ГЕНРИХЪ IV.
правитьПредлагаемая на судъ публики трагедія принадлежитъ къ тому роду піэсъ Шекспира, которыя совершенно ложно носили у насъ до сихъ поръ названіе трагедій. Англичане называютъ ихъ histories, и намъ кажется, что имя драматическихъ хроникъ на русскомъ языкѣ для нихъ всего приличное. Число ихъ простирается до десяти, но особенно важное значеніе имѣютъ восемь среднихъ, такъ какъ излагаютъ перечень событій въ хронологическомъ порядкѣ, и составляютъ поэтическое изложеніе цѣлаго періода исторіи Англіи. Двѣ остальныя: «Король Іоаннъ» и «Король Генрихъ VIII» не составляютъ связаннаго цѣлаго съ этимъ періодомъ, такъ какъ онъ имѣлъ мѣсто между царствованіемъ этихъ двухъ государей, и отдѣленъ отъ каждаго довольно большимъ пространствомъ времени. Рядъ этихъ хроникъ начинается съ Ричарда II, и идетъ дальше въ слѣдующемъ порядкѣ: I и II часть Генриха IV, Генрихъ V; I, II и III часть Генриха VI и Ричардъ III. Гервинусъ раздѣляетъ ихъ на два отдѣла: въ 1-мъ излагается возвеличеніе и паденіе дома Лянкэстерскаго (Ричардъ II, Генрихъ IV и V) во второмъ іоркскаго, (Генрихъ VI и Ричардъ III). Въ главномъ содержаніи хроникъ Шекспиръ почтя нигдѣ не отступалъ отъ исторической справедливости; лица имъ выведенныя большей частью также историческія; изложенныя событія тѣсно связаны одни съ другими, и часто одна піэса составляетъ просто продолженіе, или дополненіе предыдущей. Поэтому понятно, что для сужденія объ одной изъ нихъ надо знать общее содержаніе всѣхъ, чѣмъ объясняются не только факты, но и характеры лицъ, являющихся часто въ нѣсколькихъ піэсахъ.
Потому, прежде разбора предлагаемой піэсы, мы считаемъ не лишнимъ сдѣлать въ короткихъ словахъ обзоръ всего этого періода исторіи Англіи, что будетъ тѣмъ для насъ интереснѣе, что раскроетъ, въ какой степени Шекспиръ пользовался въ своихъ произведеніяхъ историческими фактами, гдѣ уклонялся отъ нихъ, какіе характеры заимствовалъ изъ исторіи, и какіе создалъ самъ.
Періодъ этотъ наполненъ борьбою потомковъ короля Эдуарда III, за корону Англіи. Борьба эта можетъ быть раздѣлена на двѣ части; въ 1-й партія лянкэстерская, или потомки 3-го сына Эдуарда Іоанна Гонта, свергаютъ съ престола Ричарда II, внука Эдуардова отъ старшаго его сына Эдуарду Чернаго Принца, и утверждаются на престолѣ въ лицѣ королей Генриха IV и Генриха V. Во второй части, домъ Іоркскій или потомство Эдмунда, 4-го сына Эдуарда возстаетъ на Ланкастеровъ, свергаетъ съ престола Генриха VI, сына Генриха V, и воцаряется въ лицѣ Эдуарда IV, правнука Эдмунда, а потомъ его брата Ричарда 111. Эта послѣдняя борьба, извѣстная подъ именемъ борьбы Алой и Бѣлой розы, оканчивается слитіемъ обоихъ домовъ въ бракѣ Ричмонда или Генриха VII, послѣдняго представителя Ланкастерскаго дома, съ Елисаветою, представительницею дома Іоркскаго. Для насъ важны только событія 1-го періода, и потому мы ими займемся подробнѣе.
Со смертью Эдуарда III воцарился Ричардъ II, его внукъ отъ старшаго сына, Эдуарда, Чернаго принца, умершаго прежде отца. Царствованіе этого государя и составляетъ содержаніе первой драматической хроники, подъ заглавіемъ «Король Ричардъ II». Король этотъ скоро потерялъ любовь народа непомѣрными налогами и безумной расточительностью. Онъ изгналъ изъ Англіи своего двоюроднаго брата Генриха Болинброка, сына Іоанна Гонта, 3-го сына Эдуарда. Причиною изгнанія была скрытая боязнь, такъ какъ Генрихъ былъ любимъ народомъ, и отличался смѣлостью и предпріимчивостью. По смерти отца изгнанника, и своего дяди Іоанна Гонта, Ричардъ конфисковалъ его имѣніе, и отправился на войну въ Ирландію. Генрихъ, пользуясь отсутствіемъ короля и надѣясь на любовь народную, самовольно возвратился въ Англію, съ намѣреніемъ возвратить конфискованное наслѣдство. Его приняли съ восторгомъ. Вельможи, утомленные безпутнымъ самовластіемъ Ричарда, повели дѣло такъ, что Генриху легко было захватить правленіе въ свои руки. Особенно помогла ему могущественная фамилія Перси, въ лицѣ двухъ своихъ представителей, братьевъ графовъ Уерчестера и Норсомберлянда, съ сыномъ послѣдняго Генрихомъ Готспоромъ, Ричардъ, ускорившій свое возвращеніе изъ Ирландіи, нашелъ все королевство въ пламени, и долженъ былъ уступить корону Болинброку, который воцарился подъ именемъ Генриха IV. Ричардъ былъ посаженъ въ темницу, гдѣ, вслѣдствіе попытки нѣкоторыхъ освободить его, былъ убитъ, если не по приказанію, то съ согласія Генриха. Этимъ кончается піэса. Разсматривая эти факты, мы замѣчаемъ, что въ нихъ уже кроются данныя для характеристики будущаго царствованія, составляющаго содержаніе второй хроники, названной «Король Генрихъ IV», и раздѣленной на двѣ части, изъ которыхъ первая и представляется нами на судъ публики. Мы внялъ, что Генрихъ IV сдѣлался королемъ, совершенно случайнымъ и незаконнымъ образомъ. Онъ низложилъ законнаго короля, обошелъ старшую линію, въ лицѣ потомковъ втораго сына Эдуарда Ліонеля, (изъ которыхъ одинъ, графъ Марческій Эдмундъ Мортимеръ, содержался въ тюрьмѣ, какъ государственный преступникъ)[1] и возведенъ на престолъ дворянствомъ, и то не всѣмъ, а преимущественно одною фамиліею Перси. Ясно, что ему нельзя было опираться на законность, и защищать свой вѣнецъ именемъ права. Съ другой стороны, онъ былъ въ щекотливомъ положеніи относительно фамиліи Перси, члены которой, особливо графъ Уорчестеръ, отличались высокомѣріемъ и всячески старались дать почувствовать оказанную ими королю услугу. Король-же долженъ былъ ласкать эту Фамилію за ея могущество, и потому-что сынъ Норсомберлянда Перси, Готспоръ, былъ замѣчательный полководецъ, прославившій его оружіе въ войнѣ съ Шотландіей. Кромѣ Шотландіи у короля были еще враги въ Валлиссѣ. Не смотря на всѣ эти опасности, ненависть короля къ Перси была такъ велика, что онъ всячески старался унизить ихъ, и искалъ безпрестанно предлога къ ссорѣ. Случай этотъ скоро представился: Готспоръ разбилъ Шотландцевъ, подъ предводительствомъ Дугласа при Гольмедонѣ, (14 сентября 1402), и отказался выдать королю взятыхъ имъ въ этой битвѣ плѣнныхъ. Король настаивалъ и грозилъ въ случаѣ отказа. Перси упорствовали и оскорбленные королемъ возстали противъ него открыто, соединившись съ Дугласомъ и предводителемъ вѣчно безпокойныхъ Валлисцевъ Глендоуеромъ. Кромѣ того они нашли союзника въ архіепископѣ Іоркскомъ Скрупѣ, также недовольномъ Генрихомъ. Король успѣлъ собрать свои силы прежде чѣмъ бунтовщики соединились, и разбилъ Дугласа съ Готспоромъ при Шрювсбёри, причемъ Готспоръ былъ убитъ (21 іюля 1403 года). Этимъ сраженіемъ оканчивается періодъ времени, описанный въ 1-й части хроники. Во второй части изложены дальнѣйшій ходъ дѣйствій короля противъ оставшихся бунтовщиковъ, архіепископа съ Норсомберляндомъ, и смерть Генриха IV. 4-я хроника подъ заглавіемъ Генрихъ V заключаетъ исторію этого короля и его побѣды во Франціи, чѣмъ и заканчивается первый отдѣлъ хроникъ.
И такъ вотъ истинная историческая канва Шекспирова произведеніи. Но не забудемъ, что онъ имѣлъ подъ рукою не нынѣшнюю исторію, очищенную отъ вымысловъ, а сказаніе лѣтописцевъ, впадавшихъ и вводившихъ его въ частыя грубыя ошибки. Кромѣ того въ сказаніяхъ этихъ много подробностей, которымъ нѣтъ мѣста въ исторіи, но на которыхъ часто основаны лучшія сцены Шекспира и развиты многіе характеры, а потому мы не видимъ другаго средства раскрыть предъ глазами читателя границы заимствованнаго отъ созданнаго Шекспиромъ въ этой піэсѣ, какъ приведя нѣкоторые отрывки, изъ того писателя, которымъ онъ руководствовался: именно Голиншеда.
Вотъ что говоритъ Голиншедъ о ссорѣ короля съ Перси.
"Генрихъ графъ Норсомберляндъ, съ своимъ братомъ Томасомъ Уорчестеромъ, и сыномъ Лордомъ Генрихомъ Перси, по прозванію Готспоромъ, были при вступленіи короля Генриха на престолъ его вѣрными друзьями, и усердными помощниками, но скоро "стали завидовать его счастью. Особенно оскорбило ихъ требованіе "короля о выдачѣ плѣнниковъ, взятыхъ Норсомберляндомъ и Готспоромъ при Гольмедонѣ и Несбитѣ, такъ какъ изъ всѣхъ военноплѣнныхъ, взятыхъ въ битвахъ, выигранныхъ при этихъ мѣстахъ, королю былъ выданъ только Мордаке, графъ Фейфскій, сынъ герцога Албанскаго, не смотря на то, что требованія о выдачѣ остальныхъ повторялись, и притомъ съ угрозами. Перси, считая себя обиженными, потому-что смотрѣли на плѣнниковъ, какъ "на свою собственность, явились къ королю въ Виндзоръ, по совѣ"ту Томаса Перси, графа Уорчестера, который (какъ пишутъ нѣкоторые) всю жизнь провелъ въ интригахъ и ссорахъ. На этомъ свиданьи они потребовали съ своей стороны, чтобъ король выкупомъ, или какимъ другимъ способомъ освободилъ изъ тюрьмы родственника ихъ Эдмунда Мортимера графа Марчскаго, котораго (какъ они говорили) Оуенъ-Глендоуеръ содержалъ въ тяжелой темницѣ, въ оковахъ, за то только, что тотъ держалъ сторону короля, и остался ему вѣренъ. Король, поразмысливъ, отвѣчалъ, что графъ Марчскій былъ взятъ не въ битвѣ за него, и не въ его службѣ, а по своей собственной волѣ, такъ какъ онъ не отражалъ нападенія Глендоуера съ его собщниками, вслѣдствіе чего король не на"мѣренъ платить выкупъ за его свободу."
"Этотъ уклончивый отказъ еще больше усилилъ неудовольствіе Перси, такъ что Генрихъ Готспоръ сказалъ открыто: Смотрите, вотъ у истиннаго наслѣдника отнятъ престолъ, а похититель не хочетъ даже его выкупить. Затѣмъ разсерженные Перси удалились, замысливъ низложить Генриха съ престола, и посадить на его мѣсто Эдмунда, графа Марчскаго, котораго они не только освободи «ли изъ плѣна, но убѣдили, (къ величайшему неудовольствію короля), вмѣстѣ съ собою вступить въ союзъ съ Глендоуеромъ.»
Вотъ канва, на которой Шекспиръ основалъ свое произведеніе. Пока мы ограничимся этими строками, и сдѣлаемъ еще нѣсколько выписокъ при разборѣ отдѣльныхъ характеровъ. Припомнивъ сказанное нами нѣсколько выше объ Эдмундѣ Мортимерѣ, мы видимъ, что Голиншедъ ввелъ въ ошибку Шекспира, смѣшавъ Эдмунда Мортимера съ его племянникомъ графомъ Марчскимъ, настоящимъ наслѣдникомъ престола, который имѣлъ тогда всего 10 лѣтъ отъ роду и былъ заключенъ Генрихомъ въ тюрьму. Эдмундъ же дѣйствительно былъ родственникомъ Готспора, женатаго на его сестрѣ, но не былъ наслѣдникомъ престола, какъ представляетъ его драма. Впрочемъ кромѣ этой ошибки Шекспиръ почти вездѣ остается вѣрнымъ исторіи какъ по событіямъ, такъ и по характерамъ лицъ, сколько можно о нихъ заключить изъ повѣствованія Голиншеда. Но въ нашей драмѣ выведены не одни историческія лица; разбирая ее внимательно можно сказать даже, что главнымъ успѣхомъ она обязана болѣе повидимому своимъ второстепеннымъ характерамъ, во главѣ которыхъ стоитъ Фальстафъ, и потому намъ естественно становится любопытнымъ узнать, какимъ-образомъ создались эти удивительные аксессуары картины, затемнившіе ея главный планъ, и выступившіе сами на его мѣсто.
Читая со вниманіемъ піэсу, не трудно замѣтить, что не король Генрихъ въ ней главное лицо, и но ссора его съ Перси главная идея. Піэса только называется Генрихъ IV, а между тѣмъ всѣ сцены, всѣ дѣйствія, всѣ почти рѣчи дѣйствующихъ лицъ клонятся къ тому, чтобъ выставить предъ глазами зрителя другое лицо, и освѣтить различныя стороны другаго характера: именно сына короля Принца Генриха. Онъ преимущественно герой піэсы, и изображеніе его характера, ея задача.
Въ самомъ дѣлѣ, разбирая ходъ дѣйствія исторической части піэсы, мы видимъ, что уже съ первой сцены личность молодаго принца выдвигается предъ глазами зрителя; король по поводу побѣдъ Готспора вспоминаетъ о принцѣ, какъ о недостойномъ сынѣ, и въ своихъ словахъ высказываетъ господствовавшее о немъ тогда мнѣніе всей Англіи:
Не растравляй моей сердечной раны,
О сынѣ вспоминая. Ты невольно
На грѣхъ меня наводишь, возбуждая
Въ моей душѣ къ Норсомберлянду зависть,
Счастливому отцу такого сына!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Межъ тѣмъ какъ я краснѣю по неволѣ,
Съ нимъ сравнивая Гарри моего.
Возмущеніе Перси выводитъ рядъ прекраснѣйшихъ сценъ, гдѣ принцъ играетъ первую роль. Таковы, комедія съ Фальстафомъ, примиреніе съ отцомъ, вызовъ на бой Готспора, а наконецъ его съ нимъ единоборство, оканчивающееся смертью послѣдняго, при чемъ видно желаніе Шакспира возвести своего любимаго героя на высшую степень славы, потому-что въ дѣйствительности неизвѣстно точно-ли онъ убилъ Готспора.
Обращаясь къ неисторической части, мы въ ней найдемъ еще сильнѣйшее подкрѣпленіе нашего мнѣнія. Она вся служитъ къ тому, чтобъ выставить различныя стороны характера принца. Тутъ онъ уже очевидный центръ, около котораго группируются лица и Дѣйствіе. Безъ него невозможно было-бы вывести ни одного изъ характеровъ его товарищей, по-крайней-мѣрѣ въ томъ видѣ, какъ они выведены. Самъ великій, неподражаемый Фальстафъ становится здѣсь простымъ аксессуаромъ, хо*я, правда, такимъ, какіе могъ употреблять только Шекспиръ для обстановки своихъ произведеній.
Это неоспоримое первенство принца надъ прочими лицами драмы причиною, что мы намѣрены съ особенной подробностью, и прежде прочихъ характеровъ, заняться его разборомъ. Характеръ этотъ, какъ мы увидимъ ниже, исторически вѣренъ, но всего удивительнѣе то, что онъ не списанъ Шекспиромъ, а угаданъ; постараемся сначала опредѣлить что подало Шекспиру поводъ къ созданію личности принца Генриха.
Шекспиръ, какъ извѣстно, рѣдко выдумывалъ самъ первообразы своихъ характеровъ; источники его произведеній были хроника Голиншеда, старинныя піэсы и легенды. Часто онъ бралъ предметы изъ всѣхъ источниковъ вмѣстѣ. Такъ было и съ Генрихомъ IV. Основная мысль этой хроники, равно какъ и слѣдующей, (король Генрихъ V) взяты имъ изъ старинной и довольно популярной въ его время въ Англіи піэсы, подъ названіемъ «The fanions victories of Henry V». Это былъ грубый Фарсъ, сцены и лица котораго послужили Шекспиру не болѣе, какъ намеками для положеній и лицъ «короля Генриха IV»; что-же касается до внѣшней Формы Шекспировой трагедія, то въ ней очень рѣдко, въ двухъ или трехъ сценахъ, пробивается вліяніе «Pвmons victories»; всѣ же остальныя или прямо взяты изъ Голиншеда, или созданы подъ впечатлѣніемъ его разсказа. Сравнивая «Pвmons victories» съ Генрихомъ IV, мы всего яснѣе можемъ прослѣдить реформу, произведенную Шекспиромъ въ современной ему драмѣ. Шутки старинной піэсы грубы и лишены всякаго остроумія, драматическія сцены натянуты и проникнуты ложнымъ паѳосомъ Рутинность пробивается на каждомъ шагу: въ піэсѣ есть и вѣчный клоунъ (jockey) старинныхъ представленій, обязанность котораго смѣшить почтенную публику дешевыми, и по преимуществу неприличными шутками. Тѣмъ замѣчательнѣе, что этотъ jockey никто иной какъ сэръ Джонъ Ольдкястль, впослѣдствіи переименованный Шекспиромъ въ Фальстафа, который, если хотите, и въ Генрихѣ IV играетъ при молодомъ принцѣ роль клоуна. Впрочемъ роль клоуна въ «Famous victories» очень незначительна, и въ немъ нѣтъ ни одного изъ тѣхъ безцѣнныхъ качествъ, которыми украсилъ и обезсмертилъ Шекспиръ своего жирнаго рыцаря. Содержаніе піэсы есть сдѣлавшееся въ Англіи народнымъ преданіе о томъ, какъ король Генрихъ V велъ въ молодости распутную жизнь, а потомъ, вступивъ на престолъ, совершенно переродился и сталъ великимъ государемъ. Мы не будемъ описывать подробно всего содержанія, но чтобъ имѣть понятіе, какъ мало былъ развитъ тогда вкусъ публики, какими балаганными эффектами она довольствовалась, какъ въ изображеніи характеровъ все было разсчитано на внѣшность, безъ малѣйшаго психическаго анализа; мы приведемъ двѣ три сцены, выбравъ преимущественно тѣ, которыя повторены Шекспиромъ въ его трагедіи., чтобъ тѣмъ рельефнѣе мелькнула предъ нами разница. Сцена, гдѣ принцъ съ товарищами грабятъ проѣзжихъ, заимствована изъ «Famous victories»; только проѣзжіе названы тамъ сборщиками податей. Авторъ хотѣлъ представить принца чувствующимъ свое высокое достоинство предъ прочими ворами и дѣлаетъ это довольно оригинальнымъ образомъ: онъ заставляетъ принца присвоить себѣ, на основаніи своего имени, воловину добычи, которую принцъ клянется, какъ истинный джентельменъ, прокутить въ туже ночь, сборщиковъ же ругаетъ негодяями, мужиками и чернью. Какая драгоцѣнная черта для изученія нравовъ того времени! вотъ чѣмъ довольствовалась публика, для которой писалъ Шекспиръ; вотъ изъ какой грязи онъ долженъ былъ извлечь и возстановить чувство изящнаго. Подобная характеристика лицъ почти тоже, еслибъ у нихъ было написано на лбу: я принцъ, слѣдовательно высокомѣренъ; я разбойникъ, слѣдовательно жестокъ, и т. п. Далѣе узнавъ, что отецъ его болѣнъ, принцъ ѣдетъ ко двору, сказавъ, что онъ «сорветъ съ него корону прежде чѣмъ онъ испуститъ послѣдній вздохъ.» Вотъ зерно великой сцены изъ второй части Генриха IV, гдѣ принцъ уноситъ корону уснувшаго отца, котораго почелъ умершимъ, и потомъ, падая предъ нимъ на колѣни и отдавая обратно корону, произноситъ знаменитый монологъ:
Вотъ вашъ вѣнецъ, и тотъ кто носитъ вѣчный
Пусть долго сохранитъ его за вами
Мы нарочно привели эти сцены, какъ образчикъ того, что мы привыкли называть въ Шекспирѣ заимствованнымъ!
Подобными вывѣсочными, ярко бросающимися въ глаза чертами размалевана авторомъ «Famous hictories» вся личность принца Генриха. Нигдѣ нѣтъ и слѣдовъ психическаго анализа и внутренняго объясненія его поступковъ; мы ограничимся приведенными нами сценами, и скажемъ только, что впослѣдствіи онъ дѣлается вдругъ добродѣтельнымъ и великимъ государемъ, что также ни мало не объяснено авторомъ, и не вытекаетъ, какъ необходимое слѣдствіе характера.
Переходя къ разбору втораго источника Шекспира для образованія личности принца Генриха, Голиншедовой хроникѣ, мы съ удивленіемъ замѣчаемъ, что и здѣсь авторъ ограничился однимъ голымъ перечнемъ фактовъ, нисколько не объяснивъ причинъ ихъ вызвавшихъ. Принцъ Генрихъ и у Голиншеда является безпутнымъ негодяемъ, который вдругъ, по неизвѣстнымъ совершенно причинамъ, перерождается. Вотъ слова историка: "Сдѣлавшись королемъ, и надѣвъ на свою голову корону, принцъ рѣшился переродиться, обратя наглость и безпутство въ достоинство и воздержаніе, и изгнавъ «изъ своего общества всѣхъ негодяевъ товарищей, съ которыми проводилъ свою молодость въ праздности и порочныхъ удовольствіяхъ.» И это мнѣніе встрѣчается не у одного Голиншеда; его держались всѣ современники принца. Такъ біографъ его, Томасъ Ельпингамъ, говорить, что въ свободное время отъ воинскихъ упражненій, онъ предавался грубому разврату, къ которому такъ склонна бываетъ молодость; Оттерборнъ, другой современникъ Генриха, говоритъ такъ "то внезапномъ исправленіи: repente mutatue est in virum aller um. Нѣкоторые даже находили въ его исправленіи таинственную связь съ воздушными явленіями того времени, которыя будто бы предсказывали ату перемѣну; такъ Вальсингамъ, описывая густой снѣгъ, выпавшій несвоевременно 9 апрѣля, въ самый день коронаціи, говоритъ, будто нѣкоторые видѣли въ этомъ доброе предзнаменованіе дли будущаго царствованія, надѣясь, что вмѣстѣ со снѣгомъ сойдутъ съ земли слѣды порока, и воцарится добродѣтель. Можно много привести подобныхъ мнѣній, которыя всѣ на одинъ ладъ: вездѣ авторы не хотятъ потрудиться заглянуть поглубже въ характеръ принца, и говоря о его внезапной перемѣнѣ, или просто не объясняютъ ее ничѣмъ, или добродушно приписываютъ вліянію свыше.
Не мудрено, что подобное мнѣніе глубоко вкоренилось въ Англія, благодаря оттѣнку сверхъестественности, и приняло легендный характеръ. Вотъ въ какомъ видѣ нашелъ личность принца Генриха Шекспиръ, когда замыслилъ писать свою драму.
Но могъ ли онъ своимъ удивительно чуткимъ умомъ не замѣтить разногласія, существовавшаго между принцемъ гулякой и великимъ королемъ Англіи, могъ ли онъ оставить такое разногласіе безъ объясненія, и не смягчить двухъ крайностей, громко кричащихъ противъ природы человѣческой? Дешевое и простое объясненіе перемѣны въ принцѣ, сверхъестественнымъ вліяніемъ, могло быть достаточно для грубой толпы того времени, но не удовлетворило бы глубоко аналитическаго ума Шекспира. И дѣйствительно мы видимъ, что подъ его перомъ создалась настоящая живая личность принца Генриха, личность, въ которой удержаны всѣ ея внѣшнія проявленія, взятыя у Голиншеда и историковъ, но приведенныя въ систему и объясненныя ясновидящей душей поэта. Вотъ почему сказано было выше, что Шекспиръ не списалъ, но исторически угадалъ характеръ принца Генриха.
Принцъ Генрихъ Шекспира есть личность высокоблагородная и одаренная качествами и умомъ, которыя рѣзко отличаютъ его отъ окружающихъ; во всѣхъ сценахъ, во всѣхъ разговорахъ онъ первенствуетъ предъ присутствующими, и это не по высокому сану, а исключительно по своему вліянію на нихъ. Это особенно рельефно выдается въ его обращеніи съ недостойными товарищами, гдѣ уничтожена всякая внѣшняя церемонія; всѣ говорятъ другъ другу ты, и держатъ себя за панибрата, но не смотря на то принцъ явно главное лицо въ этомъ обществѣ. Самъ Фальстафъ долженъ прикусить передъ нимъ языкъ, хотя и увѣряетъ, что дѣлаетъ это исключительно потому, что онъ принцъ. За то за глаза, онъ какъ бы въ отмщеніе старается выражаться о немъ какъ можно презрительнѣй. "Ну, что твой принцъ! дрянь, пьяница, скажи онъ это при мнѣ, я отдулъ бы его, какъ щенка, " говорить жирный рыцарь хозяйкѣ, а лишь только на бѣду входитъ въ эту минуту принцъ, онъ тотчасъ мѣняетъ тонъ, и идетъ къ нему на встрѣчу съ ласковымъ привѣтомъ «Здравствуй голубчикъ.» Отношенія принца къ его товарищамъ очерчены и объяснены самымъ тонкимъ и вѣрнымъ образомъ. Онъ вращается въ ихъ обществѣ не потому, чтобъ оно было для него нравственной приманкой, но просто, чтобъ найти исходъ для пылкой, могучей души, скучающей бездѣйствіемъ и желающей позабавиться. Прибавивъ къ этому молодость, ищущую сильныхъ впечатлѣній, мы еще лучше поймемъ это психическое состояніе. Подобное препровожденіе времени безнравственно только въ томъ случаѣ, когда предающійся ему находитъ въ немъ исключительное удовольствіе, но порожденное посторонней причиною оно становится только случайною формою, въ которую облеклись кипящія силы души; правда, формою не совсѣмъ приглядною, но зато не имѣющей никакого внутренняго значенія и потому извинительною. Во всѣхъ поступкахъ, во всѣхъ рѣчахъ принца проведена эта мысль, и съ необыкновеннымъ искуствомъ рѣзко отдѣлены причины, побуждающія его на шалости, отъ причинъ, влекущихъ къ тому же его товарищей. Такъ онъ съ негодованіемъ отвергаетъ предложеніе ограбитъ проѣзжихъ, чего такъ хочется Фальстафу и компаніи, и тотчасъ же соглашается, когда Пойнсъ говоритъ, что единственная цѣль этой шутки позабавиться на счетъ Фальстафа. Эта драгоцѣнная черта для анализа характера принца. Такъ онъ позволяетъ посмѣяться даже надъ своимъ отцемъ, чтобъ видѣть Фигуру Фальстафа, представляющую короля, но въ то же время мы узнаемъ во второй части драмы изъ разсказа хозяйки Куикли, что когда Фальстафъ вздумалъ было самъ посмѣяться надъ королемъ, и сказалъ, что онъ похожъ на Виндзорскаго пѣвчаго, то принцъ проломилъ ему голову. Какъ мило высказываетъ онъ свой веселый характеръ въ тавернѣ, когда дурачить мальчика, и затѣмъ говоритъ, что онъ расположенъ р теперь на всѣ проказы, какія только существовали со времени старика Адама, или когда передразниваетъ Готспора. Кому кромѣ Шекспира могла придти въ голову мысль рисовать чьи либо хорошія качества такими отрицательными красками; а какъ эти краски вѣрны, какъ онѣ основаны на познаніи человѣка!
Личность принца была бы вполнѣ очищена отъ темныхъ пятенъ, " получила право на симпатію зрителя, еслибъ Шекспиръ удовольствовался одними подобными чертами, но онъ сдѣлалъ больше: его Генрихъ предается дурачествамъ не безотчетно, по требованію пылкаго характера, напротивъ онъ видитъ самъ, что общество, въ которомъ онъ вращается, дурно и недостойно его, но онъ въ то же время хорошо знаетъ себѣ цѣну, и увѣренъ, что какъ бы низко ни было общество, оно никогда не можетъ его запачкать. Вотъ какими словами трактуетъ онъ въ первой же сценѣ своихъ товарищей:
Я знаю васъ, и знаю хорошо!
Но буду, не смотря на то, еще
Потворствовать разгульному похмѣлью
Безпутства вашего, подобно солнцу,
Которое даетъ себя на время
Скрывать отъ глазъ презрѣннымъ облакомъ,
Чтобъ, вновь явяся міру въ полномъ блескѣ,
Стряхнуть съ чела тяжелые туманы,
Скрывавшіе его до той поры,
И цѣлый міръ явленьемъ изумить.
Слѣдовательно Фальстафъ съ братьей играетъ при немъ не болѣе какъ роль шута. При первомъ извѣстіи о бунтѣ Перси онъ тотчасъ же бросаетъ распутство. «Клянусь Богомъ, восклицаетъ онъ но второй части, когда ему объявляютъ въ тавернѣ, что войско готово, клянусь Богомъ, я дурно дѣлаю что трачу. дорогое время!» Можно ли послѣ того упрекать его за дурачества, и видѣть въ никъ что либо серьезное, когда онъ при первой надобности бросаетъ изъ безъ малѣйшаго сожалѣнія, и вмѣстѣ отрекается отъ товарищей. Его внезапная строгая къ нимъ перемѣна, когда онъ, дѣлаясь королемъ, посылаетъ ихъ въ ссылку, ни мало не бросаетъ тѣни на этотъ характеръ; онъ никогда не ставилъ этихъ людей на одну доску съ собой; дружество его съ ними было только видимое, они всегда были слиткомъ ничтожны въ его глазахъ, чтобъ онъ сталъ съ ними церемониться.
Показавъ такимъ образомъ, что дурное въ принцѣ Генрихѣ только видимо дурное, посмотримъ какими широкими, раскошными чертами рисуетъ въ немъ Шекспиръ хорошее. Высокое благородство его характера ярко бросается въ глаза въ сценѣ примиренія съ отцомъ. Укоры короля, представленіе имъ сыну картины его жизни мало дѣйствуютъ на принца; онъ знаетъ, что эта картина преувеличена, что онъ упалъ далеко не такъ низко, но вотъ отецъ, какъ будто оскорбленный равнодушіемъ сына, перемѣняетъ тонъ и говоритъ:
Но впрочемъ, что напрасно говорить
О томъ съ тобой, когда ты самый близкій
И самый злой изъ всѣхъ моихъ враговъ!
Когда ты самъ, увѣренъ я, способенъ
Возстать изъ малодушья на меня,
И сдѣлавшись наемникомъ Готспора,
Прислуживать ему, какъ собаченка.
Ловить его желанія, и тѣмъ
Достойно завершить твою погибель.
Какъ же отвѣчаетъ на это принцъ:
Нѣтъ! этого но будетъ государь!
Богъ — да проститъ тому, кто могъ унизить
До степени такой меня предъ вами и т. д.
Можно ли, лучше представить внезапную вспышку благороднаго, молодаго сердца, въ которомъ вдругъ такъ болѣзненно, такъ жестоко тронули самую чувствительную струну. Эти слова молнія, и актеръ, произносящій этотъ монологъ долженъ переродиться въ эту минуту, представивъ изъ себя почти такую же горячую натуру, какъ Готспоръ. Не меньшей силой дышутъ и заключительныя слова его клятвы:
А я скорѣй умру сто тысячъ разъ,
Чѣмъ откажусь отъ даннаго обѣта!
Это стоитъ сорока тысячъ братьевъ Гамлета. И онъ сдерживаетъ слово; мысль о войнѣ и о славѣ, которою онъ долженъ выкупить обидное сомнѣніе отца, проникаетъ все существо его; какъ прекрасно описываетъ его на вопросъ Готспора Вернонъ:
Я видѣлъ самъ, какъ Генрихъ молодой,
Прекрасный какъ Меркурій окрыленный,
Въ блистающей бронѣ вскочилъ на лошадь,
Крутя ее такъ ловко, что казалось
То былъ крылатый геній съ облаковъ,
Спустившійся на огненномъ пегасѣ,
Чтобъ цѣлый міръ искуствомъ изумить.
Но готовясь къ исполненію даннаго обѣта, т. е. вступить въ единоборство съ Готспоромъ, онъ въ тоже время выказываетъ такую благородную скромность, что вырываетъ невольную дань уваженія у самихъ враговъ.
Тотъ же Вернонъ на вопросъ, Готспора, какъ вызывалъ его Генрихъ, отвѣчаетъ:
Клянуся честью,
Я вызова не слыхивалъ, смиренный!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И я
Поддерживать готовъ предъ цѣлымъ свѣтомъ,
Что если онъ въ сраженьи не погибнетъ,
То Англія ни разу не имѣла
Ни въ комъ такой надежды для себя,
И что его напрасно обвиняли
До сей поры.
Во всѣхъ поступкахъ принца видно, какъ глубоко онъ сознаетъ важность своего теперешняго положенія, и какъ далекъ отъ всякой мысля о прежнихъ дурачествахъ; «молчи пустомеля» строго останавливаетъ онъ Фальстафа, когда тотъ вздумалъ было начать свои обыкновенныя балагурства въ сценѣ переговоровъ съ бунтовщиками. Какимъ воинскимъ пыломъ, какою энергіею дышетъ его обращеніе къ Фальстафу, когда онъ находитъ его отдыхающимъ на полѣ битвы:
Что ты стоишь безъ дѣла, дай скорѣе
Твой мечъ; не мало рыцарей лежатъ
Безъ жизни подъ копытами коней
Кичливаго врага, и ждутъ отмщенья
За смерть свою: давай скорѣе мечъ!
И потомъ, увидя, что всегда вѣрный себѣ Фальстафъ и тутъ заботится больше о своей бутылкѣ съ хересомъ, онъ уходитъ, произнеся съ негодованіемъ: «время ли теперь шутить!»
Какъ простодушно и какъ искренно его оправданіе, когда король, спасенный имъ отъ смерти, говоритъ, что онъ доказалъ этимъ поступкомъ свою къ нему любовь. Тутъ нѣтъ ни громкихъ увѣреній, ни клятвъ, онъ просто восклицаетъ:
О Боже! кто жъ меня оклеветалъ
Въ желаньи вашей смерти!
Единоборство съ Готспоромъ открываетъ еще новыя, прекрасныя черты характера принца. Всякая вражда умолкаетъ въ его сердцѣ то смертью врага, и онъ самъ произноситъ ему похвальное слово:
. . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . .Миръ тебѣ
Высокая душа. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .Пускай моя любовь
Воздастъ тебѣ воинственную почесть,
Закрывъ твое лицо. . . . . . . . . . . . . .
И потомъ обращаясь къ Фальстафу:
Какъ! бѣдный мой толстякъ! и въ этомъ тѣлѣ
Исчезла жизнь! Прощай, бѣдняга Джакъ!
Какимъ искреннимъ и благороднымъ добродушіемъ проникнуты эти простыя слова! Наконецъ, какъ достойно доказываетъ онъ свое благородство во второй части драмы, когда, дѣлаясь королемъ, мирится съ верховнымъ судьею, который оскорбилъ его, когда онъ былъ принцемъ, посадивъ въ тюрьму за грабежъ, произведенный имъ съ товарищами.
Таковъ принцъ Генрихъ Монмоусъ, въ послѣдствіи король Генрихъ V. Въ начертаніи его характера Шекспиръ столько же великій историкъ, сколько поэтъ, а вспомнивъ какіе невѣрные источники онъ имѣлъ подъ рукою, невольно должно согласиться съ мнѣніемъ Нейта, который въ своемъ разборѣ Генриха IV говоритъ, что Шекспиръ въ исторіи тогда только былъ вѣренъ Голиншеду, когда правда его разсказовъ согласовалась съ другой высшей правдой, поэтическаго воззрѣнія самого Шекспира, основаннаго на познаніи природы и человѣческаго сердца.
Высказавъ мысль, что принцъ Генрихъ есть главное лицо въ драмѣ, мы подразумѣвали подъ этимъ только первенство по значенію, а не по особой тщательности въ обработкѣ характера. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи въ драмѣ нѣтъ главнаго лица, всѣ выработаны до мельчайшей подробности, каждому данъ послѣдній ударъ кисти, кромѣ конечно лицъ, которыя являются по случайной, внѣшней необходимости, какъ наприм. гонцы, прислужники и т. п.
Послѣ принца мы должны перейти къ анализу личности самаго короля.
Разсказываютъ, что Наполеонъ, читая Цинну Корнеля, выразилъ удивленіе, гдѣ Корнель такъ хорошо выучился политикѣ. Намъ кажется, что читая Генриха IV, еще съ большимъ правомъ можно предложить такой вопросъ о Шекспирѣ. Это Генрихъ есть олицетвореніе хитраго политика, вся жизнь котораго прошла въ выдумываньи интригъ для поддержки себя на высокомъ мѣстѣ, неправильно имъ захваченномъ. Во всѣхъ его поступкахъ виденъ лихорадочный страхъ лишиться того, что онъ не можетъ защищать именемъ права. Этотъ страхъ есть единственная слабая черта его характера, не подчиняющаяся не только разсудку, но и притворству, которымъ онъ въ превосходной степени владѣетъ, подобно всѣмъ хитрымъ политикамъ.
Посмотрите, какъ этотъ "король улыбокъ, « по выраженію Готспора, хватается за ничтожную причину, чтобъ унизить Готспора, и представить его возмутителемъ передъ своимъ дворомъ за то, что подозрѣваетъ фамилію Перси въ томъ, что нѣкогда самъ дѣлалъ для достиженія вѣнца. А одинъ намекъ на Мортимера, законнаго наслѣдника, котораго такъ неполитично защищаетъ Готспоръ, привыкшій рѣзать правду, погружаетъ его въ такой страхъ, что онъ, король Англія, владѣющій всѣми пріемами наружнаго величія, заставляющаго трепетать и преклоняться передъ нимъ дворъ, не знаетъ что отвѣтить, путается въ словахъ, и произноситъ явную нелѣпую ложь передъ лицомъ всѣхъ присутствующихъ:
Не я, а ты клевещешь на него!
Онъ никогда не дрался съ Глендоуеромъ,
Я это говорю тебѣ, ему
И съ дьяволомъ не такъ бы страшно было
Вступить въ открытый бой, чѣмъ съ Глендоуеромъ.
Не смѣй о немъ мнѣ говорить, и выдай
Немедля плѣнныхъ, или мы заставимъ
Раскаяться тебя въ своемъ поступкѣ
Достойны ли подобныя рѣчи короля? Хорошо, что онъ тотчасъ же уходитъ, и что дворъ привыкъ благоразумно не разсуждать о томъ, что говоритъ повелитель. Это похвальное качество придворныхъ дѣлаетъ то, что въ другихъ случаяхъ, когда страхъ не мѣшаетъ ему внимать голосу разсудка, онъ держитъ себя благоразумно даже въ щекотливыхъ, подобно описанному, вопросахъ. Долгіе уроки политики пріучили его выслушивать не краснѣя не совсѣмъ лестную для него правду. Такъ въ сценѣ переговоровъ съ бунтовщиками, когда Уорчостеръ, какъ въ зеркалѣ, обнаруживаетъ всѣ его продѣлки, онъ нк мало не слушается, и напротивъ находитъ случай обратить все повидимому на голову самаго обвинителя:
Вы это все
Конечно объявляли громогласно
Въ церквахъ, на перекресткахъ и на рынкахъ,
Чтобы раскрасить ваше возмущенье
Приличнымъ цвѣтомъ, я привлекъ къ себѣ
Бездомныхъ негодяевъ а бродягъ,
Безумно алчущихъ нововведеній.
Когда же возмущенія нуждались
Въ подобной водяной раскраскѣ!
Какое гордое презрѣніе въ этихъ словахъ! въ эту минуту онъ дѣйствительно король, король отъ головы до пятокъ, подобно Лиру.
При случаѣ онъ умѣетъ накинуть на себя и маску милосердія. Такъ въ тѣхъ же переговорахъ онъ дѣлаетъ милостивыя предложенія бунтовщикамъ. Можетъ быть онъ ихъ дѣлаетъ и искренно, но какъ узнать, что думаютъ подобные люди. Это можно впрочемъ допустить съ вѣроятностью, потому что такая милость не представляетъ для него никакой опасности; отчего же въ такомъ случаѣ ее не оказать, и не прибавить тѣмъ къ своему вѣнцу хотя мишурное украшеніе.
Въ послѣдней сценѣ его политическое безстыдство выказывается еще ярче. Война кончена, и король торжественно провозглашаетъ.
„Таковъ всегда конецъ бываетъ бунта.“ И это говоритъ онъ, достигшій самъ вѣнца успѣхомъ заговора! Это вѣчно натянутое положеніе, и постоянное разногласіе того, что онъ говоритъ съ голосомъ внутренней правды, кладетъ неизгладимую печати на всѣ поступки короля, даже тогда, когда онъ хочетъ казаться дѣйствительно тѣмъ, чѣмъ ость. Эта удивительно вѣрная и тонкая психологическая черта превосходно выражена въ сценѣ примиренія съ сыномъ; передъ нами глубоко огорченный отецъ, потерявшій почти надежду на исправленіе погибшаго, по его мнѣнію, сына; какихъ разрывающихъ душу словъ въ правѣ ожидать мы отъ него; какихъ струнъ сердца можетъ коснуться человѣкъ, поставленный въ такое положеніе; но погодите. Этотъ несчастный отецъ въ тоже время жалкій притворщикъ, который можетъ быть въ первый разъ въ жизни намѣренъ высказать дѣйствительно то, что у него на сердцѣ. И что-же! привычка беретъ свое; побужденія, заставляющія его говорить, прекрасны, но въ какія формы облекаетъ онъ свою мысль? Онъ представляетъ сыну не нравственную глубину его паденія, а только, какія могутъ отъ того произойти дурныя послѣдствія для его королевственности, и стращаетъ его возможностью лишиться короны, ужаснѣе чего уже не можетъ ничего себѣ представить. Счастье его, что въ концѣ рѣчи онъ, обмолвившись совершенію случайно, произноситъ приведенныя выше слова:
Но впрочемъ, что напрасно говорить
О томъ съ тобой…….
которыми, самъ того не ожидая произвелъ желанное дѣйствіе на сердце молодаго человѣка больше, чѣмъ всей предшествующей напыщенною рѣчью. Вообще эта сцена одна изъ тѣхъ, гдѣ объективность Шекспира достигаетъ высшей степени. Но отчего же, не смотря ни все отталкивающее нравственное уродство этого характера, зритель невольно ему сочувствуетъ; отчего несчастій короля Генриха, вполнѣ заслуженныя, заставляютъ насъ о немъ жалѣть? Причины этого заключаются въ томъ, что лица Шекспира прежде всего люди. Поэтъ представляетъ вамъ не одни ихъ внѣшніе поступки, привлекательные или отталкивающіе, но приподнимаетъ передъ нами завѣсу изъ сердца, обнаруживаетъ причины, которыя произвели эти поступки, отчего пропадаетъ близорукое сужденіе по наружности, и мы видимъ, что иногда самые дурные поступки порождены вовсе не дурными побужденіями и наоборотъ. Сверхъ того мы всегда снисходительнѣе смотримъ на дурные поступки, когда обнаружены ихъ тайныя причины; вотъ напримѣръ передъ вами злодѣй, совершившій самое звѣрское убійство, одинъ разсказъ о которомъ леденилъ кровь въ жилахъ и изгоняетъ всякое чувство сожалѣнія къ его виновнику. Но если намъ разскажутъ исторію этого человѣка; если мы узнаемъ, что съ самаго дѣтства никто не сказалъ ему слова о нравственности, что голодъ заставилъ его украсть первый кусокъ хлѣба, что онъ постепенно подвигался по лѣстницѣ преступленій, пока дошелъ до послѣдняго; тогда навѣрно человѣкъ затмитъ въ нашихъ глазахъ преступника, и чувство участія и жалости замѣнитъ ожесточеніе. Вотъ точно такъ рисуетъ Шекспиръ своего короля Генриха: передъ нами жалкій интригантъ, въ которомъ всѣ способности души подчинены честолюбію; каждая мысль котораго проникнута малодушнымъ страхомъ потерять то, что онъ добылъ преступленіемъ; но въ тоже время мы видимъ, что этимъ страхомъ отравлена вся его жизнь, что онъ страдаетъ жестоко; вотъ какъ онъ самъ рисуетъ свое несчастное состояніе въ одной изъ сценъ второй части драмы:
О сонъ,
Отрадный сонъ! Природы тихой нянька!
Чѣмъ я тебя, скажи мнѣ, испугалъ,
Что ты бѣжишь очей моихъ, и чувства
Не хочешь усладить мои забвеньемъ.
Скажи, зачѣмъ ложишься ты охотнѣй
На грязную постелю бѣдняка
Въ лачугѣ закопченной, чѣмъ на ложе
Богатаго въ покоѣ благовонномъ.
Баюкаемый сладкою музыкой.
Здѣсь уже не мѣсто разсуждать, что за причина его страданія, довольно того, что оно существуетъ; этимъ онъ уже вполнѣ пріобрѣтаетъ право на нате сочувствіе. Точно также и въ сценѣ примиреніе съ сыномъ онъ говоритъ слова, которымъ далеко не можетъ сочувствовать молодое и благородное сердце, но въ словахъ этихъ слышится растерзанное родительское сердце, которое ихъ породило; и мы опять невольно забываемъ короля, а видимъ человѣка. Взглянувъ съ этой точки зрѣнія на короля Генриха, и изучимъ его несчастное душевное состояніе, порожденное угрызеніями совѣсти, постояннымъ страхомъ, и необходимостью притворяться, ты подучаемъ ключъ къ объясненію нѣкоторыхъ до того загадочныхъ чертъ его характера» какъ напримѣръ намѣреніе освободить Іерусалимъ. Генрихъ царствовалъ въ эпоху, когда крестовые походы были уже анахронизмомъ, и сверхъ того Англія никогда не была ихъ зачинщицею. Очень можетъ быть, что эта идея была не болѣе какъ фантазія, вызванная религіознымъ настроеніемъ, которое въ свою очередь было въ немъ плодомъ угрызеній совѣсти и безотраднаго душевнаго состоянія. И эта мысль не мимолетная; она владѣетъ всѣмъ существомъ короля до такой степени, что передъ смертью своею онъ велитъ перенести себя въ комнату, называемую Іерусалимомъ, чтобы хотя этимъ утѣшиться въ необходимости отказать себѣ въ исполненіи любимой мечты.
Разбирая характеръ короля Генриха, необходимо сказать нѣсколько словъ о графѣ Уорчестерѣ, какъ о лицѣ, имѣющемъ съ нимъ удивительное нравственное сходство. Это два совершенно одинакіе характера, только различно развившіеся подъ впечатлѣніемъ неодинакихъ обстоятельствъ жизни. Оба одарены честолюбіемъ, твердою волею и неразборчивостью средствъ для достиженія цѣли. Еслибъ Уорчестеръ достигъ своей, то изъ него вышелъ бы король Генрихъ, и наоборотъ: не удайся королю его возмущеніе, онъ сдѣлался бы графомъ Уорчестеромъ. Вся разница въ томъ, что одному удалось, а другому нѣтъ. Какъ у короля страхъ лишиться пріобрѣтеннаго составляетъ слабую черту характера, которая иногда ему вредитъ, такъ у графа Уорчестера въ слѣдствіе неудачъ развилось желчное расположеніе, подъ впечатлѣніемъ котораго онъ тоже не слушается голоса разсудка, какъ напримѣръ въ первомъ^ актѣ, когда на выговоръ короля онъ дерзко отвѣчаетъ:
Нашъ домъ, милордъ, не заслужилъ опалы,
Тѣмъ болѣе опалы короля,
Которому ступенями на тронъ
Служили эти руки….
Но въ случаѣ, когда нужно поинтриговать, или притвориться, Уорчестеръ въ своей сферѣ, и не уступитъ самому королю Генриху. Онъ явно глаза заговора, а Готспоръ не больше какъ его правая рука. Онъ первый возбуждаетъ рѣчь о возмущеніи, хитро улучивъ удобную минуту, когда племянникъ его раздраженъ, и готовъ согласиться на все. Какъ тонко сверхъ того приступаетъ онъ къ дѣлу; въ первыхъ словахъ его ни слова о бунтѣ; онъ говорятъ только о подвигахъ, зная, что на эту удочку легче всего попадется горячая голова Готспора. Называя Уорчестера настоящимъ зачинщикомъ заговора, необходимо въ тоже время согласиться, что онъ одинъ въ состояніи имъ руководить. Въ сценахъ, гдѣ бунтовщики совѣщаются о своихъ дѣйствіяхъ, голосъ Уорчестера есть голосъ благоразумія и знанія дѣла, тогда какъ Готспоръ съ Дугласомъ оказываются не болѣе, какъ пустыми крикунами. Уорчестеръ первый оцѣниваетъ и сознаетъ опасность ихъ положенія, когда она узнаютъ, что войско Норсомберлянда не можетъ оказать имъ содѣйствія:
. . . . . . . . . . .Но все я лучше
Желалъ, чтобы отецъ твой былъ при насъ
говоритъ онъ племяннику, въ отвѣтъ на его горячія выходки. Но будучи головой заговора, Уорчестеръ въ тоже время бездушный эгоистъ, заботящійся исключительно о себѣ. Такъ онъ нарочно скрываетъ отъ Готспора милостивыя предложенія короля, потому что не вѣрить, чтобъ эта милость могла простереться и на него:
Племянника, пожалуй, извинятъ
По молодости лѣтъ и пылкой крови
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .За то вина его
Обрушится на голову отца
И на мою…….
говоритъ онъ Вернону, и за тѣмъ рѣшается дать сраженія, т. е. поставить на карту судьбу всѣхъ. Карта убита, и Уорчестеръ, потерявъ все, умираетъ съ твердостью, которая развилась въ немъ подъ ударами несчастій и неудачъ.
Я дѣлалъ, что велитъ самохраненье,
И предаюсь безропотно судьбѣ,
Теперь, когда она неотмѣнима.
говорятъ онъ, отправляясь на казнь, и высказывая такимъ образомъ въ короткихъ словахъ свой характеръ.
Но если Уорчестеръ есть тайная глаза заговора, то этимъ нисколько не затемняется чудная личность, подъ явнымъ именемъ которой онъ затѣянъ. Мы разумѣемъ Готспора. Это единственный герой Шекспира, котораго характеръ обрисовывается съ первой сцены явленія передъ зрителями. Но иначе не могло и быть. Готсворъ человѣкъ минуты въ самомъ вѣрномъ смыслѣ этого слова; онъ дѣйствуетъ и говоритъ всегда подъ первымъ впечатлѣніемъ, и какъ скоро какая нибудь мысль имъ овладѣла, онъ употребляетъ всѣ доводы, какіе только способенъ пріискать, чтобъ ее доказать, и всѣ силы, чтобъ привести въ исполненіе. Понятно, что такимъ образомъ онъ съ перваго раза выкажется весь, каковъ есть. Самое имя этого человѣка рисуетъ его характеръ: Hot spur по англійски значитъ горячая шпора, какъ его прозвали за нетерпѣливое горючее пришпориваніе, во время верховой ѣзды. Честь, почтя всегдашняя неразлучная спутница вспыльчивыхъ натуръ, имѣетъ въ немъ самаго ревностнаго, самаго безкорыстнаго представителя. Она, по выраженію Гервинуса, живетъ въ Гарри Перси, какъ, въ собственномъ домѣ, и полный хозяинъ всѣхъ его поступковъ. Онъ самъ показываетъ это въ словахъ, проникнутыхъ такой искренностью и силой, что нѣтъ и малѣйшаго повода видѣть въ нихъ тѣнь хвастовства:
Клянуся Небомъ! для меня равно,
Сорвать ли честь съ роговъ луны блестящей,
Иль кинуться за нею въ глубину,
Куда не западалъ свинецъ тяжелый,
Чтобъ за волосы вытащить оттуда
Погибшую утраченную честь.
Нѣтъ сомнѣнія, что подобная кипучая натура должна дѣлать безпрестанныя ошибки въ практической жизни, и мы въ самомъ дѣлѣ видимъ, какъ легко опутываетъ его хитрый Уорчестеръ, пользуясь привычкой его судить по первому впечатлѣнію предметовъ; также въ сценѣ ссоры съ королемъ, онъ самымъ непрактичнымъ образомъ начинаетъ защищать Мортимера, котораго имя противно слышать Генриху, и тѣмъ еще больше затягиваетъ узелъ непріязни. Замѣчательно, что въ минуты вспыльчивости Готспоръ иногда говоритъ слова вовсе несогласныя съ его характеромъ, и которыя онъ никогда не рѣшился бы привести въ исполненіе; какъ напр. когда разсердившись на короля, онъ увѣряетъ, что готовъ отравить его сына, чтобъ только сдѣлать ему непріятность. Не меньше интересны его сужденія о принцѣ Генрихѣ, о которомъ онъ отзывается не иначе какъ съ эпитетомъ гуляка, негодяй, и т. п. Повидимому трудно объяснить, какимъ образомъ Шекспиръ позволилъ такъ выражаться о героѣ, къ которому питалъ видимое сочувствіе, но вспомнимъ, кто высказываетъ это мнѣніе. Тогда вся Англія ошибочно смотрѣла на принца Генриха, и судила о немъ по наружности, какого же мнѣнія долженъ былъ о немъ держаться Готспоръ, для котораго предметы существовали только въ томъ видѣ, въ какомъ съ перваго раза бросались ему въ глаза; и вотъ, покорный своему характеру, онъ восклицаетъ:
А гдѣ же
Это гуляка сынъ, гдѣ принцъ Валлисскій,
Съ его безпутной сволочью; которымъ
Все трынь трава, чтобъ ни было на свѣтѣ.
Такъ вѣрно, такъ сообразно съ своимъ характеромъ говорятъ и дѣйствуютъ лица Шекспира. При этомъ нельзя не замѣтить, что врядъ ли къ кому можно съ большей вѣрностью примѣнить слова послѣдняго стиха, какъ къ самому Готспору. Одна изъ важныхъ чертъ его характера есть также способность необыкновенно быстро переходить въ сужденіяхъ отъ одного предмета къ другому; онъ похожъ въ этомъ случаѣ на хищнаго звѣря, который съ какой бы яростью ни терзалъ добычу, тотчасъ же бросаетъ ее, если увидитъ новую. Такъ въ первомъ дѣйствіи, раздраженный въ высшей степени королемъ, онъ тотчасъ же утихаетъ, лишь только выслушиваетъ предложенія Уорчестера, и обратя пылъ на новую дорогу, пинаетъ кричать о подвигахъ и чести. Или въ сценѣ, гдѣ онъ съ Глендоуеромъ и Мортимеромъ дѣлитъ на части королевство, при чемъ такъ энергически, такъ вѣрно рисуется его неукротимая натура. Не симпатизируя Глендоуеру, котораго характеръ діаметрально противоположенъ его собственному, онъ какъ будто нарочно придирается къ словамъ, чтобъ затѣять съ нимъ споръ, и чѣмъ упрямѣе представляетъ свои тяжеловѣсные доводы, также неуступчивый по своему, Глендоуеръ, тѣмъ горячѣе вооружается противъ нить Готспоръ, такъ что самъ противникъ его видитъ наконецъ необходимость уступить, что въ немъ, по словамъ Мортимера, большая рѣдкость. И только оканчивается этотъ споръ, какъ Перси уже затѣваетъ новый, увѣряя, что его участокъ въ раздѣлѣ меньше прочихъ. Можетъ быть онъ тѣмъ бы я ограничился, что сказалъ эти слова, но на бѣду Глендоуеръ сталъ противорѣчить, и все кончено; пожаръ снова вспыхнулъ! напрасно стараются успокоить его сами противники, соглашаясь даже на уступку: «не въ этомъ дѣло!» кричитъ онъ имъ въ отвѣтъ:
Я втрое уступить готовъ друзьямъ,
Но если вы начнете торговаться,
Я буду спорить изъ за волоска.
Не знаемъ, нужно ли еще объяснять что нибудь въ этомъ лицѣ, нарисованномъ такими яркими и живыми чертами, что едва ли надобны какіе нибудь комментаріи для полнаго изученія его характера; если мы захотимъ что нибудь выписывать изъ того, что онъ говоритъ, то поневолѣ затруднимся въ выборѣ; такой силой и оригинальностью проникнуты всѣ его слова, и такъ вѣрны и сообразны съ характеромъ поступки. Во всемъ высказывается эта кипучая натура, которую не достанетъ ни у кого силъ остановить на пути разъ избранномъ, но за то направить на этотъ или какой другой путь легко можетъ всякій, кто подобно Уорчестеру умѣетъ улучать удобную минуту для словъ. Какъ ни ошибочны его взгляды на предметы, но они намъ нравятся своей оригинальностью, и мы часто противъ воли съ улыбкой сочувствуемъ нашему герою; какъ мило напримѣръ выказываетъ онъ себя въ своемъ спорѣ съ Глендоуеромъ, или передъ сраженіемъ, когда не можетъ молчать отъ избытка чувства, и произноситъ длинную, горячую рѣчь, увѣряя безпрестанно, что онъ не мастеръ говорить; или наконецъ когда дѣлаетъ такой рѣшительный и строгій приговоръ поэзіи:
Она въ моихъ глазахъ
Точь въ точь хромая лошадь, кое какъ
Плетущаяся рысью подъ кнутомъ.
Замѣтимъ, что вѣроятно онъ и не слыхалъ многаго о поэзія. А если слышалъ, то, по своему обыкновенію, краемъ уха.
Особенно замѣчательно обращеніе Готспора съ женою. Онъ является тутъ же деспотомъ, какъ повидимому можно бы было ожидать отъ такого характера, но напротивъ уступчивымъ, и даже какъ будто совсѣмъ неимѣющимъ надъ ней власти. «Ну какъ хочешь» говоритъ онъ ей въ отвѣтъ, когда она, не смотря на всѣ его просьбы, отказывается пѣть. Эта черта удивительна своею вѣрностью; горячія натуры, привыкшія, чтобъ все передъ ними преклонялось, часто оказываютъ къ существамъ слабѣйшимъ подобнаго рода снисходительность, похожую на то, какъ иногда левъ ласкаетъ маленькую собачку, посаженную къ нему въ клѣтку. Не должно забывать впрочемъ, что если онъ и уступаетъ, то исключительно въ мелочахъ, и что когда леди Перси въ 3 сценѣ 2 дѣйствія, въ чудномъ монологѣ, вылитомъ изъ глубочайшей любви и нѣжнаго безпокойства, умоляетъ его открыть ей причину его заботъ, онъ даже ее не слушаетъ, и прерываетъ требованіемъ себѣ лошади, а черезъ нѣсколько минутъ клянется, уѣзжая, что любитъ ее безконечно, хотя я довѣряетъ не больше какъ женщинѣ.
Личность леди Перси очерчена немногими, но глубокими чертами. Это женщина, для которой все совмѣстилось въ любви къ мужу. Слова ея — музыка, въ которой звучатъ любовь, нѣжность, боязнь я кроткіе упреки за неоткровенность съ собою. Сцену, гдѣ она упрашиваетъ мужа открыть ей его тайну, можно сравнить съ подобною же въ Юліѣ Цезарѣ, когда Порція проситъ о томъ же Брута; но какая разница въ характерахъ. Вотъ какъ говоритъ суровая римлянка, увѣряя мужа въ своей твердости:
Взгляни, я ранила себя нарочно,
Чтобъ увидать, могу ль переносить
Безмолвно боль….
Леди Перси не увѣряетъ ни въ чемъ, она считаетъ себя въ правѣ знать тайны мужа въ слѣдствіе одной любви.
Тебя томитъ тяжелая забота,
И ты ее скрываешь отъ меня;
О, не скрывай же, если только любишь
Меня по прежнему!…
Особенно замѣчательными кажутся намъ ея слова, послѣ того, какъ Готспоръ отказывается удовлетворить ея просьбѣ.
Не хочешь! я тебѣ сломаю палецъ,
Когда ты мнѣ не скажешь сущей правды
Замѣчали ли вы, когда кто либо старается напрасно въ чемъ нибудь убѣдить другаго, то часто безсознательно и судорожно хватаетъ его за платье или за руку и теребитъ, самъ того не замѣчая. Обстоятельство это такъ мелочно и просто, что едва ли кто обращалъ на него вниманіе, но потому-то оно и замѣчательно, показывая до какихъ мелочныхъ подробностей рисовались передъ Шекспиромъ образы его созданій. Нѣжная, женственная душа леди Перси еще лучше обрисовывается во второй части драмы; гдѣ она груститъ объ убитомъ мужѣ.
Говоря о Готспорѣ, мы домны сказать нѣсколько словъ и о сподвижникѣ его Дугласѣ. Въ личности этой соединены почтя тѣже качества, что я въ Готспорѣ, но только на меньшей степени развитія; это болѣе грубый воинъ, нежели Готспоръ, и меньше его находчивый въ словахъ; при всей его храбрости, онъ кажется человѣкомъ довольно недальнимъ; такъ напримѣръ онъ самъ превозноситъ себя и свои подвиги, чего никогда не позволилъ бы себѣ Готспоръ. Въ военномъ совѣтѣ онъ кричитъ о необходимости сраженія, и ни мало не кажется способнымъ обсудить дѣло какъ слѣдуетъ. Но за то въ битвѣ онъ въ своей Сферѣ, и дѣйствительно прекрасенъ въ этой львиной ярости, съ которой ищетъ по всему полю сраженья короля.
Другой товарищъ Готспора, Мортимеръ, есть самое незначительное лицо между заговорщиками. Война, какъ кажется, совсѣмъ не его дѣло, и самъ бы онъ вѣроятно никогда не вздумалъ отъискивать свои права на корону[2]. Флегматическій характеръ его, легко уживающійся со всѣми обстоятельствами жизни, особенно выказывается въ его отношеніяхъ къ Глендоуеру, съ которымъ онъ сражается, сначала какъ начальникъ королевскихъ войскъ, а потомъ, попавши въ плѣнъ, скоро свыкается со своей участью, и даже женится на его дочери, перейдя такимъ образомъ, совершенно безъ всякихъ видимыхъ убѣжденій, на сторону недовольныхъ. Хотя онъ и выставленъ въ сраженіи своемъ съ Глендоуеромъ какъ герой, но вѣдь его описываетъ такимъ Готспоръ, и въ такую минуту, когда хочетъ, во что бы то ни стало, поднять его во мнѣніи короля, а мы уже знаемъ, что въ подобномъ случаѣ словамъ Готспора надо довѣряться съ крайней осторожностью. Спокойное и кроткое свойство его характера видно также и въ примирительномъ тонѣ, который онъ принимаетъ, какъ скоро Перси съ Глендоуеромъ вступаютъ въ споры, хотя примирить ихъ ему конечно не удается. Готспоръ съ нимъ уживается, именно по его уступчивости, которой не замѣчаетъ. За то ее видитъ и знаетъ Глендоуеръ, и даже упрекаетъ его за нее.
Пойдемъ лордъ Мортимеръ! ты также медленъ
Какъ пылкій Перси скоръ.
Говоритъ онъ ему передъ отправленіемъ ихъ въ походъ.
Мортимеръ, какъ мы сказали, женатъ на дочери Глендоуера, уроженкѣ Валлиса, не знающей англійскаго языка, тогда какъ онъ не нанимаетъ по Валлисски. Изъ этого положенія происходитъ прелестная и необыкновенно трудная для актеровъ сцена, когда онъ и жена досадуютъ, что не могутъ другъ друга понимать, и стараются знаками выразить свою нѣжную любовь. Какъ рисуетъ изящную душу Шекспира эта прелестная мысль: представить нѣмой разговоръ любви, какъ чувства, которое болѣе чѣмъ всякое другое способно на подобный языкъ. Съ Мортимеромъ довольно близкое сходство имѣетъ Вернонъ. Это одинъ изъ тѣхъ людей, которые, будучи лишены сами самостоятельности въ сужденіи, имѣютъ инстинктъ угадать человѣка съ сильнымъ и здравымъ убѣжденіемъ, и ставши подъ его знамя, усвоиваютъ себѣ его мысли до такой степени, что могутъ развивать ихъ какъ свои, хотя конечно уже съ меньшимъ вліяніемъ на слушателей. Вернонъ паразитъ Уорчестера, и въ небольшой сценѣ военнаго совѣта бунтовщиковъ, слова его чисто отголосокъ мнѣній графа. Когда Уорчестеръ рѣшается обмануть Готспора на счетъ предложеній короля, Вернонъ соглашается съ нимъ тотчасъ же безъ всякихъ разсужденій. Впрочемъ Вернонъ вовсе не дурной человѣкъ, онъ даже способенъ сочувствовать хорошему, такъ напримѣръ онъ одинъ оцѣниваетъ скромность принца Генриха, съ какою тотъ вызываетъ на единоборство Готспора. Его несчастіе — недостатокъ характера, отчего онъ легко подчиняется постороннему вліянію. Въ піэсѣ онъ одно изъ тѣхъ нужныхъ лицъ, которыя приносятъ вѣсти, разсказываютъ о случившемся и т. п. Въ роли его есть нѣсколько прекрасныхъ звучныхъ стиховъ, какъ напримѣръ описаніе принца Генриха.
Я видѣлъ самъ, какъ Генрихъ молодой,
Прекрасный, какъ Меркурій окрыленный,
Въ блистающей бронѣ вскочилъ на лошадь и т. д.
Почти таковъ и Норсомберляндъ, отецъ Готспора. Только онъ еще слабѣе, и уже явно находится подъ вліяніемъ Уорчестера. Характеръ его рѣшительно ничтоженъ, какъ скоро надо выказать хоть сколько нибудь энергіи; такъ напримѣръ, вмѣсто того чтобъ поддержать Уорчестера въ ссорѣ съ королемъ, онъ колеблется и ищетъ успокоить обѣ стороны, произнося робко — "государь, " какъ будто самъ удивленный дерзостью брата. Далѣе онъ старается смягчить отказъ Готспора на счетъ выдачи плѣнныхъ, и потомъ легко увлекается Уорчестеромъ къ возстанью. Въ слѣдствіе его нерѣшительности, погибаетъ все дѣло, когда, захворавъ, онъ не смѣетъ никому поручить свое войско, и принуждаетъ союзниковъ однихъ вступить въ битву съ королемъ.
Съ особеннымъ искуствомъ отдѣланъ Шекспиромъ характеръ Глендоуера. Въ немъ лучше всего видѣнъ этотъ удивительный тактъ, съ какимъ Шекспиръ пользовался преданіями и повѣрьями своей родины. Глендоуеръ считался современниками колдуномъ, и случай, какъ увѣряютъ, дѣйствительно устроилъ, что минута его рожденія сопровождалась землетрясеніемъ. Шекспиръ вѣроятно чувствовалъ, что чудесное было бы не у мѣста въ такой положительной піэсѣ, какъ Генрихъ IV, но не желая исказитъ характеръ, начертавшійся въ народныхъ преданьяхъ такими яркими красками, онъ обставилъ его только атрибутами магіи, выпустивъ чудеса какія ему приписывались. Фигура Глендоуера удивительно какъ напоминаетъ средневѣковыхъ астрологовъ; та же важность въ обращеніи, тоже уваженіе къ наукѣ и высокопарный языкъ съ непосвященными въ ея таинства. Нѣсколько комическій оттѣнокъ, который придалъ его личности поэтъ, чрезвычайно какъ у мѣста. Это педанство выясняетъ многія черты его характера, какъ напримѣръ споръ съ Готспоромъ, который весь вызванъ привычкой Глендоуера видѣть къ себѣ всеобщее уваженіе, въ которомъ отказываетъ ему нетерпѣливый рыцарь. Дли Готспора въ самомъ дѣлѣ нѣтъ ничего хуже какъ переливанье изъ пустаго въ порожнее словами, а это, какъ нарочно, слабость Глендоуера, которому, какъ кажется, наука досталась съ трудомъ, почему онъ любитъ ее ревниво и при случаѣ никакъ не упустятъ порасказать о своихъ знаніяхъ, что, при его манерѣ говорить, очень похоже на пустое хвастовство. Вообще сцена ихъ спора одна изъ лучшихъ въ драмѣ. Діаметральная противоположность ихъ характеровъ помогаетъ какъ нельзя лучше, чтобъ оба высказали свои наиболѣе рѣзкія стороны. Тяжеловѣсность характера Глендоуера всего лучше выражается въ томъ, какъ онъ, испугавшись предвѣщаній, остается дома, и такимъ образомъ обманываетъ надежды союзниковъ. Вообще его можно опредѣлить такъ, что это человѣкъ теоріи, котораго замыслы всегда въ разладѣ съ возможностью ихъ выполненія, и тяжелая артиллерія его доводовъ, какъ бы долго ни сопротивлялась, всегда должна пасть при быстрыхъ и энергическихъ нападеніяхъ, что я случается въ его схваткахъ съ Готспоромъ. Замѣчательно, какъ вѣрно и сообразно съ темпераментомъ обоихъ изображены чувства, которыя они питаютъ другъ въ другу. У Готспора къ Глендоуеру инстинктивное отвращеніе, какое всегда бываетъ у энергическихъ натуръ къ тяжелымъ; Глендоуеръ же напротивъ сочувствуетъ Готспору, что опять вѣрно съ дѣйствительностью. Холодная кровь подобныхъ людей, какъ бы чувствуя нужду въ разгоряченіи, всегда съ особеннымъ участіемъ смотритъ на быструю энергію юношей. Глендоуеръ даже заискиваетъ расположеніе Готспора, самъ того не примѣчая, какъ это видно напримѣръ, когда онъ приглашаетъ его для раздѣла королевства:
Садись любезный Перси,
Мой добрый братъ Готспоръ, король блѣднѣетъ,
Теперь едва твое услышитъ имя,
И съ тайнымъ вздохомъ молится, чтобъ ты
На небеса скорѣе убирался.
Но Готспоръ не понимаетъ подобной любезности, и отвѣчаетъ не совсѣмъ учѣтиво:
Да! а тебя онъ посылаетъ въ адъ,
Едва услышитъ имя Глендоуера.
Эти вопросъ и отвѣтъ чрезвычайно какъ характеристичны.
Послѣдній изъ заговорщиковъ, архіепископъ Іоркскій, дѣйствуетъ главамъ образомъ во второй части драмы. Въ первой онъ является только въ небольшой сценѣ, составляющей совершенно лишнюю вставку, и разговариваетъ о современныхъ происшествіяхъ съ однимъ изъ своихъ приближенныхъ, сэромъ Михаэлемъ. Въ этомъ разговорѣ впрочемъ обрисовывается его характеръ. Это повидимому добрый прелатъ, проведшій вѣкъ въ молитвахъ, который не подумавши взялся за дѣло, и почувствовалъ его тяжесть и свою неспособность къ нему, когда было уже поздно вернуться назадъ. Мысли его, напуганныя опасностями со всѣхъ сторонъ, видимо разбѣгаются; онъ говорятъ то о королѣ, то о союзникахъ, то о необходимости обороны, то изъявляетъ сомнѣніе въ ея возможности, словомъ это человѣкъ, который струсилъ не отъ настоящей опасности, а отъ того, что путь къ отступленію отрѣзанъ. Сэръ Михаэль утѣшаетъ его общими мѣстами, и тѣмъ, кажется, еще больше увеличиваетъ его сомнѣніе.
Изъ приближенныхъ короля особенно замѣчательны принцъ Іоаннъ Ланкастерскій и сэръ Вальтеръ Блёнтъ. Уестморляндъ существуетъ только по имени, и вся роль его состоитъ едва изъ нѣсколькихъ словъ. Принцъ Іоаннъ мальчикъ, едва вырвавшійся изъ дѣтства, и ринувшійся въ жизнь всѣмъ пыломъ молодой, энергической души. Война случилась для него какъ нельзя больше кстати. Онъ хочетъ битвой утолить жажду дѣятельности, и одна минута покоя кажется ему уже бездѣйствіемъ.
Мы долго отдыхаемъ, ради Бога
Идемте, Уестморляндъ, нашъ долгъ зоветъ насъ!
восклицаетъ онъ, едва успѣвъ перевести духъ, и невольно приводитъ въ изумленіе окружающихъ.
По истинѣ я въ немъ неожидалъ
Такаго духа!
говоритъ братъ его принцъ Генрихъ; впрочемъ онъ судитъ здѣсь по наружности; храбрость Іоанна въ настоящемъ случаѣ проистекаетъ не отъ мужества, но единственно отъ этой юношеской энергіи, которая ищетъ показать себя въ чемъ бы то ни было, и готова обнять первый попавшійся предметъ.
Сэръ Вальтеръ Блёнтъ есть олицетвореніе вѣрнаго и храбраго слуги, проведшаго весь свой вѣкъ при дворѣ; ему вѣроятно всегда было тепло на свѣтѣ, и потому онъ получилъ подъ старость нѣсколько добродушный взглядъ на вещи; такъ онъ первый предлагаетъ въ спорѣ короля съ Перси покончить дѣло мировой.
Не лучше ль будетъ, государь, предать
Все это дѣло вѣчному забвенью!.
говоритъ онъ королю; ему и въ голову не приходитъ, что вопросъ о плѣнникахъ въ ссорѣ только предлогъ, и что подобныя распри не предаются такъ легко вѣчному забвенью. Замѣчательны также его отношенія къ королю. Онъ служитъ ему со всѣмъ усердіемъ вѣрнаго подданнаго, но не по убѣжденію, а по привычкѣ. Онъ не разсуждаетъ о томъ, что король Генрихъ неправедно присвоилъ себѣ престолъ, довольно того, что онъ сидитъ на этомъ престолѣ, этимъ однимъ онъ уже въ глазахъ Блёнта и помазанникъ и законный монархъ. Не должно впрочемъ заключать изъ того, чтобъ сэръ Вальтеръ имѣлъ фальшивый характеръ, напротивъ онъ дѣйствительно преданъ королю, но иногда защищаетъ парадоксы, какъ старовѣръ, отчего характеръ его, при первомъ взглядѣ, кажется нѣсколько ложнаго цвѣта. Его прямота лучше всего доказывается уваженіемъ, которое всѣ къ нему питаютъ, не исключая самого Готспора. Послѣдній, въ сценѣ переговоровъ, изъявляетъ сожалѣніе, кто они должны сражаться съ такими достойными людьми, и что онъ очень бы желалъ, чтобъ Блёнтъ былъ на ихъ сторонѣ. Въ отвѣтѣ Блёнта при этомъ чрезвычайно какъ рельефно и забавно выказывается его характеръ; онъ такъ пугается, одной мысли пристать къ бунтовщикамъ, что ни съ того ни съ сего начинаетъ клясться въ своей преданности королю.
И я клянуся Богомъ Всемогущимъ,
Что буду противъ васъ до той поры,
Покуда вы, забывши долгъ и честь,
Противитесь законному монарху.
Его преданность Генриху доказывается наконецъ тѣмъ, что въ битвѣ онъ доблестно умираетъ за своего государя. Теперь намъ остается еще сказать о свитѣ принца Генриха, разгульному распутству которой онъ потворствовалъ,
Подобно солнцу,
Которое даетъ себя на время
Скрывать отъ глазъ презрѣннымъ облакамъ.
Эти слова достаточно рисуютъ намъ значеніе этой свиты. Въ драмѣ, она не болѣе какъ простой аксессуаръ, для того чтобъ выяснять характеръ принца Генриха. Характеры лицъ, ее составляющихъ, слѣдовательно могутъ безъ всякаго ущерба піэсѣ быть лишены самостоятельности, лишь бы они изображали уродство того образа жизни, съ которымъ лицомъ къ лицу ставитъ Шекспиръ своего принца Генриха. Пусть они будутъ даже утрированы, и это не бѣда; вниманіе зрителя будетъ обращено не на нихъ, а на тотъ элементъ, котораго они представители. И мы въ самомъ дѣлѣ видимъ, что лица эти не болѣе какъ забавныя каррикатуры, хотя нарисованныя широкой, могучей кистью, которая при всей каррикатурноси сдѣлала ихъ болѣе похожими на оригиналы, чѣмъ настоящій портретъ плохаго живописца. Бярдольфъ со своимъ краснымъ носомъ, Гядсхиль, Пето, хозяйка Куикли, все это представители смѣтнаго и безнравственнаго, которые случайно собраны въ одно мѣсто, съ постоооннею цѣлью, а не сошлись вслѣдствіе внутренней -необходимости, если только не принять за нее извѣстную пословицу; свой своему поневолѣ братъ.
Но между ними есть еще одно лицо, о которомъ мы съ намѣреніемъ умолчали; лицо это — Фальстафъ. Анализируя его, невольно рождается вопросъ, неужели и это каррикатура? Едва ли кто нибудь отвѣтить утвердительно на этотъ вопросъ. Необходимое условіе каррикатуры есть преувеличенно смѣшное изображеніе качествъ описываемаго предмета, если же эти качества не преувеличены, если они въ томъ самомъ видѣ какъ изображены существуютъ и въ природѣ, тогда изображеніе перестаетъ быть каррикатурой. Мы охотно согласимся, что красный носъ Бярдольфа, или замашка Гядсхиля стараться показать себя чѣмъ-то выше обыкновеннаго вора, каррикатурны, потому что не составляютъ необходимости ихъ характеровъ, и прицѣплены со стороны, чтобъ представить этихъ субъектовъ въ болѣе смѣшномъ видѣ; но въ Фальстафѣ нѣтъ ни одной черты, которую бы можно было у него отнять, безъ ущерба всей личности; каждое его слово вызвано внутреннею необходимостью, каждый поступокъ вытекаетъ прямо изъ характера, безъ всякаго вмѣшательства поэта. Самая наружность его, каррикатурная въ высшей степени сама по себѣ, перестаетъ казаться такою, потому что какъ нельзя больше гармонируетъ съ его характеромъ, и слѣдовательно дѣлается естественною, а при естественности каррикатурность исчезаетъ.
Фальстафъ есть образецъ объективности; ни въ одномъ произведеніи идея не проникнута такъ насквозь формой, и форма насквозь идеей; въ немъ онѣ какъ двѣ картины стереоскопа сливаются въ одну, которая обманываетъ глаза до такой степени, что выходитъ изъ рамокъ и кажется чѣмъ-то отдѣльно дѣйствительно существующимъ. Чѣмъ больше будемъ мы смотрѣть на эту неподражаемую личность, тѣмъ болѣе будемъ приходить къ убѣжденію, что это не только не каррикатура, но величайшее созданіе величайшаго изъ геніевъ. Фальстафъ лучшее доказательство, какъ своенравно бываетъ вдохновеніе, и какъ оно мало признаетъ сценическія правила. Личность его въ піесѣ менѣе чѣмъ второстепенная, и можетъ быть уничтожена безъ вреда содержанію, а между тѣ въ въ этой личности въ высшей степени выказалась геніальность поэта, выдвинувшая это второстепенное лицо на первый планъ.
Характеръ Фальстафа чрезвычайно трудно опредѣлить, а при всемъ томъ онъ ясенъ для всякаго, кто прочтетъ эту піэсу, и притомъ ясенъ до такой степени, какъ будто-бъ мы жили и говорили съ нимъ. Причины этого заключаются именно въ этомъ проникновеніи идеи и формы насквозь другъ другомъ, такъ что мы не въ силахъ ихъ разорвать для анализа. Другія произведенія, въ которыхъ эта связь не такъ крѣпка, гораздо легче поддаются анализу; таковы созданія Байрона; въ нихъ идея предшествовала формѣ. Поэтъ какъ будто уже въ послѣдствіи придумывалъ наружный образъ для родившейся въ его головѣ мысли, и потому мысль въ его произведеніяхъ просвѣчиваетъ сквозь свою оболочку, я тѣмъ даетъ возможность разомъ опредѣлить характеръ лица. Фальстафа же Шекспиръ не выдумывалъ; онъ самъ, весь какъ есть, вышелъ изъ головы поэта, и потому, будучи ясенъ до ощутительности, какъ всякое явленіе, дѣйствительно существующее, онъ въ тоже время ускользаетъ отъ анализа, подобно характеру всѣхъ живыхъ лицъ.
Не должно впрочемъ думать, что опредѣленіе характера Фальстафа совершенно невозможно; нѣтъ, мы хотѣли только сказать, что оно труднѣе, и требуетъ болѣе глубокаго изученія предмета, чѣмъ тоже опредѣленіе какого-либо другаго лица, не столь объективнаго. Попробуемъ же всмотрѣться хорошенько въ эти неуловимыя черты, и постараемся объяснить себѣ законы, по которымъ дѣйствуетъ и говоритъ Фальстафъ.
Основная черта его характера есть сластолюбіе, покорившее въ венъ всѣ прочія чувства и способности. Къ сластолюбію примѣшивается совершенное отсутствіе правилъ, въ слѣдствіе чего въ немъ развилась неразборчивость средствъ къ удовлетворенію своихъ желаній. Неразборчивость же эта при достаточной смѣтливости, въ которой также нельзя отказать Фальстафу, порождаетъ тысячу выдумокъ, въ которыхъ цѣль одна — доставить себѣ желаемое, а средства для того совершенно произвольны: какое лучше, то и пускается въ ходъ; иногда полезно разъиграть честнаго человѣка, въ другой разъ оказаться мошенникомъ; одинъ разъ показаться трусомъ, въ другой храбрымъ. Изъ этихъ-то противоположностей и проистекаетъ чудный комизмъ этого лица, комизмъ естественный, вытекающій прямо изъ внутренней необходимости, и потому выигрывающій въ безконечное число разъ. Комизмъ этотъ еще усиливается несообразностью желаній съ лѣтами и фигурой нашего героя. Изъ этихъ двухъ послѣднихъ обстоятельствъ впрочемъ развѣ только одни лѣта можно назвать обстоятельствомъ побочнымъ, приданнымъ для усиленія впечатлѣнія. Жирная же фигура такъ хорошо вяжется съ сластолюбивою натурою Фальстафа, такъ къ ней идетъ, что кажется связанною съ ней неразрывной органической связью, и составляетъ необходимую ея принадлежность.
И такъ основныя черты характера Фальстафа суть: сластолюбіе, сдерживаемое, но не сдержанное лѣтами, полнѣйшее безпутство, соединенное съ недостаткомъ твердой воли, неразборчивость средствъ для удовлетворенія своихъ желаній, и достаточная способность къ выдумыванію этихъ средствъ. Перейдемъ же теперь къ анализу фактовъ, въ которыхъ эти черты проявляются. Трактирная жизнь есть единственная и естественная среда, въ которой можетъ вращаться подобный характеръ, и мы дѣйствительно видимъ, что сэръ Джонъ не знаетъ другой. Она, кромѣ беззаботности, представляетъ сверхъ того болѣе удобный способъ жить на чужой счетъ и не илатить долговъ, что по собственнымъ его словамъ ему случилось сдѣлать во всю свою жизнь какихъ-нибудь два раза. Ясно, что при такомъ взглядѣ на вещи ему необходимо искать постояннаго кредита, который и сваливается на него совершенно неожиданно въ лицѣ принца Генриха. Но состоя въ совершенной отъ него зависимости, и разыгрывая передъ нимъ въ полномъ смыслѣ роль шута, Фальстифъ, при своей природной смѣтливости, инстинктивно видитъ неловкость своего положенія, и старается всѣми силами представить себя, хотя въ собственныхъ своихъ глазахъ, не тѣмъ, что онъ есть. Достичь этого онъ думаетъ тѣмъ, что ставитъ себя съ принцемъ за одну могу и обращается съ нимъ, какъ съ равнымъ, но за то въ его отсутствіи, опять съ тою же цѣлью, старается всячески его унижать, и показываетъ видъ, будто онъ его не ставитъ въ грошь. Рѣшительное отсутствіе всякой порядочности и въ тоже время инстинктивное чувство ея необходимости, хотя бы для того, чтобъ тѣмъ легче забирать въ кредитъ въ тавернѣ, порождаетъ въ Фальстафѣ это неподражаемое хвастовство, которымъ онъ ставятъ себя, самъ того не воображая, въ такое смѣшное положеніе въ глазахъ постороннихъ, но которымъ вполнѣ удовлетворяется самъ, такъ что подъ конецъ почти вѣритъ своимъ чудовищнымъ выдумкамъ. Не менѣе замѣчательна его способность придумывать оправданія, чтобъ выпутаться изъ стѣснительныхъ обстоятельствъ, въ которыя онъ такъ часто самъ себя ставитъ своими выдумками. Ему все равно, что въ оправданіяхъ этихъ нѣтъ смысла; въ его глазахъ они достаточны, и онъ ими совершенно удовлетворяется. Такъ, чтобъ прикрыть свое бѣгство, онъ увѣряетъ, что узналъ принца во время грабежа и какъ еще узналъ! совершенно особымъ способомъ: по инстинкту! Это новая ложь такъ забавна, что принцъ по неволѣ не можетъ смотрѣть на его трусость серьезно, и такимъ образомъ нашъ рыцарь, благодаря своей шутовской Фигурѣ, вывертывается изъ затруднительнаго положенія. Еще оригинальнѣе его оправданіе, когда его уличаютъ въ томъ, что онъ ложно обвиняетъ хозяйку въ покражѣ. Тутъ кажется уже для него нѣтъ исхода, и стыдъ очевиденъ; но ничего не бывало! онъ съ свойственной ему ловкостью находитъ средство обратить все въ смѣшную сторону: «Послушай Гадь», говоритъ онъ принцу, «Ты знаешь, что нашъ праотецъ Адамъ и въ состояніи невинности не избѣжалъ грѣхопаденія; гдѣ же уцѣлѣть отъ него бѣдному Джаку Фальстафу въ нынѣшнее развращенное время.» Какъ видите, логика не дурна! и главное достигаетъ своей цѣли, можно ли въ самомъ дѣлѣ серьезно обвинять въ чемъ-нибудь подобную личность?
Много было споровъ о томъ, трусъ ли Фальстафъ или нѣтъ. Мы болѣе расположены думать, что нѣтъ, и что трусость въ немъ только кажущаяся, явившаяся въ слѣдствіе его необыкновенной привязанности къ жизни, и къ своей грѣшной плоти, которую онъ такъ лелѣетъ. Трусость сама по себѣ есть чувство прирожденное, независимое ни отъ чего; трусъ остается всегда трусомъ, и когда опасность вдали, и когда онъ съ ней лицомъ къ лицу, Г даже тогда, когда она неизбѣжно должна обрушиться. Но Фальстафъ ле таковъ. Онъ очень хладнокровно отправляется за войну, даже радъ ей, потому что видитъ въ ней средство поправить свои финансы; слѣдовательно онъ не боится опасности издали. Точно также, когда опасность неизбѣжна, въ Фальстафѣ не видать признаковъ трусости, и въ той сценѣ, гдѣ шерифъ является его арестовать въ слѣдствіе грабежа, и когда повидимому гибель его неотвратима, онъ не блѣднѣетъ, не теряется; но напротивъ говоритъ довольно хладнокровно: «Ну пускай входитъ! къ чорту все мое воспитаніе, если я не буду на телѣжкѣ также хорошъ, какъ и всякій! надѣюсь, что петля задавитъ меня также скоро, какъ и другаго!» Нельзя не согласиться, что въ эту минуту онъ говорятъ вовсе не какъ трусъ. Но въ тѣхъ случаяхъ, когда опасность хотя и близка, но есть средство ее избѣжать, Фальстафъ никогда не задумается рѣшить вопросъ: «Жить или не жить», въ утвердительномъ смыслѣ, и не затруднится для того никакимъ средствомъ. И вотъ мы видимъ, что онъ бѣжитъ и реветъ о пощадѣ, когда принцъ и Пойнсъ спугиваютъ его съ добычи, я притворяется мертвымъ въ сраженіи съ Дугласомъ. Въ обоихъ случаяхъ онъ дѣйствуетъ повидимому какъ величайшій трусъ, но трусость эта, повторяемъ, не есть въ немъ чувство самостоятельное и независимое, а проистекаетъ только отъ его чрезмѣрной привязанности къ благамъ жизни.
Фальстафъ, какъ мы уже говорили, вовсе не глупъ и имѣетъ о жизни и людяхъ довольно здравыя понятія, что ему очень помогаетъ обдѣлывать свои дѣла; такъ онъ помыкаетъ, какъ хочетъ, дуракомъ Бярдольфомъ, морочитъ очень искусно хозяйку Куикли, на которой обѣщаетъ жениться и сдѣлать ее дворянкой, чѣмъ все дальше и дальше оттягиваетъ платежъ долговъ. Наконецъ самое обращеніе его съ принцемъ, котораго превосходство онъ чувствуетъ, показываетъ присутствіе такта, который бываетъ только у неглупыхъ людей. Онъ даже не чуждъ нѣкоторой логичности въ доказательствахъ, но только всѣ его доводы направляются къ защитѣ животныхъ его инстинктовъ, и потому поневолѣ выходятъ смѣшны и неумѣстны, зато что за чудныя происходятъ въ слѣдствіе того сцены! что можетъ быть, напримѣръ, натуральнѣе, и въ тоже время забавнѣе, когда онъ въ комедіи, представляя лицо принца, увѣряетъ, что Фальстафъ оклеветанъ, и въ самомъ невинномъ видѣ представляетъ свои невинные грѣхи; или когда объясняетъ самъ себѣ по своему, что такое честь, или наконецъ, представляя въ свою очередь короля, упрекаетъ сына въ распутной жизни, и старается говорятъ важнымъ слогомъ. Тутъ можно замѣтить, что онъ не чуждъ и нѣкоторой образованности: «Въ нашемъ королевствѣ, Гарри, говорятъ онъ, есть вещь, о которой ты безъ сомнѣнія слыхалъ, и которая называется дегтемъ. Этотъ деготь, какъ говорятъ древніе писатели, мараетъ, таково и общество, въ которомъ ты вращаешься.» Эта неподражаемая ссылка на древнихъ писателей, обличаетъ, что Фальстафъ слыхалъ и о нихъ, хотя на столько, что помнитъ о ихъ существованіи, и что школьные уроки слѣдовательно для него не совсѣмъ пропали даромъ. Умъ Фальстафа проявляется кромѣ того еще въ одной особенности его характера, которая, можетъ быть, больше всего служитъ ему на пользу; это постоянная веселость и неподдѣльный юморъ, съ какимъ онъ умѣетъ отзываться о постороннихъ лицахъ. Принцъ именно любитъ его за то, что онъ острый каламбуристъ и веселый собесѣдникъ. Пусть эти качества существуютъ въ немъ какъ реакція ума въ слѣдствіе окончательной пустоты и неспособности на что-нибудь серьезное, но въ тавернѣ Истчипа они какъ нельзя болѣе у мѣста, и человѣкъ владѣющій ими можетъ даже скорѣе инаго дѣльнаго разсчитывать на успѣхъ въ подобномъ обществѣ.
Вотъ въ краткихъ и общихъ словахъ наше мнѣніе оба этомъ великомъ созданіи Шекспира. Анализировать его подробнѣе не дозволяетъ намъ объемъ статьи, да и врядъ ли это нужно. Имѣя въ головѣ главную идею, всякій можетъ уже уловить при чтеніи малѣйше оттѣнки этого удивительнаго характера, потому что въ немъ нѣтъ ни одной черты случайной или посторонней. Всѣ выросли органически изъ одного зерна, какъ листья одного дерева, и всѣ одинаково естественны и характеристичны.
Фальстафъ, при своемъ появленіи, имѣлъ огромный успѣхъ, который, вмѣсто славы, надѣлалъ его автору непріятностей. Удивительная естественность этого лица была причиной, что современники не могли себѣ представить, чтобъ этотъ характеръ былъ созданъ, а не списанъ. Многіе думали видѣть свою каррикатуру въ жирномъ рыцарѣ, и Шекспиръ имѣлъ въ слѣдствіе того нѣсколько процессовъ. Говорятъ даже, что онъ измѣнилъ имя нашего героя, по поводу одной изъ такихъ жалобъ, назвавъ его Фальстафомъ, тогда какъ онъ первоначально назывался Ольдкястлемъ.
Прочія лица, окружающія принца Генриха, всѣ меркнутъ передъ Фальстафомъ, но изъ нихъ есть живыя оригинальныя черты. Какъ хорошъ напримѣръ глупоголовый Бярдольфъ, со своимъ краснымъ носомъ, который для него сущее наказаніе, потому что навлекаетъ на своего хозяина общія насмѣшки, которыя тотъ по глупости никакъ не можетъ отразить. Не менѣе забавенъ и другой воръ Гядсхиль; это самый грязный и мелочной мошенникъ, а между тѣмъ любитъ задавать тонъ, и имѣетъ претензію на нѣкоторую порядочность въ поступкахъ. "Я связываюсь не съ бродягами, что готовы зарѣзать прохожаго за шесть пенсовъ, или съ краснорожими пьяницами, а съ дворянствомъ, съ бургомистрами, и съ богачами, " говоритъ онъ мальчику въ гостинницѣ, передъ тѣмъ, какъ отправляется на грабежъ. Хозяйка Куикли также удивительно вѣрно схваченный типъ трактирщицы средней руки, которая вездѣ поспѣваетъ, за всѣмъ присмотритъ, и въ случаѣ нужды никому не спуститъ. Но этимъ и ограничиваются ея способности. Во всемъ остальномъ она рѣшительная дура, и легко позволяетъ Фальстафу себя морочить.
Разговоръ извозчиковъ на дворѣ гостинницы драгоцѣненъ кромѣ своей вѣрности еще тѣмъ, что рисуетъ намъ нравы низшаго класса того времени. Прислушиваясь къ этимъ краткимъ и грубымъ выраженіямъ, нельзя не согласиться, что есть замѣчательное сходство Въ характерѣ этого класса у всѣхъ народовъ и во всѣ времена. Впрочемъ тутъ нѣтъ ничего удивительнаго; перемѣны, имѣвшія вліяніе на мысли и духъ времени, проносились мимо, не задѣвая мелочной, но самостоятельной жизни этого класса. Обязанность извозчика, возить окорока въ Чарингъ-Кроссъ, оставалась всегда одна и таже; его умственная дѣятельность по прежнему ограничивалась разсужденіемъ о качествѣ овса; не мудрено, что онъ удержалъ при этомъ свои прежнія привычки и тонъ разговора.
Краткій анализъ нашъ конченъ. Безъ сомнѣнія мы не высказали и вотъ и сотой доли того, что можно сказать о каждомъ лицѣ Шекспира, но такой трудъ слишкомъ огроменъ, чтобъ быть предметомъ краткой, оправдательной статьи. Наша цѣль была не безусловно объяснять характеры Шекспира, но только высказать, какъ ли понимали эти характеры, и въ какомъ видѣ пытались предстать ихъ въ нашемъ переводѣ.
Можетъ быть насъ спросятъ, почему мы, посвятивъ статью разбору отдѣльныхъ лицъ, мало говорили о самой піэсѣ; на это отвѣчаемъ, что піэса эта не заключаетъ въ себѣ какой-нибудь особой мысли, или свойства человѣческаго сердца, проведенныхъ по всѣмъ степенямъ своего развитія, какъ это мы видимъ въ Гамлетѣ, Отелло, Лирѣ и другихъ драмахъ. Генрихъ IV просто рядъ картинъ, въ которыхъ дѣйствуютъ чудныя, могучія личности, но между которыми нѣтъ внутренней связи. Хотя мы и говорили, что задача шлеи состоитъ въ изображеніи характера принца Генриха, но и его характеръ есть характеръ случайный, безъ особенной бросающейся и глаза идеи. Слѣдовательно, сказавъ наше мнѣніе объ отдѣльныхъ лицахъ, мы сказали его и о всей піэсѣ. Что же касается до оцѣнки отдѣльныхъ сценъ, то онѣ всѣ такъ естественны, такъ вѣрны, что мы рѣшительно не знаемъ, которой отдать предпочтеніе. Укажемъ впрочемъ на ссору короля съ Перси, на чудную мысль представить въ комедіи разговоръ и примиреніе короля съ сыномъ, и наконецъ на всю сцену битвы въ пятомъ дѣйствія, написанной кистью, достойной Гомера.
Теперь нѣсколько словъ о переводѣ.
Мы рѣшились на переводъ въ слѣдствіе укоренившагося въ насъ отъ изученія Шекспира убѣжденія, что онъ самый удобопереводимый писатель. Постараемся объяснить нашу мысль.
О поэтическихъ переводахъ высказано у насъ мнѣніе, что въ ихъ переводчикъ есть не подражатель, а соперникъ писателя; въ примѣръ приводили Жуковскаго. Дѣйствительно, чтобъ перевести великаго писателя, надо встать на его точку зрѣнія и судить о предметахъ точно также, какъ онъ, а для этого нуженъ въ самомъ дѣлѣ талантъ, подобный по характеру таланту писателя. Такъ, врядъ ли кто переведетъ съ одинаковымъ успѣхомъ Донъ-Карлоса и Чайльдъ Гарольда. Скептикъ будетъ смѣшонъ въ переводѣ Шиллера, лирикъ въ переводѣ Байрона. Есть даже писатели, которыхъ не суждено понимать не только отдѣльнымъ лицамъ, но и цѣлымъ націямъ. Пѣсни Беранже не существуютъ для нѣмцевъ, точно также какъ Фаустъ для французовъ. Такъ велика своеобразность этихъ произведеній. И мы говоримъ не о формѣ произведеній; размѣренные коротенькіе куплеты Беранже и разностопные стихи Гете не были бы помѣхой перевода, но просто, нѣмецъ не пойметъ, что хорошаго въ описаніи того, какъ дюжина амуровъ пришла стучать въ двери Лизы; а французъ — почему Фаустъ болѣе наслаждается невинностью Маргариты, чѣмъ ея взаимностью. Теперь, высказавъ нашу мысль, что главнымъ, если не единственнымъ, камнемъ преткновенія въ переводѣ поэтическимъ произведеній есть оригинальность писателя, мы попросимъ указать намъ на эти оригинальности въ Шекспирѣ. На какую особенную точку зрѣнія надо встать для его изученія? какія стороны его недоступны людямъ съ тѣмъ или другимъ характеромъ? Врядъ ли кому-нибудь удастся отвѣтить на этотъ вопросъ. Намъ, можетъ быть, укажутъ на его языкъ, на дикія иногда формы его произведеній. Но оставимъ въ сторонѣ формы — это внѣшность; нѣтъ, пусть намъ укажутъ какую-нибудь идею Шекспира недоступную для всѣхъ. Надо согласиться, что подобныхъ въ немъ нѣтъ. Произведенія его отголосокъ мнѣній не извѣстнаго круга людей, но отголосокъ мнѣній всего міра. Въ немъ воплотились идеи всего человѣчества. Это такая всепоглащающая глубина, передъ которой уничтожается разница всѣхъ мелкихъ взглядовъ, точно такъ, какъ свѣтъ лампы и свѣчи кажется одинакимъ предъ свѣтомъ солнца. Созданія его одинаково прикуютъ общее вниманіе, потому что взяты имъ изъ дѣйствительности, и знакомы всѣмъ людямъ, какъ бы ни были различны ихъ взгляды. Онъ отразилъ въ себѣ міръ, подобно чистому зеркалу, не измѣнивъ въ предметахъ ни одной черты, и не окрасивъ ихъ чернымъ или розовымъ цвѣтомъ, какъ это дѣлали другіе. Творенія его наслѣдство, въ которомъ всѣ народы, всѣ личности имѣютъ свою часть сообразно съ тѣмъ, сколько воспріять могутъ по мѣрѣ своего развитія. Вотъ почему носитъ онъ названіе міроваго поэта и одинъ его вполнѣ достоинъ. Но допустя, что онъ міровой поэтъ, мы приходимъ естественно къ тому заключенію, что идеи его должны найти полное выраженіе у всѣхъ образованныхъ народовъ. Иначе какъ же можно назвать общей ту или другую мысль, когда она не можетъ быть выражена на всѣхъ языкахъ. Вотъ исходный пунктъ нашего мнѣнія, что Шекспиръ самый удобопереводимый писатель. Переводить его долженъ тотъ, кто, подобно ему, свободенъ отъ всякой оригинальности взгляда; а писатель, владѣющій талантомъ самобытнымъ, скорѣй испортитъ переводъ, потому что невольно наброситъ на него свой собственный, чуждый подлиннику характеръ. Но разсуждая такимъ образомъ, мы естественно приходимъ къ вопросу:, что же долженъ имѣть переводчикъ Шекспира, если талантъ не есть при этомъ необходимое условіе? Отвѣчаемъ: онъ долженъ во первыхъ легко владѣть языкомъ, и во вторыхъ изучить предметъ до такой степени, чтобъ лица Шекспира стали для него ясны, до ощутительности.
Но взявшись на основаніи этихъ убѣжденій за переводъ, мы скоро увидѣли, что теоріей опередили практику. Форма и языкъ произведеній встали между русскимъ и англійскимъ Шекспиромъ болѣе значительной преградой, чѣмъ мы думали. Но мы не унывали; спасительная мысль, что Шекспиръ, какъ міровой писатель, долженъ имѣть полное соотвѣтственное выраженіе на всѣхъ языкахъ, служила намъ маякомъ. Затрудненія наши мы приписали не особенностямъ Шекспирова языка, но единственно нашему малому знакомству съ оригиналомъ. Сверхъ этого гоняться за буквальнымъ переводомъ особенностей казалось намъ всегда безполезнымъ, что объявляется самымъ значеніемъ этого слова. Особенность значитъ нѣчто принадлежащее исключительно одному предмету. Если же особенность въ выраженіи можетъ быть съ буквальною точностью передана на другой языкъ, не оскорбляя его духа и грамматики, то она перестаетъ быть особенностью. Не похожъ ли буквальный переводчикъ на художника, который, копируя великое произведеніе, станетъ, считать число штриховъ кистью, которое сдѣлано для той или другой тѣни, и будетъ рабски передавать ихъ на свое полотно, забывъ, что для копировки надо встать на такомъ разстояніи, чтобъ не видать ни полотна, ни наслойки красокъ, а воспринимать общее впечатлѣніе фигуръ.
Какъ бы то ни было, но мы оставили перо, и принялись за изученіе оригинала, стараясь, какъ можно болѣе отрѣшиться отъ формъ, въ которыя поэтъ заковалъ свои созданья, и представлять себѣ ихъ какъ живыя лица. Чѣмъ болѣе мы трудились, тѣмъ болѣе это намъ удавалось, и тѣмъ рельефнѣе выдвигались предъ нами эти чудныя личности. Не только положенія, въ которыя ставилъ свои лица поэтъ, стали передъ нами проясняться, но они чудились намъ въ новыхъ небывалыхъ видахъ, подобно тому, какъ мы говоримъ о своихъ близкихъ знакомыхъ: воображаю, что сдѣлалъ бы при этомъ господинъ такой-то; а лица Шекспира именно такіе знакомые. Вообразимъ себѣ хоть Фальстафа женатымъ; намъ кажется, мы уже видимъ, какъ почтенный супругъ поднимается на всевозможныя хитрости, чтобъ выманить у сварливой супруги денегъ, у которой онъ конечно по своему безпутству подъ башмакомъ; какъ онъ хлопочетъ, чтобъ скрыть отъ нея кое-какіе грѣшки; съ какимъ притворно оскорбленнымъ самолюбіемъ укоряетъ ее въ мнимой невѣрности, для того, чтобъ покончить мировой, и выпить при этомъ случаѣ лишній стаканъ хересу. Попробуйте представить себѣ въ новомъ видѣ Чайльдъ Гарольда, и врядъ ли это вамъ удастся. А почему? потому что онъ во всѣхъ проблескахъ своего характера, носитъ особый отпечатокъ, исключительно принадлежащій его автору. Чайльдъ Гарольдъ драпируется и въ свой плащъ особымъ байроновскяхъ образомъ, чего сдѣлать не съумѣетъ кто-либо другой, а Фальстафъ накидываетъ свою эпанчу, какъ всѣ люди.
Окончивъ это предварительное изученіе характеровъ, мы опять принялись за переводъ, и на этотъ разъ уже съ новыми пріемами. Разбирая ту или другую черту, выразившуюся въ какой-нибудь фразѣ, мы старались забыть англійскія слова, и представляли себѣ, какъ бы то же лицо выразило эту мысль по русски. Болѣе близкое на этотъ рамъ знакомство съ характеромъ лицъ чрезвычайно какъ облегчало трудъ, и часто мѣста, затруднявшія насъ прежде, при попыткѣ вередить ихъ буквально, разрѣшались просто и легко этимъ способомъ, иногда даже ближе къ подлиннику, чѣмъ мы того ожидали. Само собою разумѣется, что при такомъ способѣ перевода не могло бытъ и рѣчи о погонѣ за буквою подлинника, и намъ часто случилось то замѣнять англійскую пословицу другой русской, то передѣлывать цѣлую фразу, то пропускать лишнія слова, то напротивъ дополнять смыслъ своимъ прибавленіемъ; во всѣхъ этихъ случаяхъ, мы всегда имѣли передъ глазами составленный нами портретъ лица, котораго слова приводились, и онъ служилъ въ этомъ случаѣ какъ бы мѣркой, сообразуясь съ которой мы употребляли то или другое выраженіе.
Читатель можетъ изъ этого видѣть, что въ трудѣ нашемъ должно отличать двѣ стороны: мы старались, во первыхъ, усвоить себѣ ясный, самостоятельный взглядъ на каждое лицо Шекспира, и во вторыхъ, воспроизвести, сообразуясь съ этимъ взглядомъ, эти лица за русскомъ языкѣ; задачи немаловажныя; и мы будемъ считать нашъ трудъ непотеряннымъ, если намъ скажутъ, что мы успѣли хотя въ слабой степени исполнить задуманное, и что переводъ патъ даетъ хотя блѣдное понятіе о самыхъ созданіяхъ Шекспира, а не о буквѣ его языка. — Оканчивая нашъ этюдъ, прибавимъ, что всѣ измѣненныя мѣста подлинника оговорены въ примѣчаніяхъ, съ буквальнымъ переводомъ. Также приведены тѣ немногія фразы, которыя мы выпустили или потому что они требовали особаго объясненія, и тѣмъ затрудняли живость слога, или потому что смысла ихъ совсѣмъ нельзя было объяснить, по крайней мѣрѣ при тѣхъ комментаріяхъ, которыми мы располагали.