Генерал Махов (Салиас)/ДО

Генерал Махов
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru • Исторический рассказ.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XVIII. Невѣста fin de siècle. — Мелкіе разсказы. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

ГЕНЕРАЛЪ МАХОВЪ.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РАЗСКАЗЪ. (1824 г.).

I.

Стояли іюльскія жары надъ Петербургомъ.

На углу улицъ Шестилавочной и Итальянской, въ небольшой, скромно убранной квартирѣ, сидѣли въ гостиной, на диванѣ, маленькая благообразная старушка, а около нея, въ креслѣ — молодой кирасирскій офицеръ съ южнымъ типомъ лица. У старушки, когда-то красивой, бѣлокурой женщины, теперь посѣдѣлой, еще сказывалась въ чертахъ лица прежняя, далеко незаурядная красота. Лицо было къ тому же замѣчательно свѣжее, бѣлое и почти безъ морщинъ. Сѣдые волосы, завитые правильными буклями и укрѣпленные на вискахъ двумя гребешками, своимъ серебристымъ блескомъ, казалось, еще болѣе молодили его.

Молодой человѣкъ былъ, напротивъ, крайне смуглъ, съ черными, какъ смоль, кудрями, горбоносый, съ рѣзко очерченными длинными и густыми бровями и съ большими черными глазами. И даже выраженьемъ лицъ они были совершеннымъ контрастомъ между собой.

Хозяйка и гость бесѣдовали оживленно, и эта бесѣда ихъ длилась уже давно. Старушка. говорила плавно, кротко, казалось, разсуждала толково, но въ сущности чувствовалось, что она женщина крайне ограниченная. Офицеръ сначала горячился и волновался, но затѣмъ стихъ и сталъ грустно озабоченъ. Каждый разъ, что старушка, кончивъ длинную рѣчь, смолкала, наступала долгая пауза. Офицеръ задумывался и затѣмъ, придя въ себя, повторялъ снова все ту же фразу.

— Такъ какъ же, Марѳа Ивановна, стало быть конецъ? Совсѣмъ таки конецъ всѣхъ концовъ?

— Да что же дѣлать-то, голубчикъ мой! отзывалась старушка простодушно, но упрямо, и снова, чуть не буквально, начинала говорить то же самое. Ну, разсудите вы сами, якобы со стороны, якобы мы тутъ — ни я, ни вы, ни причемъ! Судьей станьте, какъ сказывается, третейскимъ, и разсудите! Сонюшка моя — не просто дѣвица изъ себя недурная, а писанная красавица. Всѣмъ это извѣстно, замужъ ей выйти ничуть не мудрено, хотя бы за генерала.

— За какого генерала?! воскликнулъ офицеръ. — Можно тоже и наскочить! Можно выйти замужъ за генерала Махова.

— А кто такой?

— Есть такой, генералъ Маховъ…

— Мы съ нимъ незнакомы.

— И хорошее дѣло, что незнакомы.

— Такъ вотъ я и сказываю, продолжала старушка, — Сонюшкѣ моей замужъ выйти ничуть не мудрено. Жениховъ у насъ уже было семь, вы восьмой. Сейчасъ умереть, не лгу! Это вотъ, такъ-сказать, съ нашей стороны. А теперь съ вашей. Вы — молодой человѣкъ, прекрасной наружности, но поведенія, не скажу легкомысленнаго, а все-таки выражусь — веселомысленнаго. А состоянія никоего… ни ниточки доходной.

— Это послѣднее, Марѳа Ивановна, совершенно вѣрно. Но что вы все повторяете: веселомысленно, да веселомысленный. Что вы знаете обо мнѣ худого?

— Это, мой голубчикъ, Христофоръ Егоровичъ, щекотливое дѣло — мнѣ вамъ сказывать, что я слыхала. Можетъ и лгутъ, а можетъ и правда. Сами вы, конечно, признаться не захотите.

— Хоть что-нибудь скажите?

— Ну, вотъ, вы въ карты любите играть, слышно, большущія деньги выигрываете и проигрываете, а стало-быть, бываетъ, — вертитесь и изворачиваетесь, извините, какъ бѣсъ передъ заутреней. Что же при этомъ супруга ваша будетъ дѣлать? На мытарство попадетъ! Опять слышно, у васъ друзей много, и друзья все такіе же веселые люди, какъ и вы. Меня даже удивляетъ, что вы собрались жениться. Вамъ бы холостымъ оставаться, послушайтесь вы меня старухи.

— Шутите вы, Марѳа Ивановна! воскликнулъ офицеръ, — Я же вамъ сказываю, что люблю Софью Павловну и безъ нея жить не могу! А все, что вы, говорите, слыхали обо мнѣ, все преувеличеніе.

Старушка ничего не отвѣтила, и снова наступило молчаніе.

— Такъ какъ же, Марѳа Ивановна?

— Голубчикъ мой, слыхали вы сказку про бѣлаго бычка? Ну, вотъ то же и съ нами теперь. Я вамъ отвѣтствую, что дѣло это совсѣмъ невозможное. Вотъ вы сказываете, помретъ вашъ дядюшка, получите вы отъ него наслѣдство. Ну, тогда увидимъ.

— Стало быть, Марѳа Ивановна, главная сила въ томъ, что я бѣденъ, а не въ томъ, что про меня дурные слухи ходятъ?

— Да и то, и другое! А все-таки, будь у васъ какое состояніе, не такъ страшно за васъ дѣвицѣ выходить. А правда вы говорили, что до ста тысячъ наберется.

— Да, около того! страннымъ голосомъ проговорилъ офицеръ.

И послѣ новаго долгаго молчанія онъ снова вымолвилъ:

— Ну-съ, послѣдній разъ! Стало быть, отказъ положительный?

Старушка ничего не отвѣтила и только развела руками. Офицеръ вздохнулъ глубоко.

— Ну, хорошо! А когда приду къ вамъ и скажу, что наслѣдство получилъ, вы согласны будете?

— Тогда увидимъ.

— Нѣтъ, Марѳа Ивановна, эдакъ нельзя! вскрикнулъ онъ, — прямо отвѣчайте! Когда я представлю вамъ дядюшкинъ капиталъ — получу ли я согласіе ваше?

Вмѣсто отвѣта, старушка, подумавъ, отозвалась вопросомъ:

— Около ста тысячъ, сказываете вы?

— Около ста… Ну, семьдесятъ, восемьдесятъ! Все его имущество — капиталъ. И весь пойдетъ мнѣ.

— Ну, что-жъ?.. Тогда, пожалуй!

— Даете слово?

— Да что же дѣлать, надо дать.

— Ну, по рукамъ, Марѳа Ивановна!

Онъ протянулъ руку старушкѣ, она собиралась сдѣлать то же самое, но въ это время кирасиръ вымолвилъ:

— Черезъ нѣсколько дней, черезъ недѣлю что-ль, привезу деньги и вы — смотрите-на попятный дворъ и не думайте.

Старушка приняла назадъ свою протянутую уже руку и съ удивленіемъ глянула на офицера.

— Какъ же, то-есть, голубчикъ?

— Да такъ-съ.

— Да что же дядюшка-то? При смерти?

Кирасиръ откашлянулся, какъ еслибы поперхнулся вдругъ и выговорилъ:

— Плохъ! Очень даже плохъ! Думаю такъ, что черезъ недѣлю непремѣнно на томъ свѣтѣ будетъ. Что-жъ, всѣ подъ Богомъ ходимъ. Онъ, можетъ быть, даже завтра скончается.

— Та — акъ… протянула старушка задумчиво и затѣмъ, когда она снова подала ему руку, офицеръ осторожно и тихо, но все-таки стукнулъ рукой по ея рукѣ, прибавивъ:

— Ударили по рукамъ. Стало быть держать свое слово крѣпко! улыбнулся онъ какъ-то кисло, чрезъ силу и, поцѣловавъ руку старушки, простился и вышелъ изъ квартиры на улицу.

Но едва только прошелъ онъ нѣсколько шаговъ, угрюмо глядя себѣ подъ ноги, кто-то сталъ предъ нимъ, мѣшая пройти. Не поднимая глазъ съ мостовой, онъ взялъ вправо, чтобы разойтись, но чуть не натолкнулся совсѣмъ на даму, взявшую тоже вправо… Онъ собрался взять быстро влѣво, но сдержанный смѣхъ заставилъ его поднять голову.

— Охъ, Господи! вымолвилъ онъ тихо… Вы?!

— Что съ вами? Отчего вы такой! весело разсмѣялась встрѣчная дама.

Онъ молчалъ и тоскливо смотрѣлъ на нее.

Это была сама Соня, его возлюбленная. Красивая и стройная дѣвушка была портретомъ своей матери, какой та была въ молодости, то-есть свѣтловолосая, голубоглазая, съ правильнымъ и мягко очерченнымъ оваломъ лица. Нѣжная бѣлизна лица и легкій розовый румянецъ прибавляли еще болѣе женственной прелести ясному и кроткому выраженію большихъ голубыхъ глазъ.

— Что съ вами, Христофоръ Егоровичъ? Вы отъ насъ.

— Да. Отъ васъ и опять съ арбузомъ.

— Что? съ удивленьемъ спросила она, но вдругъ, будто вспомнивъ, прибавила укоризненно. Опять? Какъ не стыдно. Зачѣмъ? Я же васъ просила потерпѣть… Матушка никогда не согласится. Вотъ получу мѣсто съ квартирой и тогда я сама себѣ госпожа; хватитъ жалованья на насъ обоихъ.

— Надѣюсь, что такого никогда не будетъ, чтобы я жилъ на средства жены. Но вотъ что, Соня… Я не вѣрю въ ваше мѣсто. Никогда вы его не получите. Да и не нужно оно. Совсѣмъ не нужно. Ну, а я ждать больше не могу и рѣшился… Я рѣшился разбогатѣть. Марѳа Ивановна, наконецъ, дала согласіе, съ условіемъ, чтобы у меня былъ капиталъ. Ну, онъ и будетъ. И скоро… Или же вы меня не увидите никогда.

— Капиталъ? Откуда?.. Отъ дядюшки?

— Да, хотя бы и отъ него.

— Вѣрно ли это? Я матушкѣ не говорила, конечно, но сама не вѣрю въ это ваше наслѣдство.

— Соня… Дядюшка мой… Ну, да что объ этомъ… За то у меня есть другъ, который мнѣ поможетъ… Только надо рѣшиться.

— Я давно объ этомъ слышу… Если что хорошее, то рѣшайтесь, чѣмъ все повторять.

Молодая дѣвушка двинулась. Офицеръ послѣдовалъ за ней, чтобы проводить ее до дому.

— Мѣсто я получу даже можетъ быть скоро, заговорила она.

— Повторяю вамъ, Соня. Не нужно оно. Я не могу жить въ Петербургѣ. Теперь, менѣе чѣмъ когда-либо. Женившись на васъ — я желаю тотчасъ увезти васъ далеко отсюда.

— Знаю… Но я думала, что вы раздумаете… и согласитесь…

— Никогда. Это невозможно…

Дѣвушка не отвѣтила, понурилась, и они молча дошли до дому и простились почти грустно.

II.

Кирасирскій офицеръ, по фамиліи Чивеничи, былъ происхожденіемъ Грекъ, сынъ купца съ острова Крита. Пріѣхавъ съ отцомъ еще ребенкомъ въ Одессу, по торговымъ дѣламъ, онъ вдругъ очутился одинъ, чуть не на улицѣ, такъ какъ купецъ скоропостижно умеръ. Мальчикъ былъ взятъ на воспитаніе мелкимъ дворяниномъ и по достиженіи совершеннолѣтія сталъ россійскимъ подданнымъ. Затѣмъ Богъ вѣсть какимъ образомъ, при помощи и на средства одной очень богатой старой дѣвицы, онъ сумѣлъ перебраться въ Петербургъ и поступилъ въ гвардію. Здѣсь онъ зажилъ сначала очень широко на деньги этой благодѣтельницы, а затѣмъ разсорившись съ ней сталъ существовать, изворачиваясь на всѣ лады, чтобы добывать средства къ жизни. Главнымъ источникомъ доходовъ служила покупка и продажа верховыхъ лошадей. Будучи отличнымъ наѣздникомъ, онъ покупалъ на заводахъ молодыхъ, красивыхъ коней, объѣзжалъ ихъ при помощи двухъ берейторовъ-вахмистровъ и дорого продавалъ «парадеровъ» товарищамъ по гвардіи. Въ этомъ отношеніи Грекъ-кирасиръ пользовался даже извѣстностью. Всѣ лошади, купленныя у него, были чистокровныя, безъ пороковъ и отлично выѣзжанными. Въ гвардіи уже начинали хвастаться парадерами выѣздки Чивеничи.

Второй источникъ дохода были карты, конечно, азартная игра, процвѣтавшая въ Петербургѣ. Если бы офицеръ могъ послѣ иного крупнаго выигрыша откладывать хотя бы половину, то былъ бы теперь человѣкомъ со средствами, но бѣда была въ томъ, что нынѣшній выигрышъ становится завтрашнимъ проигрышемъ. И спасибо еще, что въ концѣ концовъ ни разу не случилось ему проиграться въ пухъ: хватало силы воли останавливаться во время. Чивеничи слѣдовалъ правилу — проигрывать только чужія, а не свои.

Такимъ образомъ молодой человѣкъ существовалъ въ Петербургѣ уже лѣтъ семь и все обстояло благополучно, но на грѣхъ случилось ему на какомъ-то гуляньѣ въ Лѣтнемъ Саду встрѣтить двухъ прогуливающихся дамъ: старушку и молодую дѣвушку.

Дѣвушка сразу плѣнила кирасира настолько, что онъ долго тщетно боролся со своей страстью, и, наконецъ, уступилъ. Онъ никогда не собирался прежде жениться, обзывалъ всѣхъ женящихся дураками, и былъ глубоко убѣжденъ, что всю жизнь останется холостымъ. И дѣйствительно, изъ всѣхъ дѣвушекъ, которыхъ встрѣчалъ онъ въ Петербургѣ, ни одна никогда не прельстила его настолько, чтобы онъ могъ начать думать о женитьбѣ.

— Ни красотой, ни умомъ меня не возьмешь! говорилъ онъ товарищамъ. Да и что же? Красота недолговѣчна, бываетъ, ея на пять лѣтъ не хватаетъ. Выйдетъ дѣвица замужъ красавицей, а смотришь черезъ пятокъ лѣтъ пугало ходитъ. А ума мнѣ не занимать стать, не нужно, свой есть. Вотъ на большущихъ деньгахъ я женился бы, да гдѣ ихъ искать? За меня — греческаго россіянина безъ роду и племени, богачка не пойдетъ, а коли и пойдетъ какая, то, стало быть, уже не пріемлемая будетъ, по пословицѣ «на тебѣ, Боже, что никому негоже! На, тебѣ, кирасирище, никому ненужное страшилище!»

Послѣ встрѣчи и знакомства со старушкой — вдовой сенатскаго чиновника, Марѳой Ивановной Вишняковой, Чивеничи забылъ и думать обо всемъ, что прежде проповѣдывалъ товарищамъ. Свѣтловолосая, голубоокая красавица Соня быстро, сразу и окончательно, свела его съ ума. Онъ даже и не воображалъ никогда, что въ немъ таилась и молчала способность влюбиться до такой степени.

Разумѣется, кирасирскій офицеръ былъ радушно и любезно принятъ старушкой-вдовой.

У Вишняковыхъ было мало знакомыхъ, да и то только семейства прежнихъ сослуживцевъ покойнаго сенатскаго чиновника. Гвардейскій офицеръ былъ рѣдкимъ гостемъ въ этой средѣ. Молодая дѣвушка, которой было всего восемнадцать лѣтъ, тотчасъ же отвѣчала взаимностью. Грекъ, какъ прямой контрастъ ея полу-германской натуры, долженъ былъ ей понравиться.

Видя, куда идетъ дѣло, Марѳа Ивановна начала собирать свѣдѣнія о молодомъ кирасирскомъ офицерѣ, и свѣдѣнія эти ей были не по душѣ. Жизнь, которую велъ Чивеничи, могла испугать всякую мать.

"Еще будь у него какое недвижимое имущество, думала вдова, — тогда куда ни шло. А какъ же жить лошадьми, да картежничествомъ? "

Когда кирасиръ рѣшился, наконецъ, посвататься, то получилъ отъ вдовы формальный отказъ, послѣ котораго продолжалъ, однако, бывать и посватался еще второй разъ по истеченіи трехъ мѣсяцевъ и конечно снова получилъ отказъ. Тогда онъ сталъ собираться увезти возлюбленную и дѣвушка сначала соглашалась было, но затѣмъ передумала. Она испугалась послѣдствій, ясно увидѣла, что она такимъ поступкомъ можетъ убить обожаемую мать, и отказалась наотрѣзъ.

Теперь Чивеничи снова явился во вдовѣ съ тѣмъ же предложеніемъ и получилъ тотъ же отвѣтъ въ третій разъ. Этого и слѣдовало, конечно, ожидать. Права была молодая дѣвушка, прося перестать зря упорствовать, а лучше обождать перемѣны въ обстоятельствахъ.

Проводивъ возлюбленную до ея квартиры, Чивеничи снова медленно двинулся пѣшкомъ къ Литейной и Невскому и шелъ озабоченно, задумчиво, не замѣчая никого.

Онъ рѣшалъ мудреный вопросъ: что предпринять? У него было три плана достигнуть цѣли — сдѣлаться мужемъ Сони.

Едва подвигаясь, онъ только черезъ часъ былъ около Адмиралтейства и здѣсь, будто обдумавъ все, онъ наконецъ вздохнулъ тяжело и вымолвилъ вслухъ, такъ какъ кругомъ него не было ни души прохожихъ:

— Да, только генералъ Маховъ!.. Другого ничего нѣтъ!

И рѣшивъ окончательно важное дѣло, офицеръ кликнулъ извозчика, сѣлъ и приказалъ ѣхать на Дворцовую набережную. Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже остановился передъ большимъ домомъ и вошелъ во дворъ. Разыскавъ дворника, онъ обратился къ нему съ вопросомъ:

— Вѣдь вашъ домъ отдается внаймы?

— Точно такъ-съ! отвѣтилъ плотный круглолицый мужикъ съ большою рыжеватою бородой. — Какъ-же-съ, ужъ вотъ больше полугода, почитай, стоимъ мы пустые. Дорожится хозяинъ.

— А за сколько?

— Три тысячи. Прежде просили и съ половиной.

— Посмотрѣть можно?

— Сдѣлайте милость!

И дворникъ, повидимому, обрадовался, что, несмотря на такой кушъ, явился господинъ офицеръ, который, все-таки, желаетъ смотрѣть домъ. Онъ побѣжалъ, исчезъ въ домѣ, а затѣмъ отворилъ парадный подъѣздъ.

Черезъ нѣсколько минутъ кирасиръ и дворникъ уже обходили анфиладу комнатъ большого и красиваго дома въ два этажа съ массой парадныхъ гостиныхъ, съ огромною танцовальною залой и съ хорами для музыкантовъ.

Пройдя по всѣмъ комнатамъ, офицеръ пожелалъ выйти съ противоположной стороны, чтобы равно видѣть задній выходъ на дворъ и помѣщеніе для людей. Осмотрѣвъ все, онъ опросилъ, въ Петербургѣ ли хозяинъ дома, и узналъ, что домовладѣльца генерала Брискорна нѣтъ въ городѣ, но завѣдуетъ домомъ по довѣренности его управляющій.

Взявъ адресъ управителя, Чивеничи тотчасъ же отправился и около Николы Морского розыскалъ чиновника — коллежскаго регистратора Егорова — и объяснилъ, что желаетъ нанять домъ. Егоровъ былъ очень доволенъ, такъ какъ въ случаѣ найма ему перепадалъ извѣстный процентъ отъ домовладѣльца.

— Только вотъ что, господинъ Егоровъ, я нанимаю домъ для его превосходительства генерала Махова, къ коему поступилъ на-дняхъ частнымъ образомъ какъ бы адъютантомъ. Генералъ — человѣкъ, какихъ вы и не видывали. Просто страсть! А главное, что ни дѣлаетъ, все поскорѣй, да поскорѣй. Ему, какъ шалые или угорѣлые, всѣ служатъ. Сегодня я доложу, что квартиру ему нашелъ, завтра же поутру онъ пріѣдетъ ее смотрѣть. Затѣмъ, всякія формальности мы исполнимъ послѣ, такъ какъ генералъ, по своей привычкѣ спѣшить, переѣдетъ тотчасъ же. Послѣ завтра, поди, уже будетъ и въ домѣ.

— Не успѣете устроиться! замѣтилъ Егоровъ.

— Какъ устроиться! То-то, я вижу, вы его не знаете! Генералъ прикажетъ походную постель привезти, два стула, да столъ, да этакъ и помѣстится. А ужъ потомъ и начнутъ возить всякую всячину. Да и обстановка его далече — въ Новгородѣ. Онъ вновь назначенъ въ столицу командиромъ корпуса.

Егоровъ согласился, конечно, на все, но однако Чивеничи снова подтвердилъ ему, что на другой день привезетъ генерала, а затѣмъ на слѣдующій день генералъ пришлетъ кое-что, меблируетъ какъ-нибудь двѣ комнаты и переѣдетъ совсѣмъ.

— Это ваше дѣло-съ, какъ вамъ угодно! отозвался Егоровъ.

— А задатокъ получите отъ генерала, конечно, тотчасъ, прибавилъ Чивеничи, прощаясь.

III.

На третій день утромъ у подъѣзда вновь нанятаго дома, остановилась карета четверней цугомъ и съ форрейторомъ. Изъ нея вышелъ генералъ, а за нимъ кирасиръ. Управляющій, предупрежденный, уже ждалъ и вышелъ на подъѣздъ, навстрѣчу.

Генералъ былъ невысокаго роста, но чрезвычайно плечистый, немножко пузатый, съ черными, какъ смоль, волосами, гладко приглаженными, съ черными баками, которыя двумя крючками завивались на щекахъ. Волосы эти какъ-то не шли къ его свѣтло-сѣрымъ глазамъ, свѣтлымъ бровямъ и бѣловатому, а не смуглому лицу. Генералъ вышелъ изъ кареты поддерживаемый двумя лакеями, соскочившими съ запятокъ. По однѣмъ ливреямъ лакеевъ видно было, что генералъ, помимо своего чина, человѣкъ важный и богатый.

Управляющій, снявъ картузъ, приблизился.

— Имѣю честь представиться, выговорилъ онъ почтительно, — управитель сего дома — коллежскій регистраторъ Аѳанасій Ивановичъ Егоровъ.

— Прекрасно! отозвался густымъ басомъ генералъ. — Но Аѳанасія Ивановича совершенно не нужно тутъ.

— По долгу своему присутствовать считалъ обязанностью…

— Понятно, долгъ вашъ. Но я говорю: Аѳанасію Ивановичу тутъ дѣлать нечего. Какое мнѣ дѣло, что вы — Аѳанасій Ивановичъ? Будьте вы хоть Сидоръ Егоровичъ или Бова Еруслановичъ, или хоть бы даже Оболдуй Отдуваловичъ — мнѣ какое дѣло! Это, господинъ Сидоровъ, невѣжливо! Поняли! Рекомендуйтесь просто: коллежскій регистраторъ Сидоровъ. Разуме?!

— Егоровъ, ваше превосходительство! замѣтилъ Чивеничи, нѣсколько склоняясь и старательно вѣжливо.

— Что?! отозвался генералъ, глянувъ на кирасира черезъ плечо и сдвинувъ брови.

— Ваше превосходительство изволите ихъ называть — Сидоровымъ, а они собственно называются — Егоровымъ…

— Это все равно! отозвался генералъ. — А вамъ стыдно! Вамъ приличествуетъ знать, какъ изъясняться. Съ какой же это стати этотъ Егоровъ для меня «они»? Про нашего брата — генерала, пожалуй, можно сказывать «они», а про коллежскаго регистратора подобное не полагается.

— Виноватъ, ваше превосходительство! выговорилъ Чивеничи.

— Ну, вы… Сидоровъ… Или какъ тамъ… Ну, вы… «они»… Идите «они» впередъ и показывайте!

Генералъ шагнулъ, а Егоровъ и безъ того человѣкъ скромный и вѣжливый, почуявъ съ кѣмъ имѣетъ дѣло, уже пошелъ какъ-то въ припрыжку. Обходя весь домъ, генералъ осматривалъ все, какъ бы съ птичьяго полета. Съ начала Егоровъ хотѣлъ услужить, подробно показывая всякіе углы и закоулки, но уже два раза получилъ такой окрикъ отъ генерала, что совсѣмъ запутался и не зналъ, что дѣлать: молчать или разговаривать, показывать и объяснять, или ничего не дѣлать. Онъ даже не зналъ, отвѣчать ли на вопросы генерала, потому что на одинъ изъ нихъ онъ отвѣтилъ и получилъ окрикъ. Въ одной изъ горницъ генералъ остановился и спросилъ, удивляясь:

— Что это за окно?

Егоровъ отвѣтилъ:

— Итальянское, ваше превосходительство.

— Почему итальянское? окрысился генералъ сразу.

— Такъ называютъ…

— Кто называетъ?

— Такъ сказываютъ, ваше превосходительство.

— Кто сказываетъ?!

— Да такъ… я всегда слыхалъ-съ…

— Такъ стало-быть вы что ни услышите, то повторяете. Какую глупость кто ни сморозитъ, а ты, любезнѣйшій, сейчасъ тоже за нимъ? Почему это окно — итальянское? Почему оно не турецкое, не персидское?

— Не могу знать, ваше превосходительство…

— Не мо-гу зна-ать? протянулъ генералъ. — А-а?! Я, сударь мой, въ войскахъ, коими командую, всѣхъ «немогузнаекъ» розгами порю. По первому разу — двадцать пять, по второму — пятьдесятъ, по третьему — сто. Такъ у меня во всемъ корпусѣ, сударь ты мой, нѣтъ теперь ни одного «немогузнайки»!

Послѣ бесѣды объ итальянскомъ окнѣ, Егоровъ предпочелъ уже ничего не объяснять, а на вопросы генерала вѣжливо мычать и отвѣчать только по второму разу.

Обойдя домъ, генералъ заявилъ:

— Помѣщеніе мало. Гдѣ же мнѣ тутъ? Да и какой же я балъ дамъ въ эдакой залѣ. У меня по шестисотъ паръ танцуетъ, а развѣ въ эдакой залѣ это возможно? Тутъ двѣсти паръ еле умѣстятся. Въ эдакомъ домѣ не знаешь, какъ и Государя Императора примешь. Срамъ! Другого не нашли? обернулся онъ къ офицеру.

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство! отозвался тотъ.

— Такъ-таки и нѣтъ другого въ Петербургѣ?

— Какъ передъ Богомъ клянусь, ваше превосходительство! Всю столицу двѣ недѣли объѣзжалъ, все что есть, все много хуже этого.

— Ну, нечего дѣлать! Дайте этому «итальянскому окну» задатокъ! Ну, двѣсти, что ли, рублей дайте ему!

— Слушаюсь!

— А я завтра изъ гостиницы переѣду по походному: кровать, да столъ со стуломъ, остальное все послѣ, всякая ненужная дребедень. А тамъ какъ-нибудь чрезъ недѣлю вы ступайте вотъ къ Оболдую Отдуваловичу и съ нимъ условіе правильное напишите. Деньги всѣ за годъ впередъ уплатите! Заразъ съ плечъ долой.

— Слушаю-съ! отозвался Чивеничи и, обернувшись къ Егорову, онъ прибавилъ, — я сегодня ввечеру заѣду къ вамъ, привезу задатокъ, а вы будьте такъ добры, приготовьте росписку.

— Не извольте безпокоиться нарочито… Время терпитъ, сказалъ Егоровъ, потому что…

— Какую росписку? перебилъ генералъ. — Это, что за глупости? Никакой росписки не нужно! Что же онъ, откажется что ли отъ полученія денегъ? Такъ я тогда… это итальянское окошко въ Сибирь махну. По моей, по фамиліи! Ты мою фамилію слыхалъ? обернулся онъ къ чиновнику.

— Вотъ они изволили сказывать! показалъ Егоровъ на офицера.

— Ну?..

— Они вотъ изволили сказывать?

— Слышалъ я… Ну?!

Егоровъ развелъ руками, не зная, что отвѣчать.

— Ну!.. еще громче и уже гнѣвно крикнулъ генералъ.

И затѣмъ наступило гробовое молчаніе. Только Егоровъ нарушалъ его сильнымъ сопѣньемъ.

— Да ты даже, братецъ мой, и не окно, а чучело итальянское! Что онъ сказываетъ? «Они изволили сказывать»? Да, что, что-о они изволили сказывать? Ну?! Отомкни уста!

Но Егоровъ такъ растерялся и запутался, что устъ не отмыкалъ и даже уже не помнилъ о чемъ шла рѣчь.

— Какъ моя фамилія?! прогремѣлъ вдругъ голосъ генерала на весь огромный домъ. И по всѣмъ пустымъ комнатамъ зычно откликнулось: илія, илія.

И послѣ такого гулкаго отклика всего дома, еще тише и смиреннѣе показался голосъ Егорова, произнесшаго:

— Его превосходительство генералъ Маховъ!

— Слава Создателю! Разрѣшился! Ну, такъ вотъ, любезнѣйшій, я поступаю по моей фамиліи! Коли махну, такъ оно бываетъ, какъ въ сказкѣ сказывается. Какой-то тамъ витязь однимъ рукавомъ махнетъ — городъ изъ земли выростаетъ, другимъ рукавомъ махнетъ — цѣлаго королевства нѣтъ, сгинуло. Такъ и я! Коли что, то я…

Генералъ приблизился къ чиновнику, поднялъ руку и, грозясь большущимъ пальцемъ съ перстнемъ подъ самымъ его носомъ, шепотомъ, какъ бы по секрету, протянулъ:

— Коли, что, то того… Во снѣ не видано и въ-явѣ не слыхано! Понялъ? Разуме?

— Понялъ-съ, ваше превосходительство! отвѣчалъ Егоровъ, тоже шепотомъ, какъ бы тоже принявъ это заявленіе за государственную тайну.

Наконецъ, генералъ снова спустился на подъѣздъ и сталъ садиться въ экипажъ. Два лакея бросились къ каретѣ. Одинъ отворилъ дверцу, другой ловко раствырнулъ складную лѣстницу. Затѣмъ оба лакея взяли генерала подъ руки и повели къ каретѣ, а Егоровъ, уже прійдя въ себя, хотѣлъ свободно вздохнуть, сбывши съ рукъ будущаго квартиранта. Но въ эту минуту одинъ изъ двухъ лакеевъ, державшій генерала обѣими руками подъ локоть, слегка споткнулся на шагу. Генералъ остановился, высвободилъ свои локти у обоихъ и обернулся къ офицеру, шедшему сзади.

— Г. поручикъ, сдайте мнѣ этого спотыкливаго осла на съѣзжую подъ росписку. Прикажите дать при себѣ пятьдесятъ розогъ и явитесь доложить, какъ исполнено мое приказаніе.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство! быстро подскочивъ, отозвался Чивеничи.

Генералъ сѣлъ въ карету, лакеи снова быстро и ловко собрали лѣсенку, захлопнули дверцу и одинъ всталъ на запятки, а другой отошелъ въ сторону. Карета шибко понеслась по Набережной.

— Ну, дѣлать нечего! И какъ это ты, братецъ мой… заговорилъ Чивеничи. — Учатъ васъ, учатъ, а вы все попадаетесь. Теперь я изъ-за этого ступай на съѣзжую, да гляди, какъ тебя пороть будутъ. Любопытное зрѣлище! А мнѣ надо было по своему дѣлу на Владимірской быть. Эхъ, право!..

Лакей стоялъ, глупо тараща глаза, руки по швамъ.

— Ну, иди на Сѣнную площадь, знаешь, гдѣ съѣзжая. А я поѣду впередъ!

Офицеръ хотѣлъ двинуться, но чиновникъ-управитель остановилъ его глубокимъ вздохомъ.

— Чего это вы, обернулся Чивеничи, — въ пять этажей вздыхаете?

— Да вотъ-съ, глядючи… Ужъ больно строгъ генералъ вашъ.

Чивеничи разсмѣялся.

— Это вы такъ сказываете, потому что этому дураку пятьдесятъ розогъ дадутъ? Нѣтъ, сударь вы мой, поглядѣли бы вы, да послушали, что я вотъ пятый что ли день слышу и вижу. У васъ, поди бы, всѣ волосы съ головы выпали. Знаете ли вы, что за человѣкъ генералъ Маховъ?

— Да вотъ… видѣлъ-съ.

— Ничего вы не видѣли. Сотой доли не видѣли. Съ нимъ дѣло имѣть, нынче живъ и невредимъ, а завтра либо на томъ свѣтѣ, либо въ Сибири.

— Какъ же однако такъ, позвольте. Вѣдь все-таки же законъ и справедливость… началъ было Егоровъ.

— Да развѣ для него законъ писанъ?

— А почему же для него не писанъ?

— Ну, вотъ что, г. Егоровъ, коли вы эдакъ разсуждаете, то вы стало быть о генералѣ Маховѣ никогда не слыхали. И одинъ вамъ мой будетъ совѣтъ — держаться отъ него елико возможно подальше, а еще того лучше, дружескій вамъ совѣтъ мой, откажитесь вы отъ управительства, передайте это дѣло кому другому. А то, пока генералъ будетъ тутъ жить, вы живо успѣете въ Сибирь пропутешествовать. Ему стоитъ только одно словечко государю доложить и такихъ, какъ вы, тысяча человѣкъ въ Сибирь уйдутъ.

— Государь нашъ истинный отецъ народа… началъ было Егоровъ, но Чивеничи ближе подошелъ къ нему и шепнулъ:

— Вѣрно, сударь. Да генералъ-то — Іуда и Каинъ. А пока еще онъ самъ-то попадется и волей Монаршей въ Сибири будетъ, мы съ вами сто разъ туда успѣемъ улетѣть.

И позвавъ извощика, Чивеничи сѣлъ въ дрожки, а лакей пѣшкомъ двинулся въ ту же сторону.

— Ты, олухъ! Живѣе! На дранье-то… крикнулъ ему офицеръ.

IV.

На другой день вечеромъ въ квартирѣ вдовы Вишняковой были гости: два бывшихъ сослуживца ея покойнаго мужа съ женами и дочерьми. Въ домѣ было празднество по особому случаю.

Въ качествѣ бывшей воспитанницы Смольнаго монастыря, Соня Вишнякова, благодаря своему прилежанію и успѣшному окончанію курса, а равно и благодаря своей красотѣ, была лично извѣстна императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ. По выходѣ дочери изъ института вдова хлопотала о томъ, чтобы, несмотря на свою молодость, ея Соня получила какую-либо должность въ томъ же заведеніи, гдѣ всегда служила примѣромъ прилежанія и скромности. Ходатайство дошло до вдовствующей императрицы, и она обѣщала это мѣсто, но нашлись люди, которыхъ вдова съ дочерью неосторожно обошли, и эти люди проводили своихъ и всячески мѣшали поступленію молодой Вишняковой. Наконецъ теперь вдругъ была получена бумага изъ Смольнаго, что бывшая институтка принята помощницей главной смотрительницы, сверхъ штата, но съ жалованьемъ.

Разумѣется, въ квартирѣ старушки было ликованіе, и Марѳа Ивановна пригласила ближайшихъ друзей отпраздновать радостное событіе. Однако, завѣтная мечта Сони Вишняковой, долго не покидавшая ее ни днемъ, ни ночью, и теперь осуществляемая, какъ будто мало или недостаточно радовала ее. Она была озабочена еще болѣе…

Случилось это потому, что за время ожиданія этого мѣста много воды утекло и кой-что новое было въ ея жизни. Когда въ первый разъ пришло ей на умъ воспользоваться благосклонностью императрицы и хлопотать о мѣстѣ, которое обезпечивало бы ее съ матерью на всю жизнь, она не помышляла о замужествѣ. Но теперь, — и уже давно, — одна встрѣча перемѣнила и направила въ иную сторону всѣ ея мысли и стремленія. Теперь она мечтала только о томъ, чтобы выйти замужъ за Чивеничи. А онъ не думаетъ и не хочетъ оставаться петербургскимъ жителемъ.

Разумѣется, офицеру — близкому лицу и полужениху тоже сообщили радостную вѣсть и онъ тоже былъ на вечеринкѣ, явясь довольно поздно и крайне озабоченный. Всѣ весело разговаривали, только сама виновница торжества была сумрачна, потому что замѣтила по лицу возлюбленнаго, что въ его дѣлахъ есть что-то новое и недоброе.

Чивеничи хотѣлось переговорить непремѣнно глазъ на глазъ съ молодою дѣвушкой, но квартирка была настолька мала, что уединиться было почти невозможно. Однако по его намеку, что ему крайняя нужда перемолвиться съ ней и непремѣнно сегодня же вечеромъ, молодая дѣвушка, не будучи особенно хитрой, подъ наитіемъ любви, догадалась выйти изъ затрудненія.

Такъ какъ на всѣхъ вечеринкахъ, гдѣ собирались ея подруги, всегда играли въ разныя игры: въ фанты, даже въ жмурки и другія совершенно дѣтскія игры, то Соня предложила теперь тоже самое, и послѣ игры въ веревочку и кольца она предложила игру въ исповѣдники.

Тотчасъ же было поставлено кресло въ углу небольшой столовой. Въ исповѣдники первымъ вызвался кирасиръ, а остальные гости стали по очереди подходить къ нему и нашептывать въ его ухо свои вымышленные и, конечно, забавные и смѣшные грѣхи.

Чивеничи отвѣчалъ громко и своими отвѣтами смѣшилъ гостей, предательски объясняя грѣхи ему передаваемые, на затѣмъ онъ дѣлалъ тоже шепотомъ поученія и напутствія каждой кающейся.

Когда дошла очередь до Сони, то ихъ исповѣдь оказалась вовсе не забавной для всей остальной публики, сидѣвшей поодаль. Ничего смѣшного не произошло, а между тѣмъ всѣ присутствующіе и не догадывались, какого рода характеръ приняла игра.

— Отчего вы такъ озабочены? Что случилось? шептала Соня, вмѣсто того, чтобы говорить какой-нибудь вздоръ.

— Очень важное дѣло! отвѣтилъ тоже шепотомъ Чивеничи.

И затѣмъ офицеръ прибавилъ нѣсколько словъ вслухъ, наудачу, чтобы сдѣлать видъ, что никакого серьезнаго разговора между нимъ и молодой дѣвушкой не происходитъ, на то, что онъ сказалъ, не разсмѣшило присутствующихъ.

— Отвѣчайте толкомъ, зашепталъ онъ въ видѣ нравоученія кающейся, — въ случаѣ какой бѣды со мной, рѣшитесь ли вы отправиться къ императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ и просить за меня?

Соня смутилась на мгновеніе, но затѣмъ вымолвила твердо:

— Конечно, пойду!

— Но если вамъ придется просить ради какой-нибудь моей ошибки невольной, по поводу какого-нибудь проступка, по легкомыслію мною совершеннаго. Пойдете ли вы за меня ходатайствовать передъ Государыней?

Молодая дѣвушка поколебалась мгновеніе и выговорила тихо:

— Пойду!

— Даете слово?

— Даю! отозвалась дѣвушка твердо.

Однако, присутствующіе, наконецъ, замѣтили, что исповѣдь хозяйки слишкомъ затягивается и вдобавокъ не представляетъ собой ничего любопытнаго и смѣшного.

— Довольно! Довольно! раздалось отовсюду.

Послѣ этой игры Чивеничи замѣтно повеселѣлъ. И до поздней ночи въ квартирѣ было шумно и весело. Дошло дѣло и до жмурокъ, и до пятнашекъ съ хохотомъ, гамомъ и возней по всей квартирѣ.

Выйдя отъ Вишняковыхъ около полуночи, офицеръ нанялъ извозчика и поѣхалъ прямо на Дворцовую набережную, несмотря на позднее время. Не звоня съ параднаго крыльца, Чивеничи двинулся черезъ дворъ къ заднему ходу. Дворникъ попался ему навстрѣчу.

— Генералъ дома? спросилъ онъ.

— Кажись, что дома! отозвался этотъ. На дворѣ ихъ не видѣлъ. Развѣ что съ параднаго крыльца вышли.

— Дуракъ! Нешто генералъ можетъ пѣшкомъ по городу ходить, да еще въ такую пору. Кареты не видѣлъ у подъѣзда?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Такъ понятое дѣло, что дома. А что экипажи и лошади уже тутъ у васъ?

— Никакъ нѣтъ-съ. Еще не переѣзжали. Вотъ только съ сумерекъ и до ночи мы все сундуки съ подводъ таскали. Тяжелѣющіе — страсть! Руки обломали.

— Еще бы не тяжелые, сказалъ Чивеничи, усмѣхаясь.

— Да! Генеральскіе впрямь сундуки. Страсть тяжелы! Ужъ и непонятно, что въ нихъ накладено. Оба генеральскіе солдата, да я, да еще сосѣдніе дворники насилу эти сундучищи втащили наверхъ. Ужъ какая эта поклажа — Богъ его знаетъ.

— Ну, а если казенныя деньги, дуракъ. Серебромъ!

— Да. Вонъ что… Это вотъ вѣрно…

Офицеръ разсмѣялся весело и поднялся по заднему ходу къ генералу.

Часа въ четыре ночи онъ вышелъ и отправился къ себѣ на квартиру. Здѣсь онъ легъ, не раздѣваясь, на диванъ, чтобы не проспать на утро, ибо долженъ былъ ѣхать ради важнѣйшаго дѣла — по порученію генерала Махова.

V.

Въ девять часовъ Чивеничи открылъ глаза, взглянулъ на часы и вскочилъ. Быстро оправивъ свой туалетъ и наскоро умывшись, онъ выѣхалъ изъ дому.

Черезъ полчаса онъ былъ уже на Большой Садовой, близъ Гостинаго двора, и входилъ въ большую контору, извѣстную всему Петербургу. Это былъ богатѣйшій столичный банкиръ изъ Русскихъ.

На большой вывѣскѣ стояло золотыми буквами: «Мѣняйло Яковлевъ и сыновья».

Войдя внутрь черезъ стеклянную дверь, офицеръ нашелъ двухъ прикащиковъ въ длиннополыхъ кафтанахъ и спросилъ хозяина. Черезъ минуту вышелъ пожилой, но моложавый человѣкъ съ русой бородой лопатой, съ легкой просѣдью и съ свѣтло-карими, бойкими глазами.

— Вы господинъ Яковлевъ? произнесъ Чивеничи.

— Мы-съ… Что прикажете? отвѣтилъ купецъ, слегка польщенный словомъ «господинъ».

— Ну, авось съ вами уладится! Весь Петербургъ объѣхалъ вчера. Чертъ знаетъ, что за столица! Срамота! Сказывали мнѣ, что вы будто первый мѣняйло во всемъ Петербургѣ, правда ли это?

— Стараемся… А гдѣ же намъ первыми быть? Не такой у насъ капиталъ. А въ чемъ дѣло-съ?

— Да дѣло самое дурацкое… Говорю, просто срамъ! Не вѣрится глазамъ, что въ Петербургѣ живешь! Его превосходительство, генералъ Маховъ… Я, чай, слыхали?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Ну, Богъ съ вами! Опять та же срамота! Какъ же? Живете въ Петербургѣ и о генералѣ Маховѣ не слыхали! Онъ же новый командиръ всего гвардейскаго корпуса, на сихъ дняхъ будетъ назначенъ на мѣсто генерала Бистрома. Ну, вотъ онъ принялъ, кажется, казенныя суммы, нужно разныя уплаты совершать, по почтѣ пересылать, его подкузмили безо всякой совѣсти, передали ему суммы — восемьдесятъ тысячъ — какъ бы вы думали? Чѣмъ? Серебромъ. Все — серебромъ! Цѣлковыми. Есть и мелочь. И вотъ генералу желательно, стало быть, какъ можно скорѣй обмѣнить рубли на ассигнаціи. Ну, вотъ я изъ-за этого весь день вчера рыскалъ по Петербургу и за этимъ къ вамъ теперь пріѣхалъ.

— То есть, собственно вамъ желательно имѣть восемьдесятъ тысячъ — ассигнаціями?

— Ну, да!

— А получать мнѣ придется все серебряной монетой?

— Ну, да, да!

У купца блеснули глаза. Афера была для него лично крайне выгодною, въ особенности на такую крупную сумму.

— Можете? спросилъ Чивеничи.

— Съ нашимъ удовольствіемъ.

— Да вѣдь сію минуту, — вотъ что… А не послѣ дождика въ четвергъ.

— Извольте-съ.

— Ну, такъ берите деньги и поѣдемте.

Купецъ было двинулся въ дверь къ себѣ, но Чивеничи остановилъ его:

— Стойте, г. Яковлевъ. Это ужъ къ дѣлу не идетъ, да все-таки сказать надо. Позабылъ я вамъ пояснить, что генералъ страсть какой злющій, ко всему придирается и не то, что браниться — и драться охотникъ. Вы сами знаете, ужъ коли намъ — офицерамъ въ рыло достается, такъ что же вамъ-то — купцу? Такъ вы себя не подводите.

— Да чѣмъ же-съ? удивился Яковлевъ.

— Да я не знаю чѣмъ… Ну, грязныя бумажки что ли попадутся… Мало ли тамъ что! Въ отвѣтѣ своемъ выразитесь какъ-нибудь, не то, что невѣжливо, а неосторожно. Сейчасъ и будетъ свѣтопредставленіе! Полѣзетъ онъ на васъ съ кулаками и на меня тоже! Можетъ вамъ и ничего не будетъ а ужъ мнѣ непремѣнно достанется на орѣхи. Вотъ я вамъ к поясняю: поѣдемъ къ нему, пожалуйста вы поосторожнѣе!

— Слушаюсь. Мы за себя постоимъ.

— Я не ради васъ, что же мнѣ вы? Я васъ не знаю… Я ради себя! Разозлится на васъ, а достанется мнѣ. Привеземъ деньги, сосчитаемъ, вы серебро пересчитаете и, ради Создателя, держите языкъ за зубами! Самое будетъ разсудительное и безопасное. Вы не обижайтесь…

— Помилуйте, за что же? Очень вамъ даже благодаренъ. Что же мнѣ? Я привезу деньги, особливо грязныхъ бумажекъ быть, полагаю, не можетъ. Вотъ считать-то долго придется! Надо бы прихватить помощника. Сказываете — есть и мелочь?

— Мелочи — тысячи на три… А считать — пустое… Я — и мой товарищъ — двое вамъ поможемъ. Вѣдь съ казной дѣло имѣете. Съ генераломъ. И считать то не стоило бы… Обмануть васъ не могутъ.

— Это правда ваша. Да ужъ такъ полагается. Ужъ вы тогда помогите малость.

Купецъ было хотѣлъ снова выходить, но Чивеничи опять остановилъ его.

— Вы коимъ же способомъ деньги-то сюда доставите?

— А ужъ какъ завсегда, когда случается. Съ собой двухъ ломовыхъ возьмемъ. Вѣдь это тоже тяжесть порядочная. Мы хоть и сундуки свои захватимъ, да все же ихъ на рукахъ тащить по улицамъ не приходится.

— Одной подводы будетъ довольно, выговорилъ офицеръ, — а таскать, народъ у насъ есть…

— Нѣтъ-съ! Но крайности требуется телѣги двѣ. Да это что-жъ. Возьмемъ. Эй, Ваня! обернулся Яковлевъ къ прикащику. Сбѣгай ко мнѣ, прикажи сейчасъ закладывать лошадокъ. Какъ изволите сказывать — Дворцовая набережная?

— Да. Домъ Брискорна.

— Слышишь, Ваня! Самъ съ подводами и пріѣзжай! сказалъ Яковлевъ и ушелъ къ себѣ.

— Да только ты, Ваня, прибавилъ Чивеничи, — у параднаго крыльца съ подводами-то не останавливайся! Избави Богъ, генералъ увидитъ, такой содомъ подниметъ, что страсти! Для кого другого ничего, а для него эта срамота и невѣжливость, для его званія. Ты въѣзжай во дворъ.

— Слушаю-съ! пискнулъ молоденькій прикащикъ.

Чивеничи сѣлъ къ окошку и, глядя на улицу черезъ мутное стекло, сталъ барабанить пальцами по подоконнику. Въ лицѣ его всякій знакомый увидѣлъ бы что-то особенное. По временамъ казалось, что даже судорога сводитъ ему челюсти. Изрѣдка по лицу пробѣгала какая-то гримаса и офицеръ сдерживалъ глубокій вздохъ, а затѣмъ изрѣдка косился на старшаго прикащика, вѣжливо стоящаго въ углу.

Наконецъ дверь отворилась и появился Яковлевъ съ довольнымъ, радостно улыбающимся, лицомъ. Въ рукѣ его былъ узелокъ — простая салфетка, туго обтянувшая содержимое. Въ ней были скручены туго восемьдесятъ отдѣльныхъ пачекъ, перевязанныхъ ниточками и на каждой былъ маленькій бумажный билетикъ съ цифрой, написанной красными чернилами: 1.000.

— Ну-съ, поѣдемте! выговорилъ Чивеничи. И, глянувъ на купца и на узелокъ, онъ слегка вспыхнулъ.

Всю дорогу, сидя рядомъ на извощикѣ, купецъ разспрашивалъ офицера о разныхъ мелочахъ, но офицеръ отвѣчалъ отрывочно и даже разсѣяно. Когда они подъѣхали къ дому, на Дворцовой набережной, Чивеничи ожилъ, встрепенулся. У параднаго подъѣзда стояла коляска, запряженная тройкой красивыхъ лошадей.

— Ну, идемъ, идемъ! заговорилъ быстро офицеръ, когда они остановились у воротъ.

Но едва только прошли они дворъ и стали подниматься по задней лѣстницѣ, какъ были остановлены управителемъ дома Егоровымъ.

— А я васъ все поджидаю, сказалъ чиновникъ какъ-то кисло. — Генералъ мнѣ приказалъ ихъ провести къ себѣ, а вамъ приказалъ, не мѣшкая ни минуты, ѣхать по его дѣлу въ Коломну.

— Фу ты!.. И передохнуть не дастъ!.. заворчалъ Чивеничи. — Да и кто же теперь суммы передавать будетъ. Считать! Развѣ шутка восемьдесятъ тысячъ цѣлковыхъ пересчитать… Не самъ же генералъ возиться будетъ…

— Приказалъ мнѣ вотъ съ ними перечесть все. Вызвалъ для сего, кисло объяснилъ Егоровъ.

— Никакъ пронялъ онъ васъ! — разсмѣялся Чивеничи, глядя въ лицо Егорова.

— Что жъ хорошаго… Не мудрено сильному вельможѣ надъ маленькимъ человѣкомъ издѣваться. Но только я въ качествѣ управителя сегодня послѣдній разъ на этомъ мытарствѣ… Мое дѣло деньги съ квартирантовъ получать, а не прислуживать имъ… Въ другой разъ вызоветъ, я не приду…

— Ну ведите господина Яковлева, — сказалъ Чивеничи. — А вы ужъ не обижайтесь, пожалуйста, что мы васъ тащимъ по задней лѣстницѣ. Вы знаете сами…

— Помилуйте, помилуйте! — перебилъ Яковлевъ. — Завсегда такъ-съ… Гдѣ же намъ? Развѣ мы гости?..

— Да помните, пожалуйста, — продолжалъ Чивеничи, — будьте повѣжливѣе! Главное ни въ чемъ не прекословьте, хотя бы для виду соглашайтесь. Коли понравитесь генералу, завсегда будете съ нимъ дѣло имѣть. И по мѣсту онъ важный человѣкъ, да и богачъ страшнѣющій! У него, сударь мой, милліона два собственнаго капитала. Ей-Богу. Ну, до свиданія. Я еще васъ застану небось…

Чивеничи снова вышелъ со двора и уѣхалъ.

VI.

Поднявшись по узкой, но чистой задней лѣстницѣ въ бельэтажъ, они нашли у дверей солдата съ ружьемъ. Егоровъ прошелъ въ дверь, но когда Яковлевъ хотѣлъ шагнуть за нимъ, солдатъ протянулъ руку поперекъ двери и, чуть не оттолкнулъ его назадъ, произнесъ бравымъ голосомъ:

— Не приказано!

Яковлевъ съ своимъ узелкомъ невольно попятился. Управитель обернулся и удивился.

— Эхъ, братецъ мой, путаешь, сказалъ Егоровъ. — Видно рекрутъ? Поди, вчера только амуницію нацѣпилъ?

— Не приказано, ваше благородіе, никого пущать.

— Глупый ты человѣкъ, коли же я — свой человѣкъ — прохожу, а купецъ за мной идетъ, со мной вмѣстѣ, стало-быть, по приказанію самого генерала.

— Не могу знать, ваше благородіе! Не приказано пущать! снова отвѣтилъ солдатъ, не двигаясь и не отнимая вытянутой передъ Яковлевымъ руки.

— Ну, что дѣлать, обождите! сказалъ чиновникъ — Доложу пойду.

Яковлевъ остался на лѣстницѣ. Солдатъ продолжалъ стоять, заграждая дверь. Черезъ минуту явился другой солдатъ и крикнулъ:

— Генералъ приказалъ тебѣ сказать, что ты — молодецъ, исполняешь приказъ, какъ слѣдуетъ! Кромѣ поставившаго тебя фельдфебеля, никого слушать не долженъ. Молодецъ! Ну, пропусти,

И фельдфебель прибавилъ, обращаясь, къ купцу:

— Пожалуйте!

Яковлевъ переступилъ: порогъ и сталъ озираться. Въ комнатѣ стояли только лари. Слѣдуя за фельдфебелемъ, онъ прошелъ во вторую горницу. Въ ней было нѣсколько старыхъ запертыхъ шкафовъ и нѣсколько стульевъ, а у окна некрашеный и потертый столъ, какъ, бы взятый изъ кухни.

Это была, вѣроятно, какая-нибудь дежурная комната, такъ какъ на прихожую она не походила. Дверь въ слѣдующую комнату была притворена.

Фельдфебель, введя Яковлева, сталъ, тихо и осторожно ступая, ходить по горницѣ.

— Присядьте! вымолвилъ онъ, видя, что Яковлевъ стоитъ недалеко отъ двери. — Можетъ долго еще прождете. Генералъ занятъ.

— Нѣтъ, что же, я и постою! отозвался купецъ.

Фельдфебель, походивъ, присѣлъ на копчикъ стула, но видно было, что онъ прислушивается къ малѣйшему шуму въ домѣ и готовъ вскочить и быть на ногахъ при малѣйшемъ шорохѣ.,

Яковлевъ тоже сталъ прислушиваться. Гдѣ-то за дверями слышался разговоръ, но доносился только гулъ, а словъ разобрать было нельзя. Но вдругъ, вѣроятно, изъ-за отворенной двери, разговоръ сталъ доноситься яснѣе и одинъ голосъ началъ возвышаться и звучать все громче. Не прошло полуминуты, какъ голосъ уже гремѣлъ на весь домъ.

Фельдфебель качнулъ головой и поглядѣлъ въ глаза Яковлева.

Они переглянулись и хотя видѣли другъ друга въ первый разъ, но ясно перемолвились глазами.

— Онъ оретъ! будто сказали глаза фельдфебеля.

— Ишь онъ у васъ какой! будто сказали глаза купца.

Громкая рѣчь генерала пересыпалась крѣпкими ругательствами и угрозами, и вдругъ голосъ сталъ слышенъ уже совершенно явственно, слышалось малѣйшее слово. Очевидно генералъ перешелъ въ ближайшую комнату.

— Ты, дураковина, забываешь, кричалъ генералъ, — именно забываешь, что я только слово скажи, пальцемъ двинь и онъ у меня съ жандармами улетитъ въ Сибирь. Для тебя, управителя его — онъ важная птица, а для меня онъ — клопъ. Я не однихъ мѣщанъ да купцовъ гоняю на поселеніе! Коли не знаешь, такъ спроси хоть вотъ у моего адъютанта про недавній случай съ дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ Расламбековымъ. Сила была въ Петербургѣ, а куда онъ у меня улетѣлъ? Я только одно словечко государю доложилъ. Понялъ, итальянское окно!

— Понялъ-съ! раздался голосъ, который показался Яковлеву какъ-будто знакомымъ, какъ-будто голосомъ чиновника, который его сюда привелъ, но голосъ этотъ сильно измѣнился.

— Ну, подавай сюда этого торгаша! вскрикнулъ генералъ.

И Яковлевъ, видавшій виды въ Петербургѣ, все-таки слегка встрепенулся и подумалъ:

«Чертъ его подери! Какъ разъ изругаетъ, а то и ударитъ ни за что, ни про что. А въ обидѣ тоже хорошаго мало, коли ея не заслужилъ».

Дверь отворилась. Въ нее не вышелъ, а какъ-то выкатился тотъ же Егоровъ, но потный, съ блестящими глазками и съежившійся, точно будто его исколотили. Молча онъ началъ махать Яковлеву. Купецъ двинулся, но нѣсколько смущаясь, самъ не зная почему.

«Чего это я? думалось ему. Что же тутъ? У него деньги и у меня деньги… Промѣнъ! Пущай злюка? Чего робѣть? За мной ничего такого нѣтъ»…

Тѣмъ не менѣе купецъ, сильно оробѣвъ, тревожно переступилъ порогъ двери, открытой передъ нимъ Егоровымъ. Передъ нимъ стоялъ невысокаго роста генералъ съ суровой физіономіей, съ руками, заложенными за спину, и съ распахнутымъ на груди сюртукомъ, на которомъ сіяла звѣзда, а на шеѣ подъ растегнутымъ воротникомъ висѣлъ крестъ, какихъ купецъ еще никогда въ столицѣ не видалъ ни на комъ.

Генералъ молча смѣрилъ купца съ головы до пять и выговорилъ:

— Здравствуй!

— Здравія желаемъ вашему превосходительству! отчеканилъ Яковлевъ, кланяясь.

— Тутъ, что ли, въ узелкѣ?

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство.

— Хорошо счелъ? Ошибки не будетъ?

— Никакъ нѣтъ-съ! Извольте пересчитать!

— Что-о!?. протянулъ генералъ. Что ты, любезнѣйшій мой! Съ какого дикаго острова выскочилъ? Или ты, можетъ, это въ шутку? Такъ со мной, братецъ ты мной, шутить не слѣдъ! Ты, видно, о генералѣ Маховѣ мало слышалъ? Я буду тебѣ твои гроши тутъ пересчитывать, якобы какой конторщикъ! Ахъ ты дура, дура. Скажи пожалуй! Ну, да ужъ Такъ и быть, добрый у меня стихъ сегодня. Милующій. А то бы право…

И генералъ погрозился пальцемъ.

— Ну, гляди! Видишь вотъ!..

И онъ махнулъ рукой на полъ.

Смутившійся Яковлевъ, глядѣвшій съ минуты появленія своего въ горницу, и не сморгнувъ, только въ лицо генерала, еще не замѣтилъ, что на полу въ нѣсколько рядовъ стояли сѣрые мѣшечки довольно большого размѣра и на каждомъ была написана смолою цифра: 1.000.

— Ну, клади на столъ! крикнулъ генералъ. Развязывай!

Яковлевъ приблизился къ столу, стоявшему въ углѣ, быстро развязалъ свой узелокъ и, вынимая пачки, старательно разложилъ ихъ столбиками по десяти каждый. Онъ хотѣлъ было, по привычкѣ, снова вымолвить: «извольте пересчитать!» но поперхнулся, кашлянулъ и прикрылъ ротъ рукой.

— «Ихъ, Господи! Опять было влопался!» подумалъ онъ.

— Ну ты! выговорилъ генералъ, обращаясь къ Егорову. Считать все — нечего! Коли послѣ какая нехватка окажется, я его тотчасъ въ полицію посажу. Глянь только всѣ ли восемьдесятъ пачекъ.

Егоровъ быстро, но какъ-то горбясь и сгибаясь, подошелъ къ столу, легко и даже будто нѣжно перетрогалъ всѣ столбики и пачки и затѣмъ, обернувшись къ генералу, едва слышно произнесъ:

— Восемьдесятъ пачекъ, ваше превосходительство! Если прикажете, я каждую отдѣльно пересчитаю.

— Вздоръ! Завертывай опять! Такъ въ этой салфеткѣ и перенеси ко мнѣ въ спальню. Потомъ ему отдашь. Ну, а за промѣнъ, братецъ ты мой, ласковѣе заговорилъ генералъ, я ничего не дамъ, потому я тоже не дуракъ: за серебро берешь, а я — бумажки. Ну, садись и считай! Спѣшить не старайся! Сиди тутъ сколько хочешь, Богъ съ тобой! Хоть цѣлый день считай, до ночи, мнѣ не помѣшаешь. Но считай хорошенько потому не я въ мѣшки клалъ, а наши полковые, да корпусные казначеи. Хорошенько, купчина, считай! Хоть полтины гдѣ не хватитъ, скажи. Тебѣ доплатятъ, а нашихъ считателей отзвонятъ, чтобы въ другой разъ не ошибались. Ну подавай ему! выговорилъ генералъ, обращаясь къ управителю. По порядку!

Егоровъ шагнулъ къ ряду мѣшковъ, поднялъ первый съугла и, будучи малосиленъ, съ трудомъ перенесъ къ столу и невольно шлепнулъ на столъ. Серебро глухо звякнуло.

— Ишь бухаетъ! разсмѣялся ласково генералъ.

— Простите, ваше превосходительство. Тяжеловато… извинился управитель.

— Ну, садись, купчина, считай! выговорилъ генералъ. А ты снеси ко мнѣ! обернулся онъ къ Егорову. Да ворочайся и помоги ему. Умъ хорошо, а два лучше.

Управитель положилъ всѣ пачки въ салфетку, взялъ ее за четыре кончика и, такъ же вѣжливо сгибаясь, двинулся за генераломъ, медленно зашагавшимъ во внутренніе покои. Чрезъ минуту онъ вернулся назадъ, передалъ Яковлеву его салфетку и выговорилъ угрюмо.

— Вотъ скорохватъ. Сейчасъ вѣдь вотъ приказывалъ съ вами сѣсть считать, а теперь гонитъ за гербовой бумагой. Что я ему, деньщикъ что ли, дался.

И Егоровъ вышелъ по задней лѣстницѣ.

Между тѣмъ мѣняла-купецъ былъ отчасти озадаченъ. Въ мѣшкѣ не было цѣлковыхъ, а одна мелочь. Если предположить то же во всѣхъ восьмидесяти мѣшкахъ, то очевидно и до вечера не кончишь одинъ. Однако по привычкѣ, Яковлевъ удивительно быстро раскладъ столбиками серебряныя мелкія деньги и, провѣривъ, снова собралъ ихъ въ мѣшокъ, завязалъ его и отставилъ на полъ около стола.

Затѣмъ поднявшись, онъ взялъ второй отъ краю мѣшокъ и поставилъ его на столъ, началъ быстро развязывать, но оказалось, что этотъ былъ такъ завязанъ и перетянутъ твердой и тонкой, какъ струна бичевкой, что не было никакой возможности развязать его. Пошарилъ купецъ у себя въ карманахъ. Какъ на грѣхъ перочиннаго ножа съ собой: нѣтъ.

— Ишь ты вѣдь! невольно выговорилъ онъ и началъ возиться съ мѣшкомъ.

Пришлось помогать зубами, но тщетно… Онъ привсталъ, взялъ другой мѣшокъ. Оказалось, что почти всѣ такъ же тщательно перевязаны.

«Придетъ управитель, попрошу у него ножичка», подумалъ Яковлевъ и, сѣвъ къ мѣшку, онъ обратился снова къ помощи зубовъ.

VII.

Прошло минуть двадцать, пока Яковлевъ пересчитывалъ деньги перваго мѣшка. Развязавъ съ трудомъ второй мѣшокъ и запустивъ туда руку, купецъ остолбенѣлъ и въ одинъ мигъ обратился какъ бы въ каменную статую. Вдобавокъ и лицо его походило теперь на лицо статуи — ибо стало вдругъ бѣло, какъ мраморъ.

— Что за чертъ такой? Прости Господи!..

И Яковлевъ робко перекрестился.

— Что же такое? сызнова повторилъ онъ и вскочилъ.

Затѣмъ оно опять сѣлъ, опять вскочилъ и двинулся было къ дверямъ, но вернулся. И наконецъ будто совершенно не зная, что дѣлать, онъ засуетился и глупо закружился среди комнаты, бросаясь то къ столу, то къ сосчитанному мѣшку, то къ мѣшкамъ, стоящимъ въ рядъ.

Во второмъ мѣшкѣ, который онъ принялся было считать, были не серебряныя деньги, а простые кремни и битыя стекла. Встряхнулъ онъ этотъ мѣшокъ и звукъ оказался совершенно диковинный, хотя и подходящій. Онъ бросился ко всѣмъ мѣшкамъ, сталъ хватать ихъ наугадъ, швырять объ полъ и во всѣхъ былъ тотъ же звукъ, только подходящій къ звуку серебра. Стало быть, во всѣхъ остальныхъ — то же…

Яковлевъ вдругъ остервенился, смѣло шагнулъ въ дверь, черезъ которую удалился генералъ, а на языкѣ его уже были слова:

— Ваше превосходительство, что же это за неприличная шутка?

Но словъ этихъ Яковлевъ не произнесъ, потому что комната, въ которую онъ вошелъ, была пуста. Въ ней стояла походная кровать, столъ, комодъ и стулья. Онъ шагнулъ въ двери. Во второй комнатѣ не только никого не было, но и ничего не было. Онъ бросился въ слѣдующую, затѣмъ въ четвертую, въ пятую и пробѣжалъ по всей огромной квартирѣ съ гостиными и залами. Вездѣ было одинаково пусто, не было ни единаго стула. Выбѣжавъ на парадную лѣстницу и не найдя никого, Яковлевъ бросился назадъ по всѣмъ горницамъ, спутался, заблудился, попалъ въ какой-то темный корридоръ, изъ котораго наконецъ уже совсѣмъ въ поту отъ бѣготни и волненія, снова кое-какъ попалъ въ знакомыя горницы, а изъ нихъ и въ ту, гдѣ лежали предательскіе мѣшки съ кремнями и стекломъ.

Мысль о фельдфебелѣ и солдатѣ на часахъ мелькнула теперь въ его головѣ и онъ выскочилъ въ прихожую и на лѣстницу. Но и тутъ было пусто…

Онъ сталъ догадываться…

— Догнать! мелькнуло въ его головѣ…

И онъ пустился по задней лѣстницѣ чуть не бѣгомъ, прыгая чрезъ ступени, съ опасностью переломать себѣ ноги и полетѣть кувыркомъ. Вылетѣвъ на дворъ, онъ бросился къ дворнику и едва могъ толково объяснить все случившееся, прибавляя чрезъ каждыя три слова:

— Гдѣ генералъ?

— Уѣхали же! Съ параднаго! отозвался дворникъ. — Обождите, говорю. Вернется и дѣло разъяснится.

Дѣйствительно дѣло разъяснилось и тотчасъ. Къ воротамъ, подъѣхалъ кто-то… Купецъ бросился въ калитку и ахнулъ отъ радости… Это былъ офицеръ кирасиръ…

— Гдѣ генералъ? Что вы за народецъ… закричалъ онъ. — Бога не боитесь… Такъ на васъ законъ есть…

Чивеничи слѣзъ съ извозчика и остановился предъ купцомъ, разиня ротъ и вытаращивъ глаза.

— Что вы идола-то представляете. Камни на деньги мѣнять… Законъ есть. Я до царя дойду…

И Яковлевъ такъ кричалъ, что даже поперхнулся и осипъ.

— Да что ты, чертъ озарной, выговорилъ, наконецъ, Чивеничи. — Спятилъ, что ли? Что съ нимъ такое? обернулся: онъ къ дворнику.

— Въ мѣшкахъ стекла, да кремни!.. заоралъ Яковлевъ.

И въ нѣсколькихъ словахъ купецъ объяснилъ все.

— Что! Гдѣ? заревѣлъ вдругъ офицеръ. — Какіе мѣшки? Гдѣ генералъ?

— Я, Я у васъ спрашиваю, гдѣ генералъ? крикнулъ Яковлевъ.

— Гдѣ генералъ?! крикнулъ и Чивеничи вопросительно.

— Сгинулъ.

— Враки! Стой! Что же это? Гдѣ?.. Кремни! А мои двѣ тысячи!..

И Чивеничи вдругъ опрометью бросился по двору на заднюю лѣстницу, какъ еслибы пустился догонять кого. Разумѣется купецъ, тоже бѣгомъ, бросился за офицеромъ, думая злобно:

— Врешь, не уйдешь!

Яковлевъ отъ волненья и отчаянья даже не соображалъ того обстоятельства, что офицеръ самъ явился на лицо послѣ мошеннической продѣлки генерала.

Черезъ минуту Чивеничи, Яковлевъ и настигнувшій ихъ дворникъ были уже въ комнатѣ съ мѣшками…

Чивеничи, вспоровъ два, три мѣшка ножомъ дворника и разсыпавъ кремень и битое стекло, отошелъ, опустился на стулъ и закрылъ лицо руками.

— Батюшки… Что бываетъ… И мои двѣ тысячи ухнули.

— Двѣ?!. Моихъ восемьдесятъ!.. вдругъ не выдержавъ всплакнулъ купецъ-мѣняла. — Да вы-то нешто не въ стачкѣ съ нимъ? Такъ кто же онъ-то? Откуда?

— Въ полицію! Скорѣе! крикнулъ Чивеничи, вдругъ вскакивая. Къ оберъ-полицеймейстеру. Живо! Живо!

Прилетѣвъ оба вмѣстѣ на извозчикѣ въ канцелярію оберъ-полицеймейстера, и офицеръ, и купецъ заявили о невѣроятномъ случаѣ.

Дорогою кирасиръ уже кратко разсказалъ купцу, какъ попалъ случайно въ адъютанты къ невѣдомому генералу частнымъ образомъ. Въ полиціи кирасиръ разъяснилъ толково и подробно, что былъ приглашенъ нѣсколько дней назадъ къ новому, якобы, командиру корпуса, генералу Махову, въ гостиницу «Парижъ»… Генералъ объяснилъ ему по секрету, что ждетъ назначенія на мѣсто генерала Бистрома и предложилъ ему должность адъютанта, на что онъ съ удовольствіемъ согласился, обѣщая ни единой душѣ ни въ полку, ни въ обществѣ, до поры до времени не сказывать. И тотчасъ же онъ началъ исполнять разныя порученія генерала, который при переѣздѣ изъ гостиницы въ квартиру взялъ у него взаймы на недѣлю двѣ тысячи рублей. Послѣднее даже могъ засвидѣтельствовать лакей гостиницы, ибо разговоръ происходилъ при немъ во время завтрака…

Началось слѣдствіе.

Притянули къ дѣлу и управителя дома, помогавшаго украсть деньги, хотя и безвинно.

Все, что показалъ кирасиръ Чивеничи, подтвердилось. Онъ былъ такой же жертвой мошенничества самозванца и его переодѣтыхъ солдатъ, какъ управитель дома и какъ самъ купець-мѣняла.

Но прошла недѣля и сыскная полиція выбилась изъ силъ. Объ генералѣ Маховѣ, простоявшемъ три дня безъ прописки въ номерѣ гостиницы «Парижъ», не было ни слуху, ни духу. Ни генерала, ни двухъ ливрейныхъ лакеевъ, ни фельдфебеля, ни солдата…

Только Егоровъ вспомнилъ и показалъ, что солдаты и лакеи были "что тебѣ родные братья* совсѣмъ на одно лицо, только лакеи были малость рыжеваты, а солдаты черноваты, какъ уголь.

Всѣ, разумѣется, равно признавали, что главный виновный — чиновникъ управитель. И вина его заключалась въ томъ, что онъ уродился дуракомъ.

Однако въ Кирасирскомъ полку и въ обществѣ удивлялись странной наивности «шалуна» офицера Грека, темнаго происхожденія. Многіе сомнительно покачивали головами и улыбались двусмысленно.

— Да. А поди — докажи! говорили иные.

Самъ оберъ-полицеймейстеръ выразился улыбаясь:

— Да. Мастера! Ни сучка, ни задоринки. Распречудесно.

И дѣло о генералѣ Маховѣ съ купцомъ-мѣнялой было, наконецъ, рѣшено предать волѣ. Божіей, направивъ его «подъ красное сукно».

Яковлевъ заболѣлъ и хворалъ двѣ недѣли, а тамъ всталъ и, горячо помолившись за обѣдней въ приходскомъ храмѣ, приступилъ снова къ дѣламъ.

Чрезъ мѣсяцъ послѣ случая, надѣлавшаго шуму въ городѣ, кирасиръ Чивеничи праздновалъ свою свадьбу.

Онъ былъ двояко счастливъ. Онъ женился на дѣвушкѣ, которую любилъ, и вдобавокъ былъ судьбой награжденъ за потерю двухъ тысячъ… получивъ крупное наслѣдство отъ дяди, умершаго въ Харьковѣ…

Нашлись, однако, люди и на свадьбѣ, что косились на кирасира Чивеничи или перешептывались, поминая имя генерала, у котораго онъ былъ адъютантомъ три дня.

— Не генералъ ли этотъ — дядюшкой ему приходится, шутили нѣкоторые.

— Нѣтъ. Дядюшкой приходится ему, воистину, мѣняла Яковлевъ, шутили другіе/

Объ происшествіи все-таки долго и много толковали въ столицѣ, часто многіе и спорили… Но на одномъ сходились и мирились всѣ:

— Чисто сдѣлано!

VIII.

Прошло около года. Петербургъ, пережившій ужасы страшнаго наводненія въ ноябрѣ, стоялъ унылый, зато первопрестольная Москва веселилась до упаду.

На Рождественскихъ праздникахъ подъ новый, 1825 годъ, къ вечеру, но всѣмъ московскимъ улицамъ, прилегавшимъ къ генералъ-губернаторскому дому, было усиленное движеніе экипажей, тянувшихся по одному направленію, среди густой толпы зѣвакъ. Генералъ-губернаторъ, князь Голицынъ, давалъ большой балъ, и вся дворянская первопрестольная въ большихъ рыдванахъ шестериками и четвернями цугомъ съѣзжалась со всѣхъ концовъ.

Балы генералъ-губернатора бывали всегда многолюдны, шумны и веселы. На этотъ разъ балъ былъ еще оживленнѣе, такъ какъ въ бѣлокаменную прибыло много гостей, бѣжавшихъ съ береговъ Невы страха ради.

Ужасное наводненіе такъ сильно повліяло на умы многихъ коренныхъ петербургскихъ жителей, а равно зимнихъ гостей изъ провинціи, что они закаялись проживать ради веселья на берегахъ Невы и рѣшили предпочесть Москву. Несмотря на шутки и остроты надъ бѣглецами, все-таки ихъ накопилось и спаслось въ Москву довольно много.

Залы и гостиныя генералъ-губернаторскаго дома были полны гостей съ девяти часовъ вечера. Все шло обычнымъ порядкомъ, но передъ полуночью случилось что-то особенное. Всѣ гости поочереди ходили въ угольную, желтую гостиную, гдѣ пребывалъ самъ генералъ-губернаторъ со своимъ именитымъ гостемъ — голландскимъ посланникомъ.

Многіе, не знавшіе, въ чемъ дѣло, думали, что гости бѣгаютъ глядѣть на посланника — маленькаго лысаго человѣка, съ бѣловатыми глазами и въ странномъ для россійскаго ока мундирѣ. Но затѣмъ оказалось, что дѣло не въ посланникѣ.

Гости передавали другъ другу, что князь-хозяинъ вытребовалъ у какого-то московскаго богача какой-то драгоцѣнный камень страшныхъ размѣровъ, чтобы доказать посланнику, что таковые водятся и въ Москвѣ.

Одни говорили, что якобы князь и посланникъ побились объ закладъ, и послѣдній поэтому теперь проигралъ князю очень крупный кушъ. Другіе же утверждали, что именитый богачъ-князь не станетъ биться объ закладъ съ почетнымъ гостемъ и выигрывать. И всѣ по-очереди — кавалеры и дамы, молодежь и старики равно являлись вереницей въ желтую гостиную.

Князь Голицынъ съ посланникомъ и съ нѣсколькими московскими сановниками сидѣлъ въ углу за столомъ, заставленнымъ всякимъ угощеніемъ. Въ противоположномъ углу между двумя канделябрами стоялъ красный, раскрытый футляръ, и въ немъ блестѣла, замѣчательныхъ размѣровъ, чуть не въ куриное яйцо, матовая съ темными пятнами жемчужина. Около стола стоялъ одинъ изъ адъютантовъ князя. Кто ни подходилъ, всякій невольно изумлялся великолѣпной жемчужинѣ. Многіе, однако, уже знали объ ея существованіи въ Москвѣ и называли ея владѣльца.

Въ числѣ прочихъ гостей явился въ комнату и кирасирскій офицеръ — петербургскій гость князя. Только наканунѣ прибылъ онъ въ Москву съ молодою женой лишь на нѣсколько дней, собираясь ѣхать далѣе. Это былъ Чивеничи. Глаза его заискрились яри видѣ замѣчательной жемчужины.

— Это, вѣроятно, фамильная вещь, сохраняемая въ роду князя? спросилъ кирасиръ у стоящаго близъ стола офицера.

— Никакъ нѣтъ-съ! отозвался вѣжливо тотъ. Жемчужина не принадлежитъ князю. Онъ ее только взялъ у владѣльца, чтобы показать посланнику и гостямъ. И это уже не въ первый разъ. Каждую зиму раза два приходится мнѣ ѣздить по приказанію князя и привозить жемчужину сюда.

— А чья же она? спросилъ Чивеничи.

— Извѣстнаго московскаго богача, Сивеніуса.

Чивеничи поглядѣлъ на офицера, потомъ на жемчужину и на нѣсколько мгновеній задумался, какъ будто сказанное офицеромъ поразило его или навело на какія-нибудь мысли. И черезъ нѣсколько мгновеній онъ спросилъ снова:

— Этотъ Сивеніусъ — грекъ?

— Да-съ.

— Пріѣзжій??

— Нѣтъ-съ, онъ всегда живетъ въ Москвѣ.

— Съ какихъ поръ?

— Сказать вамъ не могу.

— И очень богатый человѣкъ? переспросилъ Чивеничи.

— Говорятъ, что состояніе громадное. Во всякомъ случаѣ, больше пяти милліоновъ, а можетъ быть и всѣ десять.

Чивеничи перевелъ разговоръ съ адъютантомъ князя на разные пустяки, но это подало ему поводъ остаться въ гостиной, пока всѣ гости проходили вереницей, продолжая любоваться жемчужиной.

Послѣ получасовой бесѣды кирасиръ и адъютантъ князя были уже чуть не друзья. Кирасиръ казался настолько добрымъ и милымъ малымъ, что съ нимъ нельзя было не сойтись въ одну минуту. Чивеничи пригласилъ новаго знакомаго на другой день къ себѣ откушать, и адъютантъ принялъ приглашеніе съ особеннымъ удовольствіемъ.

Бесѣда ихъ продолжалась бы, вѣроятно, еще, но князь подозвалъ адъютанта и что-то приказалъ ему. Офицеръ поклонился и взялъ футляръ съ жемчужиной со стола.

— Куда? уже фамильярно выговорилъ Чивеничи.

— Назадъ отвозить.

— Неужто нельзя до утра оставить? разсмѣялся Чивеничи.

— Нѣтъ. Всегда такъ. Только на время бала беремъ. Да и пріятнѣе скорѣе съ рукъ долой, а то вѣдь мнѣ же надо у себя ее хранить.

— Да что, однако, она можетъ стоить?

— А чертъ ее знаетъ! усмѣхнулся адъютантъ. — Говорятъ, тысячъ триста, а можетъ и врутъ. Я за нее двадцать рублей бы далъ!

И, разсмѣявшись, оба офицера вмѣстѣ вышли изъ гостиной. Адъютантъ вышелъ на парадную лѣстницу и на подъѣздъ, чтобъ исполнить приказаніе князя, а Чивеничи смѣшался съ толпою гостей.

IX.

Черезъ два дня послѣ бала два офицера были въ гостяхъ въ большомъ великолѣпномъ домѣ близъ Лубянки, у богача грека Сивеніуса, извѣстнаго на всю Москву своимъ громаднымъ состояніемъ. Эти офицеры были: адъютантъ князя и петербургскій кирасиръ. Первый привезъ второго представить.

Чивеничи объяснилъ Сивеніусу, что они соотечественники, и, конечно, кирасиръ былъ принятъ старикомъ-грекомъ особенно радушно. Съ этого дня Чивеничи сталъ бывать всякій день у богача-соотечественника, проводилъ у него время почти съ утра до вечера, обѣдая и ужиная, иногда одинъ, иногда вмѣстѣ съ молодою женой, подружившейся съ дочерьми грека. Вскорѣ Чивеничи сталъ любимцемъ богача, настолько былъ привлекателенъ своимъ добродушно-веселымъ нравомъ и своимъ острымъ, замѣчательнымъ умомъ.

Такъ прошло недѣли три.

Однажды утромъ, когда Чивеничи, по обыкновенію, пріѣхалъ въ гости къ греку, тотъ, встрѣтивъ его въ гостиной въ числѣ прочихъ гостей, сдѣлалъ ему знакъ слѣдовать за собой., Они вышли въ другую горницу.

— Послушай-ка, другъ любезный, жду отъ тебя одолженія, заговорилъ Сивеніусъ. — Прошу дать дружескій совѣтъ. Приключается со мной такая оказія, что я всю ночь не спалъ. Разсуди дѣло и посовѣтуй! Вѣдь ты Петербургъ хорошо знаешь?

— Какъ свой карманъ! отозвался Чивеничи.

— Слыхалъ ты объ одномъ очень важномъ питерскомъ, генералѣ, — фамилія его — Маховъ?

Чивеничи задумался.

— Маховъ!.. выговорилъ онъ три раза съ удареніемъ на концѣ и вдругъ треснулъ себя по лбу. — Ахъ, я телятина! Да это же извѣстный генералъ Маховъ, любимецъ государя. Маховъ, а не Маховъ!

— Такъ правда это, что онъ важная особа?

— Какъ же нѣтъ! Извѣстный на весь городъ.

— Странно, я о немъ никогда не слыхалъ…

— Даже и удивительно!

— Стало, можно ему довѣриться? спросилъ Сивеніусъ.

— Довѣриться? Въ какомъ дѣлѣ? удивился офицеръ.

— А вотъ пойдемъ ко мнѣ!

И хозяинъ провелъ гостя въ свою рабочую комнату, усадилъ у письменнаго стола и, въ числѣ другихъ бумагъ найдя одну съ большою сургучною печатью, передалъ ее Чивеничи.

— Прочти вотъ!

Чивеничи, прежде чѣмъ читать, осмотрѣлъ бумагу и ахнулъ.

— Вонъ какъ! воскликнулъ онъ. — Позвольте васъ поздравить съ будущими повышеніями и отличіями.

— Съ какими?

— Какъ съ какими? Да нешто можно получать Монаршія бумаги и чтобъ изъ этого потомъ ничего не произошло великолѣпнаго для получателя?

— Да ты читай, читай! выговорилъ нетерпѣливо Сивеніусъ.

Чивеничи прочелъ бумагу, подъ которой стояла собственноручная подпись Императора Александра Павловича. Государь обращался къ московскому богачу, прося его прійти на помощь къ несчастнымъ, пострадавшимъ отъ наводненія въ Петербургѣ, и пожертвовать что-либо по своему состоянію. Вмѣстѣ съ тѣмъ Государь просилъ дать ему возможность полюбоваться замѣчательною жемчужиной, которою владѣлъ Сивеніусъ и о которой много толковъ въ Петербургѣ.

Получить пожертвованіе богача-грека, а равно жемчужину привезти въ Петербургъ и отвезти обратно къ владѣльцу поручалось генералу Махову.

Сивеніусъ прибавилъ, что самъ генералъ, побывавъ у него наканунѣ, заявилъ требованіе Государя на словахъ — держать до поры-до-времени все обстоятельство въ глубочайшей тайнѣ.

Чивеничи, отложивъ бумагу, весело посмотрѣлъ въ лицо Сивеніуса.

— Ну, что скажешь, другъ?

— Да что же мнѣ сказать тутъ?

— Да ты разсуди. Страннымъ мнѣ кажетъ, чтобы Государь Императоръ соблаговолилъ писать мнѣ, какому-то греку московскому, хотя бы и богатому, да все же-таки человѣку простому, не чиновному.

— Это же почему? Государь Александръ всему міру извѣстенъ, какъ человѣкъ съ великою, но простою душой.

— Такъ-то такъ, но…

— А вотъ что «но», дорогой мой хозяинъ, горячо заговорилъ офицеръ, — слышали ли вы, что Государь, напримѣръ, гуляя по улицамъ Петербурга, попросилъ извиненія у какой-то старушки за то, что нечаянно зацѣпилъ ее рукавомъ? Слышали ли вы, какъ Императоръ какого-то старика-помѣщика, будучи въ пути, довезъ въ собственной коляскѣ до города Смоленска, только потому, что нашелъ его на дорогѣ въ экипажѣ со сломаннымъ колесомъ? Да и мало ли бы чего я могъ разсказать вамъ о благодушіи великаго Государя, а вы изумляетесь, что онъ пишетъ богатому московскому обывателю и проситъ его помощи бѣднымъ? Ради того, чтобъ оказать какое-либо благодѣяніе пострадавшимъ теперь въ Питерѣ, Государь не то, что напишетъ письмо нечиновному богачу, а посулите вы вотъ милліонъ на пострадавшихъ съ условіемъ, чтобы Царь сюда пѣшкомъ пришелъ, — такъ я вамъ сказываю, что такой Монархъ, съ такой великой душой, какъ Александръ Благословенный, сейчасъ пойдетъ сюда пѣшкомъ.

— Такъ, стало быть, по твоему, любезный другъ, исполнить все это?

— Понятное дѣло!

— И ничего тутъ ты не видишь страннаго? Особливо насчетъ соблюденія тайны? Зачѣмъ же мнѣ тайну соблюдать, деньги я пожертвую и жемчужину передамъ генералу? Скажи, зачѣмъ тутъ тайна нужна?

— А этого я вамъ сказать не могу!

— Мнѣ это сомнительно!

— Господь съ вами! Да, впрочемъ, что же, откажите!

— Какъ можно! воскликнулъ Сивеніусъ. — Да развѣ это возможно? А ну, вдругъ что-нибудь приключится?

— Что-нибудь? отозвался Чивеничи. — Зачѣмъ такъ сказывать? «Что-нибудь» сказывается, когда неизвѣстно, что должно приключиться, а тутъ прямо понятно, что будетъ.

— Что? дрогнувшимъ голосомъ произнесъ Сивеніусъ.

— Скажетъ Государь, что грекъ Сивеніусъ — невоспитанная и невѣжливая, извините, скотина, а князь — генералъ-губернаторъ перестаетъ съ Сивеніусомъ водиться, да начнетъ, пожалуй, его кое-гдѣ поталкивать, да прижимать то къ той стѣнкѣ, то къ другой. Въ концѣ-концовъ, конечно, Сивеніусу придется собрать всѣ свои капиталы, продать свои дома и выѣхать, да не изъ одной Москвы, а, пожалуй, изъ предѣловъ россійскихъ.

— Вотъ то-то, другъ, и я такъ думаю!

— И справедливо такъ думаете.

— Да какъ же быть?

— Да, понятно, какъ! Что же тутъ спрашивать!

--Ну, а генералъ Маховъ, вѣрно ты сказываешь, что любимецъ Государя?

— Навѣрно не могу сказать. Помнится мнѣ, что такъ… Помнится мнѣ, было какое-то празднество во дворцѣ и что-то такое тутъ насчетъ генерала Махова разсказывали, что Государь его за что-то облобызалъ и сказалъ: — нѣтъ у меня такихъ вѣрныхъ слугъ, какъ ты — Маховъ! Это мнѣ что-то помнится, а подъ присягу, понятное дѣло, не пойду.

— Такъ отдавать? выговорилъ Сивеніусъ, стукнувъ ладонью по столу.

Чивеничи ничего не отвѣтилъ, разсмѣялся и, вставъ, сталъ ходить и заливаться звонкимъ смѣхомъ.

— Хорошо тебѣ смѣяться, любезнѣйшій мой! сердито огрызнулся Сивеніусъ.

— Мнѣ даже непонятными кажутъ ваши разсужденія, воскликнулъ офицеръ. — Пріѣзжаетъ къ вамъ генералъ россійской арміи съ Монаршимъ посланіемъ, — вамъ бы прыгать до потолка отъ радости, а вы околесицу порете.

— Правда твоя!! вдругъ рѣшительно вымолвилъ грекъ. — Такъ сколько же дать на пострадавшихъ?

— Смотря по вашимъ средствамъ! Надо больше… Проценты большіе будутъ на нихъ. Глядите, сами въ генералы вылетите съ одного маху. Не даромъ и генералъ-то этотъ называется Маховымъ. Ужъ коли посланникъ — Маховъ, такъ и вы съ маху именитымъ гражданиномъ станете.

— Тысячъ сто отвалить ассигнаціями?

Чивеничи поморщился.

— Ну, двѣсти!

Чивеничи вздохнулъ.

— Неужто же больше?

Чивеничи разсмѣялся.

— Да мнѣ-то что жъ? Подумаешь, онѣ мнѣ пойдутъ!

— Такъ какъ же?

— Эхъ, право. Вѣдь, судя по тому, что петербургскіе именитые и богатые люди жертвовали, то эти ваши двѣсти тысячъ — смѣшное дѣло. Вѣдь у васъ, сказываютъ, пятнадцать-двадцать милліоновъ?

— Ну, это враки, братецъ ты мой! До семи, правда, будетъ. Ну, триста! Больше не дамъ. Триста тысячъ ассигнаціями — деньги большія!

— Для меня — огромнѣйшій. Такихъ мнѣ и во снѣ никогда не снилось. А для васъ деньги пустыя! глухо произнесъ Чивеничи.

— Ну, больше не могу! рѣшительно произнесъ Сивеніусъ.

Чивеничи снова громко расхохотался, но будто насилуя себя.

— Чему ты?

— А тому, что кто-нибудь, слушая насъ, подумаемъ, что мы торгуемся и что эти деньги мнѣ надо получать.

— Ну, вотъ что любезный! Окажи услугу. Завтра, будетъ ко мнѣ опять самъ генералъ за отвѣтомъ. Я тебя прошу быть любезнымъ присутствовать при нашемъ объясненіи.

— Зачѣмъ? вырвалось у Чивеничи.

— Какъ — зачѣмъ? Ну, все-таки, хоть одинъ свидѣтель будетъ у меня. Я только тебѣ рѣшился объ этомъ оказать, потому что генералъ настоятельно приказывалъ хранить молчаніе обо всемъ до поры до времени. Ты не московскій, не болтунъ — вотъ я и рѣшился тебѣ сказать. А ты ужъ, будь милостивъ, присутствуй!

— Не желалось бы мнѣ…

— Отчего такъ?

— Да что же мнѣ въ чужомъ пиру — похмѣлье! Государю угодно, чтобы дѣло хранилось въ тайнѣ, а вы меня — простого офицера вводите въ это дѣло. Да еще присутствуй!

Наступила пауза. Наконецъ Чивеничи, поглядѣвъ въ лицо хозяина, угрюмо молчавшаго, выговорилъ:

— А впрочемъ мнѣ все равно! Можетъ, современемъ я изъ-за этого случая чѣмъ воспользуюсь.

— Такъ, стало быть, вымолвилъ Сивеніусъ послѣ новаго молчанія, — по твоему, не доводить до свѣдѣнія князя и не испрашивать его совѣта?

— Какъ можно! Ребяческая затѣя! Скорѣй раскрыть тайну первой попавшейся нищенкѣ, сообщить обо всемъ всякому простому человѣку — это останется невѣдомымъ никому. А сообщить генералъ-губернатору московскому — совсѣмъ нелѣпо. Прямое непослушаніе волѣ Монаршей! Ужъ лучше прямо отказать. Отказъ будетъ невѣжливъ, но хотя понятенъ. А сановнику объ этомъ разболтать — ребяческое дѣло.

X.

На другой день, въ ту же пору въ большой гостиной богато-убраннаго дома богача-грека самъ хозяинъ и его пріятель-гость, петербургскій кирасиръ сидѣли и уже съ часъ времени нетерпѣливо поджидали другого гостя. Сивеніусъ волновался, Чивеничи тоже, но причины волненія были совершенно-разныя.

Сивеніусъ волновался, потому что рѣшался выдать триста тысячъ рублей и драгоцѣнную жемчужину въ руки пріѣзжаго изъ Питера генерала, не сообщая объ этомъ никому, хотя все дѣло казалось ему по прежнему крайне страннымъ и загадочнымъ. Десять разъ за эти сутки собирался онъ ѣхать къ князю Голицыну, съ которымъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ, и подъ вліяніемъ совѣтовъ новаго пріятеля-добродушнаго, но умнаго Чивеничи, снова рѣшалъ соблюсти тайну.

Чивеничи волновался по какимъ-то другимъ соображеніямъ и на вопросъ хозяина о причинѣ смущенія на лицѣ отвѣчалъ:

— Самъ не знаю, почему смущаюсь. Непріятно мнѣ, что я въ чужомъ пиру похмѣлье терплю. Прямое есть желаніе монарха, чтобы въ сію тайну никого не посвящать, а вы меня маленькаго человѣка, простого офицера въ свидѣтели почти поставили. Брякнетъ этотъ генералъ Маховъ, что получалъ деньги и вещь при кирасирскомъ офицерѣ. Государь разгнѣвается, спроситъ, кто такой офицеръ? А Маховъ фамилію назоветъ! Пріѣду я въ Петербургъ, со мной, пожалуй, непріятное что будетъ. Чего бы проще, приняли бы его безъ меня. На что вамъ свидѣтель? Я бы вонъ въ сосѣдней комнатѣ посидѣлъ… Право бы лучше!

— Да что же — въ концѣ концовъ, пожалуй, ступай! Да дверь пріотвори, будешь все слышать.

Чивеничи быстро и видимо довольный поднялся съ мѣста и пошелъ въ сосѣднюю комнату.

Не прошло нѣсколько минутъ, какъ по парадной лѣстницѣ уже поднимался петербургскій гость. Лакеи бѣжали впередъ доложить, но Сивеніусъ уже поднялся и шелъ на встрѣчу.

Невысокаго роста генералъ въ полной парадной формѣ со всевозможными русскими и иностранными орденами сурово-важно поздоровался съ хозяиномъ. Его прежде черные волосы сильно посвѣтлѣли, но не съ сѣдиной, а просто не были черны какъ смоль, а съ каштановымъ отливомъ; бакенбарды — тоже были свѣтлѣе, но при этомъ отросли больше, были гуще и длиннѣе, уже не лежали двумя крючками на щекахъ, а ниспадали на высокій военный воротникъ и эполеты.

— Извините, что запоздалъ! Важное дѣло задержало! сурово выговорилъ генералъ Маховъ. А ваше дѣло не такое. И потерпитъ.

Сивеніусъ пропустилъ гостя впередъ и, проведя въ гостиную, усадилъ на диванъ.

— Ну-съ, изволили приготовить? спросилъ генералъ.

— Точно такъ-съ! Если прикажите, сегодня въ вечеру пришлю къ вамъ въ гостиницу съ вѣрнымъ человѣкомъ — моимъ пріятелемъ?

— Это же зачѣмъ — лишнее лицо вводить въ это дѣло? Вы, стало-быть, настолько плохо знаете россійскіе законы, что желаніе Монаршее для васъ — ничто!

И генералъ Маховъ, сдвинувъ брови, ястребиными глазами впился въ Сивеніуса.

— Я полагалъ, ваше превосходительство, что такимъ образомъ будетъ…

— Мнѣ совершенно не любопытно знать, что вы полагаете и какъ вы разсуждаете! Мнѣ надо исполнить въ точности повелѣніе Монарха — получить желаемое имъ или получить отказъ. Извольте мнѣ сейчасъ передать жертвуемыя вами деньги и какую-то тамъ жемчужину. Или прямо извольте отвѣчать, что вы, въ виду Монаршаго желанія, и въ усъ себѣ не дуете!

— Помилуйте, ваше превосходительство! Позвольте. Я сейчасъ же принесу сюда. Я только желалъ прежде спросить васъ, могу ли я отнестись къ князю, нашему генералъ-губернатору, и узнать его мнѣніе… какую сумму мнѣ пожертвовать? схитрилъ Сивеніусъ.

— Вы желаете обратиться за совѣтомъ къ князю Голицыну? Вы это твердо рѣшили?

— Да-съ! нерѣшительно выговорилъ Сивеніусъ.

Генералъ гордо закинулъ голову назадъ, поглядѣлъ свысока и поднялся съ кресла.

— Въ такомъ случаѣ позвольте покинуть васъ и доложить Его Величеству, что вы не пожелали ничего исполнить… Позволить вамъ сноситься съ кѣмъ бы-то ни было по этому дѣлу — я не могу, такъ какъ не желаю изъ-за васъ пострадать самъ. Ну-съ, прощайте! Не говорю «до свиданія», такъ какъ врядъ ли мы съ вами когда-либо встрѣтимся… Я Русскій человѣкъ и генералъ. Изъ предѣловъ Россійской имперіи не выѣзжаю. А вы, по всей вѣроятности, чрезъ мѣсяцъ поѣдете путешествовать очень далеко.

И при этомъ генералъ Маховъ какъ-то весело и игриво дернулъ правою бровью и дернулъ губами. Сивеніусу за этою гримасой представилась сразу почему-то и Сибирь, и кандалы, и всякая чертовщина.

— Позвольте, ваше превосходительство! Будьте столь любезны! проговорилъ онъ, смутившись. И взявъ генерала за руки, онъ, по растерянности, чуть не силкомъ посадилъ его снова на диванъ. — Я сейчасъ, сію минуту!

И уже старый и толстый грекъ, давно спокойный, медленный въ движеніяхъ, преобразился въ мальчугана, завертѣлся и, усадивъ генерала, въ припрыжку вышелъ изъ гостиной.

Едва онъ исчезъ, какъ изъ другихъ дверей показался Чивеничи, радостный, сіяющій. Маховъ всталъ съ мѣста и быстро подбѣжалъ къ нему.

— Ну, послѣдній разъ прошу, Христофоръ Егоровичъ. Троньтесь, будьте милостивы, дайте по десяти на сотню! произнесъ онъ умоляющимъ голосомъ.

— Никогда! отозвался Чивеничи рѣзко.

— Подумайте, вѣдь я же опять все дѣло веду! Безъ меня ийчего бы не вышло.

— Вздоръ, говорю я вамъ. И безъ васъ вышло бы! Вы мнѣ, повторяю, не нужны. Я завтра сотню генераловъ найду, поймите вы это! Ну, пускай по три на сотню.

— Будьте милостивы. Ну, дайте пять! Я тогда счастливѣйшій человѣкъ на всю мою жизнь. Брошу проклятое мое ремесло, за которое мнѣ теперь гроши платятъ. Самъ свое дѣло начну, самъ буду начальствовать и прославлюсь на всю Россію. Дайте пять!

— Ни за что, хоть сейчасъ отказывайтесь! Сейчасъ Сивеніусу скажу, чтобы вамъ не довѣрялъ, а самъ чрезъ недѣлю другого ему генерала пришлю съ такимъ же рескриптомъ. Ну, такъ и быть, десять тысячъ за все! Не хотите — не надо!

Въ дальней комнатѣ раздались шаги. Чивеничи бросился къ дверямъ и снова крикнулъ:

— Десять тысячъ и одиннадцатую на чай! Больше ни гроша! Согласны?

Собесѣдникъ его махнулъ рукою, быстро вернулся на свое мѣсто и снова сталъ важнымъ генераломъ. Сивеніусъ явился тотчасъ же въ дверяхъ гостиной, неся большую шкатулку, гдѣ были деньги и красный небольшой футляръ. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ его рукахъ была бумага, чернильница и гусиное перо.

— Вотъ-съ! произнесъ онъ. Но простите, если я буду все-таки просить васъ, взволнованно выговорилъ грекъ, — дать мнѣ росписку въ полученіи и денегъ, и жемчужины.

— Конечно! Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, — сказалъ Маховъ. — Развѣ можно такъ зря деньги и драгоцѣнность отдавать?

— Такъ, ваше превосходительство… Простую росписку-съ.

— Нѣтъ. Вы напишите сами все, что угодно.. А я только подмахну: Маховъ. У меня рука очень дрожитъ…

— Слушаю-съ. Я напишу просто полученіе. А вы, пока соизволите сосчитать, произнесъ Сивеніусъ, открывая шкатулку, набитую пачками ассигнацій.

— Излишнее. Вы не долгъ платите, а жертвуете несчастнымъ! отказался Маховъ и какъ-то странно вздохнулъ при видѣ массы денегъ.

Чрезъ четверть часа генералъ съ деньгами и съ жемчужиной былъ уже далеко.

Въ этотъ же вечеръ у подъѣзда гостиницы, въ Охотномъ ряду, стояла перекладная телѣга, съ парой почтовыхъ лошадей.

Въ нумерѣ гостиницы, рыжеватый, и уже пожилой человѣкъ, небольшого роста, укладывалъ свой чемоданъ… Онъ былъ веселъ, смѣялся и шутилъ съ гостями, пріѣхавшими его провожать и проститься. Эти гости, кирасирскій офицеръ и молодая красивая блондинка, его жена, сидѣли у накрытаго стола, гдѣ только что всѣ трое отужинали.

— Вотъ что, ваше превосходительство, выговорилъ вдругъ офицеръ. — Генеральское-то одѣяніе и всѣ эти волосы — лучше бы тутъ въ печкѣ спалить…

— Какъ можно! Все это мнѣ пригодится! воскликнулъ уѣзжающій. — Это будетъ основаніемъ будущаго моего гардероба. Собственнаго! Не хозяйскаго! Я теперь самъ хозяиномъ стану… Зимой обо мнѣ услышите изъ Харькова или изъ Казани.

Наконецъ, уложивъ все, онъ отослалъ чемоданъ въ телѣгу и подсѣлъ къ гостямъ.

Молодые люди спросили еще вина и выпили, желая добраго пути уѣзжающему.

— Да полно, Соня… На тебя смотрѣть тоска возьметъ! воскликнулъ вдругъ офицеръ, взглянувъ на жену, которая, была задумчива и грустна.

— И впрямь… Правда… весело добавилъ рыжеватый пожилой человѣкъ. — Нечего тревожиться. Вашъ супругъ — геній. Все обстоитъ и будетъ обстоять благополучно. Да и такія ли дѣла на свѣтѣ съ рукъ сходятъ.

XI.

Прошло три недѣли. Однажды въ вечеру богачъ-грекъ, сидя дома, толковалъ чуть не въ сотый разъ со своими домочадцами все о той же своей заботѣ. Изъ Петербурга не было никакого отвѣта: ни благодарности отъ Монарха, ни возврата жемчужины.

Къ этому присоединялось еще другое обстоятельство. Единственный человѣкъ, знавшій обо всемъ, бывшій пріятель Сивеніуса, теперь былъ его врагомъ. Кирасиръ, вѣжливый и простодушный малый, вскорѣ послѣ визита генерала Махова сталъ себя такъ дерзко вести въ домѣ грека, что все окончилось стычкой съ хозяиномъ. Богачъ погорячился, пригрозился не пускать къ себѣ въ домъ офицера. Кирасиръ разобидѣлся еще пуще и, объяснивъ, что съ такимъ невѣжей и дуракомъ, какъ Сивеніусъ, знакомства онъ водить не желаетъ, уѣхалъ. Съ тѣхъ поръ онъ пропалъ безъ вѣсти. Говорили, что онъ снова вернулся въ Петербургъ въ свой полкъ.

Впрочемъ, ссора съ офицеромъ не могла имѣть большого значенія, и, конечно, Сивеніусъ жалѣлъ только, что потерялъ единственнаго свидѣтеля въ дѣлѣ, смущавшемъ его.

А молчаніе изъ Петербурга — могло смущать.

Часовъ около десяти хозяину доложили объ адъютантѣ князя — генералъ-губернатора.

Затѣмъ въ гостиной появился тотъ же молодой офицеръ, который когда-то привезъ Чивеничи представить богачу-греку.

— Чему обязанъ вашимъ любезнымъ посѣщеніемъ? встрѣтилъ его Сивеніусъ.

— Все съ тѣмъ же, уважаемый хозяинъ! Его сіятельство снова проситъ одолжить жемчужину показать гостямъ.

Сивеніусъ взволновался и вспыхнулъ. Адъютантъ удивился. Наступило молчаніе.

— Это невозможно, г. офицеръ…

— Какъ — невозможно?

— Я, изволите видѣть… Я никакъ не могу… Это невозможно! такъ и доложите князю.

— Почему же?

— Могу обѣщать князю, что черезъ недѣлю, двѣ, съ моимъ удовольствіемъ. А теперь невозможно.

Несмотря на изумленіе офицера и даже на совѣтъ его не отказывать въ такомъ простомъ дѣлѣ, на которое грекъ всегда, соглашался, этотъ упорно стоялъ на своемъ, а объяснить ничего не пожелалъ. Адъютантъ уѣхалъ, а Сивеніусъ обратился къ своимъ домочадцамъ, совершенно смущенный:

— Что теперь дѣлать? Говорить нельзя, — Царь не приказалъ. Молчать тоже нельзя — обидится вельможа.

Уже поздно, въ одиннадцатомъ часу, когда вся семья собиралась ложиться спать, появился снова посолъ, но уже старшій адъютантъ генералъ-губернатора и съ тою же просьбой: «не упрямиться и одолжить жемчужину на полчаса времени».

И хозяинъ, наилюбезнѣйше принявъ гостя, снова наотрѣзъ отказался и снова не пожелалъ объяснить причины. Идя спать, онъ думалъ:

"Авось все пройдетъ благополучно. Посердится вельможа недѣльку — двѣ, а потомъ, когда все дѣло разъяснится и узнаетъ онъ, въ чемъ оно состояло, то гнѣвъ на милость положить. Онъ — сильная особа, но Монархъ неизмѣримо выше и его.

И Сивеніусъ легъ въ постель и долго не могъ заснуть.

То чудилось ему, что онъ сглупилъ невообразимо, то чудилось, что его вызываютъ въ Петербургъ, и самъ Государь Императоръ… Самъ…

И всякая честолюбивая всячина лѣзла въ голову грека.

На другой день, около полудня, въ домѣ богача была сумятица, начавшаяся въ швейцарской и перешедшая въ парадныя комнаты.

У подъѣзда появилась карета генералъ-губернатора, и князь Голицынъ самъ поднимался уже по парадной лѣстницѣ.

Именитый сановникъ и московскій властитель еще ни разу не былъ въ гостяхъ у Сивеніуса, котораго ласково принималъ у себя лишь въ торжественные дни. Разумѣется, увѣдомленный хозяинъ былъ уже на лѣстницѣ и, совершенно растерявшійся, пунцовый отъ смущенія, встрѣтилъ именитаго гостя и, заикаясь, путаясь, старался выговорить какое-то привѣтствіе. — Вотъ, дорогой хозяинъ, какія дѣла бываютъ! заговорилъ. князь Голицынъ, уже поднявшись но лѣстницѣ и слѣдуя въ гостиную. — Вотъ какія дѣла бываютъ! Да! бываетъ, что человѣкъ въ моемъ положеніи пріѣзжаетъ въ гости, чтобы отплатить за какую-либо любезность, а я пріѣхалъ, чтобы моимъ визитомъ отплатить за обиду. Да, обида меня сюда привела, а не любезность!

Пройдя въ гостиную, Голицынъ сѣлъ на дивапъ и вымолвилъ стоящему предъ нимъ хозяину:

— Опасался, что я, — князь Голицынъ, украду у тебя твою жемчужину?

Сивеніусъ хотѣлъ начать что-то говорить. Голицынъ ждалъ, но Грекъ, произнеся нѣсколько разныхъ фразъ безъ всякой связи между собою, снова смолкъ.

— Что же все это значитъ, любезнѣйшій? Буду продолжать думать все то же. Ты заподозрилъ, что князь Голицынъ у грека Сивеніуса драгоцѣнную вещь украдетъ. Такъ помимо своего общественнаго положенія, князь Голицынъ, любезнѣйшій мой, не бѣднѣе Сивеніуса и, пожалуй можетъ такую же жемчужину разыскать на свои собственныя деньги, а не путемъ грабежа. Да и съ поконъ вѣку Голицыны въ воровствахъ не замѣчены, смѣялся князь.

— Простите, ваше сіятельство, но я не могъ… Ключи потерялъ…

— Какіе ключи?

— Ключи потерялъ отъ того самого шкафа, въ коемъ находится футляръ съ вещью,

— А слесарей въ Москвѣ нѣтъ?

— Жаль очень ломать шкафъ… Портить замокъ надо.. Да и не помню въ которомъ шкафу…

— Неправда. Путаешь. Лжешь, любезнѣйшій! Побожись вотъ, перекрестись на образъ, что ключи потерялъ.

Сивеніусъ стоялъ руки по швамъ и глядѣлъ на полъ.

— Вотъ то-то и есть! Говори, почему меня обидѣлъ?

Но приглядываясь все больше къ хозяину, князь, видѣлъ, что смущеніе его слишкомъ странно, и черезъ нѣсколько мгновеній онъ вымолвилъ:

— Тутъ что-то неладно. Сдается мнѣ, что-то тутъ особое… Да вотъ что, любезнѣйшій. У тебя ли жемчужина-то? Не украли ли ее, а ты почему-либо боишься сказывать? Или продалъ ты ее, и стыдно тебѣ сознаться, какъ богачу, что продалъ и обратилъ въ чистыя деньги? Или сграбили ее у тебя, а ты поневолѣ хочешь вора, тебѣ извѣстнаго, помиловать. Можетъ, родной сынъ у тебя ее стащилъ?

— Помилуй Богъ! отозвался Сивеніусъ.

— Мало ли какія бываютъ на свѣтѣ дѣла. Ты мнѣ одно только отвѣтствуй: у тебя жемчужина, и ты не захотѣлъ мнѣ ее прислать, или нѣтъ ее?

— Нѣтъ! выговорилъ Сивеніусъ глухо.

— Украли?

— Нѣтъ-съ…

— Подарилъ ты ее?

— Нѣтъ-съ… Отдалъ я ее, ваше сіятельство, свезти въ Петербургъ на показъ, но обѣщался хранить сіе втайнѣ.

— Ну, такъ бы и говорилъ! Чего проще…

— Было мнѣ приказано строжайше ничего не сказывать.

— Приказано! Вонъ какъ! Ну, а когда же ты получишь обратно свою вещь?

— Не знаю! развелъ руками Сивеніусъ, и съ такимъ отчаяніемъ, что Голицынъ снова сталъ пристально къ нему приглядываться.

— Опять вижу, что тутъ что-то неладное! Напрасно ты мнѣ не хочешь сказать всю правду. Самъ тревожишься, а успокоенія себѣ не хочешь, а сказалъ бы мнѣ все, такъ я бы тебя въ нѣсколько минутъ успокоилъ.

Послѣ смущеннаго молчанія Сивеніусъ вдругъ вздохнулъ глубоко, махнулъ рукой и выговорилъ:

— Извольте, ваше сіятельство, выслушать!

И грекъ разсказалъ подробно все, и когда Сивеніусъ кончилъ, онъ вымолвилъ:

— И бумага подписана именемъ государя. Александръ?! Такъ и стоитъ? Ясно?..

— Точно такъ-съ.

— Давай ее сюда!

Сивеніусъ бросился къ себѣ въ кабинетъ и вернулся съ бумагой въ рукахъ. Голицынъ прочелъ ее, долго, внимательно разсматривалъ подпись, затѣмъ сложилъ бумагу, положилъ къ себѣ въ карманъ и покачалъ головой.

— Умница ты, а эдакую глупость дозволилъ надъ собою совершить! Ну, что же, поищемъ, можетъ быть и найдемъ! Я сейчасъ же пошлю курьера къ государю вмѣстѣ съ этою бумагой.

— Да неужели же, — воскликнулъ Сивеніусъ, — все это обманъ, все скоморошество: и генералъ, и бумага, и самая подпись эта?!..

— Не глупый ты человѣкъ, но, видно, «на всякаго мудреца довольно простоты». Подпись государеву ты знать не можешь, какъ я ее знаю. Но могъ бы ты разсудить, что не станетъ монархъ какому-то московскому греку письма писать и денегъ просить, а паче того не станетъ просить того, чего въ дворцовыхъ кладовыхъ видимо-невидимо есть. У русскихъ императоровъ почище твоей жемчужины водятся всякія коронныя драгоцѣнности. Обѣщаюсь тебѣ, что сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ, для розысковъ. Увѣренъ даже, что Государь Императоръ повелитъ строжайше дѣло разъяснить и виновныхъ разыскать. Съ денежками ты простись! Отъ нихъ, поди, ни гроша не осталось, а жемчужину истратить по мелочамъ нельзя, а коли продано кому, то ее завѣдомо краденую купившій долженъ возвратить по принадлежности. И что бы тебѣ стоило послать ко мнѣ спросить, есть ли такой генералъ Маховъ? Я всѣхъ русскихъ генераловъ, понятно, лично не знаю, но по именамъ всѣхъ знаю.

— Да меня, ваше сіятельство, увѣрилъ офицеръ Чивеничи, что онъ знаетъ этого генерала.

— Какой Чивеничи?

— Кирасиръ петербургскій…

— Увѣрилъ тебя, что генералъ Маховъ существуетъ на свѣтѣ?

— Точно такъ-съ. И любимецъ къ тому же Императора.

— Прекрасно! Съ этого надо было тебѣ начать. Чивеничи этого мы прежде всѣхъ найдемъ, попросимъ его снова повторить, что такой любимецъ у Государя есть и попросимъ его нашихъ сыщиковъ познакомить съ его превосходительствомъ генераломъ Маховымъ. Вотъ уже маленькій слѣдъ у насъ и есть. Этотъ самый Чивеничи насъ доведетъ до генерала, а генералъ доведетъ до жемчужины съ деньгами. Успокойся и жди! Да заруби себѣ на носу — при другихъ подобныхъ обстоятельствахъ обращаться къ князю Голицыну, благо ты его знаешь и благо онъ готовъ одолжить тебѣ всегда и всячески.

Князь Голицынъ уѣхалъ, а Сивеніусъ, уже увѣренный вполнѣ въ томъ, что былъ жертвой мошенничества, рѣшилъ обѣщать сыскной полиціи обѣихъ столицъ двадцать тысячъ, чтобы найти слѣды преступниковъ. Только теперь, почему-то, греку представлялось ясно, что главный герой дерзкаго обмана былъ не генералъ Маховъ, а офицеръ Кирасирскаго полка. Будто чутье заговорило въ немъ…

XII.

Прошелъ мѣсяцъ.

Оказалось, что князь Голицынъ напрасно похвастался тѣмъ,: что кирасиръ-офицеръ доведетъ сыскъ до генерала Махова, а этотъ до трехъ сотъ тысячъ и жемчужины.

Кирасиръ оказался выбывшимъ изъ полку еще осенью прошлаго года и даже не имѣлъ права носить мундиръ въ бытность свою въ Москвѣ.

Чивеничи въ Петербургѣ давно и слѣдъ простылъ. Замученная полиціей, старушка Вишнякова плакалась и убивалась, но искренно увѣряла, что не знаетъ, гдѣ зять и ея дочь. Съ самаго отъѣзда ихъ въ Москву, она не имѣла отъ дочери никакого извѣстія.

Дѣло было, конечно, доложено государю Александру Павловичу, и несмотря на строгое приказаніе немедленно разыскать виновнаго — ничего сдѣлать было нельзя. Какъ мѣнялу Яковлева, «чисто» обдѣлалъ генералъ Маховъ, такъ же «чисто», мастерски былъ обокраденъ богачъ грекъ. Разница была въ томъ, что первое дѣло было простымъ мошенничествомъ, а второе уже крупнымъ, отчасти государственнымъ преступленіемъ, такъ какъ обманъ былъ совершенъ именемъ императора.

И до весны дѣло затихло. Два раза вспоминалъ объ немъ Государь и два раза узнавалъ, что «есть надежды» накрыть бывшаго кирасира. Но это была ложь. Надеждъ никто никакихъ имѣть не могъ.

Наконецъ, однажды, когда ледъ очистилъ Кронштадтъ и открылась навигація, сыщики, хорошо помнившіе обѣщанныя награды со стороны Сивеніуса, вспомнили о томъ, что многихъ «знатныхъ» мошенниковъ изъ иностранцевъ и изъ своихъ тянетъ весною путешествовать въ Европу… безвозвратно.

На одномъ изъ первыхъ же кораблей, отходящихъ въ Германію, сыщики нашли двухъ пассажировъ, которыхъ попросили вернуться въ Петербургъ: молодого человѣка и молодую, красивую женщину.

Она вернулась къ матери на Шестилавочную улицу и заболѣла горячкой, отъ позора и горя. Онъ, взятый въ полицію, вскорѣ же былъ, по приказанію Государя, посаженъ въ Шлиссельбургскую крѣпость. Но ни денегъ, ни жемчужины при немъ не нашлось, и онъ клялся, что генерала Махова не видалъ со времени мошеннической продѣлки съ купцомъ-мѣнялой, при которой и самъ пострадалъ. Въ Москвѣ же, хотя и бывалъ онъ у Сивеніуса, но о появленіи тога же генерала Махова у богача-грека не имѣлъ никакого понятія.

Разумѣется ему отвѣтили:

— Второй разъ не отвертитесь, и пока не сыщется генералъ — посидите въ крѣпости.

Пришло лѣто…

Однажды въ душный іюльскій вечеръ обыватели города. Казани съѣзжались и сходились въ мѣстный деревянный театръ, полу-балаганъ… Пріѣзжая труппа актеровъ давала представленіе, и такъ какъ подобными зрѣлищами городъ не былъ избалованъ, то театръ наполнялся сверху до низу — и мѣстнымъ дворянствомъ, и чиновничествомъ, и купечествомъ, и простымъ народомъ.

На этотъ разъ шла комедія въ четырехъ дѣйствіяхъ: Сердитый Городничій или Держи ухо востро.

Среди перваго же дѣйствія въ театрѣ случился казусъ, странный и загадочный. Въ тотъ моментъ, когда на сценѣ появился самъ городничій съ племянникомъ, въ партерѣ раздался голосъ:

— Господи Іисусе, Творецъ милостивый…

Всѣ обернулись на восклицавшаго. Это былъ, судя по одеждѣ и по бородѣ, купецъ…

— Должно быть сумашедшій! рѣшила публика и занялась представленіемъ… Но чрезъ нѣсколько минутъ, когда городничій началъ грозно распекать какого-то писаря, скверно написавшаго бумагу, снова публика невольно оглянулась на. купца.

— Господи! Да что же это такое! Господи! восклицалъ, купецъ.

Публика зароптала, кой-кто началъ смѣяться уже не актерамъ, а зрителю.

Полицейскій направился къ нарушителю благочинія въ театрѣ и попросилъ его вонъ.

— Простите, ради Создателя! Позвольте остаться. Больше не буду, — повинился этотъ.

— Выходите вонъ, настаивалъ квартальный надзиратель.

— Вотъ Христосъ Богъ, больше не буду! взмолился купецъ жалостливо.

Публика заступилась за него. Раздались голоса вліятельныхъ губернскихъ лицъ: «Оставьте»!

Купца оставили на его мѣстѣ; снова водворилась тишина, представленье продолжалось, и первый актъ окончился безъ всякаго нарушенья порядка.

Когда занавѣсъ опустился, многіе изъ публики, поднявшись, невольно устремили глаза въ то мѣсто, гдѣ былъ странно заявившій о себѣ зритель, но его не было на своемъ мѣстѣ. Вставъ одинъ изъ первыхъ, онъ уже выходилъ изъ театра и спрашивалъ у встрѣчныхъ: въ театрѣ ли находится губернаторъ.

— Здѣсь. Въ первой ложѣ! былъ отвѣтъ.

Зритель, назвавшись петербургскимъ 1-ой гильдіи купцомъ Яковлевымъ, сталъ настоятельно просить полицейскаго доложить губернатору тотчасъ же, что онъ желаетъ передать ему нѣчто очень важное. Губернатору доложили, и онъ вышелъ въ корридоръ, нѣсколько удивленный. Купецъ Яковлевъ въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ о мошенничествѣ, жертвой котораго онъ сталъ годъ назадъ въ Петербургѣ, по милости генерала Махова, и затѣмъ прибавилъ и о дерзкомъ случаѣ съ богачемъ московскимъ грекомъ, о которомъ слышалъ отъ самого петербургскаго полиціймейстера и который приписывался тому же «чудному» генералу, не состоящему въ спискахъ россійской арміи.

Три раза заставилъ губернаторъ купца разсказать себѣ все подробно, заставилъ равно и объяснить толково догадку купца. Сначала губернаторъ принялъ купца за безумнаго, а затѣмъ счелъ его очень и очень не глупымъ. Къ тому же Яковлевъ готовъ былъ все подтвердить подъ присягой, готовъ былъ отвѣчать въ случаѣ какой ошибки всѣмъ своимъ состояніемъ тысячъ во сто, и, наконецъ, онъ объяснилъ умно и ловко, что такъ какъ московское дѣяніе генерала Махова извѣстно Государю, то Его Величеству станетъ и лично извѣстно и пріятно, если справедливость восторжествуетъ.

Второе дѣйствіе уже началось, а губернаторъ, человѣкъ умный и дѣльный, все еще толковалъ и соображалъ, объяснясь съ купцомъ глазъ на глазъ.

— Вы ручаетесь мнѣ всѣмъ вашимъ состояніемъ, что не ошибаетесь? спросилъ онъ наконецъ рѣшительно, какъ бы въ послѣдній разъ.

— Ваше превосходительство, разсудите. Человѣкъ — тотъ же. То же лицо, тѣ же волосы, такъ же говоритъ, такъ же ходитъ, такъ же кричитъ, какъ на меня кричалъ… Ну, онъ и онъ самый! Хоть казните меня, буду это сказывать.

— Ладно. Послѣ представленія идите прямо ко мнѣ сюда.

Чрезъ два часа, когда комедія окончилась, въ корридорѣ у губернаторской ложи встрѣтились два человѣка. Одинъ пришелъ самъ, другого привелъ квартальный надзиратель, — и по требованію начальника губерніи онъ явился «какъ есть», то-есть въ костюмѣ городничаго, парикѣ и накладныхъ бакенбардахъ котлетками.

Это былъ антрепренеръ пріѣзжей труппы, а равно и главный актеръ на роли «благородныхъ отцовъ», происхожденіемъ царскосельскій мѣщанинъ Климовъ.

— А, здравствуйте, сказалъ, выйдя изъ ложи, губернаторъ. — Славно играете. Первый сортъ. Я васъ позвалъ чтобы познакомить васъ вотъ съ нимъ. Это петербургскій купецъ Яковлевъ. А это вотъ-съ… обернулся губернаторъ къ Яковлеву. Это его превосходительство, генералъ Маховъ… Вѣдь такъ я сказываю? обернулся онъ къ актеру.

Актеръ странно двинулся, будто шарахнулся отъ удара въ грудь, и молчалъ. Но глаза его загорѣлись лихорадочнымъ огнемъ, а лицо измѣнилось, несмотря на румяны и бѣлилы.

— Ну-съ… ваше превосходительство… Гдѣ триста восемьдесятъ тысячъ и жемчужина?

Климовъ молчалъ и шатался, глядя обезумѣвшими глазами и на губернатора и на Яковлева.

— Вспомните, быстрое признаніе облегчаетъ участь виновнаго… Между временнымъ заключеніемъ въ тюрьмѣ и каторжною работой въ рудникахъ — большая разница.

Актеръ вдругъ повалился въ ноги и выговорилъ, рыдая:.

— Простите… Все разскажу…

Чрезъ три мѣсяца послѣ случая въ Казанскомъ театрѣ, двѣсти восемьдесятъ тысячъ и жемчужина были возвращены Сивеніусу, а восемьдесятъ тысячъ мѣнялѣ Яковлеву, причемъ, вѣроятно, деньги грека перешли купцу… Главный виновникъ — бывшій кирасиръ, сидѣвшій въ Шлиссельбургѣ, отдалъ все добровольно за обѣщаніе, вмѣсто каторги, быть высланнымъ изъ предѣловъ Россіи въ Турцію.

Жена его пожелала слѣдовать за нимъ.

«Благородный отецъ» отсидѣлъ три года въ смирительномъ домѣ.