Гейша (Лазаревский)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
|
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| Гейша |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 233. |
Море шумитъ однообразно и глухо, точно тоскуетъ. На бульварѣ темно и холодно. Свѣтъ только возлѣ небольшого лѣтняго театра, на крыльцѣ котораго стоятъ и курятъ мужчины. Антрактъ. Идетъ въ послѣдній разъ «Гейша». За сценой вездѣ грязно, тѣсно и такъ же холодно, какъ на дворѣ. Пахнетъ сыростью, старымъ холстомъ, клейстеромъ и сѣномъ, которое должно изображать траву. Въ одной изъ уборныхъ съ досчатыми стѣнами, испещренными разными надписями и нецензурными рисунками, сидитъ антрепренеръ Песковскій. Одѣтъ онъ въ нелѣпый, не то китайскій, не то японскій костюмъ, съ золотою картонною саблей на боку, потому что играетъ губернатора. На другомъ стулѣ развалился бритый человѣкъ, неопредѣленныхъ лѣтъ, съ черепаховымъ пенснэ на носу, въ котиковой шапкѣ и разстегнутой шубѣ. Оба молчатъ. Слышно, какъ на сценѣ поскрипываютъ доски подъ ногами рабочихъ и хористовъ. Въ сосѣдней уборной красивый женскій голосъ отчетливо напѣваетъ:
«Будь, Гейша, вѣчно весела, |
Вальсъ льется въ медленномъ темпѣ и мотивъ выходитъ грустнымъ и задумчивымъ. Испачканное гримомъ лицо Песковскаго по временамъ хмурится и тогда по краямъ его накрашенныхъ губъ ложатся двѣ глубокія морщины. Сегодня его все бѣситъ. Сердитъ онъ на артистку, которая напѣваетъ вальсъ, и на холодную погоду, которая разогнала публику; больше же всего раздражаетъ Песковскаго присутствіе человѣка въ котиковой шапочкѣ. Ему до страсти хочется выгнать вонъ изъ уборной назойливаго господина, но сдѣлать это рискованно, — завтра же въ мѣстной газетѣ можетъ появиться статья, въ которой труппу будутъ сравнивать со странствующимъ циркомъ.
Рецензентъ, точно почувствовавъ, что о немъ думаютъ, поднимаетъ голову и говоритъ:
— Такъ можно будетъ на завтра двѣ контромарочки?
— Скажите тамъ, въ кассѣ, — лѣниво отвѣчаетъ Песковскій.
— Вамъ, Феликсъ Александровичъ, можетъ быть, непріятно, что я вчера не похвалилъ госпожу Вандати, — снова говоритъ рецензентъ, — но каждый литераторъ, въ томъ числѣ и я, пишетъ прежде всего на основаніи своего внутренняго убѣжденія и это убѣжденіе должно быть свято, насиловать его никто не въ правѣ. Такъ вотъ, какъ сейчасъ, она очень даже можетъ пѣть, но на сценѣ вѣдь иное дѣло: ея совершенно не слышно. Какая же она Мимоза? Одной внѣшности недостаточно, тутъ вѣдь искусство…
Рецензентъ вздохнулъ; онъ вспомнилъ, какъ третьяго дня вечеромъ та, которая носила фамилію Вандати, заперла предъ его носомъ дверь своей уборной, и добавилъ:
— Вы, Феликсъ Александровичъ, человѣкъ не глупый, и сами понимаете, что Вандати въ сущности не артистка, а такъ… Ужинаетъ въ такомъ кабакѣ, какъ Бель-Вю[2], съ какими-то, простите за выраженіе, прохвостами. Сегодня съ однимъ, а завтра съ другимъ… Вы знаете, почему она въ «Гейшѣ» эффектна? Потому, что здѣсь роль какъ разъ по ней, вѣдь она въ сущности ничѣмъ не отличается отъ публичной женщины. Въ ней уже не осталось ничего человѣческаго.
«Разсказъ начать хочу, |
раздается изъ сосѣдней уборной голосъ Вандати и вдругъ умолкаетъ, а потомъ капризно произноситъ:
— Ну, когда же я дозовусь парикмахера? Маша, да пошлите же ради Бога ко мнѣ парикмахера! У меня вся прическа разъѣхалась.
Антрепренеръ потеръ ладонью свою шею, которая чесалась отъ краски, и нахмурился еще больше. Когда-то онъ былъ близокъ съ Вандати, самъ уговорилъ ее поступить на сцену и называлъ своей женой. Теперь они встрѣчались только на репетиціяхъ и при раздачѣ жалованья, но если о ней говорили дурно, то Песковскому было больно, точно бранили его самого и всю труппу.
Это болѣзненное чувство было особенно непріятно потому, что онъ изо всѣхъ силъ старался его скрывать и не умѣлъ этого сдѣлать. Слушая рецензента, онъ мучился и, чтобы не обругаться въ отвѣтъ, нагнулся передъ зеркаломъ и сталъ поправлять немного отставшій на лбу парикъ. Протрещалъ звонокъ, потомъ загудѣлъ и смолкъ поднявшійся занавѣсъ и запѣли скрипки въ оркестрѣ.
Въ уборную просунулась усатая, цыганская физіономія сценаріуса и сказала:
— Феликсъ Александровичъ, сейчасъ вашъ выходъ.
Песковскій вскочилъ и пошелъ скорымъ шагомъ, точно убѣгая отъ рецензента, тоже поспѣшившаго черезъ боковой проходъ въ зрительный залъ. Стало тихо. Слышно было, какъ свистѣлъ по деревяннымъ стѣнамъ настоящій холодный вѣтеръ, точно въ пьесѣ, поставленной въ московскомъ художественномъ театрѣ. Возлѣ кулисы о чемъ-то шептались два рабочихъ. Прильнувъ глазомъ къ дырочкѣ въ холстѣ, изображавшемъ дерево, стоялъ прокравшійся съ бульвара на сцену мальчишка въ оборванномъ ватномъ пальто. Сценаріусъ съ цыганской физіономіей тихо подошелъ къ нему и вдругъ, схвативъ за ухо, прошипѣлъ:
— Я уже второй разъ тебя гоню, животное ты этакое! Сказано нельзя быть за сценой, стало быть и кончено. Вонъ отсюда…
Мальчишка присѣлъ, дернулъ головою, чтобы освободить ухо и, шаркая своими стоптанными сапогами, бросился въ сторону.
— И откуда ихъ нечистая сила приноситъ, — сказалъ ему вслѣдъ сценаріусъ, заглянулъ въ брошюрку, которую держалъ въ рукахъ, и побѣжалъ налѣво къ уборнымъ.
Оркестръ игралъ что-то веселое, совсѣмъ не гармонировавшее ни съ холодомъ, который былъ за сценой, ни ситцевыми костюмами хористовъ и хористокъ, ни съ ихъ утомленными, припухшими лицами. Изъ полуотворенныхъ дверей декораціоннаго домика съ вывѣской «Тысяча радостей» можно было видѣть, какъ легко и граціозно двигалась хорошенькая Вандати въ туго обтянутомъ вокругъ бедеръ японскомъ платьѣ и какъ ломался Песковскій. Послѣ второго акта раздались аплодисменты, а потомъ крики: «Вандати, Вандати»…
Она вышла два раза подъ рядъ и, кланяясь и посылая воздушные поцѣлуи, чувствовала, какъ сладко млѣетъ ея сердце.
Въ эти моменты она забывала и о вздохахъ Песковскаго и о надоѣдливомъ рецензентѣ и о томъ холодѣ, который носился въ ея уборной. И казалось ей, что первые ряды хлопаютъ ей съ такимъ увлеченіемъ не только потому, что она самая красивая во всей труппѣ, но еще и самая талантливая.
Въ теченіе каждыхъ сутокъ такихъ моментовъ набиралось въ общемъ отъ пяти до восьми минутъ, и Вандати думала, что и ради нихъ стоитъ жить и что никогда и ни ради чего она не рискнула бы ихъ потерять.
Подняли и спустили нѣсколько разъ занавѣсъ, и все снова пошло своимъ чередомъ. Опять стучали молотками и таскали декораціи, съ которыхъ летѣла пыль. Песковскій съ папиросой въ зубахъ снова сидѣлъ въ своей уборной, а противъ него развалился на стулъ рецензентъ и, постукивая палкой, напѣвалъ:
«Вотъ пе-ре-по-лохъ, охъ, охъ, |
и потомъ сказалъ:
— Въ самомъ дѣлѣ, сборъ-то сегодня не важный.
Песковскій ничего не отвѣтилъ и поковырялъ въ ухѣ мизинцемъ.
Слышно было, какъ возилась въ своей уборной Вандати, переодѣваясь въ новое платье, въ которомъ ей хотѣлось блеснуть въ послѣднемъ актѣ.
— Маша, дайте мнѣ фуляровый платокъ. Вотъ холодище. Въ Москвѣ, вѣроятно, уже на саняхъ ѣздятъ, а мы все еще играемъ въ лѣтнемъ театрѣ, — произнесла она.
«Должно быть сняла лифъ», — подумалъ рецензентъ, потянулся и зажмурилъ глаза.
«Все, все въ любви одной, |
опять запѣла Вандати; голосъ ея вибрировалъ, звенѣлъ, ударяясь о досчатыя стѣнки уборной, и казался красивѣе и сильнѣе.
— Существуетъ мнѣніе весьма компетентнаго лица, кажется, знаменитаго Ломброзо, что натуры безнравственныя, безсердечныя и вообще падшіе люди иногда поютъ особенно выразительно. Нѣжными звуками они какъ бы инстинктивно хотятъ замаскировать свою душевную пустоту, — сказалъ рецензентъ, снова потянулся и закурилъ папиросу.
— Ну, ужъ это извините. Мнѣ приходилось встрѣчать очень хорошихъ и нисколько не падшихъ людей, которые по выразительности своего пѣнія заткнутъ за поясъ любую оперную знаменитость, — отвѣтилъ Песковскій.
— Одно другого не исключаетъ.
Рецензентъ умолкъ и презрительно оттопырилъ нижнюю губу.
Изъ глубины сцены послышался какой-то неопредѣленный все усиливающійся шумъ. Казалось, что человѣкъ катитъ что-то тяжелое и постоянно спотыкается. Этотъ шумъ вдругъ смѣнился отчаяннымъ непрерывнымъ визгомъ, переходившимъ въ хрипъ, точно тамъ рѣзали поросенка.
Песковскій прислушался, потомъ вскочилъ и, опрокинувъ стулъ, выбѣжалъ изъ уборной, за нимъ вылетѣлъ и рецензентъ. Оба они наткнулись на взъерошеннаго съ разстегнутой манишкой сценаріуса, который тащилъ одной рукой за волосы, а другой за ногу мальчишку въ ватномъ пальто.
Мальчишка стучалъ свободной ногой объ полъ и продолжалъ визжать все сильнѣе и сильнѣе.
— Я тебѣ покажу, анаѳема, какъ прокалывать дырки въ декораціяхъ, я тебѣ покажу… — злобно шепталъ сценаріусъ, непрерывно ударяя колѣномъ мальчишку.
Песковскій бросился на сценаріуса.
— Вы… вы съ ума сошли?..
Вандати собиралась надѣть другое новое японское платье и, осматривая на немъ крючки, думала о томъ, хватитъ или не хватитъ у Песковскаго денегъ, чтобы уплатить ей все жалованье.
Поклонники ограничивались обыкновенно только ужинами, да иногда плюшевой бонбоньеркой съ зеркаломъ и конфектами.
Между тѣмъ нужно было купить двѣ пары лайковыхъ ботинокъ, нужно было сдѣлать новую тунику для роли прекрасной Елены, заплатить за обѣдъ и выслать хоть двадцать рублей пьянствовавшему теперь бывшему второму тенору Леснеру, котораго Песковскій выгналъ изъ ревности къ ней.
Усиливавшійся съ каждой минутой шумъ и визгъ на сценѣ долетѣлъ и до нарумяненныхъ ушей Вандати.
Инстинктъ подсказалъ раньше чѣмъ мозги, что тамъ бьютъ человѣка и бьютъ жестоко. Она почувствовала, какъ у нея на затылкѣ точно съежилась кожа и сами собой задрожали колѣни.
Забывъ, что у нея на голыхъ плечахъ только одинъ фуляровый платокъ, Вандати выскочила изъ уборной, растолкала хористовъ и рабочихъ и, увидавъ, какъ сценаріусъ трясетъ на смерть перепуганнаго мальчишку, визгливо закричала:
— Оставьте, оставьте, оставьте…
Отъ волненія и отъ холода она вся дрожала, ея голыя руки и почти обнаженная грудь были едва прикрыты.
Рецензентъ подошелъ къ ней и впился глазами въ тѣло.
— Живодеры, подлецы, оставьте же его! — опять нѣсколько разъ прокричала она, притоптывая ногой въ розовомъ чулкѣ и бѣлой туфлѣ.
Рецензентъ, видимо, обрадовавшійся неожиданному развлеченію, постукивалъ своей палкой, кому-то подмигивалъ и придвинулся еще ближе къ ничего и никого не замѣчавшей Вандати. Вокругъ столпились хористы, хористки и рабочіе.
Сценаріусъ пересталъ бить мальчишку и, тяжело вздыхая, проговорилъ:
— Мнѣ приказываютъ, чтобы я слѣдилъ…
— Никто вамъ не можетъ приказывать такъ драться, мерзавецъ вы этакій, — скороговоркой прокричала Вандати.
Глаза у нея блестѣли и платокъ совсѣмъ сползъ съ одного плеча.
— А вы тоже такъ не выражайтесь…
— Феликсъ Александровичъ, или этотъ мерзавецъ больше у васъ не служитъ, или я не выйду на сцену, слышите?..
— Елена Васильевна, голубушка, успокойтесь, ради Бога не такъ громко, вѣдь въ публикѣ слышно, — умоляюще занылъ Песковскій.
— Это мнѣ все равно, а я повторяю: или онъ у васъ не служитъ, или я не выйду на сцену. Вѣдь этотъ господинъ уже не въ первый разъ позволяетъ себѣ такія штуки.
Мальчишка вдругъ рванулся и со всѣхъ ногъ бросился бѣжать къ выходу. Никто не сталъ его догонять.
— Феликсъ Александровичъ, вы слышите, что я сказала? Я сейчасъ же уѣзжаю изъ театра, — еще тономъ выше произнесла Вандати.
— Слышу, родная, слышу… Ну, хорошо, хорошо. Идите, Перфильевъ, въ кассу, тамъ вамъ дадутъ что слѣдуетъ и… и… и можете отправляться.
— Изъ-за всякой, можно сказать, скандалистки…
— Ну, не разговаривать здѣсь, — пробормоталъ Песковскій, — я могу полицію позвать.
— Зови, очень я тебя боюсь, посмотримъ, что вы тутъ будете безъ меня дѣлать…
Сценаріусъ швырнулъ объ полъ либретто и, растолкавъ любопытныхъ, побѣжалъ по лѣстницѣ внизъ, за своимъ пальто.
Послѣдній актъ прошелъ отлично. Сидѣвшіе въ первомъ ряду офицеры говорили, что никогда еще не видали Вандати такой интересной и оживленной и что сегодня она въ ударѣ.
Рецензентъ ушелъ со сцены, ни съ кѣмъ не попрощавшись. Ужиная въ этотъ вечеръ съ первымъ билліардистомъ въ городѣ, отставнымъ подпрапорщикомъ Тутрюмовымъ, онъ разсказывалъ о томъ, какіе за сценой происходятъ иногда «неприличные скандалы» и нѣсколько разъ ни съ того, ни съ сего повторилъ:
— Существуетъ мнѣніе весьма компетентнаго лица, кажется, знаменитаго Ломброзо, что натуры безнравственныя, безсердечныя и, вообще, падшіе люди поютъ особенно выразительно. Нѣжными звуками они какъ бы хотятъ замаскировать и наполнить свою душевную пустоту.