ГВЕРАЦЦИ.
правитьI.
правитьВѣнскій конгресъ создалъ для Италіи положеніе, ближайшимъ послѣдствіемъ котораго было сконцентрированіе всѣхъ силъ и помысловъ этой страны на исключительно политическихъ и патріотическихъ интересахъ. Съ этого времени все, что не имѣло прямого соотношенія съ насущнымъ вопросомъ объ измѣненіи политическихъ судебъ страны, предается пренебреженію и забвенію. Науки и художества, относительно еще процвѣтавшія въ Италіи въ концѣ прошлаго столѣтія, замѣтно приходятъ въ упадокъ. Нѣкогда славные университеты, въ Пизѣ, въ Болоньѣ, въ Падуѣ, становятся консерваторіями отжившей рутины и педантическаго невѣжества. Молодежь, поглощенная ненавистью къ чужеземнымъ или-же доморощеннымъ притѣснителямъ, мало помышляетъ объ ученіи. Литература также только въ такомъ случаѣ имѣетъ значеніе, если становится служительницею и пособницею всепоглощающаго дѣла національнаго освобожденія.
Однакожъ, это движеніе не сразу отлилось въ опредѣленную національно-унитарную форму, которую окончательно дали ему Мадзини и «Молодая Италія». Во время движенія въ Романьяхъ (въ 1830—31 г.), не говоря уже о предыдущихъ, карбонарскихъ заговорахъ и возстаніяхъ, — нѣтъ еще и рѣчи объ «италіянской націи», о ея «возрожденіи» и «единствѣ». Но гораздо раньше, чѣмъ Мадзини съумѣлъ втѣснить итальянскую агитацію въ столь свойственныя для нея рамки унитаризма, — итальянская нація какъ-то безсознательно уходите въ самое себя, — въ свое прошедшее; она отстраняется отъ остальной Европы и ея умственнаго и промышленнаго развитія; она замыкается въ горделивомъ презрѣніи ко всему чужеземному. Это послѣднее обстоятельство должно было, конечно, положить нѣкоторую печать застоя и затхлости на всю итальянскую жизнь, умственную и промышленную; — затхлости, правда, живительно продуваемой постоянно возрастающимъ вихремъ національнаго освобожденія.
Нельзя однакожъ сказать, чтобы въ первой половинѣ нынѣшняго вѣка въ Италіи не являлись таланты и дѣятели, разнообразные какъ по самому основному складу своихъ характеровъ, такъ и по разнымъ случайностямъ своей дѣятельности и своего развитія; но тѣ общія условія итальянской общественной жизни, которыя мы очертили выше, служатъ неизмѣннымъ фономъ для портрета каждаго итальянскаго дѣятеля помянутой эпохи. А эта общность фона въ значительной степени сглаживаетъ индивидуальныя различія даже первостепенной важности. Отъ этого намъ представляются родственными и схожими между собою даже такіе разнородные образы, какъ напримѣръ, идеалистъ Мадзини съ его іерархическою и нѣсколько даже экклезіастическою законченностью, недопускающею никакихъ возраженій; — Феррари, врагъ политическихъ единствъ вообще и итальянскаго въ особенности, отважный діалектикъ, неставящій никакихъ предѣловъ своей критикѣ и своему скептицизму; — Каттанео, демократъ и «italianissimo» по мадзиніевскому образцу, но неуклонно ищущій для своихъ пламенныхъ патріотическихъ плановъ и пожеланій прочной экономической и разсудительно-научной почвы; — Джусти, тяжеловѣсный, но ядовитый сатирикъ; — Леопарди съ его мрачною лирикою отчаянія, и т. д. Безспорно, всѣ поименованные здѣсь дѣятели весьма разнообразны въ самыхъ своихъ существенныхъ чертахъ; нѣкоторые изъ нихъ, напримѣръ, Мадзини и Феррари, шли повидимому не только различными путями, но и къ различнымъ цѣлямъ. Въ жизни, особенно въ бурную эпоху 1848 года, имъ часто приходилось враждебно сталкиваться между собою. Но тѣмъ не менѣе, сила обстоятельствъ вынуждала каждаго изъ нихъ дѣлать одно и то-же общее дѣло. Самая интересная сторона жизни и дѣятельности каждаго изъ нихъ есть именно та сторона, которою они связаны съ этимъ единымъ и какъ-бы неотразимымъ общимъ народнымъ дѣломъ. Біографія каждаго изъ нихъ есть непремѣнно въ значительной своей части біографія всѣхъ остальныхъ.
Гверацци смолоду представляетъ намъ чрезвычайно интересный примѣръ богато одаренной личности, вступившей въ борьбу съ общимъ огуловымъ строемъ общества. Уроженецъ классической страны кротости и мягкихъ уступокъ — Тосканы, онъ менѣе, чѣмъ уроженцы остальныхъ угловъ полуострова, несетъ на себѣ тяжелый гнетъ системы, навязанной Австріей всей Италіи; а потому онъ и слабѣе протестуетъ противъ этой системы, легче и скорѣе переростаетъ наиболѣе непосредственную и первобытную форму узкополитическаго и узко-патріотическаго протеста. Живя въ торговомъ Ливорно, онъ съ дѣтства освоивается съ самыми разнообразными національностями, а его художественно-воспріимчивая и сосредоточенная натура не допускаетъ его относиться къ чужеземцамъ съ тѣмъ величавымъ, но ограниченнымъ презрѣніемъ, которымъ его соотечественники платили Европѣ за свое собственное жалкое и униженное политическое положеніе. Наконецъ, ознакомлю съ малолѣтства съ корыстной, но живительной суетой, наполняющей жизнь трудового народа, онъ пріобрѣтаетъ способность даже въ порывахъ своего крайняго романтическаго увлеченія, не отрываться вовсе отъ реальной почвы. Не смотря на всѣ причуды и порывы его необузданной фантазіи, настроенной на сильно преувеличенный тонъ въ родѣ Виктора Гюго, не смотря на страстную привязанность къ эффекту и оригинальности, характеризующую вообще писателей такъ-называемаго романтическаго направленія, Гверацци ни въ одномъ своемъ произведеніи не покидаетъ реальной почвы.
По году рожденія и по началу своей дѣятельности, Гверацци почти сверстникъ Мадзини. Оба они — Мадзини въ Генуѣ, Гверацци въ Ливорно — съ дѣтства чутко воспринимаютъ «духъ времени». Оба они развиваютъ въ себѣ съ молокомъ матери всосанныя симпатіи и антипатіи раньше и живѣе, чѣмъ большинство итальянскихъ молодыхъ людей, не столь счастливо одаренныхъ природою и воспользовавшихся менѣе серьезнымъ первоначальнымъ воспитаніемъ. Оба уже въ университетской аудиторіи являются съ опредѣленнымъ сознаніемъ, что до сихъ поръ сдѣлано слишкомъ мало для осуществленія тѣхъ идей, которымъ они служатъ; съ горячимъ желаніемъ сдѣлать больше и съ непоколебимою вѣрою въ свои силы. Не достигнувъ еще двадцатилѣтію возраста, Гверацци открываетъ свою пропаганду въ журналѣ «Ливорискій Указатель», въ то самое время, какъ Мадзини начинаетъ пріобрѣтать извѣстность въ Лигуріи и въ Пьемонтѣ своимъ журналомъ «Генуэзскій Указатель».
Оба эти журнала, сходные по названію, по духу, по значенію и по нѣкоторымъ подробностямъ, однакожъ, разнятся между собою, и тотъ, кто далъ-бы себѣ трудъ внимательно сличить эти юношескіе пропагандистскіе опыты двухъ впослѣдствіи знаменитыхъ дѣятелей, безъ труда предсказалъ-бы имъ различную судьбу. Разница во многихъ отношеніяхъ оказывается въ пользу «Ливорискаго Указателя». Не говоря уже о томъ, что меньшая строгость цензуры въ Тосканѣ, чѣмъ въ Пьемонтѣ, даетъ возможность Гверацци болѣе ясно и откровенно высказывать свои мысли, «Ливорискій Указатель» менѣе одностороненъ и исключителенъ, чѣмъ «Генуэзскій». Онъ преслѣдуетъ менѣе широкую, но за то и менѣе отдаленную, болѣе опредѣленную, легче уловимую цѣль: втянуть итальянское общество въ водоворотъ общеевропейскаго умственнаго и литературнаго движенія. Какъ Мадзини, такъ и Гверацци вынуждены изощрять свое юношеское перо надъ иностранными художественными произведеніями. Но для Мадзини все, о чемъ-бы онъ ни говорилъ, — не болѣе какъ поводъ или предлогъ внушать своимъ соотечественникамъ мысль о необходимости немедленной прикладной политической дѣятельности, объ организаціи живыхъ и дѣятельныхъ силъ страны: агитаторъ въ Мадзини едва-ли не съ дѣтства, стоитъ всегда на первомъ планѣ. Гверацци-же въ «Ливорискомъ Указателѣ» выступаетъ уже болѣе художникомъ, чѣмъ организаторомъ; болѣе живымъ и мыслящимъ человѣкомъ, чѣмъ предвозвѣстникомъ близкихъ преобразованій. Отсюда преимущество живости на его сторонѣ.
«Ливорискій Указатель» впрочемъ получалъ направленіе но отъ одного Гверацци: болѣе счастливый, чѣмъ Мадзини, Гверацци въ кругу своихъ товарищей нашелъ себѣ не только сотрудника, но отчасти и руководителя въ лицѣ Карла Вини (скоро отжившаго свою жизнь въ грязныхъ кабакахъ «Венеціи», работничьяго квартала Ливорно), человѣка способнаго, обладавшаго самыми разнообразными и богатыми свѣденіями, пріобрѣтенными неизвѣстно какимъ путемъ и никогда неприведенными въ систему или порядокъ.
По свидѣтельству самого Гверацци, Вини имѣлъ самое рѣшительное вліяніе на его развитіе: Вини ознакомилъ его съ образцами нѣмецкой и англійской литературы, которые для большинства итальянскихъ не только читателей, но и писателей, были мертвою буквою, и подражаніе которымъ (конечно по преимуществу Байрону) было смѣнено Гверацци въ оригинальность, въ то время когда явилось его первое беллетристическое произведеніе. Вини, всегда готовый на все, имѣвшее характеръ протеста или агитаціи, стоялъ однакожъ гораздо выше тогдашняго огуловаго въ Италіи патріотическаго политиканства и принадлежалъ къ числу тѣхъ немногихъ лучшихъ людей, которые очень хорошо понимаютъ, что истинная демократія есть демокедія (т. е. народовоспитаніе) и что всякое преобразованіе, замышляемое въ обществѣ, должно имѣть своимъ корнемъ шагъ, предварительно совершенный впередъ на поприщѣ общественнаго образованія. Все съуживающее умственный кругозоръ человѣка, — хотя-бы оно и прикрывалось священными фразами патріотизма и благонамѣренности, было ему ненавистно. Вини переводилъ для «Ливорискаго Указателя» лучшія произведенія нѣмецкихъ и англійскихъ поэтовъ, писалъ рецензіи; потомъ на нѣсколько недѣль пропадалъ въ самыхъ грязныхъ притопахъ, въ одномъ изъ которыхъ онъ и былъ убитъ ударомъ ножа, вступившись за публичную женщину, при немъ оскорбленную пьянымъ матросомъ.
Юношескій дуумвиратъ Гверацци и Вини былъ замѣтенъ, не смотря на то, что рядомъ съ нимъ, во Флоренціи, представители итальянской интеллигенціи со всѣхъ концовъ полу-острова сгрупировались блестящею плеядою въ кружокъ «Антологіи». Вскорѣ къ этому дуумвирату присоединился Мадзини, когда сардинское правительство прекратило его «Генуэзскій Указатель». Сотрудничество Гверацци съ Мадзини (еще лично незнакомыхъ между собою) длилось всего одинъ годъ: тосканское велико-герцогское правительство, при всей своей обычной нелюбви къ крутымъ мѣрамъ, вынуждено было сослать Гверацци въ Монте-Пульчіано, — торный городокъ въ захолустьи, въ долинѣ Кьяны. Здѣсь въ первый разъ навѣстилъ его Мадзини, посланный изъ Генуи вербовать приверженцевъ для карбонарскаго ордена въ Тосканѣ. При личномъ сближеніи разница ихъ натуръ выступила рѣзче и Мадзини выпесъ изъ этого свиданія съ своимъ будущимъ политическимъ врагомъ не вполнѣ благопріятное для послѣдняго впечатлѣніе.
«Онъ уже началъ въ это время (1829 г.) свою „Осаду Флоренціи“ и прочелъ намъ ея вступленіе. Отъ чтенія у него кровь приливала къ головѣ и онъ смачивалъ себѣ лобъ водою. Онъ очевидно много думалъ о себѣ; мелкое преслѣдованіе, которое слѣдовало-бы переносить съ усмѣшкою, переполняло его душу негодованіемъ. Но въ то-же время онъ много думалъ и объ отечествѣ, о его минувшемъ величіи и о его будущемъ. Мнѣ казалось, что его итальянская и личная гордость, быть можетъ, и не предохранитъ его отъ личныхъ заблужденій, по ужь навѣрное не допуститъ его до низостей, до постыдныхъ уступокъ и сдѣлокъ. Его безмѣрно-развитое воображеніе возбуждаетъ его къ дѣятельности. Но мысль его еще не нашла себѣ прочныхъ устоевъ; вскормленная на Макіявелѣ и на изученіи человѣка въ его историческомъ прошломъ, она влекла его къ анатомированію, къ анализу, которые вполнѣ пригодны для того, чтобы засвидѣтельствовать фактъ смерти и указать его причины, но которые вполнѣ безсильны въ дѣлѣ созданія и организаціи возрожденія. Въ немъ я видѣлъ два враждебныя между собою существа; между ними не было связи, примиренія, не было той гармоніи, которая дается твердою вѣрою или сердечною теплотою. Онъ ничего не любилъ; уважалъ и того меньше. Напрасно я искалъ въ немъ искры того огня, которымъ искрились глаза Карла Вини, слушавшаго съ материнскою нѣжностью и гордостью чудныя страницы „Осады Флоренціи“, которыя потомъ итальянская молодежь заучивала наизусть. Въ это время мы съ особеннымъ волненіемъ глотали доходившія къ намъ изъ Франціи, историческія лекціи Гюзо и философскія Кузена, имѣвшія въ своемъ основаніи ту доктрину преемственности прогресса, которая заключаетъ въ себѣ религію будущаго. Мы тогда еще не предвидѣли, что ровно черезъ годъ вся эта доктрина разрѣшится Люи-Филиппомъ и буржуазною хартіею іюльской монархіи. Я вычиталъ эту-же самую доктрину въ дантовомъ трактатѣ „О монархіи“, вообще мало читаемомъ и рѣдко понимаемомъ въ его настоящемъ значеніи. Я любилъ это ученіе и съ жаромъ заговорилъ о немъ. Гверацци улыбался полу-печально, полу-насмѣшливо. Мнѣ стало страшно отъ этой его улыбки, словно въ ней я читалъ указанія на всѣ опасности и соблазны, которые ожидаютъ въ жизни этого привилегированнаго человѣка. Я даже не имѣлъ духу заикнуться ему о главной цѣли своего посѣщенія (т. е. о предложеніи основать въ Ливорно карбонарскую вендету). Я уѣзжалъ, препоручивъ это дѣло Вини. Тѣмъ не менѣе я уважалъ его; меня очаровывалъ его мощный умъ и его благородная гордость, которая въ моихъ, глазахъ была порукою за честное будущее» (Мадзини «Орете» ч. I, стр. 29—30).
Такимъ образомъ антагонизмъ идеалистической, организаторской натуры Мадзини съ анархическою натурою его ливорнскаго сотрудника сказался уже во время перваго ихъ свиданія. Равносильныя по закалу, обѣ эти натуры могли, разумѣется, заключать только временные, дѣловые союзы, для того, чтобы рано или поздно разойдтись каждая своимъ путемъ.
Роль Гверацци, въ дѣлѣ итальянскаго національнаго возрожденія была второстепенная, но тѣмъ не менѣе онъ сдѣлалъ для него не мало и его вліяніе рѣзко отразилось на умахъ двухъ дѣятельныхъ итальянскихъ поколѣній.
II.
правитьГверацци, какъ и Мадзини, не хотѣлъ и не могъ довольствоваться тѣмъ огуловымъ, узко-націоналистическимъ протестомъ, который составлялъ, такъ-сказать, повальный нравственный фондъ итальянскаго общества того времени. Но Мадзини съумѣлъ расширить рамки этого самого протеста, вдохнуть въ него живительный общечеловѣческій смыслъ. Гверацци избралъ другой путь. Въ сотрудничествѣ съ Вини онъ пытается пріобщить итальянское общество къ интересамъ общеевропейскаго умственнаго движенія, ввести итальянскую литературу въ область европейскихъ литературъ; усвоить Италіи внѣ ея выработанную мысль, какъ Джіоберти, Манинъ и другіе усвоили ей внѣ ея выработанный складъ политической жизни.
Въ мечтахъ самыхъ смѣлыхъ итальянскихъ прогрессистовъ слишкомъ значительную роль постояно играла реакція: возобновленіе стараго, давно отжившаго. Итальянское общество какъ будто оледенѣло на той точкѣ, когда муниципальная гражданственность, столь пышно расцвѣтшая на развалинахъ стараго міра, была послѣднимъ крайнимъ словомъ цивилизаціи. Но съ тѣхъ поръ Европа жила, а Италія умирала. Европа пережила и выработала многое; Италія оставалась враждебно-чуждою ея жизни и ея развитію.
Уже въ началѣ текущаго столѣтія Уго Фосколо возставалъ противъ слѣпой вражды своихъ соотечественниковъ къ именамъ, словамъ и формамъ, независимо отъ ихъ содержанія. Но протестъ этотъ, довольно слабый въ самомъ Фосколо, мало вяжущійся съ общимъ смысломъ его дѣятельности, прошелъ почти безслѣдно, едва замѣченный немногими. Гверацци дѣлаетъ этотъ протестъ основою всей своей литературной дѣятельности. Онъ указываетъ на то, что люди ненавидятъ призраки, давно истлѣвшіе и переставшіе быть опасными или вредными, и что въ силу этой рутинной ненависти, они горячо любятъ и вѣрятъ въ то, что не должно и не можетъ быть предметомъ ни вѣры, ни любви. Слѣпая ненависть къ иноземцамъ составляла одинъ изъ основныхъ устоевъ рутиннаго итальянскаго міросозерцанія и считалась какъ-бы залогомъ итальянскаго возрожденія. Гверацци весьма настойчиво нападаетъ на этотъ пунктъ, однакожъ, онъ не проповѣдуетъ примиренія, прощенія врагу. Но передъ боемъ онъ считаетъ неизлитнимъ оглянуться, пересчитать враговъ и друзей… Онъ видитъ, что старыя перегородки, которыми подавленная Италія, еще во времена перваго гвельфо-гибелликскаго союза противъ своей независимости, думала отдѣлить козлищъ отъ добраго стада, давнымъ давно уже сгнили, несмотря на заботливый за ними уходъ патріотическихъ антикваріевъ. Онъ видитъ, что не смотря на почти трехвѣковой застой, на кажущуюся неподвижность, въ дѣйствительности все измѣнилось. Враговъ у Италіи множество, и тѣмъ хуже и тѣмъ опаснѣе, что ихъ не замѣчаютъ, или даже курятъ имъ филіалъ. Такихъ скрытыхъ враговъ итальянскаго возрожденія Гверацци находитъ всюду: въ рядахъ его пропагандистовъ и защитниковъ, въ природѣ, даже въ себѣ самомъ, неимѣющемъ уже силы отказаться отъ стремленій и сомнѣній, возбужденныхъ въ немъ знакомствомъ съ общеевропейскою мыслью, нежелающемъ уступить свое право быть человѣкомъ ради обязанности быть итальянцемъ всего прежде и всему наперекоръ. И въ немъ дѣйствительно существуетъ внутреннее раздвоеніе, неурядица, отсутствіе примиренія, угаданное въ немъ Мадзини во время перваго ихъ свиданія. Вини представляетъ нѣсколько другой оттѣнокъ того-же самого нравственнаго состоянія. Пантеистъ и эпикуреецъ, онъ не обвиняетъ природу въ безнравственности за то, что она «даетъ пышный и красивый цвѣтокъ цикутѣ, убившей Сократа; блестящую одежду ядовитому боа»; онъ не негодуетъ на океанъ за то, что тотъ «покорно лизалъ могучія ребра испанской флотиліи, везшей смерть и разрушеніе въ Америку и подло разбиваетъ утлые челноки рыбаковъ» (Гверацци «Assedio bi Firenze»).
Полное равнодушіе природы къ бѣдствіямъ людей не оскорбляетъ талантливаго юношу. Онъ умѣетъ наслаждаться «богатымъ рисункомъ на шкурѣ боа» и «ядовитымъ цвѣткомъ цикуты», но онъ не забываетъ, что въ этихъ формахъ — смерть. Онъ ближе къ микель-анжеловскому: «Жизнь и смерть — два великія произведенія одного и того-же автора»; оттого онъ трезвѣе и спокойнѣе, чѣмъ Гверацци; онъ меньше негодуетъ. Изъ сознанія, что природа вовсе не благодѣтельная нянька или нѣжно любящая мать, онъ приходитъ къ мужественному выводу, что человѣку самому слѣдуетъ предохранять себя, если онъ не хочетъ безслѣдно погибнуть въ анархическомъ хаосѣ космическаго бытія. Если Вини и негодуетъ, то онъ негодуетъ на людей за то, что въ нихъ часто не хватаетъ смѣлости для подобнаго сознанія; что они почти добровольно мѣшаютъ себѣ уяснить и опредѣлить свои воззрѣнія на безразличныя явленія природы… Кромѣ нѣсколькихъ небольшихъ статей въ «Ливорискомъ Указателѣ», Вини не написалъ ничего; мы не стали-бы распространяться здѣсь о его міровоззрѣніи, если-бы оно не представляло собою, такъ-сказать, гавани, въ которой Гверацци постоянно.стремится отдохнуть и успокоиться отъ своего внутренняго разлада; но болѣе артистъ и человѣкъ страстныхъ порывовъ, Гверацци меньше, чѣмъ Вини, понималъ свою собственную умственную работу. Онъ не безъ боли и страданій переходилъ черезъ рядъ нравственныхъ пытокъ, которыми загородили путь къ развитію современному ему человѣку. Въ самыхъ этихъ страданіяхъ онъ искалъ и находилъ какую-то прелесть, избравъ, какъ и слѣдовало ожидать, себѣ въ руководители Байрона (а позже Гейне). Между всѣми байронистами тридцатыхъ годовъ, Гверацци рѣзко отличается тѣмъ, что онъ всего болѣе сохранилъ самобытность въ своемъ подражательномъ влеченіи. Благодаря этому сочетанію въ немъ «своего» и «усвоеннаго», онъ аклиматизировалъ на итальянской почвѣ но внѣшнюю форму, а существенный смыслъ байронизма и глубоко потрясъ сонъ своихъ соотечественниковъ.
Съ байронизмомъ непосредственно вяжется другая его характеристическая черта: — ядовитая иронія, по образцу Гейне и Берне. Итальянскіе критики, мало знакомые съ этимъ элементомъ, рѣдкимъ въ южно-романскихъ литературахъ, гдѣ сарказмъ чаще отливается въ менѣе утонченную форму Габлэ, Бокаччіо или Сервантеса, принимали этотъ смѣхъ за равнодушное глумленіе… Когда появился отпечатанный въ Швейцаріи «Оселъ» Гверацци, написанный имъ частью въ тюрьмѣ, частью въ изгнаніи въ Германіи, — доктринеры накинулись на него съ особенною яростью. Им*ь въ первый разъ открылась возможность застать своего давнишняго врага безъ обороны со стороны общественнаго мнѣнія, всегда горячо державшаго его сторону. Дѣйствительно, въ этомъ своемъ сочиненіи авторъ платитъ слишкомъ значительную дань Гейне, т. е. именно тому изъ современныхъ писателей, который всего менѣе доступенъ итальянцамъ или нуженъ имъ. Немногіе оцѣпили ядовитую силу насмѣшки Гверацци, никогда еще непроявлявшуюся въ немъ съ такою полнотою и глубиною, какъ въ этомъ причудливомъ сочиненіи. Но его фантастическая форма и то, что есть въ немъ гуманно-мистическаго, послужили препятствіемъ къ тому, чтобы «Оселъ» былъ оцѣненъ и понятъ всѣми наравнѣ съ остальными произведеніями автора, хотя и болѣе слабыми по исполненію. Масса читателей осталась холодна. Критика пользовалась случаемъ, чтобы выставить автора совершенно чуждымъ итальянскому быту, совершенно равнодушнымъ къ вопросамъ, къ которымъ оставаться равнодушнымъ въ глазахъ итальянцевъ составляетъ худшее изъ возможныхъ преступленій противъ общественности… Клеветы и оскорбительные намеки посыпались на бѣднаго автора со всѣхъ сторонъ. Не думаю, чтобы кто-нибудь серьезно повѣрилъ имъ, но во всякомъ случаѣ, время изданія «Осла», — вмѣстѣ съ тѣмъ и время перваго изгнанія Гверацци, — самое тяжелое время всей его жизни.
«Манцони», — говоритъ Чезаре Кантю (въ «Исторіи Ста лѣтъ») — «наказалъ Италію своимъ молчаніемъ», за-то что схоластики и рутинеры осмѣлились высказать нечестивый образъ мыслей о его «Обрученныхъ» (Promessi Sposi). Гверацци не смолкъ подъ выстрѣломъ доктринерскихъ баттарей, а доказалъ, что онъ правъ, изданіемъ въ свѣтъ давно уже начатой имъ «Осады Флоренціи». Знаменитый и дѣйствительно замѣчательный романъ этотъ представляетъ собою высшій предѣлъ если не художественнаго, то умственнаго и политическаго развитія автора.
III.
правитьГверацци оказалъ великую услугу Италіи своимъ энергическимъ протестомъ противъ отчужденія ея отъ прочей Европы. Однакожъ, не слѣдуетъ думать, чтобы до него никто не руководствовался иностранными образцами, въ произведеніяхъ Уго Фоскало замѣтилъ сильное отраженіе нѣмецкихъ поэтовъ. Манцони своими «Обручевыми» аклиматизируетъ въ Италіи вальтеръ-скоттовскій романъ. Но романъ этотъ, хотя и англійскаго происхожденія, по самой; своей сущности чисто «націоналистическій». Никто не отличаете! такимъ косненіемъ въ самомъ узкомъ и исключительномъ патріотизмѣ, какъ подражатели и послѣдователи Вальтеръ-Скотта во всѣхъ европейскимъ литературахъ. Самые «Обрученные» съ ихъ идеализаціею мѣстнаго колорита и съ нео-гвельфскими стремленіями ихъ автора, не давали итальянской мысли живительнаго толчка, не будили стремленія впередъ, а скорѣе влекли назадъ къ давно отжитому. Вальтеръ-скоттовское направленіе, имѣвшее свой исторически-законный поводъ къ существованію, тѣмъ не менѣе заключаетъ въ себѣ зачатки, едвали благопріятные для Истиннаго прогресса: съ одной стороны оно будитъ романтически-реакціонные инстинкты своею идеализаціею и прославленіемъ устныхъ бытовыхъ условій и побуждаетъ къ національной разобщенности; съ другой оно усыпляетъ мысль своею археологическою художественностью. Поэтому-то оно нигдѣ не продержалась долго, гдѣ были элементы умственнаго движенія; гдѣ мысль упорно стремилась впередъ, и не хотѣла только похудожественнѣе устроиться на покоѣ. Страна, по преимуществу отличающаяся жизненностью, Франція представляетъ намъ первый примѣръ быстраго перерожденія вальтеръ-скоттовскаго романа въ Гюго, въ Дюма, въ Е. Сю. Отсюда быстро начинаетъ распространяться на всю Европу новое романтическое направленіе, «безобразное какъ современная дѣйствительность», часто безсодержательная, подкрашенная, какъ парижская бульварная красавица, но тревожная, возбуждающая.
Въ Италіи (мы умалчиваемъ о нѣкоторыхъ второстепенныхъ лирикахъ, вдохновлявшихся по Байрону и по Шиллеру) заимствованіе извнѣ ограничивалось почти исключительно вальтеръ-скоттовскою націоналистическою школою. Вслѣдъ за Манцони, — Джіовани Розини, Чезаре Кантю и пр. утрируютъ націоналистическую археологичность своего родоначальника. Массимо д’Азеліо представляетъ собою послѣдовательный переходъ изъ Вальтеръ-Скотта въ Дюма. Онъ пользуется пейтрально-безжизненною формою историческаго романа, чтобы проводить отрывочно и всѣмъ понятными намеками нѣкоторыя мысли, очень трудно проскальзывавшія тогда въ печати. Къ сожалѣнію, его талантливая, но поверхностная политиканская натура недостаточно богата и сильна, чтобы стать Атлантомъ новаго литературнаго періода…
При такихъ условіяхъ является въ свѣтъ повѣсть о «Битвѣ при Беневенто», — первое беллетристическое произведеніе Гверацци, если не считать его неудачной драмы «і Bianchi е і Nori», и едва-ли не самое замѣчательное изъ произведеній всей итальянской литературы этого періода.
«Битва при Беневенто», историческій романъ или повѣсть, — разумѣется, вяжется съ вальтеръ-скоттовскимъ направленіемъ тою казенною своею стороною, которой не избѣгъ еще ни одинъ историческій романъ или повѣсть: — я говорю о болѣе или менѣе длинныхъ археологическихъ описаніяхъ и другихъ подробностяхъ, о геройски-чудовищныхъ поединкахъ и сраженіяхъ, гдѣ закованные въ желѣзо рыцари, обнявшись въ судорожной злобѣ съ своими вратами, перепрыгиваютъ съ ловкостью балетной феи со скалы на скалу (въ повѣсти о «Битвѣ при Беневенто» — съ борта одного корабля на другой), получаютъ и наносятъ баснословное количество ударовъ, и т. н. — Такія страницы, скопированныя болѣе или менѣе удачно съ Вальтеръ-Скотта и его подражателей, притомъ утрированныя — какъ утрировало все у Гверацци — и переполненныя напыщеннаго лиризма, портятъ не только этотъ первый юношескій романъ Гверацци, но даже наиболѣе зрѣлыя и наилучшія его произведенія. Этою своею стороною онъ непосредственно вяжется съ итальянскими романистами вальтеръ-скоттовскаго направленія. За то во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, исполненная существенныхъ промаховъ и недостатковъ, «Битвы при Беневенто» была въ самомъ дѣлѣ нова и во многомъ самобытна. Еще новѣе и еще самобытнѣе должна она была казаться въ Италіи, гдѣ для значительнаго большинства читателей было совершенною загадкою: — откуда черпалъ авторъ свое вдохновеніе? — у кого заимствовалъ" онъ свою антиклассическую, судорожную манеру?
Эта повѣсть Гверрацци должна была показаться читателямъ чѣмъ-то новымъ уже и потому, что въ ней не было главнѣйшаго недостатка тогдашнихъ итальянскихъ романистовъ: исключительной національности, требующей отчужденія отъ всѣхъ другихъ чужихъ національностей. Для Гверрацци избранная имъ историческая эпоха, героическая и декоративная сторона повѣсти, служатъ только предлогомъ, чтобы выставить передъ публикою собственную свою личность, переполненную сомнѣній, тревогъ, разъѣдавшихъ мысль и сердце лучшей части современнаго ему человѣчества. Эту субъективность ставятъ ему въ укоръ не только его литературные зоилы и враги, но даже многіе изъ его приверженцевъ. Мадзини, какъ мы уже видѣли, обвиняетъ за нее молодого писателя въ излишней гордости, въ поглощеніи собственною своею особою (онъ высказать это обвиненіе печати" въ «Генуезсконъ Указателѣ» и впослѣдствіи повторялъ его нѣсколько разъ въ журналѣ «Молодая Италія)». А между тѣмъ, благодаря именно этимъ своимъ качествамъ, Гверацци игралъ въ итальянской литературѣ столь видную и блестящую роль.
Личность автора «Битвы при Беневенто» гораздо интереснѣе, чѣмъ всѣ первостепенные и не первостепенные его герои. Въ томъ и заключается интересъ самой повѣсти, что живая мыслящая личность ея автора проглядываетъ вездѣ на первомъ планѣ.
Гверацци рѣзко отличался отъ всѣхъ современныхъ ему итальянскихъ писателей, за исключеніемъ одного только Леопарди, тѣмъ, что онъ не заглушилъ въ себѣ мы одной изъ тѣхъ тревогъ и сомнѣній, которыя составляли неотъемлемую принадлежность каждаго мыслящаго человѣка его времени, что онъ не успокоился на какомъ-нибудь голословномъ, рутинномъ и догматическомъ полурѣшеніи. Онъ переливалъ, такъ сказать, въ душу читателя то нравственное броженіе, которое происходило въ его собственной душѣ. Броженіе это отражалось даже на внѣшней сторонѣ его повѣсти, придавало ей безпокойный, нервный, судорожный характеръ… Итальянскіе критики, спокойно спавшіе въ своемъ эстетическомъ замкѣ, были пробуждены ея появленіемъ; съ просонокъ они не шутя перепугались и сильно осердились на безпокойнаго автора. Они увидѣли въ начинающемъ романистѣ непростительныя стремленія къ уродливому, чудовищному (tendenze al brutto), столь возмущавшія ихъ въ «варварской», — т. е. не итальянской литературѣ.
Гверацци, тогда еще только-что познакомившійся съ мрачною поэзіею Байрона, въ этой первой своей повѣсти (также и въ нѣкоторыхъ другихъ), дѣйствительно близокъ къ тому, чтобы перескочить барьеръ, отдѣлявшій мрачное, скептически-страждущее, отъ натянутыхъ и безобразныхъ вымысловъ французской école echcvelée. Въ этомъ отношеніи онъ и В. Гюго представляются намъ какъ два родные брата близнеца, разительно схожіе между собою. «Битва при Беневенто» заключаетъ въ себѣ всѣ достоинства и недостатки всѣхъ лучшихъ романовъ и повѣстей Гверацци, какъ «Изабелла Орсипи», «Вероника Чибо» «герцогиня Санъ-Джульянская» и «Беатриче Ченчи». Ихъ нѣтъ или они, покрайней мѣрѣ, мало замѣтны въ лучшемъ его произведеніи «Осада Флоренціи».
Но не смотря на всѣ недостатки произведеній Гверацци, значеніе этого писателя въ итальянской литературѣ было громадное. Онъ служилъ пигментомъ или бродиломъ, выводившимъ итальянскую мысль изъ застоя, въ который ее погружала одинаково какъ консервативная такъ и революціонная рутина. Гверацци замѣнилъ мертвую поэзію прошлого, — которую до него въ Италіи считали единственно-возможною, — живою, анархическою поэзіею Байрона… Классики и романтики единодушно возстали за это противъ него, они обвиняли его въ безграмотности, цитировали Данте и академическіе словари. Но молодое поколѣніе заучивало наизусть цѣлыя страницы произведеній Гверацци, неподдѣльно восхищалось его часто напыщенною, по страстною, энергическою прозою, заражалось его тревогами и сомнѣніями, которыя, разъ возбуждены въ человѣкѣ, неизбѣжно выведутъ его на дорогу мышленія и самостоятельнаго умственнаго труда. Это одно уже избавляло Гверацци отъ необходимости вклеивать между строкъ своихъ повѣстей политическіе намеки и замаскированные обрывки старыхъ истинъ, по образцу Массимо д’Азеліо: онъ и безъ нихъ былъ достаточно богатъ чисто современнымъ смысломъ и значеніемъ.
Гверацци долго остается подъ преобладающимъ вліяніемъ Байрона и даже въ своей «Осадѣ Флоренціи» не вполнѣ освобождается отъ него. Но зависимость всѣхъ безъ исключенія новѣйшихъ поэтовъ отъ своего англійскаго первообраза, какъ извѣстно, имѣетъ много ступеней. Гверацци начинаетъ съ низшей изъ нихъ, съ той, гдѣ онъ ученическою рукою копируетъ мрачныя рембрандтовскія фигуры своего учителя, принимаетъ ихъ за объективныя воплощенія близкихъ ему страстей и мыслей, не замѣчая, что байроновскіе герои вовсе не лица, что они существуютъ только отрицательною своею стороною, что они мифы, антитезы.
Въ «Битвѣ при Беневенто» Гверацци еще такъ дѣтски вѣритъ въ реальность байроновской поэзіи, что онъ думаетъ создать живое лицо изъ отрывковъ всѣхъ этихъ Манфредовъ, Гяуровъ, Лоры и gh. Лицо это, — герцогъ Казертскій, — естественно выходитъ болѣе каррикатурyо, чѣмъ трагично. То-же самое случалось повально со всѣми недальнозоркими подражателями Байрона, увлекавшимися одною его стороною — поэтичностью страданія. — Байроновскіе герои страдаютъ отъ того, что они не живые люди, не въ самомъ дѣлѣ лица, а сконцентрированныя олицетворенія тѣхъ человѣческихъ стремленій, которыя попраны, задавлены исключительнымъ, одностороннимъ развитіемъ человѣчества. Какъ громадное большинство байронистовъ, Гверацци не понялъ этого. Его герои не отвлеченія, или, по крайней мѣрѣ, онъ усиленно заботится о томъ, чтобы они не были ими. Съ итальянскою пластичностью онъ рисуетъ тѣ ихъ стороны, которыми они тѣсно вяжутся съ жизнью. Онъ даже не показываетъ — въ чемъ эта. Жизнь такъ горько имъ противорѣчивъ? А безъ этого совершенно не понимаетъ — отчего они такъ упорно, такъ настойчиво страдаютъ? Авторъ самъ не даетъ себѣ въ этомъ яснаго отчета, и потому вынужденъ пополнять легко всѣмъ примѣтный психическій пробѣлъ невѣроятнымъ сцѣпленіемъ неблагопріятныхъ случайностей, которыя могли-бы мотивировать страданія его героя. Этимъ онъ только еще болѣе охлаждаетъ и утомляетъ интересъ и вниманіе читателя; и именно этою своею стороною онъ всего ближе подходитъ къ свирѣпой школѣ французскихъ романистовъ.
Гверацци охотно останавливается на психическомъ анализѣ; но только не заходитъ глубоко въ душу. Для этого онъ слишкомъ итальянецъ, у него не подымается рука на серьезныя замкнутыя истины, особенно если онѣ освящены нѣкоторымъ патріотически-либеральнымъ авторитетомъ. Несмотря на это, онъ однакожъ изумилъ и напугалъ своихъ современниковъ именно тѣмъ, что пошелъ слишкомъ далеко въ отрицаніи. Выше мы видѣли, что даже Мадзини «обдавало холодомъ отъ его, полу-печальной, полу-эпиграмматической улыбки».
Герои Гверацци всѣ преступники, томимые раскаяніемъ, убѣдившіеся, что цѣль, которую они преслѣдовали въ большей части случаевъ кровавымъ путемъ, не стоила жертвъ и мученій, сопряженныхъ съ ея достиженіемъ. Но этого раскаянья далеко не всегда бываетъ достаточно, чтобы погрузить сильно одареннаго человѣка въ ту бездну нравственныхъ мученій, которую авторъ предполагаетъ за своими героями. Я говорю: предполагаетъ, потому что Гверацци дѣйствительно только болѣе или менѣе косвенными намеками даетъ знать читателю, что намѣренъ свести его въ одинъ изъ самыхъ ужасныхъ адскихъ угловъ, въ который тѣнь Виргинія по забывчивости не свела Данте. Но читатель не легко вѣритъ этому, потому-что дѣйствующія лица романовъ и повѣстей Гверацци въ большинствѣ случаевъ вовсе не заслуживаютъ столь жестокихъ наказаній. Иной его герой, котораго онъ думаетъ выставить самымъ мрачнымъ злодѣемъ, поправшимъ геѣ божескіе и человѣческіе законы и на свою бѣду сохранившимъ сознаніе своей преступности, въ сущности оказывается просто добрымъ малымъ, или-же недальновиднымъ пройдохою, котораго разборчивый Плутонъ, пожалуй, даже и но впуститъ въ свое мрачное царство. Гверацци есть самое полное отраженіе байронизма въ Италіи; по тѣмъ не менѣе байроновская его сторона есть съ тѣмъ вмѣстѣ и самая слабая сторона его произведеній. Это объясняется, можетъ быть, нетолько личными способностями автора, сколько условіями итальянской среды, не особенно нуждавшейся въ байронизмѣ.
Но уже въ первыя свои произведенія Гверацци вноситъ и свой, собственный, самобытный элементъ живой воспріимчивости, пластическаго стремленія къ наслажденію жизнью помимо всякихъ общепринятыхъ условій и приличій. Страстность эта тоже доводитъ его героевъ до преступленія; но за нимъ слѣдуетъ не раскаяніе, не разочарованіе…
Этотъ самобытный оттѣнокъ въ Гверацци довольно робко проглядываетъ въ первой его повѣсти («Битва при Беневенто») въ лицѣ молодого стрѣлка изъ свиты короля Манфреда. Его пылкій нравъ въ противорѣчіи съ полу-лакейскимъ званіемъ, — мотивъ почти тождественный съ «Рюи-Блазомъ» В. Гюго, и обѣщаетъ съ первыхъ-же страницъ живую и интересную драму. По авторъ не сдерживаетъ обѣщанія. Онъ спѣшитъ дать своему стрѣлку самую аристократическую генеалогію, какъ-будто она нужна для того, чтобы оправдать въ его собственныхъ глазахъ честолюбивую мощь молодого героя и его противо-этикетную любовь къ молодой королевнѣ.
Гораздо полнѣе и выдержаннѣе именно въ этомъ отношеніи одна изъ послѣдующихъ повѣстей: — «Вероника Чибо», которую мы не затруднимся отнести къ самымъ удачнымъ изъ ряда чистохудожественныхъ произведеній Гверацци. Самая ея краткость составляетъ ея достоинство. Гверацци вообще трудно дается цѣлость, психическое единство. Его причудливый юморъ утомляетъ читателя; воображеніе дробится, перебѣгая съ предмета на предметъ, не находя на чемъ сосредоточиться. «Вероника Чибо», какъ картинка, недодѣланная въ подробностяхъ, но проникнутая отъ начала до конца однимъ горькимъ, по невымученнымь чувствомъ, производитъ болѣе сильное впечатлѣніе. Содержаніе ея незатѣйливо; интересъ не сосредоточенъ на одной личности, поставленной правда на ходули для того, чтобы она могла лучше заслужить благосклонное вниманіе публики.
IV.
правитьОтсутствіе націоналистическихъ и патріотическихъ мотивовъ въ поименованныхъ выше произведеніяхъ Гверацци вовсе еще не доказываетъ, чтобы увлекаясь общеевропейскимъ гуманитарнымъ движеніемъ, онъ забывалъ свои обязанности гражданина угнетенной Италіи. Теорія искуства для искуства никакимъ образомъ не можетъ считать его въ числѣ хотя-бы временныхъ своихъ приверженцевъ.
«По моему, говоритъ онъ, совѣстливый писатель долженъ направлять всѣ свои усилія къ тому, чтобы его сочиненія отвѣчали, практически прямо полезной его отечеству цѣли». — А въ другомъ мѣстѣ: «Отечество есть тотъ алтарь, на который и Авель и Каинъ равно должны приносить свою жертву, какъ-бы скудна она ни была. Я не превозношу до небесъ тѣхъ, которые, словно ангелы безплотные, только и любятъ, что одну родину; по всѣми своими привязанностями я считаю себя всегда обязаннымъ поступиться для блага родины», и т. п.
Впрочемъ, самая жизнь Гверацци лучше всякихъ признаній и выписокъ служитъ опроверженіемъ часто взводившихся на него обвиненій въ отсутствіи «итальянскихъ чувствъ» и въ политическомъ индиферентизмѣ.
Въ самой первой молодости мы встрѣчаемъ его дѣятельнымъ и горячимъ приверженцемъ всѣхъ политическихъ кружковъ, тогда очень немногочисленныхъ въ Италіи. Вмѣстѣ съ Джусти и Леопарди онъ устраиваетъ общество подъ названіемъ «Academia Ladronica», неимѣвшее строго опредѣленной цѣли и находившееся подъ вліяніемъ недальнозоркаго политика Колетты. Эта не литературная дѣятельность Гверацци рано ознакомила его съ тюрьмою и ссылкою и въ то-же время еще болѣе убѣдила его въ несостоятельности повальнаго тогда въ Италіи мелочнаго политиканства. Не находя въ себѣ силы создать, по примѣру Мадзини, такія формулы, которыя-бы давали прочные устои итальянскому движенію и выводили-бы его изъ сферы узко-націоналистической въ гуманитарную, Гверацци дѣйствительно въ своей литературной дѣятельности какъ-будто избѣгаетъ затрогивать непосредственно наиболѣе насущные гражданскіе вопросы. Но уже съ самаго начала своей литературной карьеры Гверацци задался мыслью написать «Народную эпопею итальянскаго возрожденія», и хотѣлъ олицетворить ее въ своемъ романѣ «Осада Флоренціи», вступительныя главы котораго онъ читалъ уже Мадзини въ Монтепульчіано въ 1829 г. Это замѣчательное произведеніе появилось въ свѣтъ (первоначально въ рукописи, такъ-какъ цензура не допустила ее въ печать) болѣе чѣмъ черезъ десять лѣтъ спустя. Политическія преслѣдованія, которымъ Гверацци подвергался постоянно, начиная съ 1829 г., раздражали его воспріимчивую натуру и заставили, по его собственному признанію, измѣнить первоначальный планъ этого романа. Вмѣсто стройнаго художественнаго цѣлаго, которое онъ первоначально думалъ создать изъ «Осады Флоренціи», онъ рѣшился сдѣлать страстный, жгучій дифирамбъ. «Нуженъ бѣшенный ураганъ, чтобы взволновать это море грязи, пишетъ онъ въ предисловіи, и моя „Осада Флоренціи“ будетъ этимъ ураганомъ. Я написалъ эту книгу, потому-что не могъ дать генеральнаго сраженія врагамъ Италіи».
Лучшіе люди итальянскаго общества отозвались на кличъ, обращенный къ нимъ Гверацци. «Осада Флоренціи» стала школою, въ которой воспиталась марсальская тысяча.
«Я убѣжденъ», говоритъ Гверацци въ своихъ запискахъ, что въ томъ печальномъ положеніи, въ какое мы сами поставили нашу родину, едва-ли кто могъ-бы написать произведеніе болѣе содѣйствующее общему благу, чѣмъ моя «Осада Флоренціи». Я основываю это свое гордое сознаніе на томъ, что лучшая наша молодежь, читая эту книгу, чувствовала сильнѣе свой позоръ, свое угнетеніе. Мое сочиненіе не могло выйдти лучше, чѣмъ оно есть: виною тому мое воспитаніе, гоненія, которыя я терплю съ дѣтства, наконецъ самая моя природа. Оно.но могло быть хуже, потому-что моя совѣсть не допустила-бы меня написать чтобы-то ни было иное… Моя совѣсть призывала меня къ возрожденію Италіи, и я, но мѣрѣ силъ, исполнилъ ея призваніе".
Такимъ образомъ авторъ самъ даетъ намъ мѣрку для оцѣнки своей «Осады Флоренціи». Въ его глазахъ это не столько художественное произведеніе, сколько «генеральное сраженіе, данное имъ врагамъ Италіи», гражданскій подвигъ. Публика не безусловно приняла эту мѣрку и была права, потому-что и съ чистохудожественной точки зрѣнія этотъ романъ представлялъ слишкомъ много замѣчательнаго и новаго. Мы не намѣрены останавливаться здѣсь надъ эстетическимъ разборомъ его красотъ и надъ указаніемъ его довольно многочисленныхъ недостатковъ, разбросанности, растянутости, напыщенно-лирическихъ отступленій. Несомнѣнно, что этотъ романъ представляетъ собою образецъ совершенно новаго вида историческаго романа. Здѣсь историческая эпоха является не обстановкою какой-нибудь личной драмы, а исторія и драма отождествляются. Герой «Осады Флоренціи» не Вико, сынъ Макіавелли, — не мелодраматическій измѣнникъ Джіовави Вандипи (измѣнѣ котораго приписываютъ паденіе Флоренціи), ни даже Франческо Ферручіо, капитанъ флорентійской республики, этотъ Гарибальди XVI вѣка. Героиня здѣсь сама Флоренція, остававшаяся въ разсказываемую эпоху такою-же, какою она была въ лучшіе годы процвѣтанія итальянскаго муниципальнаго быта; — «пирамидою, въ основаніи которой стоятъ Якопо Нарди, защищающій съ дюжиною безоружныхъ ребятъ (giovini) ратушу противъ войскъ Медичи, Микель-Анжело Буонаротти, собственноручно копающій ровъ вокругъ укрѣпленій, созданныхъ по его плану, подчиняющій сознанію обязанностей гражданина свою геніальность; а на вершинѣ — робкіе старцы della Signoria, забывшіе, что есть на свѣтѣ неподдѣльный энтузіазмъ, рыдающіе при восторженныхъ рѣчахъ гонфалоньера Кардуччіо, готовые на уступки, на признаніе правленія оптиматовъ, лишь-бы сохранить на плечахъ свои старческія головы и удержать свои не менѣе пустая, не менѣе дряхлыя привилегіи».
«Моему роману (мы опять цитируемъ самого автора) слѣдовало быть народною эпическою поэмою, а потому я рѣшился на мѣсто той блѣдной личности, вокругъ которой романисты школы Вальтеръ-Скотта обыкновенно групируютъ всѣ событія, поставить цѣлый народъ, національную идею».
Эпоха, которую выбралъ Гверацци, представляла ему все, что онъ только могъ пожелать, чтобы выставить свой художественный пріемъ въ наиболѣе выгодномъ для него свѣтѣ. Паденіе итальянской муниципальности представляетъ собою именно одинъ изъ историческихъ моментовъ, полныхъ невыдуманнаго, живого, быстро развивающагося, чисто драматическаго интереса. Люди особенно мощнаго закала, воспріимчивые, дѣятельные на добро и на зло, группируются блестящею плеядою въ обоихъ лагеряхъ. Карлъ V, пана Клементъ VII. Филиппъ Оранскій, Вандини; а со стороны Флоренціи Ферручіо, Кардучіо, Данте-Кастильоне, Микель-Апжело, и главнѣйшимъ образомъ народъ: — popolo magro гвельфскихъ муниципальныхъ республикъ, — этотъ своеобразный историческій элементъ, который не имѣетъ себѣ элемента ни въ одной европейской исторіи. Эфектность неравной борьбы, въ которой городъ, имѣющій всего 7,000 жителей, отвыкшихъ отъ войны, поглощенныхъ торговою дѣятельностью, — держится одинъ противъ сильной лиги папы и императора, — эффектность эта, еще болѣе усиливается тѣмъ трагическимъ значеніемъ, которое имѣло паденіе Флоренціи для Италіи вообще. Съ паденіемъ Флоренціи гражданская жизнь Италіи кончилась. Осталось много порывовъ прекрасныхъ, великодушныхъ порывовъ, но разрозненныхъ, почти неимѣвшихъ смысла въ самой Италіи, гдѣ ихъ никто не оцѣнилъ и не понялъ. И послѣ этого много итальянскихъ именъ прославились въ наукахъ, въ художествахъ, подвинули впереди" общеевропейское развитіе: но все это не находило отзыва въ самой Италіи. Ея пьеса была сыграна, занавѣсъ опущенъ. Крѣпкія руки держали его, и антрактъ продолжался болѣе двухъ вѣковъ: до самаго наполеоновскаго вторженія.
Пересказать содержаніе разбираемаго романа чрезвычайно трудно: пришлось-бы перечислять разрозненные эпизоды послѣдняго момента трагической борьбы, итальянской муниципальной борьбы противъ общеевропейскаго унитарно-государственнаго и авторитетнаго строя. Рядъ превосходно начерченныхъ историческихъ картинъ, составляетъ главнѣйшую прелесть особенно начала «Осады Флоренціи». Во второй его половинѣ становится уже черезъ-чуръ очевидно, что авторъ оставилъ свой планъ созданія художественно-народной эпопеи и торопливою рукою набрасываетъ краски, спѣша создать свою «дикую бурю», которая должна разсѣять и освѣжить уже черезъ-чуръ сгустившуюся міазматическую атмосферу. И эта торопливость исполненія портитъ не одну только художественную сторону произведенія: инстинктъ необузданной мести, преобладающій во-второй части сочиненія, вводитъ Гверацци въ противорѣчіе съ самимъ собою, заставляетъ его платить непомѣрную дань той итальянской патріотической исключительности, противъ которой онъ возставалъ всею своею предыдущею и значительною частью своей послѣдующей дѣятельности. Здѣсь встрѣчаются дикія личности въ родѣ Мортичино-дели-Антинори. Если въ лицѣ измѣнника Джіовинни-Бандини Гверацци (по его собственному толкованію) хотѣлъ доказать «до чего доводитъ слѣпая ярость, когда она направлена противъ родины», то въ лицѣ Мортичино онъ, можетъ быть неумышленно, показалъ, что это качество немногимъ похвальнѣе и въ томъ случаѣ, когда она находить себѣ оправданіе въ огуловомъ всеобщемъ патріотическомъ настроеніи. Обычный и основной гуманизмъ Гверацци во второй части «Осады Флоренціи» заявляетъ себя только тѣмъ, что не допускаетъ автора увлечься подобными звѣрскими проявленіями даже въ сочувственномъ ему лагерѣ: онъ не прикрашиваетъ ихъ, не идеализируетъ, а просто поставляетъ ихъ на видъ читателю во всей ихъ возмутительной наготѣ.
Въ первой главѣ романа Гверацци вводитъ читателя въ комнату умирающаго Макьявелли, котораго онъ заставляетъ передъ смертью говорить очень длинную поучительную рѣчь, собравшимся вокругъ него друзьямъ. Друзья эти — Ферручіо, которому онъ, какъ достойнѣйшему, препоручилъ своего сына, Вико, — Данте Кастильонскій, монахъ фра-Бенедетто Фолискій, ученикъ Саванароллы, Мартелли и поэтъ Аламанни, только-что вернувшіеся изъ изгнанія: — всѣ, игравшіе очень важную роль въ политическихъ событіяхъ, послѣдовавшихъ немедленно за смертью Макіавелли во Франціи. Заставлять умирающаго дряхлаго старика говорить въ теченіи нѣсколькихъ часовъ сряду, цитировать цѣлыя страницы изъ своихъ сочиненій, — конечно большой промахъ въ романистѣ. Но Гверацци до такой степени вѣрно передаетъ существенный характеръ знаменитаго секретаря флорентійской республики, котораго жизнь и воззрѣнія опередившія свой вѣкъ своею трезвою реальностью, были столь дурно поняты и подали поводъ ко многимъ нелѣпымъ подозрѣніямъ и обвиненіямъ, что читатель, пораженный этою высшею правдою, даже и не замѣчаетъ романической натяжки. Макілвелли передъ смертью забываетъ все и помнитъ только Флоренцію, надъ которой уже готова разразиться гроза. Тѣ слова, которыя говоритъ онъ передъ смертью своимъ друзьямъ, выясняютъ его характеръ и его сложную политику несравненно лучше, чѣмъ могли-бы сдѣлать цѣлые томи критическихъ разсужденій и изслѣдованій. Кромѣ того, онѣ знакомятъ читателя съ эпохою дѣйствія, заставляютъ его съ живымъ интересомъ слѣдить за дальнѣйшимъ ходомъ событій, рѣшающихъ судьбу муниципально-республиканской Италіи, и которыя Макіавелли предвидѣлъ. Затѣмъ вы уже какъ съ знакомыми встрѣчаетесь съ героями этой гигантской борьбы, хотя-бы встрѣчалъ ихъ имена первый разъ на страницахъ «Осады Флоренціи»… И до самаго конца длиннаго романа вы видите передъ собою образъ Макіявели, совмѣщающаго въ себѣ одномъ всю мудрость послѣднихъ лѣтъ итальянской муниципальной исторіи, умирающаго въ то самое время, когда онъ всего нужнѣе для отечества… — Эта первая глава служитъ вмѣсто пролога, несравненно болѣе удачнаго, чѣмъ насыщенная лирическая интродукція, которою Гверацци счелъ за нужное снабдить свой романъ. Затѣмъ онъ уже прямо переходитъ къ самому эпизодическому ходу драмы. Съ необыкновенною живостью онъ разсказываетъ взятіе Прато и Вольтерры флорентійскими войсками, постыдное бѣгство изъ подъ Ареццо коммисара республики, внутренніе раздоры между смѣлою молодежью и робкими старѣйшинами, народное воодушевленіе и трусливую уступчивость оптиматовъ, глубокомысленныя совѣщанія отцевъ отечества, кончающіяся тѣмъ, что послѣднія войска республики препоручаются хитрому Малатестѣ Бальоне, кондоттьеру изъ Перуджіи, между тѣмъ какъ флорентійскій капитанъ Ферручіо, кумиръ народа и молодежи, устраняется подъ всевозможными предлогами и вынужденъ съ горстью голоднаго войска блуждать по окрестностямъ, тщетно проповѣдуя одноплеменнымъ городамъ тутъ въ первый разъ возникшую въ немъ мысль національнаго единства Италіи… Пылкое увлеченіе борьбою низшихъ классовъ, женщинъ и дѣтей; — всесторонній патріотизмъ Микель Анжело, то скульптора, то посланника, то поэта и музыканта, то военнаго инженера; — Климентъ VII, — лисица въ папской тіарѣ, и Карлъ V, котораго страхъ передъ Лютеромъ повергаетъ на колѣни передъ только-что ограбленнымъ его войсками, святымъ отцемъ; — грубая крестьянка, приводящая двухъ послѣднихъ своихъ сыновей-подростковъ, на мѣсто двухъ старшихъ, только-что убитыхъ на городской стѣнѣ: — все оживаетъ подъ страстною кистью Гверацци, освѣщенное какимъ-то особеннымъ свѣтомъ, согрѣтое его внутреннимъ огнемъ.
Въ «Осадѣ Флоренціи» Гверацци предположилъ себѣ развить одну прекрасную и благородную мысль, совершенно новую въ историческомъ романѣ. Одно это ужо ставитъ его произведеніе несравненно выше лучшихъ романовъ Манцони и его школы, проповѣдующихъ тоже возрожденіе, эмансипацію, нравственное улучшеніе народа. Но они не идутъ дальше сферы узко-индивидуальной и семейной. Гверацци въ своей «Осадѣ Флоренціи» проповѣдуетъ то-же самое, но гораздо энергичнѣе и полнѣе. Онъ забываетъ индивидуумовъ и сословія и обращается къ народу, къ обществу. Онъ хочетъ освободить его не отъ случайнаго внѣшняго врага, а отъ собственной близорукой разобщенности и разсчетовъ, парализующихъ его силы. Изъ состоянія кичливой пассивности, онъ призываетъ его къ дѣятельности во имя отечества и гражданской свободы. Онъ не льститъ ни сильнымъ, ни слабымъ; не обманываетъ никого сладостными надеждами. Пропаганда его сурова и скептична при всей своей страстности и восторженности. Единство Италіи не рисуется у него, какъ у Мадзини, напримѣръ, лучезарною обѣтованною обителью, въ которой найдутъ себѣ разрѣшеніе всѣ томленія и невзгоды отдѣльныхъ личностей и цѣлаго народа. Онъ не становится въ положеніе пророка; для этого, кромѣ горячей любви, нужна еще дѣтская, наивная вѣра. Ея нѣтъ у Гверацци. Онъ слишкомъ человѣкъ своего времени. Самый страстный его патріотизмъ имѣетъ своимъ основаніемъ разсудительный реализмъ Макіявелли, буквально возрожденный въ Италіи его «Осадою Флоренціи», а не Мадзиніевскую вѣру въ призваніе страны. Говорятъ, старикъ Манцони плакалъ, читая нѣкоторыя страницы «Осады Флоренціи». Дѣйствительно, страстное негодованіе внушаетъ иногда ея автору порывы неподдѣльнаго, высокаго лиризма. Но общій топъ этого сочиненія остается все-же тономъ разсудительнаго скептицизма съ сильной примѣсью раздраженія и желчи. Сидя одинъ въ своей маленькой келіи въ фортѣ делла-Стелла въ Порто Феррайо (на о-въ Эльбѣ), онъ съ проницательною злобою смотритъ на Италію и видитъ съ одной стороны ея поработителей, съ другой переродившихся изъ гражданъ великой демократической республики смирныхъ подданныхъ смирнаго Леопольда. Всѣ дальнѣйшія соображенія и помыслы уходятъ у него на задній планъ передъ этою картиною. Въ лѣтописяхъ Нарди, въ "Storie florentine " своего учителя Макіявелли, онъ ищетъ не идеаловъ общественнаго устройства, а только образовъ или картинъ, которые-бы еще ярче оттѣнили своимъ сопоставленіемъ съ ними современный гражданскій развратъ. Онъ призываетъ къ возрожденію во имя мщенія, тогда какъ за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ онъ самъ говорилъ: «если Италіи суждено возродиться, то конечно не во имя ненависти или мщенія». Теперь онъ ведетъ другую рѣчь: «вы слишкомъ страдали», — говоритъ онъ своимъ итальянскимъ согражданамъ, — «вынести больше вамъ не подъ силу; значитъ вы побѣдите». Но будемъ-ли мы счастливы вслѣдъ за тѣмъ? спрашиваетъ онъ все въ томъ-же длинномъ своемъ вступленіи. «Che importa! Бросьте счастіе, лишь-бы возвратить эти дорогіе для Италіи дни. Горька радость мщенія, но все-же радость. Чѣмъ тяжелѣе нанесенная обида, тѣмъ болѣе месть за нее радуетъ сердце».
V.
правитьПервоначально Гверацци смотрѣлъ глазами соперничества на Мадзини, котораго идеалистически-унитарныя формулы итальянскаго возрожденія не вполнѣ удовлетворяли скептическимъ требованіямъ питомца Макіявелли.
Въ первыхъ главахъ «Осады Флоренціи» (по преимуществу въ поученіяхъ, которыя умирающій Макіявелли даетъ своимъ друзьямъ) слишкомъ примѣтно желаніе автора такъ сказать продолжать это свое соперничество и, въ параллель къ мадзиніевскому унитаризму, изложить свою собственную доктрину или систему національнаго возрожденій. Мы уже сказали, какимъ образомъ заключеніе Гверацци на три года въ тюрьму (по нелѣпому обвиненію, будто-бы онъ купилъ съ преступною цѣлью 40,000 ружей) весьма рѣшительно повліяло на весь планъ его капитальнаго сочиненія. Посвящая этотъ свой трудъ Мадзини, Гверацци тѣмъ самымъ какъ-бы указываетъ, что онъ уступаетъ своему давнишнему сопернику пальму руководства дѣломъ возрожденія, а самъ довольствуется болѣе скромною ролью трубача или глашатая, призывающаго живыя силы къ возрожденію, сосредоточивающаго свои помыслы и усилія лишь на томъ, чтобы его призывный кличъ былъ доступенъ наивозможно большему числу бойцовъ и потрясъ-бы до глубины души тѣхъ, кто его услышалъ.
Въ общей исторіи итальянскаго національнаго движенія, взаимныя роли Мадзини и Гверацци остались именно такими, какими мы ихъ только-что очертили здѣсь, т. е. Мадзини представляется намъ организаторомъ и агитаторомъ; Гверацци-же является дѣятелемъ чисто литературнымъ, пробуждавшимъ итальянскую молодежь, собственно политическая дѣятельность Гверацци отразилась на итальянскомъ движеніи гораздо слабѣе, чѣмъ его литературная дѣятельность.
Это, однакожъ, нисколько не мѣшало тому, что чисто политическіе труды наполняли собою долголѣтнюю жизнь автора «Осады Флоренціи» по меньшей мѣрѣ настолько-же, насколько и литературная его работа. Мы уже сказали, что, едва выйдя изъ ребячества, онъ уже встрѣчается во всѣхъ политическихъ кружкахъ, иногда столь многочисленныхъ въ Тосканѣ, и вездѣ играетъ очень видную роль либо иниціатора (какъ, наприм., въ Academia Labronica), либо руководителя (какъ, наприм., въ кружкахъ, образовавшихся изъ посѣтителей покойнаго генерала Коллетты). Но только по основному складу своихъ воззрѣній и своего характера, Гверацци постоянно оставался дѣятелемъ чисто мѣстнымъ, тосканскимъ. Его практическій макіявелизмъ весьма естественно побуждалъ его отдавать гораздо больше своего вниманія прикладной сторонѣ дѣла, чѣмъ общимъ формуламъ; а жри разрозненности, которая еще тогда существовала между областями полуострова — быть общеитальянскимъ дѣятелемъ въ прикладномъ значеніи представляло рѣшительную невозможность.
Мы видѣли, что уже въ 1829 г. Гверацци, хотя и относившійся съ скептическою улыбкою къ восторженнымъ воззрѣніямъ Мадзини на итальянское возрожденіе, заключилъ однакожъ съ нимъ союзъ, котораго назначеніе не ограничивалось однимъ только совмѣстнымъ изданіемъ либерально-литературной газеты. Связь Гверацци съ мадзиніевскою ассосіаціею была однакожъ почти только поминальная и существенно состояла едва-ли не въ томъ только, что оба они равно признавали самую безотлагательную необходимость вывести Италію изъ того жалкаго положенія, въ которомъ она была; оба одинаково донимали, что дѣло ихъ иначе не можетъ быть подвинуто впередъ, какъ при объединеніи живыхъ силъ всѣхъ частей полуострова. Во всемъ остальномъ Гверацци предоставлялось дѣйствовать вполнѣ самостоятельно. Онъ учреждалъ агентства по своему усмотрѣнію во многихъ второстепенныхъ тосканскихъ городахъ, предпринималъ подписки съ патріотическими цѣлями, организовалъ цѣлое общество съ цѣлью вспоможенія эмигрантамъ изъ только-что побѣжденныхъ Романій, часто даже безъ вѣдома Мадзини. Наконецъ даже въ своихъ воззрѣніяхъ на государственное единство Италіи Гверацци довольно существенно расходился съ Мадзини: для него единство это было вовсе не окончательною формою, въ которую должна отлиться политическая жизнь возрожденной Италіи; а только боевымъ орудіемъ, необходимымъ во время борьбы. Въ идеалѣ Гверацци былъ гораздо болѣе федералистомъ, чѣмъ унитаріемъ, но считалъ излишнимъ поднимать этотъ вопросъ въ то время, когда еще и первые шаги къ фактическому освобожденію еще не были сдѣланы.
Всѣ эти разногласія, чуть примѣтныя вначалѣ, не замедлили однакожъ высказаться очень рѣшительно при первой попыткѣ къ дѣйствію. Тотчасъ поcлѣ окончательнаго пораженія инсургентовъ въ Романьяхъ, между Мадзини и Гверацци готовился уже рѣзкій разрывъ. Поводомъ къ нему послужило то, что Мадзини, раздѣлявшій насчетъ тогдашняго положенія Тосканы заблужденіе, распространенное во всей Италіи и Австріи, считалъ моментъ крайне пригоднымъ для возстанія и требовалъ отъ тамошнихъ своихъ друзей, чтобы они немедленно подняли знамя освобожденія. Гверацци, изучавшій положеніе на мѣстѣ, возражалъ, находя исполненіе мадзиніевскаго требованія неисполнимымъ. Изъ своего прекраснаго далека Мадзини предполагалъ, что многочисленный элементъ возстанія въ Тосканѣ составятъ бѣглецы изъ Романьи, которые дѣйствительно послѣ пораженія нахлынули въ велико-герцогскія владѣнія. Но великій герцогъ Леопольдъ, уступая требованію Австріи и папы, началъ противъ ихъ преслѣдованія; такъ-что тосканскіе патріоты съ трудомъ могли препроводить значительную ихъ часть за-границу. Вниманіе всѣхъ итальянскихъ правительствъ было возбуждено въ высшей степени. Австрійскія войска занимали почти центръ полуострова. Деньги, которыя Гверацци собиралъ по крупицамъ на патріотическія предпріятія, были всѣ истощены на вспоможеніе бѣглецамъ изъ Романій, самъ онъ наконецъ былъ арестованъ. Комиссія, назначенная для изслѣдованія его процесса, упорно добивалась отъ него, «куда онъ подѣвалъ. 40,000 ружей»?
— "Да лидируйте, отвѣчалъ онъ полицейскому комиссару Мейснеру, предстательствующему въ комиссіи: — «вѣдь на покупку такого запаса понадобилось-бы но меньше милліона лиръ. Откуда у меня могли быть такія деньги»?
— "Я и самъ думаю, отвѣчалъ уступчивый Мейснеръ, — что это неправда; но намъ предписано формально спросить васъ.
— «Такъ отвѣчайте точно также формально, что, если-бы у меня была такая сумма денегъ при тѣхъ намѣреніяхъ, которыя во мнѣ предполагаютъ, то я купилъ-бы всего 20,000 ружей; а на остальное пріобрѣлъ-бы запасы пороху и огнестрѣльныхъ снарядовъ, а тогда, вѣроятно, вамъ не пришлось-бы допрашивать меня, куда я подѣвалъ ружья».
По окончаніи этого процесса, тянувшагося очень долго, Гверацци принужденъ, былъ удалиться изъ Италіи и долго не прибѣгалъ къ политической дѣятельности, не довѣряя успѣшности и основательности попытокъ итальянской эмиграціи.
Мы-бы растянули черезъ мѣру этотъ бѣглый очеркъ, если-бы захотѣли дать читателю основательное понятіе о той важной политической роли, которую Гверацци играетъ въ тосканскихъ событіяхъ 1848 г., а потому ограничимся сухимъ и, по возможности, краткимъ перечнемъ главнѣйшихъ фактовъ.
Когда, послѣ февральскаго переворота во Франціи, итальянская агитація, начавшаяся еще въ 1846 г. при избраніи папою Пія IX, вынудила къ уступкамъ всѣхъ итальянскихъ владѣтелей, тосканскій великій герцогъ Леопольдъ увидалъ скоро полнѣйшую невозможность обойдтись безъ единственнаго человѣка, котораго всеобщій голосъ признавалъ способнымъ совладѣть съ трудностями тогдашняго положенія и успокоить недовѣріе и волненіе народа: — Гверацци былъ сдѣланъ министромъ. Вскорѣ, какъ извѣстно, великій герцогъ, перепуганный тою ролью, которую онъ долженъ былъ принять на себя, угрожаемый анафемою изъ Рима и войскомъ изъ Вѣны, счелъ за лучшее бѣжать изъ своей столицы. Министерство преобразилось въ республиканскій тріумвиратъ Гверацци, Маццони и Монтанелли. Друзья и недруги автора «Осады Флоренціи» равно удивляются той удивительной энергіи, съ которою Гверацци съумѣлъ управиться съ до нельзя усложненными затрудненіями этой критической минуты. Товарищи его по временному правительству, — Монтанелли, поэтъ и мечтатель, составившій себѣ доблестное имя, какъ предводитель легіона пизанскихъ студентовъ въ сраженіи подъ Куртатоною, и Маццони, честный и хорошій человѣкъ, но не имѣвшій ни строго опредѣленныхъ политическихъ воззрѣній, ни опытности, были для него слабыми помощниками. А между-тѣмъ врагами временного правительства были не одни только открытые реакціонеры и клерикалы, скоро убѣдившіеся на опытѣ, что въ лицѣ Гверацци они нашли себѣ противника, способнаго нанести имъ смертельные удары. Нео-гвельфы, т. е. приверженцы либеральнаго Пія IX, и нее-гибеллины, т. е. приверженцы савойскаго короля, опрокидываются съ одинаковою злобою на злополучнаго Гверацци, который видитъ въ ихъ доктринахъ ребячески-романтическое увлеченіе или мелко-честолюбивый разсчетъ. Умѣренные всѣхъ оттѣнковъ не могутъ простить ему того, что онъ выдвинутъ къ власти волненіями ливорнской черни, которую онъ одинъ только умѣетъ укрощать, потому-что онъ едва-ли не одинъ тогда во всей Италіи ставитъ нормою для своей политики не собственныя свои мечты и идеалы, а реальныя нужды тосканскаго народонаселенія. За это въ немъ видятъ опаснаго демагога, готоваго ниспровергнуть «священнѣйшія основы.» Прежнія его друзья становятся наиболѣе заклятыми его врагами. Джусти бросаетъ ему въ лицо желчную, несправедливую эпиграмму «l’Aruffa-popoli» (встрепыватель народовъ). Сознавая, что трезвость воззрѣній составляетъ главнѣйшую изъ обязанностей государственнаго человѣка, Гверацци ни на минуту не позволяетъ себѣ увлечься также и собственною своею популярностью въ низшихъ слояхъ тосканскаго народонаселенія. Онъ понимаетъ, что трудовыя массы народа не легко поддаются увлеченіямъ и порывамъ платонической любви къ независимости и къ родинѣ. Чтобы пустить прочные корни въ этихъ темныхъ слояхъ, движеніе должно отвѣчать на какія-нибудь существенныя, невыдуманныя ихъ потребности. Гверацци употребляетъ всѣ усилія на то, чтобы установить требуемую круговую поруку между народными массами и современнымъ движеніемъ. Задача эта тѣмъ болѣе для него трудна, что католическое духовенство, знающее бытъ народа несравненно основательнѣе всякихъ либераловъ и революціонеровъ, ведетъ противъ него упорную борьбу не на животъ, а на смерть…
При такомъ-то ходѣ дѣлъ, Мадзини покидаетъ Ломбардію и спѣшитъ въ Тоскану, которой правительство сосредоточено въ рукахъ его бывшаго союзника. Занятый исключительно своею идеею политическаго единства, онъ требуетъ отъ временного правительства, чтобы оно отвлеклось отъ самыхъ настоятельныхъ нуждъ и потребностей этой трудной минуты и почти сложило-бы свою власть въ руки одного центральнаго учредительнаго собранія, которое имѣетъ быть созвано въ Римѣ. По этому существенному пункту завязывается между старыми друзьями и союзниками упорная борьба, закончившаяся, какъ извѣстно, полуизгнаніемъ Мадзини изъ Тосканы. Онъ спѣшитъ въ Римъ, гдѣ сто провозглашаютъ тріумвиромъ вмѣстѣ съ молодымъ Саффю и Аурелини. Гверацци остается въ Флоренціи, покинутый и послѣдними своими политическими друзьями.
Быстро наступала реакція во всей Италіи послѣ увлеченій весны 1848 г. Въ виду возрастающихъ ея успѣховъ и чтобы избѣжать ужасовъ насильственной реставраціи, всегда благоразумная Тоскана спѣшитъ предупредить неизбѣжное: — временное правительство низвергнуто и члены его, неуспѣвшіе бѣжать, отведены въ тюрьму. Противъ Гверацци поднимается скандальный политическій процессъ, въ которомъ обвиненія нелѣпо путаются, взаимно противурѣча одно другому. Призванный въ министерство великимъ герцогомъ, онъ не могъ подлежать суду за незаконное будто-бы присвоеніе себѣ власти. Измышлены были другіе поводы къ обвиненію; изъ нихъ самый позорный, подсказанный бывшими политическими друзьями многострадальнаго тріумвира, состоялъ въ расхищеніи имъ велико-герцогскаго имущества. Леопольдъ, болѣе справедливый въ этомъ, случаѣ чѣмъ италіянскіе либералы, счелъ своею обязанностью написать судьямъ Гверацци, что онъ не только не имѣетъ повода жаловаться на расхищеніе своего имущества, по долженъ благодарить временное правительство за крайне добросовѣстное и тщательное его сохраненіе.
Снова пришлось Гверацци покинуть родину, куда онъ вернулся только въ 1860 году.