Воронежская Бесѣда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
… Я въѣхалъ въ довольно большую деревню, славнымъ зимнимъ вечеромъ. Заходящее солнце скользило своими лучами по снѣгу, ударяло въ вѣтреную мельницу, играло по кровлямъ крестьянскихъ избъ, и терялось въ дальней синевѣ небесъ, за темнымъ боромъ. Слышалась гдѣ то разгульная, крикливая пѣсня, заглушаемая по временамъ смѣхомъ и дѣвичьимъ визгомъ. Снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами мужика, развалисто и мѣрно шедшаго по дорогѣ, съ палкою въ рукахъ…
— Есть тутъ постоялые дворы? спросилъ у него мой кучеръ.
Мужикъ остановился, поглядѣлъ на пару моихъ клячь, и, махнувъ неопредѣленно рукою, сказалъ: «вонъ!…»
— Гдѣ — вонъ?
«Тамъ, отвѣчалъ мужикъ, и пошелъ также мѣрно, не обращая ровно никакого вниманія на брань моего кучера.»
Постоялый дворъ, впрочемъ, сказался самъ собою. Дворникъ вышелъ на дорогу, и сталъ расхваливать свой овесъ.
— А комната есть особая? спросилъ я.
«Была, добрый человѣкъ, да барыня какая то заняла. Чтобы вамъ прежде то маленько пріѣхать… Часу не будетъ, какъ заняла…»
— Да какъ же это быть?
«А такъ и быть. Волѣ тутъ нѣтъ постоялыхъ… Заворачивай, малый, обратился онъ къ моему кучеру: заворачивай, — не на дорогѣ же ночевать…»
Нечего дѣлать, — мы завернули… Я приказалъ себѣ поставить самоваръ, и пригласилъ на чай дворника, котораго звали Савельичемъ. На видъ ему было лѣтъ подъ сорокъ, но онъ сказалъ мнѣ, что ему давно стукнуло пятьдесятъ. За чаемъ онъ почти не переставалъ говорить. Говорилъ онъ обо леемъ, даже о такихъ вещахъ, о которыхъ онъ имѣлъ самое смутное понятіе, и говорилъ самоувѣренно, какъ человѣкъ, непривыкшій къ противорѣчіямъ. Оно и понятно: онъ сильно понатерся между господами, которые у него останавливались, и зналъ грамоту. Иногда, какъ онъ самъ мнѣ сказалъ, онъ пробѣгалъ и газеты, которыя получалъ деревенскій нонъ, и имѣлъ кое-какое понятіе о текущихъ политическихъ событіяхъ. Разумѣется, это понятіе составилось у него вслѣдствіе самобытной обработки предмета. Урывчатое чтеніе, разсказы пода и проѣзжихъ — все это переваривалось въ его головѣ, противорѣчія сглаживались, непонятное вело къ догадкамъ, пробѣлы дополнялись воображеніемъ и такимъ образомъ составилось нѣчто цѣлое, довольно оригинальное.
Послѣ чаю, стало клонить меня въ сонъ. Мнѣ постлали на полатяхъ, куда я и полѣзъ.
— Дунька! слѣзь ет. печи-то, сказалъ Савельичъ. Чего ты тамъ паришься?….
«Погрѣться хотѣлось, батюшка, — назяблась, отвѣчалъ съ ночи молодой, женскій голосокъ.»
— Эка, зябкая!… Слѣзай-ка… Не мѣшай барину-то, замѣтилъ родитель, уходя изъ избы.
Но Дунька самому прихотливому въ мірѣ человѣку не могла бы помѣшать. Я стоялъ на приступкѣ, сбираясь взлѣзть на полати, когда она, поправивъ платокъ на головѣ, спустилась съ ночи. Взглянувъ на меня мелькомъ, она улыбнулась, и подошла къ стоявшей на столѣ свѣчѣ, въ деревянномъ подсвѣчникѣ и сняла съ нея нагаръ пальцами.
— Обожжешься, сказалъ я, раскидываясь на полатяхъ.
Дѣвушка полу-обернулоіъ ко мнѣ, и лицо ея снова засвѣтилось улыбкой…
«Нечемъ обжеться-то, сказала она. Мы и головешки изъ печи руками вынимаемъ.»
Она продолжала стоять около стола, то поправляя свѣтильню свѣчки, то перевязывая платокъ на головѣ. Казалось, ей хотѣлось что-то спросить у меня, и неловко ей было. Я, между тѣмъ, успѣлъ разсмотрѣть ее. Это била стройная, красивая дѣвушка. Черты лица были тонки и правильны, темные глаза, надъ которыми ровной дугой протягивались узкія брови, свѣтились такъ привѣтливо, такъ ровно, что отъ нихъ не хотѣлось оторваться…
— Послушай, голубушка, сказалъ я ей: есть у тебя мать?
«Есть: она на дворѣ — коровъ доитъ.»
— А братья?
«Нѣту… Былъ махонькій, да померъ… Баринъ, начала она, пошивъ голосъ, и теребя концы кушака, которымъ былъ подпоясанъ ея сарафанъ, — что я хотѣла спросить у тебя… Правда ли, болтаютъ, наборъ, и лице ея сильно закраснѣлось…»
— Дунюшка, отвори! послышался голосъ изъ сѣней, и не далъ мнѣ отвѣчать Дунѣ.
«Что ты, стрекоза, не дѣлать ничего? начала Дуняшина мать, ставя доенку на прилавокъ. Поди, скажи Филькѣ, чтобъ коровамъ далъ… Гдѣ это онъ пропадаетъ, постылый? Мить измучается вся, а она только и знаетъ, что пропадаетъ за воротами… Нѣтъ того, чтобъ пособить!… Барыня какая!… Чего стоишь? — Поди, коли говорятъ!…»
Не говоря ни слова, накинула на себя Дуня шубку и хлопнула дверью…
Я вскорѣ уснулъ.
Разбудили меня чей-то дружный хохотъ и восклицанія…
— Тише, ребята, раздался вслѣдъ за тѣмъ голосъ Савельича: барина разбудите… Эхъ, вы, меренья, моренья!… Я приподнялъ немного голову я взглянулъ внизъ. За столомъ, въ большомъ углу, сидѣлъ Сашьичъ, въ холстинной рубахѣ, положивъ пальцы на счеты. Около него, съ правой и лѣвой стороны, помѣстились два, довольно пожилые мужика, въ овчинныхъ полушубкахъ. На скамейкѣ, у стола, облокотившись на него локтями, сидѣли два парня, тоже въ полушубкахъ. Одинъ изъ нихъ, черноволосый, съ быстрыми глазами, и съ какой-то удалью во всей фигурѣ, часто взглядывалъ на Дуняшу, которая, казалось, сильно занята была пряжею шерсти, на лавкѣ, возлѣ окна. На колѣнахъ у ней лежалъ сѣрый котенокъ, положивъ свою голову, на вытянутыя впередъ лапки. По временамъ, намотавъ нитку на веретено, она клала початокъ на колѣни, возлѣ котенка, — онъ вздрагивалъ, а она начинала гладить его, и изъ подобья поглядывала на черноволосаго парня. Жена Савельича стояла около стола, подперевъ рукою голову, и безсмысленно устремивъ свои глаза на столъ, какъ будто стараясь разглядѣть на немъ что-то… Нагорѣлая свѣча тускло освѣщала эту группу, мигала, и тогда тѣнь переливалась и дрожала но лицамъ и фигурамъ мужиковъ…
— Откуда этотъ баринъ? спросилъ мужикъ, съ окладистой широкой бородой, сидѣвшій съправа Савельича.
«Изъ губерніи, отвѣчалъ Савельичъ…»
— Ничего не сказывалъ?
«Какъ не сказывать?… Оказывалъ многое…»
— Объ чемъ-же? спросилъ черноволосый парень.
"Объ чемъ — повторилъ Сапельичъ: — обо многомъ.*
— Одначе?
«Чаю напился, меня попотчивалъ, — ну, и побалакали…»
— Экой ты, право, Савельичъ, заговорилъ тотъ же мужикъ…
«Чего экой?»
— Того же… Экой, говорю, ты тугой. Иномѣсть жомомъ у тѣ слова-то не выжмешь…
«Зачѣмъ, парень жомомъ? возразилъ Савельичъ… Жомомъ скорѣй ничего не выжмешь…»
— Чего-же ты артачишься? Можетъ что хорошее, али что худое говорилъ… Ты скажи!…
«Экъ, пристали, безотвязные… Ну, сказывалъ, что лошадь на дорогѣ у него захворала, а теперче, значитъ, опять оправилась…»
— Ишь вѣдь несетъ! Велика диковинка — лошадь!
«Какую же я тѣ диковинку скажу?»
— Да про наборъ-то скажи? рѣшился выговорить черноволосый парень.
«Какой тѣ тамъ наборъ?»
— Извѣстно — какой наборъ бываетъ, замѣтилъ мужикъ съ окладистой бородой. У меня Микитка-то очередной, да вотъ и Ванька тоже, и онъ кивнулъ на черноволосаго парня, который потупивъ голову и сталъ что-то выводитъ пальцами на столѣ.
«Коли очередной, сказалъ Савельичъ, такъ тутъ и разговаривать нечего. Значитъ баста! Своей судьбы не миновать, а только теперче никакого набору нѣту…»
— Значитъ про наборъ-то баринъ ничего…
«Ничего…»
— Ишь, вотъ, поди тутъ, вѣрь людямъ.
«А что?»
— Да вотъ, дядя Пахомъ пріѣхалъ изъ города — наборъ говоритъ, потому теперче война…
«Чтожъ, что война! сказалъ Савельичъ… Только гдѣ война? — Ты это сперва въ толкъ возьми…»
— Ужъ, коли, братъ, война, — заговорила убѣдительнѣйшимъ образомъ окладистая борода, такъ значитъ, все едино: хранцузъ-ли, аль-агличанинъ, турокъ-ли, все едино…
«Чего едино?»
— А того, говорю, едино, что коли война, такъ Микитка уйдетъ…
«Ты говоришь!»
— Я, извѣстно…
«А почему?»
— А потому по самому, что война эта тальянская…
«Тальянская?»
— Вѣстимо… Ежелибъ примѣрно, хранцузъ, али турокъ — ну, тогда, значитъ, наборъ безпремѣнно, потому — супротивно намъ, что этотъ турокъ не нашинскаго закона, а ежели тальянцы воюютъ, такъ это все одно, что ничего… Примѣрно, ежели ты подерешься съ Максимомъ — такъ не стать, чтобъ разнимать васъ, наборъ дѣлать…
«Такъ?»
— Извѣстно…
«Ну, и до тальянцевъ намъ дѣла никакого нѣту…»
— Да развѣ они нашего закона?
«Кто тѣ говоритъ — нашего? Развѣ я тѣ говорю?»
— А только это дѣло намъ неподходящее.. То, значитъ, Турокъ, а то — Тальянцы, — ты это пойми.
«Это, точно, понять я могу.»
— Ну, а коли можешь, чтожъ и толковать тутъ?
«А тебѣ, дядя, баринъ не сказывалъ, кто эту войну поднялъ? спросилъ черноволосый парень.»
— И безъ него, безъ барина твово, знали, что Алибардія.
«Алибардія?»
— Ну, да. Чего ты бѣльмы то выпучилъ? Съ хорошими людьми не знаешься, такъ тебѣ и въ диковинку… А этотъ Алибардія, я тѣ скажу, такая голова, что всѣхъ енараловъ за поясъ заткнетъ…
"Ужъ будто всѣхъ?*
— Я тѣ говорю… брехать, что-ли мнѣ? Ну, самъ подумай: — былъ этотъ Алибардія въ Ростовѣ прикащикомъ, — изъ Тальянской земли пріѣзжалъ, а теперче енаралъ…
"Енаралъ?*
— Ну, да. Все какъ слѣдуетъ — настоящій енаралъ.
«Диво!»
— Это что за диво? А вотъ далѣ-то ты нослухай — ротъ разинешь…
«Hy?»
— Погоди, дай табаку понюхать… Экой швыткой! Такъ вотъ ему все разомъ и выложь… Важно, проговорилъ онъ, понюхавъ. Вотъ этотъ табакъ за сердце боретъ, а вотъ у отца дьякона не табакъ, а трава…
«Ты про Алибардію то скажи! настаивалъ Ванька.»
— Погоди! Дай собразиться то…
«Говорилъ ты это, Оавельичъ, началъ мужичонокъ, съ клинообразной бородкой, до того времени не проговорившій ни слова, и только улыбавшійся, себѣ въ бороду… Говорилъ ты, говорю, что этотъ Алибардій въ Ростовѣ прикащикомъ былъ…»
— Говорилъ. Что дальше?
«То-то мнѣ это сумнительно. Мѣкаю, енаралъ супротивъ прикащика далеко ушелъ…»
— Дальше будетъ что?
«То-то… Ежелябъ теперича я, къ примѣру, пошелъ на баркахъ къ Ростову, и вдругъ енараловъ вышелъ… Вѣдь это оченно сумнительно…»
При этомъ наивномъ замѣчаніи, парни захохотали, а мужики улыбнулись и подняли шумный говоръ:
«Экъ куда его хватило!… Онъ-то, Максимъ-то, въ енаралы вышелъ…»
— А тетка Анисья вылѣзла-бъ въ енаралши!…
«Чай бы ты тогда ведро намъ поставилъ!…»
— Держи карманъ!… Онъ бы тѣ зашеинъ надавалъ — вотъ что!…
«Вѣстимо, — енаралъ, молъ, одно слово…»
— Ну, — у, зубоскалы!… Заговорилъ Савельичъ, съ упрекомъ. — Дѣломъ надоть урезонить человѣка… Доподлинно растолковать ему — а они ржутъ!… Ты вотъ что, Максимъ, ты пойми, что ты мужикъ, а то, значитъ, Алибардія…
«Да онъ что за птица? Мужикъ, аль мѣщанинъ?»
— Какой же онъ можетъ быть мужикъ? Ты пойми — мужики въ одной Г осей и есть, а тамъ, значитъ, тальянцы…
«Развѣ что такъ, утѣшился Максимъ.»
Ванька опять нукнулъ.
— Не нукай, парень, замѣтилъ Савельичъ. Что я тѣ лошадь, что ли? Да и та отдыхъ любить, а человѣкъ и подавно… Ты слухай! Сейчасъ я тѣ начну про этого пронзительнаго человѣка, про Алибардія… Видишь…. Пріѣхаяши это изъ Ростова, Алибардія и поди къ тальяи- скому королю. А въ землѣ въ этой тальянской, слышь-ти, два короля есть. Одинъ, значитъ какъ есть король, настоящій, все одно, примѣрно, какъ нашъ царь, а другой, значитъ, такъ себѣ, поменѣ. Настоящаго то тальянскимъ зовутъ, а махонькаго — нетальянскимъ. Понялъ?
«Ну?»
— Вотъ, этотъ Алибардій и говоритъ тальянскому-то: — хочешь, говоритъ, твое величество, я тѣ новое царство предоставлю? — Хочу, говоритъ. Только, какое же ты мнѣ царство предоставишь, и что ты за человѣкъ есть? — Я, говорить, Алибардія. — А, говорить, наслышанъ. Ты, сказываютъ, знатный воякъ. Сядемъ, говоритъ, потолкуемъ… Сѣли это они, потолковали, и сладили это самое дѣло. — Будь, говорить король-то, ты енараломъ отнынѣ и до вѣку, и кликни охотниковъ. А казны, говоритъ, у меня и куры не клюютъ, — бери, сколько хочешь… Только, ежели ты, говоритъ, царства того не предоставишь — быть тебѣ на висѣлицѣ!
«Вотъ оно какъ! Казну, молъ, бери, а дѣло справляй!»
— Вѣстимо такъ… Съ королемъ, братъ, шутить мудрено. Ты вонъ съ окружнымъ поди пошути, такъ онъ тѣ такихъ подзатыльниковъ падаетъ, что вѣкъ помнить будешь, да и внукамъ накажешь, чтобъ опасались. Вотъ, кликнулъ Алибардій кличъ — охотниковъ ужасть сколько набралось. «Пойдемъ, говоритъ, ребята, царство добывать! Надоть, говоритъ, короля нашего потѣшить. Больно уже онъ милъ намъ.» — Ради, говоритъ, стараться… Пошли, таючисъ… Одначе нетальянскій-то король провѣдалъ таки про это самое, и говоритъ, чрезъ посланца, Алибардію-то: — «Не за свое дѣло взялся ты, другъ! Я тѣ, говоритъ, разбойника эдакаго въ Сибирь упеку. Да и тамъ, говоритъ, ты у меня мѣста не найдешь.» — Тю — тю — тю, Алибардій-то въ отвѣтъ: видали мы виды!… Не хвались, прежде Богу помолись. — «Ты, говоритъ, посланецъ-то, не финти, а дѣло говори.» — Чего, говоритъ, мнѣ финтъ-то?… Одно слово: иду на вы. Проваливай!… Видитъ посланецъ, не застращаешь его, и улещать зачалъ. — «Ты бы, говоритъ, хотя Бога-то побоялся.» — Я, говоритъ, Бога-то попрежде тебя зналъ. Ты меня не учи, молокососъ ты этакой, — «Ну, такъ одно слово, за разбойникъ!» говоритъ. — Нѣтъ, говоритъ, врешь, не я разбойникъ, а ты…
«Это король-то говоритъ?» спросилъ Ванькинъ сосѣдъ.
— Какой тѣ тамъ король? Замѣтилъ Ванька. Алибардій говоритъ: врешь, — а король говоритъ: разбойникъ ты, одно слово….
«Ну, началъ Савельичъ, понесли опять околесную. Вы слухайте! Побранимшись это, сталъ итальянскій король войско набирать… Никто нейдетъ….»
— Къ королю-то? Чтожъ, они съ ума, что ли, сошли?
«Ну, ужъ это ты поди у нихъ спрашивай! Дѣло это не мое. Алибардія-то посмѣивается себѣ: — что, говоритъ, взялъ? Я тѣ, голубчика, допеку — будешь хвастаться… Ишь, говоритъ, Сибирью тоже стращаетъ. Я, говоритъ, не поросенокъ тѣ какой достался, — знай, съ кѣмъ дѣло ты имѣешь! А самъ-то въ грудь себя колотитъ, такъ колотитъ — разсерчалъ….»
— Лютой, должно?
«Одно слово, человѣкъ пронзительный….»
— Пужнемте-ка, говоритъ, ребята! Тѣ и пужнули. Видитъ король: плохо дѣло, — бѣда на носу сидитъ; ревомъ реветъ: помогите, говоритъ, отцы родные, ради самаго Христа, помогите!
«Это, кому жъ онъ говоритъ?»
— Извѣстно, народцу своему… Собралъ кой-какихъ солдатиковъ, а ужъ Алибардій-то, полцарства захватилъ — катается себѣ тамъ, какъ сыръ въ маслѣ, и усомъ не ведетъ.
Парни стали подталкивать другъ друга, и показывать величайшее нетерпѣніе….
«Слышь, Алибардій-то, шепталъ Ванька.»
— Цыцъ, экъ тѣ разбираетъ: слухай!
«Полцарства захватилъ….»
— Слухай… Прибыль тѣ: что ли?
"Ну, чего вы тамъ опять? Замѣтилъ Савельичъ «
— Да Ванька дуритъ….
„Ты не бреши, Филька, чего не надоть!.. Я, дядя, въ радости-то толкнулъ его….“
— А что тѣ за радость?
„Да Алибардія-то, дядя… Экой молодецъ!“
— Точно, малый, что молодецъ! серьезно замѣтилъ Савельичъ. Голова великая!… Савельичъ замолкъ; лица слушающихъ выражали живѣйшее нетерпѣніе.
„Чего жъ молчишь-то? вскричали всѣ почти въ одинъ голосъ….“
— Говори, дядя, говори, сказалъ Ванька. Вѣдь я тѣ не про то. — А про это ты говори….
Дуня посмотрѣла на него, и чуть-чуть покачавъ головою, закружила початокъ….
„Ну, хорошо, хорошо началъ снова Савельичъ. Слухай…. Захватилъ говорю, Алибардія полцарства — и разозлись на него за это римская папа….“
— Римская папа? Кто же эта такая папа?
„Римская папа, извѣстно, человѣкъ, сказалъ Савельичъ, усмѣхнувшись, и, видимо, довольный тѣмъ, что привелъ въ недоумѣніе присутствующихъ….“
— Человѣкъ? Какой же онъ человѣкъ?.. Папа — такъ баба, значитъ…
„Вотъ то-то я есть, что не баба, продолжилъ Сапельичъ…. На то тамъ и земля тальянская — все, значитъ, не по нашему…. Римская папа — это, примѣрно, у тальянцевъ, все одно, что у насъ архирей. Только значитъ, ежели поставить ихъ на одну доску, такъ архирей нашъ повыше будетъ, потому — тамъ, значитъ, тальянская земля, а у насъ Росея, — таить одно къ другому оно и не подходитъ.“
— Та-а-къ, протянули мужики, и съ напряженнымъ вниманіемъ стали слѣдить за разсказомъ.
„Разозлился это, говорю, римская папа, и говоритъ: — Недамъ я въ обиду свово кума милаго, — король ему кумомъ приходился: помогу ему…. — Чѣмъ же, говорятъ, ты ему помочь можешь…. Ничѣмъ ему нельзя помочь! — Можно, говоритъ…. Вотъ и велѣлъ онъ собрать своихъ поповъ! Собрали. — Хочу, говоритъ имъ папа, проклясть я на всѣхъ соборахъ злато еретика, Алибардію…. Какъ вы думаете? Тѣ, извѣстно: чтожъ, говорятъ, отчего не проклялъ? — проклясть можно… Дѣло это въ твоихъ рукахъ! А мы для твоей милости ради стараться…“
— Ишь, куда метнулъ-то! Замѣтилъ Максимъ….
„Экіе шелудивые!“ непріязненно, съ какимъ то презрѣніемъ произнесъ Ванька.
— Да, малый, Алибардія ничуть этого не испужался. Проклинай, говоритъ, сколько твоей душенькѣ угодно: — мнѣ, говоритъ, на это наплевать!..
„Такъ и говоритъ? спросилъ Максимъ, съ испугомъ.“
— А ему чтожъ? — такъ и говоритъ. Разѣ я тѣ обманывать стану? Я съ тѣ тысячу рублевъ не возьму — соврать-то….
„Какъ же эти такъ? Значитъ, Алибардій-то и Бога не боится?…“
— Какъ не бояться? Кто жъ Бога-то не боится, ты скажи!
„Да какъ же онъ такъ?“
— А также. Видитъ, человѣкъ изъ-за кумовства одного проклинаетъ, чтожъ ему? Разѣ Богь тѣ кумовство разбирать станетъ? Заключилъ Савельичъ.
„Ну, дядя?“
— Видитъ римская папа — не дѣствуетъ это, и говоритъ: прокляну-ка я тальянскаго короля, — будетъ тѣ ужо, разбойникъ! — Не проклинай, говоритъ, сдѣлай милость! я тѣ въ ножки поклонюсь! говоритъ Алибардій, а самъ рожи корчитъ — грохочетъ. Пожалуста, говоритъ, не проклинай! Сдѣлай такую божескую милость — одолжи! Потомъ, какъ разъярится, какъ зыкнетъ. — Попробуй, говоритъ, проклясть! Я тѣ утру тогда!… Ну, говоритъ папа, ужъ это дудки — не утрешь!… У меня, говоритъ, защитникъ-то есть — хранцузскій царь… Онъ, говоритъ, тоже мнѣ кумъ.
„Одначе кумовство-то у него знатное!..“
— Извѣстно, римская папа!.. Чего тутъ толковать? Ну!
„Ну, парнюга, продолжалъ Савельичъ какимъ то ухарскимъ тономъ: — какъ сказалъ это пала, Алибардій-то и прыснулъ со смѣху.“
— Что ты?
„Ей Богу. Заливается себѣ во всю глотку. Товарищи-то ему: что ты, что ты? говорятъ. А онъ, знай, заливается, ально животики надорвалъ… — Братцы, говоритъ, дайте водицы испить, а то лопну со смѣху… А человѣкъ, значитъ, тучный….“
— Чему же это онъ обрадовался?
„А ты слухай! Чего впередъ-то забѣгаешь?“
— Да какже это онъ не испужался?
„А чего ему пужаться-то? Вѣдь Бонапартъ-то, хотя и кумъ панѣ-то, а въ грошъ его не ставитъ.“
— Ужли?
„Я тѣ говорю… Ты подумай: кто Бонапартъ? хранцузъ? такъ?“
— Ну, такъ.
„А ежели теперче онъ хранцузъ, такъ значитъ ищемъ въ грязь не ударитъ…“
— Вѣстимо….
„А что, Савельичъ, это тотъ Бонапартъ, что въ Росею приходилъ? спросилъ Максимъ.“
— Экъ ты, дядя! сказалъ Савельичъ — не бельмеса не знаешь… Тотъ давно ужъ горячія сковороды лижетъ, а это племянникъ его.
„Племянникъ?.. Такъ-съ… Ну, а какъ онъ супротивъ того-то, — значитъ, который лучше-то изъ нихъ?“
— Который?.. извѣстно который… ты теперче это разсуди — первый, значитъ, волкомъ былъ, а этотъ все болѣ лисицей. Вотъ ты и раскинь у немъ-то: ежели лисица по твоему лучше выглядываетъ, такъ нонѣшній Бонапартъ лучше прежняго, а ежели волкъ лучше — значитъ — первый верхъ возьметъ….
„Мудрено что-то, братъ… Трудно въ толкъ это взять….“
— А почему?
„ А потому по самому, что и лисица тѣ звѣрь нехорошій, и волкъ, значитъ, ехидный звѣрь…. Какъ же теперче это разсудить? Ежели волкъ…. ежели лисица — нѣтъ!.. Вотъ ежели бъ первый — волкъ, а второй — лошадь — ну, тогда вольготнѣй было бы… А то, значитъ, волкъ….“
— Экъ, охота ему? возразилъ Ванька. Разсуди себѣ тамъ съ Анисьей. Можетъ, она тѣ и втолкуетъ… Баба толповитая… Досказывай, дядя!
„Вѣстимо, досказывай! подтвердили другіе…“
— Подождите, братцы. Чтой-то будто туманъ нашелъ… Надоть табаку понюхать!…
Онъ понюхалъ такъ, что закашлялся….
„Вотъ теперче отлегнуло. Этакая трава чудная!… Видишь, говорю. — На чемъ, бишь, я остановился-то? Да, вспомнилъ… Ну, ребятушки, надоть же было такой оказіи случиться… Прослышалъ этотъ Бонапартъ, что эта папа римская ужъ больно возжи подтянулъ, — значитъ, въ голову-то онъ себѣ много забралъ… Теперче разсудить: хоша онъ и архирей, одначе все же не икона какая, а человѣкъ, значитъ, и долженъ онъ навсегда помнить, что въ землю пойдетъ, но писанію… Ну, а папа, должно, забылъ это самое, и зачалъ хрестышъ-то своихъ мучить. И то ему сдѣлай, и это сдѣлай, и тутъ-то поправь…. А чуть провинился — держись!.. Теперче, ежели онъ въ церковь войдетъ — сапоги ему цалуй. — Ужъ ты бы, крестьяне-то толкуютъ, хоть ноженьку свою далъ поцаловать, оно все бы легче, а то сапоги…. Извѣстно, говорятъ, что же сапоги?.. сапоги, значитъ, тлѣнъ…. Не разговаривать, скажетъ. Одно слово, цалуйте, да и все тута. Прикрикнетъ на нихъ, тѣ и зачнутъ передъ нимъ елозить, да прикладываться къ сапогу… Жалились они Бонапарту: уйми, говорятъ, его! Тотъ и говоритъ папѣ-то: — поддержись-ка, родной, маленько. А то ужъ больно ты замудровалъ… А тотъ не слухаетъ: ты, говоритъ, мнѣ не указъ. — Я, говоритъ, какъ сродственникъ тѣ говорю — худо будетъ, — Ничего, говоритъ, не будетъ… Ну, тутъ у Бонапарта сынокъ родился — онъ папу то кумомъ къ себѣ взялъ. Окрестилъ, честь честью, и опятъ къ себѣ, въ Римъ, ушилъ, и опять замудровалъ. Бонапартъ молчитъ — потому, задумалъ онъ на царство вѣнчаться: значитъ, папа-то и нуженъ ему сталъ. Пишетъ къ нему: такъ и такъ, говоритъ, пріѣзжай, сдѣлай милость, куманекъ. А тотъ въ отвѣтъ ему: дай, говоритъ, сто тысячъ рубленъ, поѣду, а не дашь — и не жди! — Больно много, Бонапартъ то говоритъ, и на тысячѣ съѣдешь. — Ну, говорить, ужъ это дудки… Для кума, пожалуй, спущу — давай пятьдесятъ! — ни копѣйки менѣ… Выложилъ это ему Бонапартъ, одначе озлился на него пуще прежняго, а все таилъ до норы до времени, и при людяхъ завсегда о папѣ хорошо говорилъ… одно слово — лисица.“
— Ухъ, дядя, ужъ и сказываешь ты хорошо, говорилъ Ванька, покручивая головой. Вотъ тѣ Христосъ, хорошо.
„По газетамъ тѣ говорю, самодовольно улыбаясь, продолжалъ Савельичъ. Что газеты, то, значить, и я… Только подросъ этотъ сынишко, и пристаетъ къ отцу: когда, говоритъ, это крестный пріѣдетъ? Хочь бы, говоритъ, однимъ глазомъ взглянулъ на него. — Зачѣмъ, говоритъ, тебѣ онъ? — Какъ зачѣмъ? все бы, глядишь, жамочекъ привезъ. — Поди, говоритъ, мать купитъ. — Что мать! мнѣ отъ крестнаго хочется… Пристаетъ такъ къ нему разъ, пристаетъ два, — и обрыгъ. — Жена, говоритъ, возьми сына. Чего онъ лѣзетъ ко мнѣ? — Съ чѣмъ же, говоритъ онъ къ тебѣ лѣзетъ? — Да все съ крестнымъ…. Ну, извѣстно, мать — за сына вступилась. — Это, говорятъ, онъ уважительность показываетъ; за это, говоритъ, нечего тазать, и пошла, и пошла. А Бонапарту — перечить — ножъ вострый… Разсерчалъ, и разжаловалъ сына изъ енараловъ въ солдаты на пять дней…. Не лѣзь, говорить онъ, ко мнѣ съ крестнымъ. Мнѣ, говоритъ, онъ вотъ гдѣ сидитъ… Теперче понялъ?“
— Чего?
„Какъ чего? Къ чему все это идетъ?“
Мужики рты разинули.
„Ухъ, вы дурни. Да чего жъ Алибардій то грохоталъ?“
— Чего? Можетъ онъ грохотунъ такой?
„Я тѣ сказываю, степенный человѣкъ.“
— Чтожъ бы это такое?
„Да то, что Алибардій зналъ про это самое. А когда Бонапартъ сына-то разжаловалъ, Алибардій возьми, да и припечатай въ газетахъ: такъ и такъ, молъ, разжаловалъ свово сына Бонапартъ за то, что все съ папой приставалъ къ нему“….
— Э, э, э!… Вотъ оно!….
„Ну, да.“
— Молодецъ же, право слово молодецъ!…
„Вотъ голова!“
— Вотъ шельма-то!
„Ну-ну! Другого такого, весь свѣтъ исходишь, не найдешь….“
— Извѣстно такъ… Какъ узналъ пію это папа дюже разсерчалъ… Ужъ, куда, говоритъ, ни-шло — всѣхъ прокляну! И проклялъ это Алибардія, тальянскаго короля, да хранцузскаго. Какъ проклялъ онъ это всѣхъ, и заварилась каша… Хранцузъ это и говоритъ: чтожъ, говоритъ, за двуличневый человѣкъ этотъ папа! Самъ же, говоритъ, на царство повѣнчалъ меля, да еще деньги взялъ, а теперче проклинаетъ. Надоть отпоръ ему дать, и пошелъ за Алибардія, тальянскій король и подавно. Съ папы, извѣстно, взятки-гладки, пригрозили только: выгонимъ, говорятъ, изъ Рима, и нее твое гнѣздо разоримъ, а нетальянскому-то королю, сердягѣ, досталось!… Алибардій даже это въ присядку пляшетъ. — Ахти, говоритъ, разлюли малина!… Наша вывезла! Покуда тамъ судъ, да дѣло, покуда хранцузъ сбирался, Алибардій какъ гаркнетъ своимъ соколамъ: — ребята, говоритъ, всѣ за насъ… теперче говоритъ, безъ опаски можно… и взялъ это царство у нетальянскаго короля, и отдалъ его тальянскому: — На, говоритъ, вотъ тѣ царство! Я, говоритъ, свому слову господинъ!… — Молодецъ, говоритъ король, и облобызалъ его. — Радъ говоритъ, стараться до конца жизни…» Снова воцарилось молчаніе.
«Такъ набору-то не будетъ? спросилъ Ванька.»
— Какой тѣ тамъ наборъ, коли и война кончена.
Мужики были крайне довольны благополучнымъ исходомъ дѣлъ Гарибальди, и стали его хвалить на всѣ лады. Одинъ Максимъ былъ какъ-то равнодушенъ.
— Чтожъ, сказалъ онъ, обращаясь къ дворнику: — когда тѣ овесъ-то привозить?
«Привози, хочь завтра. Только я болѣ пяти рубленъ не данъ, отвѣчалъ Савельичъ….»
— Чтожъ? пять, такъ пять… И пять можно.
До свѣту еще разбудилъ меня кучеръ, сказавъ, что пора ѣхать. Я натянулъ свои валенцы, и разсчитавшись съ Савельичемъ вышелъ изъ избы. Въ сѣняхъ было очень темно, и я забылъ, куда идти. Помнилось явѣ, что тутъ двѣ двери — одна вела на дворъ, куда мнѣ и слѣдовало идти, а другая на улицу, на защищенное, со всѣхъ сторонъ, соломою, крыльцо. Только, на право-ли нужно было мнѣ идти, на лѣво-ли, я не зналъ.
Въ то время, какъ стоялъ я въ раздумьи, возлѣ меня кто-то почти неслышно пробѣжалъ, словно пролетѣлъ, отворилъ дверь на лѣво, безъ всякаго шума, и скрылся… Почему-то подумалось мнѣ, что это Дунька. Любопытство и какое-то участіе къ этой хорошенькой дѣвушкѣ, толкнули меня подойти къ двери на лѣво. Съ замираніемъ сердца, какъ школьникъ ползущій тихонько воровать яблоки въ сосѣднемъ саду, подкрался я, и сталъ слушать.
— Ну, Дуня, и прождалъ я тебя — весь издрогъ, говорилъ знакомый мужской голосъ, въ которомъ тотчасъ я узналъ Ванькинъ.
«Что было дѣлать, золотой? Матушка съ собой положила меня въ горенкѣ, да обняла еще. Ужъ я, Ванюшка, и помучилась… Часа съ три нее руку-то отводила потихоньку… Отведу, она опять положитъ…»
— Ты, значитъ, и не спала?
«Пойдетъ тутъ разѣ сонъ на умъ? Сказалъ ты — приходить безпремѣнно, какъ же я ослухаюсь?…»
Раздался тихій, долгій поцѣлуй.
— Будетъ, будетъ, Ваня… Будетъ, голубчикъ, говори скорѣй!
«Что говорить-то?.. Вѣдь ты слышала?.. Самъ сказалъ.»
— Просто, касатикъ, подарилъ онъ меня этимъ словомъ… Теперь и сумлеваться нечего — отдастъ!…
«Упрямъ онъ, Дуня… Помнить, лѣтось, сталъ батюшка говорить — такъ куда тебѣ?.. Разѣ говоритъ, на то я дочь родилъ, чтобъ солдаткой была?…»
— Авось теперь смилуется, Богъ дастъ… И чего ему обо мнѣ крушиться, Ваня?… Вѣдь не ему жить съ тобой… Ну, солдатка, такъ солдатка… Разѣ въ солдаткахъ ужъ такъ худо?… Да я вотъ что, касатикъ мой, скажу… Ежели онъ не отдаетъ за тебя — удушусь… Такъ и ему скажу!.. Что мнѣ за жизнь будетъ безъ тебя, золотой мой?
И опять послышался продолжительный поцалуй и прерывистыя слова Дуни: «будетъ, Ваня, будетъ!…»
— Ну, прощай, соколъ мой ясный, пора… Неравно, матушка схватится.
«Авось не схватится… Посиди еще, Дуня, посиди!…»
— Баринъ тутъ? произнесъ мой кучеръ изъ противоположныхъ дверей…
«Ай, вскрикнула Дуня…»
— Тссссс…
И тамъ, словно замерло…
Декабрь 1860 г.