Литературное попурри. Иллюстрированный альманахъ моды.
Санктпетербургъ. Въ типографіи императорской Академіи Наукъ. 1852 г.
ГАНСЪ ЗАКСЪ (*). править
(*) Гансъ Заксъ, знаменитый германскій поэтъ, былъ главою извѣстнаго общества Мейстеръ-зенгеровъ. Онъ писалъ комедіи, трагедіи, разсказы, легенды, переводилъ псалмы и т. п. Это былъ истинный поэтъ Реформаціи.
I. править
Въ 1494 году у нюренбергскаго башмачника Закса родился сынъ Гансъ. Почти два вѣка на большой площади красовалась вывѣска съ именемъ Закса и постояннымъ ея аттрибутомъ — башмакомъ, мѣнявшаяся вмѣстѣ съ хозяевами мастерской, а потому Заксъ отецъ позаботился съ самыхъ раннихъ лѣтъ внушить сыну любовь къ наслѣдственному ремеслу. Гансъ дѣлалъ чрезвычайные успѣхи; еще двѣнадцати-лѣтнимъ мальчикомъ, онъ исполнялъ работу мастеровъ. Но природа, надѣлившая его рѣдкимъ искусствомъ владѣть молоткомъ и шиломъ, дала ему въ удѣлъ и другой талантъ — талантъ поэтическій. Она соединила въ одномъ лицѣ башмачника и поэта; первый былъ трудолюбивый, нѣсколько грубый и охотникъ выпить; другой — тихій, любознательный и нѣжный меланхоликъ. Нерѣдко въ головѣ его возникала мысль, облекалась въ образъ, а потомъ и въ слово подъ мѣрные удары молотка.
Въ то время въ Германіи много говорили о ткачѣ Леопардѣ Нюненбекѣ, прославившемся на поприщѣ поэзіи. Гансъ познакомился съ нимъ и, благодаря его совѣтамъ, быстро пошелъ по трудной дорогѣ, ведущей на Парнасъ. Съ этихъ поръ цѣль жизни Ганса опредѣлилась. Онъ уже не принималъ такого живого участія въ мастерской своего отца и проводилъ цѣлыя ночи за книгой, что глубоко огорчало стараго башмачника, тѣмъ болѣе, что дѣла его стали весьма плохи. Вскорѣ Фейтъ потерялъ довѣріе публики и на развалинахъ его благополучія основался другой мастеръ, Фликеръ, который потиралъ руки, улыбался и благословлялъ судьбу.
Старикъ Заксъ, поплакалъ о несчастномъ поведеніи сына и его безразсудныхъ наклонностяхъ, попробовалъ было вырвать зло съ корнемъ — принудить Ганса прервать знакомство съ ткачемъ, это роковое знакомство, источникъ бѣдъ, обрушившихся на его сѣдую голову. Но усилія его были напрасны. Видя, что Фейтъ, не смотря на преклонныя лѣта, рѣшился взять на себя всѣ дѣла и работы мастерской и отправить сына путешествовать по Германіи. Онъ думалъ, что свѣжій воздухъ пронесетъ поэтическій туманъ, омрачившій голову Ганса.
Въ тѣ времена въ ремесленномъ классѣ было обыкновеніе посылать молодыхъ людей путешествовать; они знакомились съ ремесленниками нѣсколькихъ городовъ Германіи, обмѣнивались своими свѣдѣніями, пріобрѣтенными опытомъ, и новыми открытіями.
Въ одно прекрасное утро, старикъ повѣсилъ на плечи 16-ти-лѣтняго сына дорожную котомку, далъ нѣсколько старыхъ флориновъ, хранившихся про черный день, пять-шесть рекомендательныхъ писемъ къ стариннымъ друзьямъ башмачнымъ мастерамъ въ Кёльнѣ, Майнѣ и Франкфуртѣ и приказаніе побывать у нихъ у всѣхъ.
Гансъ исполнилъ желаніе отца; переходя изъ города въ городъ, онъ знакомился съ его старинными друзьями, работалъ въ ихъ мастерскихъ по цѣлымъ днямъ, а вечеромъ отправлялся въ школу пѣнія (sing-schule), гдѣ голосъ его и импровизированные стихи вызывали всеобщій восторгъ. Часто, торжествующій возвращался онъ въ домъ своего новаго принципала, котораго семья, собравшаяся вокругъ стола, ожидала его къ ужину. Кроткій и мягкій характеръ Ганса доставилъ ему любовь всѣхъ, съ кѣмъ онъ знакомился, а талантъ — уваженіе и популярность во многихъ рейнскихъ городахъ, а потомъ и во всей Германіи.
Между тѣмъ кошелекъ его замѣтно становился тоньше и легче. Онъ содрогался при мысли, что скоро придется жить на чужой счетъ. Тяжела была минута, когда Гансъ созналъ свое положеніе и неизбѣжное униженіе въ будущемъ; въ эту минуту рѣшился онъ возвратиться въ Нюренбергъ. Очень скоро, легкія ноги, подстрекаемыя горькими мыслями, принесли Ганса на родину. Но здѣсь ожидали его новыя несчастія.
Зимою, въ темную ночь, подходилъ Гансъ къ родному городу. Небо покрылось толстыми массами сѣрыхъ облаковъ, посылавшихъ на землю хлопья снѣгу, которыя вертѣлись въ струяхъ порывистаго вѣтра и темноту ночи дѣлали еще темнѣе. Тамъ и сямъ, въ маленькихъ окнахъ деревянныхъ домиковъ сверкали дрожащіе огни, которыхъ лучи не проникали сквозь занесенныя снѣгомъ стекла. На улицахъ было пусто и тихо; ни человѣческаго голоса, ни лая собаки, никакого движенія, обличающаго присутствіе живыхъ существъ. Еслибы не освѣщенныя изнутри окна, можно было бы подумать, что надъ этимъ городомъ пронесся ангелъ смерти.
Все быстрѣе и быстрѣе шелъ нашъ юный путешественникъ по знакомымъ улицамъ; сугробы, навѣянные у домовъ и заборовъ, казалось, не затрудняли ему дороги. Сердце его билось сильно, глаза наполнились слезами, а услужливое воображеніе нарисовало ему живую картину встрѣчи съ старымъ отцомъ, котораго восемь лѣтъ онъ не видѣлъ.
Вотъ площадь, а вотъ и домъ; вотъ знакомая калитка съ молоткомъ и мѣдной доской. Гансъ постучалъ — отвѣта не было. «Это странно!» — вскрикнулъ озадаченный поэтъ и стукнулъ такъ сильно, что дверь затрещала…
Черезъ нѣсколько минутъ внутри дома сверкнулъ огонекъ и на стеклѣ слуховаго окна образовался профиль съежившейся старухи.
— Какой тамъ чортъ ломится! — раздался хриплый голосъ, принадлежавшій той самой фигурѣ, которой профиль увидѣлъ Гансъ на стеклѣ.
— Что тебѣ надо?
— Но, бабушка, напрасно ты бранишься; мнѣ нуженъ хозяинъ этого дома.
— Какъ, хозяинъ! вскричала старуха: за кого же ты меня принимаешь? Я развѣ служанка или кухарка? — Нѣтъ, ты подика, любезный, да распроси, кто я такая. Это мой домъ, мой, понимаешь-ли? Я за него заплатила чистыя денежки. Смотрите, нынче спать нельзя спокойно въ собственномъ домѣ; каждый бродяга ломится къ тебѣ въ домъ, ночью, да еще и бранится. Служанка! вотъ постой я сейчасъ позову полицейскаго. — Я не служанка, я честная вдова; моего покойника во всемъ городѣ знали; онъ былъ честный купецъ; я никому не служила, понимаешь-ли, никому… А ты кто, бродяга, пьяница?..
Выстрѣливая этими назидательными сентенціями, старуха размахивала въ воздухѣ сжатыми кулаками; ея лицо, искаженное гнѣвомъ, казалось, еще болѣе сморщилось; сѣдые волосы торчали изъ подъ грязнаго платка, которымъ она повязала себѣ на ночь голову. Богъ знаетъ когда и чѣмъ окончилась бы бурная филиппика разсерженной старухи, если бы Гансу не пришла въ голову счастливая мысль закричать громче ея.
— Ты ошибаешься бабушка, я вовсе не думалъ оскорбить тебя; а вотъ лучше ты мнѣ скажи — вѣдь этотъ домъ принадлежитъ башмачнику Заксу? пожалуйста поскорѣй. я прозябъ и мнѣ нужно обогрѣться.
— Да, ты пьянъ, пьянъ! Что ты мнѣ разсказываешь о Заксѣ? Заксъ померъ давно; чай, кости его изгнили и этотъ домъ получили за долгъ; онъ долженъ моему мужу сто Флориновъ… Что ты толкуешь! Заксъ раззорился. Разумѣется, не будь у него такого сына, — никогда Заксъ небылъ бы нищимъ. А ужъ какой былъ бѣдный! совсѣмъ нищій… подъ старость работать не могъ… (Старуха замѣтно смягчалась, и начинала увлекаться разсказомъ, не смотря на стужу). А все сынъ виноватъ! чѣмъ бы быть ему подмогой, онъ раззорилъ его; забралъ себѣ въ голову, что онъ поэтъ, пошелъ въ чужія край; сталъ таскаться по тавернамъ, да по классамъ пѣнья… Ему бы работать, помогать отцу; такъ нѣтъ, — ему стыдно было, когда его называли башмачникомъ… Пропилъ отцовскія денежки; а старикъ-то добрый былъ; не хотѣлъ пустить своего мальчугана по-міру, все занималъ деньги, да посылалъ ему… Вотъ что его раззорило… Какъ увидите гдѣ-нибудь этого бродягу, скажите, что я приберегла отцовскій инструментъ; пусть придетъ, да выкупитъ… Прощай, любезный, ужъ два часа, да и холодно; мнѣ нечего больше толковать съ тобой… Ступай ищи себѣ ночлега, на меня не разсчитывай… Прощай, въ другой разъ поговоримъ…
Окно захлопнулось и старуха скрылась. Услышавъ о смерти отца, Гансъ не произнесъ ни слова и упалъ на скамью сосѣдняго дома, голова его опрокинулась назадъ, глаза неопредѣленно смотрѣли въ непроглядную тьму, руки опустились. Онъ слушалъ разсказъ старухи, который раздавался въ ушахъ его подобно зловѣщему крику вороны. Но какъ скоро окно закрылось и дрожащій свѣтъ, явившійся ему въ началѣ звѣздой мира и счастія, исчезъ въ темнотѣ дома, Гансъ, оставленный на-единѣ съ своимъ горемъ, пришелъ въ сознаніе. Онъ вспомнилъ тысячи мелочныхъ заботъ и жертвъ, принесенныхъ ему старымъ отцомъ, и слезы обильными ручьями полились изъ его глазъ. Предавшись своему горестному чувству, погрузясь въ воспоминаніе о прошломъ, Гансъ просидѣлъ до утра, не трогаясь съ мѣста.
Мятель утихла, небо прояснилось и оставшіеся на небѣ клочки тучь, позолотились лучами восходящаго солнца. Наступалъ ясный морозный день… Гансъ все еще сидѣлъ, не трогаясь съ мѣста, и безотчетныя Гели толпились въ его головѣ. Наконецъ голодъ вывелъ его изъ оцѣпенѣнія.
— Что дѣлать? куда идти? — Вотъ страшные вопросы, на которые онъ долго искалъ отвѣта. Наконецъ онъ вспомнилъ о Леонардѣ Нюненбекѣ, своемъ первомъ наставникѣ и другѣ, и къ нему-то побрелъ нашъ усталый, дрожащій отъ стужи поэтъ.
— Здравствуйте, хозяинъ, сказалъ онъ, войдя въ только-что отворенную лавку Нюненбека: вы узнаете меня? Я Гансъ Заксъ.
При этихъ словахъ задумчивое лицо честнаго ткача просіяло; онъ крѣпко прижалъ къ груди своего ученика и тотчасъ же предложилъ ему мѣсто въ своемъ домѣ.
Найдя пристанище на родинѣ, Гансъ выкупилъ на занятыя у Леонарда деньги инструменты своего отца, нанялъ на площади маленькую мастерскую и сталъ усердно работать. Адамъ Крафтъ и Нюненбекъ помогли ему и вскорѣ нюренбергцы узнали, что Гансъ Заксъ, поэтъ, пріобрѣтшій популярность по всей Германіи, готовъ за самую умѣренную плату шить башмаки всѣмъ, кто пожелаетъ.
Со всѣхъ сторонъ посыпались заказы, а съ ними вмѣстѣ и флорины. Мужчины стали носить башмаки его работы, а дѣвушки пѣть пѣсни его сочиненія. Скоро Гансъ выплатилъ долги и началъ копить флорины на будущее время. Словомъ, дѣла его пошли прекрасно.
II. править
Не смотря на то, что дѣла его шли хорошо, Гансъ часто задумывался, сидя за работой; онъ выпускалъ изъ рукъ шило и дратву, опускалъ голову и погружался въ думы. О чемъ думалъ Гансъ? — то не были свѣтлыя мечты поэта, иначе зачѣмъ эти вздохи, зачѣмъ эти слезы, тихо катящіяся по щекамъ его? То не были горькія думы, посѣщающія безпріютную голову бѣдняка, — Гансъ не былъ бѣденъ: никто, быть-можетъ, не надѣвалъ такого щегольскаго платья, идя въ воскресенье въ церковь… Но зачѣмъ онъ покидалъ веселую толпу ремесленниковъ, гуляющихъ по городу со своими семьями и уходилъ за городъ, гдѣ долго бродилъ одинокій?
Затѣмъ, чтобъ не подслушалъ кто-нибудь, какъ бьется его сердце, чтобъ не замѣтилъ, что жадный взоръ его ищетъ кого-то въ пестрой толпѣ.
— Боже мой! бормоталъ поэтъ, бродя по опушкѣ лѣса, — зачѣмъ ты меня одного оставилъ на свѣтѣ? Ресхенъ, Ресхенъ!
Гансъ былъ влюбленъ. Однажды утромъ онъ встрѣтилъ у церковной ограды молоденькую дѣвушку, съ миніатюрнымъ личикомъ, прекрасными бѣлокурыми волосами и темно-голубыми глазами; то была Ресхенъ, дочь богатѣйшаго въ Нюренбергѣ золотыхъ дѣлъ мастера. Ресхенъ, съ своей стороны, тоже замѣтила Ганса, его высокій стройный станъ, благородную поступь и длинные локоны, ниспадающіе на самыя плечи. Гансъ былъ очень красивъ, — но онъ сынъ бѣднаго, раззорившагося башмачника…
Молодые люди встрѣчались по воскреснымъ днямъ на паперти, обмѣнивались привѣтствіями на гуляньяхъ. Въ будни Ресхенъ проходила мимо скромной лавочки Ганса и ея нѣжный взглядъ былъ для него наградою за трудъ и усердіе.
— Кто я, спрашивалъ себя Гансъ, когда первое движеніе счастія проходило, — бѣдный башмачникъ, трудящійся изъ куска хлѣба. А она? И онъ съ горькимъ чувствомъ, сжимающимъ сердце, смотрѣлъ на свое запачканное платье, на кожаный фартукъ, на свои инструменты и груды кожи, разбросанныя по комнатѣ. Ресхенъ хорошо сознавала, что рано или поздно между нею и Гансомъ возрастутъ непроходимыя препятствія; но она, простая, нѣжная, способная принести все въ жертву любви, она съ восторгомъ отдала бы свое сердце любящему юношѣ, нисколько не думая о положеніи его въ обществѣ.
Совсѣмъ иначе думалъ объ этомъ отецъ ея, старый Гульденъ, и мнѣніе о замужествѣ Ресхенъ, утверждавшееся въ ея мозгу въ теченіе многихъ лѣтъ, было непоколебимо; напрасно старался бы кто-нибудь доказывать ошибочность этого мнѣнія — самые сильные логическіе доводы разбились бы въ прахъ объ эту упорную натуру. Гульденъ, богатѣйшій мѣщанинъ въ Нюренбергѣ, положилъ себѣ выдать дочь за человѣка знатнаго происхожденія, занимающаго важный постъ въ государствѣ. Онъ не гнался за деньгами — у него ихъ было довольно, ему нужно было знатное имя и, удовлетворяя этой необходимости, Гульденъ остановился на Сигизмундѣ Кребсблютѣ, аугсбургскомъ совѣтникѣ. Ни безобразная наружность, ни тупоуміе, ни наклонность къ пьянству, ни лѣта, — ничто не могло быть препятствіемъ для Гульдена, и онъ твердо, рѣшительно пошелъ къ своей цѣли, не обращая вниманія на то, можетъ ли дочь одобрить его выборъ.
Понятно, что о Гансѣ не могло быть и рѣчи, и если бы, вопреки ожиданію, богатый золотыхъ дѣлъ мастеръ увидѣлъ себя тестемъ бѣднаго башмачника, онъ не пережилъ бы такого оскорбленія.
И Гульденъ не дремалъ. Уже были употреблены имъ всѣ средства, чтобы сколько-нибудь склонить своенравное сердце дѣвушки въ пользу красноносаго совѣтника; онъ имѣлъ въ виду познакомите ее съ своими желаніями и исподоволь пріучить къ мысли, которая, будучи высказана вдругъ, могла бы встрѣтить со стороны дочери сильный отпоръ. Всѣхъ этихъ сценъ и бурь, могущихъ произойдти, Гульденъ, какъ честный гражданинъ, добрый семьянинъ и чадолюбивый отецъ, сильно не любилъ и избѣгалъ, гдѣ могъ.
Ресхенъ была окружена совѣтникомъ; онъ преслѣдовалъ ее своими любезностями въ церкви, на гуляньѣ, дома, въ саду — всюду являлся передъ нею Кребсблютъ, съ низкимъ поклономъ и пошлымъ комплиментомъ. У каждаго дерева, за каждымъ кустомъ чудилась ей его толстая Фигура, и чѣмъ сильнѣе хотѣлъ онъ ей нравиться, тѣмъ сильнѣе она его ненавидѣла.
III. править
Вечеромъ, за двѣ или за три недѣли до свадьбы, Гансъ и Ресхенъ сидѣли въ саду. Ихъ тихія рѣчи, полныя любви, прерывались вздохами и слезами. Наконецъ Ресхенъ подняла глаза и сказала рѣшительнымъ тономъ:
— Гансъ, есть еще надежда; или къ моему отцу и разскажи все.
— Нѣтъ, Ресхенъ, я не пойду одинъ; пойдемъ вмѣстѣ; — веди меня къ нему.
— Хорошо. Будь только смѣлѣе, мой милый; Богъ намъ поможетъ. Вѣра сильнѣе слезъ.!
— Правда, правда, мой ангелъ. — И можешь ли ты, прекрасное дитя, быть женою такого урода? Нѣтъ, нѣтъ; твой отецъ не сдѣлаетъ этого; онъ не такъ жестокъ, онъ не убьетъ своей дочери. — Какъ можно было повѣрить этой глупости. Да, пойдемъ къ нему, будемъ просить…
— Слушай, Гансъ, прервала Ресхенъ: въ девять часовъ ты будь здѣсь; я поговорю съ отцомъ, я стану его просить, умолять… онъ согласится, онъ долженъ согласиться, — вѣдь онъ меня любитъ; не правда ли, Гансъ? Я дамъ тебѣ знакъ изъ окна, какъ будетъ время, и ты явишься тотчасъ… Мы упадемъ къ его ногамъ, ты скажешь, что ты меня любишь, что я умру безъ тебя, что это будетъ преступленіе, если онъ выдастъ меня за него, что онъ долженъ будетъ отвѣчать передъ Богомъ… Тамъ будетъ и онъ — прибавила Ресхенъ съ веселой улыбкой — какъ онъ будетъ смѣшонъ; отецъ выберетъ тебя…
Въ это время сосѣдній кустарникъ сильно затрещалъ; сплетенныя вѣтви зашевелились и между ними показалась фигура Кребсблюта; онъ хотѣлъ шагнуть впередъ, чтобъ окончательно вылѣзть изъ своей засады, но зацѣпился и упалъ. Это маленькое непріятное приключеніе привело въ ярость аугсбургскаго совѣтника. Когда онъ поднялся, багровое лицо его и узенькіе глаза сіяли самой страшной злобой, грудь тяжело поднималась. Къ довершенію несчастія, пробираясь между вѣтвями, совѣтникъ оцарапалъ лицо, что, конечно, значительно увеличивало его безобразіе.
Между тѣмъ Ресхенъ убѣжала.
— А, хорошо, хорошо! закричалъ онъ задыхающимся голосомъ. Продолжайте, воркуйте, мои голубочки! Не бойтесь, васъ не слышатъ и не видятъ… Смѣйтесь надъ волей отца и надъ моей фигурой, смѣйтесь надъ вашимъ долгомъ…
Гансъ видѣлъ необходимость успокоить совѣтника и. приблизившись къ нему, сказалъ серьознымъ тономъ:
— Послушайте, милостивый государь, перестаньте сердиться, вамъ это нейдетъ, объяснимся спокойно. Вы видѣли, эта дѣвушка васъ не любитъ и никогда любить не будетъ; откажитесь отъ ея руки — это будетъ благородно и достойно васъ. Оставьте мнѣ Ресхенъ и ограничтесь нашей благодарностью.
— А, чортъ возьми! вотъ предложенія! За кого ты меня принимаешь, любезный? — Я откажусь отъ моихъ правъ потому, что эта дѣвушка нравится такому гусю, какъ ты? — Знай же, негодяй, что Кребсблюты уступаютъ только императору, и между мной и тобой не можетъ быть никакихъ договоровъ. Любитъ ли меня Ресхенъ, или нѣтъ — мнѣ все равно; объ этомъ мнѣ и говорить нечего. Отецъ хочетъ, чтобъ она вышла за меня — и выйдетъ… Если и вправду она меня не любитъ — подождемъ… терпѣніе! я могу ждать. А ты, любезный, убирайся-ка вонъ отсюда… Ты смѣешься! Пошолъ вонъ! или я тебя…
Совѣтникъ окончилъ фразу жестомъ; онъ схватилъ за свою шпагу и, вытащивъ ее до половины, бросился впередъ. Гансъ подошелъ къ нему и спокойно вложилъ шпагу въ ножны.
— Остановитесь, сказалъ онъ строгимъ голосомъ, между вами борьба не равная: вы стары, а я молодъ; ваши руки дрожатъ, а мои слишкомъ крѣпки, успѣхъ будетъ на моей сторонѣ. Я васъ пощажу; но съ условіемъ: вы должны дать честное слово, что не станете добиваться руки Ресхенъ. Я пойду къ Гульдену и разскажу ему все; пусть онъ и его дочь выберутъ одного изъ насъ; при этомъ вы должны вести себя, какъ прилично честному человѣку, въ противномъ случаѣ я васъ найду и тогда — извините меня, почтенный господинъ совѣтникъ.
Съ этими словами Гансъ исчезъ, а совѣтникъ, прислонясь къ дереву, сталъ размышлять о случившемся. Злость, стыдъ, зависть забушевали въ немъ съ новою яростью. Онъ началъ бить себя рукою по лбу и топать ногами. Наконецъ онъ ушелъ изъ сада и, въ ожиданіи ужина и дальнѣйшихъ событій, сталъ бродить по городу.
Нѣсколько дней спустя послѣ разсказаннаго происшествія въ саду, Заксъ сидѣлъ за работой, наклонивъ голову и думая о Ресхенъ; лицо его сіяло любовью и вдохновеніемъ, и онъ не слышалъ, что кто-то стучалъ въ дверь его лавки.
— Что же, отворятъ ли? раздался за дверью грубый голосъ: или вы, мошенники, не знаете, кто здѣсь… Рѣчь была прервана неистовымъ стукомъ.
Пробужденный Гансъ, проклиная докучливыхъ посѣтителей, пошелъ отворить дверь, и очутился лицомъ къ лицу съ аугсбургскимъ совѣтникомъ. Гансъ вовсе не ожидалъ этого визита, а Кребсблютъ отступилъ назадъ и вся его неуклюжая Фигура выразила недоумѣніе. Видно было, что онъ не зналъ, какъ повести рѣчь; однакожъ чувствовалъ, что въ этомъ случаѣ дѣло идетъ о чести его дома и не замедлилъ принять приличную осанку.
— Вотъ что, любезный, сказалъ онъ покровительственнымъ тономъ: цѣлый часъ я ходилъ довольно скоро, скорѣе даже, чѣмъ привыкли люди моего званія и чина; мой башмакъ попалъ на какой-то скверный камень и разорвался. Это заставило меня искать башмачника, и я зашелъ къ вамъ, потому-что на этой двери я увидѣлъ башмакъ. Я стучалъ разъ двадцать, и никто не вышелъ… Извините, любезный; если мой визитъ васъ обезпокоилъ, я уйду.
— Нѣтъ, останьтесь, сказалъ Заксъ и, наклонясь, осмотрѣлъ поврежденный башмакъ. Такъ, правда, вашъ башмакъ разорвался о камень. Это уже довольно старая кожа, нужно положить заплатку.
— Онъ, кажется, съ-ума сошелъ, думалъ совѣтникъ, не понимавшій поведенія Ганса.
— Войдите…
— Да въ лавкѣ никого нѣтъ, я стучалъ…
— Я вѣдь здѣсь.
— Вы?
— Да, я, — чему же вы удивляетесь? Вы видите на дверяхъ вывѣску башмачника.
— Какъ? кто жъ вы?
— Башмачникъ.
— Башмачникъ! Кребсблютъ мгновенно перемѣнилъ тонъ. Слово башмачникъ было колоссальнымъ пьедесталомъ для этого маленькаго тщеславнаго человѣчка. — А, ты башмачникъ, негодяй! Онъ нахлобучилъ шляпу и скорымъ шагомъ пошелъ къ Гульдену, сердито размахивая руками и ворча сквозь зубы: — И онъ смѣетъ оспаривать невѣсту у Кребсблюта, аугсбургскаго совѣтника! Негодный!..
Гансъ, оставшись одинъ, долго не могъ успокоиться. Наконецъ печаль взяла верхъ надъ другими чувствами, бушевавшими въ его груди, и онъ горько заплакалъ.
Задыхающійся отъ усталости и злобы совѣтникъ быстро приближался къ богатому дому Гульдена, гдѣ между имъ и его дочерью происходилъ слѣдующій разговоръ.
У Гульдена было много золота и драгоцѣнныхъ камней. Онъ смотрѣлъ на нихъ съ большимъ уваженіемъ и обходился съ ними гораздо почтительнѣе, чѣмъ съ живыми существами. Нисколько не будетъ преувеличено, если скажемъ, что Гульденъ любилъ ихъ нѣжно, страстно, — и если бы въ одну темную ночь залѣзъ въ лавку воръ и унесъ половину его сокровищъ — старый мастеръ счелъ бы себя несчастнѣйшимъ человѣкомъ въ свѣтѣ, несмотря на то, что и съ половиною богатства, онъ все таки сохранилъ бы громкій и завидный титулъ перваго нюренбергскаго богача. Гульденъ гордился этимъ титуломъ, и чѣмъ глубже сознавалъ его значеніе, тѣмъ сильнѣе становилась его привязанность къ золоту и тѣмъ болѣе росла его гордость. Однакожъ совершенному самодовольству мѣшало одно — Гульденъ былъ ни болѣе ни менѣе, какъ шоренбергскій мѣщанинъ; это неотразимое сознаніе отравляло лучшія минуты его жизни, и онъ рѣшился выстроить себѣ золотую лѣстницу, усыпать ее алмазами и вскарабкаться по ней въ высшія с"і"еры общества. Но онъ ужъ старъ, толстъ, безобразенъ… Это ничего не значитъ — Ресхенъ поможетъ ему. Много думалъ Гульденъ объ этомъ предметѣ и въ головѣ его явилась сумасбродная мысль выдать свою прекрасную дочь за неуклюжаго дворянина Кребсблюта. Впрочемъ, мы будемъ несправедливы, если скажемъ, что Ресхенъ не имѣла мѣста въ сердцѣ своего отца. Оно было довольно обширно, и дочь заняла въ немъ маленькое мѣстечко на ряду съ сафирами, алмазами, золотыми вазами, кубками и разными другими произведеніями его мастерства. Ресхенъ чувствовала это и твердо вѣрила, что отцу не легко противиться ея желаніямъ, особенно тогда, когда коралловыя ея губки надувались и на розовыхъ щечкахъ появлялись двѣ всемогущія слезинки, чистыя, какъ самыя лучшія перлы.
Въ тотъ вечеръ, какъ разговоръ влюбленныхъ былъ прерванъ внезапно появившимся совѣтникомъ, Гульденъ сидѣлъ въ своей конторѣ и сводилъ денные счеты. Результатъ его занятія былъ вполнѣ удовлетворителенъ и золотыхъ дѣлъ мастеръ былъ въ веселомъ расположеніи духа. Минута была удобная, и Ресхенъ воспользовалась ею. Дѣйствительно, Гульденъ ласково встрѣтилъ ее, внимательно выслушалъ и, поцѣловавъ въ лобъ, началъ:
— Будь благоразумна, Ресхенъ, помни что я богатѣйшій гражданинъ въ Нюренбергѣ и имѣю честь принадлежать къ обществу золотыхъ дѣлъ мастеровъ. Ты, Ресхенъ, моя единственная дочь и слѣдовательно такъ же богата, какъ я. Посуди же сама, могъ ли я сдѣлать лучшій выборъ? Твоимъ мужемъ будетъ человѣкъ, поставленный самымъ рожденіемъ на такую высоту, на которую меня не подниметъ все мое богатство; онъ соединитъ свое дворянство съ моимъ золотомъ, и ты будешь счастлива, Ресхенъ! — Ты плачешь? перестань, мой другъ, въ тебѣ нѣтъ вовсе самолюбія. Развѣ ты не понимаешь всей важности твоего назначенія? — Ты будешь женою дворянина, который уже четырнадцать лѣтъ сидитъ на скамьѣ совѣта въ Аугсбургѣ…
— И спитъ тамъ, проворчала Ресхенъ, улыбаясь сквозь слезы.
— Этого не знаю; довольно и того, что онъ четырнадцать лѣтъ сохраняетъ это мѣсто.
— Папа, я не могу любить Кребсблюта. И что въ немъ хорошаго? Богатство? — Онъ его проиграетъ. Умъ? — Онъ извѣстный глупецъ. Его чинъ? — Вѣрь папа, что чинъ не дастъ мнѣ счастія. Нѣтъ, ему хочется только твоего золота, и я увѣрена, онъ на другой день послѣ свадьбы станетъ упрекать меня моимъ рожденіемъ… Оставь его, папа, Богъ съ нимъ. Позволь мнѣ располагать собою и отдать свою руку тому, кого я люблю. Ты не будешь краснѣть за него. Онъ даже богатъ — онъ поэтъ; да, поэтъ… Это повыше совѣтника. Ахъ, папа, какъ это будетъ хорошо, — по вечерамъ онъ будетъ читать свои стихи; ты ему покажешь свои, которые ты писалъ, какъ былъ молодъ;они вѣроятно очень хороши…
— Поэтъ; такъ, это очень хорошо. Но кто онъ такой? чѣмъ онъ занимается.
— Это ты узнаешь послѣ; это секретъ. Но тутъ нѣтъ ничего дурнаго. Онъ тебѣ самъ разскажетъ все. Будь спокоенъ, папа; ты не пожалѣешь, если предоставишь мнѣ самой выбрать себѣ мужа.
— Какъ же взять назадъ мое слово? Что скажетъ германское дворянство?
— Оставь его; ему до этого нѣтъ дѣла. Но если ты выдашь меня за этого Кребсблюта, я умру съ горя. Твоя бѣдная Ресхенъ умретъ, и ты будешь упрекать себя. Спаси свое дитя отъ смерти, возьми назадъ свое слово.
Ресхенъ давно уже плакала и при послѣднихъ словахъ слезы довольно обильными ручьями потекли по ея лицу; она обвила своими гибкими руками толстую шею отца и наклонясь тихо всхлипывала. Уже старый Гульденъ, не ожидавшій такого искуснаго нападенія, готовъ былъ сдаться, какъ дверь шумно отворилась и въ комнату вбѣжалъ запыхавшись совѣтникъ.
IV. править
— Уфъ! вскричалъ совѣтникъ, бросившись на близстоящія кресла.
— Что съ вами? говорите, ради Бога! вскричалъ въ свою очередь Гульденъ, испуганный взъерошеннымъ видомъ будущаго зятя.
— Воды! воды дайте! Я задыхаюсь! шипѣлъ взбѣшенный совѣтникъ. Дѣйствительно, онъ былъ близокъ къ апоплексіи — руки его дрожали, глаза смотрѣли дико и, казалось, готовы были лопнуть; лицо налилось кровью, волосы поднялись, какъ иглы у ежа, готовящагося къ оборонѣ.
— Вамъ бы не мѣшало отправиться домой успокоиться и явиться сюда въ болѣе приличномъ видѣ, — замѣтила Ресхенъ.
Испуганный и озадаченный Гульденъ осыпалъ вопросами совѣтника; но онъ въ отвѣтъ пыхтѣлъ, качался, потѣлъ и не говорилъ ни слова. Наконецъ нѣсколько стакановъ холодной воды привели его въ сознаніе.
— Удивляюсь вамъ, Гульденъ; ваша дочь готовитъ вамъ страшный ударъ, а вы не думаете отклонить его; она готова опозорить ваше имя, а вы остаетесь спокойны. Ужъ не участвуете ли вы сами въ заговорѣ противъ меня? — Гульденъ выразилъ недоумѣніе и нетерпѣніе. — Знайте же, достопочтеннѣйшій Гульденъ, первый золотыхъ дѣлъ мастеръ въ Нюренбергѣ, знайте, что ваша дочь влюблена въ башмачника! Онъ живетъ на площади; вы изъ окна можете видѣть его лачугу. И онъ также любитъ вашу дочь; они будутъ счастливы!.. Прекрасная пара — дочь извѣстнаго богача, всѣми уважаемаго гражданина и нищій башмачникъ! — Поздравляю васъ Гульденъ!
— Башмачникъ! моя дочь! Ресхенъ и башмачникъ! — глухо повторялъ Гульденъ, безсмысленно глядя на разъяреннаго Кребсблюта. — Кребсблютъ, вы лжете!
— Кребсблюты никогда не лгали, милостивый государь; распросите вашу дочь, она сама скажетъ вамъ, кто ея любовникъ!
— Любовникъ!.. Ресхенъ! у тебя есть любовникъ? Твой любовникъ нищій, башмачникъ!.. Ресхенъ! и ты еще жива!
— Папа, это клевета, это гнусная клевета; онъ обманулъ тебя, чтобы погубить соперника; онъ готовъ все сдѣлать, чтобы достигнуть своей цѣли; онъ готовъ оклеветать весь міръ, чтобъ получить твое богатство. Я не могу любить человѣка, недостойнаго тебя…
Гульденъ оттолкнулъ приблизившуюся къ нему дочь и вышелъ; за нимъ послѣдовалъ Кребсблютъ. Ресхенъ, оставшись одна, бросилась къ окну и отчаяннымъ жестомъ подала условный знакъ своему другу. Когда Гансъ вошелъ въ лавку, ему не нужно было распрашивать о томъ, что происходило: пылающія щеки, омоченныя слезами, дрожащія руки и отчаяніе, выражаемое всею фигурою Ресхенъ, служили слишкомъ явными признаками неудачи.
— Гансъ, намъ измѣнили. Мой отецъ узналъ все отъ Кребсблюта… Гансъ, ты простишь меня; это было единственное средство спасенія.
— Объяснись, Ресхенъ.
— Я сказала, что онъ лжетъ.
— Ты обманула отца!
— Теперь докажи, Гансъ, что ты меня любишь, откажись отъ своего ремесла; это будетъ первая жертва, которую я отъ тебя требую.
— Какъ! Ты хочешь, чтобы я оставилъ ремесло, завѣщанное мнѣ предками! это невозможно. Я не умѣю краснѣть отъ ложнаго стыда и казаться больше и лучше, чѣмъ я въ самомъ дѣлѣ.
— Ты отказываешься, Гансъ? — возразила Ресхенъ голосомъ, въ которомъ слышна была злоба, внушенная обманутой надеждой.
— Нѣтъ, отвѣчалъ Гансъ: это невозможно.
— Такъ я любила башмачника… Можешь уйти, прибавила она послѣ короткой паузы, во время которой, замѣтно было, она силилась подавить какое-то чувство.
— Такъ! Ты кажется забываешь, чья ты дочь, возразилъ Гансъ, глубоко оскорбленный. Что даетъ тебѣ право презирать мое ремесло? Твой отецъ золотыхъ дѣлъ мастеръ, я башмачникъ — мы оба нюренбергскіе ремесленники.
— Какая дерзость! онъ смѣетъ сравнивать себя съ моимъ отцомъ.
— Нѣтъ, Ресхенъ; я удостоиваю его сравненіемъ.
— Уйдите прочь! вскрикнула Ресхенъ, видимо подчинившаяся чувству, внушенному дважды оскорбленнымъ самолюбіемъ.
— Ресхенъ, я не ждалъ отъ тебя этого. Я ли виноватъ, что мое ремесло ничтожно, грубо? — Развѣ я самъ избралъ его, не имѣя способности къ другимъ? — Нѣтъ! оно досталось мнѣ въ наслѣдство — и я его уважаю. — Тщеславіе вскружило тебѣ голову, и я чувствую, что мнѣ не достанетъ силъ исправить твое заблужденіе. Прощай, Ресхенъ. Я могу переносить спокойно зависть и гнѣвъ товарищей, но не твое презрѣніе. — Въ Нюренбергѣ много молодыхъ людей; не одинъ изъ нихъ захочетъ овладѣть твоимъ богатствомъ и тобою. Желаю, чтобы онъ былъ такъ же преданъ тебѣ, какъ я. — Я не возмущу твоего спокойствія своимъ присутствіемъ, я уйду изъ Нюренберга. Прощай Ресхенъ, будь счастлива!
Гансъ говорилъ съ такимъ сознаніемъ своего достоинства, Ресхенъ такъ глубоко чувствовала свое униженіе въ его глазахъ, что возраженіе было невозможно. Закрывъ лицо руками, она плакала навзрыдъ; тоска подавляла ее; она не въ силахъ была двинуться съ мѣста. Но услышавъ, что дверь лавки захлопнулась, она бросилась къ ней съ воплемъ, раздирающимъ душу: «Гансъ, прости меня!» — усталая, взволнованная событіями дня, она упала въ изнеможеніи, не переставая молить прощенія.
Но Гансъ былъ уже далеко. Будь онъ здѣсь, онъ поднялъ бы, простилъ и утѣшилъ свою обожаемую Ресхенъ, подарившую ему нѣсколько блаженныхъ, но, увы! слишкомъ короткихъ, невозвратимо-мелькнувшихъ часовъ, которые услаждали его горькое сиротство и посылали ему вдохновеніе.
— Воротись, Гансъ! Воротись оскорбленный поэтъ, вооружись всей силой своего духа и спаси свою невольную обидчицу!
Черезъ два часа послѣ описанной сцены Гансъ съ котомкой на плечахъ и дорожной палкой въ рукѣ вышелъ изъ Нюренберга, неся въ душѣ твердое намѣреніе никогда не возвращаться.
— И неужели Ресхенъ вышла за Кребсблюта?
Нѣтъ. Гансъ на другой день возвратился вмѣстѣ съ императоромъ Максимиліаномъ, котораго онъ встрѣтилъ въ Нюренбергскомъ лѣсу. Принявъ его за какого-нибудь барона, выѣхавшаго на охоту, Гансъ, вызванный на откровенность, безъ всякой задней мысли разсказалъ ему исторію своей несчастной любви. Собственно говоря, Ганса занимала судьба бѣдной дѣвушки, лишенной послѣдней надежды на спасеніе.
Максимиліанъ, тронутый простымъ разсказомъ Ганса, котораго зналъ уже давно, какъ поэта, принялъ участіе въ его горѣ. Пріѣхавъ въ Нюренбергь, онъ потребовалъ къ себѣ Гульдена въ надеждѣ уговорить его выдать дочь за Ганса — но безъ успѣха; Гульденъ оставался непоколебимымъ до тѣхъ поръ, пока императоръ не объявилъ, что Гансъ Заксъ, его придворный поэтъ, такой же дворянинъ, какъ Кребсблютъ, а онъ, Гульденъ, его придворный ювелиръ. Чтобы доставить Гансу независимое состояніе, Максимиліанъ, умѣвшій цѣнить поэтовъ и художниковъ, посѣщавшій Адама Крафта и старика Дюрера, далъ Заксу двадцать тысячь флориновъ.
Такимъ образомъ устранились всѣ препятствія, и старый Гульденъ благословилъ юную чету.
А Кребсблютъ? — Этотъ достопочтенный мужъ имѣлъ обыкновеніе проводить вечера въ служеніи языческому богу Вакху, засѣдая въ знаменитомъ погребѣ Эшенбаха, родного брата того Эшенбаха, отъ котораго въ оно время Фаустъ выѣхалъ на бочкѣ. Гульденъ, не видѣвшій до сихъ поръ ничего дурного въ своемъ предполагаемомъ зятѣ, вдругъ нашелъ, что этотъ языческій обычай вовсе неприличенъ христіанину и наотрѣзъ отказалъ совѣтнику, который, какъ и слѣдуетъ ожидать, взбѣсился и поклялся отмстить за оскорбленіе. Но, преданіе гласитъ, онъ не исполнилъ клятвы. — Пропивъ невѣсту, Кребсблютъ вскорѣ пропилъ и мозгъ.