Источник: Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1902.
I.
правитьНи одно изъ произведеній Шекспира не пользовалось постоянно такою широкою популярностью, ни одно не вызывало такого всеобщаго удивленія и восторговъ, ни одно не произвело такого громаднаго вліянія на европейскую литературу, — какъ «Гамлетъ». Тонкій и необыкновенно чуткій цѣнитель шекспировскаго творчества Бѣлинскій называлъ эту трагедію «блистательнымъ алмазомъ въ лучезарной коронѣ царя драматическихъ поэтовъ, увѣнчаннаго цѣлымъ человѣчествомъ». Геніальная глубина мысли, безгранично широкій захватъ величайшихъ вопросовъ человѣческаго существованія, проникновенный психологическій анализъ и, наконецъ, художественное совершенство цѣлаго обезпечиваютъ «Гамлету» выдающееся положеніе среди драгоцѣннѣйшихъ твореній всемірной литературы. Перешагнувъ рамки шекспировскаго времени и національности, герой этой безсмертной трагедіи давно сдѣлался, наряду съ Донъ-Кихотомъ, Фаустомъ и немногими другими геніальными созданіями поэтическаго творчества, однимъ изъ міровыхъ, общечеловѣческихъ типовъ, имѣющихъ универсальное и вѣковѣчное значеніе.
Но не только универсальность типа и глубина заключенной въ немъ психологической проблемы, не только первостепенныя художественныя достоинства вызываютъ живѣйшій интересъ къ «Гамлету», но также и особенное значеніе этой трагедіи въ исторіи духовнаго развитія Шекспира. Ни въ одномъ изъ его произведеній мы не найдемъ такого богатства субъективнаго элемента, столько личныхъ, автобіографическихъ чертъ. Эта трагедія разочарованія, грустнаго раздумья надъ жизнью была пережита и выстрадана лично самимъ поэтомъ, извѣдавшимъ на собственномъ опытѣ весь ужасъ гамлетовскаго настроенія. «Гамлетъ» является, до извѣстной степени, поэтическою лѣтописью внутренней жизни геніальнаго драматурга въ годы, непосредственно предшествовавшіе созданію «Отелло», «Лира» и «Макбета».
«Гамлетъ» появился впервые въ печати ровно триста лѣтъ тому назадъ. Первое изданіе, въ форматѣ in-quarto, вышло въ Лондонѣ въ 1603 году подъ заглавіемъ: «Трагическая исторія Гамлета, принца Датскаго. Сочиненіе Вилльяма Шекспира. Въ томъ видѣ, какъ она была нѣсколько разъ представлена актерами Его Величества въ Лондонѣ, a также въ универститетахъ Кембриджскомъ, Оксфордскомъ и въ другихъ мѣстахъ». Въ слѣдующемъ 1604 году «Гамлетъ» появился уже вторымъ изданіемъ, также in-quarto, но уже въ новой, болѣе обширной редакціи, сдѣланной, очевидно, самимъ поэтомъ, и, сообразно съ этимъ, подъ измѣненнымъ заглавіемъ: «Трагическая исторія Гамлета, принца Датскаго. Сочиненіе Вилльяма Шекспира. Вновь напечатанная и увеличенная почти вдвое противъ прежняго (enlarged to almost as much againe as it was) по подлинной и полной рукописи». Только въ этомъ второмъ изданіи трагедія приняла тотъ окончательный видъ, подъ которымъ она завоевала себѣ всемірную славу. Текстъ этого изданія перепечатывался нѣсколько разъ (въ 1605, 1611 гг. и т. д.) и, наконецъ, вошелъ, съ незначительными измѣненіями, въ первое изданіе шекспировскихъ драмъ in-folio 1623 г.
Что касается времени написанія «Гамлета», то единственную достовѣрную дату мы имѣемъ въ т. н. « издательскихъ реестрахъ» (Stationer’s Registers), въ которыхъ 26 іюля 1602 года отмѣчена «Книга, озаглавленная Мщеніе Гамлета, принца Датскаго, въ томъ видѣ, какъ она недавно была представлена труппою лорда-канцлера». Это была та самая труппа, къ которой принадлежалъ Шекспиръ. Въ 1603 году она была переименована въ труппу «королевскихъ актеровъ» (the King’s players), вслѣдствіе чего въ первомъ изданіи in-quarto сказано, что пьеса была представлена «актерами Его Величества». Такимъ образомъ, «Гамлетъ» былъ написанъ не позже 1602 г.
Было сдѣлано много попытокъ доказать, что время происхожденія нашей трагедіи должно быть отнесено къ значительно болѣе раннему времени. Несомнѣнно, что задолго до 1602 г. въ Англіи уже существовала какая то трагедія о Гамлетѣ. Объ этомъ свидѣтельствуетъ цѣлый рядъ со-временниковъ, которые, къ сожалѣнію, не сообщаютъ имени автора этой пьесы. Уже въ 1589 году о ней упоминаетъ одинъ изъ предшественниковъ Шекспира Томасъ Нашъ въ предисловіи къ «Менафону» Роберта Грина. Далѣе, «Дневникъ» Филиппа Генсло удостовѣряетъ, что 9 іюня 1594 г. въ Лондонѣ была представлена пьеса «Гамлетъ». Затѣмъ, въ 1596 г., Томасъ Лоджъ въ одномъ изъ своихъ сатирическихъ памфлетовъ упоминаетъ о «блѣдномъ призракѣ, который вопитъ на сценѣ: Гамлетъ, отмсти за меня!» Въ томъ же году актеръ Іосифъ Тэйлоръ игралъ роль Гамлета.
Броунъ, Найтъ и Эльце старались доказать, что всѣ приведенныя указанія относятся къ шекспировскому «Гамлету», который, слѣдовательно, существовалъ еще въ восьмидесятыхъ годахъ ХІІ-го вѣка. Однако, доводы, приводимые этими шекспирологами въ защиту своего мнѣнія, не особенно убѣдительны и, кромѣ того, находятся въ противорѣчіи съ тѣмъ фактомъ, что точный и осторожный Фрэнсисъ Миресъ, перечисляя въ 1598 году всѣ извѣстныя тогда драмы Шекспира, не упоминаетъ ни слова о «Гамлетѣ». Этого не могло бы случиться, если бы «Гамлетъ» въ то время былъ уже написанъ. При существующихъ данныхъ, время написанія нашей трагедіи всего вѣроятнѣе слѣдуетъ отнести къ 1601 или 1602 году.
Слѣдовательно, трагедія о Гамлетѣ, упоминаемая въ болѣе раннихъ свидѣтельствахъ, принадлежала не Шекспиру, a какому либо другому драматургу. По догадкѣ Мэлона и Колльера, авторомъ ея былъ Томасъ Кидъ.
Было высказано предположеніе, что трагедія Кида послужила основаніемъ для сохранившейся до нашего времени пьесы, которая въ XVII в. разыгрывалась въ Германіи бродячими труппами т. н. «англійскихъ комедіантовъ» подъ заглавіемъ: «Наказанное братоубійство, или трагедія о Гамлетѣ, принцѣ Датскомъ». Однако, нельзя не согласиться съ мнѣніемъ Кона (Shakespeare in Germany), что нѣмецкій «Гамлетъ» XVII в. есть не что иное, какъ плохая передѣлка шекспировской трагедіи, искаженной до неузнаваемости въ угоду грубо-лубочному стилю, отличавшему репертуаръ этихъ труппъ.
Такимъ образомъ, мы лишены возможности опредѣлить, въ какихъ отношеніяхъ шекспировскій «Гамлетъ» стоялъ къ пьесѣ Кида. Несомнѣнно только то, что и въ дошекспировскомъ «Гамлетѣ» былъ выведенъ призракъ, призывавшій героя къ мщенію.
Если были и другія заимствованія y Кида, то врядъ ли они значительны, такъ какъ шекспировскій драматическій стиль находился въ полнѣйшемъ контрастѣ со стилемъ «кровавыхъ трагедій» стариннаго драматурга.
II.
правитьМотивъ мщенія за смерть отца встрѣчается еще въ сагахъ древности. Извѣстенъ греческій миѳъ объ Орестѣ, драматически обработанный Эсхиломъ и Софокломъ. Орестъ, какъ и Гамлетъ, долженъ мстить убійцѣ своего отца, женившемуся на его матери. Мотивъ мщенія за смерть близкихъ родственниковъ узурпатору престола играетъ существенную роль и въ римской сагѣ о Брутѣ, въ которой говорится уже и о притворномъ сумасшествіи въ цѣляхъ исполненія мести.
Не безъ вліянія этихъ классическихъ сказаній образовалась средневѣковая скандинавская легенда объ Амлетѣ, разсказанная въ латинской хроникѣ датскаго лѣтописца XII в. Саксона-Грамматика. Легенда эта и дала Шекспиру фабулу его знамени-той трагедіи.
Датскій король Рорикъ, — повѣствуетъ легенда, — сдѣлалъ намѣстниками Ютландіи двухъ родныхъ братьевъ — Горвендилла и Фенгона. Изъ нихъ Горвендиллъ вскорѣ отличился въ морскихъ набѣгахъ и битвахъ, которые прославили и обогатили его. Побѣдивъ въ единоборствѣ норвежскаго короля Коллера и захвативъ богатую добычу, Горвендиллъ вошелъ въ такую честь y своего короля Рорика, что тотъ выдалъ за него замужъ свою дочь Геруту. Отъ этого брака и родился сынъ Амлетъ, герой сказанія. Счастье, выпавшее на долю Горвендилла, возбудило сильнѣйшую зависть въ Фенгонѣ, который затаилъ въ душѣ мысль убить брата и сдѣлаться единоличнымъ правителемъ Ютландіи. Выждавъ удобный моментъ, Фенгонъ предательски умертвилъ Горвендилла подъ тѣмъ предлогомъ, будто онъ посягалъ на жизнь своей жены. Просто-душная Герута повѣрила и вышла замужъ за мнимаго спасителя.
Но юный Амлетъ зналъ истину и затаилъ въ душѣ месть. Чтобы обезопасить себя отъ подозрительности преступнаго дяди-вотчима и найти способъ къ исполненію замысла, Амлетъ сталъ прикидываться слабоумнымъ (extremum mentis vitium finxit). Съ этихъ поръ онъ ходилъ обыкновенно въ грязной и изорванной одеждѣ, бормоталъ безсвязныя съ виду слова, въ которыхъ, однако, таился глубокій смыслъ. Иногда, сидя y очага, онъ строгалъ крючки изъ дерева и обжигалъ ихъ на огнѣ. Когда его спрашивали, что онъ дѣлаетъ, Амлетъ отвѣчалъ, что готовитъ орудіе для мщенія за отца. Многіе смѣялись надъ нимъ, но y Фенгона явилось подозрѣніе, что безуміе Амлета притворное. Чтобы испытать его, Фенгонъ приказалъ свести Амлета въ лѣсу съ красивой дѣвушкой, которую онъ любилъ съ дѣтства. Подосланные шпіоны должны были наблю-дать за его поведеніемъ. Однако Амлетъ, во-время предупрежденный своимъ молочнымъ братомъ о готовящейся ему ловушкѣ, разстроилъ всѣ планы своихъ шпіоновъ. Тогда «одинъ изъ друзей Фенгона» предложилъ устроить свиданіе Амлета съ матерью и вызвался подслушать ихъ разговоръ. Но и эта попытка разоблачить Амлета не удалась. Подозрѣвая новую западню, онъ велъ себя въ комнатѣ матери, какъ безумный, и, замѣтивъ подъ цыновкой спрятавшагося придворнаго, убилъ его, разрубилъ тѣло на куски и выбросилъ на съѣденіе свиньямъ. Вернувшись къ матери, онъ открылъ тайну своего притворства и пламенною рѣчью такъ на нее подѣйствовалъ, что она покаялась въ своемъ поступкѣ и обѣщала помогать сыну въ мести за отца.
Послѣ того Фенгонъ придумалъ третье средство избавиться отъ Амлета: онъ послалъ его въ Англію въ сопровожденіи двухъ слугъ, которые везли къ англійскому королю письмо (руны) съ просьбою умертвить Амлета немедленно по высадкѣ на берегъ. Но во время ихъ сна Амлетъ подмѣнилъ это письмо другимъ, въ которомъ отъ имени Фенгона требовалъ казни своихъ спутниковъ. Такимъ образомъ въ Англіи они попали на висѣлицу, a Амлетъ такъ понравился своимъ умомъ англійскому королю, что тотъ выдалъ за него свою дочь.
Ровно черезъ годъ Амлетъ вернулся въ Ютландію въ самый тотъ день, когда, по уговору съ матерью, были устроены поминки по немъ. Когда пировавшіе гости захмелѣли и заснули, Амлетъ накинулъ на нихъ сѣть, которую укрѣпилъ приготовленными ранѣе крючками, и поджогъ залу, затѣмъ бросился въ спальню Фенгона, котораго и убилъ его же собственнымъ мечомъ. Собравъ весь народъ, онъ сообщилъ обо всемъ происшедшемъ и былъ провозглашенъ королемъ. Амлетъ долго и счастливо царствовалъ, пока не погибъ въ битвѣ съ преемникомъ короля Рорика — Виглетомъ.
Такова сага о Гамлетѣ въ своемъ перво-начальномъ видѣ. Въ XVI в. безхитростный разсказъ Саксона-Грамматика былъ переработанъ на французскомъ языкѣ исторіографомъ Карла IX Бельфорэ въ его сочиненіи «Histoires tragiques» (1564 г.). Съ французскаго текста былъ сдѣланъ, въ свою очередь, англійскій переводъ, который появился въ печати подъ заглавіемъ «Исторія Гамлета (The Hystoire of Hamblett, 1608).
Разсказъ Бельфорэ въ подлинникѣ или англійскомъ переводѣ послужилъ Шекспиру источникомъ для его трагедіи. За первое предположеніе говоритъ то обстоятельство, что англійскій переводъ появился только въ 1608 г. и, слѣдовательно, не могъ быть использованъ Шекспиромъ, a въ пользу второго свидѣтельствуетъ одна маленькая подробность, a именно: восклицаніе Гамлета въ сценѣ убійства Полонія „A rat! a rat!“ (Мышь! Мышь!) встрѣчается только въ англійскомъ текстѣ. Возможно, однако, что это восклицаніе не Шекспиромъ заимствовано y автора „The Hystorie of Hamblett“, a, наоборотъ, авторомъ „исторіи“ взято изъ трагедіи Шекспира.
При изученіи источниковъ шекспировскихъ пьесъ изслѣдователя почти всегда поражаетъ, изъ какого ничтожнаго матеріала создавалъ Шекспиръ свои драмы. Но нигдѣ, повидимому, пропасть, отдѣляющая сырой матеріалъ отъ художественнаго произведенія, не такъ глубока, какъ въ „Гамлетѣ“. Легенда дала ему только фабулу, тотъ внѣшній механизмъ, которымъ движется дѣйствіе трагедіи; вся же внутренняя сторона трагедіи — весь ея духъ, весь драматическій интересъ, вся глубина мысли, вся тонкость психологическаго анализа — принадлежитъ исключительно самому поэту, геніальному порыву его творческаго ума.
Въ легендѣ разсказъ пріурочивается къ полумиѳической, дохристіанской эпохѣ исторіи Даніи, всецѣло еще носящей на себѣ печать варварской грубости и жестокости. Шекспиръ перенесъ дѣйствіе въ болѣе позднюю и болѣе образованную эпоху. Изображенная здѣсь придворная среда отличается хотя и поверхностной, но утонченной культурой. Ея молодежь получаетъ внѣшній лоскъ въ Парижѣ; многіе юноши, какъ и самъ Гамлетъ, выносятъ изъ германскихъ университетовъ философское образованіе.
Дѣйствующія лица, смутно и блѣдно обрисованныя въ разсказѣ Бельфорэ, пріобрѣтаютъ y Шекспира плоть и кровь. Фенгонъ и Герута легенды совершенно преобразовываются въ трагедіи въ лицахъ короля Клавдія и королевы Гертруды. Упоминаніе саги о придворномъ, который подслушивалъ разговоръ Амлета съ матерью, дало Шекспиру поводъ создать великолѣпный типъ болтливаго царедворца Полонія. Красивая дѣвушка, послужившая въ сагѣ первымъ орудіемъ для испытанія Гамлета, превратилась, въ рукахъ драматурга, въ поэтически-нѣжный и обаятельный образъ несчастной Офеліи. Молочный братъ Гамлета, предупреждающій его о поставленной ему ловушкѣ, вылился въ симпатичный характеръ стойкаго и уравновѣшеннаго Гораціо, единственнаго друга и сообщника героя трагедіи, a два безыменныхъ спутника Амлета въ Англію сдѣлались всегда неразлучными, низкопоклонными придворными Гильденштерномъ и Розенкранцемъ. Для характеристики придворной среды поэтъ создалъ также роль придворнаго шаркуна Озрика, который, по мѣткому выраженію Гамлета, „и за грудь матери не принимался безъ комплиментовъ“.
Коренному измѣненію подвергся y Шекспира самъ герой сказанія. Можно сказать, что Амлетъ легенды и шекспировскій Гамлетъ — двѣ совершенно различныхъ личности. На мѣсто полуварварскаго героя саги въ трагедіи является типъ новѣйшей эпохи, захватывающій глубочайшіе интересы современнаго человѣчества; грубаго и жестокаго мстителя замѣняетъ человѣкъ съ нѣжной духовной организаціей, съ тонко развитымъ чувствомъ. Герой саги человѣкъ хитрый, осторожный, хладнокровный и рѣшительный. У него есть опредѣленный планъ мщенія, къ исполненію котораго онъ неуклонно стремится, не зная никакихъ внутреннихъ колебаній и сомнѣній и ни разу не сходя съ избраннаго пути. Когда же наступаетъ искусно подготовленный моментъ, онъ совершаетъ месть, убиваетъ Фенгона, и народъ провозглашаетъ его королемъ. На мѣсто разсчетливаго и достигающаго своей цѣли героя легенды Шекспиръ поставилъ человѣка страстнаго и пылкаго, но нерѣшительнаго, обуреваемаго внутренними сомнѣніями и колебаніями и совершающаго мщеніе только подъ давленіемъ обстоятельствъ въ предсмертную минуту. Шекспиръ перенесъ центръ тяжести во внутрь человѣческой души и построилъ трагедію на особенностяхъ натуры Гамлета, на складѣ его ума, міросозерцанія и темперамента.
Для того, чтобы лучше оттѣнить характеръ своего героя, Шекспиръ поставилъ рядомъ съ нимъ Лаэрта и Фортинбраса, на которыхъ нѣтъ ни малѣйшаго намека въ разсказѣ Бельфорэ. Оба они также являются мстителями за отца, но справляются со своей задачей совершенно иначе, чѣмъ Гамлетъ, и ярко подчеркиваютъ его медлительность въ исполненіи возложеннаго на него долга.
III.
правитьСравненіе изданій „Гамлета“ 1603 и 1604 гг. заставило шекспирологовъ выставить двѣ противоположныхъ теоріи. Одни, съ Колльеромъ и Грэнтъ Уайтомъ во главѣ, утверждаютъ, что первое изданіе есть не что иное, какъ результатъ книгопродавческой спекуляціи, и сдѣлано, безъ вѣдома Шекспира, по очень дурной копіи подлинной пьесы или даже просто по неискусной записи, набросанной во время представленія. Другіе, начиная съ Найта и кончая Фернивалемъ, Деліусомъ и Гервинусомъ, видятъ въ изданіи 1603 г. первую редакцію „Гамлета“, сдѣланную самимъ Шекспиромъ, но изданную очень небрежно. И дѣйствительно, тщательно сравнивая оба изданія, нельзя не придти къ несомнѣнному заключенію, что они представляютъ двѣ послѣдовательныхъ обработки трагедіи, сдѣланныхъ самимъ поэтомъ въ цѣляхъ художественныхъ.
Подобно двумъ редакціямъ „Ромео и Джульетты“ (1597 и 1599 гг.), двѣ редакціи „Гамлета“ представляютъ глубочайшій интересъ, такъ какъ даютъ возможность наблюдать процессъ творческой работы Шекспира. Оказывается, что его произведенія далеко не сразу отливались въ окончательную форму, a переживали нѣсколько фазисовъ, совершенствуясь постепенно.
Первая редакція „Гамлета“ во многомъ уступаетъ второй, представленной изданіемъ 1604 года. При новой обработкѣ трагедіи Шекспиръ обратилъ главное вниманіе на болѣе яркое освѣщеніе характеровъ, все болѣе и болѣе удаляя ихъ отъ легендарныхъ первообразовъ. Прежде всего, это замѣтно на героѣ трагедіи. Нѣсколькими мастерскими штрихами Шекспиръ вводитъ все болѣе и болѣе смягчающія черты въ характеръ датскаго принца. Только во второй редакціи онъ заставляетъ Гамлета „проливать слезы“ о случайно убитомъ Полоніи (IV, 1). Пессимистическое настроеніе Гамлета, его недовольство жизнью, меланхолія и приступы отчаянія освѣщены во второй редакціи гораздо ярче. Въ этомъ отношеніи интересно сравнить первый и четвертый монологи Гамлета (Д. I, сц. 2 и Д. III, сц. 1) по обѣимъ редакціямъ.
Только во второй редакціи перваго монолога y Гамлета является мысль о самоубійствѣ, только здѣсь онъ впервые произноситъ столь характерныя для него слова:
О, Боже мой! O, Боже милосердный!
Какъ пошло, пусто, плоско и ничтожно
Въ глазахъ моихъ житье на этомъ свѣтѣ!
Презрѣнный міръ! ты — опустѣлый садъ,
Негодныхъ травъ пустое достоянье.
Что касается четвертаго монолога Гамлета, начинающагося словами „Быть или не быть“, то въ первой редакціи онъ былъ вдвое короче, чѣмъ во второй, и выводилъ Гамлета въ нѣсколько иномъ освѣщеніи. Въ разсужденіяхъ о смерти и будущей жизни Гамлетъ второй редакціи выступаетъ скептикомъ и раціоналистомъ, тогда какъ въ первой редакціи онъ остановился еще на полпути между вѣрой и сомнѣніемъ. Не разорвавъ еще вполнѣ съ ученіемъ церкви, Гамлетъ въ первой редакціи называетъ загробный міръ „невѣдомой страной, при видѣ которой праведникъ радуется, a грѣшникъ изнываетъ“; во второй же редакціи этотъ загробный міръ для него только „невѣдомая страна, изъ которой еще не возвращался ни одинъ странникъ“. И въ первой редакціи смерть приравнивается ко сну, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, тамъ опредѣленно указывается, что за этимъ сномъ должно послѣдовать „пробужденіе“, „когда мы предстанемъ передъ Вѣчнымъ Судьею“. Во второй же редакціи въ голову Гамлету приходятъ только мысли о „сновидѣніяхъ“, которыя могутъ потревожить абсолютный покой смерти. Вмѣсто „надежды на что-то послѣ смерти“ первой редакціи является во второй „страхъ чего-то послѣ смерти“. Сообразно съ этимъ, въ первой редакціи Гамлетъ умираетъ съ надеждой на будущую жизнь („Неaven, receive my soule“!), a во второй изъ устъ его вырываются только слова „The rest is silence“ („остальное — молчаніе“).
Важный для характеристики Гамлета монологъ четвертаго дѣйствія послѣ встрѣчи съ войсками Фортинбраса прибавленъ поэтомъ только во второй редакціи. Сцена Гамлета съ Розенкранцемъ и Гильденштерномъ (Д. II, сц. 2) добавлена во второй редакціи нѣсколькими мѣткими чертами. Только здѣсь влагается въ уста Гамлета сравненіе Даніи и всего свѣта съ тюрьмою, a также глубоко знаменательныя слова: „О, Боже! Я могъ бы заключиться въ орѣховую скорлупу и считать себя властителемъ необъятнаго пространства, если бы не злые сны мои“.
Итакъ, не измѣняя основныхъ чертъ характера Гамлета, Шекспиръ въ новой редакціи усилилъ элементы пессимизма, разочарованія, меланхоліи и скептицизма. Поэтому, въ то время какъ Гамлетъ первой редакціи девятнадцатилѣтній юноша, во второй онъ приближается къ тому возрасту, который Данте называетъ „срединою нашей жизненной дороги“: ему тридцать лѣтъ. Дѣйствительно, Гамлета второй редакціи съ его философской глубиной и широтой взглядовъ, съ его проницательнымъ знаніемъ людей трудно представить себѣ иначе, какъ уже въ возрастѣ полной возмужалости.
Остальные, второстепенные характеры трагедіи также подверглись во второй редакціи художественной переработкѣ. Полную законченность получили образы Полонія, который въ первой редакціи носилъ имя Корамбиза, Гораціо и въ особенности Лаэрта, кипучая энергія котораго противопоставлена здѣсь еще рѣзче медлительному раздумью Гамлета. Существенное измѣненіе внесъ Шекспиръ и въ характеръ королевы.
Гертруда въ первой редакціи не преступница, a только слабая и чувственная женщина, довѣрившаяся коварному обольстителю, о злодѣяніи котораго она ничего не знала. Поэтому какъ только Гамлетъ разоблачаетъ ей тайну убійства ея перваго мужа, она дѣлается сообщницей сына и обѣщаетъ помогать для исполненія мести, — совершенно какъ въ легендѣ объ Амлетѣ. Когда же Гамлетъ спасается отъ смерти, которая ждала его въ Англіи, Гораціо сообщаетъ объ этомъ прежде всего королевѣ, какъ сообщницѣ. Во второй редакціи нравственный образъ королевы рисуется въ менѣе благопріятномъ свѣтѣ. Нѣтъ уже рѣчи о томъ, чтобы она сдѣла-лась сообщницей сына. Напротивъ того, есть основаніе предполагать, что злодѣяніе Клавдія не осталось для нея тайной и, можетъ быть, даже не обошлось безъ ея участія. По крайней мѣрѣ, на обличеніе Гамлета она отвѣчаетъ словами, похожими на признаніе въ преступленіи:
Умолкни, Гамлетъ! Въ глубь моей души
Ты обратилъ мой взоръ: я вижу пятна, —
Ихъ черный цвѣтъ впитался такъ глубоко,
Что ихъ не смыть водами океана.
Во второй редакціи она представлена женщиной уже пожилой, поведеніе которой нельзя объяснить однимъ увлеченіемъ.
Измѣненіе характера королевы находилось, конечно въ связи съ усиленіемъ пессимистическаго элемента въ Гамлетѣ второй редакціи: чѣмъ преступнѣе его мать, тѣмъ понятнѣе его горе, его презрѣніе къ женщинѣ, его разочарованіе въ жизни
IV.
правитьЛегенда объ Амлетѣ могла тѣмъ легче подвергнуться драматической обработкѣ, что современная дѣйствительность давала Шекспиру возможность наблюдать семейныя трагедіи въ родѣ той, о которой повѣствуетъ разсказъ Саксона-Грамматика.
Грѣхъ Гертруды былъ также на душѣ шотландской королевы Маріи Стюартъ, которая, влюбившись въ лорда Ботвеля, умертвила въ сообщничествѣ съ нимъ своего мужа — короля Дарнлея, взорвала на воздухъ его замокъ для сокрытія слѣдовъ преступленія и затѣмъ обвѣнчалась со своимъ возлюбленнымъ. Нѣчто подобное случилось въ семьѣ графа Эссекса. Графиня Эссексъ сошлась съ Лейстеромъ еще при жизни своего мужа, котораго вскорѣ постигла загадочная смерть. Народная молва утверждала, что онъ былъ отравленъ Лейстеромъ. Ходили слухи, что на смертномъ одрѣ Эссексъ сказалъ сыну, что онъ погибаетъ жертвою гнуснаго замысла, и послалъ прощеніе женѣ. Едва онъ успѣлъ закрыть глаза, какъ вдова его обвѣнчалась съ Лейстеромъ. Семейное положеніе молодого Роберта Эссекса послѣ этого поразительно напоминаетъ положеніе Гамлета. Подобно Клавдію, Лейстеръ, оказывая наружно заботливость о молодомъ человѣкѣ, побаивался его и старался, подъ разными предлогами, держать его подальше отъ себя.
Въ англійской критикѣ очень распространено мнѣніе, нашедшее отголосокъ и въ Германіи, въ трудахъ Исаака и Конрада, что юный Робертъ Эссексъ послужилъ Шекспиру прототипомъ для его Гамлета. Дѣйствительно, Эссексъ напоминаетъ Гамлета не только обстоятельствами семейной жизни, но также и многими чертами характера и въ особенности склонностью къ меланхоліи и мечтательности и разочарованіемъ въ жизни. Чисто гамлетовскими темами полны его письма къ сестрѣ, лэди Ричъ. Въ одномъ изъ нихъ онъ выражается такъ: „Меланхолія и веселость владѣютъ мною поперемѣнно; иногда чувствую себя счастливымъ, но чаще я угрюмъ. Время, въ которое мы живемъ, непостояннѣе женщины, плачевнѣе старости; оно производитъ и людей подобныхъ себѣ: такъ сказать, деспотическихъ, измѣнчивыхъ, нечестивыхъ. О себѣ скажу, что я безъ гордости встрѣтилъ бы всякое счастье, такъ какъ оно было бы простою игрою случая, и я нисколько не упалъ бы духомъ ни при какомъ несчастьи, которое поразило бы меня, ибо я убѣжденъ, что всякая участь хороша или дурна, смотря по тому, за что мы сами ее принимаемъ“. Послѣдняя мысль, какъ извѣстно, почти буквально повторяется Гамлетомъ (Д. II, сц. 2). Въ другихъ письмахъ Эссекса проглядываетъ то же недовольство людьми и собою, то же убѣжденіе въ ничтожности и пустотѣ жизни, то же утомленіе ею, какъ y шекспировскаго героя.
Смѣшно, однако, считать Гамлета простымъ сколкомъ съ Эссекса, его точнымъ воспроизведеніемъ. Какъ и всякій истинный поэтъ, Шекспиръ изображалъ не портреты отдѣльныхъ людей, но типы, которые объединяютъ въ себѣ извѣстныя черты, разбросанныя во многихъ личностяхъ. Эссексъ не былъ, конечно, оригиналомъ Гамлета, обусловившимъ созданіе безсмертнаго типа: онъ былъ лишь однимъ изъ современниковъ, въ которыхъ Шекспиръ могъ наблюдать то своеобразное душевное настроеніе, которое онъ воплотилъ въ Гамлетѣ. Но указаніе на Эссекса важно въ томъ отношеніи, что имъ доказывается существованіе людей гамлетовскаго склада въ Англіи начала XVII вѣка. Распространенное мнѣніе, будто Шекспиръ, съ чуткимъ ясновидѣніемъ геніальнаго поэта, нарисовалъ въ Гамлетѣ типъ, неизвѣстный въ ту эпоху, типъ будущаго, появившійся только два столѣтія спустя, — не выдерживаетъ критики. Гамлетъ прежде всего — типъ шекспировскаго времени, типъ великой, цвѣтущей и полной контрастовъ эпохи Возрожденія. Не пророческій даръ проявилъ въ его созданіи Шекспиръ, a удивительную чуткость къ умственнымъ теченіямъ среди современниковъ, къ различнымъ оттѣнкамъ ихъ нравственнаго склада. Богатая галлерея превосходныхъ типовъ эпохи Возрожденія, нарисованныхъ волшебною кистью геніальнаго драматурга, была бы неполной, если бы въ ней не нашелъ себѣ мѣста представитель умственной аристократіи того времени, которая, не ослѣпляясь внѣшнимъ блескомъ, мощью и сказочнымъ великолѣпіемъ Возрожденія, тщетно искала удовлетворенія своему высокому идеализму, своимъ благороднѣйшимъ порывамъ.
V.
правитьЗамѣчая гамлетовскія черты въ нѣкоторыхъ представителяхъ современнаго общества, Шекспиръ далеко не былъ безстрастнымъ, объективнымъ наблюдателемъ этого явленія: онъ самъ въ собственномъ сердцѣ пережилъ разочарованіе Гамлета въ жизни, плакалъ его слезами о разбитыхъ идеалахъ, перечувствовалъ въ самомъ себѣ всѣ муки мысли, безсильной передъ загадкой человѣческаго существованія. Нельзя сомнѣваться въ томъ, что въ „Гамлетѣ“ много элементовъ автобіографическихъ, субъективныхъ. Не даромъ же Шекспиръ такъ долго и тщательно работалъ надъ этой трагедіей, не даромъ именемъ датскаго принца назвалъ своего единственнаго сына (умершаго въ 1596 г.), не даромъ въ уста Гамлета влагаетъ онъ свои задушевныя убѣжденія о задачахъ драматическаго творчества и сценическаго исполненія.
Въ эпоху созданія „Гамлета“ Шекспиру пришлось испытать много тяжелыхъ впечатлѣній. Въ 1601 году умеръ въ Стратфордѣ его отецъ, къ которому онъ былъ нѣжно привязанъ. Одновременно съ этимъ онъ лишился своего всегдашняго друга и покровителя Саутгэмптона. Постигло также его и жестокое сердечное крушеніе: женщина, которую онъ горячо любилъ и идеализировалъ, оказалась вѣроломной, безсердечной и безнравственной. Не веселы были и его впечатлѣнія отъ придворной жизни въ соприкосновеніе съ которой ему приходилось входить: низкопоклонными льстецами и двоедушными лицемѣрами кишѣлъ блестящій дворъ Елизаветы. Наконецъ, и положеніе актера, очень невысокое въ тогдашнемъ обществѣ, не могло не тяготить впечатлительную душу Шекспира.
Кто же могъ лучше Шекспира понять и изобразить сыновнее горе Гамлета, его страданіе отъ вѣроломства друзей, его разочарованіе въ женщинѣ, его негодованіе на низость и безнравственность привилегированной среды, его убѣжденіе въ высотѣ искусства? Въ негодованіи Гамлета на испорченное время, которое „вышло изъ своей колеи“, въ его бичеваніяхъ лицемѣрія и безнравственности, въ его сарказмахъ и въ его разочарованіи слышится голосъ самого Шекспира.
Грустнаго раздумья надъ жизнью полны шекспировскіе сонеты, которые относятся отчасти къ тому же времени, какъ и работа надъ „Гамлетомъ“. Постоянно встрѣчаются здѣсь горькія мысли о непрочности счастья, о безсиліи борьбы противъ зла, о ничтожествѣ всего земного. Поэтъ жалуется на „людскую злобу и ярость“ (сон. 40), высказываетъ горькое убѣжденіе, что „зло царитъ на свѣтѣ“ (сон. 121), „изнываетъ надъ чашей испитыхъ золъ“ (сон. 25), доходитъ даже до того, что „проклинаетъ свою жизнь“ (сон. 29). Подобно Гамлету, мысль о смерти постоянно преслѣдуетъ его (сон. 60, 64, 68, 71, 74 и др.). Особенно замѣчателенъ въ этомъ отношеніи 66 сонетъ, представляющій, по выраженію Н. И. Стороженка, „вопль отчаянія при видѣ торжествующаго деспотизма, зла и несправедливости“. Вотъ что говоритъ изстрадавшійся поэтъ:
Усталъ я видѣть честь поверженной во прахъ,
Заслугу въ рубищѣ, свободу искаженной,
И бѣдность съ шутовской усмѣшкой на губахъ…
Глупцовъ, гордящихся лавровыми вѣнками,
Опальныхъ мудрецовъ, носящихъ скорбь въ тиши —
Высокій даръ небесъ, осмѣянный слѣпцами,
И силу, мертвую отъ немощей души,
Искусство робкое предъ деспотизмомъ власти,
Безумья жалкаго надменное чело,
Разнузданную ложь, разнузданныя страсти
И Благо плѣнникомъ y властелина Зло.
(Пер. Ѳ. Червинскаго).
Истомленный всѣмъ этимъ, поэтъ жаждетъ смерти. Давно уже сближали этотъ сонетъ съ знаменитымъ монологомъ Гамлета „Быть или не быть“. Дѣйствительно, сонетъ относится къ этому монологу, какъ талантливый эскизъ къ вполнѣ законченной картинѣ; общее настроеніе и содержаніе одни и тѣ же, но выражены они въ монологѣ еще рельефнѣе и художественнѣе.
Субъективность „Гамлета“ подтверждается и тѣмъ, что Шекспиръ далъ въ этой пьесѣ почетное мѣсто драматическому искусству и его слушателямъ. По прекрасному замѣчанію Брандеса, „Шекспиръ прославилъ здѣсь самую драматическую поэзію, служеніе которой было дѣломъ, наиболѣе близкимъ его сердцу, и наполняло собою всю его жизнь, прославилъ ее, сдѣлавъ здѣсь драму радикальнымъ средствомъ, съ помощью котораго истина выходитъ наружу, такъ что справедливость можетъ восторжествовать. Представленіе пьесы объ убійствѣ Гонзаго есть та ось, вокругъ которой вращается трагедія“. Кромѣ того, устами Гамлета Шекспиръ мастерски опредѣляетъ задачу театра, „цѣль котораго была, есть и будетъ — отражать въ себѣ природу: добро, зло, время и люди должны видѣть себя въ немъ, какъ въ зеркалѣ“ (Д. III, сц. 2) и дѣлаетъ безцѣнныя указанія о пріемахъ сценическаго исполненія, въ основѣ котораго должны лежать простота, естественность и умѣренность. „Не поли слишкомъ усердно воздуха руками — такъ: будь умѣреннѣе. Среди потопа, бури и, такъ сказать, водоворота страсти долженъ ты сохранить умѣренность, которая смягчитъ ихъ рѣзкость… Особенно обращай вниманіе на то, чтобы не переступать за границу естественнаго“. Ласковымъ пріемомъ актеровъ Гамлетъ даетъ примѣръ истиннаго обхожденія съ ними. „Они зеркало и краткая лѣтопись своего времени. Плохая эпитафія повредитъ тебѣ послѣ смерти меньше, чѣмъ злая эпиграмма изъ устъ ихъ, пока ты живъ“, говоритъ онъ Полонію и возмущается тѣмъ, что высокомѣрный придворный хочетъ принять ихъ „по заслугамъ“. „Нѣтъ, прими ихъ лучше. Если обращаться съ каждымъ по заслугамъ, кто же избавится отъ пощечины?“ (Д. II, сц. 2).
Послѣ сказаннаго едва ли можно сомнѣваться, что Гамлетъ нерѣдко является глашатаемъ идей самого Шекспира, что многое, влагаемое въ его уста, находило звучный и сочувственный отголосокъ въ собственномъ сердцѣ поэта. „Гамлетъ“ отразилъ въ себѣ тотъ періодъ въ духовномъ развитіи Шекспира, когда онъ самъ переживалъ нравственный кризисъ, раздѣлялъ пессимистическое настроеніе своего героя и вмѣстѣ съ нимъ плакалъ горькими слезами надъ несовершенствами человѣческой жизни, задыхался въ атмосферѣ лжи и порока и мучительно искалъ выхода изъ этого ужаснаго положенія. Пессимистическій взглядъ на жизнь преобладаетъ и въ другихъ трагедіяхъ Шекспира, близкихъ по времени происхожденія къ „Гамлету“: таковы „Лиръ“, „Макбетъ“, „Мѣра за мѣру“, „Тимонъ Аѳинскій“.
VI.
правитьМногочисленныя изданія „Гамлета“, сдѣланныя еще при жизни Шекспира, свидѣтельствуютъ о большомъ успѣхѣ трагедіи y современниковъ. О томъ же говоритъ тотъ любопытный фактъ, что въ 1607 г. „Гамлетъ“ былъ представленъ англійскими матросами на бортѣ корабля „Драконъ“ y береговъ Африки, близъ Сіерра-Леоне.
Въ теченіе XVII и XVIII вѣковъ популярность „Гамлета“ возрастала все болѣе и болѣе. Два актера: Томасъ Беттертонъ (1635—1710) и Давидъ Гаррикъ (1716—1779) составили себѣ имя преимущественно исполненіемъ роли датскаго принца. „Трагедія Гамлетъ“ — пишетъ Шефтсбэри въ 1710 г. — обладаетъ силою производить особенное дѣйствіе на англійскія сердца, и ни одна пьеса не ставится на нашихъ театрахъ такъ часто».
Около половины XVIII в. «Гамлетъ» проникъ на французскую и нѣмецкую сцены. Знаменитый нѣмецкій актеръ Францъ Брокманнъ основалъ свою славу исключительно на исполненіи роли Гамлета. Первое представленіе «Гамлета» въ Гамбургѣ въ 1776 г. сопровождалось необычайнымъ успѣхомъ: въ честь Брокманна были даже выбиты медали.
Публика со своимъ непосредственнымъ чувствомъ далеко опередила тогдашнихъ присяжныхъ критиковъ, которые долго не могли найти настоящую точку зрѣнія на трагедію, вызывавшую всеобщій восторгъ. Тѣмъ не менѣе въ XVIII в. уже было положено основаніе критической литературѣ о «Гамлетѣ», которая въ настоящее время достигла колоссальныхъ размѣровъ. Только два произведенія могутъ посоперничать съ «Гамлетомъ» въ этомъ отношеніи: «Божественная комедія» Данте и «Фаустъ» Гете.
Исторія критической оцѣнки «Гамлета» представляетъ интересную страницу въ исторіи европейской критики. Нигдѣ нельзя такъ хорошо изучить смѣну различныхъ критическихъ школъ и соотвѣтствующихъ имъ общественныхъ настроеній, какъ на судьбахъ толкованій «Гамлета», какъ на многочисленныхъ попыткахъ разрѣшить «гамлетовскій вопросъ».
Первое критическое сочиненіе о «Гамлетѣ» явилось въ Англіи въ 1736 г. подъ заглавіемъ: «Some remarks on the tragedy of Hamlet, Prince of Denmark» безъ имени автора, которымъ, какъ предполагаютъ, былъ сэръ Томасъ Гоммеръ. Этотъ первый критикъ посмотрѣлъ на трагедію сквозь ложноклассическія очки, строго осудилъ смѣшеніе трагическаго и комическаго элементовъ и, хваля за нѣкоторыя частности, упрекнулъ Шекспира въ потворствѣ низменнымъ вкусамъ непросвѣщенной толпы. Самый видный англійскій критикъ XVIII в. Самуэль Джонсонъ ограничился подобными же бѣглыми замѣчаніями объ отдѣльныхъ недостаткахъ пьесы. Нѣсколько разностороннѣе оцѣнилъ Гамлета Вилльямъ Ричардсонъ, съумѣвшій уловить внутренній конфликтъ въ душѣ принца между утонченнымъ нравственнымъ чувствомъ и страстью мщенія.
Гораздо дальше пошелъ Гете. Въ романѣ «Вильгельмъ Мейстеръ» (1795) геніальный поэтъ помѣстилъ замѣчательный разборъ «Гамлета», сдѣлавшійся точкой отправленія для послѣдующей критики. До тѣхъ поръ «Гамлетомъ» болѣе восхищались инстинктивно, чѣмъ понимали его; Гете же постарался разъяснить сущность характера Гамлета, проникнуть въ общій смыслъ трагедіи. «Ключъ ко всему поведенію Гамлета» Гете находилъ въ восклицаніи, вырвавшемся изъ груди датскаго принца послѣ страшнаго открытія тѣни:
Распалась связь временъ!
Зачѣмъ же я связать ее рожденъ!
«Мнѣ ясно, — продолжаетъ Гете — что Шекспиръ хотѣлъ изобразить: великое дѣло, возложенное на душу, которой оно не по силамъ. Я нахожу, что вся пьеса съ начала до конца обработана въ этомъ смыслѣ. Здѣсь посаженъ дубъ въ драгоцѣнную вазу, которая могла принять въ себя лишь нѣжные цвѣты; корни разрослись, — и ваза разлетѣлась вдребезги. Прекрасное, чистое, благородное, высоконравственное существо, не обладающее чувственною силою, которая дѣлаетъ героемъ, гибнетъ подъ бременемъ, которое оно ни отстранить, ни выносить не въ состояніи; каждая обязанность для него свята, эта слишкомъ тяжела. Невозможное требуется отъ него, не невозможное само по себѣ, но то, что ему невозможно».
Гете бросилъ яркій свѣтъ на характеръ Гамлета: слабость воли при сознаніи долга — вотъ въ чемъ заключается, по его мнѣнію, смыслъ трагедіи.
Мнѣніе Гете было усвоено критиками романтической школы. Августъ Шлегель постарался объяснить происхожденіе слабости воли Гамлета и нашелъ, что воля эта атрофирована непомѣрнымъ развитіемъ размышленія, рефлексіи. «Драма въ ея цѣломъ — писалъ онъ — имѣетъ въ виду показать, что размышленіе, желающее исчерпать всѣ отношенія и всѣ возможныя по-слѣдствія какого-нибудь дѣла, ослабляетъ способность къ совершенію дѣла (Thatkraft)». Такого же взгляда держались Тикъ и Горнъ въ Германіи, Кольриджъ, Кэмпель и Гэзлиттъ въ Англіи. Для всѣхъ романтиковъ Гамлетъ исключительно «герой размышленія», его «рефлексія» — причина медлительности въ исполненіи мести. При всей своей очевидной односторонности, такое объясненіе бездѣйствія Гамлета сдѣлалось однимъ изъ наиболѣе распространенныхъ въ послѣдующей критикѣ. Романтики также пустили въ ходъ мнѣніе, что эта трагедія исполнена, по волѣ автора, особенной таинственности, не поддающейся полному объясненію. «Это загадочное произведеніе — говоритъ Шлегель — походитъ на тѣ ирраціональныя уравненія, въ которыхъ всегда остается одна часть неизвѣстнаго, не допускающая никакого рѣшенія».
Къ критикамъ-романтикамъ примыкаютъ критики т. н. философско-эстетической школы. Воспитавшись на философіи Гегеля и усвоивши себѣ его ученіе, что задача трагедіи заключается въ изображеніи борьбы великихъ нравственныхъ началъ, управляющихъ міромъ, критики этой школы устремили всѣ свои усилія на отысканіе въ «Гамлетѣ» «основной идеи» (Grundidee), т. е. отвлеченнаго понятія, которое будто бы воплотилъ Шекспиръ въ своей драмѣ. Шекспиру начинаютъ навязываться разнообразныя нравственныя, философскія, религіозныя и даже политическія «основныя идеи». Такъ, Ульрици видитъ въ «Гамлетѣ» — трагедію человѣческой мысли, стремящейся преобразовать внѣшній міръ по своему внутреннему содержанію и не считающейся при этомъ съ божественнымъ міропорядкомъ и нравственной необходимостыо". Ретшеръ «основную идею» «Гамлета» выражаетъ словами: «болѣзненный разладъ между безграничностью мысли и ограниченностью дѣйствія». По мнѣнію Сиверса, Шекспиръ воплотилъ въ «Гамлетѣ» «великую протестантскую идею необходимости вѣры для человѣка» и т. д.
Никогда, кажется, «Гамлетъ» не подвергался такимъ произвольнымъ толкованіямъ, какъ въ рукахъ этихъ критиковъ, видѣвшихъ въ «Гамлетѣ» трагедію на опредѣленный отвлеченный тезисъ. Неудивительно, что ихъ попытки «нанизать, по выраженію Гете, пеструю и разнообразную жизнь на тощій шнурокъ одной всепроникающей идеи» окончились полною неудачею.
Близко къ философской школѣ критики стоитъ и Гервинусъ. Его толкованіе, заслуживающее вниманія по стремленію дать всестороннее освѣщеніе личности Гамлета, страдаетъ отъ предвзятой мысли, что «позма о Гамлетѣ есть только хвала и прославленіе дѣятельной натуры, вытекающее изъ изображенія противоположнаго характера». Еще Берне находилъ, что бездѣйствующій Гамлетъ есть копія съ нѣмцевъ; пророческимъ символомъ нѣмецкаго народа являлся датскій принцъ и Ретшеру; поэтъ Фрейлигратъ пустилъ въ обращеніе афоризмъ «Гамлетъ — это Германія» («Hamlet ist Deutschland»). Эта мысль съ особеннымъ жаромъ была подхвачена Гервинусомъ, писавшимъ свой разборъ «Гамлета» въ бурную эпоху революціи 1848 года, когда скорбныя чувства по поводу политическихъ разочарованій, только что испытанныхъ нѣмецкимъ народомъ, переполняли сердца патріотовъ. Сближеніе Гамлета съ Германіей дало Гервинусу богатый матеріалъ для выраженія горькаго убѣжденія въ гамлетовской неспособности нѣмецкаго народа къ практической дѣятельности на поприщѣ политики. Политическія разочарованія нѣмецкаго патріота отразились на низкой оцѣнкѣ личности Гамлета, медлительность котораго въ дѣлѣ исполненія мести подверглась суровому осужденію критика.
Послѣдователь Гервинуса Крейссигъ видитъ въ Гамлетѣ печальный продуктъ «эстетической тепличной культуры», развивающей рефлексію и совершенно убивающей волю. По мнѣнію критика, Гамлетъ представляетъ рѣзкую сатиру на людей съ болѣзненно развитой рефлексіей.
Такимъ образомъ, чистый и симпатичный образъ Гамлета, какимъ онъ рисовался Гете, померкъ въ рукахъ философствующихъ критиковъ, перейдя y Крейссига въ явленіе отрицательное, въ сатирическій типъ.
Борьба противъ одностороннихъ увлеченій и лжетолкованій критиковъ философской школы, a также реабилитація нравственной личности Гамлета явились задачей критиковъ-эстетиковъ, съ Фридрихомъ Фишеромъ во главѣ. Въ противоположность Гете и Гервинусу, Гамлетъ представляется Фишеру (Kritische Gange, 1861 г.) не сентиментальнымъ и вялымъ мечтателемъ, не апатичнымъ флегматикомъ, а, напротивъ того, натурой страстной, бурной и даже при случаѣ суровой. Разгадка его медлительности въ томъ, что онъ, при всей своей страстности, «запутывается въ сѣтяхъ размышленія», «остается заколдованнымъ въ очарованномъ кругу рефлексіи».
Примыкая въ общемъ къ Фишеру, Геблеръ (Aufsаtze über Shakespeare, 1865) полагаетъ, однако, что причину нерѣшительности Гамлета нужно искать не въ преобладаніи рефлексіи надъ страстью, a въ томъ, что между его рефлексіей и страстью, умомъ и чувствомъ, разсудкомъ и темпераментомъ нѣтъ гармоніи. Наконецъ, Фризенъ (Briefe über Hamlet, 1864) придаетъ элементу рефлексіи въ натурѣ Гамлета меньшее значеніе, чѣмъ элементу чувства и страсти. «Рефлексія Гамлета», по его выраженію, «служитъ только рычагомъ, чтобы пустить колеса сильной страсти въ болѣе быстрое вращеніе».
VII.
правитьСъ середины XIX в. литература о «Гамлетѣ» такъ разрастаЕтся, что не представляется возможнымъ, въ настоящемъ краткомъ очеркѣ, прослѣдить ея развитіе въ хронологическомъ порядкѣ. Поэтому мы ограничимся указаніемъ основныхъ группъ, на которыя можно подѣлить комментаторовъ «Гамлета».
Одна группа критиковъ, ведущая свое начало отъ Ричардсона, исходной точкой своего объясненія ставитъ слова Гамлета: «такъ совѣсть дѣлаетъ насъ трусами» и причину его медлительности видитъ въ конфликтѣ возложеннаго на него долга мщенія съ соображеніями нравственнаго, или религіознаго, или правового порядка. Такъ, американскій шекспирологъ Гэдсонъ (Shakespeare, 4 изд. 1871) думаетъ, что Гамлетъ медлитъ въ исполненіи своего долга мщенія потому, что въ его душѣ происходитъ вѣчная борьба между нѣжною сыновнею любовью съ одной стороны и тонко развитымъ нравственнымъ чувствомъ, возмущающимся противъ грубой расправы — съ другой. Въ свою очередь Баумгартъ (Die Hamlet-Tragödie und ihre Kritik, 1877) прибавляетъ, что не только нравственное, но и религіозное чувство удерживаетъ руку Гамлета: какъ истинный христіанинъ, Гамлетъ не можетъ примириться съ мыслью о мщеніи. Наконецъ, берлинскій профессоръ-юристъ Колеръ («Гамлетъ съ точки зрѣнія права», русск. пер. 1898) находитъ въ Гамлетѣ изображеніе «юридико-этическаго конфликта», a именно «столкновеніе двухъ различныхъ правовыхъ взглядовъ на кровавую месть: древняго правового воззрѣнія, по которому кровавая месть есть дѣло не только дозволенное, но и заслуживающее похвалы, и позднѣйшаго этически-правового взгляда, по которому кровавая месть не должна быть допустима, какъ явленіе, несоотвѣтствующее цѣлямъ организованной государственной жизни». Носителемъ этого «позднѣйшаго этически-правового взгляда» является, по волѣ Колера, Гамлетъ: въ этомъ и заключается разгадка его медлительности.
Итакъ, всѣ толкователи этой группы утверждаютъ, что Гамлетъ — противникъ кровавой мести изъ нравственныхъ, или религіозныхъ, или правовыхъ соображеній. Къ сожалѣнію, текстъ трагедіи не даетъ ни малѣйшаго права для подобнаго утвержденія: во всѣхъ монологахъ Гамлета мы не найдемъ ни одного намека на то, чтобы онъ не признавалъ законности и необходимости кровавой мести; напротивъ того, къ этой мести по его выраженію, его призываетъ «и небо, и адъ», для исполненія ея онъ имѣетъ «и силы, и средства, и желанье». У критиковъ этой группы Гамлетъ слишкомъ модернизируется: забывая, что онъ человѣкъ XVI в., раздѣляющій представленіе эпохи о законности мести, они стараются навязать ему чувства и идеи XIX в.
Тотъ же недостатокъ замѣчается отчасти и въ другой группѣ толкователей, которая выставляетъ Гамлета сторонникомъ и жертвою какого-либо опредѣленнаго міросозерцанія. Такъ Штедфельдъ (1871 г.) считаетъ Гамлета скептикомъ и полагаетъ, что Шекспиръ въ этой пьесѣ разсчитываетъ вывести на свѣжую воду и изобличить скептическую философію Монтэня, слѣды вліянія котораго замѣтны на трагедіи. По мнѣнію Деринга (1865 г.), трагическая вина Гамлета заключалась въ его пессимистическомъ міросозерцаніи. Точно также и въ глазахъ проф. Паульсена (1901), «Гамлетъ» — трагедія пессимизма", представляющая полную несостоятельность и крушеніе этого міросозерцанія.
Эта группа толкователей впадаетъ въ ту же ошибку, которою грѣшила философская критика: «Гамлетъ» разсматривается какъ тенденціозная драма, воплощающая опредѣленную философскую картину. При этомъ личное несочувствіе критиковъ къ скептицизму или пессимизму заставляетъ ихъ видѣть личность Гамлета, который имъ кажется зараженнымъ тѣмъ или другимъ, въ крайне неблагопріятномъ свѣтѣ, искажающемъ образъ шекспировскаго героя.
Особое мѣсто занимаетъ группа толкователей, которые причину медлительности ищутъ внѣ Гамлета, въ трудности возложенной на него задачи, и, слѣдовательно, считаютъ эту причину объективной, тогда какъ всѣ другіе критики, о которыхъ шла рѣчь, разсматривали ее, по примѣру Ричардсона и Гете, какъ субъективную, гнѣздящуюся въ характерѣ принца. Группа эта имѣла своихъ представителей еще въ сороковыхъ годахъ въ Англіи (Strachey, Mozieq и др.) и Германіи (Klein), но самое полное выраженіе такому взгляду далъ Вердеръ въ лекціяхъ, читанныхъ въ берлинскомъ университетѣ (Vorlesungen über Hamlet, 1875). По мнѣнію Вердера, задача Гам-лета состоитъ не въ томъ, чтобы умертвить короля, a въ томъ, чтобы уличить коронованнаго преступника, довести злодѣя до публичнаго признанія въ своей винѣ и затѣмъ уже наказать. Но исполненіе такой задачи необыкновенно трудно: всѣ концы преступленія ловко скрыты преступникомъ, возсѣдающимъ на тронѣ и пользующимся, слѣдовательно, особенно прочнымъ и надежнымъ положеніемъ, a сослаться на откровеніе Тѣни Гамлетъ не можетъ отъ боязни быть принятымъ за сумасшедшаго.
Ахиллессова пята теоріи Вердера заключается въ томъ, что задача, навязываемая ею Гамлету, не находитъ себѣ ни малѣйшаго оправданія въ самой трагедіи, гдѣ говорится о простомъ мщеніи и нѣтъ ни слова объ изобличеніи короля, доведеніи его до раскаянія и судѣ надъ нимъ. Только мщенія требуетъ Тѣнь (Д. I, сц. 5), и Гамлетъ понимаетъ свою задачу не иначе, обѣщая летѣть къ мести «на крыльяхъ, какъ мысль любви, какъ вдохновенье, быстрыхъ».
Наконецъ, слѣдуетъ упомянуть объ эксцентричныхъ попыткахъ разрубить гордіевъ узелъ «гамлетовской задачи» при помощи… психіатріи. Мысль о дѣйствительномъ безуміи Гамлета была высказана еще въ XVIII в. нѣкоторыми представителями англійской медицины, a съ середины XX в, она вызвала цѣлый рядъ спеціальныхъ изслѣдованій врачей-психіатровъ Англіи, Америки (Bucknill, Kellog, Cbnolly и др.) и другихъ странъ. Однако, подобно литературнымъ критикамъ, и психіатры не выказываютъ большого единодушія, не сходясь ни въ опредѣленіи «душевной болѣзни» Гамлета, ни въ самой наличности ея. Послѣдніе изслѣдователи этого вопроса Дельбрюкъ (Hamlet Wahnsinn, 1893) и Леръ (Die Darstellung krankhafter Geisteszustаnde in Shakespeares Dramen, 1898) уже не считаютъ возможнымъ зачислить Гамлета въ разрядъ душевно-больныхъ и милостиво признаютъ его только «неуравновѣшеннымъ» (dêsêquilibrê) и т. п. Такимъ образомъ, нелѣпая мысль, будто Шекспиръ сдѣлалъ героемъ трагедіи сумасшедшаго, т. е. не отвѣчающаго за свои дѣйствія человѣка, начинаетъ терять кредитъ даже y людей, смотрящихъ на Гамлета съ узко-профессіональной точки зрѣнія. Прекрасно замѣчаетъ американскій критикъ Лоуэлль: «Если вы отнимете y Гамлета разумъ, то въ пьесѣ не останется никакого истинно-трагическаго мотива. Въ такомъ случаѣ ему было бы мѣсто въ домѣ сумасшедшихъ, a не на сценѣ. Если Гамлетъ не отвѣтственъ за свои поступки, то вся пьеса — полнѣйшій хаосъ».
VIII.
правитьПрежде чѣмъ судить о дѣйствіяхъ Гамлета, нужно уяснить себѣ его личность, такъ какъ его поступки обусловливаются его характеромъ.
Въ Гамлетѣ Шекспиръ изобразилъ чрезвычайно богатую и разностороннюю натуру съ чертами не только талантливости, но и геніальности. Блестящія качества его философскаго ума, поражающаго глубиною мысли и широтою взгляда, удивительная тонкость нравственнаго чувства, отличающая избранныя натуры, богатая фантазія — все это ставитъ его высоко надъ среднимъ уровнемъ людей. Съ широкими умственными интересами, со склонностью къ искусству и любовью къ театру онъ соединяетъ внѣшній блескъ утонченной культуры:
Языкъ ученаго, глазъ царедворца,
Героя мечъ, цвѣтъ и надежда царства,
Ума и нравовъ образецъ. (Д. III, сц. 1).
Эпоха возрожденія съ ея идеаломъ всесторонней человѣчности наложила на него свою печать: онъ представляетъ образецъ широкаго и глубокаго развитія индивидуальности. Сынъ жизнерадостной эпохи, онъ смотритъ на міръ глазами восторженнаго идеалиста. Земля — «прекрасное созданіе», небо — «величественная кровля, сверкающая огнемъ», но особенное удивленіе вызываетъ въ немъ человѣкъ: « Какое образцовое созданіе человѣкъ! Какъ благороденъ разумомъ! какъ безграниченъ способностями! какъ значителенъ и чудесенъ въ образѣ и движеніяхъ! Въ дѣлахъ какъ подобенъ ангелу, въ понятіи — Богу! Краса міра! вѣнецъ всего живого!»
Онъ любилъ жизнь, вѣрилъ въ людей и въ собственномъ отцѣ видѣлъ идеалъ истиннаго человѣка. Въ свою очередь и онъ былъ любимъ народомъ (Д. IV, сц. 3 и 7), который смотрѣлъ на него, какъ на «цвѣтъ и надежду царства».
Итакъ, y Гамлета соединились всѣ данныя, чтобы быть счастливымъ. И такимъ онъ, несомнѣнно, былъ ранѣе, чѣмъ мы знакомимся съ нимъ въ драмѣ, когда онъ уже «утратилъ всю свою веселость».
Въ безысходное горе, первое въ его счастливой жизни, повергли Гамлета загадочная смерть боготворимаго отца и слишкомъ поспѣшный бракъ матери, промѣнявшей своего перваго мужа-героя на жалкаго «короля изъ тряпокъ и лоскутьевъ», «короля-паяца, укравшаго діадему и тайно спрятавшаго ее въ карманъ».
Гамлетъ обладаетъ натурою страстною и пылкою, быстро реагирующею на впечатлѣнія отъ внѣшняго міра. Быстрая воспріимчивость и глубокая впечатлительность — ея основныя индивидуальныя черты. Вотъ почему обрушившееся на него горе ложится такимъ невыносимымъ бременемъ на его душу, отдавая ее во власть горькаго и безотраднаго разочарованія. И это разочарованіе тѣмъ глубже, чѣмъ сильнѣе было предыдущее очарованіе жизнью и свѣтомъ. Какъ натура крайне впечатлительная и пылкая, склонная всецѣло отдаваться опредѣленному настроенію, Гамлетъ отъ неумѣренныхъ восторговъ не знающаго жизни идеалиста круто поворачиваетъ, при первомъ столкновеніи съ жизнью, въ сторону неумѣреннаго разочарованія, безпощадно осуждающаго «презрѣнный міръ», какъ «опустѣлый садъ, негодныхъ травъ пустое достоянье». Теперь земля кажется ему «безплодною скалою», небо — «смѣшеніемъ ядовитыхъ паровъ», a человѣкъ, вызывавшій такіе его восторги, только «эссенціей праха».
Прежняя цѣльность оптимистическаго міросозерцанія нарушена, мучительное сомнѣніе овладѣваетъ душою разувѣрившагося идеалиста, вѣра его поколеблена, привязанность къ жизни ослаблена, мысль о смерти, какъ избавительницѣ отъ всѣхъ золъ, преслѣдуетъ его.
Весь этотъ душевный процессъ достигаетъ высшаго напряженія, когда открытіе Тѣни рисуетъ все случившееся въ несравненно болѣе мрачномъ свѣтѣ, чѣмъ Гамлетъ предполагалъ, когда раскрыта тайна возмутительнаго преступленія, когда завѣса, скрывавшая весь ужасъ дѣйствительности, спала окончательно съ глазъ несчастнаго принца. Теперь уже онъ отдается всецѣло во власть пессимистическаго настроенія.
Пессимизмъ Гамлета есть именно только настроеніе, вызванное разочарованіемъ въ идеалахъ, a отнюдь не продуманная и приведенная въ стройный логическій порядокъ философская система. Пессимизмъ его коренится въ оскорбленномъ чувствѣ, a не въ отвлеченной мысли. Поэтому было бы большою ошибкою считать Гамлета (какъ дѣлаетъ Паульсенъ) представителемъ пессимистическаго міросозерцанія и сопоставлять его съ Шопенгауэромъ.
Еще рискованнѣе сближать Гамлета, по примѣру того же критика, съ Мефистофелемъ, этимъ воплощеніемъ холоднаго отрицанія и безотраднаго скептицизма. Духъ анализа, острота ума, ловкое владѣніе ироніей и сарказмомъ общи имъ обоимъ — это правда. Но здѣсь сходство и кончается. Злорадствующій хохотъ Мефистофеля не имѣетъ ничего общаго съ негодующимъ обличеніемъ Гамлета, въ смѣхѣ котораго слышится не ненависть, a любовь къ человѣку. Его смѣхъ — смѣхъ разочарованнаго идеалиста, и негодующаго на людей, и страдающаго за нихъ. «Незримыя слезы» таятся подъ покровомъ этого видимаго смѣха. Можетъ ли Мефистофель скорбѣть о печальной участи человѣка на землѣ? можетъ ли онъ оплакивать господство зла? Но все это дѣлаетъ Гамлетъ.
Нѣкоторыя проявленія скептицизма также не даютъ права считать Гамлета представителемъ философской системы скептицизма. Гамлетъ постоянно колеблется между вѣрою и безвѣріемъ, между твердымъ убѣжденіемъ и сомнѣніемъ. Все зависитъ отъ его настроенія: онъ то сомнѣвается въ безсмертіи души, какъ видно изъ монолога «Быть или не быть», то вѣритъ въ это безсмертіе. Такъ друзьямъ, предостерегающимъ его отъ слѣдованія за призракомъ, онъ говоритъ: «что можетъ сдѣлать онъ душѣ моей, безсмертной, какъ онъ самъ?» Къ религіи онъ относится порой скептически; съ другой стороны «законъ судьи земли и неба противъ грѣха самоубійства» удерживаетъ его руку, когда онъ хочетъ покончить съ собою (Д. I, сц. 2), a въ концѣ пьесы онъ выражаетъ убѣжденіе, что «и воробей не гибнетъ безъ воли Провидѣнія» (Д. II, сц. 2). Будь Гамлетъ скептикомъ, могъ ли Шекспиръ вложить ему въ уста такія слова идеалиста-мечтателя: «Я могъ бы заключиться въ орѣховую скорлупу и считать себя властителемъ необъятнаго пространства»? (Д. II, сц. 2).
Сравнивая Донъ-Кихота съ Гамлетомъ, Тургеневъ считалъ перваго представителемъ .центробѣжной силы альтруизма", a второго — « центростремительной силы эгоизма».
Тургеневъ взглянулъ на эти два типа съ философской точки зрѣнія, не какъ на живыя лица, a какъ на воплощеніе двухъ противоположныхъ, взаимно исключающихъ другъ друга идей. Какъ контрастъ Донъ-Кихоту, Гамлетъ и явился y него воплощеніемъ эгоизма.
Мыслью Тургенева вдохновился въ послѣднее время проф. Паульсенъ и, выведя изъ нея всѣ логическія послѣдствія, пришелъ къ убѣжденію, что Гамлетъ — эгоистъ безъ сердца и безъ любви, лишенный всякаго идеализма и благородства.
Но къ лицу ли эгоисту роль печальника за несовершенства жизни, роль реформатора «вышедшаго изъ колеи времени» въ интересахъ нравственности и справедливости? Могъ ли человѣкъ «безъ сердца и безъ любви» быть столь пораженнымъ смертью отца, такъ мучительно скорбѣть о нравственномъ паденіи матери? Будь Гамлетъ сухимъ эгоистомъ, трудно было бы объяснить любовь народа къ нему, о которой свидѣтельствуетъ дважды злѣйшій врагъ его, Клавдій, трудно было бы объяснить также ту симпатію, которую его образъ вызываетъ y всякаго не предубѣжденнаго читателя. Нельзя забыть его нѣжной дружбы къ Гораціо, котораго онъ «укрылъ въ святѣйшихъ нѣдрахъ своей души» (Д. III, сц. 2), его любви къ Офеліи, на гробѣ которой онъ раскрываетъ все свое растерзанное сердце.
На простодушной довѣрчивости Гамлета, свойственной благороднымъ натурамъ, основываетъ Клавдій свой планъ поразить предательски Гамлета рукою Лаэрта:
Прямой, безпечный, чуждый подозрѣнья,
Рапиръ осматривать не станетъ онъ,
И ты легко, съ уловкой небольшою,
Возьмешь рапиру съ острымъ лезвіемъ
И добрымъ наградишь его ударомъ
За смерть отца. (Д. IV, сц. 7).
Гамлетъ такъ честенъ и благороденъ, что ему и въ голову не можетъ придти, что Клавдій вѣроломно воспользуется состязаніемъ на рапирахъ для своихъ преступныхъ цѣлей.
Только человѣка высокой души могъ напутствовать Шекспиръ въ другую жизнь такими прочувствованными словами:
Вотъ сердце благородное угасло!
Покойной ночи, милый принцъ! Спи мирно
Подъ свѣтлыхъ ангеловъ небесный хоръ!
При всей высотѣ и при всемъ благородствѣ своей натуры, Гамлетъ не лишенъ нѣкоторыхъ недостатковъ, о которыхъ онъ откровенно говоритъ Офеліи, намѣренно сгущая краски: «Я самъ, пополамъ съ грѣхомъ, человѣкъ добродѣтельный, однако могу обвинять себя въ такихъ вещахъ, что лучше бы мнѣ на свѣтъ не родиться. Я гордъ, я мстителенъ, я честолюбивъ». Онъ казнитъ себя за то уже, что замѣчаетъ въ себѣ склонность къ этимъ порокамъ. Можетъ ли онъ отрицать задатки мстительности въ своемъ сердцѣ, когда онъ весь пламенѣетъ жаждою мщенія коронованному преступнику? Можетъ ли онъ утверждать, что онъ совершенно не причастенъ честолюбію, когда лишеніе престола переносится имъ далеко не равнодушно? Наконецъ, еслибы въ немъ не было ничуть гордости, отъ него не вѣяло бы такимъ сознаніемъ своего превосходства надъ окружающими.
Конечно, Гамлетъ не воплощенная добродѣтель. Вѣрный своему принципу «вольнаго и широкаго изображенія характеровъ», по выраженію Пушкина, — Шекспиръ распредѣлилъ свѣтъ и тѣни въ характерѣ Гамлета, не думая скрывать его недостатковъ. Ихъ нужно признать, но ихъ не слѣдуетъ преувеличивать. Гамлетъ живой человѣкъ, a не манекенъ добродѣтели, въ родѣ ричардсоновскаго Грандисона.
IX.
правитьМедлительный образъ дѣйствій Гамлета часто объясняютъ природной дряблостью его натуры. Но еще Бѣлинскій доказалъ всю ошибочность такого взгляда: «Отъ природы Гамлетъ человѣкъ сильный: его желчная иронія, его мгновенныя вспышки, его страстныя выходки въ разговорѣ съ матерью и нескрываемая ненависть къ дядѣ — все это свидѣтельствуетъ объ энергіи и великости души». Самъ Шекспиръ постарался показать въ трагедіи, что Гамлетъ умѣетъ, при случаѣ, дѣйствовать быстро, рѣшительно и сильно. При появленіи призрака, когда y его товарищей кровь стынетъ въ жилахъ отъ ужаса, когда даже стойкій и владѣющій собою «древній римлянинъ» Гораціо боязливо удерживаетъ его, одинъ Гамлетъ безстрашно слѣдуетъ за призракомъ, и зритель чувствуетъ, что не одни только слова то, что онъ говоритъ при этомъ:
Нѣтъ, я иду, судьба меня зоветъ!
Въ малѣйшій нервъ она вдохнула крѣпость
Льва африканскаго. Онъ все манитъ —
Пустите, или — я клянусь вамъ Небомъ —
Тотъ будетъ самъ видѣньемъ, кто посмѣетъ
Держать меня! Впередъ! Я за тобою!
(Д. I, сц. 4).
Смѣло и даже вызывающе ведетъ себя Гамлетъ съ Клавдіемъ, преслѣдуя его колкостями и намеками, безстрашно изобличая его представленіемъ пьесы, предъ лицомъ всего двора. Пощадивъ молящагося короля, Гамлетъ, вслѣдъ за тѣмъ, не колеблясь ни минуты, наноситъ смертельный ударъ Полонію въ полномъ убѣжденіи, что за занавѣской спрятался Клавдій. Большую энергію и находчивость проявляетъ Гамлетъ во время пути въ Англію, спасаясь отъ смертельной опасности, которая ему готовилась, a въ схваткѣ съ пиратами съ безумной отвагой вскакиваетъ на бортъ корабля противника. Наконецъ, въ минуту смерти, Гамлетъ выказываетъ замѣчательное присутствіе духа и почти стоическое спокойствіе.
Будь Гамлетъ слабою и вялою натурою, то подобный характеръ представлялъ бы мало интереса съ драматической точки зрѣнія и не годился бы въ герои трагедіи. Сознавая это, Шекспиръ надѣлилъ Гамлета и пылкостью темперамента, и личною отвагой, и силой духа, — иначе говоря, какъ разъ тѣми качествами, которыя нужны для того, чтобы дѣйствовать. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ одарилъ также своего героя глубокимъ умомъ философскаго склада, міросозерцаніемъ прямолинейнаго, не знающаго компромиссовъ идеалиста и, наконецъ, по удачному выраженію Гончарова, «гибельнымъ избыткомъ сердца*.
Чрезвычайно впечатлительная, нервная, пылкая, правдивая и честная натура идеалистически настроеннаго Гамлета, столкнувшись лицомъ къ лицу съ проявленіями человѣческой жестокости, безсердечности,. лицемѣрія, вѣроломства и чувственности, повергается въ бездну мрачнаго разочарованія. Это разочарованіе составляетъ тотъ фонъ, ту основу, на которой зиждется весь его образъ дѣйствій.
Этотъ быстрый переходъ отъ прежняго идеалистическаго настроенія къ полному разочарованію въ жизни послужилъ однимъ изъ главныхъ препятствій для бодраго исполненія долга мести, съ такою горячностью принятаго имъ на себя. У него исчезаетъ самая охота жить, самая привязанность къ существованію, а слѣдовательно> ко всѣмъ интересамъ жизни. Дѣйствовать бодро можетъ только тотъ, кто цѣнитъ блага жизни, кто не считаетъ себя лишнимъ на жизненномъ пиру и стремится къ опредѣленному устройству своего существованія. У Гамлета же всѣ идеалы разбиты, надежды растоптаны, лучшія чувства оскорблены. При такихъ условіяхъ жизнь сама по себѣ становится бременемъ, и охота принимать участіе въ муравьиной работѣ людей исчезаетъ.
Вслѣдствіе особенностей своего умственнаго и нравственнаго склада, Гамлетъ слишкомъ расширяетъ и осложняетъ выпавшую на его долю задачу. Тѣнь его отца требуетъ простого мщенія, a Гамлетъ, не довольствуясь ролью мстителя, считаетъ себя призваннымъ выступить цѣлителемъ всѣхъ золъ Даніи, реформаторомъ безнравственной эпохи, какъ видно изъ его словъ въ концѣ 1-го акта: „Время вышло изъ своей колеи, проклятье судьбѣ, родившей меня на то, чтобы поставить его на настоящую дорогу!“
Сдѣлавъ это ужасное открытіе, Гамлетъ уже не можетъ сосредоточиться исключительно на исполненіи своей ближайшей задачи, своего долга мщенія. Уничтоживъ одного злодѣя, въ родѣ Клавдія, не исправишь всего міра, который, по мнѣнію Гамлета, такъ же изобилуетъ злодѣями, какъ запущенный садъ сорными травами. Какая же польза въ томъ, чтобы отправить Клавдія на тотъ свѣтъ? Разсуждая такъ, Гамлетъ оттягиваетъ исполненіе своего непосредственнаго долга.
„Гибельнымъ“ для него является и „избытокъ сердца“. На это выразительно указываетъ Шекспиръ въ сценѣ Гамлета съ матерью, когда призракъ отца вторично является къ нему, чтобы „воспламенить угасшій замыселъ“. Смотря на его скорбный ликъ, Гамлетъ восклицаетъ:
О, не гляди! Твой жалкій грустный образъ
Смягчитъ мое суровое рѣшенье —
И я его не совершу. Быть можетъ,
Слеза, не кровь, моею местью будетъ.
Онъ такъ сильно чувствуетъ, такъ глубоко переживаетъ страданія своего отца, что самая сила и глубина чувства ослабляютъ волю. Къ Гамлету приложимо выраженіе одного изъ шекспировскихъ сонетовъ о „пылкомъ человѣкѣ“, который „отъ силы чувствъ своихъ становится слабѣй“ (сон. XXIII).
Чувствомъ проникнуты обыкновенно и мысли Гамлета. Размышляетъ ли онъ о смерти и жизни, предается ли на кладбищѣ думамъ о бренности всего земного, старается ли доискаться причины своей, самому ему непонятной медлительности, — онъ является передъ нами не спокойнымъ мыслителемъ, логически разлагающимъ данную идею, a страстнымъ и впечатлительнымъ человѣкомъ, окрыленнымъ своимъ непосредственнымъ чувствомъ. По вѣрному замѣчанію Даудена, вся драма выйдетъ безсвязна и непонятна, если мы представимъ себѣ Гамлета человѣкомъ съ преобладающей силой размышленія и не обратимъ вниманія на его жаждущее любви чувствительное сердце.
Нельзя упускать изъ виду и трудность положенія Гамлета, исключительную тяжесть обстоятельствъ, среди которыхъ онъ поставленъ. „Онъ одолѣлъ бы всякое обычное зло (прекрасно замѣчаетъ Гончаровъ), побѣдоносно разсѣевалъ бы обыденный, свойственный людскимъ дѣламъ мракъ лжи и всякихъ золъ. Но его силамъ суждено было помѣряться не съ обычной сферой зла, a съ бѣдами чрезвычайныхъ размѣровъ, побѣдить ихъ и пасть“.
Ему приходится дѣйствовать въ эпоху нравственнаго разложенія, когда „подгнило что то въ датскомъ королевствѣ“, когда всѣ нравственные устои поразшатались, ,время вышло изъ своей колеи». Атмосфера лжи, лицемѣрія, низкопоклонства и грубой чувственности окружаетъ его. Одинъ только Гораціо смягчаетъ положеніе его полнѣйшаго одиночества. Мстить за отца приходится близкому по узамъ родства человѣку, женатому на матери мстителя, и притомъ мстить такъ, чтобы честь матери не была затронута. Противниками онъ имѣетъ людей безсовѣстныхъ, вѣроломныхъ, не брезгающихъ никакими средствами, какъ бы низки они ни были, живущихъ, какъ рыба въ водѣ, въ той атмосферѣ зла, которая такъ удручаетъ его самого, какъ идеалиста и правдолюбца. Возможно ли было его благородной натурѣ, мучительно страдавшей отъ всякаго проявленія житейской грязи и людской извращенности, потягаться съ закоренѣлымъ преступникомъ Клавдіемъ? Удивительно ли, что Гамлетъ хотя и совершаетъ мщеніе, но падаетъ и самъ жертвою безсовѣстности своихъ враговъ?
X.
правитьВся сложная сѣть причинъ, изложенныхъ выше, опутываетъ Гамлета и обусловливаетъ его медлительность. Но эту медлительность не слѣдуетъ смѣшивать съ полнѣйшимъ бездѣйствіемъ и забвеніемъ своего дѣла.
Послѣ ужаснаго открытія, сдѣланнаго Тѣнью, Гамлетъ прежде всего долженъ позаботиться о томъ, чтобы это открытіе осталось тайною для всѣхъ. Этимъ объясняется его требованіе клятвы со стороны Гораціо и Марцелло. Многократный голосъ Тѣни изъ-подъ земли, пугающій его друзей и заставляющій перемѣнить нѣсколько разъ мѣсто клятвы, какъ бы подтверждаетъ необходимость этой тайны. Въ то же время y Гамлета уже созрѣваетъ планъ прикинуться сумасшедшимъ. Ему необходимо отвлечь вниманіе окружающихъ отъ истинной причины того душевнаго возбужденія, разлада и унынія, которые имъ теперь овладѣли. Сумасшествіе для него маска, чтобы скрыть свою тайну, и въ то же время оно — средство облегчать душу, говоря непонятными намеками о томъ, что его всецѣло занимаетъ.
Подъ маской безумнаго, Гамлетъ старается прежде всего выполнить свое обѣщаніе, данное Тѣни:
Мнѣ помнить? Да, съ страницъ воспоминанья
Всѣ пошлые разсказы я сотру,
Всѣ изреченья книгъ, всѣ впечатлѣнья,
Минувшаго слѣды, плоды разсудка
И наблюденій юности моей.
Любовь къ Офеліи, какъ самое свѣтлое впечатлѣніе юности, Гамлетъ считаетъ теперь несовмѣстимой съ той великой задачей мщенія, которая должна всецѣло владѣть «книгой его сердца», «безъ примѣси другихъ, ничтожныхъ словъ». Съ растерзанной душой идетъ онъ въ комнату Офеліи и безмолвно прощается съ нею навсегда. Пусть она думаетъ, что онъ сошелъ съ ума; тѣмъ легче перенести ей горе.
О характерѣ Офеліи писано много, но никто не опредѣлилъ его лучше Бѣлинскаго. "Представьте себѣ — говоритъ нашъ критикъ — существо кроткое, гармоническое, любящее, въ прекрасномъ образѣ женщины, существо, которое совершенно чуждо всякой сильной потрясающей страсти, но которое создано для чувства тихаго, спокойнаго, но глубокаго, которое не способно вынести бурю бѣдствій, которое умретъ отъ любви отверженной, но умретъ не съ отчаяніемъ въ душѣ, a угаснетъ тихо, съ улыбкою и благословеніемъ на устахъ, съ молитвою за того, кто погубилъ его, угаснетъ, какъ угасаетъ заря на небѣ въ благоухающій майскій вечеръ: вотъ вамъ Офелія! Это не юная, прекрасная и обольстительная Дездемона, которая умѣла отдаться своей любви вполнѣ, навсегда, безъ раздѣла и въ старомъ и безобразномъ маврѣ умѣла полюбить великаго Отелло; не Дездемона, для которой любовь сдѣлалась чувствомъ высшимъ, поглотившимъ всѣ другія чувства и привязанности; не Дездемона, которая на слова своего престарѣлаго и нѣжно любимаго ею отца: «выбирай между имъ и мною!» при цѣломъ сенатѣ Венеціи сказала твердо, что она любитъ отца, но что мужъ для нея дороже; которая, наконецъ, умирая, сама себя обвиняетъ въ своей смерти и проситъ оправдать ее передъ супругомъ. Нѣтъ, не такова Офелія; она любитъ Гамлета, но въ то же время любитъ отца и брата, и для ея счастья недостаточно жизни въ одномъ Гамлетѣ, ей еще нужна жизнь и въ отцѣ, и въ братѣ. Простодушная и чистая, она не подозрѣваетъ въ мірѣ зла; ей нѣтъ нужды до Полонія и Лаэрта, какъ до людей; она ихъ знаетъ и любитъ, одного — какъ отца, другого — какъ брата. Въ сарказмахъ Гамлета, обращенныхъ къ ней, она не подозрѣваетъ ни измѣны, ни охлажденія, a видитъ сумасшествіе, болѣзнь — и горюетъ молча. Но когда она увидала окровавленный трупъ своего отца и узнала, что его смерть есть дѣло человѣка, такъ нѣжно ею любимаго, она не могла снести тяжести этого двойного несчастія, и ея страданіе разрѣшилось сумасшествіемъ.
Вполнѣ понятны тѣ сарказмы, которыми осыпаетъ Гамлетъ Офелію въ сценѣ, когда король и Полоній подслушиваютъ ея разговоръ съ нимъ (Д. III, сц. 1): его до глубины души возмутила малодушная измѣна Офеліи, ставшей на сторону его враговъ и сдѣлавшейся послушнымъ орудіемъ въ ихъ рукахъ.
Только Офелія и Полоній считаютъ Гамлета сумасшедшимъ, другихъ же его притворство не обманываетъ. Клавдій отлично понимаетъ его состояніе:
Любовь? О, нѣтъ: онъ не любовью боленъ
Его слова хотя немного дики,
Но не безумны. У него на сердцѣ
Запало сѣмя; грусть его взраститъ,
Оно взойдетъ — и плодъ опасенъ будетъ.
Такимъ образомъ притворное сумасшествіе Гамлета не только не достигаетъ своей цѣли, но и отвлекаетъ его отъ прямой его задачи. Подъ удобной маской безумнаго онъ громитъ и обличаетъ, преслѣдуетъ сарказмами и негодованіемъ всѣ недостатки и пороки окружающихъ, a оставаясь наединѣ, такъ же горячо громитъ самого себя за бездѣйствіе, за безплодную трату времени.
Не имѣя доказательствъ виновности короля, Гамлетъ придумываетъ испытать его при помощи театральнаго представленія. Мысль его удается, какъ нельзя лучше, и y Гамлета не остается уже никакихъ сомнѣній въ преступности Клавдія. Но это представленіе открываетъ и Клавдію глаза на Гамлета и его тайные замыслы. Съ этого момента борьба между ними начинается не на жизнь, a на смерть. У короля созрѣлъ уже планъ отправить Гамлета въ Англію и умертвить тамъ, a Гамлетъ весь полонъ мыслью объ убійствѣ короля:
Вотъ часъ духовъ! Гробы стоятъ отверсты,
И самый адъ на міръ заразой дышетъ.
Теперь отвѣдать бы горячей крови,
Теперь ударъ бы нанести, чтобъ дрогнулъ
Веселый день…
И тѣмъ не менѣе, случайно заставъ короля наединѣ молящимся, онъ не поражаетъ его, такъ какъ не желаетъ «отправить злодѣя на небеса». Его воображеніе живо рисуетъ ему загробныя страданія отца, который былъ «убитъ во цвѣтѣ грѣховъ, безъ покаянья, безъ исповѣди и безъ тайнъ святыхъ». Не пустая отговорка, a глубокое убѣжденіе, что онъ долженъ воздать Клавдію тѣмъ же, удерживаетъ его руку.
Но, упустивъ удобный моментъ мести, Гамлетъ, вслѣдъ за тѣмъ, совершаетъ новую роковую ошибку: думая поразить короля, онъ убиваетъ Полонія. Результатомъ этой ошибки является заключеніе Гамлета подъ стражу и принудительное отправленіе его въ Англію. Во время пути онъ долженъ проявить всю свою энергію и находчивость, чтобы спастись отъ смерти, которая ждала его въ Англіи. Случайная схватка съ пиратами приводитъ его снова въ Данію. Для исполненія мести ему остается небольшой промежутокъ времени до того момента, какъ изъ Англіи придетъ вѣсть объ участи Розенкранца и Гильденштерна.
Король самъ ускоряетъ развязку, задумавъ вѣроломное убійство Гамлета, и, отягченный новыми преступленіями, падаетъ подъ рукою мстителя.
Мщеніе совершилось, но какою дорогою цѣною досталось оно Гамлету! Простившись со свѣтлымъ идеализмомъ юныхъ лѣтъ, онъ извѣдалъ всю бездну мрачнаго и безотраднаго разочарованія, потерялъ вѣру въ жизнь и людей, испыталъ весь трагизмъ глубокаго душевнаго разлада и невыносимыхъ нравственныхъ мученій, которыя истерзали его чистое и благородное сердце. И все же онъ не впалъ въ апатію, не отказался отъ исполненія тяжкаго долга, возложеннаго на него судьбою. Какъ честный воинъ, палъ онъ въ неравной борьбѣ противъ окружавшаго его зла, насилія и неправды.
Гамлетъ сдѣлался навсегда высокохудожественнымъ и универсальнымъ типомъ благороднѣйшаго идеалиста, входящаго въ столкновеніе съ суровою дѣйствительностью и изнывающаго въ тяжелой борьбѣ противъ несовершенствъ жизни, разбившей всѣ его лучшія вѣрованія и идеалы. Вотъ почему его разочарованіе, его сомнѣнія и колебанія, его душевный разладъ говорятъ такъ много и такъ краснорѣчиво всякому современному человѣку, который, не замыкаясь въ эгоистичномъ кругѣ личныхъ интересовъ, принимаетъ горячо къ сердцу интересы общественные, идеалы добра и справедливости.
XI.
правитьСъ нѣмецкой поры «бурныхъ стремленій» «Гамлегтъ» началъ оказывать замѣтное вліяніе на европейскую литературу. Боровшаяся за новые идеалы въ области литературы и жизни молодежь этой эпохи чувствовала въ Гамлетѣ что-то родное, близкое себѣ. «Гамлетъ и его монологи — разсказываетъ Гете въ своей автобіографіи — наполняли всѣ юные умы. Главныя мѣста всякій зналъ наизусть и охотно цитировалъ ихъ, каждый считалъ себя вправѣ быть въ столь же меланхолическомъ настроеніи, какъ датскій принцъ, — хотя ему не являлось никакого привидѣнія и не приходилось мстить за отца-короля». Въ произведеніяхъ выдающихся талантовъ этого періода, съ Гете и Шиллеромъ во главѣ, можно указать массу отголосковъ внимательнаго изученія шекспировской трагедіи. Если въ «Вильгельмѣ Мейстерѣ» Гете далъ, какъ мы видѣли замѣчательное объясненіе Гамлета, то въ своихъ юныхъ произведеніяхъ, относящихся по исполненію или по замыслу къ эпохѣ «бурныхъ стремленій», онъ вдохновлялся образомъ Гамлета для собственныхъ поэтическихъ созданій. Въ Вертерѣ, воплотившемъ въ себѣ эпоху «бури и натиска» съ ея сентиментальной и скорбной стороны, есть нѣкоторыя несомнѣнныя гамлетовскія черты. По справедливому замѣчанію Куно Фишера, въ Вертерѣ изображенъ такой же крутой переходъ отъ юношескаго свѣтлаго идеализма къ мрачному разочарованію, какъ и въ Гамлетѣ, причемъ нѣкоторыя фразы сентиментальнаго героя XVIII в. являются почти буквальнымъ повтореніемъ знаменитыхъ тирадъ датскаго принца.
При созданіи «Фауста» Гете черпалъ свое вдохновеніе отчасти изъ того же неистощимаго источника. Отношенія Фауста къ Гретхенъ поразительно напоминаютъ отношенія Гамлета къ Офеліи. Въ обоихъ случаяхъ изображается оканчивающаяся трагически любовь человѣка высокой умственной культуры къ простодушной и симпатичной молодой дѣвушкѣ. Какъ Офелія лишается отца отъ руки любимаго человѣка, такъ Гретхенъ теряетъ мать по винѣ Фауста. Братья обѣихъ дѣвушекъ, Лаэртъ и Валентинъ, сражаются на поединкѣ съ виновниками ихъ несчастья. Подобно Офеліи, Гретхенъ кончаетъ сумасшествіемъ. Наконецъ, извѣстная пѣсенка безумной Офеліи о днѣ св. Валентина почти буквально повторяется въ «Фаустѣ» устами Мефистофеля.
Гамлетъ и Фаустъ — родные братья по духу. Ихъ различіе объясняется различнымъ характеромъ эпохъ, къ которымъ они принадлежали; кипучаго и цвѣтущаго возрожденія, съ его жизнерадостнымъ восторгомъ и первымъ еще мимолетнымъ проявленіемъ «міровой скорби» — съ одной стороны, и зрѣлаго, изнывающаго «подъ бременемъ познанья и сомнѣнья» девятнадцатаго вѣка, съ его широкими задачами и мучительными противорѣчіями — съ другой.
Байроновскіе разочарованные страдальцы — духовныя дѣти Фауста и прямые потомки Гамлета. Подъ ихъ демоническою и суровою внѣшностью скрывается мягкое сердце идеалиста, доведеннаго до отчаянія зрѣлищемъ неустройствъ общественной и индивидуальной жизни. У французскихъ романтиковъ и въ особенности y Мюссе мы не рѣдко встрѣчаемъ отголоски гамлетовскаго типа. Особенное значеніе пріобрѣлъ Гамлетъ, какъ мы видѣли, въ нѣмецкой литературѣ сороковыхъ годовъ, сдѣлавшись символомъ нѣмецкаго народа, энергичнаго въ области мысли и бездѣйственнаго на поприщѣ государственной жизни. Въ нашей литературѣ гамлетовскій типъ нашелъ себѣ широкое распространеніе и воплотился въ разнообразнѣйшихъ видахъ и формахъ, начиная отъ вдохновенныхъ Рудиныхъ и кончая измельчавшими «Гамлетами щигровскаго уѣзда».
Для избранныхъ представителей культурнаго общества XIX вѣка, серьезно задумывавшихся надъ мучительными проблемами жизни и нерѣдко изнывавшихъ въ безплодныхъ порывахъ къ идеаламъ истины, добра и свѣта, обаятельный образъ несчастнаго Гамлета всегда являлся вѣрнымъ зеркаломъ, въ которомъ они находили черты своей нравственной природы, своихъ стремленій, душевныхъ мукъ и разочарованій. Близкое духовное родство типа Гамлета съ человѣкомъ нашего времени прекрасно отмѣтила знаменитая романистка Жоржъ Зандъ въ слѣдующихъ словахъ: «Скажи мнѣ, бѣдный Гамлетъ, что за причина твоей безъисходной скорби и отчего твои жалобы такъ больно отдаются въ сердцѣ современнаго человѣка? Неужели только оттого, что y тебя убили отца, и ты не имѣешь силъ отмстить за него? Не выражаются ли въ твоихъ страданіяхъ муки чистой души, погибающей въ борьбѣ съ испорченнымъ міромъ? Твоя скорбь — наша скорбь, — и въ этомъ лежитъ источникъ нашей симпатіи къ тебѣ».
Не съ меньшимъ энтузіазмомъ обращается къ Гамлету, уже на рубежѣ новаго вѣка, извѣстный критикъ Брандесъ: «Мы любимъ тебя, какъ брата! Твоя печаль — наша печаль, твое негодованіе — наше негодованіе, твой гордый умъ отмщаетъ за насъ тѣмъ, кто наполняетъ землю своимъ пустымъ шумомъ и кто властвуетъ надъ нею. Намъ знакома твоя же мучительная скорбь при видѣ торжества лицемѣрія и неправды, и, увы! своя еще болѣе страшная пытка, когда ты чувствовалъ, что перерѣзанъ въ тебѣ нервъ, претворяющій мысль въ побѣдоносное дѣло».
Общечеловѣческое значеніе Гамлета безсмертно. Изъ всѣхъ образовъ, созданныхъ геніемъ величайшихъ поэтовъ, онъ наиболѣе обладаетъ тою тайною, которая дѣлала такимъ обаятельнымъ краснорѣчіе Рудина: ударяя по однѣмъ струнамъ сepдецъ, онъ заставляетъ смутно звенѣть и дрожать всѣ другія.