Гамбара (Бальзак)/ДО

Гамбара
авторъ Оноре Бальзак, пер. М. А. Коноплевой

Оригинал: фр. Gamвara, опубл.: 1837. — Перевод опубл.: 1898. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ БАЛЬЗАКА ТОМЪ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ. ПЕРВЫЙ ШАГЪ РОМАНЪ. Переводъ М. Л. Лихтенштадтъ. Разсказы: ПРОКЛЯТЫЙ СЫНЪ, ГАМБАРА, МАССИМИЛЛА ДОНИ Переводъ М. А. Коноплевой. С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1898.

ГАМБАРА.

Посвящается маркизу де-Пеллой.

Первый день тысяча восемьсотъ тридцать перваго года клонился къ вечеру; пробило четыре часа; въ Пале-Роялѣ толпился народъ и рестораны начинали наполняться. Въ эту минуту передъ однимъ изъ подъѣздовъ остановилась двумѣстная карета; изъ нея вышелъ молодой человѣкъ съ надменнымъ лицомъ, безъ сомнѣнія, иностранецъ; иначе при немъ не было бы егеря съ развѣвавшимися на шляпѣ перьями и герба, который еще преслѣдовался іюльскими героями. Иностранецъ вошелъ въ Пале-Рояль и послѣдовалъ за толпой по галереямъ, не удивляясь наплыву любопытныхъ, замедлявшихъ его движеніе. Казалось, онъ вполнѣ освоился съ благородною поступью, которую иронически называютъ «походкою посланника», но въ его благородствѣ было что-то театральное; несмотря на то, что лицо его было красиво и спокойно; черезчуръ надвинутая на правое ухо шляпа противорѣчіе его важности, придавая ему слегка разбойничій видъ; онъ съ пренебреженіемъ оглядывалъ толпу своими полузакрытыми, разсѣянными глазами.

— Вотъ замѣчательно красивый молодой человѣкъ, — сказала тихо одна женщина, сторонясь, чтобы дать ему дорогу.

— Только онъ слишкомъ понимаетъ это, — громко отвѣтила ея некрасивая подруга.

Обойдя одинъ разъ галерею, молодой человѣкъ взглянулъ на небо, потомъ на часы, сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и, войдя въ курительную комнату, закурилъ сигару. Ставъ передъ зеркаломъ, онъ оглянулъ свой костюмъ, болѣе богатый, чѣмъ это допускаютъ законы французскаго вкуса, поправилъ воротникъ и черный бархатный жилетъ, на которомъ въ нѣсколько рядовъ висѣла толстая золотая цѣпочка генуэзской работы. Затѣмъ, онъ однимъ движеніемъ набросилъ на лѣвое плечо свой плащъ, подбитый бархатомъ, изящно задрапировался имъ и принялся снова ходить, не обращая вниманія на бросаемые на него взгляды. Когда лавки стали освѣщаться, и ночь показалась ему достаточно темной, онъ отправился на площадь Пале-Рояль, какъ человѣкъ, боящійся быть узнаннымъ. Онъ обогнулъ площадь до фонтана, чтобы подъ защитой фіакровъ добраться до входа въ улицу Фруадманто, грязную и мало кѣмъ посѣщаемую, нѣчто вродѣ переулка, который полиція терпѣла вблизи опрятнаго Пале-Рояля такъ же, какъ итальянскій мажордомъ позволяетъ простому лакею сметать въ углу на лѣстницѣ комнатный мусоръ. Молодой человѣкъ колебался. Между тѣмъ время было, повидимому, хорошо выбрано для удовлетворенія какой-нибудь постыдной фантазіи: раньше его могли застать, позже могли опередить. Его пригласили однимъ изъ тѣхъ взглядовъ, которые, не будучи вызывающими, умѣютъ ободрять. Преслѣдуя часъ, а можетъ быть, и цѣлый день, красивую молодую женщину, онъ мысленно боготворилъ ее, находя для ея поведенія тысячу самонадѣянныхъ толкованій, и снова готовъ былъ вѣрить внезапнымъ симпатіямъ; эту вспышку мимолетной страсти онъ принялъ за любовное приключеніе въ тотъ вѣкъ, когда романы пишутся именно потому, что они болѣе не существуютъ. Мечтая о балконѣ, гитарѣ, хитростяхъ, онъ драпировался въ плащъ Альмавивы и, остановившись передъ входомъ въ домъ подозрительнаго вида, сочинялъ передъ этимъ фантастическую поэму, а теперь рисковалъ вмѣсто развязки найти въ сдержанности своей Розины предосторожность, вызванную распоряженіемъ полиціи! Неправда ли, это было бы разочарованіемъ, которое постигло многихъ мужчинъ, хотя они въ этомъ и не сознаются? Самыми правдивыми чувствами надо считать тѣ, въ которыхъ сознаются съ наибольшимъ отвращеніемъ, и тщеславіе принадлежитъ именно къ нимъ. Когда урокъ не заходитъ далеко, парижанинъ принимаетъ его къ свѣдѣнію, а потомъ забываетъ, и зло бываетъ невелико. Но не такъ случилось съ иностранцемъ, который начиналъ уже бояться, что слишкомъ дорого заплатитъ за свое парижское образованіе.

Этотъ молодой человѣкъ былъ благородный миланецъ, изгнанный изъ своего отечества, гдѣ нѣкоторая либеральность навлекла на него подозрѣніе австрійскихъ властей. Графъ Андреа Маркосини былъ принятъ въ Парижѣ съ тою чисто французской любезностью, которую тамъ всегда встрѣчаютъ умъ, обходительность и звучное имя вмѣстѣ съ двумя стами тысячъ ливровъ годового дохода и красивою внѣшностью. Для такого человѣка изгнаніе было пріятнымъ путешествіемъ; его имущество было только взято подъ опеку, и друзья извѣстили его, что года черезъ два онъ могъ безъ всякой опасности вернуться на родину. Подобравъ въ дюжинѣ сонетовъ риѳмы къ «crudeli affami» (жестокіе, алчные) «miu tiranni» (мои тираны) и поддержавъ на свои средства несчастныхъ изгнанныхъ итальянцевъ, графъ Андреа счелъ себя свободнымъ отъ патріотическихъ идей. Скоро послѣ пріѣзда онъ, не задумываясь, отдался удовольствіямъ, которыя Парижъ охотно доставляетъ тѣмъ, кто достаточно богатъ, чтобы заплатить за нихъ. Таланты и красота снискали ему большой успѣхъ у женщинъ, которыхъ онъ любилъ коллективно, какъ и подобало въ его возрастѣ, не отдавая ни одной изъ нихъ предпочтенія. Кромѣ женщинъ, онъ любилъ еще музыку и поэзію, которыми занимался съ дѣтства; въ этой области ему казалось болѣе труднымъ добиться успѣха, чѣмъ у женщинъ, такъ какъ природа избавила его отъ тѣхъ затрудненій, которыя любятъ побѣждать мужчины. Подобно многимъ, у него была двойственная натура: онъ легко увлекался прелестями роскоши, безъ которой не могъ обойтись, и предпочиталъ общество знатныхъ, хотя отвергалъ ихъ въ своихъ убѣжденіяхъ. Часто въ немъ взгляды артиста и поэта противорѣчили чувствамъ и привычкамъ милліонера-аристократа, но онъ мирился съ этой безсмыслицей, встрѣчая ее у большей части парижанъ, либераловъ ради своихъ выгодъ, но аристократовъ въ душѣ. Поэтому онъ не безъ сильнаго безпокойства 31 декабря 1830 года, въ оттепель, пѣшкомъ сталъ преслѣдовать женщину, которой нарядъ доказывалъ ея полную, глубокую, закоренѣлую нищету; эта женщина не была красивѣй тѣхъ, которыхъ онъ видѣлъ каждый вечеръ въ театрѣ Буффъ или Оперѣ и, конечно, не моложе госпожи Манервилль, назначившей ему свиданіе на этотъ день. По во взглядѣ черныхъ глазъ этой незнакомки, нѣжныхъ и въ то же время суровыхъ, глубокихъ и быстрыхъ, было столько скрытыхъ страданій и страсти, что онъ невольно заинтересовался ею. Она вся вспыхнула, когда при выходѣ изъ магазина, въ которомъ она скрывалась четверть часа, ея глаза встрѣтились съ глазами миланца, ожидавшаго ее въ нѣсколькихъ шагахъ! Вслѣдствіе столькихъ препятствій графъ испыталъ то сильное искушеніе, которое не имѣетъ названія ни на одномъ языкѣ, даже на языкѣ оргій, и началъ преслѣдовать женщину, какъ истый парижанинъ. По дорогѣ, обгоняя ее или слѣдуя за ней, онъ разсматривалъ во всѣхъ подробностяхъ ея лицо и фигуру, желая прогнать глупое безумное желаніе, такъ внезапно зародившееся въ немъ. Вскорѣ онъ почувствовалъ при этомъ наблюденіи еще болѣе сильное удовольствіе, чѣмъ онъ испытывалъ наканунѣ, любуясь безукоризненными формами любимой женщины. Иногда незнакомка, опустивъ голову, тайкомъ бросала на него взглядъ и, видя, что ее продолжаютъ преслѣдовать, ускоряла шаги, какъ бы желая убѣжать. Тѣмъ не менѣе, когда движеніе экипажей или какой-нибудь другой случай приближали Андреа къ ней, онъ замѣчалъ, что она смирялась подъ его взглядами, причемъ черты ея не выражали ни малѣйшей досады. Эти вѣрные знаки волненія разожгли до послѣдней степени его пылкую фантазію и заставили дойти до улицы Фруадманто, гдѣ, послѣ многочисленныхъ поворотовъ, незнакомка быстро исчезла, думая, что скрыла свой слѣдъ отъ иностранца, очень удивленнаго такой уловкой. Была уже ночь. Двѣ нарумяненныя женщины, пившія черносмородинную наливку на прилавкѣ бакалейщика, увидѣли молодую женщину и окликнули ее. Она остановилась на порогѣ, отвѣтила благодарностью на обращенное къ ней дружеское привѣтствіе и продолжала свой путь. Андреа, шедшій позади ея, видѣлъ, какъ она вошла въ одинъ изъ самыхъ темныхъ переулковъ, названія котораго онъ не зналъ. Отталкивающій видъ дома, въ которомъ жила героиня его романа, вызывалъ у него отвращеніе. Отступивъ на шагъ, чтобы разсмотрѣть мѣстность, онъ очутился около человѣка подозрительной наружности и попросилъ у него объясненій. Человѣкъ, державшій въ правой рукѣ сучковатую палку, уперся лѣвой рукой въ бокъ и отвѣтилъ однимъ словомъ: «Шутъ!» Но, смѣривъ съ ногъ до головы итальянца, на котораго падалъ свѣтъ фонаря, онъ придалъ лицу вкрадчивое выраженіе.

— О, извините, сударь, — продолжалъ онъ, сразу мѣняя тонъ, — тамъ есть также ресторанъ, нѣчто вродѣ столовой съ очень дурной кухней, но гдѣ въ супъ кладется сыръ. Можетъ быть, вы и ищете эту харчевню, такъ какъ по вашему костюму замѣтно, что вы итальянецъ, а итальянцы очень любятъ бархатъ и сыръ. Если, сударь, вы пожелаете, чтобы я указалъ вамъ лучшій ресторанъ, то въ двухъ шагахъ отсюда живетъ моя тетка, которая очень любитъ иностранцевъ.

Андреа закрылся плащемъ до ушей и бросился прочь, почувствовавъ отвращеніе къ этой скверной личности, одежда и жесты которой соотвѣтствовали позорному дому, куда вошла незнакомка. Онъ съ наслажденіемъ увидѣлъ вновь свою роскошную, удобную квартиру и провелъ вечеръ у маркизы д’Эспардъ, чтобы изгладить впечатлѣніе фантазіи, такъ жестоко преслѣдовавшей его въ продолженіе дня. Между тѣмъ, когда онъ легъ, его мысли сосредоточились, какъ это всегда бываетъ ночью, и онъ вспомнилъ снова дневное приключеніе еще яснѣй и съ большею живостью, чѣмъ оно было въ дѣйствительности. Незнакомка опять шла впереди его; иногда переходя черезъ водостоки, она поднимала платье, открывая стройную ножку; ея бедра вздрагивали на каждомъ шагу. Андреа хотѣлъ снова съ ней заговорить и не смѣлъ. Потомъ онъ видѣлъ, какъ она вошла въ темный переулокъ, въ которомъ исчезла, и сталъ упрекать себя, что не послѣдовалъ за нею. «Потому что, --думалъ онъ, — она любитъ меня, если избѣгаетъ и хочетъ скрыть свои слѣды: у подобнаго рода женщинъ сопротивленіе служитъ доказательствомъ любви. Если бы я пошелъ дальше, я, можетъ быть, почувствовалъ бы отвращеніе и спалъ бы теперь спокойно». Графъ имѣлъ привычку анализировать самыя сильныя изъ своихъ ощущеній, какъ это невольно дѣлаютъ люди, у которыхъ умъ и сердце уравновѣшены. Онъ удивлялся, что незнакомка съ улицы Фруадманто представлялась ему не въ блескѣ видѣній, но въ неприглядной дѣйствительности. А между тѣмъ, если бы его фантазія лишила ее нищеты, обаяніе исчезло бы: онъ желалъ и любилъ ее съ ея грязными чулками, стоптанными башмаками и шляпой изъ рисовой соломы. Онъ хотѣлъ любить ее въ томъ домѣ, въ который она вошла! «Неужели я увлекаюсь порокомъ? — думалъ онъ испуганно. — Я не дожилъ еще до этого, мнѣ только двадцать три года, я не похожъ на пресыщеннаго жизнью старика». Но настойчивое желаніе, отъ котораго онъ не могъ отдѣлаться, немного разувѣрило его. Эта странная борьба, это размышленіе, эта внезапная любовь, конечно, удивятъ человѣка, привыкшаго къ парижской жизни, но не надо забывать, что графъ Андреа Маркосини не былъ французомъ.

Воспитанный двумя аббатами, которые, по приказанію отца, набожнаго старика, рѣдко покидали его, Андреа подобно многимъ другимъ не влюблялся одиннадцати лѣтъ въ свою кузину, не увлекалъ горничныхъ своей матери и не посѣщалъ коллегіи. Наконецъ, онъ только нѣсколько лѣтъ прожилъ въ Парижѣ и поэтому былъ доступенъ внезапнымъ сильнымъ впечатлѣніямъ, противъ которыхъ французскіе нравы и воспитаніе служатъ такой вѣрной защитой. На югѣ сильныя страсти часто рождаются мгновенно. Одинъ гасконскій дворянинъ старался уменьшить свою чувствительность и, благодаря долгимъ размышленіямъ, усвоилъ себѣ тысячу средствъ противъ внезапной апоплексіи ума и сердца. Онъ совѣтовалъ графу предаваться оргіямъ, по крайней мѣрѣ, одинъ разъ въ мѣсяцъ, чтобы умѣрить свое сердечное волненіе, которое безъ такихъ предосторожностей могло проявляться очень некстати. Андреа вспомнилъ этотъ совѣтъ: «Итакъ, рѣшилъ онъ, я начну съ завтрашняго дня, съ перваго января».

Это объясняетъ, почему графъ Андреа Маркосини такъ застѣнчиво осматривался, прежде чѣмъ войти въ улицу Фруадманто. Врожденное изящество стѣсняло влюбленнаго; онъ долго колебался; но, собравъ въ послѣдній разъ свое мужество, твердыми шагами направился къ дому, который узналъ безъ труда. Тамъ онъ еще разъ остановился. Была ли эта женщина такой, какой онъ воображалъ ее? Не ошибался ли онъ? Вспомнивъ тогда о кухмистерской, онъ поспѣшилъ воспользоваться этимъ предлогомъ, который одновременно способствовалъ его цѣлямъ и вызывалъ отвращеніе. Онъ вошелъ, чтобы пообѣдать; проникнувъ въ переулокъ, онъ послѣ долгихъ поисковъ нашелъ въ глубинѣ его лѣстницу съ жирными сырыми ступенями. Въ первомъ этажѣ виднѣлась стоявшая на полу лампа и доносился сильный запахъ кухни; онъ толкнулъ полуоткрытую дверь и увидѣлъ потемнѣвшую отъ копоти комнату, гдѣ суетилась женщина, приготовляя столъ десятка на два приборовъ. Никого изъ гостей тамъ еще не было. Окинувъ взглядомъ эту плохо освѣщенную комнату съ висѣвшими въ лохмотьяхъ обоями, Андреа сѣлъ у печки, дымившей и трещавшей въ углу. Хозяинъ, привлеченный шумомъ, съ которымъ графъ вошелъ и снялъ пальто, быстро вышелъ ему навстрѣчу. Представьте себѣ высокаго худощаваго повара съ чрезмѣрно толстымъ носомъ, окидывающаго иногда все окружающее быстрымъ лихорадочнымъ взглядомъ и желавшаго казаться осторожнымъ. При видѣ Андреа, внѣшность котораго указывала на полное довольство, «синьоръ» Джардини почтительно раскланялся. Графъ выразилъ желаніе постоянно обѣдать въ компаніи соотечественниковъ, заплатилъ впередъ за извѣстное количество обѣдовъ и сумѣлъ придать разговору дружескій оборотъ, надѣясь такимъ образомъ скорѣй достигнуть цѣли. Едва онъ заговорилъ о незнакомкѣ, какъ «синьоръ» Джардини сдѣлалъ забавный жестъ и улыбнулся, смотря съ лукавымъ видомъ на своего гостя.

— Basta (довольно)! — воскликнулъ онъ — Capisco! (понимаю). Синьоромъ руководятъ два желанія. Синьора Гамбара не теряла даромъ времени, если заинтересовала такого великодушнаго господина, какимъ вы кажетесь. Я въ нѣсколькихъ словахъ могу разсказать вамъ все, что мы знаемъ здѣсь объ этой бѣдной женщинѣ, право, достойной сожалѣнія. Кажется, мужъ ея родился въ Кремонѣ и пріѣхалъ теперь изъ Германіи. Онъ хотѣлъ предложить нѣмцамъ свои музыкальныя произведенія и новые музыкальные инструменты. Неправда ли, это достойно жалости? — сказалъ Джардини, пожимая плечами. — Синьоръ Гамбара, считающій себя великимъ композиторомъ, вообще кажется мнѣ невозможнымъ музыкантомъ. Впрочемъ, онъ очень обходительный человѣкъ, умный, не безъ здраваго смысла и даже иногда очень любезный, въ особенности когда выпьетъ нѣсколько стакановъ вина. Впрочемъ, это случается очень рѣдко вслѣдствіе ихъ страшной нищеты. Онъ проводитъ дни и ночи за сочиненіемъ воображаемыхъ оперъ и симфоній, вмѣсто того чтобы честно зарабатывать хлѣбъ. Его бѣдная жена принуждена работать на всѣхъ, кто живетъ по близости. Что дѣлать, она любитъ своего мужа, какъ отца, и заботится о немъ, какъ о сынѣ. Многіе молодые люди обѣлали у меня, чтобы ухаживать за нею, но не одинъ не имѣлъ успѣха, — сказалъ онъ, упирая на послѣднія слова. — Синьора Маріанна благоразумна, милый мой господинъ, къ несчастію, слишкомъ благоразумна! Мужчины нынче не платятъ даромъ. Бѣдная женщина умретъ въ нуждѣ. Но не думайте, что мужъ награждаетъ ее за такую привязанность. О, этотъ господинъ не отвѣчаетъ ей ни одной улыбкой. Они готовятъ у булочника, такъ какъ этотъ дьяволъ не только не зарабатываетъ ни одного су, но еще тратитъ весь заработокъ жены на инструменты; онъ ихъ подтачиваетъ, удлиняетъ, укорачиваетъ, разбираетъ и снова собираетъ, пока они не начинаютъ издавать звуки, отъ которыхъ разбѣгаются кошки, и тогда онъ бываетъ доволенъ. А между тѣмъ вы увидите, что это самый добрый, милый человѣкъ и даже совсѣмъ не лѣнивый, потому что онъ постоянно работаетъ. Какъ объяснить это? Онъ сумасшедшій и не понимаетъ своего положенія! Работая надъ своими инструментами, онъ истребляетъ черный хлѣбъ съ такимъ аппетитомъ, что я завидую ему, я, у котораго лучшій столъ въ Парижѣ! Да, ваше сіятельство, черезъ четверть часа вы узнаете, что я за человѣкъ. Я ввелъ въ итальянскую кухню такія усовершенствованія, которымъ вы сами удивитесь. Я родился неаполитанцемъ, т. е. поваромъ! Но къ чему послужитъ призваніе безъ науки? Наука! Я провелъ тридцать лѣтъ, пріобрѣтая ее, и вотъ до чего она меня довела! Моя исторія та же, что и у всѣхъ талантливыхъ людей. Благодаря моимъ опытамъ, разорились одинъ за другимъ три ресторана: въ Неаполѣ, Пармѣ и Римѣ. Въ настоящее время, будучи принужденъ зарабатывать хлѣбъ съ помощью моего искусства, я часто отдаюсь моей главной страсти, я угощаю бѣдныхъ изгнанниковъ моими излюбленными кушаньями и поэтому разоряюсь! Глупость, скажете вы? Я знаю это, но что же дѣлать? Талантъ увлекаетъ меня, и я не могу не приготовить блюда, которое мнѣ нравится! И бездѣльники всегда замѣчаютъ это; клянусь вамъ, что они понимали, кто готовилъ изъ насъ, жена или я! И что же случилось? Изъ шестидесяти посѣтителей, которыхъ я видѣлъ за моимъ столомъ каждый день въ то время, когда только-что былъ открытъ этотъ скверный ресторанъ, осталось не болѣе двадцати, но и изъ нихъ большая часть ѣстъ въ долгъ. Пьемонтцы и савояры ушли, но знатоки, люди со вкусомъ, истинные итальянцы остались. И какихъ только жертвъ не приношу я имъ! Часто я даю имъ за двадцать пять су обѣдъ, который мнѣ самому стоитъ вдвое дороже.

Рѣчь синьора Джардини дышала такою наивною неаполитанскою хитростью, что очарованный графъ вообразилъ себя въ Джероламо.

— Если это такъ, мой дорогой хозяинъ, — сказалъ онъ дружески повару, — если случай и ваша откровенность открыли мнѣ, что вы ежедневно приносите такія жертвы, то позвольте мнѣ удвоить плату.

Сказавъ это, Андреа бросилъ на каминъ монету въ сорокъ франковъ, съ которой синьоръ Джардини не безъ скрытой радости точно сдалъ ему сдачи два франка пятьдесятъ сантимовъ.

— Черезъ нѣсколько минутъ, — возразилъ Джардини, — вы увидете вашу «donnina». Я помѣщу васъ рядомъ съ мужемъ, и если вы хотите снискать его расположеніе, то заговорите о музыкѣ; я пригласилъ этихъ обоихъ бѣдняковъ! По случаю Новаго года я угощаю моихъ гостей однимъ блюдомъ, въ приготовленіи котораго я превзошелъ самого себя…

Голосъ синьора Джардини былъ покрытъ шумными поздравленіями гостей, которые приходили поодиночкѣ, то вдвоемъ, довольно не точно, какъ это всегда бываетъ за table d’hôtе’омъ, Джардини старался оставаться около графа и называлъ ему пришедшихъ. Онъ старался своими шутками вызвать улыбку на губахъ молодого человѣка, въ которомъ инстинктъ неаполитанца помогъ ему узнать богатаго и выгоднаго покровителя.

— Этотъ, — говорилъ онъ, — бѣдный композиторъ, который отъ романсовъ хотѣлъ перейти на оперу, но не могъ. Онъ жалуется на директоровъ театровъ, нотныхъ торговцевъ, на всѣхъ, кромѣ себя, а между тѣмъ онъ-то и есть самый жестокій врагъ самому себѣ. Взгляните на его поблекшій цвѣтъ лица, самодовольный видъ, черты, полныя вдохновенія! Тотъ, который пришелъ съ нимъ и напоминаетъ торговца спичками, одинъ изъ великихъ музыкальныхъ свѣтилъ Джиджельми, самый знаменитый итальянскій капельмейстеръ, но онъ оглохъ и кончаетъ жизнь въ несчастіи, утративъ то, что ее украшало. А вотъ и нашъ великій Оттобони, самый наивный старикъ, какого только носитъ земля, но, къ несчастію, его подозрѣваютъ, какъ наиболѣе яраго поборника возстановленія Италіи. Я спрашиваю себя, какъ можно было изгнать такого милаго старика.

При этомъ Джардини взглянулъ на графа, который, чувствуя, что поваръ старается проникнуть въ его политическія воззрѣнія, отдѣлался молчаніемъ и чисто итальянскою неподвижностью.

— Человѣкъ, принужденный стряпать для всѣхъ, долженъ отрѣшиться отъ политическихъ убѣжденій, — продолжалъ словоохотливый хозяинъ. — Но всѣ сказали бы тоже самое, даже передъ австрійскимъ посланникомъ, при видѣ этого славнаго старика, напоминающаго скорѣй ягненка, чѣмъ льва. Кромѣ того, мы переживаемъ время, когда свобода не осуждается и снова пріобрѣтаетъ свою силу! По крайней мѣрѣ, эти славные люди вѣрятъ этому, — прибавилъ онъ на ухо графу, — зачѣмъ же разрушать ихъ надежды? Я самъ ничего не имѣю противъ неограниченной власти: всѣ великіе таланты предпочитаютъ неограниченную власть! Однако, несмотря на свою геніальность, Оттобони употребляетъ неслыханныя усилія, чтобы образовать Италію; онъ составляетъ небольшія брошюры, чтобы просвѣтить простолюдиновъ и ихъ дѣтей, и ловко пересылаетъ ихъ въ Италію; онъ прилагаетъ всѣ старанія, чтобы измѣнить нравственность нашихъ бѣдныхъ итальянцевъ, которые, можетъ быть, основательно предпочитаютъ наслажденіе свободѣ!

Графъ хранилъ такой безпристрастный видъ, что поваръ ничего не могъ открыть относительно его дѣйствительныхъ политическихъ мнѣній.

— Оттобони, — продолжалъ онъ, — святой человѣкъ, всегда готовъ помочь; всѣ изгнанники любятъ его, потому что и либералъ, ваше сіятельство, можетъ имѣть добродѣтели. О-го, вотъ и журналистъ, — сказалъ Джардини, указывая на человѣка въ смѣшномъ костюмѣ, который носили прежде поэты, жившіе на чердакахъ: его одежда была потерта, сапоги потрескались, шляпа засалена, ветхій сюртукъ поражалъ своимъ плачевнымъ видомъ. — Ваше сіятельство, этотъ бѣдный человѣкъ очень талантливъ и неподкупенъ! Онъ ошибается относительно нашего времени и говоритъ всѣмъ правду, а этого никто не выноситъ. Онъ пишетъ отчеты о театрахъ въ двухъ маленькихъ газетахъ, несмотря на то, что достаточно образованъ и могъ бы участвовать въ большихъ журналахъ. Бѣдняга! Другихъ не стоитъ указывать вашему сіятельству, потому что вы угадаете ихъ, — прибавилъ онъ.

Графъ не слушалъ его болѣе, замѣтивъ жену композитора.

Увидѣвъ Андреа, синьора Маріанна вздрогнула и ея щеки покрылись яркимъ румянцемъ.

— Вотъ онъ, — сказалъ Джардини тихимъ голосомъ, сжимая руку графа и показывая на высокаго человѣка. — Посмотрите, какъ блѣденъ и важенъ этотъ чудакъ! Должно быть, его конекъ скакалъ сегодня не по его желанію.

Вниманіе влюбленнаго Андреа было отвлечено появленіемъ Гамбара, при видѣ котораго всякій истинный артистъ испытывалъ невольное удивленіе. Композитору было около сорока лѣтъ. Несмотря на его широкій облысѣвшій лобъ, изборожденный нѣсколькими параллельными неглубокими морщинами, на впалые виски съ синими жилками, выдѣлявшимися на гладкой кожѣ, на глубокія орбиты, окружавшія его черные глаза съ широкими вѣками и свѣтлыми рѣсницами, — нижняя часть лица придавала ему совсѣмъ молодой видъ спокойствіемъ линій и мягкостью очертаній. При первомъ взглядѣ наблюдатель убѣждался, что у этого человѣка умъ одерживалъ верхъ надъ страстями и что онъ преждевременно постарѣлъ въ какой-то тяжелой борьбѣ. Андреа бросилъ быстрый взглядъ на Маріанну, которая слѣдила за нимъ. При видѣ этой прелестной итальянской головки съ правильными чертами, чуднымъ цвѣтомъ лица, указывавшими на гармоническое равновѣсіе жизненныхъ силъ въ ея организмѣ, онъ понялъ, какая пропасть раздѣляла эти два существа, соединенныя случаемъ. Обрадованный несходствомъ супруговъ, какъ счастливымъ предсказаніемъ, онъ не думалъ болѣе бороться противъ чувства, которое должно было поставить преграду между нимъ и прекрасной Маріанной. Онъ почувствовалъ уже къ этому человѣку, котораго она была единственнымъ достояніемъ, нѣчто вродѣ жалости и почтенія, угадавъ по кроткому и грустному взгляду Гамбара его полную достоинства нищету. Ожидая встрѣтить одну изъ тѣхъ грубыхъ личностей, которыхъ выставляютъ на сценѣ нѣмецкіе разсказчики и составители либретто, онъ нашелъ человѣка простого, сдержаннаго, безъ всякихъ странностей и не лишеннаго благородства. Не отличаясь роскошью, его костюмъ былъ болѣе приличенъ, чѣмъ позволяла его бѣдность, а бѣлье доказывало, что любящая рука безпрестанно заботилась о его нуждахъ. Андреа поднялъ влажные глаза на Маріанну, которая не покраснѣла: въ ея полуулыбкѣ сквозила, можетъ быть, гордость, внушенная этимъ безмолвнымъ почтеніемъ. Слишкомъ серьезно влюбленный, чтобы не слѣдить за малѣйшимъ проявленіемъ расположенія, графъ счелъ себя любимымъ, видя, что его такъ хорошо поняли. Съ этой минуты онъ старался побѣдить мужа еще болѣе, чѣмъ жену, и обращалъ все свое вниманіе на бѣднаго Гамбара, который ничего не подозрѣвая, глоталъ безъ разбору bocconi (пирожки) синьора Джардини. Графъ началъ банальный разговоръ; но съ первыхъ же словъ онъ понялъ, что этотъ умный человѣкъ, казался въ нѣкоторыхъ случаяхъ слѣпымъ только потому, что былъ слишкомъ проницателенъ во многихъ другихъ отношеніяхъ, Андреа увидѣлъ, что слѣдовало скорѣй узнать его мысли, чѣмъ льстить его фантазіямъ. Голодные гости, умы которыхъ пробуждались при видѣ дурно или хорошо приготовленныхъ кушаній, выказывали самое враждебное отношеніе къ бѣдному Гамбара и ожидали только перемѣны блюда, чтобы дать свободу своимъ шуткамъ. Одинъ эмигрантъ, обнаруживавшій частыми взглядами свои намѣренія относительно Маріанны и надѣявшійся овладѣть сердцемъ итальянки, благодаря насмѣшкамъ надъ ея мужемъ, первый постарался познакомить новоприбывшаго съ нравами столовой.

— Вотъ уже давно, какъ мы ничего не слышали объ оперѣ, «Магометъ»! — воскликнулъ онъ, улыбаясь Маріаннѣ, — Неужели Паоло Гамбара, погруженный въ хозяйственныя заботы и прелести домашняго очага, будетъ пренебрегать своимъ сверхъестественнымъ талантомъ, охладитъ свой геній и дастъ потухнуть воображенію?

Гамбара зналъ всѣхъ гостей и чувствовалъ себя настолько выше ихъ, что не давалъ себѣ болѣе труда отражать подобные нападки; онъ ничего не отвѣтилъ.

— Нн всѣмъ дано достаточно ума, — продолжалъ журналистъ, — чтобы понимать музыкальные плоды усердныхъ трудовъ господина Гамбара, и въ этомъ, конечно, заключается причина, мѣшающая нашему божественному маэстро выступить передъ парижанами.

— А между тѣмъ, — сказалъ композиторъ романсовъ, до сихъ поръ открывавшій ротъ только для того, чтобы поглощать все, что подавалось, — я знаю многихъ талантливыхъ людей, которые придаютъ извѣстное значеніе сужденію парижанъ. Я пользуюсь нѣкоторой репутаціей въ музыкальномъ мірѣ, — продолжалъ онъ скромно, — и я обязанъ ею только тому успѣху, который имѣли въ салонахъ мои небольшіе водевильные куплеты и кадрили. Впрочемъ, скоро я разсчитываю, что будетъ исполнена моя обѣдня на смерть Бетховена и надѣюсь, что буду понятъ въ Парижѣ лучше, чѣмъ гдѣ-либо. Не сдѣлаете ли вы мнѣ честь присутствовать тамъ? — сказалъ онъ, обращаясь къ Андреа.

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ графъ. — Впрочемъ, я не чувствую себя способнымъ понять французское пѣніе; но, если бы вы, сударь, умерли и Бетховенъ написалъ бы обѣдню, я не преминулъ бы придти ее послушать.

Эта шутка заставила прекратить нападки тѣхъ, которые хотѣли заставить Гамбара выказать свои причуды и позабавить новоприбывшаго. Андреа чувствовалъ уже отвращеніе при видѣ этого благороднаго безумца, осмѣиваемаго грубіянами, воображавшими себя умниками. Онъ неохотно продолжалъ разговоръ, въ который часто вмѣшивался синьоръ Джардини. Всякій разъ, какъ у Гамбары вырывалась какая-нибудь остроумная шутка или парадоксъ, поваръ вытягивалъ голову, смотрѣлъ съ жалостью на музыканта и, желая показать графу, что онъ все прекрасно понимаетъ, говорилъ ему на ухо: «сумасшедшій». Но насталъ моментъ, когда эти разсужденія были прерваны поваромъ: надо было заняться вторымъ блюдомъ, которому онъ приписывалъ особенное значеніе. Въ продолженіе его недолгаго отсутствія Гамбара наклонился къ Андреа и сказалъ ему тихо:

— Этотъ добрый Джардини угрожаетъ намъ сегодня блюдомъ своего изобрѣтенія, котораго я вамъ совѣтую остерегаться, несмотря на то, что его жена слѣдила за приготовленіемъ. У этого человѣка есть манія къ нововведеніямъ, касающимся кухни. Онъ разорился, благодаря разнымъ опытамъ, изъ которыхъ послѣдній заставилъ его покинуть Римъ безъ паспорта; впрочемъ, онъ умалчиваетъ объ этомъ обстоятельствѣ. Послѣ того, какъ онъ снялъ тамъ одинъ хорошій ресторанъ, ему было поручено приготовить парадный обѣдъ, который давалъ одинъ вновь избранный кардиналъ, не имѣвшій еще своего собственнаго дома. Джардини рѣшилъ, что ему представляется случай отличиться, и достигъ этого: въ тотъ же вечеръ онъ былъ обвиненъ въ намѣреніи отравить конклавъ и принужденъ безъ всякихъ сборовъ покинуть Римъ и Италію. Это несчастіе нанесло ему послѣдній ударъ и теперь…

Гамбара дотронулся пальцемъ до своего лба и покачалъ головой.

— Но вообще, — прибавилъ онъ, — это добрякъ. Жена увѣряетъ, что мы многимъ обязаны ему.

Джардини появился, внося съ осторожностью блюдо, которое онъ поставилъ посрединѣ стола: затѣмъ онъ съ скромностью всталъ снова около Андреа и предложилъ ему взять первому. Едва попробовавъ это блюдо, графъ принужденъ былъ сдѣлать большой промежутокъ между первымъ и вторымъ глоткомъ, и испыталъ большое затрудненіе, не желая обидѣть повара, который внимательно наблюдалъ за нимъ. Если французскій рестораторъ мало заботился о томъ, нравятся или нѣтъ блюда, за которыя уже заплачено, то этого нельзя сказать объ итальянцѣ, которому платы бываетъ часто недостаточно. Чтобы выиграть время, Андреа сталъ съ жаромъ восхвалять Джардини, а потомъ наклонижія къ повару, далъ ему подъ столомъ золотую монету и попросилъ купить нѣсколько бутылокъ шампанскаго, позволивъ ему приписать себѣ такую щедрость.

Когда поваръ вернулся, всѣ тарелки были пусты, а въ залѣ раздавались похвалы метръ д’отелю. Шампанское разгорячило головы итальянцевъ; разговоръ, сдерживаемый до этихъ поръ присутствіемъ незнакомца, коснулся теперь политическихъ и музыкальныхъ теорій. Гости пренебрегли рамками сдержанности и подозрѣнія, и Андреа, не увлекавшійся ничѣмъ, кромѣ любви и поэзіи, скоро привлекъ общее вниманіе и ловко повелъ споръ о музыкѣ.

— Объясните мнѣ, сударь, — сказалъ онъ сочинителю кадрилей, — какимъ образомъ творецъ шансонетокъ можетъ спуститься такъ низко, чтобы желать лишить славы Палестрину, Перголеза и Моцарта? Эти бѣдняги дадутъ тягу, когда начнется ваша поразительная заупокойная обѣдня.

— Сударь, — отвѣчалъ композиторъ, — музыканту всегда трудно отвѣчать, когда его отвѣтъ требуетъ содѣйствія сотни умѣлыхъ исполнителей. Моцартъ, Гайднъ и Бетховенъ мало значатъ безъ оркестра.

— Мало значатъ, — повторилъ графъ. — Но весь свѣтъ знаетъ, что безсмертный творецъ «Донъ-Жуана» и «Реквіема» назывался Моцартомъ, а мнѣ, къ несчастію, неизвѣстно имя плодовитаго изобрѣтателя кадрилей, имѣющихъ такой успѣхъ въ салонахъ.

— Музыка существуетъ независимо отъ исполненія, — сказалъ капельмейстеръ, уловившій, несмотря на свою глухоту, нѣсколько словъ изъ спора, — Открывъ симфонію Бетховена ut majeur, музыкантъ переносится на золотыхъ крыльяхъ фантазіи въ міръ грезъ, благодаря темѣ въ чистомъ sol, повторяемой валторнами въ mi. Ему открывается природа, то застилаемая ослѣпительнымъ блескомъ, то омрачаемая облакомъ грусти, то оживляемая божественнымъ пѣніемъ.

— Бетховена превзошла новая школа, — сказалъ съ пренебреженіемъ композиторъ романсовъ.

— Онъ еще не понятъ, — отвѣтилъ графъ. — Какже могли его превзойти?

При этомъ Гамбара выпилъ большой стаканъ шампанскаго, сопровождая слова графа одобрительной улыбкой.

— Бетховенъ, — продолжалъ графъ, раздвинулъ кругъ инструментальной музыки, но никто не послѣдовалъ по его стопамъ.

Гамбара движеніемъ головы опять выразилъ одобреніе.

— Его произведенія въ особенности замѣчательны простотою плана и пріемами, съ которыми преслѣдуется этотъ планъ, — говорилъ графъ. — У большей части композиторовъ оркестровыя партіи безпорядочны и несвязны: онѣ соединяются только для того, чтобы произвести минутный эффектъ; онѣ не всегда способствуютъ своимъ ровнымъ ходомъ общему впечатлѣнію произведенія. У Бетховена эффекты, если можно такъ выразиться, распредѣлены заранѣе. Подобно различнымъ войскамъ, способствующимъ побѣдѣ своимъ правильнымъ движеніемъ, оркестровыя партіи симфоній Бетховена слѣдуютъ требованіямъ общаго интереса и подчинены прекрасно составленному плану. Въ этомъ отношеніи у него есть сходство съ другимъ геніемъ: въ прекрасныхъ историческихъ романахъ Вальтеръ-Скотта въ извѣстный моментъ главное дѣйствующее лицо присоединяется къ развязкѣ, благодаря сплетенію нитей интриги.

— E vero! (правда!) — сказалъ Гамбара, къ которому, казалось, здравый смыслъ возвращался вмѣстѣ съ виномъ.

Желая продолжать испытаніе, Андреа забылъ на минуту овсѣхъ своихъ симпатіяхъ и началъ безпощадно отвергать европейскую извѣстность Россини и, наконецъ, объявилъ войну всей итальянской школѣ, несмотря на то, что она въ продолженіе тридцати лѣтъ чуть не каждый вечеръ выходила побѣдительницей въ болѣе чѣмъ ста европейскихъ театрахъ. Конечно, на его долю выпало много труда. Первыя произнесенныя имъ слова вызвали у окружающихъ глухой ропотъ неодобренія, но ни частыя прерыванія, ни возгласы, ни сдвинутыя брови, ни взгляды жалости не остановили притворнаго почитателя Бетховена.

— Сравните, — говорилъ онъ, — великія творенія композитора, о которомъ я только-что говорилъ, съ тѣмъ, что принято называть итальянской музыкой: какая неподвижность мысли, низость стиля. Обратите вниманіе на эти однообразные пріемы, банальность каденціей, вѣчныя фіоритуры, вставленныя наудачу безъ вниманія къ характеру произведенія, монотонное crescendo, ставшее, благодаря славѣ Россини, необходимою составною частью всякаго произведенія. Эти соловьиныя пѣсни лишаютъ музыку содержательности, придаютъ ей ненужный трескъ, и она имѣетъ достоинство только съ точки зрѣнія удобства для пѣнія и легкости вокализаціи. Итальянская музыка потеряла изъ виду высокое призваніе искусства. Вмѣсто того, чтобы поднять толпу до себя, она сама спустилась до толпы. Она пріобрѣла славу, принимая рукоплесканія отъ всѣхъ, обращаясь къ грубой толпѣ, которая всегда преобладаетъ. Эта слава не болѣе какъ уличное фиглярство! Вообще произведенія Россини и его послѣдователей воплощаютъ въ себѣ эту музыку, достойную только собирать по улицамъ народъ и аккомпанировать прыжкамъ полишинеля! Я всегда предпочитаю ей произведенія французскихъ композиторовъ, а этимъ все сказано! Да здравствуетъ нѣмецкая музыка… когда въ ней есть мелодія, — прибавилъ онъ тихо.

Эти слова закончили его разсужденіе, продолжавшееся болѣе четверти часа, во время которыхъ Андреа носился въ высокихъ сферахъ метафизики съ наслажденіемъ лунатика, гуляющаго по крышамъ. Гамбара, живо заинтересованный его остротами, не терялъ ни одного слова изъ спора и началъ говорить, какъ только Андреа, какъ ему показалось, кончилъ. Среди гостей, собиравшихся уже покинуть свои мѣста, произошло движеніе, вызванное любопытствомъ.

— Вы очень нападаете на итальянскую школу, — сказалъ Гамбара, оживленный выпитымъ шампанскимъ. — Это мало касается меня, такъ какъ я не занимаюсь этими болѣе или менѣе мелодичными пустяками! Но вы, человѣкъ свѣтскій, чувствуете мало благодарности къ классической странѣ, въ которой Германія и Франція получили первые уроки. Въ то время, когда произведенія Кариссини, Кавалли, Скарлати, Росси исполнялись во всей Италіи, скрипачи парижской оперы, но странному обыкновенію, играли на скрипкахъ въ перчаткахъ. Люлли, расширившій гармонію и распредѣлившій диссонансы, пріѣхавъ во Францію, нашелъ только у повара и каменщика голоса и умъ для исполненія своихъ произведеній; изъ перваго выработался теноръ, а изъ второго — баритонъ. Въ то время Германія, за исключеніемъ Себастьяна Баха, не знала музыки. Но, сударь, несмотря на вашу молодость, вы, вѣроятно, долго изучали вопросы искусства и безъ этого не могли бы такъ ясно выражаться, — сказалъ Гамбара съ скромностью человѣка, опасающагося, что его слова будутъ приняты съ неудовольствіемъ или презрѣніемъ.

Это замѣчаніе заставило улыбнуться часть слушателей, ничего не понявшихъ въ разсужденіяхъ Андреа. Джардини, увѣренный, что графъ наговорилъ много безсвязныхъ фразъ, слегка толкнулъ его, украдкой подсмѣиваясь надъ мистификаціей, участникомъ которой ему пріятно было считать себя.

— Въ томъ, что вы сказали, многое кажется мнѣ основательнымъ, — продолжалъ Гамбара, — но берегитесь! Судя по вашимъ словамъ, вы, осуждая итальянскій сенсуализмъ, склоняетесь къ германскому идеализму, представляющему изъ себя не менѣе гибельный расколъ. Если люди съ фантазіей и здравымъ смысломъ, какъ вы, покидаютъ одинъ лагерь только для того, чтобы перейти въ другой, если они не умѣютъ выбрать середины между двумя крайностями, то мы вѣчно будемъ сносить насмѣшки софистовъ, отрицающихъ прогрессъ и сравнивающихъ человѣческій геній съ этой скатертью, которая, будучи слишкомъ коротка, чтобы покрыть весь столъ синьора Джардини, украшая одинъ конецъ на счетъ другого.

Джардини припрыгнулъ на стулѣ, какъ будто его укусилъ слѣпень, но быстрое размышленіе вернуло ему обычное спокойствіе амфитріона: онъ поднялъ глаза къ небу и снова толкнулъ графа, который начиналъ считать своего хозяина болѣе сумасшедшимъ, чѣмъ Гамбару. Его серьезная, проникнутая религіознымъ почтеніемъ манера говорить объ искусствѣ очень интересовала миланца. Наблюдая за этими людьми, охваченными разнородными страстями, одинъ — благородной, другой — низменной, — графъ почувствовалъ одну минуту, что онъ колеблется между понятіемъ о великомъ и его пародіей. Позабывъ на минуту о невѣроятныхъ обстоятельствахъ, привлекшихъ его въ эту закоптѣлую конуру, онъ счелъ себя жертвой какой-то странной галлюцинаціи и сталъ смотрѣть на Гамбара и Джардини, какъ на два отвлеченныхъ образа.

Между тѣмъ, при послѣдней шуткѣ капельмейстера, гости удалились съ громкимъ смѣхомъ. Джардини ушелъ приготовлять кофе, который онъ хотѣлъ подать избраннымъ гостямъ. Его жена убирала приборы. Графъ, сидѣвшій у печки между Маріанной и Гамбара, занималъ именно то положеніе, которое этотъ послѣдній находилъ наиболѣе желательнымъ въ то время, когда говорилъ о музыкѣ: мужъ олицетворялъ идеализмъ, жена — сенсуализмъ. Гамбара, встрѣтивъ впервые человѣка, который не смѣялся ему въ лицо, не замедлилъ перейти отъ общихъ вопросовъ на самого себя, свою жизнь, труды и музыкальное возрожденіе, котораго онъ считалъ себя Мессіей.

— Послушайте, до сихъ поръ вы не оскорбили меня, поэтому мнѣ хочется разсказать вамъ мою жизнь, не изъ желанія выставить передъ вами мое постоянство, а для прославленія Того, Кто далъ мнѣ эту силу. Вы мнѣ кажетесь добрымъ и набожнымъ; если вы не повѣрите мнѣ, то, по крайней мѣрѣ, пожалѣете; вѣра дается Богомъ, а жалость доступна всякому.

Андреа, собиравшійся было толкнуть прекрасную Маріанну, сконфузился. Слушая Гамбара, онъ сосредоточилъ все свое вниманіе на его женѣ.

— Я родился въ Кремонѣ, — началъ музыкантъ. — Мой отецъ былъ довольно искуснымъ инструментальнымъ мастеромъ, но еще лучшимъ композиторомъ. Такимъ образомъ, я съ раннихъ лѣтъ узналъ конструкцію инструментовъ и еще ребенкомъ сталъ дѣлать любопытныя замѣчанія, которыя позднѣй, когда я сталъ взрослымъ, снова пришли мнѣ въ голову. Французы прогнали отца и меня изъ нашего дома. Война разорила насъ.

"Съ десяти лѣтъ я началъ бродячую жизнь, на которую осуждены почти всѣ, желающіе ввести что-нибудь новое въ искусство, науку и политику. Судьба и нравственныя наклонности, не умѣщающіяся въ буржуазныя рамки, увлекаютъ ихъ, какъ Провидѣніе, туда, гдѣ они могутъ пріобрѣсти знанія. Руководимый страстью къ музыкѣ, я переходилъ изъ одного театра въ другой, проживая такъ мало, какъ это возможно только въ Италіи. Я игралъ въ оркестрѣ, пѣлъ въ хорѣ или работалъ съ машинистами подъ сценой. Я изучалъ музыку всѣхъ родовъ, слушалъ разные инструменты, человѣческіе голоса, искалъ ихъ сходства, различія и примѣнялъ къ нимъ тѣ законы, которымъ научилъ меня отецъ. Часто я странствовалъ, исправляя по пути инструменты. Я почти голодалъ въ странѣ, гдѣ вѣчно сіяетъ солнце, гдѣ всюду разсѣяно искусство, но въ которой нѣтъ денегъ съ тѣхъ поръ, какъ Римъ сталъ только по имени столицей христіанскаго міра. Случалось, что меня хорошо принимали; случалось, что гнали за нищету, но я не терялъ мужества: я повиновался внутреннему голосу, который мнѣ предвѣщалъ славу! Мнѣ казалось, что музыка переживаетъ свое младенчество, и во мнѣ до сихъ поръ сохранилось это мнѣніе.

"Все, извѣстное намъ изъ музыки до XVII вѣка, доказало мнѣ, что старинные композиторы знали только мелодію и были совсѣмъ незнакомы съ гармоніей и ея громадными преимуществами. Музыка есть въ одно и тоже время и наука, и искусство. Физика и математика, изъ которыхъ она беретъ свое начало, дѣлаютъ изъ нея науку; но она становится искусствомъ, благодаря вдохновенію, которое по своему произволу пользуется выводами науки. Она связана съ физикой, такъ какъ звукъ является слѣдствіемъ видоизмѣненія воздуха. Воздухъ состоитъ изъ первоначальныхъ элементовъ, которые, безъ сомнѣнія, встрѣчаютъ въ насъ подобные же соотвѣтствующіе имъ элементы, развивающіеся, благодаря мышленію. Такимъ образомъ, воздухъ долженъ содержать столько же частицъ различной упругости и способныхъ къ разнымъ степенямъ вибрацій, сколько тоновъ въ звучащихъ тѣлахъ. Эти частицы приводятся въ дѣйствіе музыкантами, становятся доступными нашему слуху и, смотря по нашей организаціи, соотвѣтствуютъ различнымъ идеямъ. По моему мнѣнію, происхожденіе звука тождественно происхожденію свѣта. Звукъ тотъ же свѣтъ, только въ другой формѣ: и тотъ и другой являются вслѣдствіе вибраціи, достигающей человѣка, который преобразуетъ ее въ своихъ нервныхъ центрахъ. Въ музыкѣ, также какъ и въ живописи, употребляются тѣла, имѣющія способность обнаруживать тѣ или другія свойства главнаго вещества и составлять изъ нихъ картины. Въ музыкѣ инструменты замѣняютъ для художника краски. Музыку можно назвать искусствомъ, заимствованнымъ изъ нѣдръ природы. Если звукъ, производимый звучащимъ тѣломъ, сопровождается мажорной терціей и квинтой, то песчинки, расположенныя на натянутомъ пергаментѣ, принимаютъ, смотря по объему звука, форму геометрической фигуры. Форма этихъ геометрическихъ фигуръ бываетъ совершенно правильна, когда звучитъ аккордъ, и безпорядочна, когда звучитъ диссонансъ.

"Музыка подчиняется законамъ физическимъ и математическимъ. Законы физическіе малоизвѣстны, а математическіе еще менѣе; съ тѣхъ поръ, какъ начали изучать ихъ связь, явилась гармонія, которой мы обязаны Гайдну, Моцарту, Бетховену и Россини. Музыка этихъ геніевъ, безъ сомнѣнія, болѣе усовершен ствована, чѣмъ у ихъ предшественниковъ, хотя таланты этихъ послѣднихъ неоспоримы. Старые композиторы пѣли, вмѣсто того чтобы пользоваться искусствомъ и наукой, связь которыхъ позволяетъ слить воедино прекрасную мелодію съ могучей гармоніей Такимъ образомъ, если открытіе законовъ математическихъ дало четырехъ великихъ музыкантовъ, то какъ далеко мы бы ушли, узнавъ законы физическіе! Въ силу этихъ законовъ (поймите это хорошенько!) мы собрали бы болѣе или менѣе значительное количество, смотря по тому, сколько бы намъ требовалось того эѳирнаго вещества, которое находится въ воздухѣ и даетъ намъ музыку и свѣтъ! Понимаете ли вы? Эти новые законы дали бы композиторамъ новую силу, предоставляя въ ихъ распоряженіе инструменты болѣе совершенные, чѣмъ тѣ, которые мы имѣемъ теперь, и, можетъ быть, болѣе сложную гармонію въ сравненіи съ той, которой располагаетъ современная музыка. Если всякій звукъ соотвѣтствуетъ извѣстной силѣ, то надо изучить эти силы, чтобы пользоваться ими по вѣрно установленнымъ законамъ. Композиторы работаютъ надъ матеріаломъ, который имъ неизвѣстенъ. Почему звуки инструментовъ металлическихъ и деревянныхъ, фаготовъ и валторны такъ мало похожи другъ на друга, хотя всѣ пользуются составными частями воздуха? Ихъ различіе происходитъ или отъ какого-нибудь измѣненія газовъ, или отъ задержанія свойственныхъ имъ элементовъ, которые они отражаютъ видоизмѣненными въ силу неизвѣстныхъ намъ свойствъ. Если бы намъ были извѣстны эти свойства, наука и искусство выиграли бы отъ этого. То, что расширяетъ науку, расширяетъ и искусство. Я сдѣлалъ эти открытія послѣ долгихъ поисковъ. Да, — сказалъ Гамбара, оживляясь, — до сихъ поръ человѣчество отмѣчало только дѣйствія, а не причины. Ели бы оно проникло въ эти причины, музыка стала бы самымъ великимъ изъ искусствъ! Развѣ она не дѣйствуетъ болѣе всего на душу? Вы видите только то, на что указываетъ вамъ живопись; вы слышите только то, что вамъ говоритъ поэтъ, музыка же идетъ гораздо далѣе, она даетъ направленіе вашей мысли, возбуждаетъ заглохшія воспоминанія. Въ залѣ сотни людей. — Одна арія, пропѣтая Паста, одна фраза Россини, переносясь въ ихъ души, развиваетъ тамъ самыя разнообразныя поэмы: этому представляется женщина, о которой онъ долго мечталъ; тому — берегъ, по которому онъ когда-то бродилъ, плакучія ивы, чистыя волны, надежды, волновавшія его когда-то. Одна женщина вспоминаетъ тысячи чувствъ, которыя мучили ее въ минуты ревности. Другая думаетъ о неосуществившихся желаніяхъ и въ мечтахъ рисуетъ яркими красками свой идеалъ, отдается ему. испытываетъ наслажденіе, ласкаетъ мечту. Третья думаетъ, что въ тотъ же вечеръ исполнится ея желаніе, и заранѣе погружается въ волны сладострастія.

"Одна только музыка имѣетъ силу заставить насъ войти въ самихъ себя, между тѣмъ какъ другія искусства даютъ намъ только опредѣленныя удовольствія. Но я отвлекаюсь. Таковы были мои первыя очень смутныя идеи, такъ какъ всякій изобрѣтатель видитъ сперва только зарю. Я уносилъ свои произведенія на днѣ дорожной сумки и они помогали мнѣ весело съѣдать сухія корки, которыя я часто смачивалъ въ фонтанахъ. Я трудился, писалъ аріи и, исполнивъ ихъ на какомъ-нибудь инструментѣ, продолжалъ свое странствованіе по Италіи. Наконецъ, двадцати двухъ лѣтъ я поселился въ Венеціи. Находясь въ довольно сносномъ положеніи, я первый разъ испыталъ тогда покой. Я познакомился съ однимъ старымъ благороднымъ венеціанцемъ; ему понравились мои мысли; онъ ободрялъ меня въ моихъ изысканіяхъ и нашелъ мнѣ мѣсто въ театрѣ Фениче. Жизнь была дешевая, помѣщеніе стоило недорого. Я нанималъ квартиру въ палаццо Капелло, въ которомъ жила раньше знаменитая Біанка, сдѣлавшаяся герцогиней Тосканской. Проводя вечера въ театрѣ, а дни за работой, я воображалъ, что слава увѣнчаетъ когда-нибудь и меня, но случилось несчастіе. Представленіе моей оперы потерпѣло фіаско: музыка «Мучениковъ» осталась непонятой — Бетховенъ не существуетъ для итальянцевъ. Ни у кого не хватаетъ терпѣнія дождаться эффекта, который подготовляется отдѣльными мелодіями, исполняемыми каждымъ инструментомъ. Я много ожидалъ отъ оперы «Мученики», такъ какъ всѣ поклонники Надежды мечтаютъ заранѣе объ успѣхѣ, то есть, не убивъ медвѣдя, продаютъ его шкуру. Когда считаешь себя предназначеннымъ для чего-нибудь великаго, трудно бываетъ противиться предчувствіямъ: въ трубѣ всегда бываютъ щели, сквозь которыя проходитъ свѣтъ. Въ одномъ домѣ со мной жило семейство моей жены, и надежда получить руку Маріанны, которая часто улыбалась мнѣ изъ окна, много способствовала моимъ трудамъ. Тоска нападала на меня, когда я мысленно измѣрялъ глубину, въ которую я палъ: я видѣлъ впереди нищету, жизнь, полную борьбы, въ которой должна была погибнуть любовь. Но Маріанна пренебрегла всѣми затрудненіями. Я не буду говорилъ вамъ о счастіи, которое освѣтило мои неудачи. Пораженный моимъ паденіемъ, я рѣшилъ, что мало понимающіе и погрязшіе въ рутинѣ итальянцы были совсѣмъ не расположены принять нововведенія, которыя я задумалъ. Я надѣялся на Германію. Проникнувъ туда черезъ Венгрію, я прислушивался во время моего путешествія къ голосу природы и старался передать его въ музыкѣ съ помощью инструментовъ, которые я изобрѣталъ и измѣнялъ для этой цѣли. Такіе опыты повлекли за собой громадные расходы, вскорѣ поглотившіе наши сбереженія. А между тѣмъ это было нашимъ лучшимъ временемъ: меня оцѣнили въ Германіи. Въ моей жизни не было болѣе счастливыхъ минутъ. Ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ чувствомъ, которое я испытывалъ тогда къ Маріаннѣ: ея красота была въ полномъ блескѣ и силѣ. Надо ли говорить, что я былъ тогда счастливъ? Въ эти минуты слабости не разъ земная страсть выражалась въ моей музыкѣ. Мнѣ удалось написать нѣсколько мелодій, очень оцѣненныхъ въ томъ обществѣ, въ которомъ вы вращаетесь. Но вскорѣ послѣ первыхъ успѣховъ я встрѣтилъ непреодолимыя препятствія среди моихъ недовѣрчивыхъ и глупыхъ собратьевъ. Я пожелалъ отправиться во Францію, такъ какъ слышалъ, что тамъ благосклонно принимались всѣ нововведенія. Жена собрала кое-какія средства, и мы отправились въ Парижъ. До этого времени мнѣ еще никто не смѣялся въ лицо, но въ этомъ скверномъ городѣ мнѣ пришлось переносить этотъ новый родъ пытки, къ которой скоро присоединилась ужасная нищета. Принужденные искать помѣщенія въ этомъ грязномъ кварталѣ, мы уже нѣсколько мѣсяцевъ живемъ только на труды Маріанны, которая работаетъ на несчастныхъ проститутокъ, помѣщающихся по близости. Маріанна увѣряетъ, что встрѣчаетъ среди этихъ бѣдныхъ женщинъ уваженіе и доброту, а я приписываю эти чувства такой высокой добродѣтели, которой не могъ омрачить даже порокъ.

— Надѣйтесь, — сказалъ ему Андреа. — Можетъ быть, насталъ конецъ вашимъ испытаніямъ. А теперь, пока еще мы взаимными усиліями не ознакомили всѣхъ съ вашими трудами, позвольте мнѣ, какъ соотечественнику, предложить вамъ впередъ нѣкоторую сумму въ счетъ будущаго несомнѣннаго успѣха вашей партитуры.

— Все, что касается матеріальныхъ условій нашей жизни, зависитъ отъ моей жены, — отвѣтилъ Гамбара. — Она рѣшитъ, что мы можемъ принять отъ васъ, какъ отъ порядочнаго человѣка, а я прошу позволенія удалиться, такъ какъ давно уже не отдавался такой долгой бесѣдѣ. Я слышу мелодію, которая зоветъ меня; она проходитъ передо мной обнаженная, какъ прекрасная женщина, и проситъ одежды. До свиданія, я бѣгу облачать мою любовницу, жена остается съ вами.

Онъ скрылся, какъ бы упрекая себя за потерянное драгоцѣнное время. Смущенная Маріанна хотѣла послѣдовать за нимъ, и Андреа не смѣлъ ее удерживать, но Джардини пришелъ имъ на помощь.

— Вы слышали, синьорина, — сказалъ онъ, — что вашъ мужъ поручилъ вамъ устроить дѣла съ графомъ.

Маріанна сѣла снова, не рѣшаясь поднять глаза на Андреа, который колебался начать съ ней разговоръ.

— Можетъ быть, довѣріе господина Гамбара, — началъ Андреа взволнованнымъ голосомъ, — расположитъ въ мою пользу его жену? Можетъ быть, прекрасная Маріанна не откажетъ мнѣ разсказать исторію своей жизни?

— Моя жизнь, отвѣтила Маріанна, — есть жизнь плюща. Вы должны считать меня лишенной гордости и скромности, если послѣ того, что уже слышали, просите меня разсказать вамъ исторію моего сердца.

— Но у кого же спрашивать мнѣ объ этомъ? — воскликнулъ графъ, у котораго страсть омрачала разсудокъ.

— У самого себя, — возразила Маріанна. — Или вы уже поняли меня, или никогда не поймете. Попробуйте спросить самого себя объ этомъ.

— Я согласенъ, но вы выслушаете меня. Ваша рука останется въ моей, пока мой разсказъ будетъ вѣренъ.

— Я слушаю, — сказала Маріанна.

— Жизнь женщины начинается съ ея первою страстью, — сказалъ Андреа. — Моя дорогая Маріанна начала жить съ того дня, когда въ первый разъ увидѣла Паоло Гамбара; ей нужна была сильная страсть и въ особенности возможность покровительствовать слабому. Ея женское сердце желало, можетъ быть, болѣе материнской привязанности, чѣмъ страсти. Вы вздыхаете, Маріанна? Я затронулъ живую рану вашего сердца. На вашу долю выпала прекрасная роль покровительствовать заблуждающемуся таланту. Вы говорили себѣ: «Паоло будетъ геніемъ, я разсудкомъ. Мы вмѣстѣ образуемъ божественное существо, называемое ангеломъ, то великое творенье, которое всѣмъ наслаждается, все постигаетъ, и мудрость не угаситъ нашей любви». Затѣмъ, въ первомъ порывѣ молодости вы послушались голоса природы. Васъ охватывалъ восторгъ, когда онъ излагалъ вамъ поэтическія сокровища, стараясь передать ихъ великимъ, но ограниченнымъ языкомъ музыки; вы любовались имъ, когда сумасбродная фантазія уносила его далеко отъ васъ. Вамъ пріятно было думать, что его заблудшая энергія найдетъ исходъ въ любви. Вы не знали, какъ безпощадно ревниво владѣетъ мысль умомъ, въ которомъ она царитъ. Прежде чѣмъ узнать васъ, Гамбара отдался этой гордой всегда побѣждающей любовницѣ, у которой до сихъ поръ вы напрасно оспариваете его. Былъ моментъ, когда передъ вами мелькнуло счастіе. Упавъ съ той высоты, въ которой онъ всегда мысленно витаетъ, Паоло съ удивленіемъ нашелъ дѣйствительность очень пріятной: вы повѣрили, что его безумство смолкнетъ въ объятіяхъ любви, но скоро музыка снова захватила свою добычу. Благодаря замужеству, вы вкусили прелесть раздѣленной страсти, но вскорѣ оно сдѣлало еще болѣе мрачнымъ тотъ одинокій путь, на который вы вступили. Въ разсказѣ вашего мужа меня поражали контрасты между вами. Я понялъ скрытыя страданія вашей жизни, грустную тайну неравнаго брака, въ которомъ на вашу долю выпало одно горе. Если вы храбро боролись, если ваши силы никогда не измѣняли вамъ при исполненіи вашихъ тяжелыхъ обязанностей, то, можетъ быть, ночью въ одиночествѣ ропотъ не разъ поднимался въ вашемъ сердцѣ. Возвышенный характеръ вашего мужа былъ для васъ самой ужасной казнью: если бы онъ былъ менѣе благороденъ, менѣе чистъ душой, вы могли бы покинуть его, но его достоинства поддерживаютъ въ васъ добродѣтель. При такомъ взаимномъ героизмѣ вы и вашъ мужъ спрашиваете себя, кто сдастся первый. Вы съ тѣмъ же истиннымъ величіемъ исполняете вашъ долгъ, съ какимъ Паоло преслѣдуетъ свою химеру. Если бы одна преданность долгу руководила вами, можетъ быть, вамъ легче было бы восторжествовать: вы заставили бы умолкнуть ваше сердце, перенеслись бы въ міръ отвлеченностей, а религія сдѣлала бы остальное. Вы жили бы мыслью, какъ тѣ святыя женщины, которыя у подножія алтаря заставляли умолкнуть свои желанія. Но привлекательность вашего Паоло, возвышенность его ума, рѣдкія трогательныя проявленія любви постоянно вырывали васъ изъ того идеальнаго міра, въ которомъ поддерживаетъ васъ добродѣтель, и будятъ силы, истощенныя въ борьбѣ съ призракомъ любви. Вы не отчаявались: малѣйшій блескъ надежды заставлялъ васъ преслѣдовать дорогую вамъ химеру. Наконецъ, разочарованія многихъ лѣтъ истощили ваше терпѣніе, которое давно потерялъ бы даже ангелъ. Теперь тотъ образъ, который вы такъ долго преслѣдовали, пересталъ быть дѣйствительностью; отъ него осталась одна тѣнь. Безумство, такъ близко напоминающее геніальность, неизлечимо въ этомъ мірѣ. Пораженная этой мыслью, вы задумались о своей молодости, если не потерянной, то принесенной въ жертву. Вы съ горечью поняли ошибку судьбы, которая дала вамъ отца, когда вы желали супруга. Вы спросили себя, не превысили ли вы обязанностей жены, отдаваясь всецѣло этому человѣку, погруженному въ науку? О, Маріанна, оставьте мнѣ вашу руку: вѣдь, все, что я сказалъ, было правдой! Вы окинули взоромъ окружающее, но вы были тогда въ Парижѣ, а не въ Италіи, гдѣ такъ умѣютъ любить…

— О, позвольте мнѣ кончить этотъ разсказъ, — воскликнула Маріанна, — я предпочитаю сказать сама остальное! А буду откровенна, такъ какъ понимаю теперь, что говорю моему лучшему другу. Да, я была въ Парижѣ, когда происходило во мнѣ то, что вы сейчасъ такъ ясно выразили; увидѣвъ васъ, я была спасена, такъ какъ нигдѣ еще не встрѣчала той любви, о которой мечтала съ дѣтства. Моя одежда и помѣщеніе отвлекали отъ меня взоры такихъ молодыхъ людей, какъ вы. Нѣкоторые изъ нихъ, которыхъ положеніе не позволяло имъ оскорблять меня, вызывали во, мнѣ отвращеніе той легкостью, съ которой обращались со мной. Одни срамили моего мужа, какъ смѣшного старика, другіе старались снискать его расположеніе, чтобы потомъ низко обмануть его. Всѣ совѣтовали разойтись съ нимъ, но никто не понималъ уваженія къ этому человѣку, столь далекому отъ насъ, къ этому другу и брату, которому я желала бы вѣчно служить. Никто не видѣлъ того звена, которое привязываетъ меня къ нему. Неправда ли? Скажите мнѣ, что вы искренно, безъ задней мысли заинтересовались моимъ Паоло…

— Я принимаю эти похвалы, — прервалъ Андреа, — но не заходите слишкомъ далеко и не заставляйте меня противорѣчить вамъ. Я люблю васъ, Маріанна, какъ любятъ въ той прекрасной странѣ, гдѣ мы оба родились. Я люблю васъ всѣмъ сердцемъ, всѣми силами души! Но, прежде чѣмъ говорить вамъ о моей любви, я постараюсь заслужить вашу. Я испытаю послѣднее средство, чтобы вернуть вамъ человѣка, котораго вы любили съ дѣтства и всегда будете любить. А въ ожиданіи успѣха или пораженія примите безъ стыда тѣ удобства, которыя я хочу предложить вамъ обоимъ: завтра мы вмѣстѣ отправимся искать для него квартиру. Достаточно ли вы уважаете меня, чтобы позволить мнѣ принять участіе въ вашихъ заботахъ?

Маріанна, пораженная такимъ великодушіемъ, протянула руку графу, который поспѣшно вышелъ, стараясь избѣгнуть любезностей синьора Джардини и его жены.

На другой день Джардини провелъ графа въ помѣщеніе супруговъ. Андреа принадлежалъ къ людямъ, въ душу которыхъ легко проникнуть, но, несмотря на то, что Маріанна поняла благородный характеръ своего возлюбленнаго, она была слишкомъ хорошей хозяйкой, чтобы не выказать смущенія, принимая такого знатнаго господина въ своей бѣдной комнатѣ. Вездѣ было очень чисто. Она провела все утро, стирая пыль съ своей странной мебели. Эта мебель была произведеніемъ синьора Джардини, который сдѣлалъ ее въ минуты отдыха изъ сломанныхъ инструментовъ Гамбара. Андреа не видѣлъ никогда болѣе удивительныхъ вещей. Чтобы сохранить приличную серьезность, онъ пересталъ смотрѣть на постель, устроенную изобрѣтательнымъ поваромъ изъ ящика стараго клавесина, и перевелъ глаза на постель Маріанны. Это была узкая кушетка, единственный матрацъ которой былъ покрытъ бѣлой кисеей. Онъ хотѣлъ заговорить о своихъ планахъ и о томъ, какъ они проведутъ утро, но восторженный Гамбара, воображая, что встрѣтилъ, наконецъ, добровольнаго слушателя, принудилъ графа выслушать оперу, написанную имъ для Парижа.

— Но прежде, — сказалъ онъ, — позвольте въ двухъ словахъ познакомить васъ съ сюжетомъ. Здѣсь люди, получающіе музыкальныя впечатлѣнія, не развиваютъ ихъ въ себѣ такъ, какъ завѣщаетъ религія развивать молитвами священные тексты. Трудно заставить ихъ понятъ, что въ природѣ существуетъ вѣчная музыка, чудная мелодія и безукоризненная гармонія, нарушаемая только волненіями, которыя не зависятъ отъ божественной воли, также какъ страсти не зависятъ отъ воли человѣка. Такимъ образомъ, я долженъ былъ найти обширныя рамки, въ которыхъ умѣстились бы причины и дѣйствія, такъ какъ цѣлью музыки должна быть картина народной жизни, взятая съ самой возвышенной точки зрѣнія. Либретто моей оперы составлялъ я самъ, такъ какъ ни одинъ поэтъ не развилъ бы такъ сюжета. Она охватываетъ жизнь Магомета, которая, благодаря соединившимся въ ней магіи древнихъ огнепоклонниковъ и восточной поэзіи іудеевъ, представляетъ одну изъ великихъ человѣческихъ поэмъ. Нѣтъ сомнѣнія, что Магометъ заимствовалъ у іудеевъ мысль неограниченнаго правленія, а у пастушескихъ религій и сабеизма прогрессивное движеніе, которое создало блестящее царствованіе халифовъ. Судьба Магомета была написана при самомъ рожденіи: его отецъ былъ язычникъ, мать еврейка. О, чтобы быть великимъ музыкантомъ, дорогой графъ, надо быть также великимъ ученымъ! Безъ образованія не можетъ быть ни мѣстнаго характера въ музыкѣ, ни идей. Эта великолѣпная онера продолжаетъ начатое мною великое дѣло. Моя первая опера называлась «Мученики», и я долженъ написать еще третью: «Освобожденный Іерусалимъ». Понимаете ли вы прелесть этого тройного произведенія съ такимъ различнымъ содержаніемъ: «Мученики», «Магометъ» и «Іерусалимъ?» Богъ Запада, богъ Востока и борьба этихъ двухъ религій на могилѣ. Но не будемъ говорить о моей навсегда утраченной славѣ! Вотъ краткое содержаніе моей оперы…

— Первый актъ, — сказалъ онъ послѣ паузы, — представляетъ Магомета у богатой вдовы Хадидже, къ которой помѣстилъ его дядя; онъ полонъ любви и честолюбія; изгнанный изъ Мекки, онъ бѣжалъ въ Медину, и со времени его бѣгства пачипается новая эра (эгира^[1]). Въ второмъ дѣйствіи Магометъ является пророкомъ и основателемъ религіи, полной воинственности. Въ третьемъ — онъ представляется разочарованнымъ въ жизни, истощеннымъ и скрывающимъ тайну своей смерти, чтобы стать богомъ — послѣднее усиліе человѣческой гордости. Вы въ состояніи будете судить о моей манерѣ выражать звуками великія событія, которыя поэзія едва могла бы передать словами.

Гамбара сѣлъ за рояль съ сосредоточеннымъ видомъ, а жена принесла ему партитуру, которой онъ совсѣмъ не открывалъ.

— Вся опера, — сказалъ онъ, — основана на басахъ. У Магомета долженъ быть величественный басъ, а у его первой жены — контральто. Хадидже была стара: ей было двадцать лѣтъ. Вниманіе, вотъ увертюра! Она начинается andante (ut minor) въ три темпа. Слышите ли грусть честолюбца, котораго не удовлетворяетъ любовь? Среди жалобъ, при переходѣ въ другой темпъ (mi bemol, allegro въ четыре темпа) слышатся крики влюбленнаго, страсть, воинственные напѣвы; сабли всемогущихъ халифовъ заблестѣли уже передъ его глазами. Красота женщины внушаетъ ецу тѣ многочисленныя вспышки любви, которыя поражаютъ насъ въ донъ-Жуанѣ. Не представляется ли вамъ рай Магомета, когда вы слушаете эту музыку? Но вотъ (la bеmol'ѣ) cantabile, способное тронуть самое недоступное для музыки сердце: Хадидже поняла Магомета! Хадидже заявляетъ народу о бесѣдахъ пророка съ ангеломъ Гавріиломъ (Maestoso sostenuto въ fa minor'ѣ). Магистраты и священники, представители власти и религіи почувствовали, что имъ вредитъ этотъ поваторъ такъ же, какъ Сократъ и Іисусъ Христосъ вредили отживавшей власти и религіи; оми преслѣдуютъ Магомета и изгоняютъ его изъ Мекки (ускоренный темпъ въ ut major'ѣ). Начинается прекрасная доминанта (sol, четыре темпа). Арабы слушаютъ своего пророка; всадники приближаются, (sol bemol, mi bemol, si bemol, sol minor! Четыре темпа). Наплывъ народа увеличивается. Вліяніе ложнаго пророка съ одного народа простирается на весь міръ (sol, sol). Онъ обѣщаетъ арабамъ всемірную власть, ему вѣрятъ, потому что онъ полонъ вдохновенія. Начинается crescendo. Вотъ трубы (ut major) и литавры выдѣляются изъ общей гармоніи, чтобы выразить первыя побѣды. Пророкъ побѣждаетъ Медину и идетъ на Мекку. Звуки оркестра усиливаются, какъ пожаръ; играютъ всѣ инструменты, слышатся гармоническіе потоки. Вдругъ эта музыка прерывается красивой мелодіей (минорная терція). Послушайте послѣднюю пѣсню преданности и любви. Женщина, поддерживавшая этого великаго человѣка, умираетъ, скрывая отъ него свое отчаяніе. Она умираетъ во время торжества того, чья любовь была слишкомъ обширна, чтобы остановиться на одной женщинѣ. Она достаточно любитъ его, чтобы принести себя въ жертву величію, которое убиваетъ ее. Какая пламенная любовь! Звуки оркестра снова усиливаются; основной басъ замираетъ, Магометъ тоскуетъ: онъ всѣмъ пресытился и желаетъ умереть богомъ. Арабы обожаютъ его и молятся. Снова начинается грустная тема (ut major), которая слышалась при поднятіи занавѣса… Не находите ли вы, — сказалъ Гамбара, переставая играть и обращаясь къ графу, — что эта музыка, такая живая, сбивчивая, оригинальная, грустная, но всегда возвышенная, выражаетъ всю жизнь этого жаднаго до наслажденій эпилептика, не умѣвшаго ни читать, ни писать? Его недостатки служатъ ему ступенями для достиженія величія; онъ обращаетъ въ торжество свои ошибки и несчастія. Не является ли вамъ при слушаніи этой увертюры мысль о томъ очарованіи, которое онъ внушалъ народу?

Андреа сперва старался угадать на спокойномъ и строгомъ лицѣ музыканта мысли, выражаемыя имъ вдохновеннымъ голосомъ, такъ какъ ихъ трудно было разобрать въ безпорядочномъ смѣшеніи звуковъ. Но постепенно лицо Гамбара стало оживляться и, наконецъ, приняло страстное выраженіе, подѣйствовавшее на Маріанну и повара. Живо затронутая разсказомъ, въ которомъ оне узнавала свое собственное положеніе, Маріанна не могла брлѣе скрывать своего волненія отъ Андреа. Гамбара вытеръ себѣ лобъ, поднялъ глаза кверху и, казалось, мысленно унессявъ небеса.

— Вы слышали только вступленіе, теперь начинается опера. Первый актъ. Магометъ одинъ на авансценѣ начинаетъ аріей (fa naturel, четыре темпа), прерываемой хоромъ верблюжьихъ волановъ, которые помѣщаются у колодца въ глубинѣ сцены (Этотъ хоръ представляетъ ритмическій контрастъ ¹²/₈). Какая величественная скорбь! Она дѣйствуетъ на самыхъ легкомысленныхъ женщинъ, потрясая ихъ тѣло, если въ нихъ нѣтъ сердца. Неправда ли, это пѣсня генія, заключеннаго въ неволю?

Къ неописанному удивленію Андреа, — Маріанна уже привыкла къ этому, — спазмы охватили Гамбара и его сдавленный голосъ напоминалъ лай охрипшей сторожевой собаки. Легкая пѣна покрыла губы композитора и заставила вздрогнуть Андреа.

— Приходитъ его жена (la minor). Какой великолѣпный дуэтъ! Въ этомъ отрывкѣ я выражаю, сколько воли было у Магомета и сколько ума у его жены. Хадидже объявляетъ, что будетъ служить дѣлу, которое отниметъ у нея любовь молодого мужа. Магометъ желаетъ побѣдить міръ; его жена угадала это и помогла, увѣривъ жителей Мекки, что эпилепсія ея мужа является вслѣдствіе его сношеній съ ангелами Хоръ первыхъ учениковъ Магомета, которые выражаютъ готовность помочь ему (ut dieze minor, sotto voce). Магометъ уходитъ, чтобы увидѣть архангела Гавріила (речитативъ въ fa major). Его жена ободряетъ хоръ (арія, прерываемая аккомпаниментомъ хора. Взрывы голосовъ поддерживаютъ широкое величественное пѣніе Хадидже. La minor). Абдалахъ, отецъ единственной дѣвушки, которую Магометъ находитъ непорочной, и называющійся поэтому Абубеккеръ (отецъ дѣвственницы), подходитъ къ ней и выдѣляется изъ хора фразами, которыя покрываютъ остальные голоса и сливаются съ аріей Хадидже. Омаръ, отецъ Хафсы, другой дѣвушки, которой долженъ обладать Магометъ, слѣдуетъ примѣру Абубеккера и они вмѣстѣ образуютъ квинтетъ. Дѣвица — первое сопрано, Хафса — второе, Абубеккеръ — басъ, Омаръ — баритонъ. Появляется вдохновленный Магометъ; онъ поетъ свою бравурную арію, которой начинается финалъ (mi major). Онъ обѣщаетъ власть надъ міромъ своимъ первымъ послѣдователямъ, затѣмъ, увидѣвъ двухъ дѣвушекъ, обращается къ нимъ съ словами любви (переходъ изъ si major’а въ sol major). Али, двоюродный братъ Магомета, и Халетъ, его главный начальникъ надъ войскомъ, оба тенора, приходятъ и объявляютъ о преслѣдованіи судьи, солдаты и знатные обвинили пророка (речитативъ). Магометъ восклицаетъ (въ ut majore), что съ нимъ архангелъ Гавріилъ, и указываетъ на улетающаго голубя. Хоръ отвѣчаетъ увѣреніями въ преданности (si major). Приходятъ знатные, солдаты и судья (маршъ, четыре темпа, si major). борьба двухъ хоровъ (strette въ mi majore). Магометъ убѣгаетъ. Мрачный финалъ завершается пѣніемъ трехъ женщинъ, которыя предсказываютъ Магомету его торжество. Эти фразы развиты въ третьемъ актѣ, въ той сценѣ, гдѣ Магометъ наслаждается своимъ величіемъ.

При послѣднихъ словахъ на глазахъ Гамбара навернулись слезы, но черезъ минуту, поборовъ свое волненіе, онъ воскликнулъ:

— Второй актъ! Религія возстановлена. Арабы охраняютъ палатку пророка, который бесѣдуетъ съ Богомъ (хоръ въ fa minor'ѣ). Магометъ появляется (молитва въ fa). Какая блестящая и величественная гармонія сопровождаетъ это пѣніе, въ которомъ я, можетъ быть, расширилъ предѣлы мелодіи! Развѣ не слѣдовало выразить чудеса этого великаго народнаго движенія, создавшаго музыку, архитектуру, поэзію, костюмы и нравы? Въ эту минуту вы видите арки Женералифа и лѣпные своды Альгамбры! Фіоритуры аріи рисуютъ прелестную архитектуру мавровъ и поэзію религіи, полной воинственности, отстаивавшей свои права у благородныхъ христіанскихъ воиновъ. Въ оркестрѣ слышатся мѣдные инструменты, возвѣщая о первыхъ побѣдахъ. Арабы обожаютъ пророка (mi bemol major). Прибытіе Халеда, Амру и Али (маршъ). Войска вѣрныхъ взяли города и подчинили три Аравіи! Какой великолѣпный речитативъ! Магометъ награждаетъ полководцевъ, отдавая имъ своихъ дочерей. (Здѣсь, — прибавилъ Гамбара, нахмурясь, — слѣдуетъ одинъ изъ тѣхъ скверныхъ балетовъ, которые прерываютъ самыя лучшія музыкальныя трагедіи!). Но Магометъ продолжаетъ оперу великимъ пророчествомъ (si minor), которое начинается у Вольтера слѣдующимъ стихомъ:

Торжество Аравіи наконецъ настало!

"Оно прерывается хоромъ торжествующихъ арабовъ (ускоренный темпъ, ¹²/₈). Трубы, мѣдные инструменты слышатся одновременно съ появленіемъ войскъ. Общее торжество, въ которомъ одни голоса смѣняютъ другіе; Магометъ провозглашаетъ свое многоженство. Среди этого блеска выдѣляется пѣніе женщины, оказавшей Магомету столько услугъ (si major). «Неужели я; — говоритъ Хадидже, — не буду болѣе любима?» — «Мы должны разстаться: ты — женщина, а я — пророкъ, у меня могутъ быть рабыни, но не равныя мнѣ жены!» Послушайте этотъ дуэтъ (sol dieze minor). Какое отчаяніе! Жена понимаетъ, на какую высоту Магометъ поднялся, благодаря ей, но она чувствуетъ достаточно любви, чтобы принести себя въ жертву: она поклоняется ему, какъ Богу, безъ разсужденій и ропота. Бѣдная женщина, первая обманутая жертва! Какой богатой темой представляется эта мрачная скорбь (si major) на фонѣ общаго ликованія вмѣстѣ съ словами Магомета, покидающаго свою жену, какъ ненужное орудіе, но давая ей понять, что онъ никогда ея не забудетъ! Какой торжественный моментъ, какіе взрывы радостнаго пѣнія со стороны молодыхъ дѣвушекъ и Хафсы, которыхъ поддерживаютъ Али и его жена, Омаръ и Абубеккеръ. Плачъ и радость, торжество и слезы! Вотъ жизнь!

Маріанна не могла удержаться отъ слезъ. Андреа былъ настолько потрясенъ, что его глаза также были влажны. Неаполитанскій поваръ, взволнованный разсказомъ и хриплымъ сдавленнымъ голосомъ Гамбара, присоединился къ нимъ. Музыкантъ повернулся въ ихъ сторону и, увидѣвъ такую группу, улыбнулся.

— Наконецъ, вы поняли меня! — воскликнулъ онъ. — Никогда на лицѣ тріумфатора, торжественно вступающаго въ Капитолій, въ пурпуровомъ сіяніи славы при народныхъ возгласахъ, при возложеніи вѣнка на его главу, не появлялось такого выраженія! Лицо музыканта сіяло, какъ ликъ святого мученика. Никто не старался разсѣять его заблужденія. Горькая улыбка блуждала по губамъ Маріанны. Графъ былъ пораженъ наивностью этого безумца.

— Третій актъ, — сказалъ счастливый композиторъ, снова усаживаясь за рояль, — (andantino solo). Магометъ, окруженный женщинами, тоскуетъ въ гаремѣ. Квартетъ гурій (la major). Какой блескъ! Какое радостное соловьиное пѣніе! Модуляціи (fa dieze minor). Женщины красиво группируются, чтобы произвести впечатлѣніе, противоположное мрачному финалу перваго акта. Послѣ окончанія танцевъ Магометъ поднимается и поетъ бравурную арію (fa minor), въ которой выражаетъ сожалѣніе объ утратѣ преданной первой жены и признаетъ себя побѣжденнымъ многоженствомъ. Никогда еще музыканту не приходилось разработывать такой темы. Оркестръ и хоръ женщинъ выражаютъ радость гурій, между тѣмъ какъ Магометъ снова предается грусти, которую онъ испытывалъ въ началѣ перваго акта. Гдѣ ты, Бетховенъ, чтобы понять этотъ чудесный возвратъ къ прежнему направленію! — воскликнулъ Гамбара. — Какъ все поддерживается на басахъ! Бетховенъ не написалъбы иначе своей симфоніи (въ mi majore). Но у него героическое движеніе носитъ чисто инструментальный характеръ, между тѣмъ какъ у меня оно выражено въ секстетѣ прекрасныхъ голосовъ и хорѣ вѣрныхъ, охраняющихъ входъ въ священный домъ. Я располагаю всѣми богатствами мелодіи и гармоніи: оркестромъ и голосами! Послушайте, какъ выражена цѣлая жизнь человѣка богатаго и въ то же время нищаго: борьба, торжество и скука; приходитъ Али: Алькоранъ вездѣ торжествуетъ (дуэтъ въ re minor'ѣ). Магометъ довѣряется отцамъ своихъ женъ: его все утомило, онъ хочетъ отказаться отъ власти и умереть неизвѣстнымъ, чтобы упрочить свое дѣло. Великолѣпный секстетъ (si bemol major). Онъ прощается (solo въ натуральномъ fa). Оба тестя, назначенные халифами, призываютъ народъ. Торжественный тріумфальный маршъ. Общая молитва колѣнопреклоненныхъ арабовъ передъ священнымъ домомъ (Касба), изъ котораго улетаетъ голубь. Эта молитва, исполняемая шестьюдесятью голосами, преимущественно женскими (въ si bemol), завершаетъ гигантское произведеніе, въ которомъ выражается жизнь одного человѣка и цѣлаго народа. Вы пережили всевозможныя волненія.

Андреа съ тупымъ удивленіемъ смотрѣлъ на Гамбара. Еще раньше онъ былъ пораженъ ужасной ироніей, когда послѣдній выражалъ чувства жены Магомета, не замѣчая такой же судьбы своей собственной жены, но безумство мужа померкло, передъ безумствомъ композитора. Въ этой оглушительной, рѣзавшей уши какофоніи не было и тѣни поэзіи или музыки: первыя правила композиціи, принципы гармоніи были совершенно чужды этому безобразному произведенію. Вмѣсто искусно связанной музыки, о которой говорилъ Гамбара, его пальцы брали квинты, септимы, октавы, мажорныя терціи, кварты безъ басовыхъ секстъ, случайный наборъ несоотвѣтствующихъ интерваловъ, казалось, предназначенный для того, чтобы терзать наименѣе тонкій слухъ. Трудно описать это ужасное исполненіе, такъ какъ потребовалось бы изобрѣсти новыя выраженія для этой ужасной музыки. Глубоко пораженный сумасшествіемъ этого неглупаго на взглядъ человѣка, Андреа не отрываясь смотрѣлъ на блѣдную, съ опущенными глазами Маріанну, которая едва удерживалась отъ слезъ. Среди грома звуковъ слышались иногда восклицанія Гамбара, въ которыхъ выражалось восторженное состояніе его души: онъ утопалъ въ наслажденіи, улыбался роялю, бросалъ на него гнѣвные взгляды, показывалъ языкъ и, наконецъ, почувствовалъ себя въ полномъ упоеніи отъ наполнявшихъ его голову поэтическихъ образовъ, которые онъ напрасно старался выразить. Странные диссонансы, звучавшіе подъ его пальцами, навѣрно отдавались въ его ушахъ божественной гармоніей. При видѣ вдохновеннаго взгляда его голубыхъ глазъ, устремленныхъ въ другой міръ, слабаго румянца, покрывавшаго его щеки, и въ особенности божественной ясности, разлитой въ его благородныхъ, гордыхъ чертахъ, глухой могъ бы подумать, что присутствуетъ при импровизаціи какого-нибудь великаго артиста. Иллюзія являлась еще болѣе полной вслѣдствіе того, что исполненіе этой безумной музыки требовало прекрасной техники; Гамбара долженъ было трудиться надъ ней много лѣтъ. Кромѣ того, у него работали не однѣ только руки: сложное употребленіе педалей требовало отъ его тѣла постояннаго движенія. Потъ выступалъ на его лицѣ, когда онъ старался передать какое-нибудь crescendo съ помощью неблагодарнаго инструмента, бывшаго въ его распоряженіи; онъ топалъ ногами, задыхался, мычалъ; его пальцы извивались, какъ змѣйки. Наконецъ, при послѣднемъ звукѣ рояля, онъ откинулся назадъ и опустилъ голову на спинку кресла.

— Клянусь Бахусомъ, я совсѣмъ ошеломленъ, — воскликнулъ графъ, уходя отъ нихъ. — Ребенокъ, прыгая по клавишамъ, производитъ лучшую музыку!

— Правда, при случайномъ подборѣ нотъ было бы меньше диссонансовъ, чѣмъ въ музыкѣ этого шута, сказалъ Джардини.

— Какимъ образомъ правильныя, прекрасныя черты Маріанны не искажаются отъ этой ужасной какофоніи? — спрашивалъ себя графъ. — Ей угрожаетъ опасность подурнѣть.

— Ее надо спасти отъ этой опасности! — воскликнулъ Джардини.

— Да, — сказалъ Андреа, — я уже подумалъ объ этомъ. Но, чтобы убѣдиться, основательно ли мое предположеніе, я долженъ произвести опытъ. А приду еще, чтобы осмотрѣть изобрѣтенные имъ инструменты. Завтра послѣ обѣда мы устроимъ пирушку, я самъ пришлю вино и дессертъ.

Поваръ поклонился. Слѣдующій день былъ проведенъ графомъ за устройствомъ квартиры, предназначавшейся для бѣднаго артиста. Когда вечеромъ пришелъ Андреа, вино и пирожки были уже поданы Маріанной и поваромъ. Гамбара съ торжествующимъ видомъ показалъ ему маленькіе барабаны съ разсыпанными по нимъ песчинками, съ помощью которыхъ онъ производитъ наблюденія надъ свойствами звуковъ, издаваемыхъ инструментами.

— Видите, какими простыми средствами я доказываю великую теорему, — сказалъ онъ. — Акустика открываетъ мнѣ на всѣхъ предметахъ дѣйствіе, производимое извѣстнымъ звукомъ. Всѣ гармоніи исходятъ изъ общаго центра и сохраняютъ между собой тайную связь или, вѣрнѣй, гармонія разлагается нашимъ искусствомъ, какъ лучъ свѣта при прохожденіи черезъ призму.

Затѣмъ онъ показалъ инструменты, сдѣланные по его правиламъ, объясняя измѣненія, которыя онъ ввелъ въ ихъ устройство. Наконецъ, онъ не безъ важности объявилъ, что эти предварительныя объясненія онъ завершитъ тѣмъ, что сыграетъ на своемъ новомъ инструментѣ, называемомъ panarmonicon и способномъ замѣнить цѣлый оркестръ.

— Если это тотъ, который стоитъ въ клѣткѣ и вызываетъ жалобы сосѣдей, — сказалъ Джардини, — то вамъ не придется долго играть, такъ какъ явится полицейскій коммиссаръ. Подумали ли вы объ этомъ?

— Если этотъ несчастный помѣшанный останется здѣсь, то мнѣ невозможно будетъ играть, — сказалъ Гамбара на ухо графу.

Андреа удалилъ Джардини, обѣщавъ награду въ томъ случаѣ, если онъ будетъ караулить на улицѣ и помѣшаетъ приходу ночной стражи и сосѣдей. Поваръ, который, подливая вино Гамбара, не забывалъ и себя, тотчасъ же согласился. Не будучи пьянъ, композиторъ находился въ томъ состояніи, когда всѣ умственныя способности бываютъ возбуждены, стѣны и крыша исчезаютъ, а душа уносится въ міръ мечтаній. Маріанна не безъ труда сняла покрывало съ инструмента, величиной походившаго на длинный рояль, надъ которымъ возвышался, кромѣ того, шкапъ. Этотъ странный инструментъ имѣлъ отдѣленія для различныхъ духовыхъ инструментовъ и былъ снабженъ трубами съ острыми оконечностями.

— Сыграйте пожалуйста, — сказалъ графъ, — ту молитву, которой заканчивается ваша опера.

Къ великому удивленію Маріанны и Андреа, Гамбара взялъ аккорды, въ которыхъ сказался великій артистъ. За удивленіемъ послѣдовало восхищеніе, и, наконецъ, полный восторгъ, въ которомъ они забыли и окружающую обстановку, и музыканта. Оркестръ не могъ произвести болѣе величественнаго впечатлѣнія, чѣмъ духовые инструменты, напоминавшіе органъ и чудесно сливавшіеся съ гармоническими звуками струнныхъ инструментовъ. Но композитора, мысли котораго развивались все шире, останавливало не совсѣмъ законченное устройство этой странной машины.

Часто совершенство произведенія искусства мѣшаетъ уму развивать его далѣе. Неправда ли, эскизъ имѣетъ болѣе значенія, чѣмъ картина, для тѣхъ, кто привыкъ мысленно заканчивать произведеніе, а не воспринимать его совсѣмъ готовымъ? Самая чистая, самая пріятная музыка, какую когда-либо слышалъ графъ, неслась изъ подъ пальцевъ Гамбара, какъ облако ѳиміама изъ жертвенника. Голосъ композитора снова сталъ молодымъ и, нисколько не вредя мелодіи, пояснялъ ее, поддерживалъ и направлялъ такъ же, какъ слабый и дрожащій голосъ искуснаго чтеца, какимъ былъ Андріэ^[2], расширялъ смыслъ сценъ Корнеля или Расина и вносилъ въ нихъ поэзію и задушевность. Эта небесная музыка доказывала, какія сокровища скрывались въ громадной оперѣ, которая не могла быть понята въ то время, когда композиторъ игралъ ее въ полномъ разсудкѣ. Графъ и Маріанна не смѣли обмѣняться ни взглядомъ, ни словомъ: ихъ вниманіе раздѣлялось между музыкой и удивленіемъ передъ страннымъ инструментомъ, настолько напоминавшимъ своими звуками человѣческіе голоса, что непосвященный слушатель могъ заподозрить скрытый изобрѣтателемъ хоръ молодыхъ дѣвушекъ. Лицо Маріанны озарилось чуднымъ сіяніемъ надежды. Ея возродившаяся красота вмѣстѣ съ блестящимъ геніальнымъ порывомъ мужа омрачила графу, какъ облако грусти, эти сладостныя минуты.

— Вы нашъ добрый геній, — сказала ему Маріанна. — Я готова повѣрить, что вы его вдохновляете, потому что никогда еще не слышала ничего подобнаго, несмотря на то, что никогда не покидаю его.

— А прощаніе Хадидже! — воскликнулъ Гамбара и пропѣлъ каватину, вызвавшую наканунѣ слезы влюбленныхъ и названную имъ самимъ великой, настолько она была полна самой возвышенной преданности и любви.

— Кто внушилъ вамъ такое пѣніе? — спросилъ графъ.

— Духъ! — отвѣтилъ Гамбара. — Когда онъ является, мнѣ все кажется объятымъ пламенемъ. Мнѣ слышатся мелодіи прекрасныя и свѣжія, какъ цвѣты; онѣ сіяютъ и звучатъ, а я слушаю, но мнѣ надо очень много времени, чтобы воспроизвести ихъ.

— Сыграйте еще что-нибудь, — сказала Маріанна. Гамбара, не чувствовавшій никакой усталости, игралъ безъ усилій и гримасъ. Онъ сыгралъ свою увертюру съ такимъ талантомъ и открылъ столько новыхъ музыкальныхъ богатствъ, что графъ почувствовалъ себя ослѣпленнымъ и готовъ былъ повѣрить въ магическую силу Паганини и Листа, которыхъ исполненіе измѣняло всѣ музыкальныя условія и создавало поэзію, стоящую выше всѣхъ музыкальныхъ твореній.

— Итакъ, ваше сіятельство, можетъ быть, излечатъ его? — спросилъ поваръ, когда Андреа спускался по лѣстницѣ.

— Я это скоро узнаю, — отвѣтилъ графъ. Его- умственныя способности, съ одной стороны, закрыты для общества, такъ какъ его музыка никому не понятна, а, съ другой стороны, открыта для поэзіи. До сихъ поръ онъ упорно предавался никому недоступной музыкѣ, а я постараюсь направить его въ другую сторону. Вы первый, Джардини, указали мнѣ этотъ путь, сказавъ, что вашъ жилецъ разсуждаетъ болѣе здраво, послѣ того какъ выпьетъ нѣсколько стакановъ вина.

— Да, — воскликнулъ поваръ, — я угадываю планъ вашего сіятельства!

— Если еще есть время пробудить его слухъ для поэзіи, то надо постараться, чтобы онъ былъ въ состояніи слушать и судить. Одно только вино можетъ мнѣ послужить въ этомъ случаѣ. Помогите мнѣ, мой милый, поить Гамбара, вѣдь это не принесетъ вреда вамъ самимъ.

— Какъ, вы это понимаете, ваше сіятельство?

Андреа ушелъ, не отвѣчая, но внутренно смѣясь надъ проницательностью этого безумца. На другой день онъ пріѣхалъ за Маріанной, которая провела все утро за своимъ простымъ, но приличнымъ туалетомъ, поглотившимъ всѣ ея сбереженія. Такая перемѣна разсѣяла бы очарованіе человѣка пожившаго, но капризъ Андреа успѣлъ обратиться въ страсть. Покинувъ свою поэтическую нищету и обратясь въ простую мѣщанку, Маріанна наводила его на мысль о женитьбѣ. Онъ помогъ ей сѣсть въ экипажъ и подѣлился съ ней своими планами. Она все одобрила и почувствовала себя счастливой, находя своего возлюбленнаго еще болѣе великодушнымъ и безкорыстнымъ, чѣмъ ожидала. Когда они пріѣхали на квартиру, Андреа велъ себя настолько вѣжливо и изысканно, что могъ очаровать самую добродѣтельную изъ женщинъ.

— Я заговорю съ вами о моей любви только въ ту минуту, когда вы разочаруетесь въ вашемъ Паоло, — сказалъ онъ Маріаннѣ, возвращаясь на улицу Фруадманто. — Выбудете свидѣтельницей моихъ самыхъ искреннихъ стараній. Если они окажутся дѣйствительными, то, можетъ быть, я не въ состояніи буду разыгрывать роль друга, но тогда, Маріанна, я стану избѣгать васъ. Если я чувствую въ себѣ достаточно мужества, чтобы устраивать ваше счастіе, то, можетъ быть, у меня не хватитъ силъ видѣть его.

— О, не говорите такъ, великодушіе бываетъ иногда очень опасно, — отвѣтила она, едва удерживая слезы. — Но развѣ вы уже оставляете меня?

— Да, — сказалъ Андреа, — будьте счастливы и не отвлекайтесь.

Если вѣрить повару, то перемѣна гигіеническихъ условій благотворно подѣйствовала на обоихъ супруговъ. Каждый вечеръ, выпивъ вина, Гамбара казался менѣе мрачнымъ, говорилъ больше и разумнѣй; наконецъ, онъ пожелалъ читать газеты. Андреа не безъ содроганія слѣдилъ за неожиданной быстротой своихъ успѣховъ, но, несмотря на то, что такія опасенія доказывали всю силу его любви, они не поколебали его великодушнаго рѣшенія. Наконецъ онъ долженъ былъ сознаться въ быстромъ исцѣленіи Гамбары отъ его странной болѣзни. Но если состояніе больного причинило ему нѣкоторую радость, то онъ былъ глубоко взволнованъ красотой Маріанны, которая, благодаря довольству, сіяла полнымъ блескомъ. Онъ приходилъ каждый вечеръ и серьезными разговорами и осторожнымъ противорѣчіемъ старался внести свѣтъ въ странныя теоріи Гамбара. Онъ пользовался полною ясностью взглядовъ послѣдняго во всѣхъ случаяхъ, которые не касались слишкомъ близко его маніи, и въ различныхъ отрасляхъ искусства старался заставить его признать принципы, примѣнимые къ музыкѣ. Все шло прекрасно, пока винные пары горячили мозги больного, но едва онъ вполнѣ приходилъ въ себя, какъ снова впадалъ въ сумасшествіе. Но тѣмъ не менѣе теперь уже было легче разсѣять его окружающей обстановкой, и умъ его съ большею легкостью сосредоточивался одновременно на нѣсколькихъ предметахъ. Андреа, относившійся съ интересомъ художника къ этому наполовину медицинскому опыту, счелъ, наконецъ, возможнымъ испробовать послѣднее средство. Въ день перваго представленія оперы «Роберта Дьявола», на репетиціи которой графъ присутствовалъ и рѣшилъ, что она способна открыть глаза больному, въ его отелѣ долженъ былъ состояться обѣдъ. Джардини также присутствовалъ тамъ по странной фантазіи графа, не желавшаго раздѣлять драму и ея пародію. Послѣ второго блюда Гамбара, уже слегка выпившій, началъ мило шутить надъ самимъ собою, а Джардини сознался, что его кулинарныя нововведенія ни къ чорту не годятся. Андреа не пренебрегъ ничѣмъ, чтобы совершить это двойное исцѣленіе. Орвіето, монтефіасконе, привезенныя со всевозможнѣйшими предосторожностями, лакримакристи, джиро, всѣ вина ихъ дорогой родины вдвойнѣ дѣйствовали на гостей, опьяняя ихъ и возбуждая воспоминанія. За дессертомъ музыкантъ и поваръ весело сознались въ своихъ заблужденіяхъ: одинъ напѣвалъ каватину Россини, а другой накладывалъ на тарелку сладкое, поливая его мараскиномъ Зара, въ честь французской кухни. Графъ воспользовался пріятнымъ настроеніемъ Гамбара, чтобы отвести его въ оперу; композиторъ подчинился съ кротостью ягненка. При первыхъ звукахъ увертюры, опьянѣніе Гамбара, казалось, разсѣялось и уступило мѣсто лихорадочному возбужденію, которое иногда настраивало въ униссонъ его мысли и воображеніе. Обычное несоотвѣтствіе между ними было, безъ сомнѣнія, причиной помѣшательства. Главная мысль великой музыкальной драмы представилась ему во всемъ блескѣ простоты и прорѣзала, какъ молнія, глубокій мракъ, въ которомъ онъ жилъ. Благодаря музыкѣ, его прозрѣвшимъ глазамъ представился новый міръ и, встрѣчая еще прежде являвшуюся ему въ мечтаніяхъ обстановку, онъ воображалъ, что видитъ ее впервые. Ему казалось, что онъ переселился въ ту мѣстность, гдѣ начинается его прекрасная Италія и которую Наполеонъ такъ основательно назвалъ «альпійскимъ откосомъ». Воспоминанія перенесли его къ тому времени, когда его молодой отзывчивый умъ еще не былъ взволнованъ слишкомъ сильнымъ воображеніемъ. Онъ слушалъ молча, проникнутый почти религіознымъ почтеніемъ. Графъ также не хотѣлъ нарушать внутренней работы, происходившей въ его душѣ. До полуночи Гамбара оставался настолько неподвижнымъ, что завсегдатаи оперы приняли его за пьянаго, то есть за то, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности. На возвратномъ пути Андреа началъ осуждать произведеніе Мейербера, чтобы пробудить Гамбара, все еще погруженнаго въ полусонъ, хорошо извѣстный всѣмъ охмелѣвшимъ людямъ.

— Но что же вы нашли привлекательнаго въ этой безсвязной музыкѣ, если могли впасть въ состояніе лунатизма? — спросилъ Андреа но пріѣздѣ домой, — Конечно, сюжетъ «Роберта Діавола» не лишенъ интереса: Ольтеи очень удачно развилъ его въ драмѣ, полной трудныхъ интересныхъ положеній, но французскіе писатели нашли возможность сочинить изъ этого самую смѣшную басню. Глупыя либретто Везари и Тикапедеране могутъ сравниться съ содержаніемъ «Роберта Діавола». Это настоящій драматическій кошмаръ, гнетущій зрителей и не вызывающій никакихъ сильныхъ ощущеній! Мейерберъ предоставилъ діаволу слишкомъ красивую роль. Бертранъ и Алиса олицетворяютъ борьбу добра и зла, которая своими контрастами даетъ самый благодарный матеріалъ композитору. Прелестныя мелодіи должны были естественно чередоваться съ рѣзкимъ и грубымъ пѣніемъ, а въ партитурѣ нѣмецкаго композитора демоны поютъ лучше святыхъ. Божественное настроеніе часто измѣняетъ ему, и если даже иногда композиторъ оставляетъ свою адскую музыку, то быстро утомляется и спѣшитъ вернуться къ ней. Нить мелодіи, которая никогда не должна прерываться въ такомъ обширномъ произведеніи, часто исчезаетъ въ музыкѣ Мейербера. Чувства и сердце не играютъ тамъ никакой роли. Тамъ совсѣмъ нѣтъ пріятныхъ мотивовъ, которые будятъ мечты и оставляютъ въ глубинѣ души такое пріятное впечатлѣніе. Гармонія господствуетъ надъ всѣмъ, вмѣсто того чтобы служить фономъ, на которомъ выдѣляются группы музыкальной картины. Нестройные аккорды не трогаютъ слушателя, а только возбуждаютъ въ его сердцѣ чувство, напоминающее то, которое онъ испытываетъ при видѣ акробата, висящаго между жизнью и смертью. Пріятное пѣніе ни на минуту не успокаиваетъ утомительнаго волненія. Можно подумать, что у композитора не было другой цѣли, какъ только выказать свои причуды и фантазію: онъ спѣшитъ воспользоваться всякимъ случаемъ, чтобы произвести странное впечатлѣніе, не заботясь ни о правдѣ, ни о музыкальномъ единствѣ, ни о безсиліи голосовъ, пропадающихъ отъ пеистовства оркестра.

— Перестаньте, мой другъ, — сказалъ Гамбара, — я еще нахожусь подъ впечатлѣніемъ прекраснаго адскаго пѣнія, которому звуки трубъ придаютъ особенный ужасъ. Это совсѣмъ новый пріемъ въ оркестрѣ! Прерванныя каденціи такъ способствуютъ энергіи въ музыкѣ «Роберта»! А каватина четвертаго дѣйствія и финалъ перваго очаровали меня, какъ какая-то сверхъестественная сила. Нѣтъ, декламація самого Глюка не производила такого чудеснаго впечатлѣнія. Я удивляюсь такому умѣнью.

— Маэстро, — возразилъ Андреа улыбаясь, — позвольте не согласиться съ вами. Глюкъ долго размышлялъ, прежде чѣмъ писать. Онъ разсчитывалъ всѣ шансы и останавливался на одномъ планѣ, который не позволялъ ему сбиваться съ дороги, хотя подробности онъ отдѣлывалъ потомъ по вдохновенію. Слѣдствіемъ этого являются энергическія ударенія и дышащая правдой декламація. Я согласенъ съ вами, что въ оперѣ Мейербера замѣтно больше знаніе дѣла, но оно является недостаткомъ, когда не соотвѣтствуетъ вдохновенію. Въ этомъ произведеніи чувствуется тяжелая работа умнаго человѣка, набиравшаго свою музыку изъ милліоновъ забытыхъ оперныхъ мотивовъ, развивая ихъ и соединяя. Но съ нимъ случилось то, что всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ: злоупотребленіе прекраснымъ. Этотъ искусный собиратель нотъ употребляетъ диссонансы, рѣжущіе при частомъ повтореніи ухо и пріучающіе его къ эффектамъ, съ которыми композиторъ долженъ обходиться очень осторожно, чтобы извлечь изъ нихъ при случаѣ наиболѣе выгодное впечатлѣніе. Энгармоническіе переходы, повторяющіеся до пресыщенія, злоупотребленіе плагальной каденціей отнимаютъ наибольшую долю религіозной торжественности. Я знаю, что у всякаго композитора бываютъ свойственныя ему формы, къ которымъ онъ невольно возвращается, но необходимо слѣдить за собой и избѣгать этого недостатка. Картина, колоритъ которой представлялъ бы только синюю и красную краску, была бы далека отъ дѣйствительности и утомляла бы глазъ. Такимъ образомъ, почти одинаковый ритмъ во всей партіи Роберта придаетъ ей монотонность. Что же касается трубъ, о которыхъ вы говорили, то этотъ пріемъ давно извѣстенъ въ Германіи: то, что Мейерберъ выдаетъ за новость, всегда употреблялось Моцартомъ: хоръ демоновъ въ его «Донъ-Жуанѣ» поетъ именно такимъ образомъ.

Подливая вино Гамбара, Андреа старался возбудить въ немъ истинное музыкальное чувство, противорѣча и доказывая, что его назначеніемъ въ этомъ мірѣ было искать новыя поэтическія формы для выраженія собственныхъ мыслей, а не преобразовывать искусство внѣ его предѣловъ.

— Вы ничего не поняли въ этой великой музыкальной драмѣ, дорогой графъ, — сказалъ небрежно Гамбара.

Затѣмъ онъ подошелъ къ роялю, попробовалъ тонъ и, сѣвъ передъ нимъ, размышлялъ нѣсколько минутъ, какъ бы собираясь съ собственными мыслями.

— Во-первыхъ, знайте, сказалъ онъ, — что при моемъ тонкомъ слухѣ я понялъ работу наборщика, о которой выговорите. — Да, эта опера набрана съ любовью, но только не у другихъ композиторовъ, а изъ сокровищницы богатаго воображенія композитора, который съ помощью науки извлекъ оттуда лучшую музыку. Я вамъ сейчасъ объясню эту работу.

Онъ всталъ и унесъ свѣчи въ сосѣднюю комнату, но прежде чѣмъ сѣсть опять за рояль, выпилъ полный стаканъ Джиро, которое возбуждаетъ почти такъ же сильно, какъ старыя токайскія вина.

— Видите ли, — сказалъ Гамбара, — эта музыка не создана ни для невѣрующихъ, ни для тѣхъ, кто никогда не любилъ. Если вы никогда въ нашей жизни не испытывали ужаснаго вліянія злого духа, который мѣшаетъ преслѣдовать вашу цѣль и приводитъ къ печальному концу ваши лучшія надежды; однимъ словомъ, если вы никогда не замѣчали на этомъ свѣтѣ хвостъ вертящагося чорта, то опера «Робертъ» должна быть для васъ тѣмъ же, что Апокалипсисъ для невѣрующихъ въ будущую жизнь. Если въ несчастій или преслѣдованіи вы поймете генія зла, эту обезьяну, ежеминутно уничтожающую дѣла Бога; если вы представите себѣ этого генія не любящимъ, но обладающимъ женщиной почти божественной чистоты и испытывающимъ благодаря этой любви радости отца, предпочитающаго для своего сына вѣчныя страданія съ собой вѣчному блаженству съ Богомъ; если вы, наконецъ, представите себѣ душу матери, витающей надъ головою сына, чтобы спасти его отъ ужасныхъ обольщеній отца, — вы пріобрѣтете только слабое понятіе о той громадной поэмѣ, которой не достаетъ очень малаго, чтобы соперничать съ «Донъ-Жуаномъ» Моцарта. Я признаю, что «Донъ-Жуанъ» стоитъ выше по своему совершенству. «Робертъ Діаволъ» представляетъ идеи, а «Донъ-Жуанъ» возбуждаетъ чувство. До сихъ поръ эта опера является единственнымъ музыкальнымъ произведеніемъ, въ которомъ гармонія и мелодія уравновѣшены: въ этомъ заключается ея превосходство надъ «Робертомъ», такъ какъ послѣдняя отличается большимъ музыкальнымъ богатствомъ. Но къ чему послужитъ это сравненіе, если оба произведенія прекрасны, благодаря своимъ собственнымъ достоинствамъ? Мнѣ, страдающему отъ постоянныхъ ударовъ демона, Робертъ понятнѣй, чѣмъ вамъ; онъ кажется мнѣ разнообразнымъ и въ то же время полнымъ единства. Правда, благодаря вамъ, я перепесся въ ту чудную страну мечтаній, гдѣ наши чувства возвышаются, а міръ кажется необъятнымъ. (Наступила минута молчанія). Я еще вздрагиваю, — говорилъ несчастный музыкантъ, — вспоминая проникшій въ глубину моей души четырехразмѣрный темпъ литавровъ, которымъ открывается увертюра, а соло тромбона, флейтъ, гобоевъ и кларнета наполняютъ душу фантастическимъ сіяніемъ. Andante въ ut минорѣ заставляетъ уже предчувствовать тему воззванія въ монастырѣ и усиливаетъ значеніе этой сцены, придавая ей оттѣнокъ чисто духовной борьбы. Я дрожалъ въ ту минуту!

Гамбара ударилъ по клавишамъ и сталъ мастерски развивать тему Мейербера, подражая манерѣ Листа. Звуки рояля напомнили цѣлый оркестръ, управляемый музыкальнымъ геніемъ.

— Вотъ стиль Моцарта! — воскликнулъ онъ. — Посмотрите, какъ этотъ нѣмецъ подбираетъ аккорды, какой искусной модуляціей онъ разсѣиваетъ ужасъ и переходитъ на доминанту ut. А слышу звуки ада! Занавѣсъ поднимается. Что я вижу? Единственное въ своемъ родѣ зрѣлище, которое мы назвали бы адскимъ: оргію сицилійскихъ кавалеровъ. А въ этомъ хорѣ, въ этомъ вакханическомъ allegro выражаются всѣ необузданныя человѣческія страсти, всѣ нити, которыми руководитъ дьяволъ! Вотъ нѣчто вродѣ радости, охватывающей людей, которые танцуютъ надъ пропастью и сами причиняютъ себѣ головокруженіе. Какое движеніе въ этомъ хорѣ! Дѣйствительная наивная жизнь буржуазіи слышится въ полномъ простоты пѣніи Рембо. Этотъ добрякъ обновляетъ мнѣ душу, говоря Роберту, подъ вліяніемъ вина, о зеленѣющихъ поляхъ плодородной Нормандіи. Такимъ образомъ, воспоминаніе о любимой родинѣ освѣщаетъ минутнымъ блескомъ это мрачное начало. Затѣмъ слѣдуетъ чудесная, такъ прекрасно выражающая сюжетъ баллада въ ut мажорѣ, которой аккомпанируютъ хоръ. Робертъ тотчасъ же дѣлается понятнымъ. Гнѣвъ принца, оскорбленнаго вассаломъ, кажется уже неественнымъ. Но онъ успокоивается, такъ какъ вмѣстѣ съ Алисой, наступаютъ воспоминанія о дѣтствѣ, выраженныя въ allegro la мажоръ, полнымъ движенія и прелести. Слышите ли вы крики невинности, которую начинаютъ преслѣдовать съ самаго начала этой адской драмы? — «Нѣтъ, нѣтъ», — пропѣлъ Гамбара. — Воспоминанія о родинѣ, пережитыхъ тамъ волненіяхъ, о дѣтствѣ снова оживаютъ въ сердцѣ Роберта. Но вотъ является тѣнь матери, возбуждающая тихія религіозныя размышленія. Въ красивомъ романсѣ mi мажоръ, полномъ религіознаго одушевленія, встрѣчается великолѣпная гармоническая и мелодическая прогрессія на слова:

На небѣ, какъ и на землѣ,

Его мать будетъ молиться за него.

Начинается борьба между неизвѣстными силами и однимъ человѣкомъ, въ жилахъ котораго течетъ адское пламя. Чтобы вы лучше ознакомились съ этимъ, вотъ вступленіе Бертрана, во время котораго великій музыкантъ заставляетъ оркестръ повторить, какъ воспоминаніе, балладу Рембо. Сколько умѣнья въ этомъ! Какая связь между всѣми частями, какая прекрасная обрисовка! Діаволъ побѣжденъ; онъ прячется и дрожитъ. Съ ужасомъ Алисы, узнающей въ немъ діавола, нарисованнаго на стѣнѣ деревенской церкви, начинается борьба двухъ принциповъ. Музыкальная тема развивается съ удивительнымъ разнообразіемъ! А вотъ и необходимый для всякой оперы антагонизмъ, выраженный въ прекрасномъ речитативѣ между Бертраномъ и Робертомъ, напоминающемъ Глюка:

Ты никогда не узнаешь, какъ сильно я люблю тебя.

"Демоническій la миноръ, ужасный басъ Бертрана раскрываютъ его намѣренія, которымъ суждено уничтожить всѣ усилія этого необузданнаго характера. Тутъ все мнѣ кажется страшнымъ. Найдется ли виновный въ преступленіи? Сыщетъ ли палачъ свою жертву? Сгубитъ ли несчастіе геніальность артиста? Убьетъ ли болѣзнь больного? Спасетъ ли ангелъ-хранитель христіанина?. Вотъ и финалъ, сцена игры, въ которой Бертранъ мучаетъ сына и возбуждаетъ въ немъ ужасное волненіе. Робертъ, разоренный, желающій въ бѣшенствѣ всѣхъ убить, все предать огню и мечу, дѣйствительно кажется его сыномъ. Какая страшная радость слышится въ словахъ Бертрана: «Я смѣюсь надъ твоими ударами, Робертъ!» Какъ прекрасна венеціанская баркаролла финала! Какіе смѣлые переходы предшествуютъ новому появленію на сценѣ этого негоднаго отца, желающаго вернуть Роберта къ игрѣ? Это начало дѣйствуетъ угнетающе на тѣхъ, кто въ глубинѣ сердца развиваетъ темы, придавая имъ тѣ размѣры, которыхъ желалъ композиторъ. Одну только любовь можно противопоставить этой великой симфоніи, въ которой незамѣтно ни монотонности, ни употребленія однихъ и тѣхъ же пріемовъ: она отличается связностью и разнообразіемъ, служитъ примѣромъ величія и простоты. Я отдыхаю и переношусь къ изящному двору. Мнѣ слышатся остроумныя, немного грустныя фразы Изабеллы и хоръ женщинъ, раздѣленный на двѣ части — подражаніе мавританскому характеру Испаніи. Въ этомъ мѣстѣ ужасная музыка смягчается, какъ успокоивающаяся буря, и переходитъ въ прелестный, какъ цвѣтокъ, кокетливый дуэтъ, ничѣмъ не напоминающій предшествующей музыки. Послѣ лагернаго шума героевъ, ищущихъ приключеній, рисуется любовь. Я чувствую благодарность къ поэту! Мое сердце не можетъ болѣе устоять. Если бы я не чувствовалъ въ этомъ прелестей французской комической оперы, если бы я не слышалъ милыхъ шутокъ женщины, умѣвшей любить и утѣшать, я не выдержалъ бы торжественной музыки, съ который появляется Бертранъ. «Позволю ли я!» отвѣчалъ онъ сыну, когда тотъ обѣщаетъ обожаемой принцессѣ одержать побѣду подъ знаменемъ, которое она ему вручила. Къ надеждѣ, что любовь исправитъ игрока, присоединяется взаимная страсть самой красивой изъ женщинъ, такъ какъ вы навѣрно представляете себѣ эту восхитительную сициліанку съ ея ястребинымъ взглядомъ, увѣреннымъ въ добычѣ? (Какъ музыкантъ сумѣлъ это истолковать!) Но человѣческой надеждѣ противится, адъ, восклицая торжественно: «Къ тебѣ, Робертъ Нормандіи!» Развѣ вы не восхищаетесь мрачной, полной ужаса, протяжной и прекрасной музыкой, написанной на слова: «Въ ближайшемъ лѣсу»! Въ ней можно найти красоты «Освобожденнаго Іерусалима», также какъ и испанскій хоръ и маршъ, напоминающій рыцарство того времени. Сколько оригинальности въ этомъ allegro и модуляціи литавровъ! Сколько прелести въ воззваніи къ турниру! Въ немъ выражается вся рыцарская жизнь того времени; мнѣ кажется, что я одновременно читаю рыцарскій романъ и поэму. Разсказъ кончается. Вы думаете, что музыкальный источникъ истощенъ, что вы никогда не слышали ничего подобнаго, а между тѣмъ вы видѣли только одно выраженіе человѣческой жизни. «Буду ли я счастливъ или несчастливъ!» говорятъ философы. «Буду ли я осужденъ или спасенъ?» говорятъ христіане.

Здѣсь Гамбара остановился на послѣдней фразѣ хора и сталъ съ грустью развивать ее. Затѣмъ онъ всталъ и выпилъ еще большой стаканъ Джиро. Этотъ полуафриканскій напитокъ снова покрылъ краской его лицо, поблѣднѣвшее отъ чуднаго страстнаго исполненія оперы Мейербера.

— Для полноты произведенія, — продолжалъ онъ, — великій артистъ даетъ намъ только одинъ комическій дуэтъ, который позволяетъ себѣ демонъ: обольщеніе бѣднаго трубадура. Онъ сопоставляетъ шутку съ ужасомъ, причемъ эта шутка поглощаетъ жизненную правду этого великаго фантастическаго творенія: чистую и спокойную любовь Алисы и Рембо будетъ всю жизнь волновать преждевременная месть. Только возвышенныя души могутъ понять благородство, которымъ дышатъ эти комическія аріи: вы не найдете въ нихъ ни мишурнаго итальянскаго блеска, ни французской шаблонности. Въ ихъ величіи есть что-то олимпійское: въ нихъ слышится и горькій смѣхъ божества, и удивленіе трубадура, обращающагося въ донъ-Жуана. Безъ этого величія мы вернулись бы слишкомъ скоро къ общему колориту оперы, который съ такимъ бѣшенствомъ выражается въ уменьшенныхъ септимахъ и переходитъ въ адскій вальсъ, ставящій насъ лицомъ къ лицу съ демонами. Съ какою силой si bemol-ный куплетъ Бертрана выдѣляется въ адскомъ хорѣ, выражая съ безнадежнымъ ужасомъ среди демоническаго пѣнія свою отцовскую привязанность! Какой прелестный переходъ при появленіи Алисы! Я еще слышу эти небесные звуки, напоминающіе пѣснь соловья послѣ бури. Такимъ образомъ, главная мысль выражается въ деталяхъ, такъ какъ шуму демоновъ нельзя было противопоставить ничего, кромѣ чудесной аріи Алисы:

Когда я покинула Нормандію!

"Нить мелодіи, блистая лучемъ надежды, проходитъ, какъ искусная вышивка по всей гармоніи. Геніальность композитора ни на минуту не покидаетъ его. Слышите ли вы tremolo въ оркестрѣ? Роберта требуютъ на собраніе демоновъ. Бертранъ возвращается на сцену и здѣсь наступаетъ самый интересный музыкальный моментъ. Слѣдующій за этимъ речитативъ, представляющій борьбу неба и ада, можно сравнить съ произведеніями самыхъ великихъ музыкантовъ. Передъ вами адъ и крестъ. Слѣдуютъ угрозы Бертрана Алисѣ, наиболѣе патетическій моментъ въ музыкѣ: геній зла распространяется въ любезностяхъ, основываясь, какъ всегда, на личной выгодѣ. Появленіе Роберта даетъ намъ великолѣпное тріо и устанавливаетъ первое обязательство между двумя враждебными силами и человѣкомъ. Обратите вниманіе, какъ это ясно выражено, — сказалъ Гамбара, передавая эту сцену со страстью, поразившей Андреа. — Весь музыкальный нотокъ съ самаго начала стремился къ этой борьбѣ трехъ голосовъ. Могущество зла торжествуетъ. Алиса убѣгаетъ, и вы слышите дуэтъ между Бертраномъ и Робертомъ. Діаволъ захватываетъ въ свои когти его сердце, разрываетъ его и овладѣваетъ имъ; онъ Пользуется всѣмъ: честь, надежда, вѣчныя наслажденія мелькаютъ передъ глазами Роберта; онъ, подобно Искупителю міра, поставленъ на кровлю храма; ему указываютъ на земныя сокровища, источника зла.

"Наконецъ, въ заключеніе, вотъ тема, которою начинается опера:

Инокини, почивающія подъ этими холодными плитами,

Слышите ли вы меня?

"Дѣйствіе оканчивается allegro vivace (вакханалія). Вотъ настоящее торжество ада! Какъ очаровываетъ, какъ охватываетъ нашу душу эта музыка! Адскія силы захватили свою добычу; онѣ держутъ ее крѣпко и торжествуютъ! Погибъ прекрасный геній, предназначенный царствовать и побѣждать! Демоны ликуютъ: нищета задушитъ генія, страсть погубитъ рыцаря.

Здѣсь Гамбара сталъ по своему развивать вакханалію, импровизируя красивыя варіаціи и подпѣвая мелодичнымъ голосомъ, который, казалось, выражалъ его внутреннія страданія.

— Слышите ли вы жалобы отвергнутой любви? — продолжалъ онъ. — Изабелла призываетъ Роберта въ то время, когда поетъ хоръ рыцарей, отправляющихся на турниръ. Въ этомъ хорѣ слышатся мотивы второго акта, и такимъ образомъ дѣлается понятнымъ, что третье дѣйствіе совершилось въ сферѣ дѣйствительности. Жизнь беретъ свое. Хоръ смолкаетъ при приближеніи чаръ ада, которыя приноситъ Робертъ вмѣстѣ съ талисманомъ; чудеса третьяго акта продолжаются. Здѣсь начинается дуэтъ обольщенія; въ его ритмѣ выражаются грубыя желанія человѣка, который на все рѣшится. Принцесса жалобными стенаніями старается привести въ себя своего возлюбленнаго. Здѣсь композиторъ очутился въ очень затруднительномъ положеніи, но онъ вышелъ изъ него побѣдителемъ. Какая прелестная мелодія въ этой каватинѣ: «Ради тебя самого!» Женщины были сильно взволнованы этой сценой и прекрасно поняли ея смыслъ. Одного этого отрывка было бы достаточно для того, чтобы опера имѣла успѣхъ: всѣмъ женщинамъ кажется въ эту минуту, что ихъ обольщаетъ какой-нибудь рыцарь. Я еще никогда не слышалъ такой страстной и драматической музыки! Цѣлый міръ ожесточается противъ проклятаго. Этотъ финалъ можно упрекнуть въ сходствѣ съ финаломъ изъ «Донъ-Жуана», но въ положеніяхъ громадная разница: въ нихъ свѣтится благородная увѣренность въ Изабеллѣ и искренняя любовь, которая спасетъ Роберта; онъ съ пренебреженіемъ отвергаетъ адскую власть, которою располагаетъ, между тѣмъ какъ Донъ-Жуанъ упорствуетъ въ своемъ невѣріи. Вообще этотъ упрекъ можно сдѣлать всѣмъ композиторамъ, писавшимъ финалы послѣ Моцарта, потому что финалъ «Донъ-Жуана» представляетъ изъ себя классическую форму, которая будетъ всегда употребляться. Наконецъ, религія торжествуетъ надъ всѣмъ, ея голосъ звучитъ надъ цѣлымъ міромъ, утѣшая несчастныхъ, помогая кающимся. Весь театръ волнуется при возгласахъ хора:

Несчастные или преступные, спѣшите сюда!

"При ужасномъ волненіи разнузданныхъ страстей божественный голосъ не былъ слышенъ, но въ этотъ критическій моментъ сіяющая блескомъ католическая церковь можетъ громить. Я былъ удивленъ, что послѣ столькихъ музыкальныхъ богатствъ композиторъ нашелъ еще новыя сокровища для «Хвалы Провидѣнію», напоминающей Генделя. Является растерянный Робертъ съ разрываклцимъ душу крикомъ: «Если бы я могъ молиться»! По требованію ада, Бертранъ преслѣдуетъ своего сына и дѣлаетъ послѣднюю попытку. Алиса вызываетъ мать, и вы слышите величественное тріо, къ которому сводится вся опера: торжество души надъ тѣломъ, добра надъ зломъ. Религіозное пѣніе заставляетъ умолкнуть адскіе голоса. Счастіе сіяетъ. Но тутъ музыка начинаетъ ослабѣвать: я видѣлъ церковь, вмѣсто того чтобы слышать счастливое пѣніе ангеловъ или молитву праведныхъ душъ, радующихся соединенію Роберта и Изабеллы. Мы не должны были чувствовать себя подъ гнетомъ адскихъ чаръ, мы должны бы уйти съ надеждой въ сердцѣ. Для меня, католическаго композитора, нужна другая молитва. Мнѣ хотѣлось бы послушать, какъ Германія будетъ бороться съ Италіей, что сдѣлалъ бы Мейерберъ, чтобы бороться съ Россини. Но тѣмъ не менѣе, несмотря на этотъ легкій недостатокъ, композиторъ можетъ сказать себѣ, что послѣ этой пятичасовой музыки парижане все-таки предпочитаютъ внѣшніе эффекты внутреннему глубокому содержанію музыкальнаго произведенія. Вы слышали возгласы одобренія, вызванные этой оперой? Она выдержитъ пятьсотъ представленій! Французы поняли эту музыку только потому, что…

— Въ ней есть мысли, — сказалъ графъ.

— Нѣтъ, потому что она представляетъ борьбу, въ которой гибнетъ столько людей, и потому что каждый человѣкъ находитъ въ ней общее со своими воспоминаніями. И я, несчастный, почувствовалъ себя удовлетвореннымъ, услышавъ эти небесные голоса, о которыхъ я такъ много мечталъ.

Послѣ этихъ словъ Гамбара впалъ въ музыкальный экстазъ и началъ импровизировать прелестную въ мелодическомъ и гармоническомъ отношеніи каватину, подобной которой Андреа никогда не слышалъ. Ея тема напоминала «О filii et filiae», по изобиловала украшеніями, доступными только геніальному музыканту. Андреа охватилъ живой восторгъ; передъ нимъ разсѣивались тучи, открывалось голубое небо; появлялись ангелы, поднимающіе завѣсу святилища; небесный свѣтъ лился потоками. Скоро наступила тишина. Графъ, удивленный тѣмъ, что ничего болѣе не слышитъ, посмотрѣлъ на Гамбара, который, устремивъ глаза въ одну точку, бормоталъ слово: «Богъ». Графъ подождалъ той минуты, когда композиторъ спустился изъ міра грезъ, куда унесло его вдохновеніе, и постарался, пользуясь моментомъ просвѣтленія, вразумить его.

— Итакъ, — сказалъ онъ, подавая полный стаканъ вина, — вы видите, что этотъ нѣмецъ сумѣлъ написать прекрасную оперу, не занимаясь теоріей, между тѣмъ какъ музыканты, пишущіе грамматики, могутъ быть отвратительными композиторами.

— Значитъ вамъ не нравится моя музыка?

— Я этого не говорилъ. Но если бы вмѣсто того, чтобы стремиться выразить идеи и доводить до крайности ваши принципы, заставляющіе васъ измѣнять цѣли, вы просто постарались бы возбудить въ насъ чувства, васъ бы лучше поняли. Но это могло быть только въ томъ случаѣ, если вы вообще не ошиблись относительно вашего призванія, потому что вы также великій поэтъ.

— Какъ, — сказалъ Гамбара, — двадцатипятилѣтній трудъ былъ бы потерянъ! Мнѣ пришлось бы изучать несовершенный языкъ людей въ то время, когда въ моихъ рукахъ ключъ къ «божественному глаголу»! О, я умеръ бы, если вы были бы правы!..

— Вы? Нѣтъ. Вы велики и сильны, вы начали бы снова вашу жизнь, а я поддерживалъ бы васъ. Мы представляли бы благородный союзъ богача и артиста, понимающихъ другъ друга.

— Искренни ли вы? — спросилъ внезапно пораженный Гамбара.

— Я уже говорилъ вамъ, что вы болѣе поэтъ, чѣмъ музыкантъ.

— Поэтъ! Поэтъ! Это все-таки лучше, чѣмъ ничего. Скажите мнѣ по правдѣ, кого вы больше цѣните, Моцарта или Гомера?

— Я одинаково восхищаюсь и тѣмъ, и другимъ.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Гм! Еще одинъ вопросъ. Что же вы думаете о Мейерберѣ и Байронѣ?

— Вы въ вашемъ разборѣ такъ близко сопоставили ихъ.

Карета графа была готова. Композиторъ и его благородный врачъ быстро спустились по лѣстницѣ и черезъ нѣсколько минутъ были у Маріанны. Войдя въ комнату, Гамбара бросился обнимать жену, но она отступила на шагъ, отвертывая лицо. Мужъ также отодвинулся и упалъ на руки графа.

— О, — сказалъ Гамбара глухимъ голосомъ, — лучше было бы оставаться безумнымъ…

Затѣмъ онъ опустилъ голову и упалъ.

— Что вы сдѣлали? Онъ мертвецки пьянъ! — воскликнула Маріанна, бросая на мужа взглядъ, въ которомъ жалость боролась съ отвращеніемъ.

Графъ съ помощью лакея поднялъ Гамбара и положилъ его на постель. Уходя, онъ съ ужасомъ почувствовалъ, что радость наполняла его сердце.

На другой день Андреа пропустилъ обычное время своего визита. Онъ начиналъ уже бояться, что обманулся и продалъ слишкомъ дорого довольство и свое благоразуміе этому бѣдному семейству, котораго покой былъ навсегда нарушенъ.

Наконецъ, явился Джардини, принесшій записку отъ Маріанны.

«Приходите, — писала она, — зло не такъ велико, какъ вы этого желали, жестокій!»

— Ваше сіятельство, — сказалъ поваръ въ то время, когда Андреа одѣвался, — вы прекрасно угощали вчера вечеромъ, но согласитесь, что, за исключеніемъ чудесныхъ винъ, вашъ поваръ не подалъ ни одного блюда, достойнаго находиться за столомъ настоящаго знатока. Я надѣюсь также, вы не будете отрицать, что блюдо, поданное мной въ тотъ день, когда вы сдѣлали мнѣ честь сидѣть за моимъ столомъ, заключало въ себѣ квинтъ-эссенцію тѣхъ, которыя осквернили вчера вашу великолѣпную посуду. Проснувшись сегодня утромъ, я вспомнилъ о вашемъ обѣщаніи предоставить мнѣ мѣсто главнаго повара. Я считаю себя причисленнымъ къ вашему дому.

— Нѣсколько дней назадъ мнѣ пришла та же мысль, — отвѣтилъ Андреа. — Я говорилъ о васъ секретарю австрійскаго посольства: вы можете перебраться черезъ Альпы, когда пожелаете. Въ Кроаціи у меня есть замокъ, который я рѣдко посѣщаю; вы будете тамъ исполнять должность привратника, дворецкаго и повара, за что будете получать двѣсти франковъ жалованья. Ваша жена будетъ вамъ помогать и получитъ то же жалованье. Вы будете продѣлывать ваши опыты in anima vili, то есть надъ желудками моей прислуги. Вотъ чекъ къ моему банкиру на издержки но путешествію.

Джардини, по неаполитанской привычкѣ, поцѣловалъ руку графа.

— Ваше сіятельство, — отвѣтилъ онъ, — я принимаю чекъ, но отказываюсь отъ мѣста. Для меня было бы безчестьемъ измѣнить моему искусству и отказаться слышать мнѣнія тонкихъ знатоковъ, живущихъ только въ Парижѣ.

Когда Андреа пришелъ къ Гамбарѣ, послѣдній всталъ къ нему навстрѣчу.

— Мой великодушный другъ, — сказалъ онъ съ самымъ открытымъ видомъ, — или вы вчера злоупотребляли моею слабостью, чтобы посмѣяться надо мной, или вы сами находились подъ вліяніемъ паровъ восхитительныхъ винъ нашего Лаціума. Я предпочитаю остановиться на послѣднемъ предположеніи: мнѣ пріятнѣе сомнѣваться въ вашемъ желудкѣ, чѣмъ въ вашемъ сердцѣ. Какъ бы то ни было, я навсегда отказываюсь отъ вина, злоупотребленіе которымъ повлекло вчера за собой такіе безумные поступки. Когда я подумаю, что осмѣлился… (онъ съ ужасомъ взглянулъ на Маріанну). Что же касается плохой оперы, которую вы заставили меня выслушать, то я думалъ о ней: это все-таки произведеніе посредственности, это все тотъ же наборъ нотъ. Это подонки той амброзіи, которую я вкушаю, передавая услышанную мной небесную музыку. Я понялъ происхожденіе этихъ отрывистыхъ фразъ: «Хвала Провидѣнію» слишкомъ напоминаетъ Генделя, хоръ рыцарей, отправляющихся на бой, почти то же самое, что шотландская арія изъ «Бѣлой Дамы». Вообще опера нравится только потому, что тамъ собрано все, даже народные напѣвы. Я долженъ оставить васъ, мой дорогой другъ, потому что съ самаго утра у меня въ головѣ бродятъ мысли, которыя призываютъ меня къ музыкѣ и бесѣдѣ съ Богомъ. Я хотѣлъ только увидѣть васъ и поговорить съ вами. До свиданья, пойду просить прощенія у музы. Мы будемъ сегодня обѣдать вмѣстѣ, но только безъ винъ, по крайней мѣрѣ, для меня. О, я рѣшилъ это…

— Я прихожу въ отчаяніе, — сказалъ Андреа покраснѣвъ.

— О, вы возвращаете мнѣ сознаніе, которое давно покинуло меня! — воскликнула Маріанна. — Другъ мой, другъ мой, это не наша ошибка, онъ не желаетъ выздоравливать!

Черезъ шесть лѣтъ въ январѣ 1837 года всѣ артисты, имѣвшіе несчастіе сломать свои духовые или струнные инструменты, приносили ихъ на улицу Фруадманто, гдѣ въ скверномъ грязномъ домѣ, въ пятомъ этажѣ, жилъ старый итальянецъ Гамбара. Прошло уже пять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ жена покинула его, предоставивъ самому себѣ. Онъ перенесъ много несчастій. Инструментъ, названный panharmonocon, съ которымъ онъ надѣялся пріобрѣсти состояніе, былъ проданъ полиціей на площади Шателе вмѣстѣ съ пачкой исписанной нотной бумаги. На другой день послѣ продажи въ эти партитуры завертывались на рынкѣ плоды, масло и рыба. Такимъ образомъ, три большія оперы этого несчастнаго, которыя старый неаполитанскій поваръ, сдѣлавшійся простымъ лавочникомъ, считалъ собраніемъ разныхъ безсмыслицъ, разсѣялись по Парижу на лоткахъ торговцевъ. Какъ бы то ни было деньгами, вырученными отъ этой продажи, было заплачено за квартиру и судебныя издержки. По словамъ стараго неаполитанскаго торговца, продававшаго на улицѣ Фруадманто остатки отъ готовившихся наканунѣ богатыхъ обѣдовъ, синьора Маріанна послѣдовала въ Италію за однимъ знатнымъ миланцемъ, и никто не могъ сказать, что съ ней случилось. Утомленная пятнадцатилѣтней нищетой, она, можетъ быть, разорила графа чрезмѣрною роскошью, потому что они любили другъ друга такъ сильно, что неаполитанецъ во всю свою жизнь не встрѣчалъ другого примѣра подобной страсти.

Въ концѣ того же января, однажды вечеромъ торговецъ Джардини и дѣвушка, пришедшая за ужиномъ, болтали о Маріаннѣ, столь прекрасной, скромной, преданной и «кончившей между тѣмъ, какъ и всѣ остальныя». Внезапно торговецъ, его жена и дѣвушка увидѣли на улицѣ худую съ потемнѣвшимъ лицомъ, напоминавшую скелетъ женщину, разсматривавшую номера, стараясь найти какой-то домъ.

— Ессо la Marianna (вотъ Маріанна)! — сказалъ по-итальянски торговецъ.

Маріанна узнала въ бѣдномъ торговцѣ неаполитанскаго повара, но не могла понять, какимъ образомъ онъ дошелъ до того, что сталъ торговать объѣдками. Она вошла и сѣла страшно усталая, такъ какъ пришла изъ Фонтенбло. Она шла по четырнадцать лье въ день и питалась подаяніями отъ Турина до Парижа. Она поразила своей нищетой даже этихъ нищихъ! Отъ ея необыкновенной красоты остались только прекрасные, но болѣзненные и потухшіе глаза. Одно только не измѣнило ей — несчастіе. Она была хорошо принята старымъ музыкантомъ, который не скрывалъ своего удовольствія.

— А, вотъ и ты, моя бѣдная Маріанна, — сказалъ онъ ласково. — Пока тебя не было, «они» продали и мой инструментъ, и мои оперы!

Трудно было при возвращеніи этой самаритянки убить тучнаго теленка, но все-таки Джардини далъ остатокъ осетрины, дѣвушка заплатила за вино, Гамбара предложилъ хлѣбъ, синьора Джардини постлала скатерть, и несчастные поужинали на чердакѣ композитора. На вопросы объ ея приключеніяхъ Маріанна отказалась отвѣчать и только, поднявъ свои красивые глаза къ небу, сказала тихо Джардини:

— Женатъ на танцовщицѣ!

— Какъ вы будете жить? — спросила дѣвушка. — Дорога убила васъ и…

— Состарила, — сказала Маріанна. — Нѣтъ, это сдѣлали не усталость, не нищета, а горе.

— Но почему же вы не присылали ничего вашему мужу? — спросила дѣвушка.

Маріанна въ отвѣтъ только посмотрѣла на нее и этимъ задѣла ее за живое.

— Скажите, она еще гордится! — воскликнула та. — И къ чему это послужитъ ей? — спросила она потихоньку у Джардини.

Въ этомъ году музыканты отличались осторожностью и денегъ, полученныхъ за починку ихъ инструментовъ, было недостаточно для пропитанія этого несчастнаго семейства. Жена заработывала также очень мало, и поэтому оба принуждены были примѣнять свои таланты въ самой низшей сферѣ. Они отправлялись вечеромъ въ Елисейскія Поля и пѣли тамъ дуэты, которымъ несчастный Гамбара аккомпанировалъ на скверной гитарѣ. По дорогѣ жена, закрывавшая лицо во время такихъ экскурсій, заставляла его выпить нѣсколько рюмокъ водки на бульварѣ Сентъ-Оноре, такъ какъ безъ этого онъ дурно игралъ. Оба становились передъ публикой, сидѣвшей на стульяхъ, и одинъ изъ величайшихъ геніевъ того времени, непризнанный Орфей современной музыки, исполнялъ отрывки изъ своихъ партитуръ, получая въ награду за нихъ нѣсколько су. Когда какой-нибудь диллетантъ, случайно находившійся тамъ, не узнавалъ, изъ какой оперы была эта музыка, онъ спрашивалъ женщину, одѣтую на подобіе греческой жрицы, протягивавшей ему металлическій кружокъ, въ который она собирала милостыню:

— Откуда этотъ мотивъ, милая моя?

— Изъ оперы «Магометъ», — отвѣчала Маріанна.

А такъ какъ Россини написалъ второго Магомета, то диллетантъ говорилъ сопровождавшей его дамѣ:

— Какъ жаль, что итальянскіе артисты не даютъ не игранныхъ еще оперъ Россини. Какая прекрасная музыка!

Гамбара улыбался.

Одинъ разъ необходимо было заплатить ничтожную сумму въ тридцать шесть франковъ за комнату, въ которой жили несчастные супруги. Лавочникъ не хотѣлъ отпускать въ кредитъ водки, которой Маріанна поила мужа, чтобы заставить его хорошо играть. Поэтому Гамбара игралъ такъ плохо, что публика была неумолима и металлическій кружокъ вернулся пустымъ. Было уже девять часовъ вечера, когда одна прекрасная итальянка, графиня Массимилла ди-Варезе, сжалилась надъ несчастными, дала имъ сорокъ франковъ и, узнавъ въ Маріаннѣ венеціанку, стала разспрашивать ихъ. Графъ Эмиліо просилъ разсказать исторію ихъ жизни, и Маріанна исполнила это, не жалуясь ни на Бога, ни на людей.

— Сударыня, — сказалъ подъ конецъ Гамбара, бывшій совсѣмъ трезвымъ, — мы жертвы нашего собственнаго превосходства. Моя музыка прекрасна. Но когда она переходитъ въ идеи, то ее могутъ понять только геніальные слушатели, такъ какъ они только въ состояніи развить ее. Мое несчастіе заключается въ томъ, что я, слыша пѣніе ангеловъ, вообразилъ, что люди поймутъ его! То же самое случается иногда съ женщинами: когда ихъ любовь принимаетъ божественныя формы, мужчины не понимаютъ ихъ болѣе.

Эта фраза стоила сорока франковъ, которые дала Массимилла; она вынула изъ кошелька еще золотую монету и сказала Маріаннѣ, что она напишетъ Андреа Маркосини.

— Не пишите ему, сударыня, — сказала Маріанна, — и да сохранитъ васъ Богъ всегда прекрасной!

— Позаботимся о нихъ, — сказала графиня своему мужу. — Онъ остался вѣренъ идеалу, который мы убили.

Увидѣвъ золотую монету, старый Гамбара заплакалъ. Потомъ въ его головѣ мелькнуло воспоминаніе о его прежнихъ научныхъ трудахъ, и бѣдный композиторъ, утирая слезы, сказалъ фразу, которой обстоятельства придали особенную трогательность:

— Вода есть сожженное тѣло.

Парижъ, іюнь, 1837.

---

1. Эра у мусульманъ — 622 г. послѣ Р. Хр.
2. Andrieux — извѣстный французскій поэтъ (1759—1833).