Вѣтрено, грязно, мороситъ, стоитъ октябрьское утро; школьной дворъ наполненъ толпою шалуновъ-мальчугановъ. Часть насъ стоитъ внѣ двора.
Вдругъ изъ школьной комнаты раздался глухой трескъ. Зловѣщій звукъ невольно заставилъ меня вздрогнуть я спросить Смитси.
— Что тамъ, Смитумсъ?
— Гай чиститъ четвертую форму, — отвѣчалъ онъ.
Въ ту же минуту Жоржъ де-Коверли прошелъ мимо меня держа руку у носа, изъ котораго текла яркая струя нормандской крови. Плебей Смитси обратился къ нему смѣясь.
— Кулли! что съ вашимъ носикомъ?
Я отворилъ настежь дверь классной. Есть сцены, которыя человѣкъ никогда не забываетъ. Пожаръ Трои казался благочестивому Энею страшнымъ пожарищемъ и произвелъ на него впечатлѣніе, которое онъ вынесъ вмѣстѣ съ слабымъ Анхизомъ.
Посреди комнаты стоялъ одинъ Гай Тевистонъ и размахивалъ поршневымъ стержнемъ отъ паровой машины. Я говорю одинъ, потому что кучку маленькихъ мальчиковъ прижавшихся на полу въ углу нельзя считать за общество.
Я постараюсь описать все это читателю. Гаю Тевистону было тогда всего пятнадцать лѣтъ. Его широкая открытая грудь, его тонкія, стройныя бедра, прямая спина, доказывали его хорошее происхожденіе. Можетъ быть, онъ былъ немного тяжелъ на подъемъ, но голову держалъ прямо съ гордостью. Глава его блестѣли, но были недобрые. Нижняя часть его лица носила какое-то строгое выраженіе, — взглядъ былъ какъ у всѣхъ Гевистоновъ, — строгость эта, можетъ быть, немного увеличивалась уздечкою, которую онъ по свойственной ему причудливости носилъ во рту, чтобы обуздывать частые порывы жестокости. Его платье отлично шло въ его коренастой геркулесовской фигурѣ. Полосатая вязанная фуфайка, узкіе, полосатые штаны; одежда его была усѣяна блестками; хорошенькая шотландская шапочка была надѣта на холовѣ. На ней виднѣлся гербъ Гевистоновъ, — пѣтухъ, смотрящій на навозную кучу, и девизъ «Devil а better!» Я подумалъ о Гораціѣ на мосту, о Гекторѣ на стѣнахъ родного города. Въ такія минуты у меня всегда привычка думать о чемъ нибудь классическомъ.
Онъ примѣтилъ меня, и его грозный видъ смягчился. Что-то въ родѣ улыбки блеснуло на его суровыхъ чертахъ. Мнѣ казалось, что я вижу теперь Юнгфрау, предварительно полюбовавшись на Монбланъ, — немного, немного менѣе величественно и страшно. Слегка опираясь рукою на плечо школьнаго учителя, который вздрогнулъ и присѣлъ отъ его прикосновенія, онъ направился ко мнѣ.
Походка его была какая-то особенная. Нельзя было сказать, чтобы онъ дѣлалъ большіе шаги. Точно «качающійся гребень Беллорофона», онъ высоко подымалъ ногу и шелъ съ розвальцемъ. Итакъ, Гай Тевистонъ раскачиваясь направлялся ко мнѣ.
Въ слѣдующій разъ я встрѣтилъ Гая Тевистона зимою 186. — Онъ вышелъ взъ университета и поступилъ въ 79 «Heavis». — Видите, я перемѣнилъ сюртукъ на мундиръ, — сказалъ онъ, пожимая мнѣ крѣпко руку и едва не раздавивъ кость у мизинца.
Я взглянулъ на него съ полнымъ восхищеніемъ. Онъ сталъ еще коренастѣе, угрюмѣе, и во всѣхъ отношеніяхъ члены его увеличились, онъ сдѣлался замѣчательнѣе чѣмъ когда-нибудь. У меня родилось къ этому человѣку такое же чувство, которое существовало у Фаластера къ Фиржило, какое питали въ Архидидаскулу, чувство, которое питалъ Босвелъ къ Жонсону.
— Пойдемъ въ мою берлогу, — сказалъ онъ, приподымая меня за поясъ моихъ панталонъ, онъ понесъ меня наверхъ и посадилъ на софу прежде, нежели я успѣлъ извиниться. Я оглядѣлъ комнату. Это была комната холостяка, убранная какъ-то особенно во вкусѣ хозяина. Нѣсколько палашей и бердышей было развѣшано на стѣнѣ, кулеврина, захваченная сэромъ Ральфомъ Тевистономъ стояла въ углу; на другомъ концѣ комната помѣщалась небольшая баттарея. Вокругъ въ безпорядкѣ валялись рапиры, перчатки для боксированія, сѣдла и удочки. Небольшая пачка любовныхъ записокъ лежала на серебряномъ подносѣ. Хозяинъ не былъ ни анахоретомъ, ни еще сэромъ Галагадъ.
Я никакъ не могу опредѣлить, что думалъ Гай о женщинахъ. «Бѣдняжки, дурочки», часто говаривалъ онъ, когда разговоръ касался одной изъ его новыхъ побѣдъ. Затѣмъ онъ проводилъ рукою по своему мраморному лбу; появлялся его всегдашній взглядъ, выражавшій непоколебимую суровость, линіи рта натягивались принимая строгое выраженіе, и онъ вполголоса проговаривалъ: «чортъ возьми»!
— Поѣдемъ со мною въ Гевистонъ-Гренжъ. Я дамъ тебѣ верховую лошадь, — сказалъ онъ, свертывая въ трубочку серебряный подсвѣчникъ. Я дамъ тебѣ Клеопатру. Нѣтъ, — сказалъ онъ въ раздумьѣ; — я вспомнилъ, что сегодня утромъ приказалъ застрѣлить Клеопатру.
— Зачѣмъ? — спросилъ я.
— Она сбросила вчера своего сѣдока и упала на него.
— И убила его?
— Нѣтъ. Вотъ почему я и приказалъ застрѣлить ее. Я не держу животныхъ, которыя безопасны — прибавлю — смертельно безопасны. — Послѣднія слова онъ проговорилъ сквозь зубы, и тѣнь легла на его спокойное чело. Я сдѣлалъ видъ, что перелистываю счета, лежавшіе на столѣ. Какъ всѣ Гевистоны, Гай рѣдко платилъ чистыми деньгами, и я сказалъ:
— Ты напоминаешь мнѣ время, когда Леонидъ…
— О, отстань съ Леонидомъ и со всѣми твоими классическими воспоминаніями. Пойдемъ!
Мы пошли обѣдать.
— Вотъ, Флора Виллингсгетъ, самая ужасная кокетка и смѣлая наѣздница во всей окрестности, — сказалъ мой товарищъ Ральфъ Мортменъ, когда мы стояли съ нимъ у подъѣзда Динглеби-Комконъ. Я взглянулъ и увидалъ Гая Тевистона, надменно склонившагося надъ сѣдломъ, онъ разговаривалъ съ красивою брюнеткой. Она въ дѣйствительности была прелестно одѣта — и очень веселая, умная женщина. Мы были достаточно близко, чтобы разслышать слѣдующій разговоръ; каждый читатель, знакомый съ хорошимъ тономъ, сейчасъ признаетъ выраженія свойственныя и обычныя въ высшихъ классахъ.
— Когда Діана завладѣваетъ полемъ, охота не всегда касается предметовъ ferae naturae, — сказалъ Гай значительно взглянувъ на свою собесѣдницу. — Флора не смутилась ни отъ взгляда, ни отъ смысла сарказма.
— Если бы я искала теперь Эндиміона, — сказала она весело, и шутя курцъ-галопомъ переѣхала черезъ нѣсколько собакъ и перескочила ворота въ пять заставъ.
Гай сказалъ нѣсколько словъ шопотомъ, такъ что остальная часть общества не могла ихъ разслышать; сдѣлавъ поворотъ, онъ ловко перескочилъ черезъ двухъ охотниковъ, галопомъ въѣхалъ по ступенямъ подъѣзда замка и, полнымъ карьеромъ пронесясь черезъ залу, выскочилъ черезъ окно гостиной и медленно подъѣхалъ ко мнѣ ва лугу.
— Берегись Флоры Биллингсгетъ, — сказалъ онъ мнѣ весьма серьезнымъ голосомъ, причемъ глаза его метали искры. — Gardez vous! — Gnothi seauton, — возразилъ я спокойно, не желая отстать отъ него въ смѣтливости.
Гай въ отличномъ расположеніи духа началъ охоту. Онъ скакалъ хорошо. Онъ и пикёръ шли рядомъ у послѣдней изгороди, а собаки, на сто ярдовъ впереди гнали лисицу въ открытомъ полѣ. Но случилось неожиданное обстоятельство. Вернувшись назадъ, его гнѣдая кобыла отказалась перескочить стѣну въ десять футовъ вышиною. Она стала на дыбы и упала навзничь. Онъ снова легонько направилъ ее туда; снова она отказалась, грузно упавъ съ высоты. Гай всталъ. Прежнее безсердечное выраженіе появилось у него въ глазахъ; выраженіе суровости легло вокругъ линіи рта. Схвативъ кобылу за хвостъ и гриву, онъ перекинулъ ее черезъ стѣну. Она упала на другую сторону съ вышины двадцати футовъ и встала на ноги, дрожа всѣмъ тѣломъ. Легко перескочилъ онъ самъ преграду и снова сѣлъ на нее верхомъ. Во-второй разъ она уже не отказывалась перескочить стѣну.
Гай охотился на глухарей на сѣверѣ Ирландіи. Такъ сказалъ мнѣ Ральфъ Мортменъ; равно онъ сообщилъ о томъ, что предполагаемый бракъ между Мери Брандажи и Гаемъ разрушенъ Флорою Биллингсгетъ. — Я не люблю этихъ Биллингсгетъ, — сказалъ Рольфъ, — они дурные люди. Отецъ ея Смитфильдъ де Биллингсгетъ умѣлъ какъ-то подтасовывать карты. Но nous verrons; пойдемъ къ Гаю.
На слѣдующее утро мы отправились въ Финъ-ма-куль’съ Кроссингъ. Когда я достигъ охотничьяго павильона, гдѣ Гай угощалъ избранное общество друзей, Флора Биллингсгетъ встрѣтила меня съ пріятною улыбкою.
Гай казался еще суровѣе и громаднѣе, чѣмъ когда-либо. Его приступы бѣшенства стали чаще повторяться, и онъ съ трудомъ могъ удержать въ семьѣ своей смышленаго слугу. Его настоящіе слуги были болѣе или менѣе изувѣчены, подвергаясь ярости господина. Былъ какой-то странный цинизмъ, ѣдкій сарказмъ въ его манерѣ говорить, проглядывавшій даже сквозь его благовоспитанныя манеры. Я вспомнилъ о Тимонѣ, и т. д.
Какъ-то вечеромъ мы сидѣли за бутылкою шамбертена послѣ утомительнаго дня; Гай разсѣянно перелистывалъ письмо, и вдругъ вскрикнулъ. Слыхали ли вы когда-нибудь крикъ раненаго слона? Его крикъ напоминалъ это.
Пораженный, я взглянулъ на него. Онъ разглядывалъ письмо, держа его на нѣкоторомъ разстояніи и, глядя на него, фыркалъ. Нижняя часть его лица приняла строгое выраженіе, но не такое суровое какъ обыкновенно. Онъ медленно грызъ зубами осколки стакана, изъ котораго только что пилъ. Вдругъ онъ схватилъ одного изъ слугъ и, заставивъ несчастнаго стать на колѣни, заревѣлъ подобно тигру:
— Собака! зачѣмъ это скрыли отъ меня?
— Вѣдь, сэръ, миссъ Флора сказала, что это примирительное письмо отъ миссъ Брандажи и велѣла спрятать его такъ, чтобы вы не видали его — и-и…
— Говори, собака! и вы…
— Я положилъ его между вашими счетами, сэръ!
Съ воплемъ, подобно громовому раскату, Гай упалъ на полъ въ обморокѣ. Онъ скоро пришелъ въ себя, потому что слѣдомъ за этимъ въ комнату вбѣжалъ слуга сообщить, что толпа сосѣднихъ крестьянъ собирается въ этотъ вечеръ по мѣстному обычаю поджечь ферму и подстрѣлитъ землевладѣльца. Гай страшно улыбнулся, суровое, жестокое выраженіе не покинуло его лица.
— Пусть придутъ, — сказалъ онъ спокойно, — я чувствую потребность принять гостей.
Мы поставили баррикады у оконъ, и выбрали изъ шкапа оружіе. Гай сдѣлалъ странный выборъ: онъ выбралъ сѣтку на длинной ручкѣ и острую кавалерійскую саблю.
Не долго пришлось намъ остаться въ невѣдѣніи относительно ея употребленія. На дворѣ раздались крики, и пятьдесятъ или шестьдесятъ вооруженныхъ людей стали напирать на двери.
Вдругъ открылось окно. Съ быстротою молніи Гай Тевистонъ накинулъ сѣть на голову вожака партіи, крикнувъ: Hàbet! лезвіемъ кавалерійской сабли онъ отдѣлилъ голову отъ туловища и, дернувъ назадъ сѣтку, бросилъ на полъ окровавленную голову, сказавъ спокойно: — Одинъ готовъ.
Снова была закинута сѣтка, блеснула сталь, сѣтку вздернули обратно съ ужасными словами: — Вотъ и два! когда голова катилась на полъ.
— Помните ли вы, что Плиній говоритъ о гладіаторѣ? — сказалъ спокойно Гай, вытирая саблю. — Какъ живописенъ этотъ пассажъ, начинающійся такъ: «Inter nos, etc». — Забава продолжалась, покуда у насъ не набралось двадцать головъ этихъ отчаянныхъ людей. Остальные собирались разбѣжаться. Но Гай неосторожно показался у дверей; раздался громкій выстрѣлъ, и онъ упалъ навзничь, пронзенный въ сердце. Въ послѣднемъ безсознательномъ движеніи онъ схватился за притолоку двери, и сила его мускуловъ была такова, что цѣлая сторона дома подалась отъ происшедшаго, вслѣдствіе его движенія, землетрясенія, и мы едва успѣли выбѣжать, какъ домъ обрушился. Я подумалъ о Самсонѣ, гигантѣ судьѣ и т. д.; но все было кончено.
Гай Тевистонъ умеръ какъ и жилъ, — жестоко!