Гаврюхинъ.
править1.
правитьКогда умеръ старый Гаврюхинъ, всѣ — и вдова, и довѣренный Роговъ, деректоръ фабрики Довмонтовъ — были крайне изумлены и озадачены. Всѣмъ почему-то казалось, что Нифонтъ Ивановичъ будетъ жить безконечно долго, хотя за послѣдніе годы онъ часто прихварывалъ, задыхался по утрамъ отъ кашля и лицо его пожелтѣло, какъ янтарь.
Всѣ съ недоумѣніемъ спрашивали себя: «Значитъ теперь распоряжаться будетъ не старый Нифонтъ Ивановичъ, а молодой Иванъ Нифонтовичъ? Какъ же это?» Потомъ стали задумываться, крутить сокрушенно головами и говорить другъ другу:
— «Ну дѣла! каково-то будетъ при молодомъ хозяинѣ»?
Никто не зналъ, что за человѣкъ Иванъ Нифонтовичъ? Пока былъ живъ старикъ, Иванъ Нифонтовичъ оставался незамѣтенъ, какъ маленькій кустикъ — въ тѣни огромнаго дуба. Отецъ пренебрежительно отзывался о немъ: «такъ онъ ни къ шубѣ рукавъ» — и, чтобы занять чѣмъ-нибудь сына, выдумалъ для него какую-то ненужную должность въ своей конторѣ. «Онъ у меня — чиновникъ особыхъ порученій», — насмѣшливо объяснялъ онъ знакомымъ купцамъ.
Иваномъ Нифонтовичемъ мало интересовались, даже какъ будто забывали о его существованіи.
— А, это вы? говорилъ Роговъ, встрѣчаясь съ нимъ въ конторѣ. — Ну, какъ? Наиболѣе книжками занимаетесь?
И, не дожидаясь отвѣта, проходилъ въ кабинетъ Нифонта Ивановича…
Теперь, когда молодой Говрюхинъ сдѣлался внезапно хозяиномъ громаднаго каменнаго дома, похожаго на крѣпость, и главнымъ пайщикомъ Гаврюхинской мануфактуры, всѣ стали всматриваться особенно пытливо и тревожно въ его желтоватое и угреватое лицо, въ его маленькіе неопредѣленнаго цвѣта глазки, такъ странно моргающіе и точно прячущіеся отъ постороннихъ взглядовъ. Вспомнили почему-то, что Иванъ Нифонтовичъ любитъ вздергивать на свой крошечный носикъ пенснэ, загадочно мычать и наверчивать на палецъ острый конецъ своей легкомысленной бородки. Всему этому придавали теперь особенное значеніе, всѣ ждали чего-то безпокойно и напряженно, всѣ волновались…
II.
правитьА Иванъ Нифонтовичъ велъ себя загадочно. Прощаясь съ умирающимъ отцомъ, онъ громко всхлипывалъ, и потомъ сталъ выкрикивать, точно кликуша; но вслѣдъ за этимъ какъ-то сразу успокоился, даже повеселѣлъ. Когда Роговъ, сморщивъ плачевно свое бритое скопческое лицо, сказалъ ему съ грустнымъ подобострастіемъ: «Вотъ родитель вашъ жилъ, жилъ да вдругъ и преставился», Иванъ Нифонтовичъ вздохнулъ и отвѣтилъ:
— Всѣ въ прахъ обратимся.
А потомъ усмѣхнулся въ бородку и прибавилъ:
— Во-время папаша скончался: бумаги-то какъ упали! Онъ еще на смертномъ одрѣ безпокоился, все спрашивалъ: «почемъ бумаги на биржѣ?» Съ тѣмъ и въ небеса отправился…
Роговъ покосился на него и пошелъ прочь.
На похоронахъ отца Иванъ Нифонтовичъ держалъ себя тоже какъ-то странно: то усердно молился и даже раза два всплакнулъ, а то стоялъ столбомъ и внимательно разсматривалъ въ пенснэ архіерея, словно это былъ не преосвященный, а какая-то диковинная букашка, едва различимая простымъ глазомъ. На прощанье, Иванъ Нифонтовичъ приложился благоговѣйно къ рукѣ епископа, а потомъ, повернувшись къ толпѣ, подмигнулъ и произнесъ вполголоса:
— Ступайте прикладывайтесь пока не тѣсно…
— Какія у владыки бѣлыя руки, — умиленно сказала старуха-мать, оставшись послѣ поминокъ вдвоемъ съ сыномъ въ пустыхъ, мрачныхъ комнатахъ.
— У епископа мамаша, не рука, а десница, — возразилъ Иванъ Нифонтовичъ и, насвистывая что-то игривое, ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.
— «Ну, теперь добра не жди!» подумала старуха и заплакала.
III.
правитьФабрика находиласъ въ 60 верстахъ отъ столицы. Иванъ Нифонтовичъ изрѣдка бывалъ на ней при жизни отца, но въ дѣла не вмѣшивался и больше все помалкивалъ. Фабричная администрація посмѣивалась ему вслѣдъ и называла его. — за глаза, конечно, — «Ваничкой» и даже «Ивашкой»… А теперь вдругъ всѣ, точно по командѣ, забезпокоились и стали видѣть въ прежнемъ поведеніи молодого хозяина зловѣщіе симптомы. Довмонтовъ, директоръ-распорядитель, вспомнилъ, какъ Иванъ Нифонтовичъ, встрѣчаясь съ рабочими, издали еще снималъ шляпу; какъ онъ однажды, остановясь противъ главнаго корпуса, повторилъ нѣсколько разъ съ многозначительнымъ вздохомъ.
— Да, — фабрика, фабрика… Любопытное учрежденіе.
Но главное, что смущало Довмонтова, это — настроеніе рабочихъ. Стараго Гаврюхина еще не схоронили, а ужъ на фабрикѣ создалась увѣренность, что теперь все пойдетъ «поиначе».
— «Только бы до молодого хозяина доскрестись, — говорили рабочіе, — а ужъ мы тогда единымъ духомъ всѣхъ нашихъ езуитиковъ на настоящую точку поставимъ».
Донесли объ этомъ Рогову. Онъ побывалъ на фабрикѣ и убѣдился, что рабочіе не по прежнему кланяются, не по старому встрѣчаютъ начальство. Прежде они, при встрѣчи съ нимъ, торопливо сдергивали картузы и держали ихъ въ рукахъ, пока онъ не пройдетъ; а теперь картузы точно прилипли къ ихъ головамъ: иной, особенно изъ молодыхъ, возьметъ себя за козырекъ, подержится за него, точно боится, какъ бы вѣтромъ не сдуло, а картуза такъ и не снимаетъ; а другой и того хуже: идетъ, свиститъ, поплевываетъ направо и налѣво и словно не замѣчаетъ Рогова.
Если остановить его, онъ медленно-медленно сдеретъ съ себя картузъ и скоситъ глаза куда-то въ сторону…
— «Завелся душокъ, завелся»… бормоталъ про себя Роговъ и рѣшилъ подготовить надлежащимъ образомъ молодого хозяина.
Однажды онъ ѣхалъ вмѣстѣ съ Иваномъ Нифонтовичемъ въ какое-то присутственное мѣсто. Развалясь въ просторной коляскѣ и покачиваясь на мягкихъ шинахъ, Роговъ завелъ рѣчь о тяжелыхъ временахъ.
— Нынѣ во всемъ пошло шатаніе и всякое послабленіе, а вслѣдствіе этого — оскудѣніе во всѣхъ отношеніяхъ. Я, Иванъ Нифонтовичъ, — человѣкъ простой. Вы вонъ разныя книжки читаете, а я учился только у матушки-жизни да у вашего покойнаго батюшки, который зналъ, какъ надо дѣла дѣлать. Жили мы по старинкѣ, и всѣ были довольны… А вотъ какъ пошли теперь вездѣ поблажки: «рабочій день»… да «заработная плата»… да «улучшеніе антисанитарныхъ условій», — всѣ словно бѣлены объѣлись. Нонѣшнее время такое, что народъ долженъ за каждую копейку Бога благодарить, — а ему все мало! И ежели не вогнать его какъ слѣдуетъ, въ сознаніе, такъ вѣдь они, невѣжи, все изничтожутъ: скоро намъ съ ними головку покрыть нечѣмъ будетъ. Родитель вашъ, Нифонтъ Ивановичъ, — упокой его, Господи, идѣ же праведницы, упокоеваются, — постигъ своимъ острымъ разумомъ, что нашему рабочему лучше не доплатить, чѣмъ переплатить: для самого же народа лучше, спокойнѣе, такъ какъ онъ глупъ и отъ всякаго мирволенья дурѣетъ, какъ клопъ отъ ромашки. Прибавить ему плату, — такъ онъ въ сей же часъ прибавку эту снесетъ въ кабакъ да кстати ужъ и свое исподнее тамъ оставитъ. И выдетъ ни повѣрку: и для него разореніе, и для насъ разореніе.
Онъ долго вразумлялъ хозяина. Иванъ Нифонтовичъ молча слушалъ его, наверчивалъ на палецъ бородку, потомъ вдругъ дотронулся нѣжно до руки довѣреннаго и сказалъ, кивая на пару раскормленныхъ вороныхъ рысаковъ:
— А чьи эти лошадки, Кузьма Дементьичъ?
— Какъ «чьи»? возразилъ опѣшенный Роговъ. — Ваши, Иванъ Нифонтовичъ.
— А откуда онѣ у меня?
— Какъ «откуда»? Еще покойный Нифонтъ Ивановичъ купилъ.
— На собственныя деньги?
— Само собой. А то какъ же?
— А деньги откуда?
Роговъ уставился на хозяина и только моргалъ въ недоумѣніи.
— Такъ-то, Кузьма Дементьичъ, — молвилъ Гаврюхинъ, опять прикасаясь къ рукѣ Рогова. — Вотъ мы съ вами катимъ, а неизвѣстно еще, куда прикатимъ. Никто не знаетъ, что ему предназначено.
Сказавъ это, онъ какъ-то зловѣще умолкъ и только крестился маленькими небрежными крестиками, когда по дорогѣ попадалась церковь. А Роговъ растерялъ разомъ всѣ слова и окончательно упалъ духомъ. Теперь онъ твердо зналъ, что не сегодня-завтра молодой хозяинъ поѣдетъ на фабрику и заварить тамъ кашу, отъ которой не поздоровится ни большимъ, ни малымъ распорядителямъ.
IV.
правитьНо проходилъ день за днемъ, а молодой хозяинъ никуда не уѣзжалъ. Онъ перетащилъъ свои книги и альбомъ въ мрачный отцовскій кабинетъ и сидѣлъ тамъ иногда по цѣлымъ днямъ. Выходя въ столовую къ обѣду или чаю, онъ имѣлъ задумчивый я разсѣянный видъ, разговаривалъ самъ съ собою: «нда!… нѣтъ, это все не то»… «тутъ другое нужно»… — и заставлялъ своихъ домочадцевъ, разныхъ двоюродныхъ и троюродныхъ, встревоженно переглядываться.
Потомъ въ домѣ стали появляться небывалые люди: не то актеры, не то живописцы, не то соціалисты. Затворятся съ Иваномъ Нифонтовичемъ въ кабинетѣ и все говорятъ, говорятъ.
— Неблагонадежные люди, — таинственно шепчетъ Роговъ хозяйкѣ: — подбиваютъ они Ивана Нифонтовича на какое-нибудь отчаянное дѣло. Ужъ не сносить ему головы: чуетъ мое сердце!.. Да и насъ-то всѣхъ, пожалуй, затянетъ въ петлю…
У старухи сердце не на мѣстѣ. Все ей кажется: «вотъ-вотъ возьмутъ да пальнутъ!». Она вздыхаетъ, крестится, прикладываетъ ухо къ замочной скважинѣ, но разобрать ничего не можетъ.
— Ваня! стонетъ она, въ кабинетѣ послѣ ухода гостей. — Побойся ты Бога и его святыхъ угодниковъ!.
Сынъ встрѣчалъ ее каждый разъ на порогѣ съ такимъ лицомъ, точно онъ впервые видѣлъ передъ собой эту старую сморщенную женщину.
— А? Что такое?
— Пожалѣй ты мать свою единоутробную!
— Какую единоутробную? Въ чемъ дѣло, мамаша?
— Сказываютъ: ты всю фабрику хочешь на мастеровыхъ переписать. И домъ быдто бы жертвуешь на забастовщиковъ. И самъ со всѣмъ капиталомъ хочешь къ иностраннымъ законамъ приписаться. Не дѣлай ты этого, Ваня! Твой отецъ-покойникъ за каждую копейку зубами держался и всякій уставъ чтилъ. Великій грѣхъ — родительское произволеніе нарушать.
— Вашими устами, мамаша, вѣщаетъ житейская мудрость, — говорилъ Иванъ Нифонтовичъ, наматывая на палецъ бороду. — Всякой вещи свое мѣсто, и всякій достоинъ того, чего онъ достоинъ. Безусловно!
Старуха выслушивала съ испугомъ непонятныя слова и уходила, въ конецъ сбитая съ толку. А Иванъ Нифонтовичъ, затворившись опять въ кабинетѣ, сидѣлъ и размышлялъ:
— Вѣдь и вправду, все можетъ случиться. Возьму да и отдамъ и фабрику, и капиталъ. Просто, вотъ въ одно прекрасное махну на все рукой да и ухну въ революцію. Вѣдь неизвѣстно, что кому предназначено.
Ему все казалось, что скоро, очень скоро наступитъ для него роковой моментъ, и тогда въ жизни его произойдетъ головокружительный переворотъ. Въ ожиданіи этого, онъ ничего не предпринималъ, ни на что серьезное не рѣшался. Онъ зналъ, что ему надо съѣздить на фабрику, что его съ нетерпѣніемъ ждутъ рабочіе, онъ даже получалъ отъ нихъ анонимныя письма, но не двигался съ мѣста. Когда просили у него денегъ на «нелегальщину», онъ выражалъ горячее сочувствіе, но давалъ понемножку: не то, чтобы ему было жаль денегъ, а все мерещилось, что для него не наступило еще время.
Иногда онъ вдругъ начиналъ чувствовать, что усталъ отъ политики и вообще отъ жизни. Тогда онъ искалъ общества художниковъ и артистовъ, говорилъ, что душа его жаждетъ отдохнуть на прекрасномъ, покупалъ дорогія изданія въ изящныхъ обложкахъ съ виньетками, пріобрѣталъ картину «въ новомъ стилѣ», выбиралъ самую невразумительную: какую-нибудь сплошную черноту или таинственный призракъ, просвѣчивающій сквозь сѣрую дымку, или какой-нибудь символическій кустъ бузины. Онъ подолгу простаивалъ передъ картиной, силясь высмотрѣть въ ней сокровенный смыслъ, найти разгадку какой-то тайны, — и, не постигнувъ ничего, отходилъ со вздохомъ.
Или возьметъ Ницше въ русскомъ переводѣ и по цѣлымъ часамъ вчитывается въ темныя для него строки. Ему очень нравится самое имя: «Заратустра» — и то, что онъ такой необыкновенный; но только «больно мудрено загибаетъ»: голова трещитъ отъ напрасныхъ усилій, мысль окутывается туманомъ, досада беретъ. Иванъ Нифонтовичъ махнетъ сердито рукой, отброситъ Заратустру въ сторону и выйдетъ на воздухъ освѣжить голову. Какъ-то незамѣтно для самаго себя попадетъ въ соборъ и прикладывается къ мощамъ; а выходя изъ собора, морщитъ носъ и бормочетъ неодобрительно:
— Да, мощи, мощи… Немощи!..
Иногда онъ «для смысла жизни» забѣгалъ къ своему знакомому, вегетаріанцу и безубойнику, Топорщикову и отводилъ съ нимъ душу въ бесѣдахъ о томъ, какъ надо жить, чтобы творить волю пославшаго.
— Во лжи мы родились, во лжи живемъ и во. лжи умираемъ, — говорилъ съ сокрушеніемъ Иванъ Нифонтовичъ, между тѣмъ какъ Топорщиковъ, костлявый и рыжій, сидѣлъ, подобно изваянію, и только изрѣдка гудѣлъ угрюмо: «безуміе… безуміе».
Его неподвижная, мрачная фигура въ черной блузѣ, его постное лицо и большія мертвенно-блѣдныя руки съ синими жалкими — напоминали Гаврюхину о «томъ свѣтѣ» и побуждали его къ самобичеванію. Теперь ему казалось, что самое лучшее — отрѣшиться отъ всего: и отъ революціи, и отъ красоты, и отъ суеты — сидѣть вотъ такъ чисто, честно, вдумчиво и творить волю пославшаго. Онъ уходилъ отъ Топорщикова замѣтно успокоенный, но вмѣстѣ съ тѣмъ какой-то совершенно пустой, точно книга, отъ которой остался одинъ переплетъ. Случалось, что онъ, къ своему изумленію, прямо отъ Топорщикова попадалъ въ ресторанъ и вмѣсто того, чтобы творить волю пославшаго, съѣдалъ сытный ужинъ и выпивалъ полбутылки коньяку, а потомъ, возвращаясь поздно ночью домой и покачиваясь на подушкахъ коляски, думалъ въ полудремотѣ:
— Однако желалъ бы я знать: когда же все это кончится?
V.
правитьПросыпаясь утромъ, онъ сейчасъ же принимался ждать чего-то. Ему казалось, что вотъ-вотъ раздастся звонокъ и войдетъ нѣкто, приготовившій для него цѣлый переворотъ; или вдругъ придетъ откуда-то письмо, заключающее въ себѣ роковое для него извѣстіе; или на улицѣ разразится что-нибудь такое… какая-нибудь катастрофа… Наконецъ, вѣдь съ нимъ можетъ произойти что-нибудь, такъ сказать, не отъ міра сего: что-нибудь сверхъестественное. Вотъ отцу, говорятъ, было въ молодости видѣніе; да и мать увѣряетъ, что къ ней на той недѣлѣ, когда она только что вернулась отъ заутрени, приходилъ покойный мужъ и спрашивалъ: «какъ на биржѣ дѣла?» Вѣдь все можетъ случиться: таинственнаго и неизвѣданнаго на свѣтѣ неизреченно много.
Гаврюхинъ подходилъ къ зеркалу и не то съ недоумѣніемъ, не то съ испугомъ разсматривалъ свое желтоватое, преждевревременно поблекшее лицо, рѣдкіе вихристые волосы и безпокойные сѣрые глаза, въ глубинѣ которыхъ блуждалъ какой-то загадочный для него самаго огонекъ, то тусклый, то разгорающійся, но всегда болѣзненно тревожный, точно лихорадочный. Ему чудилось, что человѣкъ съ такими глазами долженъ жить какъ-то особенно, — совсѣмъ не такъ, какъ онъ сейчасъ живетъ, — и его тянуло разсмотрѣть въ ихъ неуловимомъ фокусѣ настоящаго, не поддѣльнаго Ивана Нифонтовича, который всю жизнь прячется гдѣ-то за кулисами, готовый выступить на сцену при первомъ мановеніи судьбы.
Бывали дни, когда Иванъ Нифонтовичъ часами ходилъ по кабинету въ смутной и тревожной увѣренности, что вотъ-вотъ «оно» сейчасъ придетъ и осѣнитъ его. Онъ чутко прислушивался, оглядываясь на дверь, засматривалъ въ окно. Ожиданіе становилось все болѣе напряженнымъ, почти мучительнымъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней къ нему вошелъ Роговъ и, пріятно склабя свое скопческое лицо, вынулъ изъ кармана деньги.
— Это что такое?
— Вашъ дивидендъ, Иванъ Нифонтовичъ.
— Какой еще дивидендъ?
— Вашъ: паевой… Извольте получить.
Иванъ Нифонтовичъ смотрѣлъ мутными глазами на Рогова и думалъ: не насталъ ли какъ разъ теперь моментъ? не «оно» ли пришло, чтобы озарить его новымъ свѣтомъ? Самыя фантастическія мысли закувыркались съ бѣшеной скоростью въ его встревоженной головѣ! изорвать деньги… бросить ихъ въ окно… или въ физіономію Кузьмѣ Дементьича… или объявить, что жертвуетъ весь капиталъ… на что, бы? Ну, да все равно… Словомъ: къ чорту деньги и Рогова и… все прочее такое! Не надо ничего!.. Онъ ужъ теперь не Иванъ Нифонтовичъ Гаврюхинъ: онъ — революціонеръ, анархистъ, живущій по чужому паспорту; или нѣтъ: онъ уйдетъ въ монастырь и перемѣнитъ имя… Словомъ, — онъ все перемѣнитъ, камня на камнѣ не оставитъ… Все на смарку!
А руки уже протягивались машинально къ деньгамъ.
— Потрудитесь пересчитать, — сказалъ Роговъ.
— Да, дивиденды, дивиденды… говорилъ, какъ во снѣ, Иванъ Нифонтовичъ и, пересчитавъ машинально деньги, швырнулъ ихъ въ несгораемый шкапъ.
— Не смѣю больше задерживать васъ, Кузьма Дементьичъ, — сказалъ онъ, поворачиваясь къ Рогову и глядя на него въ упоръ тусклымъ, тяжелымъ взглядомъ.
Роговъ вышелъ изъ кабинета, по его выраженію, «словно оплеванный», а Иванъ Нифонтовичъ долго стоялъ среди комнаты въ столбнякѣ и бормоталъ безсознательно:
— Абсурдъ!.. Полнѣйшій абсурдъ!.. Всѣ въ прахъ обратимся…
Кончено! Это ужъ въ послѣдній разъ прячетъ онъ въ шкапъ ненужныя ему деньги. Больше продолжаться такъ не можетъ… Уже предчувствуется желанный мигъ озаренія: «оно» уже близко, близко, у самаго порога… Не будетъ у него тогда ни денегъ, ни паевъ, ни шкаповъ, ни всей этой непонятной жизни, а вмѣсто этого черезъ все его существованіе протянется огромный яркій лучъ, при свѣтѣ котораго онъ увидитъ и пойметъ настоящаго Ивана Нифонтовича, настоящій смыслъ и «весь, этотъ круговоротъ жизни». Откуда именно засіяетъ чудодѣйственный лучъ — отъ революціи, или отъ красоты, или отъ мощей? — разгадать этого онъ не можетъ, но это сбудется, сбудется! Озареное блеснетъ для него внезапно, какъ молнія, — и тогда…
VI.
правитьБылъ поздній вечеръ, когда Ивану Нифонтовичу подали телеграмму отъ Рогова: «Пріѣзжайте немедленно. На фабрикѣ неспокойно». У Ивана Нифонтовича екнуло сердце…
— «Вотъ „оно“' вихремъ пронеслось въ его головѣ. Недаромъ онъ предчувствовалъ, что что-то зрѣетъ, готовится, надвигается…
— „Жребій брошенъ!“ молвилъ онъ вслухъ и отправился на вокзалъ.
Плавно раскачиваясь на эластичныхъ подушкахъ въ вагонѣ 1-го класса, онъ не переставалъ думать о томъ, что теперь наступаетъ для него „перевалъ жизни“. Въ сущности, вѣдь онъ всегда подозрѣвалъ въ глубинѣ души, что озареніе придетъ къ нему именно съ фабрики, гдѣ тысячная толпа ждетъ его, какъ манны небесной. Онъ старался угадать, какъ оно произойдетъ, и размышлялъ о самомъ себѣ, какъ о комъ-то другомъ, не вполнѣ доступномъ для его пониманія. Ему представлялось, что Гаврюхинъ, тотчасъ попріѣздѣ, произведетъ на фабрикѣ коренной переворотъ, цѣлую пертурбацію. Онъ скажетъ или совершитъ нѣчто такое, что ошеломитъ фабричную администрацію и вызоветъ единодушный восторгъ у рабочихъ. Иванъ Нифонтовичъ уже слышитъ, какъ кто-то изступленно кричитъ Гаврюхину: „ура! ура!“ — хочетъ взмахнуть шляпой, но встряхивается и сознаетъ, что онъ задремалъ… Сосѣдъ его звѣрски храпитъ, колеса поѣзда мѣрно стучатъ, замедляя ходъ, и протяжный свистокъ даетъ знать о приближеніи къ станціи.
Иванъ Нифонтовичъ вышелъ на платформу, послалъ сторожа узнать, есть ли лошади съ фабрики, и, ежесь отъ ночной прохлады, присѣлъ на скамейку. Сторожъ исчезъ въ темнотѣ и не возвращался. Поѣздъ ушелъ. Передъ Иваномъ Нифонтовичемъ блестѣли рельсы, на которыя падалъ отблескъ отъ освѣщенныхъ оконъ телеграфной комнаты; направо и налѣво виднѣлись разноцвѣтные сигнальныя фонари, а дальше за ними — черная тьма. Телеграфные столбы гудѣли отъ вѣтра. На платформѣ было холодно и непривѣтливо…
— „Что же это сторожъ-то?“ думалъ Иванъ Нифонтовичъ, покачиваясь отъ дремоты. Голова его все ниже свѣшивалась на грудь, и снова, какъ въ туманѣ, носился передъ нимъ таинственный Гаврюхинъ. Что-то онъ сдѣлаетъ? Камня на камнѣ не оставитъ… Роговъ, Довмонтовъ и пайщики будутъ злиться на него, донесутъ губернатору, станутъ всячески угрожать ему, но рабочіе вынесутъ его на рукахъ, проводятъ всей фабрикой до станціи, будутъ кричать по дорогѣ: „Не выдадимъ нашего Ивана Нифонтовича! Не выдадимъ молодого хозяина!“ Впрочемъ, Гаврюхинъ, пожалуй, и не поѣдетъ на станцію, а останется жить на фабрикѣ, чтобы не было злоупотребленій. Можетъ также случиться, что» онъ сдѣлаетъ рабочихъ пайщиками и будетъ съ ними на равной ногѣ, «чего даже въ Европѣ еще не бывало»…
— Ваше благородіе! ваше благородіе! — почтительно окликалъ его сторожъ. — Пожалуйте!.. Насилу разбудилъ кучера…
Въ полѣ дулъ холодный вѣтеръ: сыпалась сверху мелкая крупа, непріятно щекотавшая лицо; небо все больше заволакивалось тучами…
Рессорный экипажъ мягко катился по отличному шоссе. Голова Ивана Нифонтовича безпомощно раскачивалась изъ стороны въ-сторону, какъ у подстрѣленной птицы. Чуть-чуть брезжила заря, и при свѣтѣ ея лицо Гаврюхина казалось блѣднымъ и изможденнымъ… Но когда подъѣхали къ фабрикѣ, онъ подтянулся и пріосанился. — «Надо все трезво обсудить»… — мысленно повторялъ онъ, озираясь не безъ волненія по сторонамъ. — Кажется, всѣ еще спятъ? Это хорошо… Я, такъ сказать, инкогнито…
VII.
правитьЕще нѣтъ восьми утра, а толпа рабочихъ передъ домомъ правленія уже сгустилась.
Она ростетъ. напираетъ, гудитъ. То и дѣло раздаются громкіе голоса:
— Хозяина намъ!
— Иванъ Нифонтыча сюда!
— Просимъ!
— Требуемъ!
Изъ комнатъ на подъѣздъ выходитъ Севастьянычъ, старый лакей Довмонтова, въ длинномъ сюртукѣ и бѣломъ галстукѣ, и кричитъ, размахивая руками:
— Эй вы, мастеровщина! Чего галдите?.. Разинули пасти-то!
Его голосъ покрывается возгласами рабочихъ:
— Ты зачѣмъ вылѣзъ?
— Замѣсто хозяина?
— Мастистый какой!
— Ишь, заржали жеребцы! — говоритъ Севастьянычъ, краснѣя отъ досады. — Дурачье, — право, дурачье!
— Ты больно уменъ?
— Ему, братцы, по уму-то давно бы уже надо быть мертвому!.. Право слово!
— Ха, ха, ха!
Въ толпѣ хохотъ, остроты… Севастьянычъ сердито плюетъ.
— Товарищи!.. — Дайте сказать! — Прошу слова! — слышатся голоса вожаковъ. — Бросьте его! — Ну, его къ шуту! — Не для того мы пришли сюда… — Пускай онъ хозяину скажетъ… — Чтобы одинъ къ намъ вышелъ! — Рогова и Довмонтова не надо! — А то и говорить не станемъ!..
Толпа сначала смолкаетъ, потомъ возбужденно кричитъ:
— Самого подавай!
— Долой директора!
— Къ свиньямъ Рогова!
— Молодого хозяина намъ!
— Съ хозяиномъ говорить желаемъ!
— Тише вы, галманы! — оретъ Севастьянычъ генеральскимъ голосомъ. Смирно!.. — Что за галдежъ? Вѣдь сказано вамъ: скоро выйдетъ!
И опять крики толпы:
— Что онъ, замѣсто себя, холуя намъ высылаетъ?
— Это не онъ: это Довмонтовъ прислалъ!
— Проваливай, старикъ!
— Видали мы хамовъ-то!
— Хозяина намъ! Сколько время ждемъ!
— А вы бы еще съ заутренъ пришли!
Въ Севастьяныча летятъ комки грязи. Его лобъ краснѣетъ, сѣдыя баки трясутся отъ гнѣва…
— Постойте вы, идолы! Вотъ вамъ ужо пропишутъ! — кричитъ онъ, грозя кулакомъ и торопливо скрывается за дверью, сопровождаемый насмѣшливыми возгласами:
— Ага, озябъ!
— Сничтожился!
— Ишь, размахался, камардинъ дилехторскій!
— Поспѣшай, а то самоваръ уйдетъ!..
— Не простудись, старый хрѣнъ!
Въ столовой за утреннимъ самоваромъ собрались: Довмонтовъ, Роговъ и пріѣхавшіе наканунѣ утромъ Зининъ и Маклецовъ, не крупные пайщики. Опухшее, расширяющееся книзу лицо Довмонтова блѣдно, косые глазки его безпокойно бѣгаютъ, руки дрожатъ. Блѣденъ и Роговъ: онъ знаетъ, что рабочіе ненавидятъ его не меньше, чѣмъ Довмонтова. Въ его холодныхъ лисьихъ глазахъ и въ плотно сжатыхъ безкровныхъ губахъ застылъ злобный испугъ и безсильная ненависть къ толпѣ, шумящей подъ окнами.
— Я вѣдь, давно замѣтилъ, что на фабрикѣ завелся душокъ. — Я предлагалъ вамъ усилить среди рабочихъ гласность… Вотъ теперь дождались!
— «Гласность?» Это какую же гласность? спрашиваетъ Зининъ, красивый и изящно одѣтый господинъ, старающійся сохранить беззаботный, разсѣянный видъ.
— Это, чтобы быть всегда въ курсѣ дѣла. — уныло поясняетъ Маклецовъ, тоже благообразный господинъ, чистый, бѣлый и мягкій, какъ только что испеченная просфора.
— А, соглядатайство? догадывается Зининъ. — Нѣтъ, вотъ во Франціи въ такихъ случаяхъ поступаютъ иначе…
— Что намъ ваша Франція! брюзгливо перебиваетъ Роговъ. — Вы всѣ Европы объѣздили, а нашихъ порядковъ не знаете. При покойномъ Нифонтѣ Иванычѣ никто пикнуть не смѣлъ, и было все тихо и благородно; а теперь вонъ всякій мальчишка — конторщикъ лѣзетъ разговаривать… Вотъ отъ этого отъ самого и происходитъ… На Семеновской-то мануфактурѣ что вышло?..
Иванъ Нифонтовичъ молча ходитъ вдоль стѣны, мимо обширнаго чайнаго стола. Онъ плохо спалъ и проснулся рано. Выглянувъ въ окно, онъ замѣтилъ отдѣльныя группы рабочихъ, которые нерѣшительно топтались на мѣстѣ вдалекѣ отъ дома правленія и выжидательно посматривали на окна. Что-то дрогнуло у него въ груди, и опять молніей сверкнула мысль: «вотъ оно!»
Былъ моментъ, когда онъ уже потянулся, чтобы открыть окошко и крикнуть: «Товарищи, я съ вами! Я здѣсь!» — но онъ подумалъ, что это еще отъ него не уйдетъ, и отправился въ столовую пить чай. Увидавъ его лицо, Довмонтовъ и Роговъ переглянулись и внутренно рѣшили, что имъ, пожалуй, не сдобровать.
— «Натворитъ чудесъ, полоумный!» говорилъ себѣ Роговъ, наблюдая изподлобья подергиванья въ лицѣ хозяина…
— Какія же мѣры вы думаете принять, Иванъ Нифонтовичъ? спрашивалъ Довмонтовъ, предупредительно подавая хо: зяину стаканъ чаю, сливки и булки.
— Немедленно срѣзать мозоль, — сказалъ Иванъ Нифонтовичъ, дѣлая рыбьи глаза.
Послѣ этого онъ молча выпилъ свой стаканъ, отказался отъ другого, всталъ и принялся ходить по столовой. Довмонтовъ, Роговъ и пайщики совѣщались между собой, а Иванъ Нифонтовичъ бросалъ имъ отрывочныя замѣчанія:
— Это все палліативъ… Тутъ нужно другое… Это все — дѣтскія игрушки… Въ бирюльки играете, господа!..
А когда всѣ пристали къ нему, спрашивая: «что же наконецъ дѣлать?» — онъ обвелъ компанію страннымъ блуждающимъ взглядомъ и произнесъ какъ бы про себя:
— Люблю я смотрѣть на кукольныя комедіи…
Это было и обидно, и подозрительно. — «Подложитъ онъ намъ свинью!» пронеслось въ головахъ у всѣхъ…
Между тѣмъ пробило 9 часовъ, а Иванъ Нифонтовичъ все ходитъ вдоль стѣны и молчитъ; а толпа становится все шумнѣе; все громче и настойчивѣе раздаются крики:
— Долой директора!
— Не хотимъ его!
— Хозяина намъ сюда!
— Рогова къ свиньямъ!
— Долой скобленое рыло!
Роговъ сжимаетъ блѣдныя губы и шипитъ: «Подождите, голубчики, подождите!»
Севастьянычъ снова появляется на крыльцѣ и кричитъ:
— Смирно вы, анаѳемы!
Теперь въ него летятъ камни.
— Они въ парадное ломятся, — объявляетъ онъ директору. — Никакого уйма на нихъ нѣтъ…
Довмонтовъ дрожащимъ голосомъ сообщаетъ Ивану Нифонтовичу, что онъ еще третьяго дня отослалъ семью въ городъ…
— Хозяина намъ! реветъ толпа…
— Я бы розгочками ихъ, розгочками хорошими! твердитъ перепуганный Маклецовъ. — Знаете: по-русски, по-русски!
А Зининъ, поблѣднѣвшій, съ трясущейся нижней челюстью, которую онъ никакъ не можетъ заставить зѣвнуть, дѣлаетъ видъ, что очень занятъ обрѣзываніемъ сигары, и лопочетъ что-то насчетъ западныхъ государствъ…
Въ крыльцо стучатъ и звонятъ…
— Вышли бы вы къ нимъ, Кузьма Дементьевичъ, — обращается Маклецовъ къ Рогову. — Они любятъ васъ…
— Да, — какъ собака палку! огрызается Роговъ. — Идите сами: вы помоложе меня.
— Да вѣдь я, такъ сказать, не въ курсѣ… Я для нихъ — не авторитетъ. Можетъ быть, Николай Васильевичъ поговоритъ съ ними? Онъ знаетъ, какъ это на западѣ дѣлается.
— Нѣтъ, моя изба съ краю, — возражаетъ Зининъ, стараясь зѣвнуть. — Мнѣ мой дивидендъ пожалуйте, а насчетъ прочаго… Вѣдь Иванъ Нифонтовичъ хотѣлъ, кажется, разговаривать съ ними. Онъ — хозяинъ.
— Какой же я хозяинъ? Я — такой же пайщикъ, какъ и вы…
— Ну, полноте! Какіе наши паи? Вы тутъ — все… Если мы уйдемъ, вы и не замѣтите… Тутъ все на вашемъ капиталѣ построено.
— Вы идете, такъ сказать, въ корню, — подхватываетъ Маклецовъ. — а мы съ Николаемъ Васильевичемъ на пристяжкѣ тряхнемъ.
Электрическій звонокъ въ подъѣздѣ непрерывно звонитъ…
— Выйдите къ нимъ, Иванъ Нифонтовичъ: вѣдь они васъ требуютъ, — проситъ Довмонтовъ.
— Знаю, знаю.. Подождите… Тутъ все на смарку нужно… Камня на камнѣ… — Господи, какое мученье! — Онъ чувствуетъ, что моментъ насталъ, но не можетъ рѣшить, чего требуетъ отъ него этотъ моментъ?.. Онъ внутренно перегораетъ, но продолжаетъ ждать. Чего? Озаренія? Этакая мука! Всю-то жизнь онъ ждетъ… Ему скоро тридцать стукнетъ, а онъ все ждетъ. Прежде ему казалось, что вотъ онъ кончитъ курсъ, и тогда все станетъ для него ясно; но ясно не сдѣлалось… можетъ быть, потому, что курсъ онъ не докончилъ. Потомъ ждалъ: «вотъ стану самъ хозяиномъ, и тогда…» Теперь онъ — хозяинъ, а все остается для него по прежнему неяснымъ, и не приходитъ то таинственное, роковое, что должно сразу озарить предъ нимъ жизнь и всю его собственную подоплеку…
Онъ издали осторожно засматриваетъ въ окно… На языкѣ у него вертится начало рѣчи: «Товарищи рабочіе! я уважаю…» — и дальше еще какія то хорошія слова, звучныя, торжественныя, какъ парадный маршъ, какъ праздничный звонъ большого колокола… Но при видѣ возбужденной и беспорядочно-крикливой толпы, настроеніе его мѣняется, и онъ полусознательно бормочетъ: «Толпа всегда толпа… Сѣрая масса… Безтолочь… Неразбериха…» Вонъ тотъ, съ русой бородой, приличнѣе другихъ, осмысленнѣе: съ нимъ бы Иванъ Нифонтовичъ поговорилъ по душѣ… И этотъ, высокій, черный, тоже располагаетъ къ себѣ: у него совсѣмъ интеллигентный видъ… И еще вонъ тотъ, худощавый: также внушаетъ довѣріе; онъ держитъ себя съ достоинствомъ… Пускай бы ихъ депутатами послали…
Прижавшись къ портьерѣ, Иванъ Нифонтовичъ не замѣчаетъ, что происходитъ за его спиной: какъ Довмонтовъ и Роговъ разговариваютъ вполголоса съ пайщиками, косясь опаслива на хозяина, какъ они призываютъ Севастьяныча, отдаютъ ему подъ сурдинку какія-то приказанія, какъ торопливо входятъ и выходятъ какіе-то люди. Иванъ Нифонтовичъ все стоитъ у окна, прикрываясь портьерой, протираетъ поминутно пенснэ, потомъ насаживаетъ его съ размаху на переносицу, потомъ опять сдергиваетъ съ носа и протираетъ, — а въ головѣ словно метелица крутитъ.
— Мы этимъ архаровцамъ покажемъ! — доносится до него какъ будто издали голосъ Рогова. — Расправа будетъ такая, что черти въ аду озябнутъ!
— «Да, пусть лучше депутацію выберутъ… всеобщимъ голосованіемъ», — думаетъ Иванъ Нифонтовичъ. — «Надо имъ вывѣсить этакую какую-нибудь… прокламацію… А еще лучше: пускай они сейчасъ же… Эхъ, да не то все это не то, не то!» — стонетъ въ глубинѣ его растеряннаго существа.
Часы пробили десять. Толпа еще больше выросла, тѣснѣе придвинулась къ дому. Крики ея становятся все нетерпѣливѣе, грознѣе. Среди рабочихъ распространяется слухъ, что Роговъ и Довмонтовъ не пускаютъ къ нимъ хозяина. Толпа ругается, машетъ руками, показываетъ кулаки.
А Иванъ Нифонтовичъ стоитъ на мѣстѣ, какъ околдованный, и все думаетъ. И чѣмъ дольше стоитъ, чѣмъ напряженнѣе думаетъ, тѣмъ страннѣе и непонятнѣе становится для него все, происходящее и передъ нимъ, и за нимъ, и въ немъ самомъ. Съ ужасомъ чувствуетъ онъ внутри себя ту самую, пустоту, какую онъ испытывалъ, когда уходилъ отъ Топорникова и не зналъ, что ему, собственно, предпринять: творить ли немедленно волю пославшаго, или поѣхать въ ресторанъ и съѣсть любимую имъ уху съ растегаемъ?..
Вдругъ оконное стекло разлетѣлось со звономъ, и увѣсистый кирпичъ, проскочивъ мимо портьеры, шлепнулся на столъ и потомъ покатился на полъ, увлекая за собой стаканъ и полоскательную чашку. Иванъ Нифонтовичъ отскочилъ отъ окна съ помертвѣвшимъ и искаженнымъ лицомъ.
— Разбойники! — закричалъ онъ яростной фистулой. — Покушеніе… Бунтъ… Немедленно послать нарочнаго къ губернатору!.. Солдатъ вызвать, солдатъ!.. Сію же минуту!
Обезумѣвъ, онъ метался по комнатѣ, билъ себя въ грудь, потрясалъ кулаками и выкрикивалъ, какъ въ горячечномъ припадкѣ:
— Бунтовщики!.. Подъ присягу ихъ!.. Крестъ цѣловать!.. Вооруженное нападеніе!.. Всѣхъ подъ разстрѣлъ!.. Казаковъ сюда!.. За солдатами послать!
— Успокойтесь, — сказалъ Роговъ, удерживая его за рукавъ, — уже послано.
— Уже? — произнесъ Иванъ Нифонтовичъ, глядя на Рогова помутившимся взоромъ.
— Давно послано. Ждемъ съ часу на часъ…
— Ѣдутъ! — радостно крикнулъ Довмонтовъ.
— Ѣдутъ, ѣдутъ! — подхватили пайщики.
Иванъ Нифонтовичъ въ изнеможеніи подошелъ къ окну. Ноги у него дрожали, побѣлѣвшія губы прыгали, на лбу выступили капли холоднаго пота… Толпа подъ окнами волновалась, но уже не по прежнему, и лица рабочихъ были обращены не къ дому, а на ограду, въ поле, оттуда быстро приближался столбъ пыли…
Иванъ Нифонтовичъ въ безсиліи опустился на стулъ и тяжело дышалъ; глаза его потухли, ушли глубоко въ орбиты и смотрѣли оттуда съ сиротливымъ недоумѣніемъ. Онъ апатично махнулъ рукой и произнесъ упавшимъ голосомъ:
— Не знаю… Дѣлайте, какъ хотите… Умываю руки.
Потомъ опустилъ голову на грудь и пробормоталъ тоскливо:
— Всѣ въ прахъ обратимся…