1905.
правитьВЪ 20 ЛѢТЪ.
правитьI.
правитьМнѣ было 20 лѣтъ. Жилъ я въ одномъ изъ захолустныхъ бѣлорусскихъ городовъ, вдали отъ родины и родныхъ. Я перебивался уроками и, въ то же время, усердно готовился къ экзамену зрѣлости. По недостатку средствъ, я долженъ былъ выйти изъ 6-го класса гимназіи, но въ университетъ все-таки надѣялся поступить.
Нельзя сказать, чтобы жилось скверно. Мысль была занята міровыми вопросами, въ душѣ жила глубокая вѣра въ будущее, а сердце было преисполнено чистой любви. Только… карманъ былъ пустъ! Ахъ! какъ онъ былъ пустъ. А отъ кармана до желудка, какъ извѣстно, «одинъ шагъ»…
Было ясное майское утро. Яркіе лучи солнца, снопомъ ворвавшись въ окно моей комнатки, заиграли на моемъ лицѣ и разбудили меня. Я открылъ глаза и поспѣшно зажмурилъ ихъ отъ рѣзкаго свѣта. Нѣсколько минутъ пролежалъ я неподвижно. Я чувствовалъ головную боль, но не пытался опять заснуть. Я медленно поднялся и сталъ одѣваться.
Было всего 8 часовъ утра. Изъ сосѣдней комнаты доносился громкій разговоръ. Я машинально прислушался и съ двухъ словъ понялъ, въ чемъ дѣло: хозяйка бранила сына-извощика, Гришку; онъ ѣздилъ ночнымъ, вернулся пьянымъ и не привезъ денегъ. Обычная исторія!
Я одѣлся и прошелся по комнатѣ. Головная боль нѣсколько утихла, но подъ ложечкой засосало. Я вспомнилъ, что со вчерашняго утра ничего не ѣлъ. Вчера купилъ на послѣднія 3 копѣйки хлѣба и къ чаю до крошки съѣлъ его. Потомъ почти цѣлый день сидѣлъ въ библіотекѣ, вернулся домой часовъ въ 9, хотѣлъ засвѣтить лампу, чтобы работать — и хватился, что въ ней нѣтъ ни капли керосина. Съ досады я легъ спать.
Скверно! Весь этотъ мѣсяцъ прожилъ я впроголодь. Уроковъ нѣтъ какъ нѣтъ. До сегодня я такъ или иначе перебивался: одалживалъ, продавалъ что могъ, а теперь изсякло все, и продавать нечего; нѣтъ ни денегъ, ни хлѣба, ни чаю, ни сахару, ни керосину…
Впрочемъ, чаю, сахару еще на разъ, кажется, хватитъ
Я открылъ столикъ: тамъ оказалась только щепотка истертаго въ порошокъ чаю.
Однако, нельзя же такъ! Надо что-нибудь предпринять. Пойти развѣ въ лавочку попросить въ долгъ хлѣба и сахару?.. Гм! Тамъ сидитъ эта противная толстомордая баба. Не повѣритъ; еще, пожалуй, обругаетъ. Не стоитъ мараться! Развѣ у хозяйки взять ломоть хлѣба и нѣсколько кусковъ сахару?.. А которое сегодня число? вспомнилъ я вдругъ съ испугомъ. Я обѣщалъ пятнадцатаго непремѣнно уплатить за квартиру, за оба мѣсяца, три рубля.
Нѣтъ, сегодня еще только двѣнадцатое. Съ этой стороны, значитъ, могу быть спокоенъ… Какъ-же, однако, такъ прямо просить одолжить хлѣба? Неловко. Нужно какой нибудь предлогъ найти.
Я вотъ какъ устрою: умоюсь, пойду будто въ лавочку за хлѣбомъ, потомъ вернусь и скажу, что лавочка заперта, а дальше идти — лѣнь. Потомъ добавлю небрежно: «Отрѣжьте ужъ, Власьевна, мнѣ вашего хлѣба. Возьму потомъ, отдамъ… Кстати, и сахару пару кусковъ». Прекрасно!
Я вышелъ въ слѣдующую комнату, которую занимала хозяйка. У печки возилась Власьевна, женщина лѣтъ пятидесяти, высокая, сухопарая, съ энергичнымъ лицомъ. На лавкѣ, подъ образами, сидѣла ея десятилѣтняя дѣвочка, Ѳеклуша, и спокойно жевала хлѣбъ. На кровати лежалъ, развалившись въ пьяной позѣ, сынъ хозяйки, Гришка, парень лѣтъ восемнадцати, и что-то невнятно бормоталъ.
— Разбудили васъ, Михайловичъ? — спросила хозяйка, рѣзко повернувшись ко мнѣ, и добавила: — Тутъ, съ этимъ идоломъ проклятымъ, и мертваго разбудишь, не токмо живого человѣка!
— Что такое? — спросилъ я машинально.
— А то — такое! Видѣли его? — отвѣтила она, ткнувъ пальцемъ по направленію къ кровати. — Ночь проѣздилъ лошадей привелъ еле живыхъ, а денегъ — двадцатьпять копѣекъ.
— Ma… м… манька! — икнулъ Гришка.
— Молчи, анафема! Голову пробью! — воскликнула Власьевна съ яростью, схвативъ кочергу, но тотчасъ-же поставила ее обратно и заговорила съ отчаяніемъ:
— Вотъ горе мое! Съ этихъ лѣтъ пить! Пропадать мнѣ съ моимъ сиротствомъ!..
Я сознавалъ, что ея горе въ самомъ дѣлѣ большое, но ничего не сказалъ ей. Черезъ нѣсколько минутъ Власьевна успокоилась и сказала уже обычнымъ тономъ:
— На базаръ пойду (она горшками торговала на базарѣ). Самоваръ поставила вамъ. А будете уходить — Ѳеклушу выпустите, а хату замкните; ключикъ подъ крышу. Пусть въ замкнутой хатѣ поваляется! — добавила она, взглянувъ на Гришку.
— Ладно — отвѣтилъ я. — А вы не замѣтили: въ лавочкѣ сидятъ? добавилъ я.
— Мурло-то? Чего ей не сидѣть? Съ пяти часовъ сидитъ, чтобъ ей провалиться!
Я зналъ, что хозяйка съ давнихъ поръ въ контрахъ съ лавочницей, и не обратилъ вниманія на рѣзкость отвѣта, который, собственно говоря, мнѣ и не нуженъ былъ. Я взялъ картузъ и пошелъ къ дверямъ.
— Пойти за хлѣбомъ и сахаромъ, сказалъ я хладнокровно.
— Идите, самоваръ закипаетъ.
Я вышелъ и медленно поплелся по улицѣ. Завернулъ за уголъ и подошелъ вплоть къ лавочкѣ. Она, конечно, была открыта; у двери, на ящикѣ, сидѣла «мурло». Я прошелъ мимо нея.
— Съ добрымъ утромъ, Михайлычъ! Прогулку дѣлаете? — остановилъ меня, добродушно улыбаясь, сосѣдъ-сапожникъ.
— Прогулку, — отвѣтилъ я.
— Дѣло хорошее; май — скажемъ… А не возьмете ли у меня пару щиблетъ? Прямо на вашу ногу. Щиблеты первый сортъ, самый гамбурскій товаръ — и дешево возьму. Шилъ по заказу телеграфисту одному, да малы…
— Нѣтъ, не надо, — отвѣтилъ я, вздохнувъ, и невольно взглянулъ на свои истоптанные сапоги.
Повернулся и пошелъ домой.. Когда я вошелъ въ домъ, хозяйки уже не было.
— Самоваръ кипитъ — страсть! — сообщила мнѣ Ѳеклуша. — А мамка на базаръ пошла.
— Такъ, — произнесъ я, и скверно стало на душѣ. — Ну, а урокъ приготовила? — задалъ я обычный вопросъ.
— Какъ же! Еще вчерась! — отвѣтила она оживленно. — Всѣ задачки до единенькой рѣшила, — добавила она съ радостью.
— Молодецъ, — похвалилъ я ее машинально и пошелъ въ свою комнату.
Я опять пошарилъ въ столикѣ, не откроется ли тамъ какой-нибудь кладъ. Слава Богу, нашелся кусокъ сахару. Но стоитъ ли изъ-за этого возиться съ самоваромъ? Ѣсть хочется!
Я однако внесъ въ комнату пузатый самоваръ, заварилъ весь свой чай и взялъ книгу.
«Напьюсь чаю, займусь съ Ѳеклушей и пойду добывать денегъ… копѣекъ хоть двадцать-пять — тридцать», подумалъ я.
Мнѣ именно столько и нужно было, не больше; разсчетъ несложный: два фунта хлѣба — шесть копѣекъ, полъ-фунта сахару — десять, чаю на пять копѣекъ, керосину фунтъ — четыре копѣйки. А если еще пять копѣекъ — можно и пару селедокъ купить. Имѣй я этотъ капиталъ — и все горе было бы забыто.
Я выпилъ первый стаканъ съ сахаромъ и потомъ сталъ пить безъ сахару. Я пилъ много горячаго чаю и этимъ нѣсколько утишилъ ощущеніе голода. Къ тому-же я увлекся крайне интересной статьей въ новой книжкѣ журнала, которую вчера принесъ изъ библіотеки. Закрылъ я книгу лишь тогда, когда въ сосѣдней комнатѣ стѣнные часы прохрипѣли одиннадцать.
Я позвалъ Ѳеклушу заниматься. Это былъ мой единственный урокъ, конечно даровой, который, кстати сказать, доставлялъ мнѣ большое удовольствіе. Ѳеклуша имѣла отличныя способности. Я особенно любилъ, когда она своимъ тоненькимъ голоскомъ быстро, съ увлеченіемъ объясняла задачи, причемъ ея птичье личико оживлялось, а пальчики быстро перебирали на сто тѣ.
Я недолго занимался съ него. Меня мучилъ голодъ. Онъ ощущался и въ желудкѣ, и во всѣхъ членахъ; голова тяжелѣла, сердце млѣло, во рту ужасно сушило послѣ чая.
Надо идти. Куда — я и самъ не зналъ. Я перебралъ въ умѣ всѣхъ друзей: большинство изъ нихъ сами жили впроголодь, изъ остальныхъ — того дома не застану, у другого просить не хочется, и такъ далѣе.
"Пойду къ Алешѣ Рогову, — рѣшилъ я. — Достану у него ".
II.
правитьАлеша Роговъ кончалъ гимназію и издавна принадлежалъ къ нашему кружку. Это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, про которыхъ говорятъ: и мухи не обидитъ, — тихій, молчаливый, нѣсколько робкій. Мы всѣ его любили, хотя особенно близко никто изъ насъ не сходился съ нимъ. Виною этому былъ, отчасти, его сдержанный характеръ, а главное — разница въ условіяхъ жизни: онъ жилъ въ семьѣ, вполнѣ обезпеченно, а мы перебивались со дня на день. При своей обезпеченности, онъ не вполнѣ понималъ нашу нужду, а по деликатности натуры не затрагивалъ этого щекотливаго вопроса.
Я попалъ къ Роговымъ какъ разъ не во время: они только-что собрались обѣдать. Я зналъ, что меня пригласятъ обѣдать и чувствовалъ себя скверно. Сѣсть обѣдать съ ними я какъ-то органически не могъ: садись къ чужому столу голодный въ виду десятка паръ глазъ! Всѣ, конечно, замѣтятъ, что я голоденъ. Нужно врать, строить сытую рожу и тому подобное. Какая гадость!
Я хотѣлъ поскорѣе отдѣлаться; сказалъ Алешѣ, что мнѣ нуженъ нѣмецкій словарь и что я очень спѣшу.
— Голубчикъ, подожди часокъ, я пообѣдаю, — отвѣтилъ онъ своимъ женственно-мягкимъ голосомъ. — Словарь лежитъ въ ящикѣ, заваленъ книгами.
Пришлось подождать.
Въ столовую вошелъ отецъ Алеши, Андрей Степановичъ, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, сѣдой, но очень крѣпкій на видъ. Онъ былъ докторъ, но практики имѣлъ мало, да и не интересовался ею матеріально, такъ какъ имѣлъ большое имѣніе. Въ городѣ его считали оригиналомъ за то, что у больныхъ онъ часто просиживалъ по три-четыре часа, болтая о разныхъ разностяхъ. Только въ экстренныхъ случаяхъ ѣздилъ онъ на извозчикѣ, а то постоянно ходилъ пѣшкомъ. Не интересуясь платой, онъ не любилъ богатой практики и избѣгалъ ее.
Къ кружку товарищей Алеши онъ относился очень сердечно, хотя съ оттѣнкомъ ироніи.
Онъ мнѣ размашисто подалъ руку и спросилъ улыбаясь:
— Здоровы?
— Пока здоровы, а захвораемъ — къ вамъ придемъ, — отвѣтилъ я.
— Значитъ, теперь — не ко мнѣ, констатировалъ онъ, садясь къ столу. — А не откушаете ли съ нами? — добавилъ онъ.
— Благодарю, сытъ, — отвѣтилъ я отрывисто и почувствовалъ, что краснѣю.
— Отвѣтъ знакомый. Нельзя ли, впрочемъ, сегодня исключеніе изъ правила сдѣлать, — сказалъ онъ, пытливо взглянувъ на меня.
Если-бъ онъ на меня не посмотрѣлъ такъ, я бы, можетъ быть, сѣлъ къ столу; а теперь не могъ: мнѣ казалось, что по моему лицу и засохшимъ губамъ онъ понялъ что я голоденъ,
— Только что пообѣдалъ… — сказалъ я.
Онъ опять мелькомъ взглянулъ на меня и промолчалъ.
Подали обѣдъ. Запахъ горячей пищи, которой я не ѣлъ уже нѣсколько недѣль, ударилъ мнѣ въ лицо и вызвалъ мучительное ощущеніе. Голова закружилась и что-то потащило меня къ столу. Меня терзало раскаяніе, зачѣмъ я такъ рѣзко отказался. Я могъ сказать небрежно: «а, пожалуй, побалуюсь обѣдомъ», или еще потомъ я могъ сказать: «ну, я вамъ докажу, что я человѣкъ безъ правилъ» — и сѣсть къ столу… Но Роговъ перебилъ мои мысли:
— Что-то Савельева не видать. Ужъ, кажется, недѣли двѣ его не было у насъ. Не знаете, что съ нимъ? — спросилъ онъ, утирая ротъ салфеткой.
Эти нѣсколько словъ сразу измѣнили мои мысли и настроеніе. Я вдругъ и голодъ позабылъ, и въ душѣ былъ очень радъ, что не сѣлъ обѣдать.
— Савельевъ? Не знаю. Я его тоже давно не видалъ… — отвѣтилъ я поспѣшно.
Савельевъ былъ нашъ общій знакомый, семинаристъ. За какую-то драку его исключили изъ семинаріи; онъ занимался уроками, много читалъ, былъ тѣхъ же убѣжденій, что всѣ мы, а между тѣмъ никто изъ насъ терпѣть его не могъ за его крайнюю безцеремонность. Безцеремонно влѣзетъ онъ другому въ душу, безцеремонно заберется безъ хозяина къ нему въ комнату, съѣстъ со спокойной душой послѣдній кусокъ хлѣба, утащитъ необходимую книгу, иногда и одежду. А встрѣтишь его, спросишь: зачѣмъ взялъ безъ спросу? — у него одинъ отвѣтъ: «филистеръ!» «буржуй»! Слова, кстати сказать, самыя ругательныя въ нашемъ кружкѣ. Десятки разъ мы рѣшительно объявляли ему, что не желаемъ знаться съ нимъ, не подавали ему руки, но это нисколько не помогало. Пройдетъ день — два, и онъ опять является, какъ ни въ чемъ не бывало, въ нашъ кружокъ. Незадолго передъ тѣмъ его согнали съ квартиры, и онъ поселился у одного нашего товарища, Исакова, и прожилъ у него съ мѣсяцъ, въ то время, когда тотъ самъ голодалъ. Съ Роговымъ онъ тоже былъ знакомъ — и вотъ, съ нѣкотораго времени, онъ началъ ходить къ нимъ ежедневно въ одно время, передъ обѣдомъ, и каждый день оставался тамъ обѣдать. Это насъ всѣхъ глубоко возмущало.
Можно себѣ представить, какъ мнѣ непріятно стало, когда именно теперь, во время обѣда, Роговъ-отецъ напомнилъ мнѣ о Савельевѣ. Почему онъ о немъ вспомнилъ? Конечно, и тотъ приходилъ въ эту пору. Если-бъ я сѣлъ обѣдать, Роговъ вѣрно подумалъ бы: «теперь этотъ будетъ каждый день приходить обѣдать»… Гадость какая!
Я поднялся и ушелъ въ комнату Алеши. Скоро и онъ туда пришелъ, разыскалъ словарь и далъ мнѣ.
— Слышь: нѣтъ ли у тебя тридцати копѣекъ? — спросилъ я, прощаясь, какъ-то мимоходомъ.
— Тридцати нѣтъ, а двадцать есть. Могу у отца еще десять взять, — отвѣтилъ онъ спокойно.
— Не стоитъ! Дай двадцать, — сказалъ я поспѣшно.
Я взялъ деньги и вышелъ.
III.
правитьВъ самомъ прекрасномъ настроеніи шелъ я домой. Голода я и не чувствовалъ, а въ воображеніи рисовалась соблазнительная картина. На столѣ кипящій самоваръ и свѣжій хлѣбъ; я медленно ѣмъ, запиваю чаемъ и читаю.
Вдругъ я замѣтилъ впереди себя тонкую, стройную фигуру Исакова. Онъ шелъ скоро и, очевидно, не замѣтивъ меня, пробѣжалъ мимо. Я его окликнулъ. Онъ остановился, быстро и сурово оглянулся и, замѣтивъ меня, обрадовался:
— Прекрасно! Я тебя и ищу! — воскликнулъ онъ торопливо. — Думалъ — ты въ библіотекѣ.
— Что такое?
— Нѣтъ ли у тебя сколько-нибудь денегъ?
— Вотъ тебѣ разъ! — воскликнулъ я, разсмѣявшись.
— Говори скорѣй, безъ прибаутокъ, некогда, — проговорилъ онъ полусердито. — Вѣдь скандалъ: нигдѣ гроша нельзя достать, — добавилъ онъ.
— Сколько тебѣ надо? — спросилъ я уныло.
— Сколько есть, дай…
— Нѣтъ ни гроша — отвѣтилъ я рѣшительно и какъ то жестоко.
На лицѣ Исакова выразилось страданіе.
— Вотъ бѣда! — сказалъ онъ съ отчаяніемъ. — Пойдемъ, авось гдѣ-нибудь достанемъ.
Мнѣ стало совѣстно моей лжи. Исаковъ не станетъ зря просить, да еще такъ настоятельно. Значитъ — какая-нибудь экстренная нужда. И вотъ я пойду съ нимъ доставать деньги въ то время, когда у меня въ карманѣ онѣ есть.
— Собственно говоря, у меня есть двадцать копѣекъ… — заговорилъ я нехотя. — Да мнѣ самому крайне нужно…
Онъ вскинулъ на меня удивленный взглядъ.
— Что-жъ ты дурака строишь? — воскликнулъ онъ сердито.
— Да на что тебѣ?
— Семья одна умираетъ съ голоду, буквально умираетъ! Къ тому-же двое больныхъ… — отвѣтилъ онъ взволнованно.
— Да я и самъ умираю съ голоду, — сказалъ я — и такъ нехорошо усмѣхнулся, что у меня самаго морозъ по кожѣ пробѣжалъ и на душѣ смутно стало.
Но Исаковъ, занятый своими мыслями, не замѣтилъ этого.
— Ничего, ничего, не умрешь, — сказалъ онъ какъ-то разсѣянно и небрежно, и добавилъ: — На какія ужасныя драмы наталкиваешься! Сижу это утромъ сегодня на урокѣ у купцовъ своихъ Кончилъ занятія, собираюсь уходить. Вдругъ въ сосѣдней комнатѣ крикъ, гвалтъ поднялся. Выхожу, — купчиха моя мечется по комнатѣ взбѣшенная, всѣми силами ругаетъ служанку. Увидала меня — накинулась: — «Скажите, дрянь какая! — указываетъ на служанку. — Въ домѣ дѣти малыя, а къ ней шляется какая-то дѣвчонка, у которой чуть ли не вся семья въ тифѣ! Ну, какъ тутъ жить! Избить ее, окаянную!» и-и пошла! Я постоялъ, послушалъ ее и вышелъ. Вижу, отъ воротъ дома отдѣлилась и поплелась дѣвочка лѣтъ 10-ти, худенькая, босая, въ одномъ платьицѣ, волосы въ тоненькую косичку. Идетъ медленно, съ опущенной головой. Думаю: должно быть, ее-то и прогнала моя купчиха. Пошелъ за нею, поровнялся, заглянулъ въ лицо — и сердце сжалось: въ лицѣ ни кровинки, зеленое какое-то, и выраженіе тупого страданія. Хотѣлъ заговорить съ нею, да побоялся испугать ее. Иду рядомъ, жду пока она обратитъ на меня вниманіе. Замѣтила она меня и какъ-то грустно взглянула. — Что, дѣвочка, спрашиваю, домой идешь? — «Домой», отвѣтила она тихо. — Кто-же у васъ дома боленъ? — спрашиваю опять, хочу удостовѣриться, та ли она, что я думаю. «Мамка и братъ.» — отвѣчаетъ она еще тише и вздыхаетъ. А отецъ гдѣ? — спрашиваю. «Да померъ же», — отвѣчаетъ она такимъ тономъ будто удивляется, что я самъ этого не знаю. Сталъ я ее опять допрашивать, зачѣмъ она ходила въ большой домъ. «Тетка наша тамъ, хлѣба намъ даетъ… да барыня прогнала»… — отвѣчаетъ, изъ глазахъ слезы. — А дома хлѣба у васъ нѣтъ? — Нѣтути… Мамка и не ѣстъ, все водички проситъ, Сенька тоже. А Колька и Дунька просятъ хлѣбца, плачутъ. А ночью страшно, страшно: мамка заговаривается, кричитъ"… Понимаешь, что за картину она мнѣ нарисовала! Я пошелъ за нею. Пришли на край города, за Никольской церковью. Тамъ въ прошломъ году пожаръ былъ, вся улица выгорѣла. Вижу, хибарка — какой-то гнилой, покосившійся грибъ. Еле вошелъ и чуть назадъ не выскочилъ: что-то затхлое, прокислое ударило мнѣ въ лицо. Оглядываюсь… Посреди комнаты двѣ жерди подпираютъ пузатый потолокъ, полъ въ дырахъ, ни столика, ни стула: двѣ лавки и опрокинутая кадушка — столъ, значитъ. Въ одномъ углу какое-то тряпье валяется, въ другомъ — нары, за ними полуразвалившаяся печка. Да еще въ углу черная какъ смоль дощечка — икона, и ничего больше. Два тусклыхъ оконца, въ комнатѣ полумракъ. Вижу — на нарахъ лежитъ разметавшись женщина лѣтъ сорока, лицо горитъ, кожа суха и лоснится, глаза закрыты, гноятся, губы черны. Лежитъ она на какихъ-то лохмотьяхъ, даже безъ подушки; лежитъ молча и только подымаетъ и опускаетъ руку, очевидно безсознательно. Рядомъ съ нею лежитъ парнишка лѣтъ пятнадцати, мечется, воды проситъ. А подъ нарами — это ужаснѣе всего было, — копошатся двое малютокъ! О, Боже мой!..
Исаковъ оборвалъ разсказъ и перевелъ духъ. Онъ былъ страшно взволнованъ, въ глазахъ блестѣли слезы. Его волненіе передалось и мнѣ.
— Куда-же мы идемъ? — остановился Исаковъ. — Надо имъ купить на эти двадцать копѣекъ… Что купить? Чай-сахаръ, думаю, сухарей, что ли. Я отнесъ туда мой самоваръ, кусокъ хлѣба у меня былъ. А чаю, сахару у самого второй день нѣтъ. Оскудѣлъ. У меня теперь одинъ урокъ остался, у купцовъ, да и то за два мѣсяца впередъ нахваталъ…
Мы купили провизію и отправились.
Исаковъ не преувеличивалъ въ своемъ разсказѣ. Картина, которую я увидѣлъ, была поистинѣ потрясающая. Женщина теперь лежала съ открытыми глазами, но смотрѣла безсознательно. Она тихо стонала. Больной мальчикъ спалъ, маленькія дѣти плакали; старшая дѣвочка, которую Исаковъ встрѣтилъ, раздувала самоваръ.
— Знаешь, — сказалъ мнѣ Исаковъ, — я здѣсь останусь, а ты сходи къ Рогову, попроси его придти сюда.
IV.
правитьРогова я нашелъ въ его кабинетѣ. Онъ сидѣлъ у стола и перелистывалъ новую книжку медицинскаго журнала. Должно быть, я слишкомъ скоро шелъ: когда я вошелъ въ кабинетъ, у меня вдругъ закружилась голова, передъ глазами заходили темные круги — и я долженъ былъ схватиться за стѣну, чтобъ не упасть.
Роговъ всталъ, подошелъ ко мнѣ и тревожно спросилъ:
— Что съ вами?
Я сѣлъ — нѣсколько оправился и сказалъ:
— Ничего… Шелъ скоро, а голова болитъ… Я къ вамъ вотъ зачѣмъ. И я разсказалъ ему въ чемъ дѣло.
Онъ сидѣлъ облокотившись одной рукой на столъ, повернувши голову въ мою сторону, и не спускалъ съ меня своего проницательнаго, умнаго взгляда.
— Хорошо, сказалъ онъ задумчиво, когда я кончилъ. — Я пойду съ вами. — И, помолчавъ минуту, добавилъ, продолжая смотрѣть мнѣ въ глаза: — А знаете, мнѣ кажется, что вы сами тоже не совсѣмъ здоровы.
— Не признаю себя виновнымъ, — попытался я отвѣтить шуткой и какъ-то кисло улыбнулся.
Но Роговъ не обратилъ вниманія на мой отвѣтъ, спокойно подошелъ ко мнѣ, послушалъ пульсъ, раскрылъ вѣко, приложилъ руку къ груди и послушалъ сердце. Я покорно повиновался ему и чувствовалъ себя, какъ попавшійся воръ. Мнѣ было тяжело и неловко.
Онъ сѣлъ опять къ столу и, помолчавъ минуту, сказалъ твердо и нѣсколько сурово:
— Послушайте: вы нездоровы… Вамъ необходимо нѣсколько недѣль отдохнуть и…
Онъ не договорилъ и какъ-то заволновался.
— Эхъ! — махнулъ онъ вдругъ энергично рукой. — Думаете, я не знаю, какъ вы живете? Вижу, знаю! Невозможно такъ! — проговорилъ онъ быстро, волнуясь и какъ-бы сердясь.
Я молчалъ. Къ горлу подступили слезы, которыя я едва удерживалъ. Мнѣ хотѣлось обнять этого человѣка и горько заплакать. Но въ эту минуту вошла въ кабинетъ жена Рогова, и я поспѣшилъ оправиться.
— Андрей Степановичъ, — сказалъ я, — можетъ быть, вы и правы, не знаю. Послѣ это разберемъ, а теперь пойдемте.
Онъ мнѣ ничего не отвѣтилъ, взялъ свою толстую суковатую палку, надѣлъ картузъ, и мы вышли. Противъ своего обыкновенія, онъ на этотъ разъ позвалъ извозчика, кажется, больше для меня, и мы поѣхали. Всю дорогу Роговъ мрачно глядѣлъ въ сторону и молчалъ, чему я былъ очень радъ, такъ какъ тряска отъ быстрой ѣзды причиняла мнѣ сильную боль въ пустомъ желудкѣ, и я, пожалуй, не могъ-бы отвѣтить, еслибъ Роговъ вздумалъ со мною заговорить.
Мы подъѣхали къ лачужкѣ. Роговъ вошелъ, молча поздоровался съ Исаковымъ, молча выслушалъ больныхъ и сталъ разспрашивать дѣвочку объ ихъ жизни Изъ ея разсказа мы узнали, что мать ея ходила въ поденщицахъ къ прачкамъ стирать, что лежитъ она безъ сознанія уже пятый день, а раньше долго перемогалась; что братъ третій день лежитъ, и что къ нимъ никто не заходитъ, такъ какъ по близости никто не живетъ: вся улица недавно выгорѣла.
Я замѣтилъ, что Роговъ былъ взволнованъ.
— Вотъ что, — обратился онъ къ Исакову. — Мальчика мы отправимъ сегодня-же въ больницу, а ее везти теперь нельзя: можетъ на извощикѣ умереть. Но кто-же за нею будетъ здѣсь ухаживать?
— Мы, — отвѣтилъ Исаковъ увѣренно.
— Нѣтъ, — сказалъ Роговъ, насупившись — Ему (онъ указалъ на меня) безусловно запрещаю, а вамъ не совѣтую. Вы дѣтей учите, живете въ домѣ, гдѣ дѣти, можете занести болѣзнь…
Исаковъ, приготовившійся ощетиниться, отъ послѣднихъ словъ присмирѣлъ и сталъ смотрѣть на меня, какъ-бы спрашивая, что дѣлать. Я думалъ объ этомъ-же.
— Аннушка! — воскликнули мы оба, обрадовавшись.
— Что такое? — встрепенулся Роговъ.
— Ничего. Есть кому ухаживать за больной, — отвѣтилъ Исаковъ.
— Ну, и прекрасно, — сказаль онъ — Я поѣду домой и пришлю вамъ съ извощикомъ лекарства и прочее, что надо. Пришлю своего человѣка съ запиской въ больницу, онъ отвезетъ мальчика. Завтра зайду.
Онъ передалъ Исакову, какъ ухаживать за больной, пожалъ намъ руки и вышелъ.
V.
правитьАннушка! Боже мой, какъ это мы раньше не вспомнили о ней!
Аннушка Павлова была дочь спившагося заштатнаго чиновника. Кончивъ гимназію, она хотѣла уѣхать въ деревню учительницей, но не могла оставить больной матери и совершено опустившагося отца. Она также занималась уроками. Кромѣ того, ея родители получали нѣсколько сотъ рублей аренды въ годъ съ какой то земли, все это вмѣстѣ давало семьѣ возможность жить безъ нужды.
Аннушка была ученицей Исакова. Одно время онъ ее училъ, потомъ давалъ книги, — и она какъ-то незамѣтно вошла въ жизнь нашего кружка, стала въ уровень его развитія и заинтересовалась всѣми вопросами, волновавшими насъ въ то время. Мы всѣ любили ее съ братской нѣжностью. Она имѣла замѣчательно добрую душу. По первому слову она готова была отдать нуждающемуся не только послѣднія деньги, но и время, и силы, и послѣднюю одежду. Она вся была одинъ порывъ къ добру, и это вполнѣ ясно свѣтилось въ ея замѣчательно добрыхъ глазахъ.
И вотъ ее-то мы въ эту трудную минуту совсѣмъ было забыли!
Нашелъ я Аннушку одну, за шитьемъ. Она встрѣтила меня съ радостной, дѣтски-свѣтлой улыбкой.
— А я къ вамъ собиралась, — сказала она своимъ пріятнымъ груднымъ голосомъ: — хотѣла попросить новую книжку журнала; въ библіотекѣ сказали, что у васъ.
— У меня. Завтра передамъ ее вамъ, — отвѣтилъ я. — А теперь дѣло вотъ какое:
И я разсказалъ ей о больной семьѣ. Она слушала меня молча, то краснѣя, то блѣднѣя; на ея лицѣ выражался то ужасъ, то глубокое страданіе, и она беззвучно шептала: «Боже мой, Боже мой»!
— А дѣти?! — воскликнула она вдругъ въ ужасѣ. — Какъ же дѣти тамъ останутся? Вѣдь они заразятся! Она посмотрѣла на меня глазами, полными слезъ. — Какъ вы объ этомъ не подумали? Почему вы ихъ сюда не привели? — добавила она съ болѣзненнымъ упрекомъ.
— Вѣдь вы къ больной пойдете, какъ же ихъ сюда было привести? — отвѣтилъ я. — Мы съ Исаковымъ лучше ихъ къ себѣ возьмемъ.
— Нѣтъ, самое лучшее къ Машѣ ихъ отвести. Она ихъ и обмоетъ, и рубашки имъ сошьетъ.
Маша была наша общая знакомая, женщина лѣтъ двадцати пяти, вдова, швея. Она была мало развита, молчалива и Аннушка готовила ее на акушерскіе курсы.
Аннушка стояла уже у другого конца комнаты и вытаскивала изъ шкафа разные припасы: булки, чай, сахаръ, колбасу. Скоро на столѣ появилась цѣлая груда.
— Свяжите, вотъ платокъ! — сказала Аннушка поспѣшно, а сама ушла въ другую комнату.
Я сталъ связывать и вспомнилъ свой голодъ. Я машинально отломилъ кусокъ булки и хотѣлъ положить въ ротъ, но въ умѣ промелькнула острая мысль: «у голодныхъ дѣтей ворую кусокъ хлѣба» — и я быстро положилъ хлѣбъ обратно и поспѣшно связалъ все въ узелокъ. Черезъ нѣсколько минутъ явилась Аннушка съ подушкой и цѣлымъ узломъ одежды и бѣлья.
— Вы все это понесете туда? — спросилъ я съ удивленіемъ.
— Молчите! — шепнула она нервно. — Мама въ другой комнатѣ, услышитъ, разспросы пойдутъ… непріятно…
Она отдала мнѣ оба узла, приготовилась идти и вдругъ остановилась.
— Постойте.
— Малиновое варенье? — спросилъ я, и мы оба разсмѣялись.
Малиновое варенье Аннушки имѣло нѣкоторую популярность въ нашемъ кружкѣ. При всякомъ экстраординарномъ случаѣ оно непремѣнно являлось вмѣстѣ съ Аннушкой.
Мнѣ много разъ случалось просить у Аннушки поѣсть, когда я приходилъ къ нимъ голодный. Дѣлалъ я это всегда безъ всякаго стѣсненія. Но теперь я какъ-то не могъ сказать ей, что я голоденъ. Нѣсколько разъ на языкѣ была фраза: «Аннушка, дайте-ка кстати и мнѣ перекусить», — но фраза не сходила съ языка. Именно вотъ это: «кстати и мнѣ» играло тутъ главную роль. Пришелъ я просить хлѣба для голодныхъ, а кстати и свой голодъ утолю. Нѣтъ, не могу даже у Аннушки такъ просить поѣсть! А она, какъ нарочно, не догадалась сама предложить мнѣ поѣсть.
Уходя, Аннушка въ дверяхъ сказала матери:
— Мама, я ухожу къ Машѣ… Вѣроятно, ночевать тамъ останусь.
Мы пошли. Аннушка шла скоро, и я едва поспѣвалъ за нею. Пройдя улицу, я до того усталъ, что долженъ былъ остановиться: голова закружилась и сердце усиленно забилось.
— Что съ вами? — спросила Аннушка.
— Ничего. Голова нѣсколько побаливаетъ, — отвѣтилъ я и пошелъ дальше.
— Бѣдный, — сказала Аннушка свое, обычное въ такихъ случаяхъ, слово и добавила: — Дѣтей вы сейчасъ отведете къ Машѣ.
— Нѣтъ, не сегодня, — отвѣтилъ я слабо. — Я еле хожу…
— Что съ вами? — спросила Аннушка, на этотъ разъ уже съ тревогой, остановилась и заглянула мнѣ въ лицо. — Вы нездоровы?
Мнѣ ужасно не хотѣлось встревожить ее, и я постарался ее успокоить.
— Пустяки! Я совершенно здоровъ! — сказалъ я. — Идемте, идемте скорѣй!
Больного Сеньку мы уже не нашли: его увезли въ больницу, а Исаковъ возился около больной. Аннушка, какъ пришла, тотчасъ вошла въ роль хозяйки и стала приводить въ порядокъ комнату. Я недолго посидѣлъ и ушелъ, обѣщая завтра утромъ придти.
VI.
правитьБыло уже около девяти часовъ вечера. Я шелъ медленно и чувствовалъ крайнюю усталость. Поскорѣй бы добраться домой и лечь — только объ этомъ я и думалъ.
— Стой! — услышалъ я вдругъ окликъ сзади и почувствовалъ на плечѣ ударъ.
Я обернулся и увидѣлъ Савельева. Онъ былъ одѣтъ въ новомъ и весь сіялъ.
— Здорово! — воскликнулъ онъ, схвативъ мою руку. — Ужъ цѣлую вѣчность не видалъ я висъ, чертей!
— Какимъ ты франтомъ сталъ! Разбогатѣлъ, что ли? — спросилъ я съ удивленіемъ.
— Разбогатѣлъ, братъ! — отвѣтилъ онъ ликующимъ тономъ. — Уроковъ на цѣлыхъ сорокъ рублей имѣю и въ надбавку еще одинъ урокъ за обѣдъ. И обѣдъ же! Три блюда! — добавилъ онъ съ восторгомъ.
Какое-то злобное чувство поднялось у меня въ душѣ противъ него, и я отвѣтилъ сухо:
— Ну, и прекрасно…
— Да ты, чортъ, приди ко мнѣ вечеромъ завтра.
— Черти къ тебѣ пойдутъ, — отвѣтилъ я злобно и хотѣлъ уйти.
— Стой! схватилъ онъ меня за рукавъ. — Я къ тебѣ пойду; возьму новую книжку. Она у тебя?
— У меня, да не для тебя.
— Тоже, толкуй! — отвѣтилъ онъ небрежно. — Приду завтра, возьму.
Меня все больше разбирала злоба.
— Ты, кажется, передъ богатствомъ съ мѣсяцъ прожилъ у Исакова? — спросилъ я сдержанно.
— Ну?
— Не грѣшно было бы, еслибъ ты ему передалъ одинъ или два урока, — сказалъ я.
— А чортъ его знаетъ, что у него уроковъ нѣтъ! Пришелъ бы, сказалъ, я бы ему, можетъ быть, и передалъ…
— Можетъ быть? — спросилъ я и хотѣлъ еще что-то сказать, но не могъ; что-то подступило къ горлу. Я повернулся и хотѣлъ уйти.
— Моралистъ! — воскликнулъ Савельевъ. — Лапу подай, прощайся… А ты почему Исакову своихъ уроковъ не передаешь?.. Ну, не даешь руки — чортъ съ тобой! И знать тебя не хочу, филистера. А книжку завтра все-таки возьму!
Я еле живой доплелся домой. Разговоръ съ Савельевымъ почему-то меня ужасно взволновалъ. Я съ трудомъ раздѣлся, легъ. Но не могъ уснуть. Въ головѣ шумѣло, я слышалъ, какъ кровь бѣжитъ по жиламъ, сердце болѣзненно сжималось, дышать было трудно. Нѣкоторое время я лежалъ безъ всякой мысли. Вдругъ мнѣ сдѣлалось страшно: мнѣ показалось, что съ потолка спускается мнѣ на лицо большой паукъ, спускается и все разростается и разростается. Я закрылъ лицо руками. Тогда мнѣ начало казаться, что кто-то смотритъ въ окно. Я широко раскрываю глаза, но ничего не вижу. Страхъ увеличивается, хотя я сознаю, что за окномъ никого нѣтъ. Я съ трудомъ подымаюсь и зажигаю спичку. Это меня нѣсколько успокаиваетъ. Я лежу и почему-то вспоминаю покойную мать. Мнѣ вдругъ дѣлается больно и жалко, и я чувствую, что по моимъ щекамъ струятся слезы. Я даю имъ спокойно литься. Я чувствую какую-то сладкую истому, что-то таетъ въ груди, а слезы льются все сильнѣе и сильнѣе. Постепенно плачъ переходитъ въ рыданіе, я не могу остановиться, изъ горла непроизвольно вырываются всхлипыванія — и въ то-же время въ головѣ долбитъ тревожная мысль: «хозяева услышатъ, испугаются, прибѣгутъ, начнется возня». Я дѣлаю надъ собой усиліе, встаю, нахожу воду, отпиваю глотокъ, мочу виски, и опять плетусь къ своей кровати. Теперь я лежу спокойно, безъ мысли и ощущенія. Я начинаю забываться, но скоро, невѣдомо отъ чего просыпаюсь и долго лежу съ открытыми глазами и пылающимъ лбомъ, пока не засыпаю опять.
VII.
правитьЯ проснулся поздно. Въ головѣ и во всѣхъ членахъ чувствовалась ужасная тяжесть. Я нѣкоторое время лежалъ неподвижно, ждалъ пока пробьютъ часы. Било десять.
Я хорошо сознавалъ свое критическое положеніе, но это меня почему-то теперь не трогало. Я и не думалъ о томъ, что нужно идти куда-нибудь доставать деньги: все это казалось мнѣ ужасно мелочнымъ и ничтожнымъ.
Я одѣлся и вышелъ умываться. Въ домѣ была одна Ѳеклуша.
— Самоваръ давно кипитъ, — сообщила она мнѣ.
— Я, милая, чаю пить теперь не буду, — отвѣтилъ я и хотѣлъ прибавить, что и заниматься сегодня не будемъ, но она меня перебила:
— Такъ сейчасъ будемъ учиться? Вотъ хорошо! Я уроки знаю — всѣ, всѣ!
Не хватило духу отказать ей, и мы сѣли заниматься. Плохо шли наши занятія. Я не могъ сосредоточиться, задавалъ вопросы и не слышалъ отвѣтовъ. Мы недолго занимались,
Я хотѣлъ читать, сталъ перелистывать журналъ, но апатично отложилъ его въ сторону. Я легъ, мнѣ сдѣлалось дурно.
— Нѣтъ, надо пойти куда-нибудь… Къ больной провѣдать? Да, надо, надо…
Я машинально выхожу, но иду не къ больной. Я чувствую себя ужасно усталымъ, мнѣ нужно отдохнуть. Къ больной я пойду потомъ, а теперь… теперь въ библіотеку.
Библіотека была пріятнѣйшимъ убѣжищемъ всего нашего кружка. Мы ходили туда не только читать, но и отдыхать; на насъ замѣчательно успокоительно дѣйствовала тишина высокой большой комнаты, стѣны, уставленныя книгами, и ласково дружественная улыбка библіотекарши, у которой мы пользовались неограниченнымъ кредитомъ.
Въ кабинетѣ, когда я вошелъ, никого не было. Я сѣлъ къ окну, взялъ газету и началъ читать. Прочелъ я механически телеграммы, отложилъ газету, взялъ другую, третью — не читается. Раскрылъ книжку журнала, попробовалъ читать какую-то статью — но плохо понималъ содержаніе. Послѣ получасового чтенія, буквы начали прыгать передъ глазами, сливаться вмѣстѣ, въ глазахъ набѣгали слезы, сердце усиленно билось. Я отложилъ книгу и сталъ смотрѣть безцѣльно въ окно. Мнѣ стало ужасно грустно, и захотѣлось плакать.
Долго сидѣлъ я неподвижно и началъ чувствовать постепенно возрастающій голодъ; въ желудкѣ что-то тянуло и рвало, горло конвульсивно сжималось, я скрипѣлъ зубами и не зналъ куда дѣться; потомъ это ощущеніе перешло въ спазмы, и наконецъ меня всего охватило мучительное желаніе ѣсть. Ѣсть, ѣсть! Хоть что-нибудь, хоть засохшую корку, лишь бы сжимать зубами и чувствовать во рту какой-нибудь вкусъ. Я оторвалъ нѣсколько листковъ какого-то цвѣтка и сталъ жевать, но почувствовалъ во рту горечь и поспѣшилъ выплюнуть. Я схватилъ стаканъ и сталъ пить воду, но меня стошнило.
На меня напало отчаяніе. Неужели голодная смерть? Вѣдь это невозможно! Вѣдь это возмутительно, безбожно! Нужно идти куда-нибудь, просить одолжить, просить поѣсть.
«Попрошу у библіотекарши, чего стѣсняться, я ей отдамъ!» мелькнула мысль. Я быстро подошелъ къ дверямъ, но увидѣлъ, что въ другой комнатѣ много народу, мѣняютъ книги. «Нужно подождать, пока разойдутся». Я сѣлъ, скорчился, закусилъ губы до крови и закрылъ глаза. Мучительное ощущеніе стало утихать.
Пробило часъ.
«Пойду къ Рогову обѣдать!» рѣшилъ я безъ размышленія и поднялся. Но въ эту минуту въ кабинетъ вошелъ Исаковъ.
— Ну, женщинѣ, слава Богу, лучше, — сообщилъ онъ входя. — Дѣти у меня. Маша съ ними. Хотѣла ихъ взять къ себѣ, да ея мать не позволила. А съ больной Аннушка.
— Я голоденъ, — сказалъ я тихо.
— Я тоже! — отвѣтилъ онъ, безпечно разсмѣявшись. — И чаю не пилъ сегодня: и самоваръ у больной, и сахару нѣтъ… Ну, да это не важно. А вотъ — урокъ, для тебя есть.
— Ну? — оживился я.
— Право. Семи-рублевый. И кто его предлагаетъ, еслибъ ты зналъ… Впрочемъ объ этомъ послѣ. Я хочу поговорить съ тобой о Ласкинѣ.
Ласкинъ былъ нашъ общій ученикъ, несчастное существо съ большой жаждой знанія и полнѣйшимъ отсутствіемъ способностей. Это былъ мученикъ, который и насъ измучилъ.
— Къ переплетчику, къ слесарю, къ портному, — только пусть онъ перестанетъ переливать изъ пустого въ порожнее! Истерзалъ онъ меня своей уныло-мученической физіономіей! — воскликнулъ я.
— Онъ не пойдетъ къ ремесленнику, — отвѣтилъ задумчиво Исаковъ, который былъ согласенъ со мной насчетъ безполезности занятій Ласкина.
— Ну что-жъ, приготовь его въ гимназію, — сказалъ я съ раздраженіемъ.
Исаковъ грустно усмѣхнулся.
— Въ гимназію его не приготовишь, — отвѣтилъ онъ. — Увидишь, его когда-нибудь найдутъ мертвымъ надъ алгеброй. Отъ разрыва сердца умретъ… Пойдемъ ко мнѣ.
Я машинально поплелся за Исаковымъ.
VIII.
правитьИсаковъ жилъ въ нашемъ городкѣ всего четвертый или пятый годъ. — Пріѣхалъ онъ изъ одного университетскаго города. Его на годъ исключили изъ университета (онъ былъ на второмъ курсѣ медицинскаго факультета), но по прошествіи года онъ не вернулся въ университетъ. За это время онъ какъ-то примѣнился къ городку и окружилъ себя множествомъ разнообразныхъ интересовъ. Вокругъ него сгруппировался порядочный кружокъ молодежи, которая подъ его руководствомъ стала читать, учиться, стремиться къ чему-то. Онъ могъ бы имѣть лучшіе уроки въ городѣ, а между тѣмъ никогда не имѣлъ больше одного или двухъ неважныхъ. Онъ какъ-то тяготился платными уроками, и для нихъ у него почему-то всегда не хватало времени.
Съ виду Исаковъ былъ болѣзненный, невысокій, очень худой. Его типично еврейское лицо съ бронзовымъ отливомъ, большіе, черные, серьезные, нѣсколько грустные и вмѣстѣ съ тѣмъ добрые глаза, тонкій съ горбинкой носъ, тонкіе губы и большой лобъ — говорили о душевной силѣ, даже нѣсколько напоминали фанатика, какимъ Исаковъ отчасти и былъ.
У Исакова мы нашли Машу и дѣтей прачки. Дѣти возились въ углу съ какими-то игрушками изъ бумаги, старшая дѣвочка стояла возлѣ Маши, которая сидѣла согнувшись у стола и шила, кажется, рубашку одному изъ дѣтей.
Войдя въ комнату, я тотчасъ же легъ на кровать Исакова: я чувствовалъ крайнюю усталость.
— Что-жъ ты объ урокѣ не разсказываешь? — спросилъ я Исакова. — Кто передаетъ?
— Савельевъ! Видишь, какія чудеса! Нарочно для этого пришелъ сегодня. Одѣтъ франтомъ; говоритъ, почти на милліонъ рублей уроковъ имѣетъ и обѣдъ какой-то въ десять тысячъ блюдъ…
Какъ ни тяжело я себя чувствовалъ, я не могъ не расхохотаться и разсказалъ Исакову о моей вчерашней встрѣчѣ съ Савельевымъ.
— Ну, что-жъ, — сказалъ онъ добродушно улыбаясь. — Урокъ все таки возьми.
— Что-же ты мнѣ его суешь — тебѣ вѣдь предложили!
— У меня вѣдь одинъ есть, а у тебя ничего. Къ тому же, и времени нѣтъ. Я бы и купцовъ своихъ кому-нибудь отдалъ… Благо, все одно за два мѣсяца впередъ нахваталъ, — добавилъ онъ смѣясь.
— Ну, а я отъ Савельева урока не возьму: потомъ съ нимъ въ вѣкъ не расквитаешься, — отвѣтилъ я съ раздраженіемъ, и въ глазахъ у меня набѣжали слезы. Въ этотъ день я до того ослабѣлъ, что малѣйшее волненіе вызывало у меня слезы.
Исаковъ сталъ мнѣ что-то говорить о Ласкинѣ, но я его плохо слушалъ. Онъ это замѣтилъ.
— Да ты не слышишь, что я говорю! — сказалъ онъ съ удивленіемъ.
— Я голоденъ… — отвѣтилъ я слабо.
Исаковъ мелькомъ взглянулъ на меня.
— Ты въ самомъ дѣлѣ раскисъ, — промолвилъ онъ хладнокровно. — Вечеромъ у меня будутъ деньги, — попируемъ, — добавилъ онъ.
Странно: Исаковъ былъ человѣкъ впечатлительный и имѣлъ отзывчивое на чужое страданіе сердце. Если-бъ онъ на улицѣ встрѣтилъ человѣка съ такимъ, какъ у меня, изнуреннымъ лицомъ онъ навѣрное остановился бы и сдѣлалъ бы все возможное для этого человѣка. А между тѣмъ, когда я, его ближайшій другъ, буквально умиралъ съ голоду, онъ этого совершенно не замѣчалъ.
Я, кажется, недолго пробылъ у Исакова. Не помню совершенно, какъ я доплелся домой. Въ головѣ стоялъ туманъ, мысли путались, ощущенія были крайне неопредѣленны; я чувствовалъ только, что изнемогаю.
Помню одно: когда я пришелъ домой, я прямо подошелъ къ шкафику хозяйки, открылъ его и взялъ первый попавшійся мнѣ кусокъ хлѣба. Это была черствая корка. Не помню, былъ ли кто-нибудь въ домѣ. Я пошелъ въ свою комнату и сталъ грызть корку. Помню, что я сразу почувствовалъ сильную боль въ челюстяхъ, потомъ почувствовалъ въ горлѣ сухія крошки, которыхъ не могъ проглотить, горло судорожно сжалось, въ вискахъ застучало, голова закружилась… Больше я ничего не помнилъ…
IX.
правитьЯ услышалъ позади себя хриплый кашель и проснулся. Еще раньше, чѣмъ я открылъ глаза, я почувствовалъ, что голова моя лежитъ на чемъ-то очень мягкомъ: должно быть, на подушкѣ. Я этому какъ-то не удивился, хотя уже много мѣсяцевъ спалъ безъ подушки. Я чувствовалъ себя очень хорошо и спокойно.
Я лѣниво открылъ глаза. У моей кровати сидѣлъ
Алеша Роговъ и смотрѣлъ на меня со своей доброй, нѣжной улыбкой. Къ кровати былъ придвинутъ столикъ. На немъ стоялъ самоваръ, лежали булки, стоялъ горшокъ молока и… стаканъ съ малиновымъ вареньемъ. Мое вниманіе остановилось на этомъ вареньѣ. Мнѣ почему-то стало очень весело.
— Малиновое варенье! Гдѣ же Аннушка? — спросилъ я, глядя на стаканъ, и разсмѣялся.
— Я — здѣсь! — отвѣтила, стоявшая въ дверяхъ, Аннушка, подошла къ кровати, и, разсмѣявшись, спросила: — Ну, какъ вы себя чувствуете?
— Какъ Наполеонъ послѣ Аустерлица…
— Живъ? — услышалъ я сзади себя громкій, нѣсколько хриплый голосъ.
Я повернулъ голову и увидѣлъ громадную, массивную фигуру одного изъ нашихъ товарищей, Ижорскаго. Онъ сидѣлъ нагнувшись, заложивъ ногу на ногу, и держалъ книгу. По всему его рябому лицу была разлита насмѣшливая улыбка.
— И попъ здѣсь! (Ижорскій былъ поповичъ) — воскликнулъ я. — Ну, видно со мной что-то серьезное случилось.
— Ну! тоже! — пробасилъ Ижорскій презрительно, какъ бы говоря: «слишкомъ много чести это для тебя!» Онъ лѣниво поднялся, положилъ книгу и сказалъ: — А я пойду.
— Что-жъ вы?.. — попыталась остановить его Аннушка.
— А что мнѣ? — отвѣтилъ Ижорскій. — Съ нимъ здѣсь любезничать? И безъ меня обойдется.
Онъ сильно потрясъ всѣмъ руки, а мнѣ сказалъ:
— Какъ очухаешься — приди ко мнѣ; дѣло одно есть.
— Что же, однако, со мною случилось? — спросилъ я, приподнимаясь. Я чувствовалъ себя отлично, только голова была нѣсколько тяжела. — Что теперь? Утро, вечеръ, полдень? Откуда все это появилось (я указалъ на столъ)?
Я только теперь подумалъ спросить это. Раньше я какъ-то пассивно воспринималъ впечатлѣнія, не думая о нихъ.
— Неужели ничего не помните? — спросила въ свою очередь Аннушка.
— Рѣшительно ничего.
— Вы ужасно успугали насъ. Вчера вечеромъ Исаковъ къ вамъ зашелъ и нашелъ васъ въ обморочномъ состояніи. Онъ всѣхъ насъ всполошилъ. Андрей Степановичъ былъ здѣсь, поили васъ молокомъ, бульономъ кормили… Неужели не помните?.. Ну, потомъ вамъ какое-то лекарство дали. Вы заснули и часовъ двѣнадцать проспали. Теперь уже полдень.
— А Ижорскій какъ попалъ сюда? Неужто звали?
— Нѣтъ. Исаковъ его случайно встрѣтилъ вчера. Привелъ. Здѣсь всю ночь просидѣли, мы въ той комнатѣ сидѣли. Мы говорили, читали, чай пили.
— А кто у больной?
— Меня Лиза смѣнила. Она тоже была здѣсь вчера. Тутъ народу собралось, какъ на свадьбу.
— А я ѣсть хочу! — сказалъ я и принялся за булки.
Черезъ два-три дня я былъ уже совершенно здоровъ. Явился и урокъ въ десять рублей — и жизнь покатилась по прежнему.
1892