В чистый понедельник (Дорошевич)/ДО
| Въ чистый понедѣльникъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Юмористическіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 153. |
Петръ Петровичъ проснулся довольно рано и, по принятому имъ послѣ праздниковъ обыкновенію, посмотрѣлъ въ зеркало.
Довольно странное лицо!
Гмъ… Гдѣ онъ видалъ это лицо?
Не то въ Альказарѣ, не то въ участкѣ… Удивительно странное лицо, а между тѣмъ какъ будто нѣсколько знакомое.
Гдѣ они встрѣчались?
Въ Альказарѣ? Нѣтъ. Въ Альказаръ такое лицо не пустятъ.
Должно-быть, въ участкѣ.
Петръ Петровичъ позвонилъ.
— Чортъ тебя знаетъ, за чѣмъ ты смотришь! Что это виситъ?
— Зеркало-съ.
— «Зеркало-съ»! А ты протри глаза-то. Вмѣсто зеркала палитру съ ученическаго бала повѣсилъ. Пьяницы!
— Никакъ нѣтъ-съ. Зеркало.
Гмъ… Должно-быть, и дѣйствительно зеркало, если увѣряетъ.
— А если зеркало, то, значитъ, грязное.
— Никакъ нѣтъ-съ. Чистое.
— «Чистое». Пшелъ вонъ!
— Письма тутъ-съ.
— Положи и убирайся.
Петръ Петровичъ взялъ пиджакъ и протеръ зеркало.
Неряхи!
Ну-ка, теперь взглянемъ.
То-есть, шутъ его знаетъ, какъ эти зеркала дѣлаютъ.
Ничего похожаго!
Какое-то странное лицо, на которомъ красокъ хватило бы для цѣлой большой батальной картины.
Красная, синяя, желтая… Престранное лицо. Импрессіонистское лицо!
Ей Богу, словно импрессіонистъ взялъ да смѣхъ нарисовалъ! Тфу!
Петръ Петровичъ легъ, повернулся лицомъ къ стѣнѣ и началъ думать.
Удивительныя иногда бываютъ лица!
Букетъ какой-то на головѣ.
Онъ осторожно пощупалъ. Нѣтъ, голова, а не букетъ.
Престранно…
Петръ Петровичъ началъ вспоминать.
Шутъ его знаетъ, никакъ не припомнишь.
Надо позвонить.
— Чего прикажете?
— Чаю давай. Не знаешь? Этакое глупое животное.
— Да вы сами авчирашняго числа изволили сказать, что вы чаю больше не пьете. Чтобъ васъ, значитъ, мятой по утрамъ поить…
— Мятой? Какой мятой?
— Потому, какъ вы говорили, что отъ васъ очинно винный духъ идетъ, и господа, которые акцизные, къ вамъ очинно за это пристаютъ. Вы авчера даже подъ кроватью акцизныхъ искали.
— Ты чего жъ улыбаешься, негодяй? Ты какъ смѣешь улыбаться? Искалъ, значитъ нужно было, если искалъ.
— Помилте, нешто я улыбаюсь? Мы никогда не согласны даже улыбаться…
— И не смѣй. Ничего смѣшного тутъ нѣтъ. Пошелъ къ чорту! Чаю…
Петръ Петровичъ прошелся по комнатѣ.
Гмъ… Акцизнаго искалъ. Это престранно: подъ кроватью акцизнаго искать!
И мяту хотѣлъ пить.
Никогда, кажется, такого удивительнаго желанія не являлось.
Хорошо бы спросить, какой сегодня день.
Неловко только какъ-то.
Петръ Петровичъ покосился на вошедшаго съ чаемъ лакея.
— Куда идешь? Стой.
— Чего жъ стоять? Чай подалъ. Комнаты убирать надоть.
— А я тебѣ говорю: стой.
— Слушаю-съ.
— Иванъ!..
— Что прикажете?
Нѣтъ, чортъ возьми, неловко.
— Ничего не прикажу!
Петръ Петровичъ прошелся по комнатѣ.
— Чего жъ ты молчишь, Иванъ?
— Мы Иванъ.
— Чего жъ ты молчишь ? Тебя спрашиваютъ, а ты молчишь.
— Да вы ничего…
— Мало ли что ничего! Такъ бы понимать долженъ. Не первый годъ служишь. Ты много пилъ на масленицѣ?
— Никакъ нѣтъ-съ.
— Ну, что ты врешь. По лицу не видно, что пьешь? Сразу видно. Безобразіе! Пьютъ до того, что забываютъ, какой нынче день. Наррродецъ!
— Никакъ нѣтъ-съ.
— «Никакъ нѣтъ-съ». Ну, скажи-ка, скажи, какой нынче день?
— Да чего же я буду говорить, ежели знаю?
— А я тебѣ говорю, скажи.
— А мнѣ и говорить нечего. Знаю.
— А знаешь, — скажи.
— А мнѣ и говорить нечего. Вы и безъ меня знаете.
— Да что жъ это, секретъ, что ли? Что и сказать нельзя!
— Никакихъ секретовъ. А только не къ чему-съ.
— Ну, а если я тебя спрашиваю, что у тебя языкъ отсохнетъ сказать?
— Да не къ чему-съ.
— Иванъ!!! Я тебя какъ хозяинъ спрашиваю, какой сегодня день ? Изволь отвѣчать, — или расчетъ. Понялъ?
— Понялъ-съ.
— Стань прямѣе. Не смѣй облокачиваться. Отвѣчай сейчасъ же. Какой нынче день?
— Понедѣльникъ.
— Экая грубая скотина! Гмъ… понедѣльникъ… Слава Богу, что хоть дни-то помните. Пьютъ до забвенья. Пьяницы. Пшелъ!
Петръ Петровичъ выпилъ стаканъ чаю и прошелся.
Этакій грубый народъ — эта прислуга.
Не можетъ хозяину самой простой вещи сказать.
— Иванъ!
— Что прикажете?
— Кто звонилъ?
— Еще писемъ принесли.
— Положи. Пшелъ.
Что это они расписались сегодня. Ну-ка, посмотрѣть, кто пишетъ.
Почеркъ знакомый. Дядя. А ну-ка, что?
«Презрѣнный племянникъ!»
Что такое?
«Презрѣнный племянникъ! Съ отвращеніемъ берусь за перо, чтобъ написать тебѣ эти строки. Ты, конечно, понимаешь и безъ нихъ, что послѣ того, что было, ноги твоей не должно быть у насъ въ домѣ».
Петръ Петровичъ даже глаза протеръ:
— Что онъ? Пьянъ, что ли, старый хрѣнъ?!
«Не должно быть въ домѣ. Я радъ, что хоть поздно, но узналъ, какого негодяя имѣетъ въ твоемъ лицѣ наша старая, почтенная фамилія. Явиться къ дядѣ въ домъ въ прощеное воскресенье, Богъ знаетъ въ какомъ видѣ, и начать требовать отъ тетки, чтобъ она кланялась тебѣ въ ноги и просила прощеніе! Угрожать иначе разбить всѣ окна! Когда же тетка, по глупости своей и по смиренью, исполнила твое желаніе, боясь скандала, поклонилась тебѣ въ ноги, — ударить ее ладонью по спинѣ. Въ особенности, когда ты знаешь, что у нея болятъ почки. Какъ ты смѣлъ говорить ей, что ея болѣзнь называется „почками въ мадерѣ“. Увѣрять родную тетку, что она пьяна! И какъ увѣрять! Звать прислугу и кричать, что ты долженъ теперь совершить и пойти подъ судъ, потому что ты потомокъ алкоголиковъ, и твоя тетка пьетъ всю масленицу. Лишаю тебя званія моего племянника и тѣхъ трехсотъ рублей, которые тебѣ выдавалъ ежемѣсячно. Кстати же ты увѣрялъ, что въ нихъ не нуждаешься, потому что выигралъ двѣсти тысячъ…»
— Д-да! Вотъ оно что!
Петръ Петровичъ почесалъ затылокъ.
«Двѣсти тысячъ. Желаю тебѣ напиться на нихъ до бѣлой горячки, жаль, что меня не было вчера дома, чтобъ сказать тебѣ все это лично. А впрочемъ, заочно посылаю тебѣ свое дядинское проклятіе. Тетка тебя проклинаетъ. Дочь моя, а твоя бывшая двоюродная сестра, тебя проклинаетъ. Твой бывшій дядя, а теперь зложелатель, Ефимъ Приватовъ».
Петръ Петровичъ вздохнулъ и взялъ другое письмо съ знакомымъ почеркомъ.
«Милостивый государь, Петръ Петровичъ! Ваши странные поступки заставляютъ меня отказать вамъ отъ дома и отказаться отъ хлопотъ относительно того мѣста, о которомъ вы меня просили. Сейчасъ же ѣду сказать, что я васъ больше не рекомендую. Согласитесь, что я правъ. Нельзя же взять дѣтей изъ порядочнаго дома, будто бы желая показать имъ что-то интересное, а вмѣсто того привести ихъ на Куликово поле и начать спрашивать: „видите ли вы бѣлыхъ слоновъ? Вонъ они гуляютъ“. Я рѣшительно не понимаю, откуда вы взяли, будто мои дѣти пьяны, и зачѣмъ вы ихъ въ этомъ увѣряли. Что за странное предположеніе! Допустимъ, кромѣ того, что вы дѣйствительно считаете меня, какъ вы выразились дѣтямъ, дуракомъ. Но если ужъ вамъ непремѣнно нужно объ этомъ говорить, то вы могли сказать лично мнѣ. Зачѣмъ же было говорить дѣтямъ? Что за странная фантазія гоняться за дѣтьми по Куликову полю съ намѣреніемъ ихъ высѣчь? Вы мотивировали это тѣмъ, что хотите ихъ наказать за пьянство. Но, повторяю вамъ, милостивый государь, мои дѣти такими пороками, слава Богу, не страдаютъ. Что же касается до вашего милаго обѣщанія непремѣнно, какъ вы изволили выразиться, „выпороть“ ихъ въ слѣдующій разъ, при первой же встрѣчѣ, то считаю своимъ долгомъ васъ предувѣдомить, что на этотъ счетъ мною приняты соотвѣтственныя мѣры. Съ дѣтьми отнынѣ ходитъ весьма надежнаго сложенія кучеръ, которому уже сообщено, чтобы онъ при первомъ же вашемъ появленіи отправилъ васъ въ участокъ. Примите, милостивый государь, мое увѣреніе въ совершенномъ моемъ изумленіи предъ вашими поступками. Семенъ Троглодитовъ».
Петръ Петровичъ покачалъ головой и принялся за третье письмо съ знакомымъ почеркомъ.
«Милостивый государь! Надѣюсь, что вы уже больше не считаете себя женихомъ моей дочери. Моя Варенька никогда не выйдетъ замужъ за человѣка, который мажетъ зернистой икрой ея мамашу. Да-съ! Ваши поступки болѣе, чѣмъ странны. Если вамъ не нравились наши блины, вы могли ихъ не ѣсть. Васъ никто не заставлялъ. А мазать икрой голову хозяйкѣ дома, это чортъ знаетъ что, милостивый государь. Зачѣмъ вы плюнули въ сметану? Ваше поведеніе не доказываетъ въ васъ благовоспитаннаго человѣка. Мнѣ и раньше не нравились ваши шутки и вашъ способъ развлекать дамъ. Спросите у любого благовоспитаннаго человѣка, и онъ вамъ скажетъ, что это въ высшей степени странно: стать въ дамскомъ обществѣ на четвереньки, начать лаять и кидаться на собаку. Я не говорю уже о разбитой во время этой возни любимой жениной китайской вазѣ. Но вы откусили бѣдному „Милорду“ половину уха, загнавши его подъ диванъ. Несчастная собака теперь отправлена въ ветеринарную лѣчебницу. Это вовсе не такъ весело, какъ вы думаете. Но я смотрѣлъ на ваши штуки сквозь пальцы, думая: „Женихъ! Оригинальничаетъ“. Начать, однако, за обѣдомъ выбрасывать въ форточку жареную рыбу — это ужъ не оригинальность, это чортъ знаетъ что, милостивый государь. Я радъ одному, что узналъ ваши истинныя намѣренія до вашей свадьбы съ моей дочерью. Очень благодаренъ вамъ за то, что вы любезно разъяснили намъ и нашимъ гостямъ, что берете, какъ вы выразились, „эту перезрѣлую дуру“ исключительно изъ-за приданаго. Очень вамъ благодаренъ. Не понимаю только, зачѣмъ вамъ понадобилось сообщать при этомъ, сколько у васъ незаконныхъ дѣтей. Кому это интересно? И это вы осмѣлились называть „тостомъ за невѣсту“. Я затрудняюсь пріискать вамъ приличное названіе, милостивый государь. И при всемъ этомъ вы смѣли говорить, что ваша невѣста, а моя дочь, пьяна! Вы нахалъ, милостивый государь! А горничная, которую вы при всѣхъ обнимали и увѣряли, что ее любите, мною сегодня же разсчитана. Можете съ ней цѣловаться: Искренно презирающій васъ, Иванъ Ферефелкинъ».
Петръ Петровичъ принялся отыскивать письма съ незнакомыми почерками.
«Милостивый государь, г. Кочерыжкинъ! Ваше поведеніе въ благородномъ цвѣточномъ магазинѣ недостойно благороднаго и воспитаннаго человѣка и хорошаго покупателя, какимъ мы васъ считали до сихъ поръ. Прійти въ магазинъ и, пользуясь тѣмъ, что тамъ однѣ беззащитныя барышни-продавщицы, сѣсть въ корзину цвѣтовъ. Развѣ это возможно? Изъ-за этого намъ была непріятность, потому что корзина была приготовлена для поднесенія примадоннѣ. А вы сѣли. Развѣ можно садиться въ чужую корзину цвѣтовъ? Заказывайте свою, въ нее и садитесь. Что же касается до вашего требованія, чтобъ васъ поднесли въ корзинѣ вмѣстѣ съ цвѣтами примадоннѣ, то мои барышни сказали вамъ совершенную правду, что театральная комиссія этого не позволяетъ. Театральная комиссія, дѣйствительно, этого не позволяетъ. Я спрашивала. Напрасно вы обижали барышень, говоря, что онѣ пьяны. Наконецъ, опять-таки корзина была чужая. Закажите свою и подноситесь. А чужіе цвѣты благородные люди не мнутъ. Засимъ прошу васъ уплатить за шесть букетовъ, которые вы заказали для разныхъ дамъ, но считаю вамъ нужнымъ сказать, что ни одна изъ сихъ дамъ букетовъ не приняла, потому что, оказывается, онѣ съ вами незнакомы. Но только это, конечно, намъ все равно. А посему благоволите заплатить за испорченную корзину 60 рублей и за 6 букетовъ по 20 рублей — 120 рублей, а всего…»
Петръ Петровичъ не сталъ дочитывать и взялся за другое.
«Дружище Петька! Цѣлую твою глупую морду и спѣшу порадовать тебя: переѣзжаю къ тебѣ завтра, Спасибо, дружище, сразу видно, что ты истинный меценатъ и покровитель изящныхъ искусствъ. Позвать актера гостить на цѣлый постъ! Актеръ, братъ, это цѣнитъ! У актера — душа! А что насчетъ фрака, про который ты говорилъ, что онъ у тебя есть, то я его завтра же какъ пріѣду, такъ и заложу. Ты не безпокойся. Я, братъ, на эти дѣла мастеръ! Деньги пропьемъ, гдѣ хочешь. Это ужъ на твое усмотрѣніе. Вообще пересмотримъ весь твой гардеробъ. Что лишнее, все заложимъ. Тебѣ оставимъ одну пару да для меня одну оставимъ. А то моя поизносилась. Неловко будетъ къ твоимъ знакомымъ ходить. Еще денегъ взаймы давать не будутъ! Такъ и будемъ жить, какъ два брата. Спасибо, дружище, еще разъ. Признаться, безъ тебя было бы швахъ. Послѣ гастролей въ Крыжополѣ не зналъ, что въ Одессѣ и дѣлать. Городъ негостепріимный, въ ресторанахъ въ долгъ не даютъ и въ гостиницы не пускаютъ, хотя это съ ихъ стороны и очень глупо: всегда будутъ пустыя стоять, если никого пускать не будутъ. Думалъ ужъ было въ Москву итти, да вдругъ ты. Благородный человѣкъ и, кажется, въ тебѣ драматическій огонекъ есть. Я тобой займусь и изъ тебя человѣка сдѣлаю. Подожди лѣто, я тебя къ Сергѣеву, на Большой фонтанъ, играть опредѣлю. Слава, братъ, — высшее назначеніе почувствуешь. А что ты говорилъ, что я пьянъ, то это вѣрно. Пьянъ и горжусь. До скораго свиданія. Твой другъ, братъ и благодѣтель артистъ Россіевскій-Сальвининчукъ».
Петръ Петровичъ взялся за слѣдующее письмо.
«Нареченный зять мой и благороднѣйшій изъ смертныхъ! Съ неизъяснимымъ чувствомъ прижимаю тебя къ своей отеческой груди и увѣдомляю, что мы всѣ, всѣмъ семействомъ, завтра же переѣзжаемъ къ тебѣ. Благородный, ты не будешь одинъ. Мы сумѣли оцѣнить и понять тебя. Попавъ по ошибкѣ въ чужую квартиру, предложить, ни слова не говоря, руку и сердце престарѣлой, болѣзненной дѣвицѣ, обремененной семью незаконными дѣтьми, — въ нашъ меркантильный вѣкъ не всякій на это способенъ. Если бы на твоя расписка, въ которой ты обѣщаешься жениться на моей дочери, я бы самъ не повѣрилъ твоему благородству, несмотря на то, что ты стоялъ передо мной на колѣняхъ и просилъ моего благословенія. Небо да благословитъ тебя. Семь малютокъ благословляютъ тебя отъ глубины своихъ незаконныхъ сердецъ. Ты будешь имъ отецъ, а я — тебѣ. А какою женой тебѣ будетъ моя дочь, какъ разъ тебѣ подъ стать. Какъ она поетъ! Ты это тогда вѣрно замѣтилъ, когда дѣлалъ предложеніе, что мы всѣ выпивши. Это, братъ, у насъ фамильное. Меня за это и со службы выжили. До скораго свиданія. Мы всѣ тебѣ кланяемся, кромѣ моей жены, а твоей будущей тещи: она кланяться не можетъ, потому что сильно выпивши. Какая женщина! Ты ее полюбишь какъ мать. Засимъ остаюсь нареченный тесть твой, отечески любящій тебя, отставной четырнадцатаго класса чиновникъ Акакій Елпидифоровъ».
Съ Петра Петровича катился холодный потъ.
Онъ вскрылъ форменный конвертъ съ печатью какого-то трезваго общества.
«Милостивый государь! Ваше, хотя и очень позднее, появленіе у меня и выраженное вами желаніе сдѣлаться членомъ нашего трезваго общества доставили мнѣ большое удовольствіе. Я охотно предложу васъ въ члены нашего общества и увѣренъ, что вы будете избраны, тѣмъ болѣе, что ваша манера разговаривать и выраженія, которыя вы при семъ употребляете, какъ нельзя болѣе подходятъ къ дебатамъ нашего общества. Въ виду сего я сегодня въ 12 часовъ буду имѣть честь быть у васъ…»
Петръ Петровичъ посмотрѣлъ на часы.
Было безъ четверти двѣнадцать.
Онъ досталъ хорошій шелковый шнурокъ отъ портьеры, подставилъ столъ, снялъ фонарь, прикрѣпилъ къ крючку шнурокъ, сдѣлалъ петлю, надѣлъ на шею и вытолкнулъ ногами столъ.
Когда пробило двѣнадцать, онъ уже висѣлъ.