ВЪ ЧАСТНОМЪ УЧИЛИЩѢ.
правитьРаннее утро.
Полнѣйшая тишина царитъ въ частномъ учебномъ заведеніи, учрежденномъ, какъ возвѣщаютъ чуть не ежедневно появляющіяся въ газетахъ объявленія, кандидатомъ университета Бенескриптовымъ, главнѣйшимъ образомъ для подготовленія воспитанниковъ къ поступленію въ одно высшее спеціальное училище.
Хотя училище Бенескриптова такъ и кидается всѣмъ въ глаза своимъ великолѣпнымъ подъѣздомъ, на диво отчищенной ручкой парадной двери, раззолоченной до нельзя вывѣской и, какъ жаръ, горящей рукояткой колокольчика, но внутри оно представляетъ совсѣмъ не то, что снаружи. Только одна огромная рекреаціонная зала, да кабинетъ директора блещутъ чистотой, подобно парадной двери, но это потому, что они первые попадаются на глаза постороннему посѣтителю и представляютъ, такъ сказать, казовой конецъ заведенія. Совсѣмъ не то въ дортуарахъ. Темный, узкій до крайности корридоръ отдѣляетъ ихъ отъ двухъ комнатъ, въ одной изъ которыхъ сваленъ хламъ, въ видѣ желѣзныхъ, ни на что негодныхъ кроватей, старыхъ тюфяковъ, драныхъ одѣялъ и т. п., а въ другой спятъ служители на какихъ-то гадкихъ, ужасно грязныхъ лохмотьяхъ.
Въ корридорѣ до того темно, что въ немъ, несмотря на то, что на дворѣ ярко сіяетъ солнце, должны горѣть двѣ или три небольшихъ лампочки. Впрочемъ, эти свѣтильники скорѣе чадятъ и чадъ ихъ смѣшивается съ тѣмъ сильнымъ, такъ и бьющимъ по носу аммоніакальнымъ запахомъ, который считается необходимой принадлежностью каждаго хоть сколько-нибудь укромнаго мѣста на московскихъ улицахъ. Запахъ этотъ исходитъ отъ широкаго желѣзнаго жолоба, который тянется во всю длину корридора… На полу около жолоба до того налито, что свѣтъ одной лампочки имѣетъ полнѣйшую возможность отражаться въ этихъ лужахъ, какъ огонь костра, разложеннаго на берегу рѣки, отражается ночью въ ея тихой поверхности.
Въ самыхъ дортуарахъ еще хуже. Тамъ тотъ же запахъ и чадъ, которыми наполненъ корридоръ, но такъ какъ въ дортуарахъ свѣтло, то можно разглядѣть и то, чего невидно въ корридорѣ. Стѣны мокры до того, что по нимъ потоками бѣжитъ вода. Ручейки струятся со всѣхъ оконъ и свободно въ разныхъ направленіяхъ разбѣгаются по грязному, должно быть, нѣсколько мѣсяцевъ немытому полу. Чего только нѣтъ на этомъ полу! Обрывки бумагъ, куски окончательно заплесневѣвшаго хлѣба, полуоглоданныя кости, окурки папиросъ, грязные носки — валяются повсюду. Здѣсь чадятъ ужь не такія маленькія жестяныя лампочки, какъ въ корридорѣ. Дортуары состоятъ изъ четырехъ проходныхъ комнатъ и въ каждой изъ нихъ спускается съ потолка большая лампа. Погасить ихъ никто не догадался, и огонь теперь еле-еле виднѣется черезъ окончательно закопченыя стекла, изъ которыхъ кое-гдѣ даже въ очень достаточномъ количествѣ вьется копоть. Воздухъ еще отвратительнѣе, чѣмъ въ корридорѣ, ужь по одному тому, что на каждую маленькую комнату дортуара приходится по десяти, пятнадцати воспитанниковъ, койки которыхъ стоятъ и вдоль сырыхъ стѣнъ у самыхъ оконъ и по срединѣ комнатъ.
Воспитанники спятъ. Такъ какъ, къ довершенію всѣхъ своихъ удобствъ, дортуары донельзя холодны, а въ окнахъ, несмотря на глухую осень, нетолько не вставлены зимнія рамы, но кой-гдѣ даже выбиты стекла, то на нѣкоторыхъ койкахъ, поверхъ одѣялъ, нагромождены пальто, шубы или просто курточки, панталоны и проч. Нѣсколько человѣкъ, скорчившись въ три погибели, спять безъ одѣялъ. Ихъ ночью утащилъ кто-либо изъ особенно зябкихъ.
Особенно непривлекательно выглядитъ та очень небольшая комната, гдѣ помѣщаются старшіе ученики. Грязи, окурковъ и и объѣдковъ здѣсь еще больше, чѣмъ у маленькихъ. На одной кровати, крѣпко обнявшись, спять двое; тоненькій, бѣленькій мальчикъ, очень похожій на дѣвочку и дюжій, черный дѣтина съ толстыми губами и грубыми чертами крайне глупаго лица. Около другой кровати довольно большая лужа, а рядомъ съ нею объѣдки колбасы, голова селедки и стекла разбитой бутылки. Пахнетъ перегорѣвшей водкой.
У старшихъ довольно тепло. Ихъ комната отдѣляется отъ другихъ плотно запертой дверью. Изъ-за этой двери была большая баталія. Инспекторъ и самъ содержатель пансіона, во чтобы то ни стало, хотѣли уничтожить ее, и дѣйствительно, дверь была снята, но воспитанники снова навѣсили и крѣпко забили ее. Такъ было удобнѣе. Надзиратель, спавшій въ сосѣднемъ отдѣленіи, не могъ видѣть, что происходитъ у старшихъ… Проникнуть къ нимъ можно было только изъ корридора, но дверь и оттуда можно было затворить, какъ слѣдуетъ.
Старшіе не укутаны, какъ маленькіе, въ шубы и одѣяла. Видно повсюду донельзя грязное, драное бѣлье. На одномъ даже вовсе нѣтъ сорочки, которая замѣняется пестрой шерстяной фуфайкой въ родѣ тѣхъ, какія носятъ извозчики. Нѣкоторые, должно быть, свалились въ постель вдругъ, экспромтомъ. По крайней мѣрѣ, это можно заключить изъ того, что у одного воспитанника только до половины стащенъ одинъ сапогъ, а на другихъ осталось все одѣяніе.
Здоровый, громкій храпъ слышенъ въ той комнатѣ. Вообще, вся обстановка старшаго отдѣленія плохо напоминаетъ учебное заведеніе. Скорѣе можно подумать, что это казарма или что-либа въ этомъ родѣ. Объ этомъ говоритъ одинъ видъ раскиданныхъ по кроватямъ воспитанниковъ. Все это дюжіе, здоровые ребята съ широкими, толстыми лицами, толстыми затылками и даже очень почтенными усами.
Толстые затылки и чисто солдатскіе усы нѣкоторыхъ воспитанниковъ какъ нельзя болѣе понятны тому, кто хоть сколько-нибудь знаетъ о томъ, кѣмъ наполняются учебныя заведенія, въ родѣ основаннаго Бенескриптовымъ. Изъ шестидесяти, семидесяти учениковъ, разметавшихся по койкамъ его заведенія, едвали можно отыскать только пятнадцать, которые начали свое образовательное поприще въ этомъ училищѣ. Огромное большинство, еще задолго до поступленія сюда, видало всякіе виды. Стоило только прислушаться къ тѣмъ бесѣдамъ, которыя въ свободное время вели между собою даже самые «маленькіе», чтобы сразу смекнуть, что за птенцы пріютились подъ крыломъ Бенескриптова. Случалось, только-что поступившій ученикъ начиналъ хвастать тѣмъ, что онъ наплевалъ въ лицо надзирателю и за это былъ исключенъ изъ гимназіи чуть не на другой день по поступленіи. Новичекъ, конечно, хотѣлъ удивить слушателей, но тѣ только улыбались и съ торжествомъ указывали на Дубкова, чуть виднаго отъ земли клопа, который тѣмъ не менѣе успѣлъ добывать уже чуть ли не въ шести учебныхъ заведеніяхъ и ни въ одномъ изъ нихъ не могъ удержаться дольше недѣли. Этотъ нетолько плевалъ въ лицо учителямъ, но выдѣлывалъ гораздо болѣе интересныя штуки.
— Пожалуй, и отсюда тебя, Дубковъ, скоро? замѣчалъ кто-нибудь. — Бенескриптовъ… онъ…
Но чуть видный отъ земли клопъ только улыбался.
— Нѣтъ, Александръ Александрычъ добрый… Да и что ему. Вѣдь ему за меня сколько платятъ! прибавлялъ онъ немного спустя..
Если таковы были птенцы, наполнявшіе первый и второй классы, то о старшихъ, конечно, и говорить нечего. Изъ этихъ чуть не каждый даже не со смѣхомъ, а съ какимъ-то дикимъ ржаніемъ, совсѣмъ захлебываясь отъ восторга, повѣствовалъ о своихъ прошлыхъ подвигахъ. Старшіе отвѣдывали науки нетолько во всевозможныхъ гражданскихъ и военныхъ казенныхъ училищахъ, но часто не могли ужиться и въ частныхъ заведеніяхъ, несмотря на то, что послѣдніе, какъ извѣстно, отличаются гораздо большею, чѣмъ всѣ казенныя училища, терпимостью. Впрочемъ, эта терпимость вполнѣ понятна. Исключеніе воспитанника бьетъ по карману директора. Мало того: для директора такого училища воспитанникъ, исключенный изъ десяти мѣстъ, лучше всякаго другого ужь по одному тому, что за такого гуся отецъ готовъ отсыпать какую угодно сумму.
Конечно, въ училищѣ были питомцы, и не исключенные еще ниоткуда, но неизвѣстно, лучше ли они были тѣхъ, которые видали всякіе виды. Начавшіе у Бенескриптова свои образовательные подвиги, принадлежали къ числу тѣхъ, которые до 17, 18 лѣтъ, «гоняли собакъ» и били баклуши, а потому во всей неприкосновенности принесли съ собой въ школу привычки лакейскихъ, трактировъ и отцовскихъ лабазовъ. Таковъ, напримѣръ, былъ тотъ самый воспитанникъ, на которомъ вмѣсто сорочки красовалась шерстяная извозчичья фуфайка, 18-лѣтній купеческій сынъ Кусковъ или Анемподистъ Ивановъ, какъ онъ называлъ себя. Когда, гдѣ, чему учился Анемподистъ Ивановъ? — было неизвѣстно, да врядъ ли онъ когда-либо чему-нибудь и учился. По-крайней мѣрѣ, стоило только Анемподисту Иванову взять въ классѣ въ руки книгу и начать какой-нибудь самый пустяшный разборъ, такъ даже такіе невзыскательные слушатели, какими были воспитанники Бенескриптова, заливались самымъ веселымъ хохотомъ. Кусковъ нетолько не зналъ, какъ отличить имя существительное отъ глагола и мѣстоименія, Но даже едва умѣлъ читать, а между тѣмъ онъ числился ученикомъ послѣдняго класса и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ долженъ былъ поступить въ высшее спеціальное училище. Но, если онъ не былъ силенъ въ наукахъ, то за то едва ли кто-либо лучше его зналъ всѣ увеселительныя заведенія первопрестольной столицы. Онъ по пальцамъ могъ перечислить тѣ трактиры, въ которыхъ подаютъ отличную водку, и тѣ, въ которыхъ, хотя водка плоха, но за то закуска…
— А хочешь, я тебѣ сейчасъ скажу, въ какомъ «женскомъ монастырѣ» какъ кого зовутъ? хвасталъ онъ передъ товарищами, кривляясь и гримасничая.
— Я, братецъ, можетъ быть, по скольку разъ въ каждомъ изъ нихъ бывалъ, хриплымъ голосомъ продолжалъ онъ, самодовольно оглядываясь по сторонамъ. — Вонъ, вчера, какъ барышни намъ на билетахъ нарисовали: былъ и велъ себя какъ нельзя лучше… Да!
Даже по манерамъ Анемподистъ Ивановъ ничѣмъ не отличался отъ самаго прожженаго приказчика изъ ножовой линіи. Онъ какъ-то особенно дергался, перегибался всѣмъ тѣломъ, улыбаясь при этомъ глупой, безсмысленной улыбкой, нагибалъ на бокъ свою крошечную головку, то и дѣло откидывалъ назадъ свои гладкіе, до крайности напомаженные волосы. Въ классѣ, во время уроковъ, то и дѣло слышались его остроты, точь въ точь похожія на остроты какого-нибудь плохенькаго лакея или трактирнаго полового.
— Мои часы, Василій Васильевичъ, на двѣ минуты вѣрнѣе солнца, надрывался онъ передъ учителемъ и какъ нельзя больше цвѣлъ въ ожиданіи того эффекта, какой должна была произвести его острота.
— Анемподистъ Ивановъ, немного спустя взывалъ онъ къ самому себѣ. — Анемподистъ Ивановъ! чего твоя нога хочетъ?
И весь классъ заливался громкимъ хохотомъ.
Однимъ словомъ, всякій безпардонный народъ стекался къ Бенескриптову и, пробывши годъ-два въ его училищѣ, смѣло шолъ держать экзаменъ въ спеціальное училище.
— Ничего. Александръ Александрычъ насъ проведетъ. У него тамъ свои люди, говорили ученики тѣмъ, кто, имѣя понятіе объ ихъ познаніяхъ, предрекалъ имъ неминуемое фіаско.
И дѣйствительно, никакого фіаско не случалось. Занимая при спеціальномъ училищѣ довольно видную должность, Александръ Александровичъ чуть-чуть не самъ экзаменовалъ своихъ питомцевъ.
И такъ, все въ школѣ Бенескриптова покоится мертвымъ сномъ. Не спятъ только двое изъ старшаго отдѣленія. Койки ихъ рядомъ, и воспитанники повременамъ шепотомъ переговариваются между собой.
— Надо бы ему еще гвоздей прибавить, шепчетъ коренастый брюнетъ съ узенькими глазами и цѣлой копной жесткихъ черныхъ волосъ на головѣ.
— Гдѣ ихъ взять! отвѣчалъ другой, тоже великовозрастный дѣтина съ папироской въ рукѣ.
— Вотъ бы ему битаго стекла… Что развѣ… а?
И брюнетъ устремилъ глаза на валяющіеся на полу обломки бутылки.
— Ну, и такъ ладно… Поздно… Я ему въ сапоги порядочно… Ха, ха… У меня какъ разъ… Желудокъ.
— Хвати, братецъ, водки да съ перцомъ.
Собесѣдники еще нѣсколько времени говорятъ и лица ихъ сіяютъ отъ удовольствія.
Въ корридорѣ вдругъ загремѣлъ колокольчикъ. Пора вставать, но никто и не думаетъ подниматься. Только двое или трое побѣжали къ умывальнику. Остальные или лежали съ откинутыми глазами или, завертываясь въ одѣяло, ругали не перестававшаго звонить сторожа.
— Никита Васильевичъ велѣлъ… Шесть часовъ! огрызался тотъ.
— Чортъ бы его взялъ! кричали въ старшемъ отдѣленіи. — Убирайся…
— Вотъ мы ему… сволочь…
— Прежде, бывало… скотина!..
Раздавалась и болѣе крупная брань.
Вдругъ въ одной изъ комнатъ младшаго отдѣленія поднялся невыносимый крикъ, веселый хохотъ и такія громкія, радостныя восклицанія, что всѣ мгновенно повскакали съ коекъ.
Подлѣ кровати надзирателя толпилось все училище. Надзиратель, круглолицый бородатый нѣмецъ, съ совершенно бѣлыми глазами, держалъ въ рукѣ сапогъ и неистово потрясалъ ногою. Нога его чуть не до колѣна была вымазана и обрызгана какой-то гадостью. Невыносимая вонь распространялась по всей комнатѣ. Воспитанники зажимали носъ, но хохотали веселымъ, неудержимымъ хохотомъ.
— Только-что онъ ногу въ сапогъ, а оттуда во всѣ стороны — ффу! кричали со всѣхъ сторонъ.
— Густавъ Карлычъ! смотрите, и въ другомъ тоже!
— Да, да! и въ другомъ…
— Ха, ха…
Нѣкоторые хлопали въ ладоши и плясали отъ восторга. Другіе совали подъ носъ Густава Карлыча другой сапогъ, который тоже чуть не до верху былъ наполненъ жидкой, вонючей массой. Несчастный надзиратель, продолжая держать въ рукѣ обувь, безпомощно смотрѣлъ по сторонамъ и видимо потерялся. При малѣйшемъ движеніи его, воспитанники отскакивали въ сторону и все громче и громче хохотали.
— Вы меня запачкаете! кричалъ одинъ.
— А вотъ у меня смотрите, какая гадость, указывалъ другой на свое бѣлье. — Это вы меня, Густавъ Карлычъ, обрызгали.
— Густавъ Карлычъ, кто это? Скажите, кто сдѣлалъ? Пожалуйста…
— Ха, ха… ха, ха…
Необычайное веселье царило въ дортуарахъ. Никто не думалъ ни одѣваться, ни умываться. Босые, въ одномъ бѣльѣ воспитанники продолжали плясать и скакать отъ восторга и не могли оторваться отъ надзирательской койки, которая привлекала ихъ, какъ магнитъ желѣзо.
Появился инспекторъ, коренастый, невысокій старикъ съ гладко обритымъ широкимъ лицомъ, на которомъ теперь было особенно строгое выраженіе. Онъ безпрестанно то въ ту, то въ другую сторону поворачивалъ свою коротко остриженую голову и сурово выглядывалъ изъ подъ очковъ.
— Никита Васильичъ, Никита Васильичъ! понеслись къ нему восторженные возгласы. — Посмотрите!
Но лицо инспектора стало еще строже. Бывшіе около него воспитанники замолкли. На лицахъ старшихъ появилось даже презрѣніе, негодованіе.
— Что это за гадость! кричали тѣ, которые были поближе къ Никитѣ Васильичу и, прочищая ему дорогу, откидывали въ сторону маленькихъ.
Покачавъ головой, инспекторъ послалъ учениковъ одѣваться, а самъ сталъ шептаться съ надзирателемъ. Сторожъ принесъ Густаву Карлычу свои собственные сапоги. У кастелянши достали бѣлья. Нѣмецъ кое-какъ пріодѣлся.
Войдя къ старшимъ, Никита Васильичъ потянулъ носомъ и поморщился.
— Что это, господа, что это! укоризненно качалъ онъ головой, указывая на объѣдки колбасы и голову селедки. — Войдетъ кто-нибудь… Нехорошо.
Старшіе хихикали и перемигивались. Никита Васильичъ замѣтилъ шахматную доску.
— Это непремѣнно Уткинъ стащилъ изъ кабинета, презрительно произнесъ онъ.
Уткинъ, одинъ изъ тѣхъ, которые переговаривались между собою о томъ, что хорошо бы насыпать въ сапоги надзирателя битаго стекла, брюнетъ съ копной волосъ на головѣ, лѣниво натягивалъ на себя брюки.
— Это вы! напустился на него инспекторъ. — Вы стащили…
— Стащили! передразнилъ Уткинъ. — Я не жуликъ… Стащили!
Никита Васильичъ сверкнулъ глазами, хотѣлъ что-то сказать, но раздумалъ и, захвативъ шахматную доску, вышелъ.
— Самъ жуликъ! пустилъ ему вслѣдъ Уткинъ.
— Дур-ракъ! прибавилъ еще кто-то.
Раздался одобрительный хохотъ, но инспекторъ точно ничего не слышалъ.
Густавъ Карлычъ торопилъ учениковъ одѣваться, но никто его не слушалъ. Повсюду шли разговоры о только-что случившемся происшествіи, хохотъ и шутки не прекращались. Старшіе, по уходѣ инспектора, опять разлеглись по койкамъ и дожидались послѣдняго звонка. Вскочить съ постели, одѣться и сбѣжать въ рекреаціонную залу въ то время, какъ раздавался третій звонокъ, почему-то считалось въ училищѣ шикомъ. «Вотъ мы какъ — по военному!» хвалились обыкновенно старшіе и никогда не одѣвались до тѣхъ поръ, пока сторожъ не принимался звонить въ третій разъ.
Понятно, поэтому, въ какомъ видѣ воспитанники являлись къ молитвѣ. У одного, куртка нетолько не была застегнута, но даже надѣта только въ одинъ рукавъ, другому приходилось креститься и въ то же время натягивать сапоги. Огромное большинство являлось неумытымъ, въ пуху; нѣкоторые шваркали туфлями. Впрочемъ, по части одежды воспитанники Бенескриптова никогда не отличались особеннымъ щегольствомъ. Даже старшіе иногда по нѣскольку мѣсяцевъ разгуливали въ курткахъ, покрытыхъ огромнымъ количествомъ дыръ, изъ которыхъ торчало грязное донельзя бѣлье. Но особенно по части одежды и обуви отличались тѣ, кто получалъ эти предметы отъ самого директора. Куртки на пансіонерахъ расползались чуть ли не на другой день послѣ того, какъ ихъ надѣвали, а сапоги всегда были въ такомъ видѣ, что ноги учениковъ не могли пожаловаться на недостатокъ свѣжаго воздуха. При посѣщеніи школы какимъ-нибудь постороннимъ лицомъ отдавалось приказаніе, какъ можно дальше припрятывать пансіонеровъ. «На этомъ Лисицынѣ и Бережинѣ точно горитъ все», говорилъ въ такихъ случаяхъ Александръ Александровичъ… И дѣйствительно, курточки Лисицина и Бережина представляли изъ себя чистѣйшія развалины.
Молитва, наконецъ, кончена. Воспитанники строятся по два въ рядъ для того, чтобы идти въ столовую. Старшіе разбѣжались, кто оканчивать свой туалетъ, кто въ буфету, чтобы захватить получше порціи. Путешествіе въ столовую всегда совершается подъ предводительствомъ кого-либо изъ старшихъ. На этотъ разъ во главѣ училища стоитъ Уткинъ. Никита Васильичъ кидалъ на него враждебные взгляды. Видимо, онъ съ великимъ удовольствіемъ замѣнилъ бы его кѣмъ-нибудь, но это опасно. Уткинъ замѣчалъ взгляды инспектора и нетолько былъ тихъ до крайности, но даже какъ-то умильно посматривалъ на начальство… Вести товарищей въ столовую крайне выгодно. Старшій, какъ и надзиратель, получаетъ двойную порцію хлѣба и чаю. Перспектива этихъ удовольствій заставляетъ Уткина быть тише воды, ниже травы.
Въ столовой — скандалъ. Едва показался Никита Васильичъ, какъ къ нему бросилась толстая, раскраснѣвшаяся барыня. Она кричитъ и немилосердно машетъ руками. Это сестра директора. На ея обязанности лежитъ кормить воспитанниковъ.
— Коровинъ двѣ булки стащилъ… Вѣдь это… Никита Васильичъ!.. кричала барыня. — Что же это…
Между воспитанниками поднялся самый веселый хохотъ. Коровинъ, высокій, тонкій юноша съ сильной растительностью на подбородкѣ, оказался на своемъ мѣстѣ и принялся кричать еще громче барыни.
— Можетъ, вы сами…
— Вы не смѣете мнѣ этого говорить… Я сестра Александра Александрыча…
Хохотъ усилился. Раздались насмѣшки… Кто-то свиститъ…
— Не смѣйте кричатъ на меня!.. Я вамъ не слуга!..
Никита Васильичъ внѣ себя.
— Вы прежде другихъ прибѣжали, наскакивала барыня на Коровина. — Вотъ у Ивана и вырвали… Стыдно!..
Въ это время крикъ поднялся совсѣмъ въ другой сторонѣ. Кому-то недостало хлѣба, а между тѣмъ, булокъ было столько, сколько слѣдуетъ.
— Кто-нибудь стащилъ. Непремѣнно опять стащилъ! заметалась барыня.
Коровинъ забытъ и весело хохочетъ. Инспекторъ пошелъ отъискивать новаго похитителя. Маленькій, лѣтъ 10, 11 мальчикъ, повидимому, усердно трудившійся надъ своей кружкой чаю, вдругъ задергался и заёрзалъ на своемъ мѣстѣ. Но Никита Васильичъ близко. Булка оказалась на скамьѣ подъ сконфузившимся мальчуганомъ и представила изъ себя подобіе лепешки.
Мальчугана поставили въ уголъ. Инспекторъ, сжавъ губы, нѣсколько времени качалъ головой, а потомъ разразился цѣлой проповѣдью, доказывая, что воровать скверно. Но его, конечно, никто не слушалъ. Кое-гдѣ даже хохотали. Никита Васильичъ махнулъ рукой.
— У насъ это, Никита Васильичъ, часто, вдругъ возгласилъ Кусковъ. — У насъ… Какъ прошлаго года было… Любо!.. Въ одинъ секундъ схватятъ два-три хлѣба… ищи… Такъ лудили, такъ лудили!
— Но развѣ это хорошо? закачалъ головой инспекторъ. Кусковъ преисполнился восторга.
— Казенное-то не лудить!.. Никита Васильичъ!.. Казенное самъ Богъ велѣлъ, махалъ онъ руками.
Густавъ Карлычъ, котораго обезкуражило сначала несчастіе, постигшее его сапоги, теперь развеселился и пилъ чуть ли не четвертую кружку чаю.
— Иванъ говоритъ, что это ничего: сапоги не испортятся, сообщалъ онъ сидѣвшему подлѣ него воспитаннику.
— Не испортятся.
— Нѣтъ; а я боялся… Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь я десять рублей за нихъ заплатилъ. Только двѣ недѣли носилъ, только…
— По настоящему, немного спустя продолжалъ онъ: — Александръ Александрычъ долженъ бы былъ мнѣ новые сдѣлать… Я чѣмъ виноватъ?.. Да…
Завтракъ былъ конченъ, но воспитанники все еще сидѣли за столомъ… Инспекторъ читалъ кому-то нотацію.
— Развѣ можно за обѣдомъ или за завтракомъ смѣяться? разсуждалъ онъ, обращаясь ужь ко всѣмъ. — Не хорошо, не хорошо… Этъ грѣхъ даже, большой грѣхъ.
— Какой тутъ грѣхъ, опять замахалъ руками Кусковъ.
— За столомъ!.. Вы лучше молитву читайте… Захочется смѣяться, а вы молитву… Вотъ и смѣхъ пройдетъ.
— Мы еще, Никита Васильичъ, дѣти, младенцы, паясничалъ Кусковъ. — Бояркинъ! вѣдь правда — дѣти.
Раздался дружный смѣхъ.
— Кто это изъ васъ, дѣти, сегодня съ Густавомъ Карлычемъ такую штуку… а? Ахъ, дѣти, дѣти!
Никита Васильичъ отвернулся.
— Еслибы намъ теперь, дѣти, вмѣсто чаю да по стаканчику зензюбельцу… Вотъ бы, кажется… Да… для утѣшенія души, шепталъ Анемподистъ Ивановъ своимъ сосѣдямъ, но такъ, что шопотъ его ясно долеталъ до ушей инспектора.
На языкѣ питомцевъ Бенескриптова зензюбельцомъ называлась водка.
— Дуракъ! говорилъ Уткинъ, прислушиваясь къ разговору Никиты Васильича о томъ, какъ надо вести себя за столомъ.
— Постой, ему еще не то сдѣлаютъ, что Густаву, отвѣчалъ сосѣдъ Уткина. — Не уйдетъ!
— Непремѣнно надо.
— Проучимъ.
Никита Васильичъ велѣлъ читать молитву. Одни крестились, другіе толкались и хохотали. Кусковъ подъ столомъ передавалъ Уткину пачку папиросъ.
— Красновъ! подошелъ инспекторъ къ тому самому воспитаннику, который, бесѣдуя съ Уткинымъ, обѣщалъ устроить Никитѣ Васильевичу кое-что получше, чѣмъ устроено надзирателю: — и немного-то помолиться вы не хотите какъ слѣдуетъ… Вы крестъ съ чувствомъ кладите… Вотъ такъ.
Инспекторъ показалъ какъ надо класть крестъ, задерживая руку на лбу и потомъ степенно перенося ее на плечи. На лицѣ Краснова явилось умиленное выраженіе. Онъ внимательно слѣдилъ за движеніемъ руки инспектора. Уткинъ, повидимому, тоже проникся благочестивымъ настроеніемъ.
— Въ этомъ дѣлѣ, нельзя быть небрежнымъ, продолжалъ Никита Васильичъ. — И такъ, крестовъ-то намъ много придется положить въ жизни… Ахъ…
И Никита Васильевичъ даже вздохнулъ, отходя въ сторону. На лицѣ Краснова и Уткина была уже презрительная улыбка.
Воспитанники подготовляются къ урокамъ. Эти занятія происходятъ въ классахъ, маленькихъ проходныхъ комнатахъ, въ которыхъ стоятъ по-четыре, по-пяти ученическихъ столовъ, столъ и стулъ для учителя и доска. Въ классахъ до того холодно, что руки коченѣютъ и дѣлаются совсѣмъ синими. Въ окна, противъ которыхъ расположены ученическіе столы, немилосердно дуетъ. Зимой стекла сверху и донизу до того обильно покрыты льдомъ, что едва пропускаютъ свѣтъ. Осенью съ нихъ льются цѣлые потоки. Вообще, въ классахъ до крайности грязно, неуютно. Учительскій столъ еле держится, у него то и дѣло вываливается одна изъ ножекъ. На подушкѣ стула только кой-какіе слѣды клеенчатой обивки, изъ-подъ которой клочьями торчитъ пакля. О прочей мебели и говорить нечего. Все это изгажено, изрѣзано до крайности. Подлѣ нѣкоторыхъ изъ классовъ темный корридоръ, а въ немъ устроены такіе же жолоба, какъ и въ дортуарахъ. Въ корридорѣ цѣлыя лужи. Зловонный до крайности воздухъ свободно разносится по классамъ.
Приготовленіе къ урокамъ и всегда идетъ какъ нельзя болѣе плохо, а теперь никто даже и не раскрываетъ книгъ. Всѣхъ занимаетъ исторія съ надзирательскими сапогами. Маленькіе предаются соображеніямъ о томъ, кто бы могъ это сдѣлать. Старшимъ, тотчасъ же послѣ происшествія, были извѣстны имена устроителей скандала, а они интересуются тѣмъ, удастся ли инспектору открыть виновныхъ, и что съ ними сдѣлаетъ директоръ. Мнѣнія раздѣляются. Одни стоятъ на томъ, что Александръ Александрычъ человѣкъ добрый.
— Да, добрый, возражаютъ другіе. — У него какъ случится… Онъ такъ оттреплетъ, что любо.
— Передъ нимъ, если онъ разсвирѣпѣетъ, надо смирно стоять, замѣчаетъ Уткинъ: — а то чуть губами пошевелилъ, онъ и въ зубы заѣдетъ… Сколько разъ было!
— Горячъ!
На Анемподиста Иванова, къ величайшему удивленію его товарищей, напалъ особенный стихъ. Онъ сидѣлъ надъ нѣмецкой хрестоматіей и усердно рылся въ лексиконѣ. Одѣяніе его еще не было приведено въ порядокъ. Сверхъ фуфайки онъ накинулъ длинное-предлинное драповое пальто, а на ногахъ все еще красовались туфли… Должно быть отъ того, что все утро Кусковъ былъ въ движеніи, бѣгалъ за чѣмъ-то къ швейцару, побывалъ уже нѣсколько разъ и въ дортуарахъ, и на кухнѣ, изъ туфлей его вылѣзли необыкновенно длинныя бѣлыя тесемочки и волочились за нимъ всякій разъ, когда онъ ходилъ по классу.
— Вотъ я удивлю сегодня нѣмца! возглашалъ онъ, продолжая рыться въ лексиконѣ.
— Неужели выучить? Неужели? приставали къ нему со всѣхъ сторонъ.
— Уйдите къ чорту… Тебѣ что, дьяволъ… Ахъ…
И, скрѣпивъ эти обращенія еще болѣе энергическими словами, Анемподистъ Ивановъ прогналъ отъ себя въ шею товарища, который, подкравшись сзади, потянулъ его тѣсемочки.
Но удивить нѣмца не привелось. Не прошло и пяти-шести минутъ послѣ того, какъ Кусковъ принялся за изученіе нѣмецкаго языка, а хрестоматія ужь полетѣла на другой конецъ класса и громко стукнулась о печку.
— О, чортъ ее возьми! Развѣ тутъ что подѣлаешь… Не могу слова подыскать, кричалъ Анемподистъ Ивановъ. — Какой это дьявольскій языкъ… Zurückgezogen! Во всемъ лексиконѣ нѣтъ!
— Николай Петровичъ, что это за слово? Нѣтъ такого, обратился онъ къ репетитору, высокому, худому студенту, который проходилъ въ это время черезъ классъ.
Хотя въ опубликованныхъ во всѣхъ газетахъ объявленіяхъ отъ училища Бенескриптова значилось, «что въ каждомъ классѣ ученики раздѣляются на группы и каждая группа поручается особымъ туторамъ», а далѣе слѣдовало обширное и до нельзя ученое разсужденіе о необыкновенной пользѣ, приносимой туторами во время приготовленія къ класснымъ урокамъ, но на самомъ дѣлѣ никакихъ туторовъ въ училищѣ не было. Приходилъ только иногда по вечерамъ тотъ самый студентъ, къ которому обращался теперь Кусковъ, но и онъ проводилъ все время въ разговорахъ съ Никитой Васильичемъ и въ куреніи папиросъ. Съ другой стороны, ему ничего больше и не оставалось дѣлать. За помощью къ нему никто не прибѣгалъ ужь по одному тому, что никто не училъ уроковъ.
Николай Петровичъ разъяснилъ, какъ надо подыскать Zurückgezogen, но желаніе удивить нѣмца у Анемподиста Иванова ужь прошло окончательно.
— Давай-ко, я лучше изъ физики, возглашалъ онъ. — Что, дѣти, вѣдь лучше Анемподисту Иванову заняться изъ физики?
На обращеніе его никто не отвѣтилъ. Нѣкоторые разбѣжались изъ класса. Остальные лежали на подоконникѣ и смотрѣли на зданіе женской гимназіи, которое какъ разъ приходилось напротивъ.
— Смотри, смотри, какая! захлебывался одинъ.
— Давай, я ей постучу.
И тотчасъ же раздавался немилосердный стукъ въ окно. Къ гимназіи въ это время то подходили, то подъѣзжали ученицы, и съ сумками, съ книжками въ рукахъ веселой толпой бѣжали къ парадному подъѣзду.
— Анемподистъ Ивановъ, гляди!.. Твоя-то! кричали лежавшіе на подоконникѣ.
— Ну, ее! отвѣчалъ Кусковъ. Онъ копался теперь надъ физикой.
— Брось стучать… Давай, отворимъ окно, предлагалъ кто-то.
— Валяй!.. Свиснемъ имъ… Ахъ, шельмочка какая!.. Милочки!
Окно было отворено… Громкій свистъ, всевозможные возгласы такъ и неслись по улицѣ. Нѣкоторыя изъ гимназистокъ оборачивались и даже улыбались, къ величайшему удовольствію лежавшихъ на окнѣ пансіонеровъ.
— Эхъ, еслибы ихъ сюда къ намъ! мечталъ Уткинъ.
— Да, братецъ, тогда бы…
Анемподистъ Ивановъ, между тѣмъ, подыскалъ урокъ и принялся изучать его.
— Ни одинъ… это… ат… ал… долго и безсильно припоминалъ онъ, отъ усердія даже закрывъ глаза и покачивая головой, но, наконецъ, разсердившись, взглянулъ въ лежавшую передъ нимъ книгу. — Атомъ… Ахъ, чортъ бы тебя взялъ… сволочь!.. Ни одинъ атомъ не пропадаетъ въ природѣ, ни одинъ атомъ не пропадаетъ въ природѣ, не пропадаетъ въ природѣ… Ни одинъ а… а… а… Ахъ, будь ты проклята!.. Атомъ, атомъ, атомъ.
Онъ долго повторялъ мудреное слово, но все было напрасно. Голова его, должно быть, могла удерживать только названія трактировъ и имена обитательницъ «женскихъ монастырей».
— О, чортъ его… Опять забылъ… Чушь какая-то! ругался онъ, не много спустя, не хуже любого извозчика.
— Что это ты, Анемподистъ Ивановъ? обратился къ нему одинъ изъ приходящихъ воспитанниковъ, которые, мало по малу, стали появляться.
— Изъ физики точимъ… Ну, и трудно же, братецъ! Ну-ка попробую.. Ни одинъ а… а… Вотъ опять и забылъ… Ахъ ты…
И, напутствуемая энергическими возгласами, физика полетѣла туда же, куда летѣла недавно нѣмецкая хрестоматія.
Анемподистъ Ивановъ улегся на окно рядомъ съ Уткинымъ и дружелюбно хлопнулъ его по плечу.
— Смотри, смотри… эта! Ножками-то, ножками-то какъ перебираетъ… Ахъ, шельмочка!
— Барышни! на всю улипу закричалъ Кусковъ. — Ба-а-рышни!.. Душки!
Въ сосѣдній классъ, гдѣ тоже всѣ ученики торчали у оконъ, созерцая гимназистокъ, вошелъ инспекторъ. Уткинъ, Кусковъ и прочіе усѣлись за столы и, развернувъ передъ собою книги, завели разговоры.
— Завтра, братъ, день субботній, обращался къ Уткину Анемподистъ Ивановъ. — А, такъ вѣдь… Значитъ, изыдемъ отсюда, изыдемъ!
Уткинъ значительно подмигивалъ.
— Нельзя же намъ, дѣтямъ… Надо будетъ сначала съ устатка по-малости зензюбельцу, а потомъ… Потомъ, братецъ, къ одной барышнѣ на крестины пойдемъ… Она меня приглашала.
— Николай Петровичъ! обратился онъ вдругъ къ проходившему мимо репетитору: — можно намъ, дѣтямъ, ходить на крестины къ барышнямъ?
Классъ заливался въ высшей степени животнымъ смѣхомъ. Осклабленныя физіономіи уставились на репетитора. Тотъ только махнулъ рукой и прошелъ.
— Какъ это такъ — барышня и вдругъ крестины?.. Скажи, Снѣтковъ, развѣ это бываетъ? допрашивалъ Анемподистъ Ивановъ маленькаго приходящаго, который только улыбался, снимая съ себя ранецъ.
— Закатимъ, братецъ, завтра, закатимъ! продолжалъ веселиться Кусковъ. — Въ баньку сначала, потомъ чайку попить въ Саратовъ, зензюбельцу… Какъ только «ночною темнотою покрылись небеса», такъ и мы…
— Ушелъ, что ли, Жевакинъ? заглянулъ Уткинъ въ сосѣдній классъ. — Ушелъ… Только на барышень не далъ посмотрѣть, дьяволъ.
Инспектора ученики называли Жевакинымъ или мичманомъ. Конечно, изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы они были знакомы съ русской литературой и читали Гоголя. О Жевакинѣ ученики узнали гораздо проще: во время своихъ постоянныхъ странствованій по трактирамъ, изъ которыхъ ни одинъ, какъ извѣстно, не обходится безъ «Развлеченія». Разсматривая картинки этого журнала, Анемподистъ Ивановъ и прочіе нашли, что Никита Васильичъ имѣетъ необыкновенное сходство съ тѣмъ Жевакинымъ, который изображается въ каждомъ номерѣ названнаго журнала.
— А надо намъ, дѣти, подстроить что-нибудь Жевакину! обращался Кусковъ къ товарищамъ.
— Мы его какъ-нибудь въ темную… Накроемъ вечеромъ на крыльцѣ пальто, да такую зададимъ встрепку, подавалъ свое мнѣніе Уткинъ. — Вонъ у Харитонова…
Послѣдовалъ разсказъ, какъ гдѣ-то проучили инспектора. Двѣ недѣли лежалъ въ постели… Шелковый сталъ.
Никита Васильичъ, изъ отставныхъ коронныхъ педагоговъ, только недавно поступилъ къ Бенескриптову и не пользовался любовью учениковъ за то, что хотѣлъ «подтянуть», заводя разные новые порядки.
— Небось, проучимъ!
— На это вотъ мы тоже Боброва и Уткина отрядимъ, говорилъ кто-то, указывая на тѣхъ, кто устроилъ сюрпризъ Густаву Карлычу.
— Молодцы!
— Эту колбасу тоже еще получше проучить надо… Не наушничай Жевакину!
— Какъ хорошо было, дѣти, безъ Жевакина… Я прошлаго года, помните, даже въ однихъ этихъ въ классъ ходилъ, вспоминалъ Анемподистъ Ивановъ, указывая на свое бѣлье.
Въ слѣдующемъ классѣ, гдѣ ученики тоже сидѣли на столахъ, лежали на лавкахъ и занимались исключительно разговорами о женскихъ монастыряхъ, къ репетитору вдругъ обратился малый лѣтъ двадцати, девятнадцати отъ роду… Ротъ его былъ раскрытъ какъ нельзя больше, безцвѣтные глаза глупо, безъ всякого выраженія, бѣгали по сторонамъ.
— Ничего не могу выучить изъ исторіи, Николай Петровичъ, говорилъ малый жалобнымъ голосомъ. — Ничего не понимаю, спутался совсѣмъ.
— Отчего это?
— Все имена, года… Не могу, да и только.
И вдругъ крайне идіотская улыбка появилась у малаго. Репетиторъ садится и начинается разговоръ.
— Ну, вотъ тутъ задано, указываетъ малый на книгу. — Стали нашихъ притѣснять въ Іерусалимѣ… Папа приказалъ рыцарю Петру, какъ его?.. забылъ… (Николай Петровичъ подсказалъ), да, да… Амьенскому… ну, монаху… Тотъ пошелъ, привелъ въ свою вѣру французскаго короля, потомъ всѣ они пошли… да еще забылъ, крестъ себѣ на руку нашили… Нѣтъ, не могу, ничего не знаю… Какъ это надо учить?
— Да зачѣмъ тебѣ, Кулаковъ, раздается сзади малаго голосъ. — Онъ, Николай Петровичъ, выходить отъ насъ хочетъ… Вотъ только деньги, которыя заплатилъ, заживетъ.
— Онъ въ военную службу хочетъ.
Кулаковъ опять идіотски улыбается.
— Отлично ему будетъ… Что въ самомъ дѣлѣ здѣсь.
— Я тоже поучусь до лѣта, а потомъ на службу! мечтаетъ кто-то.
Къ Николаю Петровичу подходитъ самый маленькій ученикъ во всемъ училищѣ, Фроловъ. Это почти ребенокъ. Его крошечное дѣтское личико выглядитъ до-нельзя печально, на глазахъ слезы. Фролову только 7 лѣтъ. Онъ принятъ въ приготовительный классъ, который, впрочемъ, существуетъ только въ печатаемыхъ Бенескриптовымъ рекламахъ и не полагается на самомъ дѣлѣ. Стоитъ для одного, для двухъ заводить!.. Только расходы! разсуждаетъ Александръ Александрычъ, и Фролова посадили въ первый классъ, несмотря на то, что онъ еле-еле читаетъ, а пишетъ такъ, что въ его писаніяхъ нельзя ничего разобрать. Между тѣмъ, въ первомъ классѣ множество самыхъ разнообразныхъ предметовъ и шесть часовыхъ уроковъ въ день.
— Изъ французскаго не могу выучить, жалуется Фроловъ.
Подошелъ Никита Васильичъ.
— Никита Васильичъ, посадите меня въ карцеръ, обратился къ нему Фроловъ. — Ради Бога!
— Въ карцеръ? за что?
— По крайней мѣрѣ, я отъ французскаго избавлюсь… Сколько угодно меня держите… Пожалуйста!
Фроловъ разрыдался… Никита Васильичъ смѣется.
Шумъ и гамъ царилъ во всѣхъ классахъ. Инспекторъ и Густавъ Карлычъ выбивались изъ силъ, пробуя возстановить порядокъ, но все было напрасно. Едва они уходили изъ бѣснующагося класса, ревъ и крикъ тамъ усиливался. Воспитанники вскакивали на столы, бѣгали по нимъ, догоняя одинъ другого, дрались, ругались. Иногда къ маленькимъ врывался кто-нибудь изъ старшихъ и начиналъ тузить весь классъ. Въ этомъ отношеніи особенно отличался Кусковъ. Въ первомъ классѣ у него былъ братъ, коротенькій, круглый, какъ шаръ, мальчуганъ, который то и дѣло бѣгалъ жаловаться на товарищей.
— Ты зачѣмъ его трогалъ? влеталъ въ классъ Кусковъ. — Не трогалъ?.. Ахъ, сволочь… Врать еще.
Хлопъ, хлопъ… Раздавался вой. На разбирательство приходилъ Густавъ Карлычъ.
— Зачѣмъ онъ дерется?.. Я ему еще рыло совсѣмъ сворочу… Сволочь!.. Ихъ, подлецовъ, маленькихъ надо вотъ, какъ бить… Они воры.
— Какже, Густавъ Карлычъ!.. Они у меня сколько чего слудили… Вы ихъ еще не знаете… Вонъ спросите, что у нихъ между Пушкинымъ и Нестеровымъ… Сволочь!
Иногда маленькій зачѣмъ-нибудь заглядывалъ къ старшимъ, но тотчасъ же щукой вылеталъ назадъ отъ здороваго тумака, который ему закатывали. Опять вой и часто ругань, неуступающая ругани самого Анемподиста Иванова.
— Такъ ихъ и надо… У меня прошлаго года передъ классомъ была черта мѣломъ сдѣлана… Не смѣй дальше, а то — въ шею… Они, подлецы, знаютъ Анемподиста Иванова!
Никто, не занимается приготовленіемъ къ урокамъ, да и заниматься нѣкоторымъ нельзя. Только у небольшаго числа учениковъ есть книги, хотя истрепанныя, изорванныя, съ громаднымъ числомъ недостающихъ листовъ, но все-таки книги. У большинства абсолютное отсутствіе всякихъ учебныхъ пособій, а между тѣмъ, при самомъ поступленіи въ пансіонъ, каждый платитъ на обзаведеніе порядочныя суммы.
Ученики, когда Никита Васильичъ заставляетъ ихъ учить уроки, вытаскиваютъ изъ столовъ и кажутъ ему свои никуда негодныя руководства или просто кричатъ:
— Не почему учить.
— У товарищей попросите, говоритъ инспекторъ. — Скоро всѣмъ выдадутъ.
— Это ужъ который разъ говорятъ, кричатъ ученики. — Я можетъ разъ двадцать просилъ у Александра Александрыча.
— У меня всей середины въ географіи нѣтъ, Никита Васильичъ.
— Ну, потомъ, потомъ.
Фролову попасть въ карцеръ не удалось, но вмѣсто него попалъ другой.
Извѣстіе о случаѣ съ надзирательскими сапогами все-таки раньше обыкновеннаго подняло Александра Александрыча съ постели, въ которой онъ имѣлъ обыкновеніе оставаться чуть не до полудня.
Директоръ былъ высокій, дородный мужчина съ окладистой бородой. На его сильно упитанномъ лицѣ и во всѣхъ манерахъ виднѣлась необыкновенная важность и непоколебимое сознаніе своего достоинства. Плотное тѣло Александра Александрыча облекалъ форменный вицъ-мундиръ того вѣдомства, къ которому принадлежало «спеціальное» училище, а пухлыя, какъ подушки, руки украшались очень цѣннымъ перстнемъ.
Сердито вращая глазами и еле-еле кивая головой въ отвѣтъ на поклоны проходившихъ мимо кабинета учениковъ, Бенескриптовъ велъ таинственную бесѣду съ инспекторомъ о скандалѣ съ сапогами. Густавъ Карлычъ присутствовалъ тутъ же.
— Это непремѣнно Крагенъ, говорилъ Никита Васильичъ: — больше некому. Это такой мерзавецъ!
Инспекторъ, неизвѣстно почему, очень не любилъ Крагена, который хотя и не отличался особенными достоинствами, но во всякомъ случаѣ былъ не хуже своихъ товарищей.
— Помилуйте, сдѣлать такую гадость! продолжалъ Никита Васильичъ и въ волненіи ходилъ по кабинету.
— Подите прочь… Прочь! ревѣлъ Александръ Александрычъ на учениковъ, которые, расшаркавшись въ дверяхъ кабинета, медлили удалиться.
Густавъ Карлычъ тоже предполагалъ, что виновникомъ порчи его сапоговъ долженъ быть Крагенъ. Положительныхъ доказательствъ, однако, не было.
— Позвать Крагена! взревѣлъ директоръ.
Приготовленія къ урокамъ въ это время кончились. Воспитанники наполняли рекреаціонный залъ и старались держаться такъ, чтобы имъ было видно все, происходившее въ директорскомъ кабинетѣ.
— Задастъ, непремѣнно задастъ онъ Крагену! шептали одни.
— Бѣда сегодня нашъ Алексаша, тотчасъ же подтверждали другіе.
Бобровъ и Уткинъ, испортившіе надзирательскіе сапоги, нетерпѣливо ожидали, что произойдетъ въ кабинетѣ. На ихъ лицахъ, кромѣ того, можно было прочесть боязнь, какъ бы не добрались до настоящихъ виновниковъ.
Крагенъ явился. Это небольшой, блѣдный, тщедушный мальчикъ лѣтъ 15, 16. Глаза его глубоко ушли въ орбиты и подъ ними виднѣлись очень темныя, широкія полосы. Жизни нисколько не было въ этихъ глазахъ и во всемъ лицѣ Крагена. Онъ не смотрѣлъ прямо, а безпокойно бѣгалъ глазами по сторонамъ. На курточкѣ его не было ни одной пуговицы, но за то громадное количество дыръ и пятенъ. Рубашка высовывалась и спереди и сзади.
Александръ Александрычъ налетѣлъ на него.
— Кто это, кто? тыкалъ онъ на ноги Густава Карлыча. — Ты?
Крагенъ только что открылъ ротъ, и покачалъ отрицательно головой, какъ въ рукахъ директора появилась необыкновенно толстая книга въ тяжеломъ переплетѣ. Въ эту книгу вносилось ежедневно росписаніе укроковъ и она постоянно лежала на столѣ директорскаго кабинета.
Схвативъ книгу, Александръ Александрычъ сверкнулъ глазами. Крагенъ было отступилъ на шагъ, но было уже поздно. Книга ударилась объ его голову.
Ударъ рѣзко раздался въ залѣ. Смѣхъ, шутки тамъ мгновенно смолкли.
— Врешь! Ты, ты! кричалъ внѣ себя Бенескринтовъ, и ударъ за ударомъ сыпались на голову, на плечи Крагена. Тотъ кидался изъ стороны въ сторону, но его мгновенно нагоняли, и книга опять гуляла по его тѣлу.
— Канальи! мерзавцы! Васъ драть, драть надо… Сволочь! такъ и гремѣлъ голосъ директора.
Никита Васильичъ спокойно стоялъ на мѣстѣ и по временамъ взглядывалъ въ залъ, какъ бы приглашая учениковъ долучше запомнить все, что они видѣли. Густавъ Карлычъ даже улыбался.
Наконецъ, Александръ Александрычъ, должно быть, усталъ.
— Вонъ! пошелъ вонъ! еще громче прежняго крикнулъ онъ и, заворотивъ Крагена, погналъ его на лѣстницу, все продолжая разсыпать книгой удары. — Скотина! мерзавецъ! Въ карцеръ его!
Крагенъ иногда пробовалъ остановиться, видимо, хотѣлъ сказанъ что-то, но это ему не удавалось… Только удары до нельзя учащались въ это время.
— Михайло! Иванъ! звалъ Никита Васильичъ.
— Взять его! вторилъ Бенескриптовъ: — запереть и пусть сидитъ до тѣхъ поръ, пока не возьмутъ его, скотину…
Сторожа увели Крагена.
Карцера при пансіонѣ не было. Инспекторъ распорядился, чтобы Крагена посадили въ пустую комнатку, которая находилась въ подвальномъ этажѣ. Эта комнатка едва ли чѣмъ либо была лучше тѣхъ сырыхъ, темныхъ подваловъ, въ которыхъ встарину содержались тяжкіе преступники. Если въ верхнемъ этажѣ потоки, въ изобиліи струившіеся со стѣнъ, чуть не наполняли комнаты, если тамъ было грязно и холодно, то въ подвальномъ этажѣ было еще хуже!..
— Какъ я его отдѣлалъ! говорилъ немного спустя Александръ Александрычъ. — Онъ видимо успокоился. Глаза его не мечутъ молній. — Знаете, онъ просто глаза на меня вытаращилъ, какъ я его хватилъ въ первый разъ. Онъ этого не ожидалъ… Пробуетъ остановиться, сказать что-то хочетъ, а я его снова, снова…
И вполнѣ довольный собой, директоръ даже смѣется.
— Вы куда слѣдуетъ по начальству сообщите объ его поступкѣ, совѣтуетъ Никита Васильичъ. — Пусть его, каналью, нигдѣ не принимаютъ.
— Непремѣнно, непремѣнно!
— Отцу его тоже надо поскорѣе написать.
— Сегодня же, сегодня же!
Александръ Александрычъ особенно утѣшается тѣмъ, что теперь Никита Висильичъ не можетъ упрекать его въ послабленіи ученикамъ. Правда, непріятно то обстоятельство, что отцу Крагена чуть ли не вчера только было послано письмо съ самыми лестными отзывами о поведеніи сына, и вдругъ…
— Ну, что же, думаетъ Александръ Александрычъ: — нельзя теперь не написать. Скандалъ сдѣлается извѣстенъ. Ну, какъ нибудь…
— Вотъ еще этотъ Уткинъ, говоритъ инспекторъ. — Такой мерзавецъ!.. Его бы тоже. Нужно двухъ-трехъ непремѣнно исключить, тогда…
Никита Васильичъ мечтаетъ, что тогда заведеніе можно поставить на отличную ногу.
— Знаю, знаю, отвѣчаетъ Александръ Александрычъ и лицо его принимаетъ недовольное выраженіе. — Въ самомъ дѣлѣ, неужели инспектору мало того, что произошло сегодня, думаетъ онъ и опять продолжаетъ:
— Знаю… Но только, пожалуйста, Никита Васильичъ… теперь… Оставьте ихъ… Пусть…
И онъ отводитъ въ сторону своего помощника.
— Пусть они съѣздятъ на Рождество. Тогда будетъ можно забрать ихъ въ руки, а теперь… Уйдутъ вѣдь, многіе уйдутъ, если прижимать.
— Дрянь что жалѣть…
Алескандръ Александрычъ нагибается къ инспектору и шепчетъ:
— Пусть послѣ Рождества они привезутъ деньги, тогда будетъ можно. Тогда мы ихъ…
— Ну что же! послѣ праздниковъ, такъ послѣ праздниковъ, живо соглашается Никита Васильичъ. — Можно.
— Пожалуйста… Все равно, много ли теперь до Рождества? Пусть они за слѣдующее полугодіе внесутъ, тогда…
— Конечно, конечно.
Махайло подаетъ какой-то пакетъ. Оказывается, что начальство вызываетъ Александра Александрыча. Начинаются предположенія, зачѣмъ бы это. Важность исчезаетъ изъ лица и манеръ директора.
— Вотъ кстати и о Крагенѣ скажете, напоминаетъ Никита Васильичъ.
Начинаютъ подходить учителя. Пришелъ калиграфъ съ безчисленнымъ множествомъ такихъ огромныхъ брелоковъ на цѣпочкѣ, что можно подивиться, какъ онъ ихъ таскаетъ; явился батюшка съ магистерскимъ крестомъ на чрезвычайно яркой шолковой рясѣ.
Александръ Александрычъ ушелъ. Поднялся разговоръ о случаѣ съ сапогами и о томъ, какая кара постигла Крагена. Оглядѣли сапоги, въ которыхъ теперь щеголялъ Густавъ Карлычъ и которые были очень неказисты. Посмѣялись.
— Хорошо, что не испортятся, опять порадовался Густавъ Карлычъ: — а то вѣдь я и двухъ мѣсяцевъ ихъ не носилъ. Говорятъ, поправить можно.
— Вычистятъ и ничего, разсудилъ калиграфъ.
— По настоящему, Александръ Александрычъ вамъ новые долженъ былъ бы сдѣлать, обратился къ надзирателю Никита Васильичъ. — Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ виноватъ Густавъ Карлычъ?
— Конечно, конечно, соглашался батюшка.
— Я ужь говорилъ объ этомъ его супругѣ, продолжалъ инспекторъ. — Сдѣлать непремѣнно новые надо. Распущены воспитанники, распущены. Ну, да мы ихъ какъ-нибудь подтянемъ.
— Пожалуйста, Никита Васильичъ, пожалуйста! просили въ одинъ голосъ и калиграфъ и батюшка. — Въ классахъ просто сидѣть нельзя… То выдѣлываютъ, что ужасъ.
— Распущены, распущены… Еслибъ я былъ здѣсь пораньше, я бы ихъ… Просто бы отпоролъ двухъ-трехъ… Вотъ у меня, когда я въ *** инспекторомъ былъ… Не могу ничего подѣлать съ однимъ ученикомъ… Нѣтъ, думаю, постой… Нашалилъ онъ одинъ разъ, я его сейчасъ къ себѣ: «Солдатъ! розогъ»! Что же вы думаете… Онъ передо мной на колѣни, слезами такъ и обливается.
Батюшка и калиграфъ смѣются очень весело.
— Такъ-таки на колѣни и упалъ, руки цѣлуетъ. Я все свое: розогъ, розогъ! А самъ между тѣмъ радуюсь, что дѣло такой оборотъ приняло. Розги тогда ужь совсѣмъ были отмѣнены… Ха, ха!.. Ну, что бы я сталъ дѣлать, еслибы онъ какъ-нибудь иначе повернулъ дѣло. Поломался я, поломался, будто не хочу прощать — простилъ… Такъ онъ потомъ тише воды, ниже травы. Вотъ и тутъ также надо… Повѣрьте.
— Безъ строгости нельзя, замѣтилъ батюшка. — Говорятъ, о розгахъ, будто онѣ…
Никита Васильичъ даже не далъ ему договорить.
— Розги! Розги великое дѣло, совсѣмъ захлебнулся онъ и, быстрымъ движеніемъ руки сдвинувъ на лобъ очки, наклонился къ собесѣдникамъ. — Повѣрьте, еслибы мнѣ здѣсь розги… Передралъ бы я всѣхъ ихъ, каналій…
— Это все эти мерзавцы, реалисты, нигилисты, ну, и прочіе подбили уничтожить розги, скорбѣлъ онъ. — Имъ надо было развратить молодое поколѣніе… да, да… съ этой, съ этой цѣлью… Вотъ теперь сами видите… Они своего добились. Все развращено, распущено… Нѣтъ, еслибы я ему, канальѣ, всыпалъ хорошенько, небось онъ бы…
Разговоръ въ этомъ родѣ шелъ довольно долго. Всѣ были согласны съ доводами Никита Васильича и вздыхали.
Въ классахъ царилъ опять шумъ, крикъ. Видя, что гроза разразилась надъ однимъ Крагеномъ, всѣ успокоились. Бобровъ и Уткинъ были веселы до-нельзя. Ни на одномъ лицѣ не было и тѣни сожалѣнія къ Крагену. Напротивъ, нѣкоторые какъ будто даже восторгались учиненной директоромъ расправой.
— Какъ онъ хватилъ! говорилъ Уткинъ. — У меня даже въ головѣ отдалось.
— У насъ Алексаша молодецъ, поясничалъ Кусковъ, повертывая во всѣ стороны свою голову и ежесекундно откидывая назадъ волосы.
— А что еслибы онъ тебя, Анемподистъ Ивановъ?
— Анемподиста Иванова!.. Меня!
— Ну, что бы ты?
— Анемподиста Иванова! да развѣ это можно! Ну, нѣтъ, братъ… Я потомственный почетный мѣщанинъ… Да…
Нѣкоторые находятъ это остроумнымъ и хохочутъ, что еще больше подзадориваетъ Кускова. Онъ силится отпустить еще какую-нибудь остроту, но не можетъ.
Мимо толпы, среди которой кривляется Анемподистъ Ивановъ, прошелъ инспекторъ. На минуту онъ пріостановился, подхватилъ кого-то подъ руку и, разговаривая на ходу, очень замѣтно вытягивалъ впередъ носъ, точно нюхалъ.
— Мичманъ-то, мичманъ-то нюхаетъ!
Хохотъ и шутки.
— На счетъ зензюбелю, восклицалъ Кусковъ. — Нѣтъ, теперь еще рано. Вотъ погодя. А вѣдь и теперь хорошо бы, дѣти?
— По полуштофчику.
— Нѣтъ, по маленькой. По полуштофчику это дамамъ подобаетъ, а мы дѣти.
На скамьѣ около окна сидѣлъ Николай Петровичъ, и разговаривалъ съ маленькимъ, лѣтъ 11, 12, воспитанникомъ Кисловымъ, который еще не такъ давно поступилъ въ училище. Около нихъ стояла толпа.
— Отцу моему Свистуновъ наговорилъ, что отсюда непремѣнно въ спеціальное поступишь, ну, тотъ меня и отдалъ. Я прежде, Николай Петровичъ, этихъ скверныхъ словъ не зналъ. Ужь вы не говорите Никитѣ Васильичу. Вонъ Свистуновъ пришелъ.
Кисловъ указалъ на высокаго учителя въ очкахъ, который шелъ въ кабинетъ.
— Говорятъ, Александръ Александрычъ его очень не любитъ, а нельзя ему отъ уроковъ отказать. Онъ тамъ въ спеціальномъ училищѣ экзаменуетъ поступающихъ, замѣтилъ кто-то.
— Правда, правда, раздалось нѣсколько голосовъ изъ толпы.
— Если бы Свистуновъ не былъ экзаменаторомъ, его бы давно долой. Да вотъ и другіе учителя тоже. Петръ Иванычъ, Кириловъ… Ихъ тоже потому пригласили сюда, что они тамъ экзаменуютъ. Мясникова передъ самыми экзаменами прошлаго года пригласили. Можетъ быть, за двѣ недѣли ему Александру Александрычъ заплатилъ 300 р., чтобъ подготовить.
— Подготовлялъ онъ. Да. Такъ только для вида.
— За то всѣ выдержали. Мясникову хорошо и Алексашѣ тоже. Больше будутъ отдавать учениковъ.
Начались безчисленные разсказы о томъ, какъ Бенескриптовскіе ученики «проводятся» въ училище. Меркуловъ не зналъ, какъ и приняться за данную задачу. Мясниковъ, получившій 300 р. за то, чтобы для вида походить къ Бенескриптову, съ улыбкой спрашиваетъ его: что остановились? Но знаю… Подсказалъ. Меркуловъ пописалъ по сказанному и опять стой… Мясниковъ опять подсказалъ и такъ до конца.
— Нѣтъ, нашъ Пановъ какую штуку устроилъ! слышится изъ толпы. — Онъ передъ экзаменомъ говоритъ нѣмцу, что у него жить будетъ, если поступитъ… Ну, потомъ надулъ.
— Ловко! Здорово!
— Исаковъ — тотъ сказалъ, что уроки у него потомъ будетъ брать, только бы поступить, даже задатку далъ 25 р. Прошелъ. Потомъ тоже надулъ.
Воспитанники торжествуютъ, разсказывая объ этихъ подвигахъ товарищей.
— Поступить отсюда туда всегда можно, слышится отовсюду.
— Ну, вы-то, Жаровъ, врядъ ли поступите, говоритъ Николай Петровичъ великовозрастному дѣтинѣ лѣтъ двадцати, который кричитъ громче всѣхъ.
Повидимому, Жаровъ дѣйствительно, не имѣетъ никакихъ шансовъ на поступленіе въ спеціальное училище. Онъ отличается такой безграматностью, что на осьмушкѣ листа во время диктанта ухищряется сдѣлать восемьдесять, девяносто, а то и болѣе ошибокъ. Неопредѣленное наклоненіе его глаголовъ всегда кончается на ца, о подлежащемъ и сказуемомъ въ самомъ простомъ предложеніи не имѣется никакого понятія, запятыя и вообще знаки препинанія ставятся просто по вдохновенію, такъ что часто между подлежащимъ и сказуемымъ красуется точка или знакъ вопроса. Несмотря на все это, Жаровъ числится въ послѣднемъ классѣ, гдѣ, какъ значится, по крайней мѣрѣ, въ рекламахъ Бенескриптова, проходится логика, пишутся сочиненія на отвлеченныя тэмы, изучается русская и иностранная литература. Жаровъ при томъ состоитъ въ училищѣ нѣсколько лѣтъ. До послѣдняго класса онъ дошелъ, потому что, какъ говорятъ его товарищи, «самъ себя всегда переводитъ». Дѣйствительно, на переходные экзамены, которые устраиваются все-таки, для формы, въ училищѣ Бенескриптова, онъ никогда не является, а находитъ гораздо болѣе полезнымъ убить это время на посѣщеніе портерныхъ или на лежанье въ дортуарахъ. Но когда начинается новый учебный годъ, Жаровъ является въ слѣдующій классъ и садится какъ ни въ чемъ небывало. Александръ Александрычъ нѣсколько разъ грозилъ ему исключеніемъ, но Жаровъ только посмѣивался.
— Исключатъ! Какъ же!.. Вѣдь ему же лучше, что я въ шестомъ классѣ, говорилъ онъ — и былъ правъ.
Александру Александрычу дѣйствительно была только выгода отъ того, что Жаровъ «перевелъ себя» въ шестой классъ. Ученики этого класса на пятьдесятъ рублей платили больше пятиклассниковъ, точно также, какъ эти на такую же сумму платили больше четвертаго класса.
— Я ему еще больше плачу, чѣмъ у него положено, прибавлялъ Жаровъ и опять былъ правъ.
Размѣръ платы былъ опредѣленъ только въ тѣхъ объявленіяхъ, которыя Бенескриптовъ печаталъ въ газетахъ, но на дѣлѣ этого размѣра вовсе не держались. При поступленіи каждаго ученика оказывалось, что для него нуженъ то особый репетиторъ, то еще что-нибудь, и Александръ Александрычъ бралъ столько, сколько удавалось взять послѣ упорнаго и долгаго торга. Возвышеніе цѣнъ доходило до того, что хотя съ приходящихъ полагалось за право ученія въ четвертомъ классѣ 200 р., но были ученики, платившіе по 600. Пансіонеры вмѣсто 450—600 р. платили около тысячи.
Жаровъ только улыбался въ отвѣтъ на сомнѣнія Николая Петровича.
— Меня Александръ Александрычъ протащитъ. Онъ съ тѣмъ меня и принялъ… За что же ему столько платятъ! изрекъ онъ.
— Пройдетъ, непремѣнно пройдетъ! увѣряли и другіе ученики. — Вонъ у насъ прошлаго года Кожинъ былъ. Тотъ еще, можетъ быть, хуже Жарова писалъ, а поступилъ.
— Алексаша свое дѣло знаетъ. Онъ тамъ свой человѣкъ.
— За то долго ли и продержали Кожина въ училищѣ, замѣтилъ подошедшій къ разговаривавшимъ Густавъ Карлычъ. — Его черезъ полгода выгнали, да и всѣхъ такъ, кто отсюда.
Это была дѣйствительно правда, и ученики молчали. Питомцевъ Бенескриптова гнали изъ спеціальнаго училища чуть не на другой же день по поступленіи. Но дѣла Александра Александровича отъ этого не страдали. Его главная цѣль была подготовить къ экзамену, его ученики поступали, а до остального ему не было заботы.
Начался разговоръ о Крагенѣ. Ученики поголовно были увѣрены въ томъ, что до исключенія дѣло не дойдетъ и приводили примѣры. Прошлаго года тоже одного хотѣли исключить за то, что онъ обругалъ и чуть не ударилъ воспитателя, но кончилось тѣмъ, что виновнаго только подержали въ карцерѣ. Другого, который толкнулъ воспитателя въ грудь, перевели изъ пансіона на квартиру къ прежнему инспектору, и онъ продолжалъ посѣщать классъ. При этомъ съ восторгомъ вспоминали, какъ дулся воспитатель.
— А Никифора Степановича помните? взывалъ Кусковъ: — это, Николай Петровичъ, у насъ прежде воспитатель одинъ былъ… Разъ онъ у воспитанника за завтракомъ кружку вырвалъ… Тотъ другую себѣ слудилъ; выпилъ свою, да еще слудилъ. Воспитанникъ такъ при всѣхъ его дуракомъ и обругалъ. Алексаша воспитателя же заставилъ извиниться.
— За что?
— Не вырывай… Да-съ… Отлично было. Въ дортуарѣ зензюбелю нанесемъ, въ карты всю ночь… Кто въ женскій монастырь уйдетъ… Отлично.
Раздался звонокъ, возвѣщающій начало классовъ. Никита Васильичъ, широко разставивъ предъ собою руки, гналъ по мѣстамъ воспитанниковъ. Ревъ и крикъ не прекращался. Гдѣ-то немилосердно колотили въ доску и кукарекали. Только въ 4-мъ классѣ было тихо и то благодаря тому, что всѣ воспитанники сбились за доской и занялись куреньемъ… Въ этомъ классѣ для куренія было сдѣлано особое приспособленіе. У кого-то достало терпѣнія неизвѣстно какимъ орудіемъ просверлить дыру чрезъ каменную капитальную стѣну.. Черезъ эту дыру и выпускали въ корридоръ дымъ.
Густавъ Карлычъ выбился изъ силъ, розыскивая тѣхъ, которые хотѣли увильнуть отъ классовъ. Уткинъ и Жаровъ оказались въ той комнатѣ противъ дортуаровъ, гдѣ сваливался разный хламъ. Они ужь совсѣмъ было пристроились на обломкахъ кроватей играть въ карты. Анемподиста Иванова и еще кого-то нашли совсѣмъ въ неприличномъ мѣстѣ.
— Просто гадость, сидятъ разговариваютъ… Ну, Кускову простительно — онъ мужикъ, а вѣдь тотъ, Крупинъ — дворянинъ! возмущался Никита Васильичъ.
— Ужь вы, Густавъ Карлычъ, продолжалъ онъ, разгуливая подъ руку съ надзирателемъ: — вы съ ними теперь не очень-то строжитесь. Можно пока на кое-что и сквозь пальцы смотрѣть.
— Хорошо.
— Пусть они, мерзавцы, послѣ праздниковъ привезутъ всѣ деньги, тогда ихъ можно будетъ прибрать къ рукамъ. Тогда мы ихъ приберемъ, только бы деньги заплатили. А то прижми ихъ теперь, пожалуй, нѣкоторые еще, чего добраго, и перейдутъ куда-нибудь. Тогда будетъ все равно… Пусть убирается. Деньги имъ вѣдь не воротятъ.
Деньги дѣйствительно вносились за учениковъ по полугодіямъ и ни въ какомъ случаѣ, хотя бы воспитанникъ вышелъ на другой же день, не возвращались.
— Еслибы это было казенное заведеніе, размышлялъ инспекторъ: — я бы ихъ въ одну минуту вотъ какъ сжалъ, а здѣсь нельзя… Интересы содержателя. Да, трудно, трудно.
На встрѣчу имъ шелъ Николай Петровичъ съ папироской въ рукѣ. Инспекторъ тотчасъ же подошелъ къ нему.
— Не курите, пожалуйста, передъ воспитанниками… Знаете, вѣдь это дурной примѣръ для нихъ. Ну, тамъ въ кабинетѣ, гдѣ-нибудь еще, но только не передъ ними.
И вслѣдъ за тѣмъ Николаю Петровичу были преподаны тѣже наставленія не строжиться пока надъ учениками, какъ и Густаву Карлычу.
Классы, наконецъ, начались.
Урокъ исторіи. Ученики сидятъ въ самыхъ непринужденныхъ позахъ и занимаются тѣмъ, что Богъ положитъ на душу. Крупинъ спитъ на второй партѣ, положивъ голову на колѣни товарища. Учитель нѣсколько разъ будитъ его, но Крупинъ опять засыпаетъ. Историкъ считается добрымъ, нисколько не «притѣсняетъ» и на него не обращаютъ никакого вниманія. Двое играютъ въ шашки. Нѣсколько человѣкъ смотрятъ на игру и подаютъ совѣты. По временамъ, въ классѣ раздается ругань.
— Я, Василій Васильичъ, сегодня ничего не училъ, вскакиваетъ вызванный ученикъ и смотритъ до того блаженными глазами, что Василій Васильичъ только пожимаетъ плечами.
— Уроковъ у насъ сегодня много: физика, нѣмецкій, продолжаетъ ученикъ.
— Да и на что намъ исторія? раздается съ задней парты.
— Въ самомъ дѣлѣ, для чего это учатъ исторію, Василій Васильичъ? вопрошаетъ какой-то франтъ съ волосами начесанными на низенькій лобъ и запонками чуть не въ тарелку.
Учитель объясняетъ.
— На что намъ знать что было? размышляетъ вопрошающій. — Вотъ еслибы будущее знать, напримѣръ, то, что со мной случится сегодня вечеромъ…
— Ахъ, братецъ, какъ бы это хорошо было, восторгается Уткинъ. — Вотъ мы завтра съ Анемподистомъ Ивановымъ пойдемъ… вотъ бы знать, куда?
Уткинъ начинаетъ шептать товарищу о предстоящей экскурсіи. Товарищъ хохочетъ и глаза его принимаютъ особенное выраженіе. Видимо ему очень пріятны сообщенія Уткина.
Василій Васильичъ удивляется. Онъ привыкъ видѣть Уткина въ 6 классѣ и вдругъ онъ оказывается въ пятомъ.
— Да мнѣ такъ захотѣлось, объясняетъ Уткинъ. — Я сегодня назадъ въ пятый перешелъ. Здѣсь лучше. Вѣдь все равно я и отсюда могу поступить въ спеціальное. У насъ все можно.
Въ этомъ отношеніи, какъ и относительно перехода въ высшій классъ, дѣйствительно полная свобода. Хочешь, сиди въ шестомъ, хочешь, ступай назадъ въ пятый.
— Василій Васильичъ! Что это за глупости! неожиданно поднимается ученикъ. — Въ исторіи и вдругъ о компасѣ написано.
Для большей убѣдительности учителю предъявляется книга, которую ученикъ сталъ перебирать, такъ отъ нечего дѣлать, и попалъ на разсказъ о великихъ изобрѣтеніяхъ и открытіяхъ.
— Какъ можно! Въ исторіи и о такой глупости, сразу кричатъ нѣсколько голосовъ. — Чушь!
Учитель объясняетъ, почему компасъ попалъ въ исторію, ученики удивлены. Нѣкоторые фыркаютъ.
— Чушь! Развѣ нельзя было безъ него плавать. Чушь… Поѣхалъ на удачу, навѣрное куда нибудь пріѣдешь, разсуждаетъ Уткинъ.
— А оттуда какъ же?
— Какъ-нибудь. А то можно и не ѣздить. Живи себѣ на той землѣ, которую открылъ. Потомъ бы еще кто-нибудь пріѣхалъ. А то въ исторіи — и вдругъ о компасѣ, объ этакой маленькой штучкѣ.
— Учи себѣ… Джойо Флавіо выдумалъ! Очень нужно. Изволь всякаго дурака запоминать.
— Какъ, какъ? Дж… Скоро и не выговоришь.
— Чушь… ерунда! Неужели вы, Василій Васильичъ, всю эту глупость помните? серьёзно спрашиваетъ Уткинъ.
Ученики, которыхъ вызываютъ отвѣчать урокъ, скучающими взорами окидываютъ классъ и ждутъ-не дождутся, когда имъ будетъ можно опять сѣсть на мѣсто и приняться за шашки или, любезные сердцу разговоры о женскихъ монастыряхъ. Ихъ томитъ не то, что они не знаютъ урока, а такъ скучно. Иной — а это непремѣнно учившій урокъ и желающій отличиться — прежде чѣмъ отвѣчать непремѣнно взглянетъ въ книгу.
— Мнѣ такъ только сначала, объясняется онъ передъ Васильемъ Васильичемъ.
— Ну, что же дальше? говоритъ учитель…
— Ну, пошли, взяли Іерусалимъ… Ихъ тамъ притѣсняли, а они пошли… взяли. Лошади по колѣна въ крови ходили, потомъ молебствіе…
И это весь разсказъ о крестовыхъ походахъ.
Длинное-предлинное молчаніе.
— Кто же въ этомъ походѣ были?
— Наши…
— Кто наши?
— Русскіе.
— Что вы! Кто же изъ нашихъ?
— А какъ же. Фридрихъ-то, какъ его звали еще… Сколько времени вчера училъ, и вдругъ забылъ.
— Барбарусса.
— Да, да. Барбарусса. Еще говорятъ о немъ, что онъ не умеръ, а гдѣ-то сидитъ въ подвалѣ… съ длинной бородой.
— Да развѣ Фридрихъ былъ русскій?
— А какъ же!
— Да кто онъ такой былъ? Вѣдь учили?
— Князь или, нѣтъ, царь какой-то…
— Неужели русскихъ зовутъ Фридрихами?
— Такъ какъ же это! Кто же онъ былъ? Я, право, сколько времени вчера, Василій Васильичъ, училъ.
Черезъ нѣсколько минутъ, поднимается вопросъ о томъ, какіе народы одной вѣры съ русскими. Отвѣчаетъ другой ученикъ, тотъ самый Коровинъ, который воровалъ хлѣбъ въ столовой.
— Славяне, говоритъ онъ, но и то потому, что у всѣхъ еще на памяти послѣдняя война и славяне-балканскіе.
— Какіе же это славяне?
— Славяне — извѣстно какіе.
Но какіе именно — Коровинъ объяснить не можетъ и только дико озирается по сторонамъ. Кто-то подсказалъ о болгарахъ — и только.
— Ну, а французы одной съ нами вѣры? спрашиваетъ учитель.
Коровинъ улыбается и вообще имѣетъ такой видъ, какъ будто хорошо понимаетъ, что съ нимъ шутятъ.
— Французы развѣ христіане? говоритъ онъ.
— Какъ, что вы?
— Да вѣдь они облатками причащаются.
Классъ подходитъ къ концу. Учитель беретъ журналъ и принимается ставить отмѣтки. Тотъ же самый ученикъ, который увѣрялъ, что Фридрихъ Барбарусса былъ нашъ, русскій, отъ всей души возмущенъ тѣмъ, что ему не хотятъ поставить четверки.
— Вѣдь я отвѣчалъ вамъ, Василій Васильичъ, кричитъ онъ и машетъ руками. — Ну, если такъ, я вовсе учить не стану.
— Меня спросите! возвышается кто-то. — Еще успѣете спросить. Мнѣ пятерочку хочется получить. У меня ни одной нѣтъ.
Никто не учится, но страсть къ полученію хорошихъ отмѣтокъ до того развита въ училищѣ, что иногда большіе, усатые ужь ученики обижаются и чутъ не плачутъ, если имъ ставится четверка.
— Вѣдь я вамъ все отвѣтилъ, кричатъ они и просто выходятъ изъ себя отъ злости на учителя. — Право, послѣ этого не стоитъ учиться.
Случится вдругъ, что дѣйствительно какимъ-нибудь чудомъ воспитанникъ знаетъ урокъ и ему ставится пятерка. Восторгамъ нѣтъ конца. Лицо счастливца цвѣтетъ самой блаженной улыбкой.
— Василій Васильичъ, почти всегда обращаются въ такихъ случаяхъ къ учителю: — помните, вы мнѣ тогда двойку поставили… въ прошломъ мѣсяцѣ.
— Ну, что же?
— Теперь поправить надо. Какъ же, помилуйте! Вѣдь какъ я сегодня отточилъ, чуть не слово въ слово. Нѣтъ, нѣтъ, непремѣнно двоечку надо поправить.
И все это въ пятомъ, шестомъ классѣ. О маленькихъ и говорить нечего. Тамъ едва кого-нибудь вызовутъ къ доскѣ, весь классъ навостряетъ уши.
— Онъ въ книгу подглядываетъ! кричитъ одинъ.
— А вотъ Мадагаскаръ-то и забылъ, доноситъ другой. — Позвольте мнѣ сказать, я все знаю. Позвольте.
Зависть доходитъ до того, что если вызванный отвѣчаетъ болѣе или менѣе удовлетворительно, лица товарищей тотчасъ же омрачаются. Зато, какія радостныя физіономіи виднѣются повсюду, какой веселый говоръ слышится тогда, когда вызванный начинаетъ врать и заикаться.
— Онъ ничего не училъ. Онъ только шалилъ! кричитъ весь классъ. — Меня, меня спросите!
Послѣ уроковъ обыковенно идетъ хвастовство, какъ у большихъ, такъ и у маленькихъ. Одинъ выставляетъ на видъ то, что онъ получилъ двѣ пятерки, другой считаетъ, сколько у него пятерокъ за весь мѣсяцъ. У нѣкоторыхъ заведены даже особенныя книжечки и въ нихъ аккуратно вносятся всѣ отмѣтки.
А между тѣмъ, ни худыя, ни хорошія отмѣтки не имѣютъ рѣшительно никакого значенія. За нихъ ни награждаютъ, ни наказываютъ.
Классъ русскаго языка. Между учениками та же игра въ шашки, разговоры. На второй партѣ завтракаютъ. Достали гдѣ-то колбасы, хлѣба и горюютъ только томъ, что нѣтъ водки.
Анемподистъ Ивановъ держитъ въ рукахъ книгу.
— Ну, что же? говоритъ учитель.
— Идетъ Иванъ-Царевичъ путемъ-дорогою, попадается ему медвѣдь, запинаясь на каждомъ шагу и чуть не по складамъ прочитываетъ Кусковъ.
Учитель спрашиваетъ, сколько предложеній, Анемподистъ Ивановъ кидаетъ во всѣ стороны безсмысленные взгляды. Кто-то подсказываетъ. Надо отыскать подлежащія. Кусковъ смѣло объявляетъ, что подлежащимъ въ томъ и другомъ предложеніи будетъ Иванъ-Царевичъ.
— Что вы! Помилуйте.
— А то какъ же?
Начинается долгое разсужденіе о томъ, что такое подлежащее. При помощи подсказываній, Анемподистъ Ивановъ, наконецъ, объясняетъ, что за штука подлежащее, но все-таки твердо стоитъ на томъ, что подлежащимъ въ обоихъ предложеніяхъ будетъ Иванъ-Царевичъ.
— Да вѣдь какъ же, сказка-то о немъ! о немъ вѣдь говорится! машетъ онъ руками. — Медвѣдь! какъ можно! Вѣдь еслибы Иванъ-Царевичъ не шелъ, медвѣдь бы ему не попался.
Кускова смѣняетъ Жаровъ. На этотъ разъ онъ вызывается отвѣчать самъ, чѣмъ возбуждаетъ долго не стихающій смѣхъ товарищей. Жаровъ щеголяетъ невѣжествомъ даже между своими далеко не мудрыми однокашниками. Однако, Жарову кажется, что разборъ не труденъ и, можетъ быть, удастся получить хорошую отмѣтку.
Затрудненіе на первомъ же шагу. Заходитъ рѣчь о личныхъ мѣстоименіяхъ.
— Какія личныя мѣстоименія?
Заложивъ въ карманъ руки, Жаровъ то взглядываетъ въ окно, то смотритъ по сторонамъ и ничего не можетъ отвѣтить. Онъ вынимаетъ изъ кармана руки, начинаетъ перебирать цѣпочку отъ часовъ или покручивать усики. И это не помогаетъ.
— Сколько лицъ?
Молчаніе. Подсказываетъ одинъ изъ завтракавшихъ.
— Три, три! Да, въ самомъ дѣлѣ — три, тянетъ Жаровъ и вдругъ его должно быть что-то осѣняетъ. — Отчего же нѣтъ четвертаго? серьёзно спрашиваетъ онъ и смотритъ такъ, что, повидимому, дѣйствительно недоумѣваетъ, отчего никто не выдумаетъ четвертаго лица.
Жарову предлагается составить предложеніе съ однимъ подлежащимъ и сказуемымъ. Тѣ же безплодныя усилія, что и раньше. Проходитъ чуть не полчаса. Наконецъ, самому Жарову надоѣдаетъ, и онъ вдругъ опускается на мѣсто.
— Что это такое! кричитъ онъ. — Точно я этихъ глупостей не знаю. Я урокъ училъ, а тутъ вдругъ… Этого не знать!
Вдругъ на весь классъ раздается крикъ, а потомъ донельзя громкая пощечина. Плахинъ, сравнительно еще лучшій ученикъ, отъ скуки наплевалъ на бумагу, высморкался въ нее, потомъ насыпалъ во всю эту гадость мѣлу и наклеилъ со всего розмаху эту бумажку на лицо своего сосѣда, а тотъ закатилъ ему плюху. Плахинъ отвѣтилъ. Началась формальная драка и долго не прекращалась, несмотря на усилія учителя.
Скука овладѣваетъ учениками.
— Сколько осталось? слышится отовсюду. — Ахъ, поскорѣе бы!
— Нельзя ли, по крайней мѣрѣ, диктантъ? предлагаютъ сидящіе на первой партѣ, предчувствуя, что ихъ спросятъ.
— Диктантъ, отлично. По крайней мѣрѣ, ни о чемъ не думать. Пиши знай — и только, соглашается Жаровъ.
Нѣкоторые до того зѣваютъ, что, кажется, могутъ свихнуть челюсти. Едва учитель отвернется, какъ изъ класса исчезаетъ два-три воспитанника. Скоро нѣсколько партъ совершенно пусты. Всѣ ушли курить. Никита Васильичъ иногда ловитъ бѣглецовъ и возвращаетъ ихъ въ классъ.
Во всѣхъ классахъ занятія идутъ одинаково и по всѣмъ наукамъ воспитанники блещутъ одинаковыми знаніями. Вездѣ, кромѣ того, шумъ, крикъ, драки. Только у одного изъ учителей математики въ классѣ потише. Изъ этого класса вылетаютъ только громовые вопли и, по временамъ, брань самого наставника.
Изъ того, что на урокахъ математики ученики сидятъ потише, вовсе не слѣдуетъ, чтобы алгебра или тригонометрія плѣняла ихъ. Тишина объясняется гораздо проще, именно тѣмъ, что Ваня, какъ называютъ воспитаники математика, дерзокъ на руку.
— Онъ, въ случаѣ чего, такую тебѣ засвѣтитъ! говорятъ о немъ.
— У него небось. Онъ такъ оттреплетъ!
И въ виду этого ученики «сокращаютъ» себя.
Не то у Свистунова, другого учителя математики.
Не прошло, можетъ быть, четверти часа отъ начала урока, какъ онъ, красный, какъ ракъ, вылетѣлъ изъ своего класса и, яростно размахивая руками, бросился въ директорскій кабинетъ.
Оказалось, что нетолько никто не зналъ урока, но никто даже не хотѣлъ и выходить къ доскѣ. Всѣ, какъ одинъ человѣкъ, съ самымъ веселымъ видомъ объявили, что нетолько не знаютъ, но и не желаютъ знать заданнаго. Свистуновъ хотѣлъ нагнать страху и сразу поставилъ всему классу по единицѣ, но это нетолько не устрашило, а, кажется, возбудило еще большую веселость. Раздались свистки, всевозможныя восклицанія, къ учительскому столу полетѣли сдѣланныя изъ бумаги стрѣлки, жованная бумага.
Внѣ себя, Свистуновъ выскочилъ изъ класса и только ерошилъ волосы и ругался, будучи даже не въ силахъ пожаловаться какъ слѣдуетъ Никитѣ Васильичу.
Впрочемъ, инспектору было не до Свистунова. Онъ отыскалъ опять Уткина и Жарова въ дортуарахъ. На этотъ разъ ему не нужно даже близко подходить къ воспитанникамъ и вытягивать носъ. Водкой несло чуть не на версту.
— Прилежные ученики, прилежные! восклицалъ Никита Васильичъ. — А вотъ кстати и Александръ Александрычъ.
Дѣйствительно, директоръ шелъ имъ навстрѣчу и, при первыхъ же словахъ инспектора, пришелъ въ ярость.
— Мерзавцы, свиньи! кинулся онъ внѣ себя. — Подлецы!
Но «подлецы», не ожидая дальнѣйшаго, со всѣхъ ногъ бросились въ классъ. Александръ Александрычъ махнулъ рукой и прошелъ въ кабинетъ, обѣщая раздѣлаться потомъ какъ слѣдуетъ.
На этотъ разъ ему ни до чего не было дѣла. Это понятно. Онъ только-что вернулся отъ начальства и находился въ самомъ подлѣйшемъ настроеніи. Бѣгая по кабинету, онъ не слушалъ жалобъ Свистунова, представленій Никиты Васильича. Врядъ ли онъ даже слышалъ что-либо изъ того, что ему говорили.
— Не могу, не могу я теперь! кричалъ онъ Никитѣ Васильичу. — Распорядитесь, какъ надо.
Сторожу было приказано пригласить Ивана Гаврилыча, того самаго учителя математики, который наводилъ на учениковъ страхъ своимъ горячимъ характеромъ.
Иванъ Гаврилычъ оказался маленькимъ, тоненькимъ человѣчкомъ, облеченнымъ въ вицъ-мундиръ того же вѣдомства, какъ и самъ Александръ Александрычъ. На немъ были до того широкіе брюки, что они совсѣмъ закрывали сапоги. Склонивъ на бокъ свою миніатюрную головку, Иванъ Гаврилычъ раскачивался на ходу и то перебиралъ часовую цѣпочку, то хватался за два, за три волоска, которые украшали его подбородокъ. Вообще не изъ чего нельзя было заключить, чтобы этотъ маленькій, умильно поглядывающій узенькими глазками человѣчекъ могъ нагнать такого страху на такихъ безпардонныхъ людей, какъ воспитанники Бенескриптова.
Александръ Александрычъ, при видѣ Ивана Гаврилыча, пришелъ еще большее волненіе и стремглавъ кинулся изъ кабинета.
— Насчетъ того объявленія вызывалъ, знаете? зашепталъ онъ, отводя математика въ уголъ рекреаціоннаго зала и предоставляя Свистунову наединѣ предаваться своей злости.
Крошечный математикъ слегка покрутилъ головой и опять занялся своей цѣпочкой.
— Требуетъ, чтобы я опроверженіе напечаталъ, продолжалъ Александръ Александрычъ. — Можете себѣ представить, что тутъ дѣлать?
Для того, чтобы понять волненіе Бенескриптова, надо знать, что Иванъ Гаврилычъ, нѣсколько времени тому назадъ, состоялъ въ училищѣ его инспекторомъ, а такъ какъ жалованье онъ получалъ соразмѣрно съ числомъ учениковъ, то имъ, конечно, въ компаніи съ самимъ Александромъ Александровичемъ, была придумана слѣдующая довольно замысловатая штука. При одной довольно распространенной газетѣ стало разсылаться объявленіе, въ которомъ значилось, что воспитанники, учившіеся въ школѣ Бенескриптова, переходятъ безъ всякаго экзамена въ то спеціальное заведеніе, къ поступленію въ которое они подготовляются. Собственно говоря, прямо этого не было сказано, но объявленіе было до того ловко и замысловато составлено, что именно такое впечатлѣніе выносилъ всякій, кто читалъ его. Непремѣнно такъ выходило, что какъ ни верти, а самое главное поступить въ училище Бенескриптова, а остальное — пустяки. Для большей убѣдительности, въ объявленіи были сдѣланы ссылки на какіе-то циркуляры, законы и т. д. Объявленіе не было напечатано въ самой газетѣ, но, разсылая его на особыхъ листочкахъ, позаботились о томъ, чтобы эти листочки были приложены только къ тѣмъ номерамъ, которые предназначались иногороднимъ подписчикамъ. Такимъ образомъ, во-первыхъ, можно было увернуться отъ бдительныхъ очей начальства, а, во-вторыхъ, вѣдь въ провинціи-то, главнымъ образомъ, и обрѣтаются тѣ простаки, которыхъ можно ловить на какую угодно приманку. Разсчетъ оказался вѣренъ. Громадное число родителей, немедленно по прочтеніи объявленія, смекнули, что самое главцое поступить къ Бенескриптову и повезли къ нему своихъ птенцовъ. Училище, наполнилось воспитанниками и, слѣдовательно, процвѣло. Но Иванъ Гаврилычъ только отчасти воспользовался плодами своей выдумки. Впрочемъ, онъ и не сокрушался. Ему попалось мѣсто, которое еще было лучше, чѣмъ инспекторство у Бенескриптова. Въ этомъ училищѣ теперь онъ давалъ только уроки, а начальствовалъ Никита Васильичъ.
— И какъ это онъ узналъ, какъ узналъ? скорбѣлъ Александръ Александрычъ. — Развѣ донесъ кто-нибудь.
Иванъ Гаврилычъ кивкомъ подтвердилъ догадку.
— Такъ опроверженія требуетъ — и больше ничего? спросилъ онъ.
— Да, опроверженія. Вѣдь это… Представьте!
— Чтожь дѣлать? какъ-нибудь надо… Вѣдь не возьмутъ же ихъ назадъ.
И, указавъ на высыпавшихъ изъ класса воспитанниковъ, Иванъ Гаврилычъ пощипалъ свой подбородокъ.
— Надо какъ-нибудь только половчѣе составить, размышлялъ онъ. — Знаете, чтобы не особенно эдакъ… кидалось въ глаза.
— Такая непріятность! И какъ это онъ…
— Непремѣнно изъ содержателей другихъ школъ… Позавидовали. Въ самомъ дѣлѣ, у васъ какъ дѣла пошли!
Въ дверяхъ рекреаціоннаго зала появился солидный господинъ, за которымъ слѣдовалъ маленькій, скромненькій мальчикъ, съ любопытствомъ глядѣвшій на наполнявшихъ залъ воспитанниковъ.
Опечаленное, испуганное случившимся казусомъ лицо Александра Александрыча мгновенно приняло привѣтливое выраженіе, и украсилось любезной улыбкой. Догадываясь, что прибывшій солидный господинъ не кто иной, какъ родитель, желающій помѣстить своего мальчика въ училище, Александръ Александрычъ, съ необыкновенной вѣжливостью раскланиваясь съ нимъ, граціознымъ движеніемъ руки приглашалъ его въ кабинетъ. Въ этотъ моментъ онъ напоминалъ своей фигурой какого-нибудь солиднаго торговца, угадывавшаго въ посѣтителѣ лабаза выгоднаго покупателя.
Воспитанники столпились у дверей кабинета, но на этотъ разъ никто не оралъ на нихъ и не топалъ догами. Сдѣлано было только распоряженіе, чтобы «дѣти» шли въ залъ и при этомъ въ голосѣ директора звучала почти родительская нѣжность.
Посѣтитель любовался на блестящую обстановку кабинета, на огромный свѣтлый рекреаціонный залъ, на чистенькія курточки воспитанниковъ. Передъ его глазами, дѣйствительно, были только чистенькія курточки. Въ такія минуты и Никита Васильичъ, и воспитатели глядѣли въ оба и ни въ какомъ случаѣ не пустили бы въ залъ тѣхъ, которые получали платье и обувь отъ директора.
Помѣщаясь противъ посѣтителя, Александръ Александрычъ самымъ убѣдительнымъ образомъ докладывалъ ему о необыкновенныхъ достоинствахъ своей школы и, внутренно весь сгарая отъ желанія какъ можно больше заполучить за новаго питомца, въ то же время умѣлъ сохранить такой видъ, который ясно говорилъ, что онъ очень далекъ отъ этого желанія. Вниманіе посѣтителя обращалось на то, что ни одинъ изъ училища не былъ забракованъ при пріемѣ въ спеціальное заведеніе, говорилось о достоинствахъ учителей, о физическихъ и прочихъ кабинетахъ, и о томъ, что онъ, Александръ Александрычъ, не можетъ нахвалиться поведеніемъ своихъ питомцевъ.
— У меня, а долженъ заранѣе сказать, первое правило: строгость, но безъ всякихъ излишествъ. Я знаю, въ другихъ училищахъ желаютъ забить ученика, но я придерживаюсь того, чтобы давать ребенку побольше свободы, но, разумѣется, не въ смыслѣ какой-нибудь распущенности, разсуждалъ онъ.
— Обтяпываетъ, Алексаша, обтяпываетъ! перешептывались между собою ученики, внимательно наблюдая изъ зала за тѣмъ, что происходитъ въ кабинетѣ.
— За маленькаго человѣка хочетъ большія деньги взять, острилъ Анемподистъ Ивановъ.
— Что только ни наскажетъ!
— Обтяпаетъ… Не безпокойся, Алексаша свое дѣло знаетъ… Онъ ему того наскажетъ… чудо! и о кабинетахъ, и о библіотекахъ. Да-съ!
О кабинетахъ, дѣйствительно, нетолько разсказывалось, но даже значилось и въ печатныхъ рекламахъ Бенескриптова. Изъ рекламъ слѣдовало, что при училищѣ состоятъ великолѣпные физическій и естественно-историческій кабинетъ, химическая лабораторія, библіотека, всѣхъ видовъ мастерскія. На самомъ дѣлѣ, всѣ кабинеты помѣщались въ крошечномъ шкафикѣ, а подъ именемъ мастерской, слыла та комната, гдѣ теперь сидѣлъ Крагенъ. Единственно, что могло придать этому подвалу видъ мастерской была развѣ доска, которая, Богъ вѣсть, сколько времени валялась тамъ, да груда стружекъ, оставленная столяромъ, поправлявшимъ что-то въ училищѣ. Библіотеки и лабораторіи тоже не было и въ поминѣ.
Въ концѣ концовъ, посѣтитель былъ дѣйствительно «обтяпанъ». Александръ Александрычъ получалъ деньги и, должно быть, хорошія, ибо удовольствіе нѣтъ-нѣтъ да появлялось на его лицѣ.
— Скучать у насъ, братецъ, не будешь, ласково объявлялъ онъ своему новому питомцу и, положивъ на его голову руку смотрѣлъ на родителя тѣмъ взглядомъ, какимъ во время оно Чичиковъ смотрѣлъ на дѣтей Манилова.
Посѣтитель ушолъ и Александръ Александрычъ занялся съ инспекторомъ составленіемъ расписанія уроковъ на цѣлый годъ. Времени отъ начала классовъ прошло порядочно, но распредѣленія уроковъ еще не было, что безпокоило директора.
— Ну, вдругъ начальство пріѣдетъ, говорилъ онъ. — Неловко. Займемтесь, Никита Васильичъ.
— Я ужь пробовалъ; не выходитъ.
Александръ Александрычъ досталъ изъ стола книжечку, содержащую въ себѣ правила, программы и тѣ пышныя рекламы, посредствомъ которыхъ вербовались имъ питомцы.
— Вотъ я помогу вамъ. Ну, русскій языкъ… Сколько тутъ объявлено (онъ заглянулъ въ книжечку)? Въ первомъ классѣ 6 уроковъ… много! Довольно трехъ… Французскаго языка четыре — будетъ двухъ…
Тоже самое сдѣлано было и съ остальными предметами. Число уроковъ живо сократилось… Только по математикѣ, закону Божію и нѣкоторымъ другимъ предметамъ осталось тоже число, какое значилось въ программахъ.
— У Ивана Гаврилыча, Свистунова и батюшки убавлять не надо… Пожалуй, знаете, недовольны будутъ. Все это надо принимать въ разсчетъ.
Принималось въ разсчетъ, конечно, то, что Иванъ Гаврилычь, Свистуновъ и батюшка были экзаменаторами въ спеціальномъ училицѣ, а слѣдовательно, сердить ихъ, уменьшая ихъ заработокъ, вовсе не приходилось.
— Какъ-нибудь, какъ-нибудь! говорилъ Александръ Александрычъ. — Только бы начальству показать. Гдѣ окажется ужь очень пусто — ставьте чистописаніе… Въ маленькихъ классахъ это мой предметъ. Ну, нельзя мнѣ будетъ, попросимъ Густава Карлыча «только, чтобы показать можно».
Тянувшіеся съ 9-ти и до 4-хъ часовъ, съ однимъ получасовымъ перерывомъ, классы, наконецъ, кончились. Приходящіе, съ ранцами и сумками, шумной толпой сбѣгали по лѣстницѣ. Пансіонеры строились въ рекреаціонномъ залѣ въ ряды и готовились идти въ столовую.
Инспекторъ, съ журналомъ въ рукѣ, расхаживалъ по залу. Ему нужно было еще расправиться съ тѣми, кто выжилъ изъ класса Свистунова, и онъ дожидался только того, чтобы пансіонъ былъ въ полномъ сборѣ.
Наконецъ, всѣ собрались, и Никита Васильичъ пріосанился.
— Масловъ! выкрикнулъ онъ.
Вышелъ юноша 16—17 лѣтъ, бѣлокурый, подслѣповатый, въ коричневомъ сюртукѣ и съ золотой цѣпочкой черезъ шею, видимо изъ купеческихъ сынковъ.
— Это вы въ классѣ въ учителя стрѣлки запускали? грозно уставился на него инспекторъ.
Масловъ отпирался и даже улыбнулся, что еще больше раздражило Никиту Васильича.
— Вы даже передо мной стоять не умѣете! Бросать въ учителя бумагой! напустился онъ и, послѣ длинной рацеи, точно обрѣзалъ: — безъ обѣда!..
Масловъ вспыхнулъ и видимо готовъ былъ что-то отвѣтить, но это неудалось. Никита Васильичъ скомандовалъ отправляться въ столовую.
Самого его что-то задержало въ кабинетѣ. Въ столовой поднялся гвалтъ. Отовсюду слышались восклицанія, что Жевакина надо проучить.
— Дѣти! это что такое? взывалъ Анемподистъ Ивановъ.
— Масловъ! Бери тарелку. Нечего на него глядѣть… Вотъ еще! кричали одни.
— Развѣ мы затѣмъ сюда поступили, чтобы насъ морить голодомъ. Нѣтъ-съ, волновались другіе.
Густавъ Карлычъ не могъ ничего подѣлать. Онъ только что было кинулся отнимать у Маслова супъ, какъ въ столовой показался инспекторъ.
— А! вы вотъ какъ! началъ было онъ. — Безъ ужина! Безъ обѣда и ужина. Я васъ…
Но Масловъ не сталъ ничего слушать. Выскочивъ изъ за стола, онъ бросился въ квартиру Александра Алаксандрыча и влетѣлъ въ его столовую какъ разъ въ то время, когда тотъ только что усаживался обѣдать со всѣмъ своимъ семействомъ.
На Масловѣ не было лица. Онъ захлебывался и едва могъ говорить отъ волненія.
— Я сейчасъ на телеграфъ иду, объявилъ онъ. — Я не могу у васъ оставаться. Я пошлю телеграмму отцу.
Александръ Александрычъ выскочилъ изъ-за стола и, ласково охвативъ Маслова, увелъ его въ свой кабинетъ. Тамъ дѣло разъяснилось.
Масловъ продолжалъ настаивать на томъ, что онъ пойдетъ на телеграфъ. Директоръ увивался около него.
— Зачѣмъ, зачѣмъ? Полноте, успокойтесь!..
— Нѣтъ, я не моту здѣсь оставаться. Если отецъ узнаетъ…
— Пожалуйста, успокойтесь. Мы все устроимъ. Ну, Никита Васильичъ погорячился. Пойдемте со мной.
И въ то самое время, когда воспитанники только что собрались идти изъ столовой, туда явилея Александръ Александрычъ въ сопровожденіи Маслова и сконфуженно велѣлъ дать этому послѣднему обѣдать. Никита Васильичъ опѣшилъ, но прежде чѣмъ успѣлъ-сказать что-либо, къ нему подлетѣлъ директоръ.
— Ведите воспитанниковъ, ведите! Я сейчасъ къ вамъ въ кабинетъ, суетился онъ. — Сейчасъ, сейчасъ. Тамъ переговоримъ. Нужно…
Масловъ пообѣдалъ лучше, чѣмъ его товарищи. Ему дали двѣ порціи жаркого и принесли пирожнаго отъ директора.
Пансіонъ торжествовалъ. Воспитанники то и дѣло подходили къ кабинету, гдѣ шло объясненіе Александра Александрыча съ инспекторомъ,
— Помилуйте, какъ же это? недоумѣвалъ послѣдній. — Я оставилъ его и вдругъ…
— А вѣдь я думалъ, что его Густавъ Карлычъ наказалъ, извивался Александръ Александрычъ. — Ну, ужь моя вина. И какъ это такъ!
— Его надо, въ такомъ случаѣ, безъ ужина…
— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста! Ну, что если онъ телеграфируетъ… Ужь мы его какъ-нибудь потомъ… Будетъ какой-нибудь предлогъ, не безпокойтесь. Потомъ, послѣ Рождества. Пожалуйста, не налегайте на нихъ теперь… Дайте имъ привезти деньги, тогда…
И Александръ Александрычъ то обнималъ инспектора за талію, то ласково смотрѣлъ ему въ глаза, то вдругъ вспоминалъ о какомъ-то неотложномъ дѣлѣ и о томъ, что онъ еще не обѣ, далъ, однимъ словомъ, всячески старался замять непріятную исторію.
Пообѣщавъ оставить Маслова въ покоѣ, Никита Васильичъ даже не пошелъ въ залъ, гдѣ бѣсились воспитанники, и отправился къ себѣ на квартиру.
Разбившись на группы, воспитанники не могли наговориться о пораженіи Жевакина. Особенно усилилось торжество съ приходомъ Анемподиста Иванова, который зачѣмъ-то бѣгалъ къ директору и, теперь вернувшись, ораторствовалъ среди цѣлой толпы.
— Алексаша такъ прямо и сказалъ мнѣ, что ему извѣстно о томъ, что мичманъ виноватъ, размахивалъ онъ руками. — Я, говоритъ, сейчасъ бы прогналъ его, да только ему денегъ много впередъ дано… Просилъ потерпѣть, а потомъ, говорить, новаго инспектора возьму. Густава тоже къ чорту.
— Это хорошо, кричали воспитанники.
— Молодецъ Алексаша!
— А все же, дѣти, намъ житье, восторгался Кусковъ. — Отлично…
— Вотъ развѣ какъ правишки имъ дадутъ, такъ они насъ скрючатъ, замѣтилъ кто-то, намекая на то, что училище Бенескриптова, какъ носились слухи, хотѣли въ скоромъ времени сравнять по правамъ съ казенными училищами. — Тогда развѣ что!
Но никто не боялся.
— Скрючатъ! Какъ же! сразу отозвалось нѣсколько голосовъ. — Стоитъ только десяти-пятнадцати человѣкамъ заявить, что выйдемъ — и кончено.
— Конечно. Развѣ мало другихъ школъ? Стоитъ только заявить — запляшутъ. Вотъ Масловъ молодецъ.
Маслову устроили овацію. Его хвалили, ставили въ примѣръ другимъ. Анемподистъ Ивановъ не утерпѣлъ, чтобы не похвастаться даже передъ воспитателемъ.
— Что, Густавъ Карлычъ, кричалъ онъ. — Вотъ какъ сегодня Жевакина. Алексаша насъ на него не промѣняетъ.
Оживленіе скоро прошло. Настала обычная скука, особенно для старшихъ. Нѣкоторые валялись въ дортуарахъ по койкамъ и забавляли другъ друга обычными разсказами о женскихъ монастыряхъ, водкѣ. Кое-кто игралъ въ карты. Жаровъ съ самаго обѣда не отходилъ отъ небольшого зеркала… Уставивъ его на столикъ около койки, онъ то такъ, то этакъ причесывалъ свои волосы. Человѣкъ десять толпилось около него и, съ самымъ серьёзнымъ видомъ разсуждая о томъ, какая прическа больше идетъ Жарову, ругали трехэтажными словами одного изъ товарищей, дѣтину лѣтъ 20, который самымъ усерднымъ образомъ ревѣлъ въ свернутую изъ листа бумаги трубу. Ревъ трубы и хохотъ трубача мѣшали ихъ разговорамъ и не давали спать одному воспитаннику, у котораго вотъ уже третій день болѣла голова и былъ сильный жаръ.
При училищѣ была особая небольшая комнатка, которая носила громкое названіе больницы, но больного почему-то туда не помѣстили. Впрочемъ, и особеннаго толку не могло быть отъ этого перемѣщенія. Больница ничѣмъ не отличалась отъ остальныхъ комнатъ пансіона. По стѣнамъ ея, такъ же, какъ и вездѣ, струились потоки. Холодище былъ тоже ужасный. Крикъ и шумъ изъ дортуаровъ слышались какъ нельзя лучше. Доктора больные никогда не видали. Обязанность лечить, неизвѣстно по какимъ соображеніямъ, была возложена на кастеляншу, которая донельзя исправно мазала горла воспитанниковъ іодомъ, ставила горчишники и, въ чемъ бы ни состояла болѣзнь, начинала леченіе съ мяты. Въ экстренныхъ случаяхъ, на помощь кастеляншѣ приглашался какой-то фельдшеръ, любившій выпить, толстый мужчина, знанія котораго высоко цѣнились учениками. По крайней мѣрѣ, многіе изъ нихъ, основываясь на словахъ директора и его домашнихъ, были увѣрены, что съ ихъ фельдшеромъ не можетъ сравниться по учености ни одинъ докторъ медицины и хирургіи. Больница почти всегда пуста. Если у воспитанника случалась болѣзнь, на нее или не обращали особеннаго вниманія, или давали отваляться въ дортуарахъ. Въ трудныхъ случаяхъ, можно было сбыть въ больницу. Здѣсь больница не играла даже роли убѣжища, въ которомъ, какъ это бываетъ въ другихъ школахъ, можно было укрыться отъ уроковъ. У Бенескриптова, какъ сказано, насчетъ ученья была полная свобода…
Въ сторонѣ это всѣхъ, тоже около койки, была другая толпа, но здѣсь не было ни рева, ни хохота. Толпа состояла преимущественно изъ маленькихъ, которые значительно поводили глазами и съ почтеніемъ смотрѣли на сидѣвшаго на койкѣ шестиклассника Кошкина. На немъ вовсе не было платья. Курточка, рубаха, брюки валялись на полу. Кошкинъ, сжавъ въ кулакъ правую руку, то сгибалъ, то разгибалъ ее, и отлично развитые мускулы приводили всѣхъ въ восторгъ.
— Ну-ка, Кошкинъ, еще!..
— Ахъ!
Лицо Кошкина сіяло. До крайности сжавъ кулакъ и стиснувъ зубы, онъ медленно-медленно сгибалъ руку и давалъ всѣмъ щупать образовавшіеся на ней бугры. Прослыть силачемъ была его мечта и, не думая ни о какихъ наукахъ, онъ чуть не все время проводилъ въ дортуарѣ и, снявши съ себя одежду, любовался на мускулы. Онъ даже ходилъ какъ-то особенно согнувшись и держа колесомъ свои руки. Это дѣлалось изъ подражанія какому-то силачу, у котораго, по словамъ Кошкина, была точь въ точь такая походка.
Еще нѣсколько человѣкъ, снявши съ себя все одѣяніе, усѣлись по койкамъ и принялись хвастать силой. Дошло до грязныхъ, сальныхъ донельзя шутокъ… Поднялся хохотъ.
На больного никто не обращалъ никакого вниманія, хотя всѣ видѣли, что ему не даютъ спать… Ревъ бумажной трубы дошелъ до крайности.
Въ дверяхъ вдругъ появилась кастелянша, не старая, очень худая женщина. Такъ какъ Кошкинъ и прочія голыя тѣла были закрыты сплошной стѣной окружающихъ ихъ товарищей, то кастелянша, ничего не подозрѣвая, вошла въ комнату и направилась къ кровати больного.
— Мы уйдемъ, Елена Ивановна, сейчасъ уйдемъ! раздавались отовсюду голоса въ отвѣть на просьбы кастелянши дать выспаться больному.
Но эта была только хитрость съ цѣлью какъ можно дольше задержать Елену Ивановну. Въ то время, какъ она разговаривала, сзади, за спинами товарищей, тѣ, на которыхъ еще что-либо оставалось изъ одежды, поспѣшно раздѣвались, а потомъ вдругъ стѣна раздалась и передъ кастеляншей явился цѣлый десятокъ совершенно обнаженныхъ тѣлъ. Нѣкоторые изъ нихъ стояли, нѣкоторые лежали въ самыхъ разнообразныхъ позахъ, нѣкоторые плясали.
Елена Ивановна бросилась вонъ. Ревъ, хохотъ сопровождали ее и теперь дошли до апогея.
— Ловко!.. Здорово!
— Она только было разговорилась, и вдругъ… Ха-ха-ха!
— Видѣли, что я-то сдѣлалъ? кричалъ Анемподистъ Ивановъ, на которомъ тоже буквально ничего изъ одежды не было.
При разсказѣ Носкова восторгъ дошелъ до крайнихъ предѣловъ.
— Хорошо прежде, дѣти, было на той квартирѣ! помните? вспомнилъ Анемподистъ Ивановъ. — Когда модистки противъ насъ жили.
— Станемъ мы въ этакомъ видѣ на окна, а онѣ, какъ Евы, у себя на окнахъ стоятъ! разсказывалъ онъ кому-то изъ недавно поступившихъ. — Каждый день, бывало… Весело! А то онѣ къ намъ въ садъ придутъ, зензюбельцу наберемъ, да такъ цѣлую ночь… На этой квартирѣ хуже.
— Пожалуй, Жевакину она пожалуется, высказывались опасенія.
Но большинство ничего не боялось. Анемподистъ Ивановъ увѣрялъ, что во всемъ виновата сама Елена Ивановна.
— Зачѣмъ ходить сюда?.. Положимъ, мы дѣти, а все же не ходи.
Но Елена Ивановна къ инспектору не пошла, а пожаловалась Густаву Карлычу, который и явился въ дортуаръ для разбирательства.
Дѣла тамъ были въ прежнемъ видѣ. Повсюду виднѣлись голыя тѣла, гремѣла труба, стоналъ больной.
— Пусть не ходитъ сюда… Мы раздѣлись, чтобы поискать у себя въ рубахахъ… У насъ тутъ этого добра, Густавъ Карлычъ, бѣда!
— Вотъ сволочь!.. Другой разъ мы ей еще не то сдѣлаемъ! Анемподистъ Ивановъ вдругъ хватился часовъ, которые онъ только-что передъ приходомъ кастелянши положилъ на столикъ. Часовъ не было. Поднялась суматоха и ругань, безъ которой не обходилось рѣшительно никогда въ училищѣ.
— Ты, сволочь, взялъ? наскакивалъ Кусковъ на того, кто игралъ на трубѣ.
— Убирайся…
— Навѣрное, онъ… Отдай лучше. Сперли, Густавъ Карлычъ, навѣрное сперли… У насъ на этотъ счетъ молодцы! продолжалъ Анемподистъ Ивановъ.
Безтолково кидались во всѣ стороны, ругались. Подана была мысль обыскать нѣкоторыхъ изъ маленькихъ, приходившихъ любоваться на мускулы Кошкина. Обыскъ произвели, но ничего не отыскалась. Явился инспекторъ. Анемподистъ Ивановъ выходилъ изъ себя.
— Они у меня полтораста рублей стоятъ, Никита Васильичъ, что же это?
Инспекторъ поглядывалъ изъ подъ очковъ, какъ будто хотѣлъ по физіономіи узнать виновника.
— У меня въ прошломъ году запонки сперли, разсказывалъ кто-то.
— У меня недавно колечко…
— А книгъ сколько. Только оставь, сейчасъ упрутъ, потомъ продадутъ…
Уткинъ съ хвастовствомъ разсказывалъ недавно поступившему, какъ двое воспитанниковъ стащили и продали на толкучкѣ казенныя одѣяла и подушки.
Часы отыскались дня черезъ два въ той самой комнаткѣ, гдѣ сваливался разный хламъ. Они были старательно запрятаны въ углу между старыми тюфяками.
Десять часовъ вечера. Кончились вечернія занятія, которыя, конечно, ничѣмъ не отличались отъ утреннихъ и классныхъ. Происходилъ тотъ же ревъ, крикъ, а о книгахъ никто не думалъ.
Воспитанники укладываются спать. Тѣже картины что и утромъ. Только лампы пока еще не чадятъ. Въ корридорѣ длинный рядъ сапогъ и огромный горшокъ съ ваксой. Служители чистятъ сапоги. Кругомъ нѣсколько воспитанниковъ. Идутъ разговоры чортъ знаетъ о чемъ. Не наговорившись въ теченіи дня о «женскихъ монастыряхъ», заводятъ тѣже разговоры со служителемъ, и чѣмъ сильнѣе отвѣты Михайлы, тѣмъ громче и веселѣе емѣхъ воспитанниковъ.
— По мѣстамъ, господа, по мѣстамъ! кричитъ по временамъ Густавъ Карлычъ.
Но господа не особенно расположены слушаться. Подкравшись сзади къ углубившемуся въ чищеніе сапогъ сторожу, нѣкоторые пробуютъ силу, задавая ему здоровую затрещину.
— Здорово, здорово!
Служитель ругается какъ нельзя лучше. Ругаются и тѣ воспитанники, которыхъ онъ только что заинтересовалъ разсказомъ о какомъ-то происшествіи съ кухаркой и дворникомъ.
Густавъ Карлычъ сидитъ на своей койкѣ и занять размышленіями о томъ, какъ бы получше спрятать, во избѣжаніе новаго скандала, свой сюртукъ и обувь.
— Чортъ ихъ возьми, мерзавцы! Пожалуй, опять.
И комкаетъ все подъ подушку.
У маленькихъ шумъ и гамъ. Только двое-трое лежатъ на койкахъ. Остальные бѣгаютъ по дортуару, сдергиваютъ другъ съ друга одѣяла, даже дерутся. Въ младшемъ отдѣленіи стоитъ койка Кошкина. Тутъ ему меньше мѣшаютъ предаваться любимымъ занятіямъ. Теперь онъ опять совсѣмъ раздѣтъ и, упражняя мускулы, любуется на то, какую тѣнь отбрасываетъ его рука на стѣнѣ.
Старшіе затворились въ своей комнатѣ и успѣли ужь хватить. Анемподистъ Ивановъ опять въ одной фуфайкѣ лежитъ на койкѣ. Тутъ же нѣсколько старшихъ и маленькій пузатый мальчуганъ, лѣтъ 11, братъ Кускова.
— Сколько за обѣдомъ порцій съѣлъ? спрашиваютъ его.
— Четыре, ухмыляется мальчуганъ.
— По десяти съѣдаетъ, пересмѣиваются между собою старшіе.
— Ну, что же, дашь что ли денегъ? обращается мальчуганъ въ брату.
— Сколько? спрашиваетъ тотъ. — Пять рублей? изволь… Пять, такъ пять, десять, такъ десять… Я ему сколько хочетъ даю. Вотъ только третьяго дня далъ три, хвастаетъ Анемподистъ Ивановъ. — Чего только его нога хочетъ?
Мальчуганъ уходитъ и разсказываетъ товарищамъ о томъ, какъ онъ жилъ дома.
— Я чего только захочу — сейчасъ подавай. Захочу, все со стола на полъ сбросаю. Кому захочу, по головѣ накладу…
У старшихъ почему-то разговоръ заходитъ о кладбищѣ.
— Если мнѣ даже мимо его приходится ѣхать, такъ я за три версты его объѣду, сообщаетъ Анемподистъ Ивановъ. — А чтобъ одному туда идти — ни за что! Я когда на хуторѣ жилъ, со мной и такъ въ одной комнатѣ всегда пять-шесть человѣкъ спало…
— Боишься?
— Не боюсь — не люблю. У меня какъ? Если куда поѣду ночью, всегда со мной архангелы съ ружьями… у самого тоже револьверъ. Въ случаѣ чего, сейчасъ засажу пулю. Звонки у меня изъ спальной всюду проведены: и въ контору, и къ дворнику. Я какъ на хуторѣ всѣхъ въ струнѣ держалъ… Чуть-чуть — въ морду!..
Этотъ разговоръ, однако, скоро надоѣдаетъ.
— Что-жь, Уткинъ, какъ мы съ тобой въ день субботній… Изыдемъ? возвращаются къ любимой тэмѣ.
У всѣхъ лица мгновенно дѣлаются отвратительны до нельзя. Анемподистъ Ивановъ хвастаетъ, какъ хорошо ему было жить на хуторѣ, какая у него была кухарка.
— Становой ко мнѣ въ гости пріѣзжалъ. Сейчасъ мы съ нимъ зензюбеллю, всего… И онъ говорилъ, что такой не видывалъ.
На другой кровати тоже нѣсколько человѣкъ. Тамъ тоже свои разговоры.
— Что въ военной гимназіи! говоритъ Коровинъ. — Прапорщикъ получаетъ 35 рублей, подпоручикъ — 45. Нѣтъ, тутъ если въ спеціальное, а потомъ въ инженеры, такъ какія деньги можно зашибать!
— Лучше всего быть помѣщикомъ, мечтаетъ кто-то. — Взялъ, на дрожкахъ проѣхался на поле, а потомъ лежи себѣ дома цѣлый день. Отлично, и учиться не надо.
Немного погодя, разговоръ переходитъ на учителей. Интересуетъ единственно то, кто изъ учителей больше получаетъ денегъ.
— Ванѣ хорошо. Онъ здорово зашибаетъ. Рублей двѣсти только здѣсь, а еще въ другихъ мѣстахъ…
— Онъ и на урокъ когда не придетъ, Алексаша все равно ему платитъ. Нужный человѣкъ. Потомъ, въ случаѣ чего, на экзаменѣ…
— Алексашѣ хорошо… Сколько онъ съ насъ загребаетъ! Вотъ у отца моего тоже мѣсто было… Смотрителемъ больницы онъ служилъ. Вотъ здорово-то загребалъ! Выдадутъ ему на муку, на мясо, на прочее большія деньги, а онъ все какъ-нибудь… Сколько остается? Потомъ еще доходы…
— Отлично!
Двое ни съ того, ни съ сего вдругъ снимаютъ съ себя сорочки и неизвѣстно для чего начинаютъ сначала оглядывать другъ у друга тѣло, а потомъ поочередно скребутъ спины.
— Охъ, отлично… Охъ…
Жаровъ перешептывается съ сосѣдомъ.
— Пальто у Михайлы возьмемъ. Сначала въ трактиръ, а потомъ…
— Засыпалъ бы поскорѣе нѣмецъ!
— Вотъ чортъ съ нимъ… Мы такъ пройдемъ, что любо. Не догадается.
Ревъ и гамъ продолжаются еще долго. Кто-то вдругъ вздумалъ ревѣть на всѣ комнаты самымъ дикимъ образомъ.
— Черти! спать не даете! кричитъ Жаровъ.
— Что орешь, дьяволъ! отвѣчаютъ ему.
— Рыло сворочу…
— Сволочь!
И самая отборная ругань носится по дортуарамъ.
Среди всевозможныхъ разговоровъ никто и не вспоминаетъ о Крагенѣ, а между тѣмъ всѣ отлично знаютъ, что онъ попался напрасно. Настоящіе виновники продѣлки надъ надзирательскими сапогами спокойно разговариваютъ и хохочутъ.
Кое-кто ужь спитъ. Уткину приходитъ въ голову мысль почитать что-нибудь и онъ беретъ Брэма. Начинается чтеніе вслухъ и оказываетъ такое благодѣтельное вліяніе, что черезъ десять минутъ всѣ покоятся мертвымъ сномъ. Только Анемподистъ Ивановъ ворочается.
— Ну, тебя къ чорту! кричитъ онъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, что за чушь! соглашается Уткинъ. — Къ дьяволу ее!
Немного погодя, Жаровъ и его товарищъ выходятъ изъ дортуаровъ и направляются къ Михайлѣ, который, за извѣстное вознагражденіе, выпускаетъ ихъ на ночныя похожденія по увеселительнымъ мѣстамъ.