Въ цирульнѣ.
Знахарка, гадавшая на яичномъ бѣлкѣ, предсказывала теткѣ Арліи: будетъ тебѣ счастіе, только прежде много горя натерпишься. Кто бы могъ себѣ представить это тогда, когда она выходила замужъ за Маника! У него была знатная цирульня въ Кузнечной улицѣ; она тоже промышляла тѣмъ, что дамамъ головы чесала; оба молодые, оба здоровенные! Однако, донъ-Калогеро, дядя ея, священникъ[1], не хотѣлъ даже ихъ и обвѣнчать; подобно Пилату, онъ желалъ себѣ руки умыть. Онъ зналъ, что въ ихъ семьѣ чахотка по наслѣдству переходитъ. И если онъ самъ, донъ-Калогеро, съумѣлъ отростить себѣ небольшое брюшко, такъ это единственно потому, что избралъ для себя наиспокойнѣйшій родъ жизни: онъ былъ приходскимъ попомъ.
— Міръ преисполненъ горестей и бѣдъ, проповѣдовалъ донъ-Калогеро: — отъ міра лучше подальше держаться.
Горести и бѣды въ самомъ дѣлѣ, мало-по-малу, накоплялись. Арліа изъ году въ годъ все съ брюхомъ ходила; это даже отбивало посѣтителей отъ цирульни, потому что какое же удовольствіе, чтобъ васъ чесало существо, которое отъ тягости едва духъ переводитъ, зубы стискиваетъ. Это тоску наводитъ. Даже видѣть огромное брюхо непріятно. Потомъ, у ней не хватало времени настолько заниматься своимъ ремесломъ, чтобы слѣдить за модой. Ея мужъ мечталъ открыть на Корео парикмахерскую, съ большой витриной, уставленной духами, помадами и тому подобнымъ. Но сколько подбородковъ онъ ни брилъ, сколько ни усердствовалъ, гроши у него не копились. Дѣти родились одинъ за другимъ, одинъ за другимъ впадали въ чахотку, но прежде чѣмъ убраться на кладбище, у отца весь годовой заработокъ успѣвали высосать.
Малюткѣ Анджіолоно не хотѣлось умирать такимъ молоденькимъ, и онъ, жалуясь на мучившую его лихорадку, говорилъ матери:
— Мама! зачѣмъ ты меня на свѣтъ родила?
Точь въ точь, какъ говаривали и другіе братья, родившіеся раньше.
Отупѣвшая отъ горя мама, стоя у постели, не знала, что отвѣчать. Они оба, казалось, нетолько возможное, но и невозможное дѣлали; живьёмъ себя для дѣтей обирали: и супы, и лекарства, и пилюли, меленькія, какъ булавочныя головки — все Арліа покупала. Заплатила за заказную обѣдню три франка, и всю обѣдню въ церкви св. Лаврентія простояла на колѣняхъ, въ грудь себя била, кляня свои прегрѣшенія! А Маника стоялъ, да посмѣивался, перекашивая ротъ, да почесывая щеки: Маника не вѣрилъ въ обѣдни. Наконецъ, несчастная женщина, накинувъ себѣ на голову платокъ, какъ сумасшедшая, побѣжала къ знахаркѣ, которая умѣла гадать на яичномъ бѣлкѣ. Одна графиня, которую бросилъ возлюбленный, хотѣла-было косу себѣ съ горя отрѣзать, но побывала у этой знахарки и утѣшилась.
— Будетъ тебѣ счастіе, но прежде много горя натерпишься, отвѣчала знахарка.
Напрасно дядя-священникъ говорилъ ей, что все это только дьявольское повожденіе. Надо самому испытать, какъ черно и горько на сердцѣ бываетъ, чтобы понять тотъ трепетъ, съ которымъ бѣдная женщина ожидала своего приговора, глядя, какъ старуха читаетъ ея будущее по яичному бѣлку. Ей чудилось, что вотъ теперь она вернется домой, а навстрѣчу ей выйдетъ сынишко. Онъ всталъ съ постели веселый и скажетъ: мама, я выздоровѣлъ.
Ничего этого, конечно, не случилось. Мальчикъ изсыхалъ золотникъ за золотникомъ; прозрачный лежалъ онъ въ своей постелькѣ и глядѣлъ кругомъ впалыми, большими глазами. Донъ-Калогеро зналъ хорошо, каковы покойники бываютъ, и каждый разъ когда заходилъ навѣстить семью, отзывалъ въ сторону мать больного мальчика и говорилъ:
— Я ужь похороны на свой счетъ справлю. Вы объ этомъ не безпокойтесь.
Между тѣмъ, бѣдная мать, стоя у изголовья сына, все еще надѣялась. Иногда самъ Маника, сгорбленный, недѣлю не бритый, подходилъ къ сыну, и такъ ему жалко становилось, такъ жалко! Ужасъ какъ онъ, голубчикъ, мучился! У ней въ сердцѣ, во крайней мѣрѣ, какъ свѣчка, теплилось предсказаніе знахарки, теплилось до самой той минуты, когда дядя-священникъ пришелъ въ спальню и съ дароносицей сѣлъ у кровати…
Потомъ, когда ея надежду унесли, вмѣстѣ съ гробикомъ сына, ей показалось, что ей грудь какимъ-то сумракомъ завалило. И, стоя надъ пустой кроваткой, она бормотала:
— Ну, а что же мнѣ знахарка-то обѣщала!
Мужъ у нея съ горя сталъ запивать и постепенно въ его сердцѣ все стало спокойно. Такъ точно бывало и прежде. Ну, ужь теперь довольно горя она натерпѣлась, пора и счастію прійти! Съ бѣдными людьми это бываетъ.
Фортуната, единственная изъ всѣхъ дѣтей, оставшаяся въ живыхъ, вставала но утрамъ блѣдная-преблѣдная, съ кругами перламутроваго цвѣта подъ глазами. Она напоминала братьевъ, умершихъ въ чахоткѣ. Работы у Арліи все убывало, да убывало; долги росли; въ цирульню заходили рѣже… Маника по цѣлымъ днямъ сидѣлъ въ своемъ заведеніи и, приплюснувъ носъ въ тусклое немытое оконное стекло, поджидалъ, не навернется ли кто…
Фортуната почти никогда не разговаривала; и глаза ея, какъ у братьевъ, очерченные кругами, были постоянно уставлены въ одну точку. На что-то какъ будто ей одной видимое глядѣла.
Однажды мать застала ее на лѣстницѣ съ какимъ-то парнемъ, который, какъ только заслышалъ шаги, такъ живо сбѣжалъ внизъ и исчезъ. А дѣвушка вся покраснѣла.
— Охъ, горе мое, горе! Что ты тутъ еще дѣлаешь?
Фортуната опустила голову.
— Кто этотъ парень? Зачѣмъ приходилъ сюда?
— Ни зачѣмъ.
— Ты лучше матери откройся; ты вѣдь моя рожоная! Какъ бы еще отецъ не узналъ!
Дѣвушка подняла голову и вперила въ лицо матери свои голубые глаза.
— Мама, мнѣ вѣдь не хочется умереть, какъ тѣ умерли!..
Май былъ весь въ цвѣтахъ; а дѣвушка въ лицѣ стала мѣняться и въ присутствіи матери держала себя какъ-то безпокойно. Сосѣдки то и дѣло твердили: «присматривай за дочкой, тетушка Арліа»! Разъ даже мужъ зазвалъ ее въ темный чуланъ и съ глазу на глазъ сталъ ей говорить:
— Ты присматривай за дочкой-то; понимаешь? А то какъ бы еще намъ сраму какого на голову не принять! Этого еще недоставало!
Бѣдная женщина, видя, что дочь и то ходитъ ни жива, ни мертва, не рѣшалась ее спрашивать. Только иной разъ уставится на нее пристально-пристально, словно насквозь въ сердце ея прозрѣть хочетъ.
Однажды вечеромъ у окна, въ которое съ улицы поднимались весеннія пѣсни, дѣвушка припала головой къ материнской груди и все ей повѣдала, обливаясь горючими слезами. У матери словно кто ноги подкосилъ; такъ она на стулъ и опустилась. Ея помертвѣлыя губы только и твердили:
— Ахъ, что же мы теперь дѣлать будемъ! что же мы будемъ дѣлать!
Ей казалось, она уже видитъ своего Маника буйнаго, пьянаго. Онъ кидается на дѣвушку; сердце у Маники отъ горя и бѣдъ зачерствѣло. А еще пуще пугали мать глаза дѣвушки, въ которыхъ она читала:
— Видишь, мама, это окно?.. Видишь, какъ оно высоко отъ земли…
Парень, между тѣмъ, былъ честный и подослалъ кого-то къ дядѣ-попу разузнать, какъ и что. Донъ-Калогеро нарочно сдѣлался священникомъ, чтобы не досаждала ему суета мірская и всякія бѣды людскія. Всѣмъ извѣстно было, что самъ Маника не богатъ. Парень понялъ эти намеки и высказалъ свое прискорбіе: дескать, онъ и хотѣлъ бы, да не можетъ жену безъ приданаго взять. Тогда Фортуната и совсѣмъ слегла въ постель и стала кашлять, какъ, бывало, кашляли ея братья. Она часто, крѣпко обнимая мать и прижимаясь къ ней раскраснѣвшимся лицомъ, повторяла:
— Видите окно? Высоко оно…
А мама должна была постоянно ходить и туда, и сюда чесать головы барынямъ, ѣхавшимъ въ театръ, и всегда носить въ сердцѣ своемъ смертельный страхъ. Окошко всегда ей мерещилось: что если она не заработаетъ приданого для дочери? что, если мужъ узнаетъ?
Иногда, словно свѣтомъ какимъ, озаряли ее надеждой слова, сказанныя знахаркой. Разъ вечеромъ, когда усталая и безнадежная, она случайно проходила мимо окна лоттерейной лавочки[2], ей попались на глаза крупно напечатанные нумера и, въ первый разъ въ жизни, захотѣлось попробовать счастія. Когда она положила въ карманъ лоттерейный билетъ, ей показалось, что она пріобрѣла и для дочери здоровье, и для мужа богатство, и для всего дома миръ и покой. И вспомнила она съ прежней нѣжностью объ Анджіолоно и другихъ дѣткахъ своихъ, давно уже лежавшихъ подъ землей на кладбищѣ Порта-Маджента.
Была пятница, день скорбящихъ; были ясные весенніе сумерки…
И такъ пошло каждую недѣлю. Она во всемъ себѣ отказывала, лишь бы скопить нѣсколько грошей на лоттерею, которая давала ей возможность жить великой надеждой. Невинныя душеньки ея дѣтокъ на томъ свѣтѣ помолятся, чтобы ей вышло счастіе, чтобы она выиграла!
Разъ Маника потихоньку отъ жены сталъ шарить въ ея сундукѣ, не попадется ли франкъ: ему хотѣлось въ кабакѣ тоску поразмыкать — и вдругъ изъ сундука желтыя бумажки, лоттерейные билеты посыпались.
Цирульникъ пришелъ въ неистовую ярость и позвалъ жену:
— А такъ вогъ куда деньги-то выходятъ?
Жена дрожала и бормотала.
— Только ты меня послушай… что, коли Господь намъ пошлетъ нумера эти самые?..
А сама все вспоминала слова знахарки.
— Коли ужъ тебѣ не на что больше надѣяться… ѣдко улыбаясь, возражалъ Маника.
— А тебѣ то самому есть на что надѣяться?
— Дай мнѣ два франка! вдругъ рѣзко потребовалъ онъ.
— Два франкаі Ахъ, Матерь Божія! Да что ты съ ними станешь дѣлать!
— Ну, дай хоть одинъ! приставалъ обозлившійся Маника.
День былъ мрачный, вездѣ снѣгъ; сырость пронизывала кости.
Вечеромъ, когда Маника вернулся домой изъ кабака, лицо у него такъ и сіяло веселостью. Зато Фортуната говорила:
— Мнѣ одной нѣтъ утѣшенья.
Иногда ей хотѣлось лежать вмѣстѣ съ братьями подъ зеленымъ дерномъ на кладбищѣ. Лежатъ они тамъ, не терзаются. У бѣдныхъ отца и матери сердце тоже какъ будто одеревенѣло.
— О, Господь насъ не покинетъ до конца! бормотала Арліа: — знахарка мнѣ по яйцу сказала. Да, у меня ужь такое предчувствіе есть…
На Рождество столъ покрыли скатертью, цвѣтовъ поставили и дядю-священника пригласили. Только онъ одинъ у нихъ и оставался.
Маника, потирая руки, говорилъ:
— Сегодня всѣмъ надо быть веселымъ.
А между тѣмъ, даже лампа, подвѣшенная къ потолку, покачивалась уныло.
Была вареная говядина, жареная индѣйка и даже панетоне[3], на которомъ былъ изображенъ миланскій соборъ.
Къ концу обѣда, старый дядя, видя, что они и въ такой великій день плачутъ, разнѣженный стаканомъ добраго барбера[4], который держалъ въ рукѣ, не устоялъ и обѣщалъ двоюродной внучкѣ приданое.
И возлюбленный вскорѣ всплылъ опять, провѣдавъ, что ему было надо. Сильвіо Ліотти, приказчикъ въ какой-то лавкѣ, съ благонадежными рекомендаціями, готовый загладить надѣланную имъ бѣду.
Маника, не выпуская стакана изъ рукъ, говорилъ дону-Калогеро:
— Видите, дядюшка, ваше преподобіе, сразу все у насъ и наладилось.
Но ужь видно такъ въ книгѣ судебъ написано, чтобъ около Арліи счастію не долго жить. Зять, хоть и золотой былъ парень, но живо проѣлъ женнино приданое, и черезъ шесть мѣсяцевъ Фортуната возвратилась подъ кровъ родительскій, голодная, избитая, въ синякахъ. У ней каждый годъ по ребенку, какъ у матери, стало родиться; но ребята все здоровенные, какъ огурчики были и совсѣмъ ее объѣли. Ихней бабушкѣ казалось, что она сама съизнова начала ребятъ рожать, и что каждый новый ребенокъ — новая бѣда. Даже нѣтъ надежды, чтобъ онъ отъ чахотки умеръ.
Когда она совсѣмъ ужь состарилась, ей приходилось бѣгать на самый край города, чтобы какой непутный грошъ заработать.
У ея мужа до того руки тряслись, что онъ къ субботѣ могъ еле-еле 10 франковъ заработать; кто ни придетъ въ цирульню — онъ станетъ брить и непремѣнно порѣжетъ, то и дѣло, что паутиной кровь останавливаетъ. Впрочемъ, только по субботамъ и работать приходилось[5] Остальные дни недѣли онъ проводилъ, либо хмуро сидя за немытыми стеклами своего окна, либо въ трактирѣ, заломивъ на бекрень широкополую шляпу.
Правду сказать, и Арліа, вмѣсто того, чтобы покупать на трудно сколоченные гроши лоттерейные билеты, теперь покупала на нихъ крадучись водку и приносила ее домой подъ передникомъ. И блаженствовала она, когда сердце у ней эта водка разогрѣетъ и въ головѣ никакихъ мыслей нѣтъ. Сидитъ себѣ безъ заботушки у окна, да глядитъ, какъ съ мокрыхъ крышъ вода каплетъ.
- ↑ Въ Италіи много священниковъ сыновей простыхъ рабочихъ.
- ↑ Государственная итальянская лоттерея; розыгрышъ каждую недѣлю; билеты всякой цѣны, съ 5 копеекъ. Правительство получаетъ до 12 милл. ф. въ годъ; населеніе Италіи играетъ постоянно.
- ↑ Въ родѣ кулича.
- ↑ Мѣстное вино.
- ↑ Какъ у насъ въ бани, итальянскій простолюдинъ въ цирульню по субботамъ ходитъ.