ВЪ ЦАРСТВѢ «РАЗУМНАГО» 1).
РОМАНЪ
В. БЕЗАНТА.
править
1) Безантъ въ своемъ романѣ, имѣвшемъ столь значительный успѣхъ, выражаетъ въ сатирической формѣ тѣ же мысли, которыя высказывались многими выдающимися писателями нашего времени — въ томъ числѣ и Ренаномъ — устрашенными и смущенными шествіемъ самаго грубаго матеріализма и утилитаризма.
Безантъ дѣлаетъ остроумную попытку показать, во что превратилось бы человѣческое общество при полнѣйшемъ и безусловномъ торжествѣ атеизма, матеріализма и утилитаризма.
Конечно, человѣчество сумѣетъ избѣжать тѣхъ бѣдъ, которыми грозитъ ему торжество такихъ началъ. Человѣчество не можетъ жить этимъ. Матеріализмъ, одно время бывшій въ такомъ ходу, встрѣчаетъ отпоръ со всѣхъ сторонъ, и есть ясные признаки переворота. Ред.
Въ королевской академіи наукъ.
править— Профессоръ! закричалъ директоръ академіи, бросаясь на встрѣчу гостю, ученому мужу, который долженъ былъ прочитать лекцію въ академіи о необыкновенномъ ученомъ открытіи, но вошелъ такъ спокойно и невозмутимо, будто дѣло шло о самомъ обыкновенномъ научномъ вопросѣ.
— Вы всегда желанный гость, всегда, и восторженные поклонники науки пожали руки другъ другу… — но сегодня вечеромъ васъ ждутъ съ горячимъ нетерпѣніемъ. Наконецъ-то великая тайна будетъ разрѣшена. Зало биткомъ набито публикой. Въ чемъ дѣло? скажите мнѣ впередъ, въ чемъ дѣло?
Ученый улыбнулся.
— Я пришелъ къ убѣжденію, что попалъ на слѣдъ великаго открытія, пять лѣтъ тому назадъ, сказалъ онъ. Но только въ послѣдніе полгода убѣжденіе свое я могъ подкрѣпить незыблемыми доказательствами. Я скажу вамъ, въ чемъ дѣло, мой другъ, шепнулъ онъ, прежде чѣмъ идти читать лекцію.
Послѣ того онъ подошелъ и пожалъ руку президенту.
— Каково бы ни было значеніе вашего открытія, профессоръ, сказалъ президентъ, но мы вполнѣ цѣнимъ честь, которую вы намъ оказываете, излагая его прежде всего передъ англійской аудиторіей и, главнѣе, въ засѣданіи королевской академіи,
— Да, да, г. президентъ. Но я въ тотъ же самый часъ, сообщаю о своемъ открытіи всему свѣту, потому что мое открытіе принадлежитъ всѣмъ, а не однимъ только ученымъ.
Разговоръ этотъ происходилъ въ библіотекѣ королевской академіи наукъ. Президентъ и совѣтъ собрались тамъ, чтобы встрѣтить знаменитаго ученаго, и всѣ глядѣли вопросительно и тревожно. Въ чемъ состояло это великое открытіе?
Съ полгода тому назадъ стали появляться время отъ времени таинственныя телеграммы въ газетахъ, въ которыхъ упоминалось о лабораторіи этого трудолюбиваго профессора. Въ телеграммахъ не было ничего опредѣленнаго, ничего вѣрнаго: толковали, что вскорѣ обнародовано будетъ новое открытіе, которое безусловно измѣнитъ отношенія между людьми и между націями. Хвалившіеся тѣмъ, что они посвящены въ тайну, намекали, что измѣнится управленіе, и упразднятся законы.
На какомъ основаніи они это утверждали — не знаю, въ лабораторію никто не допускался, и профессоръ хранилъ свою тайну про себя.
И со всѣмъ тѣмъ люди какъ-то пронюхали, что готовится нѣчто необычайное. Такъ, когда Роджеръ Беконъ дѣлалъ порохъ, монахи, быть можетъ, шептали другъ другу, обоняя запахъ, который шелъ сквозь замочную скважину, что дѣло не чисто.
Телеграммы сыпались съ досадной настойчивостью, такъ что наконецъ глаза всего свѣта были обращены на скромную лабораторію въ маленькомъ университетѣ Ганцвельтвейстѣ на Рейнѣ. Что-то изо всего этого выйдетъ? Нельзя сказать, чтобы ожиданіе затмило собой весь интересъ къ современнымъ дѣламъ, политикѣ, искусству и литературѣ; но несомнѣнно, что каждое утро и каждый вечеръ, раскрывая газеты, первой мыслью каждаго было заглянуть: какія вѣсти изъ Ганцвельтвейста.
Но дни шли за днями, и ни какихъ вѣстей не приходило. Это было особенно непріятно для передовиковъ, такъ какъ каждый изъ нихъ жаждалъ раньше всѣхъ написать передовую со всестороннимъ обсужденіемъ занимавшаго всѣхъ вопроса. Но за то довольны были газетные корреспонденты, такъ какъ неопредѣленность давала имъ поводъ расплываться въ своихъ корреспонденціяхъ въ догадкахъ и намекахъ.
Но и передовики нашли скоро матеріалъ для статей: нѣкоторые утверждали, что профессоръ Шварцбаумъ открылъ способъ приготовлять искусственно пищу; и философы уже строили великолѣпные фантастическіе замки, въ которыхъ проживало счастливое человѣчество, которому не нужно было больше трудиться въ потѣ лица, чтобы снискать пропитаніе себѣ и своей семьѣ, но которое исключительно предавалось занятію науками и искусствами всякаго рода, какъ-то литературой, поэзіей, живописью, музыкой, драматическимъ искусствомъ и т. д. и превращало жизнь въ такой сплошной культурный праздникъ, о какомъ до тѣхъ поръ никому и не грезилось.
Другіе предполагали, что открытіе заключается въ методѣ моментальнаго перемѣщенія матеріи съ одного мѣста на другое; подобно тому какъ электрическая проволока передаетъ депешу, такъ и тѣло человѣческое какимъ-то новымъ способомъ будетъ переноситься съ одного конца міра на другой.
Это предположеніе открывало широкое поле воображенію, и былъ даже написанъ романъ на этотъ сюжетъ, имѣвшій огромный успѣхъ, прежде нежели возвѣщено было само открытіе
Третьи, наконецъ, думали, что новое открытіе даетъ громадное развитіе силѣ истребленія, такъ что цѣлая армія разлетится въ прахъ отъ простаго прикосновенія къ пуговкѣ, или къ пружинѣ или отъ удара молотка. Это тоже сильно говорило воображенію, и весело было читать фантастическія картины новой исторіи, обусловливаемой такимъ открытіемъ.
Утверждали при этомъ, что профессоръ подаритъ это открытіе своей странѣ; такъ что нельзя было больше сомнѣваться въ томъ, что если таковъ характеръ открытія, то весь обитаемый міръ неизбѣжно подпадетъ тевтонскому игу, и будетъ основана имперія вооруженнаго мира, подобной которой еще не бывало на землѣ. Въ общемъ перспектива эта была вездѣ принята съ покорностью судьбѣ, за исключеніемъ Россіи и Франціи. Даже Соединенные Штаты припомнили, что у нихъ имѣется уже много милліоновъ нѣмцевъ, и что новая имперія, хотя и раздаетъ всѣ мѣста нѣмцамъ, но за то избавитъ отъ выборовъ, а слѣдовательно и отъ хлопотъ, и успокоитъ національное сознаніе — мучительно подавленное этимъ обстоятельствомъ — отъ спасеній, внушаемыхъ ирландскими голосами. Динамитчики и анархисты, однако, повѣсили носъ, а соціалисты мрачно поглядывали другъ на друга.
Короче сказать, эта послѣдняя теорія о характерѣ великаго открытія встрѣтила наиболѣе вѣры во всемъ цивилизованномъ мірѣ..
Самъ великій человѣкъ не подавалъ признака жизни. Тщетно предпріимчивые репортеры старались проникнуть къ нему: они не были допущены. Ученые писали ему, но не получали отвѣта относительно главнаго пункта своихъ писемъ. И умы людей становились все тревожнѣе и тревожнѣе. Какая-то великая перемѣна считалась неминучей, но какая именно?
Однажды — дѣло было утромъ въ четвергъ, 20 іюня, 1890 г. — въ газетахъ появилось объявленіе. Изъ телеграммъ узнали, что подобное же объявленіе напечатано въ газетахъ всѣхъ въ мірѣ большихъ городовъ. Объявленіе въ лондонскихъ газетахъ отличалось отъ другихъ только въ одномъ, но очень важномъ отношеніи, а именно, профессоръ Шварцбаумъ самъ, безъ промедленія, прочтетъ передъ лондонской аудиторіей рѣчь, въ которой изложено его новое открытіе. Что касается характера этого открытія, то на этотъ счетъ въ объявленіи не было ни малѣйшаго намека..
— Да, говорилъ профессоръ, медленно выговаривая слова, — я сообщилъ подробности моего открытія пріятелямъ во всѣ концы свѣта, а такъ какъ Лондонъ все еще центръ міра, то я рѣшилъ самолично извѣстить о немъ англичанъ.
— Но въ чемъ оно заключается? спросилъ президентъ, — вь чемъ оно заключается?
— Открытіе, продолжалъ профессоръ, — станетъ одновременно извѣстно во всемъ свѣтѣ, такъ что никакія газеты на будутъ имѣть въ этомъ случаѣ преимущества передъ другими. Теперь по лондонскому времени почти девять часовъ. Въ Парижѣ уже десять минутъ десятаго; въ Берлинѣ безъ шести минутъ десять часовъ, въ Петербургѣ одиннадцать часовъ, въ Нью-Іоркѣ четыре часа пополудни. Очень хорошо. Когда часовая стрѣлка въ вашемъ амфитеатрѣ укажетъ ровно девять, въ этотъ самый моментъ рѣчь будетъ прочитана.
И дѣйствительно въ этотъ моментъ стали бить часы. Президентъ пошелъ въ амфитеатръ, въ сопровожденіи совѣта. Директоръ остался позади вмѣстѣ съ лекторомъ.
— Другъ мой, сказалъ профессоръ Шварцбаумъ, прикасаясь пальцемъ къ рукѣ директора, — я открылъ ни болѣе, ни менѣе какъ средство продлить жизненную энергію.
— Что такое? Продлить жизненную энергію? Знаете ли вы, что это значитъ?
И директоръ поблѣднѣлъ.
— Неужели это значитъ…
— Пойдемте, сказалъ профессоръ, — не будемъ терять времени.
И директоръ, дрожащій и блѣдный, взялъ своего германскаго собрата подъ руку и повелъ его въ амфитеатръ, бормоча: продлить… продлить… Жизненную… Жизненную энергію.
Амфитеатръ былъ биткомъ набитъ. Не было ни одного незанятаго мѣста: въ самыхъ дверяхъ галлереи толпились люди; а на лѣстницѣ стояли непопавшіе въ залу и дожидавшіеся здѣсь первыхъ вѣстей. Мало того: Ольбемарль-Стритъ была наводнена народомъ, жаждавшимъ узнать, что это за великая вещь такая, которой весь свѣтъ вотъ уже полгода ждетъ не дождется.
А внутри амфитеатра что-за публика!
Впервые за все время существованія Англіи никакого вниманія не было оказано знатному рангу: люди, собравшіеся здѣсь, представляли собой цвѣтъ науки, искусства и литературы, какимъ только могъ похвалиться громадный городъ. Всѣ здѣсь присутствующіе двигали прогрессъ. Среди ихъ, разумѣется, находилась горсть людей, которыхъ судьба отъ рожденія надѣляетъ всѣми благами жизни. Въ числѣ собравшихся были и дамы, хорошо извѣстныя въ научныхъ и въ литературныхъ кружкахъ, и нѣсколько знатныхъ дамъ, привлеченныхъ любопытствомъ.
По лѣвую сторону, напримѣръ, около самой двери сидѣли двѣ очень знатныхъ дамы: графиня Тордиза и ея единственная дочь, лэди Мильдредъ Карера. Прислонившись къ колоннѣ, стоялъ около нихъ молодой человѣкъ, необыкновенно красивой наружности, высокаго роста и съ повелительнымъ взглядомъ.
— Для васъ, д-ръ Линистеръ, сказала графиня Тордиза, я думаю, все, что ни скажетъ профессоръ, уже давно знакомо?
— Этого никакъ нельзя сказать, отвѣчалъ д-ръ Линистеръ.
— Что касается меня, продолжала милэди, то я люблю въ наукѣ лишь самыя верхушки, самыя, самыя верхушки и при томъ, когда онѣ предлагаются мнѣ вполнѣ популярно.
Д-ръ Линистеръ поклонился. И при этомъ глаза его встрѣтились съ глазами красавицы дѣвушки, сидѣвшей ниже его. Онъ наклонился къ ней, оперся на ея стулъ и прошепталъ:
— Я вездѣ васъ искалъ вчера вечеромъ. Вы дали мнѣ понять…
— Мы никуда не ѣздили. Мама вообразила, что она простудилась.
— Ну такъ увидимся сегодня вечеромъ? Могу ли я быть вполнѣ, вполнѣ въ этомъ увѣренъ?
Онъ заговорилъ еще тише, и пальцы его коснулись ея пальцевъ, позади опахала. Она торопливо отняла ихъ и покраснѣла.
— Да, прошептала она, сегодня вечеромъ вы встрѣтите меня у лэди Инглеби.
Изъ этого вы можете заключить, что юный докторъ Линистеръ принадлежалъ къ большому свѣту. Отъ былъ молодъ, но уже знаменитъ своими біологическими изслѣдованіями, и былъ единственнымъ сыномъ моднаго врача и современемъ долженъ былъ быть очень богатъ. Поэтому Гарри Линистеръ принадлежалъ къ большому свѣту.
На лицахъ у многихъ изъ присутствующихъ выражалась тревога и даже боязнь. Чѣмъ-то окажется это новое открытіе? Неужели же міръ въ самомъ дѣлѣ перевернется вверхъ дномъ? И какъ разъ тогда, когда жить въ Вестъ-Эндѣ такъ пріятно, и его положеніе такое прекрасное!
Но были и такіе, которые потирали руки отъ удовольствія при мысли о капитальномъ переворотѣ. Только бы раздѣлаться съ пѣною общества, а затѣмъ можно будетъ принять новое общественное устройство, выгодное для тѣхъ, кто потиралъ себѣ руки.
Когда пробило девять часовъ, мертвое молчаніе воцарилось въ амфитеатрѣ: не слышно было даже дыханія; никто не кашлянулъ, даже платья не шелестѣли. Лица поблѣднѣли отъ ожиданія, губы были раскрыты; присутствующіе, казалось, задерживали дыханіе.
Вошелъ президентъ съ комитетомъ и заняли свои мѣста.
— Лэди и джентльмены, коротко сказалъ президентъ, ученый профессоръ самъ сообщитъ вамъ сюжетъ и заглавіе рѣчи.
Послѣ того д-ръ Шварцбаумъ сталъ у стола передъ собраніемъ и оглядѣлъ залу кругомъ. Лэди Мильдредъ взглянула на молодаго человѣка, Гарри Линистера. Онъ, какъ и всѣ, уставился на нѣмца и какъ бы остолбенѣлъ отъ ожиданія. Она вздохнула. Женщины въ тѣ дни не любили, чтобы что-либо отвлекало вниманіе влюбленнаго въ нихъ человѣка, хотя бы даже наука.
Ученый нѣмецъ держалъ небольшую связку бумагъ и положилъ ее на столъ. Онъ старательно и медленно поправилъ очки. Послѣ того вынулъ изъ кармана небольшой кожаный футляръ. И снова оглядѣлъ собраніе и улыбнулся. Улыбка была добродушная, хотя и чуть замѣтная изъ-подъ густой бороды.
Лекторъ началъ нѣсколько банально, напомнивъ аудиторіи, что все въ природѣ рождается, медленно созрѣваетъ, пользуется краткимъ періодомъ полной силы и развитія, затѣмъ отцвѣтаетъ и наконецъ умираетъ. Древо жизни сначала бываетъ зеленымъ отпрыскомъ, а затѣмъ бѣлымъ и голымъ пнемъ. Онъ нѣсколько распространился о ростѣ юной жизни. Указалъ на методы, открытые для того, чтобы помѣшать этому росту, придать ему неестественную форму, даже задержать и совсѣмъ остановить его. Онъ показалъ, какъ тѣло постепенно укрѣпляется во всѣхъ своихъ частяхъ; онъ объяснилъ для неученыхъ слушателей, какимъ образомъ различныя части тѣлосложенія пріобрѣтаютъ силу.
Все это было извѣстно большинству его аудиторіи. Послѣ того онъ остановился на періодѣ полной тѣлесной зрѣлости и умственной силы, который длится отъ двадцати пяти лѣтъ и до шестидесяти, и даже дольше. Ослабленіе тѣлесныхъ и даже умственныхъ органовъ уже начинается тогда, когда тѣло и умъ кажутся всего крѣпче.
Послѣ этихъ словъ большинство собранія стало менѣе внимательно. Неужели же такую аудиторію, какъ эта, собрали только за тѣмъ, чтобы говорить ей про ростъ и ослабленіе умственныхъ способностей?
Но директоръ, который зналъ, что будетъ дальше, сидѣлъ, выпрямившись и ждалъ.
Странно, замѣчали люди впослѣдствіи, что никто и не догадывался о томъ, что ихъ ждетъ. Всѣ знали, что возвѣщено какое то великое открытіе. Истребленіе, передвиженіе, пища, передача мысли, замѣна письма рѣчью — все это, какъ уже выше сказано, предполагалось. Но никому и въ голову не приходилъ настоящій характеръ открытія, И теперь никому не было въ домекъ, о чемъ съ ними сейчасъ поведутъ рѣчь,
Поэтому когда профессоръ вдругъ замолчалъ послѣ подробнаго описанія растраты силъ и утомленія органовъ и поднялъ палецъ какъ бы въ предостереженіе, всѣ встрепенулись, ибо знали, что теперь секретъ будетъ открытъ.
— Что такое увяданіе? спросилъ профессоръ. Почему оно начинается? какіе законы управляютъ имъ? какъ пріостановить ихъ? какъ помѣшать ихъ дѣйствію? Можетъ ли наука, уже такъ много давшая для счастія жизни, открывшая уже такъ много вещей, благодаря которымъ кратковременное существованіе человѣка услаждается радостями, — можетъ ли наука сдѣлать еще больше? не можетъ ли она присоединить къ этимъ дарамъ драгоцѣннѣйшій даръ изъ всѣхъ… даръ продленія кратковременнаго человѣческаго существованія?
Всѣ такъ и ахнули.
— Я спрашиваю, продолжалъ лекторъ, — не можетъ ли наука отдалить тотъ день, когда глаза смыкаются, а тѣло превращается въ бездушный трупъ? Подумайте: не успѣли мы достичь цѣли своихъ желаній, какъ должны уже проститься съ жизнью; не успѣемъ мы добраться до апогея своей мудрости и знанія, какъ уже намъ приходится отказываться отъ всего, что мы узнали и уходить изъ міра… мало того: мы даже не можемъ передать другимъ накопленнаго нами знанія. Оно пропадаетъ. Не успѣемъ мы узнать счастіе съ тѣми, кого любимъ, какъ уже должны разстаться съ ними. Мы собираемъ жатву, но не пользуемся ея плодами; мы наслѣдуемъ богатству, но лишь на одинъ день; мы пріобрѣтаемъ знанія, но намъ некогда ими пользоваться; мы любимъ, но лишь на одинъ часъ; наша юность проходитъ въ надеждѣ, зрѣлые годы въ усиліяхъ, а умираемъ мы, не достигнувъ старости. Мы сильны, но наша сила проходитъ какъ сонъ. Мы красивы, но красота наша длится одинъ мигъ. Повторяю: не можетъ ли наука продлить жизненную силу и задержать губительное дѣйствіе увяданія?
При этихъ словахъ удивительное волненіе овладѣло многими изъ присутствующихъ. Нѣкоторые вскочили съ мѣста, всплеснули руками и вскрикнули; другіе громко заплакали; третьи пожимали другъ другу руки; въ толпѣ были влюбленные, которые почти упали другъ другу въ объятія; были ученые: они мысленно нагромоздили цѣлую гору ученыхъ сочиненій и дико озирались; были дѣвушки: онѣ радостно улыбались при мысли, что красота ихъ будетъ длиться долѣе, нежели одинъ мигъ; были женщины: по ихъ щекамъ катились слезы грусти о потерянной красотѣ; были и старики: они задрожали, услышавъ эти слова.
Одинъ изъ нихъ заговорилъ… изъ всей этой толпы только одинъ нашелъ въ себѣ силу заговорить. То былъ старикъ, государственный человѣкъ, краснорѣчивый ораторъ. Онъ поднялся на ноги, которыя дрожали.
— Сэръ, закричалъ онъ, и голосъ его все еще былъ звонокъ, — отдайте мнѣ назадъ мою молодость!
Профессоръ продолжалъ, не обращая вниманія на перерывъ:
— Предположимъ, что наука нашла средство не возвращать то, что уже утрачено, но задерживать дальнѣйшую утрату, не отдавать назадъ то, что ушло — съ такимъ же успѣхомъ можно было бы приставить отрѣзанную ногу, — но предупредить дальнѣйшую убыль. Размыслите объ этомъ съ минуту, прошу васъ. Еслибы этого достичь, то тѣ, которые доискиваются тайнъ природы, могли бы довести свои изслѣдованія до такого пункта, какой никогда еще не достигался. Тѣ, которые изучаютъ искусство, могли бы достичь еще небывалой доселѣ ловкости руки и вѣрности въ передачѣ того, что видятъ ихъ глаза. Тѣ, которые изучаютъ человѣческую природу, достигли бы громадныхъ результатовъ въ психологіи; влюбленные любили бы другъ друга болѣе продолжительное время; сильные люди сохранили бы свою силу, красивыя женщины — свою красоту…
— Сэръ! опять вскричалъ краснорѣчивый старикъ, отдайте мнѣ назадъ мою молодость!
Лекторъ не отвѣчалъ, но продолжалъ:
— Богатымъ было бы время наслаждаться своимъ богатствомъ; молодымъ — молодостью; старые могли бы болѣе не старѣться; слабые не становились бы слабѣе — и все это на значительно долгое время. Что касается тѣхъ, чья жизнь не можетъ быть ничѣмъ инымъ, какъ тяжкимъ бременемъ для нихъ самихъ и для остальныхъ людей… что касается калѣкъ, преступниковъ, нищихъ, дураковъ, идіотовъ и пустыхъ людей… они прожили бы отмѣренный имъ природою вѣкъ и умерли бы. Но для соли земли, для сливокъ человѣчества, для людей сильныхъ умомъ и богаче одаренныхъ, нежели толпа, наука приберегла бы этотъ драгоцѣнный даръ.
— Отдайте мнѣ назадъ мою молодость! снова вскричалъ краснорѣчивый старикъ.
Но теперь онъ уже былъ не одинъ. Всѣ повскакали съ своихъ мѣстъ и кричали громко, съ воплями, съ рыданіями, протягивая впередъ руки.
— Дайте, дайте, дайте!
Но директоръ, знавшій, что просимое будетъ дано, сидѣлъ молчаливый и сдержанный.
Лекторъ далъ знакъ всѣмъ усѣсться.
— Я бы не желалъ ограничить этотъ великій даръ только тѣми, чей умъ руководитъ міромъ. Я бы желалъ распространить его на всѣхъ тѣхъ, кто содѣйствуетъ счастію и прелести жизни: на милыхъ женщинъ — тутъ мужчины вздохнули такъ глубоко и единодушно, что вздохъ вышелъ точно хвалебный возгласъ хора въ соборѣ — и тѣхъ, которые любятъ только пустой блескъ и суету жизни — тутъ многіе улыбнулись, въ особенности между молодыми — и даже тѣхъ, которые ничего не требуютъ отъ жизни кромѣ любви, пѣсенъ и смѣха.
Молодые снова улыбнулись и сдѣлали видъ, какъ будто ничего не имѣютъ общаго съ этой кликой.
— Я бы распространилъ, повторяю, этотъ даръ на всѣхъ, кто радуется солнечному свѣту и теплу, и радуетъ другихъ… и такъ, говорю, размыслите о томъ, что я сказалъ. Когда вы насладитесь жизнью; когда ваша жизнь будетъ продлена настолько, что вы овладѣете всѣмъ, чего вы только желали и въ полной мѣрѣ; когда пройдетъ не два или три года, а, можетъ быть, два или три столѣтія, тогда, быть можетъ, по собственному желанію, вы отвергнете помощь науки и допустите свое тѣло перейти въ то состояніе разложенія, которое ждетъ все живое. Довольные и покорные, вы сойдете въ могилу, не пресыщенные радостями жизни, но удовлетворенные тою долей, какая вамъ изъ нихъ досталась. Въ смерти не будетъ страха, потому что она возьметъ только тѣхъ, которые скажутъ: — Съ меня довольно. Этотъ день несомнѣнно наступитъ для каждаго. Нѣтъ ничего въ мірѣ: — будутъ ли то занятія наукой и открытія, или красота природы, или любовь и наслажденія, или искусство, цвѣты и солнечный свѣтъ, или вѣчная юность — что въ концѣ концовъ не надоѣло бы намъ. Наука не можетъ измѣнить законовъ природы. Всѣ вещи должны имѣть конецъ. Но она можетъ продлить, она можетъ предотвратить, она можетъ… Да, мои друзья. Въ этомъ и состоитъ мое открытіе: вотъ мой даръ человѣчеству, вотъ плодъ, вотъ результаты всей моей жизни: мнѣ предстояло совершить это. Наука можетъ задержать разложеніе. Она можетъ дать вамъ возможность жить… Жить долго… цѣлыя столѣтія… даже — не знаю, почему бы и нѣтъ! — если вы будете такъ безумны, что пожелаете этого, — вѣчно.
Послѣ этихъ словъ гробовое молчаніе воцарилось въ толпѣ. Никто не говорилъ, никто ни на кого не глядѣлъ, всѣ испугались; они не могли сразу осилить того, что имъ предлагалось; они вдругъ освобождались отъ великаго страха, отъ постояннаго страха, гнѣздящагося въ сердцѣ человѣка — страха смерти; но они не могли сразу понять это.
Но вотъ директоръ вскочилъ съ мѣста и взялъ собрата-ученаго за руку:
— Изъ всѣхъ сыновъ науки, торжественно сказалъ онъ, ты будешь провозглашенъ первымъ и лучшимъ.
Собраніе услышало эти слова, но не шелохнулось. Не было ни рукоплесканій… ни даже шепота, ни звука. Всѣ онѣмѣли отъ удивленія и почтительнаго страха. Они будутъ жить… Жить… Жить столѣтія — и даже почему бы и нѣтъ? — вѣчно!
— Вы всѣ знаете, продолжалъ профессоръ, какъ за обѣдомъ одинъ стаканъ шампанскаго оживляетъ духъ, развязываетъ языкъ и сообщаетъ дѣятельность мозгу. Гости устали; гости завяли; шампанское задерживаетъ увяданіе. Мое открытіе своего рода шампанское, которое дѣйствуетъ болѣе продолжительно. Оно укрѣпляетъ нервы, дѣлаетъ мускулы тверже, заставляетъ кровь быстрѣе обращаться въ жилахъ и сообщаетъ дѣятельность пищеваренію. Съ обновленной силой физической обновляется и умственная сила: тѣло и умъ — нераздѣльны.
Онъ умолкъ на минуту и передалъ кожаный футляръ въ руки директору.
— Вотъ мой даръ. Я передаю моему собрату всѣ подробности и полную исторію моего открытія. Я не ищу выгоды для самого себя. Мое открытіе — ваше. Сегодня начинается новая эра для человѣчества: мы не будемъ больше умирать, а будемъ жить. Случайность, огонь, молнія могутъ убивать насъ. Отъ этихъ вещей мы не убережемся. Но старость не будетъ больше насъ одолѣвать: разложеніе не лишитъ насъ больше жизни и силы, и смерть будетъ только добровольная. Это великая перемѣна. Не знаю только, къ добру ли. Вамъ предстоитъ рѣшить это. Постарайтесь хорошо воспользоваться моимъ даромъ.
И прежде нежели публика поняла послѣднія слова, лекторъ вышелъ изъ амфитеатра и скрылся.
Но директоръ королевской академіи сталъ на его мѣстѣ, держа въ рукахъ кожаный футляръ, въ которомъ заключался даръ жизни.
Графиня Тордиза, заснувшая во время лекціи, проснулась, когда она была кончена.
— Какъ интересно! вздохнула она. Вотъ что называется ловить науку за верхи.
И оглядѣвшись прибавила.
— Мильдредъ, милая, д-ръ Линистеръ вѣрно пошелъ за каретой. Боже мой, какой гвалтъ! И это въ королевской академіи! кто бы это подумалъ!
— А думаю, мама, отвѣтила холодно лэди Мильдредъ, что намъ лучше послать кого-нибудь другаго за каретой. Д-ръ Линистеръ ушелъ къ своимъ собратьямъ-ученымъ. Онъ совсѣмъ забылъ про насъ.
И дѣйствительно: онъ былъ среди ученыхъ и вмѣстѣ съ ними осыпалъ вопросами директора. А театръ, казалось, наполнился толпой безумцевъ, тискавшихся и горячившихся.
— Пойдемте, мама, сказала лэди Мильдредъ, блѣдная, но съ краснымъ пятнышкомъ на каждой щекѣ, и предоставимъ имъ шумѣть и кипятиться, какъ имъ угодно.
Наука побѣдила любовь. Она больше не встрѣтилась въ этотъ вечеръ съ Гарри Линистеромъ. И когда они снова повстрѣчались, долгіе годы спустя, то онъ прошелъ мимо нея съ такимъ взглядомъ, который показывалъ, что онъ совершенно забылъ объ ея существованіи, хотя она нисколько не измѣнилась наружно.
I.
правитьКогда большой колоколъ на башнѣ «Дома жизни» пробьетъ семь часовъ, всѣ другіе колокола подхватываютъ и тоже бьютъ семь; и это повторяется ежедневно, вотъ уже не знаю сколько годовъ. По всей вѣроятности въ библіотекѣ, гдѣ мы хранимъ большую коллекцію совсѣмъ безполезныхъ книгъ, сохранилась какая-нибудь исторія объ этихъ колоколахъ и строителяхъ зданія. Когда начинается этотъ трезвонъ, то стрижи, и вороны, живущія въ башнѣ, принимаются летать взадъ и впередъ, точно знаютъ, что пора ужинать, хотя въ настоящемъ мѣсяцѣ, а именно въ іюлѣ, солнце садится часомъ позже и даже больше.
Мы давно уже перестали наставлять народъ: въ противномъ случаѣ онъ могъ бы многому научиться изъ міра животныхъ. Животныя, напримѣръ, живутъ со дня на день, ихъ жизнь не только коротка, но они всегда голодны, всегда дерутся, всегда ссорятся, всегда проявляютъ страстную и безумную любовь и ревность.
Наблюдая стрижей, напримѣръ, — что мы можемъ дѣлать почти цѣлый день — не должны ли мы поздравлять себя съ жизнью, полной порядка и досуга, съ запасами пищи, устраиваемыми мудростью ученой коллегіи, полной увѣренностью въ своей безопасности, какою мы обязаны той же мудрости и нашему освобожденію отъ торопливости и тревоги, и отъ волненій любви, ненавистей, ревности и соперничества. Но время для такихъ поученій миновало.
Поэтому нашъ народъ, собравшійся въ этотъ часъ на большомъ скверѣ, выражалъ и на лицахъ, и въ своихъ позахъ и движеніяхъ, то спокойствіе, какое царило въ ихъ душѣ. Нѣкоторые лежали на травѣ; нѣкоторые сидѣли на скамейкахъ; иные, наконецъ, прохаживались, но большею частію по одиночкѣ; а если не по одиночкѣ — такъ какъ привычка часто переживаетъ причину, ее породившую — то вдвоемъ.
Въ старыя, несчастныя времена между ними царила бы безпокойная дѣятельность; всѣ бы бѣгали взадъ и впередъ; слышались бы хохотъ и болтовня; всѣ бы непремѣнно болтали, молодые люди ухаживали бы за молодыми женщинами и любовно глядѣли бы на нихъ, готовые драться за нихъ, каждый за ту дѣвушку, которую любилъ, и каждый считалъ бы дѣвушку, которую любилъ, богиней или ангеломъ… словомъ совершенствомъ.
Сами дѣвушки пламенно желали этого безумнаго ухаживанья.
И кромѣ того, въ прежнее время тутъ непремѣнно находились бы старики и старухи и печальными глазами глядѣли бы на зрѣлище, съ которымъ имъ скоро пришлось бы разстаться, сожалѣя о тѣхъ дняхъ, когда они были молоды и сильны.
И въ прежнее время въ толпѣ были бы неизбѣжно нищіе и бѣдняки; были бы господа и слуги, дворяне и мѣщане, было бы всевозможное различіе въ возрастѣ, общественномъ положеніи, силѣ, умѣ и достоинствѣ.
Мало того: въ прежнее время было бы самое дерзкое различіе въ костюмахъ. Нѣкоторые изъ мужчинъ одѣвались бы въ тонкое сукно, носили блестящія шляпы, перчатки и цвѣты въ бутоньеркахъ; а другіе ходили бы въ лохмотьяхъ и вымаливали бы себѣ милостыню подъ предлогомъ продажи спичекъ.
А нѣкоторыя изъ женщинъ непремѣнно франтили бы въ дорогихъ и роскошныхъ нарядахъ, выставляя на показъ прелести (большею частію издѣлія модистокъ). А рядомъ съ ними бродили бы несчастныя созданія, для которыхъ лѣтомъ, когда дни жаркіе и ясные, паркъ служитъ единственнымъ домомъ, а черныя лохмотья — одѣяніемъ.
Теперь никакой дѣятельности не видно: никто не торопится, не смѣется, даже не разговариваетъ. Это могло бы показаться наблюдателю однимъ изъ самыхъ замѣчательныхъ результатовъ нашей системы. Никакихъ больше глупыхъ разговоровъ. А что касается костюма, то всѣ одѣты одинаково. Мужчины въ синихъ фланелевыхъ курткахъ и панталонахъ, во фланелевыхъ рубашкахъ и плоскихъ синихъ шапкахъ; для рабочихъ часовъ имѣется болѣе простой костюмъ.
Женщины одѣты въ костюмъ сѣраго цвѣта изъ матеріи, которую называютъ бежъ. Это полезная матерія, потому что долго носится, мягка и тепла, и никто не можетъ утверждать, чтобы она была безобразна. Какія волненія! сколько тайныхъ заговоровъ! какіе безумные бунты пережили мы, прежде нежели женщины поняли, что соціализмъ — единственная отнынѣ возможная форма общества — долженъ быть логиченъ и законченъ. Чѣмъ одна женщина выше другой, чтобы отличаться нарядомъ отъ своихъ сестеръ? Поэтому со времени своего подчиненія, онѣ всѣ носятъ сѣрую бежевую юбку съ кофточкой изъ сѣраго бежа и плоскую сѣрую шапку, въ родѣ мужской, подъ которую подбираютъ свои длинные волосы.
Эта сцена — собраніе народа передъ ужиномъ — одна изъ такихъ, которыя мнѣ никогда не надоѣдаютъ.
Я гляжу на безпокойно носящихся въ воздухѣ стрижей и припоминаю прошлое; и думаю о настоящемъ, когда вижу толпу, въ которой никто не глядитъ на сосѣда, никто ни съ кѣмъ не говоритъ. Нѣтъ больше индивидуальныхъ цѣлей, а есть одинъ чистый, безпримѣсный соціализмъ, который не очень далекъ отъ окончательнаго торжества науки.
Я желаю пересказать съ точностью нѣкоторыя обстоятельства, связанныя съ недавними событіями. Всѣмъ извѣстно, что они были причиной злосчастной смерти одного члена нашего общества, хотя онъ и не изъ ученаго комитета. Я долженъ объяснить, прежде чѣмъ начать свое повѣствованіе, нѣкоторые пункты въ нашемъ внутреннемъ управленіи, которые, можетъ быть, отличаются отъ обычаевъ, принятыхъ въ другихъ мѣстахъ.
Мы, принадлежащіе къ послѣдней эрѣ, рѣдко посѣщаемъ другъ друга, а потому различіе можетъ легко возникнуть. И въ самомъ дѣлѣ, принимая во вниманіе страшныя опасности, связанныя съ путешествіемъ, какъ напримѣръ, если идти пѣшкомъ, то подвергаешься опасностямъ отъ нефильтрованной воды, сырыхъ постелей, вывиха ноги, смѣщенія чаши колѣна, простудѣ отъ холода и проливнаго дождя; если же ѣхать на колесахъ, то колеса могутъ сломаться, экипажъ перевернуться… но къ чему продолжать это перечисленіе? Повторяю, что я хочу описать нашу общину и ея порядки, но какъ можно короче.
Бунтовщиковъ прогнали изъ среды человѣчества и предоставили имъ идти на всѣ четыре стороны. Черезъ нѣсколько лѣтъ они будутъ освобождены — если только это еще не случилось — смертью отъ болѣзней, страданій, которыя будутъ ихъ удѣломъ. Мы же позабудемъ о нихъ и думать. Столѣтія протекутъ, и они будутъ преданы забвенію; даже тѣ насыпи, которыя отмѣчали мѣсто, гдѣ они схоронены, сравняются съ землей.. Но «Домъ жизни» и его слава будутъ жить!
И да погибнутъ всѣ враги науки!
Городъ Кентербэри, когда онъ былъ построенъ заново, послѣ того какъ окончательно воцарился соціализмъ, имѣетъ въ центрѣ большой скверъ, паркъ или садъ, центральную площадь и городское гульбище. Каждая сторона его занимаетъ ровно полмили въ длину. Такимъ образомъ садъ занимаетъ пространство въ четверть квадратной мили и засаженъ всякаго рода деревьями; въ немъ разбиты цвѣтники, аллеи; въ немъ есть рѣчки, озера, каскады, мосты, гроты, бесѣдки, лужайки и все, что можетъ сдѣлать его прекраснымъ. Лѣтомъ онъ каждый вечеръ наполняется народомъ. На его западной сторонѣ построенъ громадный дворецъ изъ стекла, невысокій, но занимающій большое пространство. Здѣсь искусственно поддерживается такая температура, которая требуется по сезону и по характеру выращиваемыхъ растеній. Зимою, въ морозъ, въ худую погоду, въ дождь это очень пріятное мѣсто для прогулки и для отдыха. Здѣсь ростутъ всякаго рода фруктовыя деревья, растенія и цвѣты. Круглый годъ намъ доставляютъ, въ достаточномъ по нашимъ потребностямъ количествѣ, фрукты: иные, — какъ виноградъ, бананы и апельсины, — мы ѣдимъ цѣлый годъ; другіе какъ персики и землянику по меньшей мѣрѣ полгода; а простые овощи, — какъ горохъ, бобы и тому подобное, — не сходятъ съ нашего стола. Въ старыя времена мы зависѣли отъ случайностей и перемѣнъ прихотливаго и непостояннаго климата. Теперь не только постройка такихъ обширныхъ теплицъ сдѣлала насъ независимыми отъ лѣта и зимы, но, благодаря воздѣлыванію подъ стекломъ громадныхъ полей съ хлѣбомъ и кормовыми травами, мы обезпечены отъ опасностей голода. Это отнюдь не меньшее изъ преимуществъ новѣйшей цивилизаціи.
На южной сторонѣ сквера стоитъ наша общественная столовая. Зданіе это не отличается, подобно «Дому жизни», архитектурной красотой… къ чему стали бы мы гоняться за красотой, когда польза — наша единственная цѣль? «Домъ жизни» былъ задуманъ и выстроенъ тогда, когда люди непрерывно думали о красотѣ, переходя отъ восхищенія женской красою къ восхищенію красой природы; и во всѣхъ произведеніяхъ своихъ рукъ ставили красоту выше пользы; даже и тамъ, гдѣ достигалась польза, считалось необходимымъ украшать ее и такимъ образомъ прибавили башню къ «Дому жизни», хотя въ этой башнѣ совсѣмъ не нуждались и совсѣмъ ее не употребляли.
Общественная столовая выстроена изъ краснаго кирпича; она похожа на кучу домовъ, и на каждомъ есть выступъ со стороны улицы. Въ каждомъ имѣется широкая простая дверь съ простымъ портикомъ снизу, а сверху широкое простое окно въ двадцать футъ ширины, раздѣленное на четыре отдѣленія въ простой деревянной рамѣ.
По наружному виду это зданіе, слѣдовательно, замѣчательно просто. Такихъ выступовъ насчитывается тридцать одинъ, каждый сорока футъ шириной; такъ что въ длину наша столовая имѣетъ тысячу двѣсти сорокъ футъ или приблизительно четверть мили.
Съ внутренней стороны кровля каждаго изъ этихъ выступовъ прикрываетъ особый залъ, отдѣленный отъ сосѣднихъ простыми, колоннами. Всѣ они одинаковы, за исключеніемъ того, что центральный залъ, предназначенный для коллегіи, имѣетъ галлерею, первоначально предназначавшуюся для оркестра, которая теперь никогда не употребляется. Въ центральномъ залѣ стоитъ одинъ столъ; во всѣхъ другихъ ихъ четыре, въ каждомъ залѣ помѣщается восемьсотъ человѣкъ, а за каждымъ столомъ двѣсти. Длина каждаго зала одна и та же, а именно двѣсти пятьдесятъ футъ. Залъ освѣщается однимъ широкимъ окномъ на каждомъ концѣ. Во всемъ зданіи нѣтъ ни рѣзьбы, ни скульптурныхъ, ни иныхъ украшеній. На заднемъ планѣ тянется длинный рядъ строеній, всѣ изъ кирпича, небольшихъ и несгораемыхъ; въ нихъ помѣщаются кухни, амбары, бойни, кладовыя, погреба, магазины, пивоварни и всякія иныя службы и приспособленія, необходимыя для ежедневнаго снабженія пищей города, съ двадцатью четырьмя тысячами жителей.
На восточной сторонѣ сквера расположены двѣ большія группы строеній. Ближайшая къ общественной столовой заключаетъ цѣлый рядъ зданій, соединенныхъ между собой: библіотеку, музей, оружейную, образцовую комнату и картинную галлерею. Послѣдняя выстроена въ одно время съ «Домомъ». Всѣ эти зданія, когда произошли ниже описанныя событія, были открыты для всей общины, хотя ихъ никто не посѣщалъ даже изъ пустаго любопытства. Любознательность заглохла. Что до меня касается, то я нисколько не желаю, чтобы у народа появилась или вновь ожила привычка къ чтенію и наблюденію.
Можно было бы возразить что изученіе исторіи могло бы привести ихъ къ сравненію настоящаго съ прошлымъ и заставить ихъ содрогнуться о судьбѣ своихъ предковъ. Но я только собираюсь доказать, что такое изученіе можетъ произвести какъ разъ обратное дѣйствіе.
А затѣмъ возьмемъ изученіе науки: въ какомъ отношеніи она можетъ быть полезна для народа? У нихъ есть ученая коллегія, которая непрерывно изучаетъ ради ихъ пользы тайны медицинской науки, единственной, которая можетъ содѣйствовать ихъ благополучію.
Они могли бы научиться дѣлать машины; но машины требуютъ пара, взрывчатыхъ веществъ, электричества и другихъ непокорныхъ и опасныхъ силъ. Много тысячъ жизней погибло былое время, производя и управляя этими машинами, и мы обходимся безъ нихъ.
Они могли бы, наконецъ, читать книги, въ которыхъ повѣтствуется о людяхъ былыхъ временъ. Но къ чему читать произведенія, полныя изображеній смерти, кратковременности жизни и силы страстей, о которыхъ мы почти позабыли? Вы увидите, къ чему приводитъ такое ученіе, на видъ какъ бы и невинное.
И такъ я повторяю, что никогда не желалъ, чтобы народъ, стекался въ библіотеку. По той причинѣ именно, что изученіе и созерцаніе вещей прошлыхъ можетъ взволновать и растревожить спокойствіе ихъ ума — я никогда не желалъ, чтобы они осматривали музей, оружейную палату или какія бы то ни было изъ нашихъ коллекцій. И послѣ тѣхъ событій, о которыхъ я сейчасъ разскажу, я приказалъ запереть это зданіе и присоединить ихъ къ коллегіи, такъ что народъ и не могъ бы пойти въ нихъ, еслибы и пожелалъ.
Кураторомъ музея былъ старый человѣкъ, одинъ изъ немногихъ стариковъ, которыхъ мы оставили въ живыхъ, — въ прежнее время онъ носилъ какой-то титулъ. Его помѣстили тутъ потому, что онъ былъ старъ и хилъ и не могъ работать. Поэтому ему поручили вытирать пыль съ витринъ и подтирать полъ.
Въ эпоху великаго открытія, онъ былъ графомъ или виконтомъ — не знаю навѣрное — и какимъ-то чудомъ спасся отъ великаго избіенія, когда рѣшено было убить всѣхъ стариковъ и старухъ, чтобы сократить населеніе до того числа, какои могла прокормить страна.
Кажется, что его спряталъ и кормилъ человѣкъ, бывшій его грумомъ когда-то и все еще сохранившій остатки того, что онъ называлъ привязанностью и долгомъ, и такимъ образомъ продержалъ его въ секретѣ, до тѣхъ поръ пока избіеніе окончилось. Тогда онъ выпустилъ его на свѣтъ божій и такъ, великъ былъ ужасъ, внушенный недавней бойней, криками и мольбами жертвъ, что старику дозволили жить.
Старикъ страдалъ отъ астмы, которая не давала ему ни минуты покоя, и былъ неизлѣчимъ. Отъ этого одного жизнь могла бы быть ему въ тягость, еслибы вообще человѣкъ не предпочиталъ жить, какъ бы ни страдалъ, только бы не умереть.
Въ послѣдніе годы у старика явился товарищъ въ музеѣ.. Товарищемъ этимъ была молоденькая дѣвочка — единственная въ нашей общинѣ — которая звала его, — не знаю почему, можетъ быть, родство и дѣйствительно существовало — дѣдушкой и жила съ нимъ. Она-то и вытирала пыль и подметала полъ. Она какими-то способами ухитрялась облегчать астму старика, и цѣлый день — какъ жаль, что я не открылъ этого факта раньше и не подозрѣвалъ, къ чему онъ приведетъ эту глупую дѣвочку! — читала книги изъ библіотеки, изучала содержаніе витринъ и разговаривала со старикомъ, заставляя его разсказывать себѣ все, что касалось прошлаго.
Ее интересовало исключительно только прошлое: и она стремилась изъ книгъ понять, какъ люди жили тогда, и что они думали и о чемъ говорили.
Ей было около восемнадцати лѣтъ, но мы право считали ее совсѣмъ ребенкомъ. Не помню уже, сколько лѣтъ прошло, съ тѣхъ поръ какъ въ городѣ не было дѣтей, потому что безполезное дѣло вести счетъ годамъ: если что-нибудь случится, чтобы отличить ихъ одинъ отъ другаго, то это всегда бываетъ бѣдствіемъ, потому что мы достигли послѣдней стадіи развитія, возможнаго для человѣка. Остается намъ узнать, не только какъ предупреждать болѣзнь, но и какъ ее совсѣмъ искоренить. Поэтому только одинъ этотъ шагъ на пути прогресса намъ и остается; всякое другое событіе будетъ носить постоянно характеръ бѣдствія, а потому о немъ самое лучшее забыть.
Я сказалъ, что Христи звала старика дѣдушкой. Мы уже давно, давно согласились забыть о старинныхъ узахъ крови. Какъ могутъ отецъ и сынъ, мать и дочь, братъ и сестра поддерживать старинную родственную связь въ теченіе нѣсколькихъ столѣтій и когда все остается неизмѣннымъ?
Материнская любовь — теперь ей рѣдко приходится проявляться — глохнетъ у насъ, когда ребенокъ начинаетъ бѣгать. Почему бы и нѣтъ? Вѣдь животныя, отъ которыхъ мы научаемся многому, бросаютъ своихъ дѣтенышей, когда тѣ могутъ уже сами добывать себѣ пищу; наши матери перестаютъ заботиться о своихъ дѣтяхъ, когда тѣ подростутъ на столько, что община принимаетъ ихъ содержаніе на свой счетъ.
Поэтому мать Христи совершенно спокойно допустила ребенка оставить себя, какъ скоро та подросла настолько, что могла сидѣть въ общественной столовой. Ея дѣдушка — если только онъ ей дѣйствительно доводился дѣдушкой — выпросилъ позволеніе держать ребенка при себѣ. Такимъ образомъ она проживала въ тихомъ музеѣ. Мы никогда не воображали и не подозрѣвали, чтобы старикъ, которому было восемьдесятъ лѣтъ въ эпоху, когда было сдѣлано великое открытіе, помнилъ рѣшительно все, что происходило, когда онъ былъ молодъ, и по цѣлымъ днямъ разговаривалъ съ дѣвочкой о прошломъ.
Я не знаю, кто былъ отецъ Христи. Въ настоящее время это не имѣетъ никакого знаменія, да онъ никогда и не заявлялъ никакихъ правъ на дочь. Намъ смѣшно думать о той важности, какую въ прежнее время придавали отцамъ. Мы больше не работаемъ, чтобы содержать ихъ. Мы больше не зависимъ отъ ихъ поддержки: отецъ ничего не дѣлаетъ для сына, а сынъ для отца.
Пятьсотъ лѣтъ назадъ — или скажемъ хоть тысячу лѣтъ назадъ, — отецъ носилъ ребенка на рукахъ. Ну и что жъ изъ того? Мой родной отецъ — я думаю, что онъ мой отецъ, можетъ бытъ и ошибаюсь — косилъ вчера сѣно, потому что была его очередь. Онъ казался утомленнымъ жарой и работой. Но мнѣ что за дѣло? Это до меня не касается. Онъ, хотя и не очень молодъ, но все еще такъ же силенъ и здоровъ, какъ я самъ.
Христи родилась вслѣдствіе санкціи коллегіи, когда одинъ, членъ нашей общины былъ убитъ молніей. То былъ, кажется, мой братъ. Страшное событіе наполнило всѣхъ насъ ужасомъ. Но такъ какъ населеніе понесло убыль въ одномъ членѣ, то рѣшено было ее пополнить. Такіе случаи бывали и раньше. Много лѣтъ тому назадъ, когда одинъ человѣкъ убился, упавъ со стога сѣна — теперь всѣ стога дѣлаются низкими — тоже разрѣшено было одно рожденіе. Тогда родился мальчикъ.
Но вернемся къ нашему скверу — съ той же стороны расположены и зданія коллегіи. Здѣсь находятся анатомическія коллекціи, склады медицинскихъ матеріаловъ и жилища архиврача, суффрагана, членовъ медицинской коллегіи, ассистентовъ или экспериментаторовъ. Зданія просты и несгораемы. У коллегіи есть свои частные сады, которые очень велики и наполнены деревьями. Здѣсь врачи могутъ гулять и размышлять, не смущаемые внѣшнимъ міромъ. Здѣсь помѣщается также и ихъ библіотека.
На сѣверной сторонѣ сквера стоитъ великій и славный «Домъ жизни», украшеніе города, гордость всей страны.
Онъ очень древній: прежде было много такихъ великолѣпныхъ монументовъ въ странѣ; теперь остался только этотъ одинъ. Онъ былъ выстроенъ въ баснословные, отдаленные вѣка, когда люди вѣрили въ вещи, нынѣ позабытыя; онъ былъ предназначенъ для какихъ-то церемоній или обрядовъ; свѣдѣній объ ихъ характерѣ и значеніи пусть доискиваются тѣ, кому охота терять время на пустяки.
Такого зданія въ наше время невозможно было бы построить; во-первыхъ потому, что у насъ нѣтъ искусниковъ, которые бы могли соорудить такую громаду; а во-вторыхъ потому, что между нами не найдется ни одного человѣка, способнаго затѣять его или начертать его планъ. Нѣтъ, между нами нѣтъ людей, способныхъ создать строеніе изъ рѣзнаго камня.
Я говорю это не со смиреніемъ, а съ удовольствіемъ потому, что хотя зданіе это и величественно по своимъ размѣрамъ и великолѣпно по отдѣлкѣ, но вполнѣ безполезно. Къ чему высокія колонны, поддерживающія крышу, когда зданіе могло бы съ успѣхомъ быть вчетверо ниже? Зачѣмъ было строить башню? Какой толкъ въ рѣзномъ камнѣ? Мы, люди новой эры, строимъ изъ кирпича и притомъ несгораемаго; мы не строимъ зданій большихъ размѣровъ, нежели намъ требуется; мы не тратимъ попусту работу, потому что дорожимъ временемъ, которое должно идти на необходимый трудъ.
А главное: насъ не терзаетъ болѣе лихорадочное желаніе создать что-нибудь, хоть что-нибудь, что напоминало бы о насъ, когда истечетъ срокъ нашей жизни. У насъ смерть можетъ приключиться только случайно, но не отъ старости или болѣзни. Къ чему стали бы люди теперь трудиться, чтобы ихъ помнили?
Теперь всѣ равны: къ чему сталъ бы человѣкъ стараться превзойти въ чемъ-нибудь другаго? или къ чему сталъ бы онъ дѣлать то, что никому не нужно? Скульптура, живопись, всякаго рода искусства не прибавятъ ни одного зерна въ общую житницу, ни одной рюмки вина, ни одного ярда фланели. Поэтому мы не жалѣемъ о смерти искусства.
Какъ всѣмъ извѣстно, однако, «Домъ жизни» есть главная лабораторія всей страны. Здѣсь хранится великая тайна; она извѣстна лишь архиврачу и его суффрагану. Никто иной въ странѣ не знаетъ, какъ составляется та могучая жидкость, которая задерживаетъ разложеніе и продолжаетъ жизнь, по всей вѣроятности, безпредѣльно. Я говорю безпредѣльно. Но, конечно, есть анормисты, которые утверждаютъ, что современемъ — можетъ быть въ текущемъ году, а можетъ быть и черезъ тысячу лѣтъ — составъ потеряетъ свою силу, и всѣ мы, даже члены коллегіи, начнемъ стариться и черезъ нѣсколько короткихъ лѣтъ сойдемъ въ безмолвную могилу.
Одна мысль объ этомъ производитъ ужасъ, который не передать въ словахъ: тѣло дрожитъ, зубы стучатъ.
Но другіе объявляютъ, что ничего подобнаго не угрожаетъ намъ и что единственной опасностью можетъ быть то, что вся коллегія будетъ разбита молніей, и секретъ утраченъ такимъ образомъ потому, что если никто кромѣ архиврача и его суффрагана и не зналъ до послѣдняго времени тайны, то вся коллегія-ассистенты и экспериментаторы — знали, гдѣ хранится рукопись, съ изложеніемъ секрета, какъ она была сообщена изобрѣтателемъ. Ассистенты коллегіи всѣ помогаютъ производству драгоцѣнной жидкости, которая дѣлается только въ «Домѣ жизни». Но никто изъ нихъ, какъ я уже сказалъ, до послѣдняго времени не зналъ, работаютъ ли они въ дѣлѣ самого элексира, или ради какого-нибудь эксперимента, которымъ руководитъ архиврачъ. Еслибы даже кто и догадался изъ нихъ, то не смѣлъ бы сообщить своихъ подозрѣній собрату, такъ какъ подъ страхомъ страшнѣйшаго изъ наказаній, а именно: смерти, запрещено разглашать эксперименты и процессы, связанные съ ними.
Излишне говорить, что мы гордимся своимъ «Домомъ», какъ гордимся и городомъ. Въ былое время существовалъ старый Кентербэри, изображенія котораго хранятся въ библіотекѣ. Улицы того города были узкія и кривыя; дома неправильные и неравные по величинѣ, вышинѣ и стилю. Были душные дворы, не шире шести футъ, гдѣ не могъ обновляться воздухъ и гдѣ зарождались сѣмена лихорадокъ, и другихъ болѣзней.
Иные дома стояли среди большихъ садовъ, а иные ихъ были лишены совсѣмъ, а владѣльцы садовъ никого къ себѣ не пускали.
Но мы легко можемъ представить себѣ, каково было жить, когда признавалась частная собственность, и законы охраняли такъ называемыя владѣльческія права.
Теперь когда нѣтъ частной собственности, нѣтъ и законовъ. Нѣтъ также и преступленій, потому что ничто не побуждаетъ къ зависти, жадности или грабежу. Гдѣ нѣтъ преступленія, тамъ царитъ состояніе невинности, котораго добивались наши предки, но такими средствами, которыя не могли ни къ чему привести.
Какъ отличенъ отъ этого Кентербэри нашего времени! Во-первыхъ, подобно всѣмъ новѣйшимъ городамъ, онъ невеликъ: въ немъ всего двадцать-четыре тысячи жителей, ни больше, ни меньше.
Вокругъ большаго центральнаго сквера или сада расположены общественныя зданія. Улицы, пересѣкающіяся подъ прямымъ угломъ, всѣ одинаковой ширины, длины и одного вида. Онѣ усажены деревьями. Дома выстроены изъ краснаго кирпича; въ каждомъ домѣ четыре комнаты въ нижнемъ этажѣ, а именно: по двѣ съ каждой стороны входа — и четыре во второмъ этажѣ съ ванной. Комнаты съ кирпичными сводами, такъ что бояться пожара нечего.
Въ каждой комнатѣ живетъ по одному человѣку и такъ какъ всѣ онѣ равной величины и всѣ отдѣланы одинаково, одинаково комфортабельны и теплы, то рѣшительно нѣтъ никакихъ мотивовъ къ зависти и недовольству. Жильцы, обѣдающіе всѣ вмѣстѣ въ общей залѣ, не могутъ также обвинять другъ друга въ обжорствѣ.
Что касается одежды, то, какъ уже выше сказано, этотъ вопросъ было сначала очень трудно уладить съ женщинами; но когда страсти заглохли, то оппозиція прекратилась, такъ какъ мужчины перестали ухаживать за женщинами, а женщины перестали добиваться восхищенія мужчинъ, то все уладилось. Всѣ одѣты одинаково: сѣрый цвѣтъ найденъ самымъ практичнымъ, а мягкій бежъ самой удобной тканью.
То же прекрасное равенство царитъ и въ часахъ и методахъ работы. Пять часовъ въ день считается вполнѣ достаточнымъ для работы, и каждый работаетъ по очереди, мужчины отдѣльно отъ женщинъ.
Сознаюсь, что эта работа исполняется не съ тѣмъ усердіемъ, какое было бы желательно; но подумать только о былыхъ временахъ, когда человѣку приходилось работать восемь, десять и даже восемнадцать часовъ въ сутки, чтобы получить жалкій и скудный заработокъ! Какое усердіе могли они вносить въ свой трудъ! Притомъ прежде главной цѣлью для человѣка была погоня за деньгами. А теперь совсѣмъ нѣтъ денегъ; наше богатство заключается въ нашихъ житницахъ и амбарахъ.
Если я вдаюсь въ эти подробности, то потому, что исторія, которую я собираюсь разсказать, — о томъ какъ произведена была попытка разрушить этотъ Эдемъ и вернуть на его мѣсто прежній порядокъ вещей — наполняетъ меня такимъ негодованіемъ, что я вынужденъ говорить.
Подумайте съ одной стороны о прежнихъ порядкахъ въ свѣтѣ. Онъ былъ полонъ болѣзнями. Люди не пользовались никакимъ покровительствомъ. Имъ позволяли жить, какъ имъ хотѣлось. Вслѣдствіе этого всѣ они предавались крайностямъ и болѣли. Иные слишкомъ много пили, другіе слишкомъ много ѣли; нѣкоторые слишкомъ много работали, а нѣкоторые совсѣмъ не работали; одни слишкомъ много спали; другіе слишкомъ поздно ложились; большинство дозволяло себѣ приходить въ ярость, терзаться раскаяніемъ, впадать въ отчаяніе; иные влюблялись безъ памяти, всѣ вѣчно къ чему-то стремились. Въ вѣчной погонѣ за отличіями, похвалами, славой, богатствомъ они не знали покоя во всю свою жалкую и кратковременную жизнь. Добыча самыхъ разнообразныхъ недуговъ — они болѣли и умирали.
Мы теперь предотвратили всѣ новыя болѣзни, хотя не вполнѣ справились съ тѣми, которыя существовали такъ долго. Ревматизмомъ, подагрой, лихорадками больше не заболѣваютъ, но наслѣдственная подагра и иные недуги иногда еще проявляются.
А такъ какъ между нами нѣтъ больше совсѣмъ старыхъ людей, то нѣтъ и болѣзней, обусловливаемыхъ старостью. Нѣтъ страданія, нѣтъ боли, ни заботъ, нѣтъ волненій, нѣтъ даже смерти въ мірѣ (иначе какъ случайной). И со всѣмъ тѣмъ нашлись между нами люди, которые пожелали вернуться къ прежнимъ бѣдствіямъ: какъ? зачѣмъ? Объ этомъ вы сейчасъ услышите.
Когда начался трезвонъ, люди стали точно по соглашенію поглядывать на общественную столовую, и улыбка удовольствія разлилась по ихъ лицамъ. Они готовились ужинать — главное событіе дня.
Въ эту самую минуту вышла процессія изъ воротъ коллегіи. Впереди шелъ нашъ хранитель или стражъ, Джонъ Лаксъ, неся аллебарду, за нимъ слѣдовалъ одинъ изъ ассистентовъ, неся подушку, на которой лежали золотые ключи, символъ вратъ жизни; за нимъ шелъ другой, неся знамя съ символомъ жизни; послѣ того слѣдовали ассистенты въ старинныхъ костюмахъ: мантіяхъ и беретахъ; наконецъ я самъ — Самуэль Гротъ, суффраганъ. Позади всѣхъ шла первая особа въ странѣ, никто иной какъ самъ архиврачъ, д-ръ Генри Линистеръ въ черной шелковой мантіи и красномъ беретѣ. Четыре педеля замыкали процессію.
Коллегія представляетъ единственное уклоненіе отъ безусловнаго равенства, царствующаго среди насъ. Мы составляемъ особую касту: мы спасаемъ человѣчество отъ страданій и смерти. Это наше дѣло; это наполняетъ наши мысли, а потому мы состоимъ въ чести и уволены отъ обыкновенной работы, которую всѣ остальные должны производить ежедневно. И взгляните, какая разница между старыми и новыми временами: прежде люди, находившіеся въ чести и достигшіе высокаго званія, всегда бывали престарѣлыми и сѣдовласыми старцами, удостоившимися отличія всего за какихъ-нибудь три-четыре года до смерти; мы же, члены коллегіи — всѣ такъ же прямы, такъ же сильны, такъ же молоды, какъ любой человѣкъ въ залѣ. И такими мы были уже сотни лѣтъ и намѣрены такими оставаться и дальше.
Въ общественной столовой мы садимся за трапезу въ своей отдѣльной залѣ; но пища такая же, какъ и у всѣхъ.
Жизнь — общее достояніе: она поддерживается у всѣхъ одними и тѣми же процессами; тутъ не можетъ быть никакого различія. А потому всѣ должны ѣсть и пить одинаково.
Повторяю, когда я думаю о всеобщемъ благополучіи, то съ жгучимъ негодованіемъ вспоминаю о тѣхъ, которые хотѣли разрушить это благополучіе. Они не успѣли въ этомъ. Но ихъ неудача стоила намъ, какъ вы сейчасъ услышите, много хлопотъ и причинила смерть самаго ревностнаго и способнаго должностная лица.
Въ числѣ послѣднихъ вошли въ дверь дѣвочка Христи и ея дѣдъ, который шелъ медленно и всю дорогу кашлялъ.
— Обопритесь на мою руку, дѣдушка, произнесла она, когда мы проходили мимо ихъ. Вамъ будетъ лучше послѣ ужина. Опирайтесь крѣпче.
Въ ея лицѣ замѣчалось такое необыкновенное оживленіе, что я дивлюсь теперь, какимъ образомъ я ничего не заподозрилъ. Я упоминаю объ оживленіи ея лица, какъ о диковинномъ обстоятельствѣ, отъ того, что оно между нами рѣдкость. Спокойная, довольная жизнь, какую ведутъ наши люди, отсутствіе всякихъ чувствъ, отвычка отъ чтенія и всякихъ искусствъ сообщаетъ ихъ лицамъ безмятежный покой, но дѣлаетъ ихъ нѣсколько тупыми. Они безъ сомнѣнія тупы. Движенія ихъ тяжелы и медленны; если они поднимаютъ глаза, то въ нихъ нѣтъ того блеска, какъ въ глазахъ Христи. У послѣдней было дѣтское личико, но очень кроткое: никто бы не повѣрилъ, что такое воздушное по фигурѣ, кроткое по манерамъ и миловидное созданіе, съ такими нѣжными, точно персикъ, щечками, розовыми губками, уже таило въ себѣ такія ужасныя мысли и уже замыслило такое преступное дѣло.
Мы не подозрительны въ нашемъ новомъ свѣтѣ. У насъ нѣтъ собственности, которую бы намъ надо было оберегать, нѣтъ воровъ, у всѣхъ есть все, что имъ требуется; мы не боимся смерти, а потому у насъ нѣтъ и религіи, нѣтъ никакихъ честолюбивыхъ цѣлей и стремленій. А потому мы давно разучились подозрѣвать. Всего менѣе могли бы мы подозрѣвать Христи. Помилуйте, давно ли она была новорожденнымъ младенцемъ, вокругъ котораго тѣснилась вся коллегія, чтобы поглядѣть на такую диковинку. И однако — какъ возможно, чтобы такое юное существо было такъ испорчено?
— Суффраганъ, сказалъ мнѣ архиврачъ за ужиномъ, я начинаю думать, что торжество науки въ вашемъ смыслѣ дѣйствительно окончательное.
— Почему такъ, архиврачъ?
— Потому что день за днемъ этотъ ребенокъ водитъ старика подъ руку, усаживаетъ его на мѣсто, ухаживаетъ за нимъ на старинный ладъ, угождаетъ малѣйшимъ его желаніямъ, и никто не обращаетъ на нее ни малѣйшаго вниманія.
— Зачѣмъ бы они стали обращать на нее вниманіе?
— Вѣдь она ребенокъ — красивый ребенокъ! а онъ старикъ — слабый старикъ! Ребенокъ ухаживаетъ за старикомъ! Суффраганъ, прошлое дѣйствительно далеко отошло отъ насъ! Но я до сихъ поръ не зналъ, до какой степени оно безвозвратно для насъ миновало. Дѣтство и старость и услуги любви. И все это не привлекаетъ ничьего вниманія! Гротъ, вы въ самомъ дѣлѣ великій человѣкъ.
Онъ говорилъ тѣмъ насмѣшливымъ тономъ, какой ему свойственъ; такъ что мы никогда въ точности не знали, говоритъ ли онъ серьезно или нѣтъ. Но я думаю, что въ этомъ частномъ случаѣ онъ говорилъ серьезно. Никто, кромѣ великаго человѣка, не менѣе великаго какъ Самуэль Гротъ — то есть я самъ — не могъ бы произвести такого чуда въ умахъ людей. Они не ухаживаютъ другъ за другомъ. Да къ чему бы они стали ухаживать? каждый можетъ съѣсть свою порцію безъ чужой помощи. Заботы любви? Они оставлены безъ вниманія? Что хотѣлъ этимъ сказать архиврачъ?
II.
правитьМнѣ всегда пріятно съ моего мѣста за столомъ коллегіи, который возвышается на два фута надъ остальными, созерцать толпу, заботиться о довольствѣ и благосостояніи которой составляетъ нашъ долгъ и наше удовольствіе. Я каждый день радуюсь, видя, какъ она устремляется къ ужину. Сердце ликуетъ при мысли о томъ, что мы сдѣлали. Я вижу на всѣхъ лицахъ удовольствіе отъ предстоящей ѣды: это единственная вещь, которая ихъ трогаетъ.
Да, мы привели жизнь къ ея простѣйшей формѣ. Въ этомъ истинное счастіе. Нечего надѣяться, нечего бояться… кромѣ случайностей. Легкій трудъ для общаго благосостоянія; коллегія мудрыхъ людей постоянно на стражѣ общаго блага; обильная и разнообразная пища; сады для отдыха и рекреаціи, которыми можно равно пользоваться и зимой, и лѣтомъ; тепло, кровъ и полное отсутствіе всякихъ волненій.
Помилуйте: да самыя лица народа становятся похожи одно на другое, одно лицо у мужчинъ и одно лицо у женщинъ. Быть можетъ, въ ожидаемомъ будущемъ лицо мужчины подойдетъ еще ближе къ лицу женщины, и такимъ образомъ все наконецъ сравняется, и личность перестанетъ существовать. И тогда въ толпѣ всѣ отъ перваго до послѣдняго ничѣмъ не будутъ отличаться другъ отъ друга.
Это лицо наполняетъ человѣка довольствомъ, хотя пройдутъ, быть можетъ, вѣка, прежде нежели оно достигнетъ своего совершенства. Это лицо гладкое, безъ всякихъ морщинъ, это лицо серьезное, губы рѣдко улыбаются и никогда не смѣются; глаза тусклые и двигаются медленно. Одного мы уже достигли, хотя перемѣна совершилась постепенно; а именно, совершеннаго изгнанія того выраженія, какое замѣчается на всѣхъ старинныхъ портретахъ безъ исключенія. Какъ бы ни старались разнообразить лицо, у всѣхъ пробивается одна затаенная черта: какая-то тревога, какое-то страданіе сквозитъ въ ихъ лицахъ, начиная отъ самыхъ старыхъ и кончая самыми молодыми. Да и могло ли быть иначе? Завтра они должны были умереть. Жизнь ихъ длилась всего нѣсколько краткихъ мгновеній.
Когда я сижу тутъ и наблюдаю нашъ народъ за трапезой, то вижу съ удовольствіемъ, что старое страданіе исчезло съ ихъ лицъ. Они прожили уже такъ долго, что забыли про смерть. Они живутъ въ такомъ довольствѣ, что довольны жизнью; мы привели жизнь къ ея простѣйшимъ формамъ. Они ѣдятъ и пьютъ — и это ихъ единственное удовольствіе; они работаютъ, но это необходимо для здоровья и жизни. Работа занимаетъ у нихъ время лишь до полудня; они лежатъ на солнцѣ; они сидятъ въ тѣни; они спятъ. Если у нихъ и было когда-нибудь честолюбіе, то они про него забыли; ихъ прежнія стремленія, желанія — все позабыто. Они спятъ и ѣдятъ и ничего больше не хотятъ. Жить вѣчно, вѣчно ѣсть и пить — вотъ ихъ единственная надежда теперь.
И все это создано для нихъ ученой коллегіей. Наука оправдала себя: вотъ результатъ долгихъ изслѣдованій человѣка и его стремленія проникнуть въ тайну природы.
Быть можетъ, современемъ — мы толкуемъ объ этомъ иногда въ коллегіи, — быть можетъ, говорю я, мы изобрѣтемъ со временемъ искусственную пищу, и тогда не придется больше и работать. Люди будутъ только ѣсть, пить и спать…
Вначалѣ, не скрою, мы встрѣчали большія затрудненія въ организаціи этого новаго порядка вещей. Ученой коллегіи тогда еще не существовало. Мы безцѣльно топтались на одномъ мѣстѣ. Долгое время существовало старинное честолюбіе, старинныя страсти продолжали жить въ людяхъ; старинныя понятія о собственности преобладали въ нихъ; старинное неравенство оставалось. Но вотъ со стороны тѣхъ, у кого не было собственности, раздались требованія объ уравненіи; междуусобная война слѣдовала одна за другой; обѣ стороны ужасались кровопролитію. Но время было на сторонѣ тѣхъ, которые бунтовали. Я былъ въ ихъ числѣ, потому что въ ту эпоху, какъ вся нація была призвана къ участію въ великомъ открытіи, я былъ молодымъ девятнадцатилѣтнимъ человѣкомъ и служилъ въ лабораторіи д-ра Линистера, гдѣ перемывалъ стклянки, то есть былъ, по тогдашнимъ понятіямъ, очень неважной фигурой.
Но время неожиданно помогло намъ. Собственность находилась въ рукахъ отдѣльныхъ личностей. Прежде они умирали, и имъ наслѣдовали сыновья, но теперь сыновьямъ надоѣло ждать. Какъ долго ихъ отцы, которые уже не старились, будутъ удерживать богатство въ своихъ рукахъ? Вслѣдствіе этого, когда междуусобная война окончилась и безъ всякаго инаго результата, кромѣ заключенія мира, то къ революціонной партіи присоединились всѣ, кромѣ собственниковъ, и государство забрало въ свои руки все богатство, то есть всю землю, такъ какъ никакого другаго богатства нѣтъ.
Съ того времени частной собственности не стало, такъ какъ ясно, что несправедливо было бы отнять собственность у отца и отдать ее сыну, не назначая срока для владѣнія. Все послѣдовало за землей въ руки государства: большіе дома, которымъ предоставили разрушаться, картины и произведенія искусства, библіотеки, драгоцѣнности, перенесенныя въ музеи, вмѣстѣ съ деньгами, которыя потеряли всю цѣну, разъ ничего не стало, что можно было бы на нихъ покупать.
Что касается меня, то я былъ такъ счастливъ, что догадался — д-ръ Линистеръ ежедневно доказывалъ мнѣ это — что изъ всѣхъ занятій естественныя науки скоро станутъ самыми важными. Поэтому я остался на своемъ мѣстѣ, работалъ, читалъ, дѣлалъ опыты и научился всему, чему только могъ научить меня мой учитель. Другія профессіи, въ самомъ дѣлѣ, пали раньше даже, чѣмъ мы ожидали. Не стало законовѣдовъ, какъ скоро не стало собственности. Религія не удержалась, какъ скоро смерть отодвинулась на неопредѣленное время. Вначалѣ многіе, въ особенности женщины, старались удержать старыя формы вѣрованій, но религія перестала вліять на жизнь, какъ скоро послѣдняя стала обезпеченной.
Что касается искусства, наукъ — иныхъ, кромѣ физики, біологіи и медицины — все это постепенно пришло въ упадокъ. И старинное, дурацкое занятіе литературой, которое занимало столь многихъ и пользовалось почетомъ, — писаніе исторій, поэмъ, драмъ и романовъ, статей о человѣческой природѣ — все это вышло изъ употребленія и пропало, потому что люди перестали интересоваться прошедшимъ или будущимъ и довольствовались настоящимъ.
Другая и еще болѣе важная перемѣна, которую слѣдуетъ отмѣтить, было постепенное ослабленіе и исчезновеніе страсти, именуемой любовью. Это было нѣкогда любопытное и необъяснимое влеченіе двухъ молодыхъ людей другъ къ другу, такъ что они не могли быть довольными, если не находились вмѣстѣ, и стремились жить особнякомъ отъ всего остальнаго міра, каждый стараясь сдѣлать другаго счастливымъ. По крайней мѣрѣ такъ я читалъ въ исторіи. Что касается меня, то, занимаясь постоянно наукой, я никогда не испытывалъ этой страсти или если и испытывалъ, то совсѣмъ о томъ позабылъ. Ну вотъ, вначалѣ люди, влюбленные другъ въ друга, безмѣрно радовались тому, что ихъ счастіе будетъ длиться такъ долго. Они звали другъ друга, — до тѣхъ поръ, пока эти слова имѣли какой-нибудь смыслъ, — ангелами, богинями, божественными, приписывали другъ другу всѣ совершенства и дѣлали разныя другія глупости, простое воспоминаніе о которыхъ можетъ заставить покраснѣть.
Но мало-по-малу они надоѣли другъ другу и перестали жить особнякомъ отъ другихъ людей. Они разстались, и если и гуляли иногда вмѣстѣ, то только въ силу привычки. Нѣкоторые и до сихъ поръ сидятъ рядомъ.
Но новыхъ связей не образовалось. Люди перестали желать дѣлать другъ друга счастливыми, потому что государство заботилось о всеобщемъ счастіи.
Сущность стариннаго общества состояла въ борьбѣ. Всѣ боролись изъ-за существованія. Каждый попиралъ слабѣйшаго. Если мужчина любилъ жинщину, онъ боролся за нее такъ же, какъ и за себя.
Любовь!.. Скажите пожалуйста, когда признается истинный принципъ жизни, то есть право каждой личности, мужской или женской, на свою долю и на равную долю во всѣхъ благахъ, и когда продолжительность жизни обезпечена, то есть ли мѣсто для любви? Самый фактъ общественной жизни, всегдашняго товарищества, постояннаго общенія мужчинъ съ женщинами — и все съ однѣми и тѣми же женщинами — разсѣялъ таинственность, какою прежде окутана была женщина и какая была сама по себѣ главной причиной любви.
Она исчезла, а съ нею вмѣстѣ исчезъ и самый безпокойный элементъ жизни. Безъ любви, безъ честолюбія, безъ страданій, безъ религіи, безъ ссоръ, безъ личныхъ правъ, безъ сословій и чиновъ, жизнь спокойна, ровна и безмятежна. Поэтому всѣ сидятъ за ужиномъ въ мирѣ и довольствѣ, и каждый заботится лишь о меню ужина.
Но въ тотъ вечеръ, благодаря замѣчанію архиврача, я обратилъ взоры на дѣвочку Христи, сидѣвшую рядомъ съ своимъ дѣдушкой. Я замѣтилъ во-первыхъ — но этотъ фактъ не возбудилъ во мнѣ подозрѣній, — что она была больше не ребенокъ, а взрослая женщина, и подумалъ: когда-то она придетъ за элексиромъ. Большинство женщинъ, когда рожденія были обыкновеннымъ дѣломъ между нами, обыкновенно приходили за нимъ, когда имъ стукнетъ лѣтъ двадцать пять то-есть въ эпоху полнаго развитія женской силы и красоты, и прежде нежели ихъ злѣйшія непріятельницы, — въ былое время всѣ женщины враждовали другъ съ другомъ — могли сказать, что онѣ начинаютъ стариться.
Оглядѣвъ теперь нашъ станъ, вы почти не увидите женщины старѣе двадцати четырехъ, а мужчины тридцати лѣтъ. Есть не мало между женщинами такихъ, которыхъ въ былыя времена, быть можетъ, назвали бы красавицами; но теперь мужчины перестали думать о красотѣ, а женщины перестали желать, чтобы ими восхищались. Со всѣмъ тѣмъ, если правильныя черты лица, большіе глаза, маленькій ротикъ, роскошные волосы и полная фигура — красивы, то за столомъ сидѣло много красавицъ.
Но дѣвочка Христи — я замѣтилъ этотъ фактъ съ научнымъ интересомъ, — такъ отличалась отъ остальныхъ женщинъ, что казалась совсѣмъ другаго рода созданіемъ.
Ея глаза были кроткіе, какъ у лани. И щечки ея были такъ нѣжны, что, казалось, если ихъ погладить, то онѣ завянутъ. И голосъ ея отличался отъ голоса старшихъ сестеръ: онъ былъ удивительно мягкій и какой-то воркующій, точно у голубки. Когда-то это называли ласковостью, но съ тѣхъ поръ какъ не стало самой вещи и слово вышло изъ употребленія.
Но вотъ что могло бы возбудить мои подозрѣнія: я замѣтилъ, что компанія, сидѣвшая около Христи и старика, была очень неспокойна и возбуждена. Ихъ вывели изъ безмятежнаго состоянія рѣчи Христи. Она разсказывала имъ то, что узнала о прошломъ.
— О! услышалъ я, какъ она говорила, то было чудное время! Зачѣмъ допустили они ему пройти! Неужели вы въ самомъ дѣлѣ ничего о немъ не помните?
Они глядѣли другъ на друга съ овечьей тупостью.
— Тогда были воины; мужчины были воинами: они ходили на войну съ музыкой, которая играла, а народъ ихъ привѣтствовалъ криками. Были большія арміи солдатъ… много тысячъ. Они одѣвались въ блестящія одежды. Развѣ вы это забыли?
Одинъ изъ мужчинъ проговорилъ вяло, что да, были солдаты.
— И тогда были моряки, которые плавали на большихъ корабляхъ по морямъ. — Джекъ Карера, обратилась она къ одному изъ мужчинъ, вы тоже морякъ. Вы должны помнить.
— Я помню моряковъ очень хорошо, съ готовностью отвѣчалъ этотъ молодой человѣкъ.
Я всегда сомнѣвался въ томъ, благоразумно ли допускать нашихъ моряковъ вращаться среди народа? У насъ есть нѣсколько кораблей для доставки намъ тѣхъ немногихъ продуктовъ, которые намъ не удалось производить самимъ; эти корабли находятся подъ командой нѣсколькихъ сотъ моряковъ, которые давно уже предложили свои услуги и съ тѣхъ поръ такъ и не оставляли этой службы. Они смѣлые люди, готовые бороться съ какими угодно опасностями, не боятся бурь и кораблекрушеній; но за то они и опасный народъ, безпокойный, болтливый, любопытный. На дѣлѣ они удержали такую же почти независимость, какъ и сама коллегія. Теперь ихъ мѣстопребываніе ограничивается ихъ собственнымъ портомъ Ширнесъ.
И вотъ дѣвочка принялась разсказывать какую-то зловредную исторію о любви, кораблекрушеніи и чудесномъ избавленіи. И, слушая ее, нѣкоторые, казалось, были удивлены, другіе даже какъ бы разстроены;но морякъ слушалъ съ любопытствомъ.
— Откуда вы это узнали, Христи?
— Оттуда, откуда все узнаю… изъ старой библіотеки. Приходите и прочитайте сами, Джекъ.
— Я небольшой чтецъ. Но когда-нибудь приду, по возвращеніи изъ путешествія, Христи.
Дѣвушка налила стаканъ краснаго вина старику. Послѣ того продолжала разсказывать имъ исторіи; но большинство ея сосѣдей или не слушало, или не понимало. Только морякъ слушалъ и кивалъ головой. Вдругъ она громко засмѣялась.
При этомъ звукѣ, такомъ странномъ, такомъ неожиданномъ, всѣ около нея привскочили на мѣстахъ. Ея столъ былъ ближайшій къ нашему собственному, такъ что мы ясно услышали смѣхъ.
Архиврачъ одобрительно оглянулся.
— Сколько уже лѣтъ не слышали мы честнаго, добраго, молодаго смѣха, суффраганъ? Дайте намъ побольше дѣтей, чтобы смягчить наши сердца. Но, нѣтъ: вамъ надобны сердца жесткія, окоченѣвшія, себялюбивыя. Поглядите! никто даже не спроситъ, почему она смѣется. Они опять принялись за ѣду, точно ничего не случилось. Счастливый, завидный народъ!
Онъ опять обратился ко мнѣ и замѣтилъ съ своимъ надменнымъ видомъ, точно онъ выше всего въ мірѣ.
— Вы не можете объяснить, суффраганъ, почему при неожиданномъ прикосновеніи, звукѣ, голосѣ, какомъ-нибудь пустякѣ, просыпается воспоминаніе о вещахъ давно, давно прошедшихъ и позабытыхъ. Знаете ли, что мнѣ напомнилъ этотъ смѣхъ? Я не могу этого объяснить, да и вы также. Я вспомнилъ вечеръ великаго открытія — но не само открытіе, а нѣчто совсѣмъ другое. Я поѣхалъ на лекцію, чтобы встрѣтиться тамъ съ дѣвушкой, а вовсе не затѣмъ, чтобы слушать нѣмца. Сама лекція казалась мнѣ неважной. Встрѣтить же дѣвушку было для меня гораздо важнѣе. Я любилъ ее, суффраганъ, — вещь для васъ непонятная — любилъ искренно и сильно, и хотѣлъ на ней жениться. Ну вотъ, я встрѣтился съ нею, и мы условились, гдѣ намъ свидѣться послѣ лекціи. Но тутъ объявлено было объ открытіи и оно меня захватило всего, съ тѣломъ и душой, и я забылъ про дѣвушку, про любовь и про все на свѣтѣ подъ впечатлѣніемъ самаго удивительнаго изъ открытій, которымъ мы, между нами будь сказано, такъ выгодно для себя воспользовались.
Никогда нельзя было знать, шутитъ архиврачъ или же говоритъ серьезно.
Конечно, мы прекрасно воспользовались открытіемъ, но не въ томъ родѣ, какъ бы того хотѣлъ д-ръ Линистеръ.
— И все это припомнилось только потому, что дѣвушка засмѣялась! Суффраганъ, наука не можетъ все объяснить.
Я никогда не стану отрицать, что д-ръ Линистеръ, какъ ученый, былъ человѣкъ изъ ряда вонъ, или то, что его ученыя заслуги и открытія обезпечили его избраніе главой коллегіи. И однако въ этомъ избраніи играла также навѣрное роль его высокая, повелительная фигура и властительный взглядъ, естественно появлявшійся въ его глазахъ и еще, что онъ всегда и вездѣ занималъ первое мѣсто. Онъ былъ всегда главой задолго до того, какъ ученая коллегія присвоила себѣ всю власть.
Онъ противился искорененію бѣдности и хотѣлъ, чтобы каждый добывалъ то, что могъ, и владѣлъ имъ такъ долго, какъ хотѣлъ; онъ противился убіенію стариковъ, онъ противился, короче сказать, большинству коллегіи.
И со всѣмъ тѣмъ онъ былъ нашимъ главой. Его голосъ былъ звученъ и все, что онъ ни говорилъ, всегда производило впечатлѣніе, хотя и не могло поколебать моего прочнаго большинства или помѣшать развитію и торжеству науки.
Что до меня касается, то мое положеніе было заработано чисто только трудомъ и достоинствами. Моя фигура не повелительна: я близорукъ и смуглолицъ; мой голосъ грубъ; а что касается манеръ, то у меня совсѣмъ ихъ нѣтъ. Но въ наукѣ есть только одинъ, который можетъ потягаться съ д-ромъ Линистеромъ, и это — я, Гротъ.
Когда ужинъ былъ оконченъ, мы встали и пошли назадъ въ коллегію въ томъ же порядкѣ, какъ и пришли. Что касается народа, то нѣкоторые пошли въ садъ, другіе оставались въ залѣ. Было уже девять часовъ, и сумерки наступили.
Иные разошлись по своимъ комнатамъ, гдѣ они курятъ, табакъ — старая привычка, дозволенная коллегіей, вслѣдствіе ея успокоивающаго дѣйствія — прежде чѣмъ лечь спать.
Но въ десять часовъ каждый уже въ кровати и спитъ.
Можетъ ли быть лучшее доказательство прогресса науки, какъ тотъ фактъ, что все двадцатичетырехъ-тысячное населеніе Кентербэри засыпало въ тотъ мигъ, какъ положитъ голову на подушку? Вотъ что значитъ изучить, какое количество и какого рода пища полезна для человѣка, сколько именно онъ долженъ работать и предаваться тѣлеснымъ упражненіямъ и наконецъ вполнѣ устранить всѣ прежнія условія безпокойства и волненія. Конечно, всѣ мы, за немногими исключеніями, находимся въ цвѣтѣ лѣтъ. И странно было бы, еслибы тридцати-лѣтній человѣкъ плохо спалъ.
Въ саду коллегіи ко мнѣ подошелъ архиврачъ.
— Гротъ, сказалъ онъ, сядемъ и поговоримъ. Мой умъ тревоженъ. Такъ всегда бываетъ, когда воспоминаніе о прошломъ проснется во мнѣ.
— О скверномъ прошломъ, поправилъ я.
— Если хотите, о скверномъ прошломъ. Но вопросъ въ томъ, не было ли оно все-таки гораздо сноснѣе для человѣчества, чѣмъ скверное настоящее.
Мы заспорили. Но на этомъ пунктѣ мы всегда расходимся.. Онъ остался пропитаннымъ старинными идеями о частной собственности и объ индивидуализмѣ. Онъ утверждалъ, что никакихъ правъ у человѣка нѣтъ, кромѣ его права на то, что онъ сумѣетъ пріобрѣсти и сохранить. Онъ даже зашелъ такъ далеко, что утверждалъ, что достойнымъ примѣненіемъ открытія было бы предоставить всѣмъ ничтожнымъ, празднымъ, наслѣдственно испорченнымъ и порочнымъ умереть.
— Что касается тѣхъ, которые остались въ живыхъ, продолжалъ онъ, то я училъ бы ихъ, что слишкомъ эгоистично желать жить черезъ чуръ долго. Когда они вволю пожили, трудились, любили, пользовались всѣми утѣхами жизни, ихъ слѣдовало бы уговаривать добровольно умереть и очистить мѣсто для своихъ дѣтей. И тогда у насъ постоянно была бы смѣна поколѣній, сыномъ отца, дочерью — матери, были бы постоянно дѣти, отроки и зрѣлые люди, и міръ постоянно прогрессировалъ бы усиліями тѣхъ лицъ, которыя могли бы трудиться неопредѣленное время. Вмѣсто того у насъ….
И онъ махнулъ рукой.
Я собирался отвѣчать, какъ вдругъ голосъ чистый, звонкій и мягкій достигъ нашихъ удивленныхъ ушей. То былъ голосъ женщины, и она пѣла. Сначала я почти не слушалъ, потому что зналъ, что некому пѣть, кромѣ Христи, которую я часто слышалъ поющей.
Но архиврачъ прислушался сначала съ разсѣяннымъ удивленіемъ, но затѣмъ съ очевиднымъ волненіемъ. Какъ могъ онъ волноваться отъ голоса глупаго ребенка, пѣвшаго глупые стихи?
Я разслышалъ послѣднія слова пѣсни, которую она пѣла, надо сказать, съ большой энергіей:
О! любовь всего дороже въ мірѣ!
Давъ любовь, вы намъ дадите все!
— Гротъ! вскричалъ архиврачъ прерывистымъ голосомъ и съ признаками самаго сильнаго волненія. Послушайте… я совсѣмъ пораженъ… эти слова я самъ написалъ… да, собственноручно… давно, давно тому назадъ, въ былое, давно прошедшее время! Я написалъ ихъ дѣвушкѣ, про которую разсказывалъ вамъ за ужиномъ. Я любилъ ее. Я думалъ, что никогда больше не испытаю то, что чувствовалъ тогда. И однако воспоминаніе объ этомъ чувствѣ воскресло во мнѣ. Возможно ли? Неужели нѣкоторыя вещи никогда не умираютъ? Неужели мы не можемъ дать такого лѣкарства, отъ котораго заглохла бы память? О! земля колеблется подъ моими ногами, и чувства во мнѣ бушуютъ и я бы… о! да, я бы далъ весь свѣтъ, и даже жизнь… да! самую жизнь за то, чтобы назвать эту женщину своей только впродолженіи года, мѣсяца… дня… нѣтъ, хотя бы только одного часа!
Архиврачъ сдѣлалъ это удивительное признаніе прерывистымъ, взволнованнымъ голосомъ. Затѣмъ бросился вонъ изъ сада и оставилъ меня одного въ бесѣдкѣ.
Пѣвица была, конечно, никто иная, какъ Христи. Но какъ она достала любимую пѣсню д-ра Линистера? Удивительно! Она нарушила наше спокойствіе за ужиномъ смѣхомъ и взволновала самого архиврача до такой степени, какой я не счелъ бы возможной, запѣвъ глупую старую пѣсню.
Ложась спать, я припомнилъ старинную праздную болтовню про колдуній и даже видѣлъ во снѣ, что мы сожгли колдунью, наполнявшую наши умы безпокойными мыслями.
III.
правитьКогда Христи прошла мимо толпы, бродившей по саду, то нѣкоторые съ удивленіемъ поглядѣли ей вслѣдъ.
— Странно! сказала одна женщина. Она смѣялась! Она смѣялась!
— Ахъ! сказала другая, мы позабыли, какъ смѣются, но прежде, когда-то смѣялись и мы…
Она умолкла со вздохомъ.
— И она поетъ, замѣтила третья: я слышала, какъ она распѣвала точно жаворонокъ.
— Когда-то, проговорила первая женщина, и мы пѣли и смѣялись. Я помню: мы любили пѣть. Она напоминаетъ намъпро старое время.
— Скверное старое время, поправилъ ее одинъ изъ ассистентовъ-врачей, — про то время, когда ничто не было вѣрно, ни даже самая жизнь. Если вы будете изрѣдка вспоминать о старыхъ временахъ, то еще лучше оцѣните настоящее время.
Первую изъ говорившихъ женщинъ въ былое время мужчины назвали бы красавицей, въ то время когда красивое женское лицо кружило имъ головы. Она была блѣднолицая, съ черными глазами, которые въ тѣ дни, когда царили глупыя страсти и ревность, сверкали, вѣроятно, какъ молнія.
Теперь они были скучны. Она была при этомъ стройна, полнолица и съ пухлыми губами. Въ прежнее время, въ дни любви и волненій, эта женщина была бы проворна и дѣятельна; теперь она была неповоротлива и медлительна. Медлительность и неповоротливость постепенно развиваются у нашего народа.
Я съ радостью наблюдаю за каждымъ шагомъ на пути къ тому совершенному типу человѣчества, которое ничего не будетъ дѣлать, какъ только спать, дышать, ѣсть и пить.
— Да, отвѣтила она, съ глубокимъ вздохомъ. Ничего небыло вѣрнаго. Скверное прошлое время, когда люди умирали. Но за то была любовь, и мы танцовали, и пѣли, и смѣялись..
Она снова вздохнула и пошла гулять одна, медленно опустивъ голову.
Дѣвушка прошла опять мимо ихъ, ведя старика подъ руку.
Я хорошо теперь знаю, что намъ слѣдовало бы быть подозрительными.. Что означали блескъ и игра въ ея глазахъ, когда глаза всѣхъ другихъ были скучны? Что означало смѣющееся лицо, когда никто другой не улыбался? Почему она шла, высоко поднявъ голову, когда всѣ другія шли, опустивъ голову? Почему, наконецъ, она пѣла, когда никто другой не пѣлъ? Почему она двигалась точно на пружинахъ, тогда какъ всѣ другія еле поворачивались? Всѣ эти признаки означали недоброе. Я принялъ ихъ за естественныя проявленія молодости. Они означали гораздо больше, чѣмъ одну только молодость. Они означали опасное любопытство, они означали — въ настоящемъ случаѣ — твердо принятое рѣшеніе. Какъ смѣлъ кто-либо изъ народа составить рѣшеніе, неизвѣстное ученой коллегіи? Вы сейчасъ это услышите.
Все, что за тѣмъ послѣдовало, было вызвано нашей собственной слѣпотой. Мы давно должны были бы заградить всѣ пути, которые могли привести любопытныхъ къ изученію прошлаго; мы должны были бы совсѣмъ запереть музей и библіотеку. Мы этого не сдѣлали потому, что предполагали, что чѣмъ лучше изслѣдуютъ прошлое наши люди, тѣмъ довольнѣе будутъ настоящимъ. Помилуйте, когда смотришь на картины, изображающія битвы, убійства, сцены жестокости и всякихъ страстей; когда читаешь старинныя книги, наполненныя пустяками, — которые можно извинить только тѣмъ, что жизнь тогда была слишкомъ коротка, чтобы люди могли достичь правильнаго пониманія чего бы то ни было, — то изумишься, что такое изслѣдованіе можетъ хоть кого-нибудь не поразить ужасомъ. Когда — что бываетъ рѣдко — я мысленно перенесусь въ тѣ времена и вижу себя мальчишкой на побѣгушкахъ въ пивномъ заводѣ — это было прежде, нежели я поступилъ служителемъ въ лабораторію, — которымъ всякій помыкалъ, какъ хотѣлъ, который работалъ съ утра до ночи и безъ всякой иной надежды, какъ, пробывъ краткую жизнь слугой, умереть; когда я припомню людей, среди которыхъ я жилъ, бѣдныхъ, голодающихъ, зависящихъ отъ случайнаго заработка, когда я подумаю, изъ какой нищеты выведенъ былъ этотъ народъ, то не могу чувствовать ни искры сочувствія къ жалкимъ безумцамъ, захотѣвшимъ промѣнять свое спокойное и счастливое настоящее на безпокойное и тревожное прошлое.
Какъ бы то ни было, но не всѣ мы разсудительны, какъ вы сейчасъ о томъ услышите.
На дворѣ уже было темно, а въ музеѣ горѣла одна свѣчка, и можно было видѣть, что нѣсколько людей собралось въ большой залѣ. Христи усадила своего дѣдушку на деревянное, съ высокой спинкой, кресло, на которомъ онъ просиживалъ почти все время, ухватясь руками за подлокотники его и сражаясь съ астмой. Послѣ того она зажгла электрическій свѣтъ. Онъ озарилъ большой высокій покой, продолговатой формы; старинное оружіе развѣшано было по стѣнамъ: большіе стеклянные шкапы стояли кругомъ, наполненные коллекціями всякаго рода и различными вещами, сохранившимися отъ прежнихъ временъ. Тутъ были образцы всѣхъ ихъ тогдашнихъ — нынѣ вполнѣ безполезныхъ — искусствъ, какъ драгоцѣнныя украшенія, браслеты, ожерелья, перчатки, вѣера, кольца, зонтики и статуи. Были витрины, наполненныя старинными принадлежностями для письма: чернильницами, бумагой, перьями и т. д.
Въ наше время люди давно бросили писать.
Были ящики, полные монетой, на которую покупались тогда всякія вещи и за которую они продавали свою свободу; были вещи, которыми они играли въ разныя игры — и въ очень опасныя — и убивали скуку своей короткой жизни, были модели кораблей, на которыхъ они плавали по морямъ, а также модели всякаго рода машинъ, которыя рабы — они всѣ тогда были рабами — сдѣлали съ цѣлью заработывать больше денегъ для своихъ господъ, были также короны, митры, принадлежавшія людямъ высшаго ранга, какъ они тогда это называли, молитвенники, по которымъ они ежедневно молились въ большихъ зданіяхъ, въ родѣ нашего «Дома жизни»; были образчики легальныхъ документовъ, писатели которыхъ въ тѣ времена, когда существовалъ законъ, снискивали себѣ жалкое пропитаніе. Были модели различнаго рода людей въ тѣхъ костюмахъ, въ какихъ они засѣдали въ парламентѣ, служили въ церквахъ, модели солдатъ въ мундирахъ въ обыкновенный ростъ, изъ тѣхъ временъ, когда люди были такъ презрѣнны, чтобы рисковать жизнью за призраки. Но вѣдь вообще наши предки были такіе неотесанные дураки. Были инструменты всякаго рода — я всегда былъ доволенъ, что музыка такъ скоро вышла изъ употребленія. Невозможно достичь спокойствія до тѣхъ поръ, пока музыка въ ходу.
Кромѣ обыкновеннаго оружія: сабель, пикъ и ружей, были тамъ всякаго рода ужасныя изобрѣтенія, какъ напримѣръ, колоссальныя пушки, торпедныя лодки, динамитомъ начиненныя бомбы и такъ далѣе, для разрушенія городовъ, кораблей и броней, словомъ, обширная и великолѣпная коллекція, которую давно слѣдовало отдать подъ охрану ученой коллегіи.
Дѣвушка внимательно оглядывала своихъ посѣтителей и пересчитала ихъ. Ихъ было десятеро — а именно: пять мужчинъ и пять женщинъ.
Какъ и весь народъ вообще, они были молоды: мужчины лѣтъ тридцати, а женщины двадцати двухъ или трехъ. Мужчины были облачены въ синюю фланель, съ плоскими синими фуражками того же цвѣта; женщины въ сѣромъ бефѣ, въ плоскихъ же сѣрыхъ фуражкахъ, съ подобранными подъ нихъ волосами, въ сѣрыхъ чулкахъ и толстыхъ башмакахъ. Этотъ костюмъ изобрѣлъ, собственно говоря, я какъ для мужчинъ, такъ и для женщинъ, и онъ представляетъ много преимуществъ. Во-первыхъ, этой матеріи у насъ пропасть; во-вторыхъ, какъ фланель, такъ и бефъ мягки, теплы и здоровы, какъ ткань; далѣе, съ такимъ костюмомъ немыслимы никакія отличія или преимущества и наконецъ — что самое главное — съ этимъ костюмомъ женщины утратили всякую возможность очаровывать мужчинъ новыми модами, ухищреніями въ нарядѣ и будить безпокойную страсть любви разными браслетами, бантиками, перчатками и т. д. Никто не носилъ перчатокъ; у всѣхъ женщинъ руки грубыя; и хотя онѣ еще молоды и лица ихъ не измѣнились, но глаза тупы и жестки. Глупыхъ терзаній любви больше нѣтъ между нами.
Собравшіеся люди стояли или сидѣли, но не вмѣстѣ, а всѣ поодиночкѣ. Это стремленіе къ обособленности — одинъ изъ самыхъ здоровыхъ признаковъ прогресса у людей. Самосохраненіе — вотъ главный законъ; обособленное и одинокое существованіе — вотъ послѣднее условіе развитія человѣчества. Всѣ молчали и не обращали вниманія другъ на друга. Позы доказывали безучастность ихъ ума.
— Я рада, что вы пришли сюда, сказала Христи. Вы обѣщали, что не обманете меня. И однако, хотя вы и обѣщали, я боялась, что въ послѣднюю минуту вы передумаете. Я боялась, что вы побоитесь малѣйшаго волненія ума.
— Къ чему волновать намъ умъ? спросила одна женщина. Мы были спокойны, пока вы не заговорили съ нами о прошломъ. Мы почти позабыли его. Да оно было такъ давно — голосъ ея перешелъ почти въ шепотъ — такъ давно!
Всѣ откликнулись, какъ эхо:
— Такъ давно… такъ давно!
— О! вскричала дѣвушка, вы это называете быть спокойнымъ. Помилуйте, еслибы вы были камнями и лежали въ саду, то могли бы быть такъ же спокойны. Работать, отдыхать, ѣсть, спать — вы называете это жизнью! И однако вы помните то время, когда вы были полны дѣятельности и надеждъ?
— Помнить значитъ сожалѣть — для чего вы хотите, чтобы мы страдали отъ воспоминаній? Мы не можемъ вернуть краткой жизни, иначе какъ при старинныхъ условіяхъ, и короткая жизнь и…
— Еслибы я могла помнитъ… еслибы я когда-нибудь жила въ прошломъ, перебила съ живостью дѣвушка, я бы снова переживала прошлое день за днемъ. Но я не могу этого… мнѣ нечего помнить… нечего… я могу только читать объ этомъ чудномъ прошломъ, но видѣть передъ собой только такое же будущее, какъ и ваше… Увы! Зачѣмъ я родилась, если должна жить въ такомъ мірѣ, какъ нашъ! Зачѣмъ родилась я тогда, когда все то, о чемъ я ежедневно читаю, уже миновало? И что же осталось на мѣсто его?
— У насъ есть жизнь, сказалъ одинъ изъ мужчинъ, но не очень увѣренно.
— Жизнь! Да!.. но, какая жизнь! О! что это за жизнь! Но, мы попусту теряемъ время. Слушайте теперь… и, если можете, то забудьте про настоящее и припомните прошлое. Не заботьтесь о томъ, какая пропасть раздѣляетъ ихъ между собой, не считайте годовъ… это безполезно. Сто ли лѣтъ прошло или пятьсотъ съ тѣхъ поръ — этого не знаетъ даже ученая коллегія. Я увѣрена, что вы станете счастливѣе… вы найдете утѣшеніе и развлеченіе… въ нашей теперешней отчаянно-монотонной «разумной» жизни если только припомните, оживите въ памяти то, какъ вы прежде жили.
Они отвѣчали взглядомъ тупаго удивленія.
— Это было такъ давно… такъ давно! снова повторила одна изъ нихъ.
— Оглянитесь кругомъ. Здѣсь собраны всѣ вещи, какія вы когда-то употребляли. Постойте, я вамъ помогу припомнить старое. Вотъ оружіе, которое носили смѣлые мужчины, когда шли на войну. Вотъ драгоцѣнности, которыми украшали себя женщины. Вспомните про наряды, которые вы носили тогда, когда вамъ никто не запрещалъ наряжаться, и мы не обязаны были всѣ ходить въ одинаковыхъ сѣрыхъ, бежевыхъ платьяхъ, точно всѣ женщины на одно лицо. Не легче ли вамъ теперь вспомнить?
Они безпомощно озирались. Нѣтъ, они плохо припоминали; ихъ тупые глаза были полны какого-то тревожнаго удивленія, подобнаго тому, какое можно замѣтить у человѣка, внезапно пробужденнаго отъ сна.
Они глядѣли на вещи, которыми полна была большая зала, но онѣ какъ будто ничего не говорили ихъ уму. Настоящее раскидывалось вокругъ нихъ сѣтью, которой они не могли перерѣзать, какъ не могли и видѣть что-либо сквозь нее. Они такъ сжились съ настоящимъ; оно было такое неизмѣнное; такъ давно уже имъ нечего было ждать, а потому давно, давно перестали они оглядываться на прошлое. Ученая коллегія достигла того, что предполагала и хотѣла. Умъ народа сталъ невозмутимъ. И подумать, что такой прекрасный порядокъ вещей чуть было не разрушила дѣвчонка…. единственный ребенокъ въ нашей общинѣ?
— Не поможетъ ли, если мы усилимъ освѣщеніе? вотъ такъ, мы были чуть не въ потемкахъ; только луна свѣтила изъ оконъ. Въ старыя времена, когда вы были дѣтьми, вы любили — я читала въ книгахъ — сидѣть вмѣстѣ и разсказывать другъ другу исторіи. Будемъ разсказывать другъ другу исторіи.
Никто не отвѣчалъ. Но молодой человѣкъ, котораго звали Джекомъ — взялъ руку Христи въ свои руки.
— Попытаемтесь, сказала опять дѣвушка. Я вамъ разскажу исторію. Давно уже, давно были люди, которыхъ звали джентльменами. Дѣдушка былъ джентльменъ. Я читала про нихъ въ старинныхъ книгахъ. Желала бы я знать, помнитъ ли кто изъ васъ объ этихъ людяхъ. Они не должны были дѣлать черной работы, простой народъ работалъ за нихъ. Они вели привольную жизнь и занимались тѣмъ, чѣмъ хотѣли. Нѣкоторые изъ мужчинъ сражались за страну — это было, знаете, въ старое время, когда мужчины еще воевали. Нѣкоторые трудились на благо тѣхъ, которые работали изъ-за хлѣба; иные только веселились; иные были безпорядочные люди и дѣлали дурныя вещи…
Она умолкла; никто не отвѣчалъ.
— Женщины совсѣмъ не должны были работать. Онѣ заняты были только тѣмъ, чтобы счастливить всѣхъ вокругъ себя; съ ними обращались съ большимъ почтеніемъ; имъ не давали дѣлать ничего такого, что другіе могли за нихъ сдѣлать; онѣ играли и пѣли; онѣ рисовали и вышивали; онѣ знали иностранные языки; онѣ постоянно вдохновляли мужчинъ на великія дѣла, даже хотя бы тѣ могли быть убиты.
Тутъ всѣ затрепетали. Христи поспѣшила перемѣнить разговоръ.
— Онѣ носили великолѣпные наряды… подумайте… платья изъ шелку и атласа, вышитыя золотомъ, отдѣланныя кружевами; у нихъ были ожерелья, браслеты и кольца; руки у нихъ были бѣлыя; онѣ носили перчатки и причесывали свои волосы такъ, какъ хотѣли. Нѣкоторыя чесались вотъ такъ.
Она сняла свою плоскую фуражку и распустила по спинѣ свои длинныя косы и поспѣшно повернулась къ свѣту. Она совсѣмъ преобразилась! женщины встрепенулись и ахнули.
— Снимите долой свои шапки, приказала она.
Онѣ повиновались и при видѣ длинныхъ локоновъ, закрывшихъ имъ плечи, глаза ихъ оживились, хотя только на одну минуту.
— Да, повторила дѣвушка, онѣ причесывали свои прекрасные волосы такъ, какъ хотѣли. О! — и она взяла въ руку тяжелыя косы одной изъ женщинъ — какіе у васъ длинные и чудные волосы! Стыдъ… стыдъ прятать ихъ. Подумайте о красивыхъ платьяхъ, которыя должны быть подъ стать такимъ чуднымъ волосамъ.
— О! вскричала одна изъ женщинъ. Мы помнили наши наряды. Я теперь припомнила. Но зачѣмъ напоминать намъ о нихъ? Это было такъ давно… такъ давно… и мы не можемъ больше ихъ носить.
— Нѣтъ; но у васъ все та же красота, сказала Христи. Это по крайней мѣрѣ у васъ осталось; вы сохранили свою молодость и красоту.
— На что намъ красивыя лица, проговорила другая женщина, — съ такими платьями? Мужчины не глядятъ больше на нашу красоту.
— Оставьте насъ въ покоѣ, начала первая изъ говорившихъ женщинъ. Для насъ не можетъ быть никакой перемѣны. Къ чему разстраивать нашъ умъ? Настоящее ужасно. Но мы перестали чѣмъ-либо интересоваться: мы работаемъ ежедневно одно и то же число часовъ; носимъ одинаковое платье; ѣдимъ и пьемъ одну и ту же пищу; мы счастливы, потому что у насъ все есть, что надо, и мы ничего больше не ждемъ; мы никогда не разговариваемъ… къ чему разговаривать? Когда вы разсмѣялись сегодня, это вышло точно землетрясеніе.
Слова ея были энергичны, но голосъ монотонный. Эта монотонная манера говорить усиливается между нами: она всего легче дается. Я слѣжу за признаками съ интересомъ. Отъ быстрой болтовни мы перешли къ медленному говору; отъ оживленнаго разговора къ монотонному. Слѣдующей стадіей будетъ безусловное молчаніе.
— Для насъ нѣтъ перемѣны, повторила она, — ни лѣтомъ, ни зимою. Мы сохранили свою молодость, но утратили все то, чѣмъ молодость красна. Мы радовались, что сохранимъ красоту, но на что красота при такомъ нарядѣ и при такой жизни? Къ чему намъ дѣлать себя несчастными, вспоминая о томъ, что когда-то насъ радовало?
— О! вскричала дѣвушка, всплескивая руками. — Для меня нѣтъ никакого удовольствія, кромѣ изученія всего, что касается прошлаго. Я читаю старинныя книги; гляжу на старинныя картины; играю старинную музыку; пою старинныя пѣсни. Но этого недостаточно. Я знаю, какъ вы одѣвались. Я покажу вамъ сейчасъ же, какъ вы одѣвались. Я знаю, какъ вы танцовали и играли въ игры и на театрѣ: я прочитала много исторій про васъ. Я знаю, что вы всегда были недовольны, и вамъ всегда хотѣлось то того, то другаго. Исторіи полны недовольства; никто не былъ довольнымъ, кромѣ влюбленныхъ паръ. Во всѣхъ исторіяхъ постоянно есть влюбленныя пары и много говорится про любовь… Любовь, повторила она, что это такое, желала бы я знать?
Она продолжала:
— Они только и хотятъ, что любви; и книги полны разсказовъ, какъ они достигаютъ, любви послѣ удивительныхъ приключеній. Теперь совсѣмъ не бываетъ приключеній. Но въ книгахъ про нихъ разсказано. А я хочу знать больше. Я хочу собственными глазами видѣть старинныя исторіи; хочу видѣть васъ въ старинныхъ костюмахъ и слышать вашъ тогдашній разговоръ. Книги не могутъ сказать мнѣ, какъ вы разговаривали и какъ смотрѣли. Я увѣрена, что вы разговаривали тогда не такъ, какъ теперь.
— Намъ нѣтъ резона разговаривать теперь, когда всѣ прежнія желанія замерли. Мы ничего больше не хотимъ и ничего не ждемъ.
— Постойте. Я употреблю всѣ усилія, чтобы вернуть для васъ прошлое. Во-первыхъ, я узнала, кто вы были. Вотъ почему я васъ созвала всѣхъ вмѣстѣ. Въ старинныя времена вы принадлежали къ джентльменамъ.
Это заявленіе не произвело никакого эффекта. Они слушали съ безучастнымъ видомъ. Они совсѣмъ позабыли про такія отличія, какъ джентльменъ и не-джентльменъ.
— Вы сейчасъ отлично вспомните, продолжала Христи, не унывая. — Я нашла въ старинныхъ грамотахъ ваши имена и фамиліи.
— Имена и фамиліи, сказалъ одинъ изъ мужчинъ, — они давно вывелись изъ употребленія. — Христи, къ чему оживлять память о вещахъ, которыя никогда больше не могутъ быть возстановлены.
Но человѣкъ, по имени Джекъ Карера, морякъ, о которомъ я говорилъ раньше, выступилъ впередъ. Я уже говорилъ, что моряки опасный классъ людей, вслѣдствіе ихъ независимости и самовольства.
— Разскажите намъ, сказалъ онъ, про наши фамиліи. Я, по крайней мѣрѣ, никогда не забывалъ, что былъ когда-то джентльменомъ. Теперь трудно объ этомъ говорить, потому что насъ всѣхъ сравняли, но много, много лѣтъ тому назадъ — не знаю сколько именно — мы, джентльмены, совѣщались между собой и управляли народомъ.
— Вы опять будете совѣщаться, сказала Христи, если хотите. Слушайте теперь. Начнемъ съ дѣдушки. Его звали сэръ Артуръ Фаррансъ, и онъ былъ баронетъ. Быть баронетомъ въ тѣ дни было очень завидной для многихъ вещью. Человѣкъ, говорится въ старинныхъ книгахъ, награждался титуломъ баронета. Но я не знаю, почему одинъ человѣкъ такъ возвышался надъ другимъ.
— Гм! гм! гм! прокашлялся старикъ. Я помню это. Да что же и помнить остается, какъ не старинныя времена. Я былъ баронетомъ — пятидесятымъ въ родѣ. Мое родовое помѣстье было въ Суссексѣ.
— Да, кивнула Христи. У дѣдушки память хорошая: онъ ничего не забылъ изъ тѣхъ вещей, которымъ научился, когда былъ молодъ. Я многое отъ него узнала. Онъ, кажется, зналъ всѣхъ вашихъ бабушекъ и говоритъ о нихъ такъ, точно былъ влюбленъ въ нихъ во всѣхъ.
— И былъ… и былъ, подтвердилъ старикъ. Я былъ влюбленъ въ каждую изъ нихъ.
Дѣвушка повернулась къ присутствующимъ женщинамъ, съ угрюмымъ взглядомъ, поникшей головой, неповоротливыми движеніями, въ одинаковыхъ сѣрыхъ платьяхъ; но сѣрыя фуражки слетѣли съ ихъ головъ, и онѣ были какъ будто выбиты изъ колеи.
— Теперь я скажу вамъ, кто вы были такія. Вы — она указала на ближайшую лэди — Мильдредъ Карера, единственная дочь графа Тордиза. Вашъ отецъ и мать пережили открытіе, но были убиты въ годъ великой рѣзни, когда почти всѣ старые люди были умерщвлены. Вы были большой красавицей въ свое время и, когда открытіе было возвѣщено, второй годъ уже какъ выѣзжали въ свѣтъ. Люди любопытствовали, кто-то женится на васъ. Но тѣ, которые увѣряли, что близко знаютъ васъ, называли одного молодаго ученаго профессора.
Женщина слушала такъ, какъ еслибы старалась понять незнакомый для нея языкъ. И дѣйствительно эта рѣчь не имѣла для нея смысла. Пока она ничего не поняла изъ нея.
— Вы, обратилась Христи къ другой, Дороти Олифантъ; вы также были молоды, красивы и богатая невѣста. Вы, какъ и лэди Мильдредъ, видѣли всѣхъ мужчинъ у своихъ ногъ. Я не знаю, что это значитъ, но такъ говорится въ книгахъ. Затѣмъ наступило открытіе, и любовь, — что бы это ни было, — вышла изъ моды.
Вторая женщина тоже выслушала это сообщеніе безучастно. Какое ей до того дѣло?
— Вы, обращалась Христи поочередно къ третьей, четвертой и пятой, вы были Рози Лорейнъ; вы, Адель Дюпрэ, вы — Сузи Кампбель. Вы всѣ принадлежали къ высшему свѣту; всѣ были молоды, хороши собой и счастливы. А теперь очередь мужчинъ.
Она повернулась къ нимъ. Морякъ, по имени Джекъ, глядѣлъ на нее съ восхищеніемъ. Другіе мужчины, удивленные сначала при видѣ женскихъ косъ, впали въ прежнее безучастное состояніе. Они едва взглянули на нее, когда она обращалась къ нимъ.
Она указала прежде всего на моряка.
— Ваше имя…
— Я помню свое имя, отвѣчалъ онъ. Я не такъ позабывчивъ, какъ наши друзья. Моряки больше разговариваютъ другъ съ другомъ и помнятъ. Меня зовутъ Джонъ Карера, и я былъ въ былое время двоюроднымъ братомъ лэди Мильдредъ. Кузина — и онъ протянулъ ей руку — развѣ вы забыли своего брата? Мы вмѣстѣ играли дѣтьми. Вы обѣщали мнѣ выйти за меня замужъ, когда выростете.
Лэди Мильдредъ подала ему руку.
— Это было такъ давно, такъ давно, пролепетала она, но глаза ея отуманились. Ей, припомнились вещи давно прошедшія и вылетѣвшія изъ головы.
— Вы, обратилась Христи къ другому, были Джефри Геронъ. Вы были капитаномъ въ кавалерійскомъ полку. Вы сейчасъ припомните это и еще многое другое. Вы, повернулась она къ другому, были Лоуренсъ-де-Гейнъ, молодой юристъ, мѣтившій въ судьи. Вы тоже припомните это въ свое время. Вы, сказала она третьему, были Джекъ Куллифордъ и располагали занять мѣсто въ парламентѣ и сдѣлаться, быть можетъ, первымъ министромъ. А вы, обратилась она къ послѣднему, были Арнольдъ Букландъ, извѣстный поэтъ. Вы припомните все это и очень скоро. Всѣ принадлежали къ тѣмъ людямъ, которые родились богатыми, и никогда не знали заботы о кускѣ хлѣба и не тревожились о завтрашнемъ днѣ. Вы никогда не работали, иначе какъ по собственному желанію.
— Это было такъ давно уже, сказала лэди Мильдредъ, — лицо ея нѣсколько оживилось, — что мы даже позабыли, что были когда-то на свѣтѣ джентльмены.
— Неудивительно, отвѣчала Христи, что вы объ этомъ позабыли. Зачѣмъ было объ этомъ помнить? Мы вѣдь теперь ничто иное, какъ стадо. Всѣ равны; одинъ какъ другой. Но теперь, когда вы припомнили, кто вы такіе, — и она повторила то, что сейчасъ сказала, изъ боязни, какъ бы они опять не позабыли — то припомните и все остальное.
— О! но зачѣмъ же все это? зачѣмъ? спросила лэди Мильдредъ.
— Затѣмъ, что это выведетъ васъ изъ летаргіи, пылко проговорила дѣвушка. О! вы сидите молча, день за днемъ; вы гуляете по одиночкѣ, а вамъ слѣдуетъ быть вмѣстѣ, разговаривать, играть. Послушайте! я прочитала въ книгахъ, что ваша жизнь была полна треволненій. У меня сердце бьется отъ одной мысли, какъ храбрые мужчины ходили на войну и всѣмъ рисковали ради той женщины, которую любили.
— Мужчины не любятъ насъ болѣе, сказала лэди Мильдредъ.
— Если храбрые люди и умирали…
Но тутъ всѣ поблѣднѣли, за исключеніемъ моряка, и содрогнулись. Христи не докончила того, что начала. Она тоже содрогнулась.
Въ числѣ музыкальныхъ инструментовъ въ музеѣ стоялъ одинъ въ видѣ четырехугольнаго ящика на ножкахъ и съ натянутыми внутри струнами. Тамъ было много разныхъ другихъ музыкальныхъ инструментовъ, употребленіе которыхъ (какъ я думалъ) позабыто. Очень скоро послѣ великаго открытія люди перестали интересоваться музыкой. Я съ своей стороны никогда не былъ въ состояніи понять, какимъ образомъ, прикасаясь пальцами къ струнамъ или ударяя по нимъ молоточками, можно произвести какое бы то ни было дѣйствіе на умъ, кромѣ раздраженія.
Мы сохранили трубы въ процессіяхъ коллегіи отъ того, что громкій шумъ устрашаетъ народъ, а трубы шумны, и съ ними меньше хлопотъ, чѣмъ съ человѣческимъ голосомъ. Но съ музыкой, какою она была прежде, мы совсѣмъ покончили. Мнѣ говорили, что въ прежнее время на людей музыка производила очень сильное впечатлѣніе, такъ что мужчина или женщина, играя на инструментѣ, могли вызвать разныя чувства у слушателей. Должно быть, мнѣ говорили правду, потому что Христи только тѣмъ, что стала играть своей компаніи старинную музыку, сумѣла обновить въ ихъ памяти давно забытое прошлое.
И такъ она сѣла передъ ящикомъ и стала играть, наблюдая тѣмъ временемъ надъ собранными людьми. И въ самомъ дѣлѣ дѣйствіе похоже было на какое-то колдовство. Прежде всего морякъ, по имени Джекъ, вскочилъ на ноги и сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ съ дикими жестами и страннымъ видомъ. Затѣмъ остальные, одинъ за другимъ, стали безпокойны; они оглядывались кругомъ; перемѣняли мѣста и озирали другъ друга и вещи, находившіяся въ комнатѣ… Прошлое медленно выдвигалось изъ забвенія. Я слыхалъ, какъ люди на морѣ сначала увидятъ полосу земли, но въ видѣ облака на горизонтѣ; какъ затѣмъ мало-по-малу облако растетъ и принимаетъ опредѣленныя очертанія; какъ оно все выясняется до тѣхъ поръ, пока корабль не войдетъ въ гавань и не броситъ якоря, и тутъ уже все отчетливо видно, и лѣса и горы, и отдѣльныя деревья на холмахъ.
Такъ и передъ слушателями вновь ожило прошлое, а съ тѣмъ вмѣстѣ измѣнилась и ихъ наружность и все ихъ поведеніе. Глаза ихъ засверкали; щеки покраснѣли; всѣ движенія стали живыми и гибкими; головы выпрямились; лица женщинъ стали мягкими, а лица мужчинъ энергическими, и у всѣхъ безъ исключенія появился тотъ взглядъ, полный ожиданія и неудовлетворенности, которымъ отличались лица всѣхъ людей стараго времени.
Мало-по-малу они стали о чемъ-то шептаться, а дѣвушки брали другъ друга за руки и вздыхали. Наконецъ онѣ бросились другъ другу на шею и поцѣловались. Что касается мужчинъ, то они стояли, выпрямившись во весь ростъ, и глядѣли на дѣвушекъ съ невыразимымъ восхищеніемъ. Такъ велика сила колдовства, проявившаяся у этой ничтожной дѣвчонки.
Христи глядѣла на нихъ и тихо смѣялась. Вдругъ она перемѣнила темпъ и заиграла громкій тріумфальный маршъ. Играя его, она говорила:
— Когда храбрые солдаты возвращались домой послѣ сраженія и побѣды, народъ выходилъ ихъ встрѣчать. Музыка играла, дѣти бросали имъ подъ ноги розы; звонили въ колокола и толпа привѣтствовала ихъ; женщины смѣялись и плакали въ одно и то же время. Слушайте: я нашла старую пѣсню на возвращеніе побѣдителей въ одной изъ старинныхъ книгъ. Не знаю, вспомните ли вы ее.
И она запѣла. У нея былъ сильный, звонкій голосъ, и они раньше слышали, какъ она пѣла, — никто въ цѣломъ городѣ, кромѣ этого ребенка, никогда не пѣлъ, и уже раньше было замѣчено, что пѣніе ея разстраивало мужчинъ. Я не отрицаю, что у нея былъ красивый, сильный голосъ, но слова, которыя она пѣла — сочиненія д-ра Линистера, какъ оказалось — были чистой глупостью.
«Съ развернутыми знаменами, съ боемъ барабановъ — славное и прекрасное зрѣлище! — возвращаются они домой въ потертыхъ и оборванныхъ мундирахъ. Но такими они намъ нравятся больше; съ загорѣлыми лицами и съ ранами и рубцами. Привѣтствуемъ васъ, храбрые юноши! дѣвушки-то и смѣются, и плачутъ; что-то сталось съ ихъ милыми! Увы! многіе пали на полѣ битвы!».
Конецъ читатели уже слышали раньше, онъ такъ же глупъ, какъ и начало: — «О! любовь стоитъ всего міра: дайте намъ любовь, и вы намъ дадите все»…
— Вы помните эту пѣсню? спросила Христи.
Они покачали головами. Однако она была имъ какъ будто знакома. Они помнили, что слыхали въ былое время подобныя же пѣсни.
— Джефри Геронъ, сказала дѣвушка, обращаясь къ одному изъ мужчинъ, вы были капитаномъ въ былые дни. Вы помните, что вы были военнымъ?
— Я? Онъ вздрогнулъ. Нѣтъ… да… помню. Я былъ капитанъ Геронъ. Мы въѣхали черезъ Портсмутскія Докъярдскія ворота, когда вернулись домой… то-есть всѣ тѣ изъ насъ, которые остались цѣлы. Женщины дожидались насъ на улицѣ и плакали, и смѣялись, ловили наши руки и бѣжали около лошадей. Наши ряды очень порѣдѣли, потому что многіе выбыли изъ строя. Я помню теперь… Да… да… я былъ капитанъ Геронъ.
— Ступайте въ ту комнату. Тамъ вы найдете вашъ старинный мундиръ. Снимите долой синюю фланель и покажитесь намъ, какимъ вы были въ мундирѣ.
Какъ будто-бы въ этомъ предложеніи не было ничего необыкновеннаго, человѣкъ этотъ всталъ и сдѣлалъ то, что отъ него требовалось. Замѣтно было, что онъ теперь совсѣмъ иначе держался. Онъ стоялъ прямо, откинувъ назадъ плечи, высоко закинувъ голову. Всѣ они исполняли все, что ни приказывала имъ эта дѣвчонка.
Христи опять заиграла. Она сыграла другой маршъ, такой же громкій и торжественный.
Когда воинъ вернулся назадъ, онъ былъ одѣтъ въ тотъ мундиръ, который онъ носилъ въ эпоху, когда было сдѣлано великое открытіе.
— О! вскричала Христи, вскакивая на ноги. — Поглядите! поглядите! вотъ воинъ! вотъ человѣкъ, который бился съ врагами!
Онъ стоялъ передъ ними въ красной туникѣ и бѣломъ шлемѣ; красный кушакъ опоясывалъ его, а на груди висѣли медали. При видѣ его, дѣвушка, которую звали Дороти Олифантъ, перемѣнилась въ лицѣ, всѣ остальныя ахнули. Видъ этого человѣка унесъ ихъ назадъ къ старымъ, старымъ временамъ.
— Добро пожаловать домой, капитанъ Геронъ, сказала Христи. Мы день за днемъ слѣдили за вашей кампаніей.
— Мы вернулись домой, серьезно отвѣчалъ воинъ. — Но, къ несчастью, много изъ нашего полка осталось на полѣ битвы.
— Остались… на полѣ битвы?.. Вы хотите сказать, что…, они… умерли.
Христи вдрогнула, задрожали и всѣ остальные. Даже капитанъ Геронъ на минуту поблѣднѣлъ. Но онъ весь охваченъ былъ прошлымъ, и честь полка была въ его рукахъ.
— Вы сражались вмѣстѣ съ другими мужчинами, сказала Христи. — Взгляните мнѣ въ лицо. Да… оно перемѣнилось. У васъ взглядъ какъ у воиновъ на старинныхъ картинахъ. Вы такъ смотрите, какъ будто намѣрены поступать по-своему, все равно нравится это другимъ или не нравится. О! вы сражались! это удивительно! Можетъ быть, вы убили кого-нибудь? Что, вамъ очень было страшно?
Капитанъ Геронъ вздрогнулъ и покраснѣлъ.
— Страшно? повторилъ онъ, — страшно?
— О! Христи захлопала въ ладоши. — Мнѣ хотѣлось видѣть этотъ взглядъ. Это взглядъ человѣка, внезапно разгнѣваннаго. Простите меня! Какъ страшно видѣть человѣка въ. такомъ гнѣвѣ. Нѣтъ, капитанъ Геронъ, нѣтъ! Я понимаю. Офицеръ вашего полка не можетъ ничего бояться.
Она сидѣла, не спуская съ него глазъ.
— Я видѣла воина, сказала она наконецъ.
Затѣмъ вскочила съ мѣста.
— А теперь, закричала она, нашъ чередъ. Пойдемте со мной, лэди, и вы, джентльмены, въ сосѣднюю комнату. На одну ночь мы можемъ переодѣться въ тѣ платья, какія мы носили прежде. Пойдемте!
Всѣ повиновались. Не было ничего, чего бы они не сдѣлали по ея приказу, до такой степени она ихъ околдовала. Сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ они уже больше не одѣвались какъ лэди и джентльмены!
— Вотъ, сказала она женщинамъ, приведя ихъ въ другую комнату, осмотрите все, что тутъ есть и выберите, что вамъ угодно. Только намъ надо поторопиться.
Въ комнатѣ сложено было много различныхъ нарядовъ. Платья изъ шелковыхъ и иныхъ роскошныхъ тканей, съ вышивками, кружевами, лентами, разныя украшенія: цѣпочки, кольца, браслеты, перчатки, вѣера, башмаки, все, что безуміе прошлаго времени побуждало носить богатыхъ женщинъ, точно онѣ были иной породы, нежели ихъ бѣднѣйшія сестры.
Женщины стали перебирать наряды и восклицать отъ восхищенія. Затѣмъ поспѣшно сбросили съ себя некрасивыя сѣрыя платья и начали одѣваться.
Но дѣвушка, которую звали Дороти Олифантъ, упала въ кресло.
— О! онъ меня забылъ! онъ меня забылъ! могу ли я надѣяться, чтобы онъ вспомнилъ меня послѣ столькихъ лѣтъ!
— Да какъ же было ему вспомнить? сказала Христи. — Что за важность, что у васъ то же лицо? Подумайте, какой у васъ скучный взглядъ и мертвые глаза, подумайте, какъ вы были безобразно одѣты и въ какой безобразной шапкѣ. Подождите, что будетъ, когда вы надѣнете хорошенькое платье и красиво причешете ваши волосы: вотъ нитка жемчуга, которая будетъ очень красива въ вашихъ волосахъ; а вотъ хорошенькое шелковое платье. Я увѣрена, что оно будетъ вамъ къ лицу. О! это просто стыдъ, что насъ заставляютъ такъ одѣваться. Ну, да не бѣда. Теперь, когда я нашла старинныя платья, мы будемъ въ нихъ наряжаться по вечерамъ. Мы вернемся къ прошлому. Онъ вспомнитъ васъ, милая Дороти. О! какъ могли вы отказаться отъ такихъ красивыхъ платьевъ?
— Мы вынуждены были отказаться отъ нихъ, потому что ихъ было недостаточно для всѣхъ женщинъ. Они говорили, что одна женщина не должна быть одѣта лучше другой. И вотъ они выдумали — это выдумалъ д-ръ Гротъ, суффраганъ — сѣрый костюмъ для женщинъ и синюю фланель для мужчинъ. И я почти совсѣмъ забыла, что когда-нибудь существовали такія платья. Христи, у меня голова кружится, сердце бьется. У меня сердце не билось ужь я и не запомню сколько времени. О! неужели Джефри узнаетъ меня, когда я переодѣнусь.
— Скорѣе переодѣвайтесь! Конечно, узнаетъ. Дайте, я вамъ помогу. О! я часто прихожу сюда днемъ и переодѣваюсь и стараюсь представить себѣ, что прошлое вернулось. Вы будете теперь приходить вмѣстѣ со мной. Но я хочу слышать, какъ вы прежде разговаривали, и видѣть, какъ вы прежде танцовали. Тогда я все пойму.
Когда онѣ вернулись въ залу, мужчины дожидались ихъ. Они перемѣнили синія куртки на черные фраки, которые нѣкогда обязательно носили по вечерамъ джентльмены. Въ прежнее время это былъ нелѣпый обычай, установленный, чтобы отличить джентльмена отъ простаго человѣка. Если у васъ не было фрака, то вы были не джентльменъ. Какъ могли люди допустить хотя бы на одинъ только день такое общественное неравенство?
Что касается меня, то въ той части Лондона, гдѣ я жилъ и которая называлась Уайтчепелъ, не водилось фраковъ.
Перемѣна одежды, однако, измѣнила, повидимому, и самихъ людей. Въ ихъ лицахъ появился тотъ безпокойный взглядъ, который какъ будто говорилъ, что они чего-то ждутъ. Само собой разумѣется, что въ прежнее время всѣмъ вѣчно чего-нибудь желалось: вы можете видѣть это на картинахъ; всѣ вѣчно чего-то жаждутъ. Ни въ комъ не видно ни малѣйшаго признака довольства. Къ этимъ несчастнымъ людямъ вмѣстѣ съ платьемъ какъ будто вернулась прежняя неудовлетворенность.
Христи громко засмѣялась и захлопала въ ладоши.
Женщины не смѣялись. Онѣ поклонились мужчинамъ, которые съ нѣкоторой холодностью отвѣтили на поклонъ. Манеры прошлаго времени быстро возвращались къ нимъ, но старинная развязность не сразу вернулась.
Вдругъ капитанъ Геронъ, перемѣнившій военное платье на штатское, покраснѣлъ и, подойдя къ Дороти, шепнулъ ей:
— Дороти! вы забыли меня?
Дороти нѣжно улыбнулась и подала ему руку со вздохомъ. Нѣтъ, она его не забыла.
— Танцуйте! сказала Христи. Я хочу видѣть, какъ вы танцуете! Я вамъ буду играть.
Она съиграла музыкальную вещь, называемую вальсомъ. Когда этого рода музыка игралась — я говорю про дома такъ называемыхъ лэди, а не про тѣ, гдѣ жилъ народъ, — то молодые люди и женщины брали другъ друга за талію и начинали вертѣться. У нихъ было много глупыхъ обычаевъ, но глупѣе этого, кажется, не было. Я никогда не присутствовалъ при такой глупости потому, что весь этотъ вздоръ былъ забытъ, какъ только мы стали пользоваться великимъ открытіемъ. Поэтому когда Христи заиграла, они нѣсколько моментовъ переглядывались между собой и затѣмъ вдругъ, какъ бы вдохновленные памятью, обнялись и закружились.
Она играла съ четверть часа. Въ то время какъ остальные танцовали, молодой человѣкъ, по имени Джекъ, стоялъ все время около фортепіано, точно приросъ къ полу. Она всѣхъ ихъ околдовала, но никого сильнѣе его. Поэтому онъ глядѣлъ на дѣвушку съ такимъ восхищеніемъ, которое, конечно, принадлежало къ прошлому времени. Право же, я никогда не могъ хорошенько понять, какимъ образомъ прошлое такъ внезапно возсоздалось…
Восхищаться женщиной! зная все время (потому что этого факта невозможно скрыть), что она ниже мужчины, ниже и по уму, и по силѣ физической! Ну — я уже назвалъ этихъ людей несчастными: больше нечего про нихъ и сказать. Какъ могутъ восхищаться люди тѣмъ, что ниже ихъ.
Когда она проиграла съ четверть часа, молодой человѣкъ попросилъ ее остановиться. Танцующіе тоже остановились, запыхавшись, съ разгорѣвшимися глазами, раскраснѣвшимися щеками и полуоткрытыми губами.
— О! вздохнула Дороти. Я уже больше и не надѣялась на такое счастіе. Я могла бы танцовать вѣчно.
— Со мной? прошепталъ Джефри. Я желалъ, чтобы этотъ туръ вальса никогда не оканчивался. Со мной?
— Съ вами, отвѣтила она.
— Послушайте! закричалъ молодой человѣкъ, Джекъ, такъ нельзя: Христи тоже должна танцовать. Поиграйте намъ, кузина Мильдредъ, а я дамъ ей урокъ танцевъ.
Мильдредъ засмѣялась и вздохнула отъ непривычнаго звука. Другіе разсмѣялись, услышавъ ее, и стѣны музея огласились смѣхомъ дѣвушекъ. Старикъ сидѣлъ въ креслахъ и озирался.
— Я думалъ, что я у Филиппа, въ Парижѣ, проговорилъ онъ. Я думалъ, что мы собираемся ужинать, послѣ театра. Съ нами была Нинета и Мадлена… и… и…
Онъ оглядѣлся кругомъ съ удивленіемъ. Затѣмъ опустилъ голову на грудь и снова задремалъ. Когда онъ не ѣлъ и не кашлялъ, то вѣчно дремалъ.
— Я ваша кузина, Джекъ, сказала Мильдредъ. Но я давно уже позабыла объ этомъ. Что касается игры… но я попытаюсь. Быть можетъ, старое умѣнье вернется.
И оно вернулось. Она играла гораздо искуснѣе и быстрѣе, нежели самоучка Христи, но не съ такимъ чувствомъ (какъ они говорили впослѣдствіи).
Тогда Джекъ пригласилъ Христи и далъ ей первый урокъ танцевъ. Онъ длился около получаса.
— О! вскричала дѣвушка, когда лэди Мильдредъ перестала играть. Я точно лежала во снѣ. Что, я очень толковая ученица, Джекъ?
— Вы самая способная ученица, какую когда-либо обучалъ танцмейстеръ.
— Я знаю теперь, продолжала она съ прерывистымъ дыханіемъ и пылающими щеками, что значитъ танцовать. Какъ удивительно, что ноги слушаются музыки. Вы навѣрное очень любили танцовать?
— Да очень любили, отвѣчали дѣвушки. Для насъ не было большаго удовольствія въ мірѣ.
— Почему же вы его оставили?
Онѣ переглянулись между собой.
— Послѣ великаго открытія, начала наконецъ Дороти Олифантъ, мы были такъ счастливы, что отдѣлались отъ страховъ прошлаго времени и отъ мысли, что навсегда сохранимъ свою красоту, что сначала ни о чемъ иномъ и не думали. Когда же мы задумали опять танцовать, то увидѣли, что отъ танцевъ что-то отлетѣло. Мужчины были уже не тѣ. Быть можетъ, мы сами стали другими. Все послѣ того стало вяло и скучно. Мы уже больше не веселились, и потому бросили танцы, что не находили въ нихъ никакого удовольствія.
— Но теперь вы находите? спросила Христи.
— Сегодня вечеромъ — да, потому что вы наполнили наши души старинными мыслями. Выйти изъ этого скучнаго, скучнаго однообразія. . О! до тѣхъ поръ пока мы помнимъ старинныя мысли, будемъ танцовать, играть и пѣть. Если старыя мысли перестанутъ оживлять насъ — она взглянула на Джефри — то опять мы станемъ такъ же скучны, какъ окружающіе насъ мужчины и женщины.
— Сначала вы сдѣлали это, чтобы доставить мнѣ удовольствіе, сказала Христи. Вы были такъ добры, что пришли сюда, чтобы доставить мнѣ удовольствіе, потому что я совсѣмъ не помню прошлаго, и мнѣ было любопытно понять то, о чемъ я читала. Приходите теперь снова…. уже затѣмъ, чтобы доставить удовольствіе самимъ себѣ… О! я такъ многому научилась… гораздо большему, чѣмъ ожидала. Есть столько вещей, о которыхъ мнѣ и не снилось. Но только одного я все еще никакъ не пойму.
— Чего же именно? спросила лэди Мильдредъ.
— Въ старинныхъ книгахъ постоянно говорится о томъ, что какой-нибудь молодой человѣкъ влюбленъ въ какую-нибудь молодую дѣвушку. Что такое любовь?
Всѣ дѣвушки вздохнули и опустили глаза.
— Неужели возможно было мужчинамъ такъ любить дѣвушку, чтобы ничего другаго въ мірѣ не желать, кромѣ ея любви и жертвовать для нея даже жизнью… своею собственной жизнью ради нея?
— Дороти, сказалъ Джефри, беря обѣ ея руки, неужели это возможно? О! неужели?
Дороти залилась слезами.
— Это было возможно! вскричала она. Но, увы! это стало теперь невозможнымъ.
— Попытаемся представить себѣ… будемъ мечтать, что это возможно! сказалъ Джефри.
— Даже пожертвовать жизнью… умереть… перестать существовать? допытывалась Христи. Отказываться отъ жизни ради другаго человѣка?
Внезапная перемѣна произошла въ ихъ лицахъ. Свѣтъ потухъ въ глазахъ; улыбка замерла на губахъ; мягкое выраженіе исчезло съ лицъ женщинъ; мужчины отпустили головы, и Джефри выпустилъ руки Дороти: — мысль о смерти сразу перенесла ихъ въ настоящее.
— Нѣтъ, сказала лэди Мильдредъ грустно и перемѣнившимся голосомъ. — Такія вещи больше невозможны. Прежде мужчины презирали смерть, потому что она была неизбѣжна, а потому не все ли равно было умереть немного раньше, немного позже. Но теперь мы не можемъ больше бравировать этимъ. Мы живемъ каждый для себя. Въ этомъ единственное спасеніе; въ этомъ заключается законъ самосохраненія. Всѣ равны: мы не можемъ больше любить другъ друга, потому что мы всѣ равны. Ни одна женщина не кажется привлекательнѣе другой въ глазахъ мужчины, потому что всѣ мы одинаково одѣты, да и вообще одинаковы во всемъ. Что же намъ еще нужно? рѣзко прибавила она. Для насъ никакія перемѣны невозможны: мы переходимъ отъ сна къ работѣ, отъ работы къ отдыху и пищѣ и затѣмъ опять ко сну. Что намъ еще нужно? мы всѣ равны, всѣ одинаковы — этого мы достигли… Надѣнемъ же опять наши скучныя сѣрыя платья и плоскія шапки, запрячемъ подъ нихъ наши волосы и пойдемъ спать.
— Да, да, закричала Христи, но вы опять придете. Приходите, и каждый вечеръ мы будемъ играть въ прошлое… въ чудное, милое прошлое!
Молодой человѣкъ, по имени Джекъ, оставался долѣе другихъ и, когда всѣ остальные ушли, сказалъ:
— Если было возможно для мужчины всѣмъ жертвовать, даже жизнью, для женщины въ былыя времена, когда жизнь была богата ощущеніями и разнообразна, то, казалось бы, что теперь, когда она превратилась въ скучную канитель, такою жизнью еще легче пожертвовать?
— Я никогда не чувствовала себя болѣе счастливой — Христи думала о чемъ-то другомъ. — Я никогда не мечтала, даже, что можно быть такой счастливой. Теперь я знаю, чего мнѣ всегда хотѣлось: танцовать и веселиться. Но, знаете что, Джекъ? — и лицо ея вдругъ поблѣднѣло — я не понимаю, какъ могли они быть счастливы, даже вальсируя, когда знали, что каждая минута приближаетъ ихъ все больше и больше къ страшному концу?
— Не знаю, Христи. На вашемъ мѣстѣ, я бы никогда больше не разговаривалъ объ этомъ непріятномъ вопросѣ, въ особенности, когда мы одѣты по-старому и только играемъ въ прошлое. Какъ они всѣ были милы! Но никого нельзя сравнить съ вами, красивѣйшимъ цвѣткомъ въ нашемъ саду.
Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ, затѣмъ оставилъ ее наединѣ съ старикомъ въ обширномъ музеѣ…
О, какія невѣроятныя вещи потомъ взволновали нашу скучную общину!
IV.
правитьИзлишне было бы описывать повтореніе сценъ, подобныхъ разсказанной въ предъидущей главѣ.
Эти несчастные люди продолжали ежедневно встрѣчаться въ музеѣ. Смѣнивъ свое легонькое платье на фантастическія одежды, которыя носили до великаго открытія, они каждый вечеръ уносились воображеніемъ въ прошлое. Между нашими нашлись еще другіе, бывшіе джентльменами и лэди въ былое время, и они тоже присоединились къ компаніи, такъ что теперь ихъ собиралось каждый вечеръ въ музеѣ до тридцати человѣкъ, мало того: они доставали себѣ съѣстные припасы и ужинали особнякомъ отъ другихъ вопреки обычаямъ, установленнымъ научной коллегіей; они тщеславились тѣмъ, что составляли особую компанію отъ другихъ и только отъ того, что они вспоминали о прошломъ, они имѣли дерзость возвышаться — конечно, только между собой — надъ другими.
Днемъ они носили простое платье и были подобны остальному народу. Но вечеромъ они возсоздавали давно прошедшіе моды и обычаи, припоминая одну подробность за другою — до тѣхъ поръ пока вся прежняя жизнь въ цѣлости не воскресла въ ихъ памяти.
Тогда случилась странная вещь: хотя настоящее давало имъ — чего они впрочемъ и не отрицали — спокойное, неизмѣнное житіе, безъ всякихъ бѣдствій и безъ опасенія страшнаго конца, безъ тревогъ, заботъ и неудачъ, безъ честолюбія и борьбы, однако они стали рваться душой къ прошлому и мало по малу возненавидѣли настоящее: они почти не могли сидѣть терпѣливо въ общественной столовой и съ плохо-скрытыми, отвращеніемъ отправлялись на работу. И, однако, окружающій ихъ народъ былъ до такой степени апатиченъ, что ничего этого не замѣчалъ; мы сами были такъ безпечны и не подозрительны, что хотя пѣніе и музыка съ каждымъ вечеромъ становились все громче и громче, но никто изъ насъ ничего не подозрѣвалъ. Пѣніе въ моихъ ушахъ было безсмысленнымъ шумомъ; а то, что дѣвочка эта въ музеѣ пѣла и играла, казалось просто дурачествомъ; но вѣдь дѣти склонны къ дурачеству. Они любятъ всякій шумъ.
Разъ утромъ — дѣло было нѣсколько недѣль спустя, послѣ того какъ началось это опасное дурачество — Христи сидѣла одна въ музеѣ. Она держала книгу въ рукахъ и читала ее. Прочитавъ нѣсколько строкъ, она откладывала книгу и размышляла. Потомъ опять принималась читать и тихо про себя смѣялась; а иногда хмурила брови, какъ человѣкъ, который силится понять, но не понимаетъ.
Музей былъ совсѣмъ пустъ; кромѣ ея дѣда, сидѣвшаго въ большихъ креслахъ, обложеннаго подушками и дремавшаго, никого въ немъ не было. Дѣдъ провелъ безпокойную ночь, благодаря своей астмѣ: подъ утро, какъ это часто бываетъ въ этой болѣзни, ему стало легче дышать, и онъ задремалъ. Его длинные бѣлые волосы падали ему на плечи, морщинистыя старыя щеки показывали, что онъ очень, очень преклонныхъ лѣтъ старикъ. И однако ему было не болѣе семидесяти пяти лѣтъ, говоря языкомъ прошлаго. Онъ принадлежалъ въ былое время съ тѣмъ, которые жили чужимъ трудомъ и пожирали чужіе заработки. Теперь, еслибы только не астма, которой даже коллегія не можетъ вылѣчить, онъ былъ бы вполнѣ счастливъ, какъ и всѣ остальные.
Солнечные лучи, согрѣвавшіе его старые члены, падали прямо на его кресло, и онъ казался какимъ-то рѣдкимъ и нелѣпымъ предметомъ въ этой коллекціи, самымъ рѣдкимъ и самымъ курьезнымъ — единственный старикъ, оставшійся среди насъ.
Я съ своей стороны каждый день съ удовольствіемъ глядѣлъ на старика. Онъ былъ, думается мнѣ, оставленъ въ видѣ поученія для народа. Онъ былъ примѣромъ того, что ожидало въ прошлое время людей въ наилучшемъ случаѣ: прожить до семидесяти лѣтъ и затѣмъ, страдая отъ мучительнѣйшихъ недуговъ, болѣе или менѣе быстро двигаться къ могилѣ.
Видя такое зрѣлище, разсуждалъ я, весь народъ долженъ потирать руки отъ довольства и благодарности. Но нашъ народъ давно пересталъ разсуждать или размышлять. Урокъ поэтому пропадалъ для нихъ даромъ. Мало того: когда дѣвчонка начала свое разрушительное дѣло, тѣ, кого она заманила въ свои сѣти, старались только заставить старика болтать и вытягивали изъ него все, что онъ могъ поразсказать имъ о прошломъ, и такимъ образомъ подзадоривали свои безумный интересъ къ давно прошедшимъ временамъ.
Въ то время какъ Христи читала и размышляла, дверь музея растворилась. Молодой человѣкъ, по имени Джекъ, остановился передъ ней и сталъ глядѣть на нее. Она сбросила съ головы шапку, и ея длинныя, каштановыя кудри разсыпались но плечамъ. По сѣрому платью у нея на груди приколота была красная роза, а талію охватывалъ пунцовый шарфъ. Джекъ (я сообразуюсь съ ихъ дурацкимъ языкомъ, хотя, конечно, его звали Джонъ) молча заперъ дверь.
— Христи, прошепталъ онъ.
Она вздрогнула и выронила книгу изъ рукъ. Послѣ того подала ему руку, которую онъ поднесъ къ губамъ. (Опять я долженъ просить позволенія передавать въ подробности всѣ ихъ дурачества).
— Это милый, старый обычай, сказалъ онъ. Это мой привѣтъ моей дамѣ.
Они такъ далеко зашли въ своей глупости, что она сочла этотъ поступокъ весьма естественнымъ и приличнымъ.
— Я читала, сказала она, книгу, полную описаній любви. Я никогда не понимала, что такое любовь. Если я спрошу Дороти, она взглянетъ на Джефри Герона и вздохнетъ. Если я его спрошу, то онъ отвѣчаетъ, что не можетъ взяться учить меня, такъ какъ уже принадлежитъ другой. Что это значитъ? Развѣ старыя времена вернулись, такъ что мужчины снова могутъ называть себя рабами любви? Разскажите мнѣ, что это значитъ. Можетъ быть, вы бывали влюблены, Джекъ, въ былыя времена?
— Ромео былъ влюбленъ прежде, нежели встрѣтилъ Джульету, отвѣчалъ Джекъ. Я тоже читалъ старинныя книги, дитя. Я помню, но что скажу я вамъ. Я не умѣю говорить, какъ поэтъ. И однако я помню… помню…
Онъ оглядѣлся кругомъ.
— Здѣсь только, пробормоталъ онъ, и вспоминается ясно былое. Здѣсь находятся всѣ тѣ вещи, которыя окружали насъ въ повседневной жизни. И здѣсь мы видимъ юность и старость. Христи, пойдемте со мной въ картинную галлерею. Слова безсильны, но поэты и живописцы краснорѣчивѣе. Пойдемте. Мы найдемъ тамъ то, чего объяснить я не умѣю.
Ничто въ мірѣ — я всегда утверждалъ это въ колоніи — не причинило такъ много вреда человѣчеству, какъ искусство. Въ мірѣ здраваго смысла, ничего не признающемъ кромѣ факта и дѣйствительности, искусству нѣтъ мѣста. Зачѣмъ подражать тому, что мы видимъ кругомъ себя? Художники обманули міръ: они увѣряли, что подражаютъ, а сами извращали или преувеличивали. Они озарили небо свѣтомъ, котораго тамъ никогда не было, они придали человѣческому лицу жажду вещей невозможныхъ; они вложили въ души мысли, которымъ тамъ не мѣсто; они превратили женщину въ богиню и изъ простой любви сдѣлали какой-то культъ; они преувеличивали каждую радость; они создали рай, который не могъ существовать. Я видѣлъ ихъ картины и знаю ихъ. Зачѣмъ, зачѣмъ мы давнымъ давно не истребили всѣхъ произведеній искусства, или по крайней мѣрѣ зачѣмъ не замкнули мы картинную галлерею, вмѣстѣ съ музеемъ въ стѣнахъ коллегіи?
Картинная галлерея — длинный покой съ старинными каменными стѣнами: статуи разставлены въ рядъ посрединѣ, а картины висятъ на стѣнахъ.
Молодой человѣкъ привелъ молодую дѣвушку въ галлерею и оглядѣлся. Послѣ того онъ остановился у статуи изъ бѣлаго мрамора. Она изображала женщину, со сложенными руками, глядящую вдаль. Въ анатомическомъ отношеніи, долженъ сказать, что статуя вполнѣ правильна.
— Взгляните, сказалъ онъ, — когда въ старыя времена скульпторы хотѣли изобразить высшія проявленія жизни, которыхъ мы теперь лишились или отбросили отъ себя, то они прибѣгали къ мраморному изваянію женщины. Ея формы представляли совершенную красоту; ея лицо изображало полную безпорочность; совершенная душа должна была жить въ совершенномъ тѣлѣ — въ противномъ случаѣ совершенство было невозможно для человѣчества. Вотъ это — идеалъ женщины; поглядите на ея лицо, поглядите на линіи ея тѣла, на посадку головы, вотъ женщина, какую когда-то любили мужчины.
— Но развѣ женщины были въ тѣ времена таковы? неужели у нихъ были такія кроткія и нѣжныя лица? эта статуя меня пристыдила.
— Когда мужчина бывалъ влюбленъ, Христи, — то женщина, которую онъ любилъ, превращалась въ его глазахъ въ такую. Онъ поклонялся въ своей возлюбленной высшему проявленію жизни, какое только могъ себѣ представить. Нѣкоторые мужчины были грубы: ихъ идеалъ былъ низокъ; нѣкоторые были благородны: и тогда ихъ идеалъ былъ тоже высокъ.
— А если другой человѣкъ захотѣлъ бы поклоняться той же женщинѣ?..
— Тогда бы они убили этого другаго, отвѣтилъ Джекъ, съ внезапнымъ гнѣвнымъ блескомъ въ глазахъ, отъ котораго дѣвушка содрогнулась. Однако ей этотъ гнѣвъ внушалъ почтеніе.
— Еслибы кто другой сталъ теперь между нами, Христи, я бы… Нѣтъ, нѣтъ, душа моя, простите мнѣ мои грубыя слова. Къ чему ревность между нами?
Она опустила глаза и покраснѣла, задрожавъ всѣми членами. Этотъ молодой человѣкъ испугалъ ее. И однако, она сама не знала, почему, но она была счастлива тѣмъ, что боялась его.
— Поглядимъ картины, сказалъ Джекъ.
Ихъ висѣло тутъ нѣсколько сотенъ. Онѣ представляли не знаю что: сцены былой жизни, въ былое, старое время. Мнѣ кажется, что тутъ было все, что при помощи излюбленныхъ преувеличеній и искаженій гг. художниковъ вводило въ обманъ того, кто глядѣлъ на эти картины. Красивыя женщины были нарисованы гораздо красивѣе, чѣмъ живыя женщины вообще могли быть; глаза у нихъ были больше, добрѣе, умнѣе; щеки нѣжнѣе, и вся фигура вообще стройнѣе, чѣмъ въ дѣйствительности.
Были изображены на картинахъ и сраженія, молодой человѣкъ провелъ дѣвушку мимо ихъ. Были историческія сцены: короли, надѣвающіе на себя корону; измѣнники, претерпѣвающіе кару и т. д. Они прошли мимо. Были группы нимфъ; портреты красивыхъ женщинъ; группы танцующихъ дѣвушекъ, смѣющихся, купающихся. Они прошли мимо. Но вотъ онъ остановилъ ее передъ тремя картинами, висѣвшими рядомъ и изображавшими простую аллегорію стараго времени.
На первой картинѣ изображены были двое: молодой человѣкъ и молодая дѣвушка, гуляющіе рука объ руку на берегу рѣки, въ весенній день и среди весенней природы.
На второй представленъ былъ среднихъ лѣтъ мужнина, возвращающійся съ работы; около него двое сыновей; а у порога дома сидѣли жена съ двумя дочерьми за прялками. Рѣка расширилась, и все кругомъ указывало на зрѣлое лѣто: плоды на деревьяхъ, хлѣбъ, готовый къ жатвѣ на поляхъ.
На третьей картинѣ престарѣлая чета стояла около рѣки, впадающей въ океанъ. Старики держали другъ друга за руку. Солнце спускалось въ море. Жнецы увозили жатву домой съ пѣснями. А старые люди глядѣли другъ на друга такъ, какъ пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ.
— Погляди, Христи, сказалъ Джекъ. На первой картинѣ эти двое думаютъ только о самихъ себѣ и о настоящемъ. Рѣка, вдоль которой они идутъ — рѣка жизни, но они знаютъ, что она впадаетъ въ океанъ… тотъ самый, котораго такъ боятся наши друзья. Но скажи мнѣ: замѣчаешь ли ты страхъ, сомнѣніе или тревогу на ихъ лицахъ теперь, когда они подошли къ концу?
— Нѣтъ; ихъ лица вполнѣ счастливы.
— Ты этого, кажется, не понимаешь, Христи, еслибы ты была увѣрена, что въ концѣ своей жизни будешь такъ же счастлива, какъ и эта старуха, то согласилась ли бы ты начать жизнь, какъ и она. Согласилась ли бы ты на роль этой дѣвушки и пошла ли бы со мной… вдоль рѣки жизни?
Онъ взялъ ее за руку, но она ничего не отвѣтила; только глаза ея наполнились слезами. Она прошептала:
— Они всегда были счастливы отъ начала и до конца. И они знали съ самаго начала, что будетъ конецъ?
— Да, знали; каждый зналъ; сами дѣти знали почти съ младенческихъ лѣтъ о великомъ законѣ природы, что всему положенъ свой предѣлъ. Они знали это.
— И тѣмъ не менѣе были счастливы. Я этого не понимаю.
— Мы убили это счастіе, сказалъ молодой человѣкъ. Любовь не можетъ существовать тамъ, гдѣ нѣтъ больше ни конца, ни перемѣны, ни надежды, ни страха… никакой тайны, ничего, чего бы можно было бояться или на что надѣяться. Что такое женщина въ глазахъ коллегіи? Она только одна половина человѣчества, существо, склонное къ болѣзни и требующее по временамъ пищи. Она не привлекаетъ больше мужчинъ священной таинственностью красоты. Ей даже не дозволяется больше украшать себя посредствомъ одежды; не позволяютъ создавать атмосферы таинственности вокругъ себя или неизвѣстности, посредствомъ затворничества или замкнутой жизни. Она живетъ на глазахъ у всѣхъ, какъ и всѣ мужчины. Мы всѣ живемъ сообща; всѣ знаемъ, что каждый изъ насъ говоритъ, думаетъ и дѣлаетъ. Мало того: большинство изъ насъ перестало вовсе думать и разговаривать другъ съ другомъ.
Но Христи почти не слушала. Она не понимала этихъ разсужденій и глядѣла на картины.
— Они счастливы, повторила она, хотя рѣка впадаетъ въ океанъ. Какъ могутъ они быть счастливы?
— Ты это узнаешь современемъ, Христи. Ты уже достаточно проникла въ прошлое, чтобы понять, что болтовня докторовъ о несчастіяхъ прошлаго времени — одинъ зловредный вздоръ, которымъ они загнали насъ въ рабство.
— Еслибы они услышали…
— И услышатъ, рѣшительно произнесъ онъ. Я надѣюсь, что скоро, скоро они услышатъ про насъ. Христи, ты можешь возстановить старинную любовь собственнымъ примѣромъ. Тебѣ одной нечего помнить и нечего забывать. Что касается всѣхъ насъ, то намъ приходится забыть усвоенныя привычки и побѣдить предразсудки, прежде нежели вернуться къ прошлому.
— Что ты хочешь сказать, Джекъ?
— Мы — моряки, отвѣчалъ Джекъ, не похожи на остальной народъ. Мы постоянно подвергаемся опасности и не боимся говорить о смерти. И хотя мы воспользовались преимуществами (какъ мы воображали) великаго открытія, но никогда не забывали прошлаго и старинныхъ идей. Мы должны мыслить самостоятельно, а это дѣлаетъ насъ независимыми. На кораблѣ нѣтъ ученой коллегіи, и ни одинъ изъ медиковъ не рѣшится довѣрить свою драгоцѣнную жизнь непрочному судну. Когда мы выходимъ на берегъ, то наблюдаемъ то, что видимъ. А когда снова сядемъ на корабль, то разговариваемъ о томъ, что видѣли. Христи, въ свѣтѣ нѣтъ больше счастія кромѣ какъ среди тѣхъ, кого великое открытіе не можетъ спасти отъ опасностей бури. Когда ты заговорила со мной, мое сердце забилось, потому что я увидѣлъ… то, чего ты еще не видишь. Остальные слишкомъ отупѣли, чтобы помнить, пока ты не направила ихъ мыслей на старый путь. Но меня не надо направлять. Я всегда помнилъ и только притворяюсь непомнящимъ, до тѣхъ поръ пока не завербую всѣхъ другихъ. Христи, продолжалъ онъ, ты никогда не слыхала отъ дѣдушки, почему въ былое время люди не боялись смерти?
— Нѣтъ; онъ не можетъ говорить о смерти; весь дрожитъ при простомъ упоминаніи о ней.
— Всѣ они дрожатъ, кромѣ тебя.
— О чемъ же онъ съ тобой разговариваетъ?
— Онъ разсказываетъ про то время, когда онъ былъ молодъ. Это было задолго до великаго открытія. О! онъ очень старъ. Онъ проводилъ время въ пирахъ и на балахъ. У него было много друзей, и нѣкоторые изъ нихъ играли и пѣли въ театрахъ. Всѣ они любили ужинать послѣ театра и за ужиномъ бывало много хохота и пѣсенъ. Они ѣздили въ каретахъ и устраивали скачки. Я хорошенько не понимаю, въ чемъ состояло удовольствіе его жизни.
— Ахъ! сказалъ Джекъ, онъ позабылъ истинно важную сторону ея.
Они находились теперь въ той части галлереи, гдѣ была дверь изъ тяжелаго дуба, съ большими четырехугольными гвоздями подъ аркой изъ рѣзнаго камня.
— Были ли вы когда-нибудь въ этомъ мѣстѣ? спросилъ онъ.
— Разъ была. Но тамъ стоитъ страшная гробница и на ней статуя умершаго человѣка. А потому я поскорѣй убѣжала.
— Пойдемте со мной. Вдвоемъ не будетъ страшно.
Онъ повернулъ большую мѣдную ручку и растворилъ тяжелую дверь. За ней открылся высокій покой съ остроконечной крышей: онъ освѣщался высокими узкими окнами съ раскрашенными стеклами. Въ немъ по обѣимъ сторонамъ стояли стулья изъ рѣзнаго дерева. На одномъ концѣ покоя, подъ тремя окнами; стоялъ столъ, накрытый сукномъ, которое висѣло все въ лохмотьяхъ и было покрыто пылью. То была церковь, запертая и оставленная въ забросѣ.
— Вотъ, сказалъ молодой человѣкъ, — церковь куда приходили въ старыя времена молиться. Моленія происходили также и въ большомъ зданіи, гдѣ теперь «Домъ жизни». Но нѣкоторые молились и здѣсь, хотя и съ меньшей пышностью. Я сейчасъ объясню, что это означало и Кому они молились…
Прошло слишкомъ два часа, когда они наконецъ вышли изъ церкви. Глаза дѣвушки были полны слезъ, и слезы катились по ея щекамъ.
— Душа моя, моя любовь, сказалъ Джекъ, — я старался объяснить тебѣ, чѣмъ питалась и поддерживалась въ былое время любовь… безъ религіи и вѣры въ будущую жизнь — она невозможна. Будемъ любить другъ друга по-старому. Не дрожи, милая. Насъ будетъ поддерживать старая вѣра. Ты отправишься со мной въ море. Можетъ быть, корабль нашъ будетъ разбитъ, и мы утонемъ; можетъ быть, мы заразимся какой-нибудь невѣдомой болѣзнью и умремъ. Вѣдь засыпаемъ мы на ночь и просыпаемся на другое утро. Такъ и тутъ… мы уснемъ на время и проснемся въ лучшей жизни, которая пока намъ непонятна. Всему долженъ быть конецъ. И жизни человѣческой также — иначе она становится ужасной, чудовищной, эгоистичной. Жизнь загробная будетъ лучше всего того, что мы можемъ себѣ представить. Душа моя, неужели ты боишься?
Она положила голову ему на плечо.
— Съ тобою, Джекъ, я ничего не боюсь. Я бы не побоялась умереть въ эту самую минуту, еслибы мы умерли вмѣстѣ. Неужели это правда? Неужели мы можемъ любить другъ друга такъ, какъ мужчины и женщины любили въ былое время? О! я готова умереть съ тобой, Джекъ. И еслибы ты умеръ раньше меня — я бы не захотѣла жить безъ тебя. Я бы тоже должна была умереть. Голова моя кружится, сердце бьется… Поддержи меня. О! другъ мой! я еще не жила до сихъ поръ. И да здравствуетъ жизнь, и пусть приходитъ смерть, лишь бы намъ никогда, никогда не разлучаться!
V.
правитьИ вотъ какимъ образомъ начались всѣ эти волненія и безпорядки. Любопытной дѣвчонкѣ неразумно дозволили вырости въ старинномъ музеѣ, среди старинныхъ книгъ, которыя развили въ ней болѣзненное любопытство и желаніе познакомиться съ прошлымъ временемъ. Ей безсознательно помогалъ въ этомъ старикъ, который уже впалъ въ дѣтство, прежде нежели было сдѣлано великое открытіе, и память котораго безпрестанно возвращалась ко днямъ его юности, такъ какъ все послѣдующее давно вылетѣло у него изъ головы.
Наконецъ, въ городѣ, по собственнымъ дѣламъ, находился морякъ, безпокойный и недовольный, какъ и всѣ ему подобные; независимый и любознательный, нетерпѣливо поддающійся авторитету и курьезно неспособный забыть прошлаго.
Морякъ и дѣвчонка задумали между собой и пустили въ ходъ все дѣло; а къ нимъ пристали, безъ сомнѣнія, многіе другіе; но эти двое были зачинщиками.
Главный виновникъ — номинальный вожакъ… — но вы сейчасъ услышите, какого рода извиненіе можно представить за него.
Что касается тѣхъ, которыхъ они противъ воли вывели изъ мирнаго забвенія, то всѣ они принадлежали къ тому классу, который съ самаго начала причинялъ намъ много хлопотъ — къ такъ называемому высшему классу, — который ничего такъ не желалъ, какъ жить при старыхъ условіяхъ; а именно: на счетъ труда другихъ. Для этихъ людей требовалось только воскрешеніе памяти, чтобы они сразу стали недовольными. Когда ихъ умы наполнились мыслями о тѣхъ вещахъ, какія они утратили: власть, земля, богатство; и когда въ памяти ихъ ожили искусства, которыя они когда-то любили: музыка, живопись, литература, а съ тѣмъ вмѣстѣ они вспомнили и про старинныя забавы: танцы, пѣніе, всякія игры; когда, наконецъ, глупый старый идолъ — любовь — снова былъ воздвигнутъ, окутанный своими пестрыми и яркими миражами; когда ночь за ночью они разыгрывали комедію прежней жизни — то что же могло изъ всего этого выйти, какъ не мятежъ, а вслѣдъ за нимъ кара и изгнаніе?
Вы сейчасъ услышите, какъ было дѣло. Конечно, они, были бы наказаны изгнаніемъ, еслибы… но разскажу все по порядку.
Пять или шесть недѣль спустя послѣ перваго вечера, который описанъ мной во всѣхъ его подробностяхъ, въ музеѣ собралась та же компанія, но только значительно многолюднѣе. Женщины охотнѣе являлись, привлеченныя нарядами: имъ стоило только взглянуть на нихъ, чтобы позабыть все, что было для нихъ сдѣлано — ихъ теперешнее спокойствіе, ихъ свободу отъ волненій и тревогъ — и вернуться мыслями къ прежнему времени, когда онѣ носили эти роскошныя платья. Сколько при этомъ имъ приходилось страдать — объ этомъ онѣ не такъ легко вспоминали. Наряды, говорю я, обращали ихъ мысли къ тому свѣту, въ которомъ онѣ нѣкогда жили и которому посвящали всю свою безполезную жизнь. Поэтому, повторяю, женщинъ было легче привлечь, нежели мужчинъ. Для послѣднихъ трудно было пріискать соотвѣтствующій соблазнъ.
Компанія, собравшаяся на этотъ разъ въ музеѣ, занималась тѣмъ же ломаньемъ и гримасами, какъ и въ первый вечеръ. Они переодѣлись на старинный ладъ, пѣли, тануовали, разговаривали и смѣялись, хотя, чему было смѣяться, — этого я никогда не могъ понять. Но смѣхъ принадлежалъ къ стариннымъ манерамъ, а они теперь вполнѣ вернулись къ нимъ: они хватались за все, что только принадлежало къ тому времени, какъ бы ни было оно глупо. Итакъ, они смѣялись: по той самой причинѣ они были полны оживленія, и старинное, былое волненіе, — которое, я думалъ, истреблено навѣки, — безпокойство, снова проснулось въ нихъ, или же ловко разыгрывалось ими. Они всѣ были молоды, за исключеніемъ старика, который сидѣлъ въ креслахъ, и то кашлялъ, то разговаривалъ. Христи одѣла его въ бархатный сюртукъ, придававшій ему много достоинства и такой видъ, какъ будто и онъ участвовалъ въ представленіи. Я не говорю, чтобы комедія не была хорошо разыграна — въ своемъ родѣ. Но никакое комедіанство не могло быть полезно, даже въ прошлое время. Быть можетъ, компанія красивыхъ женщинъ, прекрасно одѣтыхъ, и любезныхъ мужчинъ — я употребляю ихъ собственныя глупыя выраженія — забавляющихся между собой и могла доставить кому-нибудь удовольствіе, но только не тѣмъ, среди которыхъ я родился.
Въ тѣ дни, когда эти комедіи ежедневно разыгрывались на одномъ концѣ города, на другомъ мужчины пьянствовали, если у нихъ были деньги, а женщины и дѣти умирали съ голода.
И много имъ было пользы отъ того, что тѣ танцовали и смѣялись!
Смѣялись, скажите пожалуйста! Я жилъ въ той части города, гдѣ умирали съ голода. У насъ было не до смѣху, увѣряю васъ.
Въ своемъ маскарадѣ они естественнымъ образомъ, — точно это составляло неотъемлемую часть изображаемой ими жизни, — выражали старинное безпокойство на лицахъ, точно имъ все чего-то недостаетъ.
И, однако, какъ я уже сказалъ, они смѣялись между собой. Въ безразсудномъ, нелогичномъ прошломъ, хотя каждый всегда хотѣлъ все забрать себѣ и старался превзойти сосѣда, было въ модѣ, однако, притворяться, что никому ничего не надо, что каждый довѣряетъ ближнему и что каждый живетъ лишь съ цѣлью помочь другимъ людямъ. Поэтому они безпрестанно пожимали другъ другу руки и улыбались другъ другу, встрѣчаясь, точно рады были видѣть другъ друга… Ну да что говорить! лицемѣріе прошлаго времени было такъ же смѣшно, какъ эгоизмъ его былъ низокъ.
Но трое изъ компаніи сидѣли особнякомъ въ картинной галлереѣ. То были Христи и двое кузеновъ: Мильдредъ и Джекъ Карера. Они бесѣдовали серьезно и о матеріяхъ важныхъ.
— Дѣло въ томъ, говорилъ Джекъ, что для всѣхъ насъ настоящее стало ненавистно, а для одного или двухъ просто нестерпимымъ.
— Нестерпимо! повторили тѣ двое.
— Мы рѣшили, по крайней мѣрѣ за себя, что не хотимъ больше такъ жить. Не правда ли? Но, кузина Мильдредъ, не забудемъ, что насъ всего лишь трое. Быть можетъ, среди нашихъ друзей въ музеѣ наберется человѣкъ пять-шесть, научившихся чувствовать такъ же сильно, какъ и мы сами. Но развѣ довольно шести-семи человѣкъ, чтобы произвести революцію? Вспомните, что безполезно обращаться съ жалобой или прошеніемъ въ коллегію. Никакой король, никакой совѣтъ или парламентъ въ прошломъ не былъ и вполовину такъ автократиченъ, какъ эта коллегія медиковъ.
— Я читалъ, продолжалъ онъ, давно тому назадъ о владычествѣ жрецовъ. Не думаю, чтобы правленіе какихъ бы то ни было жрецовъ было на половину такъ нетерпимо или такъ деспотично, какъ правленіе медиковъ. Они не только лишили насъ права мыслить, но лишили также и способности мыслить. Бѣдный народъ не способенъ мыслить. Это по истинѣ отчаянное положеніе дѣлъ. Еще нѣсколько лѣтъ, и мы впадемъ въ такое же ужасное тупоуміе…
— Нѣкоторые изъ насъ уже и впали-было, да Христи вывела насъ изъ него, сказалъ Мильдредъ.
— Другой такой случай намъ врядъ ли представится, продолжалъ Джекъ.
— Хорошо, что же дальше, Джекъ?
— Что касается этихъ нашихъ вечернихъ митинговъ, то вы можете быть увѣрены, что они скоро будутъ открыты и запрещены. Неужели вы думаете, что Гротъ потерпитъ, чтобы его излюбленное изобрѣтеніе одного общаго костюма пренебрегалось? Неужели вы воображаете, что Гротъ допуститъ возрожденіе старинныхъ формъ общества?
— О! отвѣчала Христи, еслибы мы могли убѣдить д-ра Грота.
— Другая опасность, продолжалъ Джекъ, заключается въ томъ, что намъ могутъ надоѣсть эти собранія. Видите ли, она вѣдь слишкомъ искусственны. Въ прежнее время вечеръ наступалъ вслѣдъ за днемъ: это былъ пиръ послѣ битвы. А теперь гдѣ битва? И танцы, ухаживанье, комплименты и нѣжные взгляды были лишь предвозвѣстниками серьезной любви. Ну а развѣ теперь мы способны любить серьезно? Могутъ ли мужчины начать снова поклоняться женщинамъ, на которыхъ они такъ долго взирали вполнѣ равнодушно? Если такъ, то мы должны идти наперекоръ коллегіи и рисковать всѣми послѣдствіями. До сихъ поръ я знаю только двоихъ людей, которые на столько твердо рѣшились, что готовы идти на перекоръ коллегіи. Это Христи и я.
Онъ взялъ руку дѣвушки и поцѣловалъ.
— Вы можете присоединить еще одного человѣка, Джекъ, — сказала Мильдредъ. Если вы уѣдете съ Христи, то возьмите меня съ собой. Настоящее для меня нестерпимѣе всякаго будущаго.
— Ну вотъ, значитъ, насъ трое. Но можетъ оказаться и больше. Джефри и Дороти не перестаютъ шептаться и болтать. Быть можетъ, они также найдутъ въ себѣ твердость побѣдить страхъ и присоединиться къ намъ. Ну, увидимся какъ бы то ни было.
— Я думаю, продолжала Мильдредъ, что это можетъ зависѣть отчасти отъ того, какъ представить имъ дѣло. Еслибы вы сумѣли ясно доказать имъ все бѣдствіе ихъ настоящей жизни и заставить ихъ страстно пожелать вещей, о которыхъ они помнятъ, то нѣкоторые послѣдовали бы за нами во что бы то ни стало. Но для большинства коллегія и все, что съ нею связано, имѣетъ слишкомъ большое значеніе.
— Однако вы сами… и Христи…
— Что касается меня, то, кажется, что я помню больше, чѣмъ другіе о прошломъ, отъ того, что я думаю о прошлыхъ горестяхъ. Не могу теперь даже представить себѣ, какъ я могла забыть объ этихъ горестяхъ. И теперь они стали мнѣ такъ дороги, что изъ одной боязни снова позабыть ихъ, я бы отреклась отъ даровъ коллегіи и ушла съ вами. Что касается Христи, то она совсѣмъ не знала того страха, которымъ они теперь заразили нашъ умъ и отравили всю нашу жизнь. Какъ же бы она могла колебаться? Кромѣ того, она любитъ васъ, Джекъ, и этого достаточно.
— Совершенно достаточно, подтвердила Христи, улыбаясь.
— Если вы помните, продолжалъ Джекъ серьезно, то помните, Мильдредъ, что въ жизни было нѣчто и другое, кромѣ общественныхъ удовольствій. Въ одномъ уголку парка вашего отца, напримѣръ, было большое сѣрое зданіе съ тоненькой башней съ колоколами. Зданіе стояло за оградой, въ которой находились: сломанный крестъ, старая ива, двѣ или три надгробныхъ плиты и могилы схороненныхъ деревенскихъ жителей. Помните ли вы это мѣсто, Мильдредъ? Мы съ вами часто, тамъ играли дѣтьми вокругъ стараго зданія и читали надписи на стѣнахъ; по воскресеньямъ мы молились тамъ со всѣмъ, народомъ. Помните?
Мильдредъ всплеснула руками.
— Какъ могла я позабыть объ этомъ! вскричала она. Какимъ образомъ мы всѣ объ этомъ забыли?
— Потому что Гротъ укралъ у васъ память, кузина. Мою память ему не удалось украсть.
— Увы! жаловалась она, какъ намъ вернуться къ прошлому?
— Посредствомъ памяти, Мильдредъ. Все постепенно вернется. Думайте объ этомъ, и вамъ будетъ не такъ страшно послѣдовать за нами. Если религія могла служить утѣшеніемъ прежде, когда жизнь была полна радостей и мало нуждалась въ утѣшеніяхъ, то каково же должно быть ея дѣйствіе теперь, когда жизнь стала скучна и нестерпима, а страшное настоящее длится такъ долго, что кажется, что ему не было начала и никогда не будетъ конца. Мужайтесь, кузина Мильдредъ.
— А теперь, продолжалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, вотъ мой планъ. Мой корабль долженъ плыть въ тотъ портъ, какой укажетъ коллегія. Онъ долженъ отплыть черезъ четыре или пять недѣль. Я возьму васъ обоихъ на корабль. Христи будетъ моей женой, вы нашей подругой. Быть можетъ, еще одинъ или двое присоединятся къ намъ. Мы возьмемъ съ собой всѣ вещи, какія намъ могутъ понадобиться. Я могу достать ихъ, не возбуждая подозрѣній, и мы отплывемъ на одинъ извѣстный мнѣ островъ, гдѣ климатъ теплый, а почва плодородна. Тамъ матросы высадятъ насъ и уплывутъ, если только не пожелаютъ присоединиться къ намъ. И тамъ мы проживемъ столько лѣтъ, сколько намъ положено, ничего не прося у коллегіи. Оживленіе того, что она заставила васъ забыть, то есть религія, послужитъ вамъ, Мильдредъ, замѣной того, что она могла бы вамъ дать. Вы согласны? Хорошо; значитъ, дѣло рѣшено. А теперь вернемся въ залу.
Но, какъ вы увидите дальше, этотъ планъ не былъ приведенъ въ исполненіе.
Когда всѣ разошлись въ этотъ вечеръ, Мильдредъ осталась въ музеѣ.
— Христи, сказала она, мнѣ надо тебѣ кое-что разсказать. Отведи меня куда-нибудь въ уголокъ, гдѣ бы насъ никто не услышалъ.
Ихъ бы никто не услышалъ и въ музеѣ, но сознаніе вины заставляло эту женщину страшиться.
— Пойдемъ въ картинную галлерею, сказала Христи и пошла впередъ. Здѣсь никто не услышитъ то, что мы скажемъ. Душа моя, въ старыя времена, когда люди составляли заговоры, они всегда сходились въ темныхъ галлереяхъ, подземельяхъ и тому подобныхъ укромныхъ мѣстахъ. Просто восхитительно. Я чувствую себя заговорщикомъ.
— Не смѣйся надо мной, милая, но, право же, когда ты услышишь то, что я тебѣ скажу, то еще сильнѣе почувствуешь себя заговорщикомъ.
Покой былъ темный, но въ окно лился лунный свѣтъ и придавалъ странный характеръ картинамъ. Въ концѣ галлереи была дверь, которая почти никогда не отворялась и вела изъ галлереи въ садъ коллегіи.
— Что это такое? спросила Мильдредъ, беря Христи за руку.
— Это дверь въ садъ коллегіи. Почему она открыта?
— У тебя есть ключъ?
— Должно быть, онъ находится въ связкѣ ключей, которая виситъ въ музеѣ, но не знаю навѣрное. Я никогда не употребляла ключей. Кто могъ открыть эту дверь?
Христи торопливо прошла въ конецъ галлереи, а за нею и Мильдредъ. Двери были открыты настежь.
— Кто это сдѣлалъ? снова спросила Христи. Я не могу сказать, кто открылъ эту дверь и зачѣмъ. Ее раньше никогда не открывали.
Мильдредъ вздрогнула.
— Ее открыли съ какимъ-нибудь дурнымъ намѣреніемъ, сказала она, и мы скоро узнаемъ, кто это сдѣлалъ.
Онѣ заглянули черезъ дверь въ садъ коллегіи. Дверь приходилась какъ разъ напротивъ полукруглой лужайки, поросшей травой, которую никогда не косили; позади лужайки росли деревья, и все было залито луннымъ свѣтомъ.
Вдругъ дѣвушки взялись за руки и отпрыгнули отъ двери. Высокая фигура вышла изъ-за деревьевъ и появилась на лужайкѣ, и принялась ходить взадъ и впередъ, съ заложенными за спину руками и съ опущенной на грудь головой.
— Архиврачъ! шепнула Христи.
— Гарри Линистеръ, пролепетала Мильдредъ.
Послѣ того онѣ отошли отъ двери, безшумно притворивъ ее. Но не смогли ни захлопнуть, ни запереть ее.
— Я вижу эту часть сада изъ окна библіотеки, сказала Христи. Онъ гуляетъ тамъ каждое утро и каждый вечеръ. Онъ всегда одинъ. И всегда съ поникшей головой и такимъ видомъ, точно готовъ расплакаться. Какой толкъ быть архиврачемъ, если нельзя дѣлать то, что хочется?
— Душа моя, я боюсь, что тебѣ это не совсѣмъ понятно. Въ старое время — я говорю не про то время, которое предшествовало великому открытію, а про позднѣйшее, когда люди все еще разсуждали и у насъ еще не отняли памяти и разума — хорошо было извѣстно, что архиврачъ былъ побѣжденъ Гротомъ, на сторонѣ котораго оказалось большинство голосовъ.
— Докторомъ Гротомъ?
— Душа моя, Гротъ никогда не былъ докторомъ. Онъ самъ себя называетъ докторомъ. Я помню время, когда Гротъ былъ невѣжественный человѣкъ и взятъ въ услуженіе въ лабораторію профессора Линистера мыть стклянки и банки. Онъ былъ худой — какъ и теперь — небольшаго роста, смуглый и злобный человѣкъ, съ сверкающимъ взглядомъ. О! умный, какъ говорятъ, человѣкъ, но невѣжественный и исполненный ненависти къ образованнымъ и культурнымъ классамъ. Гротъ руководилъ партіей, которая отняла землю и имущество у частныхъ лицъ и передала все государству. Гротъ приказалъ избіеніе старыхъ людей. Гротъ изобрѣлъ жестокую мѣру одного общаго платья. Гротъ превратилъ коллегію въ то, чѣмъ она теперь стала, хотя первоначально имѣлось въ виду совсѣмъ не то. Первоначально коллегія завѣдывала жизнью и здоровьемъ народа. Теперь она стала тиранномъ народа. Она все уничтожила, все, что дѣлаетъ жизнь возможной, и предписываетъ народу быть счастливымъ только тѣмъ, что онъ живетъ. Все Гротъ и никто иной, какъ Гротъ, сдѣлалъ это! Не архиврачъ, не Гарри Линистеръ.
— Почему ты называешь его Гарри Линистеръ, Мильдредъ?
— Душа моя, я думаю, что изъ всѣхъ женщинъ я имѣю наиболѣе причинъ ненавидѣть великое открытіе, потому что оно лишило меня возлюбленнаго.
— Какимъ образомъ? разскажи мнѣ.
— Я говорила тебѣ, Христи, что оживленіе прошлаго означаетъ для меня оживленіе горестей, которыя я ни за что не хочу снова забыть. Выслушай, и ты узнаешь, въ чемъ состоятъ эти горести. Когда было возвѣщено о великомъ открытіи, Гарри Линистеръ былъ уже человѣкомъ извѣстнымъ въ наукѣ; но былъ также извѣстенъ и въ обществѣ. Наука не помѣшала ему влюбиться. И онъ влюбился… въ меня. Да, въ меня. Мы встрѣтились къ тотъ роковой вечеръ въ королевской академіи и условились, что послѣ лекціи встрѣтимся снова. Душа моя, я знала, что онъ хочетъ мнѣ сказать и — о! мое бѣдное сердце! — какъ я была счастлива, думая о томъ, что услышу! Въ Лондонѣ не было умнѣе, красивѣе и талантливѣе человѣка, чѣмъ Гарри. Онъ былъ богатъ, но для меня это не имѣло значенія: онъ былъ уже членомъ королевской академіи наукъ за важное открытіе, сдѣланное имъ. Всѣ говорили, что его ожидаетъ блестящая карьера, и онъ любилъ меня, Христи!
— Ну?
— Но вотъ извѣстіе о великомъ открытіи совсѣмъ заполонило его. Онъ позабылъ про свою любовь, и про меня, и про все на свѣтѣ… Когда я снова попалась ему на глаза… ужь не помню, какъ долго спустя послѣ того… я была въ отвратительномъ общемъ костюмѣ, и онъ не узналъ меня, какъ не отличитъ посторонній человѣкъ овцы въ стадѣ.
— Какъ могъ онъ позабыть? Какъ ты думаешь, неужели Джекъ могъ бы забыть меня?
— Я увѣрена во всякомъ случаѣ, что не забудетъ. А теперь, Христи, я собираюсь сдѣлать очень серьезную попытку. Я собираюсь обратить самого архиврача.
— Мильдредъ!
— Почему нѣтъ? Онъ все же мужчина, полагаю. Никто никогда не считалъ Грота мужчиной. Но Гарри Линистеръ былъ когда-то мужчиной и остался имъ до сихъ поръ. И если у него есть память, такъ же, какъ и глаза — ну тогда…
Она вздохнула.
— Что будетъ, если ты привлечешь его. Мильдредъ?
— Послушай, дитя мое, онъ когда-то любилъ меня. Развѣ этого не довольно? Кромѣ того, онъ знаетъ великій секретъ. Если онъ будетъ съ нами, то къ намъ перейдутъ и всѣ тѣ изъ народа, которые могутъ стряхнуть свою настоящую, злосчастную апатію. Почему мы согласились работать изо дня въ день? Почему мы согласились носить этотъ безобразный костюмъ? Почему мы допустили отнять у себя разумъ и превратиться въ овецъ? Все потому, что коллегія владѣетъ великой тайной и что она убѣдила народъ, что лишиться этого одного преимущества хуже, нежели подвергнуться всѣмъ прежнимъ бѣдствіямъ, вмѣстѣ взятымъ. Гротъ… все это сдѣлалъ… негодный Гротъ. Ну вотъ, еслибы намъ удалось, путемъ убѣжденія, привлечь на свою сторону архиврача, то мы привлечемъ всѣхъ тѣхъ, кто только способенъ присоединиться къ намъ, потому что они ничѣмъ не рискуютъ съ такомъ случаѣ.
— Какъ же ты привлечешь его, Мильдредъ?
— Дитя, ты молода; ты не знаешь исторіи Далилы, сиренъ, Цирцеи, Клеопатры и тысячи красивыхъ женщинъ, которыя обольщали великихъ людей, такъ что тѣ становились мягкимъ воскомъ въ ихъ рукахъ, и онѣ могли лѣпить изъ нихъ что угодно. Бѣдный Гарри! его сердце не всегда было твердо, какъ камень. Я попробую обольстить его, ради его собственнаго счастія — бѣдный! Столько же, сколько и для своего собственнаго. Пусть онъ только будетъ съ нами и сообщитъ свою драгоцѣнную тайну, и мы спасены!
Всѣ замѣтили, конечно, что много дурныхъ отзывовъ сдѣлано обо мнѣ, Гротѣ, но что я тѣмъ не менѣе всѣ ихъ записалъ. Во-первыхъ все, что обо мнѣ было сказано — правда, и я радуюсь при мысли о той роли, какую всегда игралъ относительно народа, съ тѣхъ поръ какъ великое открытіе дало мнѣ возможность руководить его поведеніемъ, во-вторыхъ, можно спросить, какимъ образомъ я все это узналъ. А вотъ это вы сейчасъ услышите.
Все, что я ни дѣлалъ на своемъ общественномъ поприщѣ — что касается частной жизни, то у меня ея вовсе не было, если не считать частной жизнью то, что я уходилъ на ночь къ себѣ, чтобы спать — было сдѣлано для прогресса человѣчества. Съ цѣлью подвинуть этотъ прогрессъ, я нашелъ нужнымъ избавиться отъ безполезныхъ рукъ, — а потому старые люди и были принесены въ жертву — принять одинъ общій уровень жизни для всѣхъ людей, такъ чтобы всѣ работали въ одно и то же время и равное количество часовъ; чтобы всѣ получали одну и ту же пищу и въ равномъ количествѣ; одѣвались одинаково и жили въ одинаковыхъ условіяхъ. Такъ какъ большинство народа принадлежитъ къ тому классу, какой въ былое время назывался низшимъ, то онъ остался положительно въ выигрышѣ. Ну а выигрышъ большинства есть выигрышъ человѣчества. Что касается уничтоженія безпокойныхъ чувствъ, какъ-то: любви, ревности, честолюбія, любознательности, пытливости, страсти къ искусству и пр., то утрата ихъ — есть положительный выигрышъ. Короче сказать, я охотно записываю все, что говорится обо мнѣ, потому что все это — правда, а правда говоритъ сама за себя.
Теперь мнѣ остается пересказать о другой попыткѣ совратить съ пути истиннаго и склонить къ измѣнѣ главу общины, самого архиврача.
VI.
правитьАрхиврачъ обыкновенно прогуливался въ садахъ коллегіи впродолженіи часа или около того, каждое утро.
Сады были обширные, съ лужайками, огородными грядами, цвѣтниками и плодовыми деревьями. Въ самомъ заглохшемъ углу сада, около задняго фасада его жилища, соприкасавшагося съ музеемъ и картинной галлереей, любилъ гулять д-ръ Линистеръ. Никто тамъ не ходилъ, кромѣ его, и еслибы не тропинка, пробитая имъ, то тамъ и пройти было бы невозможно. Въ этомъ пустынномъ и уединенномъ мѣстѣ д-ръ Линистеръ ежедневно гулялъ и размышлялъ. Пустынность и уединеніе нравились ему и успокоительно дѣйствовали на него. Я уже объяснялъ, что онъ съ самаго начала былъ противникомъ политики большинства и никакъ не могъ отдѣлаться отъ нѣкоторой меланхоліи. Быть можетъ, онъ размышлялъ о томъ, какъ сложился бы міръ, еслибы ему предоставлено было руководить имъ по своему усмотрѣнію.
Я слышалъ, что бунтовщики, обсуждая мое поведеніе во время этихъ событій, много толковали о моей неблагодарности. Но, во-первыхъ, если ужь непремѣнно нужно мнѣ защищать свой образъ дѣйствій, позвольте мнѣ указать на то, что мой долгъ по отношенію къ авторитету коллегіи долженъ былъ идти впереди всего, и ужь, разумѣется, впереди всякихъ правъ на мою благодарность. Во-вторыхъ я вовсе не обязанъ благодарностью д-ру Линистеру, да я никому другому. Я самъ вышелъ въ люди. Все, что я сдѣлалъ, я сдѣлалъ своими собственными усиліями и безъ всякой помощи со стороны кого бы то ни было. Д-ръ Линистеръ, правда, нанялъ меня въ лабораторію служителемъ. Прекрасно. Онъ платилъ мнѣ жалованье, а я за него работалъ. Есть тутъ за что быть благодарнымъ. Онъ слѣдилъ за тѣмъ, чтобы я работалъ, какъ слѣдуетъ, а я за тѣмъ, чтобы мнѣ аккуратно платили жалованье. Причемъ тутъ благодарность?
Онъ научилъ меня первымъ основамъ науки. Прекрасно; но вѣдь онъ сдѣлалъ это потому, что хотѣлъ, чтобы простѣйшая часть его опытовъ производилась ловкой, а не невѣжественной рукой. Поэтому онъ научилъ меня этимъ основамъ. Чѣмъ искуснѣе была рука, тѣмъ вѣрнѣе могъ онъ разсчитывать на успѣшность своихъ изслѣдованій. Поэтому, когда онъ нашелъ, что можетъ довѣриться моему глазу и моей рукѣ, то сталъ учить меня дальше и поощрялъ заниматься самостоятельно и давалъ мнѣ читать лучшія книги. Прекрасно. Но вѣдь все это онъ дѣлалъ ради личныхъ цѣлей.
Что же произошло дальше? Мало-по-малу лабораторный служитель Гротъ получилъ такое значеніе въ лабораторіи, что превратился въ Грота ассистента или демонстратора, и былъ нанятъ другой служитель — достойный человѣкъ, и по сіе время ревностно исполняющій это полезное занятіе и ничего инаго не желающій, какъ добросовѣстно мыть стклянки и банки.
Постепенно Гротъ сталъ извѣстенъ и за стѣнами лабораторіи; много интересныхъ и важныхъ открытій было сдѣлано Гротомъ. Наконецъ Гротъ сталъ слишкомъ великимъ человѣкомъ для того, чтобы оставаться ассистентомъ д-ра Линистера. Онъ завелъ свою собственную лабораторію: Гротъ предпринялъ собственный рядъ изслѣдованій. Эти изслѣдованія всѣ имѣли практическій характеръ, и на этомъ поприщѣ онъ скоро превзошелъ всѣхъ остальныхъ.
Помните, что д-ръ Линистеръ никогда не требовалъ благодарности. Онъ былъ слишкомъ ученый человѣкъ. Во всѣхъ случаяхъ, когда это было для него пригодно, онъ выражался съ большой похвалой о научныхъ заслугахъ своего бывшаго ассистента.
Но во всемъ этомъ нѣтъ мѣста, какъ видите, для благодарности.
Что касается личной дружбы или какого сожительства, общности интересовъ и общности работы, то все это пустыя слова, фразы давно отжившаго прошлаго.
Кромѣ того, между нами никогда и не было личной дружбы. Совершенно напротивъ. Д-ръ Линистеръ никогда не могъ вполнѣ забыть, что въ старое время я былъ слугой, а онъ господиномъ. Когда равенство установлено разъ навсегда, то такое непрерывное напоминаніе о неравенствѣ несносно.
Въ сущности, д-ръ Линистеръ былъ мнѣ антипатиченъ съ самаго начала; за исключеніемъ научныхъ изслѣдованій у насъ ничего не было общаго. Въ старое время онъ былъ то, что называлось джентльменомъ; онъ былъ также и образованный человѣкъ: игралъ на фортепіано, писалъ стихи, танцовалъ, пѣлъ, разыгрывалъ комедіи и всякія такія вещи. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые стремились всегда дѣлать все то, что дѣлаютъ другіе, и дѣлать это непремѣнно такъ же хорошо, какъ и они. Поэтому, хотя онъ былъ хорошимъ и трудолюбивымъ ученымъ, однако проводилъ полдня въ клубѣ, или за различными спортами, или въ обществѣ, то-есть среди женщинъ. Я помню, мальчишка-пажъ каждый день носилъ ему какія-то записочки, и д-ръ Линистеръ былъ всегда готовъ бросить самое важное дѣло, чтобы бѣжать выполнять какой-нибудь женскій капризъ.
Что касается меня, то я не получилъ ровно никакого образованія, никогда не былъ свѣтскимъ человѣкомъ, и видъ женщины всегда наполнялъ меня презрѣніемъ къ человѣку, который могъ терять время, гоняясь за созданіемъ, не способнымъ къ наукѣ, никогда наукой не интересовавшимся и до того обезображивавшимъ себя, наматывая на себя всякія тряпки, что трудно было даже представить, что за ними скрывается.
Что касается музыки и всего прочаго, то я даже никогда не поинтересовался узнать, на что все это годно, а послѣ того какъ сталъ работать въ лабораторіи, — это замѣнило мнѣ театръ и все что угодно.
И вотъ опять, когда наступила эпоха, когда вопросъ о собственности принялъ острый характеръ, и мы пытались разрѣшить его посредствомъ междоусобной войны, хотя д-ръ Линистеръ остался вѣренъ своему рѣшенію не выходить изъ лабораторіи, его симпатіи всегда были на сторонѣ индивидуализма. Мало того: онъ никогда не скрывалъ своего мнѣнія и постоянно высказывалъ на совѣщательныхъ митингахъ «Дома жизни», что уничтоженіе частной собственности и учрежденіе соціализма были величайшими ударами, нанесенными цивилизаціи. Но коллегія споспѣшествуетъ не цивилизаціи, а наукѣ, а это совсѣмъ не одно и то же — и научному концу человѣчества. Постепенное искорененіе всѣхъ чувствъ: любви, ревности, честолюбія, соперничества дѣлаютъ жизнь, — утверждалъ д-ръ Линистеръ, — такою бѣдной, что безболѣзненная кончина представляется наилучшимъ исходомъ для всего человѣческаго рода. Безполезно было бы указывать такому предубѣжденному человѣку громадную выгоду для людей въ пріобрѣтенномъ ими невозмутимомъ спокойствіи души. Онъ являлся даже по временамъ адвокатомъ воскрешенія войны — войны, этого варварскаго способа улаживать всякій споръ, въ которой тысячи жизней гибнутъ на одномъ полѣ битвы. Не могъ онъ также никогда согласиться съ большинствомъ коллегіи, что единственная цѣль человѣчества — это одна жизнь, къ которой всегда будетъ стремиться наука, жизнь безъ конца, безъ труда, мысли, заботы или волненій какого бы то ни было рода.
Въ сущности, согласно моему мнѣнію и мнѣнію моихъ послѣдователей, торжество науки заключается въ слѣдующемъ: философъ находитъ существо съ эфемернымъ существованіемъ, подверженное всевозможнымъ недугамъ и страданіямъ отъ внѣшнихъ причинъ, терзаемое самыми противорѣчивыми чувствованіями; существо жадное, съ неутолимыми аппетитами, гнѣвливое и раздражительное, сварливое и злобное, которымъ очень трудно руководить, повинующееся только собственнымъ себялюбивымъ желаніямъ, мучимое умственными сомнѣніями и вопросами, на которые никогда не найдется отвѣта.
Философъ обработываетъ это существо до тѣхъ поръ, пока не отольетъ его совсѣмъ въ новую форму, такъ что никто не найдетъ въ немъ сходства съ прежнимъ. Новое существо безсмертно; оно свободно отъ болѣзни и отъ возможности болѣзни; оно лишено чувствъ и желаній, и не знаетъ умственнаго безпокойства. Оно дышитъ, ѣстъ, спитъ.
Такова моя идея о торжествѣ науки. Д-ръ Линистеръ никогда не раздѣлялъ ее.
Въ обращеніи архиврачъ сохранялъ старинныя манеры вѣжливости и вниманія, какія были въ модѣ, когда онъ воспитывался. Его спеціальнымъ дѣломъ было впродолженіи многихъ лѣтъ изученіе такъ называемыхъ неизлѣчимыхъ болѣзней, какъ астма, подагра, ревматизмъ и такъ далѣе. Съ своей стороны, съ тѣхъ поръ какъ я сталъ суффраганомъ, я постоянно занимался администраціей, имѣя въ виду постоянно торжество науки. Съ этою цѣлью я установилъ равенство безусловное и во всѣхъ отношеніяхъ; я также поставилъ себѣ задачей упростить трудъ, расширить производство и распредѣленіе пищи механическимъ путемъ и такимъ образомъ ослабить необходимость мыслить, соображать и изобрѣтать. Большая часть нашего труда такъ раздѣлена, что никто не знаетъ больше той частички, которая занимаетъ его впродолженіи четырехъ часовъ ежедневно. Рабочіе, знакомые съ полнымъ ходомъ производства — невозможны. Они спрашиваютъ; они вникаютъ; желаютъ усовершенствовать. Когда же ихъ дневной трудъ ограничивается чисто механическими пріемами, они исполняютъ его, не думая. Если уже трудъ необходимъ, то пусть будетъ на сколько возможно машинальный, такъ чтобы голова совсѣмъ не участвовала въ немъ. Въ этомъ отношеніи моихъ взглядовъ никогда не раздѣлялъ архиврачъ. Еслибы ему дать волю, то весь мой великолѣпный планъ былъ бы давно уничтоженъ. Я предполагаю, что невозможность поступать такъ, какъ ему хотѣлось бы, была причиной его глубокой меланхоліи. Его лицо всегда грустно, потому что онъ не могъ примириться съ ученіемъ о равенствѣ людей, безъ котораго невозможно совершенство жизни.
Короче сказать, у меня съ архиврачемъ не было почти ни одного общаго взгляда. Но онъ былъ выбранъ на свой постъ, а я на свой. Мы раздѣляли между собой великую тайну, и мои взгляды взяли перевѣсъ въ совѣтѣ, что объясняется или моимъ умѣньемъ убѣдить своихъ собратовъ или же вѣрностью и истиной самихъ взглядовъ.
Но что касается благодарности, то для нея не было ни мѣста, ни причины.
И вотъ въ то время какъ д-ръ Линистеръ прохаживался по открытому мѣсту напротивъ картинной галлереи, съ заложенными за спину руками, съ поникшей головой, съ мыслями, блуждавшими неизвѣстно гдѣ, онъ ощутилъ нѣчто необыкновенное. Когда человѣкъ живетъ, какъ мы живемъ, когда дни слѣдуютъ одинъ за другимъ, сходные какъ двѣ капли воды, то самыя ничтожныя вещи способны смутить умъ. Долгіе годы докторъ никогда и не помышлялъ о картинной галлереѣ, или о двери, въ нее ведущей. Но потому, что она оказалась отворенной, тогда какъ онъ привыкъ видѣть ее запертой, онъ смутился, поднялъ голову и замѣтилъ причину своего смущенія.
Дверь была отворена. Почему? Что-за дверь? Тутъ онъ вспомнилъ, какая это дверь и куда она ведетъ. Она вела въ старинную картинную галлерею, о самомъ существованіи которой онъ позабылъ, хотя каждый день видѣлъ дверь и само зданіе. Картинная галлерея! Она была полна картинами, написанными въ послѣдніе годы передъ великимъ открытіемъ, другими словами, она была полна жизнью, какую онъ велъ давно тому назадъ… какою мысленно онъ жилъ и до сихъ поръ. Въ то время когда онъ въ смущеніи стоялъ передъ дверью, онъ ощутилъ странное біеніе сердца. Онъ никогда, видите ли, не переставалъ жалѣть и не забывалъ прошлой жизни. И вотъ ему захотѣлось снова взглянуть на нее. Такъ могъ монахъ старыхъ временъ пожелать взглянуть на портреты красивыхъ женщинъ, послѣ того какъ отрекся отъ любви.
Онъ колебался, колѣни его дрожали, однако онъ поддался искушенію и вошелъ въ галлерею.
Утреннее солнце вливалось сквозь окно и ложилось на полъ, мошки носились въ солнечныхъ лучахъ; галлерея была совсѣмъ пуста, но на стѣнахъ висѣли одна подъ другой картины прошлаго. На нѣкоторыхъ краски выцвѣли: пунцовая стала блѣдно-розовой; зеленая — сѣрой; красная — бурой; но фигуры сохранились, и жизнь, которая ушла отъ него, снова воскресла въ его воображеніи. Онъ видѣлъ женщинъ, какими онъ ихъ — такъ любилъ: онѣ лежали на мягкихъ кушеткахъ и глядѣли на него глазами, отъ которыхъ забилось его сердце, и весь онъ задрожалъ; онѣ танцовали; сидѣли въ лодкахъ, одѣтыя въ легкія платья; онѣ играли въ лаунъ-теннисъ. Онъ видѣлъ ихъ верхомъ на лошади и въ салонѣ, окруженными поклонниками. Что еще? Онѣ были нарисованы въ фантастическихъ, былыхъ костюмахъ, а то и совсѣмъ безъ костюма. И чѣмъ болѣе онъ глядѣлъ, тѣмъ ярче пылали его щеки, тѣмъ сильнѣе билось сердце. Куда онѣ дѣвались — женщины его молодости?
Вдругъ онъ услышалъ звуки музыкальнаго инструмента. Его называли когда-то цитрой. Онъ вздрогнулъ, точно пробужденный отъ сна. И вдругъ услышалъ голосъ; онъ пѣлъ ту самую пѣсню, которую онъ слышалъ пять или шесть недѣль тому назадъ: — «О! любовь дороже всего въ мірѣ. Дайте намъ любовь, и ничего больше намъ не нужно!»
Но только на этотъ разъ другой голосъ — болѣе сильный и лучше обработанный — пѣлъ эти слова.
Д-ръ Линистеръ снова вздрогнулъ. Онъ измѣнился въ лицѣ и поблѣднѣлъ.
— Небо! пробормоталъ онъ. Неужели это призраки? Что это значитъ? Вотъ уже вторично моя пѣсня, моя собственная безразсудная пѣсня носится въ воздухѣ. А голосъ — я помню этотъ голосъ! Чей онъ? чей это голосъ?
И говоря это, онъ оглядывался и снова взглянулъ на картины.
— На каждомъ лицѣ, сказалъ онъ, видно неудовлетворенное желаніе. И однако они счастливѣе отъ этой самой неудовлетворенности. Да, они счастливѣе. Но откуда несется эта музыка? Кто играетъ и кто поетъ?
И въ то время какъ онъ слушалъ, уносясь подъ вліяніемъ музыки и картинъ въ прошлое, онъ не особенно удивился, увидя, что изъ музея вошла въ галлерею молодая лэди, совершенно по виду принадлежавшая къ прошлому міру. Въ ней не было ни одной черты современной: и нарядъ ея былъ не легальный, и на головѣ отсутствовала плоская шапка.
— Вотъ лицо, сказалъ себѣ д-ръ Линистеръ, которому при надлежитъ голосъ. Я знаю это. Но гдѣ я видѣлъ его въ послѣдній разъ? Кому принадлежитъ оно?
Она простояла нѣсколько минутъ въ солнечномъ сіяніи. Позади нея приходилась большая картина, залитая пурпуромъ, и на этомъ фонѣ рельефно выдѣлялась ея стройная фигура, облеченная въ платье нѣжнаго цвѣта изъ какой-то мягкой шелковистой матеріи. Перёдъ платья былъ отдѣланъ болѣе яркой матеріей; на лѣвомъ плечѣ приколоты цвѣты; волосы уложены густыми косами на головѣ; вокругъ шеи обвивалась ленточка, и на ней что-то висѣло; она была въ темныхъ длинныхъ перчаткахъ, а въ рукѣ держала соломенную шляпу. Быть можетъ, отъ солнечнаго сіянія глаза ея такъ блестѣли, щеки горѣли, а розовыя губки дрожали.
Она стояла и глядѣла разсѣянно передъ собой, какъ будто никого не видя.
Д-ръ Линистеръ поблѣднѣлъ еще сильнѣе; щеки его были такъ блѣдны, что можно было подумать, что онъ готовъ упасть въ обморокъ.
— Великій Боже! пролепеталъ онъ, возвращаясь къ восклицаніямъ минувшаго времени, мы лишились женской красоты! О! безумцы! безумцы! мы все отвергли… и ради чего?…
Тутъ дѣвушка торопливо подошла къ нему. Улыбка привѣтствія играла на ея губахъ; румянецъ пылалъ на щекахъ, глаза глядѣли и опускались, опять поднимались и опять опускались.
Она остановилась передъ нимъ и протянула обѣ руки.
— Гарри Линистеръ! вскричала она, какъ бы удивленная, и съ легкимъ смѣхомъ: — какъ давно, давно мы не встрѣчались!
VII.
правитьВъ это утро, въ то время какъ я находился въ своей частной лабораторіи, пересматривая кое-какія замѣтки объ экспериментахъ по части искусственнаго приготовленія пищи, меня прервалъ стукъ въ дверь.
Мой посѣтитель былъ привратникъ «Дома жизни», нашъ самый преданный и вѣрный слуга, Джонъ Лаксъ. Его обязанностью было ночевать въ домѣ и сторожить горны и лабораторіи, послѣ того какъ дневныя занятія въ нихъ бывали окончены. Ему приказано было при этомъ убивать каждое постороннее лицо, которое подъ какимъ бы то ни было предлогомъ попыталось бы проникнуть въ домъ.
То былъ плотный, коренастый мужчина, сильный и здоровый, хотя великое открытіе застало его уже сорокалѣтнимъ человѣкомъ; его волосы, порѣдѣвшіе на маковкѣ, все еще были густы на вискахъ и торчали вихрами, придавая ему грозный видъ — подъ красной съ золотомъ шапкой. Онъ носилъ большую алебарду, какъ присвоенный его званію знакъ, а платье у него было подъ стать шапкѣ красное съ золотымъ шитьемъ. Кромѣ представителя власти дома и коллегіи, я бы никому не дозволилъ такой великолѣпной внѣшности.
— Что вы хотите мнѣ сказать, Джонъ? спросилъ я.
Я долженъ объяснить, что Джонъ Лаксъ былъ очень полезнымъ для меня лично человѣкомъ, въ томъ отношеніи, что доносилъ мнѣ постоянно о внутреннемъ состояніи коллегіи и ея ассистентахъ, о томъ, что говорилось и дебатировалось, какія мнѣнія высказывались и кѣмъ именно.
— Въ самой коллегіи, суффраганъ, началъ онъ, и въ домѣ все обстоитъ благополучно. Хоть бы маленькое недовольство проявилось, или бы бунтъ, или бы что-нибудь такое, чтобы встряхнуть компанію. Но никто даже и не ропщетъ больше. Маленькую встряску, право, не мѣшало бы, а затѣмъ мы опять возстановили бы миръ и спокойствіе.
— Не говорите глупостей, Джонъ.
— Какъ угодно, суффраганъ, но вы любите знать обо всемъ, что происходитъ. Какъ-то покажется вамъ то, что я вамъ сейчасъ сообщу.
— Продолжайте, Джонъ; въ чемъ дѣло?
— Неладно дѣло, суффраганъ. Но ваша милость выше закона и прежде чѣмъ начать длинную исторію… замѣтьте очень важную исторію…
— Въ чемъ дѣло? кто въ ней замѣшанъ?
— Много людей; безъ счета. Онъ въ ней замѣшанъ, чего вамъ больше?
— Онъ?..
Джонъ Лаксъ ткнулъ пальцемъ черезъ плечо по направленію къ жилищу архиврача, такъ что я не могъ не понять, о комъ онъ говоритъ, но прикинулся, что не понимаю.
— Онъ, Джонъ? Кто онъ?
— Архиврачъ замѣшанъ въ исторіи; вотъ вамъ! Ну-съ, суффраганъ, достаньте-ка бутылочку съ рюмочкой, и я разскажу вамъ исторію, не боясь, что охрипну, потому что горло у меня нѣжное.
Я далъ ему бутылку и рюмку и, выпивъ водки — напитокъ воспрещенный для народа — онъ началъ разсказывать.
Нѣкоторыя причины, разсказалъ онъ, внушили ему подозрѣнія на счетъ того, что происходило въ музеѣ въ теченіе нѣсколькихъ послѣднихъ недѣль. Тамъ далеко за полночь свѣтился огонь въ окнахъ. Разъ онъ пытался-было войти, но дверь оказалась запертой. Онъ слышалъ музыку и звуки многихъ голосовъ.
Но тутъ я замѣтилъ Джону Лаксу, что не существуетъ закона, воспрещающаго сборищъ народу, а также поздняго сидѣнья по ночамъ, пѣнія или музыки, хотя, конечно, я надѣялся, что люди сами давно уже перестали желать собираться, позабыли и думать о музыкѣ.
Джонъ Лаксъ продолжалъ разсказъ и сообщилъ, что вспомнилъ про дверь, которая ведетъ въ картинную галлерею изъ сада коллегіи и отъ которой у него хранился ключъ.
Онъ тихонько отворилъ эту дверь и затѣмъ каждую ночь пробирался незамѣтно въ картинную галлерею и оттуда въ раскрытую дверь наблюдалъ за тѣмъ, что происходило въ музеѣ. Онъ нашелъ укромное мѣстечко у самой двери, за группой статуй, гдѣ, притаившись, могъ все видѣть и слышать.
Я услышалъ къ своему изумленію, какъ небольшая партія людей каждую ночь занималась оживленіемъ прошлаго, не съ похвальной цѣлью возбудить спасительное отвращеніе къ тѣмъ ужаснымъ временамъ, но совсѣмъ наоборотъ. Эти безумцы воспроизводили одну лишь пріятную сторону той жизни: беззаботныя и веселыя вечеринки богатыхъ и обезпеченныхъ людей.
Они зашли такъ далеко, сообщалъ Джонъ Лаксъ, что восхваляютъ тѣ времена, ругаютъ настоящія и позорятъ, мое имя, какъ предполагаемаго творца общественнаго равенства. Правда, компанія этихъ безумцевъ была не велика: ихъ легко было обуздать и привести къ повиновенію, но все же исторія эта меня поразила.
— Я питалъ подозрѣнія, продолжалъ Джонъ Лаксъ, съ самаго того утра, какъ, заглянувъ въ музей, увидѣлъ молодую дѣвчонку, разодѣтую и вертящуюся передъ зеркаломъ, на манеръ актрисы, какъ ихъ когда-то называли, а совсѣмъ не такъ, какъ должна держать себя разумная женщина. Но это еще не все.
Онъ умолкъ и затѣмъ хрипло прошепталъ: — суффраганъ, я только-что обошелъ сады. За картинной галлереей на лужайкѣ, подъ деревьями можно увидѣть въ настоящую минуту курьезную картину, и если вы позволите мнѣ провести васъ туда, суффраганъ, то будете удивлены и… полюбуетесь тѣмъ, что увидите.
Я послушался. Я всталъ и пошелъ за усерднымъ слугою. Онъ провелъ меня въ ту часть сада, которая мнѣ была незнакома; это та, о которой я говорилъ выше. Онъ провелъ меня сквозь чащу кустарниковъ къ развалинамъ старинной бесѣдки, выстроенной изъ дерева; но доски разсохлись и дали трещины.
— Станьте тутъ, глядите и слушайте, шепнулъ Джонъ Лаксъ, ухмыляясь.
Сквозь трещины я увидѣлъ полукруглую лужайку, густо поросшую нескошенной и неполотой травой. Почти напротивъ меня на поваленномъ пнѣ сидѣла женщина, фантастически одѣтая, вопреки правиламъ, и у ея ногъ лежалъ никто иной, какъ самъ архиврачъ! При этомъ видѣ я дѣйствительно насторожилъ уши и сталъ слушать съ величайшимъ напряженіемъ.
— Не во снѣ ли мы видимъ все это, Мильдредъ?
— Нѣтъ, Гарри: мы спали все это время, долгое, долгое время… Но теперь мы не спимъ; теперь только мы проснулись. Вы товарищъ моихъ дѣтскихъ игръ, а я ваша подруга.
И она покраснѣла.
— Окажите мнѣ, что вы дѣлаете въ своей лабораторіи? открываете все новыя тайны природы? Счастливы ли вы тѣмъ, что дѣлаете все новыя открытія, Гарри?
— Это единственная вещь, которая дѣлаетъ жизнь сносной… открывать тайны природы. Зачѣмъ бы и жить, еслибы этого не было?
— Въ такомъ случаѣ, Гарри, зачѣмъ живемъ всѣ мы, которые не изслѣдуемъ тайнъ природы? какимъ образомъ будемъ счастливы мы, женщины; мы вѣдь ничего не изслѣдуемъ, какъ вамъ извѣстно.
— Счастливы? гдѣ мы, Мильдредъ, въ прошломъ или въ настоящемъ?
Онъ оглядѣлся, точно ожидалъ, что фигуры, изображенныя на картинахъ, сойдутъ съ нихъ и выйдутъ въ садъ.
— Въ настоящую минуту, Гарри, мы живемъ въ прошломъ. Мы оба вернулись назадъ, въ чудное, прелестное прошлое, когда все было очаровательно. Внѣ этого мѣста царитъ отвратительное настоящее. Вы создали это настоящее для насъ, а потому вы должны знать, каково оно. Дайте мнѣ взглянуть на васъ, Гарри. Какъ въ вашихъ глазахъ ожило прежнее выраженіе. Сбросьте эту черную тогу, Гарри, пока вы со мной. Вотъ такъ. Такъ вы снова мой старинный знакомый, и мы можемъ разговаривать другъ съ другомъ. Вы больше не президентъ ученой коллегіи, не грозный и почтенный архиврачъ и хранитель «Дома жизни». Вы просто Гарри Линистеръ. Скажите мнѣ, Гарри, счастливы ли вы въ этомъ настоящемъ, которое вы же создали?
— Нѣтъ, Мильдредъ, я совсѣмъ не счастливъ.
— Почему же въ такомъ случаѣ не передѣлать настоящаго? почему не вернуть прошлаго?
— Этого невозможно. Мы могли бы на время оживить прошлое; но оно стало бы скоро такъ же невыносимо, какъ и настоящее. Въ прежнее время всѣ вещи длились одно мгновеніе и затѣмъ исчезали. А теперь — и онъ устало вздохнулъ — онѣ длятся, о! длятся безъ конца! такъ что ничего для насъ не осталось кромѣ того, что доискиваться новыхъ тайнъ природы. Ну, а вамъ какъ живется, Мильдредъ?
— Я долго была точно во снѣ. То былъ долгій, долгій кошмаръ, никогда меня не покидавшій, день и ночь. Не знаю, какъ долго онъ продолжался; но, наконецъ, я изъ него вышла, слава Богу.
Архиврачъ вздрогнулъ и удивленно взглянулъ.
— Какъ давно я не слыхалъ такихъ словъ. Я думалъ, что мы позабыли…
— Меня пробудила отъ сна дѣвочка Христи. И теперь мы рѣшили, — нѣкоторые изъ насъ — во что бы то ни стало, пренебрегая рискомъ и опасностями… да, еслибы даже намъ пришлось отказаться отъ великаго открытія… Жить по-старому… любить… опять!.. медленно произнесла она. — Знаете ли вы, что значитъ вернуться къ прошлому, Гарри Линистеръ? Подумайте о томъ, что это значитъ.
Онъ молчалъ.
— Развѣ вы забыли, Гарри, что это значитъ? ласково спросила она.
— Нѣтъ. Я все помню, но стараюсь васъ понять. Проклятое настоящее окружаетъ и давитъ меня, точно страшная черная мгла. Можемъ ли мы разсѣять эту мглу? можемъ ли начать жить снова?
— Нѣкоторые изъ насъ нашли средство жить. По утру мы надѣваемъ нашъ отвратительный мундиръ и исполняемъ возложенную на насъ работу, въ роли несчастныхъ существъ, пребывающихъ въ полудремотѣ отъ нескончаемаго однообразія жизни. Мы сидимъ между ними, молчимъ, какъ и они, стараемся потушить блескъ глазъ, находясь въ общественной столовой. Но по вечерамъ мы приходимъ сюда, надѣваемъ прежнее платье и живемъ прежнею жизнью.
— Это удивительно. Я зналъ, что человѣческая природа рано или поздно возьметъ свое. Я говорилъ это Гроту. Онъ всегда былъ на ложной дорогѣ.
— Гротъ! что знаетъ Гротъ объ общественной жизни? Помилуйте, вѣдь онъ былъ у васъ въ услуженіи, простымъ лаборантомъ. Онъ вообразилъ, что справедливость требуетъ всѣхъ низвести до его собственнаго уровня, а счастіе заключается въ томъ, чтобы жить не размышляя. Гротъ! помилуйте! да у него только одна мысль: превратить насъ въ машины. О, Гарри! сказала она съ упрекомъ въ глазахъ, — вы архиврачъ и не можете измѣнить этого порядка вещей.
— Нѣтъ, не могу; противъ меня большинство коллегіи.
— А что, Гарри, я не подурнѣла послѣ всѣхъ этихъ лѣтъ?
Она внезапно перемѣнила голосъ и манеры и засмѣялась, повернувшись лицомъ къ нему. Колдунья! гнусная колдунья!
— Мильдредъ, мнѣ кажется, что еще вчера я любилъ васъ! мнѣ кажется, что великое открытіе сдѣлано только вчера. О! вы прекраснѣе, чѣмъ когда-либо!
— Если я прекрасна, то меня стоитъ любить, Гарри. Но вы убили любовь.
— Нѣтъ, нѣтъ. Любовь умерла, мы не убивали любви. Почему мужчины перестали любить женщинъ? Потому, вѣроятно, что видѣли ихъ ежедневно, и онѣ имъ надоѣли.
— Но вѣдь вы отняли отъ жизни все, что могло поддержать жизнь и страсть: музыку, искусство, литературу, грацію, культуру, общество… все рѣшительно.
— Мы ихъ не отнимали. Они сами вышли изъ употребленія.
— Одѣли насъ всѣхъ одинаково, въ самый безобразный костюмъ, какой только можно придумать.
— Гротъ придумалъ этотъ костюмъ.
— Какой толкъ быть архиврачемъ, если вы не можете поступать такъ, какъ хотите?
Гарри вздохнулъ.
— Мое мѣсто въ лабораторіи. Я дѣлаю опыты и открытія. Суффраганъ управляетъ страной. Таковъ законъ. Но разскажите мнѣ, Мильдредъ, обо всемъ подробно.
Мильдредъ пересказала то, что уже извѣстно читателю.
— Что-то скажетъ Гротъ, когда узнаетъ объ этомъ?
— Онъ не заставитъ насъ больше вернуться къ прошлому, Гарри. Я не покорюсь Гроту.
Гарри вздохнулъ.
— Старая жизнь! старая жизнь! Сознаюсь, Мильдредъ, что я никогда не забывалъ ее, ни на одинъ день… и не переставалъ жалѣть о томъ, что ея больше нѣтъ.
— Гротъ разрушилъ ее; но мы можемъ ее возстановить.
— Невозможно.
— Ничто не невозможно… для васъ. Подумайте, Гарри, шепнула она. Вѣдь вы владѣете тайной.
Онъ вздрогнулъ и перемѣнился въ лицѣ.
— Да, да. Но что же изъ того?
— Приходите къ намъ и поглядите на оживившуюся прежнюю жизнь. Приходите сегодня вечеромъ… приходите, милый Гарри.
Она положила ему руку на плечо.
Глаза ихъ встрѣтились. Онъ затрепеталъ: вѣрный признакъ, что старая жизнь просыпалась въ немъ.
— Приходите, Гарри! Забудьте про лабораторію и приходите провести съ нами время. Но приходите безъ Грота. Одинъ видъ Грота разсѣетъ и убьетъ всѣ наши радости. Приходите! Пусть не будетъ больше главы ученой коллегіи, а пусть будетъ мой дорогой другъ и товарищъ, Гарри Линистеръ, такой, какимъ онъ былъ до ужаснаго открытія… но это уже безуміе. Приходите, Гарри, приходите сегодня вечеромъ.
VIII.
правитьЯ отпустилъ Джона Лакса, наказавъ ему хранить все въ глубокой тайнѣ. Я зналъ, и давно уже, что этотъ человѣкъ, бывшій нѣкогда отъявленнымъ врагомъ аристократовъ, питалъ чрезвычайную ненависть къ архиврачу, а потому былъ увѣренъ, что онъ не проговорится.
Я рѣшилъ быть на-сторожѣ и если возможно, то присутствовать на собраніи нынѣшняго вечера. Что будетъ — я не зналъ и не могъ даже предвидѣть: у насъ нѣтъ законовъ, воспрещающихъ подобныя собранія. Если архиврачъ вздумаетъ присутствовать при такихъ комедіяхъ, то какъ можно его остановить?
Но я рѣшилъ быть на-сторожѣ. И вы сейчасъ услышите, какъ я былъ за это вознагражденъ.
Д-ръ Линистеръ по обыкновенію былъ грустенъ и разсѣянъ за ужиномъ. Онъ ничего не сказалъ про свои намѣренія. Что касается меня, то я озиралъ столовую, стараясь замѣтить членовъ, принадлежащихъ къ опасной компаніи по ихъ неестественной оживленности. Но никого не замѣтилъ, кромѣ дѣвочки Христи, оживленіе которой естественно можно было приписать молодости. Правда, лицо Джона Лакса, въ то время какъ онъ видѣлъ на самомъ концѣ нашего стола, выражало также худо скрываемую радость и оживленіе, очень интересныя для наблюденія тѣмъ, кто зналъ истинный смыслъ этихъ чувствъ. Бѣдный Джонъ Лаксъ! Никогда не найти намъ другаго такого ревностнаго и преданнаго слуги!
Я подождалъ до половины девятаго, затѣмъ вышелъ изъ зданія.
Ночь была темная и теплая. Луна не показывалась на небѣ, которое было покрыто облаками; въ воздухѣ было душно и время отъ времени доносились отдаленные раскаты грома.
Я осторожно и безшумно пробрался черезъ темный садъ ко входу въ картинную галлерею, который вѣрный Джонъ Лаксъ отперъ для меня. Со всевозможными предосторожностями прокрался я въ галлерею. Она была пуста, но въ концѣ находилась раскрытая дверь въ музей, и черезъ нее врывалась узкая полоса свѣта на средину галлереи. Я пробирался около темной стѣнки и дошелъ до самой двери. Тутъ я нашелъ группу статуй, о которой говорилъ Джонъ Лаксъ, гдѣ я могъ спрятаться и незримо присутствовать при всемъ, что происходило.
Сознаюсь, что даже донесенія Джона Лакса не подготовили меня къ той сценѣ, какую я увидѣлъ. Въ музеѣ собралось около тридцати или сорока женщинъ и мужчинъ; покой былъ ярко освѣщенъ; въ вазахъ красовались цвѣты; стоялъ музыкальный инструментъ и кто-то сидѣлъ за нимъ и пѣлъ. Когда пѣніе прекратилось, всѣ принялись болтать и смѣяться. Затѣмъ другая особа сѣла за рояль и заиграла, и всѣ завертѣлись парами по комнатѣ, точно вихрь. Что касается ихъ костюмовъ, то я ничего подобнаго не видывалъ. Женщины были одѣты въ шелковыя платья: бѣлыя, розовыя, голубыя, отдѣланныя кружевами; на рукахъ и на шеѣ у нихъ надѣты были ожерелья и браслеты; руки обтянуты длинными бѣлыми перчатками, а волосы убраны цвѣтами. Въ рукахъ онѣ держали вѣера, платья были съ вырѣзными лифами и обнажали шею и плечи и ту часть рукъ, которая не была прикрыта перчатками.
И всѣ онѣ казались возбужденными. То выраженіе спокойствія, которое я такъ долго старался запечатлѣть на ихъ лицахъ, совсѣмъ ушло. Старинное несчастное волненіе, сверкающіе глаза, пылающія щеки и прерывистое дыханіе вернулись къ нимъ. Что было съ ними дѣлать? Что касается мужчинъ, то они были въ черныхъ фракахъ — всѣ, какъ одинъ человѣкъ! Не понимаю поэтому, почему они протестовали противъ однообразнаго костюма изъ фланели? И ихъ лица также полны были безпокойства и ожиданія. Такъ не похожи были они на тѣхъ женщинъ и мужчинъ, какихъ я видѣлъ сегодня вечеромъ въ общественной столовой, что я никого не могъ узнать, кромѣ дѣвочки Христи и… и… да! среди нихъ находился никто иной, какъ самъ архиврачъ. Онъ смѣялся, болталъ и танцовалъ, какъ и всѣ остальные.
Я отлично могъ видѣть въ растворенную дверь и могъ быть увѣренъ, что меня никто не видитъ. Время отъ времени они приходили парами въ темную галлерею и разговаривали между собой.
Прежде всѣхъ пришла дѣвочка Христи и морякъ Джекъ Карера. Его-то я хорошо узналъ. Они взяли другъ друга за руки и стали цѣловаться и говорить невообразимый вздоръ. Нельзя было повѣрить, чтобы здравомыслящіе люди могли нести такую чепуху.
Но вотъ любопытство мое возрасло до послѣдней степени, потому что въ галлерею пришли никто иные, какъ самъ архиврачъ и съ нимъ та женщина, которую звали Мильдредъ и которую я насилу узналъ, потому что она была переодѣта и сама на себя не похожа. Она, конечно, была красавица; противъ этого никто не споритъ.
— Гарри, — говорила она, — благодарю васъ отъ всего сердца за то, что вы пришли. Теперь у насъ есть надежда.
— Какая надежда? — спросилъ онъ. — какая надежда? Что могу я сдѣлать для васъ, пока большинство коллегіи на сторонѣ Грота? Какую надежду могу подать вамъ?
— Не думайте о большинствѣ. Подумайте о томъ, Гарри, что вы владѣете великой тайной. Уйдемъ всѣ вмѣстѣ и оснуемъ новую колонію, гдѣ не будетъ Грота и гдѣ мы будемъ жить по-своему. Любите ли вы меня, Гарри?
— Люблю ли, Мильдредъ? О! — и онъ глубоко вздохнулъ — это потокъ, который былъ задержанъ всѣ эти годы…
— Что насъ здѣсь удерживаетъ? — продолжала дѣвушка. — Въ вашихъ рукахъ великая тайна. Нашъ народъ побоялся бы уйти безъ нея. Но если тайна будетъ съ нами, то Джекъ отвезетъ насъ на извѣстный ему островъ на морѣ. Но мы не можемъ уйти безъ тайны. Вы возьмете ее съ собой.
— Когда мы могли бы уйти?
— Когда хотите… черезъ день… черезъ недѣлю. О, Гарри! неужели вы въ самомъ дѣлѣ спасете насъ? Неужели вы отправитесь съ нами? Иные изъ насъ рѣшили уйти во всякомъ случаѣ… съ тайной или безъ тайны. Я изъ ихъ числа. Неужели вы отпустите меня… одну?
— Невозможно вамъ уйти безъ тайны.
— Да, люди будутъ бояться. Но подумать только о новой жизни, какая ихъ ждетъ! Мы не будемъ больше осуждены на вѣчное однообразіе. Каждый снова будетъ имѣть свою собственность, свою личность, свою профессію; женщины будутъ одѣваться, какъ хотятъ; и у насъ опять будетъ искусство… музыка, поэзія… и, Гарри! — тутъ она положила ему голову на плечо, — у насъ опять будетъ любовь! А вмѣстѣ съ любовью вернется и прежняя вѣра… Она должна вернуться, Гарри, та религія, которая дѣлала насъ счастливыми…
Голосъ ея прервался, и она залилась слезами.
Я притаился за статуями и слушалъ. О чемъ она плакала? О старой вѣрѣ? Глупая! Кто мѣшалъ ей вѣрить безъ всякихъ слезъ? Противъ вѣры никакихъ законовъ не существовало.
Д-ръ Линистеръ ничего не говорилъ, но я видѣлъ, что онъ дрожитъ… весь дрожитъ съ головы до ногъ. Удивительный человѣкъ! Кто бы повѣрилъ, что такая жалкая слабость можетъ уживаться съ такими удивительными познаніями!
— Я сдаюсь, — сказалъ онъ, — я сдаюсь, Мильдредъ. Настоящее такъ ужасно, что освобождаетъ даже меня отъ самой торжественной клятвы. Любовь была убита… мы воскресимъ ее вновь. Все, чѣмъ жизнь красна и мила, было убито: искусство и образованіе, и музыка… все, все убито… и мы все воскресимъ. Да, я пойду съ вами, милая, и — такъ какъ вы не можете обойтись безъ этого — унесу съ собой и тайну.
— О, Гарри! Гарри!
И она бросилась къ нему на шею.
— Я такъ счастлива, что не могу выразить этого словами. Ты опять мой, мой!
— Что касается тайны, — продолжалъ онъ, — то она принадлежитъ всему человѣчеству. Зачѣмъ коллегія ревниво хранитъ ее, какъ не затѣмъ, чтобы образовать изъ себя таинственную и обособленную касту? Душа моя, со времени этого открытія человѣкъ падалъ все ниже и ниже. Вы уйдете отъ ужасной судьбы, которую Гротъ называетъ тріумфомъ науки. Да… да… — повторилъ онъ, какъ бы колеблясь, — тайна принадлежитъ всѣмъ или никому. Пусть всѣ узнаютъ ее. Пойдемъ со мной, Мильдредъ, въ «Домъ жизни». Ты будешь первая, которой секретъ будетъ открытъ. А ты перескажешь его, если хочешь, своимъ друзьямъ. Этотъ секретъ, и онъ одинъ, поддерживаетъ авторитетъ коллегіи. Пойдемъ. Темно; но у меня есть ключъ отъ сѣверныхъ воротъ. Пойдемъ. Передъ нами открывается новая жизнь, и я хочу открыть тайну всѣмъ, кто хочетъ ее знать. Пойдемъ, моя милая невѣста.
Онъ вывелъ ее за руку изъ галлереи въ садъ.
Я оглядѣлся. Глупые люди въ музеѣ продолжали свои маскарадъ: смѣялись, пѣли, танцовали. Дѣвочка Христи бѣгала отъ одного къ другому съ горящими глазами и веселыми взглядами. И глаза моряка, Джека Кареры, неотступно слѣдили за ней. О! да! я зналъ, что означаетъ этотъ взглядъ. Въ немъ выражался старый эгоизмъ… подчиненіе женщины. Она должна была стать его собственностью. И однако ей это, повидимому, нравилось. Пробѣгая мимо него, она дотрогивалась рукой до его руки и нѣжно улыбалась. Я не могу не сказать, что она красивая дѣвушка, но красота не при чемъ въ дѣлѣ управленія народомъ. Какъ бы то не было, времени терять не приходилось, архиврачъ готовился выдать великую тайну.
Къ счастію, ему приходилось обойти все зданіе, чтобы дойти до сѣверныхъ воротъ. Я могъ успѣть, поторопившись, призвать свидѣтелей и поймать его на мѣстѣ преступленія. Измѣна! А затѣмъ — кара. Смерть! смерть! смерть!
IX.
править«Домъ жизни», какъ вы уже слышали, было большое зданіе. Мы больше не строимъ теперь такихъ. Никому, кромѣ тѣхъ, кто принадлежитъ къ коллегіи, то есть архиврачу, суффрагану, врачамъ и ассистентамъ — не позволялось переступать за его порогъ или быть свидѣтелемъ того, что творилось въ его стѣнахъ. Но всѣ знали, что то, что въ немъ творится, имѣетъ цѣлью, во-первыхъ, сохраненіе здоровья, во-вторыхъ, продолженіе жизни людей и, въ третьихъ, вообще расширеніе научной истины. Домъ въ сущности есть ничто иное, какъ большая лабораторія, гдѣ ученые производятъ свои изслѣдованія, результаты и способъ производства которыхъ запрещено разглашать.
Домъ по вечерамъ бываетъ погруженъ во мракъ; окна очень высоки и большею частію узки, и хотя ихъ много, но большинство съ раскрашенными стеклами, такъ что даже днемъ въ немъ бываетъ не очень свѣтло, и еслибы я могъ дѣлать все, что хочу, то давно бы уже соскребъ всю краску со стеколъ. Само собой разумѣется, что домъ снабженъ электрическимъ освѣщеніемъ, но мы рѣдко прибѣгаемъ къ нему, за исключеніемъ короткихъ и темныхъ зимнихъ дней, когда приходится работать послѣ наступленія сумерекъ. По вечерамъ домъ бываетъ безусловно пустъ; Джонъ Лаксъ, привратникъ, находится при южныхъ воротахъ и хранитъ ключи. Но есть и еще входъ въ сѣверной части зданія. Онъ ведетъ на прежній монастырскій дворъ, который больше не посѣщается и отъ котораго ключъ хранится у самого архиврача.
Этимъ ключемъ онъ отперъ входъ въ домъ и вошелъ, послѣ чего заперъ за собою дверь. Кромѣ его шаговъ слышались еще и другіе, болѣе легкіе. Среди окружающаго безмолвія и пустоты шаги гулко раздавались въ стѣнахъ большаго зданія.
Оба спутника ни слова не говорили.
Много, много лѣтъ тому назадъ, въ старинныя времена, здѣсь было совершено убійство — гнусное убійство толпой солдатъ епископа или святаго, ужь не знаю хорошенько. Воспоминаніе объ убійствѣ пережило имя жертвы и той религіи, которую онъ исповѣдовалъ. Эта исторія все еще жила въ памяти аристократовъ, когда я былъ маленькимъ мальчикомъ. Джонъ Лаксъ, который вскорѣ послѣ великаго открытія, когда мы отняли зданіе у священниковъ старой религіи, — былъ назначенъ привратникомъ и слышалъ про старинныя исторіи, разсказывалъ всѣмъ, кто хотѣлъ его слушать, что убійцы вошли черезъ эту самую дверь, и показывалъ мѣсто, на которомъ былъ убитъ святой, кровь котораго видна по сіе время на каменныхъ плитахъ. Но только въ настоящее время на этомъ мѣстѣ стоитъ электрическая баттарея.
Архиврачъ, готовясь измѣнить своей клятвѣ, провелъ свою спутницу, Мильдредъ, за руку мимо того мѣста къ лѣстницѣ, ведущей въ домъ. Они взошли на лѣстницу.
— Мильдредъ, сказалъ д-ръ Линистеръ, давно, давно мы стояли рядомъ на этомъ самомъ мѣстѣ. То было послѣ службы Господу, которому тогда поклонялся весь міръ. Мы пріѣхали изъ города цѣлой компаніей, чтобы осмотрѣть соборъ. Когда служба была окончена, я сталъ легкомысленно трунить, какъ это водилось въ то время, сомнѣвавшееся во всемъ и все поднимавшее на смѣхъ.
— Я помню это, Гарри, и то, что все время службы мой умъ былъ занятъ вами.
— Я больше не труню, Мильдредъ. Мы видѣли, какъ низко можетъ пасть человѣкъ, если у него отнять религію и надежду на будущую жизнь. Воспоминаніе о томъ богослуженіи вернулось ко мнѣ и какъ будто освящаетъ мѣсто и время. Мильдредъ, прибавилъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, для насъ обоихъ наступила торжественная и священная минута. Здѣсь, стоя рядомъ на томъ самомъ мѣстѣ, которое нѣкогда было посвящено служенію Богу, о Которомъ мы слишкомъ долго забывали, возобновимъ обѣты, данные давно тому назадъ. Мильдредъ, я люблю тебя отъ всего сердца и отъ всей души.
— Гарри, пролепетала она, — я твоя, хотя бы смерть грозила мнѣ.
— Да, повторилъ онъ, — хотя бы смерть грозила намъ. Пусть такъ, если это необходимо. Пусть само ужасное открытіе будетъ отвергнуто, если мы найдемъ, что только этой цѣной мы можемъ вернуть потерянное нами.
— Гротъ разрушилъ религію, а не открытіе его разрушило, сказала дѣвушка.
Мы оба не шевелились, но слышали каждое слово; и каждое слово ихъ была правда, и сердце мое горѣло отъ гордости, что это правда.
— Нѣтъ, не Гротъ, но тысячи Гротовъ. Когда открытіе было сдѣлано, прежде чѣмъ принять его, лучше было бы сообразить, къ чему оно можетъ привести насъ.
Послѣ того д-ръ Линистеръ поцѣловалъ Мильдредъ и провелъ ее въ домъ. Но какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ онъ входилъ, двери южнаго входа безшумно распахнулись, и группа въ двѣнадцать человѣкъ неслышно вступила въ домъ. Они поднялись по лѣстницѣ и вошли въ темную церковь, гдѣ каждый занялъ свое мѣсто. То была коллегія ученыхъ, поспѣшно призванныхъ мною и собранныхъ, чтобы быть свидѣтелями великой измѣны нашего главы. Они сидѣли молча и прислушивались, затаивъ дыханіе.
Тайна хранилась въ шифрованной рукописи, понятной только для двоихъ человѣкъ, державшихъ ее въ несгораемомъ сундукѣ, стоявшемъ на каменномъ столѣ, нѣкогда бывшемъ алтарѣ старинной религіи.
Д-ръ Линистеръ остановился передъ сундукомъ, держа ключъ въ рукахъ.
— Было бы лучше, сказалъ онъ, — еслибы мы начали новую жизнь безъ этой тайны. Было бы гораздо, гораздо лучше начать ее при старыхъ условіяхъ. Но если они боятся уйти безъ этого, то…
И онъ отперъ сундукъ. Но въ эту минуту я зажегъ электрическій свѣтъ, и мы увидѣли, что сундукъ отпертъ, бумаги, шифръ, ключъ — все было въ рукахъ дѣвушки, и архиврачъ былъ пойманъ на мѣстѣ: онъ измѣнилъ своей клятвѣ.
— Предатель! вскричали всѣ двѣнадцать членовъ ученой коллегіи.
И Джонъ Лаксъ появился у дверей съ алебардой въ рукахъ.
X.
править— Братья-ученые! вскричалъ я, — вы свидѣтели, вы видѣли собственными глазами, какъ архиврачъ разоблачилъ великую тайну, которой никто изъ васъ даже не удостоивался узнать, — тайну, довѣренную его мудрости и мудрости суффрагана.
— Мы всѣ свидѣтели, отвѣтили они въ голосъ.
Къ моему удовольствію, даже тѣ, которые были на сторонѣ д-ра Линистера и подавали всегда голосъ за него противъ меня, въ этомъ случаѣ оказались на моей сторонѣ.
— Какая кара ожидаетъ даже младшаго изъ насъ, простаго ассистента, если онъ выдастъ народу ничтожнѣйшій изъ секретовъ, хранимыхъ въ этомъ домѣ?
— Смерть! отвѣтили всѣ въ одинъ голосъ.
— Смерть ему! повторилъ я, указывая на архиврача.
Въ такой моментъ, когда смерть грозила виновной четѣ, можно было бы подумать, что она придетъ въ ужасъ и въ отчаяніе. Ничуть не бывало! Архиврачъ съ безчувственнымъ видомъ — можетъ быть, изъ хвастовства только — стоялъ передъ нами, сложивъ руки, съ твердымъ взглядомъ и даже улыбкой на губахъ. Возлѣ него стояла дѣвушка, наряженная въ дурацкій костюмъ девятнадцатаго столѣтія, и глядѣла ему въ лицо, сжимая ему руки.
— Это я, Гарри, довела васъ до этого! простите меня. Умремъ вмѣстѣ. Такъ какъ я вышла изъ ужаснаго состоянія настоящаго времени, такъ какъ мы помнимъ прошлое… и любовь… умремъ вмѣстѣ. Я не могу жить безъ васъ, дозвольте мнѣ умереть вмѣстѣ съ вами, моя любовь, мой господинъ!
При этихъ необыкновенныхъ словахъ я громко расхохотался. Любовь? Я думалъ, что старинныя исторіи про любовь и взаимное обожаніе давнымъ-давно исчезли и позабыты. И вотъ однако передо мной стоялъ мужчина, готовый ради женщины — только потому, что ей захотѣлось уйти и начать старую, зловредную жизнь — нарушить свой обѣтъ, а женщина — ради этого самаго мужчины, безусловно только ради него, просила смерти, смерти съ нимъ вмѣстѣ!
— Ваше желаніе, сказалъ я этой глупой женщинѣ, будетъ исполнено въ томъ случаѣ, если судьи рѣшатъ, что ваша вина можетъ быть искуплена только смертью. Члены коллегіи! прикажите отвести въ заточеніе эту пару до завтра, когда мы будемъ ихъ судить на основаніи стариннаго обычая.
Не знаю, сколько лѣтъ прошло, съ тѣхъ поръ какъ происходилъ послѣдній судъ. Преступленія въ прежнее время совершались главнымъ образомъ противъ собственности. Съ тѣхъ лоръ какъ не стало собственности, не стало и преступленій этого рода. Другой классъ преступленій былаго времени возникалъ отъ насилія, вызываемаго ссорой, такъ какъ почти всѣ ссоры происходили изъ-за собственности — каждый человѣкъ въ старинное время, имѣвшій собственность, былъ или воръ или сынъ вора, такъ что споры естественно были непрестанные. Теперь не могло быть ни ссоръ, ни насилія. Наконецъ, третій классъ преступленій вызывался любовью, ревностью и тому подобнымъ; эти два чувства, къ счастію, какъ мы думали, исчезли навсегда.
Послѣдній классъ преступленій, долженствовавшихъ исчезнуть — это преступленія, вызываемыя бунтомъ. Когда народъ постепенно понялъ, что общее благосостояніе было единственнымъ закономъ для правителей и что эгоизмъ, индивидуализмъ, собственность, привилегія — болѣе не дозволены, онъ пересталъ роптать и возмущаться. Вы видѣли, какую покорную, смирную, тупую жизнь велъ народъ по распоряженію коллегіи. Увы! Я думалъ, что этотъ порядокъ, эта баранья свобода отъ мысли станетъ отнынѣ всеобщей и ненарушимой.
Наши плѣнники не оказывали сопротивленія. Джонъ Лаксъ, привратникъ, шелъ рядомъ съ ними съ алебардой въ рукахъ. Мы замыкали шествіе и въ этомъ порядкѣ провели ихъ въ карцеръ, расположенный надъ южнымъ входомъ и снабженный рѣшетками на окнахъ и крѣпкимъ замкомъ у дверей. Это собственно спальня Джона Лакса, но на сегодняшнюю ночь онъ долженъ былъ оставаться внизу и сторожить.
Послѣ того я, въ качествѣ суффрагана, созвалъ совѣтъ по неотложному дѣлу въ домѣ и принялъ на себя предсѣдательство въ отсутствіе архиврача.
Я коротко разсказалъ своимъ собратамъ о томъ, что произошло, и какъ мое вниманіе было привлечено тѣмъ фактомъ, что кучка людей, подъ руководствомъ дѣвочки Христи, стала собираться по ночамъ въ музеѣ, одѣваться въ костюмы, принадлежащіе къ прошлому времени, и разыгрывать комедію подражанія былымъ манерамъ, разговору и такъ называемымъ увеселеніямъ. И какъ эти, повидимому невинныя, сборища привели къ тому, что всѣ участники стали страстно тосковать по прошлому и желать вернуть это скверное время, забывая про его скверныя черты, общественное неравенство, бѣдность, несправедливость
Тутъ одинъ изъ приверженцевъ д-ра Линистера всталъ и попросилъ позволенія перебить суффрагана. Онъ желалъ указать на тотъ фактъ, что память неистребима, что еслибы даже удалось низвести человѣка, какъ того желаетъ суффраганъ, на степень простой машины, которая дышетъ и потребляетъ пищу — крайнее слово науки — то и тогда одна изъ этихъ машинъ могла бы вдругъ вспомнить о прошломъ; для средняго же человѣка волненія прошлаго всегда будутъ безконечно привлекательнѣе спокойствія настоящаго. То, что теперь случилось, могло опять повториться.
Я продолжалъ послѣ этого перерыва и пригласилъ собратовъ обратить вниманіе на поведеніе дѣвочки Христи. Она, говорилъ я имъ, зачинщица всего дѣла, и просилъ ихъ указать, какого рода наказанію слѣдуетъ ее подвернуть и какія мѣры принять, чтобы предотвратить на будущее время повтореніе такихъ вещей.
Снова тотъ врачъ, который уже разъ перебилъ меня, всталъ и замѣтилъ, что такія вещи неизбѣжны, такъ какъ память несокрушима.
— Мы видѣли здѣсь, говорилъ онъ, возвратъ къ прошлому, потому что молодая дѣвушка, начитавшись старыхъ книгъ, могла подстрекнуть память тѣхъ, которые родились въ былое время. Другія обстоятельства могутъ вызвать такіе же результаты: сонъ, прогулка двухъ прежнихъ друзей. Оставьте дѣвочку въ покоѣ. Она поступила такъ, какъ должно было поступить молодое существо. Оно вѣдь единственное молодое существо среди насъ. Она открыла, что прошлое, которое нѣкоторые изъ насъ представляютъ полнымъ ужаса и бѣдъ, имѣло также и свои хорошія стороны: она пожелала воскресить эти хорошія стороны. Всѣмъ извѣстно, что я протестую и всегда буду протестовать вмѣстѣ съ своими друзьями противъ теорій суффрагана. То, что онъ считаетъ торжествомъ науки, представляется намъ верхомъ чудовищности. Я съ своей стороны не буду доволенъ, прежде нежели настоящее не будетъ совершенно измѣнено, и мы не вернемся къ старинной, доброй системѣ индивидуализма и не станемъ поощрять народъ искать стариннаго счастія стариннымъ способомъ личныхъ усилій.
Я отвѣчалъ, что отлично помню прошлое и что въ немъ ничего не было, кромѣ несчастія. Ребенкомъ я жилъ на улицѣ; вѣчно недоѣдалъ; терпѣлъ брань, пинки; никогда не могъ лечь спать, прежде чѣмъ не уляжется отецъ, который приходилъ домой поздно ночью и вѣчно пьяный; что улицы были полны дѣтей такихъ же несчастныхъ, какъ и я самъ. Гдѣ было счастіе, описываемое моимъ ученымъ собратомъ? Въ чемъ заключались хорошія стороны прошлаго?
Я говорилъ многое на эту тему, но достаточно упомянуть, что большинствомъ голосовъ рѣшено было арестовать по утру дѣвочку Христи и судить всѣхъ арестованныхъ, какъ только судъ приготовится къ этому на основаніи стариннаго обычая.
Рано поутру я пожелалъ свидѣться съ архиврачемъ. Я нашелъ его вмѣстѣ съ женщиной Мильдредъ, въ комнатѣ надъ портикомъ. На лицахъ обоихъ не видно было ни ужаса, ни даже огорченія. Скорѣе какой-то восторгъ читался на нихъ. И однако они готовились умереть, перестать существовать, потерять сознаніе своего я!
Я сказалъ арестанту, что желаю представить свое поведеніе въ истинномъ свѣтѣ. Я напомнилъ ему, что я, вмѣстѣ съ нимъ, былъ стражемъ великой тайны. Я указалъ ему, на сколько власть и авторитетъ коллегіи тѣсно связаны съ удержаніемъ тайны въ ея рукахъ. Разглашеніемъ тайны мы сдѣлаемъ народъ столь же независимымъ отъ ученой коллегіи. Разъ авторитетъ ученыхъ рухнетъ, народъ раздѣлится, распадется на партіи, начнетъ ссориться и драться, заведетъ частную собственность и вернется къ старымъ временамъ, и все наше дѣло будетъ разрушено. Каждый человѣкъ воспользуется тайной для себя и для своей семьи. Они снова начнутъ борьбу, сначала за семью, потомъ за общину и наконецъ за племя или націю. Все это произвела бы его измѣна, еслибы я ее не предупредилъ.
— Да, отвѣтилъ онъ, вы безъ сомнѣнія правы, Гротъ.
Онъ говорилъ съ своей прежней манерой, точно я все еще былъ лаборантомъ въ его лабораторіи. Я спохватился объ этомъ только впослѣдствіи и взбѣсился на такую надменность.
— Мы не будемъ объ этомъ спорить, не стоитъ того. Вы поступили такъ, какъ и слѣдовало отъ васъ ожидать.
И это я уразумѣлъ только впослѣдствіи и взбѣсился.
— Когда мы дозволили истребить джентльменовъ, вмѣстѣ съ ними исчезли и хорошія манеры, честь, достоинство и всѣ старинныя добродѣтели. Вы дѣйствовали очень хорошо… для самого себя, Гротъ. Желаете еще что-нибудь сказать? Что касается насъ, то мы вернулись къ старымъ временамъ, то есть я и эта молодая лэди; да, — мы вернулись къ старымъ, старымъ временамъ.
Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ. Глаза ихъ встрѣтились, изъ нихъ выразилось столько нѣжности, что я былъ удивленъ.
— Эта лэди, прибавилъ онъ, сдѣлала мнѣ честь принять мою руку, Гротъ. Вы поймете, что это величайшее счастіе, какое только могло выпасть на мою долю. Все остальное — не важно. Душа моя, это Гротъ, когда-то служившій у меня въ лабораторіи. Къ несчастію, онъ вполнѣ чуждъ любви, искусству, культурѣ, манерамъ прежнихъ временъ. Но по-своему умный человѣкъ. Вы можете идти, Гротъ.
XI.
правитьЯ былъ очень доволенъ честнымъ усердіемъ, какое проявилъ въ этомъ случаѣ Джонъ Лаксъ, привратникъ. Когда послѣ двухчасоваго отдыха я снова вышелъ изъ своей комнаты, то засталъ этого достойнаго человѣка оттачивающимъ большой, тяжелый топоръ, который служилъ для казней съ давнишнихъ временъ и съ тѣхъ поръ покоился въ музеѣ.
— Суффраганъ, сказалъ онъ, я готовлюсь къ дѣлу.
Онъ коснулся лезвія топора пальцемъ.
— Онъ не такъ остеръ, какъ бритва, но свое дѣло сдѣлаетъ.
— Джонъ Лаксъ, мнѣ кажется, вы опережаете приговоръ суда.
— Суффраганъ, съ вашего позволенія, вѣдь смертью наказывается разглашеніе малѣйшей тайны этого дома. Даже мнѣ, привратнику, угрожаетъ смерть, если я разскажу кому постороннему объ опытахъ, которые здѣсь производятся. А если такъ велика кара за тѣ пустяки, какіе я могу разболтать, то что же ожидаетъ за разглашеніе великой тайны?
— Лаксъ, вы достойный человѣкъ. Знайте поэтому, что, разъ эта тайна будетъ разглашена, весь авторитетъ коллегіи рухнетъ, и мы, даже сами врачи, не говоря уже объ ассистентахъ, педеляхъ и васъ самихъ, станемъ не лучше простаго народа. Вы хорошо дѣлаете, что такъ усердствуете.
Джонъ Лаксъ наклонилъ голову. Онъ былъ обычно молчаливый человѣкъ; но теперь сталъ разговорчивъ. Онъ пересталъ точить топоръ, отложилъ его въ сторону и засунулъ руки въ карманы.
— Когда я вижу этихъ бабъ, одѣтыхъ, какъ куклы… началъ онъ, осклабляясь.
— Джонъ, этотъ разговоръ напоминаетъ прошлое, когда въ самихъ словахъ не было равенства.
— Нужды нѣтъ, вы понимаете меня. Господи! Самми Гротъ, мальчишка на побѣгушкахъ на пивоваренномъ заводѣ и я, — мы оба вѣдь гранили мостовую въ Уайтчепелѣ, но только мнѣ стукнуло уже тридцать пять лѣтъ, а вы еще только-что завели себѣ любезную, чтобы гулять съ ней подъ ручку, по воскресеньямъ. Ну вотъ я и хочу сказать теперь…
Надменность ли д-ра Линистера повліяла на меня, или видъ старинныхъ костюмовъ, или звуки былыхъ рѣчей, но только и я самъ нѣсколько увлекся. Да, я снова почувствовалъ себя Самми Гротомъ, снова увидѣлъ себя на мостовой въ Уайтчепелѣ, снова превратился въ мальчишку-разсыльнаго на большомъ пивномъ заводѣ Майль-Эндъ-Родъ.
— Продолжайте, Джонъ Лаксъ, снисходительно сказалъ я. Оживите кое-что изъ прошлаго. Я позволяю вамъ это. Но когда вернетесь къ настоящему, не забывайте о почтеніи, какое вы обязаны оказывать суффрагану.
— Вѣрно, вѣрно! Ну такъ вотъ что я хотѣлъ сказать. Когда я вижу этихъ молодцовъ и этихъ бабъ, разодѣтыхъ попрежнему и со всѣмъ ихъ прежнимъ чванствомъ и ломаньемъ — чортъ бы ихъ побралъ! — то во мнѣ просыпаются всѣ прежнія чувства, и мнѣ кажется опять, что я на митингѣ въ Уайтчепелѣ и вопрошаю своихъ сосѣдей: долго-ли намѣрены они киснуть и быть рабами. И память возвращается ко мнѣ и я вспоминаю — ахъ! такъ ясно, точно это было вчера — большую рѣчь, сказанную мною имъ разъ поутру на счетъ французской революціи: — ребята! говорилъ я, устроимъ свою собственную революцію и утремъ носъ всѣмъ этимъ королямъ, королевамъ, герцогамъ, да маркизамъ… Кто изъ народа смѣялся, а другіе ушли. Тяжелый на подъемъ народъ были уайтчепельцы, скажу я вамъ. Съ мѣста ихъ не сдвинуть бывало. Послушать — послушаютъ и прочь пойдутъ. Сколько имъ ни долби, все, бывало, толку нѣтъ. Разъ вечеромъ, помню, я пришелъ на митингъ чуть-чуть навеселѣ, и мы повздорили. Началась свалка, и въ ходъ пошли кулаки, но, прежде чѣмъ насъ разогнали, я высказалъ въ всеуслышаніе и безъ обиняковъ, что когда дѣло придетъ къ тому, чтобы рубить ихъ, то я предлагаю свои услуги… и съ радостью, прибавилъ я. Ну вотъ, Самми Гротъ, вы были въ этой толпѣ… можетъ быть, вы позабыли. Но я о лично васъ помню. Вы стояли и смѣялись, когда я заговорилъ. Вы забыли, Самми. Подумайте, дѣло было славнымъ лѣтнимъ вечеромъ; вы въ церковь не пошли. Вѣдь вы не очень чтобы усердно ходили въ церковь, Самми Гротъ?
— Я никогда туда не ходилъ. Но продолжайте, Джонъ Лаксъ. Припомните о прошломъ все, что можете. Я ничего не скажу, чтобы не смутить вашего честнаго рвенія.
— Вѣрно, вѣрно! Ну вотъ мнѣ не пришлось рубить головы. Когда рѣшено было убить всѣхъ старыхъ людей, ваша милость пожелали сдѣлать это научнымъ способомъ, и при этомъ убили столько же рабочаго люда, сколько и благородныхъ людей, а это ужь такая жалость, что и сказать нельзя. Ну вотъ что я хотѣлъ сказать. Мы вернулись къ старымъ временамъ, и совсѣмъ неожиданно. И такъ какъ представляется такой случай, который, пожалуй, и не повторится, то покажемъ имъ, каково жилось въ старыя времена и какъ тогда казнили. Покажемъ имъ, суффраганъ, и позвольте мнѣ быть палачемъ. Я справлюсь чистенько съ этимъ дѣломъ, повѣрьте. Во мнѣ проснулся прежній духъ… и прежняя сила! Подумать только, что наступило время, когда я могу отрубить голову франту… и что этотъ франтъ самъ архиврачъ. Чортъ бы его побралъ! Онъ на всѣхъ глядитъ такъ, какъ еслибы всѣ были только грязь, которую онъ топчетъ ногами.
— Я не знаю, кротко отвѣтилъ я ему, каково будетъ рѣшеніе суда. Но, Джонъ Лаксъ, продолжайте точить топоръ. Я не стану охлаждать ваше честное усердіе. Ваша сила, говорите вы, поспоритъ съ вашимъ духомъ? Вы не дрогнете въ послѣднюю минуту? Что жъ! значитъ у насъ еще есть честные люди!
Судъ собрался въ это самое утро въ самомъ домѣ. Судьи, то-есть весь составъ медицинской коллегіи, сидѣли полукругомъ, трое подсудимыхъ стояли посрединѣ, архиврачъ держалъ себя съ надменной дерзостью, которая не говорила въ его пользу; опершись на его руку, въ шелковомъ по-прежнему платьѣ, въ браслетахъ и ожерельѣ, съ искусно причесанными волосами, стояла женщина, которую звали Мильдредъ. Она оглядѣла быстрымъ взглядомъ рядъ судей и затѣмъ отвернулась съ содроганіемъ: на лицахъ ихъ она не прочла утѣшенія — и положила голову на плечо своему возлюбленному, который поддерживалъ ее рукой за талію.
Униженіе и глупости архиврача, не говоря уже о его винѣ, такъ явно выражались въ его поведеніи, что устраняли всякое сомнѣніе.
Возлѣ Мильдредъ стояла дѣвочка Христи. Ея лицо раскраснѣлось; глаза сверкали; она стояла, сложивъ руки и пристально глядя на судей. И она вмѣсто положеннаго костюма была одѣта въ платье изъ бѣлой матеріи, которое, должно быть, нашла въ музеѣ. Длинные свѣтлые волосы спускались ей на плечи. Быть можетъ, она надѣялась покорить своихъ судей красотой… фраза ихъ прежнихъ временъ! женская красота, какъ бы да не такъ! Развѣ она существуетъ для людей, которые знаютъ каждую кость и каждый мускулъ въ тѣлѣ женщины и могутъ оцѣнить характеръ ея ума, такъ же, какъ и сложенія! женская красота! какъ будто она можетъ когда-либо снова овладѣть міромъ!
Позади кресла президента — я былъ президентъ — стоялъ Джонъ Лаксъ, съ алебардой на плечѣ.
Двери дома были заперты; въ лабораторіяхъ царила непривычная тишина; ассистенты, которые въ это время обыкновенно бывали заняты опытами, были собраны во дворѣ.
Мнѣ говорили впослѣдствіи, что на нашемъ судѣ пропущено было много формальностей, какія присущи такому суду.. Напримѣръ, въ судѣ долженъ былъ бы присутствовать клеркъ или двое, чтобы записывать протоколы; должно было быть судебное слѣдствіе, допрошены свидѣтели. Но все это пустая форма. Вина подсудимыхъ была доказана, мы видѣли ее собственными глазами. Мы были и судьи, и свидѣтели.
Однажды, въ былое время, мнѣ случалось быть обвиненнымъ и приговореннымъ къ штрафу судьей въ Боу-Стритѣ за неповиновеніе констэблю, такъ что я зналъ, какъ судятъ. А потому безъ всякихъ ненужныхъ формальностей, велъ дѣло согласно здравому смыслу.
— Какъ васъ зовутъ? спросилъ я архиврача..
— Гарри Линистеръ, бывшій докторъ Кэмбриджа и членъ королевской академіи.
— Какая ваша профессія?
— Врачъ, въ званіи архиврача ученой коллегіи «Дома жизни».
— Увидимъ, долго ли придется вамъ похваляться этимъ титуломъ. Женщина-арестантка — та, что стоитъ посрединѣ — какъ васъ зовутъ?
— Я лэди Мильдредъ Карера, дочь графа Тордиза.
— Ну, ну, потише, здѣсь нѣтъ ни лордовъ, ни графовъ. Мы всѣ теперь равны. Васъ зовутъ просто на просто Мильдредъ. А васъ, дѣвушка въ бѣломъ платьѣ? И какъ вы смѣли обѣ появиться передъ нами въ непоказанномъ нарядѣ?
— Меня зовутъ Христи, а бѣлое платье я надѣла, потому что оно наряднѣе.
На этомъ пунктѣ меня прервалъ шепотомъ Джонъ Лаксъ.
— Друзья Христи, — объявилъ онъ мнѣ на ухо, — собираются въ музей и очень шумятъ. Какъ бы не было съ ними возни.
— Когда судъ и казнь будутъ окончены, арестуйте всѣхъ ихъ, отвѣтилъ я. Заприте ихъ въ музеѣ, а завтра или даже, можетъ быть, сегодня, я буду судить ихъ.
Джонъ Лаксъ улыбнулся, довольный. Еслибы онъ зналъ, какую я сдѣлалъ ошибку, то не улыбался бы. Напротивъ того, лицо его выразило бы ужасъ.
Послѣ того судъ продолжался.
— Д-ръ Линистеръ, сказалъ я, ваше дѣло тѣмъ отличается, что намъ не приходится спрашивать: виновны вы или не виновны, потому что мы собственными глазами видѣли, какъ вы готовились совершить тотъ поступокъ, за который васъ судятъ. Вы виновны.
— Да, виновенъ, отвѣчалъ онъ спокойно.
— Ваша спутница тоже виновна. Я самъ видѣлъ, какъ она упражнялась надъ вами въ колдовствѣ или въ томъ искусствѣ, которымъ въ былое время женщины соблазняли мужчинъ. Мы тоже видѣли, какъ они готовились узнать отъ васъ великую тайну, которая не должна переходить за предѣлы этихъ стѣнъ.
— Да, отвѣтила она, если онъ виновенъ, то и я также виновна.
— Что касается васъ (я повернулся къ Христи), то вы такъ мало еще прожили на свѣтѣ — всего лишь девятнадцать лѣтъ или около того — что покинете его безъ особеннаго сожалѣнія. Не то было бы, еслибъ вы успѣли, какъ другіе, пристраститься къ жизни. Но судъ не выполнилъ бы своей обязанности, еслибы не указалъ вамъ на громадность вашей вины. Вамъ позволили посѣщать музей безъ всякой помѣхи, и вы проводили все время въ томъ, что питали въ себѣ зловредное любопытство относительно прошлаго. Вамъ такъ любопытно еъ поглядѣть собственными глазами на прежнее житье-бытье, что вы набрали компанію людей, которые были до тѣхъ поръ спокойны и довольны, и вернули ихъ назадъ къ прежнимъ безпокойнымъ временамъ. Это самое тяжкое преступленіе, злоупотребленіе довѣріемъ. Что вы на это скажете? Сознаетесь вы въ своей винѣ?
— Да, сознаюсь.
— Вмѣстѣ съ этой женщиной и съ той компаніей людей, которая будетъ скоро тоже отдана подъ судъ, вы собирались, чтобы оживлять, при помощи книгъ, картинъ, костюмовъ и музыки, нѣкоторыя стороны прошлаго. Но какія стороны? Развѣ этой стороной жизни пользовалось большинство, предоставленное въ жертву несправедливости и бѣдности? Развѣ вы показали, какъ въ старыя времена толпы женщинъ снискивали скудное пропитаніе иголкой? Развѣ вы показали нищету и безработицу? Вовсе нѣтъ. Вы показали жизнь богатыхъ и праздныхъ людей. И такимъ образомъ вы оживили стремленіе къ тому, что никогда, никогда не будетъ дозволено, возвратъ къ временамъ собственности и царства индивидуальности. Ваше преступленіе заключается въ томъ, что вы исказили прошлое и выставили исключеніе, какъ правило. Этому слѣдуетъ положить конецъ на будущее время, что вы скажете, Христи?
— Ничего. Я сказала раньше. Ничего. Я созналась. Чего же вы еще хотите отъ меня?
Она оглядѣла судей, повидимому, безъ страха. Я предполагаю, что по молодости лѣтъ она не боялась ожидающей ее участи.
— Д-ръ Линистеръ, сказалъ я, прежде чѣмъ произнести приговоръ, судъ желаетъ услышать то, что вы имѣете сказать.
— Мнѣ нечего говорить, отвѣчалъ онъ. Каждый въ коллегіи знаетъ, что я всегда былъ противъ системы, принятой суффраганомъ и коллегіей. Но въ послѣдніе дни я снова получилъ возможность вернуться назадъ къ полузабытому прошлому и снова испытать чувства, которыхъ вы лишили обезцвѣчетную жизнь. Я снова послѣ долгихъ, долгихъ лѣтъ испытлъ страсть къ борьбѣ, страсть къ собственности, и… тутъ голосъ его понизился до шепота — и снова испыталъ страсть любви.
Онъ наклонился и поцѣловалъ женщину Мильдредъ въ лобъ
— Я жалѣю, что намъ не удалось выполнить свой планъ. Еслибы мы не были застигнуты врасплохъ, то были бы теперь внѣ вашей власти, — тайна была бы въ нашихъ рукахъ, и мы могли бы воспользоваться ею по своему усмотрѣнію и возстановили бы ту жизнь, какою жили прежде и которую вы отняли у насъ. Мы бы съ радостью привѣтствовали старую жизнь при старыхъ условіяхъ; вмѣсто того мы привѣтствуемъ то, при одной мысли о чемъ у васъ сердце перестаетъ биться отъ страха и ужаса.
Онъ умолкъ. Такая рѣчь могла ли побудить судъ къ снисхожденію. Сомнительно, не правда ли?
Я повернулся къ женщинѣ Мильдредъ.
— А вы? спросилъ я.
— Что мнѣ вамъ сказать? Настоящее царство вашего глупаго равенства — я ненавижу, ненавижу, ненавижу. Я бы не согласилась жить, еслибы вы даровали мнѣ жизнь только на томъ условіи, чтобы вернуться къ той жизни, какую я до сихъ поръ вела. Я вновь обрѣла любовь. Дайте мнѣ умереть, дайте мнѣ умереть, дайте мнѣ умереть!
Она страстно цѣплялась за своего возлюбленнаго, плача и рыдая. Онъ успокоивалъ и ласкалъ ее. Джонъ Лаксъ за моей спиной фыркнулъ.
Затѣмъ я спросилъ дѣвочку Христи, не желаетъ ли она что-нибудь прибавить.
Она засмѣялась… представьте! она засмѣялась!
— О! сказала она, за прожитыя мною нѣсколько недѣль нѣтъ такого наказанія, которое я бы не перенесла съ радостью. Мы провели такое чудное время. Точно греза какая-то! О! жестокіе, пошлые, злые люди! вы знали въ былое время чудную жизнь и разрушили ее! И что вы намъ дали взамѣнъ? Вы всѣхъ ихъ сравняли, когда мы родились неравными. Подите, взгляните на печальныя, тупыя лица всѣхъ. Вы сознательно и намѣренно отняли все. Вы все рѣшительно истребили. Вы ничего намъ не оставили, изъ-за чего стоило бы жить. Я, какъ и Мильдредъ, не согласилась бы жить на такихъ условіяхъ. Я не согласилась бы вернуться къ настоящему. Да, я бы осталась жить только затѣмъ, чтобы попытаться собрать людей — не барановъ, и убѣдить ихъ взять штурмомъ это зданіе и убить, да, убить! — дѣвочка приняла при этомъ такой угрожающій видъ, что всякая мысль о помилованіи стала невозможной — всѣхъ до одного, кто принадлежитъ къ этому проклятому «Дому жизни»!
Вотъ какіе прекрасные результаты дало изученіе музея! Вотъ какія сѣмена раздора взошли между нами съ тѣмъ, чтобы вернуть насъ назадъ къ скверному девятнадцатому вѣку. И мы позволили этой дѣвочкѣ вырости среди насъ!
Но вотъ она кончила свою рѣчь и остановилась, дрожа отъ ярости, съ разгорѣвшимися щеками, сверкающими глазами…
Я пригласилъ судей удалиться въ «Домъ жизни» и тамъ высказать поочередно свое мнѣніе.
Всѣ оказались единодушными на счетъ нѣкоторыхъ пунктовъ: во-первыхъ, что положеніе дѣлъ крайне опасное для авторитета коллегіи и безопасности всѣхъ; во-вторыхъ, что только смерть можетъ служить достойной карой за такое преступленіе; въ третьихъ, что на будущее время музей вмѣстѣ съ библіотекой и картинной галлереей должны быть присоединены къ коллегіи, и такимъ образомъ удалена опасность оживленія памяти къ прошлому въ народѣ.
Но тутъ наше единодушіе было нарушено. Тотъ самый ученый, о которомъ я уже упоминалъ выше и который всегда и во всемъ былъ на сторонѣ архиврача, всталъ и опять началъ увѣрять, что то, что случилось сегодня, можетъ снова повториться; что нѣтъ ничего болѣе неуловимаго и ничего болѣе несокрушимаго, чѣмъ память человѣческая; что время отъ времени мы должны ожидать, что между нами появится вожакъ или пророкъ и выведетъ его изъ состоянія отупѣнія и пробудитъ въ немъ недовольство и желаніе вернуть утраченное. Поэтому онъ убѣждалъ насъ преобразовать нашу администрацію и создать предохранительные клапаны для дѣятельныхъ умовъ. Что касается смерти троихъ преступниковъ, то онъ не станетъ, не можетъ ей противиться. Но онъ предлагаетъ предоставить архиврачу выбрать себѣ и своей подругѣ тотъ родъ смерти, какой онъ признаетъ за наилучшій. Что касается дѣвушки, то всего лучше ее усыпить, а затѣмъ безболѣзненно удушить газомъ, не объявляя предварительно объ этомъ приговорѣ. Такую снисходительность слѣдуетъ ей оказать во вниманіе къ ея молодости и неопытности.
Въ отвѣтъ на это я оказалъ, что касается нашей администраціи, то мы и не подумаемъ ее преобразовывать; что же касается наказанія, то тутъ приходится думать не объ однихъ только преступникахъ, но и о томъ впечатлѣніи, какое произведетъ на всѣхъ казнь; мы должны не только наказать, но и устрашить. А потому я предлагаю суду вернуться къ одному изъ старинныхъ методовъ и къ наиболѣе ужасному и варварскому, хотя сравнительно и менѣе болѣзненному. Я доказывалъ, что простое объявленіе народу, что архиврачъ казненъ за измѣну, не произведетъ достаточно сильнаго впечатлѣнія на общественное мнѣніе, даже если и прибавить къ этому, что двѣ женщины, Мильдредъ и Христи, казнены вмѣстѣ съ нимъ; что нашему народу надо увидѣть самую казнь съ тѣмъ, чтобы ужасъ отъ нея запечатлѣлся въ немъ навѣки. Еслибы дѣло шло только о смерти, то найдется сто способовъ, которыми жизнь можетъ быть безболѣзненно отнята. Но мы хотимъ не одной только смерти, мы хотимъ произвести терроръ, съ цѣлью предупредить дальнѣйшія попытки такого рода.
— Пусть, — заключилъ я, — ихъ отведутъ въ торжественной процессіи на открытое мѣсто передъ общественной столовой — мы сами будемъ участвовать въ процессіи. Пусть на этомъ мѣстѣ, въ виду всего народа, они будутъ публично обезглавлены привратникомъ дома, Джономъ Лаксомъ.
Сначала поднялись-было большіе протесты противъ такого предложенія, потому что оно показалось варварскимъ и жестокимъ. Но опасность, угрожавшая власти, даже самому существованію коллегіи, заставила умолкнуть оппозицію. Ясно, что, не будь я на стражѣ, тайна была бы уже разоблачена, и коллегія погибла бы. Она обязана была уже изъ благодарности согласиться съ моими предложеніями. И приговоръ былъ постановленъ.
Долженъ сознаться, что обвиненные, призванные выслушать приговоръ суда, выказали твердость. Мужчина поблѣднѣлъ-было, но только на минуту; а женщины взяли другъ друга за руки. Но никто не просилъ о помилованіи.
Ихъ отвели обратно въ заключеніе, до тѣхъ поръ пока не будутъ сдѣланы необходимыя приготовленія.
XII.
правитьБезполезно сожалѣть о томъ, что сдѣлано и непоправимо, въ противномъ случаѣ можно было бы горько пожалѣть о двухъ или трехъ обстоятельствахъ во всей этой процедурѣ. И въ то же самое время можно указать и на то, что случившееся было какъ разъ обратно тому, чего бы слѣдовало ожидать и что поэтому мы не можемъ винить себя во всѣхъ этихъ событіяхъ. Послѣ безчисленныхъ лѣтъ слѣпаго повиновенія, уваженія къ властямъ и безпрекословной покорности не были ли мы въ правѣ ожидать того же духа? Чего мы не знали и не подозрѣвали — это всей силы проснувшейся реакціи. Эти возмутившіеся противъ «разумнаго» не только вернулись къ прошлому, но и къ худшимъ традиціямъ прошлаго. Они не только захотѣли вернуть эти прошлыя традиціи, но и обратились въ людей, готовыхъ силой оружія защищать свои новыя убѣжденія. Намъ бы слѣдовало арестовать заговорщиковъ, какъ только они собрались; запереть ихъ въ музеѣ и голодомъ принудить къ повиновенію; намъ бы слѣдовало казнить преступниковъ негласно, короче сказать, намъ слѣдовало поступить какъ разъ обратно тому, какъ мы поступили.
Въ то время какъ происходилъ судъ, новая партія, какъ донесъ Джонъ Лаксъ, собралась въ музеѣ, обсуждая, что дѣлать.
Они знали о томъ, что происходило. Когда Джонъ Лаксъ арестовалъ дѣвчонку Христи, по моему приказу, онъ не скрылъ отъ нея того, что случилось.
— Архиврачъ арестованъ, сказалъ онъ ей. Онъ всю ночь просидѣлъ подъ замкомъ въ моей комнатѣ надъ портикомъ южнаго входа. Я сторожилъ внизу, ха, ха! еслибъ онъ пытался бѣжать, то мнѣ даны были инструкціи хватить его хорошенько по башкѣ, хотя бы онъ былъ разархиврачъ. Женщина Мильдредъ тоже арестована. Она заперта вмѣстѣ съ нимъ. Они могутъ держать другъ друга за руки и глядѣть другъ другу въ глаза, сколько имъ угодно. А теперь вашъ чередъ, молодая женщина.
— Мой?
— Да, душа моя. Маршъ за мной.
— Вотъ еще; что я сдѣлала, чтобы меня арестовать?
— Вы это услышите. Маршъ, за мной. Вы моя арестантка. Васъ будутъ судить. Ха, ха!
Онъ чмокалъ губами и качалъ головой въ знакъ удовольствія. Онъ былъ истинный «сынъ народа» и не могъ скрыть своей радости.
— Вы услышите мнѣніе суда, ха, ха! Васъ будутъ судить и знаете, что васъ ждетъ? Смерть! Смерть всѣмъ троимъ! Я прочиталъ приговоръ на лицѣ суффрагана. О! онъ васъ не пощадитъ!
Дѣвушка выслушала, не говоря ни слова, но щеки ея поблѣднѣли.
— Ну, маршъ скорѣй, — прибавилъ Джонъ Лаксъ, — мы попусту теряемъ время.
Она была одѣта, какъ я уже передавалъ, точно въ маскарадѣ, въ бѣломъ платьѣ стариннаго времени и съ какой-то лентой вокругъ таліи, а волосы были распущены по плечамъ.
Старикъ, — ея дѣдушка, какъ она его звала, — сидѣлъ въ креслахъ, глядѣлъ и кашлялъ. Джонъ Лаксъ не обратилъ на него никакого вниманія.
— Прощайте, дѣдушка, — сказала она, цѣлуя его. — Вы меня больше не увидите, потому что они собираются убить меня. Вы найдете свой респираторъ на обычномъ мѣстѣ, но я боюсь, что теперь вамъ придется обходиться безъ всякой помощи. Никто не помогаетъ другъ другу въ этомъ прекрасномъ настоящемъ. Они хотятъ убить меня. Поняли вы? Бѣдный старикъ! Прощайте!
Она еще разъ поцѣловала его и ушла съ Джономъ Лаксомъ черезъ картинную галлерею, черезъ садъ коллегіи и была введена въ «Домъ жизни» черезъ сѣверныя двери.
Когда она ушла, старикъ слабо оглядѣлся кругомъ. Онъ начиналъ понимать, что случилось. Его внучка, его сидѣлка и опора его старости ушла отъ него. Ее хотятъ убить.
Его всегда считали очень глупымъ старикомъ. Стирать пыль со столовъ въ музеѣ — вотъ все, на что онъ былъ способенъ. Но оживленіе прошлаго подѣйствовало и на него, какъ и на остальныхъ: оно вывело его изъ апатіи и подстрекнуло его пониманіе.
— Убьютъ! — закричалъ онъ. Мою внучку хотятъ убить!
Онъ не былъ такъ глупъ, чтобы не понимать, что у нея найдутся защитники, если только онъ успѣетъ во-время извѣстить ихъ. Онъ схватилъ свою трость и поспѣшилъ, какъ только ему позволяли его слабыя ноги, на ближайшее поле, гдѣ онъ зналъ, что матросъ, по имени Джекъ Карера, работалъ въ это время на грядахъ съ горохомъ и бобами.
— Джекъ Карера! — кричалъ онъ, дико оглядываясь и махая тростью. — Джекъ! Они хотятъ убить ее! Джекъ, Джекъ Карера! Гдѣ Джекъ Карера? Пошлите его ко мнѣ кто-нибудь. Они хотятъ убить ее! Они увели мое дитя въ «Домъ жизни» и посадили въ тюрьму! Джекъ! Джекъ! Гдѣ онъ? Гдѣ онъ?
Люди работали на поляхъ. Никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на старика. Они видѣли стараго человѣка, безъ шляпы на головѣ, съ развѣвающимися по вѣтру сѣдыми волосами, дико махавшаго тростью и звавшаго Джека, но занимались своимъ дѣломъ. Это до нихъ не касалось. Послушный, вялый, нелюбопытный сталъ народъ.
Случайно, однако, Джекъ оказался по близости и прибѣжалъ на зовъ старика.
— Что такое? Что случилось?
— Они арестовали… — пролепеталъ старикъ, — архиврача… и… лэди Мильдредъ. Хотятъ судить сегодня въ коллегіи ученыхъ. И теперь увели мою дѣвочку… мою Христи, и ее тоже будутъ судить. Они всѣхъ ихъ разомъ осудятъ и убьютъ.
— Увидимъ, — сказалъ Джекъ, съ загорѣвшимся взглядомъ. — Ступайте въ музей, старикъ, и ждите меня; сидите смирно, если можете, и ждите меня.
Черезъ полчаса онъ собралъ всю компанію мужчинъ и женщинъ, принадлежавшихъ къ ихъ партіи. Ихъ было числомъ около тридцати, и они пришли въ узаконенномъ платьѣ съ работы.
Матросъ коротко сообщилъ имъ, въ чемъ дѣло.
— Теперь, — сказалъ онъ, — прежде чѣмъ приступить къ чему-нибудь, переодѣнемся въ платье девятнадцатаго вѣка. Это поможетъ намъ помнить, что наше будущее въ нашихъ собственныхъ рукахъ, и внушитъ бодрость нашимъ сердцамъ.
Послѣ того онъ сказалъ имъ рѣчь.
Во-первыхъ, онъ напомнилъ имъ, какъ, благодаря одной только этой дѣвочкѣ, память о прошломъ вернулась къ нимъ; во-вторыхъ, просилъ ихъ вспомнить это прошлое во всѣхъ его подробностяхъ и подкрѣпить свое мужество мыслью обо всемъ, что такъ желательно и пріятно. И, наконецъ, пригласилъ ихъ подумать о настоящемъ, которое онъ называлъ ненавистнымъ, подлымъ и другими бранными именами.
— Мы переживаемъ роковой моментъ въ нашей жизни, — заключилъ онъ. — Отъ насъ теперь зависитъ все наше будущее. Или мы выйдемъ изъ этого кризиса свободными мужчинами и женщинами, или же безнадежно потонемъ въ настоящемъ — скучномъ и вяломъ, безъ мысли, безъ просвѣта. Мало того, если мы не спасемъ самихъ себя, насъ погубитъ коллегія. Неужели вы думаете, что она проститъ намъ? Никогда! Какъ они поступятъ съ архиврачемъ и съ этими двумя лэди, такъ поступятъ и съ нами. Но лучше это. Лучше сто разъ умереть, нежели вернуться къ рабскому состоянію, до котораго мы доведены. Неужели мы откажемся отъ любви, отъ мысли, отъ честолюбія? Ни за что! Поклянитесь вмѣстѣ со мной, что мы ни за что отъ нихъ не откажемся.
Они поклялись.
— А теперь, — продолжалъ Джекъ, — вооружимся.
Онъ отвелъ ихъ въ ту часть музея, гдѣ хранилось старинное оружіе. Благодаря куратору музея и Христи, оно было въ порядкѣ.
— Вотъ сабли, пики, ружья, но у насъ нѣтъ боевыхъ снарядовъ. А потому возьмемъ ружья со штыками. Вотъ такъ. Каждому человѣку по ружью. А теперь идемъ скорѣе. Судъ собрался. Каждая минута дорога, если мы хотимъ спасти заключенныхъ. Идемъ!
Два плана представлялись имъ на выборъ. Первый — это броситься въ «Домъ жизни», разбить его двери и вырвать арестантовъ изъ рукъ судей. Второй — убѣдиться сначала въ томъ, что происходитъ. Первый планъ былъ предпочтенъ, и люди уже приготовились къ аттакѣ, когда раздался торжественный звонъ большаго колокола на домѣ.
— Что такое? — закричали женщины, содрогаясь.
Колоколъ продолжалъ звонить черезъ каждыя четверть часа. То былъ похоронный звонъ, возвѣщавшій, что трое человѣкъ должны умереть.
Послѣ того двери южнаго портика растворились, и изъ нихъ вышелъ одинъ изъ педелей.
— Что это значитъ? — спрашивали его.
Педель прошелъ черезъ садъ и принялся звонить въ колоколъ у общественной столовой, призывавшій обыкновенно къ ужину.
Народъ немедленно сталъ стекаться съ полей и изъ мастерскихъ, повинуясь призыву. Они сходились медленно, безъ всякаго оживленія, не проявляя ни малѣйшаго интереса къ происходившему. Безъ сомнѣнія, коллегія хочетъ приказать что-нибудь, не все ли равно что именно.
— Сбѣгайте кто-нибудь, — закричалъ Джекъ, — хоть вы, Гильда, — обратился онъ къ одной изъ дѣвушекъ и узнайте, въ чемъ дѣло. О! если мы опоздали… они за это поплатятся, да! они жестоко поплатятся. Смѣлѣе, товарищи! Насъ всѣхъ пятнадцать человѣкъ, хорошо вооруженныхъ и храбрыхъ. Мы справимся съ толпой этихъ трусливыхъ барановъ. Бѣгите, Гильда, бѣгите!
Гильда протиснулась сквозь толпу.
— Что такое? — спросила она педеля, — что случилось?
— Сейчасъ услышите, — отвѣчалъ онъ. — Самое страшное, что только можетъ случиться… вещь, которой не бывало съ тѣхъ поръ… но вы сейчасъ услышите.
Онъ подождалъ немного, пока весь народъ не собрался. И затѣмъ, вставъ на садовую скамейку, прокричалъ:
— Слушайте! слушайте! слушайте! По приказу ученой коллегіи, слушайте! Узнайте всѣ, что за свои преступленія и измѣны архиврачъ лишенъ своего высокаго званія. Узнайте, что онъ приговоренъ къ смерти.
Тутъ произошло легкое движеніе, въ родѣ дрожи, которая пробѣгаетъ по деревьямъ въ лѣсу въ тихій осенній день при первомъ дуновеніи вѣтра.
— Онъ присужденъ къ смерти. И будетъ казненъ безъ промедленія на виду у всего народа.
Тутъ всѣ содрогнулись.
— Вмѣстѣ съ нимъ осуждены, какъ сообщницы въ его винѣ, двѣ женщины: одну, по старой кличкѣ, зовутъ Мильдредъ Карера, а другую — дѣвочка Христи. Слушайте! слушайте! слушайте! Воспрещается каждому сходить съ мѣста во время исполненія казни или вмѣшиваться въ нее. Слушайте! слушайте! Да здравствуетъ ученая коллегія!
Тутъ онъ сошелъ со скамейки и ушелъ назадъ въ домъ. А Гильда побѣжала съ этими вѣстями обратно въ музей.
— Прекрасно! — сказалъ Джекъ, — лучше и желать нельзя. Въ домѣ, кто ихъ знаетъ, какую электрическую чертовщину могли они приготовить. Здѣсь же, на открытомъ мѣстѣ, мы можемъ помѣриться съ ними. Пока ничего не остается какъ ждать, чтобы вывели арестантовъ, а затѣмъ… затѣмъ… помните, кто мы. Джефри, на васъ старинный вашъ мундиръ. Пусть старый полковой духъ снова воодушевитъ васъ, А теперь повторимъ пока ружейные пріемы и сомкнемся въ каре. Эге! да мы непобѣдимы.
Ну, не правду ли я сказалъ, говоря, что величайшей ошибкой нашей было то, что мы не заперли въ музеѣ заговорщиковъ прежде, нежели приступить къ казни?
Большой колоколъ гудѣлъ; народъ смирно стоялъ на своихъ мѣстахъ, вполнѣ безстрастный и спокойный на видъ, пока плотники на-скоро сооружали эшафотъ шести футъ вышины.
Да. Я сознаюсь. Вся эта процедура была ошибкой: народъ опустился ниже, чѣмъ я даже надѣялся; за исключеніемъ той дрожи, которая естественно охватила его при словѣ смерть, онъ не подавалъ признака волненія. Еслибы я догадался тогда пойти взглянуть на нихъ, то, можетъ быть, отмѣнилъ бы приказъ о публичности казни. Наши не нуждались въ урокѣ. Прошлое, еслибы вернуть его, принесло бы съ собой такую борьбу за существованіе и такія страданія, что не пожелали бы его возврата. Лучше теперешнее неизмѣнное, однообразное, спокойное существованіе. А впрочемъ, кто знаетъ. Какъ говорилъ мой собратъ-ученый, память — вещь неистребимая.
XIII.
правитьКогда на часахъ пробило два, гонецъ принесъ извѣстіе, что всѣ приготовленія окончены.
Коллегія все еще засѣдала въ совѣтѣ. Одинъ изъ ученыхъ предложилъ, чтобы передъ казнью еще разъ допросить архиврача. Я не видѣлъ, какая польза будетъ отъ того, но не противился. И Джонъ Лаксъ, вооруженный отточеннымъ топоромъ, привелъ арестованнаго передъ конклавъ его бывшихъ собратій.
— Д-ръ Линистеръ, сказалъ я, прежде чѣмъ мы выступимъ въ процессіи, изъ которой вы не вернетесь больше, не имѣете ли вы сообщить коллегіи ваши изслѣдованія….
— Всѣ въ порядкѣ и занесены въ алфавитный списокъ, отвѣчалъ онъ. Я надѣюсь, что они подвинутъ дѣло науки истинной науки, а не униженія человѣчества.
— Каковы бы они ни были, сказалъ я, мы воспользуемся ими, согласно мудрости коллегіи. Нѣтъ ли чего другаго, что бы вы желали сообщить? какія-нибудь мысли, которыя бы вы хотѣли записать передъ смертью? Вспомните, черезъ нѣсколько минутъ вы станете безчувственнымъ кускомъ земли и навѣки вѣчные будете вертѣться въ пространствѣ подобно другимъ кускамъ земли, образующимъ земную кору.
— Мнѣ нечего больше сообщить. Можетъ быть, суффраганъ, вы очень ошибаетесь на счетъ безчувственнаго куска земли. А теперь, прошу васъ, не медлить болѣе ради бѣдныхъ дѣвушекъ, которымъ тяжело ждать.
Я бы желалъ больше внѣшнихъ проявленій ужаса, я бы хотѣлъ просьбы о помилованіи. Нѣтъ: д-ръ Линистеръ всегда былъ аристократомъ. Аристократическій духъ! какъ онъ переживаетъ прошлое и проявляется тогда, когда можно думать, что все былое уже давнымъ давно позабыто. — Ну да: онъ былъ высокаго роста, мужественнаго вида человѣкъ и казался прирожденнымъ начальникомъ многіе изъ нихъ имѣли такой видъ въ прошлое время. Что касается меня, то я низокъ ростомъ и смуглъ лицомъ. Никто не скажетъ, что я прирожденный начальникъ. Но я низложилъ этого аристократа.
— Что бы вы сдѣлали для народа? спросилъ я его, что было бы для него лучше, чѣмъ безпамятство и свобода отъ страданія и заботы? Вы всегда противились большинству. Скажите намъ въ эту торжественную минуту, что бы вы для нихъ сдѣлали?
— Теперь самъ не знаю, отвѣчалъ онъ; еслибы вы спросили меня мѣсяцъ тому назадъ, то я бы отвѣтилъ, что возстановилъ бы старый порядокъ; я бы далъ блага земныя тѣмъ, кто способенъ ихъ пріобрѣсти; черный трудъ, плохая пища, низкое состояніе были бы, какъ и прежде, удѣломъ неспособныхъ. Я бы призналъ въ женщинахъ ихъ инстинктъ къ хорошей одеждѣ; я бы поощрялъ воскрешеніе любви; я бы возстановилъ искусства. Но теперь… теперь
— Теперь, сказалъ я, когда вы вздумали-было осуществить это, вы, наконецъ, признали, что для нихъ нѣтъ ничего лучше, какъ безпамятство и свобода отъ заботы, борьбы и мысли,
— Нѣтъ, нѣтъ, вовсе нѣтъ. Я считаю, что если духъ человѣка не будетъ постоянно возвышаться, то земныя блага должны прискучить и опротивѣть, и такимъ образомъ погибнуть. Да, всѣ вещи, которыя мы нѣкогда считали такими прекрасными: музыка, искусство, литература, философія, любовь, общество — все это должно выдохнуться и погибнуть, если жизнь будетъ долго длиться, а духъ не будетъ постоянно возвышаться. А этого мы не пытались сдѣлать.
— Духъ человѣка? я думалъ, что это суевѣріе отвергнуто давнимъ давно. Я никогда не находилъ души въ лабораторіи. А вы?
— Нѣтъ, и я не находилъ. Но потому, что не тамъ ее слѣдуетъ искать. А теперь уведите меня.
Процессія составилась. Она была подобна ежедневному шествію въ общественную столовую, но только съ нѣкоторыми перемѣнами. Одна изъ нихъ была та, что архиврачъ шелъ теперь посрединѣ, вмѣсто того, чтобы идти въ концѣ; онъ не былъ больше въ своемъ мундирѣ, но въ томъ странномъ и неприличномъ платьѣ, въ которомъ его арестовали. Передъ нимъ шли двѣ женщины. Онѣ держали въ рукахъ книгу, которую Христи принесла изъ библіотеки, и одна изъ нихъ громко читала. Мнѣ кажется, кто то были какія-то молитвы или суевѣрныя заклинанія былаго времени и, въ то время какъ онѣ читали, слезы катились у нихъ по щекамъ; однако онѣ не казались испуганными.
Передъ арестантами шелъ Джонъ Лаксъ, неся страшный топоръ, который онъ вычистилъ до того, что тотъ блестѣлъ, какъ зеркало. На лицѣ его сіяла честная радость человѣка, сердце котораго довольно выполненіемъ кары надъ измѣнниками. Онъ выражалъ эту радость, быть можетъ, несоотвѣтственно торжественности минуты, тѣмъ что осклаблялся и ощупывалъ пальцами остріе топора.
Путь казался долгимъ. Что касается меня, то мнѣ хотѣлось поскорѣе покончить съ этимъ дѣломъ. Меня смущали опасенія или, вѣрнѣе сказать, сомнѣнія въ томъ, что будетъ. Вдоль пути по обѣимъ сторонамъ выстроился народъ въ порядкѣ, молчаливый, покорный, тупой. Я зорко оглядывалъ ихъ лица. Большинство не выражало искры ума. Они ничего не понимали. Тамъ и сямъ бросалось въ глаза лицо съ проблескомъ страха. Но большинство ровно ничего не выражало. Я началъ понимать, что мы сдѣлали ошибку, затѣявъ публичную казнь. Она должна была бы произвести впечатлѣніе, но впечатлѣнія никакого не получилось. До сихъ поръ это одно было ясно.
Что произошло вслѣдъ за тѣмъ, подѣйствовало, однако, на нихъ.
Напротивъ общественной столовой возвышался только-что выстроенный эшафотъ. Онъ былъ шести футъ въ вышину, обнесенъ невысокой балюстрадой и обтянутъ чернымъ сукномъ. Посрединѣ стояла колода.
Условлено было, что палачъ сначала одинъ взойдетъ на эшафотъ, гдѣ и будетъ ждать преступниковъ. Коллегія ученыхъ долженствовала засѣдать полукругомъ на мѣстахъ, приготовленныхъ для нихъ; рядомъ выстроились педеля, а на противоположномъ концѣ эшафота — ассистенты. Первою должна была быть казнена дѣвочка Христи. Второю — женщина Мильдредъ. Послѣднимъ, величайшій преступникъ изъ троихъ — самъ архиврачъ.
Первая часть программы была отлично выполнена. Джонъ Лаксъ, облеченный въ красное, плотный и приземистый, съ краснымъ, пылающимъ лицомъ, стоялъ на эшафотѣ около колоды, опираясь на топоръ. Ученая коллегія разсѣлась по мѣстамъ; педеля стали возлѣ; ассистенты помѣстились на противоположной сторонѣ. Арестованные стояли передъ коллегіей. До сихъ поръ все шло, какъ по-писанному. Тогда я всталъ и пропиталъ громкимъ голосомъ о совершившемся преступленіи и о приговорѣ суда. Когда я кончилъ, я оглядѣлся. Передъ собой я видѣлъ море головъ и какое-то движеніе въ толпѣ, точно кто ее подталкивалъ сзади. Движеніе это шло по направленію отъ музея. Но я не обратилъ на него вниманія. Мой умъ былъ поглощенъ тѣмъ примѣромъ, который готовился для народа. Что касается неподвижности лицъ, то она была по-истинѣ замѣчательна.
— Пусть женщина Христи взойдетъ на эшафотъ, — вскричалъ я, — и понесетъ заслуженную кару!
Дѣвушка бросилась въ объятія другой женщины, и онѣ поцѣловались. Послѣ того она оторвалась отъ нея и готовилась взойти на эшафотъ и стать на колѣни передъ колодой, чтобы…
Но тутъ движеніе, замѣчавшееся около музея, превратилось въ неописанный безпорядокъ. Справа и слѣва народъ разступался, попуская громкіе крики. И вотъ, въ проходѣ, который такимъ образомъ образовался, показалась кучка людей, одѣтыхъ въ фантастическіе костюмы былаго времени, вооруженныхъ стариннымъ оружіемъ и громко вопившихъ:
— На выручку! На выручку!
Тутъ я вскочилъ на ноги, удивленный. Возможно ли, возможно ли, что ученой коллегіи осмѣлились угрожать?
Да, это оказалось возможнымъ; это было какъ-разъ то, что эти несчастные люди готовились сдѣлать.
То, что произошло за тѣмъ, заняло всего какую-нибудь минуту.
Вооруженные люди вторглись въ нашъ полукругъ. Мы всѣ вскочили съ мѣстъ и отступили назадъ. Но нашелся одинъ человѣкъ, который встрѣтилъ ихъ съ такимъ же мужествомъ.
Этотъ человѣкъ былъ Джонъ Лаксъ.
Онъ сбѣжалъ съ эшафота, зарычавъ, какъ левъ, и бросился на подходившихъ людей, размахивая топоромъ. Ему навстрѣчу выскочилъ Джекъ Карера. Джонъ Лаксъ съ новымъ рыканіемъ замахнулся топоромъ. Еслибы онъ упалъ на голову матроса, то раскололъ бы ее на-двое. Но… я неопытенъ въ битвѣ, но, конечно, этотъ человѣкъ былъ трусъ, потому что онъ уклонился въ сторону и такимъ образомъ избѣжалъ удара. Послѣ того, этотъ негодный трусъ, воспользовавшись тѣмъ обстоятельствомъ, что топоръ повисъ въ рукахъ нападавшаго на него человѣка, оставивъ послѣдняго беззащитнымъ, позорно злоупотребилъ этимъ преимуществомъ и всадилъ штыкъ въ тѣло злополучнаго палача.
Джонъ Лаксъ выронилъ топоръ изъ рукъ и тяжело рухнулся навзничь. Онъ былъ мертвъ. Онъ былъ убитъ наповалъ. Болѣе ужаснаго, болѣе подлаго и презрѣннаго дѣла я не видывалъ. Повторяю, я неопытенъ въ битвѣ, но не перестану утверждать, что то былъ измѣнническій ударъ.
Джонъ Лаксъ мѣтилъ во врага и промахнулся, но благодаря тому, что тотъ увильнулъ отъ удара. По чести, его противнику слѣдовало подождать, чтобы тотъ снова сталъ въ позицію, а онъ этого не сдѣлалъ. Это я называю убійствомъ, а не сраженіемъ.
Мы всѣ стояли въ ужасѣ и удивленіи. Педеля и ассистенты и члены коллегіи всѣ смѣшались въ одну кучу, забывъ дисциплину. Тогда я заговорилъ, но боюсь, что дрожащимъ голосомъ.
— Люди! сказалъ я, — знаете ли, что вы дѣлаете! Ступайте назадъ туда, откуда вы пришли, и ждите наказанія, котораго вы заслуживаете. Ступайте, говорю вамъ.
— Стройся въ каре! приказалъ убійца, не обращая вниманія на мой приказъ.
Мятежники выстроились.
— О, Джекъ! вскричала Христи, — намъ и не снилось ничего подобнаго.
— О, Гарри! пробормотала Мильдредъ, бросаясь на шею д-ру Линистеру.
Въ такой моментъ первою ихъ мыслью была вновь обрѣтенная любовь. И однако находятся такіе безумцы, которые утверждаютъ, что человѣческой натурѣ слѣдовало предоставить развиваться на прежній ладъ! Безуміе скрывается въ основаніи всего! Безуміе и тщеславіе!
— Сэръ, сказалъ матросъ, обращаясь къ д-ру Линистеру, — вы теперь нашъ начальникъ. Возьмите эту саблю и приказывайте.
Онъ перебросилъ красную перевязь черезъ плечо человѣка, который за минуту передъ тѣмъ ожидалъ казни, а теперь стоялъ съ обнаженной саблей въ рукахъ.
Послѣ того начальникъ — долженъ сознаться, что онъ смотрѣлъ такъ, какъ еслибы родился затѣмъ, чтобы командовать — взошелъ на эшафотъ и оглядѣлся властительно.
— Отпустите бѣдный народъ, сказалъ онъ. — Пусть они идутъ домой гулять, или спать, куда хочетъ это несчастное, отупѣлое стадо.
Затѣмъ повернулся къ коллегіи.
— Въ числѣ васъ, мои бывшіе собраты, были въ прошлыя времена мои друзья. Вы подавали вмѣстѣ со мной голосъ противъ униженія народа, но тщетно. Мы часто бесѣдовали о недостаточности одной науки и о неудовлетворительности новѣйшихъ методовъ. Бросьте коллегію, друзья мои, и присоединитесь къ намъ. Въ нашихъ рукахъ великая тайна и всѣ научныя занятія, какія только существуютъ. Соедините вашу судьбу съ моей.
Пятеро или шестеро ученыхъ выступили впередъ…. изъ тѣхъ, которые всегда были на сторонѣ архиврача, въ томъ числѣ и человѣкъ, говорившій о несокрушимости памяти. Ихъ пропустили за линію вооруженныхъ людей. Мало того, ихъ оффиціальное платье было съ нихъ снято, и въ руки имъ дано, оружіе. Около двадцати или тридцати человѣкъ ассистентовъ тоже перешло на сторону мятежниковъ.
— Больше никто не желаетъ къ намъ присоединиться? спросилъ начальникъ. — Прекрасно. Поступайте, какъ знаете. Капитанъ Геронъ, отгоните прочь эту толпу, прогоните ихъ прикладами ружей, если они вздумаютъ сопротивляться. Вотъ такъ. А теперь пусть остальные члены коллегіи вернутся въ домъ. Капитанъ Карера, отберите десять человѣкъ солдатъ и прогоните коллегію въ домъ. Того, кто осмѣлится оказать сопротивленіе или обратится съ какими-нибудь рѣчами къ народу, постигнетъ участь Джона Лакса. Доктора и ассистенты, коллегіи, уходите какъ можно скорѣе туда, откуда пришли.. Скорѣе, а не то худо вамъ будетъ.
Десятеро вооруженныхъ людей выступили впередъ съ направленными въ насъ штыками. Мы читали жажду убійства въ ихъ взорахъ и обратились въ бѣгство. То было не отступленіе; то было отчаянное бѣгство, со всѣхъ ногъ и безъ памяти. Если кто падалъ съ разбѣга, того мятежники били прикладомъ ружья и заливались хохотомъ. Доктора, ассистенты, педеля — всѣ бѣжали со всѣхъ ногъ, не разбирая дороги, толкались, падали, пока не очутились наконецъ въ стѣнахъ «Дома жизни», кто съ подбитымъ глазомъ, кто съ разбитымъ носомъ, а кто и со сломаннымъ ребромъ, и всѣ въ разорванныхъ въ клочья платьяхъ.
Мятежники столпились у южнаго портика и смѣялись надъ нашимъ пораженіемъ.
— Хранители великой тайны, сказалъ капитанъ Карера, — вамъ не придется больше хранить никакой тайны. А пока начальникъ не объявитъ вамъ приговора суда надъ вами, помните одно. Тотъ, кто попытается убѣжать изъ «Дома жизни», встрѣтитъ вѣрную смерть. Подумайте о Джонѣ Лаксѣ и не смѣйте сопротивляться авторитету арміи.
Послѣ того онъ затворилъ дверь и заперъ насъ, и мы услышали мѣрные шаги часовыхъ, расхаживавшихъ у дверей.
И такъ вотъ какой вышелъ результатъ отъ моей пагубной ошибки. Еслибы мы, какъ намъ это ничего не стоило, казнили нашихъ арестантовъ въ самомъ домѣ и заперли мятежниковъ въ музеѣ, всѣхъ этихъ бѣдъ не случилось бы.
Безплодно сожалѣть о прошломъ, котораго нельзя передѣлать. Но невозможно не оплакивать ошибки, которая имѣла такія роковыя послѣдствія.
XIV.
правитьТакимъ образомъ шансы перевернулись. Мы — доктора ученой коллегіи оказались заключенными въ «Домѣ жизни», а великая тайна, по всей вѣроятности, уже была разглашена архипредателемъ, какъ онъ собирался это сдѣлать въ моментъ, когда мы его арестовали. Что будетъ теперь съ нами? что станется съ нашимъ достоинствомъ и авторитетомъ?
Но первый вопросъ былъ, конечно, о нашей личной безопасности. Сознаюсь, что угроза смерти наполняла меня такимъ ужасомъ, что зубы мои стучали отъ страха. Мало того: даже слезы, которыхъ я не проливалъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ былъ маленькимъ мальчикомъ, навертывались у меня на глазахъ при мысли, что мнѣ придется покинуть лабораторію и всѣ свои изслѣдованія, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда я чуть-было не достигъ торжества науки для вящаго блага человѣчества.
Но въ эту минуту ассистенты, въ манерахъ которыхъ не замѣчалось больше прежней почтительности, позвали насъ на совѣта.
Мы заняли свои обычныя мѣста и переглянулись съ отчаяніемъ, котораго никто не старался скрыть.
— Братья, сказалъ я, такъ какъ они всѣ съ ожиданіемъ уставились на меня, не стану отрицать, что положеніе нашекрайне опасное. Никогда до сихъ поръ коллегіи не грозила такая близкая гибель. Въ эту самую минуту они могутъ прислать вооруженныхъ солдатъ, чтобы убить насъ.
Случилось какъ нарочно, что въ этотъ моментъ послышались шаги въ залѣ зданія, и мы подумали, что мои слова оправдываются. Я весь поблѣднѣлъ и затрясся, какъ осиновый листъ. Остальные тоже. Прошло нѣсколько минутъ, прежденежели мы успокоились.
— Мы такъ давно живемъ, нашелъ я нужнымъ пояснить, мы такъ долго испытывали радости научныхъ изслѣдованій, что одна мысль о смерти наполняетъ насъ такимъ ужасомъ, какой непонятенъ для простыхъ людей. Наша высшая натура дѣлаетъ насъ вдвое чувствительнѣе. Быть можетъ — будемъ надѣяться — они насъ не убьютъ, быть можетъ, они предъявятъ намъ условія, которыя намъ можно будетъ принять. Они, конечно, выгонятъ насъ изъ коллегіи и изъ «Дома жизни» и засядутъ въ немъ сами, если только мы не найдемъ способа взять надъ ними верхъ. Но мы можемъ откупить свою жизнь; мы можемъ даже стать ихъ ассистентами. Наши познанія будутъ предложены въ ихъ распоряженіе…
— Да, да, согласились всѣ. Жить во что бы то ни стало — это самое главное. Мы примемъ всякія условія.
Послѣ того началось настоящее столпотвореніе вавилонское. Каждый высказывалъ свой планъ и свои предположенія. Къ несчастію, для выполненія ихъ необходимо было, чтобы кто-нибудь рѣшился рискнуть пожертвовать жизнью. Въ старыя времена, когда всегда находились люди, готовые жертвовачь жизнью ради того или другаго дѣла, это, вѣроятно, не составило бы никакого затрудненія. Я привыкъ даже смѣяться надъ глупымъ самопожертвованіемъ изъ-за денегъ или для блага ближнихъ. Но теперь, признаюсь, мы нашли бы болѣе удобнымъ, еслибы могли убѣдить кого-нибудь рискнуть жизнью — по всей вѣроятности, они бы на дѣлѣ не лишились ея — ради блага всей коллегіи. Напримѣръ, первый представившійся планъ былъ слѣдующій: насъ все-таки насчитывалось около двухъ сотъ человѣкъ докторовъ и ассистентовъ, тогда какъ мятежниковъ, включая и отщепенцевъ коллегіи, набралось бы всего лишь человѣкъ семьдесятъ. Почему бы не попытаться намъ помѣриться съ ними силой, вооружившись орудіями ихъ лабораторіи, бутылками съ сѣрной кислотой и пр., и напасть врасплохъ на бунтовщиковъ.
Мы сообщили этотъ планъ ассистентамъ и педелямъ, предложивъ имъ взяться за его выполненіе. Но они только переглянулись между собой, а одинъ нахалъ заявилъ, что доктора теряютъ больше, чѣмъ они, а потому по справедливости должны вести аттаку.
— Мы послѣдуемъ за суффраганомъ и другими, прибавилъ онъ.
Я пытался убѣдить ихъ, что слѣдуетъ до послѣдней крайности щадить болѣе дорогія жизни. Но это мнѣ не удалось.
Поэтому мысль о вылазкѣ пришлось оставить.
Три цѣлыхъ недѣли просидѣли мы такимъ образомъ въ заточеніи и въ тревожномъ ожиданіи. Послѣ того возставшіе, какъ вы сейчасъ услышите, выкинули самую удивительную и неожиданную штуку. Зачѣмъ они такъ поступили, когда въ ихъ рукахъ былъ и «Домъ жизни», и коллегія, и они могли бы занять мѣсто послѣдней и дѣлать съ народомъ все, что угодно — этого я никогда не могъ постичь.
XV.
правитьКогда коллегія была такъ позорно загнана въ домъ и заперта въ немъ, мятежники поглядѣли другъ на друга съ великимъ удовольствіемъ.
— Итакъ, сказалъ Джекъ, мы успѣли сверхъ ожиданія. Арестанты освобождены; единственный человѣкъ, способный къ битвѣ между ними, успокоился навѣки; ученая коллегія подъ арестомъ; мы — господа положенія и ими, конечно, и останемся; а народъ, настоящее стадо барановъ — его нечего опасаться, нечего на него также и надѣяться.
Народъ былъ сначала напуганъ возставшими и въ особенности жестокимъ убіеніемъ Джона Лакса. Но видя, что никакихъ другихъ ужасовъ не воспослѣдовало, вернулся къ прежнему безучастію.
Возставшіе пытались рѣчами, убѣжденіемъ вывести его изъ апатическаго состоянія, но тщетно. Тогда Джекъ Карера прибѣгнулъ къ старинному способу возбужденія толпы и вздумалъ напоить ихъ виномъ. Но и это средство не возымѣло желаннаго дѣйствія.
— Они безнадежны, объявилъ Джекъ Карера. Ничто не можетъ вызвать ихъ изъ апатіи. Намъ придется начинать новую жизнь съ нашей небольшой компаніей въ тридцать человѣкъ.
— Предоставьте ихъ намъ, сказала Мильдредъ. Вспомните, что, при помощи нарядовъ, Христи вывела насъ изъ того состоянія отупѣнія, въ какомъ мы пребывали.
За ужиномъ эти дамы обходили столы и разговаривали съ женщинами; многія изъ нихъ, принадлежавшія въ прежнія времена къ чернорабочимъ, ничего не знали про наряды и не помнили о нихъ. Но были и другія, лица которыхъ оживлялись постепенно отъ этихъ разговоровъ. Въ окончательномъ результатѣ набралось около пятидесяти дѣвушекъ, которыя всѣ въ одинъ вечеръ явились въ музей, гдѣ весь вечеръ былъ посвященъ оживленію прошлаго. Оно скоро возстановилось въ ихъ памяти. Для иныхъ это прошлое было временемъ тяжелаго, плохо оплачиваемаго труда; для другихъ оно проходило въ безъисходной праздности; нѣкоторыя трудились, но и весело жили, и имѣли хорошіе заработки. Тутъ были и модистки, и танцовщицы изъ кордебалета, продавщицы и трактирныя служанки, словомъ всякаго рода дѣвушки. Каждой былъ предоставленъ красивый, идущій къ лицу нарядъ, и каждая — удивительно! — съ охотой согласилась промѣнять спокойное и безмятежное настоящее на волненія и борьбу прошлаго.
Но на нихъ возложили и обязанности. Эти дѣвушки должны были набрать рекрутъ-мужчинъ, и онѣ занялись этимъ, стараясь пѣснями, смѣхомъ, веселой болтовней обратить на себя вниманіе послѣднихъ. Тѣхъ же, на которыхъ сверкающіе взгляды, веселыя улыбки, смѣхъ и хорошенькій нарядъ не производили никакого впечатлѣнія, онѣ оставляли въ покоѣ. Но въ общемъ рекрутъ набиралось довольно.
Каждую ночь они употребляли всевозможныя средства для оживленія прошлаго. Они разыгрывали старинныя комедіи, мелодрамы и фарсы въ общественной столовой; пѣли старинныя пѣсни; поощряли къ пѣнію рекрутъ; угощали мужчинъ табакомъ и пивомъ; занимались танцами и музыкой. Каждое утро первоначальная группа мятежниковъ засѣдала въ совѣтѣ. Каждый день рекругамъ, одѣтымъ въ мундиры солдатъ прошлаго времени, производилось военное ученіе, и они упражнялись въ гимнастикѣ.
Мы были въ заточеніи, какъ я уже сказалъ, впродолженіи трехъ недѣль.
Въ одно утро по истеченіи этого срока мы получили повѣстку изъ «Главной квартиры арміи». Это былъ новый оффиціальный слогъ и титулъ. Главнокомандующій приказывалъ немедленно привести суффрагана и двоихъ докторовъ изъ ученой коллегіи.
При этомъ страшномъ приказѣ, сознаюсь, что мной овладѣлъ такой трепетъ — я думалъ, что наступилъ мой послѣдній часъ — что я не могъ даже стоять на ногахъ и въ такомъ состояніи былъ скорѣе перенесенъ, нежели переведенъ — ноги буквально подкашивались подо мной — изъ «Дома жизни» въ «Главную квартиру арміи» мятежниковъ.
XVI.
правитьСознаюсь, что я былъ выведенъ изъ «Дома жизни» въ полуобморочномъ состояніи.
— Прощайте, суффраганъ, прощайте! — говорили мои собратья по коллегіи, собравшіеся около южнаго портика, гдѣ дожидался насъ отрядъ вооруженныхъ мятежниковъ. — Сегодня вашъ чередъ, завтра наступитъ нашъ. Прощайте! Однако, если какія-нибудь уступки возможны…
— Да, да, если только возможны какія-нибудь уступки, то онѣ будутъ сдѣланы — сомнѣнія нѣтъ.
Два доктора, которымъ выпало на долю — метали жребій — сопровождать меня, вышли изъ дому блѣдные, какъ смерть, и съ сердцами, исполненными такого же ужаса, какъ и мы.
Отрядъ въ двадцать человѣкъ, съ оружіемъ въ рукахъ, конвоировалъ насъ. Я ждалъ, что по дорогѣ выстроенъ будетъ народъ, чтобы присутствовать при низложеніи коллегіи и казни ея начальниковъ. Я озирался, думая увидѣть эшафотъ и на немъ ожидавшаго насъ палача. Я прислушивался, не звонитъ ли большой колоколъ.
Странно! народа нигдѣ не было видно; весь путь отъ «Дома жизни» былъ свободенъ; народъ, по обыкновенію, занимался своимъ дѣломъ. Я не видѣлъ ни эшафота, ни палача. Не слышалъ, чтобы звонили въ большой колоколъ. Однако, отсутствіе всего этого нисколько меня не успокоило.
Но какъ все измѣнилось въ такой короткій промежутокъ времени. Почти вся площадь передъ общественной столовой была теперь покрыта рядами яркихъ палатокъ, надъ которыми развевались небольшіе флаги. Эти маленькія палатки, какъ я потомъ узналъ, были предназначены для ночлега; но были и другія, побольше, со столами и скамьями, за которыми сидѣли мужчины и курили табакъ, и пили пиво, хотя было еще утро. Нѣкоторые изъ нихъ играли въ карты, другіе читали книги, а остальные — большинство — оживленно разговаривали. Всѣ они были одѣты въ красные, зеленые и сѣрые мундиры, а на головахъ у нихъ красовались каски — костюмъ, показавшійся мнѣ знакомымъ: я вспомнилъ, что такъ одѣвались въ старину солдаты. Удивительно! Послѣ того, какъ наука употребила всѣ свои усилія, чтобы подавить и искоренить въ народѣ прежнія страсти, мятежникамъ, при первой же возможности, удалось пробудить ихъ снова въ худшей ихъ формѣ.
Одного не могъ я еще не замѣтить, что мятежъ распространился съ удивительной быстротой. Мы видѣли уже не отрядъ въ пятнадцать или шестнадцать человѣкъ, а цѣлую армію. Прошлое было возстановлено. На лицахъ молодыхъ людей и дѣвушекъ, когда мы проходили мимо ихъ, я видѣлъ, не смотря на то, что самъ былъ, окованъ ужасомъ, прежнее, давнишнее выраженіе, какое я надѣялся на-вѣки истребить: жажду чего-то, неудовлетворенное желаніе, индивидуализмъ. Да, индивидуализмъ! Я видѣлъ на ихъ лицахъ ясные признаки возстановленныхъ правъ личной собственности. Какое паденіе, какое паденіе!
Сердце мое замерло, и я чуть-было не упалъ въ обморокъ, когда мы остановились передъ большимъ шатромъ, надъ которымъ развѣвался большой флагъ на флагштокѣ.
Меня втащили туда и посадили на стулъ. Когда я нѣсколько пришелъ въ себя, то увидѣлъ д-ра Линистера, сидѣвшаго на главномъ мѣстѣ за столомъ и одѣтаго въ какой-то красный сюртукъ съ золотымъ шитьемъ. Я счелъ себя погибшимъ. То былъ судъ, и насъ призвали выслушать его приговоръ. По бокамъ сидѣло еще съ полдюжины офицеровъ въ блестящихъ мундирахъ. Въ шатрѣ находились и женщины, въ томъ числѣ Мильдредъ, одѣтая въ пунцовый бархатъ, и дѣвочка Христи въ бѣломъ платьѣ. Мнѣ показалось, что глаза ихъ сверкнули ненавистью при видѣ меня.
Когда насъ усадили, д-ръ Линистеръ поднялъ глаза на насъ. Лицо его по-прежнему было серьезно, но уже больше не печально. Напротивъ того, на немъ читалась не то надежда, не то торжество, или какая-то рѣшимость — не знаю, что именно.
— Братья, — сказалъ онъ торжественно: — бывшіе нѣкогда мои собратья по коллегіи, я призвалъ васъ, чтобы сообщить вамъ важную вещь, и которая, безъ сомнѣнія, пріятно удивитъ васъ. Что съ вами, суффраганъ? поддержите его кто-нибудь. Мы желаемъ, чтобы вы выслушали отъ насъ самихъ то, что мы намѣреваемся предпринять. Во-первыхъ, предложите кто-нибудь д-ру Гроту рюмку вина или водки, или чего-нибудь! Пожалуйста, успокойтесь, джентльмены. Обѣщаю вамъ, что ничего худаго съ вами не будетъ. Во-вторыхъ, черезъ день или два двери дома будутъ открыты, и вамъ можно будетъ снова начать жить по-прежнему… если вы расположены вести эту жизнь. Повторяю, никакого насилія относительно васъ не имѣется въ виду. Гротъ, соберитесь съ духомъ и перестаньте дрожать. Вамъ можно будетъ управлять народомъ на прежнихъ основаніяхъ, но я надѣюсь, что вы серьезно вникнете въ положеніе дѣлъ и въ то состояніе, до котораго вы довели несчастное человѣчество.
Короче сказать, хотя мы безусловно господа положенія и располагаемъ арміей, съ которой было бы безумно съ вашей стороны желать помѣриться, но мы предоставляемъ вамъ поле дѣйствія. Настоящее до того отвратительно всѣмъ, вся здѣшняя обстановка такъ связана съ ужаснымъ и безобразнымъ настоящимъ, что мы порѣшили совсѣмъ отсюда уйти. Мы находимъ невозможнымъ начать новую жизнь, пока не будутъ изглажены всѣ слѣды вашей администраціи. А поэтому, какъ только мы будемъ готовы, то уйдемъ.
Мы захватимъ съ собой все, что нужно для основанія нашей колоніи. Мы предоставимъ вамъ работать безъ помѣхи надъ торжествомъ науки, какъ вы его понимаете, управлять этими жалкими скотами, которыхъ вы довели до отупѣнія.
Мы возьмемъ съ собой всѣхъ, кого намъ удалось разными средствами — красотой женщинъ, великолѣпіемъ оружія, старинныхъ костюмовъ, старинной музыкой, старинными танцами — вывести изъ апатіи. Число ихъ достигаетъ до тысячи молодыхъ людей и столько же женщинъ. Что касается остальныхъ, они повержены въ такую глубокую летаргію, что мы не могли пробудить ихъ. Они уже близки къ тому состоянію, какого вы для нихъ желаете.
Однако я въ этомъ не вполнѣ увѣренъ. Эти отупѣлые мозги могутъ рано или поздно вспыхнуть, какъ порохъ, отъ какого-нибудь толчка, и тогда конецъ всѣмъ вашимъ разсчетамъ и торжеству науки, какъ вы его понимаете. А мы, мы готовимся исправить ошибки многихъ, многихъ лѣтъ. Мы поведемъ человѣчество старинными путями. Не вы, друзья мои, убили человѣчество, его убило злополучное открытіе нѣмецкаго профессора. Первый законъ жизни, котораго мы не поняли, это, что всѣ земныя вещи должны имѣть конецъ.
Повторяю, я виню не столько васъ, сколько ходъ событій, увлекавшій васъ. Казалось логичнымъ, чтобы каждый, способный или дуракъ, слабый или смѣлый, здоровый или больной, просвѣщенный или невѣжда, одинаково пожинали плоды великаго открытія. Это было право человѣка, считавшееся неоспоримымъ. И право человѣка на равную долю со всѣми другими было водворено. Оглядитесь кругомъ себя и спросите себя, удовлетворительны ли его послѣдствія.
Ну вотъ мы даримъ вамъ все ваше настоящее: вашъ народъ, тупой, покорный, вялый; вашу коллегію, ваши тайны; вашу власть. Возьмите ихъ обратно и дѣлайте съ ними, что хотите.
Что касается меня и моихъ друзей, то мы уходимъ, чтобы основать новую колонію, управляемую идеями прошлаго времени.
Никто въ нашей колоніи не будетъ принужденъ къ работѣ, но если онъ не будетъ работать, то умретъ съ голода. Никто не получитъ ничего сверхъ того, что способенъ себѣ завоевать. Равенства между нами не будетъ, но каждый получитъ то, что честно заработаетъ. И многія старыя вещи уже ожили между нами, въ томъ числѣ и любовь. А изъ всѣхъ желанныхъ вещей любовь всѣхъ дороже, хотя этого, суффраганъ, вы, конечно, не понимаете. Вмѣстѣ съ любовью ожили вѣжливость мужчины относительно женщины, снисхожденіе сильнаго къ слабому, стимулы труда — надежда и честолюбіе, самоотверженіе, преданность, сладкія иллюзіи воображенія — всѣ эти вещи ожили въ послѣднія три недѣли.
Вы не можете понять этого, Гротъ, и я не ожидалъ, чтобы вы это поняли. Давно, давно уже тому назадъ, я сообщилъ, что ужасное открытіе было величайшимъ бѣдствіемъ для человѣчества, потому, что всѣ вещи должны имѣть конецъ, въ противномъ случаѣ то, что достойно сохраненія, вянетъ и погибаетъ.
Мы ничего не отвѣчали на это странное заявленіе. Да и что могли бы мы сказать? Мы только ахнули отъ изумленія.
— Вы не понимаете насъ, Гротъ, и не мудрено. Но помните одно предостереженіе, какое мы находимъ нужнымъ вамъ дать, прежде чѣмъ уйти. Ваше окончательное торжество науки является слишкомъ большимъ униженіемъ для человѣчества, чтобы его возможно было допустить. Современемъ, когда наши преемники наслѣдуютъ намъ, они пришлютъ сюда армію, чтобы видѣть, какъ вы воспользовались своимъ полномочіемъ. Если мы найдемъ, что народъ сталъ еще тупѣе, еще глубже погрузился въ апатію и безсмысліе, эта армія разрушитъ «Домъ жизни» и всѣ ваши лабораторіи и предоставитъ всѣхъ безъ исключенія, коллегію, ученыхъ и народъ, мужчинъ и женщинъ, на жертву естественной смерти. Никогда не забывайте этого предостереженія. Вы навѣрное умрете.
Еще одно послѣднее слово, и я кончилъ. Я не охотно упоминаю объ этомъ, Гротъ, потому что не надѣюсь на ваше сочувствіе. Ваши собственныя убѣжденія относительно этого предмета, какъ вы часто мнѣ это говорили, составились, еще когда вы были мальчикомъ и посѣщали воскресные митинги въ Уайтчепелъ-Родѣ. Кажется, что покойный Джонъ Лаксъ былъ ученымъ авторитетомъ, просвѣтившимъ васъ на этотъ счетъ. Поэтому вы не поймете меня, Гротъ, когда я скажу вамъ, что мы снова обрѣли душу… давно утраченную нами душу. Всѣ земныя вещи должны имѣть конецъ. Но есть вещи, переживающія этотъ конецъ. Самые удивительные результаты должны послѣдовать за этимъ открытіемъ. Чудныя мысли и великія надежды уже возникаютъ въ нашихъ умахъ. Наши всѣ снова читаютъ… старинная литература полна души; они читаютъ старинныхъ поэтовъ и начинаютъ понимать то, что тѣ хотѣли выразить. Я не могу сдѣлать это для васъ понятнымъ, Гротъ. Вы не въ состояніи осмыслить всего того, что это открытіе влечетъ за собой. Вы никогда, никогда не поймете, что это открытіе въ тысячу разъ, въ милліонъ разъ важнѣе для человѣчества, чѣмъ то открытіе, котораго тайну знаемъ только мы двое.
Я уношу съ собой эту тайну потому, что не могу забыть ее. Но повторяю, мы не воспользуемся ею. Всѣ земныя вещи, повторилъ онъ въ пятый разъ, — должны имѣть конецъ. Вотъ и все, Гротъ; но когда мы снова увидимся съ вами — если только вы не измѣните системы управленія, то вы всѣ умрете. Помните это, Гротъ, а теперь прощайте!
Мы вернулись въ «Домъ жизни», успокоясь отъ своего страха, но въ крайнемъ изумленіи…
Армія, которой грозилъ намъ д-ръ Линистеръ, никогда не появлялась. Нѣкоторое время мысль о ней причиняла намъ не мало тревоги. Но она не появлялась и, какъ я думаю, никогда не появится. Что касается народа, то взрыва памяти, которымъ намъ грозили, тоже не повторялось. Напротивъ того, онъ все болѣе и болѣе приближается по своей покорности, слабоумію, вялости и тупости къ тому великолѣпному идеалу, который я для него составилъ. Я не знаю, когда это будетъ, но навѣрное наступитъ время, когда человѣчество достигнетъ послѣдней стадіи своего развитія и превратится въ инертную массу, которая дышетъ, ѣстъ, спитъ, свободная отъ болѣзней и смерти, подъ управленіемъ ученой коллегіи — и это будетъ тріумфомъ науки.
Возставшіе ушли утромъ три или четыре дня спустя послѣ заявленія бывшаго архиврача. Они взяли съ собой изъ общественныхъ запасовъ все, что только могло имъ быть пригоднымъ: провіантъ всякаго рода, вино, пиво и сидръ въ бочкахъ, матеріи для одежды, орудія, домашнюю утварь. Они взяли картины изъ галлереи и книги изъ библіотеки и почти все, что хранилось въ музеѣ. Изъ лабораторіи дома они забрали пропасть книгъ и инструментовъ. Въ послѣдній моментъ почти всѣ ассистенты присоединились къ нимъ. Невозможно перечислить ту массу вещей, которую они съ собой забрали. Фуры, на которыхъ онѣ были уложены, заняли своей вереницей мили двѣ въ длину; погоньщики были выбраны изъ народа, и имъ приказано было выполнять эту обязанность; а такъ, какъ они не возвращались больше, то, должно быть, погибли. Они ушли въ большомъ порядкѣ; впереди ѣхалъ авангардъ конныхъ людей; за нимъ народъ и съ ними начальникъ съ своимъ штабомъ. Нѣкоторыя изъ женщинъ тоже ѣхали верхомъ и въ томъ числѣ Мильдредъ и Христи, выражая на своихъ лицахъ то глупое и безразсудное счастіе, которое такъ отличается отъ кроткаго спокойствія, внѣдреннаго нами. Женщины, дѣйствительно, почти всѣ казались внѣ себя отъ этого глупаго счастія. Онѣ пѣли, смѣялись, болтали. Я забылъ сказать, что эмигрантамъ сопутствовала музыка — они захватили съ собой всѣ инструменты, трубы, барабаны и тому подобное.
Куда они ушли и что съ ними сталось, привели ли они въ исполненіе отчаянное рѣшеніе отказаться отъ великаго открытія — я не знаю. Они ушли, а мы вернулись къ прежней жизни.
Одну вещь долженъ я еще разсказать.
Мы — то-есть коллегія — сидѣли, успокоившись на счетъ своей безопасности, и наблюдали за этимъ великимъ исходомъ.
Пять минутъ спустя послѣ того, какъ прошли мимо насъ женщины, я замѣтилъ, что двое моихъ пріятелей — ученыхъ докторовъ коллегіи, которые всегда были на моей сторонѣ и подавали голосъ за-одно со мной, о чемъ-то съ жаромъ шепчутся между собой и дергаютъ другъ друга за рукавъ. Вдругъ они вскочили и, сбросивъ свои черныя мантіи, со всѣхъ ногъ пустились вслѣдъ за фурами, на которыхъ сидѣли женщины.
Мы никогда больше не видѣли этихъ двухъ злополучныхъ людей и ничего больше о нихъ не слышали.
А наша жизнь потянулась опять въ безконечность, правда, вялая и тупая, но за то «разумно», безъ волненій, страсти и неудовлетворенности и глупостей вродѣ: ревности, любви, искусства и тому подобнаго….