В храме Терпсихоры (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Въ храмѣ Терпсихоры : Эскизъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 366. |
До репетиціи остается не болѣе получаса, и жрицы Терпсихоры, граціознѣйшей изъ музъ, собираются къ театру. День стоитъ мрачный, туманный, глубоко-тоскливый. Огромное зданіе театра кажется окутаннымъ желтово-грязной ватой, которая заволакиваетъ и площадь, и прилегающія къ ней улицы.
Казенные зеленые рыдваны, элегантныя собственныя каретки, ободранныя извозчичьи дрожки съѣзжаются къ маленькому подъѣзду, двери котораго ведутъ съ улицы на сцену и въ уборныя. Танцовщицы выходятъ изъ экипажей, здороваются другъ съ другомъ, перекидываются веселыми словечками и, видимо спѣша, исчезаютъ за дверьми. Только немногія изъ нихъ, «бѣдненькія», пробираются по грязнымъ улицамъ пѣшкомъ и стараются не попадаться на глаза тѣмъ, которыя подъѣзжаютъ въ собственныхъ экипажахъ.
Всѣ спѣшатъ въ уборныя, перегоняя другъ друга по лѣстницѣ, чтобы успѣть переодѣться изъ тяжелыхъ, модныхъ платьевъ въ легкіе, какъ мечта, газовые тюники. Сегодня репетиція въ танцовальныхъ, а не въ носильныхъ костюмахъ.
Несмотря на всю поспѣшность, съ которою жрицы легкокрылой богини торопятся облачиться въ традиціонныя одежды, въ уборныхъ стоитъ необыкновенный шумъ, смѣхъ и говоръ: балетъ — искусство нѣмое, и танцовщицы, принужденныя сдерживать свои язычки на сценѣ, даютъ себѣ волю въ уборныхъ. Смѣхъ, шутки, остроты и колкости льются точно вода изъ прорванной плотины.
Въ одной изъ болѣе обширныхъ уборныхъ, въ которой помѣщаются до десяти корифеекъ, идетъ особенно оживленный разговоръ. Только одна изъ присутствующихъ, маленькая, воздушная брюнеточка, съ матовымъ цвѣтомъ лица и такими огромными черными глазами, что они кажутся чужими на ея изящномъ тонкомъ личикѣ, не принимаетъ никакого участія въ болтовнѣ и пересудахъ подругъ. Торопливо натягиваетъ она на свои красивыя, точно выточенныя ножки розовое шелковое трико и только изрѣдка взглядываетъ большими грустными глазами то на одну, то на другую сосѣдку. И во взорѣ ея мелькаетъ что-то тревожное и пугливое.
Ея подруги «кумятъ»:
— У Лиды Успенской новыя серьги, и что за великолѣпныя серьги…
— А знаешь, кто ей подарилъ?
— Ахъ, убила! Кто же этого не знаетъ? Подумаешь, какую Америку открыла…
— Надоѣла страшно! Ты думаешь, что знаешь! Ты думаешь — Пронскій? Вѣдь да? А вотъ и ошиблась… Дубенскій.
— Да что ты?! Я поражена, я ужасно поражена…
Въ другомъ углу происходитъ бурная сцена съ портнихой:
— Какъ вы смѣете мнѣ давать этотъ «тургеневскій дымъ»? — кричитъ корифейка портнихѣ, тыча ей чуть не въ носъ грязными тюниками. — Развѣ это тюники?
— Да вѣдь только на репетицію.
— Ахъ, Леночка, надоѣли, развѣ я могу одѣть такіе тюники! Я ни за что не одѣну такихъ тюниковъ.
Въ уборной наступаетъ мгновенная тишина. Всѣ знаютъ, что «Леночка» — зубастая и въ обиду себя не дастъ, но и корифейка, которой дали «тургеневскій дымъ», еще зубастѣе и еще менѣе дастъ себя въ обиду. И при томъ, обѣ ненавидятъ другъ друга съ давнихъ временъ. Но сегодня ничего серьезнаго не выходитъ. Корифейка ограничивается тѣмъ, что обзываетъ Леночку «дрянью», а Леночка довольно осторожно обѣщается пожаловаться режиссеру. Тѣмъ все и кончается, потому что всѣ очень торопятся.
Но маленькая брюнетка ни на что не обращаетъ вниманія; она сегодня такъ же безмолвна, какъ и ея искусство. Изрѣдка, украдкой отъ подругъ, вытираетъ она набѣгающія на глаза слезы и старается одѣться скорѣе, чтобы юркнуть на сцену.
На лѣстницѣ догоняетъ ее хорошенькая, полненькая корифейка, съ задорнымъ личикомъ и вздернутымъ носикомъ.
— Лили, что съ тобой сегодня? — спрашиваетъ она подругу.
— Ничего, — холодно отвѣчаетъ Лили.
— Однако?
— Отстань.
— Ты сегодня похожа на бутылку замороженнаго шампанскаго.
— А ты на бутылку зельтерской, изъ которой выскочила пробка, — сердито говоритъ Лили и уходитъ въ первую кулису.
Сцена освѣщена, а тамъ, за рампой, зіяющая бездна. Лили подходитъ къ рампѣ и всматривается въ темный залъ; она знаетъ, что никого не увидитъ тамъ во время репетиціи, но такая ужъ у нея образовалась привычка за послѣднее время… Передъ каждымъ спектаклемъ подходитъ она къ занавѣси и смотритъ сквозь дырку въ залъ. Быстрымъ и безпокойнымъ взглядомъ оглядываетъ она ряды пустыхъ еще креселъ и ждетъ съ замираніемъ сердца, когда одно завѣтное кресло, слѣва, въ первомъ ряду, будетъ занято имъ. И онъ приходилъ, не пропуская ни одного спектакля, и покорно «отсиживалъ» въ десятый разъ «Дочь Фараона» или «Лебединое Озеро». И когда она убѣждалась, что онъ сидитъ на своемъ мѣстѣ, ей начинало казаться, что электричество свѣтитъ ярче, что режиссеръ и балетмейстеръ становятся добрѣе, что оркестръ играетъ стройнѣе, и что она сама танцуетъ съ такой силой и легкостью, что, пожалуй, могла бы попробовать танцовать и не въ послѣднихъ рядахъ кордебалета, а «въ восьми» и даже… кто знаетъ? и «въ четырехъ».
Но вотъ насталъ день, когда онъ не пришелъ, и кресло осталось пустымъ. Она думала, что онъ ждетъ ее, по обыкновенію, на подъѣздѣ, что онъ, какъ всегда, встрѣтить ее нѣжно и ласково, проводитъ домой и объяснитъ, что его задержали, что онъ не могъ поспѣть къ спектаклю. Но на подъѣздѣ его не было. Тогда сердце Лили упало, и она уже почуяла что-то недоброе.
Онъ не пришелъ и въ слѣдующій разъ и пересталъ бывать въ театрѣ. Ей сдѣлалось грустно, такъ грустно, что она заплакала, и съ тѣхъ поръ плакала ежедневно. Онъ написалъ письмо, что долженъ былъ уѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ по дѣламъ, а когда вернется, то снова увидитъ ее и «все опять пойдетъ попрежнему». Но у нея было чуткое сердце, и этимъ сердцемъ она поняла, что это обѣщаніе — ложь. Если бы онъ не разлюбилъ ее, развѣ бы онъ уѣхалъ такъ, не простившись, точно бѣжалъ, спасаясь отъ преслѣдованія?
И вотъ Лили стоитъ передъ темной залой, и ей кажется, что она видитъ кресло, а на немъ того, кого, въ смутной надеждѣ, она все еще не переставала ждать… И она вспоминаетъ, что курьеръ Александръ принесъ ей сегодня утромъ письмо, въ которомъ онъ просилъ ее подождать его послѣ репетицій на подъѣздѣ. Вернулся, вернулся! Но отчего же сердце ея не забилось радостно, не замерло отъ восторга? Отчего? Оттого, что письмо это было такъ холодно-вѣжливо, такъ офиціально-корректно. И вмѣсто улыбки оно вызвало у нея лишь новыя слезы.
Окрикъ режиссера возвращаетъ ее къ дѣйствительности. Репетиція началась; нужно очистить сцену, и Лили уходитъ въ кулису.
Сѣрый угрюмый день дѣйствуетъ на всѣхъ; туманъ какъ будто заползаетъ съ площади въ театръ и на сцену. Первый балетмейстеръ прислалъ сказать, чтобы начинали репетицію безъ него и поставили бы въ первомъ актѣ какое-нибудь вставное па; ко второму онъ пріѣдетъ самъ. Второй балетмейстеръ сидитъ въ кулисѣ и о чемъ-то мечтаетъ, смотря поверхъ низко надѣтаго pince-nez[1] на сцену; ему лѣнь ставить новое па, и онъ рѣшаетъ остановиться на неизбѣжномъ pas des manteaux[2], которое служитъ ему издавна выходомъ во всякихъ затруднительныхъ случаяхъ. Это па всѣмъ набило оскомину, и режиссеръ морщится.
— Сергѣй Ивановичъ, — говоритъ онъ балетмейстеру, — не придумать-ли намъ что-нибудь другое? Вѣдь это ужъ надоѣло… Право, скучно.
Сергѣй Ивановичъ, не выходя изъ своего ничѣмъ ненарушимаго спокойствія, смотритъ на него поверхъ pince-nez[1].
— Скучно? — съ неподдѣльнымъ изумленіемъ говоритъ онъ. — Кому скучно? Тебѣ?.. Почему скучно? Электричество свѣтитъ, музыка играетъ, люди танцуютъ, а тебѣ скучно?.. Ставь pas des manteaux[2], — рѣшительно и безповоротно заканчиваетъ онъ.
Всѣ смѣются.
Въ кулисѣ стоитъ чиновникъ театральнаго вѣдомства въ вицъ-мундирѣ и внимательно слушаетъ солистку, которая читаетъ ему стихи собственнаго сочиненія. Онъ разсыпается въ похвалахъ. Танцовщица краснѣетъ отъ радости и конфузится. Лили приходитъ въ еще болѣе грустное настроеніе отъ грустныхъ словъ стихотворенія, въ которомъ говорится объ «осени жизни» и о «промчавшейся, какъ вихрь, любви». Вдругъ цѣлая полоса электрическихъ лампочекъ гаснетъ въ кулисѣ. Начинается визгъ и хохотъ. Режиссеръ появляется какъ deus ex machina[3] и проситъ вести себя потише.
Такъ какъ онъ обращается къ Лили, первой попавшейся ему на глаза, то она говоритъ ему, оправдываясь:
— Электричество тухнетъ, Егоръ Егорычъ.
— Электричество не тухнетъ, а гаснетъ, г-жа Осѣцкая, — шутливо возражаетъ онъ. — Тухнуть могутъ пищевые продукты, а не электричество.
И онъ проходитъ дальше, чтобы распорядиться о возстановленіи освѣщенія. Танцовщицы смѣются, Лили отъ обиды и досады готова заплакать. Она и такъ сегодня разстроена, а тутъ еще ее подымаютъ на смѣхъ. И она рѣшается отмстить режиссеру.
Репетиція продолжается. Кончается первый актъ. Режиссеръ собираетъ танцовщицъ для второго акта.
— Pas des indiennes![4] — кричитъ онъ, проходя снова мимо Лили. — Кто въ индѣйкахъ? Г-жа Осѣцкая, пожалуйте.
— Я не въ индѣйкахъ, — возражаетъ она, — а въ индіанкахъ. Индѣйки продаются на Сѣнной…
Режиссеръ блѣднѣетъ. Его душитъ злоба. Балетмейстеръ смѣется и смотритъ поверхъ pince-nez[1]. И всѣ кругомъ смѣются.
— А… — шипитъ режиссеръ, — очень хорошо, очень хорошо…
Лили уже раскаивается. Она чувствуетъ, что въ этомъ «очень хорошо» таится угроза. Она начинаетъ безпокоиться: пожалуй, еще «отставитъ» ее, а она такъ дорожитъ этимъ па и столько трудовъ ей стоило добиться быть поставленной «въ индѣйкахъ».
Пріѣзжаетъ первый балетмейстеръ. Сергѣй Ивановичъ, обрадованный, точно освобожденный отъ плѣна, поправляетъ pince-nez[1] и куда-то безслѣдно исчезаетъ. Къ первому балетмейстеру подходитъ Егоръ Егоровичъ и что-то ему говоритъ, указывая на Лиду Успенскую. Лили чувствуетъ, что рѣчь идетъ о ней, что режиссеръ приводитъ балетмейстеру какія-то вѣскія основанія, по которымъ выходить совершенно неизбѣжнымъ замѣна Лили — Успенской. Балетмейстеръ сначала возражаетъ, потомъ соглашается и киваетъ головой. У Егора Егоровича появляется на лицѣ торжествующее выраженіе.
— Allons, mesdames![5] — кричитъ балетмейстеръ, собираясь ставить па.
Лили съ упавшимъ сердцемъ спѣшитъ на свое мѣсто, но Егоръ Егоровичъ останавливаетъ ее.
— Г-жа Осѣцкая, балетмейстеръ васъ отставилъ отъ этого pas[6]. Здѣсь все большія. Вы маленькаго роста, — говоритъ онъ, ехидно улыбаясь.
Лили начинаетъ тихо всхлипывать. Нервы ея напряжены; она больше не можетъ сдерживаться.
— Я такъ и знала! — говоритъ она. — За что вы ко мнѣ пристаете? Что я вамъ сдѣлала? За эту осень рѣшительно никуда меня не ставили… единственное pas[6], и то отымаете… это… это подло! — внезапно разражается она.
— Выражайтесь приличнѣе. Да, наконецъ, я-то при чемъ? Я не при чемъ! Идите, объясняйтесь съ нимъ… Наконецъ, можете жаловаться…
— Это подло, это подло, — шепчетъ Лили уже внѣ себя, и огромные глаза ея дѣлаются еще больше отъ гнѣва и огорченія.
Слезы душатъ ее и переходятъ въ рыданія. Она скрывается въ кулисѣ. Подруги утѣшаютъ ее и начинаютъ «кумить» про Лиду Успенскую.
— Этого надо было ожидать! — говоритъ пикантная шатенка съ вздернутымъ носикомъ. — Недаромъ Дубенскій подарилъ ей серьги. Дубенскій — сила и каждый разъ ни къ селу, ни къ городу упоминаетъ о ней въ своихъ рецензіяхъ…
— Пойди, жалуйся… — говоритъ другая, высокая блондинка, enfant terrible[7] кулисъ и первая зачинщица всякихъ «исторій», всегда страшно возмущающаяся «несправедливостями» и «подлостями» начальства.
И она подталкиваетъ Лили къ балетмейстеру.
Лили, сквозь слезы, начинаетъ излагать тому свою жалобу.
Балетмейстеръ отрицательно качаетъ головой.
— Ma belle[8], — говоритъ онъ, мѣшая русскія слова съ французскими, — вы toujours[9] нишего не знай. Молодой danseuse[10] не кочь работъ, а кочь, чтобъ ставь… Кордебале нѣтъ, всѣ кочь danseuse[10]… нельзя ставь бале! Я — балетмейсъ, а danseuse[10] нѣтъ… Ни грасъ, ни элевасъ… а всѣ кочь première ligne[11].
— Вотъ, видите, я здѣсь не при чемъ! — повторяетъ свою излюбленную фразу Егоръ Егоровичъ, который ужасно любитъ, заваривъ кашу, остаться въ сторонѣ и сохранить добрыя отношенія со всѣми.
— Іезуитъ! — шепчетъ ему въ лицо Лили, и Егоръ Егоровичъ мгновенно исчезаетъ, какъ вьюнъ.
— Теперь онъ тебя навѣрно, при первомъ случаѣ, поставитъ на выходъ «въ дамы», — говоритъ Лили одна изъ подругъ.
И Лили заливается неутѣшными слезами. Кордебалетной танцовщицѣ быть въ «придворныхъ дамахъ» — это такой позоръ, котораго она не можетъ переварить даже въ мысляхъ. Въ кулисѣ она сталкивается съ Сергѣемъ Ивановичемъ, который уже въ пальто, шапкѣ и калошахъ спѣшитъ удрать изъ театра. Она его останавливаетъ и жалуется ему, такъ какъ больше некому.
— Душечка, бросьте! — утѣшаетъ онъ ее, глядя на ея личико поверхъ своего pince-nez[1]. — Бросьте, душечка! Ну, не все равно, право… Ну, и чортъ съ ними, съ индіанками. Охота, право? Да просто, чортъ съ ними, вотъ и все!..
И хотя въ этихъ словахъ ничего утѣшительнаго для Лили не заключается, но она чувствуетъ, какъ ея огорченіе улегается, какъ слезы высыхаютъ и какъ сердце ея начинаетъ биться ровнѣе. Таково свойство этого превосходнаго человѣка, котораго всѣ онѣ такъ искренно любятъ и который за всю свою долголѣтнюю службу не сдѣлалъ ни одной «подлости», ни одной несправедливости.
Репетиція кончается. Толкаясь и перегоняя другъ друга, танцовщицы спѣшатъ по лѣстницѣ въ уборныя. Лили торопливо снимаетъ съ себя тюники и трико и укладываетъ ихъ въ огромный неуклюжій ларь. Ея лицо блѣдно, какъ воскъ, а глаза горятъ, точно уголья.
— Правда, что у тебя съ Георгіемъ Николаевичемъ кончено? — вдругъ спрашиваетъ ее одна изъ подругъ.
Лили вздрагиваетъ и еще болѣе блѣднѣетъ.
— Какой подлецъ! — горячо говоритъ подруга, не дожидаясь отвѣта.
Танцовщицы спѣшатъ домой.
На подъѣздѣ стоитъ нѣсколько студентовъ и два солидныхъ балетомана, поджидая танцовщицъ. Студенты шепчутся и курятъ. Балетоманы разговариваютъ громко, не стѣсняясь.
— Много вы понимаете, молодежь! — говоритъ одинъ изъ нихъ постарше. — Развѣ это — спина? У Цукки — вотъ спина… и потомъ вамъ гимнастика, акробатство нужно, а не пластика. А у меня глазъ… тонкій глазъ, да я, батюшка, и въ балетѣ-то недаромъ третій десятокъ лѣтъ высиживаю.
— Я не спорю, но развѣ у Анны Петровны… — робко вставляетъ его собесѣдникъ.
— Да что вы ко мнѣ пристали съ Анной Петровной? У Анны Петровны развѣ носокъ?
— Золотой носокъ! — восторженно говоритъ балетоманъ помоложе.
— Именно, именно, золотой, потому и мягкій. Я, батюшка, состарился въ балетѣ, я изъ всѣхъ знаменитыхъ туфель шампанское пилъ… а вы ко мнѣ лѣзете съ Анной Петровной…
Лили, спѣша и волнуясь, пробирается мимо студентовъ и балетомановъ. Студенты кланяются выходящимъ танцовщицамъ и цѣлуютъ имъ руки, когда тѣ на лету здороваются съ ними.
— Здравствуйте, Лили! — говоритъ старшій балетоманъ и хочетъ остановить ее.
Но она ему спѣшно протягиваетъ руку и спѣшитъ уйти; нервы ея напряжены до крайности, и она слышитъ, какъ старый балетоманъ говоритъ другому шопотомъ:
— А вѣдь Дубенскій женится — ѣздилъ въ Москву къ невѣстѣ.
— Да что вы?! — удивляется младшій. — А какъ же Осѣцкая?
— Finis![12]
Сердце Лили сжимается отъ боли.
Недалеко отъ подъѣзда, у самаго фонаря, она видитъ Дубенскаго, очевидно поджидающаго ее, вѣроятно, для послѣдняго объясненія. Но зачѣмъ ей это объясненіе, когда она уже все знаетъ, чего такъ всегда боялась?
Она издали взглядываетъ на него при свѣтѣ электрическаго фонаря, и ей кажется теперь, что онъ олицетворяетъ для нея осень, съ ея сѣдыми туманами, съ ея умирающей, чахлой природой, съ унылымъ шопотомъ ея листопада. На его губахъ лежитъ грустная складка, и въ его глазахъ догораетъ меланхолическій огонекъ печали; и онъ кажется ей видѣніемъ, случайно явившимся въ ея жизни, въ ранній часъ утра, когда въ тускломъ свѣтѣ утреннихъ сумерекъ нельзя прослѣдить за прохожимъ, который такъ внезапно вырастаетъ передъ глазами и такъ же внезапно безслѣдно исчезаетъ.
Она поднимаетъ воротникъ своего манто и проходитъ мимо него, не останавливаясь. И онъ не узнаетъ ее.
Ее обгоняетъ роскошное ландо, въ которомъ сидитъ Лида Успенская съ офицеромъ. Сзади нихъ плетется казенный рыдванъ, заключающій въ себѣ врага Лили — Егора Егоровича. Онъ ѣдетъ одинъ въ четырехмѣстной каретѣ, a танцовщицы плетутся пѣшкомъ по грязнымъ тротуарамъ, подъ мелкой сѣтью осенняго дождя.
И Лили кажется, что все кругомъ нея вдругъ темнѣетъ, и въ душу ея закрадывается глубокая, тяжелая тоска о погибшей любви и о погибшей карьерѣ.
Примѣчанія
править- ↑ а б в г д фр. Pince-nez — Пенснэ. Прим. ред.
- ↑ а б фр.
- ↑ лат. Deus ex machina (букв. Богъ изъ машины) — Неожиданная развязка запутанного дѣла. Прим. ред.
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ а б фр. Pas — Па. Прим. ред.
- ↑ фр. Enfant terrible — Несносный ребенокъ. Прим. ред.
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ а б в фр.
- ↑ фр.
- ↑ лат. Finis! — Конецъ! Прим. ред.