В холодной постели (Аверченко)
| ← История одного брачного союза | В холодной постели | Записки театральной крысы (1915) → |
| Из сборника «Пять чемоданов». Опубл.: 1915. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 6. О маленьких — для больших. — М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2014. — az.lib.ru • Дешевая юмористическая библиотека "Нового Сатирикона" |
У Вильгельма Гогенцоллерна — бессонница. Но стоит ему только на минуту забыться, как один и тот же сон грезится усталому, издерганному мозгу: один и тот же сон. Уже второй месяц.
С ума можно сойти от этого сна.
— Уже все собрались и ждут только выхода вашего величества, — докладывает слуга.
Поспешно вскакивает с постели совершенно одетый Вильгельм и быстрыми шагами идет, — почти бежит, — в приемную.
Странная это — приемная… Уже сколько раз давал себе во сне слово Вильгельм переменить ее, устроить все по-иному, но другие дела и мысли затаптывали, затирали это решение.
Почему-то в приемной, вместо электричества, горят зеленым огнем желтые восковые свечи. И освещают они мерцающим светом стены, на которых красуются щиты, увешанные разным оружием. Странные щиты, странное оружие: на пыльных гробовых крышках помещается череп и пара костей, скрещенных самым шаблонным образом. «Странное фамильное оружие», — криво усмехается Гогенцоллерн. — «Кто же это в нашем роду дрался костями или метал в противника черепа?»
Холодно в приемной, сыро, и можно только удивляться одному, как в такой температуре могут жить мухи, жирные, черные, садящиеся на голову и щекочущие кожу своими проворными лапками так, что волосы дыбом становятся… А, может быть, и мух никаких нет, и это не мухи, а мысли.
Всего можно ожидать от этой приемной…
По всем углам, например, скребутся мыши… Серые, пушистые, с острыми, черными, как булавочные головки, сверкающими глазками. Скребутся.
И тоже, может быть, так, что это не мыши. Может быть, это тоска — проворными коготками скребет сердце.
Самое же неприятное, это — сырость, скопляющаяся на потолке крупными каплями холодной воды. Капли, насытившись влагой, отяжелев, отрываются от потолка, и гулко падают вниз на мраморный пол, пугая мышей, которые после каждой капли притихают и на минуту прекращают свою мучительную работу.
Впрочем, с потолка ли падают эти капли? Не слезы ли это, родившиеся в воспаленных от бессонницы глазах?
Все может быть.
Быстрыми шагами входит, — почти вбегает, — Гогенцоллерн в приемную.
И видит он: сидят в холодных дубовых креслах три его главных врага: русский, француз, англичанин.
Сидят прямо, с поднятыми головами и неподвижными глазами, и взгляды этих спокойных глаз, как шпаги, скрещиваются с беспокойными, красными от бессонницы глазами повелителя Германии.
— Здравствуйте, здравствуйте господа, — развязно раскланивается Гогенцоллерн. — Я вас вызвал сюда, чтобы спросить… этого, как его…
— Что вы хотели у нас спросить? — цедит сквозь зубы англичанин.
— Этого… хотел спросить… как вы поживаете?
— Мы-то? — смеется русский искренним, рассыпчатым смехом. — Мы живем, можно сказать, хорошо. Дай Бог и впредь так. Бога гневить нечего. Сытно и нескучно живем. Вы как?
— Мы живем замечательно, — после некоторого колебания говорит Гогенцоллерн.
— Это — неопределенно, — острит бойкий француз. — Что значит: «Живем замечательно»? Замечательно хорошо или замечательно скверно?
— Почему же нам жить скверно? — передергивает плечами Гогенцоллерн. — Всюду одерживаем победы, всюду берем верх.
Молча, без улыбки глядят на Гогенцоллерна союзники. Только глаза их смеются.
— Значит, вы побеждаете? — хладнокровно переспрашивает англичанин.
— Д… да…
— Ну, что ж, — добродушно вздыхает русский, — ваше счастье.
— Наша победоносная армия…
— Не потому ли вы ее называете победоносной, — усмехается француз, — что она насчет победы остается с носом?
И тут же дружески толкает в бок англичанина.
— Сэр! Каков каламбурчик?
— Yes, — серьезно говорит англичанин, а голубые глаза смеются.
Такое впечатление получается, что всем весело. Почему же Гогенцоллерну кажется, что мыши без умолку скребутся в углах, и тяжелые черные мухи, томительно жужжа, щекочут лапками голову?
— Бамм! — упала капля влаги с потолка. А может быть, и не с потолка.
Хлопнув француза по плечу самым общительным образом, Гогенцоллерн говорит с оттенком покровительственности:
— Небось, уже о мире потихоньку мечтаете, а? Хе-хе…
— Ну, что вы, — отшучивается француз. — Нашли тоже мечтателя.
— Да уж знаю, знаю не отнекивайтесь. И русский тоже…
— Что — я? — оживляется русский.
— Тоже вы… о мире мечтаете. По глазам вижу.
— По глазам видите? — странным тоном повторяет русский. — А ну, поглядите в мои глаза…
Гогенцоллерн нагибается, заглядывает в направленные на него немигающие зрачки и, отшатнувшись, схватывает себя за горячую голову.
— Видал? — усмехается русский. — Прочел?
— Прочел, — поддерживает француз. — Он грамотный.
— Yes!
Падают капли от сырости или чего другого; скребутся по углам серые мыши, кружатся над головой черные жирные, на мозге вскормленные, мухи.
— Вы, господа, очевидно, меня не знаете, — тихо говорит Гогенцоллерн. — Я — человек очень благородный, великодушный. Ну, вот теперь, скажем, победил я вас. Другой бы на моем месте довел вас до полного изнеможения, до полного уничтожения; а я не такой. Я, как победитель, протягиваю вам руку и говорю великодушно: довольно войны! Помиримся!
Он протянул руку и долго держал ее в воздухе, пока она не затекла.
— Ну, что ж, господа… Мир? А? Хотите?
— Нет.
— Нет!
— Нет!!
— Довольно даже странно, — криво усмехается Гогенцоллерн. — Ведь я вам предлагаю почетные условия мира. Уничтожьте только ваши вооружения, флот, сройте пограничные крепости, — и все. Ну, там, конечно, контрибуция небольшая, как полагается…
Молчали.
— Хотите? Нет?
Он несколько раз прошелся по гулкому мраморному полу. Снова обратил к союзникам зеленое от света свечей лицо.
— Какие вы странные… Ну, хотите так: уничтожьте только флот; армию можно оставить. Контрибуции тоже… не надо. Бог с ней. Для чего она, действительно? Не правда ли? Что мы, немцы, бедные, что ли? Хе-хе. Хотите?
Скребутся мыши. Падают капли. Вьются тяжелые мухи.
— Оно, впрочем, если разобраться, то и флот можно не уничтожать. Пусть себе плавает… Такие большие пузатенькие дредноутики, так плавают: пуф, пуф! Хе-хе. Так как же, господа? Хотите?
Тихо. Скребутся мыши.
— Не хотите? Эх, вы! Пусть было бы так: чтобы считалось, что мы вас победили, но чтобы все осталось по-старому… Ни контрибуции не надо нам, ни разоружения, ни территориальных захватов… Наоборот, еще кусок Австрии могу отдать. Только чтобы считалось, что мы победили. Ладно, а?
Взгляд его долго покоился на одном из черных пыльных щитов. Еще ниже опустилась голова.
— Ну, хорошо! Я вам докажу, господа, что я не самолюбив. Пусть будет считаться, что победа — ничья. Воевали, мол, воевали, да так ни до чего и не довоевались. Это иногда бывало… в истории… Обе, мол, стороны одинаково сильны. Хотите?
Переглянулись союзники, усмехнулись одними глазами; молчат.
— Но чего же вы хотите?! Не надо молчать… Скажите, что-нибудь. Господа! Я, ведь, вас люблю. Всех люблю. И почему нам в самом деле, ссориться, воевать? Разве для этого создан человек? Культурные мы люди, а черт знает, из-за чего поссорились — из-за Австрии! Да вы мне в тысячу раз дороже всякой Австрии! Да у меня бабушка англичанка была! Я, может быть, сам в душе француз! Я, вы знаете, когда вашего Достоевского читал, так плакал! А Толстой! Ведь, это же — гений. Какое у него чудесное произведение «Война и мир». И мне вторая половина больше нравится, чем первая!.. «Мир». Какое чудесное слово… В нем музыка. Немцы все музыкальны, вы это не знали, господа? И японцев я люблю тоже. Может, я в душе самурай, а этого никто не знает. Ну, так как же, мои милые, задушевные друзья? Заключаем мир? Хорошо! Вы хотите пощекотать ваше самолюбие? Извольте! Будем считать, что победили вы? Что ж… все мы — дети одного Бога, а самолюбие и гордость — тяжкий грех. Неужели вам все еще мало? Вы отзываете свои войска, я свои, победа считается за вами — ну, и ладно! Ну, и конец!!
— Нет, — качает головой русский.
— Нет! Нет, — подтверждают англичанин и француз.
И неожиданно для себя тяжело опускается Гогенцоллерн на холодный мраморный пол.
То не с потолка падают капли от сырости — то слезы. То не мыши скребутся по углам, то тоска терзает железными когтями сердце: не муха, а мысль сверлит мозг:
— Нет выхода! Тяжко мне, мой старый, добрый немецкий Бог!
И плачет Гогенцоллерн:
— Ну, хорошо! Пусть все, что я говорил — вздор! Но пожалеть-то вы меня можете?
— Нет!
И гулкое эхо отзывается в углах, где притихли мыши:
— Нет!
— Нет!!
Мечется в холодной постели растерявшийся Гогенцоллерн.
Бессонница — мучение.
Но есть и сон, имя которому — проклятие.