V. Вдоль черней. править
Рѣжу, рѣжу -- крови нѣту.
Луны нѣтъ, но глубокое темное небо засыпано звѣздами. Точно сверкающія золотистыя сѣмена, кинутыя по темно-синей нивѣ, лежатъ онѣ то гуще, то рѣже, — то, едва видимыя, утопаютъ въ почвѣ, то сверкаютъ крупными зернами Юпитера или Венеры на самомъ виду. Даже въ темномъ, чуть колышимомъ, точно тихо дышащемъ морѣ ярко отразились онѣ, пошевеливаясь въ водѣ.
Тихая, теплая, быстро наступающая осенняя ночь…
Но и въ морѣ, тамъ и сямъ, горятъ свои звѣзды, собственныя планеты, багровыя, какъ Марсъ, огнистыми снопами колеблясь въ тихой, темной водѣ. Что кто такое?… Съ каждымъ шагомъ впередъ, чѣмъ ближе къ странному свѣтилу, передъ наблюдателемъ все яснѣе и яснѣе, опредѣленнѣе и опредѣленнѣе вырисовывается во мракѣ аркообразное устье печи, полной раскаленныхъ угольевъ или ярко пылающихъ дровъ. Моряки давно пошабашили, собрались вокругъ камелька и мѣстный морской клубъ открылся. Можно побиться объ закладъ, что члены его, иногда столкнувшіеся со всѣхъ концовъ Россіи, для свѣжаго человѣка будутъ поинтереснѣе членовъ столичныхъ клубовъ и что кормовую часть судна, гдѣ собрались они, едва ли кто рѣшится окрестить именемъ «вральни». Хотя и тутъ отведено широкое мѣсто ужасающимъ политическимъ предположеніямъ, толкованіямъ и догадкамъ, шутовству и балагурству, личной корысти и злобѣ промысловаго дня, но во всемъ этомъ звучитъ такая искренняя, правдивая, чуть ли не стихійно-народная нота, которой самый смыслъ утраченъ подъ золочеными плафонами.
Теперь, по обыкновенію, въ чугунномъ котлѣ, вмазанномъ въ кубообразную невысокую печь, варится кирпичный чай, а около устья ея ярко вычищенный самоваръ свѣтитъ своею мелкою рѣшеткою, точно чудовище, оскалившее раскаленные зубы.
Центръ группы изъ семи или шести человѣкѣ, тихо тронутыхъ свѣтомъ золотыхъ угольевъ, составляютъ два лица: нѣсколько уже знакомый намъ Звягинъ и сѣдой, благообразный, худой старикъ съ темными, проницательными, умными глазами, похожій на святаго отшельника или пустынножителя, какихъ можно видѣть на старыхъ иконахъ. Сходство это дополняется древностью старика, о лѣтахъ котораго ходило что-то вродѣ преданія, подтверждаемаго, впрочемъ, очевидцами, что ему далеко за сто, и миѳическою бородой, которая, по тому же преданію, никогда не видала не только бритвы, но и ножницъ, и достигала владѣльцу чуть ли не до колѣнъ, располагаясь подъ бѣльемъ по его старческому тѣлу, но аккуратно подобранная и перевязанная черной шелковою косынкой на шеѣ. Такимъ образомъ никому изъ лицъ, встрѣчавшихъ Петра Дмитріевича, не могло придти въ голову, что маленькая сѣдая бородка его выходитъ изъ всякихъ опредѣленныхъ и даже мало опредѣленныхъ границъ.
Да, сидѣвшаго звали Петромъ Дмитріевичемъ. Это былъ хозяинъ рыбопромышленникъ, Несторъ между эмбенцами, всѣми уважаемый за свою несомнѣнную честность.
Однако, говоря правду, Петръ Дмитріевичъ, несмотря на свою трезвую столѣтнюю жизнь и полутора-аршинную бороду, нисколько не походилъ на аскета или анахорета — напротивъ, вѣроятно, вслѣдствіе этой строго-воздержной жизни, онъ оставлялъ въ васъ впечатлѣніе какого-то сѣдаго юноши, жаждущаго жизни, подвижнаго и живаго, какъ ртуть. Онъ принадлежалъ къ типу тѣхъ юркихъ, чистенькихъ старичковъ, которыхъ никогда лѣтомъ, даже въ морѣ, не увидишь иначе, какъ въ высокой плюшевой шляпѣ почтенныхъ лѣтъ и моды, въ черной шелковой косынкѣ, вмѣсто галстука, въ такой же шелковой манишкѣ, въ двубортномъ жилетѣ съ какими-нибудь разводами или букетцами, въ длинномъ сюртукѣ и шароварахъ-брюкахъ, исчезавшихъ въ мягкихъ сапожкахъ бураками и съ легкимъ, вѣжливымъ скрипомъ.
Петръ Дмитріевичъ всю свою жизнь не зналъ вина и былъ дѣвственникомъ до шестидесяти или семидесяти-лѣтняго возраста, когда женился, впрочемъ, на молодой дѣвушкѣ-сиротѣ. Не мудрено, что старикъ такъ долго сохранилъ свои умственныя и физическія силы: ходилъ, наприм., онъ такъ скоро и далеко, что за нимъ не поспѣвали и утомлялись молодые люди, признаваясь, что Петръ Дмитріевичъ «уходитъ хоть кого». Въ самомъ дѣлѣ, сухой — кожа да кости — старикъ имѣлъ обыкновеніе бѣгать такой спорой и легкою рысью, что съ нимъ отказывались состязаться даже надежные ходоки.
Однако, среди всѣхъ несомнѣнныхъ достоинствъ Петра Дмитріевича была одна несчастная страстишка, съ которой онъ не умѣлъ, да, кажется, и не хотѣлъ бороться, это — карты, съ которыми старикъ не разставался. «Тутъ грѣха нѣтъ!» — обыкновенно, какъ бы извиняясь, говаривалъ онъ, готовъ былъ играть со всякимъ и во всякое время, днемъ и ночью, въ морѣ и въ степи, въ пути, на привалѣ, въ гостяхъ и дома. Такъ какъ Петръ Дмитріевичъ, кромѣ того, что эмбенецъ, былъ еще и зимовичъ, то даже во время своихъ зимнихъ путешествій, съ вѣчнымъ припѣвомъ: «а что, не сыграть ли?…» — онъ тащилъ изъ кармана колоду картъ и начиналъ сдавать въ «стуколку» или «три листа» — не только на привалѣ, но и дорогою, въ саняхъ, суя карты партнёрамъ прямо въ руки, чтобъ ихъ не разнесло вѣтромъ и вьюгой. Про страсть старика къ картамъ въ Астрахани, гдѣ онъ жилъ, знали всѣ и разсказывали за несомнѣнную истину, какъ однажды, послѣ ранней обѣдни, въ Свѣтлое Воскресенье, одинъ изъ среды рыбопромышленниковъ зазвалъ къ себѣ нѣсколькихъ другихъ и въ числѣ ихъ Петра Дмитріевича. Когда гости разговѣлись и позакусили, послѣдній не выдержалъ и обратился къ присутствовавшимъ съ обычнымъ предложеніемъ: «а что, братики, не сыграть ли?…» На замѣчаніе хозяина, что еще поздней обѣдни не было и что картъ въ домѣ нѣтъ, онъ отвѣчалъ, что «тутъ грѣха нѣтъ», и съ торжествомъ извлекъ изъ кармана двѣ новенькія, праздничныя, колоды — и игра началась. Послѣ этого всѣ уже знали, что карты всегда есть у старика. Но ничего не было пріятнѣе ему, какъ застать кругъ играющихъ. Лицо его мгновенно озарялось весельемъ и радостью и съ восклицаніемъ: «игра молодцамъ!» — онъ присаживался къ столу. Однако, несмотря на непреоборимую страсть, корысти не было въ старикѣ; напротивъ, пользуясь его слабостью и довѣрчивостью, его собственные рабочіе, въ теченіе долгихъ вечеровъ въ морѣ, выигрывали у хозяина значительные куши. Игралъ онъ смѣло, счастливо и бойко, но, въ концѣ концовъ, почти всегда оставался въ проигрышѣ, потому что вставалъ изъ-за стола послѣднимъ, давая своимъ противникамъ время и проиграться, и отыграться. Знавшіе страсть старика съ игрѣ пользовались ею и отыгрывались.
Но что было важнѣе всего, это то, что старикъ могъ бы служить живой, умной, правдивою лѣтописью края для человѣка, умѣвшаго читать, если, главное, заставить говорить Петра Дмитріевича, что было далеко не легкимъ дѣломъ. Почтенный старикъ не любилъ толковать о своихъ годахъ и видимо уменьшалъ ихъ, а потому какъ-то вскользь касался минувшаго, могущаго послужить съ ихъ опредѣленію. Это была слабость человѣка, чувствовавшаго еще потребность жить съ живыми. Какъ живой человѣкъ смотрѣлъ онъ и на прошедшее, касаясь его, и отнюдь не восхищался имъ въ ущербъ и укоръ настоящему.
По правую руку отъ хозяина озарялось чуть замѣтно улыбавшееся, полное ироніи, лицо мужчины среднихъ лѣтъ съ бѣлокурыми волосами, съ большою бородой съ просѣдью и голубовато-сѣрыми симпатичными глазами. Одѣтый по-европейски въ скромную сѣрую пару — пиджакъ и иныя принадлежности костюма, онъ выглядѣлъ чѣмъ-то вродѣ солиднаго прикащика, управляющаго или мелкаго хозяина. Надо предполагать, что онъ велъ или поддерживалъ разговоръ, такъ какъ его нѣсколько надорванный, но пріятный теноръ дрожалъ еще въ воздухѣ и въ глазахъ, сквозь напускную серьезность, трепетала плохо скрываемая хитрость, иронія.
Около печи, подкладывая рдѣвшіе золотомъ уголья въ самоваръ, возился, присѣвъ на корточки, какой-то комочекъ въ ватной стеганкѣ и шароварахъ, съ румянымъ отъ жара, пожилымъ и необыкновенно добродушнымъ лицомъ. Маленькая темнорусая бородка, всклокоченная голова, сверкавшіе, мышиные, веселые глазки и простоватая улыбка, лежавшая во всѣхъ морщинахъ лица, — все это напоминало какого-то маленькаго сказочнаго гнома, любовно относящагося въ окружающему міру, готоваго веселить его, переносить его неблагодарность и вообще служить всякому, не совсѣмъ дурному, человѣку.
— Такъ какъ же, Иванъ Иванычъ, а?… Отчего сомовники?… Разскажи пожалуйста, — звучалъ теноръ, мнимо-серьезно обращаясь вправо, во тьму, въ которой сопѣла, то разгораясь, то притухая, трубочка-носогрѣйка. Съ каждымъ втягиваніемъ не совсѣмъ-то благовоннаго дыма передъ разгоравшеюся трубкой появлялась, точно вспыхивая, смышленая курчавая голова и умные сѣрые глаза, тронутые улыбкой съ какимъ-то добродушнымъ, хоть и «себѣ на умѣ», выраженіемъ, не лишеннымъ присущей народу ироніи.
— Слыхали, чай! — засмѣялся Иванъ Ивановичъ, стараясь, повидимому, вытянуть всѣ внутренности изъ носогрѣйки, протащить ее сквозь чубучокъ и вывернуть на изнанку. Благовоніе тютюна медленно расплывалось въ чистомъ и ясномъ воздухѣ.
— Ну те, Иванъ Иванычъ, ему вонищу зельемъ своимъ пустилъ!…Сосетъ ровно соску, — запротестовалъ Петръ Дмитріевичъ и носогрѣйка, придавленная заскорузлымъ ловецкимъ пальцемъ, исчезла въ ватныхъ шароварахъ, крайне полезныхъ на тотъ случай, еслибы понадобилось чему горѣть.
— Ничего не знаю, вѣрно тебѣ говорю, — звучалъ теноръ, обращаясь къ Ивану Ивановичу. — Совралъ, чай, Андрюнъка?…
— Чего врать-то, — раздается молодой голосъ изъ темноты, дарствующей надъ печью и за печью. — Это кажный знаетъ, кто они такіе, краснояры-то… Да вы, Аверьянъ Александрычъ, Якунчика-то спросите, — ишь посмѣивается. Нечево тутъ!…
Накаленное лицо Якунчика дѣйствительно тихо посмѣивалось. Иванъ Ивановичъ и Якунчикъ, носившіе фанилію Якунчиковъ, были два Аякса своего рода, — бѣдные компаньоны по лову, оба краснояры, оба добродушнѣйшіе изъ смертныхъ, оба неразлучные. Во всякомъ случаѣ, однако, добродушіе у каждаго изъ нихъ было особенное, свое собственное. Въ мышиныхъ глазкахъ Якунчика оно смотрѣло простовато, а въ сѣрыхъ Ивана Ивановича сознательно и какъ бы критически, но все-таки это было искреннее, живое, неподдѣльное добродушіе.
— Такъ какъ же, Василій Семенычъ, — обратился къ Аяксу-Якунчику Аверьянъ Александровичъ, — не вретъ онъ? Почему же сомовники?
— Почему? — раздается изъ-за печи. — Сома со звономъ встрѣчали — вотъ почему!
Лица собесѣдниковъ при послѣднихъ словахъ озаряются улыбкою ярче, нежели жаромъ печи.
— Какъ, сома со звономъ? — съ притворнымъ изумленіемъ вскочилъ пиджакъ. — Что такое?… Иванъ Иванычъ, да скажи пожалуйста, было что-нибудь такое, а?…
— Былъ такой грѣхъ, — саркастически ухмыльнулся Иванъ Ивановичъ.
— Вотъ тебѣ разъ! Какъ же это?…
— А такъ. Архерея ждали у насъ въ городѣ, — по эпархіи, вишь ты, ѣздилъ. На Вшивомъ ли[1], на Чуркѣ ли[2] остановился въ то время, — ну, оттоль къ намъ и ждали… Извѣстно, въ кои-то вѣки и попалъ-то, да и начальству прозѣвать не хотѣлось, чтобы честь честью!…По Бузану-то, — лѣсисто тамъ, — значитъ, караулить и поставили лодки, то-есть въ виду одна у одной. Передней-то и наказали: завидишь — маячь, молъ, чтобы другъ по дружкѣ, значитъ… А на колокольнѣ ждутъ ужь, чтобы, какъ маякъ, то-есть, такъ и ударить по всѣмъ… Ну, долгонько ждали-таки, потомъ видятъ — маячатъ, кричатъ, — извѣстно, во всѣ колокола и ударили… Звонили, звонили, — нѣтъ владыки. Что, молъ, это за оказія?… А народъ на берегу ждетъ. Весь городъ собрался. Что, молъ, это долго?… Наконецъ, видятъ, идетъ лодка, подходитъ, ловецкая однако… Кинулись съ ловцу, спрашиваютъ: «что-жь, молъ, это такое? Гдѣ владыка-то, не видалъ ли?» — «Какой владыка?» — «Вѣстимо какой, архерей! Одинъ, чай, у насъ». — «А Господь его знаетъ, — никакого я архерея не видалъ, кромѣ этого рази»… Да и приподними парусъ-то. — «Глянь-ка, вотъ, ко мнѣ каковъ архерей пожаловалъ!» Къ лодкѣ всѣ, глядятъ, а онъ тамъ, сомище, страшенный лежитъ, черный весь, позѣвываетъ только, да махалкой поводитъ, — такъ и ахнули! А оно што вышло-то?… Недалечко отъ передней лодки, что на караулѣ стояла, одинъ изъ краснояръ изъ нашихъ сома клочилъ[3], — ну, и ничего, клочить себѣ, да клочитъ знай… Какъ на грѣхъ, и попади ему такой шайтанъ, что никоимъ ты его манеромъ не вытащишь въ лодку-то. Бился, бился сердешный ловецъ-то съ имъ, — нейдетъ и шабашъ, хоть назадъ пущай и съ удой-то… Однако, видитъ лодку не вдалекѣ и давай маячить, кричитъ къ тому же благимъ матомъ. Вторая-то лодка, должно, и завидѣла, — «ѣдетъ», молъ!… Ну, одна по другой, — въ городѣ-то звонъ и подняли, а пока время, пока што, забагрить сома-то ловцу подсобили, вотъ онъ съ имъ подъ звонъ, значитъ, въ городъ-отъ и въѣхалъ. Такъ-то!… Съ этихъ поръ, значитъ, вотъ ембешники-то эти сомовниками насъ и кличутъ, — заключилъ Иванъ Иванычъ, мотнувъ головой въ темноту. Кругомъ засмѣялись.
— Да, нечего, ужь! — послышался чей-то степенный, даже угрюмый голосъ изъ тьмы, — нечего!… Мало вы, и кромѣ что сомъ, разныхъ дѣловъ-то натворили… Сказывай дальше, — правдой-то никого не задразнишь… За одно ужь!
— Это что-жь такое еще будетъ? — повидимому съ соболѣзнованіемъ обратился къ Аяксамъ Аверьянъ Александровичъ, едва удерживаясь отъ смѣха. — Какая такая еще правда?
— Брешутъ все, — покачивая всклокоченной головой, смѣялся Якунчикъ.
— Брешутъ!… А мерина-то кто въ банѣ запарилъ, а? — слышенъ тотъ же упрямый голосъ изъ тьмы.
— Какъ, то-есть, мерина, да еще въ банѣ?… Ну, ужь это, братъ, ты, — кто это тамъ, дядя Семенъ што ли? — напраслину, кажется; понесъ, — съ притворной серьезностью обратился Аверьянъ Александровичъ во тьму. —Такъ, вѣдь, вретъ онъ, — околесную несетъ, чай, Иванъ Иванычъ, а?
Иванъ Ивановичъ, снова заряжавшій свою носогрѣйку, снова улыбнулся и тряхнулъ головой.
— Ишь ты! Дай срокъ… Допрашивать, такъ всѣхъ допрашивать… Можетъ, дядя Семенъ и за собой што знаетъ, --за печью послышался неясный и звѣриный рыкъ. —Чего тутъ таиться-то?… Было дѣло и это. Пускай о меринѣ-то…
— Какъ же это о меринѣ… въ банѣ? Самъ ты посуди, любопытно, — не поймешь сразу-то.
— Нечего понимать тутъ, — не больно хитрое дѣло-то… Бабій разумъ — болѣ ничево!… У вдовы это у одной сталось… И дѣло-то самое, что ни есть, обнакновенное--меринъ заболѣлъ. Што ни дѣлали, зря все. Не ѣстъ, не пьетъ, съ тѣла спалъ, еле ноги волочитъ, — подохнетъ, то-есть, того и гляди. A баба-то бѣдная, жаль животины… Ну, вотъ, и надумала она, — извѣстно, баба, — али посовѣтывалъ кто, песъ ихъ знаетъ… И нажарила она баню — дышать нельзя, наподдавала тамъ — хоть поросятъ шпарь, да мерина-то хвораго какъ-то туда, съ помощью видно, занять да и затвори. «Попотѣй, молъ, голубчикъ, малость»… Вотъ тебѣ!
— Ну?…
— Ну, подержали, видно, его тамъ достаточное время…
— Ну?…
— Чего тутъ, ну?… Отворила дверь-то, глядитъ, a онъ лежитъ, сердешный, и ноги протянулъ: готовъ, значитъ, отдирай подковы. Такъ это што? --со всякимъ можетъ статься… Извѣстно, баба.
— Да, баба, — подхватываетъ сердитый голосъ Семена. — Свинью-то къ повинной приводила аль баба тоже?
— Какъ свинью къ повинной?… Что это у васъ, въ самомъ дѣлѣ, за дѣла дѣлаются въ Красномъ-Яру, а? Вѣрить нельзя.
— Извѣстно, свинью къ сознанію приводили, знаете, чай? — со злорадствомъ подтверждаетъ Семенъ.
Молва о приводѣ красноярами свиньи къ сознанію своей личности давно и не безъ основанія ходитъ въ народѣ и разсказывается приблизительно въ такомъ видѣ:
Жила-де въ Красномъ-Яру какая-то… не то дѣвка, не то вдова, не то мужняя жена, — словомъ сказать, баба. Жила, жила, да не вѣсть чѣмъ прослыла. Стали, вишь ты, встрѣвать ее по городу то собакой, то коровой, а то свиньей чернобокой, все-го чаще--свиньей. Многія бабы, сказывали, видали ее и пужались бѣда какъ, а потомъ стали ужь и мужики изъ жителевъ встрѣвать. Сперва позднимъ часомъ, по выходѣ изъ кабака болѣ, а потомъ когда и днемъ пакостничать стала. Извѣстно, бабье дѣло. Перво-на-перво, какъ никакъ, изъ-подъ тишки, а потомъ, безъ стыда, безъ совѣсти, на всемъ міру крещономъ. Словомъ сказать, пошла наша Авдотья, — кажись, Авдотьей Матвѣвной звали, --куражить на весь городъ, да и на тебѣ!… Даже начальство городское, --обывательское, значитъ, --въ сумленіе произвела: какъ тутъ быть, что дѣлать?… Ходили было усовѣщивать непутящую бабу, да куда тебѣ! Кинулась на обчественниковъ-то, ровно бѣшеная. «Ахъ, такіе вы, сякіе, — кричитъ, --дураки безпутные, сволочь проклятая, чего это вздумали?… Какой это олухъ надумалъ?… Ахъ, умныя головы, умныя головы!… Ну, выборные!…» Того насказала, что тѣ только-что ноги унесли. Поди тутъ, усовѣсти, — только званіе свое замараешь. Пробовали было и къ становому. Тотъ тоже облаялъ и прогналъ, чѣмъ бы дѣло разобрать… Гдѣ суда искать?… Однако, оставить это самое дѣло такъ, ни при чемъ, тоже не приводилось, — вотъ и рѣшили, поумнѣе которые, накрыть Авдотью, во что бы то ни стало, да съ поличнымъ ее и захватить, чтобы ни туда, ни сюда, значитъ… Ну, хорошо… Много ли, мало ли времени прошло — не извѣстно… Въ праздникъ што ли въ какой было, идутъ шесть-семь человѣкъ обчественниковъ, балагурятъ, по-праздничному, значитъ, — глядь, а на встрѣчу свинья и бокъ черный… Постой!… Остановилась это, проклятая тварь, ровно и не чело-вѣкъ, посмотрѣла на идущихъ, да какъ шаркнетъ въ проулокъ, только ее и видѣли!… Ну, дѣло видимое: будь она взаправской свиньей, съ чего бы ей бѣжать?… Спохватились, одначе, товарищи скоро, послали троихъ порасторопнѣе переулками, что-бы впередъ, значитъ, забѣжать Авдотьѣ… «Встрѣтите, --сюда, молъ, гоните». Што-жь бы ты думалъ? Такъ и вышло… Выгнали безстыжую тварь на площадь, да тутъ ужь общими силами въ тупикъ и загнали, — «шалишь, молъ, не уйдешь»… Такъ-то приперли, визжитъ индо погань. Прижалась задомъ къ изгороди, видитъ — дѣло плохо, смотритъ изъ-подлобья да похрюкиваетъ, ровно смекаетъ про себя: «что, молъ, это за оказія», --да нѣтъ, кругомъ народъ, ходу-то нѣту ни-ни!… Ну, вотъ, выдвинулся впередъ знающій такой, письменный человѣкъ да по закону ее и давай допытывать.
— Кто такова?…
Та молчитъ.
— Кто такова?… Эй, ты, отвѣчай по пунктамъ!
Та молчитъ.
— За запирательство отвѣчать будешь, мотри!
Свинья хрюкнула.
— Какъ?… До ты по-русски толкуй!… Слышь, на какомъ языкѣсъ тобой говорятъ?… Отвѣчай сейчасъ, кто такова и сколькихъ лѣтъ отъ роду?
— Авдотья Матвѣвна, признайся! Запрешься, хуже будетъ, — уговариваютъ ее близстоящіе, а Авдотья Матвѣевна прижалась задомъ къ изгороди и съ такимъ презрѣніемъ смотритъ на почтеннѣйшую публику своими подслѣповатыми глазами, точно хочетъ сказать: «Держи карманъ! Ахъ, вы олухи, черти, — ишь что выдумали!»… Такъ-таки ине сказала ни слова, — хрючитъ по-своему, да и все, понимай тутъ!… Бились, бились: и грозили-то, и добромъ просили, — уперлась на своемъ и шабашъ.
Дѣлать нечего, присудили загнать ее въ караулку въ такую, вродѣ арестантской, и продержать тамъ денекъ-другой безъ воды, безъ хлѣба, — авось выдохнется, молъ, упрямство-то, пардону запроситъ… Ну, загнали и заперли тамъ, — хрючь, молъ, себѣ на здоровье, покель не заговоришь.
Долго бы, пожалуй, упрямой Авдотьѣ Матвѣевнѣ сидѣть подъ замкомъ, еслибы догадливѣйшіе изъ гражданъ, ради улики, не повалили къ ея обиталищу, чтобы засвидѣтельствовать несомнѣнное отсутствіе хозяйки. Бабы, дѣйствительно, не оказалось дома. Правда начинала торжествовать и теперь оставалось только потерпѣть малость, пока свинья, понуждаемая голодомъ, не обратится въ бабу.
Каково же было удивленіе толпы, возвращавшейся отъ домика Авдотьи, когда она увидала эту самую Авдотью, шедшую ей на встрѣчу, но уже въ своемъ настоящемъ, бабьемъ, образѣ. Ее сейчасъ обступили.
— Эй, тетка, тебя кто же это выпустилъ, а? — обратился къ ней тотъ же допрощикъ.
Баба стояла и смотрѣла на вопросителя и окружавшихъ изумленными глазами.
— Чего молчишь-то!… Опять хрючать начишь?… Эй ты, тебя спрашиваю! — приступалъ онъ къ озадаченной женщинѣ.
— Да тебѣ чего-жъ отъ меня! надоть, а?… Чего ты меня середь дороги-то остановилъ? — мало-по-малу приходила въ себя не совсѣмъ-то миролюбавая Авдотья Матвѣевна, инстинктивно принимая оборонительную позу.
— Какъ, чего надо?… Кто тебя выпустилъ?… Русскимъ языкомъ тебя спрашиваю, аль нѣтъ? Оглохла што-ль?…
— Да ты што, въ самомъ дѣлѣ, ошалѣлъ што ли? Чего меня выпущать-то, откель?! Аль я воровка какая?!… А вы што буркалы-то вылупили? — обвела она сердитыми глазами окружавшихъ, сильно повышая голосъ, начинавшій переходить въ крикъ. — «Кто тебя выпустилъ, кто тебя выпустилъ?» — передразнила она письменнаго человѣка. — Кто выпустилъ? — да сама ушла!… Къ тебѣ што ли докладываться пойду, лѣшій ты эдакій?
— Слышите, люди добрые, сама ушла!-- торжествующимъ голосомъ обратился импровизованный слѣдователь въ толпѣ. — Втюрилась, тетенька, проговорилась! — бросилъ онъ доведенной до границъ недоумѣнія Авдотьѣ Матвѣевнѣ. — Еслибы ты не оборотень была, какъ бы ты изъ караулки ушла, а?… Ну-ка?!… То-то! А то свинья, извѣстно!… Сказывай, подрылась што-ль?…
Тетка Авдотья начинала наконецъ мало-по-малу понимать, въ чемъ дѣло. А такъ какъ для нея не было названія горшаго «оборотня», то она вспыхнула какъ порохъ и, задыхаясь, съ визгомъ и остервененіемъ настоящей вѣдьмы, начала отважно наступать на оторопѣвшаго въ свою очередь слѣдователя.
— Ахъ ты, сволочь проклятая, подлецъ ты этакій!… Ты што это вздумалъ, а?… Издѣваться?… Ругатель ты этакій, охальникъ! Ты думаешь, что я — бѣдная, горькая женщина, такъ на тебя и суда нѣтъ?… Врешь, воровскіе твои глава, врешь!.. Я къ губернатору дойду! — чуть не плача, вопила Авдотья. — И еще сама воровскія-то твои бѣльма выцарапаю! — Въ толпѣ послышался смѣхъ. — Ахъ ты, батюшки мои, свѣты, да што же это такое, а?… А вы што? — бросилась она къ окружающимъ. — "Ахъ вы, олухи, олухи оголтѣлые!… Чѣмъ бы вступиться за женщину и беззащитную, а вы ржать!….. Лошади, лошади вы и есть! — со злобой и презрѣніемъ покачала она головой и храбро подалась впередъ, такъ что толпа шарахнулась отъ беззащитной женщины, въ самомъ дѣлѣ напоминая собою косякъ лошадей.
— Вишь ты, заговорила! Бабой-то сдѣлалась, что значитъ, сказалась сейчасъ… Чегожь ты даве-то ломалась? Мало тебя добромъ просили? — оправившись, приступилъ опять къ Авдотьѣ письменный человѣкъ.
— Что?!.. Въ кабакѣ видно глаза-то оставилъ, подлый ты человѣкъ, память-то пропилъ видно!… Кому ты и что лопочешь-то, помнишь ли?… Я, чай, тебя съ недѣлю и въ харю-то въ твою поганую не видала… Ты што говоришь-то, понимаешь ли? — протестовала не успѣвшая успокоиться, все болѣе и болѣе сбиваемая съ панталыку, Авдотья.
— Ну, нѣтъ, тетенька, шалишь! Теперь ужь поздно на попятный-то, — сама похвалилась, што сама ушла.
— Люди добрые, да што-жь это такое будетъ? — взвизгнула баба къ окружавшимъ, вновь обращаясь въ вѣдьму, — Чего ему отъ меня надо?… Куда я ушла, откель ушла, кто меня выпущалъ — не пойму я ни рожна тутъ!… Чортъ этакій, дьяволъ, лѣшій проклятый!!… Да вѣдь я у кумы у Сидорихи была, — куда-жь я ушла-то, откель?:.. Дерево!
— Ребята, слыхали, што плететъ, а?… Ай баба!… Пойдемъ-ко, мы вотъ тебѣ укажемъ, у какой такой Сидорихи ты была, откель ушла ты. Пойдемъ-ка… У кого ключъ-то?
Изъ толпы подали ключъ письменному человѣку.
— Ну-ка, налѣво кругомъ, маршъ! — скомандовалъ онъ потерявшей послѣднія крупицы разсудка Авдотьѣ Матвеевнѣ.
Толпа было двинулась, но Авдотья, совершенно освирѣпѣвшая, стала наступать на командира.
— Это куда я съ тобой пойду, подлая твоя рожа, куда?!… Чего я тамъ не видала, разбойничья твоя душа?!
— Куда велятъ, туда и иди!… Покажемъ тамъ.
— На-ка вотъ тебѣ, чортова голова! — и при этомъ Авдотья Матвѣевна внезапно подступила вплоть къ своему преслѣдователю и изо всей своей бабьей силы и ярости плюнула, точно выстрѣлила, ему въ лицо:
Однако, несмотря на этотъ отважный приступъ, а можетъ быть большею частью даже благодаря ему, силами толпы она должна была совершить шествіе къ караулкѣ, во время котораго ругня съ провожатыми и съ письменнымъ человѣкомъ не прекращалась.
Наконецъ, прибыли на мѣсто. Нѣкоторые обошли караулку, тщетно отыскивая, гдѣ подрылась бѣглянка, а письменный человѣкъ подступилъ къ двери, но не успѣлъ еще вложить ключа въ сердечко замка, какъ въ караулкѣ послышалось недовольное, вопросительное хрюканье. Всѣ остолбенѣли и отпиравшій разинулъ ротъ.
— Вотъ тебѣ разъ! Это что же такое? — пронеслось въ толпѣ. Мнимая Авдотья Матвеевна тоже укоризненно хрюкала, точно хотѣла оказать: «ну, что, олухи? За какимъ лѣшимъ меня сюда сажали?» Всѣ смотрѣли другъ на друга изумленными глазами.
— Ну-кось, отворяй, чего стоишь-то? — со смѣхомъ раздалось кругомъ. Ошеломленный письменный человѣкъ осторожно пріотворилъ дверь, изъ караульни выскочила соскучившаяся, надо полагать, свинья, но бѣжать ей было некуда, такъ какъ кругомъ тѣсно стояла толпа.
— Мамка, мамка! — вдругъ раздался звонкій ребячій крикъ, — ишь-ка, Чернобочка-то наша — вотъ она гдѣ!
На голосъ мальчонки сквозь толпу продралась растрепанная баба и начала костить слишкомъ прозорливыхъ обчественниковъ.
— Смотри-ка, а!… Ахъ, Царица Небесная! Вы што-жь это, ошалѣли, што ли?… Ишь ты какое дѣло нашли — надъ свиньей потѣшаться вздумали… Чернобочка моя, Чернобочка, сердешная моя! — причитала женщина, кидаясь къ обиженной свиньѣ, которая совалась ей въ ноги и хрюкала, точно жаловалась.
— Такъ это, стало, твоя свинья-то? — спросилъ кто-то въ толпѣ.
— А то нѣтъ, — ваша, видно?… Дурни такіе, — пра, дурни!
— Вотъ тебѣ и Авдотья Матвѣвна!
Выборные стояля разняя ротъ, а Авдотья пушила ихъ на чемъ свѣтъ стоитъ.
Такъ-таки и должны были признать свинью Чернобочкой. Хитрый народъ эти бабы!
Слушая эти насмѣшки надъ красноярами, человѣкъ, незнакомый съ ними, долженъ по неволѣ составить себѣ не совсѣмъ-то лестное понятіе объ ихъ умственныхъ способностяхъ. На дѣлѣ это вовсе не такъ. Населеніе Краснаго-Яра и его уѣзда — народъ очень смышленый, самостоятельный и зубастый, иногда до дерзости, — воръ народъ, какъ говорился, «отъ семи собакъ отгрызется». Но эта-то способность «отгрызаться», кажется, и служитъ первою причиной ироническаго отношенія, къ нимъ остальнаго населенія края. Нелѣпости, простофильство и дикіе поступки способного и зубастаго человѣка скорѣе распространяются и подхватываются народнымъ остроуміемъ, нежели глупости и промахи смирнаго простофили, по поговоркѣ: «лежачаго не бьютъ». Надо сознаться, впрочемъ, что подпочвой разсказамъ о красноярахъ служитъ быль, что естественно, если принять во вниманіе образцовое невѣжество города и уѣзда, особенно въ недалекомъ прошломъ. Спеціализированіе способностей, съ дѣтства направляемыхъ въ сторону рыболовства, — міра, въ которомъ суждено вращатьсь здѣшнему человѣку въ теченіе цѣлой жизни, — дѣлаетъ изъ него какого-то Іону, заключеннаго во чревѣ китовѣ. Потому нечего удивляться, что здѣсь самый дикія понятія уживаются мирно съ далеко недюжинными способностями. Темнота и тѣснота китова чрева!
— А давно это было? — полюбопытствовалъ Аверьянъ Александровичъ, какъ скоро исторія объ Авдотьѣ Матвѣевнѣ была исчерпана.
— Что это такое?
— Да свинью-то вы допрашивали?
— А кто ее знаетъ!… При царѣ Горохѣ, можетъ.
— Что при Горохѣ!… Ни ахти давно было, — подхватывается вновь во тьмѣ. — Нечево тутъ!
— А ты вотъ што, дядюшка Семенъ, чѣмъ о людяхъ-то, о себѣ лучше бы поразсказалъ, право! За вашими-то какія такія качества есть?
— А есть нешто, Иванъ Иванычъ? — съ участіемъ спрашивалъ Аверьянъ Александровичъ.
— Вона!… Да ты его спрашивай, душа! самъ говоритъ. — Семенъ, слышишь?.. Чего молчишь-то?
— Объ чемъ говорить-то? Не знаю я ничего такого, — послышался раздражительно-недовольный отвѣтъ.
— Ишь ты! На свои-то дѣла память у него самая короткая.
— Помнить-то нечего такого!… Зубоскальство одно.
— Иванъ Иванычъ, да скажи хоть ты! знаешь, чай, что они такое натворили? — приступаетъ пиджакъ.
— Сказать-то, пущай, отчего не: сказать, да дѣло-то не больно ловкое. Не даромъ запирается Семенъ… Уголовщина!
За печью поднимается неясное рычаніе, пересыпаемое отмѣнною руганью словъ и сдержаннымъ хохотомъ Андрюшки.
— Что-ль это, Семенъ? Видно не любишь?… Нечего сердиться-то, мы не доказчики, рѣшаетъ Аверьянъ Александровичъ, подливая масла въ огонь. Рычаніе дѣлается все явственнѣе, ругань рѣзче и выразительнѣе. Ясно, что тронуто больное мѣсто дяди Ceмeнa.
— Нечего тутъ съ нимъ! Сказывай, что это они дѣлали?… Сказывай! Онъ будетъ ругаться, а мы что ему за потатчики? — съ искуственнымъ азартомъ и сердцемъ рѣзко; обратился Аверьянъ Александровичъ въ Ивану Ивановичу.
— Разсказать-то я тебѣ въ ихнемъ дѣлѣ ничего не могу, — мудреное больно.
— То-есть какъ же?
— Да вотъ, нашински-то дѣла я тебѣ всѣ, какъ слѣдуетъ, растолковалъ — какъ, што и почему, а ихъ самъ квартальный не разберетъ, какинъ, то-есть, манеромъ… Да!
— Да ты прежде скажи, что они сдѣлали-то?
— Сказываютъ, тѣлушку огурцомъ зарѣзали.
— Что?.. — Изумленіе Аверьяна Александровича было таково, что всѣ покатились со смѣху. За печью кто-то съ остервененіемъ плюнулъ. — Самъ ты посуди, Иванъ Ивановичъ, развѣ это можно?…-- помолчавъ, сообразилъ онъ. — На чемъ же они огурецъ-то точили, а?… И какъ они ее рѣзали?… Непонятно совсѣмъ.
— Я тебѣ сказывалъ — не понятно. Ужь песъ ихъ знаетъ, какъ тамъ они ее рѣзали, — зарѣзали только… Да ты дядю Семена объ этомъ дѣлѣ спроси, — ему лучше знать.
Доходившее до ярости раздраженіе Семена нерѣдко, во время разсказа этой исторіи, переходившее въ драку, давало понятіе о томъ, на сколько онъ любилъ ее. Несмотря на его солидные года, стоило на обѣдомъ показать ему огурецъ, даже безъ умысла попотчивать имъ или кивнуть на шедшую мимо телушку, чтобы произвести въ немъ припадокъ умоизступленія и сдѣлать его поступки совершенно невмѣняемыми. Вероятно, каждому изъ читателей случалось встрѣчать подобныхъ субъектовъ.
Такъ было и теперь. Вѣроятно, во избѣжаніе огуречно-телячей исторіи, онъ плюнулъ съ омерзеніемъ, крѣпко выругался и зашагалъ было прочь отъ собесѣдниковъ, но голосъ старика-хозяина остановилъ его.
— Постой, постой! Куда ты, умная голова? Самоваръ-то кипитъ. Бери; иди въ каюту! Полно тебѣ объ телушкѣ-то убиваться… Андрюнька! свѣчу тамъ зажги.
Изъ тьмы появился пожилой, угрюмый, всклокоченный рабочій и, ворча, сталъ пробираться къ пыхтѣвшему самовару .
— Тебѣ-то какъ не стыдно! — укоризненно ворчалъ онъ, относясь въ хозяину. — Старикъ почтенный, а зубы тоже скалишь!… Чѣмъ бы унять жеребцовъ-то, а ты самъ… Еще хозяинъ прозываешься… Ишь ржутъ! Чему обрадовались?…
Семенъ порывисто подхватилъ самоваръ, высоко поднялъ его и на проломъ двинулся къ каютѣ, словно намѣреваясь ошпарить хохотавшихъ собесѣдниковъ.
— Вотъ дуракъ-то, право, дуракъ! — послалъ вслѣдъ уходившему Петръ Дмитріевичъ. — Ровно махонькій! Самъ любить на чужой счетъ языкъ чесать, а скажи ему про телушку или огурцомъ попотчуй, — излаетъ тебя, хоть незнамый ему будь вовсе… Ну, всѣ и узнаютъ, что такой дуракъ!… Однако, гости честные, Николай Васильичъ, Аверьянъ Александрычъ, прошу покорно — чайку! Въ каюту прошу, Иванъ Иванычъ, Василій Семенычъ!
Старикъ поднялся съ мѣста и исчезъ во мракѣ по направленію къ каютѣ. Сидѣвшіе, одинъ за другимъ, тоже разбрелись по темной палубѣ загроможденнаго судна, сначала едва различая окружавшее. Однако, съ каждымъ моментомъ, съ каждымъ шагомъ впередъ, глазъ все болѣе и болѣе привыкалъ къ темнотѣ, мало-по-малу выдѣляя предметы, еще недавно совершенно тонувшіе во тьмѣ. Мачты и стеньги трехмачтоваго судна прежде всего вырѣзались въ вызвѣздѣвшемъ небѣ: оснащенныя паутиною вантовъ, онѣ тихо колебались въ вышине, застя то ту звѣзду, то другую. Темная масса воды лѣнивою и крупною волной едва колебалась вокругъ судна. Было тихо, только якорный канатъ то, тихо напрягаясь, поднимался надъ водою, темными струйками стекавшей и падавшей съ него, то погружался, скрываясь въ ней вновь. Равномѣрные, сочные всплески его точно мѣрили ночь, воцарявшуюоя въ море. Послѣдніе огни гасли, послѣдніе уголья чуть рдѣли, покрываемые пушистымъ пепломъ, точно хотѣвшимъ сказать имъ: «спите!»… Несмотря на конецъ сентября, кое-гдѣ пѣлъ рѣдкій комаръ, — значитъ, судно стояло въ черняхъ, окутанное тихой, теплой осеннею ночью.
Однако, свѣтъ изъ каюты скоро напомнилъ о чае и привлекъ бродившихъ по палубѣ внизъ.
Маленькая каютка, слабо освѣщенная стеариновою свѣчкой, была полна бѣлаго пара бурлившаго самовара, густо стлавшагося по низкому потолку и выползавшаго на вольный воздухъ. Прямо противъ входа кидался въ глаза столъ съ чайными принадлежностями. Самоваръ, приборъ, бѣлый калачъ, крендели, носящіе вверху[4] имя баранокъ, тарелка съ икрою и другая съ печеною айвой. Слѣва, въ самой кормѣ — темныя иконы съ тонкой восковою свѣчей, прилѣпленный къ одной изъ нихъ; справа — жесткое старческое ложе хозяина, покрытое плотнымъ персидскимъ ковромъ; около стола — два складные рѣшетчатые стула въ видѣ буквы X и небольшой красный сундучокъ — тоже импровизованный стулъ — все это составляло незатѣйливую обстановку каюты. Можно было подумать, что она не составляла постояннаго мѣстопребыванія старика, тамъ какъ онъ имѣлъ на Эмбѣ три такія посудины и нерѣдко переѣзжалъ съ одной на другую.
За чаемъ Звягинъ неоднократно покушался навести хозяина на предметы разговора, интересные для себѣ, особенно о прошлой жизни населенія, объ условіяхъ лова и т. п., но старикъ какъ-то туго подавался на это. Онъ ограничивался долгое время короткими, отрывочными отвѣтами, изъ которыхъ трудно было извлечь что-нибудь общее, имѣющее опредѣленную физіономію.
Этотъ странный, какой-то страдательный индифферентизмъ къ минувшему, даже къ собственной жизни, брошенной въ архивъ забвенія, къ сожалѣнію, слишкомъ часто приходятся наблюдать въ русскомъ народѣ, хотя не легко объяснить и оправдать его. Бѣдность ли и сѣрое однообразіе самой жизни, мало ли измѣнившіяся формы ея, наличные ли интересы, застящіе прошедшее — Богъ вѣсть!… Кому не случалось встрѣчать стариковъ, пережившихъ часто цѣлые общественные катаклизмы, долгіе періоды времени жившихъ ихъ послѣдствіями, отъ которыхъ, съ величайшими усиліями, едва-едва удалось добыть самыя поверхностныя свѣдѣнія о нихъ, какъ будто люди эти оставались совершенію въ сторонѣ, посторонними и нетронутыми событіемъ.
Несмотря на несомнѣнный умъ, память и относительное развитіе старика, то же повторялось и здѣсь, пока, наконецъ, усилія Звягина не возымѣли нѣкотораго успѣха.
— По которому году въ море-то вышелъ? — понукалъ Николай Васильевичъ хозяина, подталкивая его точными вопросами.
— Хе-хе-хе! Мальчонкой еще.
— Вотъ бы и разсказалъ что изъ дѣтства-то. Любопытно вѣдь…
— Чудной ты. Чего любопытно-то?… Дѣло дѣтское, — извѣстно, что на умѣ-то было, темъ думалось тогда…
— Глаза-то, чай, были!… Неужли такъ все и осталось, безъ перемѣны, — а?..
— Какъ то-есть?
— Да такъ. Развѣ все одно — что теперь, что за семьдесятъ лѣтъ? Перемѣны, чай, были же? Ну, суда, орудія, условія лова, люди, наконецъ, — мало ли что!
— Куда! похожаго нѣтъ… Мало ли перемѣны въ это время!
— Вотъ то-то… Разве это не любопытно? Что ты помнишь, того намъ и не вспомнить, — такъ и пропадаетъ жизнь-то минувшая безъ слѣда.
Петръ Дмитріевичъ задумался, точно что соображалъ.
— Какъ перемѣнъ не быть. За мое время и моря-то не узнаешь… Мы, вотъ, сюда на Эмбу, я помню, ты думаешь, какъ ходили?
— Какъ же?…. Не понимаю что-то… Путь-то одинъ… Суда развѣ другія?…
— То-то и есть! И суда-то другія и путь-то другой были. Еще лодокъ этихъ и судовъ-то съ косыми парусами не знали… До казачьихъ-то водъ мы проранами на веслахъ ходили — вотъ што!
— Какъ, и весной-то?…
— Да, и весной.
— Что-жь, рыба-то насъ, ждала, что-ль, бѣлякъ-то?… Не заставали, чай, густой-то?…
— Не заставали, пускай, да и не надо было, — и какъ въ волю налавливались. Не эстолько рыбы-то было, что сейчасъ.
— Значитъ, по-твоему, меньше рыбы-то стало?
— Да какъ тебѣ сказать-то? Родитель покойникъ сказывалъ, да и самъ я помню, по полтинѣ за штуку, за бѣлугу-то за семи-четвертовую, хозяева водъ, да и арендаторы-то ловцамъ жаловали. Поштучно брали рыбу-то… Кажись, по теперешнему судить, тутъ и на мѣшокъ муки не наловишь, а въ старые годы налавливались… Вотъ ты и суди, что ея было, рыбы-то!
— Отчасти, пожалуй, и такъ, а главное — ловца-то нынче вдесятеро больше сдѣлалось, Петръ Дмитріевичъ! Гдѣ прежде рыба-то въ однѣ руки шла, тамъ ее теперь на десятерыхъ дѣлить надо.
— Вѣрно… Чѣмъ ловили-то, ты спроси? Бывало на пятьдесятъ перетягъ поймаешь столько, что теперь на триста, четыреста не придется.
— Ну, а все-таки по полтинѣ за бѣлугу — трудно вѣрится. Въ самомъ дѣлѣ, на хлѣбъ и заработаешь.
— Вѣрно тебѣ сказываю, до семи четвертей — полтина, до восьми — выше, до девяти — еще выше, а икру или икряную рыбу — по уговору, отдѣльно. Много рыбу-то, брали… Да ты чему дивишься? Вѣдь море-то до четырехъ-саженной глубины барское было, помѣщичье. Допрежь ловили-то все крестьяне почесть, — што хотѣли господа-то, то и давали… Куда пойдешь?
— Откуда здѣсь крестьяне-то взялись? Неужели все жалованные? Вѣдь безлюдье, чай, было здѣсь?…
— Были которые и жалованные, а много которыхъ баре-то сверху сюда гнали изъ другихъ имѣній, вродѣ какъ бы опальныхъ. Цѣлыя села выселяли.. Однихъ хохловъ что!… А у чего имъ сердешнымъ сидѣть здѣсь было? Ты то возьми — камышъ да солончакъ… По неволѣ за рыболовство примались. Кабала — одно слово! Оттого баре и милліоны-то наживали или вонъ арендаторы, хоть бы Сапожниковы или Манаровы. Да это еще что! При крѣпостномъ-то правѣ што было, такъ вчужѣ морозъ по кожѣ деретъ. Крестьянинъ то вовсе закабаленъ былъ. Помѣщикъ-то его и въ ловъ справитъ, помѣщикъ и продовольствіе дастъ, — мужикъ-то весь его и съ потрохами, что называется, вѣчный барщинникъ, кругомъ закрѣпощенъ, вѣчный должникъ, да еще и крестьянинъ-то къ тому, — извѣстно, дѣлай съ нимъ, что вздумаешь, хоть ремни изъ спины рѣжь!… Бѣдовыя времена были, Николай Васильичъ, бѣдовыя! — произнесъ потомъ старикъ, подувая въ блюдце и прихлебывая горячій чай. — Да ужь на што для насъ, для вольныхъ людей, и то вспомнить нехорошо. Ровно царства какія особыя здѣсь у помѣщиковъ-то, у владѣльцевъ, были, право! Захочетъ обидеть тебя, какъ шельма какая промысловая, и обидитъ. Мало того, по міру пуститъ — и суда искать негдѣ.
— Это какже?
— Говорю — царства особыя были… Да куда царства, никакого закона не знали! Начальстность-то вертѣли, какъ хотѣли. Извѣстно, тузы все, рука вездѣ, такъ и губернаторовъ не больно уважали. Опять — деньги… Мелкота-то вся чиновничья закуплена была, да и старшимъ-то грѣхомъ перепадало, — такъ какой тутъ судъ?… Захочетъ табя разуть разъѣздной какой, по враждѣ или по дурости, да не войдеть, въ твое дѣло контора — и идти некуда!.. Такъ-то! Да не то, что помѣщики, и арендаторы-то такъ поступали, если не хуже. Сами-то владѣльцы — баре большіе были, знатные, въ Питерѣ проживали, — управляющіе больше наживались… Ну, воды-то въ аренду сдавать и стали, а тутъ ужъ, извѣстно, купецъ наготовѣ. Такъ вотъ этакій купецъ-то тоже своего рода царькомъ дѣлался. Возьметъ деньги лицевыя (къ морю) воды, — ну, и владѣетъ до четырехъ саженъ. Самъ знаешь, черни отмелыя, чуть не день ходу до нихъ, до четырехъ-то саженъ. Палестина-то всѣ его, — какъ ее минешь? Море — его, рѣки его и земли его. Вотъ ты и пойми. Въ море, значитъ, идешь чужой водой, изъ моря, съ рыбою, тоже чужой водой, — мало ли тутъ грѣха можетъ статься, особенно если на злаго человѣка угодишь?
— Какимъ же это образомъ? Объясни толкомъ.
— А такимъ. Ловцу-то если дашь чуть не полтину за рубль, такъ будешь его караулить. По чернямъ-то поневолѣ покупщики и обловщики появились. Оно и понято: купить дешевую рыбу кому не лестно, да и продать-то еще лестнѣй. Ловецъ-то иной въ долгу по уши арендатору-то: сдай ему рыбу — въ уплату пойдетъ, а на сторону-то — хоть рублъ, да мой. Такъ-то! Воровство-то развести не долго, да искоренять его трудно. Самъ знаешь, до чего разбаловался ловецъ: и условія другія, и цѣны хорошія, — нечего говорить, — а все жалуются хозяева-то.
— Ну, жалобы эти извѣстны, — о нихъ не стоитъ говорить. Кабы у насъ купецъ-то думать учился, такъ плохой ловъ простыми, законными путями объяснилъ бы, а то онъ, собственной практикой видно, дальше подозрѣнія и обвиненія нейдетъ. Укажи-ка хоть одного, который бы съ воровской покупки рыбы-то жить пошелъ, — анъ и не найдешь. И выходитъ все это — грошевое и пустое дѣло, которое никому и изъяну-то нанести не можетъ. Только купеческая голова способна воображать, что вѣки-вѣчные въ морѣ одни и тѣ же уловы будутъ. Что они знаютъ по своей части, предприниматели-то эти?… Невѣжество непроходимое, — карманомъ думаютъ!… Да ну ихъ къ чорту! Разговоръ-то ты совсѣмъ въ сторону своротилъ… Да. Ну, такъ вотъ, если ужь теперь хозяинъ ловца-то бережетъ, такъ въ старое время, при дешевыхъ-то цѣнахъ, и толковать нечего. Строгости это у нихъ на промыслахъ были — ни приведи Боже! Разъѣздные да досмотрщики хуже полиціи всякой, — ни пройти, ни проѣхать, говорю тебѣ… Одними допросами замаютъ тебя: какъ, да когда, да гдѣ рыбу бралъ, гдѣ ловилъ, да куда идешь, — бѣда, одно славо! А главное — не у нашихъ ли, молъ, ловцовъ покупалъ… Даже горе возьметъ! По неволѣ иной разъ скажешь што. А скажи што супротивъ, да не покажется оно, такъ отведутъ твою лодку-то съ рыбой на ватагу, да тамъ и привяжутъ, — какъ, молъ, контора рѣшитъ… Ну, и ступай въ Астрахань, разбирайся тамъ въ конторѣ-то. А то бывали и такіе примѣры: и вовсе рыбу-то себѣ на выходъ перетаскаютъ, — жалуйся поди!…
— Ну, такъ, чай, и отдавали?… Всякому своего жаль… Этакъ и до смертоубійства недалеко.
— А то нѣтъ, не бывало, думаешь?… Всего случалось. Война безперечь въ черняхъ-то шла… Разъѣздные, я помню, какіе выбирались — богатыри, зубастые, дерзкіе. Сами-то чуть ли не изъ разбойниковъ. Ну, такія они уже себѣ и артели подбирали, чтобы козырь къ козырю, значитъ, молодецъ къ молодцу, — обловщикъ или перекупщикъ какой встрѣнется, такъ чтобы не выскользнулъ, а заортачится, такъ на себя пеняй: пришибъ да и за бортъ, — жизнь-то не больно дорога. А чѣмъ докажешь?… Одно море темное, да небо синее… И охота же это у нихъ на лодки на скорыя была! Бывало такую соорудуютъ, что только «урви да умчи», чтобы мигомъ было. Бывало завидитъ тебя такая-то, да если дастъ тебѣ маякъ: «сажай», молъ, — ну, и сажай, некуда тутъ идти, — не уйдешь, какъ бы далеко ни былъ… Ну, вотъ, ты и подумай, что-жь ты съ такимъ народомъ подѣлаешь?… Опять вооружены: если далеко, да думаешь лыжи навострить, того и гляди — пуля тебѣ въ догонку, другая, а то и третья свистнетъ, — посадишь тутъ по неволѣ. Правда, въ парусъ спервоначалу больше стрѣляли, а вѣдь кто поручится, что какая шальная не чиркнетъ тебя?
— Зачѣмъ же это въ парусъ-то? — съ любопытствомъ спросилъ Аверьянъ Александровичъ.
— Хе-хе-хе-хе! Зачѣмъ въ парусъ? — Извѣстно, страху на тебя нагонитъ, да и парусъ-то изрѣшетитъ, — вѣтромъ-то его, значитъ, такъ ужь и не беретъ… Такъ вотъ, какъ воды-то свои владѣльцы и арендаторы по морю оберегали! Видно, былое чѣмъ покорыстоваться.
— Неужели такъ дѣла-то эти и проходили безъ послѣдствій? — спросилъ, подумавъ, Звягинъ.
— Можетъ и было что, — кто его знаеть… А больше, чай, Богъ одинъ судилъ… И теперь проходитъ не мало, поди. Хотя, правду сказать, тихо нынче въ морѣ-то, а все, нѣтъ-нѣть, анъ глядишь — и сгинулъ человѣкъ. Чай и на твоихъ глазахъ не мало народу въ морѣ пропала… Про Стоблинникова, про казака, чай слыхалъ?
— Да, слыхалъ.
— Вотъ видишь! А Наяновское, Сызрановское, Банцыкинское дѣла давно развѣ были?… Гдѣ люди-то? — Въ томъ же морѣ остались, а ужь, кажись, тутъ ли не улики?… И вещи-то убитыхъ найдены, и улики собраны, а всѣ сухи изъ воды вышли. Самому тебѣ это вѣдомо, а ты дивишься, что въ старое время зря дѣла эти проходили. Чудакъ ты, Николай Васильичъ, право чудакъ! Ты то пойми; что тамъ и сила была, и связи, и деньги, а теперь што — а?.. Захочетъ тебя твой киргизъ рабочій ухлопать, да такъ, до втораго пришествія, суда и не найдешь.
— Ну, теперь промысловая жизнь — другая, времена Стеньки Разина прошли.
— Разину-то, сказываютъ, больно радъ народъ здѣсь былъ.
— Да, если встарину тутъ у васъ такіе паны хозяйничали, такъ и Разину обрадуешься.
— То-то я тебѣ и сказываю. Слыхалъ я — отъ батюшки, отъ покойнаго, впрямь слыхалъ. Такъ вотъ што было, а ты спрашиваешь: похоже ли, молъ, на старое теперь-то… Ишь чего придумалъ… Время другое теперь, другъ ты мой, — время другое! Человѣкъ-та сталъ вольный, ловъ вольный, воды морскія въ казну отошли, — лови, гдѣ знаешь! Цѣны для ловца хорошія, — изъ-за чего теперь воевать-то? Я и то говорю: нѣтъ-нѣтъ, да на лихаго человѣка и наскочишь.
— Ну, кто же кого обижалъ-то больше; разъѣздные закупателей и обловщиковъ, или тѣ разъѣздныхъ?
— А какъ придется… Чья возьметъ, то и есть. Въ морѣ-то хуже еще, чѣмъ на бѣломъ свѣтѣ, — сказываютъ: кто силенъ, тотъ и воленъ… Ну, одначе, и на ихъ милость, на разъѣздныхъ-то на этихъ, были тоже свои молодцы, лицомъ въ грязь не давали. Знали ихъ тоже по чернямъ-то, побаивались…
— Что-жь за люди такіе?
— Разные тутъ были — кто съ борку, кто съ сосенки… Такіе ужь собирались, чтобъ удаль удалью, а силу силой встрѣтить можно было. Вотъ тутъ-то настоящія-та баталіи и бывали. Этакіе-то соберутся вотъ, — о чемъ жалѣть?…. Голова давно въ петлѣ почесть… Лодку справятъ — одно слово, сами хозяева, — справятъ, да въ море-то въ знакомое и выйдутъ душу повеселить. Съ такими-то и разъѣздные боялись схватываться, по неволѣ развѣ. Правду сказать, тѣ и другіе другъ друга не токмо въ лицо, но по имени по отчеству знали, понимали, въ моготу ли противникъ, и не связывались, а иной и прямо уступали. Развѣ старыя зло и обида припоминались, — ну, тутъ ужь разсчитываться за нихъ приводилось, — дѣлать нечего… Да, такіе молодцы по морю-то шатались, что никому и ничему спуску не давали — ни разъѣздному, ни гурьевцу, ни своему брату-астраханцу. Нагрянетъ на тебя этакая орава, гости незваные, — ну, тутъ ужь распоясывайся, угощай… А и попросятъ чего, не отказывай — гдѣ и своя рука владыкой окажется, такъ не очень-то въ задоръ иди, сквозь пальцы посматривай, иначе хуже бы чего не было.
— Какже, чай, такіе люди извѣстны были? Неужели въ городѣ и управы на нихъ нельзя найти было?
— Извѣстны!… Пріятели со всѣми были, по-пріятельски и навѣщали. Никто и не ссорился, — надежнѣе такъ-то было. Пріѣдутъ, бывало, къ тебѣ на посуду, — напьются, насквернословятъ, нашумятъ, икры или клея тамъ возьмутъ, мѣшокъ-другой нмуки или пшена выпросятъ, да вдобавокъ, пожалуй, еще и наглумятся надъ тобою, а ты радъ-радёхонекъ, что провалились-то, наконецъ, унесъ ихъ песъ. А то судиться? — Куда ужь!… И доказательствъ иной разъ нѣтъ, да и о головѣ своей думается, если жаловаться-то вздумаешь… Море-то широко… Богъ вѣсть, гдѣ встрѣтиться приведется… Не найдутъ и костей-то. Еслибъ у васъ прибирали разбойныхъ-то людей, а то всѣ по вольному свѣту гуляютъ. Вспомни Наянова: справедливымъ человѣкомъ вышелъ. А киргизишки, что убили Сызранова или Банцикина?… Почитай ихъ дѣло: вѣдь безсомнѣнные убійцы, — съ поличнымъ захвачены.
— Да какже ихъ отпустили-то?
— А денегъ была при нихъ много послѣ хозяевъ-то убитыхъ, такъ правы оказались,
— Такъ и не нашлись деньги-то?
— Нашелъ, можетъ, кто, да не сказываетъ, — засмѣялся Петръ Дмитріевичъ.
Между тѣмъ отъ чая одинъ собесѣдникъ за другимъ отказывались и съ послѣдней опрокинутою чашкой самоваръ былъ прибранъ, столъ очищенъ и старикъ вынулъ колоду картъ съ обычнымъ припѣвомъ:
— Что золотое время-то терять, други мои, не сыграть ли?
— Постой-ка!.. Родные-то Стоблинникова вѣдь, кажется, искали его послѣ пропажи-то? Тѣло вѣдь, кажется, гдѣ-то на островъ выкинуло?
— Говорятъ такъ… Значитъ — само море темное выдало, а то до сихъ поръ не знали бы, за здравіе или за упокой поминать, а ужь мало ли хлопотали! — поспѣшилъ отвѣтить хозяинъ, тасуя карты и подсаживаясь поближе къ столу.
Видя, что теперь невозможны никакіе разговоры, Звягинъ отказался отъ игры и вышелъ на палубу.
Влажной, но теплой ночною тьмой охватило его. Изъ-за далекаго горизонта тихо колебавшагося моря выдвигался раскаленный комокъ луны Звягинъ пробрался въ носовую часть судна, усѣлся, прислонясь къ фалбитню, и сталъ наблюдать выроставшую луну и отраженіе, крупно дробимое моремъ. Мало-по-малу мысли его ушли въ сторону и предъ вперившимися вдаль глазами росла, вмѣстѣ съ луною, тихая, поглощенная моремъ, судьба Стоблинникова, точно шорохъ и тихій всплескъ волнъ мѣрно и грустно нашептывали ее…
Еще недавно жилъ гдѣ-то вверхъ по Уралу — на форпостѣ ли какомъ, или, просто-напросто, въ самомъ городѣ Уральскѣ — казакъ по прозванью Стоблинниковъ. Оставимъ въ покоѣ его семейныхъ, — не въ нихъ дѣло, не въ нихъ и слово, — дѣло въ томъ, что повадился казакъ ежегодно въ Гурьевъ въ гости навѣдываться, а какими путями — кому это надобно? Съ рыбаками ли рѣчными, съ сѣтями ли плавными сплывалъ по Яику, что нынѣ Ураломъ зовутъ, или какъ купецъ-молодецъ, торговый казакъ, съѣзжалъ подводами многоконными — рыбки купить или подрядъ взять, извозъ, то-есть, положить, — кто его знаетъ?… Ѣздилъ такъ Стоблинниковъ въ Гурьевъ-городокъ не годъ и не два и, надо полагать, торговою частью занимался, — по крайности, на торговлю больше вниманія обращалъ и выгоднаго дѣльца изыскивалъ. Извѣстно, рыбою, да на торгу, на міру торговомъ, да на завидущихъ глазахъ купецкихъ, — какое ужь дѣло? — годъ-другой пользу возьмешь, годъ-другой почти только лошадей прокормишь, а иной годъ и такой случится, что изъ своего кошеля впору добавлять. Товаръ начетистый, капризный: время, бываетъ, гнилое стоить, покупатель вверху тоже прижимистый, — однимъ словомъ, не ахти какое корыстное дѣло, — поневолѣ инаго искать станешь. Вотъ и поводилъ носомъ-то, нюхомъ причуеваешь, не потянетъ ли, молъ, какимъ дѣльцомъ подходящимъ. А найдись такое, да если его притомъ еще и дали не раздумывай, куй только желѣзо, пока горячо, горячіе денежки каждый годъ отложишь. Сторона такая, дичь непролазная, добра много кругомъ лежитъ, да брать его некому, — людей нѣтъ. Тутъ и незолотая розсыпь торговому бывалому человѣку!.. Не даромъ про Яикъ и пѣсня сложена, про Горыновичъ-то:
Серебряно твое домишко,
Золотые тваи бережки…
А море-то темное — темь зеленая!… Копни-ка это!
Много ли, мало ли времени прошло, а пронюхалъ-таки Стоблинниковъ золотое дѣльце. Указалъ ему кто-то изъ благопріятелей или просто бѣдный, но знающій человѣкъ, что больно, дескать, выгодно икорку собирать прямо въ ворѣ, отъ ловца отъ труженика, не дожидаясь ея на базарѣ, въ сутолокѣ торговой, — однимъ словомъ, чтобы товара не на печи ждать, а самому къ нему подвинуться, на встрѣчу идти. И ловца-то отъ лова не оторвешь, и конкурента избѣжишь, — значитъ, выгода общая. А если въ морѣ-то въ соленомъ еще чаркой-другой водки продавца спрыснешь, такъ и говорить нечего. Пускай въ лѣвой сторонѣ, на эмбенской грани, вольные ловцы-астраханцы стоятъ, и то задешево купить можно, а что въ правой-то, у помѣщика иль арендатора какого, такъ ловцы-то во всѣмъ дешево ряжены, продать радъ всякій. Опять отъ здѣшнихъ тоже, отъ сторожевыхъ казаковъ, не мало и совсѣмъ дешево наберешь, съ Ракушечьяго[5] съ самаго, въ устьяхъ, на Пешныхъ… Вездѣ караулитъ, чтобы рыбы никто не ловилъ въ запретныхъ мѣстахъ, и, надо правду сказать, строго свою обязанность соблюдаетъ, — ну, да не себя же имъ караулить, и то надо сказать. Словомъ, какъ ни поверни, выгодное это дѣльце представлялось.
— Попробуй, попытай! Не больно эта хитрость-то велика, только людей надо знать.
— Такъ и быть, — согласился казакъ съ добрымъ человѣкомъ и попыталъ.
Результатъ оказался хорошимъ, выше всѣхъ ожиданій, и Стоблинниковъ сталъ собирать икорку свѣжую, привыкъ къ дѣлу и людямъ и ходилъ за сборомъ въ море уже не одинъ, а съ кормщикомъ-киргизомъ.
Правду говоря, не больно трудное это дѣло было. Выйдетъ это Стоблинниковъ на взморье, обойдетъ свои посты казачьи, а тамъ ступай, куда разсудишь, — запрету нѣтъ. Въ лѣвую сторону вздумается — милости просимъ; по Эмбѣ астраханской сотни судовъ раскиданы, только отъ одного жъ другому въ гости заходи, — безъ икры не вернешься, въ правую, къ Богатинскому[6], еще лучше чай, — воды помѣщичьи, ловцы арендаторскіе, на обухѣ рожь молотятъ, таковъ и умолотъ. Свисни только, такъ и сырой, и дѣланной тебѣ привезутъ. Конечно, тутъ съ опаской надо, какъ бы на какого надсмотрщика не наскочить, — ну, да на это глаза во лбу есть. Впрочемъ, имѣлъ ли какое опредѣленное понятіе казакъ о томъ, что такое промысловый ловъ, запретныя воды, разъѣздной — не извѣстно. Можетъ-быть онъ думалъ, что всѣ воды на свѣтѣ, опричь казачьихъ, царевы, — кто его знаетъ, — а торговля — извѣстно, какая. Цѣны настоящія верховыя и гурьевскія базарныя казакъ знаетъ, а ловецъ что знаетъ въ морѣ-то? Опять торговаться и браковать можно: эта — суха, эта жидка, эта съ хрустомъ, а эта горчитъ. Снаровка-то извѣстная, — поди, разбирай тутъ, — не на базарѣ, изъ рукъ не вырвешь. Водка тоже свое дѣло дѣлаетъ, уступки проситъ… Такъ оно и идетъ. Ну, а умаслишь ловца-продавца, сторгуешься, — тутъ ужь какія хлопоты?… Товаръ сотовый, клади на вѣсы да вѣсь — только и всего.
Какъ бы тамъ ни было, по скудости ли рыбы въ лѣвой сторонѣ, для испытанія ли дѣла, по иной ли какой причинѣ, только вздумалось Стоблинникову попытать одну весну икорное дѣльце и въ правой сторонѣ… Добрый путь!
Раздолье весной въ морѣ!… Вѣтерокъ подуваетъ и солнце не печетъ, какъ лѣтомъ. Дышешь, точно пьешь что, — нектаръ вмѣсто воздуха, влажный, живящій, пьяный! Мирныя грёзы и тихія волны идутъ Богъ вѣсть откуда к куда, — встаютъ и ложатся, встаютъ и ложатся, золотимыя солнцемъ и воображеніемъ. О чемъ-то вѣчномъ, безпредѣльномъ, неизбѣжномъ, какъ міровой законъ, напоминаетъ этотъ ходъ, точно мѣрный ходъ міроваго маятника. Такъ дѣйствуетъ на душу колеблющееся однообразіе огромнаго горизонта открытаго моря. Развѣ чайка, сверкая въ синемъ небѣ серебристыми крыльями, вдругъ упадетъ въ мутно-зеленоватую воду и качается на ней комкомъ бѣлой пѣны.
И не раздражаетъ, не утомляетъ море, — напротивъ, успокоиваетъ. Теряешься въ этой безпредѣльности, точно волна межъ билліонами другихъ… Встаетъ и ложится, встаетъ и ложится… А въ самомъ-то дѣлѣ что она такое, что мы въ жизни, въ исторіи, въ природѣ? — Только дыханіе моря, лишь всплескъ вѣчноcти…
Конечно, ни о чемъ подобномъ не приходило въ голову Стоблинникова, но не чувствовать моря, его простора и мира было нельзя. Лодка шла весело. Влажный вешній воздухъ текъ легкимъ, но густымъ, вѣтеркомъ и упруго ложился въ паруса. Скрылись мачты, чернѣвшія въ Ракушечьемъ, слился съ горизонтомъ и потонулъ за нимъ островокъ Каменный, миновали кургайскія казачьи суда, стоявшія на лову, а лодка шла по вестъ-зюйдъ-весту и потерялась за гранью войсковыхъ водъ… Потерялась и не нашлась, — съ той поры слуху не стало о Стоблинниковѣ… Пропалъ казакъ, сгинулъ безъ вѣсти. Въ темную ли ночь грозная морская буря опрокинула и захлестала его лодку, шкотомъ ли его въ море выбросило, спутникъ ли киргизъ покорыстовался душой и казной христіанскою, или самъ неосторожно за бортъ свернулся, — какъ узнаешь?… Ни лодки, на хозяина, ни киргиза найти не могли. Впрочемъ, хозяина признали, говорятъ: черезъ годъ или больше море нашло. Разложившійся, полуистлѣвшій трупъ, сказываютъ, гдѣ-то на островахъ выкинуло, — такъ, по кресту ли, по ключу ли на поясѣ, вишь ты, признали хозяина. Больше признать было не по чему, — промыло казачьи косточки.
А исторія шла своимъ чередомъ.
Вечерѣло. Оранжевые полутоны ложились на западѣ. Золотые снопы спускавшагося къ горизонту солнца гигантскимъ золотымъ вѣеромъ раздвинулись по небосклону; тихій вѣтерокъ то западалъ, то тянулъ отъ сѣверо-востока. По сѣверо-западному горизонту ясно виднѣлись песчано-известковые бугры, а по солонцамъ, островамъ и косамъ темнѣли зеленѣвшіе молодые калмыки; кое-гдѣ сновали одинокія ловецкія лодки; рѣдкія суда недвижно стояли въ морѣ. Утомленная вода, едва журча, шептала подъ водорѣзомъ и лѣниво крутилась за рулемъ. Какъ бы засыпая, затихали послѣдніе крики чаекъ. Самый вѣтеръ стихалъ, точно собираясь на отдыхъ; паруса то повисали, то вспыхивали золотымъ румянцемъ заката. Замолкали послѣдніе голоса моря. Хорошо было кругомъ!… Лодка Стоблинникова еле подвигалась впередъ.
— Магометъ-бекъ, на посуду держи, мористѣе-то, — около переночуемъ, можетъ. Ты здѣсь мѣста-то знаешь ли?
— Не больно ладна знаю… Мало знаю. Можетъ середка дальше тутъ пойдетъ, хозяинъ.
— А противъ какихъ мѣстъ будемъ теперь, какъ думаешь?
— Пороховой[7] прошли… Вонъ… взади-то, вонъ, бугоръ-то маячитъ.
— Какже такъ Пороховой? Ты сказывалъ вѣдь, его еще давеча утромъ прошли?
Киргизъ осклабился.
— То бугоръ былъ Пороховой… Ватага тоже есть Пороховой.
— Пороховинская?… Слыхалъ я.
— Пороховински, Пороховински!… Она будетъ.
— Сажать, што ли?
— Сажать надо, хозяинъ… Коса есть, осередокъ есть, — куда пойдешь?
— Ну, вотъ, спросимъ. Гдѣ лучше, тамъ и посадимъ. Отъ ватаги-то, чай, надо отойти малость. Держи на посуду-то.
Лодка пошла по зюйду, къ темному судну и лодкамъ, тихо колебавшимся за его кормою.
Прошло съ четверть часа, пока казакъ стоялъ подъ бортомъ судна, наконецъ парусъ взбѣжалъ вверхъ по мачтѣ и лодка тихо двинулась къ весту. Между тѣмъ въ то же время отъ темной бахромы молодаго камыша тихо отдѣлилась небольшая щегольская лодка-реюшка, поставила три паруса на распашку[8] и пошла на перерѣзъ казаку, не обращавшему на нее ни малѣйшаго вниманія. Только тогда, когда лодки стали болѣе и болѣе сближаться, кормщикъ-киргизъ предупредилъ хозяина:
— Гляди-ка, пожалуйста, чаго это? Ровно на насъ идетъ…
Смутившійся Стоблинниковъ сталъ вглядываться въ настигавшую лодку, но всячески старался ободрять себя.
— Да, на перерѣзъ идетъ… Въ море, чай, — сообразилъ онъ.
— Нѣтъ, на насъ вернула… Все къ западу забираетъ. Смотри, какъ бы дурной человѣкъ не былъ.
Стоблинниковъ пробѣжалъ по палубѣ, спустился въ каюту и вскорѣ возвратился, вооруженный старою казачьею фузеей, изъ которой всего успѣшнѣе можно убить или искалѣчить стрѣляющаго. Киргизъ то-же подвинулъ къ себѣ топоръ.
Лодки все болѣе и болѣе сближались. Черневая замѣтно насѣдала на преслѣдуемую. Цѣль ея была несомнѣнна, но мертвое молчаніе не нарушалось и все болѣе давило несчастнаго казака.
— Сажай! — вдругъ раздалось сзади точно изъ тромбона.
Казакъ продолжалъ идти, не подавая отвѣта.
— Эй ты, на свойской!… Сажай, тебѣ говорятъ! Забагрю, хуже будетъ!
— Надо сажать, хозяинъ, — тихо посовѣтовалъ киргизъ. — Куда уйдешь? Смотри, какой лодка, — ровно мартышка. Плохо будетъ, бить станетъ, бѣда совсѣмъ.
— Ну, сажай, што ли, — согласился оторопѣвшій казакъ.
— Сейчасъ сажаемъ, сейчасъ, — крикнулъ онъ на голосъ. — Чего вамъ?
Отвѣта не послѣдовало.
Лодка повернулась носомъ къ вѣтру, парусъ заполоскалъ и, быстро скользя по мачтѣ бѣлою пеленой, упалъ на палубу, точно раненая морская птица свернула подбитыя бѣлыя крылья.
Трехпарусная лодка мигомъ настигла остановившуюся казачью, тоже заполоскала и стала бортъ о бортъ съ нею, захвативъ ее багромъ, но не роняя парусовъ. Въ ней было четыре человѣка: двое русскихъ и двое киргизъ, всѣ атлетическаго тѣлосложенія.
Одинъ изъ богатырей, съ длинною рыжею бородой, поднялся въ кормѣ во весь свой саженный ростъ. Судя по наружности и одеждѣ, онъ былъ старшимъ на лодкѣ.
— Чья лодка? — грубо и рѣзко крикнулъ онъ.
— Гурьевска!
— Далеко ли Богъ несетъ?
— Въ Астрахань!
— А на посуду зачѣмъ забѣгалъ?
— Спрашивалъ, противъ какого мѣста стоимъ.
— Знаемъ мы!… Долгонько справки-то наводили.
— Потолковали малость… Мѣстовъ вашихъ не знаемъ… Заночевать было думали.
— Такъ, такъ!… Что у тебя ровно пустая лодка-то? Съ чѣмъ идешь?
— Икры малость есть…
— Да, вонъ оно што!… А накладная наша соляная есть? Покажь-ка.
Казакъ замялся и смѣшался.
— Чего-жь ты? Проглотилъ языкъ-отъ што-ль? Чего молчишь-то? — съ сердитой усмѣшкой допытывалъ рыжій богатырь, повидимому разъѣздной.
— По правдѣ тебѣ объяснить, добрый человѣкъ, нѣтъ у меня накладной: на Эмбѣ икру-то сбиралъ, отъ астраханцевъ, отъ вольныхъ ловцовъ, — поправился казакъ.
— Што ты изъ меня дурака-то строишь? Лѣшій тебя знаетъ, гдѣ ты ее сбиралъ-то!… Добрый человѣкъ, добрый человѣкъ, — передразнилъ онъ казака. — Придется тебя, чортову башку, на промыселъ вести… Тамъ разсмотрятъ.
Стоблинникова повело при одной мысли о промыслѣ, — такъ не нравился онъ ему. Сдернувъ съ головы низенькую барашковую шапку, онъ сталъ кланяться и просить разъѣзднаго.
— Ваше степенство, будь благодѣтелемъ, пропусти… Занапрасно, — пра, занапрасно… По глупости накладной не взялъ, — деньжонокъ пожалѣлъ.
— Сколько икры-то?
— Пудовъ близъ ста, тридцати есть…
— Ишь ты! — разъѣздной выругался непечатными словами. — Идешь безвѣстно откуда и куда, бумагъ у тебя нѣтъ, затесался въ чужія воды, да пусти тебя… Песъ, право, песъ!
Разъѣздной вскочилъ въ лодку назадъ.
— Кузьмичъ, подъ-ка сюда! — крикнулъ онъ другому русскому.
Изъ кормы поднялся такой же здоровенный корявый парень, похожій на кормщика, и тоже впрыгнулъ въ казачью лодку.
— Какъ икру-то, Стенькино отродье[9]! Откройте люки-то!
Люки на свойской были вскрыты. Послѣдній свѣть заходящаго солнца еще изрядно освѣщалъ трюмъ. Разъѣздной спустился въ него съ полнѣйшимъ презрѣніемъ къ фузеѣ казака, отбросилъ намоченныя рогожи, предохранявшіе икру отъ жара, и сталъ осматривать ее. Икра была не въ уборѣ, а въ холщевыхъ мѣшкахъ, кулькахъ, даже въ мѣшкахъ изъ-подъ муки, боченковъ было только нѣсколько видимо недавно набитыхъ. Тутъ же лежали только-что опростанные невымытые кульки и мѣшки, а въ нѣкоторыхъ была, несомнѣнно, еще несдѣланная паюсная икра, не успѣвшая еще какъ слѣдуетъ осѣсть и стечь.
— Такъ это ты на Эмбѣ готовилъ, песъ этакій?… Тоже обмануть хочетъ.
Казакъ забожился, замялся и старался объяснить свѣжеприготовленную икру покупкою у своихъ гранныхъ казаковъ.
Извѣстно, что первый воръ у насъ, обыкновенно, надсмотрщикъ, а бѣдному гранному казаку, поставленному наблюдать за правильностью лова, хранить грани — неужели сидѣть среди рыбы и смотрѣть на нее?… Да какое же рыбацкое сердце утерпитъ не взять рыбы въ морѣ?… Въ этомъ случаѣ даже старые, закоснѣлые казаки-старообрядцы готовы за жучку[10] продать все свое войско — и Богъ велѣлъ! Сквалыжническое, грубо-корыстное казаковое общество даетъ бѣднымъ старикамъ, выгоня изъ дома за сотни верстъ, такую нищенскую, ничтожную плату, нѣчто въ родѣ солдатскаго жалованья, что ея не хватаетъ и на сапоги.
Разъѣздный поднялся изъ трюма, ругаясь всячески и не обращая уже на просьбы казака, попробовавшаго было повалиться въ ноги, никакого вниманія.
— Сволочь, — право, сволочь! И вѣсы съ собою возитъ… Жидовская душа!… Съ грани-то?… Отпусти тебя!… Какже, сейчасъ. Мало за васъ, за лѣшихъ, достается намъ!… Пусть смотритель разбираетъ.
Не мало казакъ отмаливался, просилъ и чаемъ, и водкой, пробовалъ и поторговаться, но ничего не дѣйствовало. Можно было предположить, что разъѣздной и безъ угощеній надѣялся добраться до водки или разсчитывалъ за болѣе солидный выкупъ, нежели ему сулилъ разсчетливый казакъ, только онъ, повидимому, и подъ ладъ не давался.
— Кузьмичъ, бери якорь-то отъ него на корму!… Нечего тутъ!… На Забурунье[11] пойдемъ…
Лодка разъѣзднаго тронулась, запрягла акерный канатъ казачьей и потащила ее по вестъ-зюйдъ-весту.
— Эй ты, какого рожна ротъ-то разинулъ? Ставь парусъ!… Вишь, вѣтеръ-то! До завтра што-ль идти. «Жараза»[12]! — передразнилъ онъ казака.
Парусъ поставили и лодки пошли дружнѣе. Съ задней время отъ времени повторялись оправданія и просьбы объ отпускѣ, но въ отвѣтъ слышались ругань и смѣхъ.
Солнце уже стояло надъ самымъ горизонтомъ, когда на немъ появилась черная точка, которая медленно, но постепенно росла. Вѣтеръ отклонился къ осту и начиналъ подувать голуменами[13]. Ударитъ легко, побѣжитъ темною рябью по гладкой водѣ, протечетъ мимо тебя и уляжется на короткое время. Потомъ повторяется та же исторія. Паруса опадутъ, надуются, лодка пойдетъ скорѣе, вода заговоритъ подъ килемъ и водорѣзомъ, бѣлая пѣна тихо забурлитъ за рулемъ, но столбъ вѣтра проходитъ и все стихаетъ, только темная рябь дальше ползетъ по поверхности моря. Лодка, недавно чернѣющая на горизонтѣ, теперь обреилась[14] и пошла въ черни, быстро выростая и пересекая путь нашимъ пловцамъ.
Солнце, наконецъ, сѣло, но въ воздухѣ было еще свѣтло. Теплыя рдѣющія сумерки еще горѣли, мало-по-малу подергиваясь пепломъ заката. На востокѣ ярче и ярче начинали мигать звѣзды. Туманъ, легко курившійся надъ водою, сметало проходящимъ вѣтромъ. Царило глубокое безмолвіе; только киргизъ на разъѣздновской лодкѣ тянулъ безконечную импровизацію, героемъ которой былъ едва ли не захваченный Стоблянниковъ, потому что «казакъ урусъ» часто мелькало среди монотонно-грустнаго воя. Все словно задумалось.
Прошло около часа.
— Сажай! Эй ты, разъѣздной, сажай, тебѣ сказываютъ!… Куда лѣзешь?
Внезапно всѣ очнулись.
— Это што еще? Ахъ, ты… Пошелъ съ дороги, а то и тебя привяжемъ! — крикнулъ удивленный и разсерженный разъѣздной, вглядываясь по направленію голоса.
Впереди, поперекъ, стояла, чуть колеблясь и полоща тремя парусами, небольшая острая свойская лодка, обернутая носомъ къ вѣтру и видимо задержанная на ходу. На ней виднѣлось пять или шесть человѣкъ.
— Ой ли! — слышалось съ лодки. — Вотъ бѣда-то! — глухо смѣялись тамъ. — Да что ты, рыжій песъ, ослѣпъ што ли?… Стой, говорятъ!
Рыжій должно-быть призналъ встрѣчныхъ, потому что остановилъ лодку.
— Чего вамъ? — угрюмымъ, но много упавшимъ тономъ обратился онъ въ ихъ сторону.
— То-то… Ты куда его ведешь?
— А какъ што?… Я васъ не допрашиваю.
— Вишь ты! Да ты, можетъ, обобралъ его или обидѣлъ, такъ тебѣ и смотрѣть въ зубы-то?
— Братцы, — взмолился казакъ встрѣчнымъ, видя, что ихъ много. — Вступитесь, ради Христа!… Взялъ по пути, ведетъ не знаю куда, грозятъ ни знаю за что, — говоритъ, будто я отъ ихъ ловцовъ икру покупалъ… А напраслина все это, — ей же ей, напраслина… Съ Эмбы иду я, — тамъ, у вольныхъ, точно, покупалъ, а здѣсь зерна, то-есть, не бралъ… Вступитесь, будьте благодѣтели!
Лодки сблизились и теперь стояли рядомъ.
— Стой, промысловая крыса! Ты его съ поличнымъ взялъ?
— Мое дѣло! — буркнулъ рыжій.
— Слушай-ка, пріятель, а ты будь пообходительнѣе! До грѣха дѣла не доводи, а то, неровенъ часъ, послѣ и вѣжливо заговоришь, да поздно будетъ.
— Какое съ поличнымъ, люди добрые! — вопилъ Стоблинниковъ. — По пути, сказываю, по пути взялъ… Что икра у меня есть, такъ развѣ это поличное?… Говорю, съ Эмбы бѣгу.
— Какже это такъ, чиновникъ почтенный, давно ли это черезъ ваши воды ходить-то нельзя — а?
— Ворамъ не указано!
— Вотъ оно што… Да ты самъ-отъ давно ли въ честные люди выписался, что ходишь? — На лодкѣ опять послышался дружный смѣхъ и даже Стоблинниковъ пріободрился и захохоталъ. — А если ты его съ поличнымъ не взялъ, куда-жь ты его ведешь? Такихъ правовъ нѣтъ. Отпусти-ка его безъ грѣха… Выдавайте якорь-то…
— Чего отпустить-то?.. Привыкли въ морѣ хозяйничать… Поличное, поличное!… Ты загляни ему въ трюмъ, тамъ и увидишь поличное.
— Да это съ какого такого резона ты ему въ трюмъ лазалъ, а?… По какому такому праву? Рази вамъ указано досматривать? Вѣдь это разбой денной, болѣ ничего. Очумѣли вы съ хозяиномъ-то со своимъ. Поди, полѣзай къ намъ, взгляни! — захохотали на лодкѣ вновь.
— Степанъ, Данило! — распорядился невысокій, сложенный брускомъ мужчина съ темными волосами и не совсѣмъ чистымъ лицомъ. — Якорь-то казачій берите сюда!… Чего съ нимъ разговаривать!…
Несмотря на ругань и крики разъѣзднаго, два здоровенные парня — одинъ съ глупо-улыбавшимся лицомъ, съ черными курчавыми волосами на большой головѣ и небольшой бородкѣ, и другой, бѣлокурый, молодцоватый — взяли изъ разъѣздновской лодки якорь казака и перенесли на свою. Казакъ кланялся и просилъ прихватить себя на малое время. Разъѣздной рычалъ, но до рукопашной расправы дѣла не доводилъ, — партія была слишкомъ неровная.
— Иди-ка, иди своей дорогой, да поѣдешь на Джамбай, молебенъ отслужи, что въ добромъ здоровьи вернулся! — кричалъ черноволосый сатиръ, оттолкнувшись и нѣсколько разошедшись съ лодкой разъѣзднаго, которая продолжала путь по весту, а спасители и спасенный обреились и пошли по зюйдъ-осту.
Солнце уже сѣло даже и тихо воцарялась хмурая мгла. Вѣтеръ прибавлялъ отъ остъ-нордъ-оста. Надъ торопливою зыбью закипели бѣлые гребешки. Лодка тихо подвигалась на глубь.
— Ну, какже, братъ, угощеніе будетъ што-ль?
— Будетъ, будетъ! Со всѣмъ нашимъ удовольствіемъ.
— Такъ тащи сюда водку-то! У насъ просторнѣе.
Переговоры велись — однимъ съ носу, другими съ кормы своей лодки. Вскорѣ Стоблинниковъ, съ боченкомъ подъ мышкой, перешелъ на переднюю.
Между тѣмъ въ трюмѣ ея вспыхнулъ огонь и освѣтилъ его. Кое-какой хламъ, необходимый въ морѣ, столъ, прикрѣпленный посреди, около мачты, и койки, придѣланныя кругомъ, къ бокамъ лодки — вотъ все, представлявшееся взору.
Все отличалось какимъ-то запустѣніемъ, безхозяйностью и нечистоплотностью. Въ мачту, надъ столомъ, впрочемъ, были врѣзаны небольшіе мѣдные складни.
Казакъ принесъ водку и икры на закуску, хозяева нарѣзали балыка, хлѣба, и пошла круговая.
Время шло и бесѣда, чѣмъ дальше, дѣлалась шумнѣй и разнузданнѣй, собесѣдники мрачнѣе, шутки злѣе, насмѣшки эхиднѣе и, время отъ времени, проскакивали грубо-обидные намеки, прямо желавшіе задѣть и ищущіе ссоры.
Должно оговориться, что между казаками и русскими ловцами, и даже вообще между первыми и русскимъ промысловымъ населеніемъ и народомъ — искони существовала, да и до сихъ поръ существуетъ, замѣтная рознь. Русскій мужикъ и казакъ до сихъ поръ, сталкиваясь, смотрятъ другъ на друга если не съ ненавистью, то ужь во всякомъ случаѣ съ недоброжелательствомъ, что, впрочемъ, легко объясняется. Со стороны казака — это старыя историческія дрожжи, которыхъ пузыри проскакиваютъ еще въ немъ по временъ «рыцарства»: такъ глубоко они внѣдрились въ его характеръ. Ляшская закваска тоже есть здѣсь. Презрѣніе въ труду и его представителямъ, имѣвшее мѣсто во времена набѣговъ, грабежей и кочевой военной жизни, понятіе о хлопѣ и коцапѣ, какъ о волѣ, если не ниже, — все это перешло съ Днѣпра и Украйны на Донъ, на Волгу, на Яикъ и засѣло тамъ вмѣстѣ съ пришельцами, упрямо старавшимися застыть въ своихъ старыхъ формахъ, до вашихъ дней.
«Живите, дѣтки, доколь Москва не узнала».
Нечего говорить, что, не знающій власти, свободолюбивый, казакъ-вольница привыкъ съ сожалѣніемъ и неуваженіемъ смотрѣть вообще на все, несущее на себѣ какіе бы то ни было экономическія тяготы, какое бы то ни было тягло, и въ особенности презиралъ раба, закрѣпощеннаго. Но время шло, народъ росъ, форма жизни и отношенія мѣнялись, новый міръ нарождался и даже казачье гнѣздо, въ видѣ старой общины, успѣло треснуть и обратиться въ видъ монополіи сильнаго, а казаки просмотрѣли все это и не измѣняли своего взгляда на своего сосѣда, новаго гражданина — русскаго крестьянина. Въ свою очередь и этотъ русскій мужикъ, котораго казакъ когда-то третировалъ ничѣмъ не лучше животнаго, да и теперь, въ силу преданія, покушается третировать такъ же, почувствовалъ себя болѣе свободнымъ, нежели самъ этотъ казакъ въ тюрьмѣ своей разбитой крѣпости-общины, и не совсѣмъ-то, кажется, позабылъ свои старые счеты. Само собою разумѣется, что тутъ не могли установиться особенно дружелюбныя отношенія. Экономическій, т. е. фабричный и торговый, ростъ народа окончательно задавилъ казака, который никуда негоденъ въ томъ и другомъ отношеніяхъ, и наплывъ этого торговаго мужика экономически поработилъ его. Само собою разумѣется, что народъ — промышленникъ, земледѣлецъ — и клочокъ его, того же народа, отбившійся и не пріурочившій себя ни къ чему, конкурировать не могутъ. И въ настоящее время очень любопытно наблюдать хоть бы въ Гурьевѣ, какъ этотъ мужикъ преспокойно и самымъ самоувѣреннымъ образомъ лѣзетъ на плечи къ казаку, который его даже и за человѣка-то не считалъ, а тотъ нагибается все ниже и везетъ его все дальше. Люди, начавши съ торговли вареною грушей, съ ковки лошадей, со вставки стеколъ, съ плотничнаго топора, — люди, заторговавшіе на гроши обувью, скобянымъ товаромъ и разной мануфактурной и галантерейною завалью, — въ свою очередь не очень-то лестнаго мнѣнія объ этихъ «лыцаряхъ», отъ которыхъ даже рыбное дѣло и скотоводство мало-по-малу отбираютъ умѣлыя и дѣйствительно трудолюбивыя руки… Какъ тутъ не коситься другъ на друга?
Еще сильнѣе антогонизмъ этотъ проявляется въ дѣлѣ рыболовства. Въ морѣ не поставишь границъ, сообщеніе между устьями Волги и Эибой, т е. всѣми эмбенскими водами, производятся черезъ морскія казачьи воды, потому столкновенія безпрестанны и въ недавнее время оканчивались самымъ варварскимъ образовъ. Казачье начальство до такой степени мало развито и малограмотно и до такой степени рѣдко находится въ степени вмѣняемости (говорю о мѣлкомъ постовомъ офицерствѣ въ морѣ), что оно въ недалекомъ прошломъ, до введенія въ Гурьевѣ русскаго начальства, встрѣчало каждаго русскаго промышленника въ морѣ какъ открытаго врага и обращалось съ нимъ — какъ теперь не обращаются уже и съ открытымъ врагомъ. И суда искать было негдѣ. Можно догадаться, какимъ миротворнымъ образомъ дѣйствовало это на взаимныя отношенія русскаго населенія и казачества. Разумѣется, при случаѣ, когда сила была на его сторонѣ, русскій взыскивалъ всѣ свои обиды, проторы и убытки съ перваго попавшагося подъ руку казака, но уже съ хорошими процентами. Десятилѣтія шли такъ, и можно догадаться, какую пріязнь они воспитывали въ массѣ.
Такимъ образомъ вообще трудно было ожидать добра отъ бесѣды Стоблянникова съ этими великорусскими молодцами. Если же принять во вниманіе дѣйствіе вина и положеніе казака, который былъ въ морѣ, ночью, между невѣдомо какими людьми, съ деньгами, цѣннымъ товаромъ и совершенно безпомощный, то должно сознаться, что Стоблянникову, пожалуй, было бы надежнѣе продолжать свое путешествіе съ разъѣзднымъ, нежели идти на глубь моря, невѣдомо куда, зачѣмъ и съ кѣмъ.
Къ ужасу своему, казакъ, до сихъ поръ не сознавшій своего положенія, вмѣстѣ съ измѣненіемъ тона бесѣды начиналъ чувствовать себя какъ-то очень неловко, точно въ западнѣ. Проклиная себя, что самъ влѣзъ въ нее, онъ инстинктивно озирался и вглядывался въ суровыя, насмѣшливыя и эхидніыя лица, окружавшія его.
При нѣкоторыхъ откровенныхъ намекахъ и несовсѣмъ-то сдержанныхъ выраженіяхъ почтеннѣйшій публики, Стоблянниковъ ощущалъ, какъ что-то ползло вверхъ по его спинѣ и перебирало волоса затылка непріятною прохладой, отдававшей, однако, испариной. Казакъ сталъ сдержаннѣе, поддакивалъ и думалъ только о томъ, какъ бы половчѣе вывернуться изъ мертвой петли, готовой сомкнуться надъ нимъ. Но возможное ли это дѣло? — былъ вопросъ, въ которомъ замеръ несчастный. Что дѣлать? Прекратить ли затянувшуюся бесѣду и попытаться распроститься съ пріятелями, остаться ли ночевать съ ними, не подавая никакого вида подозрѣнія, а ночью, если понадобится, отрѣзать якорь и улизнуть, или прямо поторговаться и подѣлиться деньгами? Эти и подобные вопросы бродили и сталкивались безпорядочно въ его, точно пришибленной, головѣ, но опредѣленнаго рѣшенія не складывалось. Онъ ждалъ чего-то, какого-то чуда избавленія и иногда ему живо вообразилось, что это сонъ, страшный, гнетущій кошмаръ, отъ котораго вотъ-вотъ вскрикнетъ и проснется. Почему-то передъ нимъ брели картины дома и родимой семьи и приходили на память такія сцены минувшаго, которымъ здѣсь было менѣе всего мѣста и которыя ему не приходили въ голову никогда. Странное дѣло, повидимому, онъ становился болѣе человѣкомъ въ нестерпимыя минуты этого страха угрюмаго конца; но попытка дѣлалась невыносима и онъ порывисто рѣшилъ прервать ее и лучше знать ужасное, нежели теряться въ догадкахъ о немъ и, вмѣсто одной муки, создавать себѣ сотни.
— А что, не пора ли, товарищи? Не рано теперь будетъ.
— Это чего такое? — удивленно спросилъ приземистый, плотный, черноволосый молодецъ, съ не совсѣмъ чистымъ лицемъ, съ черными умными глазами со стальнымъ блескомъ и отталкивающею физіономіей. Онъ сидѣлъ рядомъ со Стоблянниковымъ.
— Поспать пора бы, говорю, — вчера совсѣмъ мало спалъ.
— Вона!… Кто же тебѣ мѣшаетъ? Ложись, да спи… Вонъ койки-то.
— То-то, намъ, чай, распроститься бы время, — не по пути, вѣдь… Отблагодарить бы васъ чѣмъ, отдарить значитъ, по силѣ мочи, да каждый своей дорогой и разошлись бы.
— Напрасно, почтенный, не хочешь здѣсь, у насъ, лечь, — дѣло-то спокойнѣе было бы….
— Нѣтъ, нѣтъ, сдѣлайте ужь такую милость. Не по пути, вѣдь.
— Ну, видно, нечего съ тобою дѣлать, — не пеняй отосля! Сейчасъ вотъ. Ребята, подите-ка, наметните, сколь много воды подъ нами. — При этомъ сидѣвшій рядомъ со Стобляннковымъ сдѣлалъ двумъ крайнимъ внушительный знакъ глазами. Тѣ встали изъ-за стола и поднялись на верхъ, на палубу, точно привидѣнія, потонувъ во мракѣ ночи.
Наступило глухое молчаніе. Лодка клевала носомъ, подымаясь на валы и падая съ нихъ. Слышались всплески и шипѣніе воды. Непереносная тоска сосала сердце казака, но, странное дѣло, ему не хотѣлось пошевелить ни пальцемъ, ни языкомъ; онъ точно застывалъ въ какомъ-то мертвомъ столбнякѣ, только воображеніе его работало съ лихорадочною быстротой и ему опять казалось, что все это — сонъ, отъ котораго онъ сейчасъ проснется… А между тѣмъ его ѣли мучительныя мысли. «Зачѣмъ это онъ послалъ наметывать? — думалъ онъ. — Не даромъ это… Спрошу».
— Ты зачѣмъ это?…
Но казакъ такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ и полными ужаса глазами.
— Вай…яй! — раздался дикій крикъ въ морѣ и внезапно замеръ во мракѣ ночи, точно обрубленный, сдѣлавъ тишину ея еще мертвеннѣе и ужаснѣе.
— Что это такое, братцы мои? Это, вѣдь, киргизъ мой! — какимъ-то тоскливо-жалобнымъ тономъ вскрикнулъ казакъ, обращаясь ко всѣмъ вообще и ни къ кому въ частности.
Присутствовавшіе угрюмо молчали. Въ сердцѣ казака захолонуло, а по тѣлу проступилъ холодный потъ.
— Родимые мои, — обратился онъ къ молчавшимъ тѣмъ же жалобнымъ тономъ, — ужли вы мнѣ какое злое дѣло сдѣлаете? Чѣмъ-же я виноватъ передъ вами, скажите вы мнѣ? Ужли душу христіанскую не пожалѣете?… Скажите мнѣ все, не томите вы меня!
— Слушай-ка, пріятель, что шумѣть-то зря? — тихо и медленно обратился къ казаку сидѣвшій юъ нимъ рядомъ черноватый, смуглый мужчина, словно стараясь убѣдить его въ пользѣ какой-то необходимой ему и полезной операціи. — Зря шумѣть нечего… Вотъ, если ты православный, помолился бы лучше, — наставительно добавилъ онъ. — А то «чѣмъ виноватъ, чѣмъ виноватъ»! — Да ничѣмъ ты передъ нами не виноватъ и не винитъ тебя никто! Жизнь наша грѣшная, пропащая виновата во всемъ… Што-жь, ты ее усовѣщевать станешь, што ли? — съ какою-то горькой и наглой усмѣшкой взглянулъ онъ прямо въ испуганные, молящіе глаза казака. — Душа христіанская!.. А какая намъ корысть въ ней, въ душѣ-то твоей? — Никакой нѣтъ… Ты насчетъ чего много прочаго говори — это такъ. Ты то посуди, вѣдь мы такого случая-то, можетъ статься, года ждемъ, — ужли-жь такъ тебя изъ рукъ и выпустить?! — съ нѣкоторымъ насмѣшливымъ ехидствомъ, прищурясь, закончилъ онъ.
Этотъ спокойный, открытый цинизмъ, обращавшійся къ разсудку жертвы, эта философія волка надъ овцою — сильнѣе гнѣва, угрозъ и ругательствъ смяли въ душѣ казака послѣдній призракъ надежды, но она возникала опять и опять, потому что умираетъ послѣдняя.
— Господи!… Да возьмите у меня все, выбросьте куда на берегъ, хоть въ рубахѣ одной!… Богу я за еще за васъ молить буду! — со слезами и отчаяніемъ вскричалъ несчастный.
— Такъ-то оно, можетъ, и такъ, только все это, братъ, вилами на водѣ писано, — саркастически возразилъ тотъ же черный. — Кто тебя тамъ знаетъ, какъ ты поступать будешь?… Когда-то минетъ, такъ капитала пожалѣешь и, пожалуй, съ полиціей учнешь насъ искать, такъ-то!… Вѣдь, за дѣла-то за эти, самъ знаешь, не хвалятъ… Вотъ вспомнишь это, анъ и подумаешь пустить-то тебя, — всякому своя шкура дорога!
Въ это время выходившіе опустились съ палубы въ трюмъ.
— Что тамъ? — обратился къ нимъ говорившій.
Одинъ изъ вошедшихъ кивнулъ утвердительно головой и остановился сзади дрожавшаго казака.
Стоблянникова, видѣвшаго этотъ безмолвный знакъ, точно ударило что и онъ, рыдая, повалился на колѣна, къ ногамъ сосѣда.
— Православные! — закричалъ онъ. — Ради Господа не губите души даромъ… Семьяный я, — пожалѣйте хоть семью-то!… Отпустите меня! Спасъ Христосъ порукой, слова не скажу! Можетъ у самихъ у васъ жены и дѣти малыя есть, — зачтетъ Богъ вамъ эту милость вашу! — вскрикивалъ онъ, припадая къ ногамъ и обнимая колѣна сидѣвшихъ. — Сами подумайте, куда я искать на васъ пойду, что вы такіе, знаю ли я?… Гдѣ у меня доказатели, кто меня слушать станетъ?!.. Не проливайте вы крови неповинной православной. Берите все и Господь съ вами. Капиталъ — наживное дѣло…
Между сидѣвшими поднялся глухой говоръ. Нѣкоторые видимо были тронуты.
— Чего его бить~то, въ самомъ дѣлѣ, ребята?… Куда онъ пойдетъ, кого искать станетъ, чѣмъ докажетъ? — послышались соболѣзнующіе голоса. Отпустимъ его, чѣмъ на душу грѣхъ-то брать, высадимъ гдѣ ни на есть, а тамъ и слухомъ мы о немъ не слыхали и видомъ не видали — только и всего!… Правду парень-то сказываетъ.
— Батюшки, Господи милостивый! — поднялся казакъ на колѣняхъ, поднявъ плачущіе глаза на мѣдные складни и крестясь большимъ двуперстнымъ крестомъ, — всели Ты въ нихъ кротость, не попусти погибнуть занапрасно!…
— Такъ какъ же, ребята, отпустить, значитъ?… Думайте! — обратился къ товарищамъ черный.
Въ это время, замиравшій отъ сомнѣній и надеждъ, казакъ только-что положилъ земной поклонъ и поднялся на колѣняхъ передъ образомъ. Вдругъ въ полумракѣ сверкнуло и свистнуло что-то, хрястнуло жестоко и тяжело, и бѣдный Стоблянниковъ, съ непотухшей еще надеждой въ сердцѣ, повалился на лѣвый бокъ съ разбитымъ черепомъ и захрипѣлъ.
Стоявшій сзади быстро ударилъ его обухомъ топора въ високъ и повторилъ ударъ. Хрипъ смолкъ.
Очевидно, дѣло было неожиданное для самихъ соучастниковъ, потому что, послѣ минутнаго столбняка, всѣ повскакали съ мѣстъ и раздались укорявшіе и протестующіе голоса.
— Што это ты, зачѣмъ билъ? Кто тебѣ приказывалъ? Напрасно зашибъ, зря… Не по уговору это! — наступали остальные на убійцу.
— Не по уговору?!… Ты захочешь на каторгу идти и я за тобою? Спасибо вамъ!… Дѣло начинать, надо умѣть концы хоронить… Зря зашибъ?! Черти вы, черти! Видѣлъ васъ разъѣздной-то, аль нѣтъ, олухи? Стоило казаку до промысла дойти, чтобъ и имена-то ваши, да и мѣстожительства переписать. Всѣхъ бы, какъ куръ въ курятникѣ, и переловили… Умные люди, нечего говорить!
Все смолкло и замерло въ недоумѣніи, какъ бы соображая сказанное.
— Настоящее дѣло, — согласился черный. — Чего рты-то разинули? Вѣрно вамъ говорятъ. Осмотрите его да и за бортъ! — мотнулъ онъ головою на трупъ. — Нечего тутъ думать-то.
Трупъ обыскали, выволокли на палубу и вскорѣ въ мертвомъ молчаніи ночи послышался всплескъ воды. Грѣшное тѣло и звѣрское дѣло, казалось, тонули безъ слѣда въ тихомъ, темномъ, глухомъ морѣ; только мерцавшія звѣзды — безстрастныя Божьи очи — видѣли все. «Концы въ воду!» — послышалось въ темнотѣ.
Глухая ночь. Пусто въ морѣ. Крупные валы катятся отъ нордъ-веста, то поднимая, то опуская одинокую лодку безъ парусовъ и безъ людей, несомую прихотью теченія. Тяжелое чувство морской болѣзни подползаетъ къ сердцу и начинаетъ сосать его, при видѣ этихъ дикихъ и нестройныхъ взмаховъ и колебаній мачтъ. Разнузданная матерія, гигантскій маятникъ, который колышетъ всѣ ваши внутренности, давитъ полость груди и гонитъ взболтанную кровь въ головѣ. Отвернитесь, глядите въ неподвижное небо, хотя невесело и тамъ. Только сѣрыя облака ползутъ, то застилая, то открывая рѣдкія, неясныя звѣзды…
Но… что это? — Огонь! Пламенный язычокъ вырвался изъ трюма, лизнулъ осмоленные края легкаго люка, быстро юркнулъ синеватою змѣйкой и исчезъ во тьмѣ. Вотъ опять и опять. Снова потухъ, но оставилъ горячій золотой слѣдъ обожженной, рдѣющей коймы. Наконецъ пламя дружно вырвалось въ щели. Сухіе, легкіе, смоленные люки затрещали, пожираемые имъ. Изъ носовой и кормовой каютъ повалилъ густой красноватый дымъ и смоленую палубу и корпусъ лодки охватила масса огня. Она полезла вверхъ по стройнымъ чернымъ мачтамъ и бакштокамъ, пламенными парусами окутывала реи и трепетала во мракѣ яркими факелами огненныхъ флаговъ, раздуваемыхъ вѣтромъ и размахами несомой лодки. Пирамида пламени опрокинулась въ темномъ взволнованномъ морѣ и легла блѣднымъ заревомъ въ низко идущихъ облакахъ. Искры мелкихъ угольковъ стрекали и шипя падали въ воду. Трескъ сухаго дерева, точно бѣглый ружейный огонь, далеко разносился по водной всколыханной пустынѣ.
Не кому было смотрѣть и слушать, — живаго существа не было, казалось, въ морѣ. Густой мракъ глядѣлъ еще гуще и непрогляднѣе послѣ яркаго клочка пламени.
А между тѣмъ у зрѣлища были свои, и очень внимательные, зрители. Тамъ, тамъ, далеко, въ глубокой тьмѣ, шесть паръ жадныхъ глазъ ревниво слѣдили за своимъ послѣднимъ дѣломъ.
По весту уносилась черная масса лодки съ едва сѣрѣвшими парусами и темными людскими тѣнями въ кормѣ.
— Лихо деретъ! — слышится чей-то знакомый голосъ.
— Такъ-то вотъ какія душеньки будутъ горѣть на томъ свѣтѣ, — вдумчиво замѣчаетъ кто-то и осѣкается. Мертвое, тяжелое безмолвіе служитъ ему отвѣтомъ и давитъ свинцомъ. Кругомъ, точно огромная могила, колышется угрюмое, темное море. Столбъ краснаго пламени и дыма на горизонтѣ вдругъ точно вздрагиваетъ и взлетаетъ въ небесамъ снопомъ огненнаго праха.
— Машта упала, — поясняетъ первый голосъ. — А што давя киргизшику-то пришибли што ли? — тихо любопытствуетъ онъ.
— И не думали, — безъ того обошлось.
— Какъ такъ?
— Да такъ. Сошли мы съ Данилкой къ ему въ лодку-то, а онъ свернулся и спитъ въ носу у борта. Ну, мы приспособились, подхватили его, да и за бортъ… Чай, и проснуться не успѣлъ, какъ въ воду нырнулъ. Вынырнулъ, однако, собака, за кормой ужь… Чай слышали, какъ вякнулъ?
— То-то, слыхать было.
Свѣтъ отъ догоравшей лодки начиналъ меркнуть и скоро одно обугленное днище ея шипѣло, заливаемое водой.
Въ мягкомъ широкомъ ложѣ моря тише и тише шепчутъ засыпающія волны, въ темно-синей безднѣ неба все выше и выше всплываетъ бѣлая лебедь — луна. Въ воображеніи Звягина все реальнѣй и подробнѣй вырисовывается и растетъ сцена убійства.
"А что? — приходя въ себя, думаетъ онъ. — Попробуй, разскажи кому не бывалому или напиши это, — вѣдь за плодъ досужей фантазіи примутъ, за безпардоннаго романиста сочтутъ. «Кто, молъ, все это видѣлъ, а въ особенности — кто могъ эту сцену передать?»
Какъ кто? — А тѣ двѣнадцать глазъ, которые участвовали въ ней, — развѣ они ослѣпли на то время?!
Кто не плавалъ долгое время ни въ морѣ водномъ, ни въ морѣ народномъ, тотъ не знаетъ, что всплываетъ иногда на ихъ поверхности. Придетъ время и — мало что улежитъ на ихъ днѣ. Трупъ взмоютъ и носятъ волны перваго, а злое, темное дѣло не минетъ людской волны — мірской молвы — и далеко, далеко потечетъ и унесется ею.
Просится наружу узница-тайна, невоздерженъ человѣческій языкъ. Братъ, жена, другъ, любовница, — какъ тутъ не обмолвиться?… А вино?… А бесѣда съ глазъ на глазъ?…. Вѣдь, свидѣтелей нѣтъ, — нечего больно таиться-то, — и вырывается невоздерженное слово, котораго не воротишь. Эта птица не вьетъ себѣ гнѣзда нигдѣ и летитъ впередъ и впередъ. Разъ вырвалось слово — тайнѣ конецъ! Она пойдетъ бродить отъ одного къ другому, сперва тихо и робко, шепотомъ и вполголоса, а потомъ закричитъ на весь крещоный міръ.
То не выдумка, въ основѣ чего лежитъ честный фактъ. Вы видите и слышите его правду не только въ жизни моря воднаго, иль голосѣ моря народнаго, но даже и въ морѣ безбрежномъ созданій искусства свободнаго.
- ↑ Вшивое — село, собственно Марѳино, Астраханской губерніи, Красноярскяго уѣзда, лежитъ на берегу того же большаго рукава Волги, что и городъ Красный-Яръ, верстъ около 30-ти ниже Бузана. Необходимо замѣтить, что большинство населенныхъ мѣстъ губерніи носятъ обыкновенно по два названія: одно, такъ сказать, оффиціальное, по храму, если таковой имѣется, а другое, обязанное своимъ происхожденіемъ, надо полагать, тѣмъ мутнымъ бродячимъ силамъ, подонкамъ народа, которые когда-то стекали сюда, первоначально наводняли край и осаждались въ немъ. Послѣднее, вслѣдствіе давности, завоевало себѣ право гражданства въ народѣ и потому чаще употребляется ихъ. Эти миленькія названія отличаются такою выразительностію, своеобразнымъ букетомъ и такою полнѣйшею беззастѣнчивостію и непосредственностію, что яснѣе всего говоритъ о крестныхъ отцахъ, давшихъ ихъ. Начиная съ Астрахани, вы безпрестанно слышите такого рода географическіе термины: Грязная, Солдатская, Безродная, Заманиловка, Теребиловка, Обираловка, Облупинская (площадь) и т. п. Это — въ городѣ; но не успѣете взглянуть изъ него, какъ васъ привѣтствуютъ: Безпутные, Голодные и Дурновскіе, затѣмъ пойдутъ Раздоринскіе, Пришибы, Воровскіе, Гнилухи, Кровавинскіе, Могильные, Погромные, Лихобабины и, наконецъ, даже такіе, которые не совсѣмъ-то удобно ложатся подъ перо.
- ↑ Чурка — рѣка, отбрасываемая вправо Бузаномъ, нѣсколько верстъ выше Марѳина. Чурка — ватага и промыселъ Базилевскаго, извѣстные силою своего вооруженія, улововъ и приготовленія частиковой, чешуйчатой рыбы. Чуркинскій монастыръ, который, по рѣкѣ, тоже носитъ въ народѣ названіе Чурки. Онъ владѣетъ собственными рыболовными угодьями и своими силами эксплоатируетъ ихъ, т. е. производитъ собственный ловъ и приготовленіе рыбныхъ товаровъ.
- ↑ Клочить сома — ловить сома, обыкновенно съ лодки, удочнкой, и подманивать его на голосъ лягушекъ, до которыхъ онъ большой охотникъ. Для производства звука, подобнаго кваканью лягушки, употребляется нѣчто вродѣ деревяннаго уполовника съ черпакомъ малыхъ размѣровъ. Обращенное отверстіемъ внизъ, къ поверхности воды, такое орудіе при ударѣ по ней производитъ бульканье вродѣ звука «клокъ!» при выходѣ запертаго и сжатаго подъ нимъ воздуха и, такимъ образомъ, подражаетъ кваканью земноводнаго. На удочки насаживаются тоже лягушки.
- ↑ Вверху — вверхъ по Волгѣ. Обыкновенно подразумѣвается средняя полоса Россіи.
- ↑ Ракушечій Култунъ, т. е. заливъ, вправо отъ главнаго устья Урала. Въ немъ пристань, носящая тоже названіе Ракушечей. Покупка и отправка рыбныхъ продуктовъ, свозимыхъ съ моря кащаками-рыболовами. Рыболовство весеннее и осеннее производится казаками въ извѣстное время, съ лица — отъ устьевъ, въ опредѣленномъ мѣстѣ и по жеребьямъ, а сзади лицевымъ порядкомъ — по своему усмотрѣнію, и свободно.
- ↑ Богатинскій — казачій форпостъ, поселенный при устьяхъ рѣчки Баксая, впадающей въ Каспійское море и въ недавнее еще время составлявшей правый рукавъ Урала, изъ котораго она вытекала. Теперь вверху, у самаго Урала, она пересохла и наполняется только въ тихую воду. Не имѣя теченія, обыкновенно, вода въ ней, отъ смѣси съ морскою, солоновата. Море противъ ея устьевъ такъ заметано и отмело, что во время выгоновъ совершенно обсыхаетъ и даже въ меженную воду доступъ къ форпосту возможенъ только въ самыхъ мелкихъ судахъ и лодкахъ. Казаки нанимаются въ небольшихъ размѣрахъ скотоводствомъ и рыболовствомъ.
- ↑ Пороховой — бугоръ. По одному преданію, это тотъ бугоръ, на которомъ хранилъ свои пороховые запасы Степанъ Тимоѳеевичъ Разинъ, а по другому, казачьи отряды, ходившіе для усмиренія Внутренней Букеевской орды, въ предѣлахъ которой онъ и лежитъ. Онъ находится на сѣверо-восточномъ берегу моря, на самой грани астраханскихъ и казачьихъ водъ, не вдалекѣ отъ Баксая и Богатинскаго форпоста, почему и самая грань носитъ названіе Баксайской, точно также какъ восточная — Эмбейской.
- ↑ На распашку, — Идти парусомъ «на распашку» можно только при попутномъ вѣтрѣ. Это значитъ, что если одинъ парусъ лежитъ на лѣвый галсъ, то другой поднимаютъ на правый и такимъ образомъ увеличиваютъ площадь парусовъ. При поднятіи двухъ парусовъ на одну сторону, при прямомъ попутномъ вѣтрѣ, передній, разумѣется, не будетъ работать, загораживаемый заднимъ.
- ↑ Стенькино отродье — брань, отъ которой гурьевцы выходятъ изъ себя. Разумѣется, дѣло идетъ о Стенькѣ Разинѣ.
- ↑ Жучка — твердый, костистый наростъ вдоль спины и боковъ красной, хряще-скелетной рыбы, т. е. бѣлуги, осетра и севрюги.
- ↑ Забурунье. Ихъ три; большое, среднее и малое. Вслѣдствіе прорановъ, отдѣляющихъ ихъ отъ материка (кряжа), они принимаются за острова. Всѣ вмѣстѣ составляли прежде владѣнія Юсупова и на среднемъ была, да и до сихъ поръ есть, его ватага.
- ↑ Жараза — зараза. Такъ дразнятъ казаковъ за выговоръ ихъ собственнымъ обычнымъ восклицаніемъ.
- ↑ Дуть голуменами — дуть съ неодинаковою силой, непостоянно.
- ↑ Обреиться — обнести рей и парусъ съ одной стороны мачты на другую. Реить — идти къ извѣстной точкѣ по ломаной линіи, пользуясь силою вѣтра спереди, т. е. противнаго.