II.
правитьВѣтеръ крѣпчалъ и крѣпчалъ…. разорванныя массы полупрозрачныхъ темно-синихъ облаковъ быстро и низко неслись къ сѣверо-востоку, точно спѣша куда-то и застилая и безъ того невеселое небо. Съ юго-запада надъ горизонтомъ выползало сплошное темное тѣло огромной тучи. По временамъ это безмолвное чудовище, вспыхивая огнемъ молніи, точно раскрывало усталые глаза и испускало глухое рычаніе отдаленнаго грома.
Недавно еще покойное море теперь бороздилось рядами волнъ, вскипавшихъ и разсыпавшихся бѣлыми пѣнистыми гребнями, все быстрѣе и выше. Тяжелые, мутные, насыщенные известью и глиной дна, валы точно настигали другъ друга.
Съ небольшой одинокой лодки, смѣло рѣжущей вкось эти влажныя гряды, не было видно ничего, кромѣ хмураго неба и взбудораженнаго моря.
Косые, туго добитые[1] паруса летѣли лежа надъ водой, сильно скрененая лодка лѣвымъ бортомъ бороздила воду, то захлебываясь бѣлою пѣною, то взлетая надъ валами, съ визгомъ и шипѣніемъ прорывавшимися подъ ея килемъ, Крупныя рѣдкія капли дождя тяжело зашлепали по палубѣ, прошло нѣсколько минутъ, — онѣ дѣлались чаще.
— Сарсембай, дай-ко мнѣ кожанъ, обратился мужчина среднихъ лѣтъ, въ толстомъ пиджакѣ, высокихъ сапогахъ и низкой поярковой шапочкѣ, къ киргизу, съ трудомъ удерживавшему румпель.[2]
— Бери-ко руль-то, хозяинъ, вмѣсто отвѣта распорядился тотъ, кладя румпель на сторону паруса, который моментально всталъ и чуть заполоскалъ.
Хозяинъ перехватилъ румпель, а Сарсембай пробѣжалъ вдоль по лодкѣ, на минуту исчезъ въ носовой каютѣ ея и тотчасъ же возвратился съ новенькимъ кожаннымъ пальто, соединеннымъ съ такимъ же непромокаемымъ башлыкомъ. Хозяинъ облекся въ него и могъ смѣяться надъ всякимъ дождемъ.
— Николай Васильичъ, сильна больно.
— Ну!
— Лодка пустой, баластъ мало, — валитъ больно.
— Что жъ дѣлать?
— Сажаемъ (паруса), жидаемъ немного.
— Что ты! съ ума спятилъ? Такъ три дня прождать можно. Весело въ морѣ-то болтаться, — ни пить, ни ѣсть не дастъ. Я, смерть, чаю хочу. Увидишь посуду — держи на нее.
— Ладно, только фокъ[3] надо убрать, Николай Васильичъ.
— Поди, убери, пожалуй…. Въ самомъ дѣлѣ, сильна. Полосы бы не было[4].
Черезъ минуту фоковой парусъ былъ посаженъ, подкатанъ къ рейку и убранъ. Лодка стала крениться менѣе, но все-таки бороздила воду бортомъ, съ каждымъ ударомъ вѣтра погружавшимся въ воду.
Можно было бы сказать, что прошло съ четверть часа глубокаго молчанія, если-бы рокотъ и всплескъ валовъ, шипѣніе пѣны и свистъ вѣтра все сильнѣе и сильнѣе не задавали своего адскаго концерта.
По безмолвію людей, находившихся въ лодкѣ, можно было признать въ нихъ старыхъ знакомцевъ моря, которые, вообще, тѣмъ менѣе говорятъ, чѣмъ болѣе окружающее требуетъ ихъ вниманія, — каждое движеніе другъ съ другомъ понимается безъ словъ. Даже къ опасности и смерти бывалый человѣкъ относится съ такимъ безмолвіемъ, которое можно бы принять за пренебреженіе, если-бы оно не объяснялось сознаніемъ положенія и безплодности всякихъ жалобъ. Большинство моряковъ борятся до конца, до изнеможенія, уступаютъ право на жизнь шагъ за шагомъ, но умираютъ молча, хладнокровно, — вѣдь это такое простое дѣло. Борьба за жизнь не даетъ имъ подумать о смерти до тѣхъ поръ, пока они не очутятся въ ея объятіяхъ. Они не сложатъ рукъ, какъ женщины и дѣти, пока могутъ бороться, какъ мужчины. Въ существѣ это такъ, хотя никогда не высказывается ими. Здѣсь смѣшны красивыя фразы, потому что никто не умѣетъ говорить ихъ.
Жизнь, проводимая между моремъ и небомъ, рядъ поколѣній живущихъ ею, не могутъ не выработать извѣстнаго типа, не могутъ не дать физіономій населенію. Потому даже близкіе родные, если и задумаются надъ жертвою, взятою моремъ, то ни передъ кѣмъ не выложатъ своихъ душъ. Какъ-то неловко жаловаться на то, что даннымъ давно сдѣлалось условіемъ жизни. Вѣдь это такое обыкновенное дѣло! Никто не станетъ выть, идя на штурмъ и долго толковать о солдатѣ, убитомъ на войнѣ. Мѣсто печали не на языкѣ, а въ сердцѣ.
Порывы вѣтра однако такъ стали кренить лодку, что при одномъ изъ нихъ, Сарсембай внезапно сталъ выпускать шкотъ, а хозяинъ подбѣжалъ къ большой мачтѣ, освободилъ подъемную[5] и оглянулся. Кормщмкъ понялъ и вырыснулъ[6], парусъ нѣсколько былъ осаженъ по мачтѣ. Все дѣлалось молча и скоро.
— Если усилится, придется фокомъ идти.
— Посуда видна, Николай Васильичъ, произнесъ киргизъ, вглядываясь въ сѣроватую мглу.
— Гдѣ?
— Вонъ, вонъ, въ передній бакштокъ[7] гляди.
Долго не видалъ Николай Васильичъ никакого признака посуды, но лодка летѣла и стала показываться какая-то неопредѣленная темная масса.
— А! держи къ ней. Пристанешь ли?
— Держи-ка, шкотъ беремъ, вмѣсто отвѣта обратился къ нему киргизъ, передавая ему румпель. Николай Васильичъ, взялъ румпель, вырыснулъ и шкотъ былъ взятъ. Лодка стала забирать выше посуды.
Вскорѣ можно было различить черный корпусъ стоявшаго на якорѣ большаго трехъ-мачтоваго судна, отъ напора валовъ покачивавшагося спокойной килевой качкой. Подчаленная за кормою ловецкая лодка, по величинѣ мало уступавшая подходившей, моталась изъ стороны въ сторону, страшно бортуя и размахивая черными мачтами. Иногда она, точно уставая валяться съ боку на бокъ, начинала клевать носомъ вдоль, то есть несносную боковую качку мѣняла на болѣе спокойную килевую. Въ незначительномъ разстояніи, на отдѣльномъ, своемъ, якорѣ стояла трехмачтовая стройная свойская[8], тоже клевавшая носомъ и покачивавшая. На горизонтѣ открывались тамъ и сямъ группы такихъ же темныхъ судовъ, раскиданныхъ по вспаханной нивѣ моря. Дождь прекратился и уже не мѣшалъ глазу мѣрять огромное пространство.
А лодка все забирала выше, въ вѣтеръ отъ судна, точно оставляла его за собою. Но это только казалось; — внезапно кормщикъ киргизъ далъ шкота и быстро повернулъ прямо на посуду, подходя поперегъ къ кормовой ея части. Судно было такъ близко, а лодка неслась на него съ такою быстротою, что, казалось, вотъ, вотъ, она врежется въ него страшнымъ ударомъ, съ трескомъ пробьетъ его обшивъ и разсыплется въ груду щепокъ уносимыхъ волнами. Но, не доходя какихъ-нибудь полутора, двухъ саженъ, послушная движенію руля, она вырыснула, круто повернувъ противу вѣтра и стала къ высокому борту судна съ такою аккуратностію и чистотою, что, казалось, не раздавила бы яйца, помѣщеннаго между судами.
Парусъ упалъ, посаженный Николаемъ Васильичемъ, а Capсембай быстро поймалъ и закрѣпилъ за кнехтъ[9] лодки веревку, брошенную съ посуды. Лодка запрыгала подъ бортомъ судна, то равняясь съ нимъ, то падая между валами сажени на полторы внизъ. Въ удобный моментъ, когда лодка поднялась на волнахъ и поравнялась съ бортомъ судна, Николай Васильичь перепрыгнулъ на него.
Не говоря ни слова, онъ снялъ шапку и нѣсколько разъ перекрестился на мѣдный образокъ, врѣзанный въ гротъ-мачту. Четверо русскихъ рабочихъ, точившихъ снасть съ безмолвнымъ любопытствомъ смотрѣли на нежданнаго гостя.
— Богъ помочь! обратился онъ къ нимъ, кивнувъ головою.
— Богъ спасетъ, отвѣтилъ старшій изъ работавшихъ, повидимому, лоцманъ.
— Чья посуда-то?
— Абросимова была, добродушно улыбаясь отвѣтилъ тотъ же рабочій.
— Александра Петровича?
— Его самаго.
— Здѣсь онъ?
— Здѣся, — въ каютѣ будетъ. А вы кто такіе?
— Старый знакомый его, — Звягинъ. Николай Васильичъ Звягинъ — слыхали можетъ?
— Слыхали, батюшка, слыхали. Третьяго года икру сдавали вамъ.
Звягинъ окинулъ взглядомъ судно, на которое попалъ. Онъ видѣлъ обыкновенную стоичную посуду, поднимающую отъ двухъ до трехъ тысячъ пудовъ и представляющую собою видъ цѣлой подвижной ватаги, на которой не только приготовляются и сохраняются рыбные товары, но ремонтируются орудія лова и производится самый ловъ. Сотни такихъ посудъ раскиданы въ сѣверо-восточномъ углу моря, противъ грязнаго, пропадающаго въ соленыхъ грязяхъ (сорахъ), Сагыза, степной Эмбы[10], по Мертвому Култуку, противу острововъ Долгаго, Святаго и Кулалы. Разъ избравъ мѣсто лова и, слѣдовательно, своей стоянки, посуда-ватага быстро теряетъ всякое подобіе мореходнаго судна: заваливается снастью и сѣтями, ларями для посола рыбы, солью, деревянною посудою для приготовленія икры, клея и вязиги и сотнями мелочей, необходимыхъ для раздѣлки и посола рыбы и ремонта рыболовныхъ орудій, безпрестанно мѣняемыхъ, для точки уды и просушки пеньковой обряды ея и сѣтей, такъ какъ морская вода объѣдаетъ и покрываетъ ржавчиною первую и гноитъ послѣднія.
Тяжело загроможденное судно было приковано къ одному мѣсту въ особенности потому, что по вантамъ и бакштокамъ его, на саженной вышинѣ, были сдѣланы изъ реевъ, грядокъ[11], шестовъ и багровъ такъ называемыя палати или вѣшала для просушки пеньковой обряды рыболовной снасти, пучки которой чернѣли на нихъ и въ настоящее время. Связки балберы лежали и висѣли кругомъ.
Пока прибывшій наблюдалъ старую знакомую ему картину, изъ дверей кормовой каюты показался высокій, сильный, красивый старикъ лѣтъ за пятьдесятъ. Темнорусые волосы съ легкой просѣдью, подернутая сѣдиной широкая борода, густыя брови и добрые, умные сѣрые глаза поражали какой-то теплою мощью и сразу располагали въ свою пользу. Онъ вглядывался въ Звягина.
— Александръ Петровичъ, здорово! Не узналъ видно?
— А, Николай Васильичъ, другъ любезный! Милости прошу. Откуда Господь несетъ?
— Изъ Астрахани бѣжимъ. Да вотъ, непогода загнала. Случайно на тебя угодилъ.
— Ну и слава Богу, — радъ я тебѣ. Чай, года три не видались, поди?
— Да, скоро три будетъ. Вели-ко, пожалуйста, постель мою, да самоваръ изъ лодки взять — чаю напьемся, въ лодкѣ не давалъ вѣтеръ.
— Господь съ тобою! Самоваръ-отъ на што?… У насъ свои два. Не годится этакъ-то, братикъ ты мой. Ступай, ступай въ каюту съ вѣтру-то, сдѣлаютъ тутъ, безъ тебя все сдѣлаютъ.
— Лодку-то вели подъ корму спустить.
— Ступай, ступай, нечево тутъ, говорю, сдѣлаютъ.
Звягинъ махнулъ рукой и съ улыбкой спустился въ каюту. Это была невысокая, формы кормовой части судна, комнатка, въ которую сводили съ палубы пять-шесть ступеней, тускло освѣщаемая маленькимъ кормовымъ оконцемъ. Нѣчто въ родѣ неширокихъ наръ окружало три стѣны каюты, а въ передней переборкѣ, въ которой находились входная дверь и лѣстница, былъ на-глухо придѣланъ чистый, гладко выструганный, деревянный столъ. Икона Николая Чудотворца, котораго чтутъ не только мѣстные русскіе моряки, но и калмыки, и нѣсколько блестящихъ мѣдныхъ крестовъ и образковъ, подложенныхъ ярко-синей кобальтовой бумагой, занимали правый передній уголъ отъ двери. За планкою, прибитой къ стѣнѣ, торчали долота, буравы, навертыши, клещи и т. п. нехитрые инструменты. Пила, рубанокъ и выстроганная доска показывали, что старикъ что-то ромадилъ.
Чувствомъ какого-то благосостоянія встрѣтила Звягина тихая и молчаливая каюта, послѣ грома и шипѣнья валовъ и свиста рѣзкаго свѣжаго вѣтра. Были первые дни октября, хотя еще далеко нехолодные. Онъ закурилъ папиросу, протянулся на нарахъ, покрытыхъ мохнатымъ Царицынскимъ ковромъ и задумался.
Познакомимся съ нимъ. Звягинъ имѣлъ несчастіе родиться въ желѣзномъ сундукѣ, называемомъ купеческой семьей. Въ томъ особенномъ замкнутомъ, затхломъ мірѣ, куда нѣтъ доступа ни чистому воздуху, ни Божьему свѣту, потому что замкнутость, косность и тьма — существеннѣйшія условія его существованія. Въ довершеніе всего, Звягинъ появился на свѣтъ въ старой захудалой семьѣ, имѣвшей достаточно времени и насквозь пропитаться мутными соками своего міра и застыть въ его тѣсныхъ, безсмысленныхъ традиціяхъ. Между тѣмъ, семью эту, по своему времени, казалось, можно было бы считать принадлежавшей къ болѣе живымъ и развитымъ, потому что въ ней существовали не только лица университетскаго образованія, но и вообще живыя лица. Но такова сила тьмы и тупости среды, что она проросла чертополохомъ и крапивою даже въ умахъ, тронутыхъ образованіемъ и свѣтомъ мысли. Звягинъ, однако, уберегъ себя и, въ концѣ концовъ, не только отрѣшился, но проклялъ и возненавидѣлъ всѣ предразсудки, вѣрованія, святая святыхъ этого міра. Какъ онъ этого достигъ — трудно сказать, въ особенности въ этомъ царствѣ мертвыхъ. Да, трудно было остаться живымъ въ мірѣ, въ которомъ условіями жизни выработалась такая наивная способность прозябать, что онъ и въ настоящее время готовъ прозябать вѣчно, было бы ему тепло и сытно. Все, что за предѣлами куска и крова, — не существуетъ для него, кажется какой-то глупой фантасмагоріей, чуть не бедламомъ, до которыхъ здравомыслящимъ людямъ нѣтъ никакого дѣла. Способность любить, страдать, жертвовать, бороться, идти на пытку, на крестъ, — въ самомъ дѣлѣ, что это такое, какъ не смѣшное сумасбродство?!… думаютъ эти непроходимые люди и воображаютъ себя христіанами. Способность совмѣщать въ себѣ самыя несовмѣстимыя вещи, ставить ежеминутно по свѣчѣ и Богу, и чорту, идіотски принимается и передается этимъ міромъ, входитъ въ его плоть и кровь. Относиться къ чему-нибудь критически онъ можетъ только до тѣхъ поръ, пока это выгодно ему. Далѣе этого онъ не идетъ — и сохрани васъ Боже потревожить чѣмъ-нибудь безмятежность этого тухлаго проплесневѣвшаго болота. Тепля лампады, объѣдаясь постной пищей, восторгаясь ревомъ протодіакона, бѣгая по крестнымъ ходамъ, какъ по увеселительнымъ зрелищамъ, міръ этотъ мнитъ, что молится и приноситъ жертвы Богу, на самомъ же дѣлѣ онъ молится и приноситъ жертвы одному только идолу, имя которому — капиталъ. Въ этомъ словѣ вся его жизнь — и поступки, и душевныя движенія, и нравственность, кодексъ которой исчерпывается поговоркою «наша хата съ краю — ничего не знаю». Трудно, очень трудно вообразить, что за бурьянъ и чертополохъ способны рости и ростутъ на подобной почвѣ!
Представьте же себѣ, что на такой почвѣ, игрою случая, прихотью природы, суждено родиться, рости и жить, чему-нибудь, дѣйствительно, живому. Тяжело допустить даже возможность этого, такую постоянную нравственную пытку и ломку предстояло бы вынести живому существу въ этомъ царствѣ мертвыхъ, чтобы пронести, не потушивъ, ту искру Божью, которая загорается часто еще въ дѣтствѣ. Эту мучительную траги-комедію жизни Звягину пришлось испытать на себѣ. Надо однако отдать ему справедливость, онъ не только никому не намекалъ на эту сѣрую сторону своей юности, но старался забыть ее и стыдливо отворачивался отъ нея самъ. Общественный горизонтъ послѣ узкаго горизонта семьи былъ шире; но это былъ тотъ же міръ съ тѣми же богами и съ той же «моей хатой съ краю». Сознавъ, что только ошибкою, только насмѣшкою судьбы сдѣлался членомъ этого міра, понявъ, что онъ не только лишній, но и вредный человѣкъ въ немъ, Звягинъ сталъ искать выхода куда бы то ни было, какъ человѣкъ, душимый чадомъ. Естественно, что человѣкъ, недружелюбно относившійся къ средѣ, въ которой ему приходилось дѣйствовать, встрѣтилъ съ ея стороны такія же отношенія къ себѣ и, не имѣя нравственной возможности бороться съ ней ея оружіемъ, не умѣя выть по-волчьи съ волками, не имѣлъ успѣха въ томъ мірѣ, гдѣ успѣхъ — все. Неуспѣхъ этотъ засталъ Звягина въ Астрахани, гдѣ онъ занялся было рыболовствомъ, предполагая въ немъ безобидное, зависимое только отъ изобилія и щедрости природы занятіе и встрѣтивъ азартную игру, лоттерею, обставленную членами того же міра, изъ котораго онъ искалъ выхода. Въ довершеніе всего Звягину не повезло: дурные ловы, потопленіе судовъ, пропажи задатковъ, уничтоженіе орудій лова бурями и льдомъ валились на голову Звягина, точно шишки на бѣднаго Макара и ему приходилось испытать на себѣ, что значитъ неуспѣхъ въ той проклятой средѣ, которую безъ его вѣдома отмежевали ему рожденіе, воспитаніе и жизнь, старавшіяся вдавить живаго человѣка въ тѣсныя, уродливыя формы того гроба, который называется купеческимъ міромъ. Звягинъ имѣлъ время на столько узнать міръ, въ которомъ дѣйствовалъ, что встрѣтилъ свои неудачи не только хладнокровво, но съ нѣкоторою долею удовольствія. Онѣ давали ему возможность убѣдиться въ правотѣ своихъ взглядовъ и осязательно почувствовать безнравственность и безстыдство окружающаго. Онъ понялъ давно на сколько нравственность народа, запрещающая бить лежачаго, выше нравственности торгаша, которая только лежачаго-то и дозволяетъ бить. Удостовѣрясь въ этомъ на себѣ, съ чувствомъ какого-то самоудовлетворенія, онъ со свободнымъ, спокойнымъ и довольнымъ сердцемъ пошелъ на встрѣчу народу, вникая въ его интересы, міросозерцаніе и бытъ. На этомъ пути мы застаемъ его.
Правду сказать, въ области, въ которую вступилъ Звягинъ, онъ нашелъ не совсѣмъ то, чего ждалъ. Въ ней тоже было множество своихъ безобразныхъ явленій, но были и отрадныя, успокоивающія, подерживающія вѣру въ человѣка, и, странное дѣло, чѣмъ трезвѣе начиналъ онъ относиться къ народу, чѣмъ менѣе идеализировалъ его, тѣмъ живѣе сочувствовалъ ему. Видя народъ такимъ, каковъ онъ есть, со всѣми его дурными и хорошими сторонами, понимая, что отъ него нельзя требовать того, чего тотъ не могъ дать, убѣдившись, что мѣстное промысловое населеніе было испорчено дурными вліяніями и условіями несравненно сильнѣе земледѣльческаго, Звягинъ умѣлъ разглядѣть въ немъ добрые, мощные, нравственные задатки и такія недюжинныя умственныя силы, которымъ предстоялъ ростъ. Такимъ образомъ, новыя условія жизни дали ему здравый взглядъ на народъ, а общеніе съ этимъ народомъ сократило его личныя потребности, ограничивъ ихъ требованіями здравой нормальной жизни, съ разу отрубивъ отъ нея тѣ излишества и ненужности, которыми отягчена искусственная жизнь современнаго общества. Многое, что казалось ему необходимымъ недавно, оказалось теперь не только ненужнымъ, но и смѣшнымъ. Въ концѣ концовъ, пріобрѣлось умѣнье довольствоваться малымъ и появлялся нѣкотораго рода свободный стоицизмъ, способный взглянуть въ глаза всякому лишенію и невзгодѣ жизни. Но важнѣйшимъ пріобрѣтеніемъ Звягина были люди, неизмѣнявшіе своихъ человѣческихъ отношеній къ нему, не взирая ни на какое его положеніе. Ихъ было мало, но потому-то онъ и дорожилъ ими. Такимъ образомъ, въ немъ и вокругъ него не осталось ничего дѣланнаго, — ни міросозерцанія, ни жизни, ни людей, ни ненависти, ни любви, и онъ вздохнулъ легко. Дѣланной при немъ оставалась только книга, но она была его потребностью съ дѣтства.
— Что, видно съ вѣтру-то дремлется? обратился къ Звягину спустившійся въ каюту Александръ Петровичъ.
— Какой сонъ? Нынче ночью-то два раза успѣешь выспаться, возразилъ, улыбаясь, Звягинъ, спуская ноги съ наръ.
— Ты что это? Лежи, лежи — Господь съ тобою! Постой, вотъ я тебѣ подушку подамъ…. Отдыхай пока — вишь на морѣ-то что дѣется. Отдыхай! а тѣмъ временемъ самоваръ поспѣетъ…. Да я сказалъ тебѣ похлебки подать…. Важная, братъ, похлебка, — утресь осетра зарѣзали — на куканѣ[12] сидѣлъ.
— Ты что это, Александръ Петровичъ, въ такой вѣтеръ какой огонь разводишь?
— Како огонь, зачѣмъ? Еще котелъ горячій — изъ котла нальемъ.
— Однако, не рано обѣдаете.
— Чего не рано? Василья съ переборки ждали, да вотъ и по сю пору нѣтъ.
— Далеко, развѣ, порядки-то?
— То-то, нѣтъ. Надо быть, снасть порвали рулями. Да все пора бы, въ этотъ вѣтеръ чего сдѣлаешь? Не рано, впрочемъ, побѣжалъ-то. Забѣжалъ рази къ кому.
— Здоровъ ли онъ?
— Кто? Васюха-то? Здоровъ, чего ему!
Василій, о которомъ шла рѣчь, былъ единственный сынъ Александра Петровича, года три-четыре уже женатый, въ которомъ старикъ души не чаялъ, стараясь, впрочемъ, не выказывать этого не только передъ посторонними, но и передъ сыномъ. Съ послѣднимъ, однако, сдержанность эта была совершенно напрасна, потому что Василій сыновнимъ инстинктомъ чувствовалъ глубокую привязанность отца, хотя никогда не употреблялъ ее во зло. Они были прежде всего друзья, безусловно вѣрившіе другъ другу, но никогда не уступавшіе одинъ другому. Между заурядными характерами такая неуступчивость могла бы быть источникомъ постоянныхъ раздоровъ, здѣсь же она, противу всякаго ожиданія, дѣлалась источникомъ взаимнаго уваженія и вѣры другъ въ друга. «Небось, Вася не выдастъ — не тотъ парень», къ слову говаривалъ старикъ. «Дѣдушка слово далъ, говоришь? такъ чего тебѣ? Рази помретъ вдругъ, такъ не исполнитъ, да и то, кажись, изъ гроба встанетъ», выражался про отца Василій. Рознь взглядовъ у старика съ сыномъ проявлялась не рѣдко, но до спора и раздраженія не доходила никогда; оба выскажутъ свои мнѣнія и останутся при нихъ до тѣхъ поръ, пока обстоятельства не подтвердятъ или не опровергнутъ того или другаго. Василій былъ красивый, веселый парень и женскій полъ относился къ нему неравнодушно и до женитьбы, и послѣ, тѣмъ понятнѣе, что тотъ никогда не сторонился отъ жизни. До женитьбы это сходило ему съ рукъ, такъ какъ отецъ смотрѣлъ на подобныя вещи сквозь пальцы, не находя нужнымъ мѣшаться въ эти дѣла; но по женитьбѣ и, въ особенности, по рожденіи внука, Александръ Петровичъ, просто на просто, сталъ ревновать сына съ каждой веселой женской юпкѣ, хотя дѣлалъ свои замѣчанія и выговоры довольно спокойно. Къ счастію, Васюха горячо любилъ свою Наташу и если и увлекался подчасъ, то на минуту. Отцу онъ отвѣчалъ всегда въ шутливомъ тонѣ, въ родѣ того, что «забылъ, дескать, что самъ молодъ былъ», или ссылался на то, что у него «жена-то одна — поберечь надо», чѣмъ часто приводилъ старика въ негодованіе. «А ну-ка она скажетъ, что у нея мужъ одинъ, да еще непутящій! возражалъ онъ. — Что тогда?» Дѣло оканчивалось, впрочемъ, всегда благополучно, потому что ничего серьезнаго не оказывалось, такъ какъ привязанность Василія къ женѣ была внѣ всякихъ сомнѣній. Вообще, Вася не любилъ вина, но въ году раза три-четыре съ пріятелями онъ считалъ точно обязательнымъ кутнуть такъ, чтобъ небу было жарко, но и въ такихъ рѣдкихъ случаяхъ не терялъ памяти и разсудка и, предвидя кутежъ, никогда не бралъ съ собою лишнихъ денегъ. Надо ли говорить, что старуха-мать и молодая жена умирали по Васѣ.
— Что у него дѣти-то есть ли?
— Вона! Третій годъ парнишкѣ доходитъ. Ѳедей зовутъ. Такой прокурантъ мальченка, что со смѣху помрешь. Старуха-то моя совсѣмъ изсохла по немъ — безъ души любитъ. Насъ съ Васильемъ-то и въ грошъ не ставятъ, — такой царь народился, хошь изъ дому бѣги, заговорилъ съ невыразимымъ удовольствіемъ и теплотою Александръ Петровичъ. Ты заходи, будешь въ Астрахани, заходи, полюбуйся. Своихъ-то нѣтъ — хоть на нашего посмотри. Можетъ самого охота возьметъ — женишься.
Звягинъ улыбнулся, слушая старика, который, вѣроятно, не скоро прекратилъ бы розсказни о внукѣ и о необходимости женитьбы, если бы въ эту минуту не появился кашеваръ съ похлебкой, сочной зеленоватой дыней-калмынкой и вскорѣ на столѣ не забормоталъ бы пыхтѣвшій самоваръ, который прикрѣпили, бережно пропустивъ ему подъ мышки веревочку, для этой цѣли прибитую къ стѣнѣ. Качка была на столько сильная, что предосторожность эта оказывалась необходима.
— Тебя теперь куда же Богъ несетъ? обратился къ пообѣдавшему Звягину хозяинъ, заваривая чай.
— На Прорву[13] иду, тамъ у меня невода тянутъ.
— Доброе дѣло…. Рыба-то есть ли?
— Теперь не знаю еще. Съ весны-то и лѣтомъ тащилась понемногу.
— Да ты ужли все лѣто ловилъ?
— Пробовалъ. Хотѣлось узнать, стоитъ ли тамъ постоянное дѣло дѣлать.
— Все-то ты пробуешь, а для кого? Удайся твое дѣло и другіе на него повалятъ, а сами что? Видно сподручнѣе по чужому-то слѣду. А не удайся….
— Посмѣются, хочешь сказать?
— Да не безъ того.
— Ну и на здоровье. Мнѣ-то что? У кулаковъ что ли учиться?
— А я тебѣ вотъ что скажу, докончилъ, подумавъ, старикъ, здѣсь кулакомъ не быть — и дѣло не дѣлать — помяни мое слово. Мѣсто такое….
Старикъ замолчалъ и задумался.
— Какое же такое мѣсто? спросилъ, помолчавъ, Звягинъ.
— А такое…. сбродные мы всѣ здѣсь, въ разныя стороны глядимъ, ни роду, ни племени не знаемъ — вотъ что.
— Какъ это?
— Да такъ. Вотъ я, къ примѣру, что я тутъ такое. Промышляю, правда, доволенъ, слава те Господи, да вѣдь самъ-отъ я нижегородскій, родное-то и у меня, и у старухи все тамъ осталось. Погляди кругомъ — Россея нешто здѣсь?
— Однако, вотъ ты родъ-то свой и племя помнишь же.
— Какъ не помнить. Такъ вѣдь я менѣ двадцати лѣтъ въ Астрахань ту спустился, а ты посмотри на тѣхъ, что давно здѣсь живутъ. Кто они такіе, спроси у нихъ. Вѣдь они Россеи-то и въ глаза не видали.
— Такъ что жъ изъ этого?
— А то изъ этого и есть, что и промежъ себя-то они чужіе — говорю, сбродные. Попытай-ко у нихъ, что, молъ, это такое міръ — ротъ и разинутъ.
— Да, вѣдь, вотъ ушелъ же ты изъ міра-то?
— Правда, ушелъ. Тѣсно становилось — и ушелъ. Не совсѣмъ, чтобы ушелъ, положимъ, братъ у меня тамъ хозяйничаетъ, ну, а все-таки лѣтъ, чай, пятнадцать не бывалъ дома-то — вспоминается.
— При чемъ же тутъ кулакъ — не понимаю?
— Чего понимать-то? самое его мѣсто кругъ нашего брата. Одинъ ты, самъ посуди, куда пойдешь мимо кулака-то? Промыселъ, извѣстно, не хлѣбопашество. Придетъ нужда — тутъ на десятки рублей не извернешься, иной разъ и сотенъ мало, какъ тутъ кулаку не пользоваться? Можешь спрятать совѣсть въ голенище — дѣлай дѣло — деньги наживешь; не можешь — самъ пропадешь. На нашего брата не наготовишься тоже.
— Для этого здѣсь богатые люди есть, — не все же кулаки.
— То-то подумать объ этомъ надо. Что сундуки-то набили, — такъ вотъ сейчасъ святыми и стали. Теперь ужъ само собой на виду-то грабить неловко — да какими путями сундуки-то набиты? ты спроси. Давно ли Плясовъ-отъ чуть не за полцѣны своихъ разсчелъ? Разбой это или нѣтъ, какъ по твоему? У такого, вотъ, деньги будутъ.
— Что жъ это за примѣръ, всякій каторжникъ?
— Не сумлѣвайся — всѣ одного поля ягоды; Ярковъ-то лучше штоль? Попадись — не помилуетъ. Ты мнѣ повѣрь, на то и самъ я нижегородъ, да и дѣло, Богъ наказалъ, приводилось съ ними дѣлать. Какъ мнѣ не знать — земляки, чай. Мальченкой, може, въ бабки съ ними игрывалъ.
Пившіе чай помолчали.
— Во всякомъ случаѣ, если ты и правъ, произнесъ задумчиво Звягинъ, то это какое-то исключеніе, а не правило. Вообще принято, что кулакъ прививается больше тамъ, гдѣ народъ бѣденъ, а про здѣшнее населеніе сказать этого нельзя. Я покрестилъ по Россіи-то, видалъ всего, а такой привольной жизни, какъ здѣсь, не встрѣчалъ.
Александръ Петровичъ посматривалъ на говорившаго, улыбаясь, и молча прихлебывалъ чай. Стало быстро смеркаться, старикъ зажегъ небольшую керосиновую лампочку-кружку. Помолчали опять.
— Привольная жизнь, точно, только карточная игра здѣсь, вотъ что. Нынѣ выигралъ, завтра проигралъ. Выигрышныя-то деньги не больно споры, самъ знаешь, да и привольная-то жизнь баловству учитъ, вотъ проигрывать-то и плохо. Говорю, особая совсѣмъ сторона здѣсь и люди по ней особые надобны. Однако, что это Василій-то? озабоченно спохватился старикъ, въ экую погоду и судна-то не найдешь — пойдти велѣть на гафелѣ фонарь поднять, съ этими словами онъ вышелъ на палубу, сопровождаемый Звягинымъ.
Вѣтеръ, сырость и мертвая мгла охватили ихъ послѣ освѣщенной и тихой ваюты. Не было видно ни зги; судно прыгало, подмываемое валами и падало внизъ между ними, возвышая то носъ, то корму; вѣтеръ свистѣлъ и завывалъ между вантами съ какимъ-то разбойничьимъ остервенѣніемъ, брызги и бѣлая пѣна залетали на палубу: глаза понемногу привыкли ко мраку, мало-по-малу выдѣлявшему окружающее.
— Пафнутьичъ… Пафнутьичъ! Пафнутьичъ!! прокричалъ нѣсколько разъ хозяинъ.
Отвѣта не было.
— Пафнутьичъ! крикнулъ онъ еще разъ всею грудью. Никто не отзывался.
— Что это они, умерли што-ли? со сдерживаемымъ раздраженіемъ проворчалъ Александръ Петровичъ и направился къ носовой каютѣ судна. Какъ только онъ приподнялъ крышу люка, волна свѣта хлынула на палубу и потонула во тьмѣ. Окружающее казалось еще темнѣе теперь. Въ каютѣ Звягинскій киргизъ и рабочіе Абросимова съ увлеченіемъ рѣзались въ старыя засаленныя карты.
— Ишь, дѣло нашли, до сипоты кричалъ, ровно умерли. И этотъ старый съ ними, чѣмъ бы остановить, а онъ самъ… Пафнутьичъ! оглохъ што ли? Ступайте сюда.
— Не слыхать ни слова, Александръ Петровичъ. Въ такой вѣтеръ што услышишь, отозвался наконецъ Пафнутьичъ, и голова его показалась изъ трюма.
— Какого ты рожна толкуешь то. Ступай наверхъ — фонарь надо поднять на гафелѣ.
— Врядъ ли устоитъ, недоумѣвалъ лоцманъ, показавшійся на палубѣ. Ты смотри, что творится, размышлялъ онъ, вглядываясь въ темноту.
— Попробуй, — Богъ вѣсть, гдѣ наши-то.
— Ты што, Александръ Петровичъ, рази теперь пойдутъ? Или забѣжалъ къ кому, или на якорѣ отстаивается, ты што? вѣтеръ-то къ нордъ-весту ушелъ — вѣдь ему реить придется. Какой теперь ходъ?
— Можетъ и такъ, а ты, все-таки, подними фонарь-то — разсыпется — песъ съ нимъ.
— Ладно, ладно попытаю, да гдѣ? Не устоитъ.
Въ это время порывъ вѣтра задулъ свѣчу въ каютѣ. Въ воцарившемся мракѣ палуба стала виднѣй, но оставаться на ней не было возможности — вѣтеръ рѣшительно рвалъ съ ногъ. Нѣсколько успокоенный догадками лоцмана, старикъ возвратился со Звягинымъ въ каюту.
— И правду, какой теперь ходъ — либо забѣжалъ къ кому, либо въ морѣ мотается. Попромокнетъ, да проголодается — оно лучше. Впередъ будетъ во время домой поспѣвать, толковалъ Александръ Петровичъ съ нескрываемой досадою на Василья.
Разговоръ повертѣлся на разныхъ предметахъ и вновь попалъ на старую колею.
— Вотъ ты давеча сказалъ, что здѣшнее населеніе міра не знаетъ. Почему это, ты думаешь?… спросилъ, подумавъ, Звягинъ.
— Да не у чего знать-то его. Кабаки допускать, подати собирать, порядокъ соблюдать, церковь строить — это ихъ дѣло — такъ рази міръ это? Онъ, чай, землей держится, онъ и землю держитъ, а здѣсь гдѣ она, земля-то?
— Вотъ самъ же договорился, — значитъ и пенять на сельскихъ нечего.
— Да я нешто пенялъ? Къ слову сказалъ. А что мы, Ваньки безродные, опять скажу, и что кулакамъ здѣсь не царство небесное — никому не повѣрю.
— А кто виновагь? Сила въ томъ, что населеніе не при чемъ оставлено — вотъ что. Выселяли сюда владѣльцы крестьянъ не ради земли вѣдь, а ради воды. Какая тутъ земля, самъ знаешь — камышъ да чаканъ, ильмени, да степь… Ради рыболовства сюда гнали. Борона и соха по неволѣ позабылись. Народилась молодежь, которая о нихъ и понятія не имѣла, а теперь, когда нѣсколько поколѣній прожили промысловымъ трудомъ, на водѣ кормились, — имъ, вмѣсто воды-то негодную землю въ надѣлы дали. Чѣмъ тутъ хозяйствовать?
— Ну, этому горю не поможешь — не передѣлаешь землю-то,
— И незачѣмъ! Кто здѣсь къ ней приступиться умѣетъ? Тутъ, братъ, пашня — вода. Она должна быть и въ разсчетъ принята при надѣлахъ-то. Отмежуй-ка, попробуй, воду — вотъ тебѣ и міръ, вотъ тебѣ и общее дѣло.
— Міръ-отъ ростетъ, а воду въ предѣлъ не пустишь.
— И слава Богу, — въ томъ-то ея и выгода. Да и вода-то, если хочешь знать, побыстрѣй міра ростетъ, то-есть рыба-то дорожаетъ съ каждымъ днемъ, хочу я сказать. Вода-то та же нива, только ни пахать ее, ни засѣвать не требуется, да и дѣлить нельзя, важнѣе всего. Жать, такъ жни всѣмъ міромъ. А будешь жать во-время да съ разсчетомъ — вѣчный хлѣбъ. И запашка-то здѣсь Божья, общественное только жнитво. А владѣльцы ее, давнымъ-давно, арендаторамъ, откупщикамъ раздаютъ — лучше что-ли? Тѣ тоже жнутъ ее съ разсчетомъ, только съ собственнымъ. Не поберегутъ — небойсь. Какъ тутъ рыбу не истреблять? — будетъ ли думать о ростѣ рыбы тотъ, кто только и думаетъ о ростѣ своего бумажника? Въ этомъ отношеніи ты, пожалуй, правъ, это кулаки ужъ по самому положенію своему. Какое ему дѣло до водной нивы? развѣ родная она ему? Нынче онъ здѣсь, завтра тамъ. Истощись она, а ему-то какое дѣло — развѣ ему вѣкъ на ней жить?
Очевидно, Звягинъ попалъ на своего конька и, вѣроятно, поѣхалъ бы на немъ дальше, если-бы внезапно судно не начало бортовать и прыгать на валахъ, какъ бѣшенное.
— Что такое? тащитъ насъ? удивился Александръ Петровичъ.
— Канатъ-то травили ли?[14]
— Травили давеча, да мало, вѣрно. Поглядѣть надо.
Оба собесѣдника снова вышли на падубу, на которой уже не было такого непроницаемаго мрака, какъ прежде. Вѣтеръ сдѣлался еще яростнѣе и съ какимъ-то ревомъ и воемъ гналъ къ зюдъ-осту клочья изорванной тучи, между которыми проглядывала иногда бездна глубокаго неба и мелькали одинокія звѣзды, мгновенно скрываемыя бѣгущими облаками. Громадные холмы воды вставали такъ высоко, что каждымъ ударомъ вѣтра срывало съ нихъ пѣнистыя вершины, разсыпая въ брызги и разбивая въ тонкую водную пыль, стоявшую надъ водою. При каждомъ ударѣ въ темныя плечи судна блѣдно-фосфорическая летящая волна разгоралась, обдавая ихъ точно полымемъ и пропадала во мракѣ. Подъ неистовыми ударами волнъ судно металось и прыгало, какъ бичуемый звѣрь, пробующій сорваться съ привязи. Оно колыхалось и подавалось назадъ — видимо якорь сдалъ. Силою вѣтра его выдрало изъ старой раны, въ которую впивались его желѣзные когти и теперь онъ упрямо бороздилъ дно, стараясь вцѣпиться въ него съ новою силою.
Положеніе было тѣмъ серьезнѣе, что значительная часть палатей (вѣшаловъ) была завѣшана снастью и балберой и палуба завалена разнымъ скарбомъ, такъ что грузу на ней было болѣе, нежели въ трюму и оно могло зарыснуть, лечь на бокъ и даже опрокинуться вверхъ килемъ.
Старикъ и Звягинъ поспѣшно пробрались въ носовую часть судна, гдѣ уже всѣ рабочіе, подъ предводительствомъ Пафнутьича возились около каната, вытравляя его.
— Легче вы! каната много вдругъ не давайте — судно разойдется, какъ разъ положитъ, крикнулъ Звягинъ.
— Стой! кричалъ Александръ Петровичъ, стой! не травите, вовсе не травите. Готовь другой якорь! Живѣе, ну!
Скоро второй якорь былъ готовъ и въ темнотѣ бултыхнулся въ воду, съ бряцаньемъ и лязгомъ выкатывая и унося за собою звенья желѣзной цѣпи. Судно остановилось и стало опять прыгать носомъ.
— Ну теперь ладно. Потравись маленько… вотъ такъ.
Цѣпь и канатъ напряглись вмѣстѣ, были закрѣплены и судно опять закачалось вдоль, спокойной килевой качкой.
Пока рабочіе копошились около якоря и прибирали раскиданное вѣтромъ по палубѣ, Звягинъ и старикъ Абросимовъ, придерживаясь за брандъ-шпиль[15], стояли на носу судна, вглядываясь въ сырую мглу и водную пыль, наносимую вѣтромъ, въ громады валовъ, выроставшія передъ ними и кидавшіяся на грудь судна съ такою яростію, что оно вздрагивало, тяжело перепрыгивая черезъ нихъ.
— Что это?! вскрикнулъ Звягинъ, уставясь взоромъ въ пространство, наполненное мракомъ, — что это такое?!
Тотъ же крикъ повторился и между рабочими на палубѣ.
Какое-то сѣрое, дымчатое видѣніе неслось склонясь надъ валами. Ближе, ближе, ближе…. и, наконецъ, обрисовался парусъ, шедшій въ рей и смѣло боровшійся съ теченіемъ и вѣтромъ, относившими его отъ судна.
— Наши!… наши это! задыхаясь кричалъ Александръ Петровичъ, — чалку, чалку готовь. Живѣе вы!
Однако лодка, съ которой тоже чудился крикъ, душимый и уносимый вѣтромъ, пронеслась саженяхъ въ четырехъ или пяти отъ судна и, мало-помалу, теряя свои очертанія, потонула во мглѣ.
— Не взяло! Промахнулись малость — валитъ. Сбиваетъ вѣтромъ-то, послышалось замѣчаніе Пафнутьича.
— Смотри, обрейтся сейчасъ, — чалка-то[16] готова-ли. Двѣ припасите, какимъ-то надорваннымъ голосомъ распорядился Абросимовъ.
— Готовы, готовы! Двѣ готовы, отозвался Пафнутьичъ. — И что это за Василій у насъ? Кто въ такую погоду реить станетъ, — еле на ногахъ держишься! Наши ли, только?
— Чьи же? съ раздраженіемъ возразилъ Абросимовъ. Чего мелешь — и самъ не понимаешь. Сейчасъ самъ болталъ, что никто не пойдетъ въ эту погоду, а теперь што? Вѣстимо наши, — пора знать Василья-то. Опричь его мало безумныхъ-то найдешь, горько и ожесточенно заключилъ старикъ.
— И чево ему? Посадилъ бы, да и спалъ до утра, — какой ужъ теперь ходъ?… Какъ еще судно-то нашли? проворчалъ Пафнутьичъ.
— А чего ты знаешь?!.. Обсуждаетъ тоже, возражалъ Александръ Петровичъ, сердитый, въ настоящее время, на весь міръ. Былъ ты съ нимъ на лодкѣ-то штоль? Богъ вѣсть почему идутъ, — можетъ, якорь сдалъ, можетъ, шейма лопнула, може заливать на якорѣ-то стало, а ты «чего ему, чего ему», передразнилъ Пафнутьича раздраженный отецъ. «Посадилъ бы, да спалъ до утра» — старый, ты старый дуракъ, а еще лоцманъ прозываешься, погляжу я. Вотъ, что большимъ парусомъ бѣгутъ, — это ужъ неловко выходитъ.
— Въ крутую[17] идутъ, — не брало, видно, фокомъ-то, замѣтилъ Звягинъ.
— Рефы видать у нихъ взяты[18] были, отозвался одинъ изъ рабочихъ, да и парусъ-отъ насаженъ по мачтѣ много, — небойсь съ опаской идутъ тоже.
— Да ты видѣлъ это, аль городишь, обрадовался Александръ Петровичъ.
— Чего городить-то? Недалечко были, — это тебѣ не въ примѣту со свѣта-та.
— Да что же у тебя фонарь-отъ? строго обратился Абросимовъ къ Пафнутьичу? Ахъ вы, шайтаны, шайтаны!
— Три раза поднимали, да гаснетъ, обиженно огрызнулся тотъ.
— Гаснетъ? Зажги-кось, на палубѣ подержимъ. Два либо три зажги, — загородимъ отъ вѣтра-то. Давай живѣй!
Вскорѣ на палубѣ, то замирая, то оживая, замелькали огоньки фонарей, освѣщавшіе ее тусклымъ трепетнымъ свѣтомъ, съ той стороны, откуда ожидали возвращенія лодки. Прошло довольно времени. Ничего не выдѣлялось изъ мрака.
— Николай Васильичъ, ты чего здѣсь? Ступай въ каюту, братикъ, ложись тамъ, коли что. Чего тебѣ здѣсь караулитъ-то. Ступай, сдѣлай милость, настаивалъ Абросимовъ.
Пробираемый вѣтромъ, Звягинъ безъ возраженій спустился въ каюту, развязалъ свою постельку, закатанную въ толстомъ пледѣ и улегся, не раздѣваясь и покуривая.
«Что такое значитъ, думалось ему, что Василій реитъ? вѣдь попасть въ такую темень на судно почти невозможно, — наугадъ развѣ, на память идти? Или, въ самомъ дѣлѣ, заливало его на стойкѣ, такъ тутъ въ черни надо бы идти отстояться, или, дѣйствительно, шейма[19] лопнула, — тутъ ужѣ по неволѣ придется до утра реить, такъ все бы въ черняхъ покойнѣе. Куда теперь въ открытой лодкѣ на глубь соваться?»… Какое-то досадливое непріятное чувство на неосторожность парня, стало шевелиться въ немъ, онъ точно переносилъ на себя положеніе Василія въ морѣ: тьма, бѣшеные порывы вѣтра, мокрота и ощущеніе полнѣйшей безпріютности не дали ему и думать о снѣ, минутъ черезъ двадцать онъ нетерпѣливо вскочилъ съ постели и вышелъ опять на палубу. Правду сказать, ему жалко было старика, который, очевидно, совершенно напрасно дрогнулъ на вѣтру и сырости. Прореившей лодкѣ давно пора было обреиться не разъ. Съ каждой минутой, сердце бѣднаго отца дрогло мучительнѣе тѣла. — Звягинъ понималъ это. Наверху было тоже. Люди, державшіе фонари и чалки, въ совершенно-безплодномъ ожиданіи лодки, видимо костенѣли отъ холода.
— Александръ Петровичъ! окликнулъ старика, выходя, Звягинъ, — долго ты будешь дрогнуть здѣсь понапрасну? Вѣдь, пять разъ пора обреиться. Значитъ, посадили; видятъ, что прореились, ну и посадили гдѣ-нибудь вблизи судна. Чего-въ ты еще ждать будешь?
— Самому мнѣ сдается, что такъ надо быть, а все равно ждешь, отозвался ободренный старикъ.
— Да, разумѣется, такъ; какой теперь ходъ, — стихнетъ немного, другое дѣло.
— И вправду теперь ждать, видно, нечего. Тушите-ка огни-то, ребята. До утра видно. Пусть помотаются, съ замѣтнымъ раздраженіемъ махнулъ онъ въ сторону исчезнувшей лодки. Пойдемъ-ко спать, Николай Васильичъ, — усталъ, поди.
Черезъ полчаса на посудѣ все спало мертвымъ сномъ, не подозрѣвая, что можно думать, вздыхать, вертѣться и прислушиваться къ реву волнъ и вѣтра въ теченіи долгой осенней ночи.
Утромъ, когда Звягинъ проснулся, старика уже не было, — онъ давно мыкался по затихавшему морю, отыскивая сына.
Не нашелъ Василья старикъ.
Прошло около года. Какъ-то, въ жаркое лѣтнее утро, Звягинъ шелъ по берегу Волги, Селеніемъ[20]. Повсюду кипѣла работа — строились, исправлялись, конапатились и смолились сотни судовъ: стукъ топоровъ и молотковъ, визгъ и свистъ рубанковъ и пилъ неслись со всѣхъ сторонъ. Суда и лодки были раскиданы по берегу во всевозможныхъ положеніяхъ: крупные стояли, кренились и лежали на боку, лодки даже вверхъ килемъ, густо осмоленныя и сверкающія за солнцѣ своею сочной, черной поверхностью. На водѣ, вдоль берега, тѣсно жалась еще большая масса судовъ и лодокъ, на которыхъ шла та же работа: ставились мачты и накладывалась оснастка. Гулъ голосовъ, — говоръ и пѣсни, споръ и руганье — подсобляли гаму работы.
Звягинъ шелъ, задумавшись, по направленію къ Кутуму[21] справа отъ него былъ беретъ Волги, усѣянный судами, слѣва нехитрые домики Селенія, по преимуществу принадлежавшіе астраханскимъ промышленникамъ. Вдругъ его кто-то назвалъ.
— Николай Васильичъ!
Онъ оглянулся. На скамьѣ у воротъ небольшаго домика сидѣла знакомая фигура Александра Петровича съ ребенкомъ, вѣроятно, внукомъ, на колѣняхъ. Наружно старикъ не измѣнился нисколько: та-же мощная фигура, серьезное, радушное лицо и кроткіе сѣрые глаза, но при внимательномъ взглядѣ какая-то необъяснимая, тайная замкнутость, точно болъ, пряталась гдѣ-то въ старикѣ, такъ глубоко и неизлечимо, что Звягину сжало сердце. Это былъ тотъ же нееокрушимый организмъ, но не тотъ человѣкъ.
Звягинъ, отошедшій уже нѣсколько шаговъ отъ воротъ, быстро вернулся и крѣпко пожалъ огромную грубую руку привставшаго старика.
— Здравствуй, Александръ Петровичъ! Очень очень радъ, что увидалъ тебя.
— Присядь, присядь, пригласилъ старикъ, давая ему мѣсто на лавкѣ, — побесѣдуемъ. Тѣнь тутъ — хорошо.
Звягинъ сѣлъ въ тѣни забора и отеръ потъ съ лица, однако бесѣда завязывалась туго. Попросту сказать, собесѣдники молчали. Старикъ понималъ, что обойдти разговоръ о Васильѣ будетъ невозможно, а начинать его точно боялся. Онъ напоминалъ собою тѣхъ нервныхъ купальщиковъ, которые, боясь броситься въ холодную воду вдругъ, думаютъ, что легче войдти въ нее шагъ за шагомъ, останавливаются, при этомъ, на каждомъ шагу тянутъ, такимъ образомъ, свое непріятное ощущеніе, до послѣдней возможности. Въ то же время, онъ инстинктивно сознавалъ, что все это совершенно напрасно съ Звягинымъ, передъ которымъ онъ тѣмъ дольше оставался обнаженнымъ, чѣмъ медленнѣе подвигался впередъ. Положеніе было неловкое, но бѣднякъ не имѣлъ духу выйдти изъ него.
— Давно ли въ Астрахани-то? спросилъ онъ, помолчавъ, будто для очищенія совѣсти.
— Два мѣсяца почти.
Собесѣдники опять помолчали.
— Ловца-то, ловца-то налетѣло въ Астрахань, попытался вновь старикъ, ровно мартышки[22].
— Время такое, — Казанская на дворѣ[23].
— Люднѣе, будто, съ каждымъ годомъ. Глянь-ко, въ Кутумѣ-то, воды зачерпнуть негдѣ.
Звягинъ промолчалъ, взглянувъ въ добрые, смущенные глаза Александра Петровича. Ишь, подумалъ онъ, виляетъ, бѣдняга, — въ жмурки играть вздумалъ. И отъ кого только бѣжать хочетъ? Отъ меня или отъ себя?
Разговоръ потухъ опять, — точно сырой костеръ, онъ не разгорался, какіе мертвые, сухіе сучья не подкладывались подъ него.
Чувство какого-то смущеннаго состраданія толкало Звягина помочь потугамъ старика, которому, очевидно, и страстно хотѣлось высказаться, и страшно казалось начать.
— Здорово, Ѳедя! обратился онъ къ мальчику, припомнивъ его имя, — здорово…. Ишь, молодецъ какой, погладилъ онъ оторопѣвшаго ребенка по головѣ.
— Да ты, рази, видалъ его? съ изумленіемъ и яснымъ лицомъ встрепенулся дѣдушка. Ты, рази…. замялся онъ, вѣроятно, желая спросить, по сходству ли угадалъ онъ сына съ отцемъ.
— Видалъ, съ тихой улыбкой кивнулъ Звягинъ. Дѣдъ заволновался и торопливо ссадилъ съ колѣнъ удивленнаго внука, не успѣвъ впрочемъ перехватить слезы, скатившейся на его золотистую головенку….
— Ѳедюня, родной, вели бабушкѣ самоваръ ставить. Бѣги, да погуляй на дворицѣ, тамъ, — придемъ мы. Онъ впустилъ ребенка въ калитку, звякнувъ желѣзной щеколдою за излишнимъ свидѣтелемъ.
— Ѳедя-то, аль на отца похожъ, что угадалъ ты? тихо спросилъ старикъ.
— Чего гадать то? — вылитый….
— Ой ли? Ну, ну, спасибо тебѣ…. вотъ и мы такъ-то…. и мы тоже смекаемъ, Не будь его, не знаемъ, какъ и перенесли бы…. особливо мать, вѣдь на сносяхъ ее мы передъ этимъ оставили.
— Значитъ, двое дѣтей-то осталось?
— Какъ же — дѣвонька!… У груди еще, забава матери-то — такъ и дрожитъ надъ ей, даже бабушку мало допускаетъ…. Слава те, Господи, есть съ кѣмъ горе подѣлить — родное дитя, велико дѣло.
Губы старика какъ-то горько повело.
— Ну, и тебѣ, чай, отраднѣе со внуками-то?
— Знамо дѣло, родное кругомъ…. ну, а главное, за бабъ я спокоенъ — вотъ что. Одна мысль-то о нихъ заѣла меня въ то время, — думалъ, ума рѣшусь, съ тихою улыбкой покачалъ головой Александръ Петровичъ, — самъ хуже бабы сдѣлался.
— Какъ же это?
— А такъ…. Дня три, пожалуй, прошло съ пропажи Василья-то и всякую, то есть, я, почесть, надежду кинулъ — воля Божья, молъ. И такъ это меня, ровно, какъ быть надо, не то чтобы черезъ мѣру ужъ горемъ ударило: такъ, во снѣ ровно ходилъ. Съ первоначалу-то все въ море бѣгалъ, — искалъ, надѣялся, хлопоталъ — торопился ровно куда…. ну, первое-то зло и перешло. А потомъ, вижу, нечего дѣлать, а ужъ привыкъ, значитъ къ своему горю-то — не вдругъ, ровно, увидалъ его, — все легше. Однако, удивительное это дѣло было, бывало, сидишь на посудѣ и точно все Васю ждешь, — явится, молъ, откуда ни на есть. И чего, чего не придумаешь тутъ. Може въ степь его закинуло? Если, вѣдь, лодку-то далеко на берегъ выбросило, приведется пѣшему кругомъ идти, анъ, глядишь, недѣли двѣ времени и уйдетъ. Примѣровъ-то этихъ не мало было. А, можетъ, далеко отнесло, на посуду къ кому угодилъ, да доставить домой не время. Мало ли что — самихъ, чай, трепало…. ловъ опять — всякому до себя и то надо обсудить. А чего на посуду? самъ всю палестину обѣгалъ. Ужъ чего, чего въ то время въ башкѣ-то не вертѣлось — ровно у махонькаго. Или ночью, бывало, чудится, вотъ, тебѣ, ровно лодка подъ бортомъ бьется, — выскочишь на палубу, смотришь — нѣтъ никого. Тихо таково, звѣзды глядятъ по всему небу. Постоишь, постоишь — горько станеть; ишь очей-то у Господа — все видятъ…. и Василья видятъ, чай, а ты хоть бы глазкомъ. Знать бы — одинъ конецъ, по крайности. И все-то я въ то время о Васѣ, да о себѣ думалъ, ровно забылъ обо всѣхъ, ровно у него опричь меня стараго и родныхъ никого не было. Говорю, во снѣ въ это время бродилъ — все единственно.
Александръ Петровичъ перевелъ духъ и задумался.
— Съ недѣлю такъ-то прошло, началъ онъ опять, рыбы накопилось — приходилось въ городъ бѣжать. Прежде Василій хотѣлъ, потому время такое, говорю, жену на сносяхъ оставилъ, ну, а теперь кто побѣжитъ? Какъ подумалъ я, что мнѣ приходится, страхъ меня инда взялъ. Куда я пойду, съ чѣмъ, что скажу матери, чѣмъ обрадую жену?… Сына въ морѣ потерялъ, мужа отъ молодой жены схоронилъ невѣдомо гдѣ. Что я имъ привезу, убью вѣдь я ихъ — однимъ словомъ зарѣжу!… Не умѣлъ сына уберечь, такъ ужели еще и на бабъ-то на родныхъ руку поднять?… казнь вѣдь это! Ужъ и самъ-отъ я, думалъ, думалъ, точно злодѣй какой себѣ казался…. А за что?… Заѣдятъ бабы, думалось, не возьмутъ онѣ сразу въ толкъ, каково самому-то мнѣ, а ужъ самъ-отъ я себя ѣлъ въ это время, такъ и сказать нельзя. Измаялся я тогда, надо правду сказать: отъ пищи меня отбило, ночи не сплю, думаю, думаю и конца нѣтъ, на людей не смотрѣлъ бы, тошно стало все — просто ложись и помирай. Дошелъ до того, что смерти себѣ у Господа много разъ молилъ. И корилъ-то я себя и клялъ, что самъ вмѣсто Васи на переборку не угодилъ — точно могъ угадать, что впередъ будетъ. И сколь это я не думалъ, не хватало у меня смѣлости въ городъ бѣжать, да и на. Какъ вспомню, что къ своимъ идти, индо въ дрожь меня ударитъ всего. Велѣлъ было лоцману, — Пафнутьича знаешь чай? — собираться, да въ городѣ строго на строго заказалъ сказывать: живы, молъ, здоровы, со слѣдующею лодкой придутъ; — за сноху больше боялся. Говорю тебѣ, рехнулся почесть. И страхъ-то меня беретъ и жалость, — про Васю-то ужъ я думать оставилъ, — за живыхъ-то, за живыхъ сердце у меня выболѣло. Про мертваго что ужъ — вѣчный покой, а каково живыхъ-то, родныхъ своей рукой безъ ножа рѣзать — подумай ты! Вѣдь я со старухой-то почесть тридцать лѣтъ душа въ душу прожилъ, отъ снохи-то кромѣ любви и ласки ничего не видалъ. Чѣмъ я ихъ отблагодарю, окаянный?… И ропталъ же я въ то время, прости меня, Господи, — горько ужъ очень мнѣ было.
Старикъ опять помолчалъ.
— Ну, собрали мы лодку въ городъ, да вѣтеръ, слава Богу, противный былъ, такъ до утра оставили. Вотъ это ночью-то я и раздумайся, что, молъ, дѣлаю, кого обмануть думаю, зачѣмъ? Вѣдь, рано ли поздно ли, придется свою бѣду объявить, отчетъ бабамъ объ Васильѣ отдать, — не спрячешь этого. Ну, отъ снохи скрыть до времени, по болѣзни, то есть по ея — такое дѣло, мать-то чего обманывать? Отцовское нешто это дѣло? Отъ роднаго, чай, переноснѣе горе знать, да и пережить его легше вмѣстѣ. Много, такимъ манеромъ, передумалось ночью-то. Кажись, самъ бы готовъ и не вѣсть какое горе и зло перенесть, только бы материнской казни не видать, да куда уйдешь? Никому такого дѣла не поручишь, — до конца видно надо выносить. Лежу этакъ и думаю. Понимаю, что самому развязать дѣло надо, а страхъ и жалость давятъ меня, да и на тебѣ. Боюсь, просто боюсь, какъ я?… Вдругъ, братикъ мой, въ это время и приди мнѣ въ голову, а ну, какъ прежде меня кто объявитъ бабамъ-то?… убьетъ вѣдь, обѣихъ убьетъ! Мало ли народу въ городъ бѣжитъ — знаютъ всѣ. Вѣстимо, слухомъ земля полнится. Ну, какъ пришло это мнѣ, ровно подъ меня горячихъ углей подсыпали — на крыльяхъ бы въ городъ полетѣлъ. Всталъ въ ту же минуту, народъ разбудилъ, да тутъ же ночью и парусъ поднялъ.
Не долго мы въ дорогѣ-то были, — на пятый день, солнце только что встало, въ Астрахань пришли. Какъ сталъ я сходить съ лодки на берегъ, точно захолонуло во мнѣ все — думалъ упаду, право. Легше бы мнѣ было, кажись, на казнь, нежели домой идти. Руки дрожатъ, ноги подгибаются, ровно и не вѣсть я преступникъ какой, ровно зарѣзалъ кого. Ну, однако, дѣлать нечего, прокрался вотъ сюда, къ воротамъ, попыталъ — заперты. Ставни затворены — спятъ, значитъ. А постучать боюсь — ничего бы, кажется, не взялъ. И за своихъ-то боюсь, не узнали ли, и за себя-то — не прорваться бы. Бѣда, одно слово. Вотъ и давай, братикъ мой, я сновать мимо дома; разъ, чай, десятокъ, вотъ куда, чуть не до Кутума отмѣрилъ. Подойду, подойду къ калиткѣ-то, да и опять мимо. Наконецъ-то, иду тамъ-то, смотрю, а изъ воротъ моя старуха выходитъ — на базаръ собралась. Ну, что тутъ было, не спрашивай… не могу! еле выговорилъ Александръ Петровичъ, съ отчаяніемъ и ожесточеніемъ махнувъ рукою. Онъ почти задохнулся и замолчалъ.
Слава те, Господи, ничего не знали онѣ. Узнай, бѣда бы — съ недѣлю родила Наташа-то. Вотъ, какъ выговорилъ я старухѣ моей, что и какъ было, и какъ маялся я, и какъ теперь за сноху боюсь, да сообразила она все это, такъ ровно я ей и не сказывалъ про Василья-то. Умерло въ ней все это, точно, — забылось. Серьезная, молчаливая, да ласковая, отъ снохи не отходитъ, на дѣвоньку-то, — по ней Анисьей назвали, — не надышется, постороннихъ никого не допускаетъ — боялась. Просто на просто, выходила всѣхъ насъ. Благослови ее Богъ — отдышался и я старый. Послѣ ужъ, — въ морѣ я былъ, какъ тамъ наше горе разсказала — не знаю. Только къ зимѣ, какъ домой вернулся я, упала Наталья-та мнѣ въ ноги, схватила колѣни, да какъ вскрикнетъ: батюшка, родимый нашъ, измаялся ты! Только и было. Теперь Слава те, Господи.
«Про мертваго, что ужъ — вѣчный покой». А живые?… Что же живые? Время течетъ и, Слава Богу, сглаживаетъ все острое, рѣжущее, шероховатое. Великое дѣло — забвенье! Острая, бѣшеная, невыносимая боль, мало по малу, переходитъ въ глухую, временную и, наконецъ, въ ту нѣгу боли, которую зовутъ сладостью и грустью воспоминанія. Къ сожалѣнію, въ сильной душѣ, говорятъ, и боль живуча. Всесглаживающее время течетъ также и для старика-отца, но иногда поджившія раны раскрываются и болятъ старой, нестерпимой болью. Особенно одинокій, въ морѣ, чувствуетъ утрату сына отецъ, но кому же это извѣстно?
Кто знаетъ, какъ въ длинныя, бурныя, темныя ночи дрожитъ и ноетъ старое сердце?
Лишь только къ вечеру соберутся тучи, закипятъ гребни волнъ и начнетъ кидаться порывами вѣтеръ, взрывая море, лишь только заведетъ онъ неистовыя пѣсни въ вантахъ и снастяхъ, что-то хватаетъ и жметъ сердце старика, съ каждымъ ударомъ безжалостнѣе и больнѣй. Онъ нахохливается и затихаетъ, какъ больная птица. Онъ точно уходитъ въ себя и думаетъ, думаетъ, думаетъ, пока не воцарится ночь и все живое на суднѣ не заснетъ мертвецкимъ сномъ. Нѣтъ, не спится ему въ такія ночи: чутко и жадно прислушивается онъ къ грому, вою и свисту остервенѣлой бури и не можетъ усидѣть въ каютѣ. Долгія минуты простаиваетъ онъ на носу, у брандшпиля, упрямо вглядываясь въ глухую мглу и бѣлую пѣну наступающихъ валовъ. О чемъ онъ грезитъ? — Богъ вѣсть. Не чудится ли ему сѣрое видѣніе пролетѣвшаго паруса и крикъ, душимый вѣтромъ?… А потомъ? Потомъ не разыгрывается ли передъ кроткими, испуганными глазами страшная трагедія конца? Вотъ, вотъ, на обреевкѣ, бѣшенный ударъ вѣтра кладетъ легкую лодку, темныя, тяжелыя массы воды кидаются въ трюмъ и давятъ намокшій парусъ. Бѣдные, дрожащіе отъ мокроты и холода люди ищутъ убѣжища на единственномъ борту, еще видномъ надъ водою, но надолго ли? Море кипитъ и обдаетъ несчастныхъ, пытаясь сорвать ихъ, а время ползетъ и нѣтъ ни откуда спасенья. Всѣмъ существомъ своимъ держатся бѣдняги за утлую, послѣднюю опору, но руки коченѣютъ, изъ-подъ упрямыхъ ногтей выступаетъ кровь, лодка грузнетъ и послѣдняя надежда тухнетъ въ душѣ. Нѣтъ ни откуда спасенья! Къ чему еще бороться — мука одна! Наконецъ, гигантская волна смываетъ одного и другой, можетъ быть, съ мыслью о женѣ и сынѣ, о матерѣ и отцѣ отдается гнѣному морю.
Это ли видитъ старикъ? кто знаетъ, вѣдь никто и не подозрѣваетъ его грёзъ.
Рыболовство сѣверной часта Каспійскаго моря и устьевъ Волги можно раздѣлить на арендаторское (монопольное) и вольное. Первое имѣетъ мѣсто во всѣхъ устьяхъ Волги и предметомъ всѣ породы частиковой чешуйчатой рыбы, а второе, вольное, производится исключительно въ морѣ на красную рыбу бѣлугу, шипа, осетра и севрюгу.
Морской вольный ловъ, въ свою очередь, подраздѣляется на подрядный и, такъ называемый эмбинскій. Подрядные ловцы, которыхъ мы видѣли «на ватагѣ», поряжаются ловить на извѣстнаго хозяина по заранѣе условленной цѣнѣ и сдаютъ рыбу на извѣстное промысловое заведеніе, гдѣ изъ вся промысловымъ порядкомъ приготовленія получается высшій сортъ рыбныхъ товаровъ. Ловцы же эмбинцы готовятъ рыбные товары на посудахъ, на мѣстѣ лова, въ морѣ и на свой страхъ везутъ ихъ на продажу въ Астрахань.
Посуда, на которую мы заглянули, и ея обитатели могутъ служить типомъ такого эмбинскаго лова, имѣющаго важнѣйшее значеніе въ дѣлѣ сѣверо-каспійскаго рыболовства, точно также, какъ ватага и неводъ характеризуютъ собою арендаторскій рѣчной ловъ.
Общедоступность, такъ сказать, демократичность эмбинскаго лова и его относительная самостоятельность, въ противность привиллегированнаго арендаторскаго, имѣютъ, помимо экономической важности, свой громадный интересъ. Любопытно наблюдать растутъ ли и какъ те народныя силы, которымъ развязаны руки и дано право гражданства въ извѣстномъ общемъ дѣлѣ. Право на этотъ ловъ имѣетъ каждый, взявшій билетъ на него въ правленіи рыбныхъ и тюленьихъ промысловъ, стоящій около пятидесяти пяти руб. cep., на все время навигаціи даже на зиму, если взятъ годовой билетъ. Каждому, взявшему такой билетъ, открыто все море за малыми исключеніями. Исключенія эти составляютъ устья Терека, то есть морскія воды, лежащія противу ихъ и принадлежащія Терскому козачьему войску, устья Урала, то есть морскія воды, принадлежащія Уральскому козачьему войску и воды Мангишлакскихъ поселенцевъ. Противу устьевъ Волги ловъ, хотя тоже вольный, но производится по билетамъ нѣсколько высшей стоимости. Такимъ образомъ, большая часть моря открыта эмбинскимъ судамъ.
Около тысячи такихъ посудъ раскиданы не только по всей сѣверной части моря, но заходятъ и въ южную, а такъ какъ большая часть этихъ судовъ производятъ ловъ въ сѣверо-восточномъ углу моря, гдѣ впадаетъ въ него одинакая Эмба, то за ними и ловомъ ихъ укоренилось названіе эмбинскихъ, а за хозяевами ихъ — эмбинцевъ.
Каждую весну суда эмбинцевъ — эти перелетныя птицы, покидаютъ устья Волги и разлетаются по сѣверной окраинѣ поря, каждую осень слетаются на зимовку опять въ устья. — «Эмба идетъ!» Правда, многія изъ нихъ повидаютъ море и среди лѣта, по недобычливости лова въ лѣтнія жары, но на короткое время. Выходя съ моря къ Петрову дню, они, обыкновенно, въ началѣ августа, опять уже начинаютъ ловъ въ морѣ.
Можетъ быть, автору поставятъ въ вину, что онъ выхватилъ слишкомъ критическій моментъ изъ существованія посуды и изъ жизни ея владѣльца, не давъ надлежащаго понятія объ обиходномъ ихъ существованіи. На это можно замѣтить только то, что обиходная жизнь ловца въ морѣ слишкомъ спеціализирована и сжата около его профессіи, чтобы разглядѣть въ немъ человѣка и слишкомъ однообразна, чтобы интересовать собою. Это вѣчное повтореніе, гдѣ бы мы не встрѣтились съ ловецкимъ населеніемъ. На лову же рыба является на сцену прежде всего и все сосредоточено вокругъ нея — и трудъ, и мысль, и даже рѣчь, если она не выбита насильственно изъ своей глубокой колеи. Съ утра до вечера одни работаютъ на переборкѣ снасти въ морѣ, другіе надъ оправленіемъ и подготовкою снасти къ лову, третьи заняты раздѣлкою и посоломъ рыбы, продовольствіемъ рабочихъ и т. п. Это вы увидите вездѣ — и пересказывать одни и тѣ же пріемы и манипуляціи было бы очень неблагодарнымъ трудомъ, тѣмъ болѣе, что съ ними придется встрѣчаться неоднократно, такъ какъ большая часть населенія занята рыболовствомъ. Пусть эта обиходная жизнь проходитъ мимо читателя сама собою, а не вытягивается за уши преднамѣренно и не утомитъ вниманія его своимъ единообразіемъ.
- ↑ Туго добитый — сильно натянутый (шкотъ, булинь).
- ↑ Румпель — рукоятка руля.
- ↑ Фокъ — носовой, косой парусъ.
- ↑ Полоса — ударъ вѣтра, шквалъ.
- ↑ Подъемная — веревка, поднимающая рей и парусъ.
- ↑ Вырыснуть — поставить лодку носомъ къ вѣтру.
- ↑ Бакштокъ — веревка, идущая отъ верхней части мачты къ борту, служащая подкрѣпленіемъ мачты. Ихъ четыре.
- ↑ Свойская ходка — ходитъ въ море самостоятельно, на свой страхъ.
- ↑ Кнехтъ — копань, ребро лодки, выступающее въ видѣ колонки надъ бортомъ. Такихъ кнехтовъ для привязи въ лодкѣ четыре — два въ носовой и два въ кормовой части.
- ↑ Сагызъ, Эмба — рѣки. Мертвый Култукъ — заливъ.
- ↑ Грядка — березовый кругляшъ въ ногу толщиною, аршинъ 4-хъ длин.
- ↑ Куканъ — привязь.
- ↑ Прорва — урочище въ Мертвомъ Кутукѣ.
- ↑ Травить канатъ — выпускать его.
- ↑ Брандшпиль — призматическій валъ, на который рычагами выкатывается якорный канатъ или цѣпь.
- ↑ Чалка — веревка для привязи. Причалить — привязать, подчалить — подвязать, чалить — вязать.
- ↑ Идти въ крутую — возможно ближе къ вѣтру.
- ↑ Взять рефы — убавить парусъ, подвязать его.
- ↑ Шейма — видъ каната.
- ↑ Селеніе — извѣстная часть Астрахани, за р. Кутумомъ.
- ↑ Кутумъ — рѣка, впадающая въ Волгу въ Астрахани.
- ↑ Мартышка — видъ чайки.
- ↑ Лѣтняя Казанская — время поряды ловцевъ, лодки которыхъ переполняютъ Кутумъ.