1905.
правитьВЪ УСАДЬБѢ.
правитьТоска…
Сидишь, сидишь въ своей комнаткѣ, смотришь на голыя бѣлыя стѣны — и не знаешь, куда дѣться отъ тоски…
Комнатка маленькая — и съ утра до вечера я мѣряю ее шагами: шесть шаговъ туда — и назадъ столько же.
Подхожу къ окну и сажусь. Сижу, какъ мертвый, безъ мысли, безъ опредѣленнаго желанья — только душа какъ-то ноетъ и болитъ. Сижу и созерцаю; смотрю за все безъ разбору: и на бѣгающую по двору собаку, и на курицу съ цыплятами, и на экономку, расхаживающую плавно и сонно по двору — и ничто не возбуждаетъ ни одной живой мысли.
11 часовъ дня. Августовское солнце уже сильно печетъ. На дворѣ ни души.
Отхожу отъ окна, затягиваю какой-то унылый мотивъ и обрываю его на серединѣ.
Вотъ на дворѣ являются дѣти: мои три ученика (старшему девять, младшему пять лѣтъ) и два мальчика вновь пріѣхавшаго управляющаго. Первые стоятъ, прижавшись къ стѣнѣ, и съ любопытствомъ издали разглядываютъ незнакомыхъ дѣтей, съ которыми имъ, видно, очень хочется познакомиться. Дѣти управляющаго смотрятъ смѣлѣе и улыбаются, переглядываясь другъ съ другомъ.
Я сажусь къ окну и начинаю съ интересомъ слѣдить за дѣтьми. Какъ они познакомятся? Кто сдѣлаетъ первый шагъ? Интересно.
— Собака пробѣжала! — говоритъ вдругъ громко сторона управляющаго, т. е. говоритъ младшій ея представитель, а старшій молчитъ и подсмѣивается.
Вступленіе мнѣ нравится.
Мои ученики теряются, жмутся другъ къ дружкѣ и тихо смѣются. Наконецъ, самый младшій смѣло отвѣчаетъ:
— Да, собака, пробѣжала!
И отвѣтъ мнѣ тоже очень нравится.
— А пойди къ намъ играть! — приступаетъ уже прямо къ дѣлу первая сторона.
— А во что мы будемъ играть?..
Но тутъ вдругъ на сцену является новое дѣйствующее лицо, — дѣвочка кучера, Все ея маленькое существо, отъ грязныхъ ножекъ до растрепанныхъ волосенокъ, отъ порванной рубашенки до… впрочемъ, кромѣ рубашенки на ней ничего нѣтъ, — все дышетъ жизнью, счастьемъ. И я предчувствую, что этотъ демократическій элементъ развеселитъ и остальныхъ дѣтей.
«Демократическій элементъ» является верхомъ на длинной палкѣ. Не обращая вниманія на дѣтей, дѣвочка весело прыгаетъ и поетъ. Но вотъ она вдругъ поскользнулась и упала. Дѣти весело расхохотались. Но паденіе повидимому, не причинило дѣвочкѣ особенной боли — она подымается, оглядывается и поощренная общимъ смѣхомъ, снова падаетъ уже нарочно.
«Кажется, Фамусовъ разсказываетъ что-то подобное о какомъ-то царедворцѣ» — ползетъ въ головѣ лѣнивая мысль…
При вторичномъ паденіи дѣвочки хохотъ зрителей усиливается, а когда она въ третій разъ ужъ прямо бросается на землю, они начинаютъ «заливаться». Дѣвочка входитъ въ экстазъ, начинаетъ танцовать, кувыркаться, кружиться, и даже визжать и мяукать. Зрители въ полномъ восторгѣ — и черезъ нѣсколько минутъ всѣ гурьбой, вмѣстѣ съ «демократическимъ элементомъ» отправляются въ садъ.
Передъ глазами опять мертвый дворъ — и я отхожу отъ окна.
«Хоть бы отъ кого-нибудь письмо получилось», — я бы не полѣнился за письмомъ даже на станцію сходить. Но отъ кого письмо?..
А можетъ быть!.. Можетъ быть, мнѣ лежитъ письмо? Можетъ быть, кто-нибудь изъ старыхъ друзей вздумалъ подать голосъ?
Эта мысль оживляетъ меня, я поспѣшно одѣваюсь и выхожу на дворъ. Но не успѣваю и двадцати шаговъ сдѣлать, какъ оживленіе тухнетъ, апатія опять сковываетъ душу, и я останавливаюсь.
— Зачѣмъ таскаться такую даль при такой жарѣ? Да и писемъ вѣдь ни отъ кого не можетъ быть. Кто вспомнитъ?
Я опять сижу у окна и какъ будто о чемъ-то размышляю, хотя и самъ не могу опредѣлить — о чемъ.
На дворѣ опять люди: главный объѣздной и «сѣрый человѣкъ». О чемъ-то рѣчь пойдетъ?
— Да вотъ воловъ забрали, — говоритъ крестьянинъ, смотря прямо въ глаза объѣздному.
— Забрали, — вторитъ ему сонно и безстрастно объѣздной.
— Пару?
— Пару.
Минутное молчаніе. Сѣрый человѣкъ съ отчаяніемъ чешетъ затылокъ, и объѣздной терпѣливо и безстрастно ждетъ.
— Да выпустите, — говоритъ тоскливо крестьянинъ
— Принеси 1 руб. 20 коп.
— Да за что же?
— А я знаю? (зѣвокъ) такса такая…
— Да я ихъ только поить повелъ, а Михайло забралъ.
— Они на «спарцетѣ» ходили.
— Да ей же Богу — нѣтъ! — выкрикиваетъ уже съ отчаяніемъ въ голосѣ крестьянинъ. — Вотъ святой хрестъ!
Онъ торопливо крестится и добавляетъ минорнымъ тономъ.
— Да отпустите…
Про иномъ настроеніи объѣздной не разсуждалъ бы съ нимъ столько, но теперь ему, очевидно, скучно, и онъ тянетъ канитель:
— Принеси рубъ двадцать.
— Да нѣтъ же у меня ни гроша!
— А это ужъ какъ знаешь!
— Да гдѣ же мнѣ взять?
— А это ужъ твое дѣло…
Опять минутное молчаніе, чесаніе въ головѣ съ одной стороны, зѣвокъ съ другой.
— Принеси, принеси рубъ двадцать, отпущу воловъ. Мы объѣзднымъ вѣримъ, — говоритъ спокойно и ужъ болѣе энергично главный объѣздной и уходитъ въ комнату.
Крестьянинъ смотритъ ему тоскливо вслѣдъ, а потомъ начинаетъ оглядываться по сторонамъ и замѣчаетъ меня.
— Да, ей-Богу, волы на спарцетѣ не ходили: такъ себѣ забралъ, гадюка, ни за что! — сообщаетъ онъ мнѣ повѣствовательно.
— И рубля двадцати копеекъ нѣту, — продолжаетъ онъ, — а тутъ надо въ степь ѣхать, жена дожидаетъ воловъ…
— Вотъ наказаніе Господне! Чего ты, смола, присталъ сегодня! — кричитъ вдругъ высунувшійся изъ окна объѣздной.
— Дмитрій Михайловичъ, простите его на этотъ разъ… Человѣкъ бѣдный… — дѣлаю я тоскливымъ тономъ попытку заступиться.
— Какъ бы не такъ! Потачки давать имъ, этимъ свиньямъ: на голову взлѣзутъ! — отвѣчаетъ сердито объѣздной и отходитъ отъ окна.
Я машинально шарю по карманамъ, но ничего не нахожу тамъ… Обидно и больно становится — и я отхожу отъ окна.
— «Господи! Хоть бы поскорѣй обѣдать подали, а потомъ съ дѣтьми заниматься»!
Обѣдаемъ. Хозяинъ немножко недоволенъ, что нѣтъ холоднаго борща. Холодный борщъ для него — все, и если есть холодный борщъ, ему ничего, рѣшительно ничего больше не надо. Хозяйка споритъ. Она не промѣняетъ одного хорошаго жаркого на сто борщей. Что борщъ — вода! Я слушаю съ философскимъ спокойствіемъ эту бесѣду и жую хлѣбъ безъ аппетита.
Обѣдъ конченъ — и я въ моей комнатѣ занимаюсь съ дѣтьми. Старшій отвѣчаетъ урокъ. Я объясняю ему дальше — и онъ повторяетъ объясненное. И отвѣчаетъ и повторяетъ онъ хорошо, складно, но такъ сонно и безжизненно, какъ слѣпой нищій тянетъ «Лазаря». Своимъ «Лазаремъ» онъ навелъ бы на меня гнетущую тоску, если-бъ ея раньше не было.
— А вы, Сергѣй? — обращаюсь я къ среднему.
— Не знаю… не выучилъ… — бормочетъ онъ чуть слышно, упорно потупившись.
— Отчего?
Молчаніе. И мы оба нѣсколько минутъ молчимъ. Сергѣй сидитъ, потупившись, и я знаю, что если онъ ужъ замолчалъ — у него топоромъ слова не вырубишь. Я оставляю его въ покоѣ и обращаюсь къ младшему: сперва дается ему обычное наставленіе утереть носъ и вымыть руки, а потомъ берется азбука. Начинается протяжное чтеніе: «бла-го-честіе, бла-го-чин-іе»…
— Шесть изъ нуля — шесть? — спрашиваетъ меня навѣрно въ десятый разъ Сергѣй, взявшійся за задачникъ.
Я въ десятый разъ объясняю ему, что изъ нуля ничего, рѣшительно ничего нельзя высчитывать, и продолжаю съ младшимъ: «вы-со-ко-бла-го-ро-ді-е»…
Занятія продолжаются нѣсколько часовъ — и я опять одинъ въ своей комнатѣ.
«Ужасно! неужели я не способенъ уже дѣлать что-нибудь?» — негодую я на самого себя вслухъ.
Я сажусь читать. Прочитываю страницу и вдругъ замѣчаю, что я ничего изъ прочитаннаго не понялъ, прочитываю еще разъ ту самую страницу — опять мертвыя слова. Наконецъ, послѣ большого усилія, мнѣ удается добиться смысла первой страницы. Но мозгъ мой уже утомленъ — и книга закрыта.
— Эхъ, если-бъ что-нибудь забористое: Дюма или Понсонъ дю-Террайль, — мечтаю я съ сожалѣніемъ и иду къ постели съ рѣшеніемъ, во что бы то ни стало заснуть.
Я лежу и не сплю. Медленно, уныло наплываютъ воспоминанія недавняго прошлаго, молодости. Была кипучая жажда дѣятельности, были мечты о трудѣ, о служеніи народу. Куда все это дѣлось?..
Воспоминанія пронизываютъ меня жгучей болью: я вскакиваю и начинаю быстро ходить изъ угла въ уголъ. Но черезъ нѣкоторое время апатія опять охватываетъ меня, и я начинаю погружаться въ свою мертвую тоску. Но шумъ на дворѣ привлекаетъ меня къ окну.
По двору бѣгутъ четыре свиньи, за ними гонятся ключникъ, кучеръ, сторожъ и два мальчика изъ «демократіи». Крикъ, визгъ, хрюканье и ругань. Свиньи на минуту останавливаются, смотрятъ испуганно и жуютъ пѣну, которой у нихъ полонъ ротъ. Преслѣдователи утомлены, съ нихъ льетъ потъ. Преслѣдованіе продолжается безъ отдыха, но и безъ результатовъ. Но вотъ кучеру удалось догнать одну свинью; со всего розмаху бросается онъ на нее и — остается лежать, растянувшись по землѣ, а свинья бѣжитъ дальше.
А мальчишки тоже, что есть мочи, преслѣдуютъ несчастныхъ свиней. Дѣти сильно увлечены своимъ дѣломъ.
— Хведька! Хвитька! Стань кла амбара — а я за ней побигу! — кричитъ одинъ другому. Но «Хведька» занятъ своимъ дѣломъ: ему удалось схватить за хвостъ самую большую свинью, которая, отчаянно хрюкая, старается убѣжать. Но Ѳедька, не отпуская хвоста, катится за ней кубаремъ и кричитъ, что есть мочи:
— Дядь Стипанъ — пимавъ!!
Это глазенки блестятъ испугомъ и радостью. Какія счастливыя ощущенія испытываетъ онъ теперь! Никто не поймалъ, — а онъ, Ѳедька, поймалъ самую большую свинью. Вечеромъ, за ужиномъ, всѣ будутъ объ этомъ говорить, будутъ смѣяться и скажутъ: «молодецъ Ѳедька»!
Кучеръ и ключникъ бросаются на свинью и тащатъ ее въ сарай, Ѳедька побѣдоносно шагаетъ за процессіей и его маленькое сердечко радостно бьется.
Это крестьянскія свиньи забрели на экономическій дворъ. Ихъ «забираютъ», чтобъ хозяинъ уплатилъ «по таксѣ». Скоро появится «сѣрый человѣкъ» съ унылымъ лицомъ.
Преслѣдованіе остальныхъ свиней продолжается. Мнѣ надоѣло это зрѣлище, но мнѣ лѣнь встать съ мѣста, чтобы отойти отъ окна — и я сижу и созерцаю до тѣхъ поръ, пока мнѣ становится тошно. Тогда я отхожу отъ окна и ложусь въ постель.
Ключница и экономка усѣлись на скамейкѣ у моего окна и вполголоса разговариваютъ. Я машинально прислушиваюсь:
— Дала я ей ключи, самой пойти въ погребъ, — а она, стерва, сметану съ кувшиновъ слизала!..
— А моя — что ни день — что-нибудь да утащитъ домой на деревню: то огурцовъ, то картошки!.. Ужъ какъ я ее давиче била, какъ била…
Я у стола. Беру листокъ бумаги и сажусь писать письмо… «Дорогой другъ» на заголовкѣ выведено ужъ довольно красиво, но дальше — нечего писать. Я беру конвертъ и пишу адресъ, пишу его медленно, четко, внимательно подчеркиваю; я надѣюсь, пока кончу это, авось-либо явится какая-нибудь тема для письма. Но тщетно: писать нечего, и я продолжаю сидѣть у стола, какъ сонный, съ перомъ въ рукѣ. Черезъ нѣкоторое время я замѣчаю, что на бумагѣ появилась нарисованная женская головка, нѣсколько строфъ одного стихотворенія, подходящаго къ моему настроенію, разъ пять мое имя и фамилія и, наконецъ, названіе деревни, гдѣ живу.
— Идите, чай пить…
Эти слова ласкаютъ мой слухъ. Я иду въ столовую съ радостной мыслью, что сейчасъ буду пить нѣсколько стакановъ чаю, въ промежуткахъ выкурю пару папиросъ и услышу живую человѣческую рѣчь. И мои мечты вполнѣ оправдываются: пью чай, курю и слышу живую человѣческую рѣчь — слышу разсказъ хозяйки, что экономка подлая женщина, съ которой не только знакомства вести — даже слова вымолвить не стоитъ. Хозяинъ разсказываетъ, какъ онъ торговалъ у венгерца (разносчика) сапоги и давалъ ему шесть съ полтиной, но тотъ — скотъ! — меньше семи не отдавалъ. Такъ и не купилъ хозяинъ сапогъ.
Я все это слушаю со вниманіемъ, соглашаюсь, что экономка очень непріятная женщина и возмущаюсь, что венгерецъ — скотъ! — не уступилъ полтины. Пріятно, очень пріятно сидѣть у стола! Но чай допитъ, я приходится идти опять къ себѣ въ комнату.
На дворѣ идетъ оживленный говоръ: рабочіе пришли съ молотьбы. Кучеръ съ кочегаромъ спорятъ за бумажку на «цыгарки», а объѣздной разсказываетъ ключнику, что новый управляющій «золотой» человѣкъ. Но онъ слишкомъ громко это разсказываетъ… Наконецъ, приходитъ и машинистъ при молотилкѣ, человѣкъ добрый и простой.
— Илья Ивановичъ! — кричу я ему. — Шашки разставлены! жду!
— Иду! — отвѣчаетъ онъ весело. — Только грязь сполосну съ себя и поѣмъ.
Черезъ полчаса онъ является переодѣтый, веселый, здоровый.
— Ну-съ, запремъ-съ, какъ пить дадимъ-съ! — говоритъ онъ, двигая шашку, стараясь въ то же время выковырнуть языкомъ засѣвшее въ зубахъ мясо.
— Э — это время покажетъ! — отвѣчаю я задорно и тоже двигаю пѣшкой. Меня оживляетъ сознаніе, что скоро всѣ ходы перепутаются, и моимъ мыслямъ предстанетъ какая-нибудь работа.
— Запремъ-съ, — повторяетъ онъ машинально, двигая слѣдующую пѣшку. — Хоть безъ задвижки — а сидѣть будете!..
— По-осмотримъ! — тяну я ему въ тонъ.
Мнѣ вдругъ вспоминается игра Чичикова съ Ноздревымъ, и я говорю.
— Да-авненько не бралъ я въ руки шашекъ!..
— Да-авненько! — качаетъ скептически головою машинистъ и дѣлаетъ новый ходъ.
Игра становится интересной, и я увлекаюсь. Играемъ пять-шесть партій. Наконецъ, и это начинаетъ надоѣдать.
Машинистъ смотритъ на часы и поспѣшно встаетъ:
— Эге, ужъ 10 часовъ. Пора на боковую: завтра рано вставать! — Онъ прощается и уходитъ.
Пора спать и мнѣ, хотя завтра я могу не то что поздно спать — даже совсѣмъ не просыпаться: никто въ претензіи не будетъ, никто ничего не потеряетъ, никто не помѣшаетъ…
…Степь, степь, степь! Куда ни взглянешь — одна необъятная безконечная степь. Кое-гдѣ мелькаютъ по ней черными пятнами каменноугольные рудники; кое-гдѣ раскинулась одинокая деревенька. Степь и небо… Ясное безоблачное небо съ палящимъ солнцемъ, безпредѣльная, полусожженная нива. Ужъ больше мѣсяца продолжается засуха: изо дня въ день неутомимо, безпощадно сжигаетъ солнце все, чего ни коснутся его лучи. Рожь, высокая, густая, покачиваетъ своими пожелтѣвшими раньше времени колосьями; сухая пыльная почва растрескалась, кажется больной. Все мучительно жаждетъ дождя, а на небѣ ни тучки, ни облачка.
Каждый день просыпаешься съ мыслью о дождѣ, чаешь и жаждешь его, но на смѣну знойнаго дня наступаетъ такая же знойная, безоблачная, душная, мертвая ночь. Зарождается тоска по дождю, и растетъ и доходитъ до болѣзненныхъ размѣровъ; нервы напрягаются, сердце тоскливо сжимается.
Что-то помимо воли тянетъ въ степь. Бродишь по цѣлымъ днямъ подъ палящимъ солнцемъ безъ устали, безъ мысли, безъ цѣли. Только воображеніе работаетъ: иногда оно рисуетъ небо, покрытое черными «зловѣщими» (какая иронія!) тучами; представляется сильный проливной дождь; жадная земля насытилась и бѣгутъ по ней тонкіе ручейки, какъ бѣжитъ молоко по губамъ ребенка. А солнце все жжетъ и жжетъ!
Что же чувствуетъ теперь «онъ», тотъ, кто вспахалъ эту необъятную ниву, засѣялъ ее, оросилъ своимъ кровавымъ потомъ и цѣлый годъ трепетно ждетъ урожая, который на его глазахъ изо дня въ день умираетъ?..
Мнѣ представляется изнуренное лицо, страдальчески-покорный взглядъ; мнѣ чудится глухой подавленный стонъ — но я не могу постичь, что кроется въ глубинѣ души страдальца-пахаря. Да и какъ мнѣ понять его тоску, его отчаяніе, его ощущенія? Я здѣсь чужой. Случайно я пришелъ сюда и увидѣлъ съ одной стороны скупую, грозную природу, съ другой — вѣчный тяжелый трудъ и, какъ обобщеніе, вѣчныя лишенія. Я это видѣлъ, но я этого не пережилъ.
Мысли прерываются. Съ ближайшаго рудника доносится протяжный унылый гудокъ. Полдень.
Я гляжу на черное пятно, откуда идетъ гудокъ, и въ мысляхъ всплываютъ слова: «рабочія руки». Какъ мѣтко: ни головы, ни сердца — однѣ «руки». Для нихъ и придуманъ гудокъ. Теперь онѣ часъ отдохнутъ, чтобы потомъ опять приняться за свой тяжелый трудъ И воображеніе уноситъ меня туда къ этимъ «рукамъ». Предо мною сырое, мрачное, въ аршинъ вышины подземелье. Въ зеленомъ густомъ воздухѣ, похожемъ на туманъ, слабо мерцаютъ свѣтлыми точками лампочки: раздается глухой стукъ кайлъ въ стѣны. Вырисовываются силуэты лежа работающихъ забойщиковъ. Вотъ ползетъ на четверенькахъ саночникъ, таща за собой тяжелыя санки. Вагонщикъ, согнувшись до пояса, увязая въ грязи, изо всѣхъ силъ толкаетъ вагонъ.
Всю эту картину я вижу поразительно ясно, хотя передъ моими глазами все тотъ же знойный дрожащій воздухъ и море колосьевъ. Одновременно я вижу и степь и подземелье, и верхъ, и низъ. Сверху — милліарды изнывающихъ отъ жажды колосьевъ, больная земля, блѣдно-синій, почти желтый сводъ неба съ огненнымъ шаромъ. Внизу мрачная яма, въ которой, не видя свѣта, маются въ изнурительномъ трудѣ углекопы. Верхняя картина зловѣще освѣщаетъ нижнюю: нужда согнала русскаго крестьянина съ его земли, бросила его въ это подземелье, обратила его въ батрака-пропойцу…
Уныла и мрачна убогая деревня. Низенькія, въ безпорядкѣ разбросанныя хижины кажутся жалкими, покинутыми. Нѣтъ возлѣ нихъ ни деревца, ни кустика, ни цвѣтка. Широкая улица и пустынна, и мертва: не видно ни души, не слышно ни голоса, ни звука, ни дѣтскаго смѣха, — точно замерло здѣсь подъ знойнымъ кошмаромъ все живое.
Медленно иду я по деревенской улицѣ домой къ старенькому домику съ полустертой вывѣской «Училище». Я весь разбитъ, мысль пригнетена, хочется отдохнуть:
Отдохнуть, — но не отдыхается! Дома, въ привычной обстановкѣ, въ тѣсномъ одиночествѣ своихъ холодныхъ четырехъ стѣнъ, выступаютъ иные запросы, иныя сомнѣнія, въ которыхъ мысль, какъ завязнувшая въ тенетахъ птица, бьется, не находя выхода. «Могу ли я, интеллигентъ, служить народу? Есть ли въ народной средѣ почва для культурной дѣятельности?»
«Чужой! чужой! — звучитъ въ моихъ ушахъ холодны, жестокій голосъ. — Чужой съ твоей любовью и тоской! Отъ тебя твой „меньшой братъ“ не ждетъ ни помощи, ни привѣта. Прося Христовымъ именемъ кусокъ хлѣба у своего сосѣда, крестьянинъ къ тебѣ, интеллигенту, не обратится за помощью. Хуже того: твою помощь онъ встрѣтитъ съ ненавистью, съ проклятіемъ»… Мучительное чувство горькой обиды и отчаянья охватываетъ меня, и я долго сижу неподвижно съ устремленнымъ вдаль безцѣльнымъ взглядомъ.
Вдругъ мнѣ припоминаются отрывки изъ писемъ, въ которыхъ очень живо затронутъ мучающій меня вопросъ.
«Повторяю вамъ, — читаю я въ одномъ изъ писемъ: — нельзя служить двумъ богамъ. Или Богу, или мамоннѣ. Или идете смѣло за своей совѣстью, или отбросьте ее такъ же смѣло и откровенно. Отъ компромиссовъ ничего, кромѣ лжи и соблазна, не будетъ. Вы считаете себя солью земли и съ гордымъ сознаніемъ своего превосходства идете наставниками и просвѣтителями къ народу. Но вы забываете, что этотъ народъ стоитъ во всѣхъ отношеніяхъ выше васъ, что онъ не нуждается ни въ вашей сомнительной наукѣ, ни въ вашемъ извращенномъ искусствѣ, ни въ вашей ложной цивилизаціи. Нѣтъ! не гордыми учителями, а скромными учениками должны вы идти къ народу. Чтобы примириться съ своей совѣстью, чтобы выполнить святой завѣтъ, вы должны отказаться отъ вашей хваленой культуры, вы должны взяться за плугъ и косу, вы должны примириться съ мякиннымъ хлѣбомъ, курной избой, вѣчнымъ трудомъ. Все это страшно только издали. Подойдите ближе, подойдите съ неподкупной логикой — и вы увидите, что иного исхода для васъ, интеллигенціи, нѣтъ и быть не можетъ».
«Если бы вы могли издали посмотрѣть на себя, — читаю я отрывокъ второго, болѣе поздняго письма, — вы поняли бы, какую жалкую, смѣшную роль играете вы, интеллигенты, съ вашей грошевой „дѣятельностью“, да еще въ крестьянской средѣ. Въ Европѣ уже давно исчезъ сантиментальный интеллигентъ-культурникъ, — закончена его роль и въ Россіи… Выдвигать интеллигенцію на первый планъ, какъ какую-то силу, признавать за идеей роль въ исторіи, придавать какое-нибудь значеніе культурной дѣятельности — это значитъ не понимать элементарнѣйшихъ основъ современной исторіи, не понимать значенія классовой борьбы. Если русская деревня въ комъ-нибудь нуждается, то это, во всякомъ случаѣ, не въ интеллигентѣ. Пока крестьянинъ будетъ оставаться въ деревнѣ — не стряхнуть ему съ себя вѣковой плѣсени татарскихъ устоевъ! Будущее принадлежитъ фабрично-заводскому труду; тамъ зерно новой жизни, туда должно и направиться все жизненное. А мертвыхъ пусть хоронятъ мертвые!..»
Я читаю и перечитываю эти строки, но я не могу ни согласиться, ни примириться съ ними, чувствую только, что въ мою изболѣвшую душу прибавилось еще нѣсколько капель ѣдкой горечи. «Лишній!», «Ненужный!», «Чужой!» — эти раздающіеся со всѣхъ сторонъ и съ разными варіаціями возгласы падаютъ тяжелымъ камнемъ на душу одинокаго культурнаго дѣятеля, закинутаго въ глушь, гдѣ царитъ безпросвѣтная тьма.
Я выхожу на улицу и быстрыми шагами снова направляюсь въ степь; тамъ, по крайней мѣрѣ, можно созерцать, тамъ мысль не пригнетена. Я иду съ опущенной головой — и вдругъ прохладный вѣтерокъ заставляетъ меня вздрогнуть и поднять голову… Тучи!!
Вся западная часть неба покрыта тучами, багровыми, въ нѣсколько слоевъ, съ сѣрыми, вспухшими краями. Быстро, мрачно и рѣшительно надвигаются онѣ своей тяжелой массой на солнце, которое, какъ бы чуя ихъ приближеніе, ужъ не печетъ, а только разбрасываетъ съ силой свои послѣдніе лучи. А тучи надвигаются и надвигаются, края ихъ ужъ близко подошли къ солнцу, жадно впитываютъ въ себя разбросанные лучи и зловѣще просвѣчиваются.
Вся эта неожиданная картина производитъ на меня въ первое мгновеніе впечатлѣніе испуга, недоумѣнія, а черезъ минуту меня ужъ охватываетъ глубокая радость. Я иду, я почти бѣгу въ степь, точно спѣшу принести туда добрую вѣсть. Я жадно вдыхаю свѣжій, опьяняющій воздухъ. Я теперь ни о чемъ не думаю: ни о пахарѣ, ни о подземномъ труженикѣ, ни о своихъ сомнѣніяхъ, — чувствую одну только трепетную радость, которая наполняетъ мою душу новыми силами; чувствую, что съ меня спалъ угнетавшій меня кошмаръ. Утомленный и счастливый, опускаюсь я на камень и съ радостнымъ любопытствомъ гляжу вокругъ себя.
А тучи все надвигаются. Онѣ уже совершенно закрыли собою солнце и продолжаютъ невозмутимо, спокойно, рѣшительно задвигаться своей свинцовой массой. Остальная часть чистаго неба какъ бы молитъ о пощадѣ у грознаго врага. Становится темнѣй, тише. Легкіе порывы вѣтерка торопливо перебѣгаютъ, какъ бы спѣша очистить дорогу желанному гостю. Какое-то страстное волненіе охватываетъ всю степь; таинственный шепотъ быстро проносится по колосьямъ вдаль, вдаль… И все вокругъ затихаетъ въ трепетно-страстномъ ожиданіи.
Яркій зигзагъ молніи, глухой, долгій раскатъ грома — и опять минута томительной тишины. Вотъ упала первая крупная тяжелая капля, вторая, третья… и сразу начинается проливной дождь.
Я иду спокойно домой и по моему мокрому отъ дождя лицу катятся тихія, благодатныя слезы.
Деревенская улица какъ-то сразу измѣнилась. Точно дождь смылъ съ нея отпечатокъ гнетущаго зноя. Она выглядитъ живѣе, веселѣе. По дворамъ, тамъ и здѣсь, мелькаютъ фигуры крестьянъ и крестьянокъ, врасплохъ застигнутыхъ желаннымъ гостемъ. Вотъ въ сѣняхъ стоитъ старуха, глядитъ спокойно и радостно на небо и истово крестится.
— Акимовичъ! Скорѣича къ намъ у синцы биги — измокнешь! — слышу я знакомый звонкій голосокъ и вижу въ одномъ оконцѣ дѣтскую бѣлокурую головку и оживленное личико съ свѣтящимися радостью глазками. Что-то бодрящее проходитъ по душѣ; я молча улыбаюсь моему ученику и прохожу домой.
Я сижу у открытаго окна, смотрю на густую сѣтку дождя, вслушиваюсь въ его музыкальный шумъ и ощущаю такое спокойствіе, какъ будто всѣ сомнѣнія исчезли, всѣ вопросы рѣшены.
На столѣ лежатъ оставленныя раньше письма. Машинально беру я ихъ, прочитываю и кладу обратно спокойно на столъ. Чего они меня такъ смутили раньше? Пусть! Пусть себѣ безпочвенные теоретики, съ мрачнымъ аскетизмомъ сектантовъ-мистиковъ или съ хлесткимъ задоромъ недорослей, отрекаются отъ себя, отказываются отъ своего долга. Рѣшающее слово принадлежитъ не имъ, а жизни. Неужели она оправдаетъ тѣхъ, которые осуждаютъ живое человѣчество на вѣчный застой или тѣхъ, которые силятся уложить сто-милліонную народную массу на прокрустово ложе, а сложныя задачи исторіи предоставляютъ «котлу цивилизатору?»
Нѣтъ! Тысячу разъ нѣтъ! Живъ народъ и «широкою» ясною грудью дорогу проложитъ себѣ". Побольше бы только безкорыстной интеллигенціи! Ея дѣятельность уже дала плоды. Недавнее прошлое показало, насколько необходима интеллигенція и какое обширное поле дѣятельности предстоитъ ей.
Долго хожу я взадъ и впередъ по комнатѣ бодрый, счастливый, а мысленно повторяю слова поэта:
Лишь Богъ помогъ бы русской груди
Вздохнуть пошире, повольнѣй, —
Покажетъ Русь, что есть въ ней люди,
Что есть грядущее у ней…
А благодатный дождь все льетъ и льетъ…
1886