В усадьбе помещицы Ярыщевой (Гарин-Михайловский)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Въ усадьбѣ помѣщицы Ярыщевой |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 245. |
I
правитьВоскресный лѣтній день собирался быть особенно жаркимъ. Солнце какъ-то сразу показалось на безоблачномъ небѣ и скучно, безъ предразсвѣтной прохлады, уставилось въ оголенные берега большой извилистой рѣчки. Тамъ, выше рѣчки, раскинулось большое торговое село, грязное и сѣрое, подъ цвѣтъ остальной округи.
У базарныхъ лавокъ сидѣли и стояли толпы жнецовъ изъ татаръ въ ожиданіи найма.
Это былъ первый базаръ и первая наемка на жнитво въ это лѣто. Урожай былъ хорошій, и цѣны на работы ожидались высокія. На площади показался, присѣдая и смѣшно оглядываясь, словно за нимъ гнались, Кириллъ Архиповичъ, приказчикъ одной маленькой экономіи барыни Наталіи Ивановны Ярыщевой. Опросилъ цѣны на жнитво и, услышавъ про пятнадцать рублей, убѣжалъ безъ оглядки. Татары-жнецы проводили его съ базара свистками, улюлюканьемъ и смѣхомъ. Кириллъ Архиповичъ, съ мягкой курчавой бородой, съ громадной лысой головой и мелкими чертами лица, прибѣжалъ самъ не свой на дворъ, куда заѣхалъ было, и обратился къ хозяину, хлопнувъ руками:
— Бѣда! Пятнадцать рублей.
Хозяинъ двора катилъ въ это время бадью по двору и, остановившись, равнодушно отвѣтилъ:
— Вотъ какъ хлещутъ!
— Чего жъ теперь дѣлать? — спросилъ приказчикъ.
— И не знаю.
— Ѣхать надо домой, — вздохнулъ приказчикъ.
Крестьянинъ покатилъ бадью дальше подъ навѣсъ.
— Аль раздумали орать?
— Да какъ брать-то? — Кириллъ Архиповичъ почесалъ затылокъ. — И не соображусь теперь… Жать двадцать десятинъ, а всѣхъ денегъ сто двадцать рублей всего-то у насъ: половину не сожнешь на эти деньги.
— Не сожнешь поэтому.
— А, вѣдь, поколь жнешь, да когда еще молотить тамъ, да въ городъ продавать, а ихъ разсчитывать надо: ждать не станутъ.
— Не станутъ.
— Ахъ, ты грѣхъ! Ѣхать надо посовѣтоваться… Думалъ пораньше выбѣгу на базаръ, поколь цѣна не разыгралась, а вотъ…
— Дешевле не будетъ нынче…
— Ѣхать надо…
Кириллъ Архиповичъ еще поохалъ и сталъ запрягать. Запрегъ, разсчитался, попрощался, сказавъ съ какимъ-то придыханіемъ: «Ахъ, ну до увиданья», сдѣлалъ съ обычнымъ присѣданіемъ еще для чего-то кругъ возлѣ своей плетушки, усѣлся и тронулъ.
Онъ уже проѣхалъ почти всю улицу, все смотря куда-то въ сторону, какъ вдругъ воскликнулъ, освобождаясь отъ задумчивости:
— Ахъ, кулекъ-то!
Онъ внимательно осмотрѣлъ сидѣнье, заглянулъ подъ козлы, приподнялъ тонкій слой находившагося въ плетушкѣ сѣна, но кулька нигдѣ не оказалось. Кириллъ Архиповичъ еще нерѣшительнѣе нѣсколько разъ оглянулся, вѣроятно, въ надеждѣ, не догадается ли самъ кулекъ прибѣжать къ нему, но, не дождавшись, вдругъ засуетился и поворотилъ назадъ.
Хозяинъ квартиры, увидѣвъ его, отворилъ ворота, и Кириллъ Архиповичъ въѣхалъ опять во дворъ.
— Здравствуйте опять, — сказалъ онъ растерянно, сойдя съ плетушки.
— Здравствуйте и вы, — отвѣтилъ равнодушно крестьянинъ.
Кириллъ Архиповичъ снова поздоровался съ нимъ, а также съ вышедшей хозяйкой. На мгновеніе онъ замеръ въ сладостной истомѣ и сообщилъ:
— А я, вѣдь, кулекъ-то забылъ. Гляжу, гдѣ онъ? Ахъ, назадъ ѣхать надо!
— Недалеко пахнулись еще…
— Не далеко… вотъ тутъ на углу — противъ лавки… Какъ его?
— Аксенова?
— Она… Гляжу: нѣтъ кулька… Ахъ, ты грѣхъ! — Кириллъ Архиповичъ постоялъ еще, подумалъ, покачалъ головой и, присѣдая, пошелъ въ избу за кулькомъ.
— А я тоже гляжу на кулекъ, — провожала его хозяйка, — думаю, что онъ, молъ, оставилъ его? Мнѣ бы скричать, а я, вишь, не смекнула тоже…
— И я тоже не догадался… Ну, до увиданья еще разъ.
И еще разъ попрощавшись съ хозяйкой, Кириллъ Архиповичъ съ кулькомъ въ рукахъ вышелъ изъ избы во дворъ.
— Ахъ… не надо бы заѣзжать было во дворъ, — спохватился онъ.
— Поэтому не надо бы, — согласился и хозяинъ, — я гляжу, ѣдете, ну отворилъ ворота.
— Я вѣдь только вотъ за кулькомъ…
— Извѣстно, не оставлять же…
— Какъ же теперь? Не поворотишься вѣдь… выпрягать?
— Не знаю… Такъ, что ль, попробовать? Айда-те такъ попробуемъ. Я лошадь заводить стану, а вы задокъ-то относите.
Общими усиліями дѣло обошлось безъ перепряжки и, повернувъ лошадь, приказчикъ барыни Ярыщевой покатилъ, наконецъ, съ базара, сопровождаемый напутствіемъ хозяина: «Ну съ Богомъ!»
Кириллъ Архиповичъ, склонившись на бокъ, ѣхалъ и ломалъ голову, какъ ему быть. По пятнадцати рублей — двадцать десятинъ обойдутся триста рублей. Ста восьмидесяти не хватитъ. Главное то, что самъ же онъ и подбилъ свою барыню усилиться посѣвомъ на эти лишнія двадцать десятинъ. Обыкновенный порядокъ въ имѣніи былъ таковъ, что въ экономіи сѣялось столько, сколько можно было урвать, такъ сказать, не въ счетъ, безъ денегъ. Сдается, напримѣръ, крестьянину десятина земли подъ посѣвъ; цѣна — какъ у людей, а одинъ рабочій день выговаривается не въ счетъ. Одну десятину взялъ — пѣшій рабочій, двѣ — съ лошадью. Часть земли снимала своя деревня и не въ счетъ убирала пять десятинъ.
Конечно, это было немного, но и деревня барыни только и жила тѣмъ, что занималась нищенствомъ. Такъ и въ земской статистикѣ въ рубрикѣ промысловъ она значилась: «занимается нищенствомъ». Какъ дадутъ повѣстку, чтобы подать взносили, и разбредется деревня. Насобираетъ и взнесетъ. И всегда исправно. За эту исправность и заботливость и мѣстное начальство уважало деревню и задолго обыкновенно до сбора ее первую извѣщало: готовьтесь, дескать.
— Что жъ и умно, — говорила про крестьянъ своей деревни старая барыня, — сами видятъ свою слабость и спасаются… А другой вѣдь только и догадается, что въ кабакъ послѣднее снести.
Но зато, когда ея крестьяне попробовали было поторговаться съ ней насчетъ дарового посѣва, она отвѣтила:
— Ну, ужъ, батюшки, кому другому, а ужъ вамъ-то не грѣхъ и потрудиться на меня старуху: за васъ люди подать-то платятъ…
— Нынче гдѣ ужъ? — говорили крестьяне. — Дѣйствительно, значитъ, когда цѣна живетъ на хлѣбъ, такъ будто и ладно, а теперь ничего не стоитъ хоть и наше дѣло: день-деньской маешься, плечи отъ тяготы оборвешь, хлѣбъ собираючи, а продай его, и гривенника не выручишь за день.
Въ нынѣшнемъ урожайномъ году промыселъ крестьянъ барыни Ярыщевой, дѣйствительно, былъ не изъ очень доходныхъ.
Крестьяне другихъ деревень, видя, какъ трудятся нищіе, только лукаво подмигивали на нихъ и говорили:
— Обижаются же… въ убытокъ работа приходитъ.
Жалѣла и барыня Ярыщева крестьянъ своей деревни:
— Нынче ужъ, конечно, не вашъ годъ, — говорила она, — ну такъ, вѣдь, надо же и людямъ.
— Извѣстно, — вздыхали покорно нищіе.
Въ общемъ дарового посѣва у барыни Ярыщевой набиралось десятинъ до тридцати. Сѣнокосъ ли продавался, лѣсъ ли, во всемъ было установлено правило вырядить не въ счетъ извѣстное количество работниковъ. Конечно, крестьяне-арендаторы торговались, но старушка-помѣщица добродушно уговаривала и шамкала своимъ беззубымъ широкимъ ртомъ:
— И-и, батюшка мой! что тебѣ услужить старухѣ? Доходовъ у меня мало, а расходовъ-то выше головы… Самъ знаешь, вѣдь, батюшка.
— Извѣстно.
— Я сама, вѣдь, вашъ хлѣбъ, да щи только и ѣмъ… Не мотущая, не картежница…
— Спаси, Господь…
— Только что вотъ внуки… Ну, такъ вѣдь, батюшка, и ихъ безъ образованія нельзя оставить… И имъ вѣдь расходу больше моего еще будетъ.
— Какъ можно…
— Ну, такъ вотъ, батюшка, и самъ видишь… У меня же и тихо, спокойно: чтобъ вотъ тебѣ я сдала землю, а тамъ другому передала, — вонъ какъ у панковъ, — у меня этого нѣтъ, батюшка. У меня какъ въ амбарѣ — все въ сохранности.
— Что говорить! Изъ-за этого ужъ, прямо сказать, и платимъ будто лишки.
— Такъ не жалѣй, батюшка, не жалѣй… Земля моя хорошая, дай тебѣ Богъ засыпаться хлѣбомъ отъ моей земли.
И видя, что крестьянинъ убѣждается, старуха спрашивала:
— Ну, что жъ, надумался?
— Да видно… Что же станешь дѣлать?
— Ну и съ Богомъ… А вотъ, не дай Богъ, лихоманка тебя схватитъ, или животъ, — приходи, батюшка… Приходи — безо всякаго.
— Спасибо…
— Ну, спасибо, батюшка, и тебѣ, я за тебя Богу помолюсь… Что тебѣ день? Ты — день, другой — день, а мнѣ старухѣ помощь. Съ міру по ниткѣ — голому рубашка. Я, батюшка, прямо… Мнѣ что таиться? Что было вотъ наслѣдственнаго, то вѣдь и осталось… А отъ мужа да зятя долги одни остались… Всѣ, батюшка, сплатила, всѣ — до копѣйки! Внучатамъ-то, — старуха радостно понижала голосъ, — чистенькое, какъ яичко облупленное, достанется имѣнье-то.
— Ну, до увиданья, Наталья Ивановна, — подымался со стула крестьянинъ.
— Ну, прощай, батюшка, прощай…
Барыня жала руку и провожала гостя.
— Хоть ужъ дорого, да уважительная, — говорили окружные крестьяне. И если спрашивали ихъ: «что за человѣкъ барыня Ярыщева?» — отвѣчали въ одинъ голосъ: — «Одно слово — не было такой и не будетъ… Уважительная барыня!»…
А Кириллъ Архиповичъ все подвигался съ базара ближе къ усадьбѣ и все думалъ. Уже показалась церковь сосѣдняго села Дмитріевскаго, когда вдругъ въ его головѣ мелькнула счастливая мысль. Въ Дмитріевскомъ онъ повернулъ свою невзрачную лошаденку въ ту улицу, гдѣ жилъ староста Матвѣй Федоровичъ, и остановился у воротъ просторной въ три окна срубленной избы. Изба и всѣ постройки на дворѣ имѣли аккуратный видъ той зажиточности, при которой какъ-то само собой хозяинъ не лѣнится и гнилое бревно своевременно замѣнить новымъ, и свѣжей соломой крышу укрыть, а то замѣнить эту опасную крышу и глиняной, которая не вспыхнетъ, какъ костеръ, отъ одной случайной искры.
Былъ праздникъ, и хозяинъ избы сбирался въ церковь. Въ ожиданіи благовѣста, староста, въ новой синяго сукна поддевкѣ, ходилъ по двору и заглядывалъ отъ нечего дѣлать то въ тотъ, то въ другой уголъ своего двора.
— Ахъ, здравствуйте, — привѣтствовалъ его съ своимъ обычнымъ растеряннымъ видомъ Кириллъ Архиповичъ, появляясь въ калиткѣ, — а я вѣдь къ вамъ.
Матвѣй Федоровичъ видѣлъ и самъ, что приказчикъ пріѣхалъ къ нему, и въ это мгновеніе его занималъ лишь вопросъ: насчетъ чего могъ бы пріѣхать этотъ приказчикъ?
— Заходите, — флегматично пригласилъ староста.
— А я вѣдь на лошади.
— Ну, такъ что? Во дворъ заѣзжайте, а то такъ привязать можно.
— Такъ привязать, что ль? не уйдетъ, чать.
— Куда ей уйти? не рысакъ.
— Какой рысакъ!
Кириллъ Архиповичъ вернулся къ лошади, а за нимъ вышелъ на улицу и хозяинъ. Пока приказчикъ привязывалъ лошадь, хозяинъ неопредѣленно глядѣлъ на его немудрую плетушку, немудрую запряжку, немудрую лошадь.
Кончивъ, Кириллъ Архиповичъ облегченно произнесъ:
— Ахъ, ну здравствуйте еще разъ…
— Здравствуйте и вы. Въ избу, что ль, пойдете?
— Въ избу, Матвѣй Федоровичъ.
Въ избѣ Кириллъ Архиповичъ поздоровался съ хозяйкой и, присѣвъ на лавку, сталъ безпомощно вытирать потъ съ своего высокаго лба.
— Выйди-ка на часокъ, — бросилъ мимоходомъ хозяинъ женѣ, и, когда та вышла, Матвѣй Федоровичъ плотно притворилъ дверь, подсѣлъ къ приказчику и прямо подошелъ къ дѣлу:
— Вы насчетъ чего же это?
— Да вотъ посовѣтоваться заѣхалъ, Матвѣй Федоровичъ… Такое дѣло, такое дѣло, что и не придумаю.
И Кириллъ Архиповичъ разсказалъ въ чемъ дѣло.
— Гмъ! — пропустилъ въ носъ староста.
— Я вотъ что надумалъ… Ужъ Богъ съ ней съ цѣной… 12 рублей на базарѣ просятъ, ну и мы отъ людей никуда не дѣнемся. Нынче вотъ праздникъ, народъ пока свой хлѣбъ не зажалъ… чать, не зажалъ.
— Нѣтъ, не зажалъ.
— Чтобъ нынче міромъ бы къ намъ? Половину денегъ на руки, а половину до продажи.
— Не сообразишь вѣдь всѣхъ, — нехотя и лѣниво отвѣтилъ староста.
— О?
— Міръ.
— Да, вотъ міръ развѣ…
Кириллъ Архиповичъ вздохнулъ и замолчалъ. Молчалъ и староста.
— А то нельзя ли какъ-нибудь, Матвѣй Федоровичъ?
— Да вѣдь я-то что тутъ? Главное дѣло, больно вы ужъ съ вашей барыней работой облагаете: обижаются вѣдь которые…
— Такъ вѣдь, Матвѣй Федоровичъ, противъ людей и спокой у насъ…
— Это такъ, за это спасибо, а вотъ лишечки-то: все будто такъ…
— По настоящему и сѣять-то бы нынѣшнимъ временемъ не слѣдъ, — вильнулъ Кириллъ Архиповичъ.
— Да гдѣ ужъ вамъ сѣять? Тутъ своя крестьянская работа отбивается…
— Этакъ, Матвѣй Федоровичъ… Да нѣтъ, видно, бросить же надо.
— Ну, тамъ картошку для домашности, а то что жъ выкручивать…
— Да я ужъ и самъ не радъ, — сокрушенно вздохнулъ Кириллъ Архиповичъ, — главная сила толковъ нѣтъ…
— То-то толковъ нѣтъ, а склоки много…
Староста помолчалъ и началъ другимъ тономъ:
— Вы что нынче за Караульной горой продавать же станете землю?
— Станемъ.
— То-то… Уросла, чать? Который годъ въ сѣнокосѣ теперь лежитъ она?
— Да что? Никакъ семь лѣтъ.
— Девятый, чать, пошелъ?
— Аль девятый?
— Гляди… Лѣсъ на амбаръ когда возили? Въ тотъ же годъ и землю бросили. Считай…
— Такъ, такъ.
— То-то… Уросла чать?
— Когда не уросла.
— Глядѣлъ я какъ-то, ѣхалъ: щетка пробила… Сдавать станете, и я бы взялъ десятинку-другую отъ лѣсу… отъ пчельника…
— Такъ что… Уладь дѣло, — не постоимъ, Матвѣй Федоровичъ…
— Я вотъ что думаю… Церковь намъ надо же новить, — рублей сто съ міру сойдетъ… Если вотъ присогласить старичковъ сегодня послѣ обѣдни. Дескать, половину на руки, а остальную, чтобъ вамъ прямо за міръ въ церковь внести. До вечера бы и кончили.
Кириллъ Архиповичъ даже привскочилъ.
— Такъ что? Матвѣй Федоровичъ! А мы бы тебѣ постарались… Ужъ прямо такъ бы за тобой и земля осталась… отъ пчельника.
— Этакъ, что ль, попытать, — задумчиво говорилъ староста, — вотъ обѣдня отойдетъ, соберемъ стариковъ. Такъ, что ль? Поэтому лошадку заводи во дворъ… да дай ужъ овсеца… А мы въ церковь… Вернемся, самоварчикъ изготовимъ, — чашечку-другую, поколь сходка сбирается. Овса дать, что ли?
— Овесъ-то у насъ свой, да вотъ вышелъ…
— Дадимъ…
Лошадь завели во дворъ, поставили къ овсу, и такъ какъ раздался уже благовѣстъ, то оба, и хозяинъ, и гость, пошли къ обѣднѣ.
Въ прохладной церкви народу собралось немного: дѣти, обычные старики, старухи, десятокъ-другой дѣвушекъ и парней. Отстояли обѣдню и домой пошли.
— Скоро онъ, батюшка, нынче повернулся, — сказалъ приказчикъ.
— Къ вашей барынѣ, видно, торопится… Именинница, что ль, она?
— Ахъ да, рожденница… А я и забылъ…
Пришли домой, заглянулъ Кириллъ Архиповичъ въ колоду: съѣла лошадь весь овесъ, что всыпалъ онъ ей изъ пудовки, которую вынесъ ему изъ амбара староста. Заглянулъ въ пудовку Кириллъ Архиповичъ, гдѣ оставался еще овесъ, подумалъ и высыпалъ и остатки своей лошади. Напились чаю, а тѣмъ временемъ собрался сходъ, и пошли приказчикъ и староста толковать съ міромъ.
— Вотъ, старики, въ чемъ дѣло, — началъ староста.
Выслушали старики, опросили Кирилла Архиповича насчетъ базарныхъ цѣнъ, и Кириллъ Архиповичъ опять, не сморгнувъ, заявилъ о двѣнадцати рубляхъ. Начали толковать.
— Говори, староста! — обратился кто-то къ Матвѣю Федоровичу.
— Такъ что жъ? Случай по мнѣ того… подходящій, — отвѣтилъ староста. — День также проведемъ, двѣсти сорокъ рублей кучка: свинья на рылѣ не принесетъ.
— Ну такъ чего же, извѣстно…
Еще потолковали, вырядили два ведра водки, тутъ же одно роспили и веселой гурьбой повалили собираться, чтобы ѣхать жать хлѣбъ барыни Ярыщевой. Пошелъ и приказчикъ со сходки веселый, но во дворѣ старосты ждала его невзгода. Лошадь барыни издыхала, лежа на землѣ. Она дергала ногами, судорожно подымала голову и опять съ тяжелымъ безсильнымъ вздохомъ падала на землю.
Сбѣжался народъ. Одни говорили «мышки», другіе «домовой расшибъ», третьи заподозрили «язву», — пересчитали всѣ, какія знали, болѣзни, ахали и охали, но дѣлу не помогли. Лошадь въ послѣдній разъ подняла голову, безнадежно посмотрѣла на свой вздувшійся животъ, еще безнадежнѣе обвела взглядомъ всѣхъ собравшихся и безсильно упала, какъ бы говоря: «ну, Богъ съ вами, — и вправду помирать приходится».
Поохалъ еще Кириллъ Архиповичъ, потужилъ, разсказалъ нѣсколько разъ, какъ прекрасно ѣла лошадь овесъ, какъ и остатки онъ ей высыпалъ.
— Пришли изъ церкви, гляжу: ахъ, съѣла! Такъ еще фунтовъ пять осталось, — думаю себѣ: пусть ѣстъ… А такъ и хватаетъ, такъ и хватаетъ, — ровно не въ умѣ она… Я и подумалъ еще, что она ровно не въ умѣ? На вотъ тебѣ… Ахъ, ты грѣхъ!
— Чего жъ станешь дѣлать? На роду ужъ такъ написано ей, — утѣшали приказчика. — Шкуру, что ль, тебѣ съ нея снять?
— Снять, что ль? — раздумывалъ Кириллъ Архиповичъ.
— Такъ что жъ? Пока народъ тамъ кумекаетъ — принимайся… Шкура тоже вѣдь… За нее трешну отдашь.
— Трешну-у? — усомнился другой, — и пятишну при нуждѣ отдашь.
— Отдашь.
— Снимать видно, — надумалъ приказчикъ и принялся за дѣло.
Снялъ кожу, сложилъ ее подъ сидѣнье, а вмѣсто павшей лошади выпросилъ у старосты его Воронка. Вмѣстѣ со старостою и усѣлся приказчикъ и поѣхалъ прямо въ ржаное поле, куда потянулась уже деревня.
II
правитьВысоко поднялось солнце и смотритъ изъ-за Караульной горы на маленькую усадьбу старой барыни Ярыщевой.
У зеркальнаго пруда густой садъ. Повыше на пригрѣвѣ, маленькій съ высокой деревянной крышей барскій домикъ. Еще выше всякія хозяйскія постройки: конюшня, каретникъ, амбаръ, ледникъ, баня, скотные дворы. Сбоку — флигель приказчика, а съ другой стороны — людскія, кухни и птичій дворъ, съ высокой оградой, подошедшей прямо къ пруду. На прудѣ барскіе утки и гуси. Маленькая, босая дѣвочка пасетъ во дворѣ стадо индюшекъ. Чисто и опрятно кругомъ. Въ маленькія окна видны чистенькія комнатки съ крашеными полами, съ мебелью въ чехлахъ. Въ комнатахъ спеціальный запахъ десятки лѣтъ обитаемаго жилья. Тутъ и ароматъ сушеныхъ грибовъ и разныхъ ягодъ, что въ стеклянныхъ банкахъ, разбавленные водкой, грѣются на солнцѣ, и еще чего-то, что сразу охватываетъ васъ сознаніемъ, что вы въ деревнѣ, въ той глухой старинной деревнѣ, гдѣ въ барскомъ домикѣ въ сонной тишинѣ тикаютъ однообразно часы, и слышится порою то звонкая трель канарейки, то одинокіе шаги старушки-хозяйки.
Стара барыня: 66 лѣтъ ей. Она маленькая, костлявая старушка, съ круглой отъ старости спиной, съ беззубымъ широкимъ ртомъ и живыми голубыми глазами, которыми смотритъ такъ живо, что, кажется, выглядываютъ они изъ какой-то маски. Одѣта старушка въ черную люстриновую юбку и такую же кофту. Голова ея подвязана платочкомъ съ узломъ на подбородкѣ, и всѣмъ своимъ наружнымъ видомъ она скорѣе смахиваетъ на простую мѣщанку, а не на потомственную, въ шестой книгѣ записанную дворянку.
За свои 66 лѣтъ многое перевидала старуха на своемъ вѣку. Разсчетлива, экономна и бережлива. Въ лавкѣ покупаетъ, — торгуется, замучитъ всѣхъ приказчиковъ и не упуститъ изъ вида ничего.
— Батюшка, — остановитъ она руку приказчика, сбирающагося отрѣзать конецъ веревочки, которой онъ обвязалъ ей покупку, — а ты подальше отрѣжь… Веревочка-то мнѣ, старухѣ, и пригодится.
У старушки помѣщицы живыхъ дѣтей нѣтъ. Только отъ покойной дочери осталось двое внучатъ. Внучкѣ двадцать два года, она кончила гимназію и теперь учится въ Петербургѣ, гдѣ-то на курсахъ. На лѣто она пріѣзжаетъ гостить къ бабушкѣ. Внуку Петѣ всего пять лѣтъ, и съ своей няней, старой и строгой они не разлучаются весь день.
Всталъ уже упитанный, какъ теленочекъ, розовый Петя. Аккуратно одѣла его няня, умыла, расчесала, все съ наставительными присказками, Богу заставила помолиться и повела его въ маленькую столовую чай пить. Полощетъ няня большую Петину чашку, оглядываетъ его сливочки въ маленькомъ сливочникѣ, пробуетъ рукой, теплы ли калачики, посмотритъ, на мѣстѣ ли масло, соль и, если чего нѣтъ, строго и коротко приказываетъ принести горничной Машѣ. А Петя чинно сидитъ и спокойными довольными глазами поводитъ то въ ту сторону, гдѣ священнодѣйствуетъ няня, то смотритъ на Машу, которой приказываетъ няня что-нибудь принести.
Идетъ Маша и несетъ. Видитъ Петя: все хорошо, всѣ боятся и слушаютъ няню, и онъ слушаетъ, и жидкій чай со сливками еще вкуснѣе кажется ему, когда няня, подвязывая салфетку, приговариваетъ:
— Ротъ-то, батюшка, не набивай… Поспѣешь, поспѣешь… Это вонъ только хамъ какой: все скорѣй ему бы.
Наѣлся Петя.
— Ну, еще будешь?
Мотаетъ головой Петя и слѣзаетъ съ полнымъ еще ртомъ съ своего креслица.
— Не торопись, не торопись, батюшка, — обтираетъ его няня, отвязывая салфетку, и шутитъ, хлопая по животику.
— Ну, вотъ середочка полная, — краюшки заговорятъ… ну, ай-да, соколъ, во дворикѣ гулять.
Во дворѣ благодать: солнышко грѣетъ, индюкъ гуляетъ и пыжится, холодокъ на крылечкѣ. Присѣла няня на крылечкѣ и вяжетъ чулокъ, а Петя съ ребятишками играетъ: то въ хороводы, то въ лошадки, а то и по другому какъ-нибудь. Услышала няня, что ссора началась у дѣтей, встала, подошла и смотритъ на нихъ поверхъ своихъ большихъ очковъ. Докладываютъ ей дѣти, въ чемъ дѣло, — разобрала, и хоть и не правъ барчукъ, а оправдала его, — пусть, дескать, привыкаютъ, что баринъ всегда правъ. Но подвернулась бабушка, проходившая въ это время въ амбаръ, и дѣло приняло другой оборотъ. Бабушка взяла сторону ребятишекъ, и обидѣвшійся Петя ушелъ къ нянѣ на крылечко, гдѣ и присѣлъ рядомъ съ ней. Няня усердно, будто не замѣчая ни его, ни бабушки, продолжала вязать.
— Ну, и иди… Иди, — задорно говорила бабушка, провожая внука къ нянькѣ.
— Ну, да, — отвѣчалъ ей Петя, — а зачѣмъ ты ихъ сторону берешь?
— О, батюшка мой, тебя не спросила. Что я на старости лѣтъ душой, что ль, кривить для тебя стану?! Вотъ такъ хорошо, вотъ такъ спасибо, — учи меня, учи… Спасибо, батюшка, спасибо…
— Ну да, а зачѣмъ они спорятъ со мной?
— Ахъ, Боже мой, вотъ такъ горе! Спорятъ?! Не прикажешь ли ты ротики имъ платочками завязать? Вотъ ужъ тогда спорить никто не станетъ… и умный же тогда ты будешь, ба-а-тюшка ты мой!
Еще проворнѣе вязала свой чулокъ няня.
— Эхъ, какой умный, эхъ, какой умный! — твердила бабушка.
— Ну-да, они дурлаки…
— О? — передразнила его бабушка и показала внуку на индюка, — и индюкъ вонъ тоже, — что ему скажешь, — а онъ все свое «тюрлю-флю!» «дурлаки!»
Петя уже пересталъ сердиться и смѣшнымъ кажется ему сравненіе бабушки; но онъ хочетъ удержаться и, пряча лицо въ платье няни, все-таки смѣется.
Бабушка смотритъ внимательно, весело и наклоняется, чтобъ поцѣловать внука. А тотъ еще сильнѣе прячетъ лицо въ складки нянинаго платья.
А няня все сидитъ, строго и обиженно вяжетъ чулокъ и не сводитъ глазъ съ своей работы.
Поймала бабушка внука, поцѣловала его и пошла.
Подождала немного няня, повела глазами на ребятишекъ и проговорила строго:
— Ну, что жъ вы не зовете барчука играть? Нашъ барчукъ — не барчукъ, такъ кого же вамъ? Такого барчука днемъ съ огнемъ не найдешь… На весь родъ у насъ самый умный барчукъ…
Смотритъ Петя внимательно, что ребятишки на это скажутъ? А ребятишки ужъ покорно идутъ къ крыльцу: подошли, смотрятъ на Петю, и ласково говоритъ одинъ:
— Идемъ, что ль?
— Ну, вотъ, вишь, зовутъ… Ну, иди…
Зовутъ, да! Вскочилъ Петя и побѣжалъ.
Девять часовъ пробило въ столовой и повели Петю котлетку ѣсть. Послѣ котлетки няня поднесла ему на блюдцѣ варенья. Ягодки вишневыя, прозрачныя, вкусныя и соку много. Полюбовался Петя сперва, осмотрѣлъ ихъ и началъ, не спѣша, ѣсть.
— Вотъ такъ, потихоньку… Такъ, такъ, соколъ мой… Поѣлъ? Ну, теперь въ гостиную иди тихонечко, посиди тамъ, а я немножко вотъ схожу…
Пошелъ Петя въ старинную гостиную.
Мягкій диванъ стоитъ у стѣны. И диванъ, и кресла обиты краснымъ сафьяномъ, а на стѣнахъ висятъ картины. На одной нарисована битва, на другой — горка, лѣсъ, рѣка; а между окнами раскрашенныя гравюры изъ библіи. Петя смотритъ, какъ наклонилась Сара къ колодцу и такъ и стоитъ: и сегодня, и завтра, и всегда. Стоитъ и Петя и смотритъ. А тамъ гусаръ саблю поднялъ и такъ и сидитъ всегда съ поднятой саблей на лошади. И Петя будетъ такимъ гусаромъ. Въ углу рояль стоитъ. Взмостился Петя и началъ трогать пальцами клавиши. Ударитъ и слушаетъ, другую ударитъ и опять слушаетъ.
Заглянула сестра его и прошла въ столовую. Молодое, худощавое пріятное лицо, волосы русые въ одну косу, глаза сѣрые, большіе, вѣко лѣваго глаза слегка опущено. Оглянула лѣниво столъ съ потухшимъ самоваромъ, хлѣбъ, лепешки, масло.
Бабушка вошла.
— Встала?
— Съ рожденіемъ, — и внучка лѣниво потянулась и поцѣловала подошедшую бабушку.
Бабушка двумя руками взяла голову внучки и расцѣловала ее.
— Хотѣла къ обѣднѣ поспѣть… Такъ за дѣлами и время не сыщешь. Просила ужъ батюшку пріѣхать. Нѣтъ вотъ что-то и Кириллы Архиповича, нѣтъ. Э! это кто жъ ѣдетъ?
И бабушка, и внучка заглянули въ окно.
— Что такое? — произнесла раздумчиво старушка, — никакъ Кирилла. Да что жъ онъ на чужой лошади?
Барыня съ ключами въ рукахъ заковыляла къ выходу, крикнувъ въ дверяхъ:
— Маша, кофе барышнѣ.
— Несу, — отвѣтила изъ коридора молодая, нарядная, въ толстыхъ полусапожкахъ, Маша.
Внучка въ ожиданіи кофе присѣла и лѣниво перелистывала какую-то книгу.
Бабушка уже стояла на крыльцѣ и, прикрывъ глаза ладонью, нетерпѣливо ждала своего приказчика.
— Ахъ, здравствуйте, — проговорилъ, наконецъ, Кириллъ Архиповичъ, останавливаясь посреди двора. — Съ праздничкомъ васъ… Проздравляю васъ.
И Кириллъ Архиповичъ началъ безъ конца кивать своей обнаженной лысой головой.
— Спасибо тебѣ, батюшка… А гдѣ же наша лошадка-то?
— Ахъ, — вдругъ вспомнилъ Кириллъ Архиповичъ.
И вынувъ кожу, на которой сидѣлъ, развернувъ ее, онъ сказалъ упавшимъ голосомъ:
— Вотъ…
— Что вотъ?!
— Сдохла…
Старуха посмотрѣла и только и могла сказать:
— Это ты мнѣ что жъ, подарочекъ къ празднику?
Кириллъ Архиповичъ растерянно развелъ руками. Упрекъ барыни окончательно обезкуражилъ его. Онъ молча, съ убитымъ лицомъ, смотрѣлъ на шкуру барской лошади.
— Съ чего жъ она сдохла?
— Да вѣдь я почемъ знаю? — съ горечью отвѣтилъ Кириллъ Архиповичъ.
— Болѣла, что ль?
— И даже ни-ни… Ѣду я еще и думаю: здорова, молъ… Сглазилъ я, что ль, ее?
— Надо тебѣ думать было…
— Да ужъ виноватъ. Я ужъ и самъ-то хватился: не надо бы… Главная вещь — здорова вовсе была… Овса я ей, Матвѣй Федоровичъ далъ, засыпалъ: съѣла, еще засыпалъ: съѣла и тотъ… И такъ просто, вотъ такъ и хватаетъ… Не въ умѣ ровно стала.
— Да, а твой-то умъ гдѣ былъ?
Кириллъ Архиповичъ растерянно посмотрѣлъ на барыню и сразу смолкъ.
— Ахъ ты, Господи! — вздохнула старуха. — Ну, что жъ ты стоишь?
— Такъ вѣдь чего же теперь дѣлать? Я ужъ и не знаю… Хочешь будто все вотъ какъ лучше… Ахъ ты, грѣхъ!
Кириллъ Архиповичъ въ свою очередь вздохнулъ, подумалъ и спросилъ, безпомощно показывая на кожу:
— Въ каретникъ, что ль, ее повѣсить?
— Ну, а куда же?
— Кожа, положимъ, хороша, — выдѣлать — пять рублей стоить будетъ… Хомуты починить же надо.
— Жнецовъ-то хоть ты нанялъ?
— Ахъ да, — встрепенулся Кириллъ Архиповичъ и весело произнесъ: — нѣтъ.
— Ну, вотъ тебѣ… Ну, спасибо тебѣ, батюшка. Дай Богъ тебѣ здоровья. Послалъ Господь приказчика! Дура я старая.
— Да вы, Наталья Ивановна, не разстраивайтесь, — съ душевной болью въ голосѣ заговорилъ Кириллъ Архиповичъ.
— Да что, батюшка, не разстраивайтесь… Ну, какой же ты, скажи на милость, приказчикъ у меня…
— Наталья Ивановна! Такъ вѣдь пятнадцать рублей жнитво, — въ отчаяніи воскликнулъ Кириллъ Архиповичъ.
— Охъ, ты, Господи, — всплеснула руками барыня. — А пудъ хлѣба на базарѣ двадцать копѣекъ. Вотъ это такъ… Вотъ это посовѣтовалъ, батюшка, въ добрый часъ сѣять.
И долго еще выслушивали другъ друга барыня и приказчикъ, пока, наконецъ, разговоръ не подвинулся къ выясненію положенія вещей даннаго момента.
Въ концѣ концовъ, все оказалось не такъ плохо, какъ могло бы быть.
— Какъ же, жнутъ, — радостно успокоивая, говорилъ Кириллъ Архиповичъ.
— Уже и жнутъ?
— Вся деревня…
— Да ты, что жъ раньше-то не обрадовалъ? Слава Тебѣ, Господи, — крестилась старушка.
— На три рубля дешевле! — напомнилъ Кириллъ Архиповичъ, — я ужъ погрѣшилъ маленько…
— Ну, батюшка, молодецъ!
— А остальную половину хоть до октября… ренду получимъ — отдадимъ.
— Конечно… ну, спасибо, батюшка, спасибо…
— Главное въ разъ, — день — вонъ какой.
И это, конечно, много значило.
— А я его ругаю, — говорила барыня, — самъ, батюшка, и виноватъ. Ну, иди ко мнѣ чай пить… Иди прямо сюда… А я ругаю…
— И я то ужъ обробѣлъ, — вижу, огорчаетесь вы, и самъ не знаю, какъ мнѣ васъ успокоить.
Напился Кириллъ Архиповичъ холоднаго чаю, разсказалъ еще разъ уже по порядку о похожденіяхъ сегодняшняго утра. Барыня разспросила о всѣхъ, кто былъ на базарѣ, и Кириллъ Архиповичъ всталъ и, присѣдая и вытирая усы и бороду, откланялся:
— Ахъ, ну, благодарю васъ… Ѣхать надо въ поле.
— Ну, поѣзжай съ Богомъ.
Пріѣхалъ батюшка служить молебенъ. Отслужили. Послѣ молебна подъѣхалъ становой и фельдшеръ. Молодой становой, полный, добродушный, то конфузился, то старался смотрѣть по военному и выпячивалъ грудь. Скромный, тихій фельдшеръ сидѣлъ осторожно на концѣ стула. Батюшка расхаживалъ большими шагами и задумчиво заглядывалъ въ окна.
Разговоръ не клеился. Коснулись было эпидемическихъ болѣзней и той грязи, которая царитъ въ селахъ. Молодой становой покраснѣлъ, принявъ намекъ на свой счетъ.
— Да съ мужиками развѣ что-нибудь подѣлаешь, — отвѣтилъ онъ въ свое оправданіе. — Сколько разъ я имъ говорилъ — ничего не понимаютъ.
Внучка, скучавшая въ этомъ обществѣ, уныло посмотрѣла на станового, скользнула взглядомъ по лицамъ другихъ и уставилась въ окно.
— Которые и понимаютъ, — заступился батюшка и, посмотрѣвъ на дѣвушку, оправилъ свои густые красивые волосы.
Тихій фельдшеръ, все время внимательно слушавшій, кивнулъ головой и хриплымъ нерѣшительнымъ голосомъ, придерживая нѣжно свою черную бороду, произнесъ:
— Понимаютъ.
— А понимаютъ, такъ что жъ у васъ въ селѣ грязи больше, чѣмъ гдѣ либо? — бросилъ фельдшеру пренебрежительно становой.
— Такъ вѣдь… Не мнѣ же ее возить, Петръ Степановичъ.
— Не про васъ и говорится… говорится про мужика… Хоть бы вашимъ мужикамъ — не говорилъ я развѣ?
Старушка хлопотала въ столовой и, когда все было готово, позвала гостей обѣдать.
Послѣ обѣда убрали столъ и самоваръ подали. Пьютъ чай гости. Жаркое солнце льетъ свои раскаленные лучи въ окно, волны табачнаго дыма ходятъ по комнатамъ.
Сидитъ старушка, празднуетъ свой шестьдесятъ шестой годъ пребыванія на землѣ. Щемитъ на душѣ: словно жаль чего-то, что-то вспоминается, — такое же неуловимое, какъ этотъ веселый день урожайнаго лѣта. Прошло все, какъ и этотъ день пройдетъ.
— Какъ совершеніе урожая пошлетъ Господь… — говоритъ задумчиво батюшка. — Соломой хороши хлѣба, а зерно не хвалятъ… Старыя земли…
Старушка вздохнула, отогнала свои мысли и, качая головой, проговорила:
— Хоть и новыя… хоть двѣсти пудовъ уродитъ, да цѣнъ нѣтъ, — хуже голоднаго года и будетъ.
— Да, выручки не будетъ.
— Сколько опять помѣщиковъ съѣхалось по своимъ усадьбамъ, — качнувшись на своемъ стулѣ, вставилъ становой, — губернатора ждутъ.
— Что, батюшка, твой губернаторъ здѣсь подѣлаетъ?
— Ничего, конечно, не поможетъ: не свои же вамъ деньги дастъ.
— Когда, по завѣщанію мужа, отпускала я своихъ мужиковъ на волю, — и-и! — На меня тогдашній-то какъ! Что вы дѣлаете? Вы мнѣ всю губернію взбунтуете. А черезъ восемь лѣтъ всѣмъ волю дали.
— Ну, такъ вѣдь это когда было… Конечно, губернаторъ тотъ вамъ пустое толковалъ, — фыркнулъ становой.
— Охъ, батюшка, чѣмъ, чѣмъ, а заднимъ-то умомъ крѣпки мы… Назадъ оглянешься, все тамъ, какъ на ладонкѣ, видишь…
— А впередъ-то тоже, — усмѣхнулся становой, — пожалуй, загадывай… Другой разъ за это такъ влетитъ нашему брату, что и думать забудешь.
Становой энергично всталъ, тряхнулъ головой и заходилъ по комнатѣ, звеня шпорами.
— Ну я, батюшка, свою подать плачу, а тамъ, есть ли, нѣтъ твой губернаторъ — меня не пугай имъ.
— Вамъ… оно, конечно, что, — про себя говорю.
Внучка вошла и присѣла на стулъ съ такимъ видомъ, какъ бы спрашивала: «долго вы еще тутъ будете сидѣть?»
Становой оглянулся и началъ прощаться. Онъ звякалъ шпорами и, протягивая руку, сгибалъ ее у локтя кренделемъ. За нимъ, посмотрѣвъ изъ-подъ рясы на часы, осторожно поднялся, оправляя волосы, батюшка. Совсѣмъ тихо и смущенно привсталъ съ кончика стула и фельдшеръ. Онъ поклонился издали барышнѣ, дружелюбно поклонился и пожалъ руку старушкѣ, пожалъ руку появившейся въ дверяхъ нянѣ и, кашлянувъ, вышелъ за другими въ сѣни.
Уѣхалъ становой, уѣхалъ батюшка въ своей плетушкѣ, приподнявъ на прощанье свою мягкую, круглую съ большими полями шляпу, а фельдшеръ пошелъ во флигель.
Пріѣхалъ Кириллъ Архиповичъ съ поля обѣдать. Поставилъ лошадь подъ навѣсъ и пошелъ было къ своему флигелю. Но, увидѣвъ вдругъ громадный котелъ, стоявшій десятки лѣтъ возлѣ колодца, онъ остановился, подумалъ и рѣшилъ привести въ исполненіе свою давно задуманную мысль, — поставить котелъ подъ навѣсъ.
— Все трудитесь? — подошелъ къ нему фельдшеръ, наблюдавшій нѣкоторое время, какъ Кириллъ Архиповичъ, напрягаясь, катилъ по двору котелъ.
— Да вотъ охота… Который годъ ужъ на вѣтру, да на дождѣ стоитъ: ржавѣетъ.
— Извѣстно… Да вы куда его?
Кириллъ Архиповичъ обвелъ мутными глазами дворъ и ткнулъ пальцемъ въ самый дальній уголъ навѣса.
— Ну, давайте вдвоемъ…
И приказчикъ съ фельдшеромъ принялись за котелъ.
— Кириллъ Архиповичъ, ты что это? — крикнула изъ окна старая барыня.
— Да, вотъ, обѣдать пріѣхалъ было.
— Обѣдалъ?
— Да нѣтъ, не угодилъ еще… Вотъ ужъ котелъ перва…
— Нашелъ время!.. Брось… Обѣдать иди… Тамъ же жнутъ у тебя…
— Сейчасъ-то обѣдаютъ, положимъ… Бросить, что ль ужъ развѣ?
— Ужо, ужо, — крикнула барыня.
Кириллъ Архиповичъ бросилъ на полдорогѣ котелъ и пошелъ съ фельдшеромъ къ себѣ.
— Ахъ, вотъ, кстати, — вспомнилъ онъ. — У меня вѣдь опять, Алексѣй Ивановичъ… Какъ вотъ жара: подступитъ, — хоть ты что…
Кириллъ Архиповичъ показалъ подъ ложечку.
— Да у васъ это всегда — какъ жара… Посмотрѣть надо…
— Пожалуйста. Ахъ, вотъ чего: какъ же? Овсеца-то надо лошадкѣ дать. Вы вотъ что: вы идите, а я сейчасъ…
И Кириллъ Архиповичъ пошелъ къ амбару.
Такъ и не дождался его фельдшеръ. На полдорогѣ Кириллъ Архиповичъ опять о чемъ-то вспомнилъ, повернулъ за новымъ дѣломъ, потомъ забрался на задній дворъ и, увлекшись, сталъ пересматривать валявшееся тамъ разное ржавое старье: это вотъ совсѣмъ еще хорошій лемехъ, а это винтъ совсѣмъ новый… И Кириллъ Архиповичъ задумался, на что бы употребить его.
Когда онъ попался опять на глаза барынѣ, она спросила:
— А ты еще не уѣхалъ?
— Сейчасъ ѣду, — отвѣтилъ Кириллъ Архиповичъ. — Кусочекъ дай какой-нибудь, — заглянулъ онъ въ свое помѣщеніе и, увидѣвъ фельдшера, вскрикнулъ:
— Ахъ, Алексѣй Ивановичъ… Я вѣдь и позабылъ про васъ… Какъ же теперь? До другого раза, что ли?
— Такъ что жъ? Какъ-нибудь послѣ…
— Дѣлъ, сами видите, вонъ сколько…
— Дѣлъ-то много.
Получивъ ломоть хлѣба, Кириллъ Архиповичъ побѣжалъ къ навѣсу, гдѣ стояла его лошадь, взнуздалъ ее и поѣхалъ, судорожно подергивая возжами и въ то же время торопливо пережевывая откушенный ломоть хлѣба.
Барыня провожала глазами своего склонившагося на бокъ приказчика и думала съ огорченьемъ, что порядочный онъ у нея размазня. И въ то же время красной ниткой чрезъ всю дѣятельность приказчика проходило одно его неотъемлемое качество — честность.
— Честный, — прошептала старушка, какъ неотразимый доводъ самой себѣ, — преданный и честный. Да и вижу я его насквозь, а съ умнымъ свяжись — и не распутаешься: вонъ какъ у Лопатиныхъ, и имѣніе изъ рукъ ушло.
Кириллъ Архиповичъ, пріѣхавъ съ обѣда на жнитво, узналъ и пріятную, и непріятную въ то же время для себя новость: на базарѣ — татаръ угнали жать по пяти, вмѣсто пятнадцати рублей. Дмитріевскіе жнецы, сбившись въ кучи, вели объ этомъ оживленный разговоръ. Виновникомъ упавшихъ цѣнъ называли Гаюшинскаго приказчика Ивана Феногеновича. Оказалось, что Кириллъ Архиповичъ погорячился и вдвое дороже нанялъ жнецовъ. Сперва, по деликатности, Кириллъ Архиповичъ, узнавъ о пятирублевой цѣнѣ, постарался скрыть непріятное впечатлѣніе и только замѣтилъ:
— Ну ужъ! чье счастье какое… — но, походивъ немного, отъ однихъ къ другимъ, онъ сказалъ: — Того… Сказывать ужъ хоть не надо барынѣ… Только разстроится.
— Зачѣмъ сказывать? — энергично отозвался сытый, плотный парень Михайло. — Извѣстно, кому какое счастье.
И словно боясь, какъ бы это счастье вдругъ не повернулось спиной къ односельчанамъ, Михайло закричалъ:
— Ну чего жъ стоять? Жать, такъ жать. Можно и потрудиться: не зря же въ самомъ дѣлѣ этакія деньги отваливать.
У жнецовъ дружно сверкали серпы, и, описывая по воздуху круги, бабы и мужики складывали горсти уже срѣзанной ржи, а Кириллъ Архиповичъ какъ сѣлъ на снопъ у табора, такъ и сидѣлъ, все думая, какъ ему быть теперь.
Солнце книзу уже пошло, когда показалась вдругъ плетушка самой барыни. Наталья Ивановна ѣхала съ внучкой и весело всматривалась въ ряды стоявшихъ скирдъ тамъ, гдѣ вчера еще волновалась густая рожь.
Кириллъ Архиповичъ совсѣмъ раскисъ и самъ передъ собой только разводилъ руками.
— Что? — подсѣлъ къ нему староста. — А вѣдь неловко, Кириллъ Архиповичъ, барыня-то ѣдетъ… про цѣну узнаетъ базарную…
— То-то узнаетъ… Скажетъ, что вотъ я съ тобой для міру старались… она вѣдь сумнительная: а я тутъ что?
— Узнаетъ… На народѣ, гдѣ спрячешь… Я калякалъ кой съ кѣмъ… Вотъ чего… Десятинки три дадите у пчельника, а міру водки ведра два: и Богъ съ вами и съ деньгами, — на помочь повернемъ дѣло…
Кириллъ Архиповичъ ожилъ.
— А пойдутъ? — спросилъ онъ, не смѣя вѣрить.
— А ты… вонъ они: Трусовъ, Аношинъ, Бѣляковъ уже снуютъ по народу: дай срокъ… Теперь маненько водкой раздразнить ихъ: пойдетъ дѣло…
Сейчасъ же распорядились и стали обносить водкой жнецовъ.
Когда подъѣхала барыня, дѣло было уже сдѣлано. Староста, отойдя къ агитаторамъ и поговоривъ съ ними, ласково-дѣловито повернулся и кивнулъ приказчику:
— Пошли…
Отлегло у Кирилла Архиповича отъ сердца.
Пошли — одно слово, да тяжелое, — двѣсти слишкомъ рублей въ карманѣ останется: ну, это такъ подарочекъ къ рожденію.
Кириллъ Архиповичъ бросился навстрѣчу къ барынѣ и, судорожно схватившись за бортъ плетушки, началъ было:
— Ахъ, вотъ чего… — Но лицо его выражало такое мучительное напряженіе, что старая барыня тоскливо-испуганно вскрикнула:
— Да говори же, говори, батюшка, — что еще?
— Ахъ, да нѣтъ же ничего… Слава Богу все благополучно.
И Кириллъ Архиповичъ началъ дѣлать гримасы и въ то же время кивать головой въ сторону кучера: очевидно, ему хотѣлось, почему-то по секрету отъ кучера, сообщить барынѣ новость. Но старуха не понимала: она напряженно всматривалась въ приказчика, смотрѣла въ спину кучера и, потерявъ терпѣніе, опять закричала на своего приказчика:
— Батюшка ты мой, пожалѣй старуху: не мучь.
— Ахъ, — вздохнулъ еще разъ приказчикъ, — видно ужъ такъ…
И Кириллъ Архиповичъ разсказалъ, наконецъ, о томъ, что крестьяне хотятъ повернуть все дѣло на помочь, вмѣсто денегъ. Подошли староста и передовые.
— Что вотъ, батюшка, говоритъ мнѣ приказчикъ? — наклонилась добродушно и таинственно старушка къ старостѣ.
Староста не сразу отвѣтилъ. Онъ положилъ сперва руку на облучекъ, посмотрѣлъ куда-то въ сторону и, наконецъ, уставившись въ барыню, ласково-добродушно сказалъ.
— Такъ надумались мы, Наталья Ивановна, послужить тебѣ… дѣло сусѣдское…
— Охъ, батюшка мой, я ужъ и не знаю, какъ благодарить-то…
— Ничего, барыня, — задумчиво отвѣтилъ Аношинъ, которому пришлось долго толковать съ задорнымъ парнемъ Михайлой, — выжнутъ безо всякаго…
— О?
— Вѣрно, за водкой посылайте…
— Господи, такъ вѣдь конечно, — засуетилась старуха. — Вотъ, вотъ…
Наталья Ивановна торопливо достала бумажникъ изъ кармана и, отсчитавъ деньги, дала ихъ приказчику.
— Три ведра, — приказала она.
— Довольно двухъ, — кивнулъ головой староста.
— Три батюшка, три, — настояла барыня.
— Ну, спасибо… Народъ охотнѣе будетъ хвататься… Идти къ нимъ…
И староста, а съ нимъ и его свита пошли по рядамъ.
Староста говорилъ громко, такъ, чтобъ слышала и барыня, и жнецы.
— Эй, ребята, жни получше — три ведра барыня жертвуетъ вамъ…
Рѣдкіе изъ жнецовъ при этомъ подымались и оглядывались въ сторону барыни, большинство же молча, сосредоточенно жали.
Передъ иными останавливался староста и тихо говорилъ:
— Такъ вѣдь чего же станешь дѣлать? Неужели вотъ такъ за горло? Вонъ цѣна на базарѣ, слыхали? Опять много ли придетъ на человѣка, если по базарной цѣнѣ, а тутъ хоть уважка… а вотъ по жнивамъ скотину допуститъ опять… А главное присталъ приказчикъ: меня, молъ, подвели…
— Ужъ ему, конечно, передъ барыней неловко…
— А намъ-то съ нимъ же жить…
— Оно, конечно, такъ… Эхъ… чего станешь дѣлать?
— Такъ вѣдь объ этомъ самомъ и рѣчь…
Бабушка и внучка сошли съ плетушки на землю, прошли нѣсколько шаговъ и присѣли у перваго скирда хлѣба.
Бабушка, щурясь, все смотрѣла на ряды жнецовъ и все еще не могла освоиться съ мыслью, что двѣсти рублей свалились ей съ неба. Она была и довольна, и смущена, и почему-то старалась не смотрѣть на внучку. Лицо внучки было покорно огорченное.
— Вотъ, бабушка, ты говорила, что будутъ лишнія деньги — школу построишь… Вотъ эти деньги отдай…
— Да гдѣ жъ деньги, матушка, когда ихъ нѣтъ у меня!
— Пришлось бы доставать…
— Ну, такъ доставать еще…
— Ну, вотъ, когда достанешь, и дай…
Глаза старухи смущенно забѣгали, и она отвѣтила, не смотря на внучку:
— Ну, не все сразу… Достать! И даромъ жнутъ, а толку нѣтъ.
— Зачѣмъ же сѣять тогда?
— Зачѣмъ, зачѣмъ, — повторяла старуха.
— Такъ всегда, — пренебрежительно сказала внучка и отвернулась.
Бабушка молчала.
Молчаніе тянулось долго и было непріятно старухѣ. Наконецъ она сказала:
— Для васъ хлопочу, — все вамъ останется… Хоть все раздайте…
— Что жъ, отдайте? Я, можетъ, и не доживу еще до того времени…
— Доживешь, матушка… и въ умъ войдешь.
— Барыня, — подошелъ къ ней крестьянинъ, жавшій до сихъ поръ, — я къ тебѣ все насчетъ лѣсу докучать пришелъ.
Старуха растерянно опять покосилась на внучку, на крестьянина и спросила:
— А что тебѣ, батюшка?
— Да все вотъ насчетъ лѣсу…
Барыня хорошо знала всю эту исторію съ лѣсомъ: былъ проданъ лѣсъ, назначенъ былъ срокъ для вывозки его, лѣсъ въ срокъ не былъ весь вывезенъ, и, согласно печатному ярлыку, крестьянинъ лишался права на оставшійся лѣсъ.
— Въ чемъ дѣло? — спросила еще разъ старуха, словно ничего она не знала.
Крестьянинъ долженъ былъ разсказать ей подробно все.
— Батюшка мой, — проговорила, выслушавъ, старая барыня, — а кто же тебѣ виноватъ?
— Такъ вѣдь чего же станешь дѣлать? Не успѣлъ.
— Такъ вѣдь, батюшка мой, молодой-то лѣсокъ взялся, — ты его топтать станешь теперь…
— Гдѣ взялся?.. Когда ему взяться было?
— Нѣтъ, взялся, батюшка, какъ сѣянный пошелъ: сама видѣла.
— Пропадать видно моему лѣсу, — махнулъ рукой крестьянинъ.
— Лѣсъ, батюшка, теперь не твой.
— И деньги отдалъ, да и лѣсъ выходитъ не мой, — фыркнулъ крестьянинъ.
— А зачѣмъ же ты его не вывезъ? мнѣ что же полѣсовщика изъ-за тебя лишняго держать? Ты вѣдь знаешь, что мой теперь въ полѣ…
— Зачѣмъ лишняго? свой лѣсъ вывезу, неужели же твой захвачу?
— Ты не захватишь, а вѣдь всякій есть: другой и захватитъ. Васъ тысячу человѣкъ: тебѣ поблажку и всѣмъ надо… Я, старуха одинокая, какъ съ вами тогда соображусь, если одного порядка не заведу.
— Порядокъ?! Деньги отдалъ, а лѣсъ опять не мой: ужъ Богъ съ нимъ и съ порядкомъ такимъ.
Крестьянинъ говорилъ грубо.
— Ну что жъ, батюшка, ругай меня старуху, — напряженно тоскливо проговорила барыня.
— Кто ругаетъ? Богъ съ тобой и съ твоимъ лѣсомъ, когда такъ… И водки твоей пить не хочу, — уйду и Богъ съ тобой.
— Вотъ видишь ты какой: сердце-то у тебя злое… Не хорошо, батюшка, не хорошо…
— Ну, ладно: какой есть, такой и есть. Марья! будетъ жать! — закричалъ своей женѣ крестьянинъ.
— Ишь какой! На зло дѣлаетъ, — мотнула раздраженно головой старуха. — Ты что жъ меня хочешь на всю деревню срамить?
— Бабушка, — вмѣшалась внучка, — вѣдь это же, дѣйствительно, его лѣсъ.
— Ну, вотъ, — сказалъ крестьянинъ, — твоя кровь, а мое жъ баитъ.
— Да ты что грубишь? — накинулась на него барыня, вдругъ вспыхнувъ.
— Чѣмъ я грублю? Э, Богъ съ тобой!
Крестьянинъ не на шутку собрался уѣзжать.
Старуха не знала, что дѣлать: и лѣса жаль было, и передъ внучкой неловко, и передъ деревней выходила непріятная исторія: разнесется далеко кругомъ въ преувеличенномъ видѣ.
Едва, едва помирилъ барыню съ крестьяниномъ подоспѣвшій староста и приказчикъ. Старуха отдала лѣсъ.
— Ну и ладно, ну и иди, — погналъ жать староста получившаго свой лѣсъ крестьянина.
Но старушка еще долго не могла успокоиться.
— Видно сразу нехорошаго человѣка: пришелъ бы тихо, смирно, а то вотъ при народѣ… Не хорошо… Не хорошо… Старуха я, грѣхъ такъ… Портится народъ.
— Нынче всякаго народу довольно, — философски успокоивалъ ее староста.
— Ну, что жъ? Богъ съ нимъ… А все-таки скажу: не хорошо…
— Извѣстно: гдѣ хорошо?
Но когда привезли водку и жнецы стали подходить и, выпивъ, жали старой барынѣ и ея внучкѣ руку, а бабы цѣловались съ ними, — когда очередь дошла до крестьянина, бранившагося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:
— Ну, давай мириться… — и сама наливъ стаканъ, подавая, сказала: — ну, ужъ пей… Будетъ: кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ.
— Мириться, значитъ, охота, — поддакнулъ кто-то изъ толпы.
— Мировая у васъ выходитъ, — сказалъ другой.
— Такъ вѣдь я что? — говорилъ крестьянинъ, принимая водку и кланяясь, — прости и ты, коли въ чемъ обидѣлъ… Мы мужики, чего понимаемъ?
И выпивъ, крестьянинъ довольно крякнулъ.
— Ну, вотъ и помирились, — крикнулъ весело кто-то изъ толпы.
— Я вѣдь, батюшка, — объясняла старуха, — не люблю ссориться. Пусть же мое пропадаетъ лучше…
Мировая барыни съ мужикомъ, да водка развеселили толпу.
— Простая ты у насъ, — весело произнесъ, подвыпивши, какой-то корявый мужикъ, — страсть простая!
— Противъ нашей барыни и нѣтъ, — покровительственно бросилъ, уходя, другой.
— Ну, вы тамъ: жать! — крикнулъ кто-то. — Кончать, что ль!
— Ай-да!
Молодой парень Никаноръ, тонкій, съ черными глазами, съ пѣтушинымъ перомъ въ шапкѣ, пожавъ барышнѣ руку, дѣлился впечатлѣніями съ окружавшими парнями.
— Сахарная… — онъ сдѣлалъ сладкую мину.
— Ишь, дьяволъ, куда лѣзетъ… Тебѣ бы вотъ ее?
— Взялъ бы! Эхъ!
И Никаноръ ловко и весело пустился въ присядку.
— Жать, жать! — валила толпа. — Бабы, пѣсни!
Склонивъ на бокъ голову, во главѣ пестрой ленты сарафановъ, уже заходила въ рожь и запѣвала Авдотья своимъ звонкимъ до визга голосомъ хоровую пѣсню.
Поютъ пѣсни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня и внучка задумалась. Сидятъ обѣ у той же скирды и смотрятъ: бабушка въ землю и грызетъ своимъ беззубымъ ртомъ соломинку, а внучка — на заходящее солнце, на толпы жнецовъ, на ту избушку, что стоитъ тамъ далеко надъ обрывомъ рѣки. Туда бы въ эту хижину, въ эту мирную идиллію, съ книгой въ рукахъ забыться отъ житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящаго человѣка.
Она раскрыла свою книгу и прочла написанное курсивомъ:
«Высшее счастье въ трудѣ».
Въ какомъ трудѣ? Тамъ, въ той хижинѣ, или въ борьбѣ за общую правду? А гдѣ правда и гдѣ въ жизни сознательное мѣсто борца? И безъ этого опредѣленнаго мѣста всѣ помыслы о добрѣ и правдѣ развѣ не тотъ же рычагъ Архимеда, безъ точки опоры, о которомъ говорилъ онъ: «Дайте мнѣ точку опоры и я подыму вамъ землю». Дайте… Но кто дастъ?
Кто-то ѣдетъ по дорогѣ: крестьянинъ подъѣхалъ, соскочилъ съ лошади, снялъ шапку и подошелъ къ господамъ. Записку подалъ изъ Красныхъ Зорекъ: зовутъ барышню кататься на рѣчку.
Прочла барышня. И хочется ѣхать ей и не хочется, а бабушка уговариваетъ. Еще подумала и согласилась ѣхать.
— Я съ Кириллой домой доѣду, поѣзжай, — говорила, провожая ее, бабушка.
— Надо еще домой заѣхать переодѣться. Стоитъ ли ѣхать?
— Поѣзжай, поѣзжай, — твердила бабушка. — Тамъ и ночевать оставайся.
Огорчился Никаноръ, когда по окончаніи работы пришелъ съ другими къ старой барынѣ допивать водку и не нашелъ возлѣ нея внучки съ сѣрыми глазами.
— А она-то куда дѣвалась? — спросилъ онъ самъ себя, разведя руками.
— Что? улетѣла? — спросилъ его кто-то.
— Эхъ, улетѣла! Напьюсь съ горя.
Всѣ смѣялись и Никаноръ смѣялся, и кто не могъ допить, подавалъ ему и говорилъ:
— Ну что жъ, допивай?
— А что? Выпью!
И Никаноръ пилъ. Его добрые, красивые глаза въ это мгновеніе широко-широко раскрывались. И больнѣе въ сердцѣ щемилъ недосягаемый для него образъ барышни. Потомъ туманнѣе стало въ головѣ, отшибло память, и забылъ Никаноръ, о чемъ болѣло сердце, но все пилъ и пилъ, потому что все подносили.
— А вы, будетъ… Что въ самомъ дѣлѣ? Опоите человѣка.
Парни смѣялись.
— Ну вотъ еще? Опоишь его, быка этакаго.
Уже стемнѣло, когда потянулись пьяные жнецы домой.
Тамъ далеко потухалъ западъ, темнѣло, и при самой землѣ только разливался красноватый отблескъ, а пьяныя пѣсни долго еще неслись и замирали въ пустѣвшемъ полѣ.
Никанора, безъ чувствъ, уложили въ телѣгу, и ѣхалъ онъ, заваленный одеждой пьяныхъ помочанъ, забытый всѣми. Привезли въ деревню только трупъ его: платьемъ ли завалили, опился ли — такъ и не знали.
Наталья Ивановна ничего не знала о томъ, что на ея помочи опился человѣкъ, и довольная поѣхала съ своимъ приказчикомъ домой въ его тряской плетушкѣ.
— Охъ, батюшка, растрясъ совсѣмъ, — говорила она, вылѣзая изъ экипажа, когда пріѣхали домой. — Маша, чай готовъ?
— Ну, а я пойду обѣдать, — заявилъ приказчикъ.
— Какъ обѣдать?
И узнавъ, что Кириллъ Архиповичъ такъ и не обѣдалъ, барыня совсѣмъ умилилась:
— Ну ужъ, батюшка, прости Христа ради: досталось тебѣ сегодня.
Въ голосѣ ли барыни что было, чувствительный ли ужъ такой отъ природы былъ Кириллъ Архиповичъ, но онъ быстро, горячо произнесъ:
— Что вы, что вы, матушка Наталья Ивановна, я для васъ не то что не обѣдать, я для васъ… тоись такъ хочу послужить… такъ… однимъ словомъ, какъ отцы наши вамъ служили.
Старушка разстроилась, и слезы сверкнули на ея усталыхъ глазахъ.
— Спасибо, батюшка мой, спасибо тебѣ… Вижу я твою службу и усердіе… Дай Богъ и тебѣ, батюшка, всего.
Напилась Наталья Ивановна чаю, — внучекъ давно уже напился, — убрала чайницу, сахаръ и хлѣбъ, заглянула къ внуку и, увидѣвъ его на кроваткѣ, а няню возлѣ, сказала: «ну спи, спи, батюшка. Господь съ тобой», притворила дверь и пошла въ свою комнату, всю уставленную образами.
Горятъ лампадки и переливаются въ нихъ лучи, играютъ въ яркихъ золотыхъ ризахъ образовъ и дальше заглядываютъ въ тотъ темный уголъ, гдѣ на широкой двухспальной кровати лежитъ старая барыня, теперь раздѣтая и готовая ко сну, лежитъ и смотритъ своими усталыми глазами въ потолокъ. Старушечьи мысли о смерти бродятъ въ головѣ и мѣшаются съ разными мелочами текущей жизни: хозяйствомъ, посѣвомъ, внучатами…
Скоро, скоро такъ же будетъ она лежать уже безъ мыслей и словъ: будетъ загадочно и строго смотрѣть ея темное лицо, а душа улетитъ къ Тому, предъ Кѣмъ всѣ равны, предъ Кѣмъ однѣ души человѣческія!.. И вѣкъ вѣчный все-то всѣ вмѣстѣ тамъ, предъ Его престоломъ.
«А здѣсь, — думаетъ старушка, — вотъ какъ мигъ одинъ и жизнь-то, а врозь — иная всякому доля… Вѣкъ вѣчный вмѣстѣ, — сладко засыпаютъ ея мысли, — а жизнь-то врозь». И вздыхаетъ и спитъ уже старушка. Устало повернулось ея лицо къ лампадкамъ, и бѣгаютъ тѣни по этому блѣдному, неподвижному, въ чепчикѣ, расширенному книзу лицу.
Уложила няня спать Петю. Тихо въ комнаткѣ. Пузатый комодъ съ мѣдными ручками въ одномъ углу, кресло и рабочій столъ въ другомъ, двѣ кровати.
На стѣнѣ, рядомъ съ образами въ сѣрыхъ искристыхъ рамкахъ двѣ картинки. На одной на колѣняхъ стоитъ молодая монахиня, и передъ ней Господь раскрылъ Свое сердце. Горитъ сердце въ огнѣ и страшно тянетъ къ нему сложенныя руки монахиня. А на другой картинкѣ въ гробу ужъ монахиня, и ангелъ на крыльяхъ уноситъ въ звѣздное небо ея спеленутую душу.
Лежитъ Петя, обнявъ свою куклу, безобразнаго Ваньку, и ждетъ, когда сонъ закроетъ ему глазки. Маша заглянула. Закрылъ было и опять открылъ Петя глазки.
Тихо мурлычитъ няня:
У-у-летѣлъ орелъ домой,
Сѣло солнце за горой.
— Няня, разскажи про монашку.
Няня нехотя прерываетъ пѣсню.
— Ну, видишь монашка… Вотъ Господь передъ ней. Видишь, отъ грѣховъ сердце горитъ Его: кажетъ монашкѣ, а ей жаль. А вотъ тутъ ужъ умерла монашка… Ничего ужъ ей не надо… Душу вотъ, видишь, ангелъ несетъ.
— Куда?
— Въ небо… Къ Господу Богу своему.
Смотритъ Петя внимательно, и смущаетъ его контрастъ размѣровъ большой монахини въ гробу и ея маленькой спеленутой души въ рукахъ ангела.
— Она на небѣ уже маленькая будетъ?
— Видишь вотъ.
— А ходить она умѣетъ?
— Зачѣмъ ей ходить? Ангелы на рукахъ носить ее станутъ.
— И меня будутъ такъ носить?
— Заслужишь и тебя.
— И Ваньку?
— Ванька кукла. Ванька пропадетъ.
— Пропадетъ? А бабушка пропадетъ?
— Бабушка умретъ.
— А собака умретъ или пропадетъ?
— Пропадетъ.
— А кроватка?
— Пропадетъ.
— А сапожки?
— Пропадутъ.
— А сабля?
— Тоже пропадетъ.
Петя растерянно водитъ глазами: все то, что любилъ онъ — все пропадетъ. И Петя робко говоритъ:
— Няня, я тоже пусть пропаду…
— О, глупый какой! Спи…
Вздохнулъ Петя и покорно смотритъ на своего друга Ваньку, на его разбитую голову. Глазки совсѣмъ слипаются и думаетъ онъ: «Старый сталъ мой Ванька: скоро ужъ онъ пропадетъ».
И опять тихо и монотонно поетъ няня:
У-у-летѣлъ орелъ домой,
Сѣло солнце за горой.
Стемнѣло совсѣмъ. Разлился мракъ и напоилъ воздухъ ароматомъ полей и стараго сада. Во мракѣ мелькаютъ огоньки усадьбы и кажутся они въ волнахъ темной ночи огнями какого-то безмятежно плывущаго корабля.
Молодой кучеръ Листратъ, заброшенный судьбой далеко отъ своей деревни, сидитъ у воротъ конюшни и тихо поетъ городскую пѣсню о томъ, что покинулъ онъ свой отчій домъ, и только собачка вѣрная воетъ у воротъ, да воронъ на крышѣ кричитъ.
Раздастся голосъ по лѣсамъ:
Заноетъ сердце, загруститъ,
Только меня не будетъ тамъ.[1]
И щемящей тоской хватаетъ пѣсня за сердце. Мягкій баритонъ пѣвца замираетъ въ темной деревенской ночи, замираетъ боль по какой-то иной неизвѣстной жизни. Молодая Марья стоитъ у дверей крыльца, едва видно ея свѣтлое платье, и слушаетъ раздумчиво сладкую пѣсню Листрата. Луна взошла.
Уснулъ Петя, а тутъ же на другой кровати возлѣ него улеглась и няня. Потушила свѣчку и въ узорное окно смотритъ къ ней свѣтлая лунная ночь. Сколько лѣтъ прошло — все та же она, эта голубая ночь. Всегда и смолоду она строга была и въ мысляхъ не держала: но молода, красива была. О-охъ, и вспомнить страшно! Не ждала, не чаяла… Спитъ не спитъ, открыла глаза и замерла: стоитъ надъ ея кроватью баринъ. Охъ, чего онъ хочетъ?! Въ одной рубахѣ она… А мужъ? а барыня молодая услышитъ? а грѣхъ? И замерла… Хотѣла крикнуть. Обнять хотѣла, коснуться не посмѣла. Ушелъ баринъ, и осталась она одна съ своимъ грѣхомъ. Куда уйдешь отъ него? И жутко, и крестится на образа. Стыдно! давно забыть бы надо, старуха: въ могилѣ вѣчнымъ сномъ спитъ баринъ…
О-охъ, какъ-то ему тамъ? Что-то ей будетъ?! Какими глазами придется на барыню свою смотрѣть?! А хуже всего, что и до сихъ поръ на духу такъ и не покаялась. Въ монастырь бы… довести до пути Петю и туда, въ келейку, дни и ночи на колѣняхъ замаливать свой тяжкій грѣхъ предъ людьми и Богомъ, предъ мужемъ и барыней.
Тухнутъ огни въ усадьбѣ.
Кучеръ прошелъ къ лошадямъ въ конюшню, наслушалась и Маша пѣсенъ и спитъ въ коридорѣ, подбросивъ подъ себя какую-то свитку.
Только у приказчика еще горитъ въ окнѣ огонекъ. Лысая голова его громаднымъ пятномъ обрисовалась на стѣнѣ, и выводитъ онъ буква за буквой письмо къ сыну, ученику фельдшерской школы.
«Любезный нашъ сынъ, Степанъ Кирилловичъ! Во первыхъ строкахъ нашего письма объявляемъ вамъ, что вы подлецъ. Сказывали мнѣ добрые люди, что вы цыгарки курите и водку пьете и даже въ пьяномъ состояніи видѣли васъ на улицѣ. Я самоучкой грамоту произошелъ и того со мной не было, а на ваше ученье я послѣднія деньги убиваю. А мои деньги трудовыя и про черный день ничего не прикоплено и, не дай Богъ, помретъ наша барыня, долженъ я поэтому изъ-за васъ нужду принять великую. А, впрочемъ, посылаю вамъ мое родительское благословеніе, навѣки нерушимое. И еще посылаю вамъ десять рублей деньгами, чтобы вы ихъ не мотали, а меня старика пожалѣли бы. И еще вамъ кланяется…»
Шла цѣлая страница поклоновъ отъ всѣхъ.
Уже потухли всѣ рѣдкія звѣзды на блѣдномъ небѣ. Только одна упорная словно увязалась за луной и смотритъ, смотритъ на нее и слѣдуетъ неотлучно за ней.
Но блѣднѣетъ и луна и таетъ и ея яркая спутница въ пустынѣ свѣтлѣющаго неба.
Кончилъ наконецъ и Кириллъ Архиповичъ свое письмо и смотритъ тупо, уныло поверхъ своихъ громадныхъ очковъ въ окно въ пустой, охваченный сномъ разсвѣта, неподвижный дворъ усадьбы старой барыни Ярыщевой…
Примѣчанія
править- ↑ Необходим источник цитаты