В тылу (Венский)/ДО

В тылу
авторъ Евгений Венский

Опубл.: 1916. Источникъ: az.lib.ru • Вместо предисловия
С клыками.
Марь Иванна Д"Арк
Графиня — мать солдатская
Кузина милосердия
Беженцы
Разные
Герой
Пробуждение
Сийесы.
Прелюдия
Пров Фомич с Ильинки
С Литейнаго, 46
Митька из Португальского банка
Координация
Ваше благородие, как же это?
Ильинка себя оказывает
Cher Allee
Средние.
В кафе
Сплин
Под полой
Обыватель
Заячье горе
У пункта
Трафить надо.
Трафить надо
Ф. Сологуб
С. Городецкий
И. Северянин
Н. Агнивцев
Ал. Липецкий
Недотыкомка
А. Д"Актиль
Wega
Мих. Андреев
Ф. Сологуб
Вл. Кохановский
B. Лазаревский
Несчастной Бельгии
Драматург
Нашим донцам
Издатель
Война и богема
Новый быт.
Читают летучку
Читают
Моей родине
Новый быт
Бурсацкая
На лоне
В кухне
Облом
В новых мехах
Великий русский язык
Все в прошлом
Лирика.
Сестрица
Волшебный корабль

Евг. ВѢНСКІЙ.

ВЪ ТЫЛУ

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Вмѣсто предисловія

Съ клыками.

Марь Иванна Д’Аркъ

Графиня — мать солдатская

Кузина милосердія

Бѣженцы

Разные

Герой

Пробужденіе

Сійесы.

Прелюдія

Провъ Фомичъ съ Ильинки

Съ Литейнаго, 46

Митька изъ Португальскаго банка

Координація

Ваше благородіе, какъ же это?

Ильинка себя оказываетъ

Cher Allee

Средніе.

Въ кафе

Сплинъ

Подъ полой

Обыватель

Заячье горе

У пункта

Трафить надо.

Трафить надо

Ѳ. Сологубъ

С. Городецкій

И. Сѣверянинъ

Н. Агнивцевъ

Ал. Липецкій

Недотыкомка

А. Д’Актиль

Wega

Мих. Андреевъ

Ѳ. Сологубъ

Вл. Кохановскій

B. Лазаревскій

Несчастной Бельгіи

Драматургъ

Нашимъ донцамъ

Издатель

Война и богема

Новый бытъ.

Читаютъ летучку

Читаютъ

Моей родинѣ

Новый бытъ

Бурсацкая

На лонѣ

Въ кухнѣ

Обломъ

Въ новыхъ мѣхахъ

Великій русскій языкъ

Все въ прошломъ

Лирика.

Сестрица

Волшебный корабль

ВМѢСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.

Я карандашъ въ волненьи грызъ, склонившись надъ бумагой, и слалъ въ пространство: «берегись! потѣшусь надъ бѣднягой!».. Я злую книгу сочинялъ съ названьемъ «Типы тыла», и тѣмъ и этимъ поддѣвалъ и въ гриву, въ хвостъ и въ рыло…

Я настрочилъ уже прологъ… Труднѣе стало втрое, — да, я въ поту холодномъ взмокъ и… не нашелъ героя…

Пучковъ, великій сентябристъ, войной забронированъ, и Дурашкевичъ- скандалистъ надолго застрахованъ; совсѣмъ чудесный былъ герой, — для насъ первѣйшій номеръ! — увы, и Карповъ нашъ второй для фельетона померъ… Нельзя теперь Годзнику взять, — спаси меня Создатель! — Годзянко нынѣ, такъ сказать, простѣйшій обыватель.

Взять гласныхъ? Боже упаси! Нѣтъ, это путь опасный: теперь персона на Руси любой досель безгласный… Что-жъ? Околоточнаго взять, градского санитара, управцевъ аховую рать, хапугу коммиссара?. Того нельзя, того не тронь!

— «Великъ, хотя и шкодитъ.»

— «Въ Сморградахъ нонеча Сморгонь.»

«Терситъ въ Патроклахъ ходитъ.»

Какъ ни вертись, героя нѣтъ!.. Застыли «Типы тыла»… Какъ измѣнился Божій свѣтъ! Какъ прежде лучше было! Бывало, жаришь гиль и чушь, что соловейко въ рощѣ, — какъ, (для примѣра) — дачный мужъ страдалъ отъ вѣдьмы тещи…

Теперь, — долой мужья, монъ шеръ! Не надо больше вздора, — пиши:

— «Guillaume s’en va-t-en guerre!»

— «Ха-ха-ха-ха, умора!.. Ха-ха-ха-ха, на Марнѣ бой! Ха-ха, бои на Вислѣ! Вильгешка съ вздутою губой!.. усы его повисли!»..

Ха-ха! Ха-ха! смѣетесь вы?.. Виватъ!.. Позоренъ плакса отъ грозной Марны до Невы, отъ Темзы до Аракса…

А мнѣ, простите, — не смѣшно. Вотъ, скажутъ мнѣ, — чудакъ-то!.. Въ нашъ вѣкъ, конечно, быть грѣшно писателемъ безъ такта…

«Guillaume» позоренъ, споровъ нѣтъ, — и словъ излишни траты, — но тутъ потребенъ не куплетъ, — на то у насъ солдаты..

А мы, простите, — мы должны, пока есть въ сердцѣ сила, прощелкать вшей лихой войны и паразитовъ тыла…

СЪ КЛЫКАМИ.

МАРЬ ИВАННА Д’АРКЪ.

«Красавица всего міра и его окрестностей,

любимица публики (имя рекъ), ѣдетъ

на воину въ качествѣ сестры милосердія.

Болѣзнь, однако…»

Артистка Зарайская, милостью Рока,

Въ ту среду пойдетъ далеко-далеко,

Туда, на Карпаты, влекома судьбой,

Сестрой милосердія, — прямо на бой.

Артистка Зарайская грустью томится:

Ее убиваетъ шальная столица.

Весь день телефонъ… Телеграммы летятъ..

Въ гостиной безъ малаго tout Petrograd

Пажи, лицеисты, мышиный жеребчикъ…

На доброй сестрицѣ холосенькій чепчикъ..

Передничекъ бѣлый… Въ очахъ ея грусть…

Военный стишокъ на устахъ (наизусть).

На столикѣ розъ ароматъ предразсвѣтный

На столикѣ возъ вермишели газетной.

Въ газетахъ замѣтка… Въ замѣткѣ порывъ,

Въ порывѣ печаль, а въ печали — надрывъ

«На-дняхъ изъ гнѣзда на Б. Караванной

Поѣдетъ въ ту среду за славою бранной,

Рѣшившая бросить для родины „Паркъ“,

Артистка Зарайская, русская Д’Аркъ.

Прощайте, страдалица, солнышко наше!

Вернитесь скорѣе бодрѣе и краше!

Да минетъ васъ смерть, и раненья, и плѣнъ!

Прощайте, великая!» (Подпись: «N. N.»)

---

Дыханіе смерти разлито въ гостиной.

Душа умиляется дивной картиной.

Тоскуютъ поклонники, грустно твердятъ:

— Она уѣзжаетъ къ проходамъ Карпатъ…

Молва по столицѣ бѣжитъ, не смолкая.

— Слыхали, конечно, вы, — новость какая!

Зарайская ѣдетъ, какъ русская Д’Аркъ…

Сегодня съ вѣнками поѣдемте въ «Паркъ».

---

Курсистки… банкиры… спортсмэны… студенты…

Восторги.. Записочки… Апплодисменты…

Цвѣты… подношенья… Надъ кассой аншлагъ…

Въ уборной «Кристаль», а къ нему кавардакъ.

---

Вокзалъ провожаетъ великую диву, —

Буквально тамъ негдѣ упасть черносливу

Зарайскую взяли поклонники въ плѣнъ.

Чего такъ боялся оплаченный «N».

Зарайская ѣдетъ. — Прощайте, родная!..

Зарайская плачетъ… — Ахъ, Боже, одна я!..

Зарайская стонетъ… — Измучили, ф-ффу!..

Зарайская «на зиму» ѣдетъ въ Уфу…

ГРАФИНЯ — МАТЬ СОЛДАТСКАЯ.

Кто летитъ въ автомобилѣ,

Сѣя въ пѣшихъ злой протестъ,

И зачѣмъ къ нему прибили

Нить флажковъ и Красный Крестъ?

Можетъ быть, — тамъ жертвы боя?

Санитары?.. Нѣтъ, не то, —

Платье нѣжно-голубое

И зеленое манто…

Браво!.. Браво!.. Фу, разиня, —

Не узналъ?.. Вѣдь, то пылитъ

Наша добрая графиня,

Анна Львовна фанъ-деръ-Флитъ.

---

На пунктѣ тихо… Бѣлья гора.

Сидитъ портниха и шьетъ съ утра.

Володя съ нею, студентъ-юристъ, —

Куда грязнѣе, чѣмъ трубочистъ.

Ихъ незамѣтно,

Ихъ нѣтъ средь насъ,

Зато какъ Этна

Горячъ экстазъ.

А по столицѣ, вздымая пыль,

Съ графиней мчится автомобиль

Тамъ вѣютъ флаги и шантеклеръ.

Чертитъ зигзаги артистъ шофферъ

— Иванъ, налѣво,

У пункта стопъ…

Студентъ и дѣва,

Каморка — гробъ…

— Ахъ, какъ тутъ мило… О, Петроградъ

Табакъ и мыло пуръ повръ сольдатъ.

Мы, безъ сомнѣнья, отрада ихъ

Тамъ, гдѣ сраженья анъ ундъ фюръ зихъ

Чуть шьетъ портнишка,

Студентъ усталъ,

Несутъ бѣльишко

И старъ и малъ.

А по столицѣ, вздымая пыль,

Вновь дальше мчится автомобиль.

— Иванъ, тоскую о страшныхъ дняхъ

Маршъ на Морскую во весь размахъ.

Ушибла палецъ,

Но эта боль

Для насъ страдалицъ

Пустякъ и ноль.

Нельзя графини нигдѣ поймать,

Графиня нынѣ солдату мать,

Графиня всюду, что репортеръ,

Являясь люду, что метеоръ…

---

Но вышла драма:

Скривили бокъ

И «Панорама»,

И «Огонекъ».

Вотъ вамъ награда: пришлось страдать..

О, Русь!.. Какъ надо, не могутъ снять.

КУЗИНА МИЛОСЕРДІЯ.

Веселая дамочка, Нина Сергѣвна, бранитъ камеристку взволнованно-гнѣвно, а та, идіотка, (изъ жанра Ре--ми) знай хлопаетъ кротко «скопскими» ушьми.

— Сто разъ говорила, сто разъ объясняла, что время для жизни давно миновало, — мать-родина требуетъ жертвы отъ насъ… Меня же ты будишь, сокровище, въ часъ, — а надо въ двѣнадцать!.. Готова-ли ванна? звонила-ль графиня Тамара Иванна?.. Дай кофе скорѣе и ванну живѣй, и пусть подаетъ нерадивый Андрей.

---

Часъ — ванна, часъ — завтракъ… Звонки телефона. Потомъ маникюрша Сусанна Семенна. А въ сердцѣ тревога жужжитъ, что оса:

— Ахъ, Господи Боже! четыре часа!.. Къ Лорану! Живѣй!

Преисполненъ отваги, шофферъ артистически строитъ зигзаги. На улицахъ людно, весенне-свѣжо…

— Смотрите, смотрите на красный «Пежо».

Любуется Ниной Сергѣвной столица:

— Сестра милосердія къ раненымъ мчится… Страдалица наша, салдацкая мать, а это, братъ, надо тово… понимать.

Манто въ девять тысячъ, да въ сорокъ — брильянты, куда вы дѣвались — и тряпки и банты? Передничекъ бѣлый и черный платокъ, да черный апостольникъ, мраченъ и строгъ…

---

Страдалицу юркій фотографъ снимаетъ. Страдалица въ горѣ, страдалица таетъ:

— Я такъ избѣгаю ненужныхъ рекламъ… Тамъ карточки всюду, по разнымъ угламъ, а я не хочу, ну… Вотъ я не желаю, я васъ, шеръ ами, отъ души умоляю, — въ витрины меня ни-ни-ни не вставлять, а, если ужъ нужно, то карточекъ съ пять.

---

На Невскомъ съ кѣмъ надо случайныя встрѣчи… Съ солдатикомъ раненымъ тихія рѣчи, — пусть, полнъ умиленья, глядитъ Петроградъ:

— Смотрите, — сестрица, а съ нею солдатъ.

---

Ахъ! Столько работы и разнаго дѣла. Страдалица за день совсѣмъ похудѣла. Страдать за несчастныхъ не такъ-то легко, — и съ этимъ согласенъ румяный Коко, седьмого разряда какой-то тамъ ратникъ, а par exellence, и жуиръ, и развратникъ, спортсмэнъ, побѣдитель на прошломъ серсо…

— Апостольникъ?.. Пфа!.. Холосо!.. Холосо!.. Сестлица, стладалица, Бозья невѣста, — поѣдемъ, возьмемъ кабинетъ у Элнеста, — не такъ фешенебельно — голодъ, — но я-бъ съѣлъ дюзыну устлицъ, какъ бѣсеный клабъ.

— Ужасно, ужасно!.. Тамъ дѣло… солдаты… меня поджидаютъ въ больницѣ палаты… Но, но на минутку, проказникъ Коко, — всего десять устрицъ съ бокаломъ Клико.

---

Рыдаютъ румыны… Брильянтятся люстры… Лакеи мелькаютъ, торжественно шустры. За всѣми дверями «фляграны дели».

— Коко!.. Да проказникъ! Ко… ко…. нешал… ли…

— Ужасно!.. Ужасно!.. Уже закрываютъ?.. Всего-жъ только часъ… И открыть не желаютъ?.. Кружится, Коко, у меня голова…

— Одно остается… Шофферъ! Острова!

---

«Пежо» и нѣжнѣе и какъ-то напѣвнѣй надъ Малою Невкой и Новой Деревней, и воздухъ весенній задумчиво-пьянъ и нѣженъ, какъ старый забытый романъ.

— Пора къ баронессѣ фонъ-Клопъ на собранье… Работа, работа!. Жизнь — трудъ и страданье, вся жизнь, какъ безумный, надорванный бредъ…

— Коко! Я забыла… попасть въ лазаретъ!!!.

БѢЖЕНЦЫ.

Много бѣженцевъ изъ края, «гдѣ военная страда», въ Петроградъ, блаженство рая, мчатъ экспрессы-поѣзда…

Сколько ихъ, несчастныхъ, сирыхъ, штатскихъ жертвъ лихой войны, въ ресторанахъ и трактирахъ нашей мирной стороны. Изъ Пружанъ, изъ Бѣлостока, изъ Свѣнцянъ и мелкихъ Бродъ, разоренные жестоко, мчатся выше и впередъ…

Что ихъ ждетъ въ краю далекомъ? Какъ ихъ встрѣтитъ Петроградъ? Какъ посмотритъ жесткимъ окомъ? Будетъ радъ или не радъ? Растопыритъ-ли объятья? Пуститъ жалкую слезу? — «позабудьте, скажетъ, братья, про военную грозу». Иль сурово-жестко броситъ: — «уходи-ка, молъ, краса!» — и о выѣздѣ попроситъ ровно въ 23 часа.

Значитъ, вновь страдай жестоко отъ шрапнели и невзгодъ въ жуткихъ битвахъ Бѣлостока, Минска, Пинска, Бѣлъ и Бродъ…

---

Моисей Абрамычъ Флитъ въ день часовъ 17 кряду вьется, мечется, юлитъ, словно бѣсъ, по Петрограду. Жизнь — не шутка. Жизнь — борьба… Не раскисни вродѣ тѣста…

Въ 1 часъ — свиданье у Кюба.

Въ 2 " — свиданье у Эрнеста.

Въ 3 " — «мука».

Въ 4 " --«шлакъ».

Въ 5 " --«поставка шпалъ и йода».

Въ 6 " — «поташъ» и «обувь бракъ».

Въ 7 " — «картинки для народа».

Сколько надо взять рекламъ!.. Сколько сбыть овса и краски!.. Да еще къ восьми часамъ быть въ Рождественскомъ участкѣ ..

Вдругъ тамъ приставъ повелитъ:

— Ну-ка, маррршъ въ родное мѣсто!..

И заплачетъ въ горѣ Флитъ, горькій бѣженецъ изъ Бреста…

---

Мимо Вильны… мимо Ровно… по трущобамъ навьихъ тропъ… ланью мчится Сура Львовна, волковысскій «Modes et robes»…

За Варшавой канонада, за Варшавой трескъ гранатъ… убѣгать скорѣе надо, ну, хотя-бы въ Петроградъ.

Добѣжала… Истомилась… Знать, погибнуть не судьба!.. Осмотрѣлась, очутилась въ кабинетѣ у Кюба.

Словно бѣлка, завертѣлась въ вавилонскомъ колесѣ… Какъ мечталось, какъ хотѣлось… жить, какъ сотни… какъ и всѣ…

Князь… Баронъ… Бомонда дамы… «Институтъ античныхъ позъ»… И таинственность рекламы:

«200—300… Feuille de rose»

Семь скандаловъ на недѣлѣ!.. А доходъ?.. Повѣрьте мнѣ, — эти чертовы «модели» неприступны по цѣнѣ. А шампанское?! Въ траншеѣ легче жить, чѣмъ горькимъ намъ… Вотъ онъ гдѣ сидитъ, на шеѣ, этотъ дьявольскій Бедламъ… Не житье, а муки ада!.. Нѣтъ покою, и доколь!… Хоть и есть ужъ тамъ, гдѣ надо, тысячъ на 30 онколь…

А враговъ?! Абрашки!.. Гершки!.. А какой при этомъ рискъ!..

Ой, отправятъ безъ задержки Суру Львовну въ Волковысскъ…

РАЗНЫЕ.

Истомно-ароматная,

На всѣхъ смотря въ лорнетъ,

Обходитъ дама знатная

Притихшій лазаретъ,

Пройдетъ съ субреткой бойкою

Весь госпиталь кругомъ, —

Того одѣлитъ слойкою,

Другого пирогомъ.

Играя тальей гибкою,

Дразня безстыдствомъ формъ,

Кладетъ на столъ съ улыбкою

Полдюжины «Реформъ».

Напѣвнѣй Вари Паниной

Чарующій вопросъ:

— Солдатикъ, вы не раненый?..

Вамъ надо папиросъ?

Тепло-ли вамъ въ халатикѣ?

Довольны-ли судьбой?

Шуршатъ въ отвѣтъ солдатики:

— Спасибо вамъ, родной…

---

Крадется ночка темная,

Вползаетъ въ лазаретъ.

Безсоница истомная

Колдуетъ, сѣя бредъ.

Кошмарно незабытая

Кровавая гроза…

Улыбка чья-то сытая…

Зовущіе глаза…

Манящіе, безстыдные

Кошмары грѣшныхъ позъ…

Ненужные, обидные

Улыбки и вопросъ.

---

Гудитъ, переливается

Разгуломъ хмѣльно-пьянъ,

Разгуломъ надрывается

Сбѣсившійся шантанъ.

Истомно-ароматная,

Вся грѣхъ, порокъ и зло,

Смѣется дама знатная

Въ блестящее стекло…

---

Колдуетъ ночка темная,

За окнами палатъ.

Внутри и мука томная

И лавръ кровавый ядъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЕРОЙ.

Писалъ онъ громкіе стишки,

Тангльфутъ-статьи и горе-прозу,

Толстожурнальные кружки

Его причислили къ обозу.

И тамъ онъ шелъ… Стерегъ журналъ,

Бывъ въ убѣжденьяхъ сталактитомъ…

Талантовъ новыхъ не пускалъ

И былъ безъ трехъ минутъ «маститымъ».

Пришла гроза… Ударилъ громъ.

Къ оружью встало полъ-Европы,

И молчаливо, напроломъ,

Пошло въ кровавые окопы.

Пошли туда — за ратью рать,

Въ борьбѣ ища Христова лика,

И побѣждать и умирать

Безъ громкихъ возгласовъ и крика…

Чтобъ свергнуть Крупповскій кумиръ

Своими жизнями и кровью,

И завѣщать потомкамъ миръ

Съ неугасаемой любовью.

Въ молчаньи строгомъ шли на бой.

Полки въ окопахъ пропадали

И, обреченные судьбой.

Въ молчаньи строгомъ умирали…

Онъ долго думалъ и — рѣшилъ!

Онъ «снесъ» статью, отнесъ въ газету

Разнесъ «Полдневный Крокодилъ»

Его кудахтанье по свѣту:

— «Писатель, — если только онъ

Волна, а океанъ — Россія, —

Не можетъ быть не возмущенъ,

Когда возмущена стихія.

Подъ зовъ трубы туда я рвусь,

Лечу потокомъ… Завтра, въ среду,

Варшавскій, часъ, — за матку Русь

Я умирать, какъ всѣ, поѣду…

Я буду нѣтъ вамъ о бояхъ,

Взнесенный сказочнымъ моментомъ!!.»

---

Въ ту среду онъ, врагамъ на страхъ,

Уѣхалъ въ Тверь — корреспондентомъ.

ПРОБУЖДЕНІЕ.

Нѣтъ, не могу!.. Покой позоренъ,

Когда вся Русь идетъ туда,

Гдѣ сводъ небесъ отъ дыма черенъ,

Гдѣ кровью скрашена вода, —

Туда, туда, гдѣ полъ-Европы

Пошло на гнуснаго врага,

Гдѣ гибнутъ тѣ, засѣвъ въ окопы,

Кому отчизна дорога!

Долой комфортъ и муть привычекъ,

И сонъ, и праздность, и покой,

И трудъ безъ всяческихъ кавычекъ,

И трудъ позорный и пустой!

Довольно словъ!.. Я тоже ѣду!

Долой тоску, катарръ и сплинъ!

Впередъ на общую побѣду!

Впередъ на Вѣну и Берлинъ!

Я не возьму ни пуль, ни ружей…

Блокнотъ, перо — и я готовъ.

Adieu!.. Отъ «Сплетницы Досужей»

Везу подарки въ городъ Львовъ.

Вотъ только къ Оцуну заѣду,

Снимусь… Не надо много позъ.

«Нашъ соб. корр. N», что ѣдетъ въ среду,

Съ своей собачкою «Матросъ»;

«Нашъ соб. корр. N въ рабочей блузѣ»;

«Нашъ соб. корр. N въ кругу семьи»;

Каррикатура: «N въ конфузѣ…»;

Каррикатура: «Пьетъ Аи»;

«N въ тихомъ Островѣ на сѣнѣ»;

«N дома съ книгою Прево…»;

"N за столомъ въ извѣстной «Вѣнѣ»…

И будетъ!.. Больше ничего!..

Adieu!

СІЙЕСЫ.

ТОРГОВО-ПРОМЫШЛЕННАЯ ПОЭМА.

Прелюдія.

Я прошу извиненья, читатель, за тему.

Нѣтъ въ ней дачнаго мужа, ни тещи-яги;

Извиняюсь, — нельзя брать героемъ въ поэму

Ни купца, ни треску, ни съ ханжой сапоги…

Я хочу разсказать про поддѣлку Сійеса…

Быль Сійесъ — знаменитый когда-то аббатъ.

Имъ не созданы ересь иль новая месса.

Но гремѣлъ онъ когда-то, какъ въ бурю набатъ.

Онъ гремѣлъ въ дни великой слѣпой гильотинки.

Что держала святую свободу въ плѣну…

Ну, а я разскажу про Сійесовъ съ Ильинки

Что спасать собирались родную страну.

Это тѣ, что придумали слово "промессы ".

Тѣ, о коихъ трактуетъ «Судебный Уставъ».

«Боги биржъ» — въ резиньяціяхъ уличной прессы,

Тѣ, кому въ просторѣчіи кличка — «удавъ»…

Провъ Фомичъ съ Ильинки.

Въ дни великой общей встряски,

Въ дни весеннихъ бурь и грозъ,

Провъ Фомичъ, что лѣшій въ сказкѣ,

Поднялъ кверху сизый носъ,

Видя смѣлыя рѣшенья

И великія дѣла,

Какъ смѣнялась лѣнь тюленья

На стремительность орла.

Полный важности и вѣса,

Провъ Фомичъ, исполненъ силъ,

Имитируя Сійеса

На банкетѣ голосилъ:

Въ насъ — потенція воловья,

Въ насъ — динамика огня.

Мы — торговое сословье —

Въ первыхъ съ нонѣшняго дня.

Мы созрѣли къ новой роли.

Были — нуль, а стали — все.

Въ трудовой расейской долѣ

Будемъ дѣлать то и сё.

Мы торговлю быстро двинемъ,

Мы финансы создадимъ,

Мы индустрію разинямъ

Въ руки сонныя дадимъ.

Закипитъ бурлящей лапой

Жизнь, полна могучихъ силъ!…

Такъ Сійесъ съ Ильинки бравый

На банкетѣ голосилъ.

Съ Литейнаго, 46.

Изъ кружка славянофиловъ,

Безмятеженъ, тихъ и милъ,

Добродушно нашъ Маниловъ

Всё нерусское бранилъ.

Съ тѣла видный, чревомъ славный, —

Съѣсть и выпить не дура къ, —

Настоящій, православный

Поль Телятниковъ — русакъ.

Поль Телятниковъ не любитъ

Пуще рѣдьки нѣмчуру.

— Насъ Европа, слышь, погубитъ,

Нѣмецъ намъ не ко двору.

Мы Европамъ-то покажемъ!

Ишь, добра-то!! Погляди!

Этакъ ляжемъ вотъ съ вальяжемъ, —

Цыцъ, молъ, ты! Не подходи.

Мы-ста-во! У насъ земли-то

Во какой обширный край,

Отъ Харбина до Ирбита.

Стало, ты и не замай.

А земля! Руда! А лѣсъ-то!

Богатырскій вѣчный сонъ.

Намъ съ родимаго насѣста

Лѣзть къ бельгійцамъ не фасонъ.

Не твоя про то забота,

Что пустырь сплошной да гать —

Наше!! Нехристю — болото,

А для нашихъ — блаадать.

Чать, надъ нами-то не капать, —

Подожди-ка-съ, — будетъ прокъ.

Чать, не даромъ далъ намъ Западъ

Экономики урокъ.

Вонъ, Карлушки! Къ бѣсу, Гансы

Брысь, канальи, подъ кровать.

Мы торговлю и финансы

Будемъ сами создавать.

Иль подрѣзанныя крылья

Русака не подросли?

Отъ Карлушкина засилья

Мы избавиться смогли.

Сколько воли видитъ око!

Знай работай да не трусь.

Вотъ за что тебя глубоко

Я люблю, родная Русь.

Сколько мощи и простора!

Что за сила, за размахъ!

Сколько дѣтскаго задора

Въ изоспавшихся рукахъ.

Мать Расея, помоги мнѣ!

Слезы радости я лью

И пою въ экстазномъ гимнѣ

Дѣдку Муромца Илью.

Зрю тебя во всей красѣ я,

Пьяный, хмельный безъ вина,

Мать Расея, мать Расея,

Мать расейская страна.

Такъ соловушкой надъ лѣсомъ,

Полный юношескихъ силъ,

Поль Телятниковъ Сійесомъ

На банкетахъ голосилъ

Митька изъ Португальскаго банка.

Была его бабушка — сводня;

Папаша — мишуресомъ былъ,

А Митька, — представьте, — сегодня

Однимъ изъ большихъ воротилъ.

Когда-то одесская шпанка,

Расплюевъ-Кречинскій pure sang, —

Въ верхахъ Португальскаго банка

Онъ занялъ отвѣтственный санъ.

Юля предзаутреннимъ бѣсомъ

Въ «эпоху великихъ началъ», —

И Митька заправскимъ Сійесомъ

О «третьемъ сословьи» вѣщалъ.

Смотрите, какъ рѣчи-то вѣски!..

Какая въ словахъ глубина!

Жакетъ у него отъ Тедески,

Акцентъ отъ кафе Робина.

Пустякъ, что съ Фемидой во фрондѣ,

Мазурикъ съ пробора до пятъ, —

Джентльментистъ, какъ дендинскій лонди.

С. с., и уменъ, и богатъ.

Супруга — отъ Бакста картинка,

Совсѣмъ какъ Атилла, шофферъ.

А шикъ?! Отъ Родэ Альфонсинка

И титулъ «владыка аферъ…»

— Мы, рыцари русской культуры,

Мы, ласточки знойной весны, —

Не будемъ томительно хмуры.

Какъ наши дремучіе сны.

Спокойные сильные люди,

Гандейцы дремучей Руси, —

Кричимъ мы грядущему: — Буди!.

Не ждя за работу «мерси».

Воспѣвшій Лопахина Чеховъ

Не насъ-ли предвидѣлъ вдали?

За дѣло безъ «аховъ», безъ «эховъ»

На пользу родимой земли.

Юля предзаутреннимъ бѣсомъ

Въ «эпоху великихъ началъ»,

Такъ Митька заправскимъ Сійесомъ

О «третьемъ сословьи» вѣщалъ.

Координація.

Зазвенѣли буйнымъ хоромъ

Молодые голоса.

Дѣтски-радостнымъ задоромъ

Засіяли небеса.

Въ свѣтлый праздникъ обновленья

Шли великія дѣла,

Какъ смѣнялась лѣнь тюленья

На стремительность орла.

— Намъ общественное благо

Подороже личныхъ благъ,

Какъ милѣй родная брага,

Чѣмъ мартелевскій коньякъ.

Праздникъ нонѣ… Брызни дрызни

Послѣ браги трепака.

Всё Расеѣ, всё отчизнѣ,

Всё для брата-мужика.

Дрыхнуть, братъ, ужъ не моги мнѣ, —

Весь ходи, гори въ огнѣ.

Пой со мной въ экстазномъ гимнѣ

Славу будущей странѣ…

---

Стой! Зачѣмъ согласье пѣсни

Портитъ чей-то глупый рогъ?

Въ новой пѣснѣ новой Прѣсни

Много лишнихъ скверныхъ нотъ.

Сквозь аккорды вольной пѣсни,

Сверхъ-нахально неучтивъ,

Лѣзетъ въ уши, — ты хоть тресни, —

Вѣчный, наглый лейтъ-мотивъ,

Гордый, твердый, непреклонный,

Нудно-пошлый, что матчишъ,

И собою упоенный,

Какъ іогическій фетишъ:

Von der Deutsch' bis an der Yanky

Von der Britt bis an der Kelt

«Хабенъ», «хабенъ» — über Alles,

Über Alles in der Welt ".

• ) Ни разу по-нѣмецки не сочинялъ, — это первый блинъ.

«Ваше благородіе, какъ же это?..»

Эхъ иронія судьбинушки!

Эхъ, словечки — трынъ-трава!..

Хорошо было дѣтинушкъ

Сыпать разныя слова…

А пришлось ему со славою

Съ дѣломъ встрѣтиться въ бою, —

Опустилъ онъ кучерявую,

Буйну голову свою.

Гдѣ ужъ намъ до бранныхъ ратниковъ!..

Что мы? Тюря, — не народъ.

Крѣпко заперъ Поль Телятниковъ

Винокуренный заводъ.

Поль Телятниковъ, что вспаренный.

Муку горькую таитъ:

Вонъ, гляди, и пивоваренный

Заколоченный стоитъ.

— Везъ работы будто въ родѣ я.

Это какъ-же понимать?

Дайте, ваше благородіе.

Волю водкой торговать…

Это-съ… какъ-же-съ?.. Разореніе!

Прямо вымолвить — разоръ!

Если нѣтъ винокуренія, —

Это значитъ — «подъ заборъ?»

Страсть въ какой большой обидѣ я, —

Подоплекой говорю…

Вѣдь, диви-бъ была субсидія, —

А безъ оной… Балдарю!..

Знать отъ форменной простраціи

Жизнь приходится скончать:

Мы запросовъ нашей націи,

А равно — ассимиляціи,

Или вотъ — координаціи —

Неспособны понимать.

Родились мы неудалыми. —

И исправимся въ гробу:

И съ большими капиталами

Можно вылетѣть въ трубу.

Разъ «пивникъ» я, гдѣ-жъ мнѣ въ паточный

Передѣлывать заводъ?..

Чую, — въ стадіи зачаточной

Вся индустрія помретъ…

Голоштанецъ будто въ родѣ я…

Подыхай же!.. На же!.. На!..

Слушьте, ваше благородіе..

Дѣти, вѣрите-ль, жена…

Ильинка себя оказываетъ.

Мы-съ?.. Причемъ-же-съ, низвините?..

Государственность и мы?..

Этимъ дѣломъ, какъ хотите,

Довертишься до сумы…

Людямъ нашего-то стана

Уподобиться-ль орлу?..

Намъ Сійесова сутана,

Низвините, не къ мурлу.

Время нонѣ боевое, —

Лозунгъ — «Спирька, — ходуномъ!

Нонѣ рупъ, а завтра вдвое!..

Грабь, ребята, табуномъ!»

Мяса?.. Нѣту нонѣ мяса…

Хлѣба?.. Нѣтъ, — пришелъ къ концу.

Да-съ, Сійесова-то ряса

Намъ, простите, не къ лицу…

Вся гражданственность погасла…

Спички?.. Рыба?.. Лукъ?.. Дрова?..

Мясо?.. Зелень?.. Яйца?.. Масло?..

Нонѣ рупъ, а завтра — два…

А бороться съ нашимъ братомъ,

Низвините, ни къ чему:

Все уложимъ синдикатомъ, —

Не рыпайся потому.

Ежли-жъ совѣсть, — это къ бѣсу…

И безъ оной — благодать.

А вотъ вашему Сійесу

Нонѣ мяса не достать.

Über Alles.

У Митьки-"аббата "

На рылѣ лучи.

Въ гостиной у хвата

Рвачи-ухачи.

Русакъ и еврейчикъ,

И пара армянъ,

И самъ Воробейчикъ,

Таежный Иванъ.

Отъ Митьки — сіянье.

Отъ Митьки — лучи.

Всѣ — слухъ и вниманье

Рвачи-ухачи.

— Подъ шумъ пустозвоновъ

Я власти достигъ,

Я сто милліоновъ

Барановъ остригъ.

---

Воробейчикъ смѣется,

Колыхается зобъ.

И умильно смѣются

Восемь смачныхъ утробъ,

---

— Я король!.. Я вездѣ, вѣдь!

Я — dernier qui rira.

Я — 529

Сдѣлалъ «Лену» вчера,

Я внимательно слушалъ, —

Я съ огнемъ говорилъ.

«Волгу», — здравствуйте, — скушалъ

У вахлачьихъ Гаврилъ.

Пусть бросаются въ Крюковъ,

Пусть взываютъ съ тоской:

--«Ты отъ Митькиныхъ трюковъ

Насъ спаси, Шаховской!»

Донъ-Кихоты и Пансы, —

Успокойтесь, друзья:

C’est moi — всѣ финансы,

Вся индустрія — я.

Что мнѣ волку-Малютѣ

Тьмы «идейныхъ началъ!?»

Я на Вѣнской валютѣ

Сколотилъ капиталъ.

Всѣ свалю предпріятья!

Всѣ бумаги свалю!

А объятья, проклятья

Не равны-ли нулю?

---

Воробейчикъ смѣется…

Колыхается зобъ.

И умильно смѣются

Восемь смачныхъ утробъ…

---

И Воробейчикъ молвилъ тоже,

Великъ и мудръ, что Соломонъ:

— Тьмы низкихъ плюхъ для насъ дороже

Насъ возвышающій купонъ.

Мы всѣ равны: французъ, малаецъ…

Молчи, коль нѣтъ, и рви, коль есть.

Да изъ кафе послѣдній заяцъ

Вамъ дастъ на бланку «Продачесть»…

Отъ Митьки — сіянье..

Отъ Митьки — лучи.

Всѣ слухъ и вниманье

Рвачи — ухачи…

---

Несчастный Гаврилка, —

Смотри-ка, балбесъ, —

Ты видишь: могилка,

Въ могилкѣ — Сійесъ…

СРЕДНІЕ

ВЪ КАФЭ

Сижу въ кафэ я

За шоколадомъ.

Напротивъ фея.

Другая — рядомъ.

Вкругъ пахнетъ злобой,

Тепломъ, комфортомъ.

Смѣюсь утробой,

Разсѣвшись чортомъ

Впиваюсь страстно

Въ листокъ «Минутка».

Въ окопахъ жутко,

Но… мнѣ прекрасно.

Да неуже ль мы

Кого сробѣемъ?

Что намъ Вильгельмы

Съ Энверомъ беемъ?

Ну, что намъ Францы, —

Ей-ей, умора, —

Иль оборванцы

Съ бреговъ Босфора?

Пруссаки храбры,

А мы такъ втрое.

Хватай за жабры!..

Впередъ, герои!

Въ насъ силъ избытки…

Я-жъ не робѣю.

Дай подъ микитки

Любому бею.

Прибей Энвера!

Бей — Талаата!

---

Si non e vero…

СПЛИНЪ.

(Безъ политики).

Тяжело!.. Въ душѣ тоска.

Жизнь!.. Экстазъ!.. Да буди жъ, буди!

Какъ вареная треска,

Я лежу на общемъ блюдѣ.

Дайте мнѣ гремящихъ битвъ!

Гама, шума, визгу ль, крику ль,

Жизни тоньше острыхъ бритвъ

И пикантнѣй острыхъ пикуль.

Раньше — жизнь въ горячкѣ пилъ,

Нытикъ, критикъ, аналитикъ, —

Нынѣ — просто паралитикъ

Безъ руля и безъ вѣтрилъ.

Гдѣ газетный кавардакъ?

Гдѣ журнальные дебаты?

Гдѣ раскаты шумныхъ дракъ

Нижней аховой палаты?

Гдѣ ты, скромный октябристъ,

Не невѣстная невѣста?

Гдѣ «пассивнаго протеста»

Сверхлояльный анархистъ?

Гдѣ, пропахнувшій кутузкой,

И надежда, и оплотъ,

Раскудрявый курско-русскій

Бессарабскій патривотъ?

Тишь… Во всемъ одни купюры.

Нѣтъ, ей-Богу, я сбѣгу

Съ этой чортовой микстуры

Послѣ сои и рагу.

Убѣгу я въ волчьи страны,

Иль пущу гранату въ лобъ,

Иль уѣду въ край Нирваны,

Въ легендарный Конотопъ.

ПОДЪ ПОЛОЙ.

«…He мальчишка — съ „Лукою“ Баркова, —

Съ Достоевскимъ поэтъ Гауптманъ»,

(«О нѣмцахъ, извините за выраженіе»).

Только станетъ смеркаться немножко,

Кто-то тихо пройдетъ въ кабинетъ.

Кто-то шторой зависитъ окошко,

Броситъ въ печку десятокъ газетъ,

Кто-то въ книгу тогда углубится,

Въ уголкѣ притаившись, какъ тать,

И пойдутъ за страницей страница

И листы за листами мелькать.

Будетъ кто-то вздыхать отъ волненій

И горѣть отъ томительныхъ грезъ,

Что навѣетъ колдующій геній,

Кѣмъ-то сброшенный геній-колоссъ.

Будетъ кто-то вздыхать и томиться

По далекой прекрасной странѣ,

И, какъ вольная птица, умчится

Въ свѣтлый рай на воздушномъ челнѣ

Будетъ кто-то, жестоко-угрюмый,

Въ тихомъ счастьи съ улыбкой мечтать

И, смущенный неясною думой.

Вновь захочетъ любить и страдать.

Но едва за дверьми кабинета

Гость прокашляетъ, къ ужину званъ, —

Въ мигъ въ рукахъ очутится газета,

А книжонка нырнетъ подъ диванъ.

Будетъ гость говорить о погодѣ,

О движеньи искусства впередъ…

Въ ртомъ нудномъ томительномъ родѣ

Два часа безтолково пройдетъ…

Гость исчезнетъ, — и съ книжкою снова

Кто-то стихнетъ, какъ мышка у крупъ

Не мальчишка съ «Лукою» Баркова,

Съ книгой Гете — старикъ Сологубъ..

ОБЫВАТЕЛЬ.

Ахъ, Господи, Боже,

Чего же, чего же?

Не знаю, — досада,

Чего бы мнѣ надо?

Восторга?.. Порыва?..

Подумаешь, — диво!

Нирваны?.. Не надо.

Досада, досада!..

На выставку?.. Скучно.

Въ театръ?.. Несподручно.

На лекцію?.. Скука.

Взять книжечку?.. Мука

---

Чего же мнѣ надо?

Стаканъ шоколада?

Ни кофе, ни чаю, —

Убей, — не желаю

Отрады молитвы?

Иль отзвуковъ битвы?

Шантаннаго танго,

Иль яри мустанга?

---

Тоскливо… Тоскливо.

Стаканчикъ-бы пива.

О, гдѣ ты, отрада?..

Пивишка мнѣ надо!

Я душу больную

Отвелъ-бы въ пивную,

За столъ усадилъ-бы,

И пилъ-бы я, пилъ-бы…

О муки надрыва!

О, гдѣ-же ты, пиво?!

ЗАЯЧЬЕ ГОРЕ

Какъ угнетаетъ военный крикъ!

Какъ прижимаетъ зайчину Krieg!

Куда дѣваться? Кругомъ труба,

Коль издаваться начнетъ судьба.

Нашъ «Озерковскій» давненько трупъ;

Adieu, «Петровскій» и «Шустеръ Клубъ»…

Ну, что тамъ было?.. Пустой скандалъ.

Швейцаръ верзила да въ пудъ шандалъ.

Во всѣхъ забили навѣки дверь.

Какъ прежде били и какъ теперь?!

И биржи нѣту, и «Лены» нѣтъ.

И нѣтъ работы, и нѣтъ монетъ.

Сгубила «сапа»!.. Имѣя франкъ,

Какъ на арапа игралъ я въ бланкъ,

Какъ надѣвалъ я въ бобрахъ пальто,

Какъ выѣзжалъ я въ своемъ auto.

Какъ улыбалось все впереди,

О. какъ мечталось вотъ тутъ въ груди!

Три милліона!.. Дворецъ!.. Ого!

И отъ «Донона» мамзель Марго!

Автомобили!.. И съ негромъ дверь!..

Какъ прежде били, какъ бьютъ теперь!

Съ небесъ, что щепка, на землю прыгъ.

Сгубила крѣпко зайчину Krieg…

У ПУНКТА.

Веселые куплеты для шантана.

Тамъ гдѣ-то смерть на навьихъ тропахъ, туманъ и холодъ, дождь и мгла… Тамъ рать защитниковъ въ окопахъ въ сватомъ порывѣ залегла. Тамъ рвутся жуткія шрапнели, тамъ пули пчелами жужжатъ… Въ тряпкѣ изорванной шинели въ землѣ копается солдатъ.

Пускай обратно нѣтъ возврата, иль, можетъ быть, побѣда ждетъ, — упорно роется лопата, какъ кротъ, неспѣшно, по впередъ…

Но стынутъ руки, стынетъ тѣло… Нѣтъ больше силъ окончить трудъ: падетъ лопата онѣмѣло, и тускло руки упадутъ.

И тамъ, гдѣ рѣки крови льются, въ всечасномъ чаяньи конца, въ замерзшемъ тѣлъ пылко бьются святыя русскія сердца.

А мы?.. Зимой, какъ знойнымъ лѣтомъ, поемъ и хвалимъ свой Содомъ съ холодной льдинкой подъ жилетомъ, подъ декольте съ холоднымъ льдомъ…

И такъ свирѣпо и сурово, «законы общества» поправъ, безумно хочется любого схватить покрѣпче за рукавъ…

---

Пардонъ, мадамъ. Куда въ каретѣ вы такъ изволите летѣть?… Насъ ждутъ въ отдѣльномъ кабинетѣ?… Постойте, — дѣло не «Медвѣдь».

Вы мчитесь встрѣтиться съ зазнобой? онъ получилъ уже впередъ?.. Постойте, — мальчикъ мѣднолобый еще немного подождетъ… Мадамъ, минутку!.. Пунктъ направо, — совсѣмъ, совсѣмъ недалеко, — ну что вамъ стоитъ бросить, право, одну единую Клико?

Повѣрьте, свѣтская руина, вамъ будетъ лучше во сто кратъ: одинъ, вѣдь, литръ бенедиктина согрѣетъ дюжину солдатъ!..

---

Мад’муазель, всего два слова, я не нахалъ, не наглый воръ: я вижу, вамъ нужна обнова, и мчитесь вы въ Гостиный Дворъ… Нужна вамъ новенькая шубка, чтобъ утереть подругѣ носъ?.. Иль эта новая покупка рѣшитъ замужества вопросъ?..

Мад’муазель, вѣдь, вы недавно купили чудное манто: на васъ оно сидитъ такъ славно, идетъ и къ вашему auto… Мад’муазель, не дуйте губки, пройдемте въ пунктъ, не надо тратъ: — одинъ рукавъ отъ вашей шубки согрѣетъ дюжину солдатъ!..

---

Эй, ты, енотовая шуба и пара теплыхъ мокроступъ!.. Прости, что я кричу такъ грубо: ты самъ и скупъ, и грубъ, и тупъ. Постой купецъ, куда «Сѣнную» свою утробу ты влачишь, — на книжку выручку дневную внести солидно норовишь?..

Шипитъ молва, что волку другъ ты, — а, да, пускай шипитъ молва: взвинтивши цѣны на продукты, замолишь грѣхъ у Покрова..

Зайдемъ-ка въ пунктъ, безъ всякой шутки, мой толстокожій, грубый братъ, — вѣдь, твой доходъ за эти сутки согрѣетъ дюжину солдатъ!..

---

Э-э-э, послушьте, я не спьяна къ вамъ пристаю, мой милый франтъ. Монъ шеръ, вашъ путь лежитъ къ Контану, или влечетъ васъ Самаркандъ? Монъ шеръ, побудьте нынѣ дома, возьмите книгу, вѣдь, война… Вамъ имя Пушкина знакомо? писалъ недурно старина!

Пускай цыганскія улыбки другимъ продажно потекутъ; пускай румынъ продажныхъ скрипки другимъ о страсти пропоютъ…

Пасюшьте, пшютъ… Долой Эрнеста! пусть будетъ ночь на новый ладъ, — вѣдь, ночь домашняго ареста согрѣетъ дюжину солдатъ!…

---

Коллега, будетъ! друже, бросьте! вѣдь, 60 копѣекъ часъ!.. Ступайте къ Марь Иваннѣ въ гости, иль спать ложитесь, — день погасъ. Коллега, гдѣ-то Висла съ Саномъ, Дунай и Сава, Энъ и Ипръ, а тутъ несутся ураганомъ «дуплетъ», «шестерка», «рѣжу» и пр…

Облито кровью полъ-Европы, какъ лѣсъ щетинятся штыки, тамъ стонутъ ужасомъ окопы, — а тутъ летаютъ «дураки»…

Пойдемъ-ка въ пунктъ, тепло одѣты, куда пойдетъ весь Петроградъ, и замолчавшіе дуплеты согрѣютъ дюжину солдатъ!..

ТРАФИТЬ НАДО.

ТРАФИТЬ НАДО

— «Лѣсная сказка» вамъ возвращается:

можетъ быть, дадите что-нибудь военное…

Въ редакціи.

— Друже, сдѣлайте услугу, —

Я пишу «Войну и Миръ», —

Растолкуйте мнѣ, какъ другу,

Что такое «канониръ»?

— Ужъ полсотнѣ беллетристовъ

Объяснилъ я сотни разъ:

Такъ въ средѣ кавалеристовъ

Называется «фугасъ».

— Ой-ой-ой, предъ цѣлымъ міромъ

Осрамился-бъ, остолопъ:

Я, вѣдь, назвалъ канониромъ

Блиндированный оконъ.

— Пустяки -одна нелѣпость, —

Все читатели съѣдятъ…

— А, скажите, — слово «крѣпость»

Это то же, что «снарядъ»?..

Ѳ. СОЛОГУБЪ.

(Изъ книги «Жарь, Кузьмичъ! Слопаютъ!»).

Ради нѣмца распрохвоста,

Символизмъ да модернизмъ

Промѣнялъ я очень просто

На квасной патріотизмъ.

Чтобы нѣмца-душегуба

Изъ Рассеюшки погнать,

Надо нѣмцамъ Сологуба

Вслухъ на Бзурѣ прочитать:

— «Ахъ, ты, жалкій пруссачишка,

Нѣмецъ-перецъ-колбаса,

Разнесемъ тебя, мартышка,

Абсолютно въ полчаса!

Прежде чѣмъ весна откроетъ

Ложе влажное долинъ, —

Будетъ нашими поисками

Взятъ заносчивый Берлинъ».

Вотъ тогда пускай Вильгельма,

Крѣпко сѣвши въ мокросгупъ,

И узнаетъ, вредный шельма,

Что такое Сологубъ!..

СЕРГѢЙ ГОРОДЕЦКІЙ.

О, Русь!.. О, русская! о, Русь!

Я крикнуть громче не берусь!..

---

Встаетъ блестящей перламутра

Надъ Русью радостное утро.

Идетъ для русскаго народа

Давно желанная свобода.

О, Русь!.. О, Русь!.. Впередъ!.. Впередъ!

Тебя твой долгъ туда зоветъ!

---

О, Русь! А, Русь! И, Русь!.. У, Русь!

А нѣмецъ — шго?.. Галанскій гусь!

---

Нѣмецъ што?.. Одна машина,

Нашъ Иванъ же, — вѣрьте, — левъ.

А стихи-то, — въ три аршина, —

Отнесу я въ Эртелевъ…

Темка славненькая — ворогъ.

Жарь, старательный.

Гонораръ-же въ… (Невскій, 40)

Сногсшибательный!..

И. СѢВЕРЯНИНЪ.

Стихи пѣвучи, какъ баранина,

Какъ мыло «Ландышъ» отъ Ралле.

Ахъ!.. Кто пошлѣе Сѣверянина

На это — снѣговой землѣ?

Никто! Люблю восторгъ я всяческій

И удивленья общій гулъ.

Живу на Средней на Подьяческой.

Но къ славѣ лѣзу, точно мулъ.

Люблю пройтиться я съ горняшкою,

Какъ господа, вдоль по Морской;

Въ «Торжкѣ» сидѣть за чайной чашкою.

Стихи писамши день-деньской;

Люблю сниматься въ черной блузкѣ и

А lа Бодлеръ и Поль Верленъ;

Люблю читать, какъ рати русскія

Берутъ трусливыхъ нѣмцевъ въ плѣнъ

Люблю пропѣть въ бульварной прессѣ я,

Что предо мной Берлинъ падетъ…

---

Своя у каждаго профессія,

И всякъ по-свойски…

НИК. АГНИВЦЕВЪ.

Бомба слѣва, бомба справа,

Я убитъ… Убитъ въ животъ.

Ничего.

Смотрите вотъ:

Для него

И смерть забава.

Гей, дивизія впередъ!

Какъ вольготно и легко

Бри-ки-ки,

Ро-ко-ко,

Разливаются полки

Широко.

Сколько въ битвахъ

Словно въ бритвахъ

Ки-про-ко!

Бумъ и К°.

АЛЕКСѢЙ ЛИПЕЦКІЙ

Сейчасъ атака… По окопамъ

Готовятъ воины штыки,

И нѣжно пахнущимъ укропомъ

Пропахли въ полѣ бугорки.

Я весь но власти думъ неясныхъ

Безъ думъ, терзаній и безъ злобъ,

Изъ шести дюймовыхъ ужасныхъ

Граната стукнулась мнѣ въ лобъ.

Разорвалась на мягкой травкѣ.

Лазурнымъ клубомъ вьется дымъ.

И кто то стонетъ на муравкѣ

Подъ небомъ сине-голубымъ.

Идутъ тевтоны… Стонутъ кони.

Какой ужасный выйдетъ бои!

А я пью кофе на балконѣ

На поэтичной Боровой.

НЕДОТЫКОМКА.

Вилли.

Дейтшдандъ, Дентшландъ, уберъ Аллесъ,

Какъ дѣла твои, камрадъ?

Францъ.

Ты скажи, чтобъ убирались,

Эти русскіе съ Карпатъ.

Вилли.

Эхъ, дѣлишки наши плохи,

Я непризнанный герой.

Францъ.

А меня заѣли блохи,

И доѣхалъ геморой.

Вмѣстѣ.

(Плачутъ).

Жоффръ.

Ха, ха, ха, ха, ха, ха, ха.

(Смѣется).

А. Д’АКТИЛЬ.

На груди у пышной мамы

Тихо дремлетъ тощій Гансъ,

Ганса раны, Ганса шрамы

Повергаютъ маму въ трансъ.

О, жестокая судьба, умъ

Оправданій не найдетъ.

Гансъ наткнулся на шлагбаумъ

Въ комнатушкѣ темной день.

Онъ громилъ руины въ Раймсѣ,

И хотѣлъ имѣть тамъ шансъ.

Ганса въ «Таймсѣ», Ганса въ «Times'ѣ»

Англичане ввергли въ трансъ.

WEGA.

Послѣ ряда столкновеній

Наши храбрыя войска

Имѣли рядъ соприкосновеній

Въ районѣ Ужока.

25-го апрѣля,

Въ районѣ Стришовъ и Брисошонъ

Столкновеніе имѣли

Восемь ротъ и пять полковъ.

Въ Дарданеллахъ форсировка,

Значитъ, высаніенъ десантъ.

Галлиполи — мышеловка

А Энверъ паша — «талантъ».

МИХАИЛЪ АНДРЕЕВЪ

Мнѣ снились кровавыя зори,

Гратъ пуль надъ омною шумелъ,

И я съ вдохновеньемъ во взоре

Каклету говяжію елъ.

Мнѣ снились усталыя лица

Безмолвно суровыхъ солдатъ,

И мокъ я о нихъ лишъ молитца

Но мне не удалось напитца,

Поэтъ я, и нету деньжатъ.

---

Я груздь покинутыхъ пою,

Я молодой весны предтѣча,

Я сплю, я ѣду, я стою,

Я, я, я…

ФЕД. СОЛОГУБЪ.

"Чавьи нары", или "Мобилизація".

Латышъ Ольстъ былъ чернорабочій на фермѣ. И подолгу смотрѣла на него Альціона.

— Тихій мой, тихій мальчикъ, — шептала она, лежа на инкрустированномъ ложѣ, увѣнчанномъ розами и умащенномъ лучшими эстляндскими маслами, — я не люблю тебя, мой милый, тихій мальчикъ… Я не люблю тебя…

Дѣйствительно, — Ольстъ былъ грубый тихій мальчикъ, четырехугольный, нескладный, а душа у него была шестиугольная, какъ сапоги съ наборомъ. Глыба. И смѣялся арабесочно, бросково, мелкобѣсочно. Корявый…

Она была прекрасна, Альціона. Талантлива, какъ Чеботаревская; умна, какъ Анастасія; интеллигентна, какъ Николаевна.

Рожокъ прогудѣлъ утромъ, и началась война, отечественная, 1915-го года. Съ подлымъ тевтономъ — Гогенцоллерномъ. Мобилизація зашелестѣла. Тихіе мальчики бросили купанье, увѣнчанное розами, въ кустахъ, умащенныхъ маслами. Триродова въ ротную швальню полковымъ писаремъ взяли. А Ольстъ выступалъ впереди латышскаго отряда добровольцемъ и на какомъ-то странномъ, — казалось, и чудилось, и вѣрить хотѣлось, что на латышскомъ языкѣ, — пѣлъ веселый гимнъ войнѣ, солнцу и любви.

Выбѣжала. Кинулась. Ринулась.

— Люблю! — вскричала ангельскимъ голосомъ. — Пажъ ты мой распрекрасный, на войну подался съ подлымъ тевтономъ? Лежала я и маслами инкрустировалась увѣнчанными розами… Не понимала я, какова есть сила латышско-русская… Понимаю теперь!

— Oleum et operam, выходитъ, perdidi, — нечеловѣческимъ голосомъ вскричала болонка.

И выла болонка, изступленная на ногу и на хвостъ, умасленный розами и инкрустированный маслами.

И было радостно. И было отъ болонки гадостно.

И пѣла въ душѣ война.

— На пути въ «Лукоморье»!.. «Просвѣтленіе души Альціоны»… Три гривенничка строчка…

ВЛАД. КОХАНОВСКІЙ.

"Лейтенантъ фонъ-Штрипке".

До войны лейтенантъ фонъ-Штрипке былъ выдающимъ приватъ-доцентомъ Гейдельбергскаго университета, который былъ издавна знаменитъ по своей наукѣ и тому подобнымъ вещамъ. Онъ былъ далекъ отъ всего житейскаго, мелкаго, пошлаго, погруженный въ науку, какъ-то: ботанику, философію, и вообще.

Онъ почти и не былъ ни съ кѣмъ знакомъ, кромѣ одной курсистки, русской, Елены Николаевны, которая часто ходила въ паркъ, который ей страшно нравился своимъ дѣдовскимъ старческимъ покоемъ.

И тамъ они по цѣлымъ днямъ бесѣдовали по наукамъ, какъ-то: ботаникѣ, философіи, и вообще. Ей нравился его карій взглядъ его задумчивыхъ очей, его сѣрый жилетъ, который обрамлялъ, и ему страшно нравились эти бесѣды, и было видно, что онъ, фонъ-Штрипке, до боли и до ужаса любитъ науку, какъ-то: ботанику, философію и вообще.

Грянула вторая отечественная война. Елену Николаевну задержали на курортѣ подлые тевтоны и заперли ее въ кордегардію. На утро ее представили лейтенанту фонъ-Штрипке. который до сего былъ выдающимъ приватъ доцентомъ Гейдельбергскаго университета.

Нѣсколько мгновеній онъ жадными глазами смотрѣлъ на ея вздрагивающія плечи, на ея маленькія, открытыя по локти, бѣлыя руки. Потомъ подошелъ къ ней и, близко нагнувшись къ ея лицу, глухимъ голосомъ проговорилъ:

— Тогда я довольствовался только вашими бесѣдами. Но я тевтонъ. Мы разрушимъ 15-го сентября Реймскій соборъ, мы потопимъ «Лузитанію», мы удивимъ злодѣйствомъ міръ, — и упокойнички въ гробахъ «спасибо» скажутъ, что умерли… Пей подъ ножомъ Прокопа Ляпунова!

Она торопливо бросилась къ дверямъ, но онъ быстрымъ движеніемъ схватилъ ее въ объятія и, тяжело и жарко дыша ей въ лицо, сталъ искать ея губъ. Насколько секундъ они молча боролись. Вдругъ ея рука нащупала у пояса фонъ-Штрипке кобуру съ револьверомъ. Тогда она быстрымъ движеніемъ выхватила револьверъ и выстрѣлила лейтенанту въ животъ.

— Дейчландъ убирались! — глухо сказалъ онъ, тяжело — сильно разстроенный, вздохнулъ и отъ огорченія въ тую-же секунду вымеръ…

БОР. ЛАЗАРЕВСКІЙ.

"Во время войны".

Помощникъ присяжнаго повѣреннаго Сергѣй Акакіевичъ (Бабушка Сергѣя Акакіевича, Марья Христофоровна Кремъ-Лысогорская, была большая поклонница старинныхъ традицій, и давала всѣмъ своимъ дѣтямъ имена по святцамъ. Такъ, — родившійся 15-го мая былъ Акакій, 3-го іюня — Лукилліанъ, 1-го сентября — Анфала, 6-го іюля- Архелай и т. п., и т. д.) Кремъ-Лысогорскій понималъ, что война есть — война, но онъ не могъ понять цѣли разрушенія великой немеркнущей красоты Реймскаго собора, Лувэнской библіотеки и т. п.

Не могъ понять онъ и цѣли разрушенія такой классической красоты, какъ старинный городъ Брюгге, описанный знаменитымъ поэтомъ Роденбахомъ.

Но война захватила его разъ, и навсегда, и цѣликомъ. Дикая прелесть войны оставила неизгладимый слѣдъ въ его тонкой, интеллигентной, чеховски-грустной душѣ. Онъ жилъ въ Ялтѣ, въ гостиницѣ «Италія», изъ оконъ которой по вечерамъ была видна крыша дачи Чехова. По утрамъ онъ уходилъ подальше отъ города, въ поле, и тамъ до самаго полдня лежалъ въ кустахъ нѣжной жимолости и смотрѣлъ, невидимый, на купальщицъ. Тамъ всегда купались двѣ дамы. Одна была еще подростокъ, дѣвочка лѣтъ десяти-одиннадцати. Ея дѣтская неразвившая грудь заставляла трепетать Сергѣя Акакіевича. Черныя роскошныя кудри чародѣйки обрамляли.

Грянула война. Презрѣнный тевтонъ въ нагломъ безумствѣ величія объявилъ войну. И война потрясла всю тонкую многогранную душу Сергѣя Акакіевича.

Онъ рѣшилъ скорѣе-скорѣе уѣхать въ свое Лысогорское, чтобы тамъ на просторѣ обсудить все то, что пришлось пережить ему въ кустахъ жимолости, на лазурномъ берегу Чернаго моря.

На пароходѣ, Сергѣй Акакіевичъ оказался рядомъ съ тѣми самыми дамами, на которыхъ онъ всегда любовался изъ кустовъ жимолости. Давка была ужасна, и онъ получилъ много чудесныхъ прикосновеній. Когда дамы ушли, онъ остался на палубѣ и думалъ о войнѣ, вспоминая чудесныя прикосновенія.

Глядѣлъ на розовую воду, и думалъ о томъ, что это весеннее утро самое лучшее и самое интересное во всей его красивой, многогранной, чеховски-сложной жизни.

И онъ былъ такъ благодаренъ жестокой войнѣ, которая дала ему нѣсколько чудныхъ прикосновеній.

А на пароходѣ шла военная работа, дѣвочка лѣтъ 10—12 мыла посуду на бакѣ. Ея неразвившая грудь особенно бросилась въ глаза Сергѣю Акакіевичу. Черныя кудряшки ея обрамляли. А онъ думалъ о жестокости войны, и благодарилъ небо за войну, давшую ему нѣсколько чудесныхъ прикосновеній…

«НЕСЧАСТНОЙ БЕЛЬГІИ».

Онъ бездаренъ, какъ рыба,

Но нахаленъ, какъ гидъ;

И прославился, ибо

Черезчуръ дѣловитъ,

Пишетъ вирши и прозу

Безталаннѣй моржа

Про красавицу-розу,

Про красавца-пажа.

Дохли мухи со скуки

Отъ тоскливыхъ поэзъ.

Этотъ типъ изъ «Вампуки»

Нынѣ въ славу пролѣзъ.

Въ день большого концерта

Будетъ въ сильной цѣнѣ

— «Великана Альберта

Разоренной странѣ!»

Все, что нужно для рынка!

Все, что стерто, какъ грошъ!

Есть «Очамъ Метерлинка»…

Дальше — Брюгге найдешь…

Все есть, все, безъ сумлѣнья!

Все за пару монетъ!

Только нѣтъ вдохновенья

И поэзіи нѣтъ.

Локти есть, ну, и двигай!

Что молчать-то, чудакъ?

На концертѣ надъ книгой

Красовался аншлагъ:

— «Половину дохода

Нашъ поэтъ отдаетъ

Для страдальца народа,

Для бельгійскихъ сиротъ!!»

Тамъ поэта качали

За нелѣпую чушь.

Дамы «браво» кричали

Подъ воинственный тушъ.

Самъ посланникъ поэта

Вдругъ «возьми да уважь».

Средь высокаго свѣта

Разошелся увражъ…

Только Бельгіи что-то,

Богъ ужъ вѣсть, отчего,

Почему-то, съ чего-то

Не пришлось ничего…

ДРАМАТУРГЪ

--!!! Сенсаціонная пьеса вы 4-хъ актахъ знаменитаго

артиста Флегонта Скандальскаго «Тевтонскій стыдъ»!!!

Скандалы красили артиста путь.

Его дубасили не «какъ нибудь», —

Дубьемъ, шандалами, чѣмъ Богъ пошлетъ.

Гремѣлъ скандалами и перъ впередъ.

Но въ Арзамасъ-ли, въ Твери-ль, въ Перми

Его дубасили, — а онъ вельми.

---

Европа грянула окопы рыть.

И въ Лету канула артиста прыть.

Великъ общественный святой подъемъ.

Экстазъ торжественный горитъ кругомъ.

Долой скандальныя дѣла твои!

Долой шандальные дебошъ-бои!

Онъ тихимъ кроликомъ (увы, не битъ),

Сидитъ за столикомъ и псстт!.. творитъ.

Кипитъ писаніе… Журчитъ коньякъ.

Держись, Германія, ничтожный врагъ!

Иди-ка, бѣдная, на старый трактъ:

Скончалъ побѣдно я четвертый актъ.

---

Бумъ, какъ въ Америкѣ, — и все перомъ

103 истерики, и пушекъ громъ,

И гимнъ Республики, и сербскій маршъ…

Несите рублики!.. Чудесный фаршъ!

Фальсификація?.. Алмазы «Тетъ»?..

Цвѣты… оваціи… слеза въ жилетъ..

Великъ общественный святой подъемъ.

Лети божественный! греми орломъ!

---

Тимошка Блудниковъ — злодѣй герой,

Сережка Зудниковъ — премьеръ второй.

Анютка Гущина — премьерша-шикъ…

Реклама пущена, что львиный рыкъ.

Есть забубенная одна изъ Галь.

— Коль примадонна я. — прощай «Централь».

Въ сосѣднемъ Лиговѣ — пятьсотъ и такъ.

Аншлагъ въ Черниговѣ, въ Холмѣ аншлагъ

Цвѣты, оваціи, восторговъ крикъ.

Въ Анюткѣ граціи, что у Жюдикъ.

А Гадя Савина, — краса кафе, —

Весьма прославлена теперь въ Уфѣ.

Тимошка Блудниковъ, что Качаловъ,

Сережка Зудниковъ, что Мочаловъ.

О, блескъ сліянія!.. Артистъ — Шекспиръ,

Трактиръ «Свиданіе», кафе «Ампиръ»…

«НАШИМЪ ДОНЦАМЪ!»

«Казачьи пѣсни. Сочиненія поэта Николая Яковлевича

Ноткина. Музыки С. Б. Бѣлостоцкаго!!!».

Коля Ноткинъ въ экзальтаціи,

Весь въ рѣшеньи жечь, сердца,

Воспѣваетъ гордость націи,

Разудалаго донца.

Льются строчки грустно-нѣжныя.

Томно-нѣжныя, какъ сонъ,

То воинственно-мятежныя

На станичный на фасонъ.

Льются-льются рифмы-строченьки

Безъ предѣла, безъ конца.

Коля позже ночь-полноченьки

Жжетъ глаголами сердца.

Рѣютъ грезы изумрудныя

Надъ кудрявой головой.

Рифмы самыя претрудныя

Льются лавой огневой.

Будетъ Ниночка Платонова

Колю съ трепетомъ читать;

Будетъ Маня Спиридонова

Съ книгой Колиной мечтать;

Будутъ Колю звать издатели:

— Рубль за строчку!.. Дайте намъ

Всѣ враги и непріятели

Вдругъ закурятъ фиміамъ;

Будутъ пѣсни въ хрестоматіи;

Ихъ заучатъ наизусть;

У Парнасской вредной братіи

Вспыхнетъ въ сердцѣ зависть-грусть

Для славянки обездоленной

Пѣсни Коли издадутъ;

На дневныхъ концертахъ Долиной

Пѣсни хоромъ пропоютъ.

Ахнетъ вся родная нація;

Будетъ плакать и вздыхать;

Звать портомъ Dei gratia;

Будетъ пѣсню распѣвать:

КАЗАЧЬЯ ПѢСНЯ.

Маршъ звучалъ кавалерическій.

Усъ рукою теребя,

Молодой донецъ классическій

Думалъ такъ изъ подъ себя:

— Гей! вернусь къ своей коханочкѣ,

Гей! съ Георгіемъ къ зимѣ,

Да съ повязкою на раночкѣ

По Крючковски по Кузьмѣ.

Гей! куплю своей зазнобушкѣ

Передъ свадьбой много плахтъ,

Положу вотъ такъ въ коробушкѣ:

— На, Маруся! Абгемахтъ!

Накуплю тебѣ карамели!

Кушай!.. Знай, какъ я люблю.

Для твоей родимой мамеле

Шубку новую куплю,

Платье цвѣтомъ нѣжно-колерно…

Гдѣ-ты?.. Сдѣлай отзовизмъ!

Мы идемъ на Гогенцоллерна

За евонный шовинизмъ!..

ИЗДАТЕЛЬ.

Занялъ на день у кухарки

Пять рублей;

Полтора рубля — на марки,

Рубль — на клей,

Гдѣ-то въ долгъ досталъ бумаги.

И въ обѣдъ

Издалъ съ другомъ, полнъ отваги,

«Громъ побѣдъ».

Чудо вышелъ первый номеръ,

Юнъ и свѣжъ:

— «Францъ сегодня ночью померъ!!

— Отнятъ Льежъ!!

Флотъ французскій занялъ Краковъ!!

Вотъ такъ такъ, —

Покраснѣлъ не хуже раковъ —

Австріякъ!!»

Да читатели-то звѣри —

Бунтари:

Имъ пиши хоть про потери,

Да не ври

Предлагаешь: — «Нате, ѣшьте»…

Не берутъ.

Чай, живемъ не въ Будапештъ, —

Здѣсь не врутъ.

Эхъ, расейскіе порядки!

Эхъ, удѣлъ!

«Громъ побѣдъ» безъ правды-матки

Похудѣлъ.

А какой былъ первый номеръ!..

Въ цвѣтъ лѣтъ

У мальчишекъ въ сумкахъ померъ

«Громъ побѣдъ»

Вновь или на службу клеркомъ…

Безъ аферъ…

Здѣсь не знаютъ: — «А la guerre comme

А la guerre».

Клей пропалъ, пропали марки…

Вой, какъ волкъ:

Какъ отдать теперь кухаркѣ

Крупный долгъ…

ВОИНА И БОГЕМА

У художника Алова,

Развеселаго малаго,

Есть собака по имени «Муммъ»,

Есть подруга Тамарочка,

Стульевъ сломанныхъ парочка

И нарядный весенній костюмъ.

У художника Алова,

Развеселаго малаго,

Вся мансарда восторгомъ горитъ

Аловъ барски валяется,

«Муммъ» печенкой питается,

А Тамарочка кофе варитъ.

Кончилъ Аловъ съ заботами.

Вонъ икрою и широтами

Убранъ солнечно радостный столъ.

Знай цѣлуйся съ Тамарою,

Занимайся гитарою

И лежи, какъ лѣнивый оселъ.

На Вильгельма Кроваваго

---

У художника Алова

Десять шаржей купилъ «Винегретъ».

«Муммъ» гудитъ, заливается.

Аловъ ѣстъ, наслаждается,

Вся Тамарочка — счастье и свѣтъ.

У художника Алова,

Разнесчастнаго малаго,

Нѣтъ собаки по имени «Муммъ»,

Нѣтъ Тамары блондиночки,

Развалились ботиночки

И заложенъ весенній костюмъ…

Тамъ, за черною лѣстницей.

Съ пуделихой прелестницей

Потерявшій фасонистость песъ

Обнаглѣлъ анархически,

Отощалъ аскетически,

Огрубѣлъ, какъ плимутскій матросъ.

Въ Лѣтнемъ нѣжная парочка:

Колька Львовъ и Тамарочка, —

А надъ ними злодѣй Купидонъ.

На Вильгельма Кроваваго

Въ 300 строчекъ безъ малаго

Продалъ Колька «Зарѣ» фельетонъ.

Аловъ стонетъ и бѣсится.

Аловъ хочетъ повѣситься:

Жизнь мрачна, какъ преступника бредъ, —

У художника Алова

На Вильгельма Кроваваго

Не взялъ шаржей журналъ «Винегретъ»…

НОВЫЙ БЫТЪ.

ЧИТАЮТЪ «ЛЕТУЧКУ».

— Семеновъ, сегодня ты читай. У Миколки во рту каша, — ничего не поймешь, что и какъ…

— «Каша»! Ничего не «каша», а газету вы такую купили.

— Засохни! Читай, Семеновъ: какъ тамъ наши, ловко-ли бьютъ?

— Только вы не перебивайте, какъ Миколку, а то я собьюсь. Ну, слушайте… «Концентрація эльзасскихъ корпусовъ близится къ финалу. Въ районъ Марны предстоитъ генеральное сраженіе».

— А мы, ребята, опять не ту газету ку пили. Ты, Сигаревъ, покупалъ!

— Да какъ же, не русскую? Газетчика. Федька — «лопни глаза, говоритъ, русская», — землякъ, одной волости, — не станетъ обманывать. Что жъ ему?

— Это онъ на смѣхъ, шкура. А теперь какъ же это будетъ, Семеновъ: кто кого, и какіе генералы будутъ промежъ себя бой устраивать?

— Написано «генеральное сраженіе».

Должно быть, одни генералы, въ родѣ, напримѣръ, Стесселя или тамъ Драчевскаго, а съ той стороны тоже. Вонъ тутъ и подпись есть: «ПТА».

— Это что же, фамилія такая? Птаха, что ли?

— Пташкинъ, може. или Птахинъ. Ну ладно. Дальше пойдемъ. «Таймсу» телеграфируютъ, что бюро корреспондентовъ, тенденціозно освѣщая событія, мистифицируетъ Берлинъ". Тьфу! На, Миколка, читай ты, — вспотѣлъ!

— Это что же освѣщаютъ?

— Церковь, надо полагать, или больницу; построили и освѣщаютъ.

— Больницу, конечное дѣло, — для раненыхъ. Церковь-то потомъ.

— Ты, Миколка, еще на другую страницу поверни, можетъ, тамъ по-русски.

— «Германцы перерѣзали кабель у Восточной Канады…»

— Ишь, дьявола, мало имъ людей, такъ до кобелей добрались.

— Это тоже надо понимать. Вонъ, у нашей генеральши пуделекъ, такъ она ѣстъ съ нимъ заодно, Истинный Богъ! Толстый, лѣшій!

— Значитъ, на зло перерѣзали. Чтобы и кобелю мука и барынѣ мука. Ну?

— «На плацдармѣ Рава — Санъ у австрійцевъ замѣчается лихорадочная перетасовка частей…»

— Такъ имъ и надо! Значитъ лихорадкой всѣ полегли и промежъ себя потасовку завели.

— «На западномъ фронтѣ, на линіи Ла-Ферте, то-есть, въ движеніи въ Шампаньи отъ Самбры и Уазы, у Люксембурга и вдоль Аррагонскаго хребта…»

— Ловко! Это кому же вдоль хребта?

— Сербы, надо думать. Поймали, видно, кого-нибудь да вдоль хребта и отработали.

— «Возобновилась сессія парламента. Асквитъ сдѣлалъ декларацію о биллѣ. Вопросъ о гомрулѣ…» На, Семеновъ, читай ты. Истинный Богъ, лучше-жъ мнѣ всю Боровую утранбовать, нежели такую муку на душу…

— «Семеновъ, Семеновъ», что я вамъ каторжный? Купили, сѣрые анаѳемы, не русскую газету, а мы страдай. По мнѣ давай почитаю. «Арьергардъ колонны, двигающейся къ гипотенузѣ Санъ — Висла, сосредоточенъ на диспозиціи…» Баста! Айда, ребята, дадимъ газетчику мятку, а потомъ въ «Алую Розу»…

— Во! Тамъ Спирька, фиціянтъ, все тебѣ обскажетъ, что и какъ, и кто кого, и самымъ русскимъ языкомъ…

— …Ты что, мордастый песъ, народа, обманываешь? Какую ты намъ газету продалъ, безстыжіе твои глаза?

— Землякъ считаешься, а такіе твои поступки… А этого вотъ не любишь?

— Ты меня за ухи не дери, я тѣ не Австрія, пруссакъ несчастный!

— Да чтобы мы у тебя когда теперь газету купили, да чтобы мы, варваръ ты…

— Ты за варвара отвѣтить можешь! Вотъ я сейчасъ городового кликну.

— Смотрите, варваромъ ругаются… Будьте столь любезны…

— Проходи, не застрѣвай! Ты, штукатуръ, съ языкомъ полегче, разъ время военное. За варвара тебѣ мировой пропишетъ. Разойдись!

ЧИТАЮТЪ ГАЗЕТУ.

— Окажите, — сколь хитро это удумано, — шрапнель: летитъ и взрывается!

— Пустое дѣло.

— А одначе?

— Для сѣраго человѣка.

— Нѣтъ?!

— Порохъ и гвозди!

— Неужели?

— Механика.

— А всячески?

— Выпалятъ и зажгутъ.

— И полетитъ?

— Сколько угодно!

— И разорвется?

— Сдѣлайте ваше одолженіе!

— А скажите, вы не изъ военныхъ будете?

— Нѣтъ, мы мукой занимаемся.

— А сколь все это вы прекрасно понимаете, что инда духъ захватываетъ!..

МОЕЙ РОДИНѢ.

(Масляничная).

Зачинается пѣсня отъ новыхъ дней… Вы послушайте, что споемъ мы въ ней. Пѣсню праздную, пѣсню блинную, пѣсню новую, не былинную… Ужъ ты слушай, міръ, слушай нонче ты, что споютъ тебѣ гусли звончаты, да на новый ладъ, скоморошій ладъ, какъ блины теперь на Руси ѣдятъ.

Ой, ты, Русь моя, матка темная, мать Рассеюшка черноземная! А и въ ширь ты, Русь, пораскинулась, а и въ даль къ морямъ понадвинулась.. Ой, вы, рѣченьки многоводныя, вы, боры-лѣса непроходные, вы, поля, луга неоглядные, села сѣрыя, безотрадныя!..

Ой, Рассеюшка! про тебя пою, про тебя пою, про печаль твою…

Ой, ты, тихая; ой, ты, сонная; подъ сугробами погребенная; сѣрымъ небушкомъ позабытая; молчаливая да забитая. А и всѣмъ ты, Русь, пребогатая, — сила мощь въ тебѣ непочатая… Ой, ты, бѣдность-эта, эта былинная, домотканная да мякинная, бѣдность горькая, безотвѣтная, бѣдность сѣрая, несусвѣтная… И смѣшна жъ ты, Русь, матка темная, черноземная, преогромная, неуклюжая, курослѣпая, диво всѣхъ земель — пренелѣпая… Тутъ и мужество, и отчаянье; рядомъ съ творчествомъ пустобаянье; тутъ дрожитъ — горитъ электричество, десять верстъ уйди, — жуть язычества; послѣ «Разина» — подъ припѣвъ пурги — разнесчастные «Не бѣлы снѣги»… да самой Судьбой спѣта-дадена развеселая «Перекладина»…

Ой, Рассеюшка, про тебя пою, про тебя пою, про печаль твою!..

Ай ужъ не было свѣту радости?.. Все печаль-тоска съ самой младости? ай одна тоска безотрадная? ай лишь тьма одна непроглядная, да надрывная скука велія?.. Али жъ не было дней веселія?.. Ай тебѣ Судьбой не было дано распьянымъ пьяно зелено вино, влага хмѣльная, духъ бодрящая, въ обѣтованный рай уносящая, влага жаркая, да затѣйная, ароматная да питейная?.. Ну, ушла она, расплескалася… Время знойное миновалося…

Русь, другую пѣснь я тебѣ сложу, сослужу, сложу, да про мать ханжу!..

Ой, ты, Маслена, ширь былинная. Ой, ты, Маслена, рожа блинная. Пузо грешнево да сметанное, пузо хмѣльное, пузо пьяное.

Ворота тесовы растворяются, гости хмѣльные собираются. Имъ хозяинъ-другъ улыбается, имъ хозяюшка ухмыляется… Разговоръ кипитъ политическій, энергическій, экстатическій — про хлѣба, про покосъ, про старинушку, про солдатскую матку-спинушку, да про то, что пить не повелѣно, какъ-то сѣно въ степи будетъ зелено…

А хозяинъ другъ всерачительный, разливаетъ спиртъ освѣтительный… — «Пей, компанія. кушай, честная, — влага знатная, да древесная»… А хозяюшка улыбается, съ политурою разстилается… А на улицѣ бубенцы звенятъ, пѣсни слышатся молодыхъ ребятъ, пѣсни буйныя, пѣсни бурныя, пѣсни русскія, политурныя:

— Я веселенькій мальчишка, —

Крѣпокъ съ лаку на догахъ.

Минѣ голову пробили

Въ девятнадцати мѣстахъ…

— Пригласить дружка — не срамъ.

Далъ провизоръ 200 граммъ.

Подъ горой стоитъ аптека, —

Любовь сушитъ человѣка…

Ой, гудетъ пѣсня съ перебранкою, льется, вольная, за тальянкою. То не громъ реветъ, не пурга гудетъ, то по улицѣ молодежь идетъ…

Ой, ты, Русь моя, Русь безбрежная, Русь сугробная, бълоснѣжная, Русь веселая, Русь сумбурная, освѣтительно-политурная!.. Ой, Рассеюшка, про тебя пою, про веселую про судьбу твою, да на новый ладъ, скоморошій ладъ, про житейскій твой бытовой укладъ…

НОВЫЙ БЫТЪ.

Хозяйка въ платье нѣжно-лиловомъ

Убираетъ въ журфиксу столъ

Чтобы все было въ стилѣ новомъ:

Гость нынѣ ядовитый пошелъ.

Пр идетъ экзекуторъ Кабанъ съ половиной,

Столоначальникъ, губернскій снобъ…

Будутъ гости съ презрительной миной

Говорить про хозяекъ-жадобъ.

«Ишь, дескать, вѣдьма-лярва скупая. —

Пойдутъ въ уголкахъ цѣдить нараспѣвъ, —

— Добро-то въ мелочной покупая,

Хочетъ устроить блэффъ».

Дамы перемоютъ у нея всѣ кости,

Осудятъ гостиную, закуску, столъ…

— Вотъ они гдѣ сидятъ, эти гости…

Гость нынѣ ядовитый пошелъ!

Звонокъ взволнованно треплется въ прихожей.

— Явились идолы!.. Господи, пронеси!

— Вотъ и я!.. Хозяюшкъ пригожей!..

Хозяйка радостно краснТіетъ: — Мерси!

Опять звонокъ оглашенно трепыхается, —

Явился экзекуторъ Кабанъ.

Толстый, красный, пыхтитъ, отдувается.

Сзади него дѣтей караванъ.

У Кабанихи физія бекасино-утиная

Изливаетъ ехидство вокругъ:

Ну и прихожая, ну и гостиная!

На буфетѣ-то не дубъ, а букъ…

— Гости дорогіе, пожалуйте къ столику,

Какъ говорится, — чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ…

Кабанъ взволнованъ… — Мнѣ, алкоголику,

Дозвольте вотъ этого… Люблю денатуратъ.

Таетъ отъ блаженства толстая его фигура.

Губернскій снобъ тоже оказываетъ честь:

— А по-моему, много лучше политура, —

Въ ней что-то инфернальное есть.

За дамскимъ столикомъ пахнетъ одеколономъ.

Ароматная влага блеститъ въ стеклѣ.

Нѣтъ числа разныхъ фасоновъ флаконамъ;

«Резеда», «Хризантемы» и даже «Moderne» отъ Ралле,

Для барышень отдѣльно есть угощенье:

Передъ тѣмъ, какъ польку не заигралъ рояль.

Слабенькіе поданы, для возбужденья,

Въ изящныхъ пузанчикахъ «Шампунь» и «Вежеталь».

Снобу шепчетъ инфернальная Муня:

— Мнѣ кажется, я — гостья небесныхъ атмосферъ,

У меня кружится голова отъ «Шампуня».

Я опьянена, какъ великій Шарль Бодлэрь.

Я такъ люблю французскую литературу:

Мопасанъ… Генрихъ Сенкевичъ… Вальтеръ Скоттъ…

— Ахъ, напрасно я пилъ политуру…

Приходите завтра, — у меня есть Гюго переводъ.

У васъ такой бергсоновекій ротикъ…

Я плыву въ челнокѣ по озеру грезъ,

Въ чаду какихъ-то туземныхъ экзотикъ…

Что, если бъ я вамъ еще «Шампуня» принесъ?

Хозяйка шепчетъ мужу у дверей кабинета:

— Слава Богу, сошло все, какъ у людей,

Для Кабана нужна санитарная карета, —

Въ кухнѣ керосину назюзюкался злодѣй.

Снобъ стоитъ предъ Ѳеклою въ прихожей:

— Вы экзотична, какъ… какъ краковякъ…

Ѳекла ухмыляется всей радостной рожей, —

У нея внутри и снаружи лакъ…

БУРСАЦКАЯ.

Наливочка родная,

Наливочка спиртная,

Древесная, квасная,

Освѣтительная.

Сколь чудно въ май прелестный

Въ компаніи всечестной

Пить синій спиртъ древесный!

Восхитительно!

Достанешь спирту съ рискомъ, —

— А, ну-ка, подкрѣпись, кумъ, —

И бѣлый слонъ vobiscum

Продолжительно…

У пѣвчихъ вотъ натуры:

Безъ штофа политуры

Хрипятъ фіоритуры

Удивительно.

Нашъ грекъ, философъ-стоикъ,

Накупитъ для попоекъ

Калгановыхъ настоекъ

Расточительно.

А гомилетикъ, иже

Къ Платону духомъ ближе,

Лишь лакъ съ комода лиже

Нерачительно.

У бати сице быста:

Онъ такъ поетъ басисто,

Какъ ахнетъ граммовъ триста

Сокрушительно.

А я, какъ ни стараюсь,

Но съ нимъ не состязаюсь,

Отъ сотни спотыкаюсь

Укоснительно.

Тѣмъ паче съ нашимъ дьякомъ:

Бутыль осадитъ съ гакомъ,

Ханжу-жъ покроетъ лакомъ

Упоительно.

По этому случаю

Я сице отмѣчаю,

Что пиво лучше чаю

Несравнительно.

НА ЛОНѢ

(Масляничная),

Я отдамся на праздникъ

Богу чрева — Ваалу:

Селивановъ, лабазникъ,

Богатѣй и проказникъ,

Угоститъ до отвалу.

Покатаетъ на тройкѣ,

Вечеринку устроитъ,

Для веселой попойки

Погребочекъ откроетъ.

Я ломаться не стану .

Къ бѣсу мозгъ и культуру!

Дай блины и сметану,

Подавай политуру!

Буду всласть отъѣдаться

Безъ «рефлексовъ» и мысли,

Чтобы съ денатуратца, —

Водки кровнаго братца, —

Всѣ мыслишки раскисли…

Всѣ культуры вериги,

И піесы, и книги

Я смѣню такъ-то рьяно

На пирогъ изъ визиги

И рюмашку «Тюльпана»

Подъ икру и сардинки

Можно выпить безмѣрно

Ароматной "Снѣжинки "

И тройного «Модерна»…

Привкусъ «Ландыша» тонокъ

Для свинячьей натуры, —

Проситъ съ хрѣномъ свиненокъ

Стакашокъ политуры…

Вотъ подъ рыбу, подъ кэту,

Полагается «Роза»;

Послѣ жъ тройки съ мороза

Упоенье и греза —

Чекалдыкнуть одну «Віолетту».

Въ плясъ пойдешь безъ конфузу,

Цѣловаться полѣзешь,

Щелкнешь даму по пузу

И въ угоду «союзу»

Что нибудь смарсельезишь…

Скажетъ: — «Дока столичный!

Ужъ такой великатный,

Собесѣдникъ отличный,

Ну, и пьяница знатный»

Какъ прекрасно все это:

Перезвоны стакановъ.

«Cri» и «Шипръ-Віолетта»,

И поклонникъ поэта —

Меценатъ Селивановъ.

ВЪ КУХНѢ.
(Пасхальное).

— Самый это гиблый постъ и зловредный, — кто тамъ мнѣ чего не разсказывай, — гдѣ народъ самый безтолковый и неносѣсный?.. На углу Глазовой!

— Первое дѣло, — сплошь мастеровые, опять же дома неприличные, а въ-четвертыхъ, — заводы тайные-спиртовые, и разговоры ехидные и косноязычные…

На Невскомъ, конечно, звонъ колокольный; публика, извините, гуляется; кулича тамъ паска, разговоръ богомольный, и все, что по законамъ полагается; а у меня на посту, извините, здѣся — не паска, а самое канительное любопытство, — всякій къ городовому: — «Христосъ Воскресе!» и обязательно подковырка и злоехидство.

Теперича Сашка-Балда, оглашенный — пьяно-распьяно послѣ обѣдни (вышелъ токмо что за скандалъ дерзновенный, — самъ я его отправлялъ намедни), такъ не то, чтобы по-человичьи да прилично, какъ говорится, по-хорошему, по закону, нѣтъ тѣ, норовитъ на всю Боровую зычно:

— Христосъ Воскресе! господину фараону!

— Ну, а чего извините ему на это? Въ участокъ не полагается на паскъ, — опять же, для эдакого шпингалета одно вдовольствіе посидѣть въ участкѣ…

Теперича тоже Гараська, который «отречемся», самый ехидный на Боровой пролетарій, первый заводила на фабрикѣ Бромса, — и тотъ тоже съ тараканьей харей:

— Что, говоритъ, товарищъ? на Эфесѣ, ножки свѣся? У всѣхъ, говоритъ, паска, а у васъ постъ, какъ у парія? А промежду продчимъ, хоша, говоритъ, и «Христосъ Воскресе», а все-таки «Да здравствуютъ пролетаріи!»…

Что оно такое это самое обозначаетъ, конечно, для меня невразумительно, а только человѣкъ много себѣ дозволяетъ, по-моему, это никакъ неукоснительно. Взять тоже портного Ивашку Исчадина, — носъ до заутрени сизый, а самъ, что ведьмѣдь, бурый: — «Меня, говоритъ, Манька отъ Кармачихи, гадина, опоила табачной политурой; не иначе, говоритъ, какъ на нюхательномъ али на шпанской мухѣ, потому у меня въ животахъ сотрясеніе, ноги сводитъ и трещатъ объ ухи, и, главное, въ Свѣтлое Христово Воскресеніе!!»

Конечно, Ивашку въ участокъ не отправишь, а огорченія и разговоровъ много.

— Чего ты, говорю, нечестивый, отлукавишь? Вотъ тебѣ, говорю, прямая къ Обуховской дорога!..

Цѣльный день канитель рта продолжается, все говори, толкуй да обсказывай… Самый это вредный постъ обрѣтается на углу Боровой и Глазовой.

Возьмите теперь подмастерью сапожнаго Николашку… Налакался тройного «Геліотропу», легъ посреди улицы въ растяжку.

— Не вылѣзу, кричитъ, изъ окопу!.. Всѣ вы, говоритъ, распрохвосты-тевтоны. Эхъ, говоритъ, кабы были у меня ноги не щербаты, продалъ бы я свои демикатоны, удралъ бы воевать на Карпаты… Обезпечилъ бы хорошимъ словомъ расподлую Шурку, да за хорошія дѣла Сеньку Шоффера и поѣхалъ-бы колошматить турку на берегу всамдѣлишнаго Босфора!!

А народъ, конечно, вокругъ его тучей Почему человѣкъ шебаршитъ, неизвѣстно, а любопытно: потому одеколонный случай, нужному пьянаго посмотрѣть лестно… А скопленіе, оно всячески не дозволяется: «не скопляйся, коли ты съ политурной рожей!»…

Вижу, Гаврилка промежду мотается, мѣтитъ на ридикуль у барыни прохожей…

А ежели вамъ, Палагея Семенна, знать желательно, какія на Боровой завелись красотки, такъ это даже обвизательно надо доложить въ околодкѣ.

Вотъ вы теперь, извините, кухарка и даже можете, извините, за повара: жалованье получаете и въ разсужденіи тоже подарка, и безо всякаго непріятнаго говора, — а вотъ кухарки у извозчиковъ въ артели, что у «Зимняго сада», въ домѣ Семенова, такъ непутемъ разбогатѣть захотѣли на счетъ народа не ученаго… Наварили къ паскѣ ханжи, посудинъ двѣсти, — гляжу, у каждаго горлышко въ голенищѣ, — разрази меня на эстомъ мѣстѣ нажили бабы большія тыщи!..

Только съ поста уйтить невозможно, а то бы я ихъ предоставилъ… И таково ведутъ себя неосторожно, а все безъ всякихъ законныхъ правилъ.

Одного оттуда отправилъ въ покой пріемный, — но выживетъ, потому, сложеніе чисто коровье…

Ужъ больно вы налили, Палагея Семенна, по огромной… Ну, съ праздничкомъ васъ… Ваше здоровье!..

Кххх! Красный шпиртъ синяго много духовите, особливо ежели сварить съ корицей…

Со Свѣтлымъ васъ праздничкомъ, извините, и вамъ того же самаго сторицей… Кххх! Тьфу!

ОБЛОМЪ.

Гости были самые отборные:

Милліонщикъ Дербеневъ съ сынкомъ,

Батюшка да дьякона соборные.

Адвокатъ Балалайкинъ съ англійскимъ хохолкомъ,

Почесть вся братія акцизная.

Изъ Контрольной Палаты восемь головъ.

Мадамъ Аннетъ, дама, страсть, какая капризная,

И пѣвчій Эммаусскій бывшій богословъ.

Верзила эдакій лохматый и дремучій,

Рычитъ, что левъ… Не голосъ, а груба.

Смотритъ на всѣхъ туча тучей

Заплывшими глазками изъ-подъ косматаго лба.

— Издревле, говоритъ, привыкъ во время оно

Закусывать точію языкомъ, —

И съ закусью сего одеколона

Азъ, cum pudoris, сице незнакомъ.

Смѣшно смотрѣть на этого верзилу:

Въ бомондѣ онъ, какъ на заборѣ песъ.

— Для насъ, рычитъ, духи сіи не къ рылу, —

Ханжа есть вещь, а прочее — отбросъ.

Духи «Модернъ» закусывалъ грибами;

Духи «Лонгшанъ» конфектами Ирисъ.

Увидѣлъ поросенка и зачмокалъ губами.

Свинья, говоритъ, но гречески — «сисъ»

Подъ онаго говоритъ «сиса» выпью ханжицы,

Особливо ежели въ ней клюквенный квасъ.

Увольте, говоритъ, меня отъ одеколонной водицы, —

Пусть пьетъ оную приготовительный классъ

Сегодня, говоритъ, день моего Ангела

И урѣжу я муху ростомъ со слона…

Потомъ мадамъ Аннетъ съ адвокатомъ тангила

И съ нимъ флиртовала сполна.

Акцизный танцовалъ модную фурляну.

Танецъ, удивительно похожій на казачка.

А Эммаусскій — обломъ, сдури да спьяну,

Изображалъ въ натурѣ пьянаго дьячка.

Ужасно невоспитанный и некультурный!

Выпилъ всю ханжу, и одеколонъ, и духи.

Нашелъ въ кухнѣ остатокъ политурный.

И мнѣ писалъ въ альбомъ эротическіе стихи.

Только ужъ, слава Богу, по латыни

Или тамъ по англійски, не разберешь.

Потомъ ахнулъ бутыль spiriti vini

И сѣлъ въ прихожей посреди калошъ.

— Азъ, говоритъ, издревле алкоголикъ

Но cogito, какъ рекъ философъ Локкъ, —

А посему возлягу спать подъ столикъ,

Зане безъ водки что за файфъ-о-клокъ?!

Мадамъ Аннетъ съ хохлатымъ адвокатомъ

Отправили въ больницу, — опились.

А мужъ ругался съ алкоголикомъ лохматымъ.

А тотъ доказывалъ, что мужъ мой — «сись».

Было весело на файфъ-о-клокѣ ужасно,

Но утромъ голова трещала, какъ въ лѣсу морозъ,

Вотъ только Эммаусскаго позвали напрасно:

Онъ въ бомондѣ все равно, что на заборъ песъ…

ВЪ НОВЫХЪ МѢХАХЪ.

— Мама, что такое водка?.. Папа, что такое кабачокъ? — спросятъ насъ наши дѣти, — и что мы отвѣтимъ имъ? Г. Протопоповъ недавно въ газетѣ поднялъ этотъ роковой вопросъ и предложилъ замѣнить популярнаго «Чижика», который на Фонтанкѣ испоконъ вѣковъ пилъ водку, котикомъ, который теперь тамъ моетъ лапки. Но если легко обмануть ребенка (ему-то все равно, — была бы мораль «настоящая»), какъ мы обманемъ юношество и отрочество, какъ мы введемъ массу въ сложный кругъ новыхъ понятій и образовъ?..

Посмотрите всю литературу. Начиная отъ Гавріила Державина, кончая какимъ-нибудь захудалыми поэтомъ «Тетюшскаго Свѣточа», вы встрѣтите слова: «водка», «пиво», «опьяненіе», «хмѣль», «спиртное», «пьяный», «кабакъ», «стойка».

Ну, что, напримѣръ, скажутъ юношѣ нашего времени слова басни Крылова:

« Они дерутъ,

Зато ужъ въ ротъ хмельного не берутъ…»

Что это: похвала или укоризна? Или у Никитина:

«…..одна дорога торная

Открыта къ кабаку.»

Что это за мѣсто такое?.. Что-нибудь въ родѣ университета, или что неприличное?… Кошмарные, роковые вопросы!

Въ видѣ опыта мы предлагаемъ исправить всѣ тѣ мѣста въ литературѣ, гдѣ попадаются эти слова, и замѣнить ихъ современными, понятными и близкими массѣ и юношеству. Такъ: «Чижикъ» будетъ въ нашемъ истолкованіи таковъ:

— Чижикъ, чижикъ, гдѣ ты былъ?

— На Фонтанкѣ кофе пилъ.

— Кофе? Кофе!? Дудки, братъ!

— Пилъ, наглецъ, денатуратъ.

— Ай, не бейте!.. Ай, скажу!

На Фонтанкъ пилъ ханжу…

Въ такой интерпретаціи «Чижикъ» будетъ всѣмъ понятенъ и попрежнему милъ и симпатиченъ. Попрежнему онъ на Фонтанкѣ, попрежнему пьетъ, но не какую-то загадочную водку, которая еще, кто ее знаетъ, что собою и представляетъ, а всѣмъ понятную и знакомую милую ханжу…

Правда, «Чижикъ», — литература, такъ сказать, второго или даже третьяго призыва, неважная… Но, вотъ, напримѣръ, популярная пѣсенка Дениса Давыдова, вошедшая и во много хрестоматій и распѣваемая на всѣхъ студенческихъ и гимназическихъ вечеринкахъ: «Бурцевъ, ера, забіяка, собутыльникъ дорогой, ради рома и арака посѣти домишка мой»…

По нашимъ временамъ «ромъ» и «аракъ» — понятія весьма отвлеченныя, а все отвлеченное — для дѣтей вредно, а для взрослаго человѣка — безполезно.

Сдѣлаемъ такъ:

« — Бурцевъ, ера, забіяка,

Собутыльникъ дорогой,

Ради свѣженькаго лака

Посѣти домишка мой.

Въ немъ нѣтъ роскоши буржуя,

Раззолоченныхъ палатъ,

Но зато тяну ханжу я

И съ кваскомъ денатуратъ.

Какъ гусаръ, предпочитаю

Влагу разнымъ мишурамъ,

И къ обѣду ожидаю

Изъ аптеки 300 граммъ…»

У Лермонтова въ знаменитомъ «Спорѣ» есть одна совсѣмъ фантастическая нелѣпая картина: «…пѣну сладкихъ винъ на узорные шальвары сонный льетъ грузинъ…» Какъ-то не вѣрится, чтобы одинъ грузинъ въ наши дни лилъ пѣну не одного какого-нибудь захудалаго вина, а именно нѣсколькихъ винъ, да не куда-нибудь въ надлежащее мѣсто, требуемое и правилами традиціи рода человѣческаго, и простой физіологіей, а на шальвары.

Не будетъ ли правдоподобнѣе такая картина:

— Посмотри: въ бесѣдъ тѣсной

Тамъ подъ тѣнью миртъ

Освѣтительно древесный

Пьютъ грузины спиртъ…

А знаменитый некрасовскій «Генералъ Топтыгинъ»… Вѣдь, тамъ все содержаніе именно въ томъ, что поводырь обѣщалъ ямщику поднести шкаликъ, что «видитъ Трифонъ кабачокъ», что сильно выпили ямщикъ и поводырь, что даже станціонный смотритель первымъ дѣломъ предложилъ генералу Топтыгину: «Что угодно приказать: водки или чаю?»

Ну представьте теперь такую картину, — и она будетъ для васъ мертвѣе прощанія Гектора съ Андромахой… А вотъ если ее исправить, хотя бы такъ:

— Видитъ Трифонъ pharmacie, —

— Вотъ, она, — храмина-съ.

Выпьемъ чти-ли-ча?

— Мерси!

Тутъ поди на выносъ?

— Ну, такъ что же? Долбанемъ

Здѣсь у подворотни,

Счасъ рецептикъ черканемъ

Граммовъ на полсотни "…

---

Пройдутъ вѣка. Насъ смѣнятъ новыя поколѣнія. Будутъ новыя слова и новая литература. И пожелтѣвшій историкъ будетъ сидѣть въ тиши своего кабинета и искать смысла въ сакраментальныхъ словахъ: «ханжа», «спиртъ» и прочее; будетъ сравнивать ихъ со словами другихъ языковъ и, въ концѣ-концовъ, ничего не пойметъ и ничего не разгадаетъ.

А въ интимныхъ театрахъ, среди любителей старины, люди будутъ танцевать и соборне пѣть оргіастическія пѣсни на странномъ мертвомъ языкѣ.

Въ этихъ пѣсняхъ будетъ говориться о томъ, что гдѣ-то, когда-то были аптеки и дѣвушки, что когда-то что-то шумѣло и гудѣло, и шелъ дробный дождикъ, и никто не хотѣлъ проводить младешеньку-младу до аптеки…

Навѣрное, таковы будутъ эти пѣсни:

— «Et sonat, et conat,

Pluviumque coeliim dat.

Quivis vellet me puacllara

Ad apfecam reducat?

Vinum spiritum est!

Зависть каждаго заѣстъ…

Qui vis vult mecum, puaella,

Тяпнуть банку за присѣсть».

ВЕЛИКІЙ РУССКІЙ ЯЗЫКЪ.

Мы слова свои имѣемъ, —

Въ чемъ же дѣло? Разъ и два —

Живо вытравить сумѣемъ

Всѣ тевтонскія слова.

Все нѣмецкое далече

Избѣгать — возьмемъ въ законъ,

И изгонимъ вонъ изъ рѣчи

Настоящій лексиконъ:

---

Абрисъ, абцугъ, балетмейстеръ,

Банда, балка, аксельбантъ,

Бархатъ, бравый, квартирмейстеръ.

Бухта, вафля, прейсъ-курангь,

Вымпелъ, вахмистръ, клей, брандмейстеръ,

Буръ, бухгалтеръ, декъ, верстакъ,

Гарусъ, кнель, полицеймейстеръ,

Дамба, бритва, друкарь, шлакъ,

Галстухъ, гильза, гаспель, вахта.

Грифель, егерь, зала, флангъ,

Гаршнель, замша, кнопка, шахта,

Клецка, клумба, клапанъ, шлангъ,

Бергъ, инспекторъ, бинтъ, блокъ-гаузъ

Вахтеръ, клеверъ, кранъ, мундштукъ,

Крейсеръ, крона, лейбъ, цейхаузъ,

Панцырь, клавираусцугъ,

Книксенъ, сталь, клеенка, кабель,

Лозунгъ, пемза, флеръ, маляръ,

Пластырь, ротмистръ, зицъ, муштабель,

Плацъ, спринцовка, флангъ, футляръ,

Лагерь, оберъ, мачта, ширма,

Локонъ, муштра, грошъ, ландшафтъ.

Лакъ, ландкарта, юнкеръ, фирма,

Пудель, проба, брудершафтъ,

Грифъ, кронверкъ, кронциркуль, вензель.

Маклеръ, пачка, рашкуль, бунтъ,

Піэтетъ, фальшивый, трензель,

Слесарь, статскій, ундеръ, грунтъ,

Шлюзъ, тюрьма, брандвахта, гаузъ.

Фалда, гильдія, форпостъ,

Фельдшеръ, фижмы, шина, страусъ,

Факелъ, рама, рангъ, нордъ-остъ,

Культуртрегеръ, рашпиль, клейстеръ,

Флагманъ, флигель, флецъ, корвергъ,

Парикмахеръ, флюсъ, танцмейстеръ,

Флюгеръ, фортка, фейерверкъ,

Гроссъ-парадъ, казарма, табель,

Койка, книнель, колба, рангъ,

Краги, крендель, пинкель, кабель,

Офицеръ, ракета, банкъ,

Плацъ, плацкарта, помпа, лоцманъ,

Кучеръ, танецъ, цугъ, форшмакъ,

Цифра, шенкель, шиферъ, боцманъ,

Туфъ, шлагбаумъ, рундъ, аншлагъ,

Трауръ, шельма, шлихта, фура,

Буттербродъ, форшлагъ, камрадъ,

Трафить, ролики, цензура,

Клопфъ, рейтузы, циферблатъ…

---

Ну, начнемъ!.. Трудна лишь проба!

Лозунгъ взявъ: «долой тевтонъ» —

Я съ моимъ камрадомъ — оба

Всѣ слова изгнали вонъ…

ВСЕ ВЪ ПРОШЛОМЪ.

(Элегія).

Иду Суворовскимъ… Знакомая дорога:

Я ей хожу безъ малаго пять лѣтъ.

Вотъ тутъ, свернувъ на Пятую немного,

Мансарда, гдѣ когда-то жилъ поэтъ.

Какъ грустно вкругъ!.. Какъ тихо и уныло?

Вотъ тутъ шумѣлъ когда-то «Трансвааль»,

Вонъ тамъ «Базаръ»… Все это было, было.

И грустно мнѣ, и дней минувшихъ жаль.

Гудѣлъ «Любимъ» и «Яхта» рокотала.

Я тугъ позналъ и юность, и любовь,

Впивалъ букетъ поджареннаго сала

И ѣлъ съ лучкомъ румяную картофь.

Тугъ пиво пилъ съ Ванюшей Веселовымъ,

Рыдалъ подъ музыку и ой-ру танцовалъ,

И тьму очищенной съ коллегою Хохловымъ

Подъ антрекотъ и шнитцель выпивалъ.

Ахъ, пирожки!.. О. милая перцовка!..

Навѣкъ смѣнилъ васъ жидкій гнусный чай…

Ей-Богу, мнѣ, какъ будто, и неловко,

Что распахнулъ я душу невзначай.

Конецъ веснѣ и розовому маю!

М въ сердцѣ грусть и тихая печаль…

И проходя унылый «Трансвааль»,

Почтительно я шляпу поднимаю…

ЛИРИКА.

СЕСТРИЦА.

— Вотъ тѣ прудъ, вотъ и ива плакучая… Невозможно и попомнить безъ слезъ, что по волѣ Господняго случая намъ увидѣть тогда довелось.

— Видишь пни-то?.. Тутъ роща зеленая у кургана когда-то цвѣла… Видишь трубы-то?.. Избы спаленныя отъ большого когда-то села.

Пустыри, да трущобы безлюдныя, да одна непроходная гать, а, вѣдь, были поля изумрудныя, да луга, да лѣса, — благодать! Богомъ Господомъ благословенная наша мѣстность когда-то цвѣла, да пришла непогода военная, — сокрушила, снесла и смела…

Тутъ любой тѣ мальчонка, старуха ли, все разскажутъ подробно про бой. Какъ за горкой орудія бухали и сносили избу за избой, какъ полки проходили нѣмецкіе (старики и мальчишки-юнцы) и какъ пѣсни свои молодецкія распѣвали казаки-донцы. Какъ кипѣла кругомъ рукопашная, сѣя вкругъ мертвецовъ и калѣкъ, какъ иная башка безшабашная сразу клалъ по пяти человѣкъ. Какъ косила струя пулеметная рядъ за рядомъ, что травку коса, какъ краснѣла водица болотная, какъ окутывалъ дымъ небеса, — все разскажутъ, про все пережитое…

Видишь иву надъ тихимъ прудомъ? Спитъ вотъ тутъ, въ нолѣ чистомъ зарытая, божья душенька ангельскимъ сномъ… Плачетъ старая ива плакучая надъ стоячей зеленой водой, тихо стонетъ осока гремучая, плачетъ грачъ на могилкѣ сѣдой…

Шли полки за полками въ сраженіе, грохотали въ дыму небеса, — разбѣжалось все наше селеніе по болотамъ, въ глухіе лѣса. А вернулись, — глядь, чистое полюшко… Невозможно и вспомнить безъ слезъ, что дала намъ суровая долюшка, что намъ видѣть тогда довелось.

Крикъ да стоны кругомъ безконечные, все тѣла да тѣла, безъ числа, да снаряды, да пули картечныя вкругъ сожженнаго боемъ села.

Ой, великое горюшко бранное! Ой, ты, тяжкая доля-бѣда!.. Вce-то стоны кругомъ непрестанные, все-то кровь, что весною вода…

И послалъ намъ Господь утѣшеніе, словно ангела къ людямъ послалъ: появился онъ въ полѣ сраженія, перевязывать раненыхъ сталъ.

Появилась до Бога усердная, до людского страданья добра, тихій ангелъ, сестра милосердная, милосердная божья сестра… Даетъ воды, перекреститъ безгрѣшная, рану чистымъ бинтомъ перевьетъ, нѣжной ручкой сестрица сердешная пулю страшную въ тѣлѣ найдетъ: цѣлый день и всю ноченьку мается, утѣшаетъ: молъ, будешь живой, а сама-то, видать, убивается: видъ сурьезный такой, дѣловой… А глаза, что у ангела, нѣжные, голубые, какъ есть небеса, что тебѣ василечки прибрежные — и въ кудряшкахъ большая коса…

Издалека явилась… нездѣшняя… Только утречкомъ солнце блеснетъ, смотришь, — вонъ уже ходитъ сердешная, да и въ ночь-то, смотри, не уснетъ. Ну, и насъ потрудиться заставила, какъ взглянула, — до сердца дошла… Вспомянули Христово-то правило, да и въ поле за ней изъ села.

Воронье отпугнули поганое и пошли работать мужики, въ день очистили полюшко бранное вплоть отъ горки до самой рѣки; шалашей по рѣкѣ понастроили; вскипятили болящимъ чайку; мертвецовъ подъ холмомъ успокоили; для хромыхъ смастерили клюку… Потрудились для братіи немощной старики и совсѣмъ малыши, — тихо, чинно, какъ будто за всенощной, — молъ, для Бога и ближней души…

— Ой, остра же ты, шашка желѣзная, и страшёнъ же ты, часъ боевой.

Завязала всѣ раны болѣзная свѣтло-ангельской чистой рукой, утѣшала, лѣчила, старалася, два часа въ трое сутокъ спала, и для всѣхъ-то тепло улыбалася, словно ангелъ, чиста и свѣтла… Пули свищутъ, — сестрицѣ помѣха ли?… Ждетъ сама санитарныхъ каретъ… Дождалась, — санитары пріѣхали и съ собой привезли лазаретъ… Утромъ прибыли, — къ вечеру скрылися: начался у околицы бой, пруссаки за горой появилися, много пушекъ примчали съ собой. Загудѣли, завыли, загрохали, въ Красный Крестъ навели сгоряча, — и опять мы въ испугѣ заохали, какъ убило гранатой врача, санитара убило гранатою… Ночь молились… Глядимъ по утру, — загубили сестру сѣдоватую и другую старушку-сестру…

Видно, крестные знаки не дороги, — поперечнаго-встрѣчнаго бьютъ; появились проклятые вороги и пришелъ намъ послѣдній капутъ. Разстрѣляли убогаго Фомушку (птицеловъ былъ, рыбачить мастакъ!); прокололи старинную Домнушку; малый Сенька попалъ подъ тесакъ…

— Всѣхъ, — слышь, — кончимъ; знай ноги утаскивай! ихъ начальникъ сказалъ, лейтенантъ, — самъ свирѣпый, да мрачный, не ласковый, настоящій варнакъ-арестантъ… Увидалъ онъ сестричку болѣзную, что стояла вблизи у плетня, вынулъ шашку большую, желѣзную…

— Эта дѣвка, — кричитъ, — для меня!.. Ничего, слышь, дѣвченка невредная, — такъ устрою я съ дѣвочкой пиръ!…

Эхъ, прости ты, сестра милосердная, что не смогъ тебя выручить міръ!

Видишь, звона ива плакучая?… Невозможно и вспомнить безъ слезъ, что по волѣ Господняго случая намъ увидѣть тогда довелось.

Засмѣялся онъ, каторжный, спѣшился, — грѣхъ надъ нимъ непокрытый большой, — надругался, злой воронъ, натѣшился надъ невинною дѣтской душой. Надругался надъ птичкой небесною, душу съ тѣломъ свирѣпо убилъ…

— Кто тебя, голубицу безвѣстную, къ этой мукѣ сюда отрядилъ?.. Ты откуда сюда появилася?.. Гдѣ ты, цвѣтикъ, росла и цвѣла?.. Какъ ты съ матерью горькой простилася?.. Иль одна ты на свѣтѣ жила?..

А натѣшился коршунъ неистовый, — та нашлася за нею вина, что, блѣднѣе косынки батистовой, стиснувъ зубы, молчала она. Не смѣялась, вишь ты, непреклонная…

И случилась лихая бѣда, — покатилась она, прострѣленная вотъ подъ ивушкой, тутъ, у пруда… Да и самъ онъ жизнь кончилъ зловредную, — самъ попался въ тотъ часъ казаку, и донецъ за сестру милосердную вздернулъ ворога здѣсь на суку.

Схоронили мы душу небесную, что за ближняго жизнь отдала, схоронили сестрицу безвѣстную на пруду, въ сторонѣ отъ села… Ей могилку мы вырыли тѣсную, сколотили ей гробикъ въ степи, обрядили голубку небесную, помолились…

— Спи, ангельчикъ, спи! Пострадала за ближнихъ, безгрѣшная, умерла отъ несказанныхъ мукъ, — спи спокойно, сестрица сердешная, спи-ка, Господу истинный другъ…

Вѣтры пѣсни поютъ ей печальныя, — въ этихъ пѣсняхъ и мука и плачъ, — ива сказки ей шепчетъ хрустальныя, и бывалый съ ней шепчется грачъ, — какъ прошла тутъ война всенародная, небывалая въ мірѣ война, какъ отчизна — Россія свободная — встала къ жизни, мощна и сильна.

Вотъ лежитъ тутъ, въ могилкѣ зарытая неземная святая душа; спитъ въ землицѣ, всѣмъ міромъ забытая, подъ плакучую пѣснь камыша… Только тучки, небесныя странницы, что надъ ней, какъ барашки, плывутъ, встанутъ тихо у божьей посланницы, и тихонько слезинку прольютъ…

ВОЛШЕБНЫЙ КОРАБЛЬ.

(Сказка нашихъ дней).

«Въ Америкѣ снаряженъ громадный

пароходъ съ подарками для дѣтей солдатъ

Англіи, Франціи, Бельгіи и Россіи».

По гребнямъ сѣдой Атлантиды,

Гдѣ въ грохотѣ бѣшеныхъ водъ

Унылый хоралъ панихиды

О смерти всечасной поетъ,

Гдѣ скалы таятся льдяныя,

Полночнымъ грозя кораблямъ,

Гдѣ смерчи царятъ водяные,

Вздымаясь во тьмѣ къ небесамъ, —

Тамъ днемъ при зловѣщемъ туманѣ

И ночью — впередъ и впередъ —

Сверкаетъ огнемъ въ океанѣ

Волшебный гигантъ-пароходъ.

Гудитъ громовая сирена

И снасти отъ бури скрипятъ;

Сурово команды каптэна

По палубамъ въ рупоръ звучатъ;

Смѣняются рѣзкія склянки;

Кипитъ дѣловитый авралъ;

Пропитанный бетелемъ янки

Вертитъ флегматично штурвалъ.

Но лишь темнота ниспадаетъ

Въ безумство бушующихъ водъ, —

Куда-то каптэнъ пропадаетъ;

И съ нимъ экипажъ пропадетъ.

Стихаетъ во мракѣ сирена

И винтъ позади не реветъ,

Не слышно команды каптэна, —

Но мчится впередъ пароходъ.

Ни смерчей, ни рифовъ, ни шквала.

Ни страховъ для смѣлаго нѣтъ…

Тамъ чудо!.. Стоитъ у штурвала

Лучистый Рождественскій Дѣдъ.

Весь въ лучикахъ свѣтлыхъ морщинокъ.

Весь въ инеѣ, свѣтло-сѣдой,

Подъ шапкой блестящихъ снѣжинокъ.

Съ пушистой льняной бородой…

На немъ серебристая шубка

Осыпана иглами хвои.

Въ зубахъ неразлучная трубка

И елка за доброй спиной.

Пути океана знакомы

Извѣчному другу ребятъ,

Но съ марса помощники-гномы

Но тьму неусыпно глядятъ;

Глядятъ неусыпно и зорко,

Все видя въ туманѣ и мглѣ

Отъ сумрачныхъ фабрикъ Нью-Іорка

До розовыхъ башенъ Калэ…

---

Труба пропоетъ золотая.

И бархатной полночи часъ

Ударитъ, изъ горнихъ слетая,

Незримаго ангела гласъ, —

И въ мигъ океанъ усмирится.

Отъ марса до нижнихъ каютъ

Огнемъ пароходъ озарится,

Весь — роскошь, тепло и уютъ.

Исчезнутъ и мачты, и реи.

Зеленыя елки взрастутъ,

И ванты, смоленыя змѣи.

Гирляндами елки увьютъ.

Смолкаетъ порывъ урагана.

Чуть плещется снизу вода,

И вплоть до краевъ океана

Сверкаетъ на елкѣ звѣзда.

И нѣтъ непогоды грозовой.

Кругомъ тишина… тишина…

Вода пеленой бирюзовой

Прозрачна до самаго дна.

Сводъ неба, лазурный и синій,

Откроется въ роскоши нѣгъ..

И всюду серебряный иней,

И елки, и горки, и снѣгъ…

И музыка тихая льется…

Веселый поетъ хороводъ…

Но такъ же все быстро несется

Волшебный гигантъ-пароходъ.

И сказочный грузъ оживаетъ…

Безмолвный откроется трюмъ.

И весь пароходъ наполняютъ

Веселье, и радость, и шумъ.

По палубамъ прыгаетъ серна;

Крутится, шумитъ бильбокэ;

Герои изъ книги Жюль-Верна

На утломъ плывутъ челнокѣ;

Свистятъ и летаютъ стрекозы;

Мартышки на вѣткахъ висятъ;

Трещатъ по кругамъ паровозы;

Блестящій шумитъ водопадъ;

Блистаютъ точеныя сабли;

Въ атаку зоветъ барабанъ;

И рѣютъ, жужжатъ дирижабли,

Толпой догоняя фарманъ;

Тьма куколокъ стайкою чинной

Выходитъ гулять на паркетъ

И яркой гирляндой старинный

Медлительный ткетъ менуэтъ;

Жужжатъ заводныя лягушки;

Мурлыка ласкается котъ

И, къ уху прижавшись въ подушкѣ,

Малюткѣ балладу постъ;

За лордомъ и чопорной лэди

Красуется бархатный пажъ;

И всюду медвѣди… медвѣди

Заводятъ смѣшной ералашъ…

Ахъ — мишка, ты, плюшевый мишка,

Тебѣ ль за лисичкой поспѣть?

Смотри-ка, смѣется мартышка!

Ахъ, пухлый, потѣшный медвѣдь!

Вонъ хижина сѣраго волка…

Яга притаилась у пней…

Сверкаетъ зажженная елка

Мирьядами синихъ огней;

Пылаютъ зеленыя свѣчи;

Смѣются съ конфеткой орѣхъ…

Вокругъ и веселье, и рѣчи,

И пѣсни, и танцы, и смѣхъ…

Летитъ все быстрѣй и быстрѣе

Волшебный гигантъ-пароходъ, —

Самъ ангелъ, надъ мачтами рѣя,

Его легкокрыло ведетъ…

---

Но только свѣтать начинаетъ,

Видѣнье, какъ сонъ, пропадетъ.

Опять ураганъ налетаетъ,

Какъ щенку, вертитъ пароходъ.

Застонутъ дежурный склянки.

Матросы взлетятъ на авралъ,

И въ шляпѣ клеенчатой янки

Вернетъ дѣловито штурвалъ,

И будетъ средь адскаго гула,

Какъ мѣдный, стоять у руля

И съ верхняго ждать караула

Веселаго крика — «Земля!»

Земля, гдѣ кипитъ міровая,

Кровавая, злая война,

Гдѣ пушки гремятъ, не смолкая.

Гдѣ въ битвъ сошлись племена.

Земля, гдѣ такъ много въ подвалахъ

Столицъ и глухихъ деревень

Не жившихъ, но жизнью усталыхъ.

Малютокъ, похожихъ на тѣнь,

Дѣтей, не извѣдавшихъ счастья.

Не вѣдавшихъ дѣтскихъ годовъ.

Ни ласки, ни капли участья

Въ трущобахъ большихъ городовъ

Къ землѣ!.. Съ материнскою лаской.

Сѣдой побѣдивъ океанъ,

Явитесь волшебною сказкой

Къ дѣтямъ изъ невѣдомыхъ странъ

Съ волшебнымъ сокровищемъ трюма

Отрадой младенческихъ лѣтъ, —

Каптэнъ, сизоносый отъ «рума».

И ласковый Святочный Дѣдъ…