В тумане (Оленин)/ДО

Въ туманѣ : На «Петрѣ Первомъ». Эскизъ
авторъ Петръ Алексѣевичъ Оленинъ

Источникъ: Оленинъ П. А. На вахтѣ. — СПб.: Типографія П. П. Сойкина, 1904. — С. 17.

I

Небо ясно и усыпано звѣздами: онѣ какъ-то особенно живо мерцаютъ въ этомъ ранній, предутренній часъ… На юго-востокѣ горитъ яркій Юпитеръ точно маленькій электрическій фонарикъ; Сатурнъ, его близкій сосѣдъ, кажется небольшой звѣздочкой по сравненію съ блестящимъ Юпитеромъ, красавцемъ всего неба. Ближе къ востоку звѣзды блѣднѣютъ, точно заволакиваемыя какой-то прозрачной дымкой. Довольно высоко поднялся туманный «возъ» — Плеяды. Надъ ними краснѣетъ Альдеборанъ. А съ другой стороны льетъ потоки свѣта бѣлая Вега.

Удары колесъ гулко раздаются въ ночномъ воздухѣ. Пароходъ, точно живое существо съ двумя ярко горящими глазами — однимъ краснымъ, другимъ зеленымъ, — рѣжетъ набѣгающія волны и оставляетъ за собой бѣловатый пѣнистый слѣдъ, освѣщенный кормовыми огнями; онъ идетъ полнымъ ходомъ къ Каптарской воложкѣ.

Пароходъ кажется очарованнымъ существомъ: на палубѣ не видно толкущихся пассажировъ. Всѣ спятъ. Только старичекъ машинистъ. утомленный своей вахтой, уныло бродитъ отъ средняго люка до кухни, поглядывая мимоходомъ на мѣрно работающую машину. Онъ ждетъ — не дождется зари, которая принесетъ ему смѣну и сонъ.

Пассажиры спятъ. Кому посчастливилось занять цѣлую скамью, тотъ развалился на ней и беззаботно похрапываетъ. Другіе, которымъ не хватило отдѣльныхъ мѣстъ, свернулись, какъ кому пришлось, на палубѣ: кто примостился у товара, кто на сходняхъ, сложенныхъ близъ сухопарника: тамъ пароходный «тропикъ» и поэтому теплое это мѣстечко особенно облюбовывается женщинами и стариками: «паръ костей не ломитъ» — особенно въ нынѣшнее лѣто, ничѣмъ не отличающееся отъ самой заправской осени.

Матросы, утомленные недавней работой, порядочно намявшей имъ спины и намозолившей руки, улеглись, какъ только «отвалили» отъ Чебоксаръ, и теперь блаженствуютъ. Только вахтенные дремлютъ на своихъ постахъ, даже въ дремотѣ, смыкающей минутами глаза, чутко прислушиваясь къ каждому звуку. Иные изъ нихъ, чтобъ не задремать совсѣмъ, перебрасываются между собой отрывочными фразами.

Молодой, ловкій багажный, которому плохо спится по ночамъ отъ привычки къ безпокойству и котораго въ «конторѣ» прозвали за расторопность «битка́» (очень лестное на Волгѣ прозвище), тихо разговариваетъ съ кѣмъ-то около иллюминатора машины. Ему ложиться «не стоитъ» — скоро пристань и новая суетня, поэтому онъ радъ скоротать время и разогнать навязчивый сонъ.

II

Въ штурвальной рубкѣ бодрствуетъ «вахта». Горячій Иванъ Акимовичъ — лоцманъ продолжаетъ свой постоянный, неоконченный съ начала навигаціи разговоръ со своимъ братомъ, «помогателемъ» Яковомъ. Хотя оба они сроднились съ Волгой, на которой прошла вся ихъ молодость, тѣмъ не менѣе мысли ихъ постоянно уносятся далеко-далеко, въ пріокскую губернію, а разговоръ вертится вокругъ да около деревенской жизни, крестьянскаго обихода. По тому одушевленію, съ которымъ они относятся къ этому далекому быту, видно, что душа ихъ постоянно тамъ, на привольныхъ окскихъ покосахъ, на родныхъ пашнѣ и жнивѣ…

Я увѣренъ, что они никогда не «уйдутъ» совсѣмъ въ деревню, такъ какъ ихъ закабалила и сроднила съ собой Волга, и до старости, думаю, плавать имъ по ея широкому раздолью, и, однако, чувствуется, что они не порвали и не порвутъ никогда связи съ далекой своей деревней, и будетъ имъ эта деревня милѣе большихъ богатыхъ городовъ, которые являются для нихъ «пристанями».

Здѣсь, на Волгѣ, они точно переживаютъ «свою» деревенскую лѣтнюю страду. Серьезный, съ доброй улыбкой на лицѣ, «Японскій зять» — штурвальный изъ флотскихъ — добродушно прислушивается къ ихъ тихому разговору и вставляетъ изрѣдка мѣткія, чисто русскія замѣчанія — находчивыя, какъ пословицы… «Японскимъ зятемъ» его прозвали оттого, что когда-то, во время долгой стоянки въ Нагасаки, онъ по нашему предположенію навѣрно женился «по японскому закону» на какой-нибудь маленькой японочкѣ.

«Японскій зять» отрицаетъ это обстоятельство, но однако хитро посмѣивается въ бороду.

Благодаря своей серьезности, «Японскій зять» кажется человѣкомъ безстрастнымъ, знающимъ только свое колесо. О деревнѣ онъ рѣдко заговариваетъ и болѣе интересуется всѣми проходящими пароходами… «А вѣдь это „Кинешма“ идетъ?» — скажешь ему, вглядываясь въ какой-нибудь показавшійся вдали буксирный пароходъ. «„Кинешма“… „Кинешма“, — тихо отвѣтитъ онъ, — „Сотрудникомъ“ только зовутъ»… «Эхъ, вѣдь! — всѣ пароходы спозналъ нашъ „Японскій зять“, — замѣтитъ Иванъ Акимовичъ, — а ну-ка, Яковъ, махни ему влѣво… Ой, и тошна дорога!»

Попробуйте заговорить съ «Японскимъ зятемъ» про море: онъ словно оживится какъ-то особенно: сейчасъ замѣтно, что онъ помнитъ и не разлюбилъ море, и съ особымъ смакомъ выговариваетъ чужеземныя названія мачтъ, рей, снастей… Такъ и кажется, что онъ до сихъ поръ любитъ ихъ… Черта эта — любовь къ морю — рѣдкая въ средне-русскомъ крестьянинѣ, который съ дѣтства относится какъ-то враждебно къ нему, невѣдомому, чуждому, грозному…

— Эхъ, въ море бы ушелъ! — бормочетъ «Японскій зять», потягиваясь всѣмъ своимъ крѣпкимъ тѣломъ, — въ море, въ Индѣйскій океанъ… Что Волга! Нешто сравнять!

— За чѣмъ же дѣло стало?

— Восемь ртовъ у «Японскаго зятя», — отвѣчаетъ за него Иванъ Акимычъ, — въ деревнѣ-то малъ мала меньше… Ой, и тошна ему дорога…

Такъ какъ «Японскій зять» остался въ душѣ морякомъ на всю жизнь, то его не удовлетворяютъ волжскіе порядки и за это матросы его не долюбливаютъ: «что у насъ: во флотѣ, что ль?..» Но онъ не любитъ потакать и не отвѣчаетъ на эти «пустыя слова»…

Русскій матросъ рѣдко когда знаетъ, гдѣ онъ плавалъ: конечно, онъ помнитъ важнѣйшіе пункты — Сингапуръ, Нагасаки, Сандвичевы острова, Шанхай… Но чужой міръ мало оставляетъ ему впечатлѣній. Такъ и «Японскій зять»… Бывало, разговоришься съ нимъ: «Дерева тамъ невиданныя, — вспоминаетъ онъ, — китайцы съ косой, ровно бабы, ходятъ… а ничего, народъ обходительный, работящій… вотъ и японцы тоже… А еще плыли мы, плыли: по обѣимъ сторонамъ горы, да горы, а теченіе-то быстрое, и на горахъ снѣгъ… И стужа тамъ стоитъ, да вѣтра́… Самое дикое мѣсто»… Вѣроятно, это онъ разсказывалъ про грозный Магеллановъ проливъ…

III

Небо быстро начало свѣтлѣть… Звѣзды точно гаснутъ одна за другой… Вдали, за Каптарской воложкой, виднѣется что-то бѣлое: это туманъ безформенными массами заволакиваетъ Волгу.

— Не иначе какъ стоять намъ, — говоритъ Иванъ Акимычъ.

— Незадача, братецъ ты мой, — поддакиваетъ Яковъ.

Незадача общая усугубляется для этой вахты тѣмъ, что ей бы смѣняться черезъ часъ, а тутъ вотъ стой, да сколько простоишь — Богу извѣстно! И сонъ, и отдыхъ отсрочиваются на цѣлые часы!

Пароходъ идетъ близко къ берегу: воложка узкая. Слѣва — крутой берегъ, поросшій густымъ лѣсомъ, на немъ постройки завода, справа — островъ… Вотъ и мѣсто, гдѣ затонула несчастная «Вятка» благодаря халатности путейскаго надзора… Песка не видно: надъ нимъ легъ туманъ точно бѣлый саванъ, скрывшій и берегъ и Волгу.

— Тошна дорога! — говоритъ Иванъ Акимычъ.

Проходитъ нѣсколько минутъ. Повернувъ вправо къ выходу изъ воложки, пароходъ вступаетъ въ полосу тумана. Сперва еще можно различить неясныя очертанія лѣваго берега да огни бакеновъ, свѣтящіе точно сквозь полотно.

Раздаются два «предупредительныхъ» свистка. «Тихій ходъ!» — летитъ команда въ машину.

Пароходъ начинаетъ идти медленнѣй, точно ощупью пробирается онъ впередъ.

— Наметку надо, — говоритъ себѣ въ бороду «Японскій зять».

По сигналу выбѣгаетъ «на верхъ» матросъ и идетъ къ носу. «Не маячитъ! — слышенъ его крикъ… — Не маячитъ»…

— Яковъ, какъ можно гляди гдѣ столбъ, — приказываетъ Иванъ Акимычъ, — какъ столбъ — такъ корму по немъ поставимъ…

— Авось, дальше-то нѣтъ тумана, — выражаетъ неувѣренную надежду Яковъ, — только-бы это мѣсто пройтить…

— Дожидайся, — безстрастно замѣчаетъ «Японскій зять», — нѣтъ, братъ, видно люди за тебя поспятъ…

Предупредительные свистки быстро слѣдуютъ одинъ за другимъ. Далеко ли, близко ли — въ туманѣ звукъ не вѣренъ — глухо раздаются отвѣтные свистки, пароходовъ, также попавшихъ въ «туманъ».

— Это Волжскій, а другой Булычевъ, аль Якимовскій, — говоритъ «Японскій зять», прислушиваясь, — гдѣ-то «Анюта» наша застряла?..

— Сюда же придетъ, — резонно замѣчаетъ Иванъ Акимычъ про нашего «попутчика», пароходъ другой компаніи, съ которымъ намъ тягаться не подъ силу.

Туманъ становится гуще: точно молоко разлито въ воздухѣ. Въ десяти шагахъ ничего не видать. Легкой дымкой ползетъ туманъ подлѣ парохода, тонкими струйками забирается даже къ намъ на верхъ и «курится» по палубѣ. Дышешь чѣмъ-то влажнымъ, влажное украдкой забирается за воротникъ. Вверху небо совсѣмъ свѣтлое. На востокѣ, гдѣ уже, вѣрно, встало солнце, на томъ мѣстѣ, гдѣ ему надо быть — красноватое расплывшееся пятно. «Восемь… восемь», — возглашаетъ наметчикъ. Пароходъ подвигается впередъ самымъ тихимъ ходомъ… Густые звуки свистковъ теряются, точно тонутъ въ сплошномъ туманѣ.

IV

Я посылаю разбудить капитана, только на разсвѣтѣ смѣнившагося: ему принадлежитъ право на «почетъ» вахты въ туманѣ. Онъ выходитъ черезъ минуту, внушительный и серьезный, пожимаясь отъ утренняго холода послѣ теплой каюты. Окинувъ опытнымъ взглядомъ стараго волгаря окрестность, закутанную въ бѣлое покрывало, онъ соображаетъ нѣсколько мгновеній.

— Столбъ видели? — спрашиваетъ онъ.

— Видали… Такъ корму по немъ и поставили, — отвѣчаетъ Иванъ Акимовичъ.

— Пожалуй, снесло вправо, — замѣчаетъ капитанъ.

— Все можетъ быть… А надо полагать, мы у верхняго краснаго бакена теперь.

— Семь… Семь съ половина-ай! Семь!.. — раздается въ это время съ носа.

— Стопъ! — командуетъ капитанъ.

Пароходъ по инерціи продолжаетъ медленно двигаться.

— Семь съ половина-ай, шесть… пять съ половина-ай!.. — кричитъ наметчикъ.

— Якорь готовъ? — раздается зычный окрикъ капитана.

— Готовъ! — отвѣчаетъ черезъ мгновеніе матросъ съ носу.

Пароходъ въ эту минуту останавливается совсѣмъ.

— Отдай якорь! — громко кричитъ капитанъ.

Тяжелый якорь полетѣлъ въ воду, разбрасывая брызги. За нимъ, съ грохотомъ и лязгомъ вырывается якорная цѣпь. Пароходъ, проплывъ нѣсколько секундъ назадъ, останавливается и немного заворачиваетъ корму.

— Держитъ! — замѣчаетъ Иванъ Акимовичъ.

Капитанъ, оглядѣвъ внимательнымъ взоромъ доступное намъ пространство и убѣдившись, что и другіе пароходы стоятъ на якоряхъ и намъ неопасны, спускается внизъ и велитъ подать самоваръ; ему не спать до тѣхъ поръ, пока солнце не разгонитъ своими мощными лучами докучный туманъ.

Мы остаемся «вахтить»…

V

Медленно идетъ часъ. Мы проводимъ его въ незатѣйливомъ отрывочномъ разговорѣ, причемъ онъ то и дѣло возвращается къ тому, что намъ особенно близко въ эту минуту: къ нашей неожиданной остановкѣ.

Багажный забѣгаетъ къ намъ полюбопытствовать, что и какъ. Я предлагаю ему остывшаго чаю, но онъ благодаритъ и опять исчезаетъ такъ же быстро, какъ и явился: точно спѣшитъ куда-то.

— Станетъ онъ «на волѣ» чай пить, — разсуждаетъ «Японскій зять», — у него, поди, свой давно заваренъ… въ каютѣ-то поохотнѣй…

— Мы все знаемъ, — вставляетъ Иванъ Акимычъ, — тоже и ему бы соснуть: не таковскій — не уснетъ ни въ жизнь…

— Здѣсь что, — говоритъ «Японскій зять», — здѣсь игрушки… Вотъ въ окіанѣ такъ туманъ — бѣда!.. Потому, главное, «опредѣлиться» нельзя. Инный разъ сутками туманъ-то стоитъ. Вотъ и на поди! Можетъ, за это время верстовъ за сто съ курса сбились.

— Мудренаго нѣтъ, — замѣчаетъ Яковъ.

— Главная причина — ко́мпасъ, — продолжаетъ «Японскій зять», — ко́мпасъ… Вы думаете, онъ что? онъ только показываетъ гдѣ югъ, гдѣ сѣверъ, значитъ, направленіе какое держать. Ну, а если судно теченіемъ тамъ что ли въ сторону снесетъ: этого ко́мпасъ твой не можетъ указать.

— Какъ же тутъ дѣйствуютъ? — интересуется Иванъ Акимычъ.

— А вотъ, какъ знаешь. Натурально, чуть туманъ разсѣется, ждутъ полдня… въ полдень солнце берутъ… Мѣсто, значитъ, свое чтобы опредѣлить.

— Солнце, значитъ, показываетъ?..

— Не солнце, инструментъ такой есть: секстамъ прозывается… Имъ и руководствуютъ. А пока туманъ — что хошь дѣлай!.. А якорь отдать, это еще какъ Богъ дастъ: инно мѣсто глубь страшенная: никакая цѣпь не хватитъ…

— Тошна дорога! — замѣчаетъ Иванъ Акимовичъ.

Сзади насъ раздается далекій свистокъ, протяжный, густой.

— «Анна» быть надо…

— Не лѣсопилка ли… Кто знаетъ?..

VI

Проходитъ еще полчаса. Солнце, должно быть, уже довольно высоко, судя по красному пятну, но туманъ такъ густъ, что ничуть не разсѣивается. Глаза отъ бездѣятельнаго бодрствованія начинаютъ утомляться и невольная дремота, съ которой трудно бороться, одолѣваетъ понемногу. Сидишь-сидишь… Мысли блуждаютъ гдѣ-то, далеко отсюда… Проносятся отрывки воспоминаній… Какъ-то забываешься… видишь себя совсѣмъ въ другой сторонѣ… То представляется зеленѣющій лѣсъ, пѣніе птицъ… Съ кѣмъ-то близкимъ и милымъ идешь куда-то… Потомъ переносишься въ городъ… слышишь шумъ уличнаго движенія… Пережитое бродитъ въ мысляхъ… Вздрогнешь — поднимешь отяжелѣвшія, точно свинцовыя вѣки — оглянешься: тотъ же туманъ вокругъ, тотъ же пароходъ неподвижной массой стоитъ въ его облакахъ… И опять дрема уноситъ мысль въ иные края, въ иное время… Знакомыя лица, точно подернутыя дымкой, дымкой «воспоминанія», встаютъ передъ мысленнымъ взоромъ… Чувствуешь странную истому… на плечахъ точно какая-то тяжесть… и полубодрствующій мозгъ вызываетъ разные образы… Какое-то жуткое ощущеніе во всемъ тѣлѣ… Усталая воля хочетъ направить вниманіе на близкую дѣйствительность, а дрема не хочетъ ея знать и возрождаетъ въ памяти воспоминанія… Забываешься, гдѣ ты и кто ты… Опять видишь близкихъ людей… Вотъ-вотъ хочешь чуть не вслухъ заговорить съ милымъ, далекимъ существомъ… и слова не идутъ съ языка… и опять вздрогнешь… оглядишься, неясно соображая… и видишь — бѣлый туманъ вокругъ… слышишь однообразный, заглушенный стукъ колесъ парохода вдалекѣ… Это «бѣлое навожденіе» странно угнетаетъ мысль… Невольно утомленное воображеніе дѣлаетъ разныя сопоставленія… Бѣлый туманъ исчезаетъ и вмѣсто него разстилается бѣлая пелена зимы, покрывшая однообразную равнину съ синѣющей лентой лѣсовъ на горизонтѣ… Далеко, далеко чернѣющей цѣпью тянется обозъ по этой равнинѣ… Потомъ видишь бѣлыя причудливыя тучи, скользящія одна за другой по склонамъ пятиглаваго Бештау… Вдали бѣлымъ кружевомъ сверкаетъ снѣговой хребетъ, далекое видѣніе полузабытаго Кавказа, навсегда врѣзавшееся въ память… А вотъ на свѣтломъ зеленомъ фонѣ весенняго лѣса выдѣляется бѣлая сельская церковь, надъ которой синѣетъ безоблачное небо… Отъ бѣлой церкви воображеніе таинственной властью переноситъ въ знакомую комнату, гдѣ стоитъ бѣлый гробъ… и въ этомъ гробу, подъ бѣлымъ серебристымъ саваномъ лежитъ та, которая покинула этотъ міръ, покинула, изстрадавшись, все, что было дорого и близко, для другого, невѣдомаго міра, который такъ странно-чуждъ, такъ загадочно-непонятенъ человѣческому уму… Цвѣты разсыпаны на бѣломъ покрывалѣ… Она точно не умерла, но спитъ, только странно-спокойно ея бѣлое лицо, только грустно сжаты блѣдныя уста и печать нездѣшняго «познанія» уже легла на печальный, страдальческій обликъ… А за окнами пышно цвѣтетъ природа… Точно осыпанные снѣгомъ, бѣлѣютъ душистые жасмины и ароматъ ихъ, и ароматъ сирени врывается въ комнату.

Бѣлые, бѣлые призраки! Зачѣмъ бѣлые туманы навѣваютъ васъ на мою усталую, одинокую душу?..

VII

Совсѣмъ близко слышно хлопанье колесъ парохода о воду. Ничего не видать, но на предупредительный нашъ свистокъ совсѣмъ близко отвѣчаетъ намъ другой и въ отвѣтъ ему, какъ эхо, доносятся еще два свистка, заглушенные разстояніемъ и туманомъ. Точно разговоръ пароходовъ, занесенныхъ въ это мѣсто…

— Вотъ и «Анна»! — говоритъ «Японскій зять».

— Теперь до самаго Нижняго пошла забирать пассажировъ, — резонно заключаетъ Иванъ Акимычъ.

— Нешто намъ за «ей» угоняться?

Въ туманѣ за нашей кормой, совсѣмъ близко, выдѣлилась какая-то огромная масса… Вотъ уже можно различить и трубу, и пролетъ… Наконецъ «Анна» подходитъ и останавливается совсѣмъ рядомъ съ нами, даже немного впереди.

— Аль якоря не положитъ? — недоумѣваетъ Иванъ Акимычъ, — знать, тамъ туманъ рѣже…

Выходитъ капитанъ и смотритъ на нашу сосѣдку. Вотъ тихо-тихо заработала она колесами и пошла впередъ.

— Якорь поднимать! — командуетъ капитанъ.

Заходилъ «шпиль». У штурвала уже приготовились Иванъ Акимычъ съ «Японскимъ зятемъ». Якорь быстро поднятъ и выбрана цѣпь. «Впередъ — тихій ходъ!» — раздастся команда и пароходъ плавно двинулся вслѣдъ за чуть замѣтной въ туманѣ «Анной», медленно ударяя колесами. Черезъ нѣсколько саженъ туманъ сталъ рѣже… Вдали довольно ясно видны три парохода: «Анна» и два другихъ и передъ ними опять… стѣна тумана. Экая незадача! Однако мы подвигаемся впередъ. Вотъ уже мы обошли пароходы и приблизились къ новому препятствію. Видя, что мы хотимъ «попытать счастья», пароходы также, поднявъ якоря, тронулись за нами. Налѣво отъ насъ чуть замѣтенъ берегъ: онъ скорѣе чувствуется, чѣмъ виденъ. Мы прибавляемъ ходу и опять врѣзываемся, какъ въ облако, въ туманъ. Идти нельзя и мы останавливаемся. Вдругъ впереди дуновенье вѣтерка на мгновеніе раздернуло густую завѣсу и мы увидѣли зеленѣющій берегъ и гладь рѣки.

За кормой у насъ показалась «Анна» и, видя, что мы стоимъ, отдала якорь… Напрасно: мы перехитрили… Еще нѣсколько саженъ и тамъ «свободный ходъ». Пока «Анна» подниметъ якорь, мы уйдемъ уже далеко.

И капитанъ командуетъ: «Полный ходъ впередъ!» Мы уходимъ и вырываемся черезъ нѣсколько мгновеній на просторъ, на чистую Волгу, точно охваченную лучами солнца…

А наша «Анна» остается за бѣлой завѣсой…