IV.
правитьПроисшествіе произвело на меня очень удручающее впечатлѣніе.
Зиму и весну я работалъ въ клиникахъ, волнуясь безпрестанными сомнѣніями, безпрестанной тревогой, что мнѣ не успѣть научиться всему въ положенный мнѣ срокъ; лѣто — провелъ въ глухой деревнѣ, исполняя тяжелую, требующую крѣпкихъ нервовъ и желѣзнаго здоровья, фельдшерскую работу, — и теперь такъ усталъ, что не могъ даже думать, и ужасный фактъ стоялъ коломъ въ головѣ, необъясненный, неоправданный. Дѣло дошло до того, что я, усталый, измученный, не могъ спать, — лишь только я забывался на своемъ неудобномъ ложѣ, меня будилъ ужасный торжествующій крикъ сумасшедшаго…
Мнѣ нужно было уѣхать, но пока не было фельдшера, я не могъ это сдѣлать.
— Фельдшеръ скоро пріѣдетъ? — испросилъ я какъ-то доктора послѣ пріема.
— Ага! Не выдержала печенка-то, — засмѣялся тотъ. — Скоро, скоро. Завтра, можетъ быть… Да, вамъ нужно отдохнуть… Собственно говоря, и мнѣ не лишне-бы забыться на время, но, — онъ развелъ руками. — Этотъ дикій фактъ сразилъ меня окончательно. Мнѣ кажется, онъ очень демонстративенъ — и въ очень невыгодномъ для насъ съ вами смыслѣ.
— То-есть?
— Да учить надо крестьянъ, а не лѣчить. Смѣшно, въ самомъ дѣлѣ, лѣчить ихъ отъ голода и невѣжества микстурами…
Онъ задумался.
— Крѣпко я промахнулся, чортъ возьми… Вы человѣкъ молодой, можете еще повернуть свою жизнь такъ, какъ вамъ надо, а мнѣ вотъ… и видишь, что не по той дорогѣ пошелъ, а ужъ не свернешь съ нея. Идти по новой дорогѣ — не хватитъ энергіи, а бросить старую, не перемѣнивъ на новую, мѣшаетъ совѣсть. Все-таки кажется, что и здѣсь можно кое-что сдѣлать… А въ общемъ — грустно. Усталъ я, что ли, а только у меня хроническая тоска. Кажется, что и одинокъ и жизнь зря проморгалъ. Впрочемъ, это ужъ лирика, послѣднее дѣло для практическаго врача. Пойдемте-ка лучше ѣсть.
За обѣдомъ онъ сообщилъ мнѣ, что къ нему приходилъ Кузьма съ «благодарностью».
— Представьте, я не узналъ мужика. Куда вся его угрюмость дѣвалась! Веселый такой, разговариваетъ, шутить, а вѣдь раньше, бывало, клещами изъ него надо было каждое слово вытаскивать. «Какъ гора съ плечъ», говоритъ… разсказываетъ, что въ Дятловѣ (это верстъ пятьдесятъ отсюда) тоже есть бѣшеный и тоже на цѣпи сидитъ. Ужасные нравы… Много надѣлалъ добра этотъ идиллическій «деревенскій семейный патронажъ». Въ общемъ, положеніе душевнобольного въ деревнѣ таково. Если онъ тихій, его терпятъ и держатъ на свободѣ, третируя, какъ дурочка. Если онъ чуть опасенъ, его сажаютъ въ хлѣвъ и держатъ въ ужасной обстановкѣ, время отъ времени мучая операціями изгнанія бѣса… И человѣкъ погибаетъ ни за грошъ… Это очень обидно, потому что при раціональномъ лѣченіи душевнобольные, если болѣзнь захвачена въ первые мѣсяцы, даютъ чуть не 80 процентовъ выздоровленій, а если болѣзнь уже запущена — и то до тридцати… Словомъ, ихъ можно лѣчить съ очень прочной надеждой вылѣчить. А у насъ, къ сожалѣнію, никто, кромѣ врачей, на смотритъ на сумасшедшихъ, какъ на больныхъ… Крестьяне третируютъ ихъ, какъ одержимыхъ бѣсомъ, а люди, причастные культурѣ, — просто какъ членовъ общества, вредныхъ для него и потому подлежащихъ изоляціи… И только… Здѣсь они на одной доскѣ съ преступниками — и тѣ, и другіе опасны, а потому ихъ запираютъ, однихъ — въ тюрьмы и каторги, другихъ — въ «сумасшедшіе дома». Мнѣ приходилось видѣть эти дома, — они всѣ такъ переполнены, что о какомъ нибудь лѣченіи въ нихъ не можетъ быть и рѣчи, такъ что изъ больницъ они превращаются въ дома заключенія, а изъ врачей получаются тюремщики. Въ общемъ, не везетъ у насъ душевнобольнымъ… Я вамъ совѣтовалъ бы посмотрѣть эти наши земскія психіатрическія лѣчебницы… Много поучительнаго.
Меня и самого очень интересовалъ вопросъ о положеніи душевнобольныхъ въ Россіи. Больныхъ, содержимыхъ дома, я видѣлъ, оставалось посмотрѣть больныхъ въ «сумасшедшихъ домахъ».
— Вотъ поѣдете отсюда, — продолжалъ докторъ, — заѣзжайте въ «губернію». Тамъ довольно приличная и — главное — очень типичная земская лѣчебница, — посмотрите. Главный врачъ мнѣ близко знакомъ (учились вмѣстѣ), я вамъ дамъ записочку къ нему, онъ вамъ покажетъ.
На другой день, дѣйствительно, пріѣхалъ фельдшеръ. Я рѣшилъ уѣхать сейчасъ-же, — сдалъ ему «фельдшерскую часть», сложилъ свои скудные пожитки, нашелъ подводу до станціи и пошелъ къ доктору проститься. Онъ мнѣ далъ обѣщанную имъ рекомендательную записку къ психіатру, завѣдующему губернской лѣчебницей.
— Иванъ Тыхонычъ Штернъ… Очень милый субъектъ… Дѣльный, любитъ свое дѣло, вѣритъ въ него и добръ, какъ ангелъ… То-есть, если онъ могъ сохраниться такимъ, какимъ я его зналъ въ студенческіе годы… Говорятъ, что онъ немного… того…
Докторъ покрутилъ пальцами возлѣ лба и вздохнулъ.
— Счастливаго пути! — говорилъ онъ мнѣ, провожая съ крыльца. — Передъ вами яркая и шумная жизнь, не забудьте, что и для васъ въ ней приготовлено мѣсто… Я сдуру отказался отъ своего прибора — и теперь вотъ кусаю локти. Да, главное, дѣло-то себѣ выбирайте, пока не поздно, по васъ… Ну, прощайте…
А я чувствовалъ, что дѣло уже выбрано, и зналъ, что если даже придется отказаться для него отъ мѣста на жизненномъ пиру, если вѣра въ него поколеблется и если она будетъ причиной постоянныхъ сомнѣній и тревогъ, я не буду въ состояніи перемѣнить путь…
V.
правитьЧерезъ два дня я былъ уже въ «губерніи». Мнѣ отвели грязный номеръ въ «Европейской гостиницѣ». Я пилъ чай и разспрашивалъ лакея съ измятымъ лицомъ и въ измятомъ костюмѣ, гдѣ у нихъ тутъ психіатрическая лѣчебница и какъ мнѣ въ нее попасть. Оказалось, что она находится въ десяти верстахъ отъ города, а попасть въ нее очень просто, — кликнуть извозчика, а онъ ужъ безпремѣнно доставитъ, куда надо.
— Не одобряю я этого заведенія, — прибавилъ лакей къ своему объясненію.
— Почему такъ?
— Не могу знать, а только что очень нехорошо тамъ бѣшеныхъ содержатъ… Слухъ такой въ народѣ, что, молъ, морятъ ихъ тамъ.
Въ самомъ дѣлѣ, «въ народѣ» чрезвычайно распространено и очень крѣпко держится убѣжденіе, что въ больницахъ для душевнобольныхъ доктора морятъ своихъ паціентовъ.
— У меня братъ былъ, — продолжалъ лакей, — зашибалъ шибко, такъ умомъ повредился. Ну, полиція и отправила въ больницу… Повѣрите-ли, трехъ дней не выжилъ! Въ три дня скрутили! Опять же говорятъ, что и супротивъ господняго благословенія эти желтые дома заведены. Оно и по видимости такъ выходитъ: доктора тамъ нѣмцы, лѣкарства нѣмецкія. Отъ нѣмцевъ добра не жди…
И это я уже не разъ слышалъ… Чѣмъ объяснить эту недобрую славу, которую «завоевали» психіатрическія лѣчебницы среди «простого» народа? Воспоминаніями-ли о недавнемъ ихъ ужасномъ прошломъ, или незавиднымъ настоящимъ? Должно быть, и тѣмъ, и другимъ…
Я поступилъ согласно совѣту лакея, — кликнулъ извозчика и велѣлъ везти въ лѣчебницу.
Дорога шла по садамъ и дубовымъ рощамъ, кольцомъ окружавшимъ городъ. Было очень хорошее, ясное утро. Лѣто было еще въ полномъ разгарѣ, и день начинался торжественно и весело. Чирикали птички, по дорогѣ прыгали, поматывая хвостиками, кокетливыя трясогузки, и гдѣ-то кричала кукушка. А лѣсъ кругомъ былъ такой молодой, сильный и свѣжій.
Ѣхали сначала молча, но на полдорогѣ возница, почтеннаго вида старикъ въ грязной красной рубахѣ и блиноподобномъ картузѣ, неожиданно повернулся ко мнѣ и спросилъ:
— Неужто вамъ въ самый сумасшедшій домъ?
— Въ самый домъ.
Лицо возницы изобразило удивленіе.
— Пошто это вамъ?
— Да ужъ надо.
Возница пристально-пристально посмотрѣлъ на меня и укоризнено покачалъ головой.
— Къ чему это? — спросилъ я.
— Да такъ, ни къ чему.
Возница отвернулся. Опять поѣхали молча, и только когда на поворотѣ передъ нами открылся видъ на группу каменныхъ двухъэтажныхъ зданій, обнесенныхъ высокимъ заборомъ, возница ткнулъ по направленію къ нимъ кнутовищемъ и произнесъ недовольнымъ тономъ:
— Вотъ оно, чортово-то заведеніе.
— Почему-же «чортово?» — удивился я. — Тамъ лѣчатъ, доброе дѣло дѣлаютъ.
— Знаемъ мы это доброе дѣло… Ишь, какъ отъ добрыхъ-то дѣловъ чья-то православная душенька кричитъ.
До насъ, въ самомъ дѣлѣ, доносился какой-то странный крикъ, напоминающій жалобный крикъ журавля. Кричалъ, должно быть, кто-нибудь въ больничномъ дворѣ.
— И посла Антихристъ, — торжественно поднявъ кнутъ кверху, произнесъ, почти пропѣлъ возница, — свои ловцы во всѣ концы земного царствія уловляти въ сѣти души христіанскія. И воздвигоша сіи ловцы храмины… А ты — доброе дѣло!.. Ишь, какъ душа-то грѣшная вопитъ, со всѣхъ печеней вопитъ…
Возница помолчалъ и потомъ, рѣшительнымъ, недопускающимъ возраженій тономъ, добавилъ:
— Антихристъ это орудуетъ, не иначе… Его это песьихъ рукъ дѣло…
Больница издали имѣла очень живописный видъ. Она была расположена въ красивой долинѣ и окружена со всѣхъ сторонъ лѣсомъ. Больничныя зданія подъ яркими лучами солнца казались очень бѣлыми, чистыми и привѣтливыми.
Мы остановились у массивныхъ воротъ. Онѣ оказались запертыми, но ни сторожа, ни звонка при нихъ не было. Стучали довольно долго, пока, наконецъ, намъ отворили.
— Вамъ кого? — спросилъ вышедшій къ намъ угрюмый и лохматый мужиченко.
Оказалось, что Иванъ Тихонычъ, главный докторъ, находился еще у себя дома и пилъ чай. Я отослалъ возницу назадъ въ городъ, приказавъ ему пріѣхать къ вечеру обратно, и направился подъ руководствомъ мужиченки къ докторскому дому. Мы шли мимо больничныхъ павильоновъ, которые теперь уже не казались изящными и привлекательными: облупившіяся стѣны безъ всякихъ украшеній и небольшія окна съ частымъ, похожимъ на рѣшетку, переплетомъ, дѣлали ихъ похожими на казармы или тюремныя зданія.
Мужиченко прошелъ въ докторскій домъ, оставивъ меня у крыльца, а потомъ провелъ и меня. Ивана Тихоныча я нашелъ въ небольшой комнатѣ, служившей, должно быть, столовой. Онъ со стаканомъ въ одной рукѣ и газетой въ другой вопросительно смотрѣлъ на меня усталыми и неспокойными глазами. Это былъ очень худощавый, съ очень живымъ лицомъ мужчина лѣтъ сорока. На его вискахъ серебрилась сѣдина, лобъ былъ покрытъ морщинами, и возлѣ губъ легла отчетливая складка, которая, вмѣстѣ съ двумя поперечными складками между глазъ, придавала его лицу печальное, даже страдальческое выраженіе.
— Чѣмъ могу служить?
Я объяснилъ цѣль своего посѣщенія и отдалъ ему записку отъ земскаго доктора.
— Хорошо… Вотъ напьемся чаю и осмотримъ… Присаживайтесь. А пока вотъ вамъ нѣкоторыя, такъ сказать, предварительныя свѣдѣнія о нашей лѣчебницѣ. У насъ около 400 больныхъ, изъ нихъ человѣкъ полтораста женщинъ. Врачей двое. По штату полагается трое, но сейчасъ одинъ уѣхалъ въ отпускъ. Количество, конечно, недостаточное… Но что подѣлаешь? Не хватаетъ и мѣста, и служебнаго персонала… Наша больница разсчитана только на двѣсти больныхъ, но, по правдѣ сказать, въ ней можно держать не болѣе ста пятидесяти… А у насъ четыреста душъ… Ничего не подѣлаешь: земство насъ не слушаетъ, а больныхъ все прибываетъ и прибываетъ. Заболѣваемость душевными болѣзнями возрастаетъ въ ужасающей прогрессіи…
— Какъ-же вы, однако, двое справляетесь съ такой массой больныхъ?
Иванъ Тихонычъ махнулъ рукой.
— Справляемся, какъ видите… Ну, конечно, устаешь и изнашиваешься чрезвычайно быстро. А въ результатѣ: полнѣйшее разочарованіе въ своемъ дѣлѣ, постоянная тоска и — увы! — полнѣйшее умственное безсиліе… И добро-бы было такъ называемое «нравственное удовлетвореніе»… Э, какое ужъ тутъ удовлетвореніе, когда ясно, какъ божій день, видишь, что пользовать больныхъ такъ, какъ мы пользуемъ, все равно, что воду въ ступѣ толочь. О какой нибудь раціональной терапіи у насъ тутъ не можетъ быть и рѣчи, если только не считать терапіей нашихъ заботъ о томъ, чтобы больные не разбѣжались да не перебили другъ друга… Впрочемъ, для насъ и это не вполнѣ достижимо… Да, очень непріятно… Къ концу обхода такъ раздражаешься, что совершенно теряешь образъ божій, становишься грубымъ и жестокимъ… Впрочемъ, вы сами увидите…
Онъ допилъ свой стаканъ и поднялся со стула.
— Пойдемте… Это очень хорошо, что вы вздумали ознакомиться съ условіями, въ которыхъ вамъ придется работать. А то, обыкновенно, молодые врачи выходятъ въ жизнь, до удивленія оптимистически настроенные на счетъ своей будущей дѣятельности, ну и, конечно, очень скоро ломаютъ свои крылья о суровую дѣйствительность, разочаровываются, и такъ далѣе, и такъ далѣе. Я на себѣ это испыталъ… Это очень непріятно… Надо заранѣе знать, что работать врачемъ при нынѣшнихъ условіяхъ можетъ только человѣкъ съ желѣзнымъ характеромъ, и что мечтать о плодотворной дѣятельности, о «нравственномъ удовлетвореніи» по меньшей мѣрѣ смѣшно.
Онъ взялъ меня за бортъ тужурки.
— Знаете, мой юный товарищъ, если бы я зналъ на студенческой скамьѣ, какъ и съ какими результатами мнѣ придется работать, я не сдѣлался бы врачемъ… Сознать эту ошибку теперь, когда жизнь прошла, очень грустно… Однако, идемте.
Мы вышли на дворъ.
— У насъ пять павильоновъ, — продолжалъ Иванъ Тихонычъ. — Разсчитаны они были такъ: два павильона для мужскихъ отдѣленій, буйнаго и тихаго, два для женскихъ и одинъ для выздоравливающихъ. Когда я былъ помоложе, я не могъ проходить мимо этого барака «для выздоравливающихъ», не покраснѣвъ… А теперь хоть-бы что — иду гоголемъ и глазомъ не сморгну… Это — жилище коллеги и фельдшерицы, это — храмъ Божій и покойницкая, это — для служителей, а тамъ вонъ — кладбище. Не правда ли, оно очень раціонально устроено? — у самой больницы… Ишь, сколько тамъ крестовъ-то… Когда я выхожу утромъ изъ дому, мнѣ всегда бросаются въ глаза прежде всего эти могильные кресты, и я съ «чувствомъ нравственнаго удовлетворенія» принимаюсь за дѣло…
Онъ остановился и опять взялъ меня за тужурку.
— Сколько разъ я порывался уйти отсюда, но… Не могу, чортъ знаетъ почему. Мучаюсь, терзаюсь денно и нощно, а тяну лямку… Однако, я что-то разболтался… Пребываніе въ семъ злачномъ мѣстѣ сдѣлало меня угрюмымъ и одинокимъ, но вы возбуждаете меня. Должно быть, глядя на васъ, я свою молодость вспомнилъ… Мы начнемъ съ женскаго отдѣленія, съ этого вотъ барака. Тутъ тихія.
Иванъ Тихонычъ казался мнѣ очень страннымъ, — онъ дѣлался то не въ мѣру суетливъ, то ужъ слишкомъ спокоенъ. Говорилъ онъ очень быстро и не совсѣмъ послѣдовательно, сопровождая свою рѣчь очень выразительной и болѣзненной мимикой, — и мнѣ невольно вспомнилась фраза, сказанная на его счетъ моимъ прежнимъ патрономъ: «Говорятъ, онъ самъ немного… того»… Походило на это… «Что-же, это вполнѣ возможно, — думалъ я. — Онъ все время проводитъ съ душевнобольными, вдали отъ общества, въ одиночествѣ… А кромѣ того, и утомляется, вѣроятно, онъ адски…»
VI.
правитьНа крыльцѣ барака, съ котораго Иванъ Тихонычъ предполагалъ начать обходъ, сидѣли двое — мужчина въ бѣломъ докторскомъ халатѣ и молодая женщина съ красивымъ усталымъ лицомъ и большими грустными глазами.
— Знакомьтесь, — сказалъ Иванъ Тихонычъ, подводя меня къ нимъ. — Студіозусъ Ивановъ, воспылавшій желаніемъ смотрѣть наше богоугодное заведеніе.
— Путинъ, Владиміръ Михалычъ, врачъ.
— Карвовская, фельдшерица.
Докторъ былъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ, но и его лицо уже носило отпечатокъ усталости и раздраженія. Онъ бѣгло взглянулъ на меня и тотчасъ-же заговорилъ съ Иваномъ Тихонычемъ раздраженнымъ и сердитымъ голосомъ:
— Уймите вы, пожалуйста, эту дѣвицу… Она сегодня опять ночь не спала, — сидѣла со старухой Бобровой. Старуха буйствуетъ, а Еленѣ Антоновнѣ, видите ли, не хочется, чтобы ее въ буйное перевели. Это чортъ знаетъ, на что похоже… И безъ того работа адская, а она еще добиваетъ свой хилый организмъ ненужной и потому глупой (да, глупой!) филантропіей…
Онъ горячился, но ни Иванъ Тихонычъ, ни Елена Антоновна, казалось, его не слушали. Иванъ Тихонычъ смотрѣлъ куда-то въ пространство, а Елена Антоновна уставилась на меня своими огромными темными глазами и улыбалась необыкновенно милой и красивой улыбкой.
— Вы изъ Петербурга? — спросила она, когда. Владиміръ Михалычъ кончилъ.
— Да, изъ Петербурга. Что вы такъ смотрите?
— У насъ очень рѣдко бываютъ посторонніе. И я всегда радуюсь свѣжему человѣку.
— Она отсюда никуда не выѣзжаетъ, — по прежнему раздражительно обратился ко мнѣ Владиміръ Михалычъ. — Чортъ знаетъ, для чего губитъ себя. Занята все время, работаетъ за троихъ, — и ни малѣйшаго отдыха… Меня злитъ это намѣренное, ненужное, глупое коверканье своего организма, своей жизни.
— Ну, будетъ вамъ, — остановила-его Елена Антоновна. — Я знаю, что я дѣлаю. А вамъ я очень рада, — опять улыбнулась она мнѣ. — Мнѣ даже смотрѣть на васъ пріятно… Тутъ все такъ опротивѣло, а у васъ такое свѣжее, молодое, живое лицо.
— На два теплыхъ слова, — взялъ ее подъ руку Иванъ Тихонычъ и отвелъ въ сторону. Я сѣлъ рядомъ съ Владиміромъ Михалычемъ, сердито пыхавшимъ папироской.
— Меня прямо бѣситъ эта дѣвица, — заговорилъ онъ. — Она ужъ и теперь ненормальна, что-же дальше будетъ?.. Еще мѣсяцъ, другой — и пожалуйте на мѣсто призрѣваемыхъ. Упряма, какъ чортъ… ничего не хочетъ слушать… Ну, добро-бы по глупости все это, а то вѣдь нѣтъ, глупой ее не назовешь. Просто по злости, по дурацкой злости… А тутъ еще вліяніе Ивана Тихоныча… Вы представить себѣ не можете, сколько она у меня испортила крови… Пока — до свиданія.
Онъ порывисто всталъ и пошелъ въ глубину двора.
— Куда вы? — крикнулъ ему въ догонку Иванъ Тихонычъ.
— Вчера умеръ паралитикъ изъ буйнаго. Вскрывать…
Иванъ Тихонычъ еще съ минутку поговорилъ съ фельдшерицей, а потомъ подошелъ ко мнѣ.
— Видѣли субъекта? — указалъ онъ въ сторону, куда ушелъ Владиміръ Михалычъ. — Совсѣмъ истрепался субъектъ… Итакъ, начинаемъ осмотръ. «Объявляю ревизію сему сумасшедшему дому!» — неожиданно засмѣялся онъ и бодро вбѣжалъ по ступенькамъ крыльца. — Видите, студіозусъ, ваша молодость и меня молодитъ. Да здравствуетъ молодость, хотя-бы и чужая!..
А Елена Антоновна шла рядомъ со мной и опять, улыбаясь, смотрѣла на меня ласковыми глазами.
— Вы долго здѣсь пробудете? — тихонько спросила она.
— А не знаю… Сколько придется.
— Ну, заглядѣлась, — сказала она, споткнувшись вдругъ о ступеньку. — Вы меня простите, что я такъ на васъ смотрю… Новое лицо — это такое рѣдкое удовольствіе для меня. Здѣсь вѣдь нѣтъ ни одного живого человѣка — и больные, и врачи одинаково ненормальны. Ужасная здѣсь атмосфера…
VII.
править«Женское отдѣленіе. № 1. Тихое» занимало нижній этажъ небольшого, сажень десять въ длину и пять въ ширину, барака. Верхній его этажъ ремонтировался и тамъ устраивали помѣщеніе для платныхъ больныхъ. Для нихъ уже было помѣщеніе въ одномъ изъ другихъ бараковъ, но такъ какъ число заявленій о желаніи занять платное мѣсто въ нѣсколько разъ превосходило число мѣстъ, бѣдное земство рѣшило «еще немного» стѣснить и безъ того крайне стѣсненныхъ безплатныхъ и отобрало у нихъ цѣлый этажъ.
Длинная и узкая комната, по бокамъ которой находились съ одной стороны отдѣльныя небольшія «палаты» и съ другой — общія спальни, служила помѣщеніемъ для пятидесяти женщинъ. Когда мы вошли въ «отдѣленіе», однѣ изъ нихъ сидѣли за большими и неуклюжими столами и что-то шили, другія — ходили по комнатѣ, или молча, или бормоча и жестикулируя. Возлѣ одного изъ оконъ, спиной къ намъ, стояли четыре еще молодыя, судя по фигурамъ, женщины и пѣли нескладными и дикими голосами. Въ ихъ пѣснѣ не было ни словъ, ни мотива, но онѣ такъ увлеклись своей музыкой, что, видимо, забыли обо всемъ окружающемъ. Нѣсколько человѣкъ сидѣло на табуреткахъ вдоль стѣнъ. Всѣ больныя были одѣты въ больничное бѣлье и халаты. Были между ними и старыя, и молодыя, и совсѣмъ еще дѣвочки; молодыя лица рѣшительно преобладали.
Было довольно шумно. Наше появленіе было тотчасъ-же замѣчено, — почти всѣ сидѣвшія за работой повскакали съ своихъ мѣстъ и во всѣ глаза смотрѣли на насъ. Только задумчиво бродившія по комнатѣ больныя не обратили на насъ никакого вниманія.
— Ихъ тоже всегда интересуетъ появленіе новаго лица, — шепнула мнѣ Елена Антоновна.
Больныя обступили насъ со всѣхъ сторонъ. Молодыя и старыя лица смотрѣли на меня съ большимъ любопытствомъ, иныя лукаво, иныя простодушно и весело. Я, впрочемъ, ихъ плохо разсмотрѣлъ, — мнѣ было какъ-то совѣстно смотрѣть на нихъ. Какая-то старушка съ трясущейся головой бормотала мнѣ что-то невнятное и перебирала трясущимися руками металлическія пуговицы на моей тужуркѣ. Толпа молчала, — явленіе было въ диковинку.
— Что-же вы не здороваетесь съ гостемъ? — какъ-то ужъ очень весело и шутливо спросилъ Иванъ Тихонычъ.
Кое-кто засмѣялся, и ко мнѣ потянулись со всѣхъ сторонъ руки.
— Здравствуйте… Здравствуйте, — зашептали больныя.
— Здравствуй, сукинъ сынъ, — дернули меня за рукавъ сзади. Я обернулся. Передо мной, гордо поднявъ голову и вызывающе выпятивъ впередъ грудь, стояла полная, молодая еще женщина съ красивымъ краснощекимъ лицомъ.
— Э, чортъ, да еще молодой! Ахъ ты, сукинъ сынъ…
Голосъ у ней былъ молодой и сочный, съ нахально-вызывающими нотками.
— Ругаться не хорошо, — остановилъ ее Иванъ Тихонычъ, — да еще съ гостемъ.
— Ты, старый хрѣнъ, молчи. Это мой женихъ, Иванъ Петровичъ.
Она крѣпко жала мнѣ руку и весело и дерзко смотрѣла въ глаза.
— Что-же ты, сукинъ сынъ, не пріѣзжалъ долго?.. Нельзя было? Врешь ты.
— Пусти, — оттолкнула ее другая больная, тоже еще молодая женщина. — Ваше благородіе, — завопила она, падая мнѣ въ ноги, — ваше благородіе!…
Она плакала грубо и громко и обнимала мои ноги. Иванъ Тихонычъ наклонился къ ней и поднялъ ее. Но она опять крикнула: «Ваше благородіе»! и опять повалилась на полъ.
— Ты изъ Новиковки? — шепнулъ мнѣ кто-то на ухо. Я оглянулся, — эта была хорошенькая дѣвочка лѣтъ 15. Она покраснѣла и опустила глаза.
— Да, изъ Новиковки.
Дѣвочка захлопала въ ладоши.
— Изъ Новиковки! Изъ Новиковки!… Вечеринка сегодня будетъ? — спросила она опять шепотомъ.
— Да, будетъ.
— Ты со мной плясать будешь?
— Буду.
Въ ея хорошенькихъ глазкахъ блеснула радость. Она нѣсколько мгновеній смотрѣла на меня полнымъ восхищенія взглядомъ, потомъ покраснѣла, захлопала въ ладоши и убѣжала… А окружавшія меня женщины тянулись ко мнѣ руками, щупали и гладили тужурку, кто-то дернулъ за пуговицу и чуть не оборвалъ ее.
— Не надо шалить, — строго замѣтилъ Иванъ Тихонычъ. — Пропустите насъ.
Толпа разступилась, но всѣ пошли за нами.
— Какъ видите, очень тѣсно, — сказалъ мнѣ Иванъ Тихонычъ. — Лѣтомъ оно еще ничего, такъ какъ у насъ цѣлый день открыты окна, но зимой тутъ творится нѣчто ужасное. Такая тутъ бываетъ атмосфера, что хоть топоръ вѣшай… Ну, какъ поживаете? — остановилъ онъ ходившую изъ угла въ уголъ больную. Это была невысокая женщина съ остриженными волосами и интеллигентнымъ лицомъ русской курсистки,
— Убирайтесь къ чорту, — отрѣзала та, хотя и протянула доктору руку.
— Почему вы на меня такъ сердитесь? — спросилъ онъ, удерживая ея руку въ своей.
— Оставьте меня, — нервно передернула она плечами. На ея лицѣ изобразилось страданіе. Докторъ выпустилъ ея руку, и больная быстро отошла отъ насъ.
— Въ ея обиходѣ всего только двѣ фразы, — сказалъ Иванъ Тихонычъ. — Она у насъ третій годъ, и больше мы отъ нея ничего не слыхали. Кстати: она фельдшерица, служившая здѣсь до Елены Антоновны… Очень грустная картина…
— Послушайте, — перебила его пожилая, съ растрепанной шевелюрой и грубыми чертами лица больная. Говорила она басомъ. — Переведите Кузьмину въ буйное. Она мнѣ покою не даетъ. Тутъ съ ума сойдешь… Вонъ она, ехидна.
Она показала на маленькую и сухую старушонку съ злымъ и ехиднымъ лицомъ. Старушонка подбѣжала къ намъ.
— Вретъ она, господинъ докторъ, — зашепелявила она. — Вретъ она… Она шама ехидна…
— Ихъ бы въ самомъ дѣлѣ разъединить надо, — замѣтила Елена Антоновна. — А то онѣ въ постоянномъ раздраженіи…
Иванъ Тихонычъ пожалъ плечами.
— Куда-же ихъ прикажете помѣстить?
Елена Антоновна опустила глаза. Должно быть, разъединить больныхъ дѣйствительно было нельзя.
Иванъ Тихонычъ провелъ меня въ спальню. Это была очень темная невысокая комната, сплошь уставленная кроватями. На нѣкоторыхъ изъ нихъ лежали больныя. Я подошелъ къ одной: старческая, совершенно плѣшивая голова, глубоко ввалившіеся глаза…
— Это все — moriturae, — объяснилъ Иванъ Тихонычъ. — Старушки божія…
Ихъ было человѣкъ десять — двѣнадцать. Я посмотрѣлъ другую, третью. Въ полумракѣ онѣ казались удивительно похожими одну на другую, уже мертвыми и страшными… Одна изъ старухъ закопошилась на своемъ ложѣ, приподнялась, издала хриплый и протяжный звукъ, — и тутъ-же успокоилась и легла опять… Это было очень непріятное зрѣлище.
— Все наши старожилки, — говорилъ Иванъ Тихонычъ, обходя больныхъ. — Вотъ эта живетъ здѣсь съ основанія лѣчебницы… Можно-бы эту рухлядь въ богадѣльню сплавить, да не берутъ — все-таки сумасшедшія. А я не безъ удовольствія развязался-бы съ ними… Только время отнимаютъ.
— Посмотрите мою больную, — попросила его Елена Антоновна.
Мы подошли къ рослой и дородной женщинѣ, спавшей въ глубинѣ спальни крѣпкимъ и спокойнымъ сномъ. Иванъ Тихонычъ посмотрѣлъ на нее, пощупалъ пульсъ.
— Добились таки вы своего, — засмѣялся онъ. — Она, по всей вѣроятности, будетъ теперь спокойнѣе.
— Это съ ней вы цѣлую ночь провели? — спросилъ я Елену Антоновну.
— Да.
Я окинулъ взглядомъ спальню и мнѣ живо представилось, что дѣлается тутъ ночью. Пятьдесятъ помѣшанныхъ… Иныя спятъ — больше неспокойно, бредятъ. Иныя не могутъ уснуть, бродятъ по спальнѣ, говорятъ дикія, ничего не выражающія слова и болѣе возбуждены, чѣмъ днемъ… Халаты и платки съ нихъ на ночь снимаютъ, и потому онѣ только въ одномъ бѣльѣ… И все это при скудномъ освѣщеніи двухъ маленькихъ керосиновыхъ лампъ… Да, къ этому надо привыкнуть…
Я съ невольнымъ почтеніемъ посмотрѣлъ на Елену Антоновну. Она тоже смотрѣла на меня и улыбалась своей милой улыбкой.
— Ваше лицо мнѣ какъ будто знакомо, — тихо произнесла она. — Точно я васъ встрѣчала раньше… И глаза ваши тоже….
— Ну-съ, а теперь мы заглянемъ въ палаты, — перебилъ ее Иванъ Тихонычъ.
Больныя опять толпой окружили насъ, и ему опять пришлось попросить дать дорогу, чтобы пройти къ маленькой двери, ведущей въ «палату № 1». Иванъ Тихонычъ досталъ изъ кармана ключъ, щелкнулъ замкомъ и пропустилъ меня впередъ.
VIII.
правитьВъ «палатѣ», узенькой и маленькой комнаткѣ съ окномъ, устроеннымъ подъ самымъ потолкомъ, помѣщались двѣ женщины. Одна изъ нихъ, довольно уже пожилая дама, стояла у окна я вопросительно смотрѣла на насъ воспаленными и слезящимися глазами. Одной рукой она зажимала носъ, а другой ежеминутно вытирала ротъ и глаза. Другая больная, тоже пожилая, сидѣла, сгорбившись, на койкѣ и не обращала на насъ никакого вниманія.
— Какъ дѣлишки, Ольга Петровна? — протянулъ Иванъ Тыхонычъ руку стоявшей больной.
— По прежнему. Лѣзутъ, — скороговоркой отвѣтила та и сейчасъ-же плюнула, а потомъ тщательно вытерла губы.
— «Они» ей не даютъ покоя, — пояснилъ мнѣ Иванъ Тихонычъ, — лѣзутъ въ ротъ, въ носъ, въ глаза… Положеніе ужасное: еще мѣсяцъ, и она ослѣпнетъ, — она такъ немилосердно третъ глаза. Мы опрыскивали комнату всѣмъ, что могло бы убить «ихъ», но ничего не помогаетъ… Ждемъ теперь изъ-за границы новаго средства, которое убьетъ «ихъ» навѣрняка.
— Ну-съ, а вы какъ? — повернулся онъ къ другой больной.
Та медленно подняла голову. У ней было уже пожилое, но еще красивое интеллигентное, очень исхудавшее лицо и большіе глубокіе глаза. Она невыразимо грустно посмотрѣла на доктора, молча покачала головой и медленно перевела свой взоръ на меня. Въ ея тихихъ глазахъ, смотрѣвшихъ такъ спокойно и печально, какъ будто блеснуло какое-то удивленіе и радость. Она все съ большимъ и большимъ вниманіемъ вглядывалась въ меня, зажегшійся въ глазахъ огонекъ радостнаго изумленія разгорался все ярче и ярче, — и она смотрѣла на меня уже широко раскрытыми, жадными и горящими глазами и медленно-медленно поднималась съ койки.
— Это онъ, — вырвался изъ ея груди звенящій и радостный крикъ. — Это ты… Пришелъ… не забылъ… пришелъ…
Она бросилась ко мнѣ, охватила мою шею руками. Ея возбужденное лицо, громадные глаза были такъ близко отъ моего лица, моихъ глазъ… Она поцѣловала меня, жадно и торопливо, точно боясь, что у ней отнимутъ меня, и вдругъ опустила голову на мою грудь и — разрыдалась. Это былъ цѣлый ливень слезъ… Маленькое тѣло трепетало и билось, а руки властно притягивали меня къ себѣ.
— Ну, успокойтесь, успокойтесь… Вамъ нельзя такъ волноваться, — говорилъ Иванъ Тихонычъ, освобождая меня изъ ея объятій. Это ему удалось съ большимъ трудомъ.
— Уходите, — шепнулъ онъ мнѣ, усаживая больную опять на койку.
— Куда ты? — рванулась она ко мнѣ, когда я повернулся къ выходу. Въ ея голосѣ было столько тоски и отчаянія, что я невольно остановился.
— Уходите, — настойчиво и серьезно повторилъ Иванъ Тихонычъ, удерживая больную. — Онъ сейчасъ придетъ… Успокойтесь… Вамъ нельзя волноваться…
Я вышелъ. Почти слѣдомъ за мной выскочилъ изъ палаты и Иванъ Тихонычъ. Онъ быстро захлопнулъ дверь и повернулъ ключъ. Въ ту же минуту изнутри раздался яростный стукъ въ дверь и изступленные крики:
— Онъ мой!.. Онъ мой!.. Отдайте его мнѣ!..
— Это непріятно, — сказалъ Иванъ Тихонычъ, морщась. — Я не думалъ, что мы такъ ее взбудоражимъ. У ней, видите-ли, этіологія помѣшательства — тоска по погибшемъ сынѣ… Безнадежны обѣ… Мы ихъ держимъ на запорѣ, потому что и та, и другая приходятъ иногда въ возбужденіе. Особенно Ольга Петровна, которую «они» раздражаютъ ужасно.
Ко мнѣ опять подбѣжала хорошенькая дѣвочка, спросившая меня четверть часа назадъ о Новиковкѣ.
— А Ваню ты видѣлъ? — шепнула она мнѣ.
— Видѣлъ.
— Видѣлъ! Видѣлъ!.. — опять захлопала она въ ладоши и убѣжала.
Иванъ Тихонычъ провелъ меня къ слѣдующей «палатѣ». Тутъ было тоже двѣ больныхъ. Онѣ сидѣли за столомъ другъ противъ друга и оживленно разговаривали. Это были почти старухи, очень чисто одѣтыя въ свои, не больничныя платья и очень похожія другъ на друга. Можно было подумать, что это сестры. Насъ онѣ встрѣтили очень радушно.
— А! докторъ! Что же это вы насъ забываете? — крикнули онѣ въ одинъ голосъ.
Иванъ Тихонычъ поздоровался съ ними и представилъ меня.
— Судебный слѣдователь Каталажкинъ. Очень можетъ бы*ь полезенъ въ вашемъ дѣлѣ.
Больныя вскочили съ своихъ мѣстъ. Одна изъ нихъ быстро подвинула свой стулъ ко мнѣ.
— Садитесь, пожалуйста… Мы такъ рады…
— Мы такъ рады, — повторила другая, какъ эхо.
— Изложите-же ему ваше дѣло или вручите прошенія, — оказалъ Иванъ Тихонычъ.
— Мы сначала разскажемъ, — отвѣтила первая больная, подобострастно глядя на меня.
— Мы сначала разскажемъ, — повторила другая.
— Дѣло вотъ въ чемъ…
— Дѣло вотъ въ чемъ…
Первая больная съ досадой взглянула на свою компаньонку.
— Не перебивайте, пожалуйста!
— Не перебивайте, пожалуйста, — отвѣтила та слабо и безпомощно.
Первая нервно ерзнула на стулѣ.
— У меня былъ мужъ…
— У меня былъ мужъ…
— Ну, вы такъ никогда не разскажете, — вмѣшался Иванъ Тихонычъ. — Лучше ужъ дайте прошенія.
Больныя засуетились и бросились къ своимъ койкамъ. Движенія одной въ точности соотвѣтствовали движеніямъ другой: обѣ разомъ, точно по командѣ, откинули подушки, взяли находившіяся подъ ними прошенія и, разомъ повернувшись, подали ихъ мнѣ.
— А пока прощайте, — отклонялся докторъ.
— Прощайте… Не забывайте же…
— Не забывайте же…
Мы вышли.
— Удивительная пара! — засмѣялся Иванъ Тихонычъ. — Сидятъ тутъ пятый мѣсяцъ и все судятся. Сначала у нихъ были различныя дѣла, но теперь — только одно, общее. Онѣ, вѣроятно, и думаютъ одно и тоже, въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ… И физически онѣ стали очень похожи одна на другую… Теперь послѣдняя камера.
Послѣдняя камера оказалась тоже запертой. Изъ-за двери доносились отрывочныя восклицанія грубымъ и осипшимъ, совсѣмъ мужскимъ басомъ.
— Тутъ у насъ нѣчто ужасное, — предупредилъ Иванъ Тихонычъ, пропуская меня въ дверь.
Я вошелъ — и увидѣлъ, дѣйствительно, нѣчто ужасное. Камера была еще тѣснѣе и темнѣе, чѣмъ предыдущія «палаты». Она была совершенно пуста — только на полу валялись матрацъ и подушка — и въ ней какъ будто никого не было… Яростное, циничное ругательство, раздавшееся гдѣ-то наверху, заставило меня поднять глаза, и я увидѣлъ совершенно голую женщину, уцѣпившуюся руками за желѣзную рѣшотку окна и повисшую на стѣнѣ. Ноги ея не достигали пола болѣе, чѣмъ на аршинъ.
Она дрыгала ногами, судорожно двигала всѣмъ тѣломъ, стараясь, должно быть, подняться выше. Ея всклокоченная голова отчетливо вырисовывалась въ свѣтломъ четыреугольникѣ окна.
— Какъ это ее угораздило? — удивился Иванъ Тихонычъ. — Можно только одно предположить: она прыгнула и въ самый моментъ прыжка уцѣпилась за рѣшотку…
А больная продолжала кричать и ерзать по стѣнѣ. Всѣ ея возгласы были крѣпкими и дикими ругательствами. Ея движенія становились все порывистѣе и порывистѣе, — и вдругъ она оборвалась и тяжело грохнулась на полъ. Иванъ Тихонычъ бросился было къ ней, но она тотчасъ замѣтила его и быстро вскочила на ноги.
— Убиррайся вонъ! — яростно бросилась она на него.
Это было страшно: перекошенное злобой лицо, дикіе глаза, пѣна у рта, яростно поднятые кулаки. Но Иванъ Тихонычъ не тронулся съ мѣста и, скрестивъ руки на груди, стоялъ передъ ней въ позѣ Наполеона и ждалъ. Больная остановилась, на нѣсколько секундъ точно застыла въ своей угрожающей позѣ, потомъ вдругъ повернулась назадъ, завыла и бросилась на валявшійся на полу матрацъ. Она грызла его зубами, рвала руками, била ногами, всѣмъ тѣломъ.. А Иванъ Тихонычъ наклонился надъ ней и разсматривалъ ея тѣло.
— Экая тутъ темень, — ворчалъ онъ. — Ни черта не видно… А она, поди, здорово ушиблась.
А больная все продолжала свою работу… Я не могъ больше смотрѣть и вышелъ. Немного погодя, вышелъ и Иванъ Тихонычъ.
— Если бы мы могли приставить къ каждой больной по парѣ служительницъ, — меланхолически сказалъ онъ, — мы, пожалуй, могли бы надѣяться на какой-нибудь успѣхъ.
Этимъ мы и закончили осмотръ «тихаго женскаго отдѣленія». На меня оно произвело впечатлѣніе скверно содержимой тюрьмы съ помѣшанными, вмѣсто преступниковъ.
— Это только цвѣтки, — утѣшилъ меня Иванъ Тихонычъ. — Ягодки въ буйномъ отдѣленіи… Однако, какъ я быстро теперь утомляюсь: я ужъ усталъ… Вотъ вамъ резюмэ нашего осмотра: помѣщеніе для тихихъ ни къ чорту не годно, — оно мало и тѣсно. Скученность, какую мы видѣли, безусловно вредна для больныхъ. Воздуху мало — зимой тутъ задохнуться можно… Ну, что еще?.. Прислуги не хватаетъ, и, вообще, все отдѣленіе — злая пародія на «лѣчебницу»… Теперь на очереди — буйное отдѣленіе.
IX.
править«Буйное женское отдѣленіе» составляло самое больное мѣсто всей психіатрической лѣчебницы, — ему были присущи всѣ недостатки тихаго отдѣленія, но здѣсь они походили уже на вопіющее безобразіе. И здѣсь помѣщеніе было слишкомъ недостаточно для того числа больныхъ, которое нужно было содержать въ немъ, — но здѣсь были буйныя больныя, требующія гораздо больше простора, чѣмъ тихія. И здѣсь количество прислуги, установленное «штатомъ лѣчебницы», было слишкомъ ничтожно, — но здѣсь фактическое число служительницъ никогда не достигало нормы, установленной этимъ «штатомъ». По «штату» ихъ полагалось восемь на 60 больныхъ. Цифра эта, конечно, непозволительно скромна: удержать одну возбужденною больную часто могутъ только 3—4 здоровыхъ, а что дѣлать, если придутъ въ возбужденіе сразу три, четыре, пять больныхъ?.. Но, какъ я сказалъ, число служительницъ въ буйномъ отдѣленіи почти никогда не достигало даже этой жалкой нормы, — во время моего посѣщенія больницы ихъ было всего три. Повидимому, больничная администрація выбивалась изъ силъ, стараясь найти желающихъ служить при буйныхъ больныхъ, но таковыхъ не оказывалось, ибо условія службы въ больницѣ были поистинѣ ужасны, а вознагражденіе — до убожества ничтожно, Служительницы должны были все время жить среди сумасшедшихъ (и при томъ буйныхъ), все время слѣдить за ними и почти непрерывно сдерживать бѣшеные порывы то одной, то другой расходившейся больной. Неудивительно, что прислуга мѣнялась очень часто, — иныя отказывались отъ должности, пробывъ въ палатѣ часъ или два… И мало того, что служительницъ не хватало, — въ виду отсутствія выбора приходилось дорожить тѣми, кто поступалъ на должность, и смотрѣть сквозь пальцы на то, что онѣ очень рѣдко удовлетворяли своему назначенію. А въ результатѣ: почти ежедневно повторяющіеся «несчастные случаи» въ родѣ болѣе или менѣе серьезныхъ поврежденій, даже ранъ. Очень много лицъ я видѣлъ украшенными солидными синяками.
— Опять вы не слѣдите? — указалъ Иванъ Тихонычъ одной изъ служительницъ на синяки больныхъ.
— Попробовалъ-бы ты самъ, — грубо отрѣзала та. — Тутъ того и гляди самое убьютъ.
Были случаи избіенія больныхъ и служительницами. Я видѣлъ «сихъ послѣднихъ» и… нахожу, что такіе случаи, вѣроятно, очень нерѣдки… Это были измученныя и озлобленныя женщины, которыхъ могла загнать сюда только крайняя нужда. Жизнь онѣ должны были вести ужасную, постоянно "требующую нервнаго и физическаго напряженія; терпѣливаго и любовнаго отношенія къ «бѣшенымъ», иногда крайне отвратительнымъ, было-бы смѣшно отъ нихъ и требовать, — и, конечно, вполнѣ понятно, что каждая изъ нихъ могла въ раздраженіи ударить долго неуспокаивающуюся больную…
Я не буду описывать подробно, что я видѣлъ въ буйномъ отдѣленіи. Картина, представившаяся моимъ глазамъ, когда Иванъ Тихонычъ ввелъ меня въ это отдѣленіе, была до такой степени дика и ужасна, что я сейчасъ не могу вспомнить ее безъ содроганія. Я-бы не могъ остаться въ подобной обстановкѣ даже на полчаса… Картина была тѣмъ ужаснѣе, что буйное отдѣленіе не имѣло даже намековъ на то, что тутъ лѣчебное заведеніе. Вся эта толпа бѣшеныхъ старухъ, казалось, была насажена сюда вовсе не для лѣченія, а просто для изоляціи отъ здоровыхъ людей, — и забыта. Само собою разумѣется, что здѣсь, дѣйствительно, «не могло быть и рѣчи» о какой-нибудь раціональной терапіи: врачи могли отдавать этому отдѣленію не больше двухъ часовъ своего времени, и, стало быть, 23 часа въ сутки больныя проводили въ такомъ обществѣ и въ такой обстановкѣ, которыя могли только ухудшить ихъ положеніе, ускорить ходъ совершающихся въ нихъ болѣзненныхъ процессовъ…
Елена Антоновна проводила здѣсь цѣлые дни и ночи, особенно, когда больныя были въ повышенномъ возбужденіи… А пробыть здѣсь не день и не два, а цѣлые годы, — это мнѣ кажется подвигомъ, и я думаю, совершить его изъ одного состраданія къ больному ближнему можетъ только женщина.
Среди сумасшедшихъ старухъ Елена Антоновна казалась воплощенной любовью и красотой. Получалась картина съ сильно-трагическимъ содержаніемъ: съ одной стороны, въ лицѣ помѣшанныхъ старухъ, — ужасное издѣвательство надъ человѣческимъ достоинствомъ, надъ всѣмъ, что есть человѣческаго въ человѣкѣ, съ другой, въ лицѣ Елены Антоновны, — апоѳозъ этого достоинства, апоѳозъ любви и красоты… Да, это была очень трогательная картина…
Но вмѣстѣ съ тѣмъ все это было до такой степени фантастично и ужасно, что я не могъ оставаться въ комнатѣ и направился къ выходу.
— Ага! спасовали! — крикнулъ мнѣ Иванъ Тихонычъ.
Самъ онъ пробылъ въ отдѣленіи больше часу и вышелъ изъ него усталымъ и раздраженнымъ. Движенія его были еще болѣе порывисты, чѣмъ прежде.
— Одна служительница проситъ разсчета, — отрывисто сказалъ онъ. — Останутся двѣ… И тѣ сбѣгутъ, не сегодня — завтра… А взять ихъ негдѣ… Ужасное положеніе… Тутъ самъ съ ума сойдешь.
Елена Антоновна осталась съ больными, не смотря на проведенную безъ сна ночь.
— Чортъ ее знаетъ, сама на рожонъ лѣзетъ, — выругался по ея адресу Иванъ Тихонычъ. — Она вѣдь и сейчасъ ненормальна и, вѣроятно, ей осталось очень немного гулять на свободѣ… Кстати: она влюбляется рѣшительно во всѣхъ нашихъ посѣтителей, такъ вы будьте осторожны съ ней… Вѣроятно, вы уже плѣнили ея сердце… Я давеча предупредилъ ее, что вы уже влюблены, и что у васъ есть невѣста.
По его лицу пробѣжала короткая судорога. Онъ вдругъ остановился, потрясъ въ воздухѣ сжатыми кулаками и закричалъ:
— Нѣтъ, бѣжать, бѣжать отсюда!.. Бѣжать, бѣжать!..
А положеніе вещей въ больничной жизни было всегда приблизительно такимъ-же, и Иванъ Тихонычъ, вѣроятно, приходилъ въ такое-же раздраженіе изо дня въ день.
Онъ сдѣлалъ было два рѣзкихъ шага, точно и въ самомъ дѣлѣ собирался убѣгать, но остановился — и засмѣялся…
— Пойдемте теперь въ мужскія отдѣленія.
Мы начали съ буйнаго отдѣленія, занимавшаго цѣлый баракъ. Картина, которую я здѣсь встрѣтилъ, ничѣмъ особеннымъ не отличалась отъ предыдущихъ, только здѣсь было еще тѣснѣе и, пожалуй, страшнѣе.
Когда мы вошли въ отдѣленіе, пять служителей (общее число ихъ и здѣсь было равно восьми) съ трудомъ удерживали на кровати больного, яростно отбивавшагося отъ нихъ и не менѣе яростно кричавшаго. Онъ, казалось, обладалъ неистощимымъ запасомъ силы, — служители съ нимъ бились уже цѣлый часъ, утомились и обозлились. Мнѣ казалось, что они удерживаются отъ болѣе энергическихъ насилій только вслѣдствіе присутствія здѣсь Ивана Тихоныча.
Остальные трое служителей тоже возились съ больнымъ, только что привезеннымъ въ лѣчебницу. Это былъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ, лѣтъ 22—23, не больше. Онъ тоже энергично отбивался и съ пѣной у рта кричалъ:
— Я царь!.. Я богъ!..
Мнѣ его лицо показалось знакомымъ, и я всматривался въ него, стараясь вспомнить, гдѣ я его встрѣчалъ раньше. Вдругъ я съ какимъ-то безотчетнымъ безпокойствомъ почувствовалъ, что кто-то на меня смотритъ сзади. Мнѣ казалось, что я ясно чувствую чей-то взглядъ на своемъ правомъ вискѣ — взглядъ пристальный, безпокойный…
Я обернулся. На меня смотрѣла въ упоръ пара сѣрыхъ, острыхъ и злыхъ глазъ. Выраженіе ихъ было насмѣшливо и презрительно, хотя въ то-же время въ нихъ чувствовалась и угроза… Я не могъ оторваться взглядомъ отъ этихъ глазъ, и мнѣ становилось жутко, — я видѣлъ только глаза, одни глаза и какъ будто совсѣмъ не замѣчалъ самого больного…
Мало-по малу, передо мной вырисовалось насмѣшливое и умное лицо и вся фигура лежавшаго черезъ двѣ койки помѣшаннаго. Это лицо было искривлено злобной и насмѣшливой улыбкой… А взглядъ сѣрыхъ глазъ пронизывалъ меня насквозь, и я испытывалъ отчаянную неловкость. Непріятнѣе всего было то, что я не могъ заставить себя отвернуться, не глядѣть…
Больной вскочилъ на кровати и прыгнулъ съ нея по направленію ко мнѣ. Онъ попалъ между двумя койками и, должно быть, ушибся, такъ какъ громко закричалъ отъ боли. Къ нему бросились двое изъ пяти служителей, удерживавшихъ другого больного… А онъ уже успѣлъ подняться, оттолкнулъ отъ себя служителей, опять вскочилъ на койку и опять прыгнулъ съ нея, но такъ-же неудачно, какъ и въ первый разъ.
Въ это время въ палатѣ кто-то закричалъ громко, даже пронзительно, и послышался звонъ разбиваемыхъ стеколъ. Мы съ Иваномъ Тихонычемъ бросились туда, на крикъ, но было уже поздно.
Какой-то больной отодралъ рѣшотку отъ окна, выбилъ раму и выскочилъ изъ окна на дворъ. За нимъ бросился другой, третій… Окно было довольно высоко отъ полу, но больные вскарабкивались къ нему удивительно легко, какъ обезьяны.
Четвертаго больного намъ удалось удержать, но къ разбитому окну сбѣжалось все населеніе палаты съ очевиднымъ намѣреніемъ послѣдовать примѣру бѣжавшихъ. Чья-то сильная рука схватила меня за шиворотъ и отбросила въ сторону… Больные, крича и возбуждаясь все болѣе и болѣе, лѣзли къ окну и одинъ за другимъ прыгали на дворъ.
Иванъ Тихонычъ растерялся: онъ схватилъ какого-то больного за полу халата и возился съ нимъ. Это было нелѣпо и дико, — и я съ ужасомъ подумалъ, не свихнулся ли онъ окончательно.
Къ счастью, происшествіе было замѣчено изъ другихъ бараковъ, и скоро прибѣжали на помощь.
На больничномъ дворѣ поднялся тоже шумъ и гвалтъ, — ловили бѣгавшихъ по двору сумасшедшихъ. . . . . . . . . . . . . . . .
Итоги «несчастнаго случая» оказались очень печальными: одинъ больной убѣжалъ, другой-крѣпко расшибся, свалившись съ высокаго забора, на который ему какимъ-то чудомъ удалось забраться, а всѣ остальные получили болѣе или менѣе тяжелыя поврежденія, ушибы, ссадины.
Все это еще убѣдительнѣе подчеркивало непріятную истину, съ которой мнѣ такъ не хотѣлось помириться, истину что психіатрическія лѣчебницы могутъ представлять всего лишь дома заключенія неудобныхъ для общежитія членовъ общества. И какъ это ни казалось мнѣ грустнымъ, я долженъ былъ сознаться, что тюрьмы, назначеніе которыхъ оказывалось одинаковымъ съ назначеніемъ «сумасшедшихъ домовъ», обставлены лучше, гигіеничнѣе, человѣчнѣе лѣчебницъ…
Иванъ Тихонычъ былъ удрученъ происшествіемъ не менѣе, чѣмъ я, — онъ вышелъ изъ барака блѣднымъ, вспотѣвшимъ и усталымъ.
— Мы осмотримъ сегодня еще только платное отдѣленіе, — сказалъ онъ мнѣ. — Остальное отложимъ до завтра… Не могу я…
XI.
правитьПлатное отдѣленіе оказалось болѣе сноснымъ, чѣмъ всѣ остальныя, хотя и оно было такъ же далеко отъ идеальной постановки дѣла, какъ земля отъ неба. Въ немъ помѣщалось 14 больныхъ въ восьми «палатахъ», т. е. небольшихъ полутемныхъ комнаткахъ съ обычной обстановкой; въ шести комнатахъ сидѣло по двое, а въ двухъ остальныхъ по одному. Въ прислугѣ тоже не было особаго недостатка, — на каждую камеру былъ отдѣльный служитель. Былъ тутъ и общій «залъ», гдѣ мы и застали почти всѣхъ больныхъ. Только одиночки, по словамъ Ивана Тихоныча, никогда не выходили изъ своихъ камеръ. Къ удивленію, у всѣхъ оказалось довольно мирное настроеніе, и больные отличались отъ здоровыхъ людей только своими, иногда очень фантастическими костюмами. Одинъ былъ одѣтъ въ женское пестрое платье съ цѣлой волной всевозможныхъ бусъ на груди. Онъ кокетливо поглядывалъ на насъ и, когда я смотрѣлъ на него, жеманился, краснѣлъ и конфузливо опускалъ глаза.
— Какъ поживаете, Марья Ивановна? — подошелъ къ нему Иванъ Тихонычъ.
«Марья Ивановна» прыснула въ сторону, покраснѣла и принялась перебирать руками край передника.
— Господинъ Птицынъ васъ не безпокоитъ больше?
«Марья Ивановна» еще болѣе сконфузилась и закрыла лицо руками.
А между тѣмъ, насъ окружили больные. Они стояли молча, глубокомысленно глядя на меня.
— Не правда-ли, я ихъ ловко выдрессировалъ? — неожиданно подошелъ къ намъ высокій субъектъ съ довольнымъ и улыбающимся лицомъ.
— Здѣшній надсмотрщикъ, — протянулъ онъ мнѣ руку. — Правая рука и лѣвая нога Ивана Тихоныча… Безъ меня бы ему никогда не справиться съ этой оравой. Вѣдь эти олухи (онъ показалъ на служителей) гроша не стоять.
— Давно онъ… служитъ? — спросилъ я Ивана Тихоныча.
— Давно… Второй годъ.
— Служу вѣрой и правдой, — продолжалъ больной, — но мнѣ чрезвычайно неаккуратно платятъ жалованіе. Вотъ она, казенная-то служба!… Сегодня опять не принесли?
— Принесъ.
Иванъ Тихонычъ далъ ему папироску.
— Давно бы такъ, — сказалъ больной, съ довольнымъ видомъ принимая «жалованье». — Собственно и самъ Иванъ Тихонычъ, — зашепталъ онъ мнѣ, когда тотъ отошелъ, — тоже сумасшедшій и тоже у меня подъ надзоромъ. Я съ нимъ ласковъ, хотя вѣдь онъ корчитъ изъ себя начальство. Ты тутъ что торчишь? — крикнулъ онъ вдругъ на низенькаго и плюгаваго человѣка въ халатѣ и колпакѣ, стоявшаго рядомъ и заливавшагося чуть слышнымъ, но чрезвычайно веселымъ смѣшкомъ. Онъ съ достоинствомъ выпятилъ свою куриную грудь и гордо отвѣтилъ «надсмотрщику»:
— Не буянить!.. Не то служителей кликну… Господинъ Птицынъ, — отрекомендовался онъ мнѣ.
Это была чрезвычайно жалкая и отвратительная фигурка: птичье лицо съ неопрятной бороденкой, колючіе глаза и убогій ростъ. Онъ смотрѣлъ мнѣ въ глаза и вдругъ опять залился своимъ противнымъ смѣшкомъ:
— Хи-хи-хи… И вы въ нашу компанію?… Хи-хи-хи…
Потомъ онъ перевелъ глаза на «надсмотрщика» — и даже закашлялся отъ смѣха:
— Сумасшедшій… а рыло… гнетъ… Куда те!.. Надсмотрщикъ!.. Хи-хи-хи…
А «надсмотрщикъ» приходилъ въ ярость и, казалось, готовъ былъ броситься на господина Птицына. Подошли служители; одинъ взялъ Птицына за воротъ его халата и легонько оттолкнулъ. Тотъ всплеснулъ руками и опять залился смѣхомъ.
— Видѣли? видѣли? — схватилъ, вдругъ меня за плечо какой-то больной. — Видѣли, какъ тутъ обращаются съ больными? За шиворотъ! а?.. Это при васъ, при постороннемъ, а если бы вы знали, что тутъ дѣлается, когда мы остаемся одни…
Это былъ свѣжій и бодрый еще старикъ съ крупными и энергичными чертами лица. Его лобъ былъ гнѣвно наморщенъ, а въ глазахъ горѣло негодованіе.
— Это ужасно!.. Здѣсь ихъ царство, куда никто не заглядываетъ, и гдѣ они безотвѣтны… Слушайте, вы человѣкъ посторонній, — скажите тамъ, кому надо, скажите, что намъ невыносимо тутъ жить, что съ нами обращаются ужасно, что мы тутъ задыхаемся…
Подошелъ Иванъ Тихонычъ и, молча, слушалъ гнѣвную рѣчь старика.
— Скажите тамъ, что среди сумасшедшихъ есть и здоровые, которыхъ насильно держатъ въ этой ямѣ. Вы представьте себѣ: вдругъ васъ взяли, скрутили и сюда… Да не на день, не на два, а на цѣлые мѣсяцы, годы, безъ надежды выбраться отсюда. Боже, какой ужасъ!… Какое они имѣютъ право распоряжаться моей свободной личностью, если я никому не вреденъ?.. Здѣсь сойдешь съ ума — я чувствую, какъ моя голова трещитъ и рвется отъ дикихъ, сумасшедшихъ мыслей… Я чувствую, какъ надвигается мракъ…
Черты его лица были искажены, и въ голосѣ звенѣлъ смертельный страхъ.
— Скажите имъ… Ну, пусть меня надо лѣчить… Но вѣдь я членъ ихъ же общества и если я боленъ, моя болѣзнь не мой грѣхъ, а общій, всего общества, стало быть, и ихъ грѣхъ… Скажите, что это безбожно, что это ужасно… У меня разорвется сердце отъ тоски… Скажите тамъ, что здѣсь мучаютъ меня, мучаютъ насъ всѣхъ, несчастныхъ и больныхъ… Спросите ихъ, за что, за что… О, если бъ я не былъ одинокъ!..
Старикъ зарыдалъ. Онъ сердито оттолкнулъ отъ себя Ивана Тихоныча, который лѣзъ къ нему съ своимъ обычнымъ:
— Успокойтесь… успокойтесь… вамъ нельзя волноваться…
— Скажите тамъ, — опять горячо и торопливо заговорилъ старикъ, — скажите, что насъ тутъ бьютъ… Я могу показать синяки… Вотъ они, вотъ… (онъ лихорадочно началъ снимать рубашку). Если съ нами такъ поступаютъ, что дѣлаютъ съ ними? (онъ показалъ на полъ). Скажите имъ, что они сами виноваты, что мы больны и не имѣютъ права насъ мучить… Скажите имъ…
Старикъ задыхался. Онъ рвалъ на себѣ рубашку, которой никакъ не могъ снять, и былъ въ крайнемъ возбужденіи.
Иванъ Тихонычъ кивнулъ служителямъ. Подошли двое дюжихъ мужиковъ, взяли старика подъ руки и, не смотря на отчаянное сопротивленіе, увели въ камеру — къ великому удовольствію господина Птицина, который весь трясся отъ смѣха и махалъ руками.
— Это въ самомъ дѣлѣ жестоко, — вырвалось у меня.
— Ни чорта вы не понимаете, — сердито оборвалъ меня Иванъ Тихонычъ. — Его нельзя оставить въ такомъ возбужденіи. Оно опасно и можетъ повести чортъ знаетъ къ чему… А тамъ онъ быстро успокоится… Пойдемте къ одиночкамъ, — буркнулъ онъ въ заключеніе тономъ ниже, вспомнивъ, должно быть, о своей роли Виргилія. Онъ былъ очень раздраженъ.
Онъ сердито сунулъ ключъ въ скважину двери и сердито хлопнулъ ею.
— Проходите…
— А, новое лицо! — встрѣтилъ меня ласковымъ и звонкимъ голосомъ обитатель камеры, полный субъектъ въ форменномъ чиновничьемъ сюртукѣ, съ полнымъ, немного отечнымъ лицомъ и бѣгающими маленькими глазками. — Очень, радъ! очень радъ!
Онъ крѣпко трясъ мнѣ руку. Его рука, была влажна к пухла. Потомъ онъ поздоровался съ Иваномъ Тихонычемъ.
— Послушайте, мнѣ кажется, меня можно и не держатъ, на запорѣ. Ей-Богу, я больше не убѣгу. Видите-ли, — обернулся онъ ко мнѣ, — я недавно пытался сбѣжать отсюда и прыгнулъ съ лѣстницы. Немножко ушибся. И поэтому меня теперь запираютъ… Ей-Богу, я больше не убѣгу!
— Хорошо, — отрывисто сказалъ Иванъ Тихонычъ. — Позвольте вашъ пульсъ.
Больной, улыбаясь, протянулъ руку и почти шепотомъ, проговорилъ:
— А я новый романсъ испекъ. Большой успѣхъ… Изъ Парижа пять поздравительныхъ телеграммъ. Для васъ и новаго гостя могу исполнить.
Онъ вырвалъ руку, вскочилъ и запѣлъ:
— Кружится, вертится
Шаръ голубой,
Кружится, вертится
Надъ головой…
Онъ посмотрѣлъ на насъ торжествующе и опять крикнулъ на все отдѣленіе:
— Кружится, вертится,
Хочетъ упасть.
Кавалеръ барышню
Хочетъ украсть…
— Тимъ-помъ-помъ… тимъ-помъ… Великолѣпно, не правда-ли? Роскошь, роскошь… Изъ Нью-Іорка депутація была, — предлагали милліонъ за согласіе напечатать портретъ въ ихней газетѣ.
— Дайте же пульсъ, — настойчиво сказалъ Иванъ Тихонычъ.
Больной сѣлъ и, протянувъ ему руку, продолжалъ, обращаясь ко мнѣ:
— А мой романъ на санскритскій языкъ переводятъ… Небывалая вещь для русскаго писателя… Не правда-ли, докторъ, у меня вѣдь мощная рука?
Онъ опять вырвалъ руку и вскочилъ.
— Пощупайте мускулы, — и онъ согнулъ руку въ локтѣ. — Нѣчто необыкновенное… Въ циркѣ Архипова по тысячѣ за выходъ платили…
Иванъ Тихонычъ пошелъ къ двери. Я простился съ больнымъ.
— Могу сообщить вамъ новость, — удержалъ онъ мою руку, — сегодня вечеромъ выступаю въ петербургской королевской оперѣ… А мои картины теперь на выставкѣ въ Чикаго.
Я легонько освободилъ свою руку и юркнулъ въ дверь, — я начиналъ уставать. Иванъ Тихонычъ подошелъ къ другой камерѣ.
XII.
править— Здѣсь у насъ очень интересный экземпляръ… Для убогой земской лѣчебницы очень большая рѣдкость. Я имъ горжусь.
Онъ постучалъ въ дверь.
— Можно войти?
— Ужъ очень вы зачастили, — отвѣтилъ изнутри очень пріятный голосъ. — А впрочемъ, мнѣ все равно. Идите.
— Я не одинъ, — сказалъ Иванъ Тихонычъ, проходя въ комнату и пропуская меня впередъ.
Комната ничѣмъ не отличалась отъ другихъ камеръ, только она была вся завалена книгами. Книги валялись на неубранной кровати, на стульяхъ, на полу. На столѣ лежали въ безпорядкѣ груды какихъ-то рукописей.
«Интересный экземпляръ» сидѣлъ за столомъ, спиной къ намъ и что-то писалъ.
— А съ кѣмъ вы? — спросилъ онъ, не оборачиваясь и продолжая писать.
— Профессоръ философіи Собакинъ… Очень желаетъ съ вами познакомиться и поговорить по поводу вашей послѣдней статьи.
Больной живо обернулся къ намъ и поднялся со стула. Это была очень импозантная фигура: онъ былъ высокъ, красивъ, съ живыми глазами, широкимъ лбомъ и роскошной шевелюрой. На видъ ему можно было дать не болѣе тридцати лѣтъ.
— Очень радъ, — сдѣлалъ онъ два шага ко мнѣ. — Петръ Загорскій.
Онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку.
— Садитесь, пожалуйста…
Онъ очень изящно подалъ мнѣ стулъ, а потомъ сѣлъ и самъ, не спуская съ меня ласковаго и пріятнаго взгляда.
— Я очень радъ вашему приходу, хоть и не могу пожаловаться на одиночество. Сегодня ночью, часа въ три, былъ у меня никто иной, какъ самъ Кантъ… Не правда ли, немного странно? Во-первыхъ, онъ умеръ два столѣтія назадъ, во-вторыхъ, я — одинъ изъ самыхъ ярыхъ его противниковъ… Я его узналъ съ перваго взгляда. Главнымъ образомъ его выдаютъ глаза: живые, искрометные, глубокіе глаза генія… Да… глаза генія… Они то блещутъ какимъ-то страннымъ возбуждающимъ огнемъ, то вдругъ потухаютъ, становятся черными и глубокими, какъ дыры въ безконечность. Вообще, о глазахъ можно написать цѣлый трактатъ, вѣрнѣе, цѣлую поэму… Недавно заходилъ ко мнѣ одинъ убогій филозофъ-сладострастникъ… У него глаза, представьте себѣ, какъ у кошки: зрачекъ продолговатый и стоитъ поперекъ глаза. Я нарочно потушилъ свѣчку, посмотрѣть, не свѣтятся ли его глаза въ темнотѣ, — и что-бы вы думали? Дѣйствительно, свѣтятся, и пренепріятнымъ желто-зеленымъ свѣтомъ… Ахъ, зналъ я одни чудные, удивительные глаза: сѣрые, съ длинными-длинными рѣсницами, «лучистые» глаза… Ласковые, радостные… Впрочемъ, виноватъ, вы, конечно, зашли ко мнѣ не для пустой болтовни о глазахъ и глазкахъ.
Онъ вопросительно посмотрѣлъ на меня.
— Профессоръ очень интересуется вашей статьей о Ничше и желалъ-бы подробнѣе ознакомиться съ вашими воззрѣніями на этого философа, — вмѣшался въ разговоръ Иванъ Тихонычъ. — Вы тутъ побесѣдуйте, а я зайду еще къ двумъ-тремъ больнымъ.
Онъ ушелъ.
— Мнѣ очень льститъ, — заговорилъ больной, скромно улыбаясь, — очень льститъ, что мои статьи обращаютъ на себя вниманіе даже такъ называемыхъ спеціалистовъ, генераловъ отъ философіи. Обыкновенно, извѣстность, слава для реформаторовъ въ этой области очень опаздываетъ, — вспомните Шопенгауера, Ничше. Я счастливѣе своихъ предшественниковъ, хотя вѣдь и я такой-же «unzeitgemäss», какими были эти философы… Если даже теперь мои наброски шумятъ, что будетъ, когда я опубликую свою новую систему философіи?.. Вамъ, вѣроятно, очень хотѣлось-бы познакомиться съ ней? Увы, зданіе окончено только вчернѣ, лѣса еще не убраны, а являться передъ публикой въ халатѣ и туфляхъ, съ неумытымъ рыломъ, неприлично… Новая мысль должна исходить отъ ея автора въ вполнѣ отдѣланномъ и корректномъ видѣ. Она должна быть вылита въ точныя, строгія и прекрасныя формы и явиться передъ изумленными и восхищенными взорами людей прекрасной, какъ нагая богиня… А потому я никому пока не излагаю своей главной идеи. Въ тѣхъ статьяхъ, что я печатаю сейчасъ, я обрабатываю лишь свои случайныя мысли и соображенія… Это, конечно, не мѣшаетъ имъ находиться въ общей гармоніи.
Больной поднялся со стула и принялся ходить изъ угла въ уголъ по камерѣ.
— Впрочемъ, мой трудъ очень скоро будетъ законченъ… Міръ отживаетъ послѣдніе часы своей ночи. Занимается чудесная, яркая заря новаго дня, новаго счастья… И какое блаженство, что пророкомъ этого новаго дня, проповѣдникомъ новой истины, истины истинъ, являюсь я!.. Міръ стонетъ, корчится отъ мукъ, а у меня въ груди уже готово слово, которое дастъ ему успокоенье и которымъ начнется вѣчный день. Но — и мнѣ недаромъ досталось это великое счастье: одинъ я знаю, какими муками купленъ мною мой счастливый удѣлъ. Мнѣ кажется, что когда я призову міръ къ новой жизни, когда я открою людямъ глаза, я не переживу этого момента, — это будетъ такимъ напряженіемъ всего моего существа… Впрочемъ, я опять уклонился отъ темы разговора.
Онъ сѣлъ на стулъ.
— Вы хотите знать мое мнѣніе о Ничше? Мнѣ кажется, я достаточно подробно высказалъ его въ своей статьѣ «Прикованный Прометей»… Не правда-ли, красивое названіе?… Но вы жестоко ошиблись-бы, если бы по этому заглавію составили мнѣніе, будто я преклоняюсь передъ нимъ. Фридрихъ, пожалуй, и, правда, похитилъ искру-другую отъ божественнаго огня, но это нисколько не мѣшаетъ мнѣ питать къ нему глубочайшее презрѣніе…
— Презрѣніе? — удивился я.
— Да, презрѣніе. Представьте себѣ такую картину. Безконечность. Безконечность и во времени, и въ пространствѣ. Въ пространствѣ, непостижимо огромномъ, безконечномъ, въ такомъ пространствѣ, гдѣ всякая величина, построить которую сможетъ наша фантазія, окажется лишь безконечно маленькой песчинкой, нулемъ, — въ этомъ пространствѣ разсѣяны милліарды, безконечное число звѣздныхъ системъ. И каждая на нихъ неизмѣримо громадна — въ ней милліарды туманностей, млечные пути, звѣздныя скопленія. Наше бѣдное воображеніе конфузится и блѣднѣетъ даже при одномъ усиліи представить себѣ разстояніе между двумя ближайшими другъ къ другу точками системы… Что намъ говорите выраженіе: отъ солнца до его сосѣдки, шестьдесятъ первой Лебедя, свѣтъ мчится цѣлыхъ три съ половиной года? и представьте себѣ дальше, что во всѣхъ этихъ неисчислимыхъ звѣздныхъ системахъ при каждой звѣздочкѣ есть своя планетная система. И все это въ безконечно разнообразныхъ формахъ, въ безконечно разнообразныхъ комбинаціяхъ… И вотъ въ одной изъ звѣздныхъ системъ, на окраинѣ ея, горитъ маленькій-маленькій огонекъ, жалкій трепещущій свѣтъ котораго еле-еле достигаетъ середины своей системы. Вокругъ этой ничтожной искры носятся нѣсколько сотенъ песчинокъ, микроскопическихъ комковъ грязи, — и на одномъ, можетъ быть, самомъ невзрачномъ, комкѣ въ силу какихъ-то таинственныхъ законовъ призваны къ «жизни» и копошатся милліоны странныхъ «существъ». Въ скобкахъ: я потому такъ подчеркиваю слова «жизнь» и «существо», что эти условныя выраженія кажутся мнѣ довольно жалкими и убогими… Имъ, этимъ «существамъ» темно и холодно, и они безконечно жалки въ своемъ безконечномъ ничтожествѣ. Ихъ комокъ грязи существуетъ въ мірѣ одно мгновеніе, самъ онъ безконечно малъ, — не правда ли, очень невзрачная картина?.. И не правда ли, сравнить кучу «существъ» съ муравейникомъ значило бы очень обидѣть муравьевъ? Но допустимъ это гиперболическое сравненіе, не забывая, конечно, истинныхъ-то пропорцій, и вообразимъ такую картину. Муравейникъ. Онъ кишитъ хлопотливыми, дѣятельными муравьями, а гдѣ-то въ глубинѣ его, въ темномъ закоулкѣ корчится отъ разъѣдающихъ его тѣло и душу болѣзней муравей-философъ. Онъ боленъ и потому возмнилъ, что нашелъ новое слово, и, надрываясь изо всѣхъ силъ, кричитъ изъ норы свое новое слово. Его слушаютъ очень немногіе… А изъ деревни прибѣжали мальчишки и изъ шалости разбросали въ стороны куполообразную кучу, а что осталось отъ нея — подожгли. И все погибло.
Больной улыбнулся.
— Ничше смѣшонъ… Онъ безконечно смѣшнѣе и жалче того муравья, что въ баснѣ дѣдушки Крылова залѣзъ на возъ и ворочалъ тамъ соломенной, будучи вполнѣ увѣренъ, что совершаетъ подвигъ силы непомѣрной, и что мимоидущіе смотрятъ на него во всѣ глаза… Но, конечно, не это мое главное возраженіе противъ Ничше. Разъ мы муравьи, и при томъ здоровые муравьи, мы можемъ и должны посмотрѣть на Ничше и съ нашей муравьиной точки зрѣнія. Ничше…
— Хе-хе-хе… хи-хи-хи… — раздалось вдругъ за спиной странное хихиканье, очень тихое, но чрезвычайно веселое а радостное. Я обернулся. Возлѣ меня стоялъ господинъ Птицынъ. Онъ моталъ головой, всплескивалъ руками и заливался своимъ почти беззвучнымъ и противнымъ смѣхомъ.
— Хи-хи-хи… Нищей… Нищей… Туда-жъ о нищемъ… Сидитъ въ желтомъ домѣ, а носъ задралъ куда-те… Нищей… Хи-хи-хи… Уморилъ, ей Богу… Сумасшедшій, а туда же… Кта мы, дескать, Я-ста да мы-ста… Нищей… Хи-хи-хи…
Больной поблѣднѣлъ, поднялся со стула и, трясясь всѣмъ тѣломъ, закричалъ:
— Убирайся вонъ!
А господинъ Птицынъ продолжалъ мотать головой и смѣяться:
— Хи-хи-хи… Кричитъ тоже… Какъ баринъ…
— Или я тебя вышвырну, какъ… какъ…
Я взялъ господина Птицына подъ руку и вывелъ изъ. камеры. Онъ шелъ очень покорно, не переставая бормотать:
— Мы-ста… Филозофъ… Хи-хи-хи… Аристотель оный — славный филозофъ: скинулъ панталоны, ходитъ безъ штановъ.. Хи-хи-хи…
Господинъ Птицынъ закашлялся отъ душившаго его смѣха. А больной сидѣлъ въ изнеможеніи на стулѣ, безсильно опустивъ руки.
— Это ужасно… Эта сволочь рѣшительно отравляетъ мнѣ жизнь… И я въ состояніи его убить… Онъ вѣчно лѣзетъ съ своей поганой харей и вѣчно смѣется поганымъ смѣхомъ. Я двадцать разъ говорилъ доктору, чтобы его убрали… Имъ, очевидно, мало того, что упрятали меня въ сумасшедшій домъ, имъ надо окончательно отравить мое существованіе.
— Кому «имъ»?
— О, у меня милліоны враговъ… Всѣ, кто меня окружалъ раньше, тотчасъ-же возненавидѣли меня, лишь только замѣтили, что въ моей душѣ зрѣетъ великая идея. Люди удивительно мелочны и завистливы… Но они слишкомъ рана возликовали — и изъ сумасшедшаго дома можетъ раздастся новое слово. Его не удержатъ крѣпкія стѣны, и оно, могучее, какъ ураганъ, и свѣтлое, какъ солнце, прозвучитъ надъ міромъ и потрясетъ его… И люди, жалкіе паразиты, обитатели отвратительнаго комка грязи, будутъ владѣть безконечностью, будутъ попирать ногами звѣздныя системы, будутъ богами… О, это будетъ скоро, скоро…
Больной въ волненіи шагалъ по комнатѣ. Онъ былъ очень, возбужденъ и рѣшительно прекрасенъ: его красивая голову была гордо поднята, глаза блестѣли и вся фигура казалась олицетвореніемъ свѣжести и мощи. Немного успокоившись, онъ опять сѣлъ передо мной.
— Вернемся къ темѣ… Конечно, это очень величественное (то-есть, съ муравьиной-то точки зрѣнія) зрѣлище: больной, страдающій духомъ и тѣломъ геній, вкусившій одну только горечь жизни, приходитъ не къ отрицанію ея, а къ возвеличенію ея въ культъ. Но, мнѣ кажется, и, самъ Ничше понималъ всю нелѣпость возведенія въ культъ жизни, мгновенной и блѣдной, — иначе чѣмъ объяснить его преданность такой дикой и несуразной идеѣ, какова идея «о вѣчномъ возвращеніи»? Онъ не могъ не понимать, что люди только тогда будутъ богаты, и тогда только ихъ жизнь будетъ имѣть смыслъ, когда они будутъ владѣть безконечностью и во времени, и въ пространствѣ. Вѣдь если въ нашу жизнь допускается такой элементъ, какъ «время», этимъ самымъ упраздняется всякій ея смыслъ. Если «все мгновенно, все пройдетъ», какой мнѣ прокъ изъ этого «всего»? На что мнѣ преходящее счастье? Какая безсмыслица: «преходящее счастье»! Удивительно, что это жалкое contradictio in аdiecto большинствомъ не замѣчается… Или люди съ умысломъ не замѣчаютъ его?.. Впрочемъ, смѣлые люди (нашлись таки и они) устами Шопенгауера высказались очень опредѣленно и твердо противъ такого счастья и очень низко оцѣнили жизнь, но Ничше пренебрегъ этимъ, какъ будто отвергъ Шопенгауера, а потомъ, конечно, спасовалъ и самъ, найдя нужнымъ пристегнуть къ своему ученію глупую, непростительно глупую для умнаго человѣка идею о вѣчномъ возвращеніи… А въ немъ безусловно были искры божественнаго огня, но — увы! — онъ -слишкомъ крѣпко былъ прикованъ къ землѣ… Тутъ цѣлая трагедія… «Прикованный Прометей»… Да…
Больной задумался.
— Я, впрочемъ, интересуюсь всѣмъ этимъ, скорѣе какъ естествоиспытатель, — заговорилъ онъ, помолчавъ. — Новое слово, которое я провозглашу, — о, передъ нимъ рѣчи Заратустры — жалкій и невнятный лепетъ ребенка… Собственно говоря, я могъ-бы и не сказать своего слова, могъ быть единъ богомъ, но… я слишкомъ люблю этихъ копошащихся въ грязи насѣкомыхъ. Я не знаю, чѣмъ это объясняется, но я люблю людей… Я знаю, что я умру, провозгласивъ свое ученье, — и люди будутъ безсмертными богами, а мое «я», которое тоже могло бы быть безсмертнымъ и божественнымъ, погибнетъ. Это подвигъ… И неправда ли, онъ будетъ почище подвига Христа? Я отдаю людямъ все, весь смыслъ моей жизни… И за что?
Меня вы терзали, томили,
Измучили сердце хандрой, —
Одни — своей скучной любовью,
Другіе — жестокой враждой…
Это изъ Гейне. А дальше:
Вы хлѣбъ отравили мнѣ ядомъ,
Вы кубокъ наполнили мой, —
Одни — своей скучной любовью,
Другіе — жестокой враждой…
Они, впрочемъ, не виноваты въ этомъ: они ходятъ въ глубокой тьмѣ, ничего не видя и не зная, какъ слѣпые щенки. Они пищатъ, визжатъ, безтолково тычутся мордами и находятъ успокоеніе, лишь когда нащупаютъ теплый, и влажный сосокъ матери-природы… Но — они доживаютъ послѣдніе часы ночи, скоро откроются ихъ глаза, и тогда…
Онъ опять пришелъ въ возбужденіе и опять зашагалъ по комнатѣ.
— А вѣдь я тоже былъ слѣпымъ щенкомъ. Я понялъ, что это глупо и собирался стрѣляться (онъ улыбнулся). Я тогда былъ форменнымъ неврастеникомъ. На душѣ у меня, было пусто, жизнь представлялась не имѣющей никакой цѣли и потому безсмысленной, и я рѣшительно ничего но находилъ, чѣмъ можно было бы заткнуть свою душевную, пустоту… И я видѣлъ, что такъ-же настроены безъ исключенія всѣ, которыхъ природа надѣлила несчастной способностью хоть немного мыслить… Міръ представлялся мнѣ сложной, разъ навсегда заведенной машиной, которую приводятъ, въ дѣйствіе неизвѣстныя мнѣ силы съ неизвѣстными цѣлями и по неизвѣстнымъ законамъ. И каждый изъ насъ играетъ роль неизмѣримо маленькаго и ничтожнаго винтика въ этой машинѣ. Этотъ винтикъ скромно исполняетъ свою маленькую роль — и почему-то увѣренъ, что онъ «одухотворенъ» и господинъ машины, «царь природы»… Свободу воли я, конечно, отрицалъ, — машина, цѣпь причинъ и слѣдствій, и случайностей быть не можетъ… И это наполняло мой умъ отчаяніемъ, и я не хотѣлъ жить… И только нечаянно мелькнувшая передо мной идея, какъ молнія освѣтившая мой умъ, спасла меня и міръ… А знаете, какъ надо объяснять, этотъ всеобщій пессимизмъ, это ужасное вырожденіе, симптомы котораго такъ отвратительны? Я объясняю то, что мы несчастны, естественно-исторически… Дѣло обстоитъ вотъ какъ… Впрочемъ, сначала выяснимъ ближайшія, такъ сказать, непосредственныя причины того, что человѣкъ чувствуетъ себя время отъ времени несчастнымъ, и что страданіе въ нашей жизни является доминирующимъ мотивомъ. Счастливъ человѣкъ тогда, когда онъ не замѣчаетъ ни окружающей его обстановки, ни даже самого себя. Вѣдь единеніе съ женщиной самое высокое наслажденіе, не правда-ли? Даже такой ужасный утконосъ (помните? ну, публицистъ изъ «Недѣли») согласенъ съ этимъ. Въ этотъ моментъ (я говорю больше о физическомъ единеніи) человѣкъ не сознаетъ рѣшительно ничего, даже того, что онъ счастливъ… И этотъ моментъ есть моментъ чрезвычайно гармоничнаго и полнаго сліянія съ природой. Второй примѣръ: у васъ тѣсенъ сапогъ и ужасно жметъ вашу ногу. Вамъ кажется, что истинное счастье — снять сапогъ, не чувствовать его, своей ноги… Я очень тороплюсь и волнуюсь, и вамъ, можетъ быть, не совсѣмъ ясна моя мысль, но я хочу сказать то, что несчастливъ человѣкъ тогда, когда окружающая его обстановка даетъ себя такъ или иначе чувствовать, т. е. когда нарушена гармонія, которую должны представлять человѣкъ и природа. Ясно?
— Ну, положимъ. Дальше?
— Въ силу неизвѣстныхъ намъ законовъ, по неисповѣдимымъ путямъ Божіимъ, на землѣ изъ тьмы темъ различныхъ видовъ скотовъ долженъ былъ выработаться путемъ естественнаго подбора особый видъ скота — человѣкъ. Такъ какъ подборъ обусловливаетъ полную гармонію между скотомъ и окружающей его обстановкой (ибо вѣдь измѣненія въ организмѣ скотовъ зависѣли отъ измѣненій въ природѣ, и тѣ скоты, организмъ которыхъ не успѣвалъ приспособиться къ новымъ условіямъ, издыхали), человѣкъ въ первые моменты своего существованія былъ вполнѣ счастливъ: онъ не замѣчалъ, точнѣе — его не безпокоила окружающая обстановка, ибо онъ былъ очень ловко пригнанъ къ ней. И былъ-бы онъ счастливъ до конца дней своихъ, но… тутъ вышла странная и нелѣпая заковычка. Случилось такъ, что природа шла впередъ прежнимъ аллюромъ, а организмъ новоиспеченнаго фрукта, человѣка, не успѣвалъ приспособляться къ ея измѣненіемъ. Я сейчасъ не вхожу въ причины этого, это завело-бы слишкомъ далеко. Начались отклоненія, чѣмъ дальше, тѣмъ больше. И здѣсь источникъ страданія, болѣзней душевныхъ и тѣлесныхъ. Конечно, человѣкъ былъ-бы чрезвычайно быстро уничтоженъ, какъ нѣчто устарѣвшее, но… природа черезчуръ щедро надѣлила его умомъ и еще болѣе щедро — воспроизводительными способностями такъ что онъ протянетъ еще довольно долго. Человѣчество вымираетъ самой мучительной смертью — медленной… Оно окончательно умретъ только при извѣстномъ максимумѣ несоотвѣтствія между имъ и природой. А пока что — жить человѣку нужно, а такъ какъ окружающая его обстановка не подходитъ къ нему, онъ долженъ чувствовать и ее, и себя, ибо онъ, говоря фигурально, обутъ въ сапоги, которые жестоко жмутъ ему ногу. А если онъ чувствуетъ себя, онъ несчастенъ… Ясно?
— Довольно ясно…
— Отсюда и пессимизмъ, и все, яже съ нимъ. Міръ въ агоніи, начавшейся уже давно, агоніи мучительной и жалкой… О, какое это счастье — призвать къ новой жизни этихъ несчастныхъ букашекъ, корчащихся отъ боли, сдѣлать ихъ изъ рабовъ природы ея господами… Они не стоятъ этого, но — имъ ужасно повезло: я почему-то люблю ихъ.
Больной замѣтно утомился. Я не могъ больше утомлять его разговоромъ и поднялся.
— Вы уже уходите? — встрепенулся онъ.
— Къ сожалѣнію, да.
Въ этотъ моментъ вошелъ въ камеру Иванъ Тихонычъ.
— Однако, вы заболтались. Вы забыли, что вамъ предписанъ покой и воздержаніе отъ праздной болтовни? — строго сказалъ онъ больному.
Тотъ посмотрѣлъ на него и, улыбаясь, произнесъ:
— Жалкій человѣкъ… «Печной горшокъ тебѣ дороже»…
— Сегодня вамъ не будетъ отпущено свѣчки, — уже совсѣмъ сердито оборвалъ его Иванъ Тихонычъ. — Вы должны раньше ложиться спать. Слышите?
Больной продолжалъ улыбаться, но его улыбка была такой жалкой и страдальческой… Онъ взглянулъ на меня и прошепталъ:
— Не вѣдаютъ, что творятъ…
Иванъ Тихонычъ повернулся къ двери. Я простился съ больнымъ и пошелъ за нимъ. Онъ шагалъ очень сердито.
— Усталъ, какъ чортъ… Одинъ на четыреста больныхъ — поневолѣ иногда вспылишь глупо и нагло… Вы какъ — здѣсь останетесь или тоже пойдете домой?.. Пошелъ ты къ чорту! — оттолкнулъ онъ отъ себя подбѣжавшаго къ нему господина Птицына.
Я тоже чувствовалъ себѣ усталымъ и потому рѣшилъ отложить дальнѣйшій осмотръ лѣчебницы до слѣдующаго дня.
— Кто этотъ Загорскій? — спросилъ я Ивана Тихоныча.
— А чортъ его знаетъ… Съ университетскимъ образованіемъ, изъ дворянъ, 28 лѣтъ, состоитъ у насъ третій мѣсяцъ — вотъ и все. Родственники у него скотъ на скотѣ. Я совѣтую имъ помѣститъ его куда-нибудь въ клинику, что ли, гдѣ онъ могъ-бы поправиться, а они держатъ его у насъ, прекрасно понимая, что это, кромѣ вреда, больному принести ничего не можетъ… До свиданія.
Иванъ Тихонычъ пошелъ къ своей квартирѣ, а я направился къ больничнымъ воротамъ. Когда я проходилъ мима барака съ женскимъ отдѣленіемъ, кто-то постучалъ въ окно. Я поднялъ глаза. Въ-окно кивала мнѣ головой Елена Антоновна.
— Подождите! Я сейчасъ выйду.
Черезъ минуту она вышла ко мнѣ.
— У меня къ вамъ просьба…
Она опустила глаза.
— Готовъ къ услугамъ.
— Вы сегодня вечеромъ свободны?
— Да, свободенъ.
— Пріѣзжайте ко мнѣ… Мнѣ тутъ такъ скучно, такъ, рѣдко видишь свѣжихъ людей… Мнѣ-бы хоть одинъ вечеръ, пробыть въ обществѣ человѣка изъ того, здороваго міра.
Она немного смутилась и покраснѣла.
— Хорошо, я пріѣду… Я очень радъ вашему приглашенію.
— Рады? — блеснула она глазами. — Ну и прекрасно. Идемте, я провожу васъ до воротъ. Вашъ извозчикъ ужъ давно пріѣхалъ… Я съ нимъ говорила, онъ очень хвалитъ, васъ. «Баринъ, говоритъ, на рѣдкость»… Только онъ странный какой-то… Я ужасно рада, что вы явились, — я такъ, ждала васъ… До свиданья… Такъ я васъ жду.
Я усѣлся на дрожки.
— Часовъ этакъ въ девять. Раньше я не могу освободиться, — крикнула она въ догонку. — А знаете, у васъ очень милая фигура, — вы такъ изящно сидите…
На поворотѣ за уголъ больничнаго забора я оглянулся. Елена Антоновна все еще стояла у воротъ и смотрѣла мнѣ вслѣдъ. Мой возница тоже оглянулся и даже ахнулъ отъ удивленія:
— Охъ, дьяволица!.. Утекаютъ, молъ, изъ лапъ-то… Охъ, стерва!.. Нѣтъ, братъ, шалишь, нако-ся, выкуси!..
Возница бросилъ возжи, сложилъ двѣ фиги и потрясъ, ими въ воздухѣ по направленію къ Еленѣ Антоновнѣ.
— Что ты? что ты? съ ума ты сошелъ? — схватилъ я егоза руки.
— Меня, окаянная, давеча все шпиговала, — заговорилъ онъ, немного успокоившись. — Этакъ ласково, прелестница, подъѣзжаетъ: «поснѣдать не хотите-ли», да «зайдите къ намъ»… Ишь, гадюка… Н-нѣтъ, шалишь, не на тѣхъ напала… Видитъ, что не выгораетъ дѣло-то, двугривенный суетъ мнѣ: «На-те, говоритъ, вамъ на водку»… Какъ-бы не такъ, такъ вотъ и продамъ душу за двугривенный… Себѣ дороже стоитъ… Ахъ, ты…
Возница отпустилъ очень крѣпкое ругательство. Я пытался его остановить, но тщетно. Пришлось ждать, когда онъ замолчитъ самъ. Но онъ не успокоился всю дорогу.
— Въ половинѣ девятаго опять поѣдемъ, — сказалъ я ему, когда мы остановились у гостиницы.
Онъ жалостливо посмотрѣлъ на меня.
— Эхъ, баринъ, баринъ… Попадешь ты имъ въ лапы… Повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить… Дѣло твое молодое, шутка ли противъ этакой прелестницы устоять?.. О, мудеръ-хитеръ Христовъ врагъ, тонко понимаетъ, бестія, какъ дѣло повести…
XIII.
правитьБольше я не былъ въ лѣчебницѣ. Часовъ въ восемь, когда я уже собирался отправиться къ Еленѣ Антоновнѣ, ко мнѣ въ гостиницу явился Владиміръ Михалычъ и попросилъ меня не дѣлать этого. Онъ казался очень взволованнымъ и свою просьбу высказалъ, запинаясь и не глядя на меня. Я удивился.
— Почему же такъ?
— Видите-ли… — Владимріъ Михалычъ немного замялся. — Мнѣ жаль Елену Антоновну.
Это было еще удивительнѣе.
— Ничего не понимаю, — пробормоталъ я.
— Видите-ли… Пять лѣтъ службы въ нашей лѣчебницѣ могутъ сломить всякую наиздоровеннѣйшую натуру…
— Ну?
— Ну… Словомъ, Елена Антоновна немного больна… Поймите вы, чортъ васъ дери, что всякій свѣжій человѣкъ ее взбудораживаетъ до нельзя. Она когда то любила, да очень ужъ неудачно — и немного помѣшана на любви. Понимаете?
Мнѣ вспомнились слова Ивана Тихоныча объ Еленѣ Антоновнѣ: «Она влюбляется въ каждаго посѣтителя».
— Какъ будто понимаю. Какъ это дико, однако.
— Дико? Поймите вы, что это ужасно, ужасно, ужасно… Она влюбляется въ каждаго свѣжаго человѣка и, конечно, страдаетъ. Словомъ, если вы не поѣдете, она будетъ спокойнѣе. Да, наконецъ, это и мнѣ, лично мнѣ, непріятно. Понимаете?
— Хорошо. Я не поѣду.
Владиміръ Михалычъ порывисто пожалъ мнѣ руку, потомъ пошелъ было къ двери, но остановился и закрылъ лицо руками.
— Конечно, это дико, — произнесъ онъ глухо. — Она больна, а я ее ревную… Господи, какая это мука!
Онъ вдругъ заплакалъ — странно и смѣшно, какъ плачутъ серьезные бородатые мужчины.
А я смотрѣлъ на него и думалъ:
— А что, если и они всѣ такіе же душевнобольные, какъ и ихъ паціенты?