В столице (Шеллер)/Дело 1867 (ДО)

В столице
авторъ Александр Константинович Шеллер

Опубл.: 1867. Источникъ: az.lib.ru • (Отрывки из повести).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ВЪ СТОЛИЦѢ.
(ОТРЫВКИ ИЗЪ ПОВѢСТИ).

1.

Въ Петербургѣ есть очень много домовъ, гдѣ вы встрѣтите изящное общество, изящную обстановку, изящные разговоры, изящный столъ и, тысячу лѣтъ ломая голову, не поймете, изъ какихъ средствъ изящные хозяева этихъ домовъ достигли этого изящества. Встрѣчая въ ихъ кругу юнаго князя Душкина и ловкаго барона Швальбе, секретаря при посольствѣ какого-то герцогства, записаннаго въ готскій альманахъ дворянскихъ фамилій, вы начинаете считать достопочтенныхъ хозяевъ аристократами высшаго полета вы, при первомъ удобномъ случаѣ, говорите въ аристократическомъ кругу стараго князя Душкина объ этихъ милыхъ, любезныхъ людяхъ. Но каково же должно быть ваше изумленіе, когда старый князь Душкинъ насмѣшливо прищуритъ свои, и безъ того насмѣшливые, холодные, свинцовые глаза и, пожавъ плечами, скажетъ: «извините, я не имѣю удовольствія ихъ знать. Даже самая ихъ фамилія какъ-то ускользнула изъ моей памяти. Впрочемъ и немудрено, въ старости помнишь, что было за сто лѣтъ, а какой нибудь вчерашней комедіи и названія не припомнишь.» Вы начинаете чувствовать, что вы промахнулись, что ваши любезные, милые знакомые составляютъ для аристократіи неизвѣстное племя, столь же неизвѣстное, какъ людоѣды какого нибудь острова Фиджи. Вы бьете себя мысленно по лбу, обзываете свою приличную особу неприличнымъ именемъ «телятины», каетесь за свою несообразительность и припоминаете только теперь, что у вашихъ знакомыхъ на серебрѣ, на каретахъ, на печатяхъ нѣтъ даже фамильнаго герба, а просто виднѣется шикарный, по своей неразборчивости, вензель изъ славянскихъ буквъ, что уважаемый вами хлѣбосолъ и его супруга воспитывались въ казенныхъ учебныхъ заведеніяхъ, а не дома, не подъ надзоромъ трехъ гувернантокъ и двухъ гувернеровъ, что они не имѣютъ входа ко Двору, что ихъ лакей носитъ общую всѣмъ лакеямъ простыхъ смертныхъ гороховую ливрею, постоянно украшивающую собою церемонію чиновничьихъ и купеческихъ свадебъ, что, наконецъ, все это ясно доказываетъ ихъ неаристократическое происхожденіе, и вамъ дѣлается ясною, какъ самый ясный лѣтній день, ихъ принадлежность къ міру биржи, спекуляцій, торговыхъ сдѣлокъ и капитала. На музыкальномъ вечерѣ биржевого маклера Размѣннаго, постоянно дающаго въ теченіе пяти или шести послѣднихъ лѣтъ музыкальные вечера, гдѣ собираются лучшіе заѣзжіе артисты и куда недопускаются армейскіе офицеры, вы тонко справляетесь о размѣрахъ денежныхъ дѣлъ безпокоющаго васъ изящнаго знакомаго.

«Какія у него тамъ дѣла! восклицаетъ Размѣнный. — Эти аристократы проѣдаютъ свое наслѣдственное, а не акціями живутъ.» Въ эту минуту вы изображаете своею особою восклицательный и вопросительный знаки, и сомнительно смотрите съ одной стороны на брилліанты супруги изящнаго господина, съ другой на его свободное обращеніе съ юнымъ княземъ Душкинымъ и барономъ Швальбе. Вамъ кажется, что Размѣнный сейчасъ же шепнетъ вамъ: «а вѣдь это просто оконныя стекла на ней!» Вы ждете, что вотъ-вотъ юный князь Душкинъ нагло скажетъ изящному господину: «ну довольно шутить Васька, прикажи-ка подавать мнѣ карету!» Но все идетъ по старому: брилліанты и признаются за брилліанты, свободное обращеніе съ княземъ и остается свободнымъ. Васъ подмываетъ желаніе поговорить посерьезнѣе съ княземъ и барономъ о вашихъ общихъ знакомыхъ.

— Далеко пойдетъ нашъ милый Василій Павловичъ, говорите вы имъ про изящнаго господина. — Въ министры смотритъ.

— Ну, не такую нужно голову, чтобы изъ его круга далеко пойдти, двусмысленно и колко улыбается князь.

— Однако его связи обширны, вы сами такъ коротко сошлись съ нимъ, — добиваетесь вы разрѣшенія загадки.

— Да, у него прехорошенькая жена, смѣется князь, вставляя въ глазъ стеклышко и разсматривая жену вашего общаго знакомаго.

Баронъ Швальбе вклеиваетъ тоже какую-то французскую фразу, но вы, къ величайшему своему горю, не понимаете ее, такъ какъ на его французскомъ языкѣ одинаково выговариваются je и chez, faim и femme, что заставляетъ васъ предполагать, будто баронъ видитъ возможность утолять свой голодъ у изящнаго господина и въ тоже время вамъ чудится, будто ему нравится жена этого господина. Въ концѣ концовъ вы начинаете слѣдить за каждымъ взглядомъ этой жены, глядите на нее подозрительными глазами, отыскиваете во всемъ ея существѣ какое-то пятнышко, еще невидимое для вашего глаза, но уже угаданное вашимъ свѣтскимъ чувствомъ. Горе ей, если она лишній разъ взглянетъ на кого нибудь при васъ! Уловивъ этотъ взглядъ, вы вдругъ повеселѣете, и изъ вашей груди вырвется многозначительное, страшное, роковое «а!»

Обѣды же и музыкальные вечера продолжаются, въ ожиданіи этого а! по прежнему; князь Душкинъ, баронъ Швальбе и вы сами обѣдаете, наслаждаетесь музыкой, любезничаете, танцуете въ домѣ изящныхъ знакомыхъ и, мало по малу, перестаете тревожиться, когда васъ спрашиваютъ:

— Да что онъ такое?

— А чортъ его знаетъ, отвѣчаете вы, — у него жена хороша.

— Аа!!

Вы ни на что не намекаете этою фразою, вы ни на кого не клевещете ею, вы просто выражаете этимъ свое мнѣніе о красотѣ такой-то личности, потому что можно же сказать, не клевеща на ближнихъ, не оскорбляя ихъ, что у такого-то есть прекрасная картина, чудесная лошадь, красавица собака? Отчего же нельзя сказать, что у такого-то хороша собою жена?..

Таковъ былъ домъ Виктора Владиміровича Доброво. Въ немъ все блестѣло заманчивостью новой игрушки, — мебель, серебро, обои, разговоры, сами хозяева и ихъ гости. Каждый гость былъ невиданною игрушкою, по крайней мѣрѣ, для его жены, Катерины Ивановны.

— Это, мой другъ, такой-то, а это моя жена, говаривалъ Доброво при каждомъ посѣщеніи того или другого лица, и Катерина Ивановна, какъ дитя, радовалась «игрушкѣ,» разсматривала эту «игрушку», дѣлала о ней свои заключенія и иногда мѣшала имена этихъ «игрушекъ». Такъ иной еще плохо говорящій ребенокъ называетъ солдатика собакой.

Первый балъ въ дворянскомъ собраніи былъ тоже невиданною игрушкою для Катерины Ивановны, и она сама, въ свою очередь, была такою же невиданною игрушкою для собранія. Ее болѣе всего занималъ ея новый брилліантовый фермуаръ, — собраніе не замѣчало его, какъ вещь давно знакомую всѣмъ, и занималось болѣе всего тѣмъ, что было подъ нимъ. Разбитый на ноги графъ Баумгрилле осклабилъ свои единственные два зуба улыбкой удовольствія, увидавъ Катерину Ивановну, провожаемую съ балу десяткомъ молодежи, и попросилъ ея мужа познакомить его съ него. Онъ былъ ей представленъ и, всю дорогу, она хохотала надъ его единственными двумя зубами…

— Право, я не знаю, что ты могла найти смѣшнаго въ такой почтенной, достойной уваженія особѣ, удивлялся Викторъ Владиміровичъ смѣху жены.

— Помилуй, эти клыки… Ха, ха, ха!…

— Вотъ это-то и дурно, что пріучили васъ въ институтѣ смотрѣть только на внѣшность. Вы готовы хвалить каждаго негодяя, дурака за хорошенькіе глазки, да за бѣлые зубы….

Катерина Ивановна хотѣла посмотрѣть на мужа посерьезнѣе, но вспомнила клыки Баумгрилле, и засмѣялась снова.

На слѣдующій балъ графъ Баумгрилле искусно устроилъ свиданіе Катерины Ивановны съ своею женою такимъ образомъ, что ни графиня не была подведена къ Катеринѣ Ивановнѣ, ни Катерина Ивановна къ графинѣ, но обѣ сошлись какъ-то случайно, неожиданно, на срединѣ залы. Ловкій маневръ былъ устроенъ такъ, по той причинѣ, что безобразная, старая графиня, по своему положенію въ свѣтѣ, не могла подойти первая къ какой нибудь madame Доброво, а madame Доброво, по своей поражающей, выходящей изъ ряду вонъ красотѣ, могла пробить себѣ путь въ свѣтѣ и безъ покровительства какой нибудь знаменитой (по лѣтамъ свѣтской жизни) графини Баумгрилле. Здѣсь красота выскочки сравняла ее съ безобразною извѣстностью.

— А съ вами графиня, кажется, уже знакома, сказалъ, осклабляя свои два зуба, Баумгрилле, Виктору Владиміровичу, представивъ его жену графинѣ.

— Да, поклонился Доброво, мы…

— Мы знакомы, прервала его графиня, увидавъ утвердительный поклонъ Доброво, и по ея язвительнымъ, тонкимъ губамъ пробѣжала ѣдкая усмѣшка, ясно говорившая, что графиня подумала: «да, голубчикъ, я видала тебя, когда ты таскался съ бумагами къ моему мужу, и много подобныхъ тебѣ гусей я видала, голубчикъ, — ты не первый…»

Викторъ Владиміровичъ почувствовалъ это, хотя и не подозрѣвалъ, что графиня очень неразборчива на выраженія въ бесѣдахъ съ самой собою. Но онъ, въ тоже мгновеніе поспѣшилъ увѣрить себя, что онъ бывалъ въ домѣ графини не только по дѣламъ, но и какъ гость, какъ знакомый, и, утѣшившись этою мыслью, которой самъ не вѣрилъ, снова улыбнулся привѣтливою улыбкою.

— Ты отплатишь ей когда нибудь визитъ? спросилъ Баумгрилле жену по уходѣ новыхъ знакомыхъ.

— Да, если не забуду, когда поѣду мимо ихъ дома, равнодушно отвѣтила жена.

— Вы намѣрены сойдтись съ Доброво? спросилъ какой-то гвардеецъ графиню.

— Сойдтись! переспросила графиня и пожала плечами. — Она будетъ на. нашемъ балу. Вы знаете мое пристрастіе къ хорошенькимъ ненужностямъ. Кстати, видѣли вы мою новенькую собачку?

— Нѣтъ-съ.

— Чудесное созданье! Я и ее покажу вамъ во время нашего бала.

ГраФиня съ саркастическою усмѣшкою кивнула головой, и отошла отъ гвардейца.

— Ха, ха, ха, разразился онъ смѣхомъ.

— Что съ тобой? спросилъ его стоявшій вблизи пріятель.

— Графиня Баумгрилле будетъ показывать на своемъ балу свою новенькую собаченку и… Ха, ха, ха, захохоталъ онъ снова, увидавъ проходившихъ мимо Катерину Ивановну и ея мужа. — Я и ее вамъ покажу, и ее, c’est adorable! Ха, ха, ха, заливался гвардеецъ.

Что вы думаете, когда видите человѣка въ тонкой батистовой манишкѣ? Не то-ли, что у него подъ ней надѣто плохое бѣлье, что у него нѣтъ средствъ носить лучшее бѣлье и есть непреодолимое желаніе, по крайней мѣрѣ, хоть на однихъ видныхъ мѣстахъ, показать образчикъ того сорта полотна, въ который ему хотѣлось бы нарядить свою особу? Не чувствуете ли вы всю неизмѣримую глупость этого человѣка, прикрывшаго грубую дерюгу батистовой заплатой? Кого онъ обманываетъ? Или онъ хочетъ обмануть себя? Но какъ же обмануть себя? И не составляетъ ли именно эта батистовая заплата для него источникъ вѣчныхъ тревогъ и волненій, не боится ли, не трепещетъ ли онъ каждую минуту, что гдѣ нибудь высунется ея предательскій клочекъ обличитель, не видитъ ли онъ въ ней, и только въ ней одной, «удостовѣрительнаго свидѣтельства въ своей бѣдности?» Но сколько тысячъ человѣкъ изъ насъ имѣютъ подобныя манишки, какъ усердно изобрѣтаемъ мы новые сорты подобныхъ манишекъ!

Роль такой батистовой манишки у Доброво играла изящность внѣшней стороны его дома, его гостей, его манеръ. Подъ этой манишкой таилось нѣчто другое, очень грубое. Оно усердно скрывалось отъ постороннихъ людей, и посторонніе люди еще усерднѣе докапывались до него. Никому, даже и Катеринѣ Ивановнѣ, не были извѣстны матеріальныя средства Виктора Владиміровича, и это безпокоило всѣхъ, за исключеніемъ каретниковъ, портныхъ и другихъ ремесленниковъ, имѣвшихъ дѣло съ Викторомъ Владиміровичемъ, хотя, можетъ быть, они-то именно и имѣли болѣе всѣхъ другихъ людей основанія безпокоиться на этотъ счетъ. Сверхъ того у Доброво была мать. Сынъ отлично одѣвалъ старуху, въ церкви у нея было опредѣленное мѣсто, гдѣ ставился стулъ и разстилался коврикъ. Она раздавала гроши нищимъ, милостиво разговаривала съ сторожемъ, съ благодарностью принимала даровую просфору и, выходя отъ обѣдни, кланялась безчисленному множеству знакомыхъ по церкви, всегда готовыхъ проводить ее до кареты, чтобы поднять носъ передъ тѣми, кому некого провожать до каретъ. Эта старуха родилась въ конурѣ отца — дворника, вышла замужъ изъ палатъ отца почетнаго гражданина. Она едва знала грамоту, но ей казалось, что она отлично образована, такъ какъ у ея покойнаго мужа и у ея еще здравствовавшаго сына собирались отлично образованные люди. Она была пятымъ колесомъ въ колесницѣ этихъ трехъ близкихъ ей существъ, но она показывала всѣмъ, кому могла, и можетъ быть увѣряла даже себя, что она играла и играетъ очень важную роль въ родныхъ гнѣздахъ.

— Когда я у батюшки конторою управляла, начинала она разговоръ съ новой личностью и, если ее слушали, по цѣлымъ часамъ передавала свои воспоминанія о веденіи конторскихъ дѣлъ, о дружбѣ ея батюшки съ архіереемъ Ѳеодосіемъ, говорившемъ, что ея батюшка могъ бы любой епархіей управлять, о томъ, какъ это было ей лестно, такъ какъ дѣла велись собственно ею, и о другихъ тому подобныхъ и не менѣе интересныхъ событіяхъ минувшаго. Доброво не разрушалъ ея мечтаній. Онъ не рѣшался и выгнать ее вонъ, но просто сказалъ ей:

— Пожалуйста, не говорите вы объ управленіи конторой. Что кому за дѣло до этого?

Съ этого времени старуха стала жаловаться на боль въ ногахъ и, повидимому, вполнѣ была довольна новою темою безконечныхъ вздоховъ и описаній болѣзни, такъ какъ слушатели невольно проникались участіемъ, слыша, что у старухи здѣсь стрѣляетъ, тутъ колетъ, а вотъ тамъ такъ ноетъ, такъ ноетъ, что свѣта божьяго не видать, — и, судорожно скрывая зѣвоту, предлагали расказчицѣ руку, если ей было нужно дойдти отъ дивана до дверей.

— Что это вы все о своихъ ногахъ толкуете, вѣдь это тоску наводитъ, сказалъ Доброво, и посовѣтовалъ матери сидѣть въ своей комнатѣ, если она больна.

Съ этого времени старуха не появлялась между гостями, но только изрѣдка, во время собраній у сына, рисковала медленною, разслабленною походкою протащиться черезъ гостиную и, кивая головой тѣмъ и другимъ изъ знакомыхъ, говорила, махая рукой:

— Совсѣмъ расклеилась, совсѣмъ расклеилась, батюшка, не могу даже и посидѣть съ вами.

Знакомые поддерживали ее подъ руку и доводили до дверей.

— Спасибо, спасибо вамъ, говорила она. — Ужь видно не долго мнѣ бродить по бѣлу свѣту.

Всѣ приходили въ уныніе, а Доброво косился и чутко слушалъ, не скажетъ ли мать какой нибудь чепухи, не заговоритъ ли объ управленіи батюшкиной конторой или о болѣзни своихъ ногъ съ людьми, занятыми послѣдней рѣчью Жюля Фавра противъ Луи-Наполеона и распоряженіями Линкольна относительно южанъ. Старуха приходила въ свой уголъ и говорила какой нибудь горничной или знакомой, посѣщавшей ее съ черной лѣстницы:

— Не могу я съ ними сидѣть, а ужь какъ упрашиваютъ, какъ жалѣютъ. И что я имъ? Ужь не пара, кажется, молодежи дура-старуха…

— Ахъ, что вы, матушка! восклицала собесѣдница, думая, про себя: ужь дѣйствительно дура ты старая, только что вотъ у тебя въ сундукѣ-то хотѣлось бы знать. — Да вы, матушка, добавляла она вслухъ, — всѣхъ молодыхъ за поясъ заткнете.

— Ну нѣтъ, не то теперь время, а вотъ, когда я у батюшки конторой управляла…

Далѣе шелъ обычный, длинный, предлинный разсказъ…

Старуха любила читать газеты и иногда, въ тѣсномъ семейномъ кружкѣ, толковала о прочитанномъ.

— Да кто этотъ Жюль-то Фавръ? спрашивала она у сына во время обѣда.

— Адвокатъ, отвѣчалъ Викторъ Владиміровичъ, и поспѣшно начиналъ разговоръ съ своимъ единственнымъ гостемъ.

— Это тоже, что у насъ стряпчій, выходитъ?

— Почти, вскользь отвѣчалъ Доброво изъ приличія.

— Такъ чего же его не посадятъ въ тюрьму за такія рѣчи? Удивляюсь я, право, что тамъ за люди, съ этакой мелюзгой справиться не могутъ, говорила старуха.

Викторъ Владиміровичъ смотрѣлъ въ тарелку, гость кусалъ губы, а старуха продолжала соображать, въ комнатѣ воцарялась неловкая тишина…

Тяжелымъ бременемъ лежало это существо на плечахъ Доброво. Это понимали всѣ и тщетно старался онъ говорить при разговорѣ о матери: «да вотъ мы съ матушкой все не можемъ за-границу собраться, а ей нужно бы, она все хвораетъ». Слушая эту фразу, люди думали, что сынъ радъ бы отправить мать не за границу Россіи, но за границу міра сего, гдѣ нѣтъ ни батюшкиныхъ конторъ ни больныхъ ногъ, и всѣхъ мучилъ вопросъ: почему онъ держитъ ее у себя? Прислуга, съ свойственнымъ ей цинизмомъ, говорила, что не будь у старой барыни кованаго сундука и ее вытурили бы изъ дома…

Старуха берегла этотъ сундукъ пуще глаза, никому не довѣряла отъ него ключей, никому не говорила, что въ немъ есть, и при переѣздахъ на новыя квартиры заботилась пуще всего объ немъ, такъ что его отправляли обыкновенно не на возу, а перевозили въ коляскѣ вмѣстѣ съ старухой. Чтобы въ немъ ни было, но мы можемъ сказать одно, что между другими сокровищами тамъ, вѣроятно, лежалъ дорогой для старухи ключъ отъ сыновней привязанности и сыновняго уваженія Доброво… А еще что? Да можетъ быть больше ничего, вѣдь и передо мной она не открывала своего сундука.

II.

Въ этомъ микроскопическомъ мірѣ, гдѣ люди требуютъ комедій и играютъ ихъ сами, Катеринѣ Ивановнѣ, какъ мы видѣли, жилось нескучно. Жизнь была, повидимому, такъ полна содержаніемъ, захватила такое широкое пространство въ своемъ теченіи, что не оставляла ни на минуту человѣка одного въ жертву праздной скукѣ. Новый балъ, первое представленіе неигранной пьесы, заказъ платья для предстоящаго вечера въ собраніи, хлопоты по устройству оффиціальнаго обѣда, интересный романъ, толки о газетныхъ извѣстіяхъ, пикантныя выходки однихъ ближнихъ на счетъ другихъ ближнихъ, наконецъ даже смѣшная старуха, мать мужа, съ своими наивностями, — все это занимало Катерину Ивановну, и какъ-то странно, какъ-то мелочно казалось ей житье невѣсты ея брата, Лизаветы Васильевны Глазовой, которую она иногда посѣщала, чтобы сдѣлать удовольствіе брату, жившему въ то время въ деревнѣ. Въ этомъ житьѣ-бытьѣ было что-то слиткомъ будничное, прозаическое, даже мѣщанское, всѣ появлявшіеся здѣсь люди хлопотали только о хлѣбѣ, и съ чувствомъ грусти прислушивалась Катерина Ивановна къ разговорамъ этого кружка.

— Достала ли работу Тибенькова? спрашивала какъ-то Лизавета Васильевна у одного изъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, Семенова.

— Достала.

— Ну, значитъ, перебьется покуда. А что Лобковъ?

— Чортъ дернулъ его сойтись съ спекуляторами, за переводъ денегъ не отдаютъ шельмецы. Жрать нечего. Вчера книги сбылъ.

Воцарилось тяжелое молчаніе. Катерина Ивановна попробовала заговорить о литературѣ, потомъ о театрѣ, и увлеклась воспоминаніями о послѣднемъ спектаклѣ. Лизавета Васильевна слушала ее молча и, кажется, думала совсѣмъ о другомъ.

— А вотъ у насъ такъ свои драмы разыгрываются, и денегъ за смотрѣнье платить не нужно, неожиданно процѣдилъ сквозь зубы Семеновъ.

Разговоръ прервался. Катеринѣ Ивановнѣ стало какъ-то неловко, ей было досадно на безцеремонность Семенова. Черезъ нѣсколько минутъ она уѣхала домой, и всю дорогу жалѣла о своемъ братѣ, Ванѣ, которому суждено жить въ этой жалкой средѣ съ жалкими стремленьицами и узенькимъ кругозоромъ. Послѣ одного изъ подобныхъ визитовъ, которые были очень рѣдки, она пріѣхала домой какъ-то необыкновенно торопливо, и поспѣшно вошла въ залу.

— Витя, братъ пріѣхалъ, сказала она, и въ туже минуту воскликнула: — Ваня, да ты уже здѣсь, а я такъ спѣшила.

Викторъ Владиміровичъ прилично случаю улыбнулся, Иванъ Ивановичъ пожалъ руку сестры. Начались толки.

— Я узнала о твоемъ пріѣздѣ у Лизы, говорила сестра. — Ну, что наши?

— Хандрятъ.

— Гдѣ вы остановились? спросилъ Викторъ Владиміровичъ, желая изъ приличія предложить Ивану Ивановичу переѣхать на время къ нимъ.

— Въ семействѣ моей невѣсты.

— Мм… почему-то смѣшался приличный Доброво и поспѣшно всталъ. — Вы меня извините, я уѣду на полчаса по дѣламъ. Надѣюсь, что вы пробудете у насъ до вечера.

— Нѣтъ-съ. Съ часъ, можетъ быть, посижу.

Викторъ Владиміровичъ откланялся.

— Такъ я тебя и отпущу, воскликнула Катерина Ивановна, обращаясь къ брату.

— Нужно побывать у товарищей.

— Вѣрно кому нибудь хлѣба недостало, разсмѣялась Катерина Ивановна въ отвѣтъ на слова брата.

— Какъ хлѣба недостало?

— Да, Ваня, ты меня извини, но мнѣ право смѣшно, что въ кругу Лизы только и толкуютъ о рубляхъ и о хлѣбѣ.

— Чтожь тутъ смѣшнаго? Объ этомъ вездѣ толкуютъ.

— Знаю. Но не объ одномъ этомъ толкуютъ другіе, иные говорятъ и о другомъ. Знаешь ли, мнѣ становится иногда скучно у нихъ, такъ и напоминаютъ эти толки о хлѣбѣ нашъ деревенскій домъ, гдѣ только объ ѣдѣ и думали.

— Нашла сходство! Тамъ людямъ ѣда въ горло не шла, а тутъ люди не знаютъ, гдѣ пайдти кусокъ хлѣба.

— Да чтожь они не служатъ?

— Ты бы поискала имъ хорошихъ мѣстъ!.. Однако, мнѣ пора ѣхать, нечего золотое время терять. Заѣзжай, если хочешь, въ воскресенье, ко мнѣ на свадьбу. Не опоздай только, я въ два часа вѣнчаюсь.

Въ обращеніи Ивана Ивановича съ сестрою былъ какой-то холодный, отчасти пренебрежительный тонъ. Они не видались давно, веселая болтовня писемъ Катерины Ивановны убѣдила ея брата въ томъ, что она неисправима, и онъ не считалъ нужнымъ серьезно убѣждать ее въ чемъ бы то ни было. Его немного барская натура не была способна къ откровенности; расходясь съ человѣкомъ во взглядахъ, онъ дѣлался съ нимъ холоденъ, но оборвать связи или перетянуть человѣка на свою сторону не могъ.

Черезъ недѣлю, послѣ своего пріѣзда въ городъ, Иванъ Ивановичъ женился; мѣсяца черезъ два онъ пристроился при редакціи одной газеты и зажилъ той тихой жизнью, на какую былъ способенъ по своему мягкому податливому характеру. Вокругъ него собирался кружокъ молодежи, онъ давалъ ей по возможности работу, работалъ самъ для газеты, не мирился съ обществомъ, но мирился съ своей судьбою и радовался, что въ его домѣ собираются честные люди. Иногда онъ заѣзжалъ для чего-то къ сестрѣ, иногда она заѣзжала къ нему, оба были довольны исполненіемъ обряда родственныхъ свиданій, хотя и не чувствовали въ этомъ никакой необходимости, — они могли видѣться чаще, могли видѣться рѣже — и все-таки никто не замѣтилъ бы отъ этого никакой перемѣны. Однажды выдался такой день, что Катерина Ивановна не знала, какъ бы его убить (а такіе дни въ послѣднее время являлись все чаще и чаще); вслѣдствіе этаго она рѣшилась заѣхать къ брату. Въ его маленькой квартиркѣ она застала совершенно незнакомую ей личность. Это былъ человѣкъ лѣтъ двадцати восьми или девяти, красивый и мужественный; его загорѣлое лице было холодно и спокойно. Подобная отталкивающая холодность и спокойствіе могли бы очень непріятно подѣйствовать на встрѣчнаго, если бы на лбу незнакомца не было слѣдовъ двухъ, трехъ морщинъ, говорившихъ о чемъ-то тяжеломъ, пережитомъ имъ. Разговоръ шелъ о разныхъ разностяхъ; Лизавета Васильевна сообщала гостю о событіяхъ послѣдняго времени, точно это существо явилось съ того свѣта, и потому не знало ничего о происходившемъ на землѣ въ послѣдній годъ. Мало по малу разговоръ коснулся лицъ, знакомыхъ и Катеринѣ Ивановнѣ, и сдѣлался общимъ. Лизавета Васильевна хвалила знакомую ей молодежь за трудолюбіе.

— Не говори, пожалуйста, съ такимъ пафосомъ объ этой молодежи, сказала ей Катерина Ивановна. — Старики побольше ихъ работаютъ, я это знаю по Витѣ, а эти больше проповѣдуютъ о трудѣ, вотъ какъ Андреяновъ проповѣдывалъ.

— Чтожь изъ этого? Андреяновъ не составляетъ всей молодежи, возражала Лизавета Васильевна,

— Конечно не составляетъ, но подобныхъ ему очень непривлекательныхъ личностей много. Вотъ и любимый твой шутъ Семеновъ….

— Онъ не шутъ, рѣзко произнесъ незнакомый Катеринѣ Ивановнѣ человѣкъ. — Шутовствомъ не накормишь себя, не поднимешь на ноги брата. Тутъ нужно что нибудь побольше шутовства.

Катерину Ивановну немного покоробило отъ этой рѣчи, не слишкомъ приличной для перваго знакомства.

— Ну, не шутъ, такъ еще хуже, — пьяница, раздражилась она.

— Вы, вѣрно злы на этихъ людей, такъ и даете имъ клички негодяевъ и пьяницъ. А еслибы кто нибудь изъ тѣхъ, кого вы любите, нажился взятками, или пріѣхалъ домой пьянымъ изъ собранія, то вы вѣрно сказали бы про перваго, что онъ пользуется безгрѣшными доходами, а про второго, что онъ подкутилъ. Только выраженія благородныя.

Катерина Ивановна закусила губу, вспомнивъ, что ея мужъ живетъ на неизвѣстныя ей средства и два раза въ недѣлю возвращается домой подкутившимъ. Она разсердилась на незнакомаго ей гостя и мысленно назвала его грубіяномъ, мужикомъ; не предполагая, что онъ привелъ свои примѣры безъ всякаго умысла обидѣть ее лично.

— Ну, да что вы не толкуйте, а я все-таки не упаду на колѣни передъ вашей молодежью, сказала она съ гримасой.

— И я не надаю передъ ней на колѣни. Тутъ дѣло идетъ не о томъ, у кого нужно валяться въ ногахъ. Вездѣ свое хорошее, вездѣ свое дурное. А и сердиться на молодежь за то, что Андреяновъ баклушникъ, или за то, что бѣдный Семеновъ пьетъ, — я не стану. Этакъ мнѣ пришлось бы бросить камнемъ и во всѣхъ молодыхъ женщинъ за то, что вотъ вы, напримѣръ, принадлежа къ молодому поколѣнію по лѣтамъ, ненавидите молодежь и не считаете необходимымъ жить на трудовыя деньги. Все дѣло среды, воспитанія, развитія. Бросивъ камень въ молодыхъ женщинъ за вашу ненависть къ молодежи, я попалъ бы имъ, пожалуй, и въ Лизавету Васильевну, которая вотъ и теперь считаетъ за лучшее шить чужое платье, а не бить баклуши, подобно намъ съ вами.

— Вы это называете битьемъ баклушъ? А можетъ быть я начала разговоръ, чтобы вы меня убѣдили въ истинѣ своихъ взглядовъ, сдѣлали своею сторонницею, улыбнулась Катерина Ивановна.

— Для чего-же? холодно спросилъ незнакомый человѣкъ. — Не все-ли равно для меня, такъ или иначе будете вы смотрѣть на дѣло?

— Однако всѣ люди съ убѣжденіями вербуютъ себѣ адептовъ.

— То есть помощниковъ, ну а вы-то плохой помощникъ были бы для насъ. Намъ нужны работники и работницы, а къ этому нужна привычка.

— Вы изгоняете ученика, пришедшаго къ вамъ учиться, — съ ироніею воскликнула Катерина Ивановна, — и онъ уйдетъ въ лагерь вашихъ противниковъ, примкнетъ къ старикамъ.

Она мелькомъ взглянула въ зеркало на свое молоденькое личико и улыбнулась при мысли, что она будетъ принадлежать къ числу стариковъ и старухъ. Незнакомецъ, повидимому, не любившій ни барынь, ни кокетливыхъ фразъ, ни битье баклушъ, нахмурилъ брови и взялся за фуражку.

— Это вы отъ меня пускаетесь въ бѣгство? спросила, смѣясь, Катерина Ивановна.

Незнакомецъ хотѣлъ было сказать: что ты на шею-то вѣшаешься ко мнѣ? — но удержался и, сухо раскланявшись съ нею, пожалъ руку Лизаветы Васильевны и вышелъ.

— Вотъ звѣрь-то, воскликнула Катерина Ивановна послѣ его ухода.

— Это Бурнаковъ. Онъ добрый и честный человѣкъ, отвѣтила Лизавета Васильевна. — Я ему многимъ обязана. Онъ доставлялъ мнѣ работу до моего замужества, заботился обо мнѣ. Онъ всѣмъ намъ помогалъ…

— Вотъ ужь не думала я, чтобы онъ могъ о комъ нибудь заботиться, онъ кажется такимъ черствымъ.

— Онъ очень практиченъ, но не черствъ. Правда, онъ пальца о палецъ не стукнетъ для человѣка, не разсчитавъ прежде, можно ли пособить или нѣтъ.

— То есть, если кто нибудь будетъ тонуть, то онъ сперва станетъ расчитывать шансы успѣха и рѣшится на спасеніе ближняго, когда тотъ уже захлебнется?

— Ну, этого-то я не думаю, а все-таки онъ говоритъ, если не умѣешь плавать, то не бросайся спасать утопающаго, чтобы не утонули два человѣка вмѣсто одного.

Катерина Ивановна вздрогнула, услышавъ это черствое, безпощадное правило.

— Съ этими правилами героевъ не выйдетъ, сказала она съ отвращеніемъ, и въ тоже время, неизвѣстно почему, подумала: а какое у него геройское лицо!

— Онъ и не любитъ героевъ, какъ неестественныя явленія, вызываемыя неестественнымъ положеніемъ обществъ.

— Однако и безъ нихъ нельзя обойдтись.

— Конечно? Это и онъ признаетъ. Въ прошломъ году ему даже пришлось поплатиться за свое геройство. Мы годъ не видали его.

— Аа! Въ каменномъ идолѣ сказалось сердце!

Лизавета Васильевна разсмѣялась.

— Чему ты смѣешься, Лиза?

— Ты, душа моя, дала ему кличку, которою онъ обозначаетъ всѣхъ васъ, богатыхъ женщинъ.

— Ну, ужь мы-то не каменные идолы!

— По его выходитъ такъ. Ихъ, говоритъ онъ, одѣваютъ, поятъ, кормятъ на свой счетъ мужья, братья, отцы, и въ нихъ никогда не пробуждается ни малѣйшаго чувства горечи или стыда передъ тѣмъ, что онѣ принимаютъ эти жертвы, иногда стоящія и поту, и крови, и чести…

— Почему онъ знаетъ, что не пробуждается? раздражительно замѣтила Катерина Ивановна. — Что онъ за сердцевѣдъ? Всѣ они такъ про другихъ судятъ!

— Но, другъ мой, богатыя женщины принимаютъ жертвы, имѣя всегда возможность не принимать ихъ, — значитъ имъ это пріятно. Кто же заставилъ бы ихъ дѣлать непріятное имъ?

Катерина Ивановна опустила голову и сконфуженно начала перебирать бахрому широкой ленты отъ кушака. Лизавета Васильевна продолжала шить и не замѣтила этого, но черезъ четверть часа ее внезапно поразило длившееся молчаніе, она взглянула съ удивленіемъ на Катерину Ивановну, оставившуюся въ томъ же положеніи глубокаго раздумья. Катерина Ивановна инстинктивно почувствовала этотъ пристальный взглядъ, тряхнула головой, какъ бы желая стряхнуть что-то давившее ее, и встала.

— Куда ты? Подожди Ваню; онъ скоро будетъ сказала Лизавета Васильевна.

— Нѣтъ; мнѣ что-то не по себѣ, отвѣтила Катерина Ивановна и провела рукой по лбу.

— Голова болитъ?

— Нѣтъ… да… такъ что-то…

Лизавета Васильевна покачала головой, проводила невѣсту и снова принялась за работу.

III.

Графъ Баумгрилле чаще другихъ посѣтителей появлялся въ гостиной Катерины Ивановны. Это была странная, оригинальная личность. Отъ своихъ сверстниковъ по лѣтамъ, по положенію въ свѣтѣ, но мѣсту въ балетахъ онъ отличался очень рѣзко. Те подбивали себя въ приличныхъ мѣстахъ ватою, раскрашивались карминомъ, бѣлилами и черною краской, рядились въ парики, набивали ротъ вставными зубами, — онъ же ничего этого не дѣлалъ и являлся въ полномъ блескѣ своего старческаго безобразія, съ желтой, сухой кожей, съ рѣзко выдававшимися костями и осклаблялъ свои единственные два желтые клыка, когда про его лицо говорили его же словами: ah, c’est une belle laideur! Катерина Ивановна иногда едва сдерживала свой смѣхъ при видѣ его лица, иногда же невольно заслушивалась рѣчей старика. Часто, облокотясь на каминъ, онъ бросалъ свои остроты, насмѣшки и сарказмы знакомымъ, часто вызывалъ неудержимый хохотъ мѣткой обрисовкой какого нибудь событія или лица, еще чаще пугалъ своимъ безпощаднымъ презрѣніемъ къ лучшимъ стремленіямъ человѣческой личности. Катерина Ивановна назвала однажды при немъ кого-то честнымъ.

— Что же онъ очень глупъ или очень сытъ? спросилъ Баумгрилле.

Какъ-то разговоръ зашелъ о смерти одного великаго моралиста.

— Я его видѣлъ только разъ, ввернулъ Баумгрилле свое словцо, — это было въ тотъ вечеръ, когда его били за передернутую карту.

О произведеніяхъ русской литературы онъ отзывался слѣдующимъ образомъ:

— Это все переводы, лучшіе переведены на русскій языкъ съ иностранныхъ языковъ, худшіе съ русскаго.

Разъ онъ злословилъ одну женщину, Катерина Ивановна вступилась за нее.

— Клеймить другихъ легко, сказала она.

— Напротивъ того, это просто невозможно, отвѣтилъ Баумгрилле. — Клеймо человѣкъ всегда кладетъ на себя самъ, общество только, изъ чувства самосохраненія, старается замѣтить, кто уже заклеймилъ себя и кто еще не успѣлъ.

О любви онъ говорилъ съ полнымъ презрѣніемъ:

— Красота, молодость, честность тутъ ненужны, — нужны только деньги и умъ.

— Однако деньгами купить не всякаго можно, возражали ему.

— Я этого и не говорю, осклаблялъ онъ свои клыки, — но тщеславнымъ очень лестно, если ихъ полюбитъ сильный умъ, тутъ самолюбіе заставитъ забыть самую безобразную внѣшность. Ну, а подленькихъ всегда купить можно…

Слушая подобныя выходки, Катерина Ивановна желала понять, что въ нихъ таилось, --сильный ли умъ, обширная ли начитанность или просто высокомѣрное, циническое презрѣніе ко всему окружающему. Но всякомъ случаѣ ее забавлялъ старикъ, а забавляться было необходимо нужно, такъ какъ ей начинала немного надоѣдать однообразная, даже въ самомъ своемъ разнообразіи, жизнь: сегодняшній балъ походилъ на вчерашній, новый скандалъ на старый, послѣдняя рѣчь Жюля Фавра, Тьера на прошлогоднюю, а впереди стояли еще многіе, несчитанные годы съ тѣми же балами, скандалами и рѣчами Жюля Фавра, Тьера или кого нибудь другого. Чего же было нужно еще? Катерина Ивановна не могла отвѣтить на это, но она уже понимала, что то, чѣмъ она живетъ, ей не нужно и могло бы существовать, не сдѣлавъ ее болѣе несчастною. Разъ она не поѣхала на балъ, провела вечеръ за книгою, на другой день она не замѣтила въ себѣ отъ этого никакой дурной перемѣны. Другой разъ ей передали не во время, а только черезъ недѣлю, объ одномъ скандалезномъ происшествіи и она пила, ѣла и была по обыкновенію въ хорошемъ расположеніи духа въ эту недѣлю. Былъ еще случай, что ей не подали газетъ съ парламентскими рѣчами и громящими фельетонами, и она вспомнила объ этомъ только на драгой день при видѣ газеты въ рукахъ мужа. Что же это за необходимыя потребности жизни, безъ которыхъ можно обойдтись? Гдѣ же лучшая жизнь? Въ молодой головкѣ снова начали роиться вопросы…

Въ началѣ зимы 1862 года у графа Баумгрилле былъ балъ. Катерина Ивановна, по совѣту мужа, появилась на этомъ балу вся въ бѣломъ. По его же совѣту, она не надѣла ничего изъ своихъ золотыхъ вещей, кромѣ простенькихъ серегъ, состоящихъ изъ двухъ крупныхъ брилліантовъ. Эта простота произвела желанное впечатлѣніе на общество. Общество увидало, что такой красавицѣ, какъ madame Доброво, не нужко украшеній и удивлялось ей, какъ удивлялась когда-то провинціяльная публика, глядя на нее въ тотъ достопамятный день, когда съ нею познакомился Викторъ Владиміровичъ. На другой день, послѣ бала, Катерина Ивановна сидѣла съ своимъ мужемъ за чайнымъ столомъ, въ своей роскошной столовой. Мужъ пробѣгалъ глазами столбцы только-что полученныхъ газетъ, изрѣдка прихлебывая чай. Наконецъ онъ отложилъ въ сторону газету.

— Ты вчера одержала побѣду, сказалъ онъ, помѣшивая ложкой въ стаканѣ.

— Надъ кѣмъ это! спросила, смѣясь, Катерина Ивановна.

— Надъ нашимъ старикашкой Баумгрилле. Онъ просто очарованъ тобою. Я думаю, сегодня заѣдетъ къ намъ.

— Очень нужно!

— Еще какъ нужно-то, душа моя. Пожалуйста, будь съ нимъ любезна.

— Я, кажется, со всѣми любезна.

— Да, да, со всѣми… Но, знаешь, старика надо потѣшить…

На минуту Викторъ Владиміровичъ замолчалъ.

— Ты, дитя мое, началъ онъ ласково, — не все знаешь, что дѣлается кругомъ тебя. Ты живешь, веселишься и не думаешь, что можетъ случиться что нибудь такое, что прерветъ твое веселье. Для того чтобы этого не случилось, нужно беречь, привязывать къ себѣ извѣстныхъ людей…

Катерина Ивановна съ изумленіемъ поглядѣла на мужа, и потомъ съ какимъ-то отвращеніемъ встала изъ-за стола.

— Ты больше не будешь пить чаю? сухо спросила она.

— Нѣтъ. Но куда же ты идешь?

— Къ себѣ иду. Что же здѣсь сидѣть?

— Вотъ мило, вы, кажется, изволили надуться. Отчего это?

— Я думаю, ты самъ знаешь, что твои слова отвратительны. Мнѣ совсѣмъ не хочется играть роль удочки, на которую ловится расположеніе начальства.

— Экъ какъ въ тебѣ развили воображеніе-то въ институтѣ! Тебѣ сейчасъ кажутся разные ужасы и драмы. Тебя просятъ быть любезной съ нужнымъ человѣкомъ, а ты выдумываешь чортъ знаетъ что. Пора выйдти изъ ребячества и понять, что если мы любезны съ ненужными людьми, то тѣмъ болѣе должны мы быть любезными съ нужными. Или ты думаешь, что надо ласкать незнакомыхъ, безполезныхъ людей, а если человѣкъ дѣлаетъ намъ пользу, заботится о насъ, то за это нужно его вытолкать въ шею?

Послѣднія слова были сказаны насмѣшливымъ тономъ. Катерина Ивановна безмолвно дослушала ихъ и вышла изъ комнаты. Викторъ Владиміровичъ взялся снова за газету и, удобно развалившись въ креслѣ, сталъ дочитывать новѣйшія политическія извѣстія. Его благообразное лицо было безмятежно спокойно, но намъ нельзя было узнать, что дѣлалось внутри этой административной головы, украшенной англійскимъ проборомъ.

Въ тотъ же день, когда Виктора Владиміровича не было дома, пріѣхалъ Баумгрилле и велѣлъ доложить о себѣ Катеринѣ Ивановнѣ. Въ этомъ визитѣ не было ничего необыкновеннаго, по молодая женщина смотрѣла въ этотъ день на посѣтителя съ недовѣріемъ и взвѣшивала каждое его слово. Ее покоробило, когда онъ сталъ разсыпаться передъ него въ любезностяхъ, назвалъ ее восхитительною, воздушною феею, побожился, что еще послѣ двухъ, трехъ баловъ она сведетъ съ ума петербургское общество и проч. и проч. Все это было кругло и ловко выточено на французскимъ языкѣ и высказано съ такимъ жаромъ, какъ будто у этого человѣка не было никакого другого дѣла, болѣе важнаго и близкаго его сердцу. Хозяйка хмурилась, это не ускользнуло отъ вниманія гостя.

— Не сердитесь на старика, что онъ любуется вашею цвѣтущею молодостью, — замѣтилъ Баумгрилле мягкимъ голосомъ. Мнѣ позволителенъ мой восторгъ, я гожусь вамъ въ дѣды. Сверхъ того вы пробуждаете во мнѣ столько не то тяжелыхъ, не то сладкихъ воспоминаній. Вѣдь мы старики только прошлымъ и живемъ.

Баумгрилле помолчалъ.

— Кто не живетъ полной жизнью, началъ онъ снова, — тотъ хочетъ по крайней мѣрѣ видѣть, какъ живутъ ею другіе. Это только и можетъ радовать насъ. За то и отзывается на насъ больнѣе, чѣмъ на другихъ, когда вдругъ случайно померкнетъ какая нибудь, подобная вашей, цвѣтущая жизнь… Вѣдь это мы своихъ дѣтей хоронимъ?…

Въ голосѣ Баумгрилле звучала какая-то искренняя, тихая грусть. Это изумило и отчасти заинтересовало Катерину Ивановну, незнавшую никакихъ свѣтскихъ закулисныхъ событій прошлаго, а значитъ и событій изъ жизни Баумгрилле. Молодая женщина вертѣлась въ свѣтскихъ кружкахъ, носила приличное своему положенію въ обществѣ платье, но въ душѣ она была все тою же неопытною институткою.

— Скажите, вы… вы потеряли кого нибудь изъ близкихъ? спросила она, запинаясь.

— Какъ вамъ сказать, задумчиво проговорилъ Баумгрилле. — Мы не были родными… Но передо мной разцвѣталъ прекраснѣйшій цвѣтокъ. Въ теченіи десяти лѣтъ я привыкъ лелѣять его. Это было прекрасное, нѣжное созданіе. Мнѣ думалось, что я, закрывая навсегда свои старые глаза, буду любоваться на его цвѣтущую весну, благословлять его на жизнь, — и вдругъ простуда, горячка, смерть — и у меня было отнято все… И какъ это все переживаетъ сердце!… Вотъ вѣдь и живъ, и здоровъ, и снова шатаюсь праздно по гостинымъ.

Баумгрилле опустилъ голову на грудь. Онъ стоялъ, прислонясь спиной къ камину, засунувъ руку подъ жилетъ. Катерина Ивановна была серьезна и молчала, разсѣянно глядя на коверъ. Она не видала выраженія лица гостя, но если бы и видѣла, то едва ли бы съумѣла прочитать по немъ то, что происходило въ этой старой, хитрой головѣ.

— Госпожа Бѣльская, доложилъ лакей.

— Проси, очнулась Катерина Ивановна какъ будто отъ долгаго, тяжкаго сна, и лѣниво приподнялась съ кресла.

— Прощайте! проговорилъ Баумгрилле, проводя рукой но лбу. — Я нагналъ на васъ скуку, хорошо еще, что не уснули. Не веселы бесѣды стариковъ; — теперь отдыхайте за толками о модахъ!

— Вы ошибаетесь, это не чувство скуки, пробормотала Катерина Ивановна и пожала руку гостя, голосъ котораго уже дрожалъ его обычной злобной ироніей. Его пожатіе было крѣпкое, долгое, казалось, онъ благодарилъ за что-то хозяйку. Въ дверяхъ онъ встрѣтился и раскланялся съ госпожеіо Бѣльскою.

— Что съ вами? спросила она у Катерины Ивановны послѣ обычныхъ привѣтствій.

— А что?

— Вы блѣдны и въ слезахъ.

Катерина Ивановна вспыхнула и только теперь замѣтила, что по ея щекамъ катились двѣ, три слезинки.

— Баумгрилле виноватъ, сказала она, поднося къ лицу платокъ. — Онъ мнѣ разсказалъ грустную исторію… Вы не слыхали, кого онъ потерялъ?

— Я думаю, это и вы слышали.

— Нѣтъ… Откуда же?

— Откуда? Объ этомъ весь городъ говоритъ. Это скандалъ. Ея фамилія — Гордѣева… Онъ жилъ съ нею… Онъ бросилъ жену и дочерей для нея…

— Но онъ же живетъ съ ними…

— Да, теперь, съ прошлаго года… Но онѣ были брошены имъ со дня ея смерти… Боже мой, что было въ этотъ день, что было послѣ… Онъ на улицахъ плакалъ, онъ въ обществѣ не стѣснялся говорить: «Кто меня полюбитъ?» Это было что-то такое позорное, такое наглое…

— Но вѣдь онъ любилъ ее! вырвалось изъ глубины души у Катерины Ивановны.

— Любилъ? холодно пожала плечами Бѣльская. — Нѣтъ, онъ по обыкновенію бросалъ перчатку въ лицо своимъ знакомымъ, нарушая ихъ нравственность, ихъ приличія, онъ ехидно радовался, когда общество бѣгало утѣшать его въ его безнравственномъ горѣ, и ехидно смѣялся, зная, что эти люди боятся потерять одного изъ послѣднихъ остряковъ, развлекающихъ праздную скуку. Любилъ! Но до Гордѣевой онъ также любилъ mademoiselle Laurent, и прежде Наташу Толкачеву… И тогда были слезы, и тогда десятки людей своими утѣшеніями какъ бы признавали за нимъ право имѣть любовницъ при женѣ… Бѣдная жена и теперь ждетъ, кто займетъ мѣсто Гордѣевой… Желающихъ много…

Въ послѣднихъ словахъ было что-то, что заставило вздрогнуть Катерину Ивановну. Она страннымъ взглядомъ оглядѣла комнату, точно боялась, что гдѣ тшбудь за портьерой притаился Баумгрилле и ехидно осклабляетъ свои единственные два зуба, какъ постоянно осклабляются они въ обществѣ ехидною усмѣшкою. Въ этой усмѣшкѣ графа, кромѣ ехидства и насмѣшливости, обыкновенно выражалось сознаніе своего умственнаго превосходства надъ всѣмъ окружающимъ, и вслѣдствіе этого сознанія выражалось въ ней и презрѣніе къ умственному и нравственному убожеству большей части человѣчества. Катеринѣ Ивановнѣ представлялась теперь въ полномъ блескѣ и во всей своей силѣ эта усмѣшка, и слышался ей, дрожащій внутреннимъ, саркастическимъ смѣхомъ, голосъ Баумгрилле, шептавшій:

— Глупое дитя! Только такими глупостями и можно вызвать твои слезы!!

IV.

Катерина Ивановна негодовала на себя за неумѣнье жить въ свѣтѣ, за то, что она поддалась хитрой выходнѣ стараго Донъ-Жуана Баумгрилле и не кстати разчувствовалась; за то, что не умѣла во время скрыть своихъ непрошенныхъ слезъ и такъ неловко заступилась за графа передъ Бѣльскою. Еще болѣе негодовала молодая женщина на мужа, и впервые закралось въ ея душу какое-то непріятное чувство къ нему. Подъ вліяніемъ этихъ ощущеній она поѣхала къ брату, чтобы разсѣяться и забыться. У брата сидѣло нѣсколько человѣкъ гостей и шли обычные разговоры о бѣдности, о трудности свести концы съ концами и не умереть съ голоду.

— Да стоитъ ли столько заботиться, чтобы жить! воскликнула Катерина Ивановна. — Право жизнь такъ пуста, что изъ-за лишняго дня существованія не стоитъ биться.

— Что это ты такъ разочаровалась въ прелестяхъ жизни, или какой нибудь слезный романчикъ прочитала? разсмѣялся Иванъ Ивановичъ.

— Неужели ты думаешь, что я живу одними романами? обидѣлась сестра.

— Нѣтъ, какъ это можно, ты и въ театрахъ драмы смотришь, продолжалъ шутить братъ.

— Да, и на балахъ танцую, и визиты дѣлаю, раздражительно прибавила она и, развернувъ книжку журнала, лежавшую на столѣ, начала безцѣльно перелистывать ея страницы. Ей было видимо тяжело и обидно.

— Странный вы человѣкъ, тихо замѣтилъ Бурнаковъ Ивану Ивановичу, — жизнь Катерины Ивановны можетъ быть дѣйствительно невесела. Балы, театры, романы, все это кажется веселымъ, а въ концѣ концовъ можетъ нагнать и скуку на свѣжаго человѣка.

— Да, толкуйте, разсмѣялся Яценко, — идеализируйте людей, жалѣйте ихъ, что они пляшутъ до усталости, бѣдняжки!

Катерина Ивановна оставила книгу и обратилась къ Бурнакову.

— Вотъ вы это понимаете, начала она. — Но я вѣдь не объ одной своей жизни говорю; я говорю, что жизнь вообще очень скучна.

— Ну, этого нельзя сказать, отвѣтилъ Бурнаковъ.

— Значитъ вы не знаете, что такое скука?

— Не знаю.

— Чтоже вы дѣлаете, чтобы избѣжать ее? Это интересно знать.

Катеринѣ Ивановнѣ дѣйствительно было интересно знать это; она хотѣла добиться прямого отвѣта на счетъ того, какъ устроить жизнь такъ, чтобы избѣжать скуки.

— Живу, отвѣтилъ на ея вопросъ Бурнаковъ.

— Это ничего не объясняетъ.

— Напротивъ того, это объясняетъ все. Для того чтобы жить, мнѣ нужно работать, — вотъ я и работаю.

— То есть сегодня работаете, завтра будете работать, послѣ завтра тоже, — убійственно однообразно, убійственно скучно!

— Что-же тутъ однообразнаго и скучнаго? Работу я могу выбирать по своему вкусу и разнообразить ее до крайности. Скучать мнѣ некогда и не отчего. Цѣль у меня есть — это наслажденіе всѣмъ тѣмъ, что можетъ дать жизнь…

— Ахъ, Боже мой, да и я пользуюсь всѣмъ, что можетъ дать жизнь!

— Извините, вы не пользуетесь самымъ главнымъ. Вы не можете сказать, что ваши занятія кому нибудь нужны. Если вы не будете танцевать, то на мѣсто васъ будутъ танцовать другія, если вы не прочтете романа, то его авторъ плакать не станетъ, и міръ ничего не потеряетъ, если вы не узнаете его политическихъ событій. Вы даже не можете утверждать, что вы сами нужны кому бы то ни было…

Катерина Ивановна вспыхнула.

— Я думаю, если я совершенно лишняя для всѣхъ, обидчиво произнесла она скороговоркою, — то, по крайней мѣрѣ, я нужна хоть одному человѣку — это моему мужу.

— Вы думаете, что онъ не могъ бы вывозить на балы другую женщину точно также, какъ вывозитъ васъ? холодно спросилъ Бурнаковъ и еще болѣе холоднымъ тономъ прибавилъ: — но, можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, вы помогаете ему въ его тяжелыхъ занятіяхъ.

— Если судить такъ, то и всѣ мы не нужны, замѣтила Катерина Ивановна и снова съ сильнымъ раздраженіемъ развернула книгу.

— Нѣтъ съ. Вотъ Иванъ Ивановичъ не написалъ бы половины своихъ статей безъ своей жены. Да онъ бы не рѣшился, можетъ быть, и съ крестьянами такъ разсчитаться, если бы не былъ увѣренъ, что его будущей женѣ не понадобятся лишнія деньги…

— Благодари Лиза, — monsieur Бурнаковъ дѣлаетъ тебѣ комплиментъ, съ ироніей разсмѣялась Катерина Ивановна нервнымъ смѣхомъ.

Бурнаковъ посмотрѣлъ на нее пристальнымъ взглядомъ.

— Вы, кажется, во всемъ видите какія-то затаенныя цѣли, началъ онъ. — Если вамъ говорятъ горькую правду, — вы принимаете ее за колкость. Если хвалятъ кого нибудь, — вы считаете это за лесть, за комплименты. Но знаете ли вы, что покуда вы будете придерживаться этого взгляда на вещи, до тѣхъ поръ ни одинъ честный человѣкъ не будетъ говорить съ вами откровенно, вамъ будутъ говорить въ глаза, что вы прекрасно поступаете, а за глаза очернятъ каждый вашъ поступокъ, каждое ваше движеніе. Такія рѣчи пріятны, но не желалъ бы я вамъ слышать только ихъ.

Катерина Ивановна наклонилась къ книгѣ, и повидимому, вполнѣ заинтересовалась какимъ-то стихотвореніемъ, попавшемся ей на страницахъ журнала. Разговоръ, между тѣмъ, принялъ другое направленіе, она уже не вмѣшивалась въ него и черезъ нѣсколько минутъ встала. Лизавета Васильевна и братъ простились съ нею, она подошла къ Бурнавову.

— Вы не думайте, что я на васъ разсердилась, сказала она ему тихимъ голосомъ. — Я не привыкла къ правдѣ, но я хотѣла бы ее слышать…

Бурнаковъ стоялъ безмолвно, опустивъ голову и засунувъ руку за жилетъ. Онъ не видалъ, что передъ нимъ была протянута рука.

— Ахъ вы, вѣжливый кавалеръ, съ вами прощаются, а вы и не видите, засмѣялся Яценко.

— Да! очнулся Бурнаковъ и съ замѣшательствомъ пожалъ руку Катерины Ивановны.

«Что же это за люди? думала Катерина Ивановна по возвращеніи домой. — Впрочемъ, что и говорю. Не люди, а одинъ человѣкъ. Они всѣ непохожи на него. Они вонъ Базарова хвалятъ, а онъ и его бранитъ и смѣется надъ тѣмъ, что тотъ Бюхнеромъ стариковъ цивилизовать хочетъ. Онъ говоритъ, что именно этою чертою Тургеневъ убилъ своего героя. Почему онъ не боится высказывать мнѣ, какъ и другимъ, горькую правду въ глаза и приходитъ въ смущеніе, когда я ему искренно протягиваю руку? Вѣдь онъ мнѣ, кажется, желаетъ добра? Онъ же упрекаетъ брата и его друзей, что они только о своемъ муравейникѣ заботятся и холодно относятся ко всѣмъ, кто не принадлежитъ къ ихъ кружку. Онъ говоритъ, что люди вездѣ люди и, лаская ихъ, можно сдѣлать ихъ друзьями, а, отталкивая, врагами. И отталкиваютъ-то люди отъ себя другихъ больше всего за мелочи, за ничтожныя разногласія, за которыми и гнаться не стоитъ. Ну такъ и сошелся бы со мною, научилъ бы меня, что дѣлать. Вѣдь заботился же онъ о Лизѣ… Счастливая, счастливая Лиза!..» За этими думами шли планы о какой-то дѣятельности, о какой-то новой жизни, о какихъ-то преобразованіяхъ въ своемъ житьѣ-бытьѣ. Молодой женщинѣ казалась уже пустою та жизнь, которою она жила. Она рѣшилась, во что бы то ни стало, допроситься совѣтовъ у Бурнакова на счетъ различныхъ плановъ, занимавшихъ ее. При первомъ визитѣ къ брату, она спросила будетъ ли у нихъ въ этотъ день Бурнаковъ?

— Едва ли, отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ — Бурпаковъ теперь почти все время проводитъ у Семенова.

— Затѣмъ это? изумилась сестра.

— Братъ Семенова болѣчъ.

— Такъ Бурнакову-то что за дѣло до этого?

— Какъ что за дѣло? Семеновъ и безъ того иногда попиваетъ, а если его братъ умретъ, то онъ совсѣмъ упадетъ духомъ. Вѣдь онъ только для брата и живетъ. Теперь-то его и надо поддержать.

— Развѣ тотъ такъ опасно болѣнъ? полюбопытствовала Катерина Ивановна.

— Теперь есть надежда на выздоровленіе, но очень слабая.

Катерина Ивановна сдѣлалась чрезвычайно грустною, но, кажется, она тосковала не за участь Семеновыхъ, а потому что ей представлялся въ перспективѣ долгій рядъ дней, въ которые нельзя будетъ повидать Бурнакова. Дѣйствительно прошла недѣля, Катерина Ивановна три раза побывала у брата, а Бурнаковъ все не являлся. Катеринѣ Ивановнѣ показались эти дни вѣчностью, точно она боялась, что пройдетъ то время, когда еще можно приняться за серьезную работу, на счетъ которой могъ дать совѣтъ Бурнаковъ. Между тѣмъ дома шла у нея обычная жизнь, Баумгрилле ѣздилъ къ ней съ визитами, и день-ото дня дѣлался любезнѣе, хотя уже и не вызывалъ ея слезъ своими воспоминаніями объ угасшей молодой женщинѣ. И въ обществѣ смѣялись Катеринѣ Ивановнѣ на счетъ того, что Баумгрилле готовъ пасть къ ея ногамъ. Эти шуточки были милы и остроумны, графъ представлялся въ смѣшномъ видѣ, но Катеринѣ Ивановнѣ было нелегко шутить въ эти минуты. Въ одинъ изъ своихъ визитовъ Баумгрилле снова встрѣтился у Катерины Ивановны съ Бѣльскою и поспѣшилъ уѣхать. Говорливая Бѣльская была особенно любезна въ этотъ день съ хозяйкою.

— А у меня есть къ вамъ просьба, сказала она послѣ тысячи разсказовъ о новостяхъ.

— Что такое? спросила хозяйка.

— У меня есть одинъ знакомый юноша, онъ служитъ въ военной службѣ, теперь переходитъ въ гражданскую. Ему хотѣлось бы найти мѣсто и онъ просилъ меня похлопотать о немъ. Я знала еще его мать, мнѣ хотѣлось бы оказать ему помощь.

— Что же я могу для него сдѣлать? спросила Катерина Ивановна.

— Много, очень много, съ жаромъ воскликнула Бѣльская. — Вы и вашъ мужъ такъ коротко знакомы съ Баумгрилле, онъ для васъ все сдѣлаетъ, а у него есть мѣста, — это я знаю.

— Извините, а не имѣю никакого права безпокоить Баумгрилле, воскликнула Катерина Ивановна и раскраснѣлась до ушей.

— Помилуйте, какія-же тутъ нужны права? улыбнулась Бѣльская, замѣтивъ промахъ хозяйки, неумѣвшей держать себя въ свѣтѣ. — Если бы я была такъ коротко знакома съ Баумгрилле, то я сама попросила бы его. Вамъ онъ не откажетъ ни въ чемъ, онъ у васъ такъ часто бываетъ, такъ привязанъ къ вашему семейству.

— Что вы хотите этимъ сказать? запальчиво спросила хозяйка, не владѣя собою.

— То, что вы скорѣе, чѣмъ кто нибудь, можете просить Баумгрилле о моемъ protégé.

— Я также не хочу его просить, какъ и всѣ другіе, отвѣтила Катерина Ивановна.

— Какъ вамъ угодно, пожала плечами Бѣльская. — Но мнѣ странно, прибавила она насмѣшливымъ голосомъ, — что вы сердитесь за то, что я сочла Баумгрилле вашимъ хорошимъ знакомымъ. Я думаю, нѣтъ ничего позорнаго въ знакомствѣ съ нимъ, тѣмъ болѣе, что вы сами продолжаете принимать его…

— Чтоже вы заключаете изъ этого? дрожа всѣмъ тѣломъ отъ волненія, поднялась Катерина Ивановна съ мѣста и оперлась о столъ.

— Что и вы тоже считаете знакомство съ нимъ дѣломъ очень обыкновеннымъ.

Бѣльская смотрѣла съ презрѣніемъ, на взволнованную Катерину Ивановну. У послѣдней голова шла кругомъ, она даже не замѣчала того, что дѣлала промахъ. Она опустилась въ изнеможеніи на диванъ.

— Вы, кажется, нездоровы сегодня, сказала Бѣльская.

— Да, я разстроена, пробормотала хозяйка,

— И вѣдь вѣрно Баумгрилле виноватъ, какъ и въ прошлый разъ, — помните, когда вы расплакались отъ его разсказовъ, добивала Бѣльская молодую женщину.

Катерина Ивановна сидѣла неподвижно.

— Поправляйтесь, не шутите съ нервами, говорила Бѣльская, прощаясь, и вышла изъ гостиной, думая про себя: «А ты думала, что ты свѣтская барыня, что ты честная женщина, что ты можешь для потѣхи отбивать отъ другихъ Баумгрилле? Глупая дѣвочка! не твой умишка нуженъ для свѣтской жизни»!

Катерина Ивановна еще долго сидѣла, не шевельнувъ ни однимъ членомъ, наконецъ она встала, подошла къ окну и прижалась пылающей головой къ стеклу, изъ ея глазъ лились неудержимыя слезы…

На слѣдующій день она поѣхала къ брату въ какомъ-то нервномъ нетерпѣніи.

— Бурнаковъ не былъ? былъ ея почти первый вопросъ, обращенный къ Лизаветѣ Васильевнѣ.

— Нѣтъ еще, отвѣчала невѣстка.

— А что Семеновъ?

— Болѣнъ еще.

— Ты бываешь у него?

— Да.

— Съѣздимъ къ нему сегодня.

— Что? изумилась Лизавета Васильевна.

— Съѣздимъ къ нему сегодня, повторила Катерина Ивановна.

— Я право не знаю… нерѣшительно проговорила Лизавета Васильевна, и взглянула на мужа вопросительнымъ взглядомъ.

— Вотъ глупости! Тебѣ для чего это захотѣлось съѣздить къ Семенову? спросилъ Иванъ Ивановичъ, незамѣтившій волненія сестры.

— Такъ хочется навѣстить больного, хочется увидѣть, какъ они живутъ, проговорила дрожащимъ голосомъ сестра и вся раскраснѣлась.

Иванъ Ивановичъ только теперь обратилъ на нее вниманіе и замѣтилъ ея состояніе. Ему стало ея жаль. Не могъ онъ хладнокровно видѣть разстроенныхъ людей!

— Эхъ, Катя, Катя, произнесъ онъ, глядя на нее ласковыми глазами, — невесело тебѣ живется!

Этого было довольно. Катерина Ивановна готова была плакать. Онъ обнялъ ее, она скрыла на его груди свое лицо и разрыдалась.

— Что съ тобой? что съ тобой? спрашивалъ братъ, усаживая на диванъ сестру. Она разсказала ему все.

— Меня уже подозрѣваютъ, говорила она прерывающимся: голосомъ, мнѣ уже намекали на мои отношенія къ Баумгрилле, намекали не разъ, не два… Я хочу иначе жить, я хочу посовѣтываться съ другими… Посмотрѣть, какъ живутъ другіе…

На нѣсколько минутъ всѣ смолкли.

— Лиза, поѣдемъ же, сказала Катерина Ивановна.

Иванъ Ивановичъ, услыхавъ эти слова, поспѣшно отошелъ къ своему рабочему столу, и сталъ усердно рыться въ бумагахъ. Лизавета Васильевна покачала головой и обратила снова вопросительный взглядъ къ своему мужу, но онъ упорно избѣгалъ ея взгляда и рылся въ бумагахъ.

— Право не нужно бы… начала Лизавета Васильевна.

— Полно, полно, голубчикъ! вырвалось восклицаніе у Катерины Ивановны.

— Чтожь, съѣздите, проговорилъ почти шепотомъ Иванъ Ивановичъ, и еще пристальнѣе углубился въ разсматриванье бумагъ.

Катерина Ивановна бросилась цѣловать невѣстку. Та глубоко вздохнула и съ упрекомъ взглянула на мужа. Черезъ пять минутъ обѣ женщины уѣхали. Иванъ Ивановичъ продолжалъ усиленно работать, онъ вслухъ свѣрялъ какія-то статистическія цифры и, кажется, боялся, что если онъ станетъ дѣлать эту повѣрку про себя, а не вслухъ, то на мѣсто ея въ его головѣ зароятся другія мысли, другія соображенія, которыхъ онъ боялся, которыя безъ его воли заставляли его и теперь краснѣть за свое слабодушіе. Онъ сознавалъ, что не статистика вызывала эту краску на его лицо…

Убогая комната, гдѣ жили Семеновы, поразила Катерину Ивановну, но еще болѣе поразило Бурнакова и Семеновыхъ появленіе Катерины Ивановны въ этой комнатѣ. Катерина Ивановна и Лизавета Васильевна поспѣшили объяснить свой приходъ тѣмъ, что онѣ зашли мимоходомъ, но Бурнаковъ сомнительно покачалъ головою, слушая это объясненіе.

— Мнѣ, между прочимъ, нужно бы посовѣтоваться съ вами, сказала Катерина Ивановна черезъ нѣсколько минутъ Бурнакову. — Я хотѣла бы чѣмъ нибудь заняться серьезно. Какія книги посовѣтуете вы мнѣ читать, что изучать?

Бурнаковъ пожалъ плечами и видимо разсердился, услышавъ въ устахъ почти ничего незнающей женщины это ненавистное ему модное слово: изучать.

— Изучать что нибудь очень трудно, для этого нужна серьезная подготовка, сказалъ онъ, — Да вы собственно съ какою цѣлью хотите учиться?

— Чтобы знать то, что можно знать.

— Такъ читайте все, что попадетъ подъ руку. Только я впередъ говорю вамъ, что изъ этого пользы не выйдетъ. Вы нахватаете нѣсколько понятій о томъ или другомъ предметѣ, но основательно не будете знать ничего. Для основательнаго знанія нужны долгіе годы и честные руководители.

— Такъ чтожь, такъ и не учиться?

— Нѣтъ, если что можно вамъ посовѣтывать изучать, такъ это науку воспитанія дѣтей? Это вамъ пригодится, если у васъ будутъ дѣти.

— А если нѣтъ, то и это не пригодится?

— То и это не пригодится, повторилъ Бурнаковъ ея слова.

— Отчего же вы думаете, что у меня не хватитъ терпѣнья работать долгіе годы. Ну, а руководители найдутся, вотъ братъ, его друзья, васъ попрошу. Вѣдь принесете же вы когда нибудь мнѣ въ жертву хоть минуту свободную… Можетъ быть, я чему нибудь и научусь.

Бурнаковъ посмотрѣлъ на раскраснѣвшееся личико Катерины Ивановны, но не могъ найдти въ немъ ничего, кромѣ молящаго выраженія. Она стояла, какъ дитя, просящее пощады. Ему стало се жаль, и онъ постарался смягчить свой голосъ, не смягчивъ фразы.

— Вообще изъ всѣхъ попытокъ развить по своему развитыхъ иначе людей — ничего не выходитъ, промолвилъ онъ, — и я никогда не рискнулъ бы на эти попытки. Развиваетъ дѣтство, школа, жизнь, а спустя лѣто по малину не ходитъ…

— Вы, точно оракулъ, не говорите, а только приговоры изрѣкаете, разсердилась Катерина Ивановна.

— Такъ зачѣмъ же вы и начинаете говорить со мной? разсердился въ свою очередь Бурнаковъ, подумавъ: «Не думаешь ли ты, что я рисоваться, передъ тобою, что ли, хочу»?

— Ну, ну, не сердитесь, господинъ медвѣдь! постаралась пошутить Катерина Ивановна, не замѣчая, какъ скверно дѣйствуютъ на собесѣдника тѣ ея фразы, которыя произносятся съ кокетливостью, столь свойственною молодымъ и счастливымъ женщинамъ, нелишеннымъ ума и ловкости. Эта кокетливость невольная, неумышленная, выработанная праздною жизнью гостиныхъ; Бурнаковъ же не разбиралъ этихъ тонкостей и не любилъ кокетливости, не различая, какая она, и руководствуясь тѣмъ правиломъ, что отчего бы не былъ болѣнъ человѣкъ — отъ простуды или отъ разврата, — а все-таки онъ больной, а не здоровый человѣкъ и къ работѣ не годится. Бурнаковъ взялся за фуражку.

— Мнѣ нужно идти по дѣлу, сказалъ онъ.

— Когда вы будете у Вани? спросила Катерина Ивановна.

— Право, не знаю.

— Нѣтъ, вы недобрый человѣкъ, задумчиво проговорила Катерина Ивановна. — Вы готовы сдѣлать добро, можетъ быть, и дѣлаете его, но такъ же только своимъ, близкимъ, муравьямъ одного муравейника, а другіе пусть гибнутъ, что вамъ до нихъ за дѣло!

Эти слова точно обожгли Бурпакова.

— Эхъ, Катерина Ивановна, если бы я могъ что нибудь сдѣлать для васъ, такъ я… началъ онъ быстро и, вдругъ измѣнившись въ лицѣ, перешелъ въ другой тонъ, звучавшій какою-то злою и нервною ироніей. — Ну, разумѣется, говорилъ онъ, — свой своему по неволѣ братъ! Вы правы, я чужимъ не люблю помогать, вы напрасно и считали меня добрымъ. Это все вотъ ваша молодость идеалы передъ вами рисуетъ. А люди дрянь, вы ни на кого не надѣйтесь, живите какъ можете, и, повторяю вамъ, ни на кого не надѣйтесь! Это главное…

Бурнаковъ вдругъ перемѣнилъ разговоръ, сказалъ некстати какую-то остроту совсѣмъ неостроумную, такъ какъ онъ острить не умѣлъ, и распрощался съ молодыми женщинами.

Во всѣхъ его движеніяхъ было что-то лихорадочное, необычайное. Катерина Ивановна простилась съ невѣсткой и поѣхала домой; она горѣла какъ въ огнѣ.

«Вѣдь онъ это неправду говорилъ о себѣ. Онъ противъ себя говорилъ. Онъ добрый. Отчего онъ взволновался? Я обидѣла его? Но какъ же я могу его обидѣть? Вѣдь онъ считаетъ меня неспособной на дѣло, презираетъ меня?… Или онъ меня»… Катерина Ивановна не рѣшилась договорить фразы, вертѣвшейся въ ея головѣ, она до чего-то боялась додуматься. Во время этихъ думъ лакей доложилъ ей о пріѣздѣ Баумгрилле, она устремила какъ-то безсознательно глаза на слугу, точно спрашивала его: что дѣлать? Слуга ждалъ отвѣта.

— Скажи, что я…. Катерина Ивановна хотѣла сказать: нездорова, — и, краснѣя отъ стыда за свою нерѣшительность, окончила твердымъ голосомъ: — что я не принимаю.

Слуга вышелъ. Катерина Ивановна, какъ ребенокъ, боящійся наказанія, притаилась, прижавшись къ стѣнѣ, точно она боялась, что къ ней ворвутся насильно, что ей не простятъ ея выходки. Ея сердце билось страшно, она чувствовала, что готовится какая то борьба, приготовляются какія-то грязныя сцены, и дрожала… А ея комната блестѣла своимъ обычнымъ блескомъ, своею обычною роскошью, и любой бѣднякъ могъ бы позавидовать обладательницѣ этого богатства…

V.

На другой день послѣ неудачнаго визита Баумгрилле, Викторъ Владиміровичъ возвратился изъ должности съ пасмурнымъ лицомъ.

— Былъ вчера у насъ Баумгрилле? спросилъ онъ у жены.

— Былъ, но я его не приняла.

— Это почему?

— Потому что я дѣлаюсь сказкой города.

— Ну это еще не причина. Городъ про всѣхъ говоритъ.

— Пусть говоритъ про другихъ, но я не хочу оправдывать его сплетенъ своимъ поведеніемъ,

— Очень дурно дѣлаешь, что придаешь значеніе его сплетнямъ. Ты создаешь изъ всего что-то важное. Мало ли къ кому ѣздитъ графъ. Этакъ и знакомствъ нельзя заводить. Ты не въ деревнѣ.

— Но онъ со мной любезничаетъ и….

— Ахъ Боже мой! Дитя ты, что ли? Неужели ты не понимаешь, что изъ его любезностей не можетъ выйдти ничего серьезнаго… Онъ совсѣмъ не опасенъ, но знакомство его нужно.

— Только не мнѣ,

— Нѣтъ, именно тебѣ. Ты не носила бы этихъ дорогихъ тряпокъ, не ѣздила бы въ этихъ экипажахъ, не блистала бы на балахъ лучшаго общества, если бы я не имѣлъ связей, не принималъ подобныхъ графу людей.

— Неужели ты думаешь, что я дорожу больше чести этими тряпками, этой мишурой?

— Больше чести! больше чести! Кто тебѣ говоритъ о чести? обозлился Доброво. — Заводить полезныя знакомства, быть привѣтливой съ вліятельными лицами не значитъ лишиться чести. Или ты думаешь, что честенъ только тотъ, кто знакомъ съ одними мужиками да нищими. Это все ваши институтскія понятія, неумѣнье жить!

— Ну, я не хотѣла бы жить по твоему.

— Такъ не выходила бы замужъ! Жила бы въ деревнѣ съ своимъ тунеядцемъ братомъ и кухаркой невѣсткой.

— Да, я теперь жалѣю…

— Что? грозно перебилъ Викторъ Владиміровичъ.

Катерина Ивановна бросила на него холодный взглядъ и взяла со стула начатую вышивку какой-то подушки. Мужъ походилъ no комнатѣ и вышелъ вонъ. Прошло два дня, Баумгрилле снова заѣхалъ къ Катеринѣ Ивановнѣ и снова она велѣла сказать ему, что она не принимаетъ. Теперь приказаніе было отдано безъ всякихъ колебаній. Молодая женщина чувствовала въ себѣ необыкновенную силу, ей самой казалось, что она выросла, что она впервые вышла изъ дѣтскаго возраста и стала самостоятельной, готовой на борьбу женщиной. Она ожидала новыхъ упрековъ мужа въ волненіи, но безъ малодушнаго страха. Противъ всякаго ожиданія мужъ ничего не сказалъ ей на слѣдующій день. Дѣло въ томъ, что графъ продолжалъ быть холоднымъ съ Викторомъ Владиміровичемъ, но о своемъ вторичномъ неудачномъ визитѣ не сказалъ ни слова. У него было много такта. Черезъ недѣлю послѣдовалъ новый визитъ Баумгрилле и новая неудача. Баумгрилле сталъ еще холоднѣе въ обращеніи съ Викторомъ Владиміровичемъ, и даже сдѣлалъ ему выговоръ за неисправность какого-то чиновника. Это изумило Доброво, ничего не подозрѣвавшаго на счетъ неудачныхъ визитовъ и воображавшаго, что его глупая жена исправилась. Возвратившись изъ должности, Викторъ Владиміровичъ спросилъ у лакея.

— Былъ у насъ графъ Баумгрилле?

— Сегодня не былъ-съ, отвѣтилъ лакей.

— Болванъ! Не про сегодняшній день тебѣ говорятъ. Я спрашиваю, былъ ли графъ у насъ на этой недѣлѣ?

— Были-съ.

— Ну?

— Только барыня не изволили ихъ принять.

— Ступай.

Лакей вышелъ. Викторъ Владиміровичъ зашагалъ по комнатѣ. Его всегда спокойное лицо было обезображено гнѣвомъ. Онъ создавалъ сотни плановъ, какъ заставить жену принимать Баумгрилле, какъ исполнить это, не ссорясь съ нею, не вызывая на борьбу упрямую дуру, а покоривъ ее хитростью. Но всѣ планы выходили неисполнимыми. Оставалось одно средство; употреблять насиліе и заводить сцены, брань и ссору. Викторъ Владиміровичъ понималъ, что онъ выйдетъ побѣдителемъ изъ боя съ глупымъ и слабымъ существомъ, но ему было несносно, непріятно раздражаться, убивать свое драгоцѣнное здоровье и спокойствіе изъ-за такихъ пустяковъ, какъ пріемъ какого нибудь гостя. Въ тоже время Викторъ Владиміровича. понялъ что упрямство жены, вѣроятно, поддерживается ея братомъ и тѣми людьми, которые бесѣдуютъ съ нею въ его кружкѣ. Викторъ Владиміровичъ давно злился за то, что жена поддерживаетъ сношенія съ братомъ, по теперь онъ понималъ необходимость крутыхъ мѣръ, несвоевременность послабленій и смотрѣнья сквозь пальцы. Вечеромъ того же дня господинъ Доброво прошелъ въ будуаръ своей жены. Онъ былъ по видимому спокоенъ, по строгъ.

— Что вы тамъ опять надѣлали? спросилъ онъ жену. — Вы рѣшительно неспособны жить въ порядочномъ обществѣ. Вамъ только съ мальчишками жить, надъ которыми можно ломаться, именно ломаться. Вы хорошихъ знакомствъ не умѣете поддержать, вамъ скучно въ обществѣ лучшихъ людей, и вы бѣгаете отъ него къ своему милому братцу, женатому на модисткѣ, позорящему фамилію.

— Мой братъ и его жена честные люди! Но…

— Честные! перебилъ Викторъ Владиміровичъ насмѣшливымъ тономъ. — Желалъ бы я знать, чѣмъ они честны. Но если вы считаете возможнымъ не поддерживать моихъ знакомствъ, то я попрошу васъ не ѣздить къ вашимъ знакомымъ.

— Ну, этого не будетъ! воскликнула Катерина Ивановна.

— Будетъ, сударыня, будетъ! Я заставлю васъ слушаться. Вы шли замужъ не за мальчишку, не за эксцентрика. Вамъ вѣрно нравится эта праздношатающаяся, неимѣющая ни мѣстъ, ни занятій молодежь.

Виктору Владиміровичу почему-то представлялось, что кружокъ Яценко состоитъ изъ какихъ-то гимназистовъ, и онъ очень удивился бы, если бы заглянулъ въ этотъ домъ и увидѣлъ бы въ немъ совсѣмъ не мальчиковъ, а серьезныхъ людей среднихъ лѣтъ.

— Повѣрьте, отвѣтила Катерина Ивановна, — что тѣ люди, которыхъ вы называете мальчишками и которыхъ вы браните за тунеядство, гораздо прилежнѣе васъ. Они достаютъ честнымъ трудомъ свой хлѣбъ, и ужь вѣрно вы-то никогда не трудились такъ, какъ они. Вамъ легко достаются деньги!

— Легко! Стыдитесь! Книгъ новыхъ вы начитались, у васъ умъ за разумъ зашелъ. Вы думаете труднѣе переводить книжонки и по урокамъ бѣгать, чѣмъ заправлять моимъ дѣломъ, заботиться о благѣ сотенъ, — какое сотенъ! — можетъ быть тысячъ людей?

— Очень нужны имъ ваши заботы! Что вы думаете, что я дитя, что ли? Развѣ я не понимаю, что вы дѣлаете! Вы по обѣдамъ рыскаете, передъ Баумгрилле гнетесь въ дугу, а за васъ работаютъ другіе. И что они работаютъ! Кляузы, никому не нужныя бумаги пишутъ.

— Да знаете ли вы, что вы говорите? крикнулъ Викторъ Владиміровичъ.

— Постойте, я еще не все высказала, твердо проговорила Катерина Ивановна. — Знаете ли вы, почему я вышла за васъ замужъ, почему я думала, что я люблю васъ? Вы твердо изрекали свои приговоры, вамъ никто ни противорѣчилъ, за вами ухаживала провинція и мнѣ казалось, что вы одинъ изъ тѣхъ людей, которые самостоятельно, своими личными достоинствами пріобрѣтаютъ уваженіе въ обществѣ. Я думала, что вы имѣете какое нибудь значеніе въ глазахъ окружающихъ васъ людей. Теперь я вижу, что вы хуже послѣдняго нищаго, хуже…

— Какъ вы смѣете! крикнулъ Викторъ Владиміровичъ.

— Не перебивайте меня, слышите, не смѣйте перебивать меня! вскочила съ мѣста Катерина Ивановна, сверкая глазами. — Что вы голосомъ, крикомъ хотите покорить меня? — Да вы хуже тряпки. Понимаете ли вы, что заставляя меня унижаться передъ Баумгрилле, заставляя ласкать его, вы убивали любовь мою къ вамъ, вы разрывали мое сердце! Вы поймите это! Вѣдь я увидѣла, что вы не имѣете никакого достоинства въ глазахъ другихъ людей, что васъ держатъ ради вашихъ низкихъ искательствъ, гнусныхъ интригъ, ради вашей льстивости, низкопоклонства, что вами не дорожатъ, что не общество дорожитъ вами, а вы имъ, что безъ его помочей вы нуль.

— А, это все идеи тѣхъ мальчишекъ! Знаете ли вы, что за нихъ можно…

— Не угрожайте! съ отвращеніемъ сказала Катерина Ивановна. — Я говорю только объ васъ, а за васъ никто не вступится, вы вѣдь могли имѣть значеніе только тогда, когда я согласилась бы торговать собою. Я говорю только объ васъ, а другіе, вотъ хоть бы Баумгрилле, пользуются моимъ уваженіемъ. Я знаю, что Баумгрилле бросаетъ рѣзкую правду въ лицо людямъ, не гнется передъ ними, идетъ по той дорогѣ, по которой хочетъ, и все-таки стоитъ твердо на своемъ мѣстѣ, какъ стоятъ твердо тѣ мальчишки, которыхъ вы ругаете; они не лѣзутъ, подобно вамъ, не въ свой кругъ, какъ не лѣзетъ какой нибудь Баумгрилле въ ихъ кругъ, гдѣ онъ былъ бы такъ же смѣшонъ, такъ же низокъ, какъ вы среди значительныхъ людей.

— Не смѣйте хвалить этихъ мерзавцевъ. Это они развращаютъ такія глупыя головы, какъ ваша, они вносятъ раздоръ въ семейства, играютъ жизнью…

— Ну, нѣтъ, это для васъ чужая жизнь игрушка, а ваша собственная сплошная плутня. Изъ какихъ средствъ вы пріобрѣли состояніе? Зачѣмъ вы унижаетесь, если ваша дѣятельность необходима?

— А! вы о моихъ средствахъ спрашиваете? Ну-съ, а вы изъ какихъ средствъ красуетесь въ брилліантахъ на балахъ? Изъ какихъ средствъ шьете себѣ эти дорогія платья? — Викторъ Владиміровичь со злобой потрясъ платье Катерины Ивановны. — Гдѣ вашъ трудъ! Покажите мнѣ вашу работу. Ну, что же вы, сударыня, стали? показывайте!

Катерина Ивановна опустила голову, и только черезъ минуту снова подняла ее.

— Я заслужила эти упреки, начала она.

— Наконецъ-то!

— Заслужила и хочу загладить свою ошибку. Я рѣшилась работать.

— Ха, ха, ха! захохоталъ мужъ. — Не бѣлошвейкой ли хотите сдѣлаться, не умѣя шить, или пойдете въ горничныя?

— Я не спрошу у васъ, что мнѣ дѣлать, но буду искать труда.

— Нѣтъ, я вижу, вы нездоровы, вы бредите!

— Да, да, говорить о трудѣ въ вашемъ домѣ — значитъ бредить! Чтобы трудиться, надо бѣжать изъ этого омута.

— Только, пожалуйста, предупредите меня, когда вздумаете бѣжать, насмѣшливо сказалъ Викторъ Владиміровичъ.

Взбѣшенный до послѣдней степени, онъ вышелъ изъ комнаты жены, ругая женскій умъ, неумѣющій логично мыслить и перескакивающій неожиданно на посторонніе предметы. Катерина Ивановна дѣйствительно разрушила весь планъ мужа своею горячностью, сбила съ толку врага и заставила его отступить прежде, чѣмъ онъ успѣлъ что нибудь сдѣлать въ свою пользу. Когда онъ уходилъ, она съ отвращеніемъ взглянула на него и ясно прочла на его лицѣ всю силу того неуваженія и того презрѣнія, съ которыми онъ смотрѣлъ на нее въ эти минуты. Онъ видѣлъ въ ней зачитавшуюся разныхъ книжонокъ, глупую женщину, и готовъ былъ третировать ее, какъ капризнаго, негоднаго ребенка, требующаго присмотра, исправленій и наказаній. Въ ея пылавшей головѣ мелькала мысль, что даже ничтожный, отвратительный Андреевъ былъ бы лучшимъ мужемъ, по крайней мѣрѣ, онъ не смотрѣлъ бы на нее, какъ на рабу, несмѣющую имѣть своихъ мнѣній и желаній, а передъ этой административной машиной никто въ мірѣ не имѣлъ нрава думать по своему или искать новыхъ путей. Андреевъ былъ способенъ пожить на чужихъ хлѣбахъ мѣсяца три, пожилъ бы и больше, ну, а этотъ человѣкъ не только заѣдалъ чужой хлѣбъ, но и пріобрѣталъ экипажи, серебро, золото на чужія трудовыя деньги. Честнаго дѣла не дѣлалъ и серьезнаго значенія въ обществѣ не имѣлъ ни тотъ, ни другой. Катерина Ивановна сознавала теперь все это ясно до боли.

Настали для нея дни тревогъ и ночи безсонницъ. Она передумала о сотнѣ разныхъ вещей и перечитала десятки книгъ, допрашиваясь у нихъ совѣтовъ. Одна книга толковала о необходимости для женщинъ честнаго и самостоятельнаго труда, по не указывала гдѣ найдти этотъ трудъ, какимъ путемъ можно добиться до него и что это за трудъ. Другая описывала скорбный бытъ работницъ, представляла сотни, тысячи набранныхъ тамъ и здѣсь цифръ несчастій и сотни картинъ житья-бытья бѣдныхъ труженицъ, представляла все это такъ серьезно, съ такой убѣдительностью, съ такимъ авторитетомъ, какъ будто дѣло шло о чемъ-то новомъ, открытомъ самимъ глубокомысленнымъ авторомъ, статистикомъ и экономистомъ, какъ будто дѣло шло объ открытой имъ Америкѣ, а не объ надоѣвшихъ всѣмъ, намозолившихъ каждому глаза фактахъ, и между тѣмъ этотъ же авторъ, точно считая все, кромѣ своихъ цифръ, гилью и чепухой, не указывалъ ни на причины бѣдственнаго положенія труженицъ, ни на способы устраненія ихъ нуждъ, если же и указывалъ, то указанія были похожи на насмѣшку, до того были они фантастичны и непрактичны. Катерина Ивановна бросала отъ себя книгу за книгою, все сильнѣе и сильнѣе звучали въ ея умѣ слова поэта: «на проклятые вопросы дай отвѣты намъ прямые». Ей казалось, что эти отвѣты даются умышленно, а не но горькой необходимости.

Кто же дастъ эти отвѣты? У кого ихъ просить? Книга не дастъ, но Катерина Ивановна знала одного человѣка, писавшаго книги, — можетъ быть онъ доскажетъ ей недосказанное книгою.

VI.

Тяжелы безсонныя ночи; тяжелы безъисходныя думы, тяжело исканье выхода изъ тьмы, — но человѣкъ все сноситъ, только нервы чувствительнѣе становятся, только болѣе чуткимъ становится его умъ, и ловитъ онъ каждое слово, каждый намекъ, думая съ замираніемъ въ сердцѣ: «Не это ли то слово, котораго я ждалъ?» Нѣтъ; это не то, все не то! Говорится, кажется, обо всемъ, а провѣрьте всѣ разговоры, всѣ сужденія ивы не доищетесь въ нихъ ни одного отвѣта, ни на одинъ изъ проклятыхъ вопросовъ. Настаетъ пора, когда человѣкъ уже и не спрашиваетъ ни о чемъ и не думаетъ добиться какихъ нибудь отвѣтовъ, по до этой поры нужно дострадаться, а Катерина Ивановна еще только начинала жить… Искала она снова встрѣчи съ Бурнаковымъ. Онъ же все не шелъ къ ея брату. Наконецъ насталъ желанный день, Катерина Ивановна встрѣтила Бурнакова. Ее осаждали тысячи сомнѣній и тревогъ въ эту минуту, но она постаралась удержаться отъ экзальтаціи и говорила, насколько могла, спокойно.

— Читали вы о швейныхъ мастерскихъ? спросила она послѣ нѣсколькихъ совершенно незначительныхъ для нея фразъ.

— Читалъ, отвѣтилъ Бурнаковъ.

— Нравится вамъ, что пишутъ объ этомъ дѣлѣ?

— Да.

— Ну, а что бы вы сказали, если бы я вздумала открыть подобную мастерскую?

— Ничего не сказалъ бы.

— Это почему?

— Да она закрылась бы прежде, чѣмъ я успѣлъ бы что нибудь сказать о ней.

— Ну, вотъ еще! Отчего это?

— Оттого, что вы ни кроить, ни шить не умѣете, и съ дѣвушками трудящимися не вели прежде знакомства, а набранныя съ улицы будутъ васъ за носъ водить, обманывать, раззорять, да и вашъ мужъ не позволилъ бы вамъ кидать капиталъ за окно безъ всякой пользы.

— Такъ я и посмотрю на его позволенье!

— Не посмотрите? пристально взглянулъ на нее Бурнаковъ.

— Не посмотрю.

— Затѣмъ, чтобы убить свои деньги и, помотавшись изъ стороны въ сторону съ незнакомымъ дѣломъ, наживъ тысячи непріятностей, вернуться съ повинной головой къ супругу и просить у него куска хлѣба.

— Ну, ужь если я что оборву разъ, то не стану опять склеивать старое!

— Ну, такъ въ гувернантки станете мѣста искать, или пойдете жить на счетъ братьевъ, потому что мѣста бѣжавшей отъ мужа женѣ никто не дастъ.

— Такъ значитъ это все глупости, мечты разсказаны въ статьѣ?

— Не мечты, только статья не для васъ писана.

— Вы все какія-то перегородки между людьми ставите, — для однихъ по вашему одно, для другихъ другое пишется.

— А вы думали, нѣтъ? Еще бы вы стали читать о выгодахъ золотопромышленности и вздумали бы, что это васъ именно приглашаютъ сдѣлаться золотопромышленницей.

— Что же дѣлать?

— Ничего.

— Такъ таки ровно ничего? Это весело! Значитъ подобныя мнѣ женщины обречены играть роль пустыхъ куколъ?

Бурнаковъ задумался. Онъ былъ въ этотъ день въ какомъ-то грустномъ настроеніи духа.

— Вотъ видите ли, началъ онъ неторопливо, — дѣйствительной пользы себѣ трудомъ вы уже не принесете, но то, что вы дѣлаете теперь, вы могли бы, можетъ быть, дѣлать разумнѣе. Вотъ, напримѣръ, вы благотворенія разныя, вѣроятно, оказываете, нищимъ гроши раздаете, разнымъ черносалопницамъ пенсіи выдаете, вотъ на эти-то брошенныя деньги вы могли бы устроить какія нибудь благотворительныя заведенія на манеръ англійскихъ.

— Богадѣльни или пріюты? перебила Катерина Ивановна съ презрѣніемъ.

— Да, пожалуй, только съ тою разницею, что въ вашихъ богадѣльняхъ и пріютахъ люди не жили бы праздно, не приводили бы въ зависть другихъ людей, которымъ не оказывается помощи, трудились бы по своимъ силамъ, шили бы, вязали бы на себя и на свое пропитаніе и окупали бы мало-по-малу затраченный на нихъ капиталъ. Разумѣется, тутъ о выгодахъ для васъ не можетъ быть и рѣчи, тутъ дѣло идетъ о затратахъ.

— Это въ самомъ дѣлѣ было бы хорошо, сказала Катерина Ивановна.

— Не радуйтесь прежде времени, промолвилъ Бурнаковъ. — Для этого во-первыхъ нуженъ большой капиталъ, то есть союзъ многихъ, подобныхъ вамъ, благотворительныхъ лицъ, во-вторыхъ нужно, чтобы эти лица неусыпно наблюдали за ходомъ дѣлъ въ заведеніяхъ, были бы сами и писцами, и управляющими, и ревизорами, и надзирателями, и учителями, а для этого нужно начать работать, отказаться отъ доли лѣни, отъ доли разъѣздовъ по магазинамъ, по баламъ и театрамъ, но прежде всего еще нужно спросить себя: изъ какихъ денегъ будетъ производиться благотворительность? и честно отвѣчать на этотъ вопросъ. Ну, вотъ и на этомъ поприщѣ, гдѣ дѣло идетъ не о заработкѣ, а просто о полезномъ употребленіи денегъ, не о вѣчномъ, самоотверженномъ трудѣ, а просто о нѣсколькихъ часахъ труда въ теченіи дня, вы останетесь съ однимъ желаніемъ добра, и можетъ быть слава Богу, потому что, взявшись за дѣло и передавъ его въ руки наемныхъ управляющихъ, вы только открыли бы новый путь для воровъ. А это случилось бы непремѣнно, вы можете бросить нищему лишній грошъ, вы и бросаете его, а работать для нищаго ни за что не станете. Вѣдь вамъ не подводитъ желудка отъ голода ближняго, вы не чувствуете боли по случаю его отмороженныхъ ногъ, вы не теряете зрѣнія отъ сорокалѣтняго шитья бѣдной бѣлошвейки.

— Я! я! отчего же это только я не страдаю, а вы страдаете страданьями ближняго? раздражилась Катерина Ивановна.

— Да потому, что они на моей собственной спинѣ отозвались, просто и тихо отвѣтилъ Бурнаковъ. — Когда я поголодалъ, поработалъ, проползъ по грязи до нѣкотораго довольства, такъ и узналъ, что значатъ слова: голодъ, работа и грязь… Каждому, Катерина Ивановна, приходится играть на жизненномъ театрѣ свою роль и, повѣрьте, что горничная въ роли герцогини также будетъ смѣшна, какъ герцогиня въ роли горничной. Поймите, что тутъ все дѣло зависитъ не отъ различія сословій, не отъ степени ума, а просто отъ случая, отъ воспитанія, отъ различныхъ впечатлѣній, подъ вліяніемъ которыхъ воспитывались вы и я.. Вы, можетъ быть, скажете, что хорошо было бы, еслибы не было ни горничныхъ, ни герцогинь, а были бы просто люди… Но объ этомъ я могу не говорить съ вами. Лично вамъ разрѣшеніе этого вопроса не принесетъ пользы…

Катерина Ивановна молчала. Бурнаковъ неторопливо ушелъ въ комнату ея брата.

— Прекрасно сдѣлали, что пришли, сказалъ какъ-то особенно егозившій и конфузившійся въ этотъ день Иванъ Ивановичъ при появленіи въ его кабинетѣ Бурнакова. — Мнѣ нужно было посовѣтоваться съ вами на счетъ одной статьи.

Бурнаковъ пристально посмотрѣлъ на Яценко и, ничего не отвѣчая на его слова, спросилъ твердымъ голосомъ:

— Это ваша сестра просила васъ пригласить меня сегодня сюда?

Иванъ Ивановичъ покраснѣлъ до ушей и отвернулся въ сторону. Хитрить и лгать было невозможно.

— Да, тихо проговорилъ онъ.

— Понимаете ли вы, что вы дѣлаете, я не говорю о себѣ, но съ нею? еще пристальнѣе, еще тверже посмотрѣлъ Бурнаковъ на Яценко. — Понимаете ли вы, что вы помогаете ей гибнуть?!

— Да вы любите ее? обернулся Иванъ Ивановичъ къ Бурнакову съ вопросомъ.

— Да, люблю, твердо отвѣтилъ тотъ. Ну, чтожь изъ этого? Мало ли, кого могу я любить…

Настало нѣсколько минутъ молчанія. Иванъ Ивановичъ пріискивалъ какихъ-то успокоительныхъ и обнадеживающихъ фразъ въ своемъ слабомъ умѣ, но въ немъ не находилось ничего, кромѣ хаоса страшныхъ мыслей и картинъ:

— Какое безъисходное положеніе! вырвалось восклицаніе у хозяина.

— Объ этомъ надо было подумать прежде, безжалостно отвѣтилъ Бурнаковъ. — Вы видѣли, что я избѣгалъ разговоровъ съ нею, что я старался, иногда кривя душою, показать ей въ черномъ свѣтѣ ея будущность, ту будущность, о которой она мечтала, а не ту, которую ей подготовила судьба и съ которой она должна примириться. Ей тяжело жить такъ, какъ она живетъ теперь, но вѣдь тутъ, по крайней мѣрѣ, есть хлѣбъ, довольство, даже богатство, а если она могла бы найти какія либо причины къ разводу съ мужемъ и выйти за меня, — что по моему мнѣнію это просто невозможно, — это ей было бы еще тяжелѣе, мы были бы нищими…

— Отчего же нищими? Отчего же невозможно? возразилъ Иванъ Ивановичъ и увлекся какими-то смутными, дѣтски-капризными надеждами. — Вы, Бурнаковъ, вотъ теперь даете даромъ ежедневные уроки въ разныхъ школахъ, убиваете безвозмездно время на обученіе бѣдныхъ дѣтей, — но если бы вы сошлись съ сестрою, вы могли бы оставить эти занятія и учить за деньги, выгодные уроки явятся.

— То есть для своего и для ея счастія я долженъ пожертвовать счастіемъ десятковъ людей? спросилъ Бурнаковъ.

— Зачѣмъ жертвовать этимъ, возразилъ Яценко. — Но мы общими силами замѣнили бы васъ, чтобы ваши ученики не потеряли возможности обучаться даромъ.

— Вы думаете, что у васъ и у моихъ друзей нашлось бы на это время? спросилъ Бурнаковъ

— Конечно. Что значитъ для каждаго изъ насъ пожертвовать на это два, три часа въ недѣлю?

— Зачѣмъ же вы не употребляете эти два, три часа на доброе дѣло и теперь? Или вы думаете, что въ Петербургѣ только мои ученики нуждаются въ безплатномъ обученіи? Кромѣ того вы понимаете, что если одинъ дли личнаго счастья броситъ честное дѣло, то и другой и третій оставятъ его тоже.

— Что вы это Мальтуса, что ли, оправдываете? запрещаете бѣднякамъ наслаждаться семейнымъ счастьемъ? разсердился Яценко.

— Правила Мальтуса безчеловѣчны, какъ правила. Но если никто изъ насъ не станетъ жертвовать собою, то едва ли дѣло пойдетъ впередъ. Это, впрочемъ, и жертвой нельзя назвать. Если бы я бросилъ ту работу, которую считаю полезной и честной, то вѣдь я не былъ бы счастливъ. Вы знаете, что было бы, если бы я сошелся съ вашей сестрой, если ужь вы непремѣнно хотите считать возможнымъ это дѣло? Оба мы не обезпечены, придется намъ терпѣть нужду; трудиться она еще не умѣетъ, можетъ быть, она и полюбила-то меня только потому, что ваша жена и вы, главнымъ образомъ, рисовали меня передъ нею какимъ-то героемъ. Вы знаете, что я далеко не герой Она даже не замѣтитъ въ моей дѣятельности ничего особеннаго, когда увидитъ, что я также, какъ и другіе, бѣгаю по урокамъ за какой нибудь рубль. Можетъ быть, за минутной вспышкой послѣдуетъ разочарованіе.

— Ну вѣдь волка бояться, такъ и въ лѣсъ не ходить, воскликнулъ Иванъ Ивановичъ, не раздумывая серьезно о дѣлѣ и только предаваясь своимъ мечтамъ. — Этакъ ни на комъ жениться нельзя.

— Вотъ то-то и есть — въ этомъ случаѣ вы страшно ошибаетесь. И это-то обстоятельство болѣе всего заставляетъ меня теперь объясняться съ вами по поводу вашего необдуманнаго поведенія въ отношеніи вашей сестры.

Яценко наклонилъ голову и сталъ упорно разсматривать какую-то бумагу, но сознаться, что всѣ его планы на счетъ союза его сестры и Бурнакова нелѣпы, не могъ даже передъ собою и въ душѣ обвинялъ своего друга за сухость сердца.

— Вы говорите, что, вѣчно боясь ошибиться, никому и жениться нельзя, продолжалъ Бурнаковъ. — Но боялись ли вы ошибиться въ своей женѣ? Боялись ли вы, что она броситъ васъ черезъ годъ? Скажите же мнѣ, могъ ли бы и я не сомнѣваться за Катерину Ивановну, если бы она даже была свободною, если бы мы могли стоять другъ передъ другомъ, какъ женихъ и невѣста?

Иванъ Ивановичъ молчалъ. Бурнаковъ тихо ходилъ по комнатѣ. Его лицо было блѣдно.

— Что же дѣлать? спросилъ наконецъ Яценко.

— Дѣлайте все, что можетъ замарать меня въ ея глазахъ, холодно отвѣтилъ Бурнаковъ.

— То есть пускай гибнетъ человѣкъ, лишь бы идея была спасена! воскликнулъ Яценко.

— Чтожь, если бы и такъ? спросилъ Бурнаковъ. — Скажу даже больше: пусть гибнутъ люди, но только бы спасались идеи!.. Но вы ошибаетесь въ одномъ. Вы хотите сказать, что я гублю хорошаго человѣка ради торжества какой-то идеи, что этотъ человѣкъ могъ бы самъ помогать утвержденію честныхъ идей въ обществѣ… Это неправда. Если Катерина Ивановна хорошій человѣкъ, если она искренно ненавидитъ свою жизнь за ея мерзости, а не за отсутствіе въ этой жизни моего смазливаго лица, — то она выйдетъ на дорогу и безъ моей помощи, будетъ полезна и на томъ мѣстѣ, гдѣ она находится теперь. Моя помощь тутъ принесетъ только вредъ, тутъ будетъ не развитіе, а наслажденіе минутами любви… Богъ съ ней съ любовью, теперь не такое время…

Отъ Бурнакова вѣяло холодомъ. На его лицѣ не было и признака того, что онъ испытываетъ мучительную боль. Иванъ Ивановичъ посмотрѣлъ на него и съ непріязненнымъ чувствомъ произнесъ:

— Вы говорите правду, но сестру вы не любите.

— Можетъ быть, отвѣтилъ Бурнаковъ и, холодно пожавъ руку Яценко, вышелъ. Между этими людьми открылась пропасть. Еще за часъ они стояли дружно на одномъ берегу, теперь они были уже на разныхъ берегахъ! Яценко озлобленно думалъ: «Что же будетъ, если каждый изъ насъ такого гражданина будетъ разыгрывать? Все въ жертву идеѣ, дѣлу, и какое это дѣло, удастся ли что нибудь сдѣлать на пользу ближнимъ, и большая потеря для дѣла, если убудетъ однимъ человѣкомъ!…» Бурнаковъ не предавался никакимъ думамъ и мечтамъ, но по видимому совершенно спокойно проработалъ вечеръ и часовъ въ десять пошелъ къ Семенову, Семеновъ попался ему въ воротахъ своего дома.

— Куда ты? спросилъ Бурнаковъ.

— Въ тракторъ, отвѣтилъ Семеновъ. — Деньжонки получилъ.

— Выпить захотѣлось?

— Да.

— Ну, пойдемъ вмѣстѣ.

Семеновъ посмотрѣлъ на Бурнакова и удивился.

— Что ты пить будешь? спросилъ онъ.

— Рюмку выпью, отвѣтилъ Бурнаковъ. — Да я не за тѣмъ иду, а просто съ тобой хочется добыть, чтобъ одному дома не оставаться.

— Ну, такъ знаешь ли что? сказалъ Семеновъ. Тамъ я вѣдь пьянъ напьюсь, а мы лучше домой пойдемъ, тамъ братишка сидитъ и втроемъ проведемъ время. Оно тебѣ веселѣе будетъ. Но хорошъ ты, парень, сегодня.

Бурнаковъ дѣйствительно былъ нехорошъ въ этотъ вечеръ. Онъ осунулся и былъ желтъ; эти перемѣны случаются съ нервными людьми совершенно внезапно.

VII.

Бѣда не приходитъ одна. Это изреченіе вполнѣ справедливо. Каждый человѣкъ, который съ любовью слѣдилъ зоркимъ взоромъ за жизнью своихъ ближнихъ, знаетъ, что въ жизни людей повторяются періоды, когда одна бѣда ведетъ за собою сотни другихъ несчастій. Какой нибудь бѣднякъ лишится мѣста, терпитъ нужду, а тутъ-то и явятся молчавшіе до этой поры кредиторы-мучители, жена не вынесетъ лишеній и сляжетъ въ постель, безъ ея материнскаго глаза захвораетъ ребенокъ, болѣзнь кончится его смертью; лекарства, потеря сына, похороны, уплата долговъ и новые долги, все это идетъ одно за другимъ, и человѣкъ начинаетъ терять голову; въ эти минуты всего легче сдѣлаться пьяницей или самоубійцей. Такое время настало для Катерины Ивановны. Она отказалась отъ знакомства съ Баумгрилле. Это вызвало разрывъ съ мужемъ и стремленіе сойтись для совѣщаній съ лучшимъ изъ видѣнныхъ ею людей. Но поклоненіе какой бы-то-ни было молодой личности со стороны другой такой же молодой личности близко граничитъ съ любовью, — и вотъ Катерина Ивановна со страхомъ, съ замираніемъ въ сердцѣ почувствовала, что она любитъ Бурнакова, что она впервые понимаетъ, что такое любовь. Страданіямъ не было конца. Послѣ каждой новой сцены съ мужемъ молодая женщина стремилась свидѣться съ Бурнаковымъ, но онъ не являлся: то говорили, что онъ нездоровъ, то разсказывали, что онъ занятъ, и молодая женщина проводила безсонныя ночи, размышляя, какъ бы устроить свою судьбу, нерѣдко она сознавалась себѣ, что Бурнаковъ не можетъ сойтись съ нею и тогда еще страшнѣе казалось ей будущее. Что дѣлать? Переживая дни одиночества, не являясь въ обществѣ, она часто боялась за свой умъ. Дѣйствительно, если не умъ, то здоровье могло бы не выдержать мученій этихъ дней, но въ такіе дни нерѣдко являются на выручку совершенно постороннія обстоятельства, отвлекающія человѣка отъ его idée fixe и дающія ему возможнось забыться и успокоиться. Такъ было спасено и здоровье Катерины Ивановны. Старуха, мать Виктора Владиміровича, какъ знаетъ читатель, жаловалась постоянно на болѣзнь ногъ, но не ноги, а старость, сидячая жизнь, да любовь плотно покушать грозили опасностью ея жизни. Въ одинъ прекрасный день старуха слегла въ постель. Болѣзнь тянулась долго, докторъ прописывалъ лекарства, запрещалъ ѣсть кислое и соленое, старуха лекарства выливала по большей части прочь, а кислое и соленое ѣла въ избыткѣ. При такой системѣ леченія, противъ всякаго ожиданія, болѣзнь сдѣлалась неизлѣчимой. Какъ ни странно было это обстоятельство, но пришлось помириться съ нимъ и позвать священника… Катерина Ивановна не чувствовала ни любви, ни отвращенія къ старухѣ и глядѣла на нее, какъ на необходимую мебель. Въ послѣднія минуты жизни этой лишней спицы въ колесницѣ ближнихъ, молодая женщина ухаживала за нею; и чѣмъ опаснѣе становилась болѣзнь, тѣмъ болѣе успокоивалась Катерина Ивановна относительно своихъ думъ, она отдалась заботамъ о другомъ существѣ и забыла на время себя.

— Витя, на счетъ похоронъ не заботься, съ одышкой говорила старуха сыну. — Я всѣмъ распорядилась. Я, ты знаешь, управляла у батюшки конторой…

Старуха смолкла на минуту, словно боясь, что сынъ запретитъ ей говорить объ управленіи конторой, но сынъ молчалъ и слушалъ.

— Ну, и привыкла дѣло дѣлать, не безпокоить другихъ, продолжала старуха прерывающимся голосомъ. — Только вотъ въ послѣдніе то годы я у тебя, голубчика моего, на шеѣ сидѣла, ноги меня сгубили, дѣла дѣлать не могла… А то я всѣмъ распорядилась. — Старуха снова замолчала, ея лицо сдѣлалось какимъ-то сѣрымъ, глаза потухли, только по губамъ пробѣгала какая-то неясная улыбка, видно было, что въ головѣ умирающей еще вертятся какія-то утѣшительныя мысли.

— Бывало архимандритъ-то Ѳеодосій, хи, хи, хи, вдругъ засмѣялась старуха какимъ-то дѣтскимъ смѣхомъ и слабо махнула рукой, не договоривъ своей мысли, озарившей ея закатъ какимъ-то успокоительнымъ свѣтомъ. Такъ иногда заходящее за облаками солнце лѣтняго дня вдругъ прорвется какимъ-то одинокимъ лучомъ сквозь тучи и, прежде чѣмъ вы успѣете уловить этотъ лучъ, померкнетъ, — день конченъ…

Викторъ Владиміровичъ еще слушалъ, еще ждалъ чего-то, но продолженія рѣчи не было, передъ сыномъ лежалъ трупъ матери-старухи, а около глазъ ея бродили мухи…

— Надо распорядиться, встрепенулся Доброво, осѣняясь крестнымъ знаменемъ, — гдѣ ключи?

Катерина Ивановна задумчиво смотрѣла на трупъ и не слыхала вопроса. Доброво пожалъ плечами и обратился къ горничной:

— Ключи отъ сундука и комодовъ гдѣ?

— Подъ подушкой у барыни, отвѣтила горничная.

— Подайте же ихъ сюда, обратился онъ къ женѣ.

— Что? очнулась она.

— Ключи отъ сундука и комодовъ.

— Ихъ у меня нѣтъ.

— Да вѣдь она же говоритъ, что они у васъ подъ подушкой, указалъ Доброво на горничную'.

— Не у нихъ-съ, вмѣшалась — горничная, — а вотъ у барыни, указала она глазами на мертвое тѣло.

Доброво смутился. Онъ никакъ не думалъ, чтобы трупъ могъ быть барыней. Горничная подала ему ключи. Пришли женщины для обмыванія. Катерина Ивановна не трогалась съ мѣста. Передъ ея глазами впервые умеръ человѣкъ. Какъ это просто. И между тѣмъ какая это роковая минута! Трупъ одѣли и вынесли въ другую комнату на сдвинутые столы, покрытые простыней. Викторъ Владиміроличъ остался одинъ въ комнатѣ и открылъ сундукъ. Тамъ лежало пожелтѣвшее отъ времени бѣлое атласное платье, пожелтѣвшій бѣлый блондовый вуаль, сшитый въ видѣ савана, и по ненадеванной, но тоже пожелтѣвшей парѣ каждой изъ принадлежностей женскаго бѣлья. Около этихъ вещей лежалъ пакетъ съ надписью: «деньги на мои похороны.» Въ пакетѣ лежали ветхія ассигнаціи и роспись, гдѣ значилось, сколько дать попу, читальщику и гробовщику, да было прибавлено: «а хоронить меня въ подъ венешномъ платье и белье есть.»

Викторъ Владиміровичъ сидѣлъ и читалъ эти безграмотныя строки, а минуты бѣжали за минутами и пробѣжало ихъ много…

— Что же это такое? Насмѣшка? Глупость?

— Надо послать за читальщикомъ, распорядиться всѣмъ, сказала Катерина Ивановна, войдя въ комнату.

— Да-съ, злобно откликнулся онъ. — Надо, Надо, вездѣ, гдѣ что нибудь надо, тамъ будь я, тамъ вы въ сторонѣ. Самъ бы сентиментальничать, изъ комнаты въ комнату ходить, картинками любоваться! Погодите, скоро не придется сложа руки сидѣть, нищею будете!…

Катерина Ивановна съ нѣмымъ изумленіемъ глядѣла на мужа; онъ былъ зеленъ.

— Что это? спросила какъ-то безсознательно Катерина Ивановна, увидавъ приведенныя въ безпорядокъ блонды и атласъ, лежавшіе въ сундукѣ.

— Что вы ослѣпли развѣ? злобно проговорилъ Викторъ Владиміровичъ. — Саванъ!

Катерина Ивановна испугалась тона, которымъ произнеслось это слово: саванъ! Она поняла все, хотя Викторъ Владиміровичъ не объяснилъ ничего и даже злился потомъ на себя и за тѣ немногія слова, которыя вырвались у него въ пылу негодованія. Онъ сердился бы на себя еще болѣе за нихъ, если бы зналъ, что его жена, до часу ночи, ходила по своей комнатѣ, и все думала только объ этихъ немногихъ словахъ, высказанныхъ имъ.

— И этотъ человѣкъ мой мужъ, и для этого-то человѣка я должна жить! воскликнула вслухъ Катерина Ивановна и въ горькомъ раздумьи качала головой!…

Кончились похороны, прошло еще нѣсколько дней, прошло еще нѣсколько тяжелыхъ, безобразныхъ сценъ между мужемъ и женою.

— Мы скоро будемъ нищими, говорилъ, между прочимъ, Викторъ Владиміровичъ женѣ. — Для кого я раззорялся, входилъ въ долги? Для васъ. Вамъ хотѣлось танцовать на балѣ, вамъ нужны были ложи въ театрѣ, вы ласкали меня, выпрашивая обновки. Вы не думали тогда, изъ какихъ средствъ это дѣлается. Я зналъ правду, я зналъ, что я дѣлаю долги, но я думалъ, что мнѣ повезетъ по службѣ, какъ везло всегда прежде, везло бы и теперь, я расквитался бы съ кредиторами. Долгъ не безчестье, должая и надѣясь отдать, я былъ чистъ. Но вы порвали связи мои съ людьми, вы озлобили этихъ людей противъ меня, и они подставляютъ мнѣ ноги. Шли бы въ монастырь, если не умѣете жить съ людьми, свѣтъ — не Аркадія! Говорю вамъ: шли бы въ монастырь.

Катерина Ивановна молчала… Тяжелые дни продолжались. Тупая боль давила грудь. Умъ требовалъ отдыха. Оставаться въ этомъ положеніи было невозможно. Это сознавала молодая женщина вполнѣ, и въ одинъ изъ самыхъ мучительныхъ вечеровъ рѣшилась на что-то…

Будуаръ Катерины Ивановны былъ погруженъ въ фантастическій полусвѣтъ. Въ каминѣ догорали красноватымъ пламенемъ остатки дровъ, на письменномъ роскошномъ столѣ горѣла лампа съ матовымъ шаромъ, на полу рисовались затѣйливые узоры тропическихъ растеній, окружавшихъ этотъ столъ, тяжелыя драпри у окопъ и дверей широкими складками опускались до полу, и придавали богатой комнатѣ какой-то мрачный видъ. Казалось, что онѣ повѣшены въ этой дорогой тюрьмѣ, чтобы ловче скрывать шпіоновъ. Катерина Ивановна сидѣла у стола и писала письмо. Писанье продолжалось около часа, но временамъ встревоженная женщина съ болѣзненнымъ выраженіемъ сжимала руками свою пылавшую голову, иногда поспѣшно отирала слезу, набѣжавшую на глаза, или боязливо прислушивалась къ звуку шаговъ въ сосѣдней комнатѣ, прятала подъ книгу письмо и дѣлала видъ, что она читаетъ, и чрезъ нѣсколько минутъ, убѣдившись, что по той комнатѣ безцѣльно бродилъ кто нибудь изъ домашнихъ соглядатаевъ-лакеевъ и горничныхъ, снова принималась писать. Наконецъ письмо было окончено; она торопливо начала перечитывать его, перебѣгая глазами нѣкоторыя строки и пропуская другія. «Я знаю, читала она отрывки письма, что вамъ нѣтъ разсчета взять меня къ себѣ, но ради Бога, нѣтъ! ради моей любви къ вамъ, спасите меня, я гибну!.. Можетъ быть, я не стою спасенья, я сама никого никогда не спасала, но развѣ я виновата, что меня не учили спасать ближнихъ и заботиться о нихъ?.. Развѣ возможно, чтобы обрекали гибели и казнили человѣка только за то, что его не научили быть полезнымъ?. Вѣдь это невозможно! Вы не таковы, я знаю, хоть вы и скрываете это, что вы добрый, мягкій человѣкъ, готовый жертвовать и жертвующій собою для ближнихъ, что подъ внѣшнею суровостью и сухостью въ васъ таится нѣжное сердце. Спасите же ту, которая васъ любитъ болѣе всего на свѣтѣ… Я не требую отъ васъ ничего, я буду для васъ всѣмъ, чѣмъ вы мнѣ велите быть, только избавьте меня отъ настоящей жизни. Охъ, какъ мнѣ тяжело, если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело! Поймите, что я вѣдь молода еще!» Катерина Ивановна разгоралась все болѣе и болѣе, перечитывая эти строки и ей казалось, что она не высказала того, что нужно было высказать, новыя мольбы, новыя мысли тѣснились въ голову, вихремъ крутились въ ней, жгли ея мозгъ. «Нѣтъ, нѣтъ, это не то!» воскликнула она и, скомкавъ письмо, бросила его въ каминъ. — «Я должна его видѣть, должна говорить съ нимъ. Господи! помоги мнѣ». Она подошла къ углу, гдѣ висѣлъ едва замѣтный днемъ, а теперь совсѣмъ скрывшійся во мракѣ образокъ Спасителя и, бросившись на колѣни, припала лицомъ къ ковру. Бѣдная, она не знала, о чемъ она молилась, да и не молитвы были ей нужны въ сущности, а просто возможность у чьихъ нибудь ногъ выплакать свою душу, и если бы въ эту минуту явился тотъ неизвѣстный, къ кому она писала, то она прильнула бы къ его ногамъ и у нихъ, можетъ быть, вымолила бы себѣ спасенье… Навѣрно вымолила бы! Бываютъ минуты, когда ни одинъ человѣкъ не устоитъ передъ голосомъ, кричащимъ у его ногъ: спаси, — и, губя самого себя, свое любимое дѣло, цѣлый кружокъ людей, не видя ничего кругомъ, бросится онъ на помощь погибающему. Въ такія минуты изъ людей дѣлаются герои… Ну, а что въ будущемъ у героевъ?…

VIII.

Бурнаковъ задумчиво ходилъ но своей бѣдно убранной комнатѣ скорой походкой и изрѣдка разминалъ лѣвой рукой правую, затекшую отъ четырехчасоваго безостановочнаго писанья. Его лицо, по обыкновенію, было строго, серьезно и даже сурово, губы изрѣдка шевелились, брови сжимались, нервы но видимому не устояли подъ ударами горькой жизни и разстроились. Проходя мимо заваленнаго книгами стола, онъ мелькомъ взглядывалъ на исписанную бумагу, какъ будто напряженно стараясь не упустить изъ памяти ни одной написанной тамъ буквы. Видно было, что какъ только его рука будетъ въ состояніи держать перо, такъ тотчасъ же примется снова за работу, Такъ прошло съ полчаса. Вдругъ у дверей комнаты послышался робкій стукъ. Бурнаковъ нахмурилъ брови и пригласилъ несвоевременнаго посѣтителя войдти. Дверь отво.риласъ. Бурнаковъ отшатнулся назадъ, точно передъ нимъ стояло привидѣніе.

— Извините, можетъ быть я поступила опрометчиво, но мнѣ нужно было видѣть васъ, поговорить съ вами, произнесъ прерывающійся, смущенный голосъ.

— Что вамъ угодно? спросилъ Бурнаковъ, овладѣвъ въ минуту собою.

Ни онъ, ни Катерина Ивановна, такъ какъ это была она, не думали здороваться, такъ странно было для обоихъ это свиданіе.

— Позвольте мнѣ присѣсть.

Катерина Ивановна поискала глазами мѣста. Въ комнатѣ былъ только одинъ стулъ, стоявшій у письменнаго стола, и кровать, стоявшая въ углу. Бурнаковъ молча подвинулъ стулъ и прислонился къ стѣнѣ.

— Я, кажется, не во время пришла, вы работали… Можетъ быть, въ другое время… въ смущеніи начала она и не кончила.

Бурнаковъ кусалъ ногти и изъ подлобья смотрѣлъ на нее. Выраженіе муки придавало еще болѣе прелести ея лицу.

— Я все не то говорю! съ мучительной улыбкой заговорила она снова. — Вѣдь вы и всегда работаете, васъ не застанешь безъ дѣла, ни разу не видѣла я васъ, чтобы вы не торопились къ работѣ…

Лицо Бурнакова передернулось отъ нетерпѣнья, но говорить онъ не могъ, словно боялся чего-то. Выраженіе нетерпѣнья не ускользнуло отъ Катерины Ивановны и немного раздражило ея измученную душу.

— Извините, сказала она съ своей обычной невольной ироніей, отзывавшейся болью, — я, можетъ быть, отнимаю у міра нѣсколько геніальныхъ страницъ, но простите эгоистку, ей нужна ваша помощь.

Бурнаковъ вспыхнулъ.

— Не знаю, что вы отнимаете у міра, но у меня вы отнимаете часть поденнаго заработка безъ всякой пользы для себя, сухо произнесъ онъ.

Эти слова были холодною водою для Катерины Ивановны, она какъ бы очнулась отъ тяжелаго сна и вдругъ вспомнила и то, зачѣмъ пришла, и то, что нужно говорить,

— Я такъ давно не видала васъ, въ это время я пережила то, чего не переживала во всю жизнь. Мое существо разбито, у меня здороваго мѣста нѣтъ. Мнѣ нужны ваши совѣты, ваша помощь.

Бурнакову почему-то пришло въ голову, что мужъ Катерины Ивановны попался подъ судъ. Выраженіе смутной радости скользнуло по его лицу.

— Съ вашимъ мужемъ что нибудь сдѣлалось? торопливо спросилъ онъ.

— Нѣтъ. Что можетъ сдѣлаться съ подобными людьми! съ отвращеніемъ и ненавистью воскликнула она.

— Такъ чтоже?

Катерина Ивановна начала съ жаромъ передавать всю исторію своей семейной жизни, своихъ разочарованій, своего неумѣнья вы идти безъ чужой помощи изъ настоящаго положенія. Ея рѣчь была желчною, горькою, въ ней слышалась не шуточная раздражительность капризнаго ребенка, но горькая ненависть женщины, сознавшей гнусность своего безполезнаго существованія, ведущаго къ гибели. Лицо молодой женщины было еще прекраснѣе, чѣмъ оно было всегда, оно горѣло, глаза сверкали и въ нихъ было что-то не молящее, но повелительное, строптивое, требующее отвѣта.

— Да, вы стоите на засоренной дорогѣ, произнесъ Бурлаковъ.

— Но развѣ я виновата? перебила его Катерина Ивановна.

— Ктожь васъ обвиняетъ? Тутъ виноваты случай и другіе люди. Но вамъ отъ этого не легче.

— Гдѣ же исходъ?

— Исходъ, задумчиво началъ Бурпаковъ, обдумывая что-то.

— Да, да, исходъ! быстро перебила Катерина Ивановна. — Мнѣ невыносима эта жизнь. Я чувствую, что можно жить иначе. Мнѣ стыдно рядиться въ эти тряпки, купленныя въ долгъ, мнѣ отвратительно жить съ моимъ мужемъ, котораго я презираю, какъ презираютъ его честные люди въ его кружкѣ, мнѣ больно… Катерина Ивановна замолчала на минуту, потомъ почти шепотомъ произнесла: — Мнѣ больно, что и подобные вамъ люди смотрятъ на меня съ презрѣніемъ.

— Кто вамъ сказалъ, что я васъ презираю? вырвалось у Бурнакова невольное восклицаніе.

— Ну да, я не такъ выразилась, — вы смотрите на меня съ состраданіемъ… Послушайте, что тутъ хитрить, меня рѣжетъ по сердцу это состраданіе, я васъ…

Бурнаковъ не далъ ей докончить фразу. Онъ, кажется, угадалъ недосказанное слово и испугался его. Онъ тихо отодвинулся отъ стѣны, пожалъ руку Катерины Ивановны и началъ серьезнымъ голосомъ.

— Я все знаю, ваше положеніе скверно, но чѣмъ же я могу помочь вамъ, кромѣ своего состраданія? Вы попали подъ колесо переходнаго времени, оно раздавило ваши кости, измучило вашъ умъ, оставивъ вамъ жизнь… Чѣмъ же тутъ пособить? Поѣзжайте года на два въ деревню, поживите тамъ, отдохните, попробуйте поучить крестьянскихъ дѣтей, привыкните къ этому труду…

Видно было, что Бурнаковъ говорилъ не то, что думалъ, и хотѣлъ этими, навернувшимися на языкъ, совѣтами хоть на минуту успокоить Катерину Ивановну. Она поняла это.

— Нѣтъ, это не то! Ради моей любви къ вамъ укажите мнѣ полный исходъ изъ этого положенія, я еще хочу жить, понимаете ли вы, что я хочу теперь жить честно, счастливо жить! Взгляните, я такъ молода, можетъ быть, я и здѣсь привыкну къ труду, привыкну къ лишеніямъ! — Изъ глазъ Катерины Ивановны брызнули слезы.

Бурнаковъ вздрогнулъ и снова прислонился къ стѣнѣ, точно желая найдти опору и подальше уйдти отъ этой цвѣтущей молодостью и красотой женщины.

— Нѣтъ, Катерина Ивановна, грустно началъ онъ, — скоро сказка сказывается, по не скоро дѣло дѣлается. Я человѣкъ простой, грубый, но не учился красно говорить и потому мое слово рѣзко. Вы меня любите, но это ни къ чему не ведетъ, это не научитъ васъ ни въ недѣлю, ни въ мѣсяцъ, ни въ годъ заработывать насущный хлѣбъ, а я едва могу прокормить себя и своихъ родныхъ.

— Такъ я ошиблась, вы мнѣ никогда не сочувствовали! сжимая брови, произнесла Катерина Ивановна. — Вы боитесь, что я отниму лишній кусокъ хлѣба у васъ и у вашихъ родныхъ.

— Боюсь, отвѣтилъ Бурлаковъ. — Мы не дѣти и не въ воздушныхъ замкахъ живемъ. Будемте судить хладнокровно и твердо.

Бурлаковъ, сказавъ это, пріостановился: у него захватывало дыханье и губы были сини.

— Вы ненавидите свое положеніе, но въ тоже время вы хотите вырваться изъ него только чрезъ меня, продолжалъ онъ удушливымъ голосомъ. — Значитъ вы любите меня, и любовь ко мнѣ играетъ главную роль въ вашей рѣшимости. Вы видите какую-то возможность жить со мною. Теперь остается рѣшить, что сильнѣе подталкиваетъ васъ на другой путь: ненависть ли ваша къ образу вашей жизни или любовь ко мнѣ. Если ненависть къ жизни не по состоянію, къ праздности, къ близкимъ отношеніямъ съ Баумгрилле, то вы и безъ моей помощи выйдете изъ этой борьбы. Если же васъ толкаетъ изъ дома мужа главнымъ образомъ любовь ко мнѣ, то вы не вынесете жизни со мною.

Бурнаковъ оперся рукой о столъ, его колѣни подгибались.

— Да, вы не вынесете этой жизни, продолжалъ онъ. — Нужды вы не видали и не знаете, что она значитъ. Вы молоды, вы вѣрите въ свои силы, но вѣрьте мнѣ, Катерина Ивановна, съ нуждой бороться у васъ, можетъ быть, не станетъ силъ. Къ ней надо привыкнуть съ пеленъ, подъ ея ударами нужно окрѣпнуть съ дѣтства, чтобы имѣть возможность переносить ее потомъ. Передъ ней не устоитъ свѣжая, незнакомая съ ней сила, подъ ея ударами эта сила сломится и скажетъ: лучше подлость, лучше безчестье, чѣмъ нужда.

Бурнаковъ махнулъ рукой.

— Не даромъ я толкался но свѣту, я это все знаю, я сильнѣе васъ, а и мнѣ приходилось падать, произнесъ онъ безнадежно — Взгляните же, какъ я живу, что встрѣтило бы васъ у меня, если бы мы, наперекоръ всему и всѣмъ, вздумали сдѣлать необдуманный, глупый шагъ къ сближенію. Вы сказали, что я боюсь лишить своихъ родныхъ лишняго куска хлѣба, но знаете ли вы, что у нихъ нѣтъ лишнихъ кусковъ хлѣба. Я долженъ, между тѣмъ, кормить ихъ; общество не обязано заботиться о нихъ, оно и не заботится, у него и безъ нихъ слишкомъ много нищихъ, а у васъ есть покуда кусокъ хлѣба; отнимая его у васъ и не имѣя возможности накормить васъ, я сдѣлалъ бы подлость, доставилъ бы обществу заботу о лишнемъ бѣднякѣ: вы ѣли бы кусокъ которой нибудь изъ моихъ сестеръ, и она пошла бы по міру….

— Боже мой, Боже мой! воскликнула Катерина Ивановна, не замѣчая выраженія лица Бурнакова. — Думала ли я, что можно такъ разсчитывать, когда насъ просятъ о спасеньи. Вы бросаете женщину на гибель изъ боязни, что, можетъ бытъ, кому нибудь не достанетъ отъ этого куска хлѣба.

— Да-съ, изъ боязни, что не достанетъ куска хлѣба, что этотъ кусокъ придется воровать у другихъ людей, неповинныхъ въ томъ, что я вздумалъ потѣшить себя любовью, пороскошничать!

— Вамъ тѣшить себя лхобовью? Ха, ха, ха, рыдающимъ голосомъ засмѣялась Катерина Ивановна. — Вы не понимаете, что значитъ любовь. По вашему, по новому, это волненье въ крови, каплями разными можно отъ нея вылечиться, какъ говорила моя невѣстка…. Оттого-то вы и играете сердцами женщинъ, увлекаете ихъ блестящими фразами, своей холодной честностью, своими….

Глаза Бурнакова сверкнули гнѣвомъ, онъ вдругъ очнулся, такъ что Катерина Ивановна отшатнулась отъ него въ испугѣ.

— Вы лжете! крикнулъ онъ, не владѣя собою. — Ни съ вами, ни съ одной женщиной вашего закала я не искалъ сближеній, никому никогда не говорилъ блестящихъ фразъ. Я поступаю такъ, чтобы мнѣ не въ чемъ было раскаиваться. Припомните все наше знакомство, я ни разу не подалъ вамъ надежды ни на что, ни на нашъ союзъ, ни на возможность для васъ какой нибудь другой жизни. Что создало ваше воображеніе, въ томъ я не виноватъ. Скажите, чего вамъ нужно отъ меня, сударыня?

Катерина Ивановна не вынесла этого тона и зарыдала.

— Другъ мой, другъ мой, простите меня! Я слабая женщина. Я сама не знаю, что я говорю. Поймите въ какомъ я положеніи. Дайте мнѣ совѣтъ, что мнѣ дѣлать, укажите мнѣ исходъ изъ моего положенія.

Катерина Ивановна схватила руку Бурнакова и, прежде чѣмъ онъ опомнился, прильнула къ ней горячими губами. Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, хотѣлъ было коснуться до нея рукою, но вдругъ отшатнулся и опустилъ голову.

— Для васъ нѣтъ исхода! глухо прошепталъ онъ, и отворотился въ сторону, чтобы скрыть свое лицо.

А. Михайловъ.

"Дѣло", № 12, 1867

В столице (Шеллер)/Дело 1867 (ДО)

ВЪ СТОЛИЦѢ. (ОТРЫВКИ ИЗЪ ПОВѢСТИ).

1.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

ВЪ СТОЛИЦѢ.
(ОТРЫВКИ ИЗЪ ПОВѢСТИ).