В степях (Сенкевич)/ДО

В степях
авторъ Генрик Сенкевич, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: польскій, опубл.: 1879. — Источникъ: az.lib.ru

ВЪ СТЕѢПЯХЪ.

РАЗСКАЗЪ
ГЕНРИХА СЕНКЕВИЧА.

Во время моего пребыванія въ Калифорніи, я однажды собрался съ моимъ другомъ, капитаномъ Р., въ гости къ нашему земляку И., жившему въ пустынныхъ горахъ Санта-Лючія. Однако, мы не застали его дома, и намъ пришлось просидѣть дней пять въ глухомъ ущельи, въ обществѣ стараго слуги-индѣйца, который, въ отсутствіи господина, ходилъ за пчелами и ангорскими козами. Согласно мѣстному обычаю, я проводилъ большую часть лѣтняго, знойнаго дня на кровати; ночью же, усѣвшись у пылавшаго костра, слушалъ разсказы капитана о его необыкновенныхъ похожденіяхъ, мыслимыхъ только въ безлюдныхъ американскихъ степяхъ.

Я никогда не забуду этихъ тихихъ, звѣздныхъ калифорнскихъ ночей: пламя ярко пылало и освѣщало огромную, но благородную фигуру стараго война-піонера, который, печально глядя въ даль, припоминалъ давно минувшія событія и дорогія имена. Я передаю здѣсь одинъ изъ его разсказовъ, полагая, что онъ заинтересуетъ читателя не менѣе, чѣмъ заинтересовалъ меня.

I.

Пріѣхавъ въ Америку въ концѣ 1849 г., такъ разсказывалъ капитанъ: — я очутился въ Новомъ-Орлеанѣ, который былъ тогда еще городомъ полу-французскимъ. Оттуда я отправился вверхъ по Миссиссипи, на одну изъ большихъ сахарныхъ плантацій, гдѣ нашелъ весьма выгодныя занятія. Но я былъ тогда еще молодъ и предпріимчивъ: сидѣніе на одномъ мѣстѣ мнѣ вскорѣ надоѣло, я бросилъ плантацію и съ нѣсколькими изъ своихъ товарищей началъ скитаться въ лѣсахъ. Такъ я провелъ года три на луизіанскихъ озерахъ, среди крокодиловъ, змѣй и москитосовъ. Пропитаніе мы добывали себѣ охотой и рыболовствомъ, а иногда сплавляли въ Орлеанъ значительныя партіи лѣса, за который намъ хорошо платили. Нерѣдко мы уходили очень далеко, до самаго Арканзаса, который и теперь еще мало заселенъ, но тогда былъ совершенно безлюденъ. Такая жизнь, преисполненная лишеній, опасностей и кровопролитныхъ стычекъ съ разбойниками на Миссиссипи и съ индѣйцами, которыхъ было очень много въ Луизіаннѣ, Арканзасѣ и Тенесси, закалила мое здоровье и силу. Къ тому же, я пріобрѣлъ большой опытъ, такъ что могъ соперничать съ любымъ изъ краснокожихъ. Благодаря этому обстоятельству, когда въ Калифорніи было найдено золото и значительныя партіи эмигрантовъ начали отправляться изъ Бостона, Нью-Йорка, Филадельфіи и другихъ восточныхъ городовъ на дальній западъ, одна изъ нихъ избрала меня своимъ вождемъ или, какъ говорятъ у насъ, капитаномъ.

Я охотно согласился, потому что тогда разсказывали чудеса о Калифорніи. Я ужь давно помышлялъ отправиться на дальній западъ. Тѣмъ не менѣе, я не скрывалъ отъ себя всѣхъ опасностей предпріятія. Нынѣ путь между Нью-Йоркомъ и Санъ-Франциско совершаютъ въ какую-нибудь недѣлю по желѣзной дорогѣ, а безлюдныя мѣстности начинаются только у Омака; но въ то время, многочисленные города и мѣстечки между Нью-Йоркомъ и Чикаго еще не существовали, да и самъ Чикаго былъ никому неизвѣстной рыбацкой деревушкой, которую нельзя было отыскать ни на одной картѣ. Приходилось, слѣдовательно, идти съ возами, людьми и мулами черезъ совершенно пустынныя мѣста и подвергаться лишеніямъ и опасностямъ всякаго рода. Но тотъ, кто собирается на дальній западъ, долженъ быть на все готовъ, и меня страшила только отвѣтственность, которую я принималъ на себя. Однакожъ, дѣло было рѣшено; оставалось лишь заняться приготовленіями къ дорогѣ. Приготовленія эти длились болѣе двухъ мѣсяцевъ, такъ какъ пришлось выписать обозъ изъ Пенсильваніи и Питсбурга, закупить муловъ, лошадей, оружіе и сдѣлать значительные запасы провизіи. Къ концу зимы все было готово.

Въ первый весенній день мы тронулись въ путь. Тутъ начались для меня трудные дни, особенно пока эмигранты не освоились со мною и съ условіями путешествія. Личность моя, правда, внушала довѣріе, потому что мои похожденія въ Арканзасѣ доставили мнѣ довольно громкую славу и имя «Big Ralf» («Большой Ральфъ»), подъ которымъ меня знали въ степяхъ, было хорошо извѣстно эмигрантамъ. Но мнѣ приходилось мирить дисциплину съ фамильярнымъ обращеніемъ, а это не легко. Въ пути и во время ночного отдыха въ степи, всѣ подчинялись мнѣ охотно; но когда мы останавливались на фермахъ и въ селеніяхъ, встрѣчавшихся въ началѣ довольно часто, то моя ролъ, какъ вождя, прекращалась. Тутъ всякій считалъ себя господиномъ, и мнѣ нерѣдко приходилось энергически преодолѣвать сопротивленіе; и только, когда оказалось, что мой польскій кулакъ сильнѣе американскихъ, мой авторитетъ окончально утвердился и затѣмъ уже я не имѣлъ никакихъ личныхъ столкновеній. Впрочемъ, я насквозь зналъ американцевъ и умѣлъ изворачиваться, тѣмъ болѣе, что меня поощряла пара голубыхъ глазъ, глядѣвшихъ на меня изъ-подъ парусиннаго верха повозки съ особеннымъ любопытствомъ. Глаза эти принадлежали дѣвушкѣ съ золотистыми волосами, по имени Лиліянъ Моррисъ, родомъ изъ Бостона. Это было стройное, нѣжное существо, съ дѣтски-невиннымъ, но печальнымъ лицомъ.

Печальное выраженіе этого лица поразило меня еще при отъѣздѣ, но заботы, сопряженныя съ ролью вождя эмигрантовъ, отвлекали отъ него мое вниманіе. Въ первыя недѣли, кромѣ обычныхъ ежедневныхъ: «good morning!» мы едва обмѣнялись нѣсколькими словами. Сочувствуя, однако, молодости и одиночеству Лиліянъ (въ обозѣ никого не было изъ ея родныхъ), я оказалъ дѣвушкѣ нѣсколько маленькихъ услугъ. Въ виду слабаго ея здоровья, я помѣстилъ ее въ самой удобной повозкѣ, которою правилъ опытный возница Смитъ; я самъ устроилъ ей сидѣнье, на которомъ ей лучше было бы ночью спать, и далъ ей одну изъ бывшихъ у меня въ запасѣ буйволовыхъ шкуръ. Хотя эти услуги были ничтожны, но онѣ вызывали глубокую благодарность со стороны Лиліянъ. Она была тиха и робка. Тетушка Гросвеноръ и тетушка Аткинсъ — двѣ женщины, которыя сидѣли съ ней на одномъ возу — вскорѣ ее чрезвычайно полюбили за кроткій характеръ, и прозвище: «Little Bird» («Пташечка»), которое онѣ ей дали, сдѣлалось, черезъ нѣкоторое время, общеупотребительнымъ. Тѣмъ не менѣе, между мною и «Пташечкой» не произошло сближенія, пока я не замѣтилъ, что голубые, кроткіе ея глаза останавливаются на мнѣ съ особою симпатіею и упорнымъ любопытствомъ.

Это можно было объяснить себѣ тѣмъ, что я одинъ между всѣми моими спутниками когда-то вращался въ лучшемъ обществѣ. Поэтому, Лиліянъ, которая также получила болѣе тщательное воспитаніе, видѣла во мнѣ человѣка, близкаго къ себѣ. Но тогда я объяснялъ дѣло иначе; ея вниманіе льстило моему самолюбію, которое, въ свою очередь, побуждало меня интересоваться Лиліянъ и чаще заглядывать ей въ глаза. И съ этихъ поръ я уже постоянно направлялъ свою лошадь къ ея повозкѣ. Въ часы дневнаго зноя, который, несмотря на раннюю весну, сильно намъ докучалъ, въ полдень, когда мулы лѣниво передвигали ногами, а обозъ далеко растягивался по степи, такъ что, находясь у первой повозки, еле можно было различить въ дали послѣднюю, я мчался съ одного конца на другой, чтобы хотя мелькомъ увидѣть свѣтлую головку и голубые глаза. Сперва они болѣе занимали мое воображеніе, чѣмъ сердце, но мысль, что среди этихъ чужихъ людей есть существо не совсѣмъ мнѣ чужое, придавала мнѣ бодрость. Я чувствовалъ себя менѣе одинокимъ, и путешествіе пріобрѣтало для меня новую, еще неиспытанную прелесть. Мнѣ казалось, что предо мною какой-то ветхозавѣтный таборъ, который я, въ качествѣ патріарха, веду въ обѣтованную землю.

Однако, мы продолжали только обмѣниваться взглядами съ Лиліянъ, такъ какъ меня стѣсняло присутствіе двухъ женщинъ, которыя ѣхали съ нею. Къ тому же, съ тѣхъ поръ, какъ я замѣтилъ, что между нами произошло нѣчто, чего я еще самъ не умѣлъ назвать, мною овладѣла какая-то странная робость. Я удвоилъ свою заботливость и часто заглядывалъ въ повозку, спрашивая о здоровья тетушки Аткинсъ и тетушки Гросвеноръ, чтобы не возбудить подозрѣній. Лиліянъ отлично понимала мою политику и это уже составляло нашу тайну.

Но постепенно обмѣнъ взглядовъ и мимолетныхъ словъ пересталъ меня удовлетворять. Дѣвушка съ свѣтлою головкою и печальнымъ взглядомъ привлекала меня съ непреодолимою силою. Я думалъ о ней по цѣлымъ днямъ, и даже ночью, когда, утомленный разъѣздами и охрипнувъ отъ постояннаго крика: «All’s right!», я ложился въ свою повозку, покрывшись буйволовою шкурою, и закрывалъ глаза, чтобы заснуть. Мнѣ казалось, что комары и москитосы жужжатъ мнѣ неумолчно на ухо: Лиліянъ! Лиліянъ! Лиліянъ! Во снѣ я видѣлъ ея образъ; когда я просыпался, первая моя мысль, какъ ласточка, летѣла къ ней, а между тѣмъ — странная вещь! — я сразу не замѣтилъ, что радужные цвѣта, которыми, казалось, покрылась вся природа, не говорили ни о дружбѣ, ни о симпатіи къ сиротѣ, а о другомъ, гораздо болѣе сильномъ чувствѣ, отъ котораго никто не можетъ отдѣлаться, когда дойдетъ до него.

Можетъ быть, я уяснилъ бы себѣ дѣло раньше, еслибы не кротость этой дѣвушки, которая покоряла ей всѣ сердца: я думалъ, что раздѣляю только общее очарованіе. Всѣ любили ее, какъ родное дитя, и доказательствъ этому было много на лицо. Ея спустницы были малообразованныя женщины, очень склонныя къ перебранкамъ и ссорамъ, а между тѣмъ, я часто видѣлъ, какъ тетушка Аткинсъ — настоящая баба-яга — расчесывая ей утромъ волосы, цѣловала ее, какъ самая нѣжная мать, а мистрисъ Гросвеноръ отогрѣвала руки дѣвушки, успѣвшія за ночь озябнуть. Мужчины также относились къ ней съ большою заботливостью. Между молодыми людьми былъ нѣкто Генрихъ Симпсонъ, изъ Канзаса, неустрашимый охотникъ и, въ сущности, добрый малый, но такой самоувѣренный и грубый, что мнѣ на первыхъ порахъ пришлось нѣсколько разъ поколотить его, чтобы убѣдить, что бываютъ люди, авторитету которыхъ надо подчиняться. Нужно было видѣть этого Симпсона, когда онъ разговаривалъ съ Лиліянъ. Онъ, которому самъ президентъ былъ ни по чемъ, въ ея присутствіи терялъ всякую самоувѣренность, снималъ шапку, и постоянно повторяя: «I beg your pardon, miss Morris!» имѣлъ совсѣмъ видъ большой собаки на цѣпи, готовой кинуться на кого угодно по первому знаку этой маленькой полу-дѣтской руки. На привалахъ онъ постоянно старался быть около Лиліянъ, чтобы оказывать ей разныя маленькія услуги. Онъ разводилъ огонь, выбиралъ для нея мѣсто, защищенное отъ дыма, приносилъ ей лучшіе куски дичи. И дѣлалъ онъ это все съ робкою заботливостью, которая возбуждала во мнѣ неудовольствіе, очень походившее на ревность.

Но я могъ только сердиться, и больше ничего. Симпсонъ, когда онъ не былъ дежурнымъ, имѣлъ право дѣлать что ему вздумается, а слѣдовательно и ухаживать за Лиліанъ; моя же служба никогда не прекращалась. До тѣхъ поръ возы тянулись гуськомъ, иногда на большомъ разстояніи другъ отъ друга; по когда мы добрались до безлюдныхъ мѣстъ я ихъ выстроилъ въ одну поперечную линію, согласно степному обычаю. Трудно сказать, сколько мнѣ стоило труда установить такую линію, весьма удобную для обороны. Мулы — отъ природы дикія и непослушныя животныя: вмѣсто того, чтобы становится въ рядъ, они либо упирались на мѣстѣ, либо не хотѣли сойти съ протореннаго пути, причемъ кусались, визжали и брыкались, а возы часто опрокидывались, и поднимать ихъ было очень трудно, такъ какъ они представляли собою цѣлые домики, построенные изъ дерева и полотна. Визгъ муловъ, проклятія возницъ, звонъ колокольчиковъ и лай собакъ, сопровождавшихъ обозъ, составляли чисто адскій концертъ. Но, наконецъ, мнѣ удалось привести все въ порядокъ. Вечеромъ мнѣ приходилось наблюдать за дежурными, которые поили лошадей и муловъ. Между тѣмъ, молодежь, отправившаяся на охоту, возвращалась къ обозу съ дичью. Зажигали костры, приготовляли ужинъ, и у меня еле хватало времени, чтобы наскоро закусить и отдохнуть.

Утромъ у меня было еще больше заботы, такъ какъ запряжка муловъ вызывала еще болѣе хлопотъ. Притомъ возницы старались опередить другъ друга, чтобы раньше тронуться въ путь и занять мѣсто по серединѣ, гдѣ дорога была лучше. Происходили ссоры, слышались проклятія и нерѣдко случались задержки. Все это мнѣ приходилось улаживать, а когда обозъ былъ въ дорогѣ, я ѣхалъ впереди, тотчасъ же за проводниками, чтобы заблаговременно выбрать мѣсто, удобное для ночлега. Часто я проклиналъ свою службу, хотя, съ другой стороны, душу мою наполняла гордостью мысль, что въ этой безконечной степи я являюсь первымъ передъ людьми и передъ Лиліянъ и что судьба всѣхъ этихъ людей довѣрена мнѣ.

II.

Однажды, по переходѣ черезъ Миссиссипи, мы остановились на ночлегъ у рѣки Цедеръ, берега которой покрыты хлопчатымъ деревомъ, которымъ мы чрезвычайно дорожили, какъ топливомъ. Возвращаясь изъ лѣсу, гдѣ дежурные рубили дрова, я издали уже замѣтилъ, что нашъ народъ, пользуясь прекрасною погодою, разбрелся въ степи. Было еще очень рано, такъ какъ мы обыкновенно располагались на ночлегъ въ пять часовъ, чтобы чуть свѣтъ тронуться на другой день въ путь. Вдругъ я встрѣтилъ миссъ Моррисъ. Я тотчасъ же соскочилъ съ лошади, которую взялъ за поводъ, и подошелъ къ ней, счастливый, что могу, наконецъ, быть съ нею наединѣ. Я освѣдомился о причинахъ, побудившихъ ее въ такіе молодые годы отправиться одной въ опасный и трудный путь, который истощаетъ силы даже очень сильныхъ людей.

— Я никогда не согласился бы, сказалъ я: — взять васъ съ собою, но въ началѣ я думалъ, что вы — дочь тетушки Аткинсъ, а когда дѣло разъяснилось, то было уже поздно. Хватитъ ли у васъ силъ, дорогое дитя? Вамъ надо знать, что насъ ожидаютъ большія опасности и лишенія.

— Сэръ! отвѣтила она, глядя на меня голубыми печальными глазками: — я все это знаю, но я должна ѣхать, и счастлива, что теперь уже вернуться нельзя. Мой отецъ въ Калифорніи, и изъ письма, которое онъ мнѣ прислалъ, я узнала, что онъ уже нѣсколько мѣсяцевъ какъ боленъ лихорадкою въ Сакраменто. Бѣдный отецъ! Онъ привыкъ къ комфорту и къ моему уходу, и только ради меня поѣхалъ въ Калифорнію. Не знаю, застану ли я его въ живыхъ, но чувствую, что, предпринявъ это путешествіе, исполняю только свою обязанность.

Я сталъ разспрашивать Лиліянъ объ ея отцѣ, и узналъ, что мистеръ Моррисъ былъ прежде членомъ верховнаго суда въ Бостонѣ. Затѣмъ, лишившись состоянія, онъ отправился въ Калифорнію, надѣясь вернуть потерянное и доставить дочери, которую страстно любилъ, прежнее общественное положеніе. Но онъ захворалъ лихорадкою въ болотистой мѣстности у рѣки Сакраменто и, думая, что умретъ, послалъ дочери послѣднее благословеніе. Тогда, собравъ остатки имущества, оставленнаго ей отцомъ, она рѣшалась отправиться къ нему. Первоначально, она намѣревалась ѣхать моремъ, но случайное знакомство съ тетушкой Аткинсъ, съ которою она встрѣтилась за нѣсколько дней до того, какъ мы тронулись въ путь, побудило ее измѣнить свое рѣшеніе. Тетушка Аткинсъ, будучи родомъ изъ Тенесси и наслушавшись разсказовъ черезъ-чуръ усердныхъ друзей о моихъ подвигахъ въ Арканзасѣ, изобразила меня въ такихъ краскахъ, что дѣвушка, не долго думая, рѣшилась присоединиться къ нашему отряду. Болтовнею тетушки Аткинсъ, которая не забыла прибавить, что я — knight, т. е. происхожу отъ рыцарскаго рода, объяснилось также и любопытство, съ которымъ слѣдила за мною миссъ Моррисъ въ первое время нашего путешествія.

— Дорогое дитя! сказалъ я, когда она кончила свой разсказъ: — будьте увѣрены, что никто васъ здѣсь не обидитъ и что у васъ не будетъ недостатка въ друзьяхъ. Что же касается до вашего отца, то Калифорнія — самая здоровая страна въ мірѣ, и отъ тамошней лихорадки никто не умираетъ. Во всякомъ случаѣ, пока я живъ, я васъ не оставлю, и да благословитъ васъ Богъ.

— Благодарю васъ, капитанъ! отвѣтила взволнованная дѣвушка. Мы продолжали путь; но я чувствовалъ, что сердце у меня бьется сильнѣе.

Постепенно разговоръ нашъ оживился, и никто изъ насъ не предвидѣлъ, что радужное наше настроеніе внезапно будетъ прервано.

— Надѣюсь, что всѣ относятся къ вамъ хорошо? спросилъ я ее, не подозрѣвая, что именно этотъ вопросъ и послужитъ поводомъ къ недоразумѣнію.

— О! да, отвѣтила она: — всѣ, безъ исключенія: и тетушка Аткинсъ, и тетушка Гросвеноръ, и Генрихъ Симпсонъ. Онъ также очень добръ ко мнѣ.

Указаніе на Симпсона ужалило меня, точно змѣя.

— Симпсонъ, какъ погонщикъ муловъ, отвѣтилъ я сухо: — долженъ заботиться о своемъ дѣлѣ.

Но Лиліянъ, поглощенная ходомъ собственныхъ мыслей, не замѣтила перемѣны, происшедшей во мнѣ, и продолжала, какъ бы про себя:

— У него доброе сердце, и я всю жизнь буду ему благодарна.

— Миссъ, прервалъ я ее, раздраженный до послѣдней степени: — вы можете даже выйти за него замужъ, если хотите; но меня удивляетъ, что вы именно мнѣ повѣряете свои чувства.

Покуда я это говорилъ, она удивленно на меня взглянула, но ничего не отвѣтила, и мы продолжали идти въ непріятномъ молчаніи. Я не зналъ, что ей сказать, а сердце мое наполнилось горечью противъ нея и противъ самого себя. Я чувствовалъ, что меня унижаетъ ревность, но не могъ преодолѣть ее. Мое положеніе показалось мнѣ до того невыносимымъ, что я вдругъ сказалъ коротко и сухо:

— Спокойной ночи, миссъ!

— Спокойной ночи! отвѣтила она тихо, отворачивая голову, чтобы скрыть двѣ слезы, наполнившія ея глаза.

Я сѣлъ на лошадь и вторично поскакалъ по тому направленію, откуда слышался стукъ топоровъ и гдѣ Симпсонъ, вмѣстѣ съ другими, рубилъ хлопчатое дерево. Но вскорѣ мною овладѣла страшная тоска: мнѣ показалось, что эти двѣ слезы упали мнѣ прямо на сердце. Я повернулъ лошадь и въ одинъ мигъ былъ опять у Лиліянъ. Соскочивъ съ лошади, и преградилъ ей путь:

— Отчего вы плачете, Лиліянъ?

— О, сэръ! отвѣтила она: — я знаю, что вы происходите отъ благороднаго рода; мнѣ говорила это тетушка Аткинсъ; но вы были такъ добры ко мнѣ…

Она всячески удерживала слезы, но онѣ душили ее и она не могла договорить. Мой отвѣтъ поразилъ ее до глубины души, такъ какъ она увидѣла въ немъ замашку аристократа, между тѣмъ, какъ я ревновалъ. Взявъ ее за руку, я сказалъ:

— Лиліянъ, Лиліянъ! вы меня не поняли. Богъ мнѣ свидѣтель, что во мнѣ не говорила спѣсь. Кромѣ этихъ двухъ рукъ, у меня ничего нѣтъ, и я ни во что не ставлю свое происхожденіе. Меня опечалило другое, и я хотѣлъ уйти, но не могу перенести вашихъ слезъ. И клянусь вамъ, что то, что я сказалъ, заставляетъ меня страдать болѣе, чѣмъ васъ. Я къ вамъ не равнодушенъ, Лиліянъ, о нѣтъ! Иначе мнѣ не было бы никакого дѣла до Симпсона. Онъ — добрый малый, но это къ дѣлу не относится Вотъ видите, какъ меня огорчаютъ ваши слезы; поэтому, простите меня, прошу васъ объ этомъ.

При этихъ словахъ, я поцѣловалъ ея руку, и этотъ знакъ почтенія, равно какъ и правда, звучавшая въ моей просьбѣ, нѣсколько успокоили дѣвушку. Она еще не перестала плакать, но это были другія слезы, сквозь которыя пробивалась улыбка, какъ солнечный лучъ сквозь туманъ. У меня также давило горло и я не могъ отдѣлаться отъ волненія. Нѣжное чувство овладѣло мною. Мы шли молча, но намъ было другъ возлѣ друга хорошо. Между тѣмъ, наступилъ вечеръ. Погода стояла прекрасная, а въ полумракѣ было еще столько свѣта, что вся степь и дальніе острова хлопчатыхъ деревьевъ, и повозки нашего табора, и вереницы дикихъ гусей, тянувшихся на сѣверъ, казались розовыми и золотыми. Не было ни малѣйшаго вѣтерка; издали доносились къ намъ шумъ водопада и ржаніе лошадей. Прекрасный вечеръ, дѣвственная природа и присутствіе Лиліянъ — все это настроило меня такъ, что мнѣ казалось, будто душа моя рвется на небо. По временамъ, мнѣ хотѣлось взять руку Лиліянъ и нѣжно прижать ее къ губамъ. Но я опасался, что это обидитъ дѣвушку. Между тѣмъ, она шла рядомъ со мною, кроткая, спокойная, задумчивая. Она уже не плакала и повременамъ взглядывала на меня своими глубокими глазами. Такъ мы дошли до обоза.

День этотъ кончился весело, такъ какъ эмигранты, пользуясь прекрасною погодою, устроили пикникъ. Поужинавъ плотнѣе обыновеннаго, они разложили огромный костеръ, при свѣтѣ котораго собрались потанцовать. Симпсонъ выщипалъ около костра траву, утрамбовалъ землю и посыпалъ ее пескомъ, нарочно принесеннымъ для этого съ рѣки. Когда зрители собрались, онъ на приготовленномъ мѣстѣ сталъ отплясывать, ко всеобщему удовольствію, «джигъ», при звукахъ негритянскихъ дудокъ. Держа руки по швамъ, онъ самъ оставался неподвиженъ, но ногами перебиралъ такъ быстро, ударяя поперемѣнно въ землю то пятками, то носками, что невозможно было услѣдить за его движеніями. Между тѣмъ, негры такъ и заливались на своихъ дудкахъ; выступилъ второй, третій, четвертый танцоръ — и веселіе стало всеобщимъ. Къ неграмъ, игравшимъ на дудкахъ, присоединились зрители, ударяя въ мѣдные тазы, предназначенные для промывки золотого песка, или отбивая тактъ кусками бычачьихъ реберъ, издававшихъ звуки, похожіе на щелканье кастаньетъ. Вдругъ раздались крики: «Minstrele! minstrele!» Зрители образовали «ring», т. е. кругъ, въ серединѣ котораго появились негры: Джимъ и Кроу, державшіе въ рукахъ: одинъ — барабанъ, обтянутый змѣиной кожей, а другой — кастаньеты. Съ минуту они безмолвно глядѣли другъ на друга, закатывая бѣлки; затѣмъ затянули негритянскую пѣсню, то заунывную, то дикую и страстную, которую они прерывали топаньемъ и разными тѣлодвиженіями. Протяжное «Dinah! ah! ah!», которымъ кончалась каждая строфа, смѣнилось, наконецъ, крикомъ и какимъ-то звѣроподобнымъ воемъ. По мѣрѣ того, какъ танцоры входили въ азартъ, ихъ движенія становились все порывистѣе и, въ концѣ-концовъ, они стали ударять другъ друга головами съ такою силою, что европейскіе черепа при такихъ ударахъ разлетѣлись бы въ дребезги, какъ орѣховая скорлупа. Черныя фигуры, освѣщенныя яркимъ свѣтомъ костра и совершавшія бѣшенныя тѣлодвиженія, представляли поистинѣ фантастическій видъ. Къ ихъ дикимъ крику, къ треску барабана, къ звукамъ дудокъ, звону мѣдныхъ тазовъ и щёлканью реберъ, присоединялись крики зрителей и даже выстрѣлы изъ ружей и револьверовъ. Когда, наконецъ, негры выбились изъ силъ и повалились на землю, съ трудомъ переводя дыханіе, я велѣлъ имъ дать по чаркѣ «бранди», что тотчасъ же ихъ опять поставило на ноги. Но тутъ со всѣхъ сторонъ стали требовать отъ меня спича. Въ одинъ мигъ шумъ и музыка умолкли, и мнѣ пришлось разстаться съ Лиліянъ, взобраться на козлы ближайшей повозки и начать рѣчь. Когда я взглянулъ сверху на окружавшія меня фигуры, освѣщенныя пламенемъ костра, высокія, широкоплечія, бородатыя, съ ножами за поясомъ, мнѣ показалось, что я нахожусь въ театрѣ или что я превратился въ атамана разбойничьей шайки. Но все это были, въ сущности, добрые малые; жизнь многихъ изъ нихъ прошла, вѣроятно, очень бурно; но здѣсь они составляли маленькій мірокъ, оторванный отъ остального общества, замкнутый въ себѣ и подвергавшійся одинаковымъ радостямъ и опасностямъ. Одинъ долженъ былъ помогать другому; всѣ чувствовали себя братьями, потому что всѣхъ сплотила безконечная пустыня, которою мы были окружены. Видъ Лиліянъ, бѣдной, беззащитной дѣвушки, чувствовавшей себя среди этого народа въ полной безопасности, какъ будто она находится подъ крышей родительскаго дома, навелъ меня на эти мысли и я высказалъ то, что чувствовалъ, какъ подобало воину-вождю. Ежеминутно меня прерывали крики; «Hurra for pole! hurra for captain! hurra for Big Ralf!» и громкія рукоплесканія. Но что меня болѣе всего обрадовало — это сочувствіе Лиліянъ. Между множествомъ загорѣлыхъ рукъ, которыя мнѣ рукоплескали, я укидѣлъ пару маленькихъ ручекъ, розовыхъ отъ пламени костра и трепетавшихъ, какъ пара бѣлыхъ голубковъ. Тутъ я почувствовалъ, что мнѣ не страшны ни степь, ни дикіе звѣри, ни индѣйцы. Поэтому, я крикнулъ съ большимъ воодушевленіемъ: «Я справлюсь со всѣми, я сокрушу всякаго, кто станетъ поперекъ дороги, и благополучно доведу васъ до Калифорніи. Да накажетъ меня Богъ, если я говорю неправду!» Отвѣтомъ на эти слова былъ громъ рукоплесканій, и тотчасъ же торжественно раздалась эмигрантская пѣсня: «I crossed Mississipi, і shall cross Missouri».

Затѣмъ говорилъ еще Смитъ, старѣйшій изъ эмигрантовъ, рудокопъ изъ окрестностей Питсбурга, который поблагодарилъ меня отъ имени всѣхъ. Послѣ Смита почти на каждомъ возу кто-нибудь держалъ рѣчь. Нѣкоторые ораторы вызывали громкій хохотъ; особенно смѣшилъ Симпсонъ, который поминутно выкрикивалъ: «Джентльмены! Повѣсьте меня, если я говорю неправду!» Когда, наконецъ, ораторы охрипли, послышались опять дудки, трещетки, и снова начались танцы. Между тѣмъ, сдѣлалось совсѣмъ темно, но вскорѣ всплыла луна, и свѣтъ ея былъ такъ силенъ, что пламя костровъ блѣднѣло, а люди и возы оказались одновременно освѣщенными и краснымъ, и бѣлымъ свѣтомъ. Стояла чудная ночь. Шумъ нашего обоза составлялъ странный, но пріятный контрастъ съ сонною тишиною степи. Взявъ Лиліянъ подъ руку, я расхаживалъ съ нею вдоль обоза. Взоры наши отъ пламени костра обращались въ далекую степь и тонули въ ней. Такъ мы гуляли, а между тѣмъ, при одномъ изъ костровъ два шотландца начали настраивать на кобзахъ свою горную заунывную пѣсню: «Bonie Dundu». Мы остановились поодаль и молча прислушивались. Тутъ я взглянулъ на Лиліянъ, она потупилась, и, самъ не зная какъ, я прижалъ къ груди ея руку, покоившуюся въ моей рукѣ. А сердце Лиліанъ билось такъ сильно, что я чувствовалъ его удары, и мы оба дрожали, чувствуя, что между нами произошло нѣчто необыкновенное, какой-то переломъ, съ котораго начинается новая жизнь. Я плылъ, не спрашивая себя, куда меня несло теченіе. Я забылъ, что стоитъ свѣтлая ночь, что вблизи горятъ костры, а около нихъ сидятъ люди, я хотѣлъ броситься къ ея ногамъ и смотрѣть ей въ глаза. Но она, хотя и прижималась ко мнѣ, но какъ бы старалась остаться въ тѣни. Я хотѣлъ говорить и не могъ, потому что мнѣ казалось, что я заговорю не своимъ голосомъ или что, сказавъ Лиліянѣ на ухо: «люблю», я упаду безъ чувствъ. Я былъ нерѣшителенъ, молодъ, и мною руководила не чувственность, а настоящая любовь. Къ тому же, я хорошо сознавалъ, что если разъ скажу «люблю», то на все мое прошлое опустится какъ бы занавѣсъ: однѣ двери закроются и откроются другія, черезъ которыя я войду въ совершенно новый міръ. Поэтому, хотя я и зналъ, что за порогомъ ожидаетъ меня счастіе, но все-таки удержался, можетъ быть, именно потому, что свѣтъ, исходившій оттуда, меня ослѣплялъ. Къ тому же, когда слово: люблю срывается нетолько съ устъ, а выходитъ изъ глубины души, его труднѣе всего произнести.

Я рѣшился только прижать къ груди ея руку, и мы оба молчали, потому что о любви я говорить не хотѣлъ, а говорить о чемъ-нибудь другомъ не могъ.

Кончилось тѣмъ, что мы оба подняли головы и смотрѣли на звѣзды, какъ люди, которые молятся. Вдругъ кто-то меня позвалъ у большого костра; мы вернулись, гулянье кончилось, но чтобы закончить его достойнымъ образомъ, эмигранты передъ тѣмъ, какъ лечь спать, рѣшили пропѣть псалмы. Мужчины обнажили головы, и хотя мы исповѣдывали разныя религіи, но всѣ стали на колѣни и запѣли псаломъ: «Скитаясь по пустынѣ». Картина была трогательная. Когда пѣніе прерывалось, наступала такая тишина, что слышны были трескъ огня и шумъ водопада. Стоя на колѣняхъ возлѣ Лиліянъ, я нѣсколько разъ взглядывалъ на нее: глаза ея, обращенные къ небу, блестѣли, волосы развѣвались, точно сіяніе, и она вся такъ походила на ангела, что мнѣ хотѣлось молиться на нее.

По окончаніи молитвы, люди разбрелись по повозкамъ, я объѣхалъ, по обыкновенію, караульныхъ и потомъ также отправился на покой. Но когда ночныя мошки стали, какъ всегда, напѣвать мнѣ на ухо: «Лиліянъ, Лиліянъ!» я уже зналъ, что тамъ, въ другой повозкѣ, спитъ зѣница ока моего, и что во всемъ мірѣ нѣтъ для меня болѣе дорогого существа, чѣмъ моя ненаглядная дѣвушка.

III.

Съ восходомъ солнца мы благополучно совершили переправу черезъ рѣку Цедаръ, и выѣхали на ровную степь, которая тянется между этою рѣкою и Виннебаго, придерживаясь сѣвернаго направленія, чтобы приблизиться къ опушкѣ лѣсовъ, покрывающихъ южную границу Іовы. Лиліянъ съ утра не рѣшалась взглянуть мнѣ въ глаза. Я видѣлъ, что она задумчива; мнѣ казалось, что она чего-то стыдится или о чемъ-то груститъ; а между тѣмъ, великъ ли былъ грѣхъ, который мы совершили наканунѣ! Она почти совсѣмъ не выходила изъ повозки. Я одинъ только зналъ, что это значитъ, что это борьба невиннаго существа, предчувствующаго, что какая-то новая, неизвѣданная сила охватитъ ее и унесетъ, какъ листъ, куда-то далеко. Это было предчувствіе, что возврата уже нѣтъ и что ранѣе или позже придется отдаться этой силѣ и только любить.

Чистая душа медлитъ и страшится, стоя въ преддверіи любви но, чувствуя, что ей придется переступить порогъ, она уже не въ силахъ сопротивляться. Лиліянъ точно одолѣвалъ сонъ, и когда я понялъ все это, то у меня просто захватило дыханіе отъ счастія. Не знаю, было ли это хорошее чувство, но когда я утромъ промчался мимо ея воза и увидѣлъ ее надломленною, какъ цвѣтокъ, я чувствовалъ то, что чувствуетъ хищная птица, когда увѣрена, что голубь не узкользнетъ отъ нея.

Странная вещь! несмотря на нѣжныя мои чувства къ Лиліянъ, день прошелъ такъ, какъ будто мы находимся съ нею въ ссорѣ. Я ломалъ голову, какъ бы устроить, чтобы быть съ нею наединѣ, но ничего не могъ придумать. Къ счастію, мнѣ пришла на помощь тетушка Аткинсъ, заявивъ, что «Пташечкѣ» нуженъ моціонъ и что вѣчное сидѣніе въ душной повозкѣ вредило ея здоровью. Я нашелъ, что ей хорошо было бы поѣздить верхомъ, и велѣлъ Симпсону осѣдлать лошадь. Хотя во всемъ обозѣ не было дамскаго сѣдла, но его могло отлично замѣнить мексиканское сѣдло съ высокою шишкою, которое постоянно употребляется женщинами въ степяхъ. Я запретилъ, впрочемъ, Лиліянъ удаляться отъ обоза на такое разстояніе, чтобъ ея не было видно. Правда, заблудиться въ степи было трудно, такъ какъ люди, которыхъ я высылалъ за дичью, ходили по всѣмъ направленіямъ и, слѣдовательно, всегда можно было кого-нибудь встрѣтить. Отъ индѣйцевъ также не угрожало опасности, потому что они появлялись въ этой части степи только во время большой охоты, которая начиналась гораздо позже. Но за то лѣса на сѣверѣ были наполнены дикими звѣрями, и, поэтому, осторожность была далеко не излишня. Къ тому же, я надѣялся, что Лиліянъ будетъ, изъ предосторожности, ѣхать рядомъ со мною и мы очутимся наединѣ. Такъ оно и случилось, и въ первый же день я былъ несказанно осчастливленъ, увидѣвъ, какъ моя дорогая амазонка подъѣзжала ко мнѣ мелкою рысью со стороны обоза. У нея распустились волосы, а хлопоты, которыя ей причиняло платье, слишкомъ короткое для верховой ѣзды, вызвали на лицѣ ея смущеніе. Приблизившись, она покраснѣла, какъ роза, потому что знала, что прямо идетъ въ разставленныя мною сѣти; но, тѣмъ не менѣе, она шла. А у меня сердце билось, какъ у школьника, и когда лошади ваши поравнялись, я былъ золъ на себя, потому что не зналъ, что говорить. Но между нами былъ кто-то третій, и этотъ третій — была любовь. И насъ такъ тянуло другъ къ другу, что, подчиняясь этой непреодолимой силѣ, я нагнулся къ Лиліянъ, какъ будто хотѣлъ что-то поправить въ упряжи ея лошади, но прижалъ только губы къ ея рукѣ, покоившейся на вершинѣ сѣдла. Какое-то невыразимое неизвѣданное счастіе, болѣе сильное, чѣмъ все, что я испыталъ въ жизни, наполняло мою душу. Потомъ я прижалъ ея руку къ моему сердцу и сталъ говорить ей, что еслибы Богъ далъ мнѣ всѣ царства и всѣ земныя сокровища, то я охотно отдалъ бы ихъ за прядь ея волосъ, потому что она мнѣ дороже всего на свѣтѣ.

— Лиліянъ? Лиліян! продолжалъ я: — Я никогда тебя не оставлю, я послѣдую за тобою всюду, буду цѣловать твои слѣды и молиться на тебя; только полюби меня немного, только скажи, что я что-нибудь для тебя значу!

Говоря это, я чувствовалъ, что грудь у меня разорвется отъ напора чувствъ, и когда она, въ невыразимомъ смущеніи, стала повторять: «О, Ральфъ! Ты хорошо знаешь!!!.. ты все знаешь!», то я уже не зналъ, смѣяться ли, бѣжать ли или остаться.

Съ тѣхъ поръ, насколько позволяли мнѣ мои обязанности, мы постоянно были вмѣстѣ. А обязанности мои становились съ каждымъ днемъ менѣе обременительными. Ни одно партіи эмигрантовъ не везло такъ, какъ намъ въ первые мѣсяцы нашего похода. Люди и животныя привыкли къ установленному порядку, поэтому надзора требовалось менѣе, а довѣріе, которое питали всѣ ко мнѣ, поддерживало въ людяхъ бодрость и хорошее расположеніе духа. Такимъ образомъ, у меня гораздо меньше заботъ, чѣмъ въ началѣ, и я могъ посвящать больше времени чувствамъ, которые овладѣли моей душою. Вечеромъ, я ложился спать съ мыслью: завтра увижу Лиліянъ; утромъ я говорилъ себѣ: сегодня я увижу Лиліянъ — и съ каждымъ днемъ чувствовалъ себя всѣ счастливеѣе. Эмигранты начали это замѣчать; но никто не ставилъ мнѣ этого въ укоръ, такъ какъ мы съ Лиліянъ пользовались общимъ расположеніемъ. Однажды старикъ Смитъ, проѣзжая мимо насъ, крикнулъ: «God bless you, capitan, and you Lilian!» Это соединеніе нашихъ именъ осчастливило насъ на весь день. Тетушка Гросвеноръ и тетушка Аткинсъ теперь часто нашептывали что-то Лиліянъ на ухо, дѣвушка краснѣла, какъ макъ; однако, не хотѣла мнѣ сообщить, что ей говорили старухи. Только Симпсонъ поглядывалъ на насъ искоса и, можетъ быть, замышлялъ дурное, но я не обращалъ на это вниманія.

Рано утромъ я находился, по обыкновенію, во главѣ обоза; передо мною, на разстояніи версты, шли проводники, распѣвая пѣсни; за мною, на такомъ же, приблизительно, разстояніи, тянулся по степи обозъ, точно бѣлая лента — и что за чудный мигъ я переживалъ, когда около шести часовъ утра я слышалъ за собою конскій топотъ. То приближалась зѣница ока моего, моя возлюбленная дѣвушка, а утренній вѣтерокъ развѣвалъ ея волосы, распустившіеся, будто бы, отъ ѣзды, но, на самомъ дѣлѣ, слегка только завязанные, потому что милая дѣвочка знала, что это къ ней идетъ и что когда вѣтеръ откидывалъ ея косу на меня, то я цѣловалъ ее съ наслажденіемъ. Я научилъ ее произносить по-польски: «здравствуйте», и когда она выговаривала это слово, то была мнѣ еще дороже, а воспоминанія о родинѣ, о давно минувшемъ времени, о томъ, что было и прошло навсегда, такъ волновали меня, что разъ мнѣ хотѣлось громко зарыдать. Она же, видя, что я весь принадлежу ей, повторяла точно скворушка: «здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!»

Потомъ я научилъ ее другимъ словамъ и когда она складывала свой ротикъ, чтобы произносить трудныя наши слова и я хохоталъ надъ ея произношеніемъ, она, точно ребенокъ, сердилась. Но мы никогда не ссорились и одинъ только разъ между нами пробѣжала черная кошка. Какъ-то однажды я сдѣлалъ видъ, что хочу застегнуть пряжку у ея стремени, а на самомъ дѣлѣ звѣрь проснулся во мнѣ и я сталъ цѣловать ея ногу или, вѣрнѣе говоря, старый, разорванный ея башмачекъ. Но она, прижимая ногу къ лошади, повторяла: «Нѣтъ, Ральфъ, нѣтъ, нѣтъ!» и бросилась въ сторону. Хотя я потомъ и просилъ у нея прощенья и всячески ее успокоивалъ, но она нѣкоторое время не хотѣла приблизиться ко мнѣ.

Такимъ образомъ, быстро проходилъ день за днемъ. Мнѣ просто казалось, что утро сливается съ вечеромъ. Иногда развѣ какой-нибудь случай нарушалъ однообразіе нашего путешествія. Въ одно воскресенье, проводникъ Вихита поймалъ антилопу съ дѣтенышемъ, котораго я подарилъ Лиліянъ. Она надѣла на него ошейникъ съ колокольчикомъ, взятый у одного изъ муловъ. Мы назвати его Кэти. Черезъ недѣлю животное привыкло къ намъ и ѣло изъ нашихъ рукъ. Случалось такъ, что, во время пути, я ѣхалъ около Лиліянъ съ одной стороны, а съ другой бѣжала Кэти, постоянно поглядывая своими большими черными глазами вверхъ, и какъ бы прося, чтобы ее приласкали.

За Виннебаго мы въѣхали въ степь, гладкую, какъ скатерть, просторную, покрытую густою травою, дѣвственную. Проводники, по временамъ, совсѣмъ исчезали въ высокой травѣ; наши лошади также утопали въ ней. Я показывалъ Лиліянъ этотъ міръ, ей совершенно чуждый, а когда она восторгалась его красотами, я гордился, что ей такъ нравится мое царство. Стояла весна — апрѣль еще не прошелъ — слѣдовательно, время, когда степныя травы находятся въ полномъ развитіи. По вечерамъ отъ степи поднимался ароматъ, точно изъ тысячи курильницъ. Днемъ, когда дулъ вѣтерокъ и приводилъ въ движеніе траву, въ глазахъ рябило отъ краснаго, голубого, желтаго и другихъ цвѣтовъ. Изъ смятой травы возвышались стройные стебли желтыхъ цвѣтовъ, около нихъ виднѣлись серебристыя нити растеньица, называемаго «tears» (слеза), кисти котораго, состоя изъ прозрачныхъ шариковъ, дѣйствительно, походятъ на слезы. Мой глазъ, привыкшій читать въ степи, какъ въ книгѣ, постоянно открывалъ извѣстныя мнѣ травы. Я училъ Лиліянъ читать въ этой великой книгѣ, говоря:

— Тебѣ придется жить среди лѣсовъ и степей; познакомься же съ ними заблаговременно.

Мѣстами на ровной степи возвышались, какъ бы оазисы, острова хлопчатыхъ деревьевъ или елей, обвитыхъ дикимъ виноградомъ или ліанами, такъ что ихъ не было видно изъ подъ волоконъ и листьевъ. Вокругъ ліанъ вились плющъ, павилики и колючки «wachtia», похожія на шиповникъ. Со всѣхъ сторонъ видны были цвѣты; внутри, за живой стѣною, царилъ таинственный мракъ и дремали большія лужи весенней воды, а съ верхушекъ деревьевъ доносились странные крики и пѣніе птицъ. Когда я въ первый разъ показалъ Лиліянъ такія деревья и спускавшіяся съ нихъ завѣсы цвѣтовъ, она остановилась, какъ вкопанная, повторяя, сложивъ руки:

— О Ральфъ, можетъ ли это быть!

Она говорила, что ей страшно войти туда. Однако, однажды въ полдень, когда стоялъ нестерпимый зной, и надъ степью проносилось жгучее дыханіе южнаго вѣтра, мы вошли втроемъ съ Кэти и чуть было не поплатились за это здоровьемъ.

Остановившись у маленькаго озера, которое отражало нашихъ лошадей и насъ самихъ, мы съ минуту простояли тамъ молча. Царила прохлада и торжественный полумракъ, какъ въ церкви. Намъ стало какъ-то жутко. Дневной свѣтъ проникалъ слабо и имѣлъ зеленоватый оттѣнокъ отъ обилія зелени. Какая-то птица, скрытая подъ куполомъ изъ ліановъ, кричала: «по, по, по!» какъ бы остерегая насъ; Кэти начала дрожать и прижималась къ лошади, а мы съ Лиліянъ взглянули другъ на друга, и тутъ въ первый разъ уста наши встрѣтились, а встрѣтившись, не могли оторваться. Наконецъ, глаза ея покрылись мглою, руки, которыя она положила ко мнѣ на плечи, начали дрожать, какъ въ лихорадкѣ, и ею овладѣло какое-то забытье. Она опустила голову ко мнѣ на грудь. Мы оба онѣмѣли отъ счастія и восторга. Я не смѣлъ шевельнуться, но такъ какъ душа у меня была полна и я любилъ въ тысячу разъ болѣе, чѣмъ можно выразить, то глядѣлъ вверхъ, стараясь сквозь густую листву отыскать небо.

Когда мы очнулись, мы выбрались изъ зеленой чащи въ открытую степь, гдѣ насъ охватилъ яркій свѣтъ и теплый воздухъ. Передъ нами разстилался обычный обширный и веселый видъ. Степные пѣтушки шныряли вокругъ въ травѣ. Прямо передъ нами виднѣлся обозъ и всадники, скакавшіе около возовъ.

Мнѣ показалось, что мы вышли изъ темной комнаты. То же самое, вѣроятно, испытывала и Лиліянъ. Но меня радовалъ яркій солнечный свѣтъ, а ее онъ, въ связи съ воспоминаніемъ о недавнемъ нашемъ увлеченіи, какъ бы наполнялъ тревогою и печалью.

— Ральфъ, ты не осуждаешь меня? спросила она.

— Что ты, дорогая моя? Пусть Богъ меня накажетъ, если въ сердцѣ моемъ, кромѣ глубокаго уваженія и любви къ тебѣ, есть другое чувство.

— Это случилось только потому, что я тебя люблю! сказала она; затѣмъ губы ея задрожали, она тихо расплакалась и хотя я сдѣлалъ все, что было въ моихъ силахъ, чтобы ее успокоить, но она во весь день оставалась печальною.

IV.

Наконецъ, мы добрались до Миссури. Индѣйцы обыкновенно пользовались переправою эмигрантовъ черезъ эту рѣку, чтобы совершить нападеніе на нихъ. Я зналъ, что краснокожіе развѣдчики давно уже слѣдятъ за нами и, поэтому, принялъ всѣ мѣры предосторожности. Я не позволилъ обозу растягиваться по степи и держалъ мужчинъ постоянно на готовѣ. Достигнувъ рѣки и отыскавъ бродъ, я велѣлъ отрядамъ, состоявшимъ каждый изъ шестидесяти вооруженныхъ людей, окопаться на обоихъ берегахъ, чтобы такимъ образомъ, подъ прикрытіемъ какъ бы двухъ маленькихъ фортовъ, обезпечить переправу. Остальные сто десять эмигрантовъ должны были переправиться въ повозкахъ, по нѣскольку повозокъ одновременно, чтобы избѣжать замѣшательства. При такихъ мѣрахъ все прошло благополучно. Эмигранты, которые раньше наслушались страшныхъ разсказовъ объ опасностяхъ, сопряженныхъ съ переправою черезъ Миссури, видя, какъ она была совершена легко и благополучно, стали слѣпо мнѣ вѣрить и смотрѣть на меня, какъ на властелина, безусловно подчиняющаго себѣ степь.

Эти восторженныя похвалы, которыя всѣ мнѣ расточали, доходили и до Лиліянъ, въ глазахъ которой я превратился въ какого-то сказочнаго героя. Тетушка Аткинсъ говорила ей: пока вашъ «полякъ» будетъ при васъ, вы можете спать во время дождя подъ открытымъ небомъ и останетесь сухи. Лиліянъ гордилась этими похвалами. Однако, во все время переправы, я не могъ удѣлить ей ни минутки, и только мимоходомъ глаза мои говорили ей то, чего не могъ сказать языкъ. Въ теченіе всего дня я былъ на конѣ, то на одномъ берегу, то на другомъ, то въ водѣ. Я спѣшилъ покинуть какъ можно скорѣе густыя и желтыя воды рѣки, вѣчно покрытой прогнившими пнями и сучьями, листьями и травою, и заражающей людей опасною лихорадкою.

Кромѣ того, всѣ начали чувствовать утомленіе отъ караульной службы, а лошади стали похварывать отъ воды, которую мы сами не могли употреблять иначе, какъ очистивъ ее на угольяхъ. Наконецъ, по прошествіи недѣли, мы всѣ оказались на правомъ берегу, не повредивъ ни одной повозки, и потерявъ всего только семь муловъ и лошадей. Но въ тотъ же день раздались первые выстрѣлы: молодежь наша застрѣлила и потомъ, по гнусному обычаю, оскальпировала трехъ индѣйцевъ, которые собирались похитить нѣсколько муловъ. Вслѣдствіе этого случая, на другой день вечеромъ, прибыло къ намъ посольство изъ шести старшихъ воиновъ-индѣйцевъ. Усѣвшись около нашихъ костровъ, они потребовали, въ видѣ возмездія, муловъ и лошадей, угрожая, въ противномъ случаѣ, ударить на насъ во главѣ 500 хорошо вооруженныхъ индѣйцевъ. Я хорошо зналъ, что это посольство было прислано для того, чтобы выторговать что-нибудь безъ боя, въ успѣхъ котораго индѣйцы не вѣрили. Поэтому, я тотчасъ прогналъ бы ихъ, еслибы не хотѣлъ доставить Лиліянъ удовольствіе полюбоваться ими. Когда они неподвижно сидѣли у костра «совѣщанія», вперивъ взоры въ огонь, она, спрятавшись за повозку, глядѣла съ тревогою и любопытствомъ на ихъ одежду, швы которой были сшиты человѣческими волосами, на топоры, рукоятки которыхъ были украшены перьями, и на лица, покрытыя черными и красными полосками, что означало приготовленія къ войнѣ. Несмотря, однако, на это, я рѣшительно отказалъ имъ и, переходя отъ отказа къ угрозѣ, объявилъ, что если пропадетъ хоть одинъ мулъ, я самъ нападу на индѣйцевъ и разбросаю кости пятисотъ ихъ воиновъ по степи. Они ушли, съ трудомъ сдерживая свое бѣшенство, и, въ знакъ объявленія войны, перебросили свои топоры черезъ головы. Но слова, которыя я произнесъ, остались имъ памятны, тѣмъ болѣе, что когда они удалились, двѣсти изъ нашихъ людей, предварительно подготовившись къ этому, вдругъ вскочили и составили сплоченный рядъ, грозно потрясая оружіемъ.

Черезъ нѣсколько часовъ, Симпсонъ, который, по собственному желанію, отправился слѣдить за посольствомъ, вернулся запыхавшись, и сообщилъ, что значительный отрядъ, индѣйцевъ идетъ на насъ. Во всемъ обозѣ я одинъ, хорошо знакомый нравами индѣйцевъ, зналъ, что это пустая угроза, такъ какъ, краснокожіе недостаточно многочисленны, чтобы совершить нападеніе на сильный отрядъ, вооруженный отличными, дальнобойными ружьями. Я это и сказалъ Лиліянъ, желая ее успокоить, такъ какъ она дрожала, какъ листъ. Всѣ другіе, между тѣмъ, были увѣрены, что борьба неизбѣжна, и молодежь, воодушевленная воинственнымъ пыломъ, даже жаждала борьбы. Дѣйствительно, мы вскорѣ услышали вой краснокожихъ; но они остановились на нѣкоторомъ разстояніи, выжидая удобной минуты для нападенія. Всю ночь въ нашемъ обозѣ пылали огромные костры и мужчины держали караулы у возовъ; женщины отъ страха распѣвали псалмы; мулы, которыхъ пришлось удержать при обозѣ, визжали и кусались; собаки, чуявшія близость индѣйцевъ, выли; словомъ, стоялъ невообразимый шумъ. Когда, наступила минутная тишина, мы слышали зловѣщую перекличку, индѣйскихъ форпостовъ. Къ полночи индѣйцы всячески старались поджечь степь, но влажная весенняя трава не загоралась, хотя уже нѣсколько дней не было дождя.

Объѣзжая подъ утро наши форпосты, я нашелъ случай приблизиться къ Лиліянъ. Я засталъ ее заснувшею отъ утомленія на колѣняхъ у доброй тетушки Аткинсъ, которая, вооружившись какою-то палкою, клялась, что скорѣе уничтожитъ всѣхъ индѣйцевъ, чѣмъ допустить, чтобы хотя одинъ краснокожій дотронулся до ея «Пташечки». Я же вглядывался въ это прекрасное лицо съ чисто отцовскою нѣжностью, и чувствовалъ, наравнѣ съ тетушкой Аткинсъ, что разорвалъ бы всякаго, кто обидѣлъ бы мою возлюбленную. Въ ней была моя радость, мое счастіе, безъ нея — одно скитаніе безъ конца. Передъ глазами у меня было наглядное тому доказательство: вдали степь, бряцаніе оружія, ночь, проведенная на лошади, ожиданіе кровопролитной борьбы съ краснокожими; а тутъ мирный сонъ любимаго существа, настолько довѣрившагося мнѣ, что одного успокоительнаго слова съ моей стороны было достаточно, чтобы она заснула спокойно, какъ въ родномъ домѣ.

Вглядываясь въ эти двѣ картины, я впервые почувствовалъ, какъ я усталъ отъ вѣчнаго скитанія. Добраться бы до Калифорніи! думалось мнѣ. Утомительное путешествіе уже отразилось на ея блѣдномъ лицѣ, а тамъ насъ ожидаетъ теплый и богатый край и вѣчная весна. Размышляя объ этомъ, я прикрылъ ноги спавшей дѣвушки моимъ плащемъ и вернулся на сборный пунктъ, потому что со стороны рѣки началъ подниматься такой густой туманъ, что индѣйцы, дѣйствительно, могли воспользоваться имъ и совершить нападеніе. Пламя костровъ блѣднѣло, а часъ спустя, уже на десять шаговъ нельзя было различить человѣка. Я велѣлъ форпостамъ перекликаться ежеминутно, и вскорѣ слышались во всемъ обозѣ только протяжные крики: «all’s well!», которые раздавались то здѣсь, то тамъ. За то у индѣйцевъ все стихло, какъ будто они онѣмѣли, и это начинало меня безпокоить. Съ утреннею зарею мы почувствовали страшное утомленіе, такъ какъ, Богъ знаетъ, уже сколько ночей большая часть людей не смыкала глазъ. Къ тому же холодная мгла пронизывала насъ до костей.

Мнѣ пришло на умъ, что лучше было бы, вмѣсто того, чтобы стоять на мѣстѣ и выжидать, пока индѣйцамъ вздумается напасть на насъ, ударить на нихъ и разогнать ихъ. Это не былъ простой задоръ, а скорѣе горькая необходимость, такъ какъ смѣлая и успѣшная аттака могла намъ доставить громкую славу между индѣйцами и надолго обезпечить насъ противъ нихъ. Поэтому, оставивъ сто тридцать человѣкъ, подъ предводительствомъ опытнаго степного волка, Смита, на мѣстѣ, я велѣлъ другому отряду въ сто человѣкъ сѣсть на лошадей, и мы тронулись въ путь немного на угадъ, но охотно, потому что холодъ становился все несноснѣе и намъ давно хотѣлось расправить члены. На разстояніи двухъ выстрѣловъ мы пустились съ громкимъ гикомъ въ галопъ и, стрѣляя изъ ружей, врѣзались въ станъ краснокожихъ. Пуля неловкаго стрѣлка, пущенная съ нашей стороны, просвистѣла около моего уха, но снесла у меня только шапку. Между тѣмъ, индѣйцы нисколько не ожидали нападенія, такъ какъ это, можетъ быть, былъ первый случай, чтобы эмигранты сами напали на нихъ. Поэтому, ими овладѣлъ такой страхъ, что они разбѣжались во всѣ стороны, поднимая неистовый вой и погибая безъ всякаго сопротивленія. Только одинъ незначительный отрядъ, припертый къ рѣкѣ и не видя спасенія, защищался, съ остервѣненіемъ, предпочитая погибнуть въ волнахъ, нежели сдаться непріятелю.

Ихъ копья изъ заостреннаго оленьяго рога и топоры изъ кремня не могли сдѣлать намъ большого вреда, хотя они владѣли своимъ оружіемъ съ поразительнымъ искуствомъ. Мы, однако, справились и съ этимъ отрядомъ въ одинъ мигъ; что же касается до меня лично, то я взялъ въ плѣнъ какого-то рослаго парня, которому я, вырывая топоръ, сломалъ руку. Мы захватили, кромѣ того, нѣсколько десятковъ лошадей, но онѣ оказались такими дикими и злыми, что пришлось выпустить ихъ на волю. Плѣнныхъ, вмѣстѣ съ раненными, оказалось нѣсколько десятковъ. Я приказалъ перевязать ихъ раны и затѣмъ, по просьбѣ Лиліянъ, отпустилъ ихъ на свободу. Эти несчастные, которые были увѣрены, что ихъ замучатъ до смерти, и уже начали напѣвать свои монотонныя погребальныя пѣсни, при вѣсти о свободѣ сперва испугались. Они думали, что мы ихъ отпускаемъ только для того, чтобы устроить на нихъ, по индѣйскому обычаю, охоту; видя, однако, что имъ на самомъ дѣлѣ ничто не угрожаетъ, они ушли, расточая похвалы нашему мужеству и добротѣ «Блѣднаго Цвѣтка», какъ они прозвали Лиліянъ.

День этотъ, однако, кончился печальнымъ событіемъ, который бросилъ тѣнь на нашу радость. Между нашими людьми не было убитыхъ, но нѣсколько человѣкъ получили болѣе или менѣе тяжкія раны; наиболѣе же пострадалъ Симпсонъ, который проявилъ какую-то необыкновенную рьяность во время схватки. Къ вечеру, состояніе его здоровья значительно ухудшилось и онъ пожелалъ повѣрить мнѣ какую-то тайну. Но онъ пробормоталъ только: «Pardon, my captain!» и вслѣдъ затѣмъ начались предсмертныя судороги. Я догадался въ чемъ дѣло, вспомнилъ пулю, которая просвистѣла утромъ мимо моего уха, и въ душѣ простилъ ему грѣхъ. Я зналъ, что онъ уноситъ съ собою въ гробъ глубокую любовь къ Лиліянъ, и что, по всей вѣроятности, онъ самъ искалъ смерти. Онъ умеръ ночью; на другой день мы его похоронили подъ громаднымъ хлопчатнымъ деревомъ, на корнѣ котораго я ножемъ вырѣзалъ крестъ.

V.

Совершивъ этотъ печальный обрядъ, мы тронулись въ дальнѣйшій путь. Передъ нами разстилалась совершенно ровная степь, дикая мѣстность, въ которой врядъ ли до этого бывали бѣлые люди; словомъ, мы добрались до Небраски. Въ первые дни мы подвигались очень быстро по дѣвственной почвѣ, но горе заключалось въ томъ, что мы вовсе не находили матеріала для разведенія костровъ. Хотя берега рѣки Платы, прорѣзывающей эту безконечную равнину во всю длину, и покрыты зарослью ивы и вербы, но такъ какъ рѣка эта течетъ въ низменномъ руслѣ, то она, какъ обыкновенно весною, выступила изъ береговъ, и подойти къ ней не было возможности. Такимъ образомъ, намъ пришлось проводить ночи при слабомъ огнѣ буйволоваго помета, который не успѣлъ еще достаточно просохнуть на весеннемъ солнцѣ, и только тлѣлъ. Мы надрывались, спѣша достигнуть береговъ Бигъ-Блью-Риверъ, гдѣ не могло быть недостатка въ топливѣ. Мѣстность носила на себѣ всѣ характеристичные признаки первобытной страны. То и дѣло передъ обозомъ появлялись стада антилопъ съ ихъ красноватою шерстью и бѣлымъ животомъ; по временамъ изъ высокой травы высовывалась безобразная курчавая голова буйвола съ налитыми кровью глазами и дымящимися ноздрями, а вдали, точно черныя подвижныя точки, показывались цѣлыя ихъ стада.

Иногда мы проѣзжали мимо цѣлыхъ городковъ, выстроенныхъ степными сурками. Первоначально индѣйцевъ совершенно не было видно, и только нѣсколько дней спустя, мы замѣтили трехъ всадниковъ, украшенныхъ перьями, которые, однако, тотчасъ же исчезли. Должно быть, урокъ, который мы имъ дали, не прошелъ безслѣдно.

Добравшись до Бигъ-Блью-Риверъ, я рѣшилъ сдѣлать на ея лѣсистыхъ берегахъ десятидневный привалъ. Другая половина пути, лежавшая передъ нами, была труднѣе первой, такъ какъ намъ предстояло перебраться черезъ Скалистыя горы и миновать опасныя мѣстности въ Утахѣ и Невадѣ. Между тѣмъ, мулы и лошади, несмотря на обиліе травы, были истощены и страшно похудѣли, такъ что продолжительный отдыхъ оказывался необходимымъ. Мы расположились въ треугольникѣ, образуемомъ рѣками Бигъ-Блью и Биберъ-Крихъ (Бобровый потокъ). Сильная позиція, защищенная съ двухъ сторонъ руслами рѣкъ, а съ третьей возами, была почти неприступна, тѣмъ болѣе, что топливо и вода были у насъ подъ рукою. Караульная служба, такимъ образомъ, была необременительна, и люди могли спокойно предаваться отдыху. Это были лучшіе дни нашего путешествія. Погода стояла прекрасная, а ночи были такія теплыя, что можно было спать подъ открытымъ небомъ.

Утромъ молодежь отправлялась на охоту; въ полдень охотники возвращались, принося съ собою антилопъ и степныхъ птицъ, которыхъ было въ окрестностяхъ очень много; остальную часть дня люди спали, ѣли, распѣвали пѣсни или для развлеченія стрѣляли въ дикихъ гусей, которые тянулись надъ нашимъ обозомъ длинными вереницами. Я, съ своей стороны, просто блаженствовалъ. Съ утра до вечера ни на минуту не разставился съ Лиліянъ, и это начало не мимолетныхъ встрѣчъ, а совмѣстной жизни убѣждало меня все болѣе, что я навсегда полюбилъ кроткую и добрую дѣвушку. Я теперь ближе съ ней познакомился. Часто ночью, вмѣсто того, чтобы спать, я спрашивалъ себя, что въ Лиліянъ есть такого, что дѣлаетъ мнѣ ее дороже жизни. Я очень любилъ ея красивое лицо, и длинныя косы, глаза, голубые, какъ небо, и ея стройный и нѣжный станъ, который какъ бы говорилъ: поддержи меня, потому что мнѣ одной трудно будетъ помочь себѣ въ жизни! Я любилъ все, что въ ней было, каждое ея платьице, но она имѣла еще другую прелесть для меня, именно кротость и нѣжность. Душа въ ней была такъ нѣжна, какъ тотъ цвѣтокъ, что закрываетъ чашечку, когда къ нему приближаются.

Воспріимчивая къ каждому моему слову, она отражала каждую мою мысль, какъ глубокая и прозрачная вода отражаетъ предметы, ее окружающіе. Притомъ, чистая ея душа поддавалась чувству съ такою стыдливостью, что я понималъ, какъ сильно она должна любить, если рѣшается жертвовать собою. Она была такъ скромна, что мнѣ приходилось убѣждать ее, что любить не грѣхъ, и я постоянно ломалъ себѣ голову, какъ бы ее въ этомъ увѣрить. Такимъ образомъ проходили дни на привалѣ. Однажды, чуть свѣтъ, мы собрались на прогулку вверхъ по Биберъ-Криху. Я хотѣлъ ей показать бобровъ, цѣлое царство которыхъ процвѣтало въ нѣсколькихъ верстахъ отъ обоза. Идя осторожно берегомъ, мы вскорѣ добрались до цѣли. Тутъ мы натолкнулись не то на заливчикъ, не то на озеро, образуемое рѣкою. Вокругъ возвышались громадныя деревья, а у самыхъ береговъ росла ива, опустившая половину своихъ вѣтвей въ воду. Запруда, сооруженная бобрами немного выше по рѣкѣ, замедляла теченіе, поддерживая постоянно на одномъ и томъ же уровнѣ воду въ озерѣ, надъ свѣтлою поверхностью котораго возвышались, на подобіе куполовъ, крупные домики этихъ предпріимчивыхъ звѣрьковъ.

Человѣческая нога, вѣроятно, никогда не была въ этомъ уединенномъ мѣстѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ деревьями. Раздвинувъ осторожно тонкіе прутья вербы, мы смотрѣли оба на гладкую, какъ зеркало, поверхность воды. Бобры еще не начинали своей работы; водяной городокъ спокойно спалъ и на озерѣ царствовала такая тишина, что я слышалъ дыханіе Лиліянъ, которая выглядывала вмѣстѣ со мною изъ отверстія въ вѣтвяхъ, приклонивъ свою золотистую головку къ моей. Я обнялъ ее, чтобы поддерживать на покатомъ берегу, и мы терпѣливо стали ожидать, наслаждаясѣ тѣмъ, что видѣли. Свыкнувшись съ жизнью въ безлюдныхъ мѣстахъ, я полюбилъ природу, какъ мать.

Было еще очень рано; утренняя заря едва пробивалась сквозь верхушки деревьевъ; роса стекала по листьямъ ивы. На противоположный берегъ сбѣжались степные пѣтушки, сѣрые, съ чернымъ горлышкомъ, украшенные султанчиками на головкахъ и стали пить воду, высоко поднимая клювы. «Ахъ, Ральфъ, какъ здѣсь хорошо!» шептала Лиліянъ, и намъ казалось, что мы пришли сюда присоединить нашу радость къ радости природы, наше спокойствіе къ ея тишинѣ, свѣтъ лучезарнаго счастія нашихъ душъ къ ея свѣту. Между тѣмъ, гладкая поверхность воды покрылась кругами, и сперва тихо вынырнулъ одинъ боберъ, обративъ къ намъ свою усатую, мокрую и розовую отъ утренней зари мордочку, потомъ другой, и оба звѣрька поплыли къ запрудѣ, плавно раздѣляя лазурную поверхность воды, фыркая и бормоча. Выйдя на запруду и усѣвшись на заднихъ лапкахъ, они начали прыгать и, на этотъ сигналъ, какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, вынырнуло множество головъ разной величины; на озерѣ раздался плескъ. Сперва бобры, казалось, только забавлялись и кричали отъ удовольствія; но первая пара, глядѣвшая на всю эту сцену съ запруды, вдругъ издала протяжный свистъ, и въ одинъ мигъ одинъ отрядъ бобровъ оказался на запрудѣ, а другой поплылъ къ берегу и исчезъ подъ бахромою ивы. Вода пѣнилась, а звукъ, походившій на тотъ, когда пилятъ дерево, свидѣтельствовалъ о томъ, что звѣрки работаютъ, разгрызая вѣтви и кору.

Долго мы смотрѣли на эту картину; но, желая перемѣнить положеніе, Лиліянъ случайно задѣла за вѣтви. Въ одинъ мигъ все исчезло, и только взбудораженная вода указывала, что на озерѣ недавно кипѣла жизнь. Вскорѣ вода успокоилась, и насъ опять окружила тишина, прерываемая только стукомъ дятла. Между тѣмъ, солнце поднялось уже высоко и начало сильно припекать. Лиліянъ еще не чувствовала утомленія, и мы рѣшили обойти заливчикъ. По дорогѣ мы набрели на маленькій ручей, прорѣзывавшій лѣсъ и впадавшій въ заливчикъ съ противоположной стороны. Лиліянъ въ башмачкахъ не могла его перейти, такъ что я, несмотря на ея сопротивленіе, взялъ ее на руки, какъ ребенка, и вошелъ въ воду. Ручей этотъ, однако, оказался ручьемъ искушенія. Чтобы не упасть, Лиліянъ схватилась обѣими руками за мою шею, скрывая отъ стыда свое личико на моемъ плечѣ, а я сталъ цѣловать ее въ високъ, нашептывая. «Лиліянъ, дорогая моя!» Такъ я перенесъ ее черезъ ручей. Когда я вышелъ на противоположный берегъ, я хотѣлъ продолжать ее нести, но она вырвалась у меня изъ рукъ. Нами овладѣло какое-то безпокойство; она стала оглядываться, какъ бы чего-то опасаясь, и на лицѣ ея выступала поперемѣнно то мертвенная блѣдность, то яркая краска. Мы продолжали идти. Я взялъ руку и сталъ прижимать ее къ сердцу. По временамъ, мнѣ становилось страшно самого себя. Въ воздухѣ стояла духота; горячее дыханіе какъ бы спускалось съ неба на землю; вѣтра не было, листья точно окаменѣли, и только дятелъ стучалъ попрежнему; все какъ будто заснуло, обезсилѣвъ отъ зноя. Мнѣ казалось, что лѣсъ заколдованъ; но потомъ я думалъ только о томъ, что Лиліянъ при мнѣ и что мы — одни. Между тѣмъ, она начинала, видимо, утомляться, дыханіе ея становилось громче и порывистѣе, а на блѣдномъ лицѣ выступилъ яркій румянецъ. Я спрашивалъ ее, не устала ли она и не желаетъ ли отдохнуть? «О нѣтъ, нѣтъ!» отвѣтила она быстро, какъ бы защищаясь противъ этой мысли; но, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, она пошатнулась и шепнула:

— Не могу, устала, не могу!

Тутъ я взялъ ее опять на руки и спустился съ этою дорогою ношею на самый берегъ, гдѣ вѣтви, свѣсившись до самой земли, образовали какъ бы живой корридоръ. Я уложилъ ее на мягкой травѣ, сталъ около нея на колѣни; но когда я взглянулъ на нее, у меня защемило сердце. Лицо ея побѣлѣло, какъ полотно, а широко раскрытые глаза глядѣли на меня съ невыразимымъ страхомъ.

— Лиліянъ, что съ тобою, дорогая моя? говорилъ я. — Это вѣдь я!

И, сказавъ это, я нагнулся къ ея ногамъ и покрылъ ихъ поцѣлуями.

— Лиліянъ! продолжалъ я. — Моя дорогая, моя голубка, моя жена!

Когда я произнесъ послѣднее слово, она задрожала, какъ листъ, съ ногъ до головы, и вдругъ обвила руками мою шею, повторяя:

— Милый! милый! мужъ мой! — Потомъ все исчезло, и мнѣ казалось, что весь шаръ земной несется съ нами куда-то, въ безконечную даль…

Я не знаю, какъ это случилось, но когда я пришелъ въ себя, то сквозь черныя верхушки деревьевъ опять виднѣлась заря, но уже вечерняя. Дятелъ пересталъ стучать; на днѣ озера другая заря улыбалась той, которая блестѣла на небѣ; жители озера ушли спать; вечеръ стоялъ прекрасный, тихій, пропитанный краснымъ свѣтомъ; было пора вернуться къ обозу. Когда мы вышли изъ подъ плакучихъ изъ, я взглянулъ на Лиліянъ: на лицѣ не было замѣтно ни печали, ни безпокойства, а въ глазахъ, обращенныхъ къ небу, горѣла покорность… Когда я ей подалъ руку, она спокойно прислонила голову къ моему плечу и, не отрывая взора отъ неба, сказала мнѣ:

— Ральфъ, повтори мнѣ, что я твоя жена, и повторяй мнѣ это часто.

Такъ какъ ни въ степи, ни тамъ, куда мы ѣхали, не было другихъ брачныхъ обрядовъ, кромѣ простого обѣта, даннаго другъ другу, то я сталъ на колѣни и, когда она заняла мѣсто около меня, произнесъ:

— Передъ небомъ, землею и Богомъ, и объявляю тебѣ, Лиліянъ Моррисъ, что признаю тебя своею женою, аминь!

На это она отвѣчала:

— Теперь я твоя до гроба, твоя жена, Ральфъ!

Съ этой минуты мы были обвѣнчаны, съ этой минуты она была уже не моя возлюбленная, а моя законная жена. И хорошо намъ стало обоимъ при этой мысли, хорошо мнѣ было, потому что въ сердцѣ моемъ проснулось какое-то новое чувство уваженія къ Лиліянъ, которое облагораживало нашу любовь. Подъ руку, съ высоко поднятою головою и смѣлымъ взоромъ, мы вернулись къ обозу, гдѣ уже безпокоились о насъ. Нѣсколько человѣкъ отправились по всѣмъ направленіямъ насъ искать, и я съ удивленіемъ узналъ впослѣдствіи, что одинъ изъ нихъ прошелъ около заливчика, но насъ не замѣтилъ, а мы не слышали его зова. Чтобы, однако, прекратить всякіе толки, я созвалъ эмигрантовъ и, когда насъ окружили со всѣхъ сторонъ, взялъ Лиліянъ за руку и сказалъ:

— Джентльмэны! Будьте свидѣтелями, что я признаю эту женщину, которая стоитъ здѣсь возлѣ меня, моею женою и засвидѣтельствуйте это на судѣ и передъ всякимъ, кто бы васъ объ этомъ ни спросилъ на востокѣ или на западѣ.

— All right and hurra for you both! отвѣтили рудокопы; потомъ старикъ Смитъ, согласно обычаю, спросилъ Лиліянъ, соглашается ли она быть моею женою, и, когда она отвѣтила утвердительно, то мы были обвѣнчаны и въ глазахъ свѣта. Въ дальнихъ степяхъ на западѣ и на всѣхъ окраинахъ, гдѣ нѣтъ городовъ, судей и церквей, обрядъ вѣнчанія никогда не совершается иначе, и до сихъ поръ въ цѣломъ союзѣ, если кто-нибудь, живя съ женщиною подъ одною крышею, назоветъ ее женою, то это заявленіе имѣетъ силу судебнаго документа. Поэтому никто изъ окружавшихъ не удивился, и тотчасъ же началось торжество и увеселенія. Разложили костры; шотландцы достали кобзы, американцы — свои трещетки, и вечеръ прошелъ среди пѣсней, криковъ: ура и стрѣльбы изъ ружей. Тетушка Аткинсъ ежеминутно обнимала Лиліянъ, то смѣясь, то плача, то зажигая свою трубку, которая постоянно потухала. Но болѣе всего меня тронулъ слѣдующій обрядъ, общепринятый у кочующаго населенія Соединенныхъ Штатовъ. Когда луна взошла, мужчины прикрѣпили къ шомполамъ своихъ ружей пучки зажженной лозы, и вся процессія, подъ предводительствомъ старика Смита, начала водить насъ отъ повозки къ повозкѣ, спрашивая Лиліянъ у каждой изъ нихъ:

— Is this your home? (Твой ли это домъ?). Моя возлюбленная отвѣчала: «No» и мы шли дальше. При повозкѣ тетушки Аткинсъ всѣ расчувствовались, потому что въ ней Лиліянъ ѣхала до сихъ поръ. Когда она тутъ тихо отвѣтила: «No!» тетушка Аткинсъ заревѣла, какъ буйволъ, и, схвативъ Лиліянъ, стала повторять: «my little! my sweet!» громко всхлипывая и заливаясь горькими слезами. И всѣ эти закаленныя сердца расчувствовались и ни одна пара глазъ не осталась сухою. Когда мы приблизились къ моей повозкѣ, я еле ее узналъ, такъ роскошно она была убрана зеленью и цвѣтами. Тутъ мужчины высоко подняли зажженные пучки, а Смитъ спросилъ громче и торжественнѣе:

— Is this your home?

— That’s it! That’s it! отвѣтила Лиліянъ.

При этихъ словахъ всѣ обнажили головы, и настала такая тишина, что я слышалъ трескъ огня и шумъ прогорѣвшихъ прутковъ, падавшихъ на землю, а старый сѣдовласый рудокопъ, протянувъ надъ нами свои мускулистыя руки, сказалъ:

— Да благословитъ васъ Богъ, васъ обоихъ и вашъ домъ, аминь!

Троекратное ура раздалось въ отвѣтъ на это благословеніе, а потомъ всѣ разошлись, оставивъ насъ съ возлюбленною однихъ.

Когда послѣдній человѣкъ ушелъ, она, прислонивъ голову къ моей груди, прошептала: «навѣки! навѣки!» и въ эту минуту въ сердцахъ нашихъ было больше звѣздъ, чѣмъ на небѣ.

VI.

На другой день рано утромъ, когда жена еще спала, я пошелъ нарвать для нея цвѣтовъ. Срывая ихъ, я поминутно повторялъ себѣ: и такъ, ты женатъ! Мысль эта наполняла мою душу такою радостью, что я обращалъ взоры къ небу, благодаря Бога, что Онъ мнѣ далъ дожить до той минуты, когда человѣкъ становится вполнѣ человѣкомъ. Теперь у меня было нѣчто свое на свѣтѣ, и хотя пока еще домашнимъ очагомъ мнѣ служила повозка съ парусиннымъ верхомъ, но я чувствовалъ себя богатымъ и не понималъ, какъ я до сихъ поръ могъ вести бездомную, скитальческую жизнь. Еслибы въ степяхъ было теплѣе, еслибъ онѣ были безопаснѣе и еслибъ на мнѣ не лежало обязанности довести эмигрантовъ до Калифорніи, то я бросилъ бы мысль о дальнѣйшемъ путешествіи и поселился бы въ Небраскѣ. Я ѣхалъ въ Калифорнію, чтобы добыть золота, а теперь мнѣ эта мысль казалась смѣшною. Какія я тамъ могу найти сокровища, когда имѣю ее? спрашивалъ я себя. Къ чему намъ обоимъ богатство? Лучше выбрать себѣ какое-нибудь ущелье, гдѣ стоитъ вѣчная весна, срубить избу и жить съ нею; соха и ружье вѣдь не дадутъ намъ умереть съ голода. Такъ размышлялъ я, ища цвѣтовъ, а когда я ихъ набралъ вдоволь, то вернулся къ обозу. По дорогѣ я встрѣтилъ тетушку Аткинсъ.

— «Пташка» спитъ? спросила она, вынимая изо-рта трубку, съ которою никогда не разставалась.

— Спитъ, отвѣтилъ я.

Тутъ тетушка Аткинсъ, прижмуривъ правый глазъ, сказала:

— Ахъ, вы разбойникъ!

Между тѣмъ, «пташка» ужь не спала. Мы оба видѣли, какъ она вышла изъ повозки и стала оглядываться на всѣ стороны. Увидавъ меня, она, вся свѣжая и розовая, какъ окружавшее насъ утро, въ одинъ мигъ подбѣжала ко мнѣ, бросилась въ мои объятія и, подставляя мнѣ свой ротикъ, стала повторять:

— Здравствуй, здравствуй! А затѣмъ, приподнявшись на цыпочки и заглядывая мнѣ въ глаза, спросила съ лукавою улыбкою: — вѣдь я твоя жена?

Такимъ образомъ, прошло все время на привалѣ. Обязанности мои временно принялъ на себя старикъ Смитъ. Мы еще разъ навѣстили бобровъ и ручей, черезъ который она теперь дала себя перенести безъ всякаго сопротивленія. Однажды мы отправились въ маленькой лодкѣ изъ простого дерева вверхъ по Блью-Риверъ, гдѣ я ей показалъ вблизи буйволовъ, ударявшихъ рогами въ глинистый берегъ, вслѣдствіе чего ихъ широкій лобъ покрывался высохшей глиной, точно броней. Только за два дня до дальнѣйшаго путешествія, эти экскурсіи прекратились, потому, во-первыхъ, что въ окрестностяхъ показались индѣйцы, а, вовторыхъ, и потому, что Лиліянъ стало нездоровится. Она поблѣднѣла, а когда я ее спрашивалъ, что съ нею, она въ отвѣтъ только улыбалась и говорила: ничего. Я ухаживалъ за нею, даже когда она спала, и оберегалъ ее отъ всякаго вѣтерка, такъ что самъ измучился. Но Лиліянъ приходили на умъ печальныя мысли. Она постоянно говорила, что Богъ, можетъ быть, не позволяетъ такъ сильно любить, какъ мы любили другъ друга и однажды, указавъ на библію, которую она читала ежедневно, печально произнесла:

— Читай, Ральфъ!

Я взглянулъ, и у меня сердце какъ-то болѣзненно защемило, когда я прочелъ: «Кто промѣняетъ истину на ложь и станетъ покланяться творенію больше, чѣмъ Творцу?» Когда я кончилъ, она сказала:

— Но если Богъ и сердится за это, то я знаю, что Онъ добръ и накажетъ меня одну.

Я старался ее успокоить, какъ могъ. Впослѣдствіи, у насъ не возобновлялись разговоры подобнаго рода, такъ какъ начались приготовленія къ дорогѣ, снаряженіе возовъ, осмотръ лошадей и муловъ и масса другихъ заботъ, которыя поглощали все мое время.

Когда, наконецъ, насталъ день отъѣзда, мы со слезами на глазахъ простились съ мѣстностью, въ которой извѣдали столько счастія. Но, взглянувъ на обозъ, снова растянувшійся по степи, на рядъ возовъ и муловъ, я почувствовалъ нѣкоторое облегченіе, думая о томъ, что съ каждымъ днемъ приближается конецъ нашего скитанія.

Первые дни прошли не особенно благополучно. За Миссури, вплоть до подножія Скалистыхъ горъ, степь на громадномъ разстояніи медленно поднимается въ гору, вслѣдствіе чего лошади и мулы легко уставали. Къ тому же, мы не могли приблизиться къ Платѣ. Хотя половодье и спало, но наступило время большой весенней охоты на буйволовъ, а мѣстность такъ и кишѣла индѣйцами. Ночная служба становилась чрезвычайно утомительною: рѣдкая ночь проходила безъ тревоги, и на четвертый день у насъ опять произошла стычка съ индѣйцами, которые хотѣли похитить нашихъ муловъ. Но непріятнѣе всего было то, что намъ приходилось проводить ночи безъ костровъ, такъ какъ у насъ не было топлива.

Стада буйволовъ меня также сильно безпокоили. Иногда мы на горизонтѣ видѣли сомкнутые ихъ ряды, несшіеся, какъ вихрь, впередъ и сокрушавшіе все на своемъ пути. Еслибы такое стадо попалось намъ навстрѣчу, мы погибли бы всѣ до послѣдняго человѣка. Къ довершенію всего, степь покрылась множествомъ хищныхъ звѣрей, такъ какъ за буйволами, кромѣ индѣйцевъ, шли страшные сѣрые медвѣди, кугуары и громадные волки. У ручьевъ, гдѣ мы иногда останавливались на ночь, мы передъ закатомъ солнца зидѣли цѣлыя массы этихъ животныхъ, приходившихъ пить послѣ дневного зноя. Однажды медвѣдь накинулся на одного изъ нашихъ и навѣрное смялъ бы его, еслибъ я съ старикомъ Смитомъ не подоспѣлъ на помощь. Смѣлыя эти животныя подходили ночью къ самому обозу, такъ что мы убили двухъ во ста шагахъ отъ возовъ. Собаки поднимали ночью такой лай, что не было никакой возможности сомкнуть глазъ.

Прежде я любилъ такую жизнь и когда, годъ тому назадъ, находился въ Арканзасѣ, то чувствовалъ себя какъ въ раю. Но теперь, постоянно думая о томъ, что въ повозкѣ моя дорогая жена, вмѣсто того, чтобы спать, дрожитъ за меня, я посылалъ ко всѣмъ чертямъ и индѣйцевъ, и медвѣдей, и кугуаровъ. Поэтому, у меня точно камень свалился съ груди, когда, послѣ трехнедѣльнаго странствованія, я, наконецъ, увидѣлъ бѣлыя, какъ бы, окрашенныя мѣломъ воды рѣки, которую нынѣ называютъ Репюбликанъ-Риверъ, и которая тогда еще не имѣла англійскаго названія. Широкія полосы черной ивы, тянувшіяся траурной каймой вдоль бѣлыхъ водъ рѣки, вполнѣ обезпечивали насъ топливомъ, и хотя этотъ родъ ивы страшно трещитъ въ огнѣ, но все-таки, горитъ лучше сырого помета. Я рѣшилъ отдохнуть здѣсь опять два дня. Скалы, встрѣчавшіяся то здѣсь, то тамъ на берегахъ рѣки, предвѣщали близость гористой и неудобопроходимой мѣстности, лежащей по обѣ стороны Скалистыхъ горъ.

Разница въ температурѣ днемъ и ночью становилась непріятною. Нѣсколько людей и, между ними, старикъ Смитъ захворали лихорадкою и должны были лечь. Зародыши болѣзни таились, вѣроятно, въ нихъ еще со времени пребыванія на опасныхъ берегахъ Миссури, а безсонныя ночи довершили дѣло. Но близость горъ позволяла надѣяться на скорое выздоровленіе. Между тѣмъ, моя жена ухаживала за ними съ большимъ самоотверженіемъ. Но она сама, видимо, истощалась. Когда я просыпался утромъ, первый мой взглядъ падалъ на прекрасное ея личико, и сердце мое билось тревожно при видѣ блѣдности, которая его покрывала, и синихъ подковъ, образовавшихся подъ глазами. Случалось, что, когда я смотрѣлъ на нее, она просыпалась, улыбалась мнѣ и снова засыпала. Въ эти минуты я охотно отдалъ бы свое желѣзное здоровье, чтобы быть уже въ Калифорніи.

Но до нея было еще очень далеко. По прошествіи назначенныхъ двухъ дней, мы тронулись въ дальнѣйшій путь и вскорѣ, оставивъ за собою по правую руку рѣку, направились къ Колорадо. Мѣстность съ каждымъ шагомъ становилась гористѣе. Мы находились уже въ ущельи, по обѣ стороны котораго возвышались гранитныя скалы. Топлива было вдоволь: всѣ щели и трещины въ скалахъ были покрыты горнымъ дубомъ и сосною; мѣстами слышалось журчанье ручья по каменистой почвѣ; а на высокихъ скалахъ иногда показывался каменный баранъ. Воздухъ былъ холодный, чистый, здоровый. Не прошло и недѣли, какъ больные выздоровѣли. Только мулы и лошади, которымъ пришлось вмѣсто сочной травы, питаться, преимущественно, верескомъ, замѣтно худѣли и вздыхали все громче, таща въ гору тяжелые наши возы.

Наконецъ, однажды, въ полдень мы увидали передъ собой вдали какія-то безпорядочныя облака, расплывшіяся, туманныя, синеватыя.

Замѣтивъ ихъ, весь обозъ огласился радостнымъ крикомъ; люди взобрались на возы, чтобы лучше видѣть, и всюду слышалось восклицаніе: «Rocky Mountains! Rocky Mountains!» Шляпы летѣли въ воздухъ, а на лицахъ изобразился восторгъ.

Такъ американцы привѣтствовали свои Скалистыя горы. Вскорѣ мракъ началъ покрывать всю окрестность, только великаны, обданные послѣдними лучами заходившаго солнца, походили на громадные костры. Потомъ огненный цвѣтъ постепенно переходилъ въ темно-фіолетовый, и, наконецъ, все покрылось густою тьмою, въ которой мерцали только звѣзды.

Мы были, однако, еще на разстояніи 150 англійскихъ миль отъ главнаго горнаго хребта. На другой день, онъ уже исчезъ изъ виду, потомъ снова показывался и опять исчезалъ. Мы подвигались медленно, такъ какъ все новыя препятствія преграждали намъ путь, и хотя мы, по возможности, придерживались русла рѣки, но часто, когда берега становились слишкомъ крутыми, намъ приходилось объѣзжать ихъ и проходить сосѣдними ущельями. Почва была покрыта бурымъ верескомъ и дикимъ горошкомъ, непригоднымъ въ пищу для муловъ.

Мѣстами мы наталкивались на расщелины, длиною въ нѣсколько сотъ ярдовъ. Ихъ приходилось также объѣзжать. Проводники возвращались очень часто, чтобы заявить намъ о какихъ-нибудь новыхъ препятствіяхъ. Скалы то появлялись, то вдругъ прерывалась. Однажды намъ казалось, что мы ѣдемъ ущельемъ, какъ вдругъ передъ нами оказалась пропасть, такая глубокая, что нельзя было безъ страха и головокруженія взглянуть внизъ. Громадные дубы, росшіе внизу, казались маленькими горными кустами, а буйволы, пасшіеся тамъ — жучками. Мы все болѣе углублялись въ край камней, обломковъ, обрывовъ и скалъ, разбросанныхъ въ дикомъ безпорядкѣ. Эхо повторяло по нѣскольку разъ проклятія возницъ и визгъ муловъ. Наши повозки, которыя въ степи возвышались высоко надъ землею, здѣсь, среди этихъ каменныхъ великановъ, представлялись крошечными и исчезали въ ущельяхъ, точно поглощаемыя громадною пастью. Маленькіе водопады, или, какъ ихъ называютъ индѣйцы, «смѣющіяся воды», преграждали намъ поминутно путь; и мы сами, и мулы постепенно истощались, а между тѣмъ, когда на небосклонѣ показывалась горная цѣпь, она намъ казалась очень отдаленною и какъ бы покрытою туманомъ. Къ счастію, любопытство превозмогало утомленіе и поддерживалось постоянно новыми видами. Никто изъ эмигрантовъ, не исключая и тѣхъ, которые были родомъ изъ Аллегановъ, никогда не видѣлъ такой дикой мѣстности; я самъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на эти ущелья, по берегамъ которыхъ необузданная фантазія природы понаставила дворцы, крѣпости и даже цѣлые города. По временамъ, и тутъ замѣчались индѣйцы.

Видъ бѣлыхъ устрашалъ ихъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, возбуждалъ ихъ хищническіе инстинкты. Они казались еще свирѣпѣе своихъ братьевъ въ Небраскѣ; они были выше ростомъ, цвѣтъ кожи былъ у нихъ темнѣе, а широкіе ноздри и блуждающіе взоры придавали имъ видъ хищныхъ звѣрей, заключенныхъ въ клѣтку. Движенія ихъ отличались быстротою и неувѣренностью. Говоря съ нами, они дотрогивались большими пальцами до щекъ, размалеванныхъ въ бѣлыя и голубыя полоски. Въ значительномъ числѣ они могли быть очень опасны; но, къ счастью, ихъ было мало: самое большое племя, которое намъ пришлось встрѣтить, не превышало числомъ пятнадцати человѣкъ. Языкъ ихъ былъ для насъ совершенно непонятенъ, и, поэтому, мы никакъ не могли сообразить, почему всѣ они, указывая поперемѣнно то на Скалистыя горы, то на насъ, раскрывали и закрывали руки, какъ бы желая передать намъ какое-то число.

Между тѣмъ, дорога становилась столь трудною, что мы въ теченіи дня съ страшными усиліями могли дѣлать не болѣе пятнадцати миль. Притомъ, лошади у насъ падали, такъ какъ онѣ менѣе выносливы, чѣмъ мулы, и разборчивѣе въ кормѣ; люди также истощались, потому что намъ приходилось по цѣлымъ днямъ помогать муламъ тащить возы и поддерживать ихъ въ опасныхъ мѣстахъ. Постепенно, болѣе слабые начали проявлять неудовольствіе; нѣкоторые жаловались на ломоту въ костяхъ, а одинъ, съ которымъ отъ натуги сдѣлалось кровохарканіе, умеръ черезъ три дня, проклиная минуту, когда ему вздумалось уѣхать изъ Нью-Йорка. На нашемъ пути уже не встрѣчались такія высокія скалы, какъ на восточной границѣ Колорадо, но вся мѣстность была усѣяна громадными камнями. Камни эти придавали мѣстности видъ разрушеннаго кладбища. Съ величайшими усиліями мы выбрались изъ этой мѣстности по прошествіи трехъ недѣль.

VII.

У подножія Скалистыхъ горъ мы сдѣлали, наконецъ, привалъ.

Мною овладѣвалъ страхъ, когда я вблизи смотрѣлъ на этотъ міръ гранитовъ, покрытыхъ съ боковъ мглою, а на верху исчезающихъ въ вѣчномъ снѣгу и облакахъ. Ихъ молчаливая торжественность подавляла меня, и я молилъ Бога, чтобы онъ далъ мнѣ провести черезъ эти огромныя стѣны мой обозъ, моихъ людей и мою добрую жену. Затѣмъ, я уже смѣлѣе углубился въ эти каменные корридоры, которые, казалось, отрѣзывали насъ отъ остального міра. Надъ нами разстилалось небо, вверху кружились орлы; а вокругъ видѣнъ былъ только гранитъ да гранитъ: какой-то лабиринтъ проходовъ, этажей, сводовъ, расщелинъ, пропастей, башенъ, молчаливыхъ зданій и какъ бы заснувшихъ громадныхъ залъ. Царствовала такая тишина, и душа была такъ подавлена окружавшими насъ камнями, что мы сами не понимали, почему, вмѣсто того, чтобы говорить громко, мы только шептались. Намъ казалось, что дорога постепенно обрывается, что какіе-то голоса говорятъ намъ: не ходите дальше, тамъ прохода нѣтъ, что мы насильно раскрываемъ тайну, на которую сама природа наложила свою печать. Ночью, когда окружавшія насъ горы чернѣли, а луна покрывала ихъ верхушки траурною серебряною каймою, изъ «смѣющихся водъ» показывались какія-то тѣни, при видѣ которыхъ даже самые смѣлые изъ насъ дрожали. Мы проводили цѣлые часы у костровъ, поглядывая съ суевѣрнымъ страхомъ въ глубину ущелій, какъ бы въ ожиданіи, что вотъ-вотъ оттуда появится что-то страшное.

Однажды, мы нашли въ углубленіи скалы человѣческій скелетъ и хотя по остаткамъ волосъ и но оружію убѣдились, что это былъ индѣецъ, но, тѣмъ не менѣе, какое-то зловѣщее чувство сдавило намъ грудь, потому что эта голова съ обнаженными зубами, казалось, говорила: кто здѣсь заблудится, тотъ погибъ безвозвратно. Въ тотъ же день одинъ изъ проводниковъ убился до смерти, упавъ вмѣстѣ съ лошадью съ высокой скалы. Всѣмъ обозомъ овладѣла тоска; прежде слышались смѣхъ и громкіе разговоры, теперь даже возницы перестали ругаться, и обозъ подвигался въ глубокомъ молчаніи, прерываемомъ только скрипомъ колесъ. Мулы также какъ бы отяжелѣли, и когда одна пара останавливалась, точно вкопаная, всѣ возы, ѣхавшіе за ней, также должны были остановиться. Но особенно меня тяготило то, что въ эти тяжелыя минуты, когда моя жена всего больше нуждалась въ моей помощи, я не могъ быть при ней. Я постоянно долженъ былъ подавать другимъ примѣръ бодрости и мужества. Всѣ, правда, переносили съ твердостью невзгоду, но постепенно силы истощались. Только я, съ моимъ желѣзнымъ здоровьемъ, какъ бы шутя, переносилъ труды и лишенія. Случалось, что мнѣ приходилось спать не болѣе двухъ часовъ въ сутки; я тащилъ возы вмѣстѣ съ другими, устанавливалъ караулы, объѣзжалъ обозъ, словомъ, исполнялъ службу вдвое болѣе тяжелую, чѣмъ остальные; но счастіе придавало мнѣ силы. И, дѣйствительно, когда я изнуренный отправлялся на отдыхъ, я находилъ въ моей повозкѣ все, что у меня было дорогого на свѣтѣ: преданное мнѣ до гроба сердце и дорогую руку, которая отирала мнѣ потъ съ лица. Хотя Лиліянъ и нездоровилось, но она никогда не ложилась спать, не дождавшись меня. Я ей выговаривалъ за это, но она мнѣ закрывала ротъ поцѣлуями и просьбою не сердиться на нее. Когда, бывало, я ее уложу спать, она засыпала, держа меня за руку. Всегда кроткая, нѣжная и любящая, она довела меня до того, что я просто обоготворялъ ее и цѣловалъ край ея платья, какъ какую-нибудь святыню. Удивительно ли, что когда другіе изнемогали, меня не покидала бодрость и я чувствовалъ, что пока Лиліянъ при мнѣ, силы меня не оставятъ.

Послѣ трехнедѣльнаго странствованія мы, наконецъ, добрались до глубокаго ущелья, образуемаго Бѣлою рѣкою. У входа въ него индѣйцы устроили засаду, которая вызвала среди насъ замѣшательство; но когда ихъ стрѣлы стали долетать до воза моей жены, я ударилъ на нихъ съ такою силою, что они бросились въ разсыпную. Мы почти ихъ всѣхъ перебили. Единственный плѣнникъ, который достался намъ живьемъ, молодой шестнадцатилѣтній парень, когда пришелъ въ себя, сталъ показывать поперемѣнно на насъ и на западъ, повторяя тотъ же жестъ, который дѣлали индѣйцы, встрѣчавшіеся намъ раньше. Онъ точно хотѣлъ намъ сказать, что вблизи есть бѣлые люди; но эта догадка была бы слишкомъ неправдоподобна. Между тѣмъ, она подтвердилась, и легко себѣ представить общій восторгъ, когда на другой день, спускаясь съ высокаго плоскогорія, мы увидѣли на днѣ широкой долины нетолько повозки, но и дома, выстроенные изъ толстыхъ и совершенно еще свѣжихъ бревенъ. Домики эти образовывали кругъ, по серединѣ котораго возвышалось зданіе, на подобіе большого сарая безъ оконъ; на днѣ долины протекалъ ручей, а на берегахъ его паслись стада муловъ, подъ надзоромъ конныхъ людей. Присутствіе бѣлыхъ въ этой мѣстности меня сперва удивило, но потомъ наполнило мою душу тревогою, при мысли, что это могутъ быть «отлавы» (outlaw), т. е. сбродъ, скрывающійся въ горахъ послѣ совершенныхъ ими преступленій. Я зналъ по опыту, что люди этого рода проникаютъ иногда въ очень отдаленныя и пустынныя страны, гдѣ они селятся отрядами, отлично организованными въ военномъ отношеніи. Нерѣдко они являются основателями новыхъ обществъ, которыя живутъ сперва разбойническими набѣгами, а потомъ постепенно превращаются въ новые Штаты. Я неоднократно встрѣчался съ «отлавами» на верхнемъ теченіи Миссиссипи, когда сплавлялъ лѣсъ въ Новый Орлеанъ, и имѣлъ съ ними часто кровавыя стычки. Ихъ свирѣпость и храбрость были мнѣ хорошо извѣстны.

Я не испугался бы ихъ, еслибы между нами не было Лиліянъ. Но при мисли объ опасности, которая ей угрожала, въ случаѣ проиграннаго сраженія и моей смерти, волосы у меня становились дыбомъ и въ первый разъ въ жизни я дрожалъ, какъ трусъ. Я былъ убѣжденъ, что если это, дѣйствительно, «отлавы», то намъ не избѣжать битвы, а сражаться съ ними было гораздо опаснѣе, чѣмъ съ индѣйцами.

Поэтому, не теряя ни минуты, и предупредилъ всѣхъ объ угрожающей намъ опасности и выстроилъ моихъ людей въ боевомъ порядкѣ. Я твердо рѣшился либо самъ погибнуть, либо уничтожить разбойничье гнѣздо; и съ этою цѣлью рѣшился самъ ударить на нихъ. Между тѣмъ, въ долинѣ насъ замѣтили, и двое наѣздниковъ выѣхало къ намъ на встрѣчу во весь опоръ. Тутъ я вздохнулъ свободнѣе, потому что «отлавы» не выслали бы къ намъ посольства. Оказалось, что это были охотники какой-то американской компаніи, торговавшей мѣхами, и что они расположились здѣсь на лѣто. Слѣдовательно, вмѣсто сраженія, насъ ожидало радушное гостепріимство со стороны этихъ грубыхъ, но добрыхъ людей. Они встрѣтили насъ съ распростертыми объятіями; мы же, съ своей стороны, благодарили Бога, что Онъ внялъ нашимъ мольбамъ, даровалъ намъ, наконецъ, отдыхъ. Прошло вѣдь уже 1½ мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались съ берегами Вигъ-Блью-Риверъ; силы наши истощились; мулы еле дышали; здѣсь же мы могли отдохнуть съ недѣлю въ полной безопасности, пользуясь хорошею пищею и кормомъ для муловъ и лошадей.

Это было для насъ просто спасеніемъ. Мистеръ Торстонъ, начальникъ охотниковъ, человѣкъ съ образованіемъ и добрый, узнавъ, что я не простой искатель приключеній, сразу подружился со мною и предложилъ свой домикъ мнѣ и Лиліянъ, здоровье которой сильно пострадало.

Я продержалъ ее два дня въ постели. Она была до такой степени утомлена, что первые сутки почти не открывала глазъ; я же, съ своей стороны, караулилъ, чтобы ничто ей не мѣшало, сидя около ея постели и глядя на нее цѣлыми часами. По прошествіи двухъ дней, она настолько окрѣпла, что могла уже выходить; но я еще не позволилъ ей дотронуться до работы. Вообще, люди наши въ первые дни спали, гдѣ кто свалился, и только, вполнѣ отдохнувъ, мы принялись за починку возовъ, одежды и за стирку бѣлья. Охотники помогали намъ, чѣмъ могли. Это были, по большей части, выходцы изъ Канады, нанявшіеся у торговой компаніи. Зимою они охотились на бобровъ, скунксовъ и куницъ, а лѣтомъ располагались такъ называемыми «summer-camp»'ами, въ которыхъ устроивали склады мѣховъ. Видъ ихъ громадныхъ фигуръ, въ мѣховыхъ шапкахъ и съ длинными винтовками, напомнилъ моей женѣ повѣсти Купера, которыя она читала въ Бостонѣ, и она съ большимъ любопытствомъ присматривалась къ нимъ. Дисциплина у нихъ господствовала такая, какъ въ какомъ-нибудь рыцарскомъ орденѣ, и Торстонъ, главный агентъ компаніи, былъ облеченъ военною властью въ полномъ смыслѣ этого слова. Мы славно провели съ ними время, постепенно набираясь новыхъ силъ. Кромѣ Торстона, съ которымъ я искренно подружился, я тутъ познакомился съ славившимся во всей сѣверной Америкѣ Миномъ, который не принадлежалъ къ числу охотниковъ компаніи, но, вмѣстѣ съ двумя другими очень извѣстными ловцами бобровъ, Линкольномъ и Кидомъ Карстономъ, скитался но степямъ. Странные эти люди вели войну съ цѣлыми индѣйскими племенами, и ихъ искуство, равно какъ и необыкновенная храбрость всегда обезпечивали за ними побѣду. Имя Мина, о которомъ исписано не мало бумаги, было такъ страшно для индѣйцевъ, что его слово значило для нихъ больше, чѣмъ договоры съ правительствомъ Соединенныхъ Штатовъ. Поэтому, послѣднее часто пользовалось имъ для переговоровъ, а въ концѣ-концовъ, назначило его губернаторомъ Орегона. Когда я съ нимъ познакомился, ему было уже лѣтъ пятьдесятъ, но волосы у него были еще черные, какъ смоль, а взглядъ выражалъ доброту и, вмѣстѣ съ тѣмъ, неустрашимую храбрость. Онъ очень полюбилъ Лиліянъ и когда мы собрались въ путь, подарилъ ей пару чрезвычайно изящныхъ башмачковъ, имъ самимъ сдѣланныхъ изъ оленьей шкуры. Подарокъ этотъ пришелся какъ нельзя болѣе кстати, такъ какъ у Лиліянъ уже не было ни одной пары цѣльныхъ башмаковъ.

Наконецъ, мы уѣхали, получивъ точныя инструкціи, какихъ ущельевъ держаться, и снабженные запасомъ солонины. Но мало того. Добрый Торстонъ взялъ у насъ самыхъ, истощенныхъ муловъ и далъ намъ, взамѣнъ, своихъ, успѣвшихъ уже вполнѣ оправиться. Минъ же, съ своей стороны, разсказалъ намъ чудеса о Калифорніи, о ея богатствѣ, мягкомъ климатѣ, дубовыхъ лѣсахъ и горныхъ ущельяхъ, такъ что мы пріободрились. Уѣзжая, мы долго махали шляпами на прощаніе. День этотъ навѣки останется памятнымъ для меня, потому что вскорѣ послѣ нашего отъѣзда, солнышко моей жизни, обнявъ меня обѣими руками и вся красная отъ волненія и стыда, стала нашептывать мнѣ на ухо какія-то слова, отъ которыхъ я упалъ къ ея ногамъ и въ страшномъ волненіи сталъ цѣловать колѣни этой уже не просто жены моей, но и будущей матери моего ребенка.

VIII.

Черезъ двѣ недѣли, мы въѣхали въ предѣлы Утаки. Путешествіе наше, хотя, попрежнему, не лишено было трудностей, но совершалось нами гораздо бодрѣе. Намъ пришлось миновать западный склонъ Скалистыхъ горъ, который образуетъ цѣлый лѣсъ развѣтвленій, подъ общимъ названіемъ Вазатъ-Моунтенсъ. Двѣ большія рѣки: Гринъ-и Грандъ-Риверъ и масса ихъ притоковъ, прорѣзываютъ горы во всѣхъ направленіяхъ и образуютъ довольно доступные проходы. Этими проходами мы благополучно добрались до озера Утахъ и начинающихъ тамъ солончаковъ. Мы очутились въ однообразной и угрюмой мѣстности: большія степныя долины, окруженныя амфитеатрами какъ бы срѣзанныхъ скалъ, слѣдуютъ одна за другою, страшно надоѣдая своимъ однообразіемъ. Эти пустынныя мѣстности имѣютъ видъ суровый и мертвый, такъ что невольно вспоминаются библейскія пустыни.

Деревьевъ нѣтъ; на огромныхъ пространствахъ голая земля потѣетъ солью и поташемъ или покрыта сѣрыми растеніями съ грубыми цилиндрическими листьями, которые даютъ сокъ липкій и соленый, ѣхать по этой мѣстности и скучно, и тоскливо. Силы наши стали снова истощаться: въ степяхъ насъ окружало однообразіе жизни, здѣсь же однообразіе смерти.

Какое-то равнодушіе постепенно овладѣло людьми. Мы доѣхали до Небраски, но картина не перемѣнилась. Солнце такъ жгло, что, казалось, голова не выдержитъ; лучи, отражаясь отъ поверхности земли, покрытой солью, кололи глаза; въ воздухѣ стояла какая-то пыль, которая разъѣдала вѣки. Мулы то и дѣло хватались зубами за землю, и часто падали на мѣстѣ, сраженные солнцемъ, точно молніею. Всѣ мы жили только надеждою, что еще недѣля-другая, и на гаризонтѣ покажется Сьерра-Невада, а за ней обѣтованная земля, Калифорнія. Между тѣмъ, недѣли проходили за недѣлями, и путешествіе становилось все труднѣе. Въ теченіе нѣсколькихъ дней намъ пришлось бросить два воза, такъ какъ не хватало муловъ. Это была страна печали и бѣдствій. Въ Невадѣ мѣстность оказалась еще болѣе пустынною, а наше положеніе ухудшилось еще тѣмъ, что между нами стали свирѣпствовать болѣзни.

Однажды утромъ, мнѣ пришли сказать, что старикъ Смитъ захворалъ. Я пошелъ къ нему и къ ужасу своему убѣдился, что у него тифъ. Лиліянъ, которую Смитъ любилъ, какъ собственную дочь и которую онъ благословилъ въ день свадьбы, во что бы то ни стало хотѣла за нимъ ухаживать. Я, съ своей стороны, хотя и страшно за нее опасался, не могъ противиться ея желанію, тѣмъ болѣе, что она и слушать не хотѣла моихъ возраженій. Она оставалась у больного днемъ и ночью въ обществѣ тетушки Аткинсъ и тетушки Гросвеноръ. На другой день, однако, старикъ потерялъ сознаніе, а черезъ недѣлю его не стало. Я похоронилъ его, проливая жгучія слезы надъ прахомъ человѣка, который былъ нетолько моею правою рукою, но и истиннымъ отцомъ для насъ обоихъ. Мы думали, что послѣ этой тяжкой жертвы Богъ сжалится надъ нами; но это было только начало испытаній. На слѣдующій день заболѣлъ другой рудокопъ, а потомъ почти ежедневно кому-нибудь приходилось слечь на возъ и оставлять его уже на нашихъ рукахъ, чтобы успокоиться въ могилѣ. Такъ мы двигались по пустынѣ, а за нами шла зараза и вырывала у насъ все новыя жертвы. Очередь дошла до тетушки Аткинсъ, но, благодаря уходу Лиліянъ, она оправилась. Я весь дрожалъ при мысли, что жена моя можетъ заразиться, и не разъ, когда Лиліянъ была у больныхъ, а я находился далеко впереди, исполняя свою тяжелую службу, я въ темнотѣ сжималъ себѣ голову руками, бросался на землю и вылъ, какъ покорная собака, моля Бога о милосердіи и не смѣя произнести слова: «Да будетъ воля Твоя!» Иногда ночью даже, когда мы были другъ возлѣ друга, я внезапно просыпался, потому что мнѣ казалось, что страшная зараза заглядываетъ къ намъ въ повозку, ища Лиліянъ. А всѣ минуты, которыя я проводилъ вдали отъ нея, превратились для меня въ одно сплошное страданіе, подъ которымъ я гнулся, какъ дерево во время вихря. Но Лиліянъ выдерживала всѣ лишенія и заботы. Самыхъ сильныхъ изъ насъ сражала болѣзнь, а она все ходила отъ повозки къ повозкѣ, и хотя, правда, похудѣла, но имѣла видъ здоровый, несмотря на приближеніе часа, когда ей суждено было сдѣлаться матерью. Я даже не рѣшался спрашивать о ея здоровья и только обнималъ ее и долго прижималъ къ груди, потому что, когда я хотѣлъ говорить, то горло у меня сжималось, такъ что я не могъ произнести ни слова.

Мы приближались къ западной части Невады, гдѣ солончаки кончаются и снова разстилается ровная и зеленая степь. Прошло два дня, никто не заболѣлъ и я сталъ надѣяться, что бѣда миновала.

Девять человѣкъ умерло, шестеро еще лежатъ больными; подъ вліяніемъ страха, дисциплина ослабѣла; всѣ почти лошади околѣли, а мулы походили на живые скелеты. Изъ пятидесяти повозокъ, на которыхъ мы выѣхали, только тридцать двѣ тащились по пустынѣ. Никто не хотѣлъ идти на охоту, чтобы не заболѣть вдали отъ обоза. Запасы кончились. Но когда мы добрались до степи, то дѣла наши пошли значительно лучше: дичи было больше, да и травы много.

Мы встрѣтили опять индѣйцевъ, которые, вопреки своимъ обычаямъ, напали на насъ среди бѣлаго дня, и такъ какъ у нихъ было нѣсколько ружей, то четверо изъ нашихъ были убиты. Во время схватки я получилъ топоромъ ударъ по головѣ и потерялъ столько крови, что къ вечеру лишился чувствъ. Но я былъ счастливъ этому случаю, такъ какъ теперь Лиліянъ ухаживала за мною, а не за другими больными, отъ которыхъ она могла заразиться. Три дня я пролежалъ и это были хорошіе дни. Но черезъ три дня я сѣлъ уже на лошадь, хотя и сильно ослабѣлъ.

Между тѣмъ, зной становился опять невыносимымъ, и въ воздухѣ стояла мгла, точно днемъ отъ отдаленнаго пожара. Неба совсѣмъ не было видно, а лучи солнца имѣли какой-то болѣзненный, красноватый видъ. Мулы безпокоились и храпѣли, скаля зубы; мы также вдыхали съ трудомъ огненный воздухъ. Я думалъ, что всѣ эти явленія вызываются удушливымъ вѣтромъ съ пустыни Гила, о которомъ мнѣ разсказывали на востокѣ; но вокругъ царствовала полная тишина. По закатѣ солнца, небо становилось кровавымъ, а ночью стояла страшная духота. Больные стонали, умоляя дать имъ воды, собаки выли, а я ночью разъѣзжалъ вокругъ обоза на разстояніи нѣсколькихъ миль, желая убѣдиться, не горитъ ли гдѣ-нибудь степь; но нигдѣ зарева не было видно. Я, наконецъ, успокоился на мысли, что, дѣйствительно, пожаръ былъ, но что онъ уже потухъ. Притомъ, я разсчиталъ, что до Сіерры-Невады не могло быть болѣе трехъ сотъ миль или двадцатидневнаго перехода; поэтому я рѣшилъ идти впередъ, хотя бы съ истощеніемъ послѣднихъ силъ.

Мы теперь ѣхали ночью, потому что днемъ зной былъ нестерпимый. Въ одну изъ такихъ ночей, окончательно обезсиленный утомленіемъ и раною, которая далеко еще не зажила, я остался въ повозкѣ при Лиліянъ, какъ вдругъ услышалъ странный свистъ и скрипъ колесъ, и одновременно вдоль всего обоза раздались крики: «stop! stop!» Я соскочилъ тотчасъ же съ воза и, при свѣтѣ луны, увидѣлъ нѣсколькихъ нагнувшихся людей, внимательно разглядывавшихъ почву. Тотчасъ же меня кто-то окликнулъ: «Эй, капитанъ, мы ѣдемъ по угольямъ!» Я наклонился, дотронулся до земли и убѣдился, что мы, дѣйствительно, находились на обгорѣвшей степи.

Я остановилъ обозъ, и мы тутъ же переночевали. На другой день, когда солнце взошло, степь представляла странный видъ. Насколько хваталъ глазъ, вездѣ разстилалась черная поверхность земли; нетолько трава и всѣ кусты выгорѣли, но почва сдѣлалась точно стеклянная, отражая ноги муловъ и колеса нашихъ возовъ. Нельзя было узнать, какое пространство захватилъ пожаръ, потому что все было покрыто мглою; тѣмъ не менѣе, я тотчасъ же велѣлъ повернуть за сѣверъ, чтобы добраться до края сгорѣвшей полосы и избѣжать опаснаго путешествія по пожарищу. Пламя, очевидно, шло съ вѣтромъ на сѣверъ, и я надѣялся добраться до конца погорѣлаго мѣста. Люди мнѣ повиновались, но съ видимымъ неудовольствіемъ, потому что приказаніе мое было равносильно отсрочкѣ путешествія но неопредѣленное время.

Внезапно мгла разсѣялась и передъ нашимъ удивленнымъ взоромъ предстала зеленѣвшая и улыбавшаяся Сіерра-Невада, покрытая на верху сверкавшимъ снѣгомъ и столь близкая, что невооруженнымъ глазамъ можно было отличить расщелины въ горахъ, зеленые луга и лѣса. Намъ казалось, что мы слышимъ свѣжее дыханіе ея, наполненное живительнымъ запахомъ ели. При этомъ видѣ, люди, окончательно изнуренные лишеніями, начали просто сходить съ ума отъ радости: одни, громко рыдая, кидались на землю, другіе протягивали руки къ небу или разражались хохотомъ, третьи блѣднѣли и не могли произнести ни слова. Мы съ Лиліянъ также плакали отъ радости, но, въ тоже время, удивлялись, потому что я зналъ, что до Калифорніи, но меньшей мѣрѣ, еще сто пятьдесятъ миль. А, между тѣмъ, горы продолжали намъ улыбаться: онѣ приближались, наклонялись къ намъ и манили насъ къ себѣ. Время, назначенное для отдыха, еще не прошло, но, тѣмъ не менѣе, никто не хотѣлъ оставаться дольше на мѣстѣ; даже больные, и тѣ протягивали свои желтыя и исхудалыя руки и просили, чтобы скорѣе запрягали муловъ. Бодро мы тронулись въ путь, и къ скрежету колесъ по обуглившейся почвѣ присоединились хлопаніе бичей, пѣсни и радостные крики. О томъ, чтобы объѣхать пожарище, не было и помину.

Въ полночь мулы начали визжать и артачиться, а черезъ часъ обозъ остановился. Люди пробовали поднять муловъ, но всѣ усилія были напрасны. Во всю ночь никто не смыкалъ глазъ. При первыхъ лучахъ солнца мы жадно стали глядѣть вдаль… но все исчезло! Черная траурная пустыня разстилалась передъ нами, однообразная, мертвая, отдѣлявшаяся рѣзкою линіею отъ горизонта: отъ вчерашнихъ горъ не осталось и слѣда.

Всѣ какъ бы остолбѣнѣли; слово: марево — все объяснило. Что было дѣлать? Идти дальше? А если пожарище тянется еще на протяженіи нѣсколькихъ сотъ миль? Вернуться? Но, можетъ быть, тамъ впереди ужь близокъ конецъ нашимъ страданіямъ? Къ тому же, въ состояніи ли будутъ мулы совершить обратный путь? Я не смѣлъ и взглянуть въ глубину той пропасти, которая открывалась передъ нами. Но, тѣмъ не менѣе, осторожность повелѣвала ѣхать обратно. Съ этимъ намѣреніемъ я повернулъ лошадь и далъ соотвѣтствующій приказъ.

Но никто не хотѣлъ меня слушать. Обозъ тронулся впередъ.

На мои увѣщанія люди отвѣчали:

— Тамъ горы — туда мы и пойдемъ!

Я не противорѣчилъ, потому что зналъ, что не было человѣческой силы, которая могла бы ихъ удержать. Я, можетъ быть, одинъ вернулся бы съ Лиліянъ, но моей повозки уже не было, а Лиліянъ ѣхала съ тетушкой Аткинсъ.

Настала снова ночь, а вмѣстѣ съ нею и вынужденный отдыхъ. Надъ обуглившеюся степью взошла красная луна и освѣтила черное пожарище. На другой день только половина возовъ могла тронуться въ путь, потому что большая часть муловъ околѣла. Жара была страшная. Солнечные лучи, поглощаемые угольями, наполняли воздухъ огнемъ. Одинъ изъ больныхъ умеръ въ страшныхъ судорогахъ, но никто не занялся его погребеніемъ. Мы положили его на голую землю и поѣхали дальше. Мулы уже тридцать часовъ не получали травы и питались соломою, которую мы брали изъ возовъ, но и ея не хватило. Они то и дѣло околѣвали, а на третій день остался въ живыхъ только одинъ, который я насильно вырвалъ у людей для Лиліянъ. Возы и снаряды, которые намъ нужны были, чтобы заработать хлѣбъ въ Калифорніи, остались въ этой навѣки проклятой черной степи. Всѣ, за исключеніемъ Лиліянъ, шли уже пѣшкомъ. Часть жизненныхъ припасовъ осталась на возахъ, а то, что мы могли захватить съ собою, вскорѣ истощилось. Между тѣмъ, вокругъ насъ не было ни одного живого существа. Я одинъ только еще имѣлъ сухари и солонину, но я приберегалъ ихъ для Лиліянъ и готовъ былъ убить всякаго, который захотѣлъ бы отнять у меня эти припасы. Я самъ ничего не ѣлъ. А черная пустыня тянулась предъ нами безъ конца.

Какъ бы для увеличенія нашихъ мукъ, въ полдень марево потѣшалось надъ нами, показывая намъ горы, лѣса, озера. Но ночи были еще ужаснѣе. Всѣ солнечные лучи, которые поглощались днемъ угольями, возвращались ими ночью, жгли наши ноги и душили насъ. Въ такую-то ночь одинъ изъ нашихъ людей сошелъ съума и, сѣвъ на землю, сталъ истерически хохотать, и смѣхъ этотъ долго преслѣдовалъ насъ въ темнотѣ. Мулъ, на которомъ ѣхала Лиліянъ, тоже околѣлъ. Его разорвали на куски въ одинъ мигъ; но для двухсотъ людей его не хватило. Прошелъ четвертый и пятый день. У всѣхъ отъ голода лица приняли выраженіе, какъ у хищныхъ птицъ, и въ глазахъ сверкала взаимная ненависть. Люди знали, что у меня еще есть мясо, но имъ въ то тоже время извѣстно, что потребовать его у меня значило идти на вѣрную смерть. Я давалъ Лиліянъ ѣсть только по ночамъ, чтобы не раздражать другихъ. Она молила меня, чтобы и я самъ ѣлъ, но я отвѣтилъ ей, что застрѣлюсь, если она еще разъ заговоритъ объ этомъ; она ѣла и плакала. Но ей удавалось, несмотря на зоркій мой взглядъ, скрывать крохи и она отдавала ихъ тетушкѣ Аткинсъ и тетушкѣ Гросвеноръ. А между тѣмъ, голодъ терзалъ желѣзную рукою и мои внутренности. Рана на головѣ страшна горѣла. Пятый день уже у меня не было ничего во рту, кромѣ воды изъ лужи, встрѣтившейся на нашемъ пути. Мысль, что у меня есть хлѣбъ и мясо, составляла для меня пытку. Къ тому же, я опасался, что, будучи раненъ, лишусь сознанія и съѣмъ ихъ.

— Господи! взывалъ я въ душѣ. — Ты не унизишь меня до того, чтобы я дотронулся до пищи, которая можетъ поддержать ея существованіе!

Но милосердія тогда не было надъ мною. Въ шестой день утромъ я замѣтилъ на лицѣ Лиліянъ яркія пятна; руки у нея горѣли; она дышала съ трудомъ. Вдругъ, взглянувъ на меня, она произнесла, точно опасаясь потерять сознаніе:

— Ральфъ! Оставь меня здѣсь; спасайся самъ: для меня ужь нѣтъ спасенія!

Я стиснулъ зубы, потому что мнѣ хотѣлось выть и богохульствовать. Ничего не отвѣтивъ, я взялъ ее на руки. Огненныя зигзаги запрыгали у меня передъ глазами и сложились въ слова: "Who worshipped and served the creature more than the creator! Но я ужъ походилъ на лукъ, слишкомъ сильно натянутый, и, глядя на немилосердое небо, у меня вырвалось изъ мятежной души:

— Я!

И несъ я это дорогое бремя, эту мученицу, не зная, откуда у меня явлились силы. Я не чувствовалъ ни голода, ни зноя, ни усталости; я ничего не видѣлъ, ни людей, ни обгорѣлой степи, я видѣлъ только ее. Ночью ей стало хуже. Она теряла сознаніе. По временамъ она тихо стонала:

— Ральфъ, воды!

А у меня — о проклятіе! — были только сухари и солонина. Въ минуту страшнаго отчаянія я разрѣзалъ себѣ ножемъ руку, чтобы собственною кровью утолить мучившую ее жажду; но она вдругъ пришла въ себя и, громко крикнувъ, впала въ глубокій обморокъ, такъ что, казалось, она уже не вернется къ жизни. Потомъ, придя въ себя, она хотѣла что-то сказать, но могла только пробормотать:

— Не сердись, Ральфъ! Я вѣдь твоя жена.

Я продолжалъ ее нести, молча, потому что поглупѣлъ отъ боли. Насталъ седьмой день. Наконецъ, Ciерра-Невада показалась въ дали, но въ тоже время передъ заходомъ солнца и мое солнышко стало гаснуть. Когда настали послѣднія минуты, я положилъ ее на землю и всталъ около нея на колѣни. Глаза ея были широко раскрыты, блестѣли и упорно уставились на меня. На секунду въ нихъ промелькнуло сознаніе. Она еще прошептала:

— Милый! Мужъ мой!

Затѣмъ по всему тѣлу ея пробѣжала дрожь, на лицѣ изобразился страхъ, и она скончалась.

Я сорвалъ повязку съ головы, лишился сознанія и не знаю уже, что было потомъ. Какъ во снѣ, я помню людей, которые меня окружили и отняли у меня оружіе, потомъ вырыли какъ будто могилу, и, наконецъ, мною овладѣло бѣшенство, насталъ мракъ и я видѣлъ только огненныя слова. Who worshipped and served the creature more than the creator?!

---

Я очнулся мѣсяцъ спустя уже въ Калифорніи, у поселенца Мошинскаго. Оправившись нѣсколько, я поѣхалъ въ Неваду. Степь опять поросла буйною травою, такъ что я не могъ отыскать ея могилы и до сихъ поръ не знаю, гдѣ покоится ея прахъ. Ежегодно я ѣзжу въ Неваду и ежегодно ищу напрасно. Теперь уже многіе годы прошли со времени тѣхъ роковыхъ дней. Но мнѣ живется скверно. Ходишь между людьми и смѣешься по временамъ, а одинокое сердце плачетъ, любитъ, тоскуетъ, и помнитъ…

"Отечественныя Записки", No 3, 1882