Въ степи.
правитьПо вечерамъ степь загоралась заревами. Какъ только зайдетъ солнце, и станетъ темно, — а темнѣетъ въ степи быстро, — тамъ и сямъ въ разныхъ мѣстахъ, на горизонтѣ зажигаются красноватыя и синевато-бѣлыя зарева, лижутъ блѣдными языками небо и стоятъ, то примеркая, то разгораясь, всю ночь.
Зарева — вдали. А ближе, справа и слѣва, гдѣ идетъ широкой дугой желѣзный путь, разбросались голубыми звѣздочками электрическіе огоньки. Ихъ много; они то вспыхиваютъ, то потухаютъ и дрожатъ, живые, въ густой и жаркой темнотѣ ночи.
Эти зарева и огоньки всегда тревожно настраивали стараго Даржа, пасшаго въ степи господское стадо. Онъ ходитъ съ овцами все лѣто и все-таки не можетъ привыкнутъ къ колыхающимъ заревамъ.
Днемъ ничего. Степь, какъ степь. Печетъ грячее солнце, дышитъ сухой вѣтеръ, встаютъ пыльныя курева на плотно убитыхъ дорогахъ. Припали къ землѣ блеклыя травы и лежатъ, тихія, покорныя, чуть шевелясь на вѣтрѣ. Темнѣютъ вдали бурые, выгорѣвшіе на солнцѣ бугры. Надъ ними виситъ какое-то марево — не то пыль, не то дымъ. Рѣдѣетъ, сгущается, иногда совсѣмъ пропадаетъ. Если присмотрѣться, особенно съ сосѣдняго кургана, то видно, что за буграми торчатъ черныя трубы, и надъ ними рождаются и умираютъ дымныя облака. Но это въ тихій день въ ясную погоду, а такъ обычно ничего не видно. Только рельсовый путь перерѣзываетъ степь надвое, и по немъ, громыхая, проносятся поѣзда.
Днемъ Даржа спокоенъ. Овцы мирно щиплютъ траву или, сгрудившись, стоятъ неподвижно. Стоятъ цѣлыми часами, какъ неживыя, уткнувшись другъ дружкѣ въ спины и бока, ища защиты отъ жгучихъ лучей солнца. Крутомъ горячее дыханіе лѣтняго дня, степь мертва, неподвижна, въ мглистомъ куревѣ встаютъ солнечныя дали, воздухъ струится, дрожитъ.
И, опершись на палку, стоитъ возлѣ стада Даржа, весь бѣлый, пыльный, высушенный солнцемъ. А рядомъ внукъ Бембе. Внуку 12 лѣтъ, онъ плотный, коренастый, коричневый отъ загара; у него черные волосы, узенькіе черные глаза. Его прихватилъ съ собой Даржа, идя на заработки, и Бембе слѣдуетъ за старикомъ, какъ собаченка за хозяиномъ. Своихъ желаній нѣтъ, на все дѣдовская воля, — куда повернетъ, туда и ступай.
Если бы своя воля, Бембе остался бы дома. Дома куда лучше. Кибитка, степь, старая бабушка Бачибиль, вся въ морщинахъ, такая добрая. Года три тому назадъ у Бембе умерли отъ холеры родители, старшая сестра вышла замужъ, Бембе остался одинъ, и его взяли къ себѣ дѣдъ и бабка. Съ тѣхъ поръ Бембе живетъ у стариковъ.
Днемъ Бембе скучно. Овцы да степь, да жгучее лѣтнее солнце. Пробѣжитъ поѣздъ, издали такой маленькій, длинный. Краснымъ червячкомъ проползетъ по ниточкѣ рельсовъ, и опять ничего. Если къ поѣзду прицѣплены пассажирскіе вагоны, и въ окнахъ виднѣются люди, то Бембе смотритъ на нихъ съ завистью, съ любопытствомъ. Кто-то, куда-то ѣдетъ — счастливые. Мелькаютъ мимо станціи, поселенія, новыя мѣста… ѣхать хорошо, весело. Поѣздъ бѣжитъ шибко, часто останавливается, сколько людей увидишь, и если встрѣтится городъ, то не знаешь, куда и смотрѣть, глаза разбѣгаются, и даже страшно, что такъ много домовъ, улицъ, людей.
Но вотъ кончился день. Вечеръ. Воютъ гдѣ-то гудки, воютъ пронзительно, уныло, воздухъ дрожитъ отъ ихъ крика, побѣжали по землѣ тѣни, солнце мутно-красное, усталое, какъ больной глазъ, упало на степь и зарылось въ землю. Быстро стемнѣло, высыпали звѣзды, вспыхнули на краю степи зарева, зажглись огоньки — и сонная одурь сходитъ съ Бембе. Эти огоньки, загорающіеся бѣлыми звѣздочками въ потемнѣвшей степи, и лѣнивые языки заревъ будятъ мысли, зажигаютъ какое-то смутное любопытство.
Что тамъ за этими огнями? Дѣдъ говоритъ: шахты, заводы. А что тамъ на заводахъ — Бембе не знаетъ, да и дѣдъ знаетъ немного. Даржа говоритъ, что люди достаютъ изъ земли уголь, этимъ углемъ топятъ на заводахъ печи, дѣлаютъ желѣзо, а изъ желѣза всякія машины. А какъ все это дѣлается, Даржа не знаетъ и не умѣетъ разсказать.
— Огонь, большой огонь, — крутитъ головой Даржа, и въ глазахъ его вспыхиваетъ что-то, похожее на ужасъ. — Тамъ огонь, тутъ огонь. Печетъ — больно, — у-у-у, больно! Стучитъ, бухасъ — гррр, та-та-та, бухъ… Во!
Бембе слушаетъ, моргая глазами, и лицо у него испуганное, напряженное. Ему представляется цѣлое море огня, бушующее, какъ буря, стоятъ среди огня черныя трубы, а возлѣ нихъ ходятъ такіе же черные, точно изъ желѣза выкованные, люди, — ходятъ и не сгораютъ.
— А въ землѣ какъ? — спрашиваетъ Бембе.
— Въ землѣ — во, — проводить рукой по закрытымъ глазамъ Даржа. — Темно. Какъ ночь. Ни капельки свѣта. Туда ходъ, сюда ходъ. Залѣзъ туда человѣкъ — пропалъ. Назадъ трудно, ой трудно!… И лошадь тоже пропалъ — глаза выѣдаетъ.
— Лошадь? — раскрываетъ отъ изумленія глаза Бембе. — Зачѣмъ тамъ лошадь?
— Уголь возить. Человѣкъ ломаетъ, а лошадь возитъ. Трудно. Вотъ мы тутъ стоимъ, а подъ нами, можетъ, тукъ-тукъ — уголь ломаютъ, а лошади возятъ.
— Подъ нами?
— Да.
Бембе пораженъ. Удивительныя вещи разсказываетъ Даржа: ходятъ подъ землей люди, лошади. Какъ это можно подъ землей жить? Должно быть, и люди особенные.
— А не обвалится?
— Кто?
— Земля подъ нами.
— Нѣтъ, они глубоко, — качаетъ головой Даржа. — Машина гу-у-у, долго идетъ, пока до дна не дойдетъ. Толсто.
Да, вотъ оно какъ. Чудеса творятся на бѣломъ свѣтѣ. А когда живешь въ кибиткѣ, ничего не знаешь. Только кибитка да степь. Лошадь проскачетъ, калмыкъ на ней, рубаха парусомъ. Стадо овецъ пройдетъ, косякъ лошадей или сайгакъ степной — и больше ничего. И кажется, будто на свѣтѣ только и есть, что степь да кибитка.
Часто думаетъ по вечерамъ Бембе о заводахъ. Вотъ бы попасть туда да посмотрѣть. Любопытно. Страшно, пожалуй, — стучатъ машины, горитъ огонь, — много, много огня. Льется вездѣ, какъ вода, — страшно, но любопытно. Хоть бы увидѣть, или если бы кто разсказалъ, какъ слѣдуетъ.
Но разсказать некому.
Иногда къ стаду приходятъ люди и говорятъ что-то, но Бембе не понимаетъ. Дѣдъ говоритъ, что это русскіе, и говорятъ они по-русски, а Бембе не понимаетъ. Онъ говоритъ только по-своему — по-калмыцки. Дѣдъ знаетъ по-русски, но тоже немного, отъ него не научишься. А слова все такія трудныя, никакъ не запомнишь, мѣшаются въ головѣ и, когда надо, не найдешь нужнаго слова.
Прежде Бембе думалъ, что всѣ люди — калмыки, и только и есть на свѣтѣ, что калмыцкій языкъ. Оказывается, люди бываютъ разные и говорятъ по-разному, и Бембе не понимаетъ — зачѣмъ. Вѣдь можно было бы всѣмъ говорить одинаково — по-калмыцки, и всѣ понимали бы тогда. Бембе кажется, что нѣтъ лучше калмыцкаго языка, — особенно, когда бабушка разсказываетъ. Старая Бачибиль знаетъ много всякихъ исторій, и такъ хорошо ее слушать. Разсказываетъ она и сказки, и о томъ, что, было давно, въ прежніе годы, и о томъ, что видѣла сама. И все оживаетъ въ ея разсказахъ — люди, событія, мѣста. Бембе кажется, что онъ видѣлъ самъ, своими глазами, то, о чемъ разсказываетъ Бачибиль.
Старый Даржа тоже слушаетъ краешкомъ уха, смокнетъ трубку, и видъ у него такой, какъ будто совсѣмъ не слушаетъ, но вдругъ вздохнетъ и скажетъ:
— Да, да. Было… Все было. А теперь — ничего нѣтъ. Да-а…
И такъ потянетъ трубку, что она даже захрипитъ, какъ удавленникъ.
Даржа тревожатъ эти разсказы, какъ тревожатъ степные зарева и огни по вечерамъ. Разсказы напоминаютъ о прошломъ, когда калмыцкому народу жилось хорошо, а огни, все тѣснѣе смыкающіеся по вечерамъ, говорятъ о настоящемъ, — о томъ, что на вольныя, когда-то безбрежныя степи надвигается что-то новое, страшное, рожденное огнемъ, закованное въ желѣзо, и грозитъ чѣмъ-то страшнымъ.
Да, время прежнихъ вольностей прошло. Даржа 63 года, и какъ все измѣнилось на его глазахъ. Давнее прошлое — какъ сказочный сонъ. О немъ Даржа слышалъ отъ дѣда, отъ бабки. Они разсказывали о томъ, что былъ когда-то великій калмыцкій народъ, и ему принадлежали всѣ земли отъ Чернаго моря до Каспійскаго, и отъ Каспійскаго до великихъ азіатскихъ пустынь. Были свои владыки и войско, и судъ. Сосѣди посылали калмыкамъ своихъ пословъ, и съ волей Калмыцкихъ владыкъ считались сосѣдніе народы. И если подымалась калмыцкая рать, то была она грозной, могущественной, и безпощадны были ея набѣги на сосѣдей — враговъ.
Но возгордились калмыцкіе владыки, не голосъ народа, а собственная власть стала направлять ихъ дѣла и поступки. Ослѣпленные своимъ могуществомъ, они дошли до безразсудства, и оборвалась крѣпкая связь съ народомъ. Начались неудовольствія, междуусобица, вражда. И распался единый и сильный калмыцкій народъ на многія колѣна, и стала между ними вражда. И тѣ же сосѣди, которымъ прежде калмыцкіе владыки диктовали свою волю, пришли и безъ труда взяли ихъ.
Прошло много лѣтъ, и нѣсколько разъ калмыцкія племена возвращали ненадолго свою свободу. А тѣмъ временемъ разрасталось великое сѣверное царство, расплывалось по равнинѣ, какъ вешняя вода, захватывая сосѣдніе народы. И пришло время, когда сѣверный орелъ захватилъ въ свои лапы и калмыцкія племена.
Это былъ конецъ. Не стало у калмыковъ ни своихъ владыкъ, ни своей власти. Дали калмыкамъ земли между двумя великими рѣками, Волгой и Дономъ, по ту и по другую сторону Маныча, степной рѣки, разбили ихъ на улусы — и жизнь показалась тѣсной, скудной и скучной. Только кочевье да стада, а о прежнемъ напоминали только пѣсни да устныя сказанія. И появились новыя пѣсни, въ нихъ были слезы и печаль о прошломъ.
Но все же еще можно было жить. Въ степи было много простора, никто не мѣшалъ, и можно было увеличивать, округлять свои стада. Въ густыхъ степныхъ травахъ разгуливали свободно табуны, стада рогатаго скота и овецъ. Каждый хозяинъ занималъ столько мѣста, сколько хотѣлъ.
Но скоро и тутъ стали ставить рогатки. Даржа помнитъ, — онъ былъ уже женатъ, — когда, пріѣхали въ калмыцкія степи начальники и переписали мирныхъ калмыковъ въ казаки. Какой вой и плачъ стоялъ тогда по кибиткамъ. На три года забирали братьевъ, сыновей, мужей и гнали куда-то на службу. А оттуда они возвращались другими, не похожими на прежнихъ калмыковъ: на нихъ были синіе мундиры, красные околыши на головахъ — совсѣмъ казаки. И привозили съ собой что-то иное, несвойственное калмыкамъ: чужой говоръ, ругань, водку, скверныя болѣзни, хуже холеры и оспы, — болѣзни, отъ которыхъ сгнивали люди заживо, покрывались струпьями, ранами, смрадомъ.
И вмѣстѣ съ тѣмъ подѣлили землю между калмыками и казаками. Казакамъ отошли лучшія земли. На этихъ земляхъ казаки поставили зимовники и стали разводитъ много лошадей, скота и овецъ. Стали богаты и сильны, какъ князья. Появились на зимовникахъ плуги, молотилки. И страшно было смотрѣть, когда пустили въ ходъ первую молотилку: задымила, загудѣла машина, завертѣлась множествомъ колесъ, и полетѣли въ разныя стороны зерно, солома и пыль.
Зимовники богатѣли, росли, а калмыкамъ стало совсѣмъ тѣсно. Не было простора для стадъ, начальство стало принуждать къ житью въ станицахъ. И стало хирѣть, вымирать калмыцкое племя. Тѣснота, болѣзни, бѣдность, пьянство — все это въѣдалось въ калмыцкую жизнь, какъ ржа въ желѣзо, и стала не жизнь, а мука.
— Бѣда, — качали головой калмыки. — Хоть пропадай. И отзывались сочувственно другіе:
— Трудно стало. Бѣда.
Кочевать было тѣсно, мельчали стада, часто появлялись моровыя болѣзни, и многіе, сбывъ съ рукъ остатки хозяйства, шли на зимовники, въ большія степныя экономіи на заработки.
Въ числѣ такихъ былъ и Даржа. Ему не повезло въ послѣдніе годы: умеръ сынъ, былъ моръ на овецъ, дочь вышла замужъ, но мужа взяли на службу, и некому было вести хозяйство. Пришлось итти въ работники.
Уже пятое лѣто служитъ Даржа у одного хозяина. Четыре года жилъ на зимовкахъ, а на пятый его послали въ другое имѣніе, гдѣ было много овецъ. Пришлось ѣхать по желѣзной дорогѣ, видѣть большія станціи, поселенія, города. А потомъ пошли шахты, заводы, дымъ, курево, пламя. Даржа только хмурился и говорилъ:
— Не хорошо.
Не нравится ему тутъ. Тѣсно, душно — и все машины. Въ городахъ, на заводахъ, въ экономіяхъ — всюду машины. Отъ нихъ скоро не будетъ житья человѣку. Это онѣ тѣснятъ жизнь, это отъ нихъ такъ стало трудно, нехорошо. Ворвались въ тихую степную жизнь и перевернули все. Мѣняютъ людей, мѣняютъ жизнь. Люди стали злы, враждебны, недовѣрчивы, какъ на врага смотрятъ другъ на друга. Нѣтъ прежней искренности, простоты. Мѣшаетъ человѣкъ человѣку. И все оттого, что вторглись въ жизнь людей машины, отняли просторъ, и стало тѣсно, скучно, трудно.
Вотъ лежитъ степь. Была она чистой и гладкой отъ вѣка. Покрывали ее буйныя травы, бѣлѣлъ на курганахъ ковыль, синѣли далекіе бугры, и лѣса были на нихъ, и водились въ лѣсахъ разные звѣри, а въ травѣ множество птицъ. Было просторно, жизнь ничѣмъ не была стѣснена, человѣкъ купался въ степныхъ просторахъ, какъ въ морѣ, и купались въ густыхъ зеленыхъ травахъ его стада.
Но вотъ стали рыть землю, стали строить заводы, шахты, города. Проложили желѣзныя дороги, забѣгали по нимъ машины. Ревутъ гудки, дымъ покрываетъ небо, а по вечерамъ зарева, огни. Ой, тѣсно, ой, скверно, куда все дѣвалось, куда? Убѣжалъ бы въ свои калмыцкія степи, если бы своя воля, если бы могъ.
Объ этомъ думаетъ въ тихія звѣздныя ночи Даржа. Звѣзды все тѣ же, отъ вѣка, не мѣняютъ своего облика, и та же густая древняя темнота. Какъ хорошо въ степи, когда спятъ травы, тьма лежитъ надъ землей, все скрыла, и только гдѣ-то далеко золотой звѣздочкой дрожитъ огонекъ. Подрожитъ недолго и погаснетъ — гдѣ ему, слабому, бороться съ темнотой? И стада не слышно, чуть бѣлѣетъ въ темнотѣ, спитъ, усталое. Лишь изрѣдка всполохнется спросонья какая-нибудь овца, и легкая зыбь побѣжитъ по стаду, точно по водѣ отъ вѣтра, и опять тихо.
Бембе спитъ крѣпко. Его не тревожатъ думы Даржа. Малъ еще, дитя, не понимаетъ. Вырастетъ — пойметъ, если не обрусѣетъ. А то вотъ часто такъ: пойдетъ съ малыхъ лѣтъ по людямъ и оботрется, какъ монета, долго ходившая по рукамъ, и потеряетъ свой родовой обликъ.
Лѣтняя ночь коротка. Отгорѣла заря, передвинулись звѣзды, и уже розовѣетъ востокъ, пробуждается утро. Гаснутъ неугасимыя лампады степи — зарева и одинъ за другимъ исчезаютъ огоньки.
Но и эту короткую ночь плохо спитъ Даржа. Крѣпкіе сны были только въ молодости, когда не думалось ни о чемъ, а теперь не сонъ, а дрема. У Даржа уши, какъ у лисицы, — ловятъ каждый звукъ, каждый шорохъ. Даржа подозрителенъ, остороженъ. Плохіе тутъ люди, ой, плохіе! Приходятъ, какъ будто съ хорошимъ, говорятъ дружелюбно, а глаза какъ у волка, и на умѣ что-то недоброе. Проситъ покурить, а смотритъ такъ, точно хочетъ схватитъ за глотку.
Не любитъ такихъ степныхъ гостей Даржа. Говоритъ съ ними неохотно, молчитъ, прикидывается непонимающимъ — такъ лучше. Онъ знаетъ, что эти люди съ шахтъ, съ заводовъ — отъ машинъ. Это они тамъ зажигаютъ по ночамъ зарева, плавятъ въ огромныхъ печахъ желѣзо, роютъ землю. Отдали себя во власть машинъ — и не стало у нихъ ни стыда, ни совѣсти, — (выгорѣла душа, расплылась вмѣстѣ съ дымомъ.
Два раза въ недѣлю пріѣзжаетъ изъ экономіи къ стаду человѣкъ и привозитъ Даржа харчи, деготь, табакъ. Зовутъ его Николаемъ, онъ въ лѣтахъ, спокойный, разсудительный, и его любитъ Даржа.
Николай разсказываетъ старому калмыку про всякія новости, какія слышалъ въ экономіи и на шахтахъ, и выходитъ такъ, будто все нехорошо.
— Твое житье, Аржа, тутъ тихое, — говоритъ онъ, посасывая трубку. — Тебѣ хорошо съ овцами. Овца не тронетъ, не обидитъ, а человѣкъ — у-у-у, звѣрь.
— Ага, — отзывается Даржа. — Развѣ опять было что?
— Человѣка убили.
— Ой-ой, — качаетъ головой Даржа.
То, что сказалъ Николай, не новость, каждый день случается здѣсь что-нибудь скверное — то убьютъ, то ограбятъ, то изобьютъ кого-нибудь до полусмерти, — но все же непріятно. Скотину бьютъ — и то жалко, а то вѣдь человѣкъ.
— Какъ же это? — спрашиваетъ Даржа.
— Все черезъ водочку, ея дѣла, — спокойно, но съ тайнымъ сокрушеніемъ говоритъ Николай. — Напились, драку завели, одинъ другого ножомъ пырнулъ — вотъ и готово.
— А-а, — вздохнулъ съ усиліемъ Даржа.
— Звѣрье, — махнулъ рукой Николай и сплюнулъ. — Развѣ у нихъ понятіе человѣческое есть? Никакого. Бога не боятся, людей не стыдятся, такой чертячій народъ, что не приведи Господи.
— Вотъ, вотъ, — подхватилъ, оживляясь, Даржа. — Это правильно. Плохой народъ. Машина.
— Какая машина? — не понимаю, спросилъ Николай.
— Машина, — широко обвелъ рукой Даржа. — Заводъ — машина, шахта — машина, хлѣбъ дѣлать — машина. Нѣтъ человѣка, — все машина. Ты посмотри ночью: тамъ огонь, тутъ огонь, гудитъ, свиститъ — бѣда. Прежде развѣ такъ было? День ходишь, два ходишь, три — нѣтъ человѣка. Степь… А. тутъ туда-сюда, туда-сюда, какъ на большой дорогѣ. Вонъ гляди — это хорошо?
По насыпи, пыхтя и постукивая, шелъ поѣздъ. Бѣжала струя дыма, быстро и часто работали рычаги, десятка два вагоновъ, товарныхъ и пассажирскихъ, тянулись пестрой лентой по рельсамъ. Въ окна выглядывали головы пассажировъ.
— Да-а, братъ, механика, — медленно сказалъ Николай, слѣдя за поѣздомъ. — Бѣжитъ сороконожка, конемъ не догнать. Додумались люди до всего. Безъ огня свѣтятъ, за сто верстъ говорятъ, летать почали, а жить становится все хуже. Я такъ полагаю, Аржа, что долго не выдержитъ человѣкъ.
— Машина забьетъ человѣка, — вымолвилъ калмыкъ.
— Забьетъ, Аржа, безпремѣнно. Это ты правильно, — согласился Николай. — Справдуется все, что старые люди говорили. Обовьютъ люди весь свѣтъ проволоками, будутъ летать птицы съ желѣзными носами, подымутъ свѣтъ изъ земли, бѣлый, какъ солнце. И все это передъ концомъ.
— Вотъ, вотъ, это самое, — обрадовался Даржа. — И свѣтъ, и проволоки, и птицы. Я сказалъ: машина, — такъ оно и есть. Человѣка нѣтъ, все машина. Это и будетъ конецъ.
Даржа радъ — поговорилъ по душѣ съ Николаемъ. Два раза въ недѣлю пріѣзжаетъ Николай, и каждый разъ они говорятъ почти объ одномъ и томъ же: о жизни, убывающей съ каждымъ дне.мъ, о все разрастающейся власти машинъ и слабости человѣка.
И послѣ этихъ разговоровъ какъ-то спокойнѣе бываетъ у Даржа на душѣ, не такъ уже тревожатъ его по ночамъ неугасимые степные огни.
Что жъ подѣлаешь, коли такъ повернулась жизнь? На все воля великаго Бурхана. Можетъ быть, онъ еще пошлетъ избавленіе, люди освободятся отъ власти машинъ, и жизнь станетъ свободнѣе, лучше…
Кончилось лѣто, ночи стали длинѣе, и холодно уже было передъ зарей. Степь выгорѣла, стала безжизненной, блеклой. Стадо бродило голодное, щипало давно уже ощипанную траву. Если не было дней пять дождя, и дулъ вѣтеръ, степь курилась пылью, и на горизонтѣ стояло, не расходясь, темное курево. А послѣ дождя земля растворялась, и было непріятно отъ грязи, отъ холода, отъ мокрой одежды, которую не могло высушить проглядывавшее урывками солнце.
Даржа и Бембе стали грязные, черные, какъ земля. Они ни разу не мылись за все лѣто, и тѣло казалось тяжелымъ, чесалось и ныло, требуя воды. Бембе заскучалъ, все ему тутъ опротивѣло, хотѣлось домой, къ бабушкѣ, въ кибитку, — ненавистной стала чужая черная степь.
Иногда онъ плакалъ, тихонько всхлипывая-- Чего ты? — спрашивалъ Даржа.
— Хочу домой.
— Погоди, скоро поѣдемъ.
— Не скоро, — недовѣрчиво качалъ головой Бембе.
— Какъ не скоро? Черезъ недѣлю Покровъ, на Покровъ расчетъ, деньги возьмемъ и айда.
— Не ско-оро, — не вѣрилъ Бембе.
— Глупакъ ты, — добродушно ронялъ Даржа.
Бембе хныкалъ, теръ кулаками глаза. У него были свои расчеты. Въ степи холодно, а у бабушки въ кибиткѣ тепло. Тутъ живутъ впроголодь, ѣдятъ всухомятку, а у бабушки варево, баранина, конина. Бабушка дѣлаетъ такія вкусныя шаньги, варитъ съ молокомъ чай, а тутъ только хлѣбъ да вода. Дѣдъ хоть трубку цѣлый день сосетъ, все радость, а у Бембе ничего. Прежде хоть травы всякія были — катранъ, болиголова, молочай, а теперь все выгорѣло, все голо, черно. И хоть бы на заводъ отпустилъ дѣдъ, посмотрѣть, что тамъ дѣлается, а то все овцы да овцы и ничего, кромѣ овецъ.
Послѣ этого, недѣлю шли дожди, стояли холода, и на ночь угоняли овецъ въ экономію. Даржа и Бембе ночевали въ людской. Здѣсь было тепло, хорошо, и ѣда была хорошая, но скверно только то, что Бембе дергали и щипали, какъ собаченку. Рабочимъ казался забавнымъ этотъ маленькій, черный, косоглазый калмыченокъ, не понимавшій ни слова по-русски.
— Эй ты, маханъ, какъ тебя зовутъ? — дергали его со всѣхъ сторонъ.
— Ты крещеный?
— Батько крестилъ бататомъ, а мать кочерюю. Га-га-га!
— А ну забалькочи по-своему.
Бембе озирался пугливо, какъ пойманный звѣрекъ, и молчалъ, не зная, что отъ него хотятъ.
— А ну-ка, гдѣ у тебя крикунъ-волосокъ?
Твердые закорузлые пальцы тянулись къ головѣ и, захвативъ нѣсколько волосковъ, дергали изо всей силы.
Бембе кричалъ, вырывался.
— Ага, приросла щетинка. Нѣтъ, постой. А хочешь, дамъ масла?
Щелкали по головѣ, и опять больно. У Бембе слезы на глазахъ. Что имъ нужно? Зачѣмъ они теребятъ его? Бембе не понимаетъ. А большіе бородатые люди смѣются, тянутся къ нему корявыми руками, говорятъ что-то непонятное, и оставляютъ Бембе въ покоѣ только тогда, когда вступится дѣдъ.
На Покровъ всѣ рабочіе получили расчетъ. Началось пьянство, гульня. Крикомъ и ревомъ наполнилась экономія. Стало многолюдно, пришло со стороны много чернолицыхъ, выпачканныхъ въ сажу людей — шахтеровъ, и у каждаго торчала бутылка изъ кармана или двѣ. Пили, не закусывая, быстро пьянѣли, крѣпко ругались, вступали въ споръ и въ драку.
Въ этотъ день овецъ не гоняли въ степь. Бембе было страшно отъ пьяныхъ выкриковъ, страшно было черныхъ, шатавшихся, пьяныхъ людей. Онъ забился въ загонъ, гдѣ стояли овцы, и выглядывалъ пугливо оттуда, и боялся, какъ бы не увидѣли его тутъ черные люди.
Даржа долго не приходилъ, а когда пришелъ, то видъ у него былъ озабоченный, хмурый. Онъ крутилъ головой и повторялъ:
— Не хорошо. Не хорошо.
Потомъ пошелъ въ темный уголъ сарая, долго шуршалъ тамъ бумажками, шепталъ что-то, высчитывалъ по пальцамъ. А потомъ разулся, что-то положилъ въ сапогъ и надѣлъ опять сапогъ на ногу.
— Когда домой пойдемъ? — спросилъ Бембе.
Даржа вздохнулъ и сказалъ, помедливъ:
— Черезъ недѣлю.
Бембе заплакалъ, упалъ на землю и сказалъ:
— Говорилъ на Покровъ, а теперь черезъ недѣлю. Я домой хочу.
Даржа разсердился, затопалъ:
— Много ты понимаешь! Молчи… Хозяинъ велѣлъ, стало быть, надо… Цытъ, щенокъ!
Онъ топнулъ ногой, но вспомнивъ, что тамъ лежатъ деньги, приподнялъ ногу и поправилъ сапогъ.
Бембе притихъ, сжался. Онъ боялся, когда сердился дѣдъ. Если дѣдъ разсердится, то кто же пожалѣетъ? Онъ вѣдь одинъ и дѣдъ у него одинъ.
Скверная, безпокойная была ночь. Всѣ точно побѣсились послѣ получки, крикамъ и пѣснямъ не было конца. Кричали и въ экономіи, и въ поселкѣ, бывшемъ въ двухъ верстахъ отъ экономіи, и въ полѣ. Часто раздавались не крики, а вопли, и казалось, что въ темнотѣ рѣжутъ кого-то, грабятъ, убиваютъ. Даржа и Бембе легли въ сараѣ, среди овецъ. Здѣсь было спокойнѣе, лучше. Бембе долго ворочался, не могъ заснуть — мѣшали пьяные крики. Ночь была теплая, свѣтили звѣзды, темнота была густая, влажная. Хорошо теперь въ полѣ, если бы не крики.
Даржа не спалъ, ворочался, что-то бормоталъ, ощупывая сапоги. Ему не нравилось тоже, что пришлось задержаться еще на недѣлю, а, можетъ быть, и больше, — хотѣлось домой. Но ничего не подѣлаешь, хозяинъ велѣлъ. И безпокоили еще деньги. Онъ получилъ ихъ всѣ, свои и внуковы, восемьдесятъ пять рублей, и страшно было за цѣлость и сохранность ихъ. Лучше было бы не брать деньги, но разъ выдали — дѣло кончено, надо теперь беречь.
Утромъ погнали въ степь стадо. Опять наступили теплые дни, послѣ дождей зазеленѣла земля, и стало хорошо, какъ весной. Ласковое осеннее солнце свѣтило такъ мягко, такъ дружелюбно, и какъ будто не хотѣло уходить съ неба, когда подошелъ вечеръ. Однако ушло, разбросавъ напослѣдокъ по всей степи прозрачно-розовые лучи. Вечеръ былъ хорошій, отдыхала земля, заря загорѣлась огнисто, и долго мѣнялись въ небѣ золотые, нѣжно-оранжевые и пурпурные тона. Дымились курева по краямъ степи, точно клубья тумана, осѣвшія низко, припавшія, точно дѣти къ матери, къ теплой и мягкой землѣ.
Даржа хотѣлъ было вернуться на ночлегъ въ экономію, а потомъ раздумалъ. Ночь будетъ теплая, земля просохла, можно остаться въ степи. Вотъ только деньги… Но Даржа придумалъ: онъ спрячетъ ихъ тутъ, въ степи. Тамъ, въ экономіи, тоже не безопасно: въ людской могутъ выкрасть, а въ сараѣ придушить. Знаютъ вѣдь всѣ, что у него была хорошая получка.
Когда стемнѣло, Даржа сказалъ:
— Останемся тугъ, Бембе. Не смерзнешь?
А Бембе и радъ. Не нравятся ему ночевки въ экономіи, проходу нѣтъ отъ людей, — травятъ, какъ собаченку.
— Нѣтъ, тутъ лучше, — сказалъ Бембе.
И овцы довольны. Все время, пока не стемнѣло, онѣ щипали травку. А когда стало темно, улеглись притихли, и ихъ не стало слышно, — бѣлѣло только мутное пятно.
Даржа уложилъ внука, закуталъ его старымъ кафтаномъ. Бембе поворочался немного и притихъ, посапывай носомъ.
Впотьмахъ Даржа отошелъ недалеко отъ стада, на бугорокъ, прислушался, осмотрѣлся. Нѣтъ никого, тихо. Только зарева пылаютъ по краямъ, да свѣтятъ звѣзды, да вспыхиваютъ и гаснутъ бѣлые электрическіе огни.
Даржа нагнулся и вырылъ концомъ палки ямку. Потомъ снялъ сапогъ, досталъ оттуда деньги, завернутыя въ бумажку, — восемьдесятъ пять рублей, свои и внуковы, — положилъ въ ямку, засыпалъ землей и притопталъ ногами. Сердце забилось отъ волненія — давно уже не билось оно такъ сильно у Даржа. Опять прислушался — тихо. Стадо спитъ, усталое, и только тихій гулъ доносится оттуда, гдѣ стоятъ дымныя зарева ночи — работа машинъ.
Даржа пошелъ обратно. Усмѣхнулся самъ себѣ — ловко придумалъ. Пускай теперь поищутъ, ежели что.
Пришелъ къ стаду. Бембе спитъ, согнувшись калачикомъ, тихо посапывая. И спитъ, смутно бѣлѣя въ темнотѣ, овечье стадо.
Даржа легъ возлѣ Бембе. Тѣло заныло отъ усталости, захотѣлось спать. Закрылъ глаза — и сразу исчезли ночныя зарева, стало покойно, хорошо. Близко надъ ухомъ посапывалъ Бембе, теплымъ дыханіемъ обдавало щеку. Даржа пріоткрылъ одинъ глазъ и въ темнотѣ близко увидѣлъ полуоткрытый ротъ, тупой короткій носъ и лобъ съ выбившимися изъ-подъ съѣхавшагося картузика волосами. Бембе спалъ крѣпко, по-дѣтски, прикрытый дѣдовскимъ кафтаномъ. И что-то теплое, щемящее, смѣшанное чувство любви и жалости, проплыло по душѣ у Даржа. Онъ придвинулся ближе, почти вплотную, тихонько обнялъ Бембе. Это вѣдь, его единственное дѣтище, наслѣдникъ и продолжатель рода. Сынъ умеръ рано, скоро умретъ и онъ, Даржа, а Бембе вырастетъ и будетъ жить, и будетъ продолжать его родъ, и выйдетъ изъ него хорошій калмыкъ. Малъ и глупъ еще, но онъ вырастетъ, поумнѣетъ, и тогда Даржа передастъ ему въ словахъ все то, что онъ надумалъ за свою долгую жизнь, — всю свою мудрость, накопленную годами. Она не сложная, въ двухъ словахъ: люби свои степи, бѣги отъ машинъ, берегись людей, которыхъ уже испортили машины, — вотъ, и все. Но надо, чтобы эти завѣты крѣпко вошли въ душу, пустили сильные корни, такъ, чтобы не выжгло солнце, не выдулъ вѣтеръ, — какъ у него, Даржа.
Даржа открылъ глаза. Блеснули зарева, и звѣзды ночныя, — зарева мутно-красныя, дымныя, точно дыханіе сатаны, а звѣзды чистыя, далекія что-то обѣщавшія. Вздохнулъ, закрылъ опять глаза и почувствовалъ, что уплываетъ куда-то вмѣстѣ съ Бембе. Потомъ ему показалось, что идетъ онъ по зеленой травѣ, идетъ такъ легко и проворно, какъ давно уже не ходилъ. Только въ молодости была такая походка, и оттого, что такъ легко идти, на душѣ тихая радость. Весело шуршитъ трава, вѣтеръ степной ласково бьетъ въ лицо.
Вдругъ оврагъ, крутой и глубокій, края поросли бурьяномъ и раскрыты, точно пастъ дикаго звѣря.
Даржа отшатнулся и открылъ глаза.
Ночь, зарево, далекіе огни… А вдругъ какая-то тревога пробудилась у Даржа. Деньги… да, деньги. А что, если кто подсмотрѣлъ да вытащилъ? Ой, будетъ бѣда!..
Даржа всталъ, блѣдный, и пошелъ проворно къ бугорку, гдѣ лежали деньги. Тѣло дрожало, была слабость въ ногахъ. И, не дойдя до бугорка, онъ заслышалъ тихій, крадущійся шорохъ шаговъ. Остановился, приглядываясь, и увидѣлъ двѣ тѣни, двигавшіяся прямо на него.
Сердце забилось сильно, напалъ страхъ. Даржа попятился, припалъ къ землѣ, притаился.
Но они двигались прямо на него — очевидно, замѣтили, увидали. И въ темнотѣ обрисовались двѣ коренастыя фигуры, показавшіяся Даржа черными — отъ машинъ.
— Чего лазишь? Вставай, — послышался незнакомый голосъ.
Даржа поднялся. Ознобъ побѣжалъ по рукамъ и ногамъ.
Фигуры придвинулись почти вплотную. Тяжелая рука легла на плечо Даржа.
— Вотъ что, калмыкъ, — сказалъ тотъ же голосъ. — Мы тебя не тронемъ — давай деньги.
У Даржа страхъ пошелъ вглубь, заколотилось все тѣло. Онъ затрясъ головой и сказалъ срывающимся голосомъ:
— Нѣту денегъ. Ничего нѣтъ… Убей меня Богъ.
— Ну, этимъ ты не отыграешься. Лучше отдай добромъ, не то хуже будетъ.
Даржа втянулъ голову въ плечи, сжался, какъ черепаха, когда ее бьютъ по щитку, и. вымолвилъ сквозь стиснутые зубы:
— Нѣтъ денегъ. Хоть ищи. Всего ищи.
Другой, молчавшій до сихъ поръ, плечистый, темный, протянулъ руку, охватилъ Даржа за грудь, потрясъ крѣпко и сказалъ глухо:
— Давай, калмыцкая морда, не то тутъ тебѣ и капутъ.
Даржа захлебнулся отъ сдавленнаго крика, икнулъ, и вымолвилъ хрипло:
— Нѣтъ ничего… Хоть убей.
Темный и плечистый размахнулся и ударилъ Даржа по виску.
Даржа вякнулъ, зашатался и упалъ бы, если бы не поддержалъ другой. Въ головѣ гудѣло, онъ уже не видѣлъ фигуръ, слышалъ только голосъ:
— Обшарить его.
Воровскія руки забѣгали проворно по всему тѣлу. Рвали одежду, царапали тѣло. Стащили сапоги, портки, изорвали въ клочки шапку. Искали все настойчивѣе, не вѣря, что у Даржа нѣтъ денегъ. И, не найдя ничего, обозлились и стали битъ Даржа.
— Сказывай, идолъ, гдѣ деньги… Сказывай… твоей мордѣ.
Удары посыпались часто, одинъ за другимъ.
Даржа крикнулъ, но твердая рука защемила горло, загородила ротъ.
— Цыть, собачье мясо!..
Даржа только мычалъ, уже не могъ говорить, во рту была кровь, зубы обмокли, и въ головѣ все путалось, переплеталось. Красныя зарева ходили по небу, казались одновременно и близкими, и далекими, и, точно падающія звѣзд: мелькали электрическіе огоньки.
— Скажешь, гдѣ деньги?.. Скажешь? — пыняли старика ногами темныя фигуры.
— М-м-м-м. — мычалъ, едва сознавая, Даржа.
Передъ глазами плыли зарева, огни. Становились все раснлывчатѣе. Какъ будто нея земля вспыхнула, загорѣлась И одно слово, не уходя, стояло въ сознаніи:
— Машина.
Это ея работа, это все отъ нея. Вотъ она насунулась на него, степного человѣка, дымная, страшная, пламенная, съ грохотомъ и воемъ, и раздавила его…
— Брось. Не добьешься. Вотъ иродовъ калмыкъ.
Это говорили грабители. Они постояли, обезсиленные, садонули на послѣдокъ ногами Даржа, взяли сапоги и ушли.
А Даржа остался лежать на землѣ, недалеко отъ того бугорка, гдѣ онъ закопалъ деньги. Зарева блекли и, медленно колыхаясь, уходили куда-то въ темноту. Смутно пробѣжала въ сознаніи мысль, что надо бы сказать Бембе, гдѣ спрятаны деньги. Онъ хотѣлъ встать, пойти и не могъ. Что-то пригвоздило его къ землѣ, онъ лежалъ безъ движенія, и стоны, тихіе и длительные, вылетали изъ груди.
— Машина, — стояла въ головѣ горькая, обидная мысль. Поднялось что-то темное, загудѣло, завертѣлось, закрыло степныя зарева и слилось съ темнотой.
Бембе проснулся на разсвѣтѣ. Было прохладно, сыро. Онъ потянулся, раскрылъ глаза.
На востокѣ медленно расплывалось алое зарево восхода, и, точно блѣдное отраженіе его, тихо пламенѣли на краю степи потухающіе ночные огни.
Бембе оглянулся. А гдѣ же дѣдъ? Стадо бѣлѣетъ влажнымъ пятномъ на черной землѣ, а дѣда нѣтъ. Ушелъ куда, что-ли? Никогда не уходилъ въ это время, а теперь ушелъ.
Бембе вскочилъ, обезпокоенный, и сталъ озираться.
Влажная молочно-розовая дымка окутывала землю. Вонъ что-то бѣлѣетъ возлѣ бугорка, похожее на человѣка. Бембе побѣжалъ туда… Да, это человѣкъ, но почему у него голыя плечи, и ноги безъ сапогъ, и лицо темное, какъ земля? Неужели это Даржа?.. Зачѣмъ онъ лежитъ здѣсь, разбросавъ руки, подохнувъ голову? Его сѣдые волосы и маленькая, клиномъ, бородка, но почему лицо такое странное, вздутое?!.
Бембе подбѣжалъ, наклонился. Да, это Даржа. Тѣло въ крови, въ синякахъ, на лицѣ тоже кровь, глаза полузакрыты, и что-то страшное въ нихъ.;
Бембе задрожалъ, вскрикнулъ, упалъ на землю и сталъ трясти Даржа за руку:
— Дѣдъ… Дѣдъ!..
Даржа не отзывался. Рука была холодная, какъ стебель травы, и неподвижны были полузакрытые глаза.
Бембе заплакалъ. Неживой дѣдъ, убили дѣда. Вонъ кровь на лицѣ и на тѣлѣ — умеръ Даржа.
И, плача весь въ смертельномъ испугѣ, онѣ сталъ опять трясти Даржа за руку и за плечи, приговаривая:
— Дѣда… А дѣда… Дѣ-ѣдъ!
Тронулъ за голову, шевельнулъ ее, она закачалась, какъ тыква, но не открылъ глаза дѣдъ. Лежалъ избитый, синій, въ крови, желтѣя худымъ раздѣтымъ тѣломъ.
И еще больше заплакалъ Бембе. Что же ему теперь дѣлать, какъ ему быть? Повелъ затуманенными отъ слезъ глазами и увидѣлъ стадо, лежавшее на землѣ, даль темныхъ полей, розовый свѣтъ на востокѣ и блѣдное, въ клочкахъ зарумяненныхъ тучъ, небо. Все было такое чужое, сиротливое — умеръ дѣдъ.
Плача и приговаривая что-то, Бембе припалъ къ холодному лицу старика и весь затрясся отъ горя, отъ муки, отъ страха. Все ему тутъ чужое, враждебное, близокъ былъ только дѣдъ, но и онъ не живой — убили дѣда, не смотритъ, не говоритъ…
Розовый свѣтъ плылъ съ востока, и все свѣтлѣе было кругомъ. Запѣли на шахтахъ гудки, печально, длительно, и долго стоялъ надъ степью ихъ унылый, плачущій зовъ. И были они для Бембе, какъ похоронное пѣніе, какъ стонъ. Какъ будто еще не проснувшаяся, влажная, окуренная предутренними снами степь увидѣла его слезы, поняла его печаль и заплакала вмѣстѣ съ нимъ, стала жаловаться далекому Богу, какія горькія дѣла творятся на землѣ.
Еще больнѣе сжалось у Бембе сердце, жалость обняла всего, и отъ всхлипываній стало трудно дышать. Онъ началъ думать о томъ, что ему теперь дѣлать, и не могъ придумать ничего. Пойти въ экономію, сказать, что убили дѣда? Но какъ сказать, когда онъ не умѣетъ говорить по-здѣшнему, а по-калмыцки все равно не поймутъ. И какъ идти, если тамъ щиплются, смѣются, толкаютъ? Онъ скажетъ, что убили дѣда, будетъ плакать, будетъ жаловаться, а надъ нимъ будутъ смѣяться… Нѣтъ, ему нельзя идти туда. Дѣда убили, — пускай убиваютъ и его, все равно ему не жизнь теперь безъ дѣда, лучше смерть.
Умолкли гудки, притихла степь. Взошло солнце, разбросало розовые лучи, вспугнуло утреннія тѣни. Стадо проснулось, заблеяло, разбрелось въ стороны, не зная, куда идти. Каждое утро его вела направляющая знакомая рука, а сегодня никого нѣтъ, и ропотъ и безпокойство поселилось въ стадѣ. Въ смутной тревогѣ, блея и пугаясь, подошли овцы къ бугорку, гдѣ лежалъ Даржа, и увидѣли мальчика съ мокрымъ лицомъ и растрепанными волосами, обнимавшаго избитое, израненное тѣло Даржа, и не могли понять, — зачѣмъ онъ это дѣлаетъ, и что здѣсь произошло.
Утромъ шли степью шахтеры, замѣтили тревогу и недоумѣніе въ стадѣ, увидѣли мальчика-калмыченка, сидѣвшаго на бугоркѣ надъ неподвижно раскинувшимся человѣкомъ и, догадавшись, что здѣсь что-то не такъ, подошли ближе.
У мальчика было опухшее отъ слезъ лицо и ужасъ въ узенькихъ черныхъ глазахъ. А старикъ былъ весь избилъ, израненъ, лежалъ скрючившись, сухой и желтый, и за вздувшемся темномъ лицѣ чернѣли пятна крови.
Стали разспрашивать Бембе. Онъ только моталъ головой, кося испуганными глазами, и бормоталъ что-то непонятное.
— Да ты самъ видѣлъ, какъ убивали? — допытывались шахтеры.
Жалобный лепетъ былъ отвѣтомъ на ихъ слова.
— Не понимаетъ. Что съ нимъ подѣлаешь? Надо заявитъ.
Бембе повели въ экономію. Онъ упирался, не хотѣлъ идти, цѣпляясь за старика. И мертвымъ Даржа казался ему роднѣе, ближе, чѣмъ всѣ живые люди на землѣ.
Въ экономіи заявили, что нашли убитымъ калмыка. Началось слѣдствіе, пріѣзжалъ урядникъ, докторъ, написали протоколъ. Потомъ Даржа закопали въ землю, за экономіей, у овраговъ, гдѣ обыкновенно закапывали лошадей и коровъ. Нехристь, калмыкъ, на кладбищѣ ему не мѣсто.
А Бембе отправили на родину, къ калмыцкимъ властямъ, для допроса, и онъ цѣлыхъ два мѣсяца мытарился по волостямъ, пока не попалъ въ свой хуторъ, къ бабкѣ. Сталъ онъ, какъ загнанный звѣрекъ, почернѣлъ, сморщился, обтрепался, и все разсказывалъ и никакъ не могъ разсказать бабкѣ всего, что съ нимъ было.
А деньги, восемьдесятъ пять рублей, такъ и остались въ землѣ, никто не узналъ о нихъ, такъ и пропали.