Въ солдатскомъ лазаретѣ.
правитьI. Джафаръ Мухтаръ.
правитьРота отступала, и въ это-то время рядовой Джафаръ Мухтаръ былъ раненъ. Скверно раненъ: разрывной пулей въ голень.
Онъ упалъ ничкомъ и выронилъ ружье. Мимо него пробѣгали люди его роты. Нѣкоторые останавливались на минуту. оборачивались, стрѣляли въ наступающаго непріятеля и уходили. Мухтаръ попробовалъ подняться, но одной ноги точно не было. Онъ сдѣлалъ усиліе и встать на колѣни. Кто-то изъ мимо идущихъ поддержалъ его и всунулъ въ руки упавшую винтовку. Опираясь на нее, раненый медленно поплелся за уходившими солдатами. И опять упалъ. Тутъ двое подхватили его съ обоихъ боковъ: Мухтаръ обнялъ товарищей за шеи, и такъ они всѣ трое шли. Пули визжали, но никого не тронули.
Послѣ этого начались странствованія Мухтара по лазаретамъ. На перевязочномъ пунктѣ могли только кое-какъ перевязать его рану, страшно кровоточившую. Входя, пуля оставила почти незамѣтное пятнышко, но. разорвавшись при соприкосновеніи съ костью, она при выходѣ разворотила во всѣ стороны живое мясо. Въ госпиталѣ, куда Мухтаръ попалъ съ перевязочнаго пункта, вытащили изъ раны осколки костей и пули и отправили его дальше, какъ тяжело раненаго. Потомъ пришлось дѣлать еще нѣсколько операцій, потому что въ ранѣ все еще кое-что оставалось.
— Шесть операцій дѣлали Мухтару, --объяснялъ онъ своимъ сосѣдямъ въ послѣднемъ лазаретѣ.
Тутъ врачи смотрѣли на Мухтара, какъ на безнадежнаго. Онъ потерялъ слишкомъ много крови. Да и былъ уже не первой молодости. Между тѣмъ при послѣдней операцій изъ его раны извлекли еще шесть пулевыхъ осколковъ. Въ ранѣ продолжать накапливаться гной, и нужно было вставлять дренажныя трубки, причинявшія нестерпимую боль. Выдержитъ ли раненый эти страданія, стерпитъ ли его сердце, которое усиленно работаетъ эти, долгіе мѣсяцы больничнаго лѣченія?..
Къ общему удивленію, Мухтару стало легче. Шестая операція, вѣроятно, избавила организмъ отъ послѣднихъ постороннихъ предметовъ, попавшихъ въ него. И, повидимому, наладилось и общее заживленіе раненой ноги. Пришлось ногу вытягивать, чтобы она не стала слишкомъ короткой отъ выбитыхъ изъ нея кусковъ кости, но и вытягиваніе Мухтаръ переносилъ покорно и терпѣливо. Вытягиваютъ, значить, не отрѣжутъ, и онъ, Мухтаръ, останется съ ногой, хотя и короткой.
— Да, легче… Больно, но легче.
Врачъ, производившій Мухтару послѣднюю операцію, стать для него божествомъ. Когда онъ подходить къ койкѣ недвижимо лежащаго больного, Мухтаръ уставлялся глазами въ лицо врача и уже не отводилъ ихъ отъ него. Въ нихъ было благоговѣніе и восторгъ священнаго поклоненія.
— Ну, какъ дѣла, Мухтаръ? — спрашивалъ врачъ.
— Дѣла хороши, ваше благородіе, кароши дѣла… — И улыбка счастья разливалась по похудѣвшему, желтому, какъ воскъ, лицу Мухтара. — Спасибо тебѣ, ваше благородіе…
Посмотримъ, — говорилъ врачъ.
Дренажныя трубки вытаскивались и смѣнялись новыми. И Мухтаръ выносилъ это стоически. Врачъ отходилъ, а Мухтаръ поворачивалъ голову и провожалъ его взглядомъ такой любви, которая только и можетъ зарождаться въ этихъ простыхъ и не исковерканныхъ сердцахъ.
Почувствовавъ облегченіе, Мухтаръ сталъ говорить. До этого онъ молча лежалъ на своей койкѣ, глядя на потолокъ или на стѣну противъ изголовья. Онъ стала" прислушиваться къ разговорамъ своихъ товарищей по палатѣ. Они говорили о своихъ женахъ, отцахъ, дѣтяхъ. Говорили, какъ у нихъ дома живется, какъ и что въ обиходѣ. Мухтаръ остановилъ вольноопредѣляющагося Иванова, который только-что кончилъ партію въ шашки съ Василіемъ Соколовымъ, «чемпіономъ Одессы», и говорилъ ему:
Знаешь, Иванъ, у меня тоже есть жена. Карошій жена…
— Гдѣ же она?
— Она дома, въ Крыму. И, знаешь. Иванъ: у меня тоже есть дѣти. Карошія дѣти. Иванъ…
И, прислушиваясь къ интонаціямъ этихъ словъ, опять невольно думалось: сколько чувства любви можетъ таить въ себѣ человѣкъ… Какъ богато человѣческое сердце…
Къ тому времени, какъ Мухтаръ почувствовалъ облегченіе, приспѣла для него и еще радость: съ родины, изъ Крыма, прислали ему табаку — чуднаго южнаго табаку, такого волокнистаго и ароматнаго. Мухтаръ перебиралъ его руками и блаженно улыбался.
— Съ нашего Крыма табакъ — карошій табакъ.
Мы этотъ табакъ въ Египетъ продаемъ, изъ него тамъ египетскій папиросъ дѣлаютъ — карошій папиросъ.
Но нѣтъ неомраченной радости.
Въ лазаретѣ каждое воскресенье показываются кинематографическія картины.
Это праздникъ для всѣхъ раненыхъ. Кто можетъ итти — идетъ, кто недвижимо лежитъ на своей койкѣ, того несутъ санитары. Кинематографъ помѣщается въ нижнемъ этажѣ, и вотъ по лѣстницѣ. со всѣхъ остальныхъ этажей, открывается процессія раненыхъ. Съ перевязанными руками, безъ рукъ, безъ ногъ, на костыляхъ, на носилкахъ двигается вереница коротко остриженныхъ головъ и халатовъ. А начинается кинематографическое представленіе — нѣтъ конца оживленію, критическимъ замѣчаніямъ, смѣху и одобрительнымъ выкрикамъ.
Мухтаръ, какъ тяжко больной, часто въ безпамятствѣ, конечно, не бывалъ въ кинематографѣ. Страданія были слишкомъ сильны, чтобы ихъ могло развлечь какое-либо представленіе, какъ ни будь оно интересно. Но полегчало ему, — въ первое же воскресенье онъ потребовалъ, чтобы его снесли внизъ смотрѣть картины. Санитары отнеслись къ этому неодобрительно.
— Лежи, Мухтаръ, куда тебѣ себя безпокоить!
Тотъ возражалъ:
— Мухтаръ здоровъ будетъ. Неси Мухтара.
За него вступились прочіе раненые.
— Несите, чего тутъ разговаривать. Человѣкъ понимаетъ, что онъ можетъ и чего нѣтъ.
Мухтара понесли.
Онъ въ первый разъ въ своей жизни видѣлъ кинематографъ и врядъ ли что понялъ въ немъ. Главное, что было ему непонятно, — это: зачѣмъ? Чтобы только посмотрѣть? Ну, а дальше?.. Мухтаръ сосредоточенно слѣдилъ за проходящими передъ нимъ фигурами, старался проникнуть въ смыслъ ихъ движеній, но не находилъ себѣ, отвѣта: для чего? И кто они, эти люди, которые мелькаютъ на экранѣ?..
Однако развлеченіе все-таки подѣйствовало на него. Оно его встряхнуло отъ утомительной повторяемости лазаретной жизни. Когда его принесли обратно въ палату. Мухтаръ долго лежалъ, не смыкая глазъ, но когда они наконецъ у него закрылись, онъ уснулъ спокойнѣе обыкновеннаго и рѣже, чѣмъ всегда, стоналъ во снѣ. Безъ сна онъ никогда не стоналъ.
Выздоровленіе тянулось медленно. Мухтаръ все еще пластомъ лежалъ на своей койкѣ. Но для него наступили болѣе спокойныя минуты. Онъ могъ разговаривать, и около него собирались раненые татары-солдаты изъ другихъ палатъ. Тихо бесѣдовали и медленно покачивали головами. Если къ этой компаніи присоединялся молодой татаринъ Оглы-Метиль, котораго за его юное миловидное лицо всѣ въ лазаретѣ звали Оленькой, то разговоры смѣнялись пѣніемъ. Много заунывныхъ напѣвовъ зналъ Оленька и цѣль жалобно и тоскливо. Вся палата внимательно слушала, хотя ни слова не понимала въ этихъ пѣсняхъ. Только Василій Соколовъ, всегда веселый и непосѣда, невзирая на то, что отъ отмороженныхъ ступней у него осталось только что-то похожее на копытца, — только онъ утомлялся тоскливымъ пѣніемъ Оленьки.
— Ты чего-нибудь позабористѣе бы спѣлъ…
Мухтаръ строго поводилъ глазами.
— Это божественное, отвѣчалъ онъ за Оленьку.
— Оставь, говорили, въ свою очередь, другіе раненые.
Однажды опять подманилъ къ себѣ Иванова Мухтаръ и опять, помолчавъ, сказалъ ему;
— У меня, Иванъ, жена есть. И дѣти есть. Карошія дѣти.
— Вотъ ты выздоравливай поскорѣй и поѣзжай къ нимъ, — старался подбодрить Мухтара Ивановъ.
Мухтаръ думалъ.
— Ты знаешь, Иванъ, сколько я лежу на койкѣ?
— Долго?
— Мѣсяцъ мартъ знаешь? Джемадулъ-Ахиръ?
— Ну, знаю Джемалулъ-Ахиръ.
— Да. Вотъ бери этотъ палецъ и загни его.
— Загнулъ.
— Теперь загибай еще: Раджабъ. И еще: Шаабанъ.
— Апрѣль и май?
— Да. И еще загибай, и еще. и еще.
Ивановъ загибалъ пальцы.
— Вотъ видишь, Иванъ, — сказалъ Мухтаръ, когда счетъ подошелъ къ мѣсяцу декабрю, — девять мѣсяцевъ я не вставалъ съ койки. Вотъ сколько.
Посидѣлъ немного и сталъ приподниматься. Одной рукой уцѣпился за спинку кровати, а другой-за столь.
Стоитъ. Мухтаръ стоитъ… Раздробленной ногой по касается пола, держится на одной ногѣ, но стоить.
Двинулся. Да, оперся обѣими руками на столъ и переставилъ здоровую ногу на новое мѣсто.
Окно было у него за изголовьемъ кровати, — онъ повернулся лицомъ къ окну.
И еще передвинулся. Ему стала видна улица, покрытая снѣ томъ. бѣлыя крыши, замерзшій каналъ, черныя фигуры людей, двигавшіяся во уличному фону.
И въ тишинѣ палаты всѣ услышали, какъ Мухтаръ скорѣе вздохнулъ, чѣмъ сказалъ:
— Зи-ма…
Такъ могъ сказать только человѣкъ, который девять мѣсяцевъ не видалъ ничего, кромѣ лазаретной стѣны и потолка.
Онъ повторилъ:
— Зима…
И, не отрываясь, стоялъ у окна.
Сестра милосердія ахнула, увидавъ Мухтара не на кровати.
— Мухтаръ, что ты дѣлаешь? — воскликнула она. — Развѣ это можно?..
— Я не боюсь… отвѣчалъ Мухтаръ и, повернувшись въ ту сторону, гдѣ лежалъ Ивановъ, прибавилъ: — Спасибо тебѣ, Иванъ, я не боюсь…
Экстренно былъ извѣщенъ врачъ. Онъ, не ожидая времени визитаціи, сейчасъ же пришелъ въ палату.
— Мухтаръ, ты всталъ? Но ты можешь повредить себѣ ногу.
Мухтаръ повторялъ одно:
— Нога карошо. Я не боюсь.
Однако его взяли подъ руки и уложили въ постель. Блаженно улыбаясь, — это была первая улыбка Мухтара, — онъ послушно легъ и все повертывался въ томъ направленіи, гдѣ былъ Ивановъ.
— Спасибо, Иванъ…
Весь день героемъ былъ Мухтаръ. Скоро весь лазаретъ зналъ, что Мухтаръ всталь съ койки, на которой пролежалъ девять мѣсяцевъ. Ходилъ. Сталъ ходить…
И съ этого дня его выздоровленіе быстро пошло впередъ.
Ивановъ, полный жизни, молодой, на-дняхъ покидающій лазаретъ, взялъ Мухтара за руку.
— Знаешь, что я тебѣ скажу, Мухтаръ?
— Не знаю, Иванъ, что ты станешь говорить.
— А вотъ что. Тебя почему ранили?
Мухтаръ въ недоумѣніи молчалъ. Почему ранили? Ранили, и все.
— Ты забоялся, повернулъ назадъ, а пуля-то тебя и догнала. Не надо ничего бояться. Ты вотъ теперь ноги своей боишься. А ты ея не бойся. Слава Богу, она у тебя подживать начала. Ты себѣ и скажи: буду здоровъ, встану на ноги… И попробуй встать. Смѣлѣй. Не обращай вниманія на то, что тебѣ больно. Наплевать.
Мухтаръ слушалъ напряженно.
— Такъ-то, другъ, --закончилъ Ивановъ. —Вотъ ты говоришь, что у тебя и жена есть и дѣти хорошія, — ты для нихъ и постарайся. Будетъ съ тебя и девяти мѣсяцевъ лежанья. И ѣшь больше.
На слѣдующій день, когда подали ранеными обѣдъ, Мухтаръ спросилъ Иванова:
— Ты чего кушаешь, Иванъ?
— Бульонъ.
Мухтаръ энергично затрясъ головой.
— Не кушай, Иванъ, бульонъ. Некарошій бульонъ.
Ивановъ попробовалъ, — оказалось, прекрасный бульонъ. Но Мухтаръ питался имъ всѣ эти девять мѣсяцевъ и возненавидѣлъ его отъ всей души. По состоянію его здоровья ему больше ничего не давали, а послѣднее время, когда бульонъ ему окончательно опротивѣлъ, онъ питался только чаемъ съ хлѣбомъ.
— Ты не разобралъ, Мухтаръ, — сказалъ ему Ивановъ, — чудный бульонъ. Ты попробуй. Онъ силы даетъ.
— Чудный, говоришь?
Попробовалъ и сказалъ:
— Это другой бульонъ. Это карошій бульонъ.
— Вотъ то-то. А ты боялся его ѣсть.
— Да. Ты какъ вчера сказалъ, Иванъ: не надо бояться?
— Да, не надо бояться.
На утро, едва наступилъ поздній декабрьскій разсвѣтъ, вся палата, съ волненіемъ слѣдила за Мухтаромъ.
Онъ осторожно спустилъ съ кровати одну ногу, потомъ другую.
— Сидитъ… — прошепталъ Василій Соколовъ, наклоняясь къ Иванову.
Въ этой позѣ еще никто не видѣлъ Мухтара.