ВЪ СЛОБОДКѢ.
правитьВъ домишкѣ Кузьмы Портнягина далеко за полночь свѣтился одинокій огонекъ. Огонекъ этотъ хорошо знакомъ обитателямъ слободки, когда имъ случится, замѣшкавъ въ городѣ, брести домой поздно вечеромъ, по большей части въ самомъ веселомъ расположеніи духа.
Низенькіе, жалкіе домишки слободы нестройными рядами расползлись по сторонамъ грязныхъ, немощеныхъ улицъ; фонарей здѣсь не полагается вовсе. Подчасъ отуманеннымъ взорамъ и разгоряченной фантазіи они представляются какими-то безобразными, скорченными фигурами. Они зловѣще притаились, чтобы внезапно накинуться съ ожесточеннымъ лицомъ и костлявыми кулаками взбѣшенной старухиматери, или съ воплями и причитаніями негодующей жены. И въ такую-то минуту, смѣло прорѣзая мракъ, въ концѣ улицы вдругъ блеснетъ огонекъ грошевой лампочки. Въ мигъ сумасбродная фантазія разсѣяна: пошатывающійся путникъ узнаетъ свою родную косую улицу, — онъ знаетъ, куда ему нужно направить невѣрные шаги…
— Ишь ты., до-о-олбитъ опять бѣдняга до вторыхъ пѣтуховъ!.. — подмигиваетъ онъ на огонекъ съ безсмысленной улыбкой, но всегда съ добрымъ чувствомъ, какъ о чемъ-то близкомъ, своемъ.
И то вѣдь — свое! На цѣлую слободку, гдѣ насчитаешь, пожалуй, близко тысячи жителей, — одинъ какъ перстъ этотъ Ѳедька Портнягинъ. Одинъ онъ щеголяетъ въ гимназическомъ мундирѣ изъ барскаго сукна, съ серебрянымъ галуномъ и свѣтлыми пуговицами, тогда какъ всѣ его родичи и сверстники либо бѣгаютъ босоногіе, либо облекаются съ гордостью въ смазные сапоги и плисовыя поддевки. Даже единственный сынъ и наслѣдникъ богатѣющаго лавочника Исая, краснощекій и лупоглазый озорникъ Митька, у котораго что ни праздникъ, то обнова, что ни карманъ, то гостинецъ, какого прочимъ ребятамъ и во Христовъ день не видать, какъ своихъ ушей — даже этотъ идолъ расплывшейся и надутой, какъ пава, супруги лавочника, даже и Митька взираетъ съ невольнымъ почтеніемъ на старенькій синій мундирчикъ, съ короткой таліей и съ еле сходящимися, потертыми бортами, на заслуженную фуражку, уныло отказывающуюся держаться прямо на умной головѣ мальчугана и вѣчно опадающую въ видѣ блина, несмотря на всѣ ухищренія портнихи Дуняши. Митька скалитъ зубы. Не то — примется громко считать всѣ пятна и штопки завѣтной «формы», на потѣху босоногой команды. Но когда Портнягинъ невозмутимо проходитъ мимо щегольскаго крыльца лавки, съ полнымъ сознаніемъ своего недосягаемаго превосходства и съ неподдѣльнымъ равнодушіемъ къ его наглымъ выходкамъ, когда Митька смотритъ не въ глаза Ѳеди, а на потертый ранецъ на его спинѣ, тогда откормленное и лоснящееся лицо будущаго лавочника дѣлается вдругъ серьезнымъ… Въ выпуклыхъ глазахъ отражается что-то похожее на зависть. Небойсь, не такую нищенскую «форму» справили бы ему его баловники-родители!..
Слобода зорко слѣдитъ за успѣхами своего единственнаго гимназиста. Она взираетъ съ довѣріемъ и уваженіемъ на маленькое существо, которому предназначено съ Божіей помощью «вывести въ люди» свой родъ, изъ слободы, погрязающей въ нищетѣ и невѣжествѣ — пріобщиться городу, подавляющему ее своимъ просвѣщеніемъ, своими каменными домами, широкими чистыми улицами, газовыми фонарями, своими сытыми жителями. Но далеко не такъ было оно въ началѣ Ѳедькиной карьеры, далеко не сразу непривычное явленіе получило право гражданства въ крѣпко сплоченной неподатливой средѣ…
Не велика, казалось бы, важность отдать мальчишку въ ученье^ да видно таится въ этомъ сокровенный, глубокій смыслъ… Всполошило это въ ту пору весь глухой уголъ. Пробудило самыя разнородныя чувства, подняло на ноги всѣхъ бабъ, привело въ движеніе всѣ языки и сдѣлало тщедушнаго смышленаго мальчугана настоящимъ героемъ минуты. Сестрѣ Дуняшѣ, отдавшей Ѳедю въ гимназію, приходилось огрызаться на всѣ стороны, отбиваясь отъ ожесточенныхъ нападокъ и ядовитыхъ попрековъ. Она-де своего сословія гнушается… Она носъ деретъ выше головы… Она не въ свои сани лѣзетъ… Она, глупая, не понимаетъ, что никому, какъ ей же самой, придется расплачиваться за сумасбродную затѣю… Нужды нѣтъ, что она одна вытянетъ брата на собственномъ горбѣ, что парой рукъ своихъ, не знающихъ устали, она купитъ ему болѣе свѣтлую долю. Выростетъ изъ ея Ѳедьки ученый баринъ, да не отвернется-ли онъ со стыдомъ отъ родной лачуги? Отъ пьяницы отца, строчащаго безграмотныя кляузы по кабакамъ… Отъ сестры-портнихи, шмыгающей съ узлами по заднимъ лѣстницамъ барскихъ квартиръ и получающей за усердіе, въ придачу къ грошовой платѣ, какія-нибудь обноски «на ребятишекъ». Недаромъ маленькая Лизка съ пеленокъ щеголяетъ въ помятыхъ и полинявшихъ платьицахъ вычурныхъ фасоновъ. Да и сама-то завѣтная «форма» гимназиста развѣ не пріобрѣтается точно такимъ же способомъ?.. Вѣдь она вся съ чужого плеча, и это всѣмъ извѣстно, какъ ни тщательно скрывается Дуняша отъ своихъ сосѣдокъ…
Много довелось наслушаться всего такого «сестрицѣ» Дуняшѣ, какъ называлъ ее тогда почтительно Ѳедя. Она охрипла, надсаживая горло, чтобы доказать глупымъ бабамъ, какой вздоръ онѣ городятъ. Она озлилась и стала еще раздраженнѣе, въ этой необходимости цѣлыми днями «собачиться», отстаивая поступокъ, шедшій въ разрѣзъ съ цѣлой средой. (Задача, способная сломить энергію и не слободской швейки)!
А время шло себѣ да шло…
Ядовитыя стрѣлы падали безвредно вокругъ немолодой энергичной дѣвушки, рѣдко улыбавшейся, смотрѣвшей подозрительно своими умными, сердитыми глазами и работавшей съ какимъ-то ожесточеніемъ на всю семью. Гимназистъ благополучно переходитъ изъ класса въ классъ. Слободка мало-по-малу привыкла къ этому. Кузьма Портнягинъ рѣже жаловался своимъ пріятелямъ на «ехидну» дочь, которая рада со свѣту сжить старика, чтобы только утянуть лишнюю копѣйку на мальчишку. Онъ пересталъ въ пьяныя минуты накидываться на сына съ кулаками и грозить, что зашвырнетъ въ печь его проклятыя книги. Напротивъ, во всѣхъ серьезныхъ столкновеніяхъ съ Дуняшей, Кузьма все чаще и чаще прибѣгалъ къ умиротворяющему посредничеству сына; гимназистъ терпѣть не могъ свары и брани, на которыя не скупилась его энергичная сестра. Сами прозорливыя сосѣдки, оплакивавшія заранѣе горькую участь Дуняши, вынуждены были сознаться, что Ѳедька, вовсе не задираетъ носа и не становится требовательнѣе, по мѣрѣ того, какъ возростаетъ его ученость. Сложивъ бережно свой мундиръ, онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, таскаетъ воду изъ колодца, колетъ дрова или загонитъ свинью, съ которой не справиться Лизкѣ.
Время шло. Случалось — не одна молодая голова глубоко задумывалась, глядя на степеннаго гимназиста, однимъ только ростомъ своимъ, да узкими плечами еще походившаго на ребенка. Случалось — въ отвѣтъ на одушевленные, занятные разсказы Ѳеди о томъ, «чему учатъ у нихъ въ гимназіи», въ кучкѣ слушателей вдругъ раздастся глубокій вздохъ во всю богатырскую грудь.
Какой-нибудь молодецъ съ еле пробивающейся бородкой, но съ давно загрубѣвшими рабочими руками неожиданно протянетъ на распѣвъ:
— Э-эхъ ма!.. Мы-то грѣшные!.. Какъ родились, такъ и умремъ, ровно кроты слѣпые… Н-ну, Ѳедюха-шельмецъ… этого ты не моги, чтобы забыть… Кабы не сестрица твоя, Авдотья Кузьминишна, быть бы и тебѣ не лучше насъ…
— Ладно! — недовольно киваетъ головой Ѳедя. — Ты меня не учи. Лучше свое въ головѣ держи, да не всѣ кабаки по городу считай…
— Намъ ништо, мы не гимназисты! — усмѣхается слободскій философъ.
И гимназію Ѳедину слободскіе знали. Всѣ мальчишки бѣгали въ городъ любоваться на прекрасное, большое зданіе съ огромными окнами и широкимъ подъѣздомъ, гдѣ царилъ почтенный отставной унтеръ въ пестрыхъ, старенькихъ орденахъ.
— Глянь, Ѳедька-то нашъ, Ѳедька! — подталкивали въ восторгѣ другъ друга мальчишки, когда Портнягинъ появлялся вмѣстѣ съ господскими дѣтьми и на ихъ глазахъ, со своимъ обычнымъ спокойнымъ достоинствомъ, потрясалъ руку красивому мальчику, бойко вскакивавшему въ щегольскую пролетку…
Давно все это было! Теперь всѣ успѣли привыкнуть къ мысли, что Кузьминъ Ѳедоръ — отрѣзаный ломоть. Безъ прежняго издѣвательства, по сосѣдски, справлялись отъ времени до времени, хорошо-ли учится малый, или сошелъ-ли благополучно экзаменъ. (И слово-то это давно вытвердила чуть не вся слобода). Случалось даже кое-гдѣ поговаривали: «не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. Кабы мочи хватило тянуть, такъ и нашъ Сенька либо Петька не хуже того науку-то эту произошелъ-бы… Небось и Ѳедька не семи пядей во лбу живетъ!..»
Впрочемъ такъ колебался больше тщеславный и завистливый женскій полъ. Отцы несравненно прочнѣе стояли на своихъ устояхъ и живымъ манеромъ выбивали изъ головъ наносную дурь…
Ѳедя учился не то что прилежно, а фанатически. Онъ не просто любилъ — онъ боготворилъ свою гимназію.
Время между тѣмъ шло себѣ да шло…
Вотъ и пасмурная, весенняя ночь, когда Ѳедина лампочка одна мерцаетъ во всей слободкѣ. Вторые пѣтухи давно перекликаются на дворахъ; керосинъ въ лампѣ догораетъ. Ѳедя все еще роется въ своихъ тетрадяхъ. Онъ закидываетъ назадъ голову, закрываетъ глаза и быстро, быстро сыплетъ какими-то загадочными звуками. Или вдругъ подниметъ руку и для сокращенія времени въ воздухѣ выводитъ пальцемъ какое-нибудь мудреное слово.
Со стороны посмотрѣть — рехнулся мальчуганъ, да и полно. Худощавое лицо приняло зеленоватый оттѣнокъ; покраснѣвшіе глаза то загораются нездоровымъ блескомъ, то вдругъ гаснутъ и тупо упираются въ одну точку. Долгій, нервическій зѣвокъ потрясаетъ все его тѣло… Несносный ночной ознобъ пробираетъ костлявыя плечи въ линючей ситцевой рубахѣ и старенькомъ жилетѣ… Нѣсколько минутъ мальчикъ сидитъ вяло сгорбившись. Тетрадь сѣрой бумаги медленносползаетъ съ его колѣнъ — и пока тетрадь эта не шлепнется на полъ, Ѳедя неудержимо теряетъ нить мыслей: кажется ему, что онъ лежитъ на своей лавкѣ и тепло укрывается ситцевымъ одѣяломъ, на славу выстеганнымъ для него Дуней…
Тетрадь падаетъ. Ѳедя встряхивается, поднимаетъ ее съ полу, протираетъ глаза, куда словно кто-то насыпалъ песку, и нѣсколько минутъ быстро ходитъ по комнатѣ, чтобы разогнать сонъ.
Ѳедя давно снялъ сапоги, чтобы не шумѣть по-пусту. Домашніе, сладко похранывающіе за тонкими перегородками, не могли бы разслышать ничего, кромѣ почти беззвучныхъ движеній — изрѣдка тихаго шепота, слабаго шелеста бумаги… Да и то за печью заливался сверчокъ и покрывалъ своимъ назойливымъ трескомъ и эти скромные признаки напряженнаго труда.
Не всѣмъ, однако-жъ, спалось безмятежно за перегородками. Одна дверка, оклеенная старыми модными картинками, немилосердно засиженными мухами, то и дѣло осторожно пріотворялась: изъ нея высовывалась голова Дуняши. Мигая и щурясь отъ свѣта, она нѣсколько секундъ приглядывалась къ брату — потомъ также безмолвно, бережно притворяла дверь и возвращалась на свою кровать. Лизка сладко спала, свернувшись тутъ-же въ ногахъ. Изъ темнаго угла, отгороженнаго старымъ шкафомъ отъ просторной «передней», раздавался тяжелый, пьяный храпъ Кузьмы и побѣдоносно покрывалъ собою и пѣсню сверчка, и полное тревоги и напряженія бдѣніе сына…
— Еще вотъ это бы только протвердить разокъ и тогда спать, — шепталъ гимназистъ, разыскивая завалившуюся куда-то тетрадку.
Лампа давно чадила. Маленькія окна начинали бѣлѣть. Вдругъ, дверка съ картинками распахнулась во всю ширину: вошла Дуняша" одѣтая въ свое утреннее платье, не предназначавшееся для постороннихъ глазъ, но хорошо знакомое Ѳедѣ, въ старенькомъ платочкѣ на неубранныхъ волосахъ, хмурая, однако-жъ нисколько не заспанная. Она подошла къ столу и опустилась на лавку напротивъ брата.
— Ты это что-же, Ѳедоръ, никакъ въ конецъ рехнулся? Не спавши, что-ли, на экзаменъ-то пойдешь?
— Сейчасъ ложусь. Тетрадку вотъ не найти… Чортъ ее засунулъ, куда-то!..
— Ладно, безъ тебя найду. Не видишь, что-ли? Свѣтаетъ. Опять невыспаный пойдешь. Самъ вѣдь закаявался: никогда, молъ, ночью сидѣть не стану передъ экзаменомъ, хуже того въ головѣ все спутается..
Ѳедя молчалъ и ужъ безъ всякой осторожности перекидывалъ на столѣ свои книги. Темныя брови опускались все ниже на его глаза, сдвигались ближе и онъ сталъ совсѣмъ похожъ на сестру, слѣдившую за нимъ исподлобья.
— Самъ-же мнѣ говорилъ, послѣ русскаго языка говорилъ…
— Ну, и самъ! Что-жъ изъ этого? Не знаю безъ тебя, что-ли? — огрызнулся вдругъ гимназистъ: — говорилъ! И не сидѣлъ столько прежде, сама, я думаю, помнишь не хуже меня…
Дуняша сидѣла совершенно неподвижно, засунувъ обѣ руки подъ старенькій, обдерганный шерстяной платокъ, перекрещенный поверхъ лифа, на которомъ не хватало половины пуговицъ.
— Что больше растешь — то труднѣе тянешь, — выговорила она сумрачно и раздѣльно.
Ѳедя вскинулъ голову и бросилъ на нее блеснувшій взглядъ.
— И труднѣе… ты понимаешь много! тебѣ иголкой ковырять все одно и тоже, хоть двѣсти лѣтъ проживи. Наука не одна въ первомъ классѣ или въ четвертомъ.
— Чтобы столько понять, въ гимназіи учиться ненужно, возразила презрительно швея: и тебѣ чай теперь не десять лѣтъ, а всѣ пятнадцать стукнуло на-дняхъ.
Слабый, неровный румянецъ въ первый разъ показался на щекахъ Ѳеди.
— Вотъ ты еще… грызть меня начни… только этого и не хватаетъ!..
Въ отрывистомъ, искусственно сгущенномъ голосѣ мальчугана внезапно прорвалась протяжная дѣтская нотка.
Дуняша высвободила руку и поправила для чего-то платокъ на головѣ.
— Мнѣ что тебя грызть… Тебѣ дѣло говорятъ, не зря. До свѣту бѣлаго зубритъ, какъ оглашенный! Добро-бы въ зиму лѣнился или хворалъ, а то кажиный у Бога день сидитъ до полуночи — разу единаго не пропустилъ. Кажется, можно бы знать свое дѣло!
— И знаю!.. Что-жъ ты думаешь, не знаю?!.
— А коли знаешь, такъ нечего и чудить! рѣшительно поднялась съ лавки Дуняша.
Она схватила лампу, задула ее и сунула на полку надъ столомъ.
Въ комнатѣ разлился унылый полусвѣтъ. Трескъ сверчка и храпъ Кузьмы какъ будто еще побѣдоноснѣе раздались въ наступившей тишинѣ. Дуня поежилась и снова засунула руки подъ платокъ. Ѳедя уставился мутнымъ взглядомъ на грязную улицу, гдѣ еще не видно было ни одной собаки.
— Ну, ложись, что-ли…
— Тебѣ ни по чемъ обидѣть — заговорилъ неожиданно мальчикъ, — а ты развѣ знаешь все? Ты вотъ воображаешь, что коли я знаю предметъ, такъ ужъ мнѣ и бояться нечего… Для тебя экзаменъ — что? Слово, которое ты затвердила отъ меня… Что тамъ творится, тебѣ и во снѣ не снилось…
Ѳедя говорилъ теперь своимъ обыкновеннымъ, «взрослымъ» тономъ, только горечь звучала въ немъ яснѣе и сознательнѣе. Дуняша зорко смотрѣла на него умными глазами.
— Я стараюсь не меньше прежняго — больше моего стараться нельзя. Прежде я на экзаменъ шелъ веселый… Не понималъ даже, что значитъ дрожать да трусить… Не знаешь ты этого?!.. Закончилъ онъ внезапно вскрикомъ и въ глазахъ, скользнувшихъ по ея лицу, блеснули слезы.
Дуня опять вытащила руку изъ-подъ платка и тяжело уперлась сжатымъ кулакомъ въ бѣлую доску стола.
— Что-же и я то говорю тебѣ? Меньше былъ — такъ не бился, и до свѣту сидѣть нужды не было.
Она подозрительно впивалась въ него глазами. Сухая грудь глубоко вздымалась, ноздри тонкаго носа съ горбинкой раздувались.
— Это что-же значитъ, Ѳедоръ?..
— Не знаю, — уронилъ онъ глухо.
— Кто-же знать чего будетъ, коли не ты? Знаешь, думаю, самъ-то боишься? Въ послѣдній разъ тройку принесъ — крестился съ радости. Ужъ о пятеркахъ, видно, нынче забыть надобно.
— О пятеркахъ! — повторилъ съ отчаяніемъ Ѳедя. — Не о пятеркахъ теперь думать.
Дуняша ближе, ближе склонялась къ нему всѣмъ тѣломъ, точно готова была упасть съ лавки. Вся душа ея перешла въ глаза.
— Ну??..
— Ломаю, ломаю голову, ничего въ толкъ взять не могу! Что такое перемѣнилось? Всегда былъ на хорошемъ счету. Вотъ какъ на духу говорю тебѣ, ничего худого за собою не знаю. Это я пустяки сказалъ давеча, будто трудно четвертый классъ, справлялся, — какъ всегда… легко — не сказать чтобъ легко, такъ вѣдь ужъ и помощи ни откуда, слова спросить не у кого. Однако все одолѣвалъ, не боялся…
— Н-ну??.. — повторила только Дуняша.
— Ну… вдругъ теперь говорятъ — не могу! Инспекторъ мимо не пройдетъ, чтобы не сказать: «что, братъ Портнягинъ, тяжело тебѣ нынче достается?.. пятый классъ не шутка!.. Обстановка то вотъ у тебя такая…» (Ѳедя язвительно шипѣлъ, желая представить инспектора). На экзаменъ готовлюсь, какъ и прежде… Всегда хвалили и въ примѣръ лѣнтяямъ ставили: вотъ молъ, глядите, Портнягинъ — ужъ кажется ему нелегко учиться въ такой семьѣ, ни покоя, ни помоги… То была заслуга, другимъ въ образецъ, а нынче… всякій хмурится, какъ только къ столу подойду… Математикъ пробиралъ полчаса, я думаю… будешь и тройкѣ радъ радешенекъ!!..
— Что же это будетъ теперь?!..
Ѳедя помолчалъ.
— А то и будетъ, что срѣжетъ латынь — въ классѣ оставятъ.
— Въ классѣ оставятъ?.. на годъ лишній?!.. да ты Бога побойся, Ѳедоръ? Вѣдь и я тоже не лошадь двужильная, моей мочи когда-нибудь да придетъ конецъ!.. У меня и безъ тебя еще двое на шеѣ останутся, такъ когда же я отъ кого помоги дождусь, коли ты въ классѣ сидѣть будешь?.. Зиму цѣлую зады твердить!..
Дуняша поднялась на ноги и говорила съ тѣми придыханіями, которыя обозначали крайнюю степень ея гнѣва и волненія…
— Моя то вина тутъ въ чемъ?.. крикнулъ съ отчаяньемъ мальчикъ.
— Твоя… ну, да ужъ братецъ, и ты тутъ причемъ ни на есть да будешь!! Это возможности такой нѣтъ, чтобы безъ причины гнать стали. Такого закона на свѣтѣ не бываетъ! Ты баснями-то меня не корми. Знаю васъ, мальчишекъ паршивыхъ! Ужъ чего нибудь да вѣрно намастерили, что начальство взъѣлось? Пустяковъ ты мнѣ не смѣй плести… Самъ знаешь, не таковская, чтобы меня обморочить! Лучше прямо признавайся, что за собой знаешь?..
— Ничего за собой не знаю. Бьюсь пуще прежняго. Знаю не хуже, а къ отвѣту идти — сердце даже захолонетъ!.. По глазамъ ужъ вижу…
Нѣсколько секундъ оба молчали. Дуняша тяжело опустилась на лавку.
— Ну, Ѳедоръ… Это ты меня по головѣ обухомъ — не легче! Вѣкъ свой жила какъ зрячая, что мнѣ дѣлать надо знала, а теперь и ума не приложу! Вижу сама, что учишься… кабы своими глазами не видала? То все хвалился, что начальство любитъ, иной разъ еще противъ другихъ спуститъ… Тоже вѣдь и у нихъ Богъ есть! А теперь… да что же это будетъ то, а?.. Давно сама гляжу, чего у меня мальчишка на себя непохожъ сталъ? Не первый экзаменъ дѣлаетъ, и вдругъ духу не стало… Съ лица смѣнился, не ѣстъ, не спитъ. Ну, гдѣ тутъ добру быть?!..
— И не быть… вижу, прошепталъ мрачно Ѳедя.
— Да я… да я! — заметалась было Дуняша, но сейчасъ же осѣклась и порывисто сорвала платокъ съ головы: фу ты, чушь какая, прости Господи! Ну, и чего мы, загодя, Бога гнѣвимъ? Тебѣ надо уснуть хотя капельку, а не послѣдняго духа себя лишать.
Она поднялась съ лавки и опустила свою тяжелую руку въ плечо брата:
— Бога ты забылъ, Ѳедоръ, вотъ оно что. Съ этимъ экзаменомъ лба перекрестить некогда. Въ храмъ Господенъ дорогу потерялъ. А вотъ сходи завтра къ вечернѣ, да помолись поусерднѣе, да на свѣчку пяточекъ я дамъ, вотъ оно все сейчасъ и окажется. Страхъ этотъ съ тебя какъ рукой сниметъ, все опять въ порядкѣ будетъ…
Суровые глаза швеи твердо и ясно смотрѣли въ лицо Ѳеди, и даже въ голосѣ ея слышалась власть какая-то. Мальчикъ жадно смотрѣлъ ей въ глаза.
— Нѣтъ, вотъ кабы вчера… завтра ужъ все равно поздно будетъ! выговорилъ онъ слезливо.
— А ты пустяковъ не мели! — снова нахмурилась Дуня. — Спать живѣе ложись, чего и въ самомъ дѣлѣ рехнулся? Мнѣ ужъ печь растоплять пора. Сказано тебѣ, ну?!! — прикрикнула она повелительно и ожесточенно двинула весь столъ отъ лавки.
Ѳедя ничего больше не сказалъ. Дуня ушла въ кухню, а онъ раскинулъ постель, свернутую въ уголокъ, какъ былъ завернулся съ головой въ стеганное ситцевое одѣяло и затихъ на лавкѣ.
Было еще очень рано. Черезъ нѣсколько минутъ Дуняша снова заглянула въ дверь; убѣдившись, что Ѳедя спитъ, она затворила ее плотнѣе и начала поспѣшно прибираться.
Съ удивительнымъ проворствомъ она справляла всѣ дѣла разомъ. Пока разгоралась печь, подметена была комната, вычищены Ѳедины сапоги и передъ окномъ тщательно осмотрѣна вся форма. Дуня зашивала что-то, заботливо снимала каждую пушинку и подозрительно поскребывала ногтемъ малѣйшее пятнышко. Тутъ же, не кончивъ дѣла, она бросалась къ печкѣ и принималась ворочать горшки и чугуны. Когда форма во всей красѣ повисла на гвоздикѣ, бережно прикрытая отъ пыли старымъ передникомъ, Дуня не потеряла даромъ и нѣсколькихъ минутъ, пока не начиналъ еще кипѣть большой чайникъ съ водою. Она присѣла на корточки передъ сундукомъ, запертымъ висячимъ замкомъ, открыла его, вытащила свертокъ ярко-зеленой шерстяной матеріи и, раскинувъ его у себя на колѣняхъ, погрузилась въ какія-то соображенія и вычисленія. Когда въ печи зашипѣла вода, она поспѣшно сунула матерію обратно въ сундукъ, но еще нѣсколько. времени продолжала что-то прикидывать и высчитывать вполголоса.
Наконецъ, Дуня достала изъ шкафа стеклянную банку и стала заваривать кофе. Положивъ по положенію двѣ ложки, она нѣсколько секундъ колебалась: то погрузитъ ложечку въ кофе, то снова выдернетъ ее. «Пусть же… куда ни шло сегодня!.. силъ придастъ больше», прошептала она рѣшительно, вынула полную верхомъ третью ложку и торжественно опустила ее въ кофейникъ.
Разговоръ съ Ѳедей не выходилъ у нея изъ головы. Закончившій его внезапный приливъ бодрости былъ главнымъ образомъ вызванъ въ ней сознаніемъ, что въ такую минуту нужно мальчика поддержать, а не точить попусту. Дуня давно замѣчала, что творится что-то неладное, хоть Ѳедя крѣпился и таилъ про себя свои невзгоды. Не въ первый разъ ужъ она ѣдко корила «прилежнаго ученика», который нынче и плохимъ отмѣткамъ радуется. Одинъ разъ, въ пылу досады, она проговорилась даже передъ сосѣдкой, освѣдомившейся по обыкновенію: «Что вамъ Богъ послалъ, Авдотья Кузьминишна? вашъ то молодецъ съ чѣмъ домой пришелъ?»
— Да все съ тѣмъ же!.. Нынче у насъ по новомодному, растемъ не кверху, а книзу…
Но Дуня тутъ же опомнилась и на всѣ дальнѣйшіе распросы повернула спину и ожесточенно хлопнула дверью, какъ бы ограждая себя отъ цѣлой слободы.
… «Не таковскій парень, не лѣнтяй… — думала она теперь мрачно, стискивая зубы: — И не зюзя какая-нибудь, не сталъ бы понапрасно носъ вѣшать…»
Она уважала своего Ѳедю. Она узнавала въ немъ собственныя черты, свою прямоту, энергію и гордость. Это не то, что Лизкадрянь, той ни по чемъ и солгать, и нахвастать, и отъ дѣла всякаго отлынуть… Ну да ладно! авось либо ея вѣка хватитъ, чтобы дѣвченку до дѣла довести и отъ пакостныхъ замашекъ отучить!.. Вся въ отца… Вотъ ужо лѣтомъ Ѳедоръ вплотную за книжку засядетъ вмѣстѣ съ своими учениками, тогда времени не будетъ съ дѣвчонками лясы точить, да похваляться…
Лизка составляла главный предметъ раздраженія для своей сестры. Какъ ни строга была Авдотья Кузьминишна, однако ей не удавалось внушить шустрой дѣвочкѣ того подобострастнаго трепета, какой сама она нѣкогда питала къ своей матери и къ отцу, пока тотъ не опустился до своего теперешняго жалкаго положенія. Какъ ни какъ, а все, видно, сестра — не мать. Лизка осмѣливалась даже пускаться въ споры, даже открыто попрекать ее пристрастіемъ къ брату. Лизка бойко читала и знала молитвы. Вертясь постоянно около брата, она запомнила нѣсколько стихотвореній и много «хорошихъ словъ», которыми и щеголяла передъ своими пріятельницами.
Поставивъ кофе вариться, Дуняша разбудила дѣвочку. Лизка съ наслажденіемъ растянулась во всю кровать, оставленную на время въ ея нераздѣльное владѣніе. Она долго не хотѣла проснуться, не смотря на весьма энергичныя пинки въ бокъ. Дуня кстати тутъ же сбросила съ себя черное платье и наскоро подмахнула щеткой волосы.
— Нечего, нечего нѣжиться-то… еще не вовсе барышня! Дѣла полны руки… Лизка, тебѣ я говорю или нѣтъ? Вонъ рубецъ твой и посейчасъ валяется какъ былъ, — я, что-ли, его распарывать стану? Этакъ вы и безъ хлѣба насидитесь, коли я еще за такую паршивую работу приниматься должна. Вонъ оно время то ужъ гдѣ!.. Лизка?!..
— Да и-ну ужъ… ладно!.. — крикнула строптиво дѣвочка, и сердито сбросила на полъ свои длинныя, худыя ноги: Ѳедя всталъ?
Дуняша не удостоила ее отвѣтомъ и отправилась собирать завтракъ. «Лизка! Лизка»! взывала она изъ кухни, когда дѣвочка только еще собиралась лѣниво натянуть свое платьишко.
— Ну! злющая сегодня… будетъ грызть день деньской!.. ворчала сестренка.
— Да шевелись ты, Христа ради… Что ты на зло, что-ли?.. Вотъ тебѣ двугривенный, бѣги въ лавочку. Спроси масла русскаго четвертку. Слышишь? Думала — дотяну, да вишь на завтракъ Ѳедору не хватаетъ… Понимаешь, масла русскаго четвертку? только чтобы не горькаго, попробуй, смотри… И хлѣба какъ всегда… Соли на двѣ копѣйки… Корзинку захватите!..
— Калоши мои гдѣ?
— Гдѣ дѣвала, тамъ и будутъ.
— Тутъ онѣ были…
— Ну, значитъ прислуга твоя куда-нибудь прибрала за тобой. Лизка сердито блеснула глазенками:
— Что-жъ я безъ калошъ должна шлепать въ грязи по колѣна?
— А ты потрудись, ищи руками! Пошарь, какъ люди, авось не развалишься! Да на колѣнки-то стань, не бойся! Не вѣкъ я за васъ по поламъ ползать буду, доведется, матушка и тебѣ спину-то погнуть…
Лизка присѣла на корточки, чтобы поискать за сундукомъ.
— Вотъ калоши!.. Сказала, что ты засунула — такъ и есть…
— Лизка!! — раздался въ эту минуту изъ-за шкафа въ передней хриплый голосъ Кузьмы, и вслѣдъ затѣмъ послышался долгій, удушливый кашель.
— А-а!.. Чтобъ васъ!.. Иди, тебѣ сказано? — прикрикнула совсѣмъ ужъ сердито Дуня: — И то опоздала, завтракъ готовить надо… По грязи не побѣжишь… Оставь отца — не горитъ!
— Лизка!! — взывалъ Кузьма сквозь кашель.
Дѣвочка ушла. Дуня вмѣсто нея отправилась за шкафъ. Старикъ затихъ.
— Вамъ чего надо? — спросила дочь сурово.
— Такъ… часъ который?.. Грудь разломило… встать не могу…
— Часъ — добрымъ людямъ на работу идти; а кому, какъ вамъ — такъ кофе неготовъ еще! — отрѣзала Дуня презрительно и сейчасъ же вернулась къ своему дѣлу.
Она достала кусокъ подсохшей вареной говядины и старательно нарѣзала ее ломтиками. Эта говядина, положенная между двумя ломтями хлѣба, слегка помазаннаго масломъ, составляла чрезвычайный завтракъ Ѳеди, который давался ему только во время экзаменовъ, когда приходилось возвращаться домой поздно. Но Лизка «пропала» съ масломъ, и завтракъ не былъ готовъ, когда Ѳедя вышелъ изъ сосѣдней комнаты. Дуня подозрительно оглянула его блѣдное лицо.
— Спалъ?..
— Ты чего же не разбудила-то меня?
— Не для чего, такъ и не разбудила. Садись, кофею налью.
Но пока она наливала, Ѳедя опять ушелъ къ себѣ и ей еще разъ пришлось звать его. Мальчикъ вяло выпилъ свой стаканъ и не доѣлъ хлѣба, который ему подсовывала сестра.
— Опять не ѣшь?.. Эй, Ѳедоръ, не дури! не великъ кусокъ, чай масломъ-то не подавишься! — уговаривалгі она со злостью.
— Не насильно же давиться, коли сытъ…
— Сытъ-то чѣмъ? что вздоръ мелешь… Куда поднялся? еще стаканъ налью… Ѳедоръ, будешь ты слушать меня когда?! Спалъ-то ты много-ли? Вонъ въ зеркальце поглядись, на что похожъ… Тебѣ за одну рожу эту двойку влѣпятъ…
— За одно ужъ! — процѣдилъ гимназистъ сквозь зубы, отодвигая упрямо стаканъ.
— Я и кофею ложку цѣльную лишнюю вбухала для тебя, чтобы крѣпче былъ… Кофе-то какой — объядѣніе!
— Пусть Лиза за меня выпьетъ.
— Хороша Лизка и безъ кофею!.. вотъ брошу я няньчиться съ съ вами и будетъ одинъ конецъ! Тутъ бьешься-бьешься изъ послѣднихъ силъ, не знаешь ужъ какъ-бы лучше ухитриться, а онъ: «не хочу», да «не буду» — хошь ты ему колъ на головѣ теши!!..
Но Ѳедя не слушалъ ея. Онъ быстро, озабоченно расхаживалъ изъ комнаты въ комнату, собираясь, торопясь не опоздать. Знаменитый кофе простывалъ не выпитый въ стаканѣ. Сама Дуняша еще ничего въ ротъ не брала; она все поглядывала на дверь и ругала, Лизку. Вотъ ужъ Ѳедоръ мундиръ надѣваетъ…
Дуня не вытерпѣла и выскочила на улицу. Вдали она разглядѣла развѣвающійся платокъ Лизки, которая шла рядомъ съ другой дѣвочкой.
— Такъ и знала… лясы точитъ безстыжая! Не знаетъ день какой, мерзкая! въ негодованіи топталась на мѣстѣ Дуня, не рискуя однакожъ пускаться по грязи въ продранныхъ туфляхъ.
— Я тебя ужо!! Я тебя ужо!! — приговаривала она съ придыханіями, когда дѣвочка, завидя ее, бросила свою подругу и чуть не бѣгомъ спѣшила къ дому: — А-а-а!.. Не отвалились еще ноги-то?? Ходить умѣешь, когда встрепку почуешь?? Братъ вѣрно на экзаменъ не пойдетъ, пока ты разговоры свои не прикончила??
Лизка проворно сунула ей въ руки корзинку и ловко прошмыгнула изъ-подъ ея локтя въ кухню.
Ѳедя въ пальто подходитъ уже къ двери.
— А завтракъ??! — завопила Дуняша, и въ совершенномъ смятеніи швырнула на полъ корзину, изъ которой выхватила масло.
Мѣдныя деньги раскатились по полу, фунтикъ съ солью прорвался. Ѳедя не соглашался ждать завтрака и клялся, что все равно ѣсть его онъ не будетъ въ состояніи. Лизка плакала, потому что ей влеталъ подзатыльникъ каждый разъ, какъ только она попадалась сестрѣ подъ руку. Она ползала по всему полу, розыскивая сдачу.
Наконецъ, гимназистъ сдался: онъ опустился на кончикъ табурета, какимъ-то образомъ очутившагося посерединѣ кухни, чтобы только успокоить Дуняшу. Лизка изъ-подъ стола освѣдомилась сквозь слезы, когда онъ вернется сегодня?
— Вернусь, такъ мимо дома не пройду, — отвѣтилъ сквозь зубы Ѳедя.
Обыкновенно онъ обращался ласково съ сестренкой, но сегодня и Ѳедя смотрѣлъ холодно и угрюмо на ея слезы…
За перегородкой кашлялъ Кузьма. Наконецъ и онъ тоже выползъ въ кухню, ежась и запахивая, старый, засаленый халатъ. Сморщенное лицо съ колючей сѣдой бородой, слезящимися глазами и краснымъ носомъ, выглядѣло такъ желчно, что не трудно было повѣрить, что и въ самомъ дѣлѣ у него что-то болитъ.
— А-а-а! вы здѣсь еще, господинъ гимназистъ? стало быть отецъ можетъ еще погодить, пока ему дозволятъ послѣ васъ промочить себѣ горло!.. — прошипѣлъ старикъ, не отходя отъ двери и созерцая издали семейную картину.
— Какъ же! до васъ мнѣ тутъ! — огрызнулась сейчасъ же Дуняша. — Я вотъ и до свѣту поднялась, да своего горла промочить еще некогда было… Ваше-то и со вчерашняго дня, поди, не просохло еще!
Ѳедя молча поднялся съ табурета, рѣшительно выхватилъ изъ рукъ сестры хлѣбъ и завернулъ его наскоро въ бумагу, роняя по столу говядину, которой она такъ гордилась.
Дуняша больше не возражала. Онъ уходилъ. Но передъ самой дверью остановился:
— Прощайте…
Дуня сорвалась съ мѣста. Выбѣжала вслѣдъ за нимъ въ сѣни, тутъ же у порога схватила его за плечи и крѣпко поцѣловала.
— Съ Богомъ… Помни: носа не вѣшай, Ѳедоръ! — проговорила она задыхаясь и осѣняя его маленькимъ спѣшнымъ крестомъ…
Ѳедя бодро зашагалъ, пробираясь искусно по грязи. Его лицо стало менѣе сумрачно. Онъ оглядывалъ повеселѣвшими глазами неприглядную косую улицу.
Дуняша вернулась въ кухню. Въ раздумьи она смотрѣла теперь равнодушно на хаосъ, царившій на ея столѣ. Ее не сердила раскиданная говядина и просыпаная соль; даже она оставалась равнодушной къ двумъ денежкамъ, которыхъ не досчитывалась Лизка, какъ ни усердно исползала она весь полъ. Смѣтливая дѣвочка мигомъ поняла, что сестрѣ въ эту минуту не до нея.
Дуняша никогда не сердилась, если ее занимали какія-нибудь важныя мысли. Она вдругъ затихала разсѣянная, точно утомленная вѣчной борьбой…
Она молча налила кофе отцу, щедро разбавивъ его водой, а остатки слила въ маленькій безносый чайникъ и спрятала въ шкафъ. Сама она и Лизка напились какого-то страннаго, блѣдно-коричневаго чая, все достоинство котораго заключалось въ его температурѣ. Лизка обжигала себѣ ротъ и посматривала съ завистью на молоко, предназначавшееся только для кофея.
— Ну, теперь ты тутъ все перемой и прибери, какъ слѣдуетъ, а сама сейчасъ-же за работу садись — да не зѣвай и ко мнѣ не приставай, я платье кроить стану, — объявила Дуняша, вмѣсто той «встрепки», которая по всей видимости угрожала Лизкѣ, по уходѣ брата.
— Чудачка! Ничего съ ней не разберешь, — повеселѣла дѣвочка, когда швея вынула изъ сундука зеленую матерію и отправилась съ нею въ горницу, къ большому столу, за которымъ занимался ночью гимназистъ.
Кузьма остался сидѣть за кухоннымъ столомъ. Онъ былъ въ большой дружбѣ съ младшей дочерью, и они всегда становились на сторону другъ друга противъ первенствующихъ членовъ семьи. Лизка принялась хозяйничать съ самостоятельнымъ видомъ и отнюдь не торопясь. Въ подобномъ настроеніи Дуняша обыкновенно не замѣчала, какъ уходитъ время и забывала понукать ее.
Дѣвочка собрала куски говядины, оставленные братомъ, и нерѣшительно взглянула на отца.
— Что-же не ѣшь? — спросилъ Кузьма.
— Неравно спрятать нужно для Ѳеди на завтракъ…
— Ѣшь! — крикнулъ вдругъ Портнягинъ и стукнулъ кулакомъ по столу: — Что за срамъ такой и въ самомъ дѣлѣ! Что онъ за прынцъ такой у насъ? Вотъ станетъ бариномъ, такъ пусть тогда какіе хочетъ разносолы ѣстъ. Сказалъ я тебѣ, чтобы ѣла? — прибавилъ онъ совсѣмъ уже свирѣпо.
— А ты?..
— Хотѣлъ я дряни этакой! У меня голова трещитъ. Мнѣ подкрѣпиться необходимо, такъ и на это гривенника нѣту.
Лизка съ сожалѣніемъ посмотрѣла на отца. Вѣдь старенькій! Что-же въ самомъ дѣлѣ обижать-то… была-бы она на мѣстѣ Дуни, ни въ жисть не стала бы ругаться ни съ отцомъ, ни съ сестрой? Кому съ этого легче?
— Ты объ чемъ опять ревѣла? — спросилъ мрачно Кузьма.
Лизка молчала.
— Опять вѣрно встрепку задали?.. Н-да!.. не въ очень завидной позиціи мы съ тобой, дочка!.. Ужъ коли меня, родителя, въ черномъ тѣлѣ содержатъ, такъ ужъ въ твоемъ званіи окончательно ничего и предпринять невозможно… Терпи, Лизка — твое дѣло молодое!
Лизка задорно повела своимъ курносымъ носикомъ.
— И то я на ту зиму въ школу поступлю! Лѣтомъ вотъ только еще писать выучусь и цифры… Я всѣ молитвы безъ малаго знаю и изъ исторіи священной…
— Да, да… Учись, дочка, учись! Кабы твой отецъ семинарію-то прошелъ благополучно, не сидѣлъ-бы онъ на старости лѣтъ безъ мѣста, да не терпѣлъ-бы обиды отъ собственныхъ дѣтей… Ученье — свѣтъ, а неученье — тьма… Это Кузьма Портнягинъ всегда говорилъ и дѣтямъ своимъ внушилъ… У кого сынъ въ гимназіи обучается? — у Кузьмы Портнягина! Кто бѣдному человѣку пособіе оказать можетъ, всякую жалобу въ наилучшемъ видѣ оборудуетъ? — Кузьма Портнягинъ! А все оттого, что Кузьма Портнягинъ могъ бы дьякономъ быть, а нето такъ даже и попомъ, когда бы не гнетущій рокъ… Ты, Лизка, дитё неразумное, понять этого не можешь.
Лизка закинула полотенце себѣ за шею, схватилась руками за его концы и смотрѣла на отца веселыми глазами.
— Я даже отлично все понимаю! Я учиться буду не хуже Ѳеди, а онъ сказалъ… сказалъ… коли первой, самой лучшей ученицей быть въ школѣ, такъ послѣ можно… тоже въ гимназію попасть… Это самъ Ѳедя Дуняшѣ говорилъ, я слыхала!
Портнягинъ иронически прищурился на дочь:
— Ишь ты!.. Гимназія!
— Ну, вотъ же, ей Богу, не вру! Вѣдь ужъ Ѳедя сказалъ: какъ только аттестатъ получитъ, сейчасъ въ слободѣ у насъ школу настоящую заведетъ, а я выучусь и тоже ему подсоблять стану.
— Шко-о-лу? — протянулъ Кузьма. — Ну, это онъ дуракъ, ничего больше! изъ-за этакой дряни и въ гимназію отдавать не стоило!
Лизка раскрыла на него круглые глаза.
— Ужъ онъ только дѣло свое знай — зубри! Тамъ не его забота, — пріосанился вдругъ съ гордостью Портнягинъ. — Пока отецъ живъ, есть кому обсудить, да за него удумать. Вы сестру свою слушаете. У нея отецъ изъ пьяницъ не выходитъ, а какъ до дѣла дойдетъ, такъ небось не она пойдетъ на службу брата опредѣлять! Вамъ, бабамъ, мѣсто ваше указано и даже очень просто, — а только глотку драть она ловка и сердце самое ожесточенное имѣетъ…
Кузьма опять насупился и мрачно взглянулъ на Лизку.
— Вѣдь она за платья-то свои что деретъ? по два, да по три рубля за штуку — отлично это извѣстно, я думаю!.. а? шутка сказать! три цѣлковыхъ серебра за этакую можно сказать дрянь платьишко бабье! А отцу гривенникъ всего одинъ и надо-то. Отецъ-то, Лизка, одинъ бываетъ — другого не наживете…
— Я, пожалуй, попрошу… — объявила неожиданно Лизка.
Кузьма безпокойно заморгалъ глазами.
— Гдѣ тамъ!..
— Нѣтъ, право!.. Сегодня можно, я ужъ знаю…
— У меня, Лизка, голова болитъ, вотъ бѣда-то она въ чемъ. Ну, какъ же я послѣ этого мысли излагать могу? а?.. вѣдь кажется это понять не хитро, а еще умомъ своимъ передъ всѣми гордится!
Лизка сняла съ шеи полотенце и храбро направилась въ горницу. Однако, приближаясь къ столу, на которомъ красовалась зеленая матерія, дѣвочка робко умѣрила шаги.
— Что? кончила? — оглянулась на нее мелькомъ Дуняша.
— Сейчасъ кончу.
— Такъ чего же шляешься то?
— Да… отецъ нездоровъ, — выговорила нетвердо Лизка.
— Что?.. Какъ нездоровъ?.. А-а-а!.. понимаю… ты опять за старое?.. тебѣ мало говорено было, чтобы ты не смѣла съ такими порученіями ко мнѣ соваться?..
Но Лизка по голосу сестры поняла, что въ ея грозныхъ словахъ не было настоящаго гнѣва. Дуняша даже ножницъ не выпустила изъ рукъ.
— Пошла, пошла! — прибавила она только нетерпѣливо.
— Онъ, правда, нездоровъ, сестрица… Чтожъ… тоже вѣдь старенькій! Погода вонъ какая… сырая! — договорила Лизка, довольная своей находчивостью.
— Нездоровъ, такъ лекарство пьютъ добрые люди, а не водку… Пошла ты съ глазъ моихъ! — Есть тамъ на столѣ сдача — отдай ему, что-ли… Богъ съ нимъ совсѣмъ! Въ церковь-бы вотъ когда зашелъ, лобъ перекрестилъ за сына!..
Дуняша ниже нагнулась надъ столомъ, а Лизка со всѣхъ ногъ бросилась въ кухню:
— Дала! Дала!.. — махала она руками.
Кузьма ждалъ ее стоя, запахивая то и дѣло свой халатъ.
— Неужто? Сколько?..
Лизка проворно розыскала и съ гордостью подала ему два трешника.
— Еще двѣ денежки были, да закатились, должно быть, подъ сундукъ, когда она корзинку объ полъ швырнула.
— А? объ полъ! — деньги объ полъ швыряетъ! а все-то плачется… Разщедрилась!.. Чтожъ это — шесть копѣекъ — вѣдь ни то ни се!.. А ты, Лизка, молодецъ — у-у! огонь дѣвка будешь!.. Ты не очень ее бойся, сама того гляди переростешь!.. Ты, я знаю, отца покоить будешь не какъ она!..
Кивая головой и запахивая халатъ, Кузьма шмыгающей походкой отправился за свой шкафъ.
Лизка уныло взглянула на немытую посуду, которую ей приходилось убирать въ одиночествѣ…
Надъ кусками матеріи, съ большими ножницами въ рукахъ, съ мотками нитокъ на шеѣ, съ грудью, утыканной безчисленными иголками и булавками — вотъ она настоящая, излюбленная жизнь Дуняши! Хозяйственныя хлопоты сейчасъ-же утомляютъ ее и приводятъ въ раздраженіе. На ногахъ она не умѣетъ думать: по-неволѣ всякая мелкая неисправность, каждый промахъ кидается въ глаза и поднимаетъ желчь.
За шитьемъ Дуня затихала и погружалась мыслью не въ назойливыя мелочи, а въ общія, основныя картины прошлаго или будущаго. Всѣ важныя рѣшенія, всѣ вопросы своей жизни она обдумала за шитьемъ. Поворачивая въ проворныхъ рукахъ буфы и фалборки, долженствующія украшать какую-нибудь купчиху, она безъ труда разсудила, что замужъ выходить ей невозможно и нужно отказать жениху, который не прочь былъ пріобрѣсти себѣ неутомимую и искусную работницу. Мало-по-малу справилась она и съ глупыми дѣвичьими слабостями… Убѣдила себя, что незавидная доля вѣкъ свой работать на грубаго, пьянаго мужа, терпѣть побои и добровольно взвалить себѣ на плечи еще вторую семью. Штопая ловко и быстро иглой, она увидала ясно, какъ Божій день, въ чемъ заключается главное зло и ея собственной семьи и всей этой обширной слободки, шумѣвшей, ругавшейся, пьянствовавшей и бѣдствовавшей вокругъ нея. Вѣдь портниха часто видала другую, благообразную и благоденствующую среду. Глядя на своего любимца-братишку, котораго отецъ то и дѣло гонялъ за водкой, пока еще самъ кое-какъ держался и меньше нуждался въ работѣ, — глядя въ умные и смѣлые глаза ребенка, Дуня видѣла передъ собою, какъ на ладони, все его будущее. Неужто такъ вотъ и смотрѣть ей, какъ онъ будетъ превращаться въ обыкновеннаго слободского парня?! Какъ навыкнетъ ругаться, пьянствовать и озорничать? Вѣдь дѣдъ ихъ дьячкомъ при соборѣ служилъ — не мужики они какіе-нибудь!..
И вотъ, мало-по-малу, изъ всѣхъ этихъ думъ созрѣла отважная рѣшимость «вывести брата въ люди» и тѣмъ создать для цѣлой семьи лучшее будущее. Кое-кого поразспросивъ, понавѣдавгаись гдѣ слѣдуетъ, да заручившись въ городѣ горячей поддержкой одной энергичной, молоденькой барыньки, Дуня объявила въ одинъ прекрасный день о своемъ намѣреніи и потребовала, чтобы Кузьма немедленно выучилъ сына грамотѣ — слово гимназія въ первый разъ произнесено было въ Слободѣ. Всѣмъ казалось, что это какая-то шалая дерзость, вдругъ ни съ того ни съ сего втемяшившаяся дѣвкѣ въ голову. Никто не подозрѣвалъ, какъ долго, долго Дуня переворачивала ее боязливо въ своемъ умѣ… Никто не зналъ, сколько ночей она не спала, сколько земныхъ поклоновъ клала по субботамъ у вечерень, прежде чѣмъ обрѣла наконецъ душевный миръ и несокрушимую стойкость истиннаго убѣжденія и только тогда уже вышла смѣло на бой съ цѣлой Слободкой…
И все-то это за шитьемъ! Зато вѣдь и бѣда всякая за иглой выростаетъ до своихъ крайнихъ предѣловъ. Дуня прозрѣвала и трепетала предъ такими отдаленными и сложными послѣдствіями, до какихъ, пожалуй, никогда и не дойдетъ на дѣлѣ и какія вовсе не тревожатъ загодя большинство людей, менѣе склонныхъ къ созерцательной жизни… Много разъ прожила она такимъ образомъ впередъ на разные лады всю свою жизнь и не только свою, а и каждаго члена семьи…
И въ этомъ Ѳедоръ весь въ сестру. Его любимымъ развлеченіемъ было въ свободный праздничный вечеръ, а не то такъ лѣтомъ на огородѣ, подсѣсть къ работающей Дуняшѣ и, слѣдя глазами за ея проворными руками, пуститься въ нескончаемыя мечтанія о томъ, какъ они заживутъ «по благородному», когда онъ кончитъ ученье: ни свары, ни брани у нихъ не будетъ. Отцу положатъ сколько-нибудь на мѣсяцъ и не пустятъ его по кабакамъ шляться. Довольно тоже помыкался! Пусть дома порцію свою получаетъ… Его вѣка не сколько осталось, ужъ теперь не передѣлаешь… Лизка пусть учится больше — какъ можно больше пусть учится! Ей, небось, просто будетъ, есть теперь, слава-те Господи, кому и помочь! А Дуняша у нихъ хозяйка вмѣсто матери, какъ и теперь. Только сама стирать, да полы мыть не станетъ и спину гнуть надъ чужими платьями полно — онъ одинъ на всѣхъ заработаетъ!
Долго Ѳедя фантазируетъ своимъ серьезнымъ, убѣжденнымъ тономъ… Зоркимъ взоромъ словно впивается въ завѣтное будущее, а энергически сжатымъ кулакомъ постукиваетъ по колѣну… Дуняша оторвется отъ шитья и любовно взглянетъ на свою «надежу», какъ она мысленно называетъ Ѳедю.
Долгая только это штука — гимназія! Недаромъ же пользуется она такимъ почетомъ въ темной, невѣжественной Слободкѣ… Кто не знаетъ, что Кузьминъ Ѳедя пять лѣтъ уже бѣгаетъ въ городъ съ ранцемъ за плечами, да безъ малаго и еще столько же бѣгать будетъ!
«А вдругъ… вдругъ да какъ и впрямь не четыре года еще, а и всѣ пять дожидаться придется?.. Ну, какъ и вправду въ классѣ-то оставятъ?» думаетъ съ ужасомъ Дуняша: «Часъ-то теперь который? Обѣдъ готовить, поди, пора. — Хоть и есть, слава Богу, щи вчерашнія, ну, да все хоть каши еще приварить надобно».
Дѣлать нечего, складываетъ Дуняша зеленое платье и идетъ въ кухню, гдѣ неминуемо ее ждетъ досада на Лизку, ничего не сработавшую за цѣлое утро… Опять Дуняша кричитъ, бранится… (только все какъ-то «не такъ», кажется Лизкѣ). Она озлобленно ворочаетъ чугуны, гремитъ огромной желѣзной заслонкой, но въ душѣ ея стоитъ одинъ и тотъ же зловѣщій вопросъ: «Что-то теперь дѣлается въ гимназіи??»
Въ гимназіи экзаменъ подходилъ къ концу. Экзаменаторы и ученики — красные и изнеможенные — шестой часъ кряду высиживали въ душной, жаркой комнатѣ. По алфавиту Ѳедина очередь прошла, но его еще не вызывали.
«Не къ добру!» — думаетъ суевѣрно мальчикъ.
Онъ довольно бодрый явился въ гимназію и просидѣлъ половину экзамена. Даже заставилъ себя въ завтракъ проглотить половину огромнаго ломтя хлѣба съ говядиной; но когда его не вызвали въ очередь, бодрость вдругъ оставила его. Опять онъ замѣтилъ, что инспекторъ смотрѣлъ на него нѣсколько разъ и отводилъ глаза, какъ только встрѣчался съ его тревожнымъ взглядомъ…
Экзаменовали строго. Съ перепугу Ѳедѣ казалось иногда, что спрашиваютъ и то, чего вовсе не учили. «Вы должны это знать-съ!» раздавался то и дѣло сухой голосъ ассистента. Учитель латинскаго языка, пожилой, худощавый человѣчекъ въ золотыхъ очкахъ, какъ-то пронзительно взвизгивалъ и безнадежно взмахивалъ обѣими руками. Многіе изъ спрошенныхъ украдкой плакали. Ожидавшіе своей очереди сидѣли, уныло понурившись.
«Я провалюсь», говорилъ себѣ Ѳедя послѣ каждаго неудачнаго отвѣта экзаменующихся. Ему казалось, что онъ даже и такъ не отвѣтитъ.
Когда дошла, наконецъ, до него очередь (только двое оставались послѣ него), когда инспекторъ произнесъ негромко его фамилію, нагибаясь къ листу, въ душѣ мальчика было только одно ощущеніе: пережить какъ-нибудь страшную минуту, но уже безъ всякой надежды на спасеніе…
Инспекторъ поднялъ голову и взглянулъ въ его блѣдное лицо съ трясущейся нижней челюстью. Ѳедя взялъ билетъ и смотрѣлъ въ него, не различая словъ.
— Ну-съ, вашъ билетъ? — проговорилъ ассистентъ.
Учитель нагнулся къ инспектору и что-то шепнулъ ему.
«Это они про меня?» мучился мальчикъ, забывая, что долженъ отвѣчать.
--Вы какъ-будто нездоровы, Портнягинъ? — спросилъ инспекторъ.
Ѳедя поднялъ на него глаза, и опять ему почудилось на этомъ лицѣ то рѣшеніе своей участи, которое парализировало его волю.
— Вы больны? — повторилъ инспекторъ строже.
— Нѣтъ-съ… — пролепеталъ мальчикъ.
Его начали спрашивать. Онъ отвѣчалъ, что подсказывала память, безъ всякаго участія сознанія. Его поправляли — или слушали молча, и тогда онъ не зналъ — путаетъ ли онъ или отвѣчаетъ вѣрно… Когда послышалось роковое, безстрастное «садитесь», Ѳедя совершенно не отдавалъ себѣ отчета: очень ли дурно онъ отвѣтилъ или сносно.
— Ну, что?? — схватилъ онъ за руку перваго попавшагося товарища.
Оказалось, что того самого только-что вызвали и онъ со злостью вырвалъ у него свою руку.
Когда юная толпа вырвалась, наконецъ, изъ роковой комнаты, къ Ѳедѣ разомъ вернулась его всегдашняя бодрость. Онъ пришелъ въ себя, какъ только ему не угрожала больше неизбѣжность быть вызваннымъ, съ этимъ смутнымъ сознаніемъ, что онъ ставитъ на карту свою судьбу…
Припоминая теперь свой билетъ, мальчикъ увидѣлъ совершенно ясно, что онъ прекрасно знаетъ его: это даже одинъ изъ самыхъ легкихъ билетовъ и онъ всегда желалъ его вынуть! Невозможно, чтобы онъ отвѣтилъ на него совсѣмъ дурно!..
Ѳедя началъ приставать къ товарищамъ, увѣряя, что сію минуту онъ отвѣтитъ имъ весь билетъ безъ запинки.
— Что-жъ ты стоялъ у стола словно сейчасъ укралъ что-нибудь?!. крикнулъ грубо веселый мальчуганъ, всегда получавшій скверныя отмѣтки, но никогда этимъ не огорчавшійся.
Ѳедя промолчалъ. Но невольно онъ подумалъ… о выраженіи лица инспектора, преслѣдовавшемъ его всю весну…
Бываютъ-же вещи, которыя невозможно выразить — ихъ можно только знать про себя.
Князь Чарскій, высокій красивый мальчикъ, неизмѣнный покровитель Портнягина съ самаго поступленія его въ гимназію, отвелъ его теперь къ окну и напрасно старался допытаться, по какой причинѣ онъ такъ трусилъ сегодня и отвѣчалъ плохо, какъ никогда?
— Я все знаю, — твердилъ тупо Ѳедя.
— Фу! поглупѣлъ-же ты однако, братецъ, съ этимъ экзаменомъ! — потерялъ, наконецъ, терпѣніе великодушный князекъ.
Немногіе переходили въ пятый классъ благополучно, безъ переэкзаменовки на осень. Этотъ экзаменъ рѣшалъ судьбу класса, хоть онъ и не былъ еще послѣднимъ. Многимъ предстояло оставаться на второй годъ. Тѣхъ инспекторъ подозвалъ къ себѣ отдѣльно и долго внушалъ имъ всю пользу для нихъ такой мѣры, если они будутъ благоразумны и пожелаютъ воспользоваться, какъ должно, предстоящимъ учебнымъ годомъ.
— Вы ужъ не дѣти! — воскликнулъ съ увѣренностью педагогъ, хотя взрослые люди слушали его всѣ безъ исключенія со слезами на глазахъ.
Ѳедя не былъ въ ихъ числѣ. Онъ не былъ также ни съ перешедшими, ни съ тѣми, кому предстояла переэкзаменовка осенью.
«Гдѣ-же я?.. Что-же это такое?..» — спрашивалъ онъ себя въ возростающемъ смятеніи.
Чарскій тоже замѣтилъ сейчасъ-же это странное обстоятельство. Онъ пробрался поближе къ Ѳедѣ и шепнулъ на его безмолвный, потерянный взглядъ:
— Погоди. Пропустилъ какъ-нибудь Петръ Андреичъ.
Но Петръ Андреичъ раза два взглядывалъ мелькомъ на Портнягина, стало быть онъ не могъ забыть о немъ.
Въ головѣ у мальчика гудѣло, руки и ноги становились холодны, какъ ледъ. Онъ не отходилъ отъ окна и повидимому апатично ждалъ, прислонившись спиной къ косяку.
Классъ расходился, переговариваясь, прощаясь. Веселыхъ лицъ было впрочемъ немного. Чарскій своими блестящими глазами напрасно усиливался поймать взглядъ инспектора: тотъ все заговаривалъ съ кѣмъ-нибудь и торопилъ расходиться…
Но вотъ, наконецъ, онъ подходитъ къ окну и его утомленное лицо замѣтно отуманивается.
— Ну, братъ, Портнягинъ… Мнѣ жаль душевно, но тебѣ я ничего хорошаго сказать не могу.
Ѳедя поднимаетъ на него взглядъ, напоминающій связанное животное — и молчитъ.
— Ты живешь съ сестрой, кажется?
— Съ сестрой, — повторилъ мальчикъ вяло.
— И съ отцомъ, — подсказалъ Чарскій.
— Да, да, помню!.. Нѣтъ, я хотѣлъ-бы видѣть сестру. Вѣдь это она опредѣляла его къ намъ? — отвернулся инспекторъ отъ Ѳеди.
Ему никто не отвѣтилъ.
— Ты скажи сестрѣ, чтобы она завтра пришла ко мнѣ на домъ… На квартиру ко мнѣ, понимаешь?
— Петръ Андреичъ! — заговорилъ взволнованно Чарскій, но инспекторъ запальчиво перебилъ его:
— Что-жъ подѣлаешь-то? развѣ это отъ меня зависитъ? Весь этотъ годъ по всему видно было, какъ ему трудно приходится — да оно и не могло быть иначе! Гимназическій курсъ на столько труденъ, что немногіе въ силахъ одолѣвать его безъ всякой посторонней помощи, безъ извѣстныхъ удобствъ въ своей домашней обстановкѣ! Разумѣется это была непростительная ошибка отдать его сюда!
— Я стараюсь, — вставилъ неожиданно Ѳедя.
— Да, да, я знаю это! Я всегда это говорилъ, всегда поддерживалъ тебя, ты самъ помнишь.
— Петръ Андреичъ! вѣдь изъ гимназіи выключаютъ за что нибудь!-- крикнулъ зазвенѣвшимъ голосомъ Чарскій.
— Его и не выключаютъ, и не думаютъ выключать, потому что онъ ничего дурного не сдѣлалъ! Ему только совѣтуютъ, то есть родителямъ, взять бумаги и помѣстить его въ другое заведеніе, болѣе подходящее для его способностей и для его семейной обстановки. (Лицо инспектора было красно, лобъ мокрый). Пусть его сестра сходитъ къ директору. Я еще подумаю и съ другими посовѣтуюсь, какой совѣтъ можно ей дать… Я душевно жалѣю тебя, Портнягинъ, но… но… вѣдь я только вашъ инспекторъ!
Онъ круто повернулся и пошелъ къ двери.
— Вы, кажется, знаете, Чарскій, гдѣ онъ живетъ? — спросилъ онъ не оборачиваясь.
— Я довезу его.
— Да, вотъ видите-ли! это вѣдь я думаю верстъ шесть отсюда, "эта Слободка.
— Онъ бѣгалъ оттуда десятилѣтнимъ ребенкомъ, — проговорилъ грубо Чарскій.
Инспекторъ вышелъ…
Чарскій отвелъ Ѳедю въ прихожую и помогъ ему одѣться.
— Вздоръ! это все уладится, я тебѣ отвѣчаю! — горячился мальчикъ: — пусть твоя сестра сейчасъ-же идетъ къ нему, и къ директору, и къ попечителю! — И ты самъ ступай къ директору. Я моего отца попрошу съѣздить къ директору, мой дядя въ Петербургъ напишетъ, онъ ихъ тамъ знаетъ всѣхъ до единаго! Ты не приходи въ отчаяніе, Портнягинъ, и ради Христа не гляди такимъ идіотомъ.
Ѳедя молчалъ. Одинъ только разъ, на половинѣ лѣстницы, онъ остановился и повернулся къ своему спутнику.
— Это, стало быть, я не смѣю ужъ больше придти въ гимназію?
— Тебѣ сказано — вздоръ! — крикнулъ, весь побагровѣвъ, Чарскій. — Если они это сдѣлаютъ, я… я… самъ уйду изъ гимназіи! Я не хочу здѣсь оставаться послѣ этого…
Ѳедя покорно усѣлся въ щегольскую пролетку.
Семья давно пообѣдала. Кузьма, впрочемъ, не возвращался еще изъ города. Ѳединъ обѣдъ ждалъ въ печи. Лизка лѣниво порола свой рубецъ и то и дѣло зѣвала въ окно. Дуняша тоскливо ходила изъ комнаты въ комнату, перебирала что-то въ зеленыхъ лоскуткахъ, но опять бросала ихъ на столъ и выходила на крыльцо.
Въ первый разъ еще съ тѣхъ поръ, какъ Ѳедя учится, слово «экзаменъ» выросло и для нея въ свой настоящій ростъ. Крѣпко вѣрила она до сихъ поръ въ своего умнаго, стойкаго любимца: этотъ баловаться не станетъ. Что учиться трудно, Дуня видѣла своими глазами — но коли другіе одолѣваютъ, стало быть возможно. Уныніе было совершенно несвойственно ея душѣ, а спокойствіе и увѣренность Ѳеди снимали и послѣднюю заботу.
— Предметъ-то важный, что-ли, завтра? — безпокоилась она, бывало, въ первые годы.
— Что-жъ что важный? Кто въ зиму старался, тому это все равно, — пояснялъ съ достоинствомъ мальчуганъ.
Онъ вѣдь еще ни разу не срѣзался… да и за что-же, коли старается? Ужъ какъ старается-то, Господи!
Нѣтъ задачи болѣе тяжкой, какъ переворачивать въ умѣ вопросы, выходящіе изъ предѣловъ логики… И задача эта тѣмъ мучительнѣе, чѣмъ умъ безхитростнѣе.
«Что нибудь тутъ да не такъ! — повторяла мысленно Дуняша: — а лгать не солжетъ, не для чего вздору и думать попусту. Самой сходить, нешто, узнать?»
Ученье Ѳеди шло до сихъ поръ такъ гладко, что сестрѣ и надобности не представлялось являться лично въ гимназію, особенно послѣ того, какъ на второй-же годъ его освободили отъ платы за ученіе.
— Схожу, коли оставятъ! — рѣшила теперь Дуняша, нетерпѣливо приглядываясь къ каждой человѣческой фигурѣ, появлявшейся изъ-за угла въ дальнемъ концѣ улицы…
Какъ вдругъ произошло нѣчто чрезвычайное и небывалое. Нѣчто, заставившее всѣхъ сосѣдокъ повысунуться изъ оконъ или высыпать на улицу, заставившее Дуняшу похолодѣть отъ неяснаго, темнаго предчувствія.
Къ жалкому домишкѣ Кузьмы Портнягина подкатила княжеская пролетка, и высокій красавецъ гимназистъ бережно снялъ почти съ нея блѣднаго какъ смерть Ѳедю.
Авдотьѣ Кузминишнѣ Чарскій повторялъ тоже, что онъ раньше говорилъ ея брату: чтобы она шла просить директора и попечителя, чтобы подала письменное прошеніе, въ которомъ сослалась-бы на свою бѣдность и на то, что въ образованіи Ѳеди заключается вся надежда семьи… Юноша снова обѣщалъ, что и его отецъ похлопочетъ и дядя сейчасъ-же напишетъ въ Петербургъ.
Дуняша слушала все это ошеломленная. Мальчикъ старается изъ послѣднихъ силъ — что-же съ него-то, съ ребенка, еще надобно, коли теперь говорятъ: иди, умоляй, выпрашивай милости… можетъ быть и сжалятся!..
Въ суровыхъ глазахъ швеи блеснулъ холодный свѣтъ.
— Вы меня извините, ваше сіятельство, — заговорила она, задыхаясь: — мы хоть и не вовсе мужики, да и ушли-то не далеко! Я всего, что вы говорите, въ толкъ взять не умѣю… Вы мнѣ отвѣтьте только, ради Создателя, правду истинную: сегодня не зналъ Ѳедоръ или зналъ латынь свою?
Пронзительные глаза впились въ поблѣднѣвшее лицо Чарскаго.
— Зналъ, — отвѣтилъ онъ тихо.
— А отмѣтку худую поставили?
— Онъ очень боялся… онъ потерялся и… немного спутался… Но онъ все-таки зналъ, онъ хорошо приготовился!
— Отчего же онъ прежде не боялся и не путался?
Чарскій безпомощно взглянулъ на Ѳедю.
— Нынче экзаменовали ужасно строго! Многихъ на второй годъ въ классѣ оставятъ… Чуть не всѣмъ переэкзаменовка…
— А вы сами какую отмѣтку нынче получили? — допрашивала швея, искусствомъ которой принебрегала бы ключница его матери.
— Я?! Мнѣ ужасно легко учиться… Я и не готовлюсь почти нисколько! Я второй ученикъ, — бормоталъ смущенно, точно виноватый князекъ.
Ѳедя совсѣмъ ничего не говорилъ: какъ вошелъ, опустился на лавку, такъ и сидѣлъ ни на кого не глядя…
Чарскій выбрался на улицу, вытирая платкомъ мокрый лобъ, чувствуя мучительную дрожь во всемъ тѣлѣ.
Важный, сѣдой кучеръ слегка, повернулъ голову и сталъ выговаривать, что онъ напрасно держитъ столько времени лошадь, когда и безъ того ужъ его съ трехъ часовъ въ гимназіи дожидались. Грязища тутъ всю пролетку изгадили. Еще того гляди рессора лопнетъ по слободскимъ ямищамъ!..
— Замолчи пожалуйста! — крикнулъ на него вдругъ съ бѣшенствомъ юноша…
Ѳедя, какъ всегда, снялъ свою форму и повѣсилъ ее подъ передникъ. Тѣмъ временемъ на столѣ появилась чашка со щами; мальчикъ перекрестился и началъ было ѣсть, но поморщился и положилъ ложку.
Дуняша сидѣла на лавкѣ и смотрѣла на него, засунувъ обѣ руки подъ платокъ.
— Вотъ, ужо… я еще… завтра… только… погляжу… — заговорила было она съ очевиднымъ усиліемъ, но тутъ же бросила, сорвалась съ мѣста и кинулась опрометью къ себѣ за перегородку.
Лизка заплаканная выползла откуда-то изъ угла.
— Каши хочешь? твоя любимая! — сказала она, любопытно заглядывая ему въ лицо.
Ѳедя качнулъ отрицательно головой.
— Ѳедя… и ты пойдешь завтра просить?.. — спросила дѣвочка, чувствуя, что ея послѣдній страхъ проходитъ.
— Пойду… — отвѣтилъ онъ апатично.
— И отецъ тоже пусть идетъ… Одѣнется… Онъ старенькій!..
Лизка смотрѣла на него и вдругъ громко всхлипнула.
— Перестань! — нахмурился мальчикъ.
— Да-а-а… перестань!.. Что же теперь съ тобой дѣлать-то станутъ?.. Тебѣ шестнадцатый годъ, небось, пошелъ!..
Ѳедя вскочилъ, замахнулся и ударилъ ее по головѣ. Лизка пронзительно взвизгнула и покатилась на лавку. Онъ, пошатываясь, вышелъ на улицу…
Когда Ѳедя неожиданно появился на крыльцѣ, нѣсколько женщинъ, столпившихся у сосѣдней калитки, разомъ оборвали разговоръ и принялись жадно его разглядывать.
— Говорю, правда!.. вонъ съ лица-то какъ смѣнивши! — шепнула одна и въ тотъ же мигъ очутилась передъ крыльцомъ какимъ-то совсѣмъ неуловимымъ образомъ: она, казалось, и не сдѣлала ни одного настоящаго шага, а только изо всѣхъ силъ тянулась, чтобы ближе заглянуть мальчику въ лицо.
— О-охъ, каково-то ему теперь на сердцѣ, болѣзному! — вздохнула протяжно другая: — не баловникъ парнишка, всякій видѣлъ.
Ѳедя не сразу замѣтилъ ихъ присутствіе; онъ держался за перила и тяжело дышалъ, сжимая судорожно руку, которая въ первый разъ ударила маленькую сестренку.
Разслышавъ шепотъ, мальчикъ попятился было назадъ, но раздумалъ, сошелъ съ крыльца и исчезъ въ воротахъ.
— Можетъ еще и не вовсе выгнали?.. пожалуй такъ что-нибудь?..
— Сколько разъ тебѣ повторять надо: самъ кучеръ сказывалъ. Выгнали, говоритъ, мальченку вашего изъ гимназіи, такъ его сіятельство по добротѣ своей проводить его пожелали… Этими вотъ словами и сказалъ! Коли бы еще черезъ кого другого, а то своими ушами слышала на этомъ вотъ мѣстѣ!
— Господи Іисусе Христе!.. вдругъ-то такъ отчего же?..
— А оттого и есть, что не лѣзь не въ свое мѣсто! Мало, что-ли, Авдотьѣ говорено было? Такъ вѣдь куды тебѣ! Она цѣлой слободы умнѣй.. Они ужъ и Дизку свою паршивую въ ученье ладили… Дерзкая дѣвчонка! подругамъ и по сейчасъ проходу отъ нея нѣту… Ишь, подумаешь, господа дворяне выискались! Ну бы еще настоящаго духовнаго званія — а то великое дѣло, дѣдъ дьячокъ соборній! У меня вонъ дядя родной купецъ второй гильдіи, да и то хозяинъ сына къ портному въ ученье ладитъ, а тутъ, Кузьма Портнягинъ! пьяница прегорькій!..
— Легко сказать, милыя, вѣдь пятнадцать годковъ стукнуло! Ни къ какой работѣ не навыкши… Дуня то тоже одна вѣкъ свой тянетъ. Отецъ съ горемъ на себя промыслитъ, а то съ нея-же еще тащитъ… Учился вѣдь… пять лѣтъ учился! И съ ребятами-то почесть мало водился, все то за книжкой. О-охъ и жалко, милыя, парня!!.
Вѣсти въ слободкѣ распространяются съ необычайной быстротой. Всякій, кто не отправился съ утра въ городъ на заработокъ, кто за дѣломъ-ли, безъ дѣла остался въ своемъ углу, набрасывается съ жадностью на малѣйшее происшествіе, способное всколыхнуть умы и нарушить отупляющую рутину насущныхъ дрязгъ.
Имя Ѳеди Портяягина, какъ и пять лѣтъ тому назадъ, было теперь на всѣхъ устахъ. Опять раздавались сердобольные вздохи, шипѣла зависть, ликовало злорадство… Поднялось вдругъ все старое,
забытое, все затаенное или разсѣявшееся невольно передъ очевиднымъ успѣхомъ…
Женщины сновали изъ дома въ домъ. Толпа ребятишекъ собралась передъ домомъ Кузьмы. Митька Исаевъ, съ горячими какъ печка щеками и прыгающими отъ азарта глазами, отважился даже пробраться къ самымъ окнамъ, чтобы заглянуть въ горницу.
— Ку-у-ды полѣзъ? сказано, на огородъ пошелъ! — окликнули его въ толпѣ.
— Ау, братцы, и мы на огородъ!!.. Пущай-ка, что теперь онъ говорить станетъ?!
Ватага пробралась задами, мигомъ перелѣзла черезъ плетень и понеслась по непросохшимъ, чуть зеленѣвшимъ грядамъ.
Ѳедя дѣйствительно былъ на огородѣ. Онъ лежалъ ничкомъ на сырой землѣ, между плетнемъ и большими кустами черемухи. Здѣсь бывала славная, густая тѣнь лѣтомъ, но теперь свѣтлая рубаха ясно бѣлѣла между голыми еще черными сучьми.
Ребята остановились въ почтительномъ разстояніи и тихонько переговаривались между собою.
— Ѳедя! а, Ѳедя!? ты чего-жъ это въ кустахъ схоронился? а? Но-то отца трусишь?..
— Ну-у!.. нашли труса!!.. Мало величался рази, что его отецъ пальцемъ тронуть не смѣетъ?!.
— Мы неучъ битая, а онъ вишь на какихъ дрожкахъ подкатилъ сегодня!..
— Что, братъ, валяться-то по мокроти, теперь ужъ все едино. Ступай къ намъ!
— Нѣтъ, ребята, стой! Ѳедька, какъ знаетъ, а только онъ долженъ намъ объяснить! — выступилъ вдругъ подбоченясь Митька и его стеклянные глаза засіяли отъ сознанія собственнаго остроумія: можетъ и насъ тоже родители въ гимназію опредѣлятъ, такъ пущай-же мы знаемъ какіе такіе порядки! Хошь онъ и плюетъ на насъ, а все самъ такой-же слободскій, своихъ не выдавай, это, братцы, не порядокъ!..
Дружный хохотъ встрѣтилъ Митькину рѣчь:
— Ладно! ай да Митька!!.
— Да, да! Ты, Ѳедька, намъ разскажи, мы послухаемъ…
— Братцы!.. Ну его, я домой пойду!.. — отдѣлился отъ толпы худенькій, сильно весноватый мальчуганъ съ грустными темными глазками: — что его травить и въ самомъ дѣлѣ? Нешто сладко!
— Цыть ты, болванъ! — прикрикнулъ на него съ досадой Митька.
— Что-жъ… намъ… до чужой бѣды, — договорилъ мальчуганъ робко.
— Ну, и проваливай къ чорту, вотъ настращалъ подумаешь!
— Небойсь онъ носъ воротить умѣлъ?! — подхватили грубо: — играть позовешь въ праздникъ, такъ одно и зналъ важничать: «некогда мнѣ съ на-ами ба-аловаться!»
— А самъ-то видно и не твердилъ вовсе: такъ только въ книжку попусту глядѣлъ! — выкрикнулъ какъ-то радостно самый маленькій въ толпѣ.
— Да-а! Не то такъ смекалъ плохо; безъ дѣла не погонятъ, это ужъ, братъ, дудки! Мы сами въ школу ходимъ, тоже знаемъ, небось…
— Хвастунъ и есть! и всѣ семейскіе у нихъ такіе. Лизка такъ носъ задравши и ходитъ…
— Ха-ха-ха, Лизка! вотъ ужо ее барышней поздравимъ!
Въ эту минуту Ѳедя зашевелился въ кустахъ. Толпа чуть-чуть попятилась назадъ.
— Я уйду! — повторилъ слезливо весноватый мальчикъ.
— Сказано тебѣ, — проваливай къ чорту, ну?! — наступалъ на него грозно Митька.
Мальчуганъ отбѣжалъ въ сторону, но не пошелъ дальше; остановился и оглянулся тоскливо на черемуху.
— Ты мнѣ, Ѳедя, свою форму продай, право! Дѣдъ со мной въ пастухи наняться грозится, такъ объ осень тепло будетъ!
Общій восторженный хохотъ встрѣтилъ отчаянную выходку. Вдругъ въ кустахъ послышался трескъ сломаннаго сучка. Двое-трое шарахнулись было въ сторону, но сейчасъ же опять присоединились къ товарищамъ.
— Чего испугались? — прикрикнулъ на нихъ повелительно Митька.
Но въ ту же минуту большой камень вылетѣлъ изъ-за черемухи и ударился кому-то въ плечо.
Толпа разсѣялась, но сейчасъ же собралась опять въ нѣсколькихъ шагахъ.
— Ишь — чортъ!
— Озорникъ!.. голову проломитъ.
— Насъ, братъ, не задирай, коли самъ цѣлъ быть хочешь!!
— Это у нихъ въ гимназіи камнями швыряются… ай, да идетъ никакъ?!
Дѣйствительно, фигура Ѳеди появилась изъ-за кустовъ. Въ одной рукѣ онъ держалъ камень, въ другой огромный, корявый сукъ. Глаза его дико сверкали, нижняя челюсть тряслась… Онъ медленно двинулся къ толпѣ.
— Побѣжимъ, что-ли… ишь волченкомъ глядитъ!..
— Ладно! одного человѣка испугались!
— Да онъ отчаянный!.. Ему теперь все ни по чемъ.
— Ну, ты однако, Ѳедоръ, тоже не очень!!
— Приколочу, коли кто побѣжитъ! Бояться его привыкли, бараны! — крикнулъ съ бѣшенствомъ Митька…
Богъ знаетъ, чѣмъ кончилась-бы эта сцена, еслибъ въ калиткѣ не появилась во-время сухопарая фигура Дуняши, съ желѣзной кочергой въ рукѣ.
— Брысь сію минуту!.. Чтобы… духу вашего… тутъ не было, сволочь! — кричала она, задыхаясь и потрясая въ воздухѣ кочергой…
Только развѣ самыя дальнія улицы Слободки не знали еще о громовомъ ударѣ, разразившемся надъ Дуняшей и ея братишкомъ, когда Кузьма Портнягинъ возвратился въ этотъ день изъ города… Онъ шагалъ твердой походкой, сумрачно засунувъ руки въ карманы и надвинувъ картузъ на глаза.
Кузьма былъ сильно не въ духѣ. Шесть копѣекъ, пожертвованныя Дуняшей, оказались, какъ онъ и предвидѣлъ, одной лишь обидной насмѣшкой судьбы. День выдался неудачный: опять ему не удалось вырвать своего кровнаго рубля, который задолжалъ ему сидѣлецъ изъ лабаза за сочиненную жалобу противъ брата, обсчитавшаго его при какомъ-то раздѣлѣ.
Голова Кузьмы трещала пуще утренняго. Въ ней противъ воли толпились тѣ мрачныя, трезвыя мысли, которыя онъ ненавидѣлъ всей душой и отъ которыхъ старался спасаться единственнымъ извѣстнымъ ему способомъ.
— Кузьма Иванычъ, здравствуй! — окликнулъ его неожиданно лавочникъ Исай.
Кузьма не подозрѣвалъ, конечно, что и на крыльцо-то Исай вышелъ только послѣ того, какъ Митька доложилъ ему, что Портнягинъ возвращается.
Возбужденіе Митьки нисколько не улеглось послѣ сцены на огородѣ. Какое-то безсмысленное торжество охватывало его все сильнѣе и опьяняло своей внезапностью. Теперь ужъ никто, ни одна душа живая не можетъ соперничать съ нимъ и оспаривать его первенство надъ подростающей Слободой! Впереди передъ нимъ блеснула надежда наверстать сторицею всѣ пережитыя мгновенія невольнаго смиренія и робости передъ загадочной силой, осѣнившей Ѳедю вмѣстѣ съ его синимъ мундирчикомъ… Мелькнула возможность расквитаться за болѣзненные уколы надутому тщеславію, съ пеленъ привыкшему слышать, что на свѣтѣ все оцѣнивается на двугривенный, все вымѣряется на аршинъ — и столкнувшемуся невзначай, лицомъ къ лицу, во образѣ своего-же собрата, съ чѣмъ-то такимъ, что не поддается на привычную лавочную оцѣнку, съ тѣмъ, что преобразило самыя стѣны убогія Ѳединой лачуги и приковало къ нимъ неотразимо умы товарищей, болѣе богатыхъ, болѣе беззаботныхъ и болѣе счастливыхъ чѣмъ онъ… Митька какъ на угольяхъ вертѣлся около отца, предчувствуя занятную сцену.
Портнягину не часто выпадала такая честь, какъ любезное привѣтствіе перваго Слободскаго богатѣя. Онъ приподнялъ картузъ и замедлилъ шаги.
— Гдѣ такъ запоздалъ сегодня? — освѣдомился Исай.
— Гдѣ? — повторилъ мрачно Портнягинъ: — наше дѣло извѣстное! не какъ вашему брату, лавочнику: сиди, знай, дома да поджидай гостей… Я, можетъ, десятокъ верстъ за день-то выхожу!
— Н-да! А между этимъ дома-то у тебя не ладно сегодня… Ждетъ, поди, Авдотья Кузьминишна…
Что-то въ сердце кольнуло Кузьму въ необыкновенно мягкомъ тонѣ этого замѣчанія.
— Ну-у? что шутишь! не ладно дома?
— Да, братъ, поспѣшай! Этакъ шутить грѣхъ, я еще Бога боюсь покудова…
Кузьма тревожно всматривался ему въ лицо.
— Пожаръ рази? Такъ вѣдь не слыхать было пожара-то…
— Пожаръ, любезный, что! — всему и владѣнью-то твоему цѣпа сотни рублей не наберешь, я думаю… А сынъ-то у тебя, Портнягинъ, одинъ только и есть, да и того, выходитъ, понапрасну вы только съ пути сбили! Оно хоть и сказано въ писаніи: послѣдніе да будутъ первыми — только это видно на томъ свѣтѣ уготовано… Здѣсь, пока что, по одежкѣ протягивай ножки! Не глупѣй твоей Авдотьи Кузьминишны жили, да и другимъ заказывали…
— Да ты, Исай, чтожъ это и въ самомъ дѣлѣ? Какія такія загадки гнешь?? — шагнулъ ближе къ крыльцу Портнягинъ: — Захворалъ Ѳедоръ мой, что ли?
— Изъ гимназіи его выгнали!!!! — взвизгнулъ вдругъ неудержимо Митька.
— Я тебя, щенка! носъ совать гдѣ не спрашиваютъ! Маршъ въ избу!! — затопалъ на него ногами раздосадаванный Исай.
— Выгнали?! Ѳедьку изъ гимназіи выгнали?! и-нѣтъ, шалишь!.. нѣтъ, этого ты, олухъ лупоглазый, даже и понять-то не смыслишь!! а?.. шутки шутятъ!! Я самъ въ семинаріи былъ… Я знаю, что такое это значитъ!!..
И Кузьма, на сколько хватало его ногъ, понесся къ дому.
— Ахъ ты грубьянъ!.. голь перекатная, туды же ругаться лѣзетъ!! Какъ тебѣ не знать — тебя самого изъ семинаріи по шеямъ вытурили не лучше сына!.. Яблоко-то видно отъ яблони недалеко падаетъ… Ученые разыскались!.. Ха-ха-ха!…
Не великъ авторитетъ Кузьмы въ его собственной семьѣ. Направо налѣво, съ пьяна да со зла, самъ онъ твердилъ всѣмъ и каждому, что дочь держитъ его въ черномъ тѣлѣ. Гдѣ каждый грошъ дается только горбомъ да потомъ — тамъ тотъ и хозяинъ, чей этотъ грошъ. Власть дочери естественно возростала, по мѣрѣ того, какъ старикъ поддавался все больше своей несчастной слабости и, наконецъ, вовсе бросилъ ей на руки семью…
Но видно теперь выступало на очередь что-то иное — что-то имѣвшее отношеніе не къ одному грошу, какъ не поддавалось оно и на желѣзный аршинъ лавочника Исая…
Сиплый, скрыпучій голосъ старика Портнягина зловѣще разносится по дому… Полновластная Дуняша стоитъ, какъ деревянная, прижавшись къ стѣнѣ, отворотивъ голову — и словно не видитъ, словно не слышитъ, какъ обезумѣвшій отъ горя отецъ наступаетъ на сына, «втоптавшаго въ грязь его честь передъ цѣлой слободой»…
— Гроши послѣдніе урывали ему на книжки да на тетрадки! Передъ людьми хвалились… другимъ въ глаза смѣялись — а ему, безстыжему, трудно показалось сидѣть за готовымъ хлѣбомъ, въ теплѣ, да въ холѣ! Чтожъ, воображаетъ онъ, такъ бы и посадили его до какихъ лѣтъ, кабы не божился онъ всѣми клятвами, что будетъ изъ кожи лѣзть, стараться, въ будущемъ все отслужитъ сестрѣ?!.. Гдѣ видано, когда слыхано, чтобы безъ вины, безъ причины кого-нибудь изъ школы выгнали?! Упрямъ выросъ, своевольница! Власти надъ собою не знаетъ!.. Думаетъ-: — гимназистъ, такъ и впрямь ужъ палки на него не сыщется? Ужъ и заставить его нельзя признаться, чего такого онъ натворилъ тамъ, безумецъ?.. Нельзя, думаетъ, правду эту изъ него выколотить, коли добромъ не сознается!??…
Слушаетъ Дуняша, какъ отецъ учитъ сына, какъ онъ грозитъ въ гробъ его вколотить, ногами затоптать, въ пастухи отдать! Слушаетъ, и ни словомъ, ни движеніемъ не заступается за свою «надёжу»… Ни просьбой, ни гнѣвомъ, ни властью не защищаетъ она его гордую голову отъ постыдныхъ побоевъ…
…Да вѣдь и Ѳедя самъ малость рази только не переросъ старика. Неужели не вырваться ему, двинувъ молодыми плечами, изъ дрожащихъ старческихъ рукъ? Развѣ не увернуться гибкимъ молодымъ прыжкомъ отъ невѣрныхъ и смятенныхъ движеній?! Или, собравъ малую долю только своего отчаянія, неужели не превратить ему этого гнѣва въ жгучее состраданіе, не вырвать своими жалобами слезъ — не слезъ разочарованія и обиды, а страха и жалости къ его погибшей будущности?!.. Развѣ отецъ — не отецъ, и Дуняша не вложила всей любви своей въ него одного??
Ѳедя молчитъ. Ни однимъ словомъ не возражаетъ онъ, не оправдывается, не проситъ пощады. Онъ не бѣжитъ и не уклоняется…
— Что-жъ… бей, бей пожалуй коли вамъ такъ легче будетъ! — выговорилъ онъ одинъ только разъ.
Всѣ признаютъ право на это бѣшенство, на безпощадныя угрозы, на тяжкіе побои за нимъ однимъ — за тѣмъ, кто самъ и рукъ не приложилъ къ осуществленію всѣхъ этихъ внезапно рухнувшихъ надѣждъ.
— Отецъ я тебѣ или нѣтъ??.. — повторяетъ трагически Кузьма.
Только отчаянный вой Лизки, забившейся за перегородку, протестуетъ безсознательно противъ совершающагося…
Городъ спалъ, и никому не приснилось въ эту ночь страшная судьба Ѳеди. Ни тѣмъ, которые равнодушно или скрѣпя сердце творили не свою волю, ни безпечнымъ товарищамъ его, поглощеннымъ собственными интересами и лишь смутно догадывавшимся, что случилось, кажется, что-то особенное съ бѣднягой Портнягинымъ, чего они не успѣли еще хорошенько узнать… Не приснилась ужасная правда и горячему, великодушному Чарскому, поднявшему въ этотъ день на ноги всю свою семью…
Вволю наволновавшись, выбившись изъ силъ, юноша спалъ тревожно. Всю ночь ему снился Ѳедя — счастливый, спасенный его отцомъ. Мальчикъ машинально сжималъ въ объятіяхъ свою подушку, воображая, что обнимаетъ рыдающаго отъ благодарности Ѳедю..
Не приснилось ему, какъ на темномъ и грязномъ чердакѣ жалкаго домишки, на перекинутой черезъ балку крѣпкой веревкѣ медленно костенѣлъ странно вытянутый, избитый и всклокоченный трупъ единственнаго Слободскаго гимназиста…