В родном углу (Лейкин)/ДО

В родном углу
авторъ Николай Александрович Лейкин

Опубл.: 1905. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Н. А. Лейкинъ

Въ родномъ углу.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Товарищество «Печатня С. П. Яковлева», 2-я Рождественская, домъ № 7

1905.

I.

День былъ зимній, хмурый, съ нависшими снѣговыми тучами. Комнаты большого деревенскаго барскаго дома были угрюмы, непривѣтливы, холодны, хоть и приказано было вездѣ вытопить передъ пріѣздомъ владѣльца Леонида Платоновича Сухумова-Подгрудскаго. Въ кабинетѣ и сейчасъ еще горѣлъ каминъ, украшенный старымъ темнымъ рѣзнымъ дубомъ съ дворянскими гербами. Къ тому-же и день клонился къ вечеру, наступали сумерки, когда только-что пріѣхавшій изъ Петербурга Сухумовъ осматривалъ комнаты дома своей деревенской усадьбы, недавно унаслѣдованной имъ отъ своей умершей бабушки, матери отца, Клеопатры Андреевны. Въ помѣстьѣ этомъ онъ не бывалъ съ ранняго дѣтства, когда гостилъ у бабушки, и теперь смутно припоминаетъ расположеніе комнатъ.

Сухумовъ небольшого роста, тщедушный, узкоплечій бѣлокурый молодой человѣкъ двадцати восьми лѣтъ, кажущійся на видъ куда старше, въ золотыхъ очкахъ, блѣдный, съ маленькой жидкой бородкой, почти нерастущей на скулахъ, усѣянныхъ прыщиками, и съ рѣдкими коротко стрижеными волосами на головѣ, среди которыхъ ужъ положила свое начало крупная лысина. Сухумова сопровождаетъ по комнатамъ управляющій имѣніемъ — сухой, высокій, нѣсколько сутуловатый старикъ съ сѣдой бородой и съ волосами, причесанными по-русски. Онъ въ длиннополомъ сѣромъ суконномъ сюртукѣ и похожъ больше на лабазника, чѣмъ на управляющаго. Зовутъ его Сидоромъ Софроновичемъ. Онъ еще при бабушкѣ Клеопатрѣ Андреевнѣ управлялъ имѣніемъ лѣтъ пятнадцать. Имѣніе это было въ послѣднее время со всѣмъ малодоходное, но не продавалось Клеопатрой Андреевной потому, что оно было родовое Сухумовыхъ-Подгрудскихъ и потому, что она сама привыкла въ немъ жить со своими двумя приживалками-старухами и нѣсколькими собаками таксами, которыя звались у ней человѣчьими именами: Груша, Ваня, Павля, Маня. Шелъ сзади Сухумова и камердинеръ его Поліевктъ Игнатьевичъ, пожилой человѣкъ, очень хмураго вида, съ полусѣдыми длинными бакенбардами въ видѣ рыбьихъ плавательныхъ перьевъ, съ крупными нависшими бровями и сѣдой щетиной на головѣ. Это былъ высокій мужчина, неладно скроенный, но крѣпко сшитый, какъ говорится, одѣтый въ черный пиджакъ, съ серебряной часовой цѣпочкой по жилету, при чемъ при взглядѣ на камердинера особенно рѣзко бросались въ глаза его необычайно громадныхъ размѣровъ ступни съ выступающими шишками около начала большихъ пальцевъ.

Сидоръ Софроновичъ ввелъ Сухумова въ большую гостиную и, наклоня голову на бокъ и указывая на громадный угловой диванъ, произнесъ печально:

— Здѣсь онѣ изволили скончаться… Сидѣли онѣ, ваша бабенька, раскладывали вотъ за этимъ столомъ пасьянсъ, и вдругъ почувствовали себя нехорошо. Настасья Дмитріевна при нихъ были. Пока побѣжали за спиртомъ и за каплями — онѣ ужъ были бездыханны.

Сухумовъ сталъ осматривать стѣны. Онѣ были увѣшаны портретами предковъ Сухумовыхъ-Подгрудскихъ. Это была комната, которыя въ старину звали портретными или диванными. По стѣнамъ стояли исключительно мягкіе диваны, и одинъ изъ нихъ, угловой, такого объема, что на немъ смѣло могли улечься другъ къ другу головами четыре рослыхъ человѣка, и все-таки въ серединѣ осталось-бы еще мѣсто для сидѣнья двоимъ. Поверхъ дивановъ стѣны были увѣшаны портретами. На портретахъ въ широкихъ золотыхъ рамахъ были изображены дамы въ робронахъ екатерининскихъ временъ, мужчины въ пудрѣ и расшитыхъ золотомъ шелковыхъ кафтанахъ, въ лентахъ, со звѣздами. Были и военные мундиры Павла Петровича съ полными выбритыми лицами, съ закрученными косичками въ видѣ крысинаго хвоста и бантикомъ на концѣ, были дамы въ платьяхъ директоріи съ таліей подъ мышками, были военные мундиры Александра І съ воротниками, упирающимися въ подбородокъ, съ таліями, стянутыми въ рюмочку, были и портреты позднѣйшихъ временъ во фракахъ, съ жабо подъ горломъ и съ бархатными воротниками, влѣзшими до ушей. Костюмами эпохи Николая І портреты кончались. Посреди нихъ былъ портретъ бабушки Клеопатры Андреевны, снятый съ нея въ молодыхъ годахъ. Она была въ гладкой прическѣ съ проборомъ по серединѣ головы и съ начесами волосъ на уши, въ широчайшемъ кринолинѣ, въ лифѣ со шнипомъ и съ широчайшими рукавами платья, изъ которыхъ выглядывали кисейные рукава, застегнутые у кистей рукъ. Въ ушахъ были серьги съ подвѣсками, крупная брошь изъ камеи украшала ея грудь, а пальцы рукъ были усѣяны кольцами.

Сухумовъ довольно долго разсматривалъ портретъ бабушки. Остановился онъ и на портретѣ своего прадѣда, генерала временъ Александра I, съ крупными малиновыми губами на совершенно выбритомъ лицѣ, въ прическѣ, зачесанной на лобъ, съ густыми нависшими бровями, дававшими ему свирѣпый, угрожающій видъ. Сухумовъ вспомнилъ, что будучи ребенкомъ, когда гостилъ у бабушки, онъ всегда боялся смотрѣть на этотъ портретъ.

Сухумовъ и теперь зажмурился и отвернулся отъ портрета, а затѣмъ вышелъ вонъ изъ диванной. Но благодаря этому портрету въ головѣ его зашевелились воспоминанія дѣтства. Съ шести-семилѣтняго возраста онъ не былъ въ этомъ домѣ, но теперь онъ началъ вспоминать и расположеніе комнатъ и уже прямо безъ указанія управляющаго вошелъ въ спальню бабушки. Какъ и въ, дни его дѣтства, передній уголъ занятъ божницей потемнѣлаго краснаго дерева съ иконами. Не горитъ только лампада передъ иконами. Посреди иконъ въ серебряныхъ окладахъ большой образъ Спаса Нерукотвореннаго темнаго письма, безъ серебрянаго оклада, только съ однимъ серебрянымъ вѣнцомъ. Онъ вспомнилъ, что бабушка особенно почитала этотъ образъ, вспомнилъ, что тоже боялся этого образа, всегда освѣщеннаго лампадкой съ краешками синяго стекла, дававшій лицу блѣдно-синій отблескъ. Вотъ и старинный туалетъ бабушки въ простѣнкѣ между двумя окнами, туалетъ тоже темнаго краснаго дерева на пузатенькихъ шкапчикахъ со столбиками во второмъ ярусѣ, между которыми вдѣлано зеркало, а въ столбикахъ по нѣсколько ящичковъ одинъ надъ другимъ. Вотъ у стѣны двухспальная кровать бабушки изъ краснаго дерева, покрытая голубымъ штофнымъ одѣяломъ, высокая, съ убранными подъ одѣяло подушками, съ штофными валиками въ головахъ и въ ногахъ. Когда умеръ дѣдушка, Сухумовъ не помнитъ, но бабушка его, овдовѣвъ, до самой своей смерти продолжала спать на этой двухспальной кровати. Вотъ и громадное бронзовое кольцо, ввинченное въ потолокъ, въ которое лѣтомъ продѣвался кисейный пологъ бабушки, закрывавшій всю кровать и оберегавшій бабушку отъ комаровъ и мухъ.

— Здѣсь я спать буду? — спросилъ Сухумовъ управляющаго.

— Гдѣ прикажете, Леонидъ Платонычъ, ваша милость, — отвѣчалъ тотъ. — Ладили мы вамъ въ маленькой спальнѣ около кабинета, постельку приготовить и кроватку поставили, потому тамъ и каморочка для прислуги, такъ чтобы къ прислугѣ ближе… Позвать прислугу и все этакое… Но гдѣ прикажете. Спальня бабенькина тоже теплая комната. Тутъ и шторки темныя и занавѣсочки, а только нѣтъ коморки для прислуги. Съ покойницей-то бабенькой вотъ тутъ на кушеточкѣ старушка Настасья Дмитріевна спала.

Сухумовъ еще разъ окинулъ спальню взглядомъ и сказалъ:

— Я здѣсь, на этой кровати спать буду.

— Слушаемъ, Леонидъ Платонычъ… Тутъ и приготовлять ничего не надо. Все готово. Только постельное бѣлье постлать.

Управляющій поклонился.

II.

Въ большой столовой во вкусѣ ампиръ, съ буфетомъ краснаго дерева съ бронзовой отдѣлкой, на большомъ овальномъ раздвижномъ столѣ съ дюжиной тоненькихъ ножекъ былъ сервированъ одинъ приборъ. Къ столовой примыкала стеклянная галлерея зимняго сада, нынѣ уничтоженнаго, а потому въ столовой было ощутительно холодно, такъ что виденъ былъ паръ, выходящій изъ ртовъ при разговорѣ. Управляющій поклонился Сухумову и указалъ на столъ.

— Подзакусить если, батюшка Леонидъ Платонычъ, вамъ желательно, то обѣдъ для васъ готовъ. Не взыщите только, если стряпня моей жены-старухи вамъ не понравится.

— Пообѣдать надо, хотя аппетита настоящаго у меня еще нѣтъ. Но здѣсь ужасно холодно, не худо-бы протопить, — проговорилъ Сухумовъ, пряча руки въ грудные карманы своего толстаго охотничьяго пиджака изъ рыжаго верблюжьяго сукна.

— А вѣдь топили сегодня. Эта комната у насъ, ваша милость, вообще ненатопимая, оттого покойница бабенька ваша никогда здѣсь и не кушали. Въ спальнѣ своей онѣ всегда кушали.

— Ну, и я буду въ спальнѣ обѣдать. Велите тамъ мнѣ приборъ поставить на маленькомъ столѣ.

— Слушаю-съ… — снова почтительно поклонился управляющій и продолжалъ: — А насчетъ стряпни, Леонидъ Платонычъ, если долго у насъ здѣсь изволите остаться, то можно для васъ повара подыскать.

— Не надо, — отрицательно покачалъ головой Сухумовъ. — Я нездоровъ. Теперь аппетита у меня почти совсѣмъ не бываетъ. Буду доволенъ тѣмъ что у васъ сумѣютъ состряпать, только-бы была питательная ѣда. Кусокъ мяса, яйца, супъ, щи или похлебка — вотъ съ меня и довольно. Но я васъ попрошу разыскать мнѣ доктора… Разыскать и пригласить, если есть здѣсь такой поблизости.

— Есть, есть, баринъ. И хорошій докторъ есть… Нашъ земскій врачъ Нектарій Романычъ Кладбищенскій. Фамилія-то только непріятная… — улыбнулся управляющій. — Изъ духовнаго званія онъ… А какой хорошій человѣкъ. Жена моя, старуха, благодаря ему теперь только и свѣтъ видитъ… Параличемъ ее тронуло, языкъ, руку, ногу повредило — и выпользовалъ. Ходитъ теперь… Ногой приволакиваетъ, а ходитъ, дай Богъ ему здоровья. Прямо душу свою въ нее клалъ… Какъ мать надъ ребенкомъ первое-то время сидѣлъ. А фамилія — Кладбищенскій, ну, другіе и обѣгаютъ.

Разсказывая про жену, угрюмый старикъ управляющій оживился, и лицо его прояснилось.

— Ну, такъ что-жъ, что Кладбищенскій по фамиліи? Мало-ли какія фамиліи бываютъ, — сказалъ, улыбаясь, въ свою очередь Сухумовъ. — Вотъ его и позовите.

— Нѣтъ, я къ тому, что мнѣніе у другихъ… Но у насъ есть еще другой докторъ. Тотъ изъ евреевъ.

— Я не мнительный. За Кладбищенскимъ и пошлите.

Черезъ полчаса Сухумовъ обѣдалъ, сидя въ бабушкиной спальнѣ. Аппетита у него въ самомъ дѣлѣ никакого не было. Камердинеръ подалъ ему пепсинное вино. Онъ выпилъ рюмку, но и она не прибавила ему аппетита. Супу съ перловой крупой Сухумовъ съѣлъ три-четыре ложки и потребовалъ у камердинера пузырекъ съ хинной настойкой. Накапавъ въ рюмку капель тридцать настойки, онъ снова налилъ пепсиннаго вина, опять выпилъ, но и эта смѣсь не разбередила ему аппетита на поданную телятину. Онъ съѣлъ ея также очень немного, набросился на соленый огурецъ, но и его не могъ доѣсть. Поданъ былъ еще карась, жареный въ сметанѣ, а затѣмъ клюквенный кисель съ молокомъ, но Сухумовъ до нихъ уже не дотрагивался.

— Почти ничего не изволили кушать… — замѣтилъ камердинеръ Поліевктъ, убирая со стола.

— Движенія не было… Почти сутки въ дорогѣ… Въ вагонѣ трясетъ… Ночью плохо спалъ, отвѣчалъ Сухумовъ, закуривая сигару. — Вотъ и курить не хочется. Закурилъ по привычкѣ.

— Скушайте хоть киселька-то. Понатужьтесь… Это нѣжное… Вѣдь доктора въ Петербургѣ говорили, что вамъ кушать надо больше.

— Да, когда ѣсть хочется. А если не хочется? Да и не можетъ хотѣться, если нѣтъ движенія.

— Пятнадцать верстъ отъ станціи по ухабамъ ѣхали, такъ какого еще движенія надо, помилуйте!

— Ну, усталъ съ дороги. Просто усталъ. Вотъ примусь здѣсь дѣлать моціонъ, и аппетитъ сейчасъ явится. Велю выстроить ледяную гору, буду кататься съ горы. Буду кататься на конькахъ… Катокъ устрою. На лыжахъ буду ходить… Свѣжій воздухъ, моціонъ, хорошій сонъ… Вотъ не знаю еще, какой здѣсь сонъ будетъ. Въ Петербургѣ въ послѣднее время я спалъ плохо, совсѣмъ плохо.

Планируя свою предстоящую жизнь въ деревнѣ, Сухумовъ, попыхивая сигарой, прилегъ на кушеткѣ, развернулъ привезенную съ собой газету и сталъ читать ее.

— Прикрой мнѣ пожалуйста ноги пледомъ… сказалъ онъ камердинеру.

— Протопить не прикажете-ли? — предложилъ тотъ, прикрывая Сухумова.

— Нѣтъ, не надо. Вѣдь давеча сказывали, что ужъ топили сегодня. Да и вообще въ прохладной комнатѣ сонъ лучше бываетъ. А ты уходи.. Нужно мнѣ будетъ тебя, такъ я позову. Гдѣ тутъ звонокъ?

— Звонокъ надъ вами, надъ кушеткой._

— Вижу, — пробормоталъ Сухумовъ. — Можешь уходить.

Говоря съ камердинеромъ, онъ кряхтѣлъ и ежился, какъ старикъ, и щурился на горѣвшую лампу.

Камердинеръ, забравъ со стола все на большой подносъ и уходя, говорилъ:

— Кушанье-то я къ ночи приберегу. Можетъ быть, потомъ захотите покушать.

— Ты знаешь, что я теперь не ужинаю. Да и вообще ничего холоднаго ѣсть не стану. Во всемъ холодномъ сейчасъ образуются среды… и въ нихъ разводки вредныхъ бациллъ и бактерій… Ну, да ты все равно этого не понимаешь. Ступай.

— Ну, хорошо, хорошо. Главная статья, что вы ничего не кушали, — все еще бормоталъ въ дверяхъ камердинеръ. — Вотъ отчего я и боюсь, что захотите кушать. Я вотъ что… Я спрошу яицъ, и если вы за чаемъ захотите кушать, то сварю вамъ яицъ всмятку.

— Какъ хочешь, какъ хочешь. А только какія яйца! Они развиваютъ сѣроводородъ и вздутіе кишекъ дѣлаютъ, а это на ночь нехорошо. Вотъ ужъ я немножко поѣлъ, а чувствую, что у меня температура тѣла повышается. Мурашки по спинѣ забѣгали. А это значитъ, что я лихорадить начинаю.

— Хинину облатку прикажете приготовить?

— Нѣтъ, покуда не надо. Но температуру смѣрить слѣдуетъ. Принеси градусникъ. Онъ въ маленькомъ саквояжѣ.

Камердинеръ принесъ градусникъ. Сухумовъ вынулъ его изъ футляра и поставилъ себѣ подъ мышку.

— Ступай! — опять произнесъ Сухумовъ, укладываясь поудобнѣе.

Камердинеръ ушелъ не сразу. Онъ пристально посмотрѣлъ на Сухумова, съ соболѣзнованіемъ покачалъ головой и тихо проговорилъ:

— И какъ это вы, ваша милость Леонидъ Платонычъ, въ вашихъ молодыхъ годахъ такъ достукались! Вѣдь еще молодой человѣкъ, посмотрю я на васъ.

— Ну, что объ этомъ разсуждать! Не твоего это ума дѣло. Вотъ здѣсь въ тиши, при моціонѣ на чистомъ воздухѣ поправлюсь, — сказалъ Сухумовъ и прибавилъ: — Натяни на меня пледъ по поясъ.

Камердинеръ исполнилъ и спросилъ:

— Не хотите-ли лучше туфли надѣть? Въ сапогахъ-то тяжело.

— Нѣтъ, не надо. Я вѣдь долго лежать не буду, — пробормоталъ Сухумовъ, чувствуя, что камердинеръ ему надоѣдаетъ своей внимательностью.

Но тотъ все еще не отставалъ.

— Бромъ на ночь по прежнему принимать будете?

— Само собой.

— А самоварчикъ къ какому времени прикажете приготовить?

— Я позвоню и прикажу. Ступай! Надоѣлъ! Дай мнѣ отдохнуть!

Сухумовъ уже почти закричалъ. Камердинеръ скрылся.

Сухумовъ лежалъ, но ему не читалось. Онъ бросилъ газету, зажмурился и попробовалъ заснуть, но заснуть не могъ, хотя и былъ утомленъ. Въ вагонѣ онъ почти не спалъ. Онъ сталъ прислушиваться къ тиканью старинныхъ часовъ въ деревянномъ футлярѣ, стоявшихъ на тумбѣ краснаго дерева со шкапчикомъ, и бронзовой инкрустаціей.

Однообразное тиканье часовъ обыкновенно гипнотизируетъ, навѣваетъ сонъ, но у него сна не было, сонъ бѣжалъ отъ него. Это часовое тиканье какъ-бы выговаривало Сухумову нѣкоторыя слова.

Сначала до слуха его доносилось:

Іодъ, бромъ… іодъ, бромъ… іодъ, бромъ…

А затѣмъ:

Не-вра…сте-никъ, не-вра…сте-никъ… Не-вра…-сте-никъ…

Сухумовъ вскочилъ съ кушетки и сѣлъ.

III.

«Температура еще не ахти какая! — подумалъ Сухумовъ, посмотрѣвъ на градусникъ, вынутый изъ подъ-мышки. — Тридцати восьми полныхъ нѣтъ».

Онъ прошелся нѣсколько разъ по спальнѣ бабушки и вторично осмотрѣлъ ее. Затѣмъ остановился передъ туалетомъ бабушки со множествомъ ящиковъ и ящичковъ и сказалъ себѣ:

«Надо будетъ разобраться въ этихъ ящикахъ и посмотрѣть, чѣмъ они наполнены. Можетъ быть и мемуары бабушки есть, записки, письма. Въ молодости бабушка даже поэтессой была. Стихи пописывала. Такъ мнѣ покойница мать моя сказывала. Да и вообще надо разобраться. Въ письменномъ ея столѣ… въ книжныхъ шкапахъ и въ кабинетѣ. Вотъ и работа для меня здѣсь въ глуши будетъ. Все-таки не такъ скучно станетъ въ одиночествѣ».

Въ божницѣ, гдѣ теперь уже горѣла лампада, онъ увидалъ двѣ толстыя обгорѣлыя вѣнчальныя свѣчи съ розовыми бантиками изъ лентъ. Свѣчи были совсѣмъ пожелтѣвшія и бантики вылинявшіе.

«Чьи это вѣнчальныя свѣчи? — мелькнуло у него въ головѣ. — Бабушки и дѣдушки или моихъ матери и отца? — Но онъ тотчасъ-же спохватился и сказалъ себѣ: — нѣтъ, мать вѣнчалась съ отцомъ въ Петербургѣ и сюда, къ бабушкѣ, только одинъ разъ заглянула съ моимъ отцомъ тотчасъ послѣ свадьбы на недѣлю, мимоѣздомъ, когда отецъ отправлялся въ полкъ, къ мѣсту служенія».

Вообще о своей матери, урожденной княжнѣ Ольгѣ Петровнѣ Волховской, онъ мало зналъ, хотя мальчикомъ, до отдачи его въ закрытое привиллегированное заведеніе, жилъ съ нею за границей въ Парижѣ, въ Баденъ-Баденѣ, въ Трувилѣ, въ Виши. Мать его въ то время была ужъ вдовой. Отца онъ совсѣмъ не помнитъ, но изъ разсказовъ матери знаетъ, что отецъ былъ гусаромъ, командовалъ эскадрономъ и умеръ скоропостижно во время ученья. Онъ любилъ поѣсть и выпить и отличался такой тучностью, что она даже мѣшала его кавалерійской службѣ, такъ какъ на лошадь онъ садился со скамейки или съ крыльца. У Сухумова имѣлась выцвѣтшая старая фотографія отца. Отецъ былъ лысъ, имѣлъ двойной подбородокъ и усы у него только въ зародышѣ, не взирая на зрѣлый уже возрастъ. Мать была болѣзненная женщина или сказывалась такой, но за границей она все время лѣчилась. Онъ былъ ея единственнымъ сыномъ, но состоянія отъ нея не унаслѣдовалъ. Она жила не по средствамъ, въ концѣ-концовъ проигралась въ Монте-Карло въ рулетку и умерла на югѣ Франціи. Передъ смертью своей мать вызвала его къ себѣ, но онъ ужъ не засталъ матери своей въ живыхъ. Случилось это лѣтомъ во время каникулъ. Ему сопутствовалъ отправлявшійся во Францію на побывку французикъ-гувернеръ, нанятый опекуномъ. Оказалось, что мать его незадолго до своей смерти перешла въ католичество и завѣщала похоронить себя за границей, тамъ, гдѣ умерла. Гувернеръ, сопровождавшій молодого восемнадцатилѣтняго Сухумова, совсѣмъ закружилъ его за границей. Такая жизнь Сухумову понравилась. Попавъ въ Парижъ къ своей теткѣ по отцу баронессѣ Функельштейнъ, тоже вдовѣ, проживавшей давно уже за границей, онъ остался жить при ней и въ Петербургъ въ учебное заведеніе ужъ не поѣхалъ, написавъ въ опеку, что будетъ продолжать учиться въ Парижѣ. Тетка баронесса Функельштейнъ также письменно ходатайствовала у опекуна объ оставленіи Сухумова при ней.

Оставшись въ Парижѣ при теткѣ, Сухумовъ все-таки учился. Въ Петербургѣ онъ готовился въ училищѣ къ изученію права, но здѣсь его потянуло къ естественнымъ наукамъ. Онъ съ особеннымъ интересомъ слушалъ лекціи сравнительной анатоміи, физіологіи, и когда баронесса Функельштейнъ въ лѣтніе мѣсяцы уѣзжала изъ Парижа въ горы, въ Швейцарію, онъ посѣщалъ лекціи по естественнымъ наукамъ въ Цюрихѣ, въ Женевѣ. Изъ него вышелъ только диллетантъ, любитель естественныхъ наукъ, но все-таки онѣ дали ему извѣстный кругозоръ.

Когда Сухумову исполнилось совершеннолѣтіе и онъ перешагнулъ двадцать одинъ годъ, онъ пріѣхалъ въ Петербургъ получать отъ опекуна свое отцовское наслѣдство и ужъ остался жить въ Петербургѣ." Наслѣдство послѣ отца было невелико, но давало средства къ безбѣдному существованію. Онъ обмеблировалъ себѣ приличную маленькую квартирку на Сергіевской улицѣ, при чемъ опекунъ, старый сенаторъ, рекомендовалъ ему изъ числа своихъ лакеевъ-камердинера Поліевкта Игнатьева, который и сейчасъ служитъ у Сухумова. Связи опекуна и сановныхъ родственниковъ доставили ему служебное положеніе. Онъ былъ зачисленъ въ одно изъ министерствъ не на особенно обременительныя занятія и зажилъ жизнью петербургской золотой молодежи. Но будучи отъ природы хилаго здоровья, Сухумовъ вскорѣ захворалъ. Онъ простудился во время поѣздки на тройкѣ въ загородный ресторанъ. Острое заболѣваніе началось съ простой инфлуэнцы съ ревматическимъ характеромъ, но она осложнилась и оставила послѣ себя послѣдствія, отъ которыхъ главнымъ образомъ потомъ и пришлось лѣчиться. При лѣченіи пришлось и жизнь перемѣнить. О прожиганіи ея, какъ прежде, не могло быть и рѣчи. Сухумовъ, опасаясь смерти, перемѣнилъ жизнь. Пришлось сидѣть дома, развлекаясь только иногда спектаклями. Были брошены ресторанныя пирушки и заведенъ домашній столъ. Остались посѣщенія семейныхъ домовъ, но ихъ было мало. На службу Сухумовъ ходилъ не каждый день. Времени свободнаго и днемъ и по вечерамъ было много. Онъ вспомнилъ объ естественныхъ наукахъ, которыя такъ любилъ за границей, и опять занялся ими, обложившись книгами.

Сухумовъ совѣтовался со многими извѣстными врачами, но болѣзни, явившіяся послѣдствіемъ инфлуэнцы, плохо поддавались лѣченію. Да и вообще одна болѣзнь вела за собой другую. Что-нибудь одно излѣчивалось и заболѣвало другое. Организмъ былъ расшатанъ. Явилась полная неврастенія, и наблюдавшій за общимъ состояніемъ здоровья Сухумова врачъ посовѣтовалъ сократить и чтеніе по естественнымъ наукамъ.

— Что-нибудь легонькое, что-нибудь веселенькое, — совѣтовалъ онъ.

Сухумовъ сильно недомогалъ. Онъ сдѣлался мнительнымъ. Каждый день, вставая не свѣжимъ, не бодрымъ, онъ прислушивался къ себѣ и находилъ, что у него что-то болитъ, но что именно, не могъ дать себѣ отчета. Да и врачи, постукивая его, выслушивая и дѣлая анализы его выдѣленій, строго не могли опредѣлить его главную болѣзнь. Пилъ онъ іодъ, бромъ, литій но это были для него только палліативы.

— Нужны укрѣпляющія средства… — слышались совѣты.

Сухумовъ поѣхалъ за границу, просиживалъ подолгу въ нѣсколькихъ санаторіяхъ, подвергая себя ихъ режиму и глотая прописываемые ему медикаменты, вернулся въ Петербургъ подбодреннымъ, но все-таки невылѣчившимся.

Зимой инфлуэнца повторилась. Сухумова еле спасли. Неврастенія опять ярко проявилась во всей своей формѣ. Врачи посылали его вонъ изъ Петербурга, въ Финляндію, на Иматру, въ одну изъ финляндскихъ санаторій.

— Вонъ изъ Петербурга. Куда-нибудь на свѣжій воздухъ. Питательная пища, разумный моціонъ… — совѣтовали они.

За годъ передъ этимъ Сухумовъ только-что унаслѣдовалъ отъ своей бабушки Клеопатры Андреевны Сухумовой-Подгрудской большое имѣніе съ прекраснымъ домомъ. Сухумовъ вспомнилъ объ этомъ имѣніи и поѣхалъ въ него.

IV.

Когда камердинеръ внесъ самоваръ, Сухумовъ сидѣлъ уже у туалета бабушки и разбирался въ ящикахъ. Попадались пригласительные билеты на свадьбы къ сосѣдямъ, чьи-то пожелтѣвшія отъ времени визитныя карточки, воззванія изъ монастырей къ пожертвованію, кусочки артоса, завернутые въ бумагу и съ надштсью годовъ. Такихъ кусочковъ нашелъ онъ пять. Попалась маленькая рукописная книжечка въ синемъ бархатномъ переплетѣ «Сонъ Пресвятой Богородицы» и печатный экземпляръ манифеста объ освобожденіи крестьянъ, нѣсколько сверточковъ съ деревянными стружками и при этомъ на бумажкахъ надписи: взяты отъ мощей угодника или мученика такого-то. Попалась маленькая икона святителя Тихона Задонскаго и на бумагѣ, въ которой она завернута, надпись: «еще не освящена». Попался маленькій мѣшочекъ, сшитый изъ шелковаго лоскутка и въ немъ что-то черное, скоробленное и засохшее. Лежавшая въ мѣшочкѣ записка, тонкимъ женскимъ почеркомъ написанная, гласила: «сорочка, въ которой родился мой первенецъ сынъ Платонъ». Найденъ былъ переломленный старый шкворень отъ экипажа, и при этомъ на бумагѣ, въ которой онъ былъ завернутъ, поясненіе рукой бабушки: «шкворень сломавшійся, когда я ѣздила крестить къ помѣщику Избойнову, при чемъ меня чуть не убило». Найдена коробочка съ пятью желтыми зубами и на коробочкѣ тоже поясненіе: «мои зубы, выпавшіе безъ боли». Была коробочка съ четырьмя орѣхами двойняшками. Былъ конвертъ съ локономъ сѣдыхъ волосъ и на конвертѣ надпись: «волосы супруга моего отставного маіора Леонида Геннадіевича Сухумова-Подгрудскаго, отрѣзанные послѣ его смерти». Попались четыре засушенные цвѣтка, тщательно уложенные въ розовый листикъ почтовой бумаги, съ изображеніемъ двухъ цѣлующихся голубковъ на уголкѣ. Найденъ былъ тоненькій золотой браслетъ тоже въ коробочкѣ и при этомъ тоже на бумажкѣ поясненіе рукой бабушки «мужъ подарилъ горничной Дунькѣ, а я отняла, но мужа простила».

Сухумовъ разобралъ четыре ящика, а письмо попалось пока только одно, его отца, помѣченное 1874 годомъ, гдѣ онъ признавался матери, что проигрался въ карты, и просилъ ему выслать пятьсотъ рублей.

Камердинеръ долго стоялъ около самовара и ждалъ приказаній Сухумова, но Сухумовъ не оборачивался, до того былъ углубленъ въ разсматриваніе содержимаго бабушкиныхъ ящиковъ.

— Чай заварить прикажете? — спросилъ, наконецъ, камердинеръ.

Сухумовъ вздрогнулъ и схватился за сердце.

— Фу, какъ ты меня напугалъ, Поліевктъ! — проговорилъ онъ, щурясь. — Развѣ можно такъ громко, вдругъ… и внезапно.

— Я, кажется, самымъ тихимъ манеромъ… — оправдывался камердинеръ.

— Вотъ среди тишины-то внезапный разговоръ меня и пугаетъ… Хоть-бы кашлянулъ, когда войдешь. Ты знаешь, нервы мои такъ разстроены, что меня даже внезапный бой часовъ пугаетъ.

— Да я понимаю-съ… Но я, Леонидъ Платонычъ, кажется, даже стучалъ. Я самоваръ на столъ поставилъ, подносъ, сахарницу, крынку молока.

— Это я слышалъ, но я думалъ, что ты ушелъ. И вдругъ голосъ…

— Прикажете заварить чай или будете одинъ кипятокъ съ молокомъ кушать? — снова спросилъ камердинеръ.

— Надо-же мнѣ хоть сколько-нибудь чаю на подкраску… Хоть чуть-чуть… для вкуса… Да и тебѣ пить надо. Конечно-же завари, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Да вотъ что еще… Гдѣ у тебя банка съ бромомъ? Ее надо на ледникѣ держать, а то бромистый натръ портится. Я на ночь долженъ выпить свою обычную порцію.

— И ландыши кушать будете на ночь?

— Само собой. И ландыши. Развѣ я могу заснуть безъ ландышей? На всякій случай и хлоралъ-гидратъ поставь на столикъ у постели.

— Слушаю-съ. Прикажете уходить? — спросилъ камердинеръ, заваривъ чай и поставивъ чайникъ на конфорку.

— Конечно-же уходи. Если нужно будетъ, я позвоню.

— Звонокъ-то далеко отъ той комнатки, гдѣ я устроился. Плохо слышно — вотъ что. Ну, да я понавѣдуюсь.

— И пожалуйста, Поліевктъ, не входи сразу. Кашляни, стучи каблуками. А то когда входятъ вдругъ, сразу, я всегда пугаюсь.

Камердинеръ удалился. Сухумовъ поднялся со стула и сталъ переходить отъ туалета къ столу съ самоваромъ. Поднимался онъ медленно, какъ старикъ, два раза крякнулъ, не сразу выпрямился, потеръ руками тазовыя кости и крестецъ. Подойдя къ столу, онъ налилъ себѣ полъ-стакана кипятку, чуть-чуть подкрасилъ чаемъ, долилъ молокомъ, положилъ одинъ кусокъ сахару въ стаканъ, а затѣмъ опустился въ кресло около стола и задумался.

«И зачѣмъ я налилъ себѣ? И пить-то не хочется. Это все Поліевктъ пристаетъ. А пить безъ жажды даже вредно. Лишняя работа сердцу. А зачѣмъ лишнюю работу сердцу задавать, если оно и такъ плохо работаетъ! — мелькало у него въ головѣ, но онъ вспомнилъ о браслетѣ, подаренномъ его дѣдушкой горничной Дунькѣ, и улыбнулся. Этотъ эпизодъ нѣсколько развеселилъ его. — А все-таки дѣдушку-то бабушка простила, хотя и отняла у Дуньки браслетъ. Добрая женщина… А дѣдушка-то былъ проказникъ! Интересно было-бы узнать, въ какомъ возрастѣ это съ нимъ случилось: старикъ онъ былъ или еще не старый? Дунька… можетъ быть и не одна такая Дунька у него была, а только съ этой-то онъ былъ пойманъ».

Сухумовъ отхлебнулъ изъ стакана горячей воды съ молокомъ и сказалъ самъ себѣ вслухъ:

— А все-таки жилъ дѣдушка! Во все свое удовольствіе жилъ и дожилъ до семидесятилѣтняго возраста. Портретъ его снятъ незадолго до смерти. Онъ бодрый старикъ на портретѣ. А я… Я развѣ живу? Я въ двадцать восемь лѣтъ развалина. Развѣ это жизнь въ такомъ положеніи? — спрашивалъ онъ себя и нервно отодвинулъ отъ себя стаканъ, такъ что плеснулъ содержимымъ на скатерть. — Нѣтъ, это хилое прозябаніе. Доживаніе своего разрушенія… — отчеканилъ онъ. — И ничѣмъ, никакими средствами нельзя возстановить разрушающійся преждевременно организмъ. А вѣдь я еще молодой человѣкъ. Вотъ вамъ и медицина! Вотъ вамъ и гигіена! Эти науки за послѣднія четверть вѣка сдѣлали такой шагъ впередъ, какого онѣ не дѣлали со временъ Гиппократа. А что толку въ этомъ? Машины чинятъ, разрушающіяся зданія приводятъ въ порядокъ, а разрушающійся человѣческій организмъ не можетъ быть приведенъ въ порядокъ и при такихъ шагахъ науки. Знаемъ до тонкости, какой изъянъ въ организмѣ, а заполнить этотъ изъянъ не можемъ!

Сухумовъ ропталъ. Онъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и, опять тяжело поднявшись, заходилъ по комнатѣ, но тотчасъ-же вздрогнулъ и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Поліевктъ съ подносомъ въ рукахъ.

— Опять! Я-же вѣдь просилъ тебя, чтобы ты не появлялся внезапно! — обратился Сухумовъ къ камердинеру съ упрекомъ. — Я-же просилъ тебя.

— Мнѣ послышалось, что вы разговариваете съ кѣмъ-то. Я не думалъ васъ испугать, — оправдывался камердинеръ. — Слышалъ слова…

— Ну, и что-жъ изъ этого? Ну, разговаривалъ… ну, слова… Никого нѣтъ вокругъ тебя, такъ отъ скуки поневолѣ и самъ съ собою заговоришь. Что это у тебя? Опять ѣда? — спросилъ Сухумовъ, взглянувъ на подносъ. — Не могу я, ничего не могу ѣсть.

— Тутъ парочка яичекъ всмятку есть… Булочки домашнія къ молоку. Можетъ быть, потомъ и надумаете покушать. Вѣдь иногда не хочется, не хочется, да вдругъ и захочется.

Поліевктъ поставилъ подносъ на столъ и тихо удалился.

V.

Cухумовъ посмотрѣлъ на часы. Часы показывали только еще десять.

«Какъ долго время-то здѣсь тянется! — подумалъ онъ. — И тишина, тишина… Должно быть, всѣ спятъ уже давно. А въ Петербургѣ у меня передъ окнами еще конки громыхали-бы, торговали-бы мелочныя лавочки, горничныя перебѣгали-бы въ платкахъ черезъ улицу въ булочную за печеньемъ къ вечернему чаю. Десять часовъ самый ранній пріѣздъ въ Петербургѣ на журъ-фиксы… Только въ десять часовъ составляются партіи въ винтъ. Въ ресторанахъ вечернее движеніе еще не начиналось. А здѣсь мертвая тишина. Посмотримъ, поправитъ-ли меня эта тишина, возстановитъ-ли она мои силы»."

Сухумовъ сдѣлалъ еще два-три глотка изъ стакана и опять подсѣлъ къ туалету бабушки. Убравъ все то, что онъ вынималъ изъ ящичковъ, онъ принялся выгружать другіе ящички. Вотъ сафьянная книжка съ золотымъ обрѣзомъ. Онъ открылъ ее. Дневникъ. Да, это дневникъ его бабушки. Это ея тонкій почеркъ, ея длинныя буквы. Подъ 12 іюля 1878 года онъ прочиталъ:

«Ѣздила къ Ишимовымъ. Какія у нихъ прелестныя дыни! Какой ароматъ! А нашъ садовникъ Антипъ выгоняетъ дыни, которыя по вкусу походятъ на рѣпу. Привезла отъ Ишимовыхъ сѣмянъ и дала садовнику. По дорогѣ повздорила съ мужемъ, зачѣмъ онъ много пилъ вина за обѣдомъ у Ишимовыхъ. Но это-бы еще ничего. А напившись за обѣдомъ, пошелъ съ компаніей молодежи купаться. Долго-ли до грѣха! Развѣ можно купаться въ нетрезвомъ видѣ!»

— И все-таки дожилъ до семидесяти слишкомъ лѣтъ при такой неосторожности, — вслухъ сказалъ самъ себѣ Сухумовъ, откладывая сафьянную книжку, рѣшивъ ее просмотрѣть въ другой разъ.

Попалась пачка писемъ, перевязанная розовой ленточкой.

«Не признаются-ли тутъ въ любви бабушкѣ»? — подумалъ Сухумовъ, но почеркъ верхняго письма былъ женскій. Не развязывая писемъ, онъ посмотрѣлъ подписи на концѣ листиковъ и увидалъ фразы: «твоя Вѣра»… «Вѣрмая тебѣ до гроба Лидія».

— Подруги… — опять сказалъ онъ вслухъ. — Просмотрю потомъ…

Пачка писемъ отложена. Попалась вторая сафьянная книжка съ дневникомъ. Первая была синяя, вторая — красная. Развернута и вторая книжка. Подъ 11 октября 1869 года Сухумовъ прочелъ:

«Мужъ захворалъ. Ѣздилъ вчера на утокъ и провалился въ болотѣ по поясъ въ воду. Поила его сегодня малиной и отваромъ ивовой коры. Теперь его ударило въ потъ».

— А провались-ка я по поясъ въ холодную воду осенью — сейчасъ и смерть… — опять сказалъ Сухумовъ. — И вѣдь какое лѣкарство-то! Сушеная малина и ивовая кора. Положимъ, что въ ивовой корѣ салициловыя начала есть, что въ подобныхъ заболѣваніяхъ можетъ быть и полезно, но средство-то ужъ очень примитивное. И выздоровѣлъ и дожилъ до глубокой старости. А я проглотилъ уйму разной химической дряни и все-таки безъ толку. «Нѣтъ, мы выродились. Это вырожденіе». — подумалъ Сухумовъ, — Бабушка Клеопатра Андреевна была замужемъ за своимъ двоюроднымъ братомъ, какъ разсказывала мнѣ мать, а это способствуетъ вырожденію. Оттого и отецъ мой умеръ въ такихъ молодыхъ годахъ. Умеръ внезапно… Умеръ, очевидно, отъ лопнувшей аневризмы крупнаго сосуда или отъ кровоизліянія въ мозгъ. У отца кровеносная система была подгулявши, а у сына и еще того больше. Вырожденіе… Вырожденіе… Родственные браки способствуютъ къ вырожденію потомства. Да, это вырожденіе", — повторилъ онъ мысленно еще разъ и откинулся въ кресло корпусомъ назадъ.

Стучалъ маятникъ часовъ. Сухумовъ прислушивался къ нему и почувствовалъ, что маятникъ опять какъ-бы выговариваетъ:

«Вы-ро-жде-нье, вы-ро-жде-нье»…

Въ дверяхъ послышался кашель и затѣмъ голосъ камердинера предупредилъ:

— Это я, я, Леонидъ Платонычъ… Не извольте пужаться. Я бромъ принесъ вамъ, ландыши и хлоралъ-гидратъ… Тутъ и ложка, и рюмочка съ водой для капель. Да тамъ управляющій Сидоръ Софронычъ желаетъ васъ видѣть, — сообщилъ Поліевктъ.

— Что такое ему? Зови… — отвѣчалъ Сухумовъ.

Вошелъ неслышными шагами обутый въ валенки старикъ-управляющій.

— Добраго здоровья, — поклонился онъ при входѣ. — Не изволили еще започивать, такъ я къ вамъ, чтобы сообщить. Изволили приказать доктора вамъ пригласить, такъ я посылалъ къ нему нарочнаго верхомъ. Верховой сейчасъ вернулся. Докторъ Нектарій Романычъ приказали сказать, что завтра послѣ полудня они пріѣдутъ. Докторъ Кладбищенскій…

— Спасибо, спасибо. Какъ вы исполнительны! — сказалъ ему Сухумовъ, стараясь быть любезнымъ.

— Больше ничего не прикажете?

— Ничего. Можете уходить.

— А насчетъ стряпни для васъ къ завтрему, Леонидъ Платонычъ?

— Стряпайте, что хотите. У меня совсѣмъ нѣтъ аппетита. Меня на ѣду не тянетъ. Не дѣлайте только ничего тяжелаго и кислаго… Жирное можете. Жиры мнѣ даже полезны. Такъ что хотите. Извините, какъ васъ зовутъ? Я все позабываю.

— Сидоръ Софронычъ я.

— Такъ что хотите, то и прикажите стряпать, Сидоръ Софронычъ. Не изощряйтесь. Ничего особенно не надо. Я ѣсть все равно ничего не буду. Только поковыряю вилкой да погляжу. Звѣзда моя на этотъ счетъ совсѣмъ закатилась, — пояснялъ управляющему Сухумовъ.

— Но осмѣлюсь вамъ напомнить, что вѣдь докторъ Нектарій Романычъ пріѣдетъ, — возразилъ управляющій. — Пріѣдетъ онъ къ обѣду. Придется вамъ его угостить обѣдомъ. Вѣдь у насъ здѣсь трактировъ нѣтъ, чтобы ему гдѣ-нибудь пообѣдать.

— Ахъ, да, да. Вы правы. Въ такомъ, случаѣ стряпайте что-нибудь получше. Но я въ сторонѣ. Меня не тревожьте. Я право не знаю, что можно здѣсь заказывать. Въ крайнемъ случаѣ спросите Поліевкта.

— Слушаю-съ, — поклонился управляющій и исчезъ, неслышными шагами выйдя изъ комнаты.

А Поліевктъ стоялъ у стола съ ѣдой, печально покачивалъ головой и говорилъ:

— Такъ ничего и не изволили скушать? Ну, баринъ! Вѣдь ѣдой-то только люди и держатся. Даже больные и тѣ…

— Но если мнѣ даже противно смотрѣть на ѣду? Не могу я, — отвѣчалъ Сухумовъ.

— Да надо, Леонидъ Платонычъ, ваша милость, немного понатужиться. Вѣдь это не для чего другого, а для здоровья. Иной разъ и не хочешь ѣсть, а сядешь къ столу, возьмешь кусокъ въ ротъ — и захочется. Вотъ яички всмятку. Вотъ это совсѣмъ легкое. Вотъ карасикъ жареный въ сметанкѣ. Смотрите, какъ онъ ласково глядитъ.

— Да вѣдь уже я сказалъ, что я не въ состояніи ѣсть — ну, и оставь меня въ покоѣ! — раздраженно крикнулъ Сухумовъ. — Можешь даже все убирать со стола. Оставь только молоко и кусочекъ хлѣба. На ночь, ложась спать, я стаканъ молока выпью.

Камердинеръ убиралъ со стола.

Сухумовъ, отложивъ двѣ книжечки дневника бабушки, складывалъ все остальное, вынутое изъ ящиковъ, обратно въ ящики.

— Скоро почивать ложиться будете, ваше высокородіе? — спросилъ Сухумова камердинеръ. — Вѣдь уже двѣнадцатый часъ.

— Когда сонъ хоть немножко клонить будетъ. А то что-жъ такъ-то валяться безъ сна? Да ты что? Ты отправляйся и ложись. Я самъ раздѣнусь и лягу. Приму брому и лягу.

— Не прикажете-ли, чтобы я рядомъ въ гостинной на диванѣ легъ? — не унимался Поліевктъ, все еще не уходя изъ спальни.

— Зачѣмъ? Что я? Вконецъ разслабленный, что-ли?

— Далеко моя-то каморка отъ электрическаго звонка. Заснешь и не услышишь. А тутъ коли ежели вамъ крикнуть меня — и готово.

— Что за глупости! Ложись, гдѣ устроился. Что можетъ случиться? А если что случится — два, три раза позвоню.

Поліевктъ поклонился.

— Покойной ночи, кудрявыхъ сновъ желаю вамъ, — сказалъ онъ. — Бромъ и ландыши на ночномъ столикѣ, туфли у кровати.

Сухумовъ остался одинъ.

VI.

Пробило двѣнадцать часовъ, а Сухумовъ все еще не ложился въ постель. Онъ дожидался, когда ему захочется спать, но ко сну не клонило его, хотя онъ выпилъ лежку брому и запилъ его стаканомъ молока съ маленькимъ кусочкомъ хлѣба. Но вотъ и половина перваго, а спать ему еще не хочется. Онъ загасилъ лампу, принялъ ландышевыхъ капель и, снявъ только сапоги, не раздѣваясь, легъ на постель и сталъ читать записки бабушки при стоявшемъ на ночномъ столикѣ маленькомъ низенькомъ канделябрѣ о двухъ свѣчахъ. Въ послѣднее время онъ такъ очень часто ложился, если его еще не клонило ко сну, а затѣмъ, когда чтеніе въ постели навѣвало на него сонъ, онъ спѣшилъ раздѣться и ужъ укладывался въ постель подъ одѣяло, «набѣло», какъ онъ самъ выражался.

Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыѣздно десятки лѣтъ въ деревнѣ, говорила въ немъ только о себѣ, о дѣдушкѣ, очень мало даже о сынѣ и внукахъ, хотя и отмѣчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмѣчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлѣба, овса, сѣна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневникѣ отмѣчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околѣвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже тѣ клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событій у нея въ дневникѣ вовсе не было.

Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гдѣ бабушка горевала и сѣтовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:

"Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищѣ въ усыпальницѣ Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!

«Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно рѣжущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.

„Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лѣтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотѣлъ полѣчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тѣмъ лѣченіемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недѣли двѣ Маріенбадскія воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болѣзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполнѣ здороваго отца, долговѣчнаго дѣда и долговѣчнаго прадѣда по отцу? Дѣдъ его умеръ слишкомъ семидесяти лѣтъ, а прадѣдъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Дѣдушка его, отецъ моего мужа, Игнатій Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотѣлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желѣзной кочерги вензеля дѣлалъ, пятаки мѣдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился“…

— Какая мощь! Какая лошадиная сила! — не утерпѣлъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ. — Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырожденіе… „Оно ужъ съ отца началось“, — прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.

Далѣе бабушка писала:

„Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидѣлъ на изысканной пищѣ, но вѣдь про дѣдушку Платона Игнатія Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмѣтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ“.

Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:

А вѣдь не похожъ мой прадѣдушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видѣлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Развѣ художникъ погрѣшилъ? Живопись на портретѣ, дѣйствительно, не отличается особой художественностью. Мускулистъ онъ, коренастъ на портретѣ, какъ говорится, но вѣдь для такой мощи нужно быть и гигантомъ. Портретъ поясной, но и изъ поясного портрета можно судить о ростѣ оригинала»…

— Подковы разгибалъ и двухпудовой гирей крестился… — повторилъ вслухъ Сухумовъ и ему захотѣлось сейчасъ-же посмотрѣть на портретъ дѣда своего отца, а его прадѣда.

Покрякивая, онъ сѣлъ на кровати, спустился съ нея на полъ, надѣлъ опушенныя лисьимъ мѣхомъ свои туфли изъ оленьей шкуры шерстью вверхъ, взялъ въ руки канделябръ, при которомъ читалъ, и медленно поплелся въ диванную, гдѣ висѣли портреты его предковъ.

Пришлось проходить, кромѣ спальни, двѣ комнаты. Скрипнула давно несмазанными петлями дверь, трещалъ высохшій паркетъ подъ его ногами. Сухумовъ остановился. Ему сдѣлалось жутко одному въ пустыхъ комнатахъ. Разстроенные первы неврастеника давали се.бя знать. .

«Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра? — мелькнуло у него въ головѣ. — Вѣдь и завтра успѣю посмотрѣть на портреты. Что за спѣхъ такой!»

Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:

«Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вѣдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!»

Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.

Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнатѣ, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.

Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:

«Ребенокъ… Чего испугался? Вѣдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ».

Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрѣли на него со стѣны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и сѣлъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.

«Вѣдь это что со мной? Вѣдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, — разсуждалъ онъ, — Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замѣшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя»…

Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свѣчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадѣда въ военномъ мундирѣ Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.

На Сухумова смотрѣло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.

— Вотъ онъ мой прадѣдъ, Игнатій Васильичъ… — проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ. — Да, это былъ мощный человѣкъ… мощный… Это и по портрету замѣтно. Бабушка не преувеличиваетъ.

Сухумовъ хотѣлъ уже уходить обратно къ себѣ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадѣда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодѣлъ, но тотчасъ-же увидѣлъ, что портретъ насмѣшливо кивнулъ ему головой.

Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:

— Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!

Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдѣлался обморокъ.

VII.

Препровожденный изъ портретной въ спальню бабушки вызваннымъ камердинеромъ, Сухумовъ могъ заснуть только подъ утро. Прибѣжавшій въ одномъ нижнемъ бѣльѣ камердинеръ недоумѣвалъ, что случилось съ бариномъ и зачѣмъ тотъ попалъ въ портретную. Давъ ему по пріему брому, ландыша и валерьянки, камердинеръ не ушелъ уже въ свое помѣщеніе, а расположился спать въ гостиной на диванѣ, рядомъ со спальней, при чемъ предупредительно дверь въ спальню оставилъ отворенной. Сухумовъ на это не возражалъ. Лежа въ постели уже раздѣтый, онъ самъ ужъ былъ радъ, что слышалъ изъ гостиной похрапываніе Поліевкта. О томъ, что ему показалось, какъ прадѣдъ его подмигивалъ ему и кивнулъ съ портрета, Сухумовъ не сказалъ Поліевкту.

Да и зачѣмъ было говорить объ этомъ, если Сухумовъ не вѣрилъ этому, зная, что портреты подмигивать и кивать не могутъ. Онъ считалъ этотъ случай за галлюцинацію, стыдился своей трусости и оправдывалъ ее только болѣзненнымъ разстройствомъ нервовъ.

«Но все-таки вѣдь, въ первый разъ со мной такой случай, стало быть, болѣзнь моя прогрессируетъ», — разсуждалъ онъ, лежа въ постели при непотушенныхъ свѣчахъ, оставленныхъ горѣть для чтенія, но ужъ дневникъ бабушки читать не могъ.

Сухумовъ прямо боялся натолкнуться въ дневникѣ на какія-либо сообщенія, которыя могутъ потрясти его. Онъ старался даже не думать о своихъ родственникахъ и, чтобы утомить себя и навѣять сонъ, сталъ считать до тысячи, сбился, перешелъ на таблицу умноженія и мысленно началъ повторять ее, но сонъ не приходилъ. Тогда онъ прибѣгъ къ способу замагнетизировать себя. Открылъ глаза и сталъ смотрѣть въ одну точку на отблескъ свѣта на циферблатѣ часовъ, стоявшихъ на тумбѣ краснаго дерева. Однообразные удары маятника и свѣтящееся пятно на циферблатѣ утомили его слухъ и зрѣніе, и онъ заснулъ подъ утро.

Заглянувшій въ спальню проснувшійся камердинеръ потушилъ догоравшія свѣчи.

Сухумовъ проснулся за полдень и даже испугался, что онъ такъ долго спалъ. Въ Петербургѣ съ нимъ этого не бывало. Часы показывали безъ четверти часъ. Онъ тотчасъ-же всталъ съ постели, надѣлъ приготовленный ему халатъ и туфли и позвонилъ камердинера.

Поліевктъ вошелъ съ вычищенными сапогами и платьемъ и привѣтливо говорилъ:

— Съ добрымъ утромъ… Ужъ я такъ радъ былъ, что изволите почивать, что сюда и не входилъ, чтобы не разбудить вашу милость. Въ семъ часовъ свѣчи у васъ потушилъ, двери притворилъ и съ тѣхъ поръ около дверей прислушивался. Спокойно-ли почивать изволили? Въ девятомъ часу я слушалъ — похрапывать изволили..

— Съ добрымъ утромъ поздравляешь… — отвѣчалъ Сухумовъ. — Какое теперь утро, если скоро часъ! Теперь насталъ день. Но и день не предвѣщаетъ быть для меня добрымъ. Голова тяжела, какъ котелъ. Вотъ что, Поліевктъ… Я долженъ перемѣнить образъ жизни. Здѣсь, въ деревнѣ, я долженъ рано вставать и рано ложиться.

— Позвольте… Какое-же раннее вставаніе, если вы по ночамъ спать не изволите! — возразилъ камердинеръ.

— Буду пробовать пріучать себя спать.

— Да вѣдь ужъ изволили пробовать. Вчера въ вагонѣ-то какую рань изволили подняться, цѣлый день не изволили прикурнуть, а ночью все равно сна не было.

— Это другое дѣло. Тамъ въ вагонѣ тряска, утомленіе, по дорогѣ отъ станціи опять то-же самое — оттого и ночь не спалъ. А здѣсь я начну тихую жизнь съ разумнымъ моціономъ. Такъ вотъ, съ завтрашняго дня прошу меня будить въ семь часовъ утра, если я самъ не поднимусь. А теперь дай мнѣ умыться.

— Слушаю-съ. Воля ваша, Леонидъ Платонычъ.

Камердинеръ подалъ Сухумову умыться, а затѣмъ принесъ кофе на серебряномъ подносѣ. Тутъ были и домашнія булки и баранки, сливки, масло, кринка молока и даже медъ.

Сухумовъ раздраженно замахалъ руками.

— Куда мнѣ столько ѣды! — закричалъ онъ. — Развѣ я могу столько съѣсть! Это слону, а не человѣку! Человѣкъ безъ аппетита, а ему тащутъ ѣды, какъ на роту солдатъ. Ну, смотрите, тутъ даже яичница! Яица всмятку и яичница.

— Баринъ, Леонидъ Платонычъ, да вѣдь это ужъ завтракъ для вашей милости.

— Какой-же можетъ быть для меня завтракъ, если я сейчасъ только проснулся! — сердился Сухумовъ, однако, сѣвъ къ столу и выпивъ чашку кофе, сталъ ѣсть яйцо всмятку, намазалъ себѣ ломтикъ булки масломъ, началъ ковырять ложечкой яичницу.

Камердинеръ, приводя въ порядокъ постель, остановился, съ любопытствомъ смотрѣлъ на ѣвшаго Сухумова и покачивалъ головой. Черезъ минуту онъ произнесъ съ улыбкой:

— А вѣдь послалъ-же, наконецъ, Богъ хотѣнье на ѣду.

Улыбнулся слегка и Сухумовъ.

— Да, маленькій аппетитъ разыгрался, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы больному человѣку подавали уйму ѣды!

Вошелъ управляющій Сидоръ Софроновичъ, тихо ступая валенками по паркету и доложилъ Сухумову:

— Докторъ-то пріѣхалъ. Сидитъ у меня и переодѣвается. Можете вы его принять?

— Конечно, конечно… — засуетился Сухумовъ. — Развѣ можно доктора заставлять ждать! Поліевктъ! Возьми халатъ. Дай мнѣ пиджакъ, — проговорилъ онъ, вставая со стула.

— Сидѣли-бы, ваша милость, въ халатикѣ, — попробовалъ возразить камердинеръ. — И мягче вамъ, и теплѣе, и способнѣе. А докторъ не дама. Онъ не взыщетъ съ немощнаго человѣка.

— Нѣтъ, нѣтъ, я такъ хочу… Да и вовсе я не такъ ужъ боленъ. Вѣдь обходился-же вчера безъ халата.

Сухумовъ быстро переодѣлся.

— Эхъ, и покушать-то вамъ помѣшали! Только на ѣду потянуло, а тутъ докторъ… — ворчалъ Поліевктъ.

— Просите-же, просите скорѣй доктора, — говорилъ Сухумовъ все еще стоявшему въ кабинетѣ управляющему,

Получивъ извѣстіе о пріѣздѣ доктора, Сухумовъ какъ-то весь оживился и глаза его заблистали.

Управляющій не уходилъ.

— Къ обѣду мы борщъ приготовили и поросеночка отварили. Потомъ курочку зажарили. Не знаю только, вы-то будете-ли кушать, — проговорилъ онъ. — Вы скажите, если вамъ не по сердцу.

— Пожалуйста… Прошу васъ, Сидоръ Софронычъ, не разговаривайте со мной никогда объ ѣдѣ! — воскликнулъ Сухумовъ. — Это меня только раздражаетъ. Такъ вотъ… Просите скорѣй доктора.

Поліевктъ сталъ затапливать печку.

Въ сосѣднихъ комнатахъ послышались шаги. Они стучали довольно долго, и вотъ въ кабинетъ вошелъ докторъ. Это былъ среднихъ лѣтъ человѣкъ съ большой косматой бородой и волосами, остриженными по-русски съ проборомъ по серединѣ, коренастый, плечистый, невысокаго роста, нѣсколько сутуловатый. Одѣтъ онъ былъ въ черную сюртучную пару.

— Блуждалъ, блуждалъ по вашимъ хоромамъ и насилу нашелъ васъ, — проговорилъ онъ, обращаясь къ Сухумову. — Вы больной? Позвольте отрекомендоваться: земскій врачъ Нектарій Кладбищенскій, за которымъ вы посылали.

— Ахъ, извините, что мы васъ не встрѣтили! Это ужь наша вина и невѣжливость… — пробормоталъ Сухумовъ, пожимая доктору руку своими обѣими руками и сталъ усаживать его въ кресло.

VIII.

— Вы, докторъ, прежде всего закусить не хотите-ли? Я вотъ сейчасъ завтракалъ, — предложилъ доктору Сухумовъ, подсаживаясь къ нему и указывая на столъ, на которомъ стоялъ подносъ съ кофе и закусками.

— Охотно. Не откажусь. Но прежде дѣло, — отвѣчалъ докторъ и спросилъ: — Чѣмъ страдаете?

Сухумовъ сложилъ свои руки около колѣнъ, наклонившись немного корпусомъ впередъ, и съ горькой улыбкой отвѣчалъ:

— Я, докторъ, теперь неврастеникъ. Неврастеникъ-хроникъ.

— Такъ-съ… Но отчего-же вы думаете, что у васъ непремѣнно неврастенія? Разскажите лучше припадки вашей болѣзни.

— Неврастенію опредѣлили у меня петербургскіе и заграничные врачи. Я въ такомъ состояніи нахожусь уже болѣе двухъ лѣтъ, и мнѣ то хуже, то лучше. А вотъ въ послѣднее время и совсѣмъ нехорошо. Началась у меня неврастенія послѣ сильной инфлуэнцы, осложненной плевритомъ и бронхитомъ. Отразилось и на почки. Лѣчился… проглотилъ тьму брома и разной другой химической дряни, по совѣту врачей побывалъ въ разныхъ нѣмецкихъ и швейцарскихъ санаторіяхъ. Какъ будто-бы и лучше себя почувствовалъ, вернулся въ Петербургъ, но осенью опять заболѣлъ инфлуэнцей и вотъ въ настоящее время пріѣхалъ сюда въ тишину и на свѣжій воздухъ для поправки. Врачи совѣтовали ѣхать поправляться опять въ санаторію въ Финляндію, но я вспомнилъ о здѣшнемъ родовомъ гнѣздѣ, гдѣ когда-то проводилъ дѣтство, и предпочелъ родовое гнѣздо.

Сухумовъ разсказывалъ быстро, торопясь и воодушевляясь, и на щекахъ его блѣднаго, сѣро-лимоннаго цвѣта лица выступили пятна румянца. Говоря, онъ даже схватился на одно мгновеніе за сердце..

Докторъ слушалъ его внимательно, наклоня голову на бокъ, расчесывая пальцами правой руки свою косматую бороду, и наконецъ перебилъ его.

— Все это прекрасно, но главнымъ образомъ сообщите мнѣ симптомы настоящей вашей болѣзни, — сказалъ онъ.

— Сейчасъ. Пріѣхавъ сюда, обращаюсь къ вамъ и прошу васъ взять меня подъ свое наблюденіе и полѣчить… Я извѣрился въ полномъ исцѣленіи отъ моего недуга, но думаю, что хоть нѣкоторая поправка моего здоровья возможна.

Докторъ поклонился, какъ-бы благодаря за довѣріе, и произнесъ:

— Но зачѣмъ-же такой пессимизмъ-то? Отчего не вѣрить въ полное исцѣленіе? А вы вѣрьте. Иногда и одна вѣра во что-нибудь чудеса дѣлаетъ и исцѣляетъ. Это еще Шарко замѣтилъ. Въ Петербургѣ у васъ былъ одинъ раззоришійся баринъ-шарлатанъ, который простой невской водой лѣчилъ… пить воду невскую давалъ. Его паціенты вѣрили въ его будто-бы чудодѣйственную воду и нѣкоторые изъ нихъ исцѣлялись. Вѣра и организмъ дѣлали свое дѣло.

— Ахъ, я знаю, о комъ вы говорите. Мнѣ разсказывали, — улыбнулся Сухумовъ.

— Такъ вотъ-съ что дѣлаетъ вѣра. На этомъ иногда основанъ успѣхъ самыхъ невѣжественныхъ знахарей, — сказалъ докторъ и повторилъ: — такъ припадочки-то, припадочки ваши сообщите поскорѣй.

— А что до припадковъ — постоянное недомоганіе… Встаешь по утру — тяжелая голова… По вечерамъ повышенная температура, — разсказывалъ Сухумовъ. — То и дѣло чувствуешь ознобъ… Потеря аппетита. Даже непріятно глядѣть на ѣду. Прибѣгаю къ пепсинмому вину и къ настойкѣ Chinae compositum — и то не помогаетъ. Сна нѣтъ… и… и даже какія-то галлюцинаціи. Вчера, напримѣръ, мнѣ показалось, что мнѣ подмигнулъ съ портрета мой прадѣдъ… Подмигнулъ и даже головой кивнулъ. Я испугался. Мнѣ сдѣлалось даже дурно. А отчего? Я очень хорошо знаю, что портреты ни мигать, ни кивать не могутъ, а испугался. Понятно, что это болѣзнь. Вотъ все. Затѣмъ, вообще, я чувствую хилость и эту хилость можно выводить, какъ мнѣ кажется, изъ родственнаго брака моего дѣда и моей бабушки. Бабушка приходилась двоюродной сестрой моему дѣду Сухумову-Подгрудскому, — закончилъ Сухумовъ.

— Ну, это еще вопросъ нерѣшенный, — сказалъ докторъ.

— А вы знаете работу французскаго врача Вуазена о родственныхъ бракахъ среди испанскихъ грандовъ и грандессъ? — спросилъ Сухумовъ. — Онъ прямо доказываетъ у нихъ вырожденіе, отмѣчая у потомковъ шестипаліе, глухо-нѣмоту, микроцефализмъ, недолговѣчность и невѣдь сколько другихъ пороковъ.

— Ну, а я въ возраженіе вамъ приведу евреевъ въ маленькихъ мѣстечкахъ Западнаго края, которые также скрещиваются въ родственныхъ бракахъ и потомство ихъ нисколько не терпитъ ущерба. Напротивъ, является приплодъ съ отличнымъ музыкальнымъ слухомъ, выдѣляетъ изъ себя талантливыхъ, выносливыхъ и долговѣчныхъ особей. Вы врачъ? — спросилъ докторъ Сухумова.

— Нѣтъ, но я люблю естественныя науки, занимался ими и теперь иногда слѣжу за ними, — далъ отвѣтъ Сухумовъ.

— Такъ. Съ такимъ паціентомъ пріятно дѣло имѣть и можно болѣе разсчитывать на успѣхъ. А вы въ возможность исцѣленія-то все-таки вѣрьте. Это будетъ большимъ подспорьемъ къ возстановленію вашихъ силъ, — прибавилъ докторъ, поднялся съ кресла, вынулъ изъ бокового кармана своего сюртука стетоскопъ и перкуторный молотокъ и сказалъ: — Ну-съ, снимите съ себя пиджакъ и жилетъ и прошу васъ прилечь вотъ хоть на эту кушетку, что-ли. Я долженъ васъ выстукать и выслушать.

Сухумовъ повиновался. Докторъ началъ выстукивать и выслушивать его грудь, затѣмъ перевернулъ его и прошелся со стетоскопомъ по спинѣ

Не довольствуясь этимъ, прикладывалъ и свое ухо прямо къ тѣлу. Затѣмъ посадилъ Сухумова, взялъ за руку, выслушалъ пульсъ и провѣрилъ его на шеѣ по соннымъ артеріямъ.

— Сердце не плохое, но дѣйствительно переутомленное. Есть и перебои, — сказалъ онъ. — Печень опухши, и я прощупываю ея края ниже ребра. Селезенка тоже немного увеличена. Вы мѣрили температуру? — задалъ онъ вопросъ паціенту.

— По вечерамъ бываетъ тридцать восемь съ долями… Доходитъ и до тридцати девяти.

— А утромъ?

— По утрамъ я давно не мѣрилъ.

— Надо измѣрять по вечерамъ и по утрамъ и записывайте. Въ почкахъ я ничего не усматриваю. Анализъ дѣлали?

— Давно ужъ не производилъ. Но раньше были и слѣды сахара, былъ и бѣлокъ. У меня есть аппаратикъ и приспособленія… Я могу и самъ сдѣлать анализъ, — предложилъ Сухумовъ.

— Пожалуйста…

Докторъ подвелъ его къ окну, протянулъ руку къ его глазу, отвернулъ нижнее вѣко, посмотрѣлъ на внутреннюю сторону его, на самое глазное яблоко, а затѣмъ сталъ разсматривать високъ.

— Склерозики маленькіе уже водятся, — сказалъ онъ. — Да у кого ихъ нѣтъ! Это все чрезмѣрное употребленіе мясной пищи. Вамъ сколько лѣтъ?

— Двадцать девятый годъ.

— Гмъ… Рановато немножко… Вы виномъ не злоупотребляли?

— Былъ тотъ грѣхъ, — покаялся Сухумовъ. — И виномъ, и… всѣмъ злоупотреблялъ.

— Женаты?

— Куда! Холостой.

— Гмъ. Сожмите-ка мою руку пальцами. Жмите, жмите… хорошенько жмите. Ну, что? Устали? Какъ ваше сердце теперь? Дайте пульсъ посмотрѣть… Ничего… Живемъ еще… — бормоталъ докторъ. — А ну-ка, присядьте на стулъ и заложите ногу на ногу… Вотъ такъ… Хорошо…

Докторъ подошелъ къ Сухумову и ударилъ его ребромъ ладони по колѣнному суставу лежавшей сверху ноги. Берцовыя кости со ступней вздрогнули, поднялись и описали радіусъ.

— Гмъ… Ничего… Поживемъ еще… А главное, не унывайте и надѣйтесь на исцѣленіе. Вѣры, вѣры побольше… Уныніе откидывайте… прочь его, прочь… — утѣшалъ докторъ Сухумова, улыбаясь, и прибавилъ: — А теперь давайте завтракать. О лѣченіи во время завтрака поговоримъ.

И онъ подсѣлъ къ столу.

IX.

Сухумовъ позвонилъ и велѣлъ было подать водки и вина.

— Не пью, — сказалъ докторъ. — Аппетитъ у меня и такъ хорошъ, стало быть незачѣмъ его раздражать, а въ опьяненіи не нахожу никакого удовольствія. Но не отрицаю иногда вино, какъ лѣкарство для подъема силъ. Палліативъ недурной для этого, хотя вслѣдъ за подъемомъ слѣдуетъ сейчасъ и упадокъ силъ.

Онъ съѣлъ кусочекъ ветчины, немного яичницы и выпилъ чашку кофе.

Сухумовъ, извиняясь, что завтракъ не обиленъ, объяснилъ, что онъ не ждалъ доктора къ завтраку и прибавилъ, что черезъ часъ, а можетъ быть и меньше, обѣдъ будетъ готовъ. И точно, изъ столовой доносился стукъ ножей и посуды. Поліевктъ, очевидно, накрывалъ на столъ.

— А алкоголь вообще ядъ, — продолжалъ докторъ закуривая предложенную ему Сухумовымъ сигару.

— Я знаю… — кивнулъ Сухумовъ. — Онъ увеличиваетъ число бѣлыхъ кровяныхъ шариковъ въ ущербъ краснымъ.

— Нѣтъ, онъ дѣлаетъ еще большія разрушенія въ нервной системѣ. Ну, да это сюда не идетъ. Вы чѣмъ-же теперь пичкаетесь? Какія у васъ лѣкарства?

— Бромъ, ландыши, валерьянъ… Безъ брома я заснуть не могу… — разсказывалъ Сухумовъ.

— А надо стараться спать безъ брома, — перебилъ его докторъ. — Поѣсть на ночь чего-нибудь легкаго и ложиться спать. И вообще… стараться даже послѣ обѣда спать. Вы удивляетесь, что я совѣтую вамъ дѣлать то, что другіе врачи запрещаютъ? Вамъ это надо… Надо для укрѣпленія силъ… Да-съ… Я въ этомъ случаѣ слѣдую отчасти указаніямъ природы. Возьмите звѣриный обычай… возьмите животныхъ… Ну, хоть собаку для примѣра возьмите, кошку что-ли… Какъ собака поѣстъ — сейчасъ она сытая свертывается калачикомъ и спитъ. И никакого ущерба для нея отъ этого не происходитъ. Не смѣйтесь, не смѣйтесь… Для тучныхъ субъектовъ, пожалуй, это и вредно, то-есть для упитанныхъ, а для истощенныхъ — польза. Такъ вотъ-съ… Такъ и поступайте. Но прежде всего позвольте васъ спросить, вы моихъ совѣтовъ-то слушаться будете? Вѣдь я вамъ буду предписывать, можетъ быть, совсѣмъ другое, что вамъ до сихъ поръ предписывали другіе врачи.

Докторъ ласковыми глазами посмотрѣлъ на Сухумова.

— Конечно-же, буду, — отвѣчалъ тотъ. — Я васъ прошу, докторъ, всецѣло взять меня подъ ваше наблюденіе.

— Ну, то-то, А то, можетъ, будете думать: какой-то безвѣстный деревенскій докторъ будетъ совѣтовать мнѣ то, чего не совѣтовали мнѣ петербургскія и иныя знаменитости. А въ лѣченіи, какъ я уже вамъ говорилъ, главная статья та, чтобы вѣрить врачу, вѣрить, что отъ совѣтовъ его произойдетъ только исцѣленіе. Вѣры, вѣры побольше.

— Я вѣрю вамъ, докторъ, — твердо сказалъ Сухумовъ и протянулъ ему руку.

Докторъ пожалъ его руку и заговорилъ:

Бромъ бросьте… Ландыши бросьте, валерьянку бросьте… Это палліативы, но все равно бросьте. Если-же вамъ понадобится себя успокоить… себя, свои нервы, сердце — успокаивайте холодной водой и свѣжимъ воздухомъ… Больше ничего не принимали?

— Литій иногда… хлоралъ-гидратъ… — произнесъ Сухумовъ.

— Ой-ой-ой! — покачалъ головой докторъ. — Прямо выкиньте всѣ эти препараты. Вонъ ихъ!

— Но что же, докторъ, вы мнѣ пропишете?

— Изъ латинской кухни пока ничего. Рѣшительно ничего… Мой совѣтъ все это оставить. И пепсинъ оставьте, и хинную настойку. Прогулки, разумный моціонъ не до усталости, ѣда и сонъ. И старайтесь спать больше. Хоть въ нѣсколько пріемовъ, но больше. И кушайте больше.

Сухумовъ улыбнулся и произнесъ:

— Но вотъ бѣда: вѣдь никакого аппетита.

— Оттого и аппетита нѣтъ, что бромомъ себя насыщаете. Что такое бромъ? Какое его дѣйствіе? Онъ успокаиваетъ нервы. Такъ вѣдь? Вы имъ успокаиваете всѣ нервы, всѣ… Ну, стало быть, и желудочные, и вкусовые — оттого и аппетита нѣтъ. Прямо притупляете эти нервы бромомъ. Притупляете и нервы обонянія. Пахнетъ хорошо изжареннымъ мясомъ, а ваши нервы обонянія притуплены и не передаютъ вамъ желанія съѣсть этого мяса.

Сухумовъ слушалъ и оживлялся. Онъ чувствовалъ, что докторъ говоритъ правду.

Докторъ продолжалъ:

— И бромъ, и литій вамъ были нужны, пока болѣзнь ваша была въ острой формѣ, но теперь сами-же вы сознаете, что вы неврастеникъ-хроникъ, успѣвшій уже привыкнуть къ брому, литію, ландышамъ — стало быть ихъ долой. Поняли?

— Слушаю, — кивнулъ головой Сухумовъ.

— А для возбужденія аппетита — воздухъ и моціонъ, — еще разъ подтвердилъ докторъ и спросилъ: — У васъ обѣдъ будетъ когда?

Сухумовъ взглянулъ на часы, которые показывали уже второй часъ, и отвѣчалъ:

— Да самое наибольшее, я думаю, черезъ три четверти часа.

Въ дверяхъ стоялъ камердинеръ, явившійся за подносомъ съ завтракомъ.

— Даже раньше, ваше высокородіе. Черезъ полчаса, — сказалъ онъ.

— Меня, я надѣюсь, покормите? — улыбнулся докторъ.

— Какъ-же… Какъ-же, докторъ… — вспыхнулъ весь Сухумовъ, хотѣлъ назвать доктора по имени и отчеству и забылъ. — Ваше имя, докторъ?

— Имя мое трудное — Нектарій Романычъ.

— Для васъ только и обѣдъ велѣлъ приготовитъ, Нектарій Романычъ… А самъ я… Что-же, я только бульонъ и яйца… Да и то… Какая моя ѣда!

Сухумовъ махнулъ рукой.

— Нѣтъ, вы, пожалуйста, все кушайте. Все, все, къ чему почувствуете влеченіе, — посовѣтовалъ докторъ. — Діэты насчетъ ѣды никакой. А теперь одѣвайтесь и пойдемте передъ обѣдомъ на воздухъ… Хоть на дворъ что-ли… Вмѣстѣ и погуляемъ хоть по двору… Вотъ вы увидите, какъ передъ обѣдомъ воздухъ на васъ живительно подѣйствуетъ.

— Пойдемте, докторъ… — радостно сказалъ Сухумовъ, чувствуя, что начинается другой методъ лѣченія.

Они направились одѣваться въ прихожую. Докторъ продолжалъ давать совѣты:

— Щи кушайте, горохъ овощи, фрукты, яйца, молоко, но больше всего налегайте на мясо и рыбу. А то бульонъ! Одинъ бульонъ. Вы знаете, ежели ужъ строго говорить о пищѣ, то я былъ-бы даже противъ бульоновъ. Среды… Всѣ бульоны — питательныя среды, стало быть все-таки разводки для микробовъ, бациллъ и бактерій. Вы естественникъ, вы должны это понимать.

— А какъ насчетъ питьевой воды, Нектарій Романычъ, вы посовѣтуете: отварную пить или сырую? — спросилъ Сухумовъ, одѣваясь.

— Если у васъ здѣсь хорошая вода — я непремѣнно стою за сырую, — отвѣчалъ докторъ.

— Вода колодезная у насъ здѣсь на рѣдкость… произнесъ Поліевктъ.

— Тогда непремѣнно сырую. Съ какой стати лишать свой желудокъ полезныхъ микробовъ въ водѣ! Вѣдь въ чистой свѣжей водѣ есть и полезные для желудка микробы, способствующіе пищеваренію, а вы вдругъ будете умерщвлять ихъ кипяченіемъ. Нѣтъ, пейте сырую воду, если у васъ хорошая, чистая вода, — закончилъ докторъ.

Они вышли на дворъ.

X.

Дворъ былъ большой, просторный, застроенный флигелями, гдѣ жили управляющій, садовникъ, рабочіе. Высился каменный ледникъ, и на немъ рѣшетчатая бесѣдка, въ которой виднѣлось сушившееся на веревкахъ бѣлье. Былъ также погребъ съ голубятней. Поперечной лентой тянулась оранжерея съ двумя дымящимися трубами. Покоемъ спускались отъ флигелей конюшня, сараи для экипажей и дровъ и стояла важня съ большими сѣнными вѣсами. Все это было занесено снѣгомъ. По протоптаннымъ дорожкамъ бродили, гогоча, гуси. Къ Сухумову подошла большая черная дворовая собака съ пушистымъ хвостомъ, обнюхала его и стала ласкаться. Подбѣжалъ какъ-то бокомъ кудластый тоже черный щенокъ, сталъ тявкать на Сухумова и скрылся за сугробомъ снѣга. Сухумовъ остановился и хотѣлъ было закурить папиросу.

— Да вы куренье-то пока бросьте. Надо пользоваться прогулкой и дышать чистымъ воздухомъ безъ примѣси дыма, — сказалъ ему докторъ. — Вѣдь мы вышли на воздухъ на короткій срокъ.

Сухумовъ повиновался и спряталъ портсигаръ.

— Да и стоять на одномъ мѣстѣ не годится. Дѣлайте движенія, поднимайте руки, старайтесь, чтобы грудная клѣтка расширялась, — продолжалъ докторъ. — Ну, давайте играть въ пятнашки, что-ли… Ловите меня…

Докторъ ударилъ Сухумова по плечу ладонью и побѣжалъ отъ него. Щенокъ выскочилъ изъ-за сугроба и помчался за нимъ съ тявканьемъ. Смѣшно было видѣть громадную косматую бороду доктора, развѣвавшуюся по воздуху. Сухумовъ сдѣлалъ за нимъ нѣсколько шаговъ и остановился. На него залаяла большая собака.

— Что-же вы?.. — кричалъ ему докторъ изъ-за наваленной кучи снѣга. — Бѣгите! Догоняйте.

— Да вотъ препятствіе… Какъ-бы не укусилъ… — кивнулъ Сухумовъ на собаку.

— Бросьте. Не бойтесь. Это самый добродушный песъ. Я его знаю шесть-семь лѣтъ, ну?!

Сухумовъ оббѣжалъ снѣжную кучу и опять остановился.

— Съ непривычки не могу… — сказалъ онъ.

— Что у васъ сердце зашалило, что-ли? — спросилъ докторъ, подходя къ нему, и сталъ щупать у него пульсъ.

— Нѣтъ, такъ… просто… Давно не бѣгалъ. Съ дѣтства не занимался этимъ.

— А надо привыкать. Надо и сердце къ этому пріучать, не утомляя его. Ну, хотите въ снѣжки?.. Я стану у этой кучи снѣга, а вы ступайте вонъ къ той кучѣ и жарьте въ меня колобками снѣга. Разъ, два, три! Бѣгите… Спасайтесь!

Докторъ сдѣлалъ комокъ изъ снѣга и пустилъ имъ въ отходившаго Сухумова.

— Защищайтесь-же! Запаливайте въ меня! — кричалъ докторъ.

Сухумовъ медленно сталъ снимать перчатки, спряталъ ихъ въ карманъ пальто. Въ него ударился второй комокъ снѣга, пущенный докторомъ, попалъ въ грудь и запушилъ лицо. Кой-какъ сдѣлалъ Сухумовъ свой комочекъ снѣга и бросилъ въ доктора, но комокъ даже не долетѣлъ.

— Эхъ, вы! Развѣ такъ можно? — поддразнилъ его докторъ. — Даже въ мальчишечью игру играть не умѣете. Ну, я подойду ближе. Жарьте!

Сухумовъ бросилъ еще колобокъ, но также не удачно.

— Руки окоченѣли, — проговорилъ онъ, отирая ихъ о пальто. — А въ дѣтствѣ я никогда не игралъ въ снѣжки. Развѣ меня такъ воспитывали! У насъ были совсѣмъ другія игры. Будемъ такъ ходить.

— Ну, тогда давайте маршировать. Пойдемте до домика управляющаго, а потомъ обратно къ вашему крыльцу. Но на ходу махайте руками по-солдатски, — отдавалъ приказъ докторъ. — Вотъ такъ… Разъ, два, разъ, два.

Докторъ, размахивая руками, пошелъ впередъ. Сухумовъ, подражая ему, слѣдовалъ сзади.

Навстрѣчу имъ съ крыльца своего домика вышелъ старикъ управляющій Сидоръ Софроновичъ въ картузѣ и суконной шубкѣ на овчинѣ и съ удивленіемъ смотрѣлъ на марширующихъ доктора и барина.

— Дико вамъ смотрѣть, Сидоръ Софронычъ, что мы дурачимся? — спросилъ его докторъ. — Это вашему барину для здоровья. Да устройте ему здѣсь на дворѣ гору ледяную, невысокую, чтобы онъ могъ для моціона на саночкахъ кататься.

— Да, да, вотъ этотъ спортъ для меня будетъ легче, — поддакнулъ Сухумовъ. — Я такъ и разсчитывалъ, ѣдучи сюда. А саночки у васъ, Сидоръ Софронычъ, найдутся? — спросилъ Сухумовъ.

— У меня нѣтъ, но я спрошу у ребятишекъ нашего лавочника, у нихъ есть санки.

— Да вѣдь это пустяки и сдѣлать. Сколотить изъ дюймовой доски и набить вмѣсто полозьевъ обручнаго желѣза. Обручное желѣзо навѣрное у васъ имѣется, — проектировалъ докторъ. — А то можно и еще болѣе примитивнымъ способомъ кататься. Велите подмазать рогожу навозомъ, полейте навозъ водой, заморозьте и катайтесь на рогожѣ, — прибавилъ онъ, улыбаясь. — Хлѣвнымъ навозомъ. Въ старину, мальчишкой, я у покойнаго отца всегда такъ катался на погостѣ. И любо-дорого, бывало! Усядемся вдвоемъ, втроемъ. А ребятишекъ у насъ на погостѣ у всего причта была тьма тьмущая. Духовенство плодливо.

— Да я найду для барина саночки. Въ крайнемъ случаѣ въ посадъ нарочнаго пошлю. Тамъ есть въ лавкахъ, — сказалъ управляющій. — Не извольте безпокоиться. Санки будутъ.

— А лыжи у васъ есть? — задалъ управляющему вопросъ Сухумовъ.

— Какія лыжи?

— Да длинныя такія. Вотъ что охотники по глубокому снѣгу ходятъ. Деревянныя, въ Петербургѣ я видѣлъ, что и солдаты ходили на нихъ по снѣгу на Марсовомъ полѣ.

— А вы-то сами, Леонидъ Платонычъ, ходили на нихъ? — въ свою очередь спросилъ докторъ.

— Нѣ-ѣ-тъ… Когда-же мнѣ!.. Мой спортъ былъ единственный — маленькая паровая яхта, но управляли ею три матроса.

— Ну, такъ лыжи вамъ не годятся. Лыжи хитрая штука. Развѣ коньки…

— О конькахъ я думалъ и привезъ ихъ. Я попробую… Но я боюсь, не разучился-ли я на нихъ кататься.

— Такъ вотъ маленькую ледяную горку… и сдѣлайте мнѣ небольшой каточекъ… — повторилъ Сухумовъ приказъ управляющему. — Пожалуйста…

— Однако, что-жъ мы стоимъ? — воскликнулъ докторъ. — Мы не стоять вышли. Вамъ нужны движенія, моціонъ… Налѣво кругомъ! Маршъ обратно! — шутливо скомандовалъ онъ и замаршировалъ къ барскому дому. — Руками махайте! Руками! Не отставать отъ меня!

Они дошли до крыльца барскаго дома. На крыльцѣ стоялъ камердинеръ Поліевктъ въ порыжѣлой котиковой шапкѣ, съ шеей, обмотанной краснымъ гаруснымъ шарфомъ и ежился отъ холода.

— Обѣдъ готовъ. Прикажете подавать? — спрашивалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ за Сухумова докторъ. — Мы должны еще хоть раза два пробѣжаться туда и обратно. Этого моціона мало. Ну-съ, пожалуйте, Леонидъ Платонычъ… Теперь опять къ Сидору Софронычу замаршируемъ, — отнесся онъ къ Сухумову и снова замаршировалъ.

Послушный ему, Сухумовъ слѣдовалъ сзади и, запыхавшись, бормоталъ на ходу:

— Но мнѣ, право, такъ совѣстно, докторъ. Вы со мной, какъ нянька съ ребенкомъ, возитесь. Это даже ужъ и не входитъ въ кругъ дѣйствій врача.

— Все входитъ… Долженъ-же я вамъ преподать, растолковать, научить. Зато я вамъ не прописываю никакого рецепта по части медикаментовъ, — отвѣчалъ докторъ, не останавливаясь, добѣжалъ до управляющаго, обернулся и продолжалъ маршировать обратно.

— Но все-таки вы такъ добры… Спасибо вамъ… Большое спасибо… Я не знаю, я затрудняюсь, какъ и отблагодарить… — опять началъ Сухумовъ.

— И не надо затрудняться. Будете неуклонно дѣлать такой-же моціонъ передъ каждой ѣдой въ мое отсутствіе — вотъ это я и сочту себѣ за благодарность. Вспотѣли? — спросилъ докторъ, видя, что Сухумовъ вынулъ изъ кармана носовой платокъ и отираетъ имъ съ лица потъ. — Вотъ это отлично, что вспотѣли. Это потъ здоровый. Онъ большое подспорье къ работѣ вашихъ почекъ. Вѣдь раньше мало потѣли.

— Какое! У меня все время какъ-бы ознобъ и гусиная кожа.

— Ну-съ… Еще разъ туда и обратно, да и довольно. А придя домой, сейчасъ-же переодѣньте бѣлье… Жарьте за мной! На приступъ! Ура! — шутливо кричалъ докторъ.

Наконецъ моціонъ былъ конченъ, и докторъ и Сухумовъ вошли въ домъ.

XI.

Съ большимъ пріятнымъ впечатлѣніемъ послѣ своей прогулки сѣлъ Сухумовъ вмѣстѣ съ докторомъ обѣдать. Онъ чувствовалъ даже, что у него прибавилось силъ, бѣленыя точки въ тѣлѣ исчезли, хотя моціонъ былъ очень кратковременный. Ему казалось, что даже самый пріѣздъ доктора подѣйствовалъ благопріятно на его недугъ. У Сухумова и аппетитъ явился. Онъ поѣлъ борща, съѣлъ кусочекъ филейчика жареной курицы и немножко отварнаго поросенка. Ему даже захотѣлось пить.

— Можно стаканъ Виши выпить? — спросилъ онъ доктора. — Я привезъ съ собою нѣсколько бутылокъ.

— Погодите со щелочами, — отвѣчалъ докторъ, слегка поморщившись. — Повремените съ недѣльку, дайте мнѣ посмотрѣть, какъ на васъ будетъ дѣйствовать сама природа… природа безъ подмѣса. Я даже совѣтовалъ-бы вамъ покуда не кушать слишкомъ солоно, ближе становясь къ природѣ. Соль — хлористый натръ. Всѣ натровыя соли усиливаютъ жажду, а слѣдовательно и задаютъ ненужную лишнюю работу сердцу для поступленія жидкостей въ кровь. А ваше сердце не слѣдуетъ слишкомъ утруждать. Въ немъ есть изъяны.

— Но простой-то воды все-таки можно?

— Само собой. Нельзя-же организму быть безъ воды. Да вы пейте, если будетъ хотѣться, но отъ щелочныхъ-то водъ остерегайтесь покуда. Дня черезъ два я пріѣду къ вамъ и посмотрю на васъ. А у васъ питьевая вода хорошая. Выпьемъ по стакану, за ваше здоровье.

Докторъ налилъ два стакана воды и чокнулся съ Сухухмовымъ.

Сухумовъ выпилъ стаканъ и улыбнулся.

— Боже мой! Кто-бы могъ повѣрить десять-во семь лѣтъ тому назадъ, что я буду чокаться стаканомъ съ простой колодезной водой! — сказалъ онъ. — Никто-бы не повѣрилъ. Какъ жизнь-то перестраивается! Но во всякомъ случаѣ сто разъ вамъ спасибо, докторъ, что вы меня такъ наглядно учите лѣчиться природой. Это какой-то новый методъ. Да и вообще врядъ-ли всякій другой докторъ отдалъ-бы столько времени на это.

— Методъ-то этотъ старый, очень старый, — не согласился съ нимъ докторъ: — но немногіе врачи придерживаются его. А согласитесь сами, надо-же вашему организму отдохнуть отъ введенія въ него химическихъ препаратовъ.

Камердинеръ подалъ компотъ изъ сушеныхъ фруктовъ съ вареньемъ. Сухумовъ съѣлъ немного компота.

— Видите, аппетитъ проявился, — радостно сказалъ Сухумовъ. — Я уже всякаго жита по лопатѣ.

— Я увѣренъ, что онъ продолжится и даже усилится, — подхватилъ докторъ, — дайте только срокъ и не забывайте о моціонѣ на воздухѣ. Помните, что вы его должны продѣлывать передъ каждой ѣдой. Не стѣсняйтесь и вечеромъ, передъ ужиномъ, когда темно. Сейчасъ на дворъ… и продѣлывайте тамъ все то, что я вамъ показывалъ.

— Кофею можно? — спросилъ Сухумовъ, когда Поліевктъ подалъ кофе.

— Я выпью, — сказалъ докторъ, — а вы погодите съ кофеемъ до моего пріѣзда. Все-таки препаратъ для поднятія дѣятельности сердца. А мнѣ хотѣлось возстановить дѣятельность вашего сердца безъ препаратовъ, одной природой. Выпейте молока. Утромъ жиденькій чай, разбавленный молокомъ, если ужъ не сможете обойтись безъ чая.

— Да я обойдусь.

— Къ природѣ ближе, къ природѣ. А теперь, когда покушали, тоже поближе къ природѣ и, подражая сытымъ собачкамъ — на боковую. Свернемся калачикомъ и ляжемъ отдохнуть. И я съ вами лягу. Вы на постелькѣ, а мнѣ ужъ позвольте на кушеткѣ.

Выпивъ чашечку кофе, докторъ закурилъ папиросу и сталъ приготовляться лечь на кушетку. Направился къ кровати и Сухумовъ. Онъ тоже курилъ папиросу.

— А курить мнѣ можно? — спрашивалъ онъ.

— Изъ всѣхъ золъ самое наименьшее. Курите, отвѣчалъ докторъ. — Но во время моціона на воздухѣ воздержитесь.

Черезъ двѣ-три минуты они оба лежали, курили и разговаривали.

Сухумовъ чувствовалъ себя легко, пріятно, но спать ему не хотѣлось, тогда какъ докторъ началъ уже отмалчиваться и слегка всхрапывалъ.

— Но вотъ этотъ случай-то, что прадѣдъ мой съ портрета мнѣ подмигнулъ и даже головой кивнулъ, — опять началъ Сухумовъ. — Вѣдь это была галлюцинація. Я знаю это, но теперь, право, боюсь и заглядывать въ ту комнату, гдѣ висятъ портреты моихъ предковъ.

— Нервное разстройство, навѣянное одиночествомъ. Истощенный организмъ усталостью въ дорогѣ, потерей аппетита. Сами-же вы разсказывали, что вы вчера почти ничего не ѣли. А сегодня вы покушали, и я увѣренъ, что такой случай съ портретомъ больше не повторится. Старайтесь только не быть долго одни, — наставлялъ докторъ.

— Но съ кѣмъ-же, съ кѣмъ мнѣ бытъ, докторъ? Вѣдь я одинъ.

— Да старайтесь хоть съ камердинеромъ вашимъ разговаривать. Наконецъ, у васъ есть управляющій Сидоръ Софронычъ. Онъ преоригинальный старикъ. Помнитъ старину и отлично играетъ въ шашки. Если у васъ есть гордость, откиньте эту гордость и играйте съ нимъ въ шашки. Это васъ развлечетъ.

— Какая гордость! что вы! — проговорилъ Сухумовъ.

— Ну, вотъ и играйте. Старайтесь только быть какъ можно меньше наединѣ. Познакомьтесь съ учителемъ. Онъ садоводъ, огородникъ-любитель и теперь физіологію и анатомію растеній по популярнымъ книжкамъ изучаетъ. Малый не дуракъ, хотя жена его совсѣмъ дура. Но, однако, попробуемъ заснуть. Всхрапнемъ да мнѣ и ѣхать надо.

Докторъ умолкъ. Онъ сдѣлалъ два-три всхрапка и опять заговорилъ:

— А портретъ вашего прадѣда и мнѣ потомъ передъ моимъ отъѣздомъ покажите.

Черезъ минуту онъ спалъ. Задремалъ и Сухумовъ.

Когда они проснулись, ужъ смеркалось. Первымъ проснулся Сухумовъ, но онъ не всталъ съ постели, стараясь не разбудить доктора, лежавшаго обернувшись къ стѣнѣ и насвистывавшаго носомъ.

Докторъ проснулся только тогда, когда часы стали бить пять часовъ.

— Фу! Никакъ мы проспали! — сказалъ онъ, откашливаясь. — Какая досада, что я забылъ распорядиться къ пяти часамъ закладывать лошадей. А вы, Леонидъ Платонычъ, поспали все-таки? — спросилъ онъ.

— Немножко.

— Ну, вотъ видите. Все-таки поспали. И немножко укрѣпляетъ нервы. Радъ за васъ. А мнѣ пора ѣхать. Будьте добры приказать закладывать лошадей. Я не знаю, гдѣ у васъ звонокъ.

Докторъ сидѣлъ на кушеткѣ и расправлялъ пальцами и приглаживалъ свою длинную косматую бороду.

Сухумовъ всталъ, позвонилъ и отдалъ явившемуся Поліевкту приказъ, чтобы ямщикъ закладывалъ.

— А портретъ-то вашего прадѣдушки все-таки покажите мнѣ, — вспомнилъ докторъ, надѣвая на себя сюртукъ, который снялъ передъ послѣобѣденнымъ отдыхомъ.

— Съ удовольствіемъ, но теперь темно, надо свѣчи зажечь, — отвѣчалъ Сухумовъ и его сердце такъ и екнуло.

Ему почему-то сдѣлалось страшно идти въ портретную. Но онъ пересилилъ себя, зажегъ свѣчи въ двухъ канделябрахъ, взялъ одну изъ нихъ и повелъ доктора въ комнату, гдѣ среди другихъ портретовъ висѣлъ портретъ его прадѣда.

— Вотъ… — сказалъ съ замираніемъ сердца Сухумовъ, останавливаясь передъ портретомъ и стараясь не смотрѣть на него. — Вотъ это мой прадѣдъ. Вчера мнѣ показалось, что онъ подмигнулъ мнѣ съ портрета и, представьте себѣ, докторъ, я, сознавая, что этого не можетъ быть, все-таки до того испугался, что мнѣ сдѣлалось вотъ тутъ на этомъ мѣстѣ дурно.

— Одиночество… и ничего больше. Опять-же были такъ настроены. Афектъ. Прямо афектъ. А вы старайтесь пріучать себя… Ободрять себя… ободрять и глядѣть, — бормоталъ докторъ, разсматривая портретъ. — Дайте-ка подсвѣчникъ-то.

Онъ взялъ у Сухумова канделябръ и, поднявъ его надъ головой, приблизилъ къ портрету.

Сухумовъ въ это время повернулъ голову и, почти весь дрожа, взглянулъ на портретъ — и вдругъ ему показалось, что портретъ и на этотъ разъ подмигнулъ и кивнулъ ему.

— Киваетъ! Киваетъ! Опять киваетъ! Докторъ! Онъ киваетъ! — нервно, не своимъ голосомъ закричалъ Сухумовъ, схватилъ доктора за руку и опустилъ свое лицо на его плечо.

Держа въ правой рукѣ канделябръ, докторъ еле могъ удержать Сухумова на ногахъ лѣвой рукой, обхвативъ его за талію.

XII.

Галлюцинація Сухумова передъ портретомъ его прадѣда нѣсколько задержала отъѣздъ доктора, хотя лошади были уже и готовы. Докторъ остался еще на полчаса, чтобъ успокоить Сухумова. Онъ потребовалъ воды и поилъ ею Сухумова, слушалъ его пульсъ и говорилъ, покачивая головой:

— Однако, какъ нервы-то у васъ расшатаны! Основательно расшатаны. Но все-таки для поправки ихъ я вамъ не совѣтую ничего, кромѣ воды и воздуха. Но портретъ васъ, очевидно, раздражаетъ, поэтому лучше вамъ не ходить въ ту комнату, гдѣ онъ виситъ. Забудьте о ней и не ходите.

Обстоятельствомъ этимъ былъ удрученъ и Поліевктъ, принесшій воду. И онъ прибавилъ:

— Второй разъ все на одномъ мѣстѣ такое происшествіе съ бариномъ. Вчера передъ портретами и сегодня. Словно эти портреты заколдованные какіе… Конечно-же, лучше не смотрѣть на нихъ.

Сухумовъ слушалъ и улыбался, стараясь прибодрить себя.

— А мнѣ кажется, напротивъ… Мнѣ непріятно смотрѣть на этотъ портретъ, но я нарочно долженъ смотрѣть на него, чтобы пріучать мои нервы, — проговорилъ онъ. — Вѣдь я очень хорошо понимаю, что портретъ не можетъ подмигивать, и не вѣрю этому.

— Нѣтъ, погодите покуда. Пріучать будете себя ужъ потомъ, а покуда погодите, — стоялъ на своемъ докторъ. — Но главное, не оставайтесь на долго одинъ. Вы, Поліевктъ, вотъ что… — обратился онъ къ камердинеру. — Вы ложитесь сегодня на ночь здѣсь съ бариномъ. Одного его оставлять на ночь не слѣдуетъ. Да и вообще надо стараться, чтобъ кто-нибудь былъ при немъ.

— Да я, господинъ докторъ, и то предлагалъ, но баринъ не захотѣлъ. А сегодня я съ удовольствіемъ, — сказалъ камердинеръ.

Докторъ уѣхалъ.

Чувство необычайной тоски сжало грудь Сухумова послѣ отъѣзда доктора. Камердинеръ Поліевктъ топтался около него, пробовалъ заговаривать съ нимъ, но онъ отослалъ его. Онъ самъ сталъ топить каминъ, развелъ яркое пламя, освѣтившее спальню, но и это не помогло. Грусть давила ему грудь. Читать дневникъ бабушки онъ боялся. «Все вѣдь это съ дневника бабушки началось», — подумалъ онъ, позвонилъ Поліевкта и велѣлъ принести ему книги, привезенныя изъ Петербурга. Книги были связаны въ пачку. Сухумовъ развязалъ пачку и сталъ разбираться въ нихъ. Тутъ были сочиненія Тургенева, «Психологія» Гризингера, «Душа человѣка и животныхъ» Вунда, вообще, книги больше естественно-научнаго содержанія. Сухумовъ взялъ Вунда и принялся читать, но не читалось, и онъ закрылъ книгу.

«Тургенева развѣ, Толстого что-нибудь? — задалъ онъ себѣ вопросъ, но вспомнилъ, что докторъ не совѣтовалъ оставаться по долгу наединѣ. — Позову управляющаго и сыграю съ нимъ въ шашки», — рѣшилъ онъ и позвонилъ къ Поліевкту.

Поліевктъ какъ изъ земли выросъ. Оказалось, онъ сидѣлъ въ сосѣдней комнаткѣ и караулилъ барина.

— Позови сюда управляющаго и попроси его, чтобъ онъ шашечную доску и шашки съ собой захватилъ, — сказалъ ему Сухумовъ. — Отъ нечего дѣлать я хочу съ нимъ въ шашки сыграть. А потомъ приготовишь для насъ двоихъ здѣсь чаю и закусить.

Поліевктъ удивился и долго стоялъ, какъ-бы пораженный, и наконецъ спросилъ:

— Да подобаетъ-ли вамъ, Леонидъ Платонычъ, такая компанія? Вѣдь хоть и управляющій онъ, а простонародный человѣкъ. Давеча вижу я, онъ вдругъ въ руку сморкается, извините за выраженіе.

— Ну, что тутъ разговаривать! Позови… — сказалъ Сухумовъ, сморщившись.

— Воля ваша, а только онъ и разговоровъ настоящихъ господскихъ не понимаетъ.

Поліевктъ сходилъ къ управляющему и вернулся со скатертью, чтобы накрыть столъ для чая.

— Придетъ-съ. Рядиться началъ. Сапоги чиститъ, чтобы переодѣться изъ опорокъ. Вотъ какой онъ человѣкъ: въ опоркахъ на босу ногу дома ходитъ. А вы его гостемъ звать!

— Ну, не ворчи, не ворчи. Ты самъ-то умѣешь-ли въ шашки играть? — спросилъ его Сухумовъ.

— Да какъ-же не умѣть! Я и въ преферансъ… — похвастался Поліевктъ. — У меня племянница за телеграфистомъ и племянникъ мастеромъ на заводѣ на манеръ нѣмца…

— Ну, такъ вотъ завтра и съ тобой буду въ шашки играть.

— Не подобаетъ мнѣ съ вами… — съ сомнѣніемъ покачалъ головой Поліевктъ.

— Ну, объ этомъ потомъ будешь разсуждать, когда сыграешь. Зажги еще лампу.

— Это для управляющаго-то? Кажись, много чести.

Сухумовъ вспылилъ.

— Не для управляющаго, а просто хочу, чтобы въ комнатѣ было больше свѣта и веселѣе! — возвысилъ онъ голосъ. — И попрошу даже, кромѣ этой, принести еще лампу.

— Три лампы, ваше высокородіе, въ одной комнатѣ не полагается. Примѣта нехорошая есть, — опять возразилъ Поліевктъ.

— Эта примѣта относится къ свѣчкамъ, а вовсе не къ лампамъ.

— Нѣтъ, вообще, Леонидъ Платонычъ.

— А вообще если по огнямъ считать, то въ этой комнатѣ, кромѣ трехъ лампъ, еще два подсвѣчника по двѣ свѣчки будутъ.

— Правильно. Но лампы за лампы надосчитать, а свѣчки за свѣчки.

— Ахъ, какой наказательный человѣкъ! Ты меня изводишь! Изводишь больного человѣка! — вскричалъ Сухумовъ.

— Извините, баринъ, простите. Но если можно избѣжать, то отчего-же не принести четвертую лампу, если она есть!

— Да чего избѣжать? Чего?

— Три свѣчи или три лампы — о покойникѣ слышать. А съ какой-же стати вамъ это слышать? Лучше что-нибудь веселое слышать. Вы человѣкъ больной. Вамъ лучше веселое воображеніе имѣть. А то вонъ изволили подумать про покойника дѣдушку — дурно сдѣлалось.

Въ это время вошелъ управляющій съ шашечной доской и шашками. Онъ былъ дѣйствительно прифрантившись, въ черномъ сюртукѣ и въ черномъ шелковомъ жилетѣ съ крапинками. На шеѣ была бѣлая косынка, на бортѣ сюртука висѣли двѣ солдатскія медали на красной и голубой лентахъ.

— Здравствуйте, Сидоръ Софронычъ. Спасибо, что пришли, — ласково привѣтствовалъ его Сухумовъ. — Садитесь, пожалуйста. А я пригласилъ васъ, чтобы побесѣдовать съ вами, да и въ шашки сыграть. Очень ужъ скучно одному… такъ скучно, что не знаешь, куда дѣваться, чѣмъ заняться.

— Это вы правильно, это вы дѣйствительно, Леонидъ Платонычъ, — отвѣчалъ управляющій. — И мы то дивились, что вы нездоровый человѣкъ къ намъ въ глухое мѣсто одни пріѣхали. Хоть-бы сродственничка какого-нибудь привезли.

— Въ томъ-то и дѣло, Сидоръ Софронычъ, что у меня нѣтъ такого родственника. Пріятели мои отъ меня, какъ отъ больного человѣка, давно отшатнулись. Имъ нуженъ такой человѣкъ, который могъ-бы вмѣстѣ съ ними по разнымъ увеселительнымъ мѣстамъ порхать, однимъ словомъ — жизнь прожигать, какъ я прежде съ ними жизнь прожигалъ. А ужъ теперь не могу. Укатали Сивку крутыя горки, какъ говоритъ пословица.

— А вотъ, Богъ дастъ, поправитесь у насъ на легкомъ воздухѣ… — поклонился старикъ-управляющій.

— Да и не отшатнулись-бы пріятели, такъ судите сами, кого заберетъ охота ѣхать со мной зимой въ такую глушь деревенскую! — продолжалъ Сухумовъ. — Вѣдь всякаго одурь возьметъ. А что-жъ вы стоите? Садитесь пожалуйста… — опять пригласилъ онъ его.

— Не извольте безпокоиться. Мы постоимъ, — еще разъ поклонился управляющій.

— Какъ постоимъ? — удивился Сухумовъ. — Я васъ пригласилъ сыграть со мной въ шашки, а играть стоя развѣ можно! Нѣтъ, ужъ вы не церемоньтесь и садитесь. Мы вотъ сейчасъ будемъ чай пить… Потомъ закусимъ немножко. Вотъ стулъ… Садитесь къ этому столу. Кладите шашешницу и садитесь.

Уиравляющій положилъ на столъ шашечную доску и осторожно опустился на кончикъ стула.

— Курить не хотите-ли? Вѣдь вы курите? — предлагалъ ему Сухумовъ, подвигая коробку папиросъ и садясь противъ него.

— Благодаримъ покорно, — продолжалъ церемониться старикъ. — Зачѣмъ-же это я буду курить при господахъ! Я успѣю… Да и вообще я только трубку и на воздухѣ…

— Курите трубку, если вы привыкли къ трубкѣ.

Но управляющій остался непреклоненъ. Онъ разставлялъ шашки на шашечной доскѣ.

Вошелъ Поліевктъ съ двумя зажженными лампами и злобно посмотрѣлъ на сидящаго управляющаго.

XIII.

Въ шашки Сухумовъ игралъ плохо. Сыгравъ съ управляющимъ четыре партіи и проигравъ ему, Сухумовъ передъ чаемъ отправился, какъ предписалъ докторъ, гулять на дворъ. Ночь была тихая, небо — чистое, кокетливо мигали звѣзды, ярко выдѣлялось созвѣздіе Большой Медвѣдицы, вырисовывая фигуру кастрюли съ ручкой. Управляющій сопровождалъ Сухумова. Опять залаялъ большой кудластый песъ, умолкъ и, завилявъ хвостомъ, сталъ ласкаться. Какъ-бы подражая ему, затявкалъ щенокъ и тоже выбѣжалъ откуда-то.

Сухумовъ и управляющій ходили по двору. Сухумовъ жадно вбиралъ въ себя свѣжій морозный воздухъ и смотрѣлъ на небо.

— Ночь-то какъ хороша! А какая красота на небѣ! И тишина!.. Вѣдь вотъ въ Петербургѣ нѣтъ такихъ ночей. Въ немъ, застроенномъ большими домами и освѣщенномъ электричествомъ, не видать звѣздъ, — сказалъ онъ. — Развѣ черезъ Неву на острова поѣдешь. Но и тамъ, главнымъ образомъ, видишь зарево отъ электрическихъ фонарей. Вы бывали въ Петербургѣ, Сидоръ Софронычъ? — спросилъ онъ управляющаго.

— Не трафилось-съ. Въ Москвѣ былъ, когда на военной службѣ состоялъ, — отвѣчалъ управляющій. — Проходили мы черезъ Москву и ночевали въ казармахъ у Красныхъ воротъ гдѣ-то. А въ Петербургѣ не трафилось. Судя по описаніямъ и разсказамъ, Петербургъ — одно великолѣпіе.

— Почва, вода и воздухъ, въ немъ очень испорчены, поэтому его можно сравнить съ роскошнымъ гробомъ.

— Что вы! — удивился управляющій. — Говорятъ, электричество такъ блещетъ, что на улицахъ читать можно.

— Это-то вѣрно, но очень гнилой, нездоровый городъ. Созвѣздіе Медвѣдицы-то какъ красиво! — любовался Сухумовъ, продолжая смотрѣть на небо. — Вы знаете названіе звѣздъ?

— Слыхалъ я, что и Львомъ зовутъ, и Тигромъ, и Скорпіономъ, и Псомъ, и Венерой, но думаю, что все это язычество.

— Отчего такъ? То-есть какъ это?..

— А такъ-съ, что въ звѣздахъ должны ангелы небесные жить, херувимы и шестикрылые серафимы. И живутъ, и взираютъ на насъ… Звѣзда — это ангельскій домъ. А тутъ про звѣрей говорятъ. Тигръ, Крокодилъ, Медвѣдица… А Венера и Марсъ — прямо язычество. Вѣдь это боги нечестивые… Да ихъ и нѣтъ на свѣтѣ, и не было. Все это обманъ.

— Гмъ… А вы имѣете понятіе о звѣздѣ и ея величинѣ? — спросилъ Сухумовъ. — Самая малая изъ нихъ въ сотни разъ больше нашей земли.

Управляющій отвѣтилъ не вдругъ.

— Хоть вы и господинъ нашъ и баринъ ученый и я долженъ вамъ вѣрить, но вѣрить этому не могу, — сказалъ онъ. — Позвольте… Кто это могъ измѣрить? Какъ?

— Наука… ученые люди… астрономы… А какъ — путемъ инструментовъ и исчисленій…

Сухумовъ, понявъ міросозерцаніе управляющаго, не сталъ больше разубѣждать его въ немъ. Да и управляющій перемѣнилъ разговоръ.

— Завтра съ утра гору ледяную вотъ здѣсь строить вамъ начнемъ, а къ вечеру она готова будетъ, — проговорилъ онъ. — Къ вечеру и саночки для васъ приготовимъ.

Затѣмъ они ходили по двору молча, пока Сухумовъ не сказалъ, что ему домой пора. Онъ сталъ звать управляющаго чай пить и закусить, но тотъ отказывался, очевидно чувствуя не по себѣ эту компанію. Сухумовъ не настаивалъ, но сказалъ:

— А ужъ въ шашки прошу васъ каждый день заходить ко мнѣ играть. Все-таки это будетъ мнѣ маленькимъ развлеченіемъ.

— Слушаю-съ… Но вы плохо играете, обыгрывать-то мнѣ васъ совѣстно. Покойной ночи, кудрявыхъ сновидѣній желаю вамъ… — поклонился управляющій.

Они разстались.

Войдя къ себѣ въ-спальню, Сухумовъ сказалъ камердинеру:

— Второй приборъ можно убрать. Не захотѣлъ онъ ко мнѣ зайти чаю напиться.

Камердинеръ просіялъ.

— Уразумѣлъ таки! Понялъ, что не компанія… — пробормоталъ онъ.

Сухумовъ покачалъ головой, улыбнулся, смотря на камердинера, и проговорилъ:

— Ты, кажется, милый мой, ревнуешь меня къ нему.

— Что мнѣ ревновать!.. Ревновать мнѣ нечего. Вы не дамскій полъ. Прикажете туфельки и халатикъ подать?

— Ну, давай, давай… Что ужъ съ тобой дѣлать! Не хочется мнѣ раскисать-то въ халатѣ. Въ халатѣ ужъ очень раскисаешь. А докторъ велѣлъ бодриться, моціонъ дѣлать. Ну, а ты, Поліевктъ, умѣешь въ шашки играть? — спрашивалъ онъ камердинера, переодѣваясь въ халатъ.

— Я-то? Да кто-же въ эту игру играть не умѣетъ!

— Ну, вотъ, стало быть, иногда я съ тобой партію-другую сыграю…

— Что вы, баринъ! — улыбнулся Поліевктъ, насколько ему позволяла его сурово-строгая физіономія. — Мнѣ-то ужъ кольми паче не слѣдуетъ съ вами играть.

— Отчего?

— Оттого, что вы именитый баринъ, а я слуга — и ничего больше. Не подобаетъ.

Камердинеръ покрутилъ головой.

— Сыграешь! — кивнулъ ему ласково Сухумовъ.

— Прикажете, такъ само собой долженъ повиноваться. Но вѣдь это даже смѣхъ въ люди сказать: баринъ съ своимъ слугой въ шашки!..

Сухумовъ налилъ себѣ жиденькаго чаю пополамъ съ молокомъ, но ему не пилось. Поліевктъ приготовлялъ ему постель и косился на него и на поставленную къ чаю холодную закуску. — Ваше высокородіе, Леонидъ Платонычъ, скушайте хоть что-нибудь, — сказалъ онъ наконецъ, — а то вѣдь срамъ сказать, хоть-бы окрупенились! Вѣдь докторъ велѣлъ гулять и кушать.

— Но если не хочется? Вѣдь ѣсть безъ аппетита вредно…

— Да ужъ пару яичекъ-то всегда можно. А здѣсь яйца свѣжія… У управляющаго куры въ теплѣ и подъ печкой круглый годъ на кухнѣ несутся.

— Пару яицъ я съѣмъ и молокомъ запью, но немного погодя. А покуда садись и сыграемъ двѣ партіи въ шашки.

Сухумовъ поднялся и перешелъ къ другому столу, гдѣ была шашечница. Поліевктъ стоялъ смущенный.

— Что вы, баринъ… да развѣ это можно!

— Садись, садись… Отчего нельзя? — торопилъ его Сухумовъ. — Ужъ если, съ бариномъ въ одной комнатѣ будешь спать, то отчего-же въ шашки не играть?

— Спать я буду, Леонидъ Платонычъ, для караула, такъ какъ вы больной человѣкъ во всемъ своемъ составѣ. Чтобы подать что-нибудь, услужить…

— Спать для караула, а въ шашки играть для развлеченія. Садись…

— Нѣтъ, я стоя-съ. Вы сидѣть извольте… а я стоя… Я не могу этого передъ бариномъ…

— Но если я тебѣ приказываю. Вѣдь самъ-же ты говорилъ, что долженъ слушаться. Садись!

Поліевктъ покраснѣлъ и отвѣчалъ:

— Позвольте-съ… Но вѣдь вамъ все равно, если я стоя… Вѣдь для васъ та-же забава, а я и стоя могу.

Сухумовъ не возражалъ.

Были сыграны двѣ партіи въ шашки, при чемъ Поліевктъ все время двигалъ шашки, стоя у стола. Игралъ онъ отлично и то и дѣло предостерегалъ барина, говоря:

— Нѣтъ, такъ вамъ ходить нельзя… иначе я у васъ съѣмъ три шашки и сейчасъ-же стану въ дамки на генеральскій ходъ, и тогда вамъ крышка…

— Зачѣмъ-же ты это говоришь мнѣ? Зачѣмъ предупреждаешь? Дѣлай свое дѣло, играй, какъ слѣдуетъ, — сердился Сухумовъ.

Обязанъ вамъ дѣлать удовольствіе. Вѣдь вы изволите играть для удовольствія. Нѣтъ, и такъ ходить нельзя! Если вы такъ сходите, то я васъ сейчасъ запру, и запру въ двухъ мѣстахъ.

— Запирай, запирай! Я все-таки такъ пойду, какъ хотѣлъ, — упрямился Сухумовъ и проигралъ.

Выпивъ на ночь молока и съѣвъ два яйца, Сухумовъ спалъ ночь относительно спокойно, хоть. и просыпался нѣсколько разъ. Всю ночь въ спальнѣ его горѣла лампа малымъ огнемъ.

XIV.

Ночью. Сухумовъ просыпался два раза послѣ двухъ сновидѣній. Ему снился прадѣдъ его Игнатій Васильевичъ. Сухумовъ даже разговаривалъ съ прадѣдомъ во снѣ и нисколько не пугался его. Прадѣдъ видѣлся ему во снѣ какъ-бы живымъ. Онъ сидѣлъ передъ лежавшимъ Сухумовымъ и былъ въ томъ-же мундирѣ Александра I, какъ и на портретѣ, сидѣлъ въ спальнѣ на креслѣ около кровати и, подмигивая глазомъ съ щетинистой нависшей бровью, говорилъ:

— Я грудью свое и отечество отъ наполеоновскихъ полчищъ защищалъ, подъ Бородинымъ былъ тяжело раненъ, въ лазаретномъ гноищѣ почти безъ медицинской помощи рану свою залѣчилъ и прожилъ до глубокой старости, разгибая ради потѣхи лошадиныя подковы. Ну, а ты-то что, мой милый потомокъ? Цѣлое полчище врачей лѣчило тебя, когда ты захворалъ — и все-таки ты неврастеникъ, неврастеникъ, неврастеникъ. Ты еще не дожилъ до тридцати лѣтъ, а ужъ старикъ. Я старикомъ пятаки мѣдные сгибалъ, а тебѣ, молодому человѣку, не раздавить въ рукахъ и грецкаго орѣха. Э-э-эхъ, ты!

И прадѣдъ ударилъ его двумя пальцами по лбу.

Сухумовъ сейчасъ-же проснулся. Въ спальнѣ горѣла лампа, на кушеткѣ похрапывалъ камердинеръ Поліевктъ. Сухумовъ сѣлъ на постели, приложилъ руку къ сердцу — сердцебіенія не было, пощупалъ пульсъ — пульсъ былъ ровный. Часы показывали три. Онъ сдѣлалъ нѣсколько глотковъ воды, легъ, обернулся къ стѣнѣ и опять заснулъ.

Сонъ былъ съ продолженіемъ. Сухумову опять приснился прадѣдъ. Онъ училъ его маршировать по двору, среди кучъ снѣга, а затѣмъ сталъ вынимать изъ кармана пятаки, гнулъ ихъ и передавалъ ему согнутыми. У Сухумова образовались двѣ пригоршни согнутыхъ пятаковъ, а прадѣдъ все еще продолжалъ подавать ему пятаки. Пятаки посыпались изъ пригоршней на землю — и Сухумовъ опять проснулся.

Былъ шестой часъ утра.

Въ восемь часовъ, по приказанію Сухумова, Поліевктъ разбудилъ его. Только еще свѣтало.

— Жалко и будить-то васъ… Таково хорошо спали, — говорилъ Поліевктъ, подавая ему стаканъ парного молока.

— Нѣтъ, нѣтъ. Такъ слѣдуетъ. Раньше вставать пріучусь — раньше ложиться съ вечера буду, — отвѣчалъ Сухумовъ и тотчасъ-же облекся въ халатъ и туфли.

Выпивъ стаканъ молока съ кусочкомъ чернаго хлѣба, онъ подошелъ къ окну и увидѣлъ, что трое рабочихъ сооружали для него ледяную гору. Плотникъ въ полосатой вязаной фуфайкѣ и въ шапкѣ на затылкѣ мастерилъ стремянку къ горѣ и стучалъ топоромъ. Тутъ-же стоялъ управляющій Сидоръ Софроновичъ.

— Чай кушать сейчасъ будете? — спрашивалъ Поліевктъ барина.

— Лучше совсѣмъ не буду. Ограничусь молокомъ. Дай одѣться. Я пойду на дворъ смотрѣть, какъ гору дѣлаютъ.

И одѣвшись, Сухумовъ вышелъ на дворъ къ рабочимъ.

«Первую ночь безъ брома спалъ и безъ лѣкарствъ. Этого со мной-давно ужъ не было, — подумалъ онъ, и чувствовалъ при этомъ удовольствіе, что онъ относительно бодръ и свѣжъ. Его только знобило слегка, ощущалась „гусиная кожа“ и по спинѣ какъ-бы ползали мурашки. Онъ ежился и пряталъ въ рукава свои сложенныя на груди руки. — Но эти странные сны съ прадѣдушкой моимъ… — продолжалъ онъ разсуждать. — Возможно, что если-бы я на ночь принялъ брому съ ландышами, то этихъ сновъ и не было-бы. Стало-бытъ, я спалъ все-таки тревожно… хотя пульсъ, когда я просыпался, былъ нормальный. Странно только, отчего я не испугался во снѣ, когда дѣдъ со мной разговаривалъ? И какъ явственно я его видѣлъ! Мундиръ съ высокимъ воротникомъ, нависшія густыя брови, глаза… точь-точь, какъ на портретѣ… Странно… Наяву, когда мнѣ показалось только, что портретъ прадѣда мигнулъ, — я похолодѣлъ и мнѣ дурно сдѣлалось, а во снѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Впрочемъ, во снѣ я не сознавалъ, что я знаю его только по портрету».

Рабочіе, дѣлавшіе ледяную гору, тотчасъ-же поклонились Сухумову, когда онъ подошелъ къ нимъ. Поклонился и управляющій, освѣдомившись, хорошо-ли Сухумовъ почивалъ.

— Ладно-ли такъ будетъ, Леонидъ Платонычъ? — спросилъ онъ про гору. — Достаточно-ли высоты-то?

— Конечно-же достаточно. Вѣдь это просто, чтобы имѣть какой-нибудь предметъ для дѣланія моціона.

— Ну, вотъ и отлично. Вечеромъ передъ ужиномъ кататься будете. Мы вамъ тутъ два фонарика на столбикахъ поставимъ. У насъ фонари есть. При бабенькѣ вашей покойницѣ очень часто зажигали, когда гости наѣзжали въ ночевку. Кряковы помѣщики пріѣдутъ, бывало, такъ въ двухъ экипажахъ… Одинъ подъ себя, другой подъ прислугу… Сама съ горничной, самъ съ казачкомъ. Тоже покойники теперь, царство имъ небесное.

По протоптанмой въ снѣгу дорожкѣ Сухумовъ прошелъ въ оранжерею. Оранжерея топилась, но въ ней ничего «не выгонялось», а только «отдыхали» при невысокой температурѣ декоративныя растенія: мирты, лавры, хвойныя, кротоны, фуксіи, герани. Даже черенковый разсадникъ былъ пустъ. Впрочемъ, въ ящикахъ тянулся лукъ, «посаженный на перо», то-есть для зелени. У оранжерейнаго борова стоялъ молодой русскій парень въ кожаной курткѣ и валенкахъ и мѣшалъ въ прогорѣвшей топкѣ уголья. Онъ снялъ шапку и поклонился.

— Садовникъ? — спросилъ его Сухумовъ.

— Изъ помощниковъ, ваше превосходительство. Садовника отказали послѣ смерти ихъ превосходительства Клеопатры Петровны, и теперь я за него, — проговорилъ парень, помолчалъ и прибавилъ: — Но я все могу… Если надолго изволили сюда пріѣхать, то я могу для вашего превосходительства гіацинты и тюльпаны начать выгонять. Луковицы у насъ есть. Розы можно приставить для выгонки.

— Проживу, проживу здѣсь… Выгоняй… Отчего-же… Гіацинты и розы очень пріятно, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Но превосходительствомъ напрасно меня величаешь. Я не дослужился еще до превосходительства, — прибавилъ онъ. — А цвѣты я люблю.

— Слушаю-съ… — поклонился парень. Вернувшись изъ оранжереи домой, Сухумовъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать. До завтрака было еще далеко. Онъ прошелъ въ кабинетъ. Кабинетъ былъ съ дубовой отдѣлкой, съ тяжелой мебелью, съ большимъ письменнымъ столомъ на шкафчикахъ, но письменныхъ принадлежностей на немъ не было. Столъ былъ пустъ. На немъ стояли только остановившіеся маленькіе бронзовые часы съ фигурой лежащаго около скалы Водолея и тоненькой витой хрустальной палочкой, изображающей текущую изъ скалы воду въ небольшой кусочекъ зеркальнаго стекла.

По стѣнѣ стояли два большихъ шкафа съ книгами, давно не мытыя стекла которыхъ закоптѣли и отливали цвѣтами радуги. Онъ посмотрѣлъ на корешки переплетовъ, мелькнули Мольеръ, Дидро.

«Вотъ дѣло… — подумалъ Сухумовъ. — Надо будетъ разобраться въ книгахъ. Можетъ быть здѣсь есть что-нибудь и очень цѣнное, рѣдкое».

Но сейчасъ ему разбираться не хотѣлось. Онъ присѣлъ въ пыльное кресло, закурилъ папиросу и сталъ разсматривать трещины въ лѣпномъ потолкѣ.

«Вотъ здѣсь за этимъ столомъ сиживалъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, и мой прадѣдъ Игнатій Васильичъ, разгибавшій для своего удовольствія лошадиныя подковы», мелькнуло у него въ головѣ.

Мысли Сухумова опять перешли на сегодняшній сонъ съ снившимся ему прадѣдомъ.

«Два раза онъ мнѣ приснился… Два раза… — разсуждалъ онъ, — и я его не испугался. Но отчего-же меня такъ пугалъ его портретъ? Вѣдь я-же прекрасно знаю, что портреты кивать головами не могутъ. Нервы были разстроены тогда? Но не могли-же мои нервы исправиться въ однѣ сутки. Во всякомъ случаѣ надо пріучать свои нервы и стараться смотрѣть на портретъ безъ страха, безъ боязни. Пускай мигаетъ, пускай киваетъ мнѣ, а я подготовлю себя и бояться не буду. Докторъ не совѣтовалъ мнѣ смотрѣть на портретъ, но я все-таки посмотрю на него, сдѣлаю опытъ надъ собой. Да сегодня мои нервы и крѣпче. Я чувствую, что крѣпче. Я выспался хорошо.. Надо-же пріучать себя. Я сначала разсмотрю портреты другихъ моихъ предковъ, которые тамъ въ гостиной, а потомъ перейду и къ портрету прадѣдушки. Это нѣсколько подготовитъ меня. И сдѣлаю это днемъ, при солнечномъ свѣтѣ. Ночь и вечерній свѣтъ вообще навѣваетъ что-то мистическое, что-то непонятное… Ночью и нервы слабѣе, болѣе приподняты, а я днемъ, днемъ»…

И его сейчасъ-же потянуло въ портретную.

«Развѣ взять съ собой Поліевкта? — мелькнуло у него въ головѣ, когда онъ поднялся съ кресла, но онъ тотчасъ-же отбросилъ эту мысль, сказавъ себѣ: — Но вѣдь это-же будетъ смѣшно… Будто я ребенокъ… Будто мнѣ нужна нянька»…

Сухумовъ даже улыбнулся и бодро отправился въ портретную.

XV.

И вотъ Сухумовъ въ портретной. Входя въ комнату, страха на этотъ разъ онъ не чувствовалъ никакого, хотя все-таки старался пріободрить себя, помня послѣдствія двухъ послѣднихъ приходовъ. Дабы не очутиться сразу передъ портретомъ прадѣда, онъ остановился передъ портретомъ старѣйшаго родоначальника ихъ фамиліи Платона Платоновича, служившаго еще при Екатеринѣ II. Вышедши въ люди въ началѣ царствованія этой Государыни, тотчасъ послѣ переворота, изъ истопниковъ, Сухумовъ, не носившій тогда еще прибавленія къ своей фамиліи Подгрудскаго, занималъ нѣсколько гражданскихъ должностей, дослужился до крупнаго чина, впалъ въ немилость и уѣхалъ въ пожалованное ему помѣстье. Про этого родоначальника сохранились извѣстія, что онъ былъ красавцемъ. Онъ и на портретѣ былъ еще красивымъ пожилымъ мужчиной. На Сухумова смотрѣло съ портрета дышащее розовымъ румянцемъ полное, тщательно выбритое, лицо съ ямочкой на подбородкѣ. Фигура была также полная, хорошо упитанная, въ атласномъ шитомъ мундирѣ со звѣздой. Изъ-подъ напудреннаго парика смотрѣли темныя густыя брови и веселые сѣрые глаза. Портретъ былъ очень хорошей работы. Лицо съ крупными губами, какъ и у всѣхъ Сухумовыхъ, носило чувственный характеръ. Изъ записокъ со временниковъ Сухумовъ зналъ, что этотъ родоначальникъ ихъ фамиліи былъ женолюбивъ и имѣлъ у себя въ деревнѣ цѣлый гаремъ изъ дворовыхъ дѣвушекъ. Сухумовъ и сейчасъ вспомнилъ объ этомъ и сказалъ себѣ:

«Вотъ и половая невоздержность передо мной, въ которой теперь врачи ищутъ причины неврастеніи, а неврастеникомъ онъ не былъ, пользовался хорошимъ здоровьемъ и умеръ въ глубокой старости. Это опять-таки изъ записокъ извѣстно. А я-то?.. Развѣ я жилъ такъ?..»

Онъ зажмурился и покрутилъ головой.

«А сколько выпито-то было имъ разныхъ настоекъ, наливокъ, рейнскихъ и бургонскихъ винъ!» — подумалъ онъ, переходя къ другимъ портретамъ.

Пройдя мимо нѣсколькихъ мужскихъ и женскихъ портретовъ. Сухумовъ остановился передъ портретомъ прапрадѣда въ морскомъ мундирѣ съ тоненькой, загнутой кверху дугой, косичкой парика, прапрадѣда служившаго въ царствованіе Павла I, и даже присѣлъ передъ портретомъ на кресло и долго смотрѣлъ на него издали. Его радовало, что разсматриваніе портретовъ, не производитъ на него чувство страха. Портретъ прапрадѣда спокойно смотрѣлъ на него изъ рамки, хотя Сухумовъ и подзадоривалъ его, мысленно говоря:

«А ну-ка мигни, кивни».

"И этотъ вѣдь дѣло дѣлалъ, тоже выдвинулся на своемъ поприщѣ… Фрегатомъ командовалъ, гдѣ-то боевое непріятельское судно потопилъ… Былъ массономъ… Однимъ словомъ, слѣдъ по себѣ оставилъ… умеръ не безслѣдно… — разсуждалъ Сухумовъ про прапрадѣда и тотчасъ-же перенесъ мысль на себя и задалъ вопросъ: — «Ну, а я-то что? Какой я слѣдъ по себѣ оставлю?»

Но вотъ и портретъ прадѣда, который такъ его пугалъ. Его освѣщалъ лучъ солнца, пробравшійся сквозь занавѣску окна. Сухумовъ не безъ трепета пересѣлъ на другое кресло, находившееся ближе къ портрету и бодрилъ себя, стараясь думать о трудности носить такой высокій стоячій воротникъ, который былъ написанъ на портретѣ.

«И зачѣмъ это? Къ чему нужно было затруднять человѣка такой форменной одеждой»? — спрашивалъ онъ самъ себя, не отводя глазъ отъ портрета.

Портретъ не шевелился и не кивалъ.

Сухумовъ торжествовалъ.

— Вѣдь добился таки я! Все-таки добился, что никакой галлюцинаціи не было. Нѣтъ, тутъ нужна сила воли! И я поборолъ себя! — произнесъ онъ вслухъ и радостно вышелъ изъ портретной.

Его встрѣтилъ камердинеръ. Онъ подкарауливалъ Сухумова.

— Ай, ай, ай! — покачалъ онъ головой. — Не бережете вы себя! Вѣдь господинъ докторъ запретилъ вамъ ходить въ портретную, а вы ходили. Грѣхъ вамъ, Леонидъ Платонычъ.

— Ну, ну… Оставь пожалуйста… Не твое дѣло… — остановилъ его Сухумовъ. — Ходилъ, смотрѣлъ и ничего не случилось. Стало-быть пріучилъ себя, пріучилъ свои нервы, и они сдѣлались крѣпки.

Сухумовъ совсѣмъ повеселѣлъ послѣ этой пробы своихъ нервовъ. Два случая бывшихъ съ нимъ галлюцинацій угнетали его. Онъ понималъ, что это уже начинался психозъ. Послѣ посѣщенія портретной, онъ опять гулялъ по двору, не безъ аппетита позавтракалъ, легъ отдохнуть, но заснуть не могъ и поѣхалъ кататься по деревнѣ, велѣвъ запречь себѣ лошадь въ сани.

Правилъ Сухумовъ лошадью самъ, не взявъ съ собой работника. Вотъ занесенное снѣгомъ село съ хилыми покривившимися избами крестьянъ. Соломенныя крыши и навалившійся на нихъ толстый слой снѣга дѣлаетъ ихъ похожими на грибы. Какъ и всегда, два-три новыхъ дома мѣстныхъ богатѣевъ съ мезонинами, съ зелеными ставнями. Кое гдѣ около воротъ обледенѣлыя водопойныя колоды для проѣзжающихъ, ребятишки съ салазками, мальчики въ нахлобученныхъ на глаза шапкахъ съ отцовскихъ головъ и въ неимовѣрныхъ большихъ валенкахъ, въ каждую изъ которыхъ умѣстится три дѣтскихъ ноги; дѣвочки-подростки съ грудными ребятишками за пазухой полушубковъ, взрослыя дѣвушки съ деревянными ведрами на коромыслахъ. Морозъ былъ легкій. Выглянувшее солнце дѣлало снѣгъ ослѣпительнымъ.

Сухумовъ проѣхалъ до конца села, на которомъ находилась пятиглавая церковь съ синими куполами и золочеными крестами на нихъ. При церкви погостъ и домикъ священника. Около церкви площадь и училище. На этой-же площади домъ съ мелочной лавочкой и чайной. У чайной колоды для лошадей, насорено сѣномъ, соломой и навозомъ, стоятъ нѣсколько крестьянскихъ подводъ и важно разгуливаетъ козелъ. Мелочная лавочка съ расписными чайниками и чашками на окнахъ, на выставленныхъ въ рядъ рюмкахъ лежатъ лимоны, крыльцо увѣшано иллюстрированными въ краскахъ картонами объявленій о папиросахъ и мылѣ и болтается полотнище краснаго ситца, висятъ связки кнутовъ и баранокъ. Сухумовъ ѣхалъ мимо лавки шагомъ, увидалъ баранки и ему сильно захотѣлось купить ихъ къ чаю. Проѣхавъ съ полъ-версты за лавку, онъ тотчасъ-же обернулъ лошадь и, вернувшись къ лавкѣ, тотчасъ-же остановился около нея. На крыльцо къ санямъ его тотчасъ-же выбѣжалъ самъ мелочной лавочникъ, сѣдобородый старикъ въ полинявшей до желтаго цвѣта котиковой шапкѣ, въ валенкахъ и полушубкѣ, завѣшанномъ спереди передникомъ. Онъ узналъ Сухумова, хотя до сихъ поръ нигдѣ его и не видалъ, а только слышалъ вчера о немъ отъ управляющаго Сидора Софроновича.

— Здравствуйте, батюшка Леонидъ Платонычъ! Какъ здоровьице ваше, Леонидъ Платонычъ? — кланялся онъ, снявъ шапку и обнаживъ лысую голову. — Вы за саночками-салазочками къ намъ, батюшка? Препроводили ужъ мы къ вамъ ихъ, препроводили. Управляющій вчерась сказалъ, а мы и препроводили. Катайтесь на здоровье, милостивецъ!

Сухумовъ недоумѣвалъ, о какихъ санкахъ говоритъ лавочникъ, и только потомъ вспомнилъ, что дѣло идетъ о санкахъ, которыя ему обѣщался раздобыть управляющій, чтобы кататься съ горы..

— Нѣтъ, я заѣхалъ, чтобы баранокъ купить къ чаю, — сказалъ онъ.

— Бараночекъ? Есть, батюшка, самыя свѣжія есть. Да неугодно-ли будетъ въ лавку зайти? А лошадку вашу мой малецъ подержитъ. У насъ пообогрѣетесь. Я васъ, Леонидъ Платонычъ, батенька, еще махонькимъ знавалъ, когда вы къ вашей бабушкѣ Клеопатрѣ Андревнѣ, дай Богъ вѣчную память, заѣзжали. Да-съ. Помню чудесно васъ въ матросскомъ костюмчикѣ такомъ. Милости просимъ…

«Отчего не зайти? Все-таки развлеченіе», — подумалъ Сухумовъ и сталъ вылѣзать изъ саней.

Вотъ онъ и въ лавкѣ. По стѣнамъ на полкахъ банки съ вареньемъ и леденцами, табакъ въ пачкахъ, головы сахару, около прилавка кадки съ квашеной капустой, огурцами, масломъ, бочка съ керосиномъ и цѣлыя гирлянды баранокъ съ потолка, а также свертки кожевеннаго товара для обуви на ремняхъ. Пахло несвѣжей солониной, кожами, керосиномъ, вяленой рыбой.

Въ комнатку рядомъ пожалуйте, баринъ… Тутъ у насъ каморочка маленькая при лавкѣ есть, приглашалъ Сухумова лавочникъ и, толкнувъ дверь, распахнулъ ее. Тутъ у насъ кстати и батюшка, здѣшній священникъ, отецъ Рафаилъ.

И, войдя въ каморку лавочника, Сухумовъ увидалъ среднихъ лѣтъ священника въ шерстяномъ, сильно потертомъ, гороховаго цвѣта подрясникѣ съ наперснымъ крестомъ на шеѣ и жидкими бѣлокурыми какого-то лимоннаго цвѣта волосами. Онъ сидѣлъ у окна, около покрытаго красной скатертью стола, и пилъ чай, держа блюдечко на пяти пальцахъ своей правой руки.

«Новая встрѣча, — подумалъ Сухумовъ и тутъ-же про себя прибавилъ: — Это, впрочемъ, хорошо, если я здѣсь хоть съ кѣмъ-нибудь познакомлюсь».

XVI.

— А вотъ нашъ баринъ Леонидъ Платонычъ Сухумовъ… Господинъ Сухумовъ изволили осчастливить насъ своимъ посѣщеніемъ, дай имъ Богъ здоровья… — какъ-бы отрекомендовалъ лавочникъ Сухумова отцу Рафаилу.

Священникъ очень сконфузился, что Сухумовъ засталъ его въ лавкѣ, расплескалъ чай съ блюдечка, ставя его на столъ, и тотчасъ-же отрекомендовался Сухумову, держа руку на желудкѣ, около наперснаго креста:

— Рафаилъ Тиховздоховъ… Тиховздоховъ, Рафаилъ… Разсуждалъ вчера вамъ представиться, но, простите, застѣнчивость какая-то, — прибавилъ онъ. — Даже и вышелъ изъ дома, но съ дороги вернулся. Да къ тому-же разсудилъ, что вѣдь не всѣ любятъ духовенство-то.

— Чайку, батюшка Леонидъ Платонычъ?.. — предлагалъ лавочникъ Сухумову, усаживая его къ столу.

— Нѣтъ, благодарю… Боюсь простудиться послѣ горячаго на воздухѣ. А я вотъ лучше папироску…

Сухумовъ закурилъ. Священникъ Тиховздоховъ, смотря прямо въ глаза Сухумову, произнесъ въ свое оправданіе, — кивая на лавочника:

— А я зашелъ къ Аверьяну Захарычу насчетъ отрубей для: скотинки, но вотъ онъ усадилъ за чаи да за сахаръ…

— Здоровьице-то ваше какъ, баринъ? — лебезилъ передъ Сухумовымъ лавочникъ. — Изволили, какъ я слышалъ, сюда къ намъ на поправку пріѣхать?

— Да, у меня нервы жестоко разстроены, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Да и вообще весь организмъ расшатанъ.

— А насчетъ невровъ этихъ самыхъ, такъ живо у насъ поправитесь. Здѣсь мѣстоположеніе хорошее, докторъ Нектарій Романычъ, который васъ лѣчитъ — человѣкъ умственный и рука у него легкая. Вѣдь вотъ кого-кого онъ у насъ не исцѣлялъ во всей округѣ! Прямо въ гробъ ложись, а онъ на ноги ставилъ. Да-съ… Воздухъ легкій, пріятный. А если до весны изволите у насъ прожить, то здѣсь такое воспареніе отъ деревьевъ, когда все распускаться начнетъ, что одна прелесть…

— Да, надо дольше пожить, но скучно ужъ очень здѣсь. Одиночество… — сказалъ Сухумовъ.

— А скукой, баринъ, лѣчатся. Пей, ѣшь, спи и объ дѣлахъ не думай, коли кому недужится. Такъ я слыхалъ. Вотъ наши хворые мужички пріѣзжаютъ изъ Москвы на поправку… Полежитъ на печкѣ, отлежится — смотришь, и поправился. А тамъ-то въ Москвѣ его лѣчили, лѣчили по больницамъ — и все никакого толку. Нѣтъ, здѣсь воздухъ и воспареніе это самое, коли ежели лѣтомъ…

— Ежели у васъ нервы, Леонидъ. Платонычъ, то совѣтовалъ-бы вамъ черничнаго листа попить, — произнесъ священникъ. — Я знаю одну дьяконицу, которая дверного скрипа не могла слышать, отъ визга щенка замирала, а черничнымъ листомъ исцѣлилась.

— Да вѣдь ужъ докторъ-то знаетъ, что надо, — снисходительно замѣтилъ Сухумовъ.

— О, докторъ Кладбищенскій большой учености человѣкъ, что говорить! Но иногда и простыя домашнія средства помогаютъ. Отчего не попробовать!

Сухумовъ, получивъ связку баранокъ, разсчитался за нихъ, поднялся со стула и сталъ прощаться. Священникъ, натянувъ на себя бѣличью шубу, тоже отправился домой. Оба они проводили Сухумова до саней. Сухумовъ сѣлъ въ сани и сказалъ священнику привѣтливо:

— Заходите, батюшка, какъ-нибудь ко мнѣ помочь скоротать вечерокъ. Очень ужъ скучно одному мнѣ…

— Съ удовольствіемъ, если ничего не имѣете противъ духовенства… Благодарю васъ, — поклонился священникъ. — Когда прикажете? Въ какое время вамъ удобнѣе?

— Да когда хотите, приходите. Хоть даже сегодня. Въ шашки играть умѣете? Въ шашки сыграемъ, чаю напьемся, потолкуемъ. А то я одинъ и одинъ. Приходите и вы, — кивнулъ Сухумовъ и лавочнику изъ приличія.

Лавочникъ весь вспыхнулъ.

— Благодарствую, баринъ. Но намъ-то ужъ не досугъ… Торгуемъ до одиннадцати ночи… Вѣдь только отъ лавочки и питаемся, — отвѣчалъ онъ и прибавилъ: — Да и какая я вамъ компанія! А вы вотъ, извольте-ка съ помѣщиками Хохревыми познакомиться… Пятнадцать верстъ отъ насъ… Тамъ барышни есть… Кромѣ того, гоститъ тамъ молодая вдовушка, распрекрасная собой…

Сухумовъ поѣхалъ домой и разсуждалъ: «Все-таки лишніе люди для разговора… А то вѣдь у меня только Поліевктъ и управляющій… Управляющій и Поліевктъ. Вотъ и все… А священникъ этотъ, кажется, ненавязчивый и очень скромный. И наконецъ, онъ здѣсь все-таки центръ. Отъ него все узнать можно, что вокругъ дѣлается». Вернувшись домой, весь день Сухумовъ чувствовалъ себя бодро. Болевыя точки въ тѣлѣ почти исчезли, въ ногахъ онъ чувствовалъ меньше усталости, голова была свѣжѣе. Передъ обѣдомъ онъ скатился два раза на саночкахъ съ готовой уже горы, поѣлъ за обѣдомъ и спалъ съ часъ на кушеткѣ. Весь день его радовало, что онъ выдержалъ искусъ передъ портретомъ прадѣда и галлюцинаціи не было.

Вечеромъ Сухумовъ принялся за чтеніе записокъ бабушки и только успѣлъ пробѣжать нѣсколько страничекъ, какъ часовъ въ семь къ нему явился священникъ отецъ Рафаилъ.

— Вотъ видите, не заставилъ себя долго ждать, — сказалъ онъ, входя. — Но не сочтите за нахальство, что я пришелъ къ вамъ сегодня-же, мной руководило желаніе хоть сколько-нибудь развлечь васъ въ одиночествѣ. Я признаюсь вамъ. Вѣдь докторъ Кладбищенскій заѣзжалъ третьяго дня ко мнѣ отъ васъ и даже просилъ, чтобы я отправился къ вамъ и представился, а затѣмъ навѣщалъ-бы васъ въ одиночествѣ. Но какъ пойдешь безъ приглашенія? Вѣдь неизвѣстно еще, какъ понравится. Къ тому-же, откровенно говоря, вѣдь не вездѣ помѣщики насъ любезно и встрѣчаютъ. На духовенство особый взглядъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, батюшка, я очень радъ, что вы пожаловали. У меня предразсудковъ къ духовенству нѣтъ, — убѣждалъ его Сухумовъ. — Прошу покорно садиться.

Отецъ Рафаилъ былъ значительно прифрантившись и теперь не казался такимъ облѣзлымъ, какимъ онъ былъ на взглядъ Сухумова днемъ у лавочника. Двѣ косички заплетенныхъ тогда волосъ были расплетены, волосы смазаны помадой и на плечахъ его былъ ужъ не гороховый подрясникъ, а темно-зеленая ряса поверхъ сѣраго подрясника. Въ рукахъ онъ держалъ стеклянную банку съ чѣмъ-то.

— А это моя попадья медку вамъ прислала въ гостинецъ, отъ нашихъ пчелъ, — сказалъ онъ, по давая банку. — Пчелиный медъ, говорятъ, отъ семи болѣзней исцѣляетъ. Такъ я отъ стариковъ слышалъ. Вотъ пожалуйте.

— Ахъ, что вы беспокоитесь! Зачѣмъ это? Мнѣ такъ совѣстно, — проговорилъ Сухумовъ, принимая медъ, и усадилъ священника.

Разговорились о покойной бабушкѣ Сухумова Клеопатрѣ Андреевнѣ. Сухумовъ сообщилъ, что пробѣгаетъ ея дневникъ.

— Слышали мы, что она вела дневникъ, — сказалъ священникъ и, улыбаясь, спросилъ: — А про кладъ въ ея запискахъ или дневникѣ ничего не сказано?

— Про какой кладъ? — удивился Сухумовъ.

— А какъ-же… Вѣдь здѣсь у насъ по всему округу ходитъ молва, что у васъ въ саду, въ паркѣ кладъ зарытъ. Зарылъ его вашъ прадѣдушка, будто-бы, передъ нашествіемъ Наполеона на Россію. У васъ есть и портретъ его въ гостиной.

— Прадѣдушки Игнатія Васильича? Есть такой портретъ, есть. И удивительно хорошо написанный. Представьте, такъ живо написанный, что мнѣ тутъ какъ-то показалось, что голова его отдѣлилась отъ полотна и кивнула мнѣ.

— Онъ не одному вамъ киваетъ. Онъ и бабушкѣ вашей покойницѣ кивалъ. И та ужасно этого боялась.

— Да что вы! Неужели это правда! — воскликнулъ Сухумовъ и весь обратился въ слухъ. Онъ чувствовалъ, что у него мурашки забѣгали по спинѣ. Священникъ продолжалъ:

— И никогда ваша бабушка, вслѣдствіе этого, не оставалась въ этой комнатѣ одна, никогда и не входила въ нее одна, всегда съ кѣмъ-нибудь. А умерла въ этой комнатѣ одна, умерла скоропостижно. И какъ это случилось, что она въ этой комнатѣ оказалась одна — никто не знаетъ. Компаньонка прибѣжала, а та ужъ безъ признаковъ жизни.

— Да, да. Я слышалъ, что она умерла за раскладываніемъ гранпасьянса.

— Вотъ, вотъ. Предполагали такъ, что портретъ-то этотъ и напугалъ ее настолько, что она Богу душу отдала. Вѣдь бываетъ это иногда, что съ испугу…

— Еще-бы… Слабые кровеносные сосуды…. Можетъ быть съ аневризмами… Склерозы… Толчокъ, и вотъ разорвалось…

Сухумовъ, говоря это, поблѣднѣлъ. Священникъ не останавливался:

— Конечно, можетъ быть и врутъ… Да и навѣрное врали… Но ходила такая молва, что вашъ прадѣдушка и совсѣмъ сходилъ съ портрета… повѣствовалъ онъ, но тутъ-же оговорился: — Конечно, этого не можетъ быть… я понимаю… — но такъ болтали… Болтали, что сходя по ночамъ съ портрета, онъ будто-бы бродилъ по парку и караулилъ кладъ. Наши крестьяне и посейчасъ боятся по ночамъ ходить около вашего парка.

Сухумовъ позвонилъ. Онъ держался за сердце. Руки его тряслись Явившемуся Поліевкту онъ сказалъ:

— Дай мнѣ пожалуйста принять ландышей съ валерьяной… Поскорѣй… Да потомъ приготовь намъ чаю.

XVII.

Священникъ, напившись чаю, ушелъ. Своимъ разсказомъ о сходившемъ съ портрета прадѣдѣ Сухумова онъ такъ непріятно подѣйствовалъ на Сухумова, что тотъ, совсѣмъ уже успѣвшій успокоить свои нервы до его прихода, опять былъ въ тревогѣ. Разсказъ священника не выходилъ у Сухумова изъ головы, и онъ разсуждалъ: «Стало быть не мнѣ одному казалось, что црадѣдъ кивнулъ съ портрета, стало быть это уже старая исторія и повторялась и съ другими, отчего и сложилась легенда о кладѣ, зарытомъ въ паркѣ, и о привидѣніи, стерегущемъ этотъ кладъ».

Съ наступленіемъ ночи Сухумову сдѣлалось жутко, чувствовались опять мурашки, пробѣгающіе по спинѣ.

«Однако-же вѣдь это бредни. Не можетъ-же быть этого въ природѣ», — старался онъ успокоить себя, но все-таки, позвавъ Поліевкта, велѣлъ зажечь еще одну лампу въ спальнѣ.

«Бредни, глупости, но нервы расходились. Какъ ихъ теперь уймешь безъ медикаментовъ? — думалъ онъ. — Докторъ говоритъ: „успокаивайте холодной водой“. Но какъ тутъ холодную воду пить, если я весь озябъ?»

Переодѣвшись въ халатъ, онъ сталъ ходить изъ угла въ уголъ по комнатѣ. Въ голову лѣзло:

«Странно, что мнѣ управляющій Сидоръ Софронычъ ничего не говорилъ о привидѣніи. Вѣдь не могъ-же онъ не слыхать про легенду о кладѣ и о стерегущемъ его прадѣдѣ! Развѣ не успѣлъ? Непремѣнно разспрошу его завтра объ этомъ. Надо будетъ прочитать весь дневникъ бабушки. Навѣрное тамъ что-нибудь занесено объ этой легендѣ».

Онъ взялъ одну изъ тетрадокъ дневника, присѣлъ къ столу, сталъ ее перелистывать. Между страничекъ попадались засушенные цвѣты, тисненыя изъ золотой бумаги украшенія съ конфектъ, изображающія розу, кошечку, сердце, якорь и крестъ, соединенные вмѣстѣ. Черезъ минуту онъ, однако, отложилъ тетрадку въ сторону, рѣшивъ:

«Не стану на ночь разстраивать свои нервы. Буду читать по утрамъ, когда нервы крѣпче».

Было десять часовъ. По предписанію доктора Сухумовъ въ это время долженъ былъ быть уже въ постели, но передъ сномъ слѣдовало прогуляться на воздухѣ. Онъ сбросилъ съ себя халатъ, надѣлъ пальто и шапку и отправился на дворъ. Въ окнахъ управляющаго былъ свѣтъ. Сдѣлавъ съ сотню шаговъ, Сухумовъ подошелъ къ окну управляющаго и увидѣлъ его ужинавшимъ. За столомъ сидѣлъ самъ управляющій и его жена. Сухумова потянуло разспросить управляющаго о привидѣніи, и онъ вошелъ къ нему. Пахло постными щами со снѣтками, жареной рыбой. Былъ постный день. Баба-работница въ кухнѣ широко разинула ротъ отъ удивленія, что вошелъ баринъ, и не брала отъ него пальто, которое онъ ей совалъ. Съ немалымъ удивленіемъ выбѣжалъ къ нему въ кухню и самъ управляющій въ опоркахъ на ногахъ, надѣвая на себя на ходу пиджакъ.

— Не ждали? — сказалъ ему Сухумовъ; — Просто зашелъ посмотрѣть на ваше житье-бытье. Гулялъ передъ сномъ по двору и зашелъ посмотрѣть, какъ вы живете.

— Милости просимъ, баринъ, милости просимъ, — заговорилъ управляющій и ввелъ его изъ кухни въ чистую комнату.

Первое, что бросилось въ глаза Сухумову — это большой диванъ краснаго дерева съ деревянной отполированной спинкой и надъ нимъ прекрасное овальное зеркало въ золотой рамѣ, изображающей купидончиковъ съ розами и бабочками въ рученкахъ. У окна плющъ, завившій почти всю стѣну, а въ распахнутую дверь во вторую комнату виднѣлась двухспальная кровать со множествомъ подушекъ. Рама зеркала была замѣчательно художественной работы, и Сухумовъ залюбовался ею.

— Откуда у васъ это зеркало? — спросилъ онъ управляющаго.

— А это зеркало, сосланное ко мнѣ. Зеркало вашей бабеньки покойницы Клеопатры Андревны, но онѣ разгнѣвались на него и приказали мнѣ убрать его изъ ихъ дома. Вотъ съ тѣхъ поръ у меня и виситъ.

— Сосланное? За что-же оно сослано? За что бабушка прогнѣвалась на него?

— А это цѣлая исторія-съ. Задумали ваша бабенька погадать на новый годъ, на Василія Великаго. Посмотрѣть въ зеркало въ полночь… И на кого имъ гадать-то было? Вѣдь это только на суженыхъ гадаютъ. Ну-съ, сѣли онѣ передъ зеркаломъ, навели его на другое зеркало, зажгли свѣчи, стали смотрѣть — вышелъ гробъ, то-есть покойникъ въ гробу. Ульяна, горничная, въ это время съ бабенькой вашей была. Ну, бабенька испугались, закричали «святъ, святъ» и загасили свѣчи. Да вѣдь такъ испугались, что даже дурно имъ сдѣлалось. Ульяна насилу въ чувство ихъ привела. А черезъ недѣлю дѣдушка вашъ захворалъ, проболѣлъ съ недѣлю и скончался. Ну, бабенька ваша и сослала ко мнѣ это зеркало за то, что оно ей смерть дѣдушки предсказало. Не могли на него смотрѣть и приказали убрать.

«Оказывается, мы всѣ нервны. И бабушка, стало быть, страдала разстройствомъ нервовъ, хоть и прожила до глубокой старости, — подумалъ Сухумовъ. Стало быть, мое разстройство нервовъ можетъ считаться наслѣдственнымъ».

Онъ сѣлъ, закурилъ папиросу и приступилъ къ вопросу, съ которымъ собственно и пришелъ къ управляющему.

— Конечно, бабушкѣ все это только такъ показалось въ зеркалѣ… Нервы у ней были разстроены — ну, и показалось, — началъ онъ. — Просто разстроенное воображеніе. Ну, посудите сами: можетъ развѣ зеркало на самомъ дѣлѣ что-нибудь предсказывать?

Сухумовъ улыбнулся, хотя его начинала слегка трясти лихорадка.

Управляющій замялся отвѣтомъ.

— Какъ вамъ сказать… — проговорилъ онъ. — Вѣдь это-же волхвованіе… Тутъ не безъ бѣса, не безъ нечистой силы… Ну, бѣсы и предсказываютъ.

— И вы вѣрите въ нечистую силу? — спросилъ Сухумовъ.

— А то какъ-же-съ… Отъ кого-же все зло-то идетъ? Вѣдь ангелы хранители есть, которые на добро насъ наущаютъ, стало быть есть и демоны, нечистая сила.

— Не согласенъ. Ну, а скажите пожалуйста, Сидоръ Софронычъ, я слышалъ, что здѣсь также ходитъ легенда о какихъ-то привидѣніяхъ, которыя появляются у насъ въ паркѣ.

— Какъ-же, какъ-же… Говорятъ, много говорятъ… подхватилъ управляющій. — Это про портреты вашихъ сродственничковъ… что будто выходятъ они изъ рамъ по ночамъ и ходятъ… ходятъ по парку… Много слышалъ-съ… съ божбою меня увѣряли люди, что видѣли ихъ, но самъ я не видѣлъ-съ. Не буду брать грѣха на душу и врать… Самъ ничего не видѣлъ.

— Ну, вотъ видите. Стало быть это просто разстроенное воображеніе, суевѣрный страхъ…

— Толкуютъ-съ… А самъ я не видалъ.

— Что будто кладъ у насъ въ паркѣ моимъ прадѣдушкой былъ зарытъ и теперь привидѣнія его караулятъ.

— Тоже толкуютъ. И бабенька ваша покойница искала этотъ кладъ, много искала, но не нашла. Да гдѣ найти! Вѣдь если-бы какія указанія были, а то никакихъ. А паркъ великъ. Онъ у насъ на двухъ десятинахъ по плану.

— И смерть бабушки Клеопатры Андревны будто-бы послѣдовала съ перепугу, какъ я слышалъ? — допытывался Сухумовъ. — Правда это?

— Да вѣдь кто-жъ можетъ это объяснить? никто этого не видалъ, — отвѣчалъ управляющій. — А сама бабенька ваша послѣ смерти не скажетъ. Говорили это, но Богъ вѣсть. Сидѣли онѣ подъ портретами, это вѣрно, сидѣли и карточки раскладывали, было-ли имъ видѣніе, нѣтъ-ли — никто не знаетъ. Компаньонки ея про нее вѣдь этотъ слухъ пустили… А про компаньонокъ ея, простите вы меня, баринъ, но я вотъ какъ вамъ скажу: народъ невѣроятный.

Сухумовъ поднялся со стула, собираясь уходить, выпрямился во весь свой ростъ и произнесъ:

— Знаете, что я вамъ скажу? Вѣдь и я видѣлъ, я самъ видѣлъ, какъ портретъ моего прадѣда отдѣлился отъ полотна и кивнулъ мнѣ головой!

— Слышалъ я отъ камердинера вашего Поліевкта, — отвѣтилъ управляющій.

— Я видѣлъ это, видѣлъ… и отъ внезапности испугался… Но я не вѣрю этому… Не вѣрю, что это было на самомъ дѣлѣ. Это просто обманъ зрѣнія… галлюцинація. Такія-же галлюцинаціи были и для другихъ, кто увѣрялъ васъ, что видѣлъ привидѣнія, сошедшія съ портретовъ.

Сухумовъ уходилъ отъ управляющаго, и, надѣвая на себя поданное ему пальто, повторилъ:

— Да, это были галлюцинаціи…

Управляющій надѣлъ шапку и сталъ провожать его на дворъ. Сухумовъ обернулся къ нему и еще разъ сказалъ:

— Обманъ зрѣнія… разстроенное воображеніе… и ничему этому вѣрить нельзя… нельзя принимать за дѣйствительность, стало быть и пугаться нечего.

XVIII.

Ложась спать, Сухумовъ былъ возбужденъ. Разговоры его съ священникомъ Тиховздоховымъ и съ управляющимъ разстроили его нервы до послѣдней степени. Чувствуя себя такъ хорошо утромъ и днемъ, онъ уже теперь, придя въ спальню, боялся быть одинъ. Хотя онъ успокоивалъ себя, призывая къ разсудку, но ему то и дѣло чудилось, что предки его съ портретовъ уже окружаютъ его. Онъ чувствовалъ ихъ въ тѣняхъ предметовъ отъ свѣта лампы. Его знобило.

«И зачѣмъ это меня понесло передъ сномъ къ управляющему! Не могъ я завтра утромъ поточить съ нимъ лясы! — упрекалъ онъ себя, раздѣваясь при помощи камердинера. — Конечно, я выше всей этой суевѣрной болтовни, но вотъ уже мнѣ начинаетъ грезиться всякій вздоръ. Это нервы… Разсудокъ даетъ перевѣсъ, но нервы все-таки упрямятся и дѣлаютъ свое дѣло, потому что они разстроены. Но вѣдь и разсудокъ нервы! И разсудокъ продуктъ одной и той же мозговой мякоти, такъ-же какъ и нервы ощущенія, только развѣ что точки, управляющія всѣмъ этимъ, разныя», — разсуждалъ онъ.

Его тянуло выпить брому съ ландышами, дабы успокоить себя, но онъ не хотѣлъ нарушить совѣтъ доктора, запрещавшаго ему употребленіе медикаментовъ. Сегодня онъ ужъ и такъ преступилъ запретъ доктора, принявъ, при разговорѣ съ отцомъ Рафаиломъ, настой ландышей съ валерьяной.

Онъ вспомнилъ про холодную воду.

— Дай мнѣ стаканъ холодной воды и положи туда кусокъ сахару, — сказалъ онъ камердинеру.

Отъ воды онъ озябъ еще больше. Дабы согрѣться, онъ скорѣй улегся подъ одѣяло и велѣлъ накинуть на себя сверху толстый англійскій пледъ.

— Одну изъ лампъ на ночь гаситъ не будемъ, — отдалъ Сухумовъ приказъ Поліевкту.

— Да я знаю ужъ… Опять насмотрѣлись на своихъ дѣдушекъ. Не слѣдовало вамъ туда ходить, — съ неудовольствіемъ отвѣчалъ тотъ.

— Куда ходить? Про что ты бормочешь? Твое это дѣло? — раздраженно закричалъ на камердинера Сухумовъ.

— Да въ портретную. Докторъ запретилъ вамъ, а вы ходите. Тамъ, Леонидъ Платонычъ, мѣсто заколдованное, нечистое. Кто въ ту комнату хаживали, со всѣми недуги случались — и вамъ не слѣдъ. Вѣдь объ этой комнатѣ вся дворня въ одно слово нехорошее говоритъ, — не унимался Поліевктъ. — А я такъ вамъ скажу, что эту комнату надо освятить, молебенъ въ ней отслужить, окропить ее святой водой, да и запереть. Вотъ съ священникомъ-то познакомились, такъ и попросите его.

Сухумовъ болѣе не возражалъ. Около его кровати на ночномъ столикѣ лежали двѣ книги — «Записки бабушки» и «Душа человѣка и животныхъ» Вунда въ русскомъ переводѣ. Его тянуло къ дневнику, но онъ боялся, что нервы его еще больше разстроятся при чтеніи дневника, и взялъ Вунда, какъ книгу научную, надѣясь на ней сначала сосредоточиться, успокоиться и потомъ задремать.

Теплая покрышка сдѣлала свое дѣло. Сухумовъ сталъ согрѣваться. Читая книгу, онъ слышалъ, какъ камердинеръ молился передъ иконами, какъ раздѣвался и какъ улегся на кушеткѣ. Затѣмъ онъ услыхалъ, какъ Поліевктъ сталъ всхрапывать.

«Блаженный человѣкъ, — подумалъ про него Сухумовъ. — Какъ приткнется, такъ и заснулъ. А оттого, что здоровъ. А здоровъ оттого, что дѣло дѣлаетъ, все на ногахъ, бѣгаетъ, бродитъ взадъ и впередъ, со щетками, съ платьемъ, съ посудой, съ сапогами. Мететъ; чиститъ… Движеніе… А тутъ, когда цѣлые дни ничѣмъ не занятъ и только прислушиваешься къ себѣ — какое-же здоровье! Праздность… Ну, что я такое теперь? Небокоптитель. И такъ уже нѣсколько лѣтъ. А раньше? Раньше жизнепрожигатель… Жегъ свѣчку съ двухъ концовъ — вотъ она и догораетъ. А чѣмъ заняться? Какъ заняться, чтобы хоть остатокъ-то жизни съ какой-нибудь малой пользой прошелъ? Вѣдь чтеніе Вунда не дѣло. Онъ хоть и обогащаетъ голову знаніемъ, но только мою… А для другихъ я что? Вѣдь всѣ мои предки что-нибудь да дѣлали и всѣ что-нибудь сдѣлали, а я-то что-же?»

Онъ отложилъ толстую книгу Вунда и сталъ искать отвѣта, смотря въ одну точку стѣнныхъ обоевъ, изображающихъ овальныя темныя розетки. Пришелъ на память родоначальникъ Сухумовыхъ въ атласномъ придворномъ кафтанѣ. Пришелъ на память Екатерининскій дворъ… какая-то канцелярія. Промелькнулъ предокъ въ морскомъ мундирѣ Павла… морское сраженіе… замелькали огнями овальныя розетки обоевъ… Онъ видѣлъ какъ-бы вспышки пушечныхъ выстрѣловъ… Наконецъ, вотъ и прадѣдъ въ мундирѣ съ воротникомъ до ушей. Опять бой… Сухумовъ видитъ разбитые лафеты, раненыхъ лошадей, изломанныя ядрами колеса… Розетки обоевъ вертятся, играя уже всѣми цвѣтами радуги, самыя стѣны шевелятся, шатаются… какъ будто опускается потолокъ… опускается и хочетъ прикрыть Сухумова. Вотъ ужъ онъ низко, совсѣмъ низко. Сухумовъ хочетъ подняться съ постели и не въ состояніи, хочетъ вскрикнуть и не можетъ. Члены не дѣйствуютъ, голоса нѣтъ. А между тѣмъ онъ не спитъ, слышитъ, что недалеко отъ него въ комнатѣ храпитъ Поліевктъ. Потолокъ совсѣмъ опустился, но Сухумовъ чувствуетъ, что самъ онъ прошелъ сквозь этотъ потолокъ какъ-бы сквозь облако. Онъ слышитъ скрипъ двери и чувствуетъ шаги, наконецъ, видитъ, что мимо его постели двигаются его предки, о которыхъ онъ сейчасъ думалъ. Проходя мимо его кровати, они обращаются въ его сторону и смотрятъ на него, смотрятъ съ тѣми выраженіями лица, съ какими художники изобразили ихъ на портретахъ. Сухумовъ слышитъ даже ихъ голоса.

— Поскребышъ рода Сухумовыхъ… Безполезный отпрыскъ… — бормочетъ ему въ глаза съ сладенькой улыбкой мягкимъ полуженскимъ голосомъ родоначальникъ Сухумовыхъ въ атласномъ мундирѣ.

— А! Выродокъ Сухумовыхъ! — отчеканиваетъ павловскій адмиралъ.

— Вырожденіе, вырожденіе… — два раза сказалъ угрюмый прадѣдъ, хмуря брови и шлепая крупными губами.

Дойдя до стѣны, они стали уменьшаться въ объемѣ, слилисъ съ розетками обоевъ и какъ-бы скрылись въ нихъ, а розетки опять закружились, замелькали огнями радуги. Потолокъ сталъ спускаться вновь.

Сухумову становится необыкновенно тяжело. Ему до боли что-то давитъ грудь. Онъ пробовалъ вскрикнуть, но не могъ и чувствовалъ, что только стонетъ.

— Баринъ! Ваше высокородіе! Леонидъ Платонычъ! Очнитесь! — слышитъ онъ надъ собой голосъ и видитъ, что около постели его стоитъ камердинеръ и трогаетъ его за плечо.

Сухумовъ дѣлаетъ тяжелый вздохъ и произноситъ:

— Я не спалъ… Я все чувствовалъ… Но не могъ подняться… Какой у меня жестокій кошмаръ былъ!.. Дай халатъ… дай воды холодной…

Сухумовъ одѣлся и сѣлъ въ кресло, продолжая тяжело дышать. Онъ маленькими глотками пилъ воду.

— Не надо ни смотрѣть на эти портреты, ни разговаривать о нихъ и даже не думать, пока не поправлюсь и нервы совсѣмъ не окрѣпнутъ, — разсуждалъ Сухумовъ, снова укладываясь въ постель. — Да и дневникъ бабушки покуда слѣдуетъ куда-нибудь подальше запрятать.

Ночь имъ была проведена относительно спокойно.

Поліевктъ, инстинктивно догадываясь о содержаніи сновидѣній Сухумова, на утро, подавая ему молоко, участливо спросилъ:

— Покойнички съ портретовъ вамъ, Леонидъ Платонычъ, все снятся?

— Да… Неотвязчивый кошмаръ… Я даже чувствовалъ, что я не спалъ, когда это случилось, — неохотно отвѣчалъ Сухумовъ.

— Простите мое глупое разсужденіе, баринъ, продолжалъ Поліевктъ послѣ нѣкоторой паузы. — Простите… Но мнѣ кажется, что они у васъ панихидки просятъ. Лежать имъ трудно — вотъ они и просятъ.

— Что за вздоръ ты городишь! — огрызнулся на него Сухумовъ.

— Нѣтъ, иногда это бываетъ… А вѣдь попробовать не трудно. Ну, что панихидка? По здѣшнему мѣсту она стоитъ пустяки… Священникъ недалеко… А отслужите по старичкамъ панихидку — они и успокоятся.

Сухумовъ, молча, отвернулся отъ камердинера.

Подъ вечеръ пріѣхалъ докторъ Кладбищенскій.

XIX.

— Ну, какъ вы себя чувствуете? — спросилъ докторъ, входя къ Сухумову холодный, съ раскраснѣвшимся отъ мороза и вѣтра лицомъ, съ мокрой отъ инея косматой бородой и подалъ ему руку.

Сухумовъ былъ радъ пріѣзду доктора и отвѣчалъ:

— Чувствую я себя сейчасъ не совсѣмъ плохо. У меня и аппетитъ кое-какой появился, и сонъ сталъ лучше, но прибавилось вотъ какое непріятное обстоятельство.

И Сухумовъ разсказалъ доктору о безпокоившихъ его снахъ, гдѣ дѣйствующими лицами являлись его предки.

Докторъ покачалъ головой и сталъ считать пульсъ у Сухумова, взявъ его руку.

— И знаете, докторъ. это были даже не сны, а кошмары какіе-то, — продолжалъ Сухумовъ. — Въ послѣднемъ случаѣ, то-есть вчера, я даже и не спалъ, кажется, потому что слышалъ какъ храпѣлъ мой человѣкъ, ночевавшій въ одной со мной комнатѣ.

— Ну, это вамъ только такъ показалось.

— Однакоже, я хотѣлъ вскрикнуть, хотѣлъ подняться, но голоса не было и были парализованы движенія.

— Гмъ… Это явленіе обыденное въ началѣ сна… Вѣдь случилось это вскорѣ послѣ того, какъ вы легли?

— Да. Но когда я легъ, я еще читалъ съ полчаса… Потомъ почувствовалъ утомленіе и отложилъ книгу…

— Все-таки въ началѣ сна. Такъ это и бываетъ. Кошмары всегда въ началѣ сна… Когда человѣкъ погружается въ болѣе глубокій сонъ, кошмары не бываютъ. Вы знакомы съ книгой Мори «Сонъ и сновидѣнія»?

— Нѣтъ.

— Ну, я вамъ дамъ прочесть. У меня есть русскій переводъ. Но дамъ тогда, когда нервы ваши хорошенько окрѣпнутъ. Теперь вамъ надо читать только что-нибудь легкое… У васъ библіотека есть послѣ бабушки. Посмотрите, не найдется-ли тамъ Диккенса. Вотъ и читайте. Диккенса, Теккерея… Да главное, о предкахъ-то своихъ не думайте, и на портреты ихъ не смотрите, и не разговаривайте объ нихъ. Вы не ходили послѣ случая, бывшаго при мнѣ, въ портретную комнату?

— Ходилъ, — отвѣчалъ виновато Сухумовъ и даже опустилъ глаза.

— Зачѣмъ-же вы это дѣлали? Вѣдь я-же просилъ васъ не ходить туда.

— Я, докторъ, хотѣлъ пріучить свои нервы. Вѣдь я рѣшительно не вѣрю въ какія-либо видѣнія. И передъ портретами… это было утромъ… мнѣ на этотъ разъ рѣшительно ничего не показалось. А вотъ ночью…

— Не слѣдовало ходить. Ай-ай-ай! Вы словно ребенокъ! — покачалъ головой докторъ и прибавилъ: — Дайте мнѣ слово, что вы не будете ходить въ портретную. Хорошо? Ну, вотъ и отлично… И не разговаривайте объ этихъ предметахъ.

Сухумовъ покаялся ему и о своихъ разговорахъ о привидѣніяхъ съ священникомъ Тиховздоховымъ и съ управляющимъ.

— Еще того лучше!.. Зачѣмъ-же вы это?.. — укоризненно спросилъ докторъ.

— Да вѣдь отецъ Рафаилъ началъ разсказывать о какомъ-то кладѣ, зарытомъ у насъ въ паркѣ, а потомъ мнѣ захотѣлось провѣрить эту легенду у управляющаго… — оправдывался Сухумовъ. — Но вѣдь я ничему этому не вѣрю… И въ дѣтствѣ-то никогда не вѣрилъ въ привидѣнія.

— Да тутъ можно и не вѣрить, но если нервы такъ глупо возбуждены, то и получился откликъ. Вѣдь вамъ все-таки жутко было, когда вы слушали эти разсказы? — спросилъ докторъ.

Сухумовъ сознался, что почувствовалъ такое ощущеніе, что долженъ былъ принять ландышей съ валерьяной.

— Ахъ, напрасно! — досадливо проговорилъ докторъ. — Нѣтъ, ужъ вы пожалуйста всѣ медикаменты оставьте. На этомъ я основываю мое лѣченіе. А васъ трудно лѣчить… Трудно оттого, что вы одиноки и въ одиночествѣ думаете о своей болѣзни. Будь у васъ семья, она отвлекала-бы васъ отъ этихъ мыслей. Жениться вамъ надо. Поправитесь немного, такъ ищите себѣ жену. А женитесь — живите въ деревнѣ.

Докторъ улыбнулся.

— Да развѣ я могу поправиться! — сказалъ Сухумовъ, горько улыбнувшись, и отрицательно покачалъ головой.

— Такъ поправитесь, что въ лучшемъ видѣ. Но дайте только срокъ. Вдругъ нельзя. Все дѣлается постепенно.

Сухумовъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Пойдемте, докторъ обѣдать. Сегодня я велѣлъ въ столовой столъ накрыть.

— Да развѣ вы не обѣдали? — спросилъ докторъ удивленно. — Вѣдь ужъ скоро пять.

— Васъ ждалъ.

— Напрасно. А я подзакусилъ по дорогѣ у одного пріятеля. Ребятишки у него хвораютъ, такъ заѣзжалъ. Ну, да я поѣмъ и съ вами чего-нибудь за компанію. Пойдемте. А что вы не вѣрите въ возможность вашего исцѣленія, мнѣ даже обидно. Вѣдь вы дали слово, что будете вѣрить въ искусство и знаніе безвѣстнаго земскаго врача Нектарія Кладбищенскаго.

Они перешли въ столовую, освѣщенную уже большой лампой, свѣсившейся съ потолка и двумя канделябрами въ нѣсколько свѣчей. Между канделябрами стояли два горшка съ миртами. Столъ былъ сервированъ отлично. Много хрусталя, серебро. Стоялъ квасъ въ серебряной кружкѣ.

— Фу, какой у васъ парадъ сегодня! Огней-то сколько! — воскликнулъ докторъ.

— Гораздо лучше себя чувствую при яркомъ освѣщеніи, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Мнѣ какъ-то становится жутко въ темнотѣ. Вы знаете, докторъ, я даже началъ спать при зажженной лампѣ. Всю ночь лампа горитъ.

— Симптомъ разстройства нервовъ… Расшатаны они у васъ, сильно расшатаны. Ну, да деревня и воздухъ поправятъ ихъ. Главное, воздухъ… Воздухъ и ѣда… Но влеченіе къ послѣдней — результатъ воздуха. Какъ можно больше будьте на воздухѣ. На ночь провѣтривайте комнату. А весной я вамъ посовѣтую спать даже при открытой форткѣ. Теплѣе укрыться и спать, — говорилъ докторъ, усаживаясь за столъ.

— Ну, весна еще далеко! Да и доживу-ль еще до нея! — перебилъ его Сухумовъ.

— Всѣ подъ Богомъ ходимъ. Но болѣзнь ваша хоть и упорная, но поправимая, вѣрьте мнѣ. Къ веснѣ я васъ надѣюсь увидѣть поправившимся.

— Я вѣрю вамъ, докторъ. Но неужели я долженъ остаться здѣсь до весны?..

— А то какъ-же? Уѣдете — опять захирѣете въ Петербургѣ. Деревня, деревня… И даже лѣто должны остаться въ деревнѣ, чтобъ запастись силами. Одно, что будетъ тормазить ваше выздоровленіе — это одиночество. Живи вы въ семьѣ, гдѣ вамъ мѣшали-бы подолгу быть одному и сосредоточиваться въ самомъ себѣ, поправка здоровья шла куда-бы быстрѣе. Вотъ вы теперь познакомились съ здѣшнимъ священникомъ… Ходите къ нему. Милости просимъ ко мнѣ. Я хоть часто въ разъѣздахъ, но моя баба всегда дома. Ну, съ учителемъ познакомьтесь. Помѣщики здѣсь есть… — совѣтовалъ докторъ. — Знакомьтесь, знакомьтесь, бывайте у нихъ, къ себѣ зовите.

— Дѣйствительно, это надо начать дѣлать, если придется остаться на всю зиму, — произнесъ въ раздумьѣ Сухумовъ. — Но вотъ хворь-то моя… Къ тому-же она осложнилась этими… какъ ихъ назвать? видѣніями, что ли?

— Хворь пройдетъ, а не будете одиночествовать и видѣнія ваши исчезнутъ. Это все продуктъ одиночества. Мой совѣтъ: хоть и трудновато — все-таки знакомьтесь и ѣздите по гостямъ. А главное — не унывайте, бодритесь.

Сухумовъ положилъ ложку въ недоѣденную тарелку супа и грустно продолжалъ:

— Да вѣдь приходятъ такія мысли, что ужъ столько лѣчился, лѣчился у врачей, разныхъ оттѣнковъ…

— Лѣчились, да, но не деревней, ѣдой и покоемъ. А что для васъ деревня сдѣлаетъ — вы увидите. Какіе разслабленные здѣшніе крестьяне, занимающіеся отхожимъ промысломъ, пріѣзжаютъ сюда послѣ ломки на фабрикахъ и заводахъ. Пріѣзжаютъ умирать. Такъ и говорятъ, что лѣчились, лѣчились по больницамъ въ Петербургѣ или Москвѣ и пріѣхали умирать на родину. Пріѣдетъ — и здѣсь ужъ не лѣчится, и къ доктору не ходитъ, а только на печи лежитъ и охаетъ. А проживетъ здѣсь мѣсяцъ, другой — смотришь — и отлежался.

— Я слышалъ объ этомъ… Мнѣ говорили… — произнесъ Сухумовъ.

— Ну, такъ вотъ вамъ и примѣры… Прежде всего отчаянія не надо. А вѣры, вѣры побольше.

Докторъ хоть и говорилъ, что онъ гдѣ-то ужъ «подзакусилъ», но ѣлъ за двоихъ. Докторъ поѣлъ рыбы, положилъ вилку на тарелку и сказалъ полушутя, полусерьезно:

— А самое лучшее для васъ, если-бы вы, по осмотрѣвшись здѣсь хорошенько, женились.

— Докторъ, что вы! Да вѣдь я передамъ мою неврастенію потомству! Развѣ можно такъ говорить…

— Это еще вопросъ. Возьмете вполнѣ здоровую дѣвушку, такъ этого и не случится.

— Да и на комъ здѣсь жениться? Ха-ха… Жениться… Полноте, полноте… Но, конечно, вы шутите… Принимаю это за шутку, — проговорилъ Сухумовъ.

— Да я не говорю, чтобъ сейчасъ… А когда обживетесь у насъ… А что до того, что на комъ — такъ ищите — й обрящете.

И докторъ весело кивнулъ Сухумову.

XX.

Послѣ обѣда докторъ сказалъ Сухумову:

— Если вы меня пріютите, то я сегодня остался-бы у васъ переночевать.

— Съ удовольствіемъ! — воскликнулъ Сухумовъ и весь просіялъ.

Онъ боялся, что съ нимъ опять случится кошмаръ и вновь явятся въ сновидѣніяхъ предки, но почему-то считалъ, что если при немъ будетъ врачъ, сновидѣній этихъ не будетъ.

— Ну, такъ я останусь. Ѣхать сегодня — началась метель, впотьмахъ блуждать будешь. Да, кромѣ того, хотѣлось-бы мнѣ на васъ ночью передъ сномъ поглядѣть, пульсикъ вашъ пощупать, температуру смѣрить, — продолжалъ докторъ. — А завтра утречкомъ, пораньше, я и уѣхалъ-бы. Ну, а теперь послѣ обѣда легонькую всхрапочку… Вамъ по предписанію, а мнѣ по обычаю. Позволите на кушеточкѣ?

— Пожалуйста, докторъ, пожалуйста.

И хозяинъ, и докторъ, покуривая папиросы, улеглись — одинъ на кушеткѣ, другой на кровати.

— Вотъ отчего я стремлюсь въ Петербургъ сейчасъ хоть-бы и послѣ неполнаго выздоровленія? — началъ Сухумовъ, уже лежа. — Меня начало угнетать то обстоятельство, что я до сихъ поръ жилъ, бездѣльничая, тогда какъ мои предки всѣ что-нибудь да дѣлали. Такъ вотъ, чтобы какимъ-нибудь дѣломъ заняться, служить, что-ли. Хотя.я когда-то и числился на службѣ въ министерствѣ, но… гмъ… развѣ это была служба! Мнѣ теперь смѣшно даже. Я заѣзжалъ въ департаментъ не каждую недѣлю и даже не имѣлъ тамъ своего стола, уголка на столѣ не имѣлъ. Да мнѣ ничего и не поручали. А теперь мнѣ по поводу всего этого даже стыдно дѣлается. И знаете, кто натолкнулъ меня на этотъ стыдъ? Я вамъ признаюсь откровенно. Знаете кто? — еще разъ спросилъ Сухумовъ, опершись на кровати на локоть и пристально смотря на доктора. — Портреты моихъ предковъ. Да, они. Даже сами предки… Являясь мнѣ въ сновидѣніяхъ, они упрекали меня въ моемъ шалопайничествѣ и какъ-бы поддразнивали меня, что они въ свое время хоть что-нибудь сдѣлали, а я, выродокъ Сухумовыхъ, — ничего. Прямо поддразнивали — и это были мои кошмары. Вы не вѣрите этому?

Докторъ слушалъ, попыхивая дымкомъ папиросы и спокойно произнесъ:

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь… Да и вообще старайтесь не говорить о нихъ передъ сномъ. Бросьте…

— Я кончилъ… И вотъ я рѣшилъ заняться дѣломъ, какъ только немного поправлюсь, поступить въ Петербургѣ на службу, служить настоящимъ манеромъ, насколько будетъ хватать силъ, приноситъ хоть какую-нибудь пользу, хоть маленькую… И даже такъ, что если опять сильно расхвораюсь, то умереть все-таки на службѣ, занимая мѣсто.

— Стремленіе приносить своей работой носильную пользу — цѣль очень похвальная, — началъ докторъ, нѣсколько помолчавъ. — Но отчего вы думаете, что вы только въ Петербургѣ принесете пользу? Можно и живя въ деревнѣ дѣлать дѣло и приносить пользу, особливо вамъ, крупному помѣщику. Да еще какую пользу-то! И будутъ у васъ и волки сыты, и овцы цѣлы. И здоровье свое сохраните, и людямъ пользу принесете, людямъ обездоленнымъ, крестьянамъ. А петербургскую канцелярщину я и за пользу не считаю.

— Я знаю про что вы говорите! Догадываюсь, — кивнулъ доктору Сухумовъ. — Вы про земство… Это, конечно, мысль, но вѣдь я не имѣю никакого понятія о порядкахъ деревни. Я совсѣмъ не знаю деревни… Я здѣсь дикарь…

— Можно научиться. Это не трудно… проживете зиму, проживете лѣто… Я къ вашимъ услугамъ… Могу быть хорошимъ менторомъ, указчикомъ и толкователемъ…

— Кромѣ того, нужно быть выбраннымъ…

— А земскіе выборы у насъ, какъ разъ, нынѣшней осенью… Будутъ выбирать и земскихъ гласныхъ, и предсѣдателя, и членовъ управы.

— Къ тому-же и трудно быть выбраннымъ…

— Кому другому — трудно. А вамъ стоитъ только захотѣть. У васъ имя, у васъ нѣсколько тысячъ десятинъ земли.

Сухумовъ помолчалъ, а затѣмъ опять заговорилъ

— Конечно, мнѣ это въ голову не приходило. Я петербуржецъ… у меня и мысли петербургскія… да и не поклонникъ я деревни..

— Деревню можно полюбить. Вы потому ее не любите, что до сихъ поръ не жили въ ней, а вотъ поживете! и полюбите, — отвѣчалъ докторъ. — А ставъ у кормила земскаго хозяйства, сколько вы блага-то можете сдѣлать! Во-первыхъ, нашу врачебную часть подтянуть, но давъ намъ и средства подтянуться. А школы? У, батенька! Да это такое дѣло, послѣ котораго никакой предокъ васъ не упрекнетъ, хоть-бы онъ министерскій постъ при прежнихъ государяхъ занималъ или-бы побѣдоносной арміей командовалъ.

На этомъ разговоръ и кончился. Докторъ сталъ похрапывать, но Сухумовъ не могъ заснуть. Онъ ворочался съ боку-на-бокъ и разсматривалъ розетки обоевъ. Мысль о земствѣ запала ему въ голову.

«А что, сжечь развѣ свои петербургскіе корабли? — задавалъ онъ себѣ вопросъ. — Вѣдь и въ Петербургѣ у меня нѣтъ никакихъ привязанностей?»

Докторъ Кладбищенскій спалъ недолго. Проснувшись и увидѣвъ, что Сухумовъ лежитъ съ открытыми глазами, онъ тотчасъ-же сѣлъ на кушетку и, расчесывая пальцами спутавшуюся во время сна свою большую бороду, спросилъ его:

— А что не отправиться-ли намъ сейчасъ попить чайку къ священнику? Я все хлопочу, чтобъ въ одиночествѣ-то вамъ не быть. Тамъ все-таки семья… люди… жизнь… У отца Рафаила домъ, какъ Ноевъ ковчегъ… Старикъ-тесть — священникъ, живущій на покоѣ, свои ребятишки, племянница-сирота, дьяконская дочка. Какъ вы думаете?

— Да пожалуй, — отвѣчалъ Сухумовъ, поднимаясь съ постели.

— Ну, то-то. Васъ все-таки семейный шумъ развлечетъ, отгонитъ ваши мысли отъ дѣдушекъ и прадѣдушекъ. А здѣсь, хоть и я у васъ, мы все-таки будемъ глазъ-на-глазъ. Да и при мнѣ вы все сворачиваете на предковъ, а вамъ надо все это выбросить изъ головы. Кстати и пройдемся по морозу.

— Вы говорите, что на улицѣ вьюга… Вонъ какъ завываетъ! Не велѣть-ли лучше заложить лошадь? Вѣдь до священника отъ насъ больше версты будетъ, — предложилъ Сухумовъ.

— Моціонъ, моціонъ нуженъ. Надо стараться вгонять себя въ потъ при моціонѣ. Ну, да велите закладывать.

Черезъ полчаса Сухумовъ и докторъ были у отца Рафаила Тиховздохова. Помня, что священникъ, придя къ нему съ визитомъ, принесъ ему въ гостинецъ горшечекъ меду, Сухумовъ захватилъ въ даръ для священника бутылку хорошей мадеры, привезенной имъ изъ Петербурга.

Домъ священника оказался совсѣмъ занесеннымъ снѣгомъ. Цѣлыми сугробами надуло его къ окнамъ, влетѣлъ онъ даже въ сѣни сквозь плохо припертыя двери и полоской лежалъ на полу и веревочномъ матѣ для обтиранія ногъ. Стеклянныя сѣни представляли изъ себя нѣчто въ родѣ кладовой. Стоялъ деревянный катокъ для бѣлья, около него помѣщались пустыя кадки, бочки. Съ потолка висѣли пучки мяты и другихъ лѣкарственныхъ травъ, а надъ каткомъ болтался свиной окорокъ на веревкѣ и висѣло нѣсколько мороженыхъ ощипанныхъ куръ. Пришлось входить во вторыя двери, обитыя клеенкой. Залаяла басомъ собака.

— Гусаръ! Гусаръ! Чего ты?.. Это свои… — успокаивалъ ее докторъ, входя въ прихожую, освѣщенную маленькой жестяной лампочкой.

Выглянула въ прихожую миловидная, полненькая блондинка — дѣвушка лѣтъ двадцати въ розовомъ платьѣ и остановилась съ недоумѣніи.

— Я, я это, красавица… я, докторъ… да и съ другимъ гостемъ, — сказалъ докторъ. — Отецъ Рафаилъ дома? Не на требѣ?

— Дома… Пожалуйте… Здравствуйте, Нектарій Романычъ.

Она бросилась снимать съ доктора и Сухумова верхнее платье.

— Сами, сами раздѣнемся… — высвободился изъ ея рукъ докторъ и прибавилъ: — Доложите только отцу Рафаилу, что помѣщикъ Сухумовъ съ докторомъ пріѣхалъ.

Дѣвушка взяла за ошейникъ все еще лаявшаго пса и повела его съ собой, скрывшись съ нимъ изъ прихожей.

— Это кто такая? — поинтересовался Сухумовъ. — Прислуга или членъ семьи?

— Продуктъ деревни, которую вы не жалуете. Племянница отца Рафаила, сирота, — отвѣчалъ докторъ. — Правда, что интересная дѣвушка?

Сухумовъ промолчалъ.

Когда они вошли въ гостиную, племянница отца Рафаила зажигала лампу, стоявшую на столѣ передъ диваномъ, а затѣмъ покрыла ее краснымъ бумажнымъ абажуромъ. Изъ сосѣдней комнаты съ полуоткрытыми дверьми слышался голосъ отца Рафаила, громкимъ шопотомъ говорившій:

— Ребятишки! гдѣ мои сапоги? Принесите мои сапоги!

XXI.

Священникъ, застигнутый врасплохъ, ни за что не хотѣлъ выйти къ гостямъ одѣтымъ по домашнему, переодѣлся въ другой подрясникъ, надѣлъ рясу и вышелъ въ гостиную даже съ наперснымъ крестомъ.

— Простите, что заставилъ себя ждать дорогихъ гостей, — заговорилъ онъ, сладко улыбаясь и пожимая руку Сухумову и доктору. — Нужно было преобразиться. Откровенно говоря, передъ ужиномъ мы ужъ всегда всей семьей по домашнему… Все долой… и налегкѣ… Да къ тому-же у меня и мозоли… Очень радъ, очень радъ, что вы пожаловать изволили, Леонидъ Платонычъ… За особенное удовольствіе себѣ сочту, — еще разъ поклонился онъ Сухумову.

— Привезъ къ вамъ Леонида Платоныча въ многолюдіе. Очень ужъ онъ страдаетъ отъ одиночества, — сказалъ докторъ. — Отъ одиночества и тишины… И это наводитъ его на мрачныя мысли.

— Да, у насъ шумно. Такъ иногда шумно, что хотъ вонъ изъ дома бѣги, — отвѣчалъ священникъ. — Ребятишки… Нашли гдѣ-то краснаго сандалу и вымазали нашего бѣлаго кота въ розовый цвѣтъ. Сѣлъ тутъ какъ-то передъ обѣдомъ проповѣдь писать — никакой возможности… шумъ, гамъ, крики… Передрались и ревѣть начали… Ужъ ночью, когда улеглись всѣ, написалъ. Три ночи писалъ. Да и тесть у меня старикъ хуже малаго ребенка. Этому по ночамъ сна нѣтъ. Стонетъ. охаетъ, кашляетъ, а то и плачетъ.

— Боленъ онъ? — спросилъ священника Оухумовъ.

— Нѣтъ, просто такъ, отъ старости. Очень ужъ древенъ. Ну, что-жъ, чѣмъ васъ угощать прикажете? Чай-то ужъ это само собой… съ медкомъ, съ вареньемъ… А вы не хотите-ли съ нами потрапезовать запросто? Мы еще не ужинали. У насъ сегодня пирогъ съ капустой… Уха изъ окуней. У насъ теперь Филипповки. Ѣдимъ постное.

— Что-же, мы не прочь. Мы къ вамъ вечерокъ провести пріѣхали, — сказалъ докторъ.

Сухумовъ только поклонился въ знакъ согласія.

Священникъ продолжалъ:

— Извините только за обстановку… Нѣтъ у насъ этого, какъ въ господскихъ домахъ… А запросто… Ужъ не обезсудьте. Докторъ знаетъ… Онъ у насъ свой человѣкъ… А я вотъ къ Леониду Платонычу обращаюсь…

— Что вы, батюшка… Мнѣ даже совѣстно, что вы съ такими извиненіями… — пробормоталъ Сухумовъ.

— Нѣтъ, я къ тому, что вѣдь вы привыкли на просторѣ, а у насъ тѣснота. Домъ маленькій, да и не для меня одного, а и для дьякона, который здѣсь на причетниковскомъ окладѣ… Вотъ все тутъ… У насъ нѣтъ даже столовой комнаты отдѣльной, а отгорожена она альковомъ отъ нашей спальни… Есть у меня кабинетикъ въ одно окно, но такая каморка, что двухъ кроватей и поставить нельзя. Тѣсно живемъ, очень тѣсно… Полъ-комнаты, кромѣ того, тесть отнимаетъ. Дѣтская у насъ разгорожена. Въ одной половинѣ дѣти съ племянницей спятъ, въ другой — тесть за перегородкой. Племянницу еще сироту, помимо тестя старика, содержу… А всего четыре комнаты да кухня… Ну, въ кухнѣ-то ужъ, кромѣ работницы, никого… А всего восемь ртовъ… Восемь ртовъ накормить надо.

Священникъ тяжело вздохнулъ и умолкъ. Всѣ сидѣли на креслахъ около переддиваннаго стола съ лампой и курили. Докторъ поднялся и сказалъ:

— Пойду и посмотрю вашихъ ребятишекъ. Ну, что опухшія железы у старшаго? Поддались растиранію? Всосалась опухоль?

— Да ничего ужъ нѣтъ теперь… Почти все прошло… Но младшій, Никита, объѣлся вчера моченой брусникой… забрался въ чуланъ и вволю… такъ мы его ужъ своими средствами… Ромашкой поили…

— Все-таки надо посмотрѣть, благо ужъ я у васъ… заушница заразительна. Нѣтъ-ли чего и у младшихъ… Не начинается-ли… А вы, батюшка, тѣмъ временемъ открывайте столъ, да давайте карты, Мы къ вамъ въ картишки сыграть пріѣхали… Это для развлеченія нашего больного помѣщика. Вы, Леонидъ Платонычъ, въ преферансъ играете? — спросилъ докторъ Сухумова.

— Игралъ когда-то. Но зачѣмъ? Если только для меня, то не надо. Посидимъ такъ… Посидимъ и поболтаемъ. Зачѣмъ непремѣнно карты! — отвѣчалъ Сухумовъ.

— Надо, надо. За картами про болѣзнь въ голову не лѣзетъ. Карты для больного человѣка и изобрѣтены были… Для французскаго короля Карла Девятаго…

— Да… Но вѣдь Карлъ Девятый былъ сумасшедшій, — замѣтилъ Сухумовъ.

— Вѣрно. Но сначала онъ былъ просто больной… Ставьте, ставьте столъ, отецъ Рафаилъ.

Докторъ удалился. Священникъ поставилъ на середину гостиной карточный столъ, раскрылъ его, досталъ карты, поставилъ подсвѣчники со свѣчами и говорилъ:

— Помимо своей семьи, двухъ содержу: тестя и дѣвушку племянницу. Про племянницу я не говорю, она дѣвушка работящая, женское духовное училище окончила, и мнѣ въ семьѣ даже подмога… Она и съ ребятишками, она и по хозяйству… ни отъ чего не отказывается… Пошить, повязать… Прямо, можно сказать, рукодѣльница… Но тесть — бремя… Больной да къ тому-же и сварливый старикъ… Ахъ, какой сварливый! Ну, а нести эту тяготу я обязанъ. Принялъ отъ него приходъ.

Священникъ опять тяжело вздохнулъ.

Вышла матушка-попадья — полная небольшого роста женщина, съ очень рѣдкими волосами, сильно расплывшаяся, съ широкимъ добродушнымъ лицомъ, въ сѣрой шерстяной блузѣ и въ платкѣ, съ свѣтлосинимъ бантомъ на груди.

— А вотъ и спутница моей жизни, мать командирша, Настасья Сергѣвна, супруга моя… — шутливо отрекомендовалъ ее Сухумову отецъ Рафаилъ.

Она протянула Сухумову руку я, улыбаясь, заговорила:

— Ужь извините, что позамѣшкалась… Все по хозяйству… Надо и то, надо и это… А семья большая… Прислуга у насъ есть, но пренеумѣлая да и лѣнивая… И все приходится самой… Сейчасъ сама пирогъ въ печку сажала… Отецъ Рафаилъ у меня человѣкъ избалованный и чуть пирогъ жесткій — сейчасъ браниться начинаетъ. Да что-жъ вы стоите? Прошу покорно садиться… предлагала она Сухумову и сама сѣла въ кресло.

— А вы, Настасья Сергѣвна, должно быть пироги очень любите, — сказалъ появившійся докторъ: — потому когда-бы я ни пріѣхалъ — у васъ всегда пирогъ.

— Да вѣдь пирогъ самое выгодное кушанье, Нектарій Романычъ… Я вамъ откровенно говорю, — дала отвѣтъ попадья. — И вкусно, и не дорого. А ну-ка, накорми восемь ртовъ чѣмъ-нибудь другимъ! Къ тому-же у насъ теперь постъ. Да и ничего нѣтъ сытнѣе пирога.

Минутъ черезъ десять, когда уже докторъ, Сухумовъ и отецъ Рафаилъ играли въ преферансъ, племянница отца Рафаила внесла подносъ со стаканами чая. На подносѣ стояли въ вазочкахъ два сорта варенья, медъ и лежало печенье въ плетеной изъ проволоки корзиночкѣ.

— Тоже членъ семьи изъ домочадцевъ нашихъ… Племянница моя Раиса… — отрекомендовалъ ее Сухумову отецъ Рафаилъ. — Брата моего покойнаго, дьякона, дочка.

Сухумовъ привѣтливо поклонился и залюбовался ею. Она не была красавицей, но статна и отличалась замѣчательной миловидностью. Вся ея фигура такъ и ласкала взоръ. Веселые, кроткіе глаза смотрѣли успокаивающе. Послѣ того какъ Сухумовъ увидалъ ее въ прихожей, она тоже успѣла переодѣться. Теперь на ней была одѣта черная шерстяная юбка и голубая кофточка. Шею-же украшала черная бархотка, концы которой были свѣсившись на спинѣ.

— Вы кушаете скоромное, такъ можетъ быть сливочекъ къ чаю-то прикажете?.. Я впопыхахъ-то и забыла поставить… — проговорила она, нѣсколько вспыхнувъ въ лицѣ, и тотчасъ-же опустила рѣсницы.

— Что вы безпокоитесь! Благодарю васъ… я съ вареньемъ… — пробормоталъ Сухумовъ.

— Раиса, скажи теткѣ, чтобы она на столъ два лишніе прибора доставила. Гости съ нами ужинать будутъ, — сказалъ священникъ племянницѣ. — Да пусть она тамъ селедочку, грибковъ солененькихъ… и все эдакое…

Играли не долго, не болѣе часу, послѣ чего появилась попадья и сказала:

— Ужъ какъ вы хотите, а у меня иначе пирогъ остынетъ. Пожалуйте за столъ… Простите, гости дорогіе, но послѣ доиграете… если не можете сейчасъ кончить.

— Да вѣдь мы можемъ и не кончать, а отложить игру до второго нашего посѣщенія — отвѣчалъ докторъ (и тотчасъ-же всталъ. — А послѣ ужина намъ пора домой… Моему больному нельзя долго засиживаться и надо пораньше спать лечь.

Поднялись и другіе партнеры и направились ужинать.

Въ столовой, разгороженной альковомъ, было душно и пахло деревяннымъ масломъ и дѣтскими пеленками. Подали постный пирогъ, одна половина котораго была начинена капустой, а другая рисомъ съ грибами и лукомъ, а затѣмъ уху и оладьи съ яблочнымъ вареньемъ. Сухумовъ, никогда до сихъ поръ не ѣвшій постнаго, ѣлъ почему-то пирогъ съ удовольствіемъ. Ребятишки за столъ посажены не были, не сидѣлъ и старикъ-тесть. Слышно было, какъ они шумѣли въ комнатѣ рядомъ, куда имъ носила ѣду Раиса, прислуживавшая за столомъ.

Послѣ ужина Сухумовъ и докторъ распрощались съ хозяевами и уѣхали домой.

XXII.

Докторъ Кладбищенскій ночевалъ у Сухумова. Хоть они и проѣхались отъ священника черезъ все село домой, но докторъ все-таки настоялъ, чтобы Сухумовъ передъ сномъ скатился нѣсколько разъ съ ледяной горы на дворѣ ради прибавки моціона и самъ катался вмѣстѣ съ нимъ на обмерзлой рогожѣ. Ложась спать, они опять разговаривали о деревнѣ, въ которой докторъ видѣлъ для Сухумова полное исцѣленіе отъ его недуговъ и опять указывалъ на возможность принесенія громадной пользы дѣятельностью въ земскихъ учрежденіяхъ.

— А чѣмъ хороша земская дѣятельность? Вы сами будете видѣть и ощущать плоды той дѣятельности, на которую вы себя посвятили, чего вы никогда не замѣтите, сидя въ какой-либо канцеляріи, — говорилъ докторъ. — Да-съ, земская единица, какъ теперь принято говорить, покажетъ вамъ все это, какъ на ладони. Случаются препятствія, преграды, палки въ колесахъ, но даже это будетъ васъ радовать, когда вы вспомните, что ихъ побороли.

Сухумовъ слушалъ и не возражалъ. Онъ уже соглашался съ докторомъ.

Ночью онъ спалъ спокойно. Кошмаровъ не было, что очень обрадовало и подняло его духъ.

Докторъ уѣхалъ рано, какъ только разсвѣло. Уѣзжая, онъ рано поднялъ и Сухумова.

Провожая доктора, Сухумовъ спросилъ:

— Лѣкарства опять никакого?

— Никакого. Питаніе, воздухъ, разумный моціонъ и сонъ, — отвѣчалъ докторъ. — Вообще придерживайтесь природы. Впрочемъ, вотъ что… Сегодня вечеромъ, ложась спать, походите минутъ пять по спальнѣ голымъ. А затѣмъ въ постель подъ одѣяло,

— Кнейпа придерживаетесь и вы? — улыбнулся Сухумовъ.

— Никакого Кнейпа. Просто здраваго смысла. Поры тѣла должны-же работать, такъ дайте къ нимъ доступъ свѣжаго воздуха, не смѣшаннаго съ испареніями тѣла. Ну, прощайте. Можетъ быть, навѣстите меня? — спросилъ докторъ. — Послѣзавтра я буду дома днемъ, если къ какому-нибудь трудному больному не позовутъ.

— Постараюсь, докторъ.

— Ну, вотъ пріѣзжайте часамъ къ тремъ, если не будетъ большого мороза. Пообѣдаемъ. Впрочемъ, вы не подумайте, что я прошу отвѣтнаго визита. Я врагъ всего этого. А просто хлопочу, чтобы вы были больше на воздухѣ.

— Постараюсь, докторъ, пріѣхать. Мнѣ самому будетъ очень пріятно побывать у васъ! — крикнулъ вслѣдъ доктору Сухумовъ.

Оставшись одинъ, Сухумовъ задумался о жизни въ деревнѣ. На деревню онъ вообще смотрѣлъ, какъ на нее смотрятъ петербуржцы, привыкшіе къ столичной жизни. Онъ допускалъ нѣкоторыя прелести въ деревенской жизни лѣтомъ, но совершенно отрицалъ ихъ зимой.

«Зимой въ деревнѣ не жизнь, а прозябаніе, если у тебя нѣтъ дѣла. Ну, вотъ теперь я… Развѣ я живу? — думалъ онъ. — Нельзя-же наполнить свою жизнь посѣщеніями въ мелочную лавку, къ попу и къ доктору. Земство… Да, если и увлечься земскими нуждами, тогда жизнь можетъ быть сносна… и только сносна… Но земскую. дѣятельность надо испробовать. а испробовавши полюбить. Семья развѣ скраситъ жизнь… Но вѣдь семьей надо обзавестись. Да и не обзаведешься ею такъ вдругъ. Жена… семья… Но жену надо отыскать такую, которая-бы была привыкши къ деревенской жизни любила ее… Но гдѣ такую найдешь?»

И тутъ передъ нимъ мелькнула вдругъ фигура поповской племянницы Раисы, которую онъ видѣлъ вчера.

«Вотъ развѣ вродѣ этой дѣвушки, простенькая, немудрая, не будетъ скучать въ деревнѣ», — разсуждалъ онъ и сталъ припоминать ея здоровую полноту и статность, миловидное личико, успокаивающіе глаза.

Черезъ минуту онъ, однако, остановилъ себя и задалъ мысленно вопросъ:

«Но отчего я думаю; что она должна быть немудрая? Вѣдь я только одинъ разъ ее видѣлъ, даже не говорилъ съ ней».

Ему припомнилось, что священникъ, рекомендуя племянницу, назвалъ ее окончившею курсъ или учившеюся въ духовномъ училищѣ.

На этомъ мысли Сухумова о Раисѣ и кончились. До завтрака было еще далеко. Онъ сталъ придумывать, чѣмъ-бы ему заняться. На туалетномъ подзеркальномъ столѣ лежали три тетради дневника бабушки и пачка писемъ къ ней, перевязанныхъ розовой лентой. Онѣ бросались ему въ глаза, но онъ тотчасъ-же сказалъ себѣ мысленно:

— Нѣтъ, не стану ни чего этого читать покуда. Все это только раздражаетъ мои нервы и наводитъ меня на мрачныя мысли.

Онъ убралъ тетради и пачку въ туалетный ящикъ, чтобы онѣ «не мозолили ему глаза». На ночномъ столикѣ лежали двѣ книги: Вундтъ и Гризингеръ.

«И по нервамъ и психикѣ не буду ничего читать покуда, — рѣшилъ онъ и махнулъ рукой. — Чѣмъ-же заняться? — спрашивалъ онъ самъ себя. — Неужели съ утра играть съ управляющимъ въ шашки? Гм… Это даже смѣшно».

Сухумовъ одѣлся и отправился на дворъ, чтобы покататься съ горы. Шелъ снѣгъ и его сметали съ ледяной горы, приготовляя ее для Сухумова. Сухумовъ тотчасъ-же выхватилъ у рабочаго метлу и самъ сталъ сметать снѣгъ.

— Устанете, баринъ, — сказалъ рабочій, улыбаясь и топчась валенками по снѣгу. — Позвольте мнѣ… Я живо…

— Это-то и надо, чтобы я усталъ, — отвѣчалъ Сухумовъ, продолжая разметать снѣгъ. — Устану — поѣмъ въ охотку…

Камердинеръ Поліевктъ вынесъ изъ дома санки и, держа ихъ въ, рукахъ, смотрѣлъ на работу барина.

— Вашъ дяденька, ихъ превосходительство, сенаторъ Петръ Матвѣичъ, дай имъ Богъ царство небесное, на токарномъ станкѣ работали для моціона-то и аппетита, — говорилъ Поліевктъ.

— А вѣдь это мысль! И хорошая мысль! — откликнулся Сухумовъ. — Только гдѣ здѣсь взять токарный станокъ?

— Господи, Боже мой! Да для здоровья-то не грѣхъ и изъ Петербурга выписать.

— Ну, пока выпишешь, пока онъ пріѣдетъ, можетъ быть, мы ужъ и сами будемъ собираться уѣзжать въ Петербургъ.

— А преосвященный Амфилохій, такъ тотъ, говорятъ, для моціона-то дрова кололъ и пилилъ ихъ вмѣстѣ съ своимъ служкой, — продолжалъ Поліевктъ.

— Вотъ это еще лучшая мысль. Дрова и пила найдутся. Это я попробую, завтра-же попробую.

Сухумовъ раза четыре скатился съ горы, но скатываться надоѣло и стало скучно. Кучеръ принесъ ему что-то такое завернутое въ газетную бумагу.

— Это что такое? — спросилъ Сухумовъ.

— А вотъ когда къ батюшкѣ изволили ѣздить вмѣстѣ съ докторомъ, такъ вчера положили въ сани — съ тѣхъ поръ и лежало въ саняхъ.

— Боже мой, да вѣдь это вино, — проговорилъ Сухумовъ, взглянувъ на камердинера, все еще стоявшаго на дворѣ. — Я захватилъ его для батюшки въ подарокъ, въ благодарность за принесенный имъ сотовый медъ и забылъ отдать. Такъ и забылъ передать.

— Прикажете, такъ можно послать, — сказалъ камердинеръ.

— Нѣтъ, такъ нельзя… Такъ будетъ неудобно… Получитъ онъ вдругъ мадеру — и удивится: не будетъ знать, почему это… Впрочемъ, можно записку написать и объяснить, — разсуждалъ Сухумовъ, но тутъ въ головѣ его мелькнуло миловидное личико Раисы и ему захотѣлось еще разъ увидать ее, для чего теперь и представлялся прекрасный случай. — Нѣтъ, я самъ свезу священнику вино, поѣду кататься и свезу, — прибавилъ онъ. — Даже сейчасъ поѣду прокатиться передъ завтракомъ и свезу.

И онъ тутъ-же отдалъ конюху приказъ заложить въ сани лошадь, радуясь, что есть возможность поѣздкой къ священнику заполнить все еще остающееся до завтрака время.

Сухумовъ выѣхалъ съ конюхомъ на облучкѣ. Опять на деревнѣ кланяющіяся дѣвушки съ ведрами на коромыслахъ, ребятишки съ салазками, дѣвочки-подростки съ маленькими сестренками и братишками за пазухами. Въ сѣняхъ священника, какъ и вчера, залаяла большая мохнатая собака и потомъ завиляла хвостомъ, когда Сухумовъ окликнулъ ее «Гусаромъ». Никто не показывался. Дверь изъ сѣней въ прихожую была не заперта. И въ прихожей никого не было. Войдя въ нее, Сухумовъ сталъ кашлять, чтобы дать о себѣ знать, но никто не выходилъ. Онъ снялъ съ себя калоши, пальто и вошелъ въ гостиную. Въ гостиной тоже никого не было, но въ отворенную дверь изъ гостиной въ столовую онъ увидалъ розовое ситцевое платье и затылокъ съ грузнымъ жгутомъ густой косы Раисы. Она сидѣла за обѣденнымъ столомъ и учила двухъ поповскихъ ребятишекъ читать. Одинъ изъ нихъ, запинаясь, читалъ что-то про волка, часто повторяя слово «волкъ», а другой, поменьше, слѣдилъ по книжкѣ. Тутъ-же за столомъ сидѣлъ и тесть отца Тиховздохова, какъ догадался Сухумовъ, древній, съ совсѣмъ облѣзшей головой, маленькій, со сморщеннымъ лицомъ священникъ, въ подрясникѣ изъ сѣраго солдатскаго сукна и раскладывалъ кости домино. Борода старика изъ сѣдой бѣлой превратилась ужъ въ желтую, на носу были круглые оловянные очки.

Заслыша шаги Сухумова, Раиса тотчасъ-же обернулась, поднялась со стула и стояла совсѣмъ смущенная.

XXIII.

— Я желалъ-бы видѣть отца Рафаила, — началъ Сухумовъ, не входя въ столовую. — Онъ у себя?

— Отецъ Рафаилъ на урокѣ, въ училищѣ, но онъ скоро долженъ вернуться, — отвѣчала Раиса, закутывая грудь въ сѣрый пуховый платокъ, который былъ накинутъ у нея на плечи. — Вамъ неугодно-ли подождать?

— Видите… Я на минуту… Я ѣхалъ мимо… Мнѣ только передать кое-что… Передать и объяснить. Можетъ быть можно видѣть матушку?

— Тетю?.. Она дома… Но она… Она моетъ ребенка… Она не одѣта…

Раиса совсѣмъ сконфузилась и покраснѣла.

— Вы потрудитесь присѣсть… Я ей сейчасъ скажу… — прибавила она. — Да и дяденька отецъ Рафаилъ долженъ сейчасъ придти… Пожалуйста присядьте…

— Благодарю васъ… Но зачѣмъ-же ее безпокоить… вашу тетю? Я могу вамъ передать и объяснитъ, а вы отдалите отцу Рафаилу… У меня бутылка вина…

Сухумовъ показалъ имѣвшійся у него въ рукахъ свертокъ, переступя порогъ столовой, поклонился старику-священнику, раскладывавшему на столѣ кости домино и все-таки присѣлъ на стулъ, съ котораго Раиса только-что согнала дремавшаго кота.

— Тетя сейчасъ… Я ей скажу… — проговорила Раиса и быстро вышла изъ комнаты, оставивъ Сухумова со старикомъ-священникомъ и двумя ребятишками. Старикъ сперва покосился на Сухумова, а потомъ произнесъ беззубымъ ртомъ, шамкая слова:

— Вино — напитокъ хорошій, кто его во благовременіи… Да… И отъ живота хорошо… И веселіе сердцу придаетъ… А если вино зря и безъ благовременія…

Сухумовъ привсталъ.

— Позвольте, батюшка, отрекомендоваться. Здѣшній помѣщикъ Сухумовъ… — произнесъ онъ, протягивая старику руку. — Вы, какъ я догадываюсь, тесть отца Рафаила будете, отецъ супруги отца Рафаила…

— Тесть, тесть… Ему свое мѣсто предоставилъ и вотъ теперь живу на покоѣ у дочки, — продолжалъ шамкать старикъ, попробовалъ привстать, уперся руками въ столъ, но не могъ и продолжалъ сидѣть, прибавивъ: — Ноги-то только вотъ мои, какъ полѣнья… Ужъ извините… Недуженъ… Лѣчусь, но толку мало, совсѣмъ мало… — кряхтѣлъ старикъ и только теперь пожалъ протянутую ему Сухумовымъ руку. — Тесть, тесть… Все имъ отдалъ… Но только долженъ признаться, не очень-то они меня цѣнятъ и почитаютъ. Ужъ жаловался… въ консисторію жаловался на зятя… Владыки доложено… Жду рѣшенія… А дочка моя ему потатчица…

Старикъ взволновался и началъ блуждать мутными глазами, которые тотчасъ-же и заслезились. Бородка его тряслась, губы беззвучно шамкали. Онъ сталъ тяжело дышать.

Сухумову стало неловко слушать жалобы старика и онъ старался перемѣнить разговоръ, перенеся его на вино, которое привезъ съ собой.

— Отецъ Рафаилъ, зять вашъ, былъ такъ любезенъ, что, навѣстивъ меня, явился ко мнѣ съ гостинцемъ, принесъ меду изъ своихъ ульевъ, а вотъ я въ отвѣтъ на его любезность привезъ ему бутылку хорошаго вина: мадеры.

Но старикъ не слушалъ Сухумова. Отдышавшись, онъ продолжалъ:

— А мнѣ ужъ за восемьдесятъ лѣтъ… Дочка-то Настасья у меня послѣдняя… поскребышъ, такъ сказать. Старшій сынъ давно ужъ іеромонахомъ умеръ… Второй сынъ утонулъ… Ѣхалъ черезъ рѣку на требу во время ледохода и перевернуло лодку. Давно это… Третій сынъ дьякономъ… и посейчасъ живъ, но не помогаетъ. Пишу… А онъ отвѣчаетъ: «семья… вы у дочки… у васъ зять»… А они не цѣнятъ, не помогаютъ…

Старикъ опять свелъ на жалобы и закашлялся. Показалась Раиса.

— Тетя сейчасъ придетъ… — проговорила она, прошла за занавѣску, которой была разгорожена комната, вынесла оттуда черную кофту и вмѣстѣ съ ней опять удалилась.

Старикъ-священникъ все еще продолжалъ кашлять, держась за грудь. Лицо его налилось кровью.

Къ Сухумову подошелъ, поднявшись изъ-за стола, сынъ отца Рафаила, тотъ, который былъ поменьше, одѣтый въ бумазейную сѣрую рубашенку безъ опояски и, дѣлая серьезное лицо, сказалъ:

— Если у васъ гостинцы, то отдайте намъ съ Федей… Лавочникъ Аверьянъ Сергѣичъ всегда намъ отдаетъ.

Сухумовъ улыбнулся и тронулъ мальчика за плечо.

— Нѣтъ, голубчикъ, сегодня я безъ дѣтскихъ гостинцевъ… Но я вамъ привезу… Привезу или пришлю, — проговорилъ онъ.

— Лавочникъ Аверьянъ Сергѣичъ вчера былъ у папы и принесъ намъ винныхъ ягодъ… — продолжалъ ребенокъ. — Винныхъ ягодъ и финиковъ… Финиковъ мамѣ.

— И врешь… Финиковъ мамѣ онъ не принесъ… Мамѣ онъ принесъ плитку постнаго сахару, — поправилъ брата второй мальчикъ, постарше, продолжавшій сидѣть за столомъ и ковырявшій у себя въ носу.

Младшій продолжалъ:

— А вы если будете присылать намъ гостинца, то пришлите царскую карамель. Такъ и написано на коробкѣ: царская карамель.

Изъ сосѣдней комнаты послышался голосъ Раисы:

— Да вы никакъ у гостя гостинца выпрашиваете? Да какъ вамъ не стыдно! Ахъ, вы срамники этакіе! Развѣ можно гостинцевъ просить! Сейчасъ выйдетъ Настасья Сергѣвна. Ужъ вы извините… Нужно ей попріодѣться… А то ребенка мыла… — проговорила она, появляясь въ столовой и присѣла на стулъ.

Сухумовъ взглянулъ на Раису и увидѣлъ, что и она ужъ успѣла прифрантиться, пришпилить на груди голубой бантъ.

Старикъ-священникъ, откашлявшись, опять началъ плакаться, говоря:

— Прошу новые сапоги съ калошами — отказъ. Отвѣчаютъ: «хорошъ ты и въ валенкахъ»… Вотъ онъ зять-то!

— Бросьте, отецъ Григорій! — остановила его Раиса. — Развѣ господину Сухумову интересно выслушивать жалобы! И если-бы еще онѣ были справедливы! А то вѣдь все это неправда…

— Неправда? Неправда? — хриплымъ голосомъ закричалъ старикъ. — А гдѣ у меня сапоги? Гдѣ у меня калоши? Дочка говоритъ: «вы, говоритъ, батюшка, все-равно зимой на улицу не выходите»… Анъ вретъ!

Старикъ затрясся.

— Вы лучше-бы пошли къ себѣ за перегородку да прилегли… Давно вѣдь ужъ здѣсь сидите… — предложила старику Раиса. — Право пошли-бы…

Старикъ пошамкалъ губами, повращалъ глазами и ужъ спокойно отвѣчалъ:

— Веди…

Раиса подошла къ нему, взяла его подъ руку, помогла приподняться изъ-за стола и повела въ сосѣднюю комнату. Старикъ еле переступалъ. Вернувшись оттуда, она съ легкой улыбкой сказала Сухумову:

— Не въ здравомъ умѣ вѣдь у насъ дѣдушка-то. Давно вѣдь ужъ такъ… Иногда, вѣрите-ли, какъ дитя…

— Да это видно, — кивнулъ Сухумовъ.

— А только и блажитъ-же иногда! Мученье. На весь домъ тоску наводитъ, — прибавила она и опять сѣла.

— Я, кажется, совсѣмъ помѣшалъ вамъ, — началъ Сухумовъ. — Вы дѣтей учили…

— Да… Но это что! Можно и въ другой разъ… Можно и послѣ обѣда… У меня и у нихъ времени всегда много… — говорила она. — Да къ тому-же я и учу и что-нибудь другое дѣлаю… Вотъ сейчасъ… Они читали, я слушала и салфетку вязала.

И Раиса кивнула на лежавшее на столѣ вязанье.

— Скажите, но отчего-же они въ училищѣ учиться не хотятъ? Вѣдь у васъ есть здѣсь училище, — проговорилъ Сухумовъ.

— А я-то на что? Вѣдь и я могу… такъ зачѣмъ-же имъ ходить и студиться на морозѣ? — спокойно отвѣчала Раиса. — Кромѣ того, и мнѣ это практика… Вѣдь я кончила на церковно-приходскую учительницу. У меня свидѣтельство… Я мѣсто ищу… Когда-нибудь и придется учить въ школѣ.

Вошла попадья Настасья Сергѣевна и сейчасъ-же въ прихожей раздались шаги отца Рафаила, вернувшагося съ урока. Его привѣтствовалъ радостный лай пса Гусара.

XXIV.

Сухумовъ передалъ отцу Рафаилу вино, посидѣлъ еще съ четверть часа, выкурилъ папиросу и сталъ отправляться домой. Семья священника радушно удерживала его остаться обѣдать, попадья сообщала ему, что у нихъ и сегодня пирогъ, но онъ не остался даже и чаю выпить, хотя Раиса и внесла уже на подносѣ два стакана чаю.

— Во-первыхъ, чай мнѣ запрещенъ, а во-вторыхъ, боюсь я простудиться на морозѣ сейчасъ послѣ чаю, — оправдывался Сухумовъ.

Вся семья священника вышла провожать его въ прихожую.

— Чай запрещенъ! — дивился отецъ Рафаилъ. — Вотъ ужъ это удивительно! Что можетъ быть безвреднѣе чаю! Мудрятъ доктора, прямо мудрятъ. Докторъ Кладбищенскій мой пріятель, а ужъ и у него умъ за разумъ зашелъ.

— На нервы дѣйствуетъ, — говорилъ Сухумовъ, надѣвая калоши.

— А вы отъ нервовъ попейте черничнаго листа. Прелесть. Какъ рукой сниметъ. Я, кажется, говорилъ вамъ о черничномъ листѣ. Попробуйте. Вѣдь у насъ есть много-народныхъ средствъ, которыя доктора не любятъ употреблять. Хуже не сдѣлается, а авось и облегченіе получите.

Надѣвъ на себя шубу, Сухумовъ сталъ звать отца Рафаила къ себѣ въ гости.

— Соберитесь какъ-нибудь вечеркомъ всей семьей. Вы, супруга ваша, племянница.

— Ей? — удивился отецъ Рафаилъ, кивнувъ на жену. — Да развѣ ей можно куда-нибудь отлучиться на цѣлый вечеръ! Да у насъ крыша съ дома слетитъ, вотъ какой кавардакъ надѣлаютъ. Да и тестъ старикъ. Онъ хуже ребенка!

— Кажется, ужъ вы очень преувеличиваете. Но если это такъ, то хоть съ племянницей пожалуйте. Она просила прислать ей что-нибудь почитать. Библіотека у бабушки очень старая, книги все старинныя и я, право, затрудняюсь выборомъ, такъ вотъ кстати она что-нибудь и выберетъ.

— Ахъ, Боже мой! Но если ничего нѣтъ для чтенія, такъ будемъ читать что-нибудь и старое, — сказала Раиса.

— Ну, вотъ и прошу васъ придти выбрать. А мнѣ своимъ посѣщеніемъ вы доставите большое удовольствіе.

Сухумовъ сдѣлалъ общій поклонъ и, нахлобучивъ шапку, вышелъ въ сѣни.

— Гостинца-то не забудьте прислать, что обѣщали, — послышался ему вслѣдъ голосъ младшаго сынишки священника.

— Пришлю, пришлю, мой милый, — откликнулся Сухумовъ, не оборачиваясь и тутъ-же услыхалъ визгъ ребенка, очевидно получившаго подзатыльникъ отъ кого-нибудь изъ родителей.

«Дѣвушка не мудрая, но миленькая, очень миленькая, — разсуждалъ Сухумовъ, возвратившись къ себѣ домой. — Имѣетъ свидѣтельство на сельскую учительницу, читать любитъ. Но ей — я воображаю, какъ скучно здѣсь, хотя она и привыкла къ деревнѣ! Вѣдь молодостью дышетъ, жизнью.»

Вторая поѣздка къ священнику произвела на него пріятное впечатлѣніе. Онъ какъ-то сталъ еще бодрѣе, ѣлъ недурно за обѣдомъ, шутя съ камердинеромъ и разсказывая ему, что «вотъ онъ возьметъ да и женится здѣсь».

Улыбнулся и Поліевктъ, никогда неулыбающійся.

— Было-бы на комъ, ваше высокородіе! Здѣсь уголъ медвѣжій, — сказалъ онъ.

— Знакомиться буду. Отыскивать знакомства. Управляющій говоритъ, что здѣсь ближе пятнадцати верстъ теперь и благородныхъ помѣщиковъ нѣтъ, да и то старухи. А все вокругъ сѣрыми купцами скуплено.

— А купцы развѣ не люди?

— Благородному-то помѣщику отъ такого отродья невѣсты не подходятъ.

— Какой вздоръ! Я въ бѣлую и черную кости не вѣрю. Да и вообще… Ну, не на купеческой дочкѣ, такъ на какой-нибудь земской акушеркѣ женюсь, на учительницѣ.

— Тоже подъ фасонъ не подойдетъ. Какая- же это супруга для барина! Нѣтъ…

Поліевктъ покрутилъ головой.

— А я читалъ записки бабушки, такъ она въ одномъ мѣстѣ говоритъ, что мой прадѣдъ былъ женатъ на крѣпостной дѣвушкѣ, — сказалъ Сухумовъ.

— Позвольте… А развѣ это хорошо? Совсѣмъ ужъ нехорошо. Это все равно, если-бы я былъ женатъ на княгинѣ.

— Ну, однимъ словомъ, знакомиться буду. Буду знакомиться со всѣми… А послѣ знакомства выберу лучшую, какую-нибудь этакую пупочку, да и того… Вотъ ты тогда и смотри на меня, какъ на неизлѣчимаго больного! — закончилъ Сухумовъ.

Послѣ обѣда онъ прикурнуль на кушеткѣ и подремалъ съ часъ.

«Надо знакомиться, непремѣнно надо знакомиться съ здѣшней сельской аристократіей, — думалъ онъ, расхаживая по спальнѣ. — Завтра поѣду школу осматривать, познакомлюсь съ учителемъ. Какой ни есть. но все-таки учитель… деревенская интеллигенція. Послѣзавтра къ доктору… А тамъ кто еще есть? Становой, лѣсничій, акцизный… Ну, станового по боку… Не люблю нихъ… А до лѣсничаго доберусь… Надо посмотрѣть, какой такой лѣсничій есть. Буду знакомиться, буду знакомиться…»

И Сухумовъ, маршируя по спальнѣ, сталъ даже напѣвать послѣднюю фразу.

Ночь была проведена безъ кошмаровъ. Это уже была вторая спокойная ночь. Сухумова это несказанно радовало.

— Поліевктъ Игнатьичъ… А вѣдь портреты-то дѣдушекъ мнѣ сегодня опять не снились, — весело сказалъ онъ своему камердинеру, подававшему ему утромъ парное молоко.

По имени и по отчеству онъ его звалъ очень рѣдко, когда бывалъ въ исключительно веселомъ настроеніи духа.

Поліевктъ сейчасъ-же сдѣлалъ строго-серьезное лицо.

— Оплюйтесь, ваше высокородіе, оплюйтесь… Нехорошо такъ говорить. Словно опять вызываете… — пробормоталъ онъ и самъ сталъ плевать. Тьфу, тьфу, тьфу! — Какъ вы на языкъ праздны! — покачалъ онъ головой. — Вѣдь я и безъ разговоровъ вашихъ все это чувствую, а ничего не говорю.

— Какой ты суевѣрный, Поліевктъ! — покачалъ головой Сухумовъ.

— Будешь суевѣрнымъ, коли все въ точку приходится. Шестой десятокъ на свѣтѣ живу и вижу, какъ потрафляется. А панихидку-то вы все-таки по нимъ отслужите, не пренебрегайте этимъ. Ну, что вамъ стоитъ! Священникъ теперь у васъ знакомый. Онъ живо отслужитъ.

— Отслужу, отслужу… Будь покоенъ, — отвѣчалъ, улыбнувшись, Сухумовъ, рѣшивъ и въ самомъ дѣлѣ почтить своихъ предковъ панихидой, такъ какъ въ это время у него мелькнула мысль, что это составитъ лишній поводъ побывать у священника и повидаться съ Раисой.

Раиса ему нравилась. Она нравилась уже потому, что производила оба раза на его нервы какое-то особое успокаивающее дѣйствіе.

Послѣ завтрака Сухумовъ велѣлъ закладывать лошадь и поѣхалъ осмотрѣть школу и познакомиться съ учителемъ.

Школа находилась на церковной, она-же и базарная, площади, на противоположной сторонѣ отъ домика священника Тиховздохова. Когда Сухумовъ проѣзжалъ мимо жилища священника, его такъ и подмывало свернуть къ нему хоть за тѣмъ, чтобы переговорить о задуманной панихидѣ, при чемъ въ воображеніи мелькнуло миловидное личико Раисы, но онъ удержался, сказавъ себѣ мысленно: «не ловко-же каждый день подъ-рядъ», и свернулъ на противоположную сторону площади къ школѣ.

«Сухумовское земское училище», какъ гласила вывѣска, помѣщалось въ большомъ ветхомъ одноэтажномъ сѣромъ деревянномъ домѣ, сѣромъ не отъ окраски обшивки, которая была когда-то желтой и вся облиняла, а отъ дождей, снѣговъ, непогодъ, десятки лѣтъ осаждавшихся на этомъ домѣ, котораго не касался ремонтъ. Входъ былъ со двора. Нужно было войти черезъ калитку тоже очень ветхихъ и даже покосившихся воротъ, затѣмъ обогнуть домъ и ужъ войти на крыльцо въ сѣни, что Сухумовъ и сдѣлалъ.

Сѣни училища имѣли самый неприглядный видъ. На полу былъ натасканный ребятишками на ногахъ снѣгъ. Пахло карболовой кислотой въ смѣси съ хлористой известью и камфарой. Въ квартиру училища вела обитая рогожей дверь. Сухумовъ отворилъ ее и уже въ прихожей, гдѣ на гвоздяхъ висѣла ветхая одежда учениковъ и ученицъ, его обдало самымъ тяжелымъ жилымъ запахомъ людской скученности. Изъ сосѣдней комнаты, составляющей классъ, черезъ не вполнѣ притворенную дверь доносилась диктовка. Диктовалъ мужской тенористый голосъ, прерывался и спрашивалъ:

— Ну, что? Написали?

XXV.

Пока Сухумовъ раздѣвался, въ прихожую выбѣжалъ бѣлокурый мальчикъ въ рубахѣ безъ опояски, разстегнутой жилеткѣ и валенкахъ съ большого человѣка, остановился въ недоумѣніи, ковырнулъ пальцемъ въ носу и опрометью бросился обратно. Вслѣдъ затѣмъ выглянулъ изъ класса худой блѣднолицый человѣкъ съ сильно впалой грудью, тоже бѣлокурый, рѣдкіе волосы котораго, остриженные по-русски, висѣли, какъ плети. Онъ былъ въ сѣромъ пиджакѣ съ шеей, обмотанной желтымъ гаруснымъ шарфомъ, въ валенкахъ и съ карандашемъ за ухомъ. Держа въ одной рукѣ книжку, а другой пощипывая клинистую бородку, онъ прищурился и смотрѣлъ подслѣповатыми глазами на Сухумова, который по книгѣ и карандашу за ухомъ тотчасъ-же догадался, что это учитель.

— Здѣшній помѣщикъ Сухумовъ… Я желалъ-бы осмотрѣть училище, если позволите, — отрекомендовался Сухумовъ.

— Прошу покорно… Пожалуйте… Очень пріятно… Я учитель… Иванъ Иванычъ Ивановъ… — произнесъ теноркомъ, похожимъ совсѣмъ на женскій голосъ, учитель и тутъ-же прибавилъ, взглянувъ на ноги Сухумова: — Только напрасно вы калоши-то изволили снять. У насъ въ классѣ ужасно какъ дуетъ съ пола.

— Да… Но, вѣдь, я въ сущности на минутку…

Сухумовъ приблизился къ учителю и подалъ ему руку. Учитель распахнулъ дверь въ классъ. На Сухумова пахнуло кромѣ жилого испорченнаго воздуха и угарнымъ запахомъ. Ученики повскакали съ мѣстъ, крича: «здравствуйте, здравствуйте». Нѣкоторые кланялись, встряхивая потомъ волосами, нѣкоторые старались шаркнуть ногами около партъ.

— Садитесь, — сказалъ учитель, махнувъ рукой, и закашлялся. — Такъ студимся здѣсь въ классѣ, что на удивленіе. Вотъ я болѣе мѣсяца хвораю… — прибавилъ онъ, подавая Сухумову стулъ и приглашая его садиться. — Главное, что и натопить здѣсь трудно. Во-первыхъ, съ пола садитъ, а во-вторыхъ, печи плохи. Рано закроешь — угарно.

— Да, я слышу… — поморщился Сухумовъ.

— А въ большую перемѣну мы отворяли фортки. Въ большіе морозы два раза топимъ, а толку никакого…

— У васъ училище только для мальчиковъ?

— Нѣтъ, есть и для дѣвочекъ… То на дворѣ, во флигелькѣ. Тамъ учительница… Тамъ домъ поновѣе и печи получше, по безъ жилья, тамъ точно такъ-же холодно. И я, и учительница имѣемъ квартиры въ этомъ домѣ, гдѣ школа для мальчиковъ. Ну, все-таки у меня въ квартирѣ топятъ и у учительницы топятъ, а толку, видите, все-таки нѣтъ. Очень ужъ домъ ветхъ.

— Отчего-же вы не просите у земства, чтобы домъ ремонтировали? Печи можно новыя поставить.

— Говорятъ, что денегъ нѣтъ. А вы посмотрите, вѣдь углы промерзаютъ. У насъ подъ подоконниками снѣгъ, иней… На стеклахъ ледъ… И такъ ужъ зимой темно, а тутъ льдомъ свѣтъ затѣняетъ.

Сухумовъ посмотрѣлъ по сторонамъ и классъ поразилъ его своимъ убожествомъ. Растрескавшійся закоптѣлый потолокъ, двѣ грязныя желѣзныя печи, съ копотью у вьюшечныхъ дверецъ, съ перегорѣвшей краской около топокъ, отставшіе обои на стѣнахъ. Карты полушарій и Россіи всѣ въ копоти, полинявшія классныя доски.

— Прошу извинить, что перебилъ ваши занятія, но меня очень заинтересовала школа, — проговорилъ Сухумовъ. — Какъ вамъ ни странно это покажется, но я никогда не видалъ нашей сельской школы. Я петербуржецъ.

— Новыя училища у насъ въ уѣздѣ много лучше, но эта старая школа, — сказалъ учитель и спросилъ: — Вы мнѣ позволите окончить диктовку?

— Мнѣ всего только двѣ строчки осталось продиктовать.

— Пожалуйста, пожалуйста. Я радъ послушать, чтобы имѣть понятіе.

— Такъ я сейчасъ… А послѣ диктовки и распущу всѣхъ… Скоро два часа… У насъ ученье до двухъ часовъ. Школа имѣетъ у меня три отдѣленія: старшее, среднее и младшее. Курсъ трехлѣтній. По окончаніи курса выдаемъ свидѣтельство на льготу второго разряда по отбыванію воинской повинности, — объяснялъ Сухумову учитель. — Вотъ теперь я диктую старшему отдѣленію, а среднее у меня списываетъ съ книги, младшее упражняется въ писаніи буквъ на аспидныхъ доскахъ съ прописей. Ну, дѣти, приготовьтесь! Будемъ кончать и затѣмъ по домамъ! — крикнулъ онъ своимъ теноркомъ.

Диктовка продолжалась и скоро была окончена. Учитель сталъ отбирать тетрадки съ диктовкой и складывать ихъ въ стопочку, но тотчасъ-же опять обратился къ Сухумову и сказалъ:

— А калошки-то все-таки совѣтовалъ-бы вамъ надѣть. Право, простудитесь.

— Въ самомъ дѣлѣ холодно ногамъ, — отвѣчалъ Сухумовъ; потопалъ и, согласясь съ учителемъ, пошелъ въ прихожую надѣвать калоши.

Въ прихожую между тѣмъ вбѣгали уже отпущенные домой ученики старшаго отдѣленія и одѣвались, снимая съ гвоздей свои полушубки, пальтишки и шапки.

— Прощайте, баринъ! — кричали они Сухумову. — Прощайте!

— Прощайте, дѣти! Прощайте! — отвѣчалъ имъ Сухумовъ. — Теперь, когда я съ вами познакомился, я вамъ пришлю гостинцевъ и вы получите ихъ отъ вашего учителя… Пряниковъ, орѣховъ, леденцовъ пришлю. Ждите!

— Спасибо, баринъ, спасибо! — откликались мальчики. — Леденцы мы любимъ.

— И пряники любимъ! Пряниковъ побольше! — кричалъ кто-то.

Когда Сухумовъ вернулся въ классъ въ калошахъ, учитель отбиралъ тетрадки у средняго отдѣленія учениковъ, списывавшихъ разсказъ съ книги, и тоже распускалъ ихъ по домамъ.

Сухумовъ и имъ объявилъ. что онъ пришлетъ для нихъ учителю гостинцевъ. Опять выкрикиваніе благодарности.

— Наши мальчики этимъ не избалованы. Есть у нихъ попечитель школы старичекъ-помѣщикъ, но никогда не заглядываетъ. Только разъ въ годъ на экзаменъ пріѣзжаетъ, да и то въ прошломъ году не былъ, — говорилъ учитель. — Вотъ бабушка ваша, покойница, на Рождество, въ видѣ какъ-бы на елку, каждый годъ въ школу гостинцевъ присылала и я раздавалъ, хотя у насъ и не дѣлается елки.

— Я пришлю, пришлю гостинцевъ и вы пожалуйста раздайте имъ всѣмъ поровну, — еще разъ сказалъ Сухумовъ. — Но, кромѣ того, я хотѣлъ спросить, нѣтъ-ли у васъ какихъ-нибудь неотложныхъ нуждъ по части учебныхъ пособій? Навѣрное есть — и тогда можно будетъ выписать изъ Петербурга.

Учитель задумался.

— Да какія нужды? Карты Палестины вотъ у насъ нѣтъ для преподаванія Закона Божія, — отвѣчалъ онъ.

— Хорошо. Я выпишу. А что она стоитъ? — спросилъ Сухумовъ.

— Да, кажется, гривенъ восемь по каталогу… Да, восемь гривенъ, если наклеенная.

— Боже мой! Но вѣдь это такіе пустяки! Тогда не выписать-ли вамъ карты Европы, Азіи, Африки?..

— Мы этого вѣдь не проходимъ, господинъ Сухумовъ. Вотъ полушарія у насъ для наглядности есть. Тогда ужъ вы вотъ что… Вы штучекъ двадцать картинокъ для волшебнаго фонаря выпишите.

— Можно, можно. А картинки что стоютъ?

— Да теперь онѣ дешевы… Теперь онѣ на желатиновой бумагѣ есть, такъ копѣекъ по десяти, по пятнадцати…

— Я вамъ сотню выпишу, даже двѣ сотни, назовите только сюжёты… содержаніе картинъ…

— Благодарю васъ… Я вамъ составлю списочекъ… Составлю и занесу… Вѣдь вы сюда, какъ у насъ говорятъ на селѣ, мѣсяца на два пріѣхали? — спросилъ учитель Сухумова.

— Это будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ и отъ моего здоровья… Я сюда лѣчиться пріѣхалъ, лѣчиться воздухомъ… Очень можетъ быть, что я и на лѣто здѣсь останусь.

— Вотъ лѣтомъ-то здѣсь лучше! — подхватилъ учитель. — Лѣтомъ можно запасаться здоровьемъ и поправляться. А зимой, какая ужъ здѣсь поправка!

Онъ махнулъ рукой.

Сухумовъ сталъ прощаться и приглашалъ учителя навѣстить его какъ-нибудь вечеркомъ.

— Благодарю васъ. Списочекъ картинкамъ составлю, такъ зайду. Непремѣнно зайду, — отвѣчалъ учитель и прибавилъ: — А теперь ко мнѣ милости прошу на перепутье стаканчикъ чайку выпить и посмотрѣть мою убогую хату. Все-таки посмотрите, какъ сельскій учитель живетъ. Хоть на четверть часика…

— Я съ удовольствіемъ… — заговорилъ Сухумовъ.

Учитель вывелъ его въ прихожую и провелъ къ себѣ въ квартиру.

Пришлось идти черезъ кухню. На Сухумова пахнуло тепломъ и чадомъ. На плитѣ что-то кипѣло и жарилось. Пахло щами, пригорѣлымъ лукомъ съ мясомъ. Вступили въ комнатку съ мягкой разнокалиберной мебелью, съ бѣлымъ нитянымъ вязаньемъ на спинкахъ стульевъ и кисейными занавѣсками на окнахъ.

— Глашенька! Я къ тебѣ съ гостемъ… — началъ учитель. — Нашъ помѣщикъ Леонидъ Платонычъ Сухумовъ дѣлаетъ намъ честь своимъ посѣщеніемъ…

Изъ слѣдующей комнаты показалась молодая женщина, жена учителя, худенькая брюнетка съ вострымъ носомъ, въ сѣрой суконной блузѣ и въ ситцевомъ передникѣ. А за ней виднѣлась Раиса, племянница отца Рафаила Тиховздохова.

Сухумовъ поразился, какъ Раиса попала сюда и въ то же время вспыхнулъ отъ удовольствія. Попятилась нѣсколько отъ удивленія и Раиса при видѣ Сухумова гостемъ учителя.

XXVI.

— Вы какъ здѣсь? — невольно вырвалось у Cyxyмова при видѣ Раисы, послѣ того, какъ онъ отрекомендовался женѣ учителя.

— Такъ-же, какъ и вы, — бойко отвѣчала Раиса. — Въ гости къ Глафирѣ Гавриловнѣ пришла.

Сухумовъ дружески подалъ ей руку и сказалъ:

— Не ожидалъ васъ здѣсь встрѣтить. — Я пріѣхалъ сюда училище посмотрѣть и вотъ познакомился съ Иваномъ Иванычемъ.

— А я пришла за рисункомъ для вышивки къ Глафирѣ Гавриловнѣ.

Всѣ сѣли въ комнатѣ съ мягкой мебелью. Она-же, очевидно, была и столовою, такъ какъ посреди ея стоялъ столъ съ висѣвшей надъ нимъ лампой, а въ углу помѣщался маленькій шкафчикъ, изъ-за стекла котораго, выглядывала посуда на полкѣ. Шкафчикъ былъ самодѣльный, сплошь оклеенный въ рисунокъ почтовыми марками, отчего при первомъ взглядѣ онъ казался мраморнымъ. Сухумовъ тотчасъ-же обратилъ вниманіе на шкафчикъ. Учитель замѣтилъ это и похвастался:

— Работа жены. Марки сначала собирала, повсюду выпрашивала, а потомъ оклеила. То-есть самый шкафчикъ-то я смастерилъ на лѣтнихъ столярныхъ курсахъ. Лѣтомъ у насъ въ уѣздѣ столярные и переплетные курсы были для учащихъ, — пояснилъ онъ. — Да и вообще курсы ручныхъ работъ. Преподавалось и плетеніе корзинокъ, дѣланіе коробокъ… А надъ оклейкой шкапа жена много потрудилась.

— Очень кропотливая работа. Я дивлюсь терпѣнію, — похвалилъ шкафъ Сухумовъ.

— О, Глафира Гавриловна у насъ великая искусница! — воскликнула Раиса. — Она у насъ на всѣ руки. Она въ прошломъ лѣтѣ дяденькѣ отцу Рафаилу такъ хорошо вымыла, вычистила и выгладила соломенную шляпу, что шляпа заново стала.

— Глашенька! Чайку господину Сухумову… Я ихъ чайку откушать пригласилъ, — визгливымъ теноркомъ отдавалъ женѣ приказъ учитель. — Поставь скорѣй самоваръ.

Но Сухумовъ остановилъ его.

— Послушайте… Не надо чаю… Я боюсь простудиться послѣ чаю на морозѣ, — сказалъ онъ. — Лучше я такъ посижу… Посижу и выкурю папироску, если позволите.

— Пожалуйста… Сдѣлайте одолженіе… Глашенька, спички!.. Но отчего-же вы чаю-то?.. Можетъ быть вы кофейку хотите…

— Нѣтъ, и за кофе спасибо… Вѣдь я больной… Я лѣчусь… Мнѣ чай и кофе запрещены на время…

— Да, да… Мы видѣли, какъ докторъ Кладбищенскій проѣзжалъ къ вамъ. Онъ и жену мою лѣчилъ отъ воспаленія легкихъ и выпользовалъ. А ужъ какъ она была плоха! Кладбищенскій очень хорошій докторъ, — говорилъ учитель и опять спросилъ: — Такъ чѣмъ-же васъ угощать? Молока не прикажете-ли?

— И молоко теперь не время. Боюсь озябнуть, — улыбнулся Сухумовъ. — Молоко я пью парное, пью утромъ. Хотя не особенно оно мнѣ нравится, но пью…

— Какой вы несговорчивый! — вставила свое слово Раиса, свѣтло взглянувъ на Сухумова и покачала головой. — А вотъ дяденька, нашъ отецъ Рафаилъ, такъ онъ можетъ чай пить сколько угодно.

Закурилъ папироску Сухумовъ, закурилъ и учитель.

— Такъ вотъ какъ мы живемъ… — сказалъ онъ Сухумову. — Здѣсь чистая комната и столовая, тамъ наша спальня и мой кабинетъ, — указалъ онъ на открытую дверь въ сосѣднюю комнату, гдѣ виднѣлись двѣ кровати рядомъ, полузаставленныя ширмами, оклеенными тоже въ узоръ картинками изъ иллюстрированныхъ журналовъ. — Тоже работа жены, — прибавилъ онъ. — Изъ кухни есть еще двѣ комнаты, такъ тамъ живетъ учительница нашего женскаго училища. Она одинокая и у насъ столуется. Мы плебеи, мы изъ простого народа, намъ что! А вотъ она, эта учительница, генеральская дочка… Генеральская дочка, а вотъ пошла-же на двадцать пять рублей въ мѣсяцъ жалованья!

Вскорѣ пришла и учительница сельской школы Варвара Захаровна Хоботова. Это была очень некрасивая пожилая дѣвица въ черномъ платьѣ, стриженая, въ очкахъ, морщинистая, желтая, съ кривыми зубами и говорившая густымъ контральто.

Учитель Ивановъ отрекомендовалъ ее Сухумову.

— Вы земецъ? — рѣзко спросила она его.

— Нѣтъ. Пріѣзжій… здѣшній помѣщикъ, — отвѣчалъ Сухумовъ.

— Ну, то-то, А то я вамъ хотѣла пожаловаться на земскіе порядки. Ассигновано двадцать пять рублей въ годъ на рукодѣліе, то-есть на матеріалъ для рукодѣлія, а не выдаютъ… Говорятъ: денегъ нѣтъ. Въ лѣтніе мѣсяцы обѣщаются выдать, а лѣтомъ у меня и классовъ нѣтъ. Вы къ намъ прямо изъ Петербурга?

— Изъ Петербурга, — сказалъ Сухумовъ.

— Кикиморова знаете? Онъ въ Петербургѣ видное мѣсто занимаетъ.

— Я не знакомъ, но слышалъ объ немъ.

— Такъ вотъ это братъ мой двоюродный… Но у насъ съ нимъ всякія связи порваны. Устала… Словно щебень на шоссейной дорогѣ била, а вѣдь на самомъ дѣлѣ только пять часовъ съ глупыми дѣвочками провозилась. Пойду къ себѣ отдохнутъ немного передъ обѣдомъ.

Она отворила дверь въ кухню, и держась заручку двери, спросила:

— Вы, господинъ Сухумовъ, журналовъ толстыхъ и книгъ не привезли-ли съ собой? Нельзя-ли отъ васъ чтеніемъ попользоваться? Рѣшительно здѣсь негдѣ выпросить что-нибудь почитать.

— Журналы будутъ. Я выпишу. Но у меня въ домѣ есть кое-какая библіотека, оставшаяся послѣ моей покойной бабушки. Только книги-то тамъ все старинныя.

— Старинныя иногда лучше новыхъ. А намъ на голодные зубы и совсѣмъ хорошо.

— Такъ вотъ милости просимъ какъ-нибудь ко мнѣ выбрать то, что вамъ понравится. А.ужъ-толстые журналы съ начала будущаго года я буду получать.

— Хорошо. Я зайду. Но вѣдь до двухъ часовъ я занята въ школѣ, потомъ обѣдъ, отдохнуть надо. Не помѣшаю я вамъ, если приду вечеромъ? — задала вопросъ Хоботова.

— Пожалуйста, пожалуйста… Я совершенно свободный человѣкъ и къ тому-же скучающій отъ одиночества. Буду очень радъ васъ видѣть у себя вечеромъ. Да вотъ собирается и барышня Раиса… — произнесъ Сухумовъ, остановился и спросилъ: — Ваше отчество?..

— Петровна… — дала отвѣтъ Раиса и тутъ-же застѣнчиво прибавила: — А только никогда, никогда я не собиралась къ вамъ.

— Ну, я просилъ, чтобы вы пожаловали вмѣстѣ съ отцомъ Рафаиломъ и выбрали книги, — поправился Сухумовъ. — А теперь прошу васъ посѣтить меня и вмѣстѣ съ нею… Да и Ивана Иваныча прошу съ супругой посѣтить меня. Буду очень радъ.

Сухумовъ, сидя, поклонился.

— Ну, хорошо. На-дняхъ мы придемъ вечеркомъ, — сказала Хоботова. — Я ихъ притащу, — кивнула она на супруговъ Ивановыхъ. — И ее, Раису… Придемъ вечеромъ чаю напиться. Завтра можно?

— Завтра я поѣду къ доктору Кладбищенскому и, по всѣмъ вѣроятіямъ, останусь у него ночевать. А затѣмъ, я всѣ дни дома.

— Ну, такъ черезъ два дня. Очень ужъ почитать-то хочется что-нибудь. Прямо голодъ у насъ насчетъ чтенія. Умственная цынга какая-то дѣлается вслѣдствіе умственнаго. голоданія. И Хоботова скрылась, затворивъ за собой дверь.

— Ну, вамъ обѣдать пора… Не стану васъ задерживать своимъ присутствіемъ.

Сухумовъ поднялся и сталъ прощаться съ Ивановыми и Раисой.

— А къ намъ не зайдете? — задала Раиса вопросъ. — Дядя теперь уже проснулся послѣ обѣда.

— Къ вамъ другой разъ. Дядю вашего, отца Рафаила, мнѣ даже нужно видѣть, — проговорилъ Сухумовъ и направился въ прихожую одѣваться. Ивановы провожали его. Ивановъ говорилъ:

— Трудновато-то, трудновато-то наше учительское житье-бытье, что говорить! Дѣйствительно, иногда покончишь съ ребятами въ два часа дня, такъ словно не дѣтей училъ, а дрова рубилъ. И жалованье мизерное, но если вотъ такъ, какъ у насъ, своихъ собственныхъ ребятишекъ нѣтъ, мириться еще можно. Одно вотъ: здоровье плохо, а помѣщеніе для училища каторжное. Простуживаешься, каждый день простуживаешься, вмѣсто того, чтобы поправляться.

И какъ-бы въ подтвержденіе онъ закашлялся, схватившись за грудь.

Сухумовъ уѣхалъ.

XXVII.

Только дней черезъ пять послѣ приглашенія къ Сухумову пришли гости изъ училища, а съ ними вмѣстѣ и Раиса. Обѣщались они быть черезъ два дня и Сухумовъ такъ ждалъ, приказавъ хорошенько вытопить и освѣтить кабинетъ, гдѣ находились шкафы съ книгами и въ которомъ онъ не жилъ, но поднялась вьюга и снѣжная метель и пройти къ Сухумову хоть и полторы версты было трудно, а тратиться на лошадей гости не хотѣли, какъ объяснили ему. Сухумовъ скучалъ по Раисѣ, въ ожиданіи ея бродилъ по спальнѣ и смежной съ ней гостиной. Красивая фигура Раисы съ кроткимъ выраженіемъ глазъ такъ и стояла передъ нимъ въ его воображеніи. Онъ дошелъ до того, что, не дождавшись гостей, часу въ десятомъ вечера, чтобы увидаться съ Раисой, хотѣлъ даже ѣхать къ отцу Рафаилу подъ предлогомъ заказать завтра въ церкви панихиду по бабушкѣ, дѣдушкѣ, прадѣдушкѣ и отцѣ съ матерью, велѣлъ даже заложить лошадь, но тотчасъ-же приказалъ отложить, предполагая, что семья священника, по деревенскому обычаю, можетъ теперь спать. Въ слѣдующій вечеръ опять снѣжная вьюга. Снѣгу намело громадные сугробы. Сухумовъ злился, бранилъ себя за то, что сегодня днемъ не съѣздилъ къ священнику повидать Раису, послалъ къ священнику лошадь, приглашая его запиской пріѣхать вмѣстѣ съ Раисой по одному нужному дѣлу, а кстати и для выбора книгъ. Отецъ Рафаилъ тотчасъ-же пріѣхалъ, но одинъ, безъ Раисы. На вопросъ Сухумова, что съ ней, священникъ отвѣчалъ:

— Зубы болятъ. Вчера мы баню топили и, извините за выраженіе, парились всѣмъ домомъ съ чадами и домочадцами. Была и она. Ну, неосторожна, что-ли… Вѣдь наша баня простая… хоть и солому стелемъ, а съ пола дуетъ; ну, ночью ее и схватило. Часто она зубами мучается.

Сухумовъ былъ взбѣшенъ неудачей. Самъ отецъ Рафаилъ былъ ему вовсе не нуженъ. Уговориться насчетъ панихиды Сухумовъ могъ и въ другой разъ. Принялъ онъ его сухо и чуть не наговорилъ грубостей. Однако, пришлось священника поить чаемъ, пришлось выслушивать его жалобы на тестя и условиться насчетъ панихиды. Панихиду рѣшили отслужить черезъ четыре дня, въ воскресенье. Такъ какъ Сухумовъ въ концѣ-концовъ пересталъ поддерживать разговоръ и сталъ отмалчиваться, то священникъ вскорѣ сталъ собираться домой. Сухумовъ его не задерживалъ и не просилъ остаться ужинать, хотя ужинъ и былъ заказанъ на три персоны, со сладкимъ блюдомъ спеціально для Раисы.

Въ слѣдующій вечеръ гости, наконецъ, пришли. Пришли они по-деревенски, часу въ шестомъ и подняли съ постели только что легшаго послѣ обѣда отдохнуть Сухумова. Онъ ужъ не ожидалъ гостей. Они застали его врасплохъ. Камердинеръ Поліевктъ принялъ ихъ въ гостиной, гдѣ они и дожидались Сухумова, пока тотъ того разбудилъ и далъ ему переодѣться. Пришли: учитель Ивановъ съ женой, учительница Хоботова и Раиса,

Переодѣвшись, Сухумовъ тотчасъ-же далъ приказаніе освѣтить кабинетъ и, заказавъ ужинъ камердинеру, вышелъ къ гостямъ.

Рукопожатія… Извиненія, что помѣшали хозяину отдохнуть съ одной стороны и извиненія, что заставилъ дожидаться съ другой стороны. Затѣмъ гости разбрелись по гостиной и спальнѣ. Учитель Ивановъ, осматривая комнаты, говорилъ Сухумову:

— А вѣдь у насъ по селу ходятъ разговоры, что здѣсь у васъ въ домѣ по ночамъ привидѣнія показываются. Я, конечно, какъ учитель и образованный человѣкъ не долженъ вѣрить этому, но у насъ есть въ селѣ старикъ-крестьянинъ, который торжественно увѣряетъ, что лѣтъ тридцать тому назадъ чистилъ дорожки въ паркѣ, заночевалъ въ бесѣдкѣ и самъ видѣлъ, какъ это самое привидѣніе въ бѣломъ саванѣ…

— Ну, это ужъ совсѣмъ изъ другой оперы! — махнулъ рукой Сухумовъ. — Напротивъ… Мнѣ разсказывали, что привидѣнія тутъ разгуливаютъ по дому въ генеральскихъ мундирахъ временъ Александра Перваго, Павла и Екатерины.

— Вотъ, вотъ… — подхватила Раиса. — И дѣдушка нашъ, отецъ Григорій… Этотъ старичекъ-священникъ, котораго вы у насъ видѣли… И дѣдушка этотъ разсказывалъ намъ, что встарину тутъ именно въ генеральскихъ мундирахъ показывались привидѣнія. Тутъ у васъ портреты генераловъ есть. Такъ вотъ эти генералы выходили изъ своихъ портретовъ и бродили по комнатамъ, по саду… Есть у васъ такіе портреты? — спросила она Сухумова.

— Есть, есть. Но вѣдь это-же вздоръ. Это можетъ показаться только человѣку болѣзненному, нервно-разстроенному.

— Старикъ этотъ, который мнѣ разсказывалъ, вовсе неболѣзненный. Онъ и сейчасъ крѣпокъ, какъ дубъ, — продолжалъ учитель. — Вся штука въ томъ, что у васъ въ паркѣ будто-бы кладъ зарытъ, зарытъ вашимъ дѣдушкой или прадѣдушкой во время нашествія французовъ.

— Слышалъ я и про это! — махнулъ рукой Сухумовъ. — Но вѣдь это-же досужая фантазія.

— А отчего не допустите вы, что это есть? — спросила учительница Хоботова. — Встарину зарывали клады въ землю. Вѣдь банковъ-же не было, куда можно-бы было свои деньги класть на проценты или отдавать на храненіе. Ну, и прятали въ укромное мѣсто въ землѣ.

— Старикъ-то вотъ и говоритъ, что привидѣнія появлялись только тѣмъ, кто начиналъ отыскивать этотъ кладъ, — подхватилъ учитель. — Привидѣнія охраняютъ этотъ кладъ и вотъ, когда кто отыскиваетъ его — они появляются этому человѣку и пугаютъ его. Онъ чистилъ дорожки, у него была лопата, а привидѣніямъ показалось, что онъ пришелъ съ лопатой кладъ отрывать — и вотъ, когда онъ заночевалъ въ бесѣдкѣ, они стали показываться ему.

— Вѣрно, вѣрно… — кивнула Раиса, — а только привидѣнія эти не въ бѣломъ, а совсѣмъ особенныя, съ портретовъ, въ генеральскихъ мундирахъ. Ну, и пугаютъ. У насъ говорятъ, что даже и бабушка ваша умерла, напугавшись этихъ портретовъ, когда они вышли изъ рамокъ. А бабушка ваша дня за два до этого только говорила старушкамъ-компаньонкамъ, что хочетъ начать кладъ искать. При вашей бабушкѣ состояли старушки-компаньоики, — пояснила она Сухумову. — Правда это? Вы имѣете объ этомъ какія-либо свѣдѣнія? — спросила она его.

Сухумову непріятенъ былъ этотъ разговоръ. Онъ не хотѣлъ его поддерживать и сухо отвѣчалъ:

— Мало-ли что здѣсь толкуютъ! Но я не придаю этому значенія.

— А вѣдь всѣ толкуютъ. Я слышала даже, что ужъ и вамъ они успѣли показаться и напугать васъ. Привидѣнія то-есть…

— Это вамъ кто-же сказалъ? Докторъ Кладбищенскій, что-ли? — улыбнулся Сухумовъ.

— Нѣтъ. Но наша работница, кажется, въ лавочкѣ Неумытова слышала.

— Прекрасный источникъ. А что до легендъ о привидѣніяхъ, то легенды эти существуютъ вездѣ, повсюду и даже за границей, гдѣ есть старые деревенскіе барскіе дома или замки.

— Знаете, вѣдь и мы въ лавочкѣ слышали, — проговорила жена учителя Иванова. — И такъ слышали, что будто вы отъ этого-то съ перепугу и заболѣли.

— Не мели, Глашенька, вздора! — остановилъ ее учитель и сдѣлалъ ей строгіе глаза.

— Я и не говорю, что это вѣрно. Но я слышала, — не унималась жена.

— И я слышала, но я ничему этому не вѣрю! Я почти ничему не вѣрю, что фантастическое и не осязательное, — похвасталась учительница Хоботова, тряхнула стрижеными волосами и поправила свои очки.

Дабы перемѣнить ненравившійся ему разговоръ, Сухумовъ предложилъ заняться осмотромъ библіотеки и выбрать книги, для чего и повелъ гостей въ кабинетъ.

Кабинетъ былъ освѣщенъ, горѣлъ каминъ, но темныя стѣны и потолокъ стараго дуба, коричневые темные обои все-таки дѣлали его очень мрачнымъ.

— Богатая комната, — сказала жена учителя, осматривая кабинетъ. — А жутко какъ-то здѣсь… Вотъ, дай мнѣ Богъ знаетъ какія деньги — ни за что, кажется, не осталась-бы здѣсь ночевать. А ты, Ваня?

— Не мели, Глашенька, вздора.

— Да вѣдь и ты-бы не остался. Я знаю тебя… Знаю, какой ты храбрецъ. Ты вонъ въ хлѣвъ ночью боишься одинъ заглянуть. А здѣсь… Да, право, здѣсь такъ жутко, что если даже и не водятся привидѣнія, то они навѣрное покажутся, особливо женщинѣ.

— Удержи языкъ свой! — прошепталъ учитель Ивановъ и дернулъ жену за рукавъ.

Начали разбирать книги. Изъ русскихъ беллетристовъ нашлись Марлинскій, Гребенка, баронъ Брамбеусъ, Булгаринъ, Даль, изъ иностранныхъ, въ переводѣ на русскій языкъ — Евгеній Сю, Дюма-отецъ, Поль-де-Кокъ, Жоржъ-Зандъ, Вальтеръ Скоттъ.

Раиса была въ восторгѣ и шептала:

— Почитаемъ… Вотъ почитаемъ… Ухъ, на сколько времени тутъ хватитъ читать!

XXVIII.

Наступилъ декабрь. Прошли три недѣли со дня прибытія изъ Петербурга Сухумова. Соблюдая предписанія доктора Кладбищенскаго и совсѣмъ не употребляя лѣкарствъ, Сухумовъ чувствовалъ, что онъ понемногу крѣпнетъ. Видѣнія и кошмары прекратились, сонъ сталъ спокойнѣе. Сухумовъ хоть и засыпалъ попрежнему при свѣтѣ лампы, которая горѣла у него всю ночь, но сталъ отсылать изъ своей спальни ночующаго у него на кушеткѣ Поліевкта, но тотъ отказывался слушаться, говоря:

— А вдругъ что-нибудь опять, храни Богъ, случится? Нѣтъ, лучше подождать. Вѣдь я вамъ, не мѣшаю.

— Что можетъ случиться? Что? — крикнулъ на него Сухумовъ.

— А вотъ, что прошлые-то разы? Всѣ говорятъ Леонидъ Платонычъ, всѣ въ одинъ голосъ, что здѣсь у насъ домъ безпокойный. И раньше такъ было и теперь… Вы вотъ панихидку-то обѣщались по сродственникамъ отслужить, чтобъ ихъ успокоить да и забыли, — говорилъ Поліевктъ.

— Въ воскресенье панихида будетъ отслужена. Учитель со школьниками нотные нумера разучиваетъ — вотъ на этомъ и остановилось дѣло:

— Ну, вотъ послѣ панихидки я и уйду. Послѣ панихидки будетъ спокойнѣе. А здѣсь въ домѣ непремѣнно надо молебенъ отслужить съ водосвятіемъ и все окропить водой.

Сухумовъ махнулъ рукой и не сталъ возражать. А мысли о прибавленіи молебна къ панихидѣ ему даже понравились. Въ головѣ его мелькнула мысль, что вмѣстѣ со священникомъ онъ можетъ пригласить на молебенъ и Раису, а для приличія и матушку-попадью и устроить завтракъ, какъ-бы для новоселья.

«Вѣдь это такъ естественно… — разсуждалъ онъ. — Я поселюсь здѣсь на довольно долгое время… Вездѣ въ подобныхъ случаяхъ служатъ молебны. Домъ столько времени пустовалъ. Пусть священникъ отслужитъ молебенъ и окропитъ домъ, Въ самомъ дѣлѣ, надо-же вѣдь и причту дать доходъ. Причтъ здѣсь бѣдный… Священникъ все жалуется на нужду… А главное — Раиса».

Сухумовъ вспомнилъ, что во время посѣщенія его Раисой вмѣстѣ съ учителемъ Ивановымъ и учительницей Хоботовой онъ не имѣлъ и десяти минутъ, чтобы поговорятъ съ Раисой наединѣ, чтобы хоть сколько-нибудь узнать ее и познакомиться съ ея кругозоромъ. Только что онъ удалялся съ ней отдѣльно въ какой-нибудь уголокъ и начиналъ перебрасываться словами, тотчасъ-же къ нимъ подскакивала Хоботова и тарантила, то плачась на земство, то разсказывая о себѣ, что она внѣ предразсудковъ. За чаемъ и за ужиномъ тоже нельзя было говорить съ Раисой отдѣльно, такъ какъ всѣ сидѣли вокругъ стола.

И тутъ Сухумову припомнилось одно ея восклицаніе передъ ужиномъ, когда она вошла въ столовую, освѣщенную большой лампой и двумя высокими канделябрами, каждая о семи свѣчахъ:

— Боже мой, сколько огней! Никогда, никогда не сидѣла при такомъ освѣщеніи!

Сухумову это показалось совсѣмъ мило по своей наивности и онъ пришелъ въ большой восторгъ.

«Что-то пастушеское! Что-то аркадійское! Прямо патріархальное! Такія натуры должны бытъ малымъ счастливы»… — думалъ онъ и любовался ея кроткими глазами.

Панихида была назначена въ воскресенье, а наканунѣ, въ субботу, пріѣхалъ докторъ Кладбищенскій навѣстить своего паціента. Докторъ пріѣхалъ часу во второмъ, когда Сухумовъ только что завтракалъ. День былъ съ легкимъ морозцемъ, ясный, солнечный, которые очень рѣдко выдаются въ декабрѣ. Сквозь покрытые морознымъ узоромъ стекла по спальнѣ бѣгали солнечные зайчики, мелькая по стѣнамъ, по мебели, играя цвѣтами радуги на хрустальныхъ подвѣскахъ старинныхъ канделябръ. Было свѣтло, радостно. Докторъ вошелъ румяный отъ мороза, съ оставшимися еще ледяными сосульками въ косматой бородѣ, въ охотничьемъ пиджакѣ изъ рыжаго верблюжьяго сукна, въ черныхъ валенкахъ. За послѣднее время онъ позволялъ себѣ эту вольность костюма и не переодѣвался въ сапоги, сюртукъ и крахмальную сорочку передъ тѣмъ какъ войти къ Сухумову.

Войдя въ спальню, онъ остановился и, протягивая руку Сухумову, воскликнулъ:

— Батюшки! Да вы сегодня совсѣмъ молодцомъ! У васъ и румянецъ, и игра глазъ. Ну, что я вамъ говорилъ? Вѣрно вѣдь, что всѣ эти бромистые натры, строфанты, экстракты ландышей нужно было бросить? Воздухъ, ѣда и сонъ куда въ этихъ случаяхъ лучше всякихъ медикаментовъ дѣйствуютъ! Ну, какъ въ общемъ себя чувствуете? — спросилъ онъ, пожимая руку Сухумова.

— Да не дурно. Жаловаться не могу, — отвѣчалъ тотъ.

— И нельзя жаловаться. Вѣдь у васъ великолѣпный аппетитъ.

— Ѣмъ понемногу. Очень вестфальской ветчины тутъ какъ-то захотѣлось. Посылалъ нарочно въ городъ — привезли дрянь.

— Вотъ видите! Вкусовыя привередничанья даже начались. Это ужъ совсѣмъ хорошо. Я разсказывалъ вѣдь вамъ, что такъ всѣ наши вятичи, кривичи и древляне исцѣляются, пріѣзжая въ деревню помирать послѣ неудачнаго больничнаго лѣченья.

— Какіе кривичи и древляне? — спросилъ Сухумовъ, не понявъ о чемъ говоритъ докторъ.

— А вотъ тѣ, что въ Петербургѣ и въ Москвѣ на большихъ фабрикахъ работаютъ. Убѣгутъ изъ больницъ отъ лѣкарствъ, чтобы помереть спокойно въ деревнѣ, а здѣсь отъ воздуха и поправляются.

Такія восклицанія доктора совсѣмъ окрылили Сухумова.

— Помню, помню, докторъ, и могу только благодарить васъ за ваши мудрые совѣты, — сказалъ Сухумовъ, уже весь сіяя отъ удовольствія.

Докторъ закурилъ папиросу, посадилъ его, сѣлъ рядомъ съ нимъ и сталъ считать его пульсъ, смотря на свои серебряные часы луковицей.

— И пульсъ хорошъ, — проговорилъ онъ. — Повышенной температуры по вечерамъ за послѣднее время не было?

— Нѣтъ, не замѣчалъ.

— То есть только не замѣчали или измѣряли температуру градусникомъ и повышенія не было?

— Не было, не было.

— А галлюцинацій, безпокойныхъ сновъ, кошмаровъ?

— Тоже не было, хотя я позволилъ себѣ пробѣгать дневникъ бабушки и долженъ былъ нарушить вашъ запретъ и войти въ портретную комнату, — сказалъ Сухумовъ и нѣсколько потупился, какъ мальчикъ.

— Зачѣмъ-же вы это сдѣлали? Нехорошо. Впечатлительность у васъ слишкомъ велика. Это вѣдь проходитъ не такъ скоро.

— Обстоятельства такъ сложились. Были у меня здѣсь вечеромъ учитель Ивановъ съ женой… ну, и Раиса Петровна.

— Ахъ, были! Ну, что-жъ, это я хвалю, что вы начали окружать себя обществомъ. Одиночество для васъ вообще скверно. Зовите ихъ почаще… Ну, а при чемъ-же тутъ портретная комната? Вѣдь она у васъ была заперта? — спросилъ докторъ.

— Раиса Петровна просила меня показать эти портреты. Другіе подхватили. Оказывается, что она слышала о моемъ кошмарѣ, о всемъ, о всемъ. И такъ просила, такъ настаивала.

— Понимаю. Ева соблазнила Адама, — улыбнулся докторъ. — Ахъ, женщины, женщины! А не правда ли, хорошая дѣвушка эта Раичка?

— Прелесть! — воскликнулъ Сухумовъ. — Мнѣ нравится въ ней наивность, простота.

— Ну, и собой кралечка. А слушаться-то ее все-таки не слѣдовало. Потерянъ, молъ, ключъ отъ портретной. Вотъ и все. А вы растаяли. Таять передъ ней все-таки не слѣдовало. Снимите-ка съ себя вашъ пиджачекъ и вашу жилеточку и прилягте на кушетку. Я васъ выстукаю и выслушаю. Сухумовъ повиновался. Докторъ Кладбищенскій вынулъ изъ кармана перкуторный молотокъ.

— Вѣдь вотъ вы деревню не любите, питерецъ, съ ногъ до головы питерецъ, а Раису хвалите. Раиса-же продуктъ деревни, — сказалъ онъ.

— И деревню полюблю, докторъ. Она мнѣ ужъ и теперь начинаетъ нравиться, отвѣчалъ — Сухумовъ, лежа на кушеткѣ.

— Вотъ онѣ Раисы-то! Честь имъ и слава!

Докторъ сталъ постукивать и выслушивать сердце Сухумова, легкіе, прощупывалъ печень, селезенку.

— Кишки вздуты и вслѣдствіе этого діафрагма приподнята и вліяетъ на сердце. Сердце сегодня опять не того… Не ѣли-ли вы вчера насильно?

— Нѣтъ, докторъ.

— Можетъ быть и на лишнюю ѣду Раиса соблазнила? Вы не были вчера у священника? Вѣдь тамъ все пироги.

— Не былъ, докторъ. Отецъ Рафаилъ и Раиса будутъ у меня завтра завтракать. Очень радъ былъ-бы я, Нектарій Романычъ, если-бы и вы ночевали сегодня и остались завтра позавтракать.

— А что у васъ завтра за праздникъ?

— Панихиду по бабушкѣ служу, по отцѣ, по матери. Всѣ говорятъ, что надо.

— И Раиса тоже? — покосился на Сухумова докторъ и прибавилъ: — Дѣло хорошее. Отчего не помянуть предковъ. Древнія религіи прямо основаны на поклоненіи предкамъ.

— А здѣсь хочу молебенъ… Надо-же дать причту доходъ. Ну, и учитель придетъ съ хоромъ пѣвчихъ изъ своихъ учениковъ. Можетъ быть съ женой придетъ. Хотѣла и матушка-попадья.

— Такъ. Повернитесь-ка на животъ. Я нажимаю сбоку на селезенку, не больно?

— Нѣтъ, такъ есть легкая боль. .

— Гмъ… Обухши. Ну, авось всосется.

— Къ завтраку заказалъ блины. Послалъ въ городъ за икрой.

— Тризны во всѣ вѣка и во всѣ времена существовали, да и теперь еще существуютъ, если люди не мудрствуя лукаво живутъ, говорилъ докторъ, садясь въ кресло и пряча въ карманъ молотокъ. — Тризны всякія я люблю, а съ блинами даже въ особенности. Это во мнѣ поповская кровь дѣлаетъ. Остаться ночевать у васъ сегодня не могу. Дѣло есть. Къ одной больной проѣхать надо. Тамъ и заночую. А на обратномъ пути завтра я къ вамъ съ удовольствіемъ блинковъ поѣсть пріѣду, но вамъ не дамъ ихъ ѣсть.

— Да я и самъ не буду ихъ ѣсть, — сказалъ Сухумовъ.

— Ну, въ общемъ у васъ все сносно, хотя кое-какіе изъянишки и есть, — закончилъ докторъ и прибавилъ: — А теперь поите меня чаемъ.

XXIX.

Въ воскресенье, послѣ поздней обѣдни въ сухумовской сельской церкви, отецъ Рафаилъ служилъ панихиду, заказанную Сухумовымъ. Пѣлъ хоръ учениковъ земскаго училища подъ управленіемъ учителя Иванова. Поминали болярина Платона, болярина Василія, болярина Леонида, боляринъ: Елизавету, Клеопатру, Софію, Зинаиду. Перечислялся поименно весь родъ Сухумовыхъ. На панихидѣ Сухумовъ былъ во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ. Кромѣ него, присутствовали на панихидѣ управляющій Сидоръ Софроновичъ, попадья Настасья Сергѣевна, Раиса и жена учителя Иванова. Сухумовъ пріѣхалъ въ церковь въ большихъ, парныхъ саняхъ, покрытыхъ хорошимъ ковромъ. Кромѣ того, были еще двое саней въ одиночку для священника съ супругой и для учителя съ женой, при чемъ дьяконъ помѣстился на облучкѣ. Пѣвчіе пошли пѣшкомъ. Учительницы Хоботовой на панихидѣ не было.

Сухумовъ несказанно былъ радъ, что ему пришлось сидѣть въ саняхъ рядомъ съ Раисой и весь сіялъ отъ удовольствія, тогда какъ она очень смущалась, что сидѣла съ нимъ и говорила ему:

— Лучше-бы вы дяденьку, отца Рафаила, съ собой посадили.

— Я приглашалъ его, но онъ сказалъ, что поѣдетъ съ Настасьей Сергѣвной, — отвѣчалъ Сухумовъ, хотѣлъ продолжать говорить съ Раисой и, какъ мальчикъ, не зналъ о чемъ.

Онъ минутъ пять смотрѣлъ на тощую спину дьякона и его поднятый дыбомъ мѣховой воротникъ изъ красныхъ лисицъ и, наконецъ, спросилъ:

— Что вы теперь читаете, Раиса Петровна, изъ тѣхъ книгъ, что взяли отъ меня?

— Разсказы Гребенки. Очень смѣшные разсказы. Какіе у него забавные чиновники выведены! Прямо уморительные, — сказала Раиса.

— Это современникъ и подражатель Гоголя. Вы Гоголя-то читали-ли?

— Очень немного. Только что въ училищѣ давали. «Сорочинскую ярмарку», «Шинель», , Мертвыя души" не всѣ… Негдѣ достать.

— Я выпишу для васъ Гоголя. Теперь его сочиненія стоятъ пустяки. А Пушкина читали?

— Тоже немного… Отрывки… Что въ училищѣ давали… Гдѣ-же достать-то? Тутъ у насъ ни у кого нѣтъ.

— И Пушкина выпишу. Пушкина и Гоголя грѣхъ не читать.

Сухумовъ хотѣлъ еще спросить ее о чемъ-нибудь, задумался, началъ складывать фразы, но тутъ они пріѣхали и лошади свернули за рѣшетку на дворъ барскаго дома.

Сухумова съ гостями встрѣтилъ Поліевктъ. Онъ также преобразился, надѣвъ фракъ и бѣлый жилетъ. На молебенъ былъ приглашенъ управляющій и вся дворня. Мужики пришли въ красныхъ кумачевыхъ рубахахъ, жилеткахъ и съ головами, жирно смазанными масломъ. Молебенъ служили въ спальнѣ передъ старинной божницей бабушки Клеопатры Андреевны, переполненной образами. Пропуская пѣвчихъ, Поліевктъ напоминалъ имъ, чтобы они хорошенько отирали ноги отъ снѣга.

— Въ барскія хоромы, вѣдь, идете, а не въ овчарню, такъ должны все это чувствовать, — говорилъ онъ имъ.

Отецъ Рафаилъ и дьяконъ служили въ парадныхъ золотыхъ ризахъ. Дьяконъ, хотя и состоялъ при церкви на причетниковскомъ окладѣ, на этотъ разъ исполнялъ обязанности дьякона и читалъ эктеніи. Докторъ Кладбищенскій пріѣхалъ въ половинѣ молебна, тотчасъ-же присоединился къ пѣвчимъ и привычнымъ хорошимъ басомъ отчеканивалъ молитвенныя слова вмѣстѣ съ пѣвчими.

Пѣла въ хорѣ и Раиса, что очень понравилось Сухумову. Онъ стоялъ и не сводилъ съ нея глазъ, забывъ креститься.

«Какая простота! Простота-то какая патріархальная! — думалъ онъ. — Развѣ найдешь что-нибудь подобное въ Петербургѣ? Нѣтъ, у деревни есть свои прелести».

По окончаніи молебствія, которое было съ водосвятіемъ, при пѣніи «Спаси, Господи, люди Твоя» пошли кропить водой комнаты дома. Отецъ Рафаилъ шелъ съ крестомъ и съ кропиломъ. Дьяконъ несъ миску съ водой, пѣвчіе двигались сзади. Камердинеръ Ноліевктъ распорядился отворить и портретную комнату. Вошли и въ нее, но самъ Сухумовъ стоялъ только на порогѣ.

— Вотъ они виновники-то всѣхъ здѣшнихъ легендъ и страховъ! — проговорилъ отецъ Рафаилъ, обращаясь къ шедшему съ нимъ рядомъ доктору и кивая на портреты-.предковъ Сухумова, и тотчасъ-же крестообразно брызнулъ на нихъ водой съ кропила, прибавивъ: — Да будетъ имъ легче земля сырая. Вѣчный имъ покой!

Послѣ молебна школьникамъ-пѣвчимъ Сухумовъ далъ большой пакетъ съ пряниками, три жестянки карамели и они были отпущены по домамъ, а причтъ и гости остались завтракать. Жена управляющаго пекла блины. Но тутъ явилось обстоятельство, которое очень сконфузило Сухумова. Заказывая завтракъ, онъ совсѣмъ забылъ, что было время Рождественскаго поста, что отецъ Рафаилъ, дьяконъ и семья священника ѣдятъ постное, а завтракъ, за исключеніемъ рыбныхъ закусокъ и холодной осетрины, былъ состряпанъ скоромный.

Когда подали блины, отецъ Рафаилъ и его семья отказались отъ нихъ.

— Батюшка! Отецъ Рафаилъ! Что-жъ вы блиновъ-то?.. — воскликнулъ Сухумовъ. — Икру къ нимъ привезли изъ города превосходную. Раиса Петровна! И вы не взяли?

Отецъ Рафаилъ улыбнулся и отвѣчалъ:

— Да вѣдь они на коровьемъ маслѣ, а у насъ постъ.

— Ахъ, я телятина! — какое я обстоятельство-то упустилъ изъ виду!

Сухумовъ даже хлопнулъ себя съ досады ладонью по лбу.

— Да вы не безпокойтесь… Я икорки съ ситнымъ хлѣбцемъ… Здѣсь такое обиліе закусокъ, что блины-то даже и лишнее.

— Простите, простите великодушно! Ахъ, что я надѣлалъ! — продолжалъ восклицать Сухумовъ. — Боже мой! Вѣдь у меня и на жаркое индюшка жареная. Изъ постнаго только осетрина холодная съ хрѣномъ. Ахъ, я невѣжа!

— Ну, вотъ осетринки мы и поѣдимъ. Давно я не вкушалъ осетрины! Самая лучшая рыба, я считаю,

— Можете вы думать, я даже на сладкое сливочное мороженое заказалъ! Раиса Петровна, вы и молочнаго не кушаете? Настасья Сергѣвна! Неужели вы-то себѣ не разрѣшите блиновъ? Вѣдь это не мясо.

Попадья отрицательно- покачала головой и отвѣчала:

— Отродясь не скоромилась по постамъ, такъ ужъ сегодня-то зачѣмъ-же, Леонидъ Платонычъ! Да вы не безпокойтесь. Мы и такъ сыты будемъ. Вонъ сколько у васъ закусокъ!..

Но тутъ отецъ Рафаилъ, только что прожевавшій кусокъ семги, улыбнулся и произнесъ:

— Предлагаемое да ѣдимъ. И то сказать: вѣдь это не убоина.

Онъ махнулъ рукой, протянулъ вилку къ стопочкѣ съ блинами и положилъ себѣ на тарелку три блина.

Докторъ Кладбищенскій тотчасъ-же похвалилъ его, сказавъ:

— Такъ и слѣдуетъ, Рафаилъ Васильичъ, такъ и слѣдуетъ. Постись не на міру, а въ единеніи, а если на міру и глава уснащена елеемъ благовоннымъ, то строгость можно и отбросить.

Кладбищенскій отправилъ себѣ половину блина въ ротъ. Ѣлъ онъ блины по простонародному, разрывая блинъ руками, говоря, что отъ ножа вкусъ блиновъ портится и ѣлъ ихъ жадно и много.

За отцомъ Рафаиломъ и дьяконъ сталъ тыкать вилкой въ блины и класть ихъ себѣ на тарелку, за что также удостоился одобренія доктора.

Не касались блиновъ только женщины: матушка-попадья, Раиса и жена учителя.

Сухумовъ бѣсился на себя. Онъ схватился за голову и воскликнулъ:

— Ну, можетъ-же такой туманъ на меня найти! Можно-же такъ перепутаться! Вѣдь я самъ ѣлъ у батюшки постный пирогъ въ гостяхъ, стало быть долженъ знать, что семья ихъ кушаетъ постное.

— Наука, наука о деревнѣ. Это уроки знакомства съ деревней… — твердилъ докторъ. — Вѣдь вы питерецъ.

— Ужасно горько, что наука-то дается такимъ путемъ грубыхъ ошибокъ, — не унимался Сухумовъ.

— Да вѣдь ужъ мы исправили ошибку, исправили, — сказалъ отецъ Рафаилъ, — вкушаемъ.

— Мнѣ дамъ жалко, что онѣ остались безъ блюда. Раиса Петровна не кушаетъ, матушка Настасья Сергѣвна не кушаетъ, мадамъ Иванова тоже… — бормоталъ Сухумовъ, смотря на улыбающіеся глаза Раисы.

XXX.

Панихида, молебенъ и завтракъ послѣ молебна еще болѣе сблизили Сухумова съ семьей священника и съ учителемъ и его женой. Посѣщенія другъ къ другу сдѣлались чаще. Стриженая учительница Хоботова ему не нравилась и онъ всячески избѣгалъ ее. Ему не нравились въ ней ея неестественность, отсутствіе простоты. При встрѣчѣ съ Сухумовымъ, она то перебирала извѣстныя въ Петербургѣ фамиліи, говоря, что такимъ-то и такимъ-то приходится «отчасти» сродни, то пересыпала свою рѣчь именами европейскихъ ученыхъ. Спенсеръ, Бокль, Гервинусъ, Ренанъ, Литре, Карлъ Фохтъ, Вундтъ, Шарко, Пастеръ при удобномъ и неудобномъ случаяхъ не сходили у нея съ языка, при чемъ Сухумовъ успѣлъ замѣтить, что она даже не читала ихъ, а знаетъ только по наслышкѣ. На Карлѣ Фохтѣ и Вундтѣ онъ, какъ естественникъ, даже словилъ ее и привелъ въ немалое смущеніе, послѣ чего она и сама стала избѣгать его.

Но зато Сухумовъ сдѣлалъ визитъ дьякону, отъ котораго тотъ пришелъ въ страшное смущеніе.

Дьяконъ Пантелей Григорьевичъ Лапшинъ состоялъ на причетническомъ окладѣ, при отцѣ Рафаилѣ. Далеко не окончивъ семинаріи, онъ былъ человѣкъ совсѣмъ неразвитой, молчаливый, приниженный и отцомъ Рафаиломъ, и отчасти своей женой, царившей въ его квартиркѣ изъ двухъ комнатъ, которыя были отведены ему въ церковномъ домикѣ. Имѣя четверыхъ ребятъ, жилъ онъ невозможно тѣсно, такъ что для спальни дѣтей въ одной комнатѣ были устроены полати съ лѣсенкой. Сухумовъ даже и не узналъ его съ перваго взгляда, принявъ за какого-то рабочаго, такъ какъ дьяконъ былъ въ ситцевой рубахѣ и жилетѣ и высокихъ сапогахъ, а волосы были запрятаны за воротъ рубахи. Дьяконъ сидѣлъ у окна и чинилъ дѣтскій сапогъ. Сухумова онъ не зналъ, гдѣ и какъ посадить, усѣлся самъ передъ нимъ и молчалъ. Его выручила дьяконица, пришедшая изъ хлѣва, гдѣ задавала кормъ коровѣ. Она тотчасъ-же развязала языкъ и стала жаловаться на бѣдность и недостатки, на притѣсненія со стороны отца Рафаила, на несправедливости консисторіи. Дьяконъ сидѣлъ и тяжело вздыхалъ.

Сухумову стало жалко дьякона. Докуривая папиросу и сбираясь уходить, онъ соображалъ, ловко-ли ему будетъ сейчасъ дать дьякону пять рублей, а дать дьякону денегъ ему хотѣлось. Уходя отъ дьякона, онъ все-таки сунулъ ему въ руку пятирублевый золотой, сказавъ:

— Вотъ вамъ на ваши нужды отъ вашего прихожанина въ дополненіе за тѣ требы, которыя вы исполняли вмѣстѣ съ отцомъ Рафаиломъ.

Дьяконѣ принялъ деньги съ благодарностью, а дьяконица, подавая ему сама шубу, поцѣловала его даже въ плечо.

Во все время ихъ разговора передъ нимъ стояли два мальчика. лѣтъ семи-восьми, внимательно слушали и усердно ковыряли въ носу.

«Не зналъ я, что такъ бѣдно сельское духовенство живетъ, — думалъ Сухумовъ, переходя отъ дьякона къ отцу Рафаилу. — Не зналъ… Хотя и слышалъ объ его бѣдности».

Передъ Рождествомъ Сухумовъ окончательно рѣшилъ, что онъ перезимуетъ въ Сухумовѣ и проживетъ здѣсь все лѣто. О своемъ рѣшеніи онъ сообщилъ доктору Кладбищенскому. Докторъ только одобрилъ.

— Вкладъ громадный сдѣлаете въ сокровищницу своего здоровья и долголѣтія, — сказалъ онъ. — Вѣдь ужъ вы воочію видите, что свѣжій воздухъ и правильный образъ. жизни дѣлаютъ. У васъ установился хорошій обмѣнъ веществъ, правильный. Вы вѣсились у меня и знаете, что только за двадцать два дня вы прибыли въ вѣсѣ на девять фунтовъ. Чего вамъ еще? Какого эффекта надо! А за лѣто вы превратитесь прямо въ здоровяка. У васъ хлѣбопашество… ѣздите на пашни, на посѣвы, на покосы, хоть изъ простого любопытства — и все это вамъ прибавитъ силъ. Сухумовъ сіялъ.

Посѣтивъ еще два-три раза училище, онъ задумалъ устроить на Рождествѣ елку для ребятишекъ, для чего поручилъ учителю пріобрѣтеніе елочныхъ украшеній и подарковъ, и далъ лошадей на поѣздку въ городъ. Не забылъ онъ выписать и толстые журналы для Раисы, чтобъ они доставлялись ему съ января, послалъ заказъ на книги русскихъ классическихъ писателей.

«Надо дать ей возможность развиться, самообразоваться. Кругозоръ ея очень не великъ, — говорилъ онъ самъ себѣ. — Хорошо-бы познакомить ее хоть немного съ естественными науками. Хоть сколько-нибудь… Это просвѣтляетъ умъ. Весной начну вмѣстѣ съ ней собираніе бабочекъ, жуковъ, сѣтчатокрылыхъ. А чтобъ это не выходило рѣзко, будемъ поповскихъ и дьяконицкихъ ребятишекъ съ собой брать на эти прогулки. Можно такъ и поповскому семейству объяснить, что это я для развитія дѣтей дѣлаю. А Раиса будетъ при нихъ», — мечталъ онъ.

Выписалъ Сухумовъ и большую коллекцію картинъ для волшебнаго фонаря и кое-какія учебныя пособія по указанію учителя Иванова и учительницы Хоботовой.

Часто ходить къ священнику Сухумовъ считалъ неудобнымъ, хотя его ежедневно такъ и тянуло туда, чтобы повидаться съ Раисой. Онъ не могъ не замѣчать, что стѣсняетъ его своимъ посѣщеніемъ. Зато къ учителю Иванову онъ зачастилъ ходить какъ-бы для переговоровъ по устройству рождественской елки и зачастилъ опять-таки не изъ желанія видѣться съ учителемъ, а пробовалъ заставать тамъ Раису, которая у Ивановыхъ довольно часто бывала, въ особенности по вечерамъ. Къ Ивановымъ Сухумовъ никогда не ходилъ съ пустыми руками, а всегда приносилъ что-нибудь изъ лакомствъ: фунтъ шоколаду, бутылку хорошаго вина, апельсиновъ. У учителя ужъ успѣли замѣтитъ расположеніе Сухумова къ Раисѣ и если ее не было, тотчасъ-же, желая ему угодить, посылали за ней къ священнику съ запиской. Жена учителя придумывала какой-нибудь предлогъ и вызывала ее или съ рисункомъ вышивки, или съ образцомъ вязанья. Раиса прибѣгала закутанная въ платокъ, въ накинутой наскоро на плечи кацавейкѣ.

На рождественскихъ праздникахъ свиданія Сухумова и Раисы участились. Они собирались въ училищѣ украшать елку. Елка была назначена въ училищѣ на четвертый день праздника, такъ какъ первые три дня отецъ Рафаилъ ѣздилъ съ дьякономъ славить Христа по приходу, а между тѣмъ онъ сильно желалъ присутствовать на елкѣ. И вотъ три вечера подъ-рядъ они собирались въ классы хлопотать по приготовленію елки, распредѣлять подарки и гостинцы, прикрѣпляя къ нимъ фамиліи учениковъ и ученицъ, при чемъ въ этихъ занятіяхъ принимала дѣятельное участіе и Раиса.

Въ первый день Рождества отецъ Рафаилъ съ дьякономъ пріѣзжали славить Христа и къ Сухумову. Приходили и пѣвчіе-христославы изъ училища.

На елкѣ присутствовала вся семья священника. Былъ и дьяконъ съ ребятишками. Были приглашены также сельскій староста и волостной старшина съ писаремъ. Пріѣхалъ и докторъ Кладбищенскій. Когда елка догорѣла и дѣтямъ, не исключая и дѣтей священника и дьякона, были розданы подарки и гостинцы, началось показываніе картинъ волшебнаго фонаря, при чемъ волостной писарь игралъ на гармоніи, и затѣмъ взрослые начали пить чай и закусывать. Разумѣется, Сухумовъ устроилъ и закуску на свой счетъ.

Выпитое хорошее вино развязало всѣмъ языки.

— Я говорилъ на дняхъ предсѣдателю нашей уѣздной земской управы, что вы не прочь-бы послужить земству — и онъ въ восторгѣ, — сказалъ докторъ Кладбищенскій Сухумову. — Предсѣдатель у насъ Сергѣй Владимірычъ Родимцевъ, человѣкъ хорошій, дѣятельный, но вѣдь одинъ въ полѣ не воинъ. А затѣмъ у насъ даже приличныхъ членовъ управы нѣтъ. Лежебоки.

— Позвольте, позвольте. Но вѣдь прежде надо выбраться въ гласные… — перебилъ его Сухумовъ.

— Васъ выберутъ. У васъ имя и затѣмъ вы крупнѣйшій помѣщикъ. Да и охотниковъ немного баллотироваться. Помѣщики наши здѣсь не живутъ.

— Но вѣдь выборы еще осенью, а до осени надо дожить.

— Доживете. Но къ Родимцеву-то вы все-таки съѣздите познакомиться. Онъ въ тридцати верстахъ отъ васъ живетъ. Вамъ все-таки слѣдуетъ поагитировать, кое-гдѣ-показаться, — училъ докторъ. — Ну, да ужъ я началъ хлопотать за васъ и произношу ваше имя повсюду. Что вотъ, молъ, есть желающій послужить.

— Погодите, погодите… Надо прежде еще испытать себя, въ состояніи-ли я, какъ говорится, совсѣмъ сѣсть на землю. Это весна покажетъ, лѣто, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Можетъ быть, мнѣ такъ взгрустнется по Петербургѣ, что я и всего лѣта не выдержу — и улечу въ его объятія.

— А возврата болѣзни не хотите? Вѣдь сами-же себя вы мнѣ хроникомъ называли при первомъ свиданіи. Помните?

— Да, я говорилъ.

— Ну, то-то. Въ Петербургъ вы съѣздить можете, можете поцѣловаться съ нимъ, побыть недѣльку въ его объятіяхъ и скорѣй, скорѣй обратно въ деревню, если не хотите быть въ такомъ положеніи, какъ говорятъ старухи: мѣстами болитъ, мѣстами подживаетъ. Организмъ вашъ совсѣмъ не для Петербурга.

Докторъ умолкъ и отошелъ отъ Сухумова. Къ Сухумову подсѣла Раиса и, перебирая кружева своей кофточки, тихо сказала:

— Слышали, что Нектарій-то Романычъ говоритъ? Оставайтесь здѣсь. Вы должны остаться. Эдакій у васъ здѣсь домъ хорошій и богатый. Прямо рай… А лѣтомъ-то какая благодать. Какой паркъ чудесный! Я была лѣтомъ у васъ, гуляла. Вы знаете, у васъ въ паркѣ грибовъ много и все бѣлые, крѣпкіе.

Сухумовъ улыбнулся, взялъ ее за руку и спросилъ, смотря ей въ глаза и любуясь ею:

— А вамъ развѣ хочется, чтобы я здѣсь жилъ? Почему вамъ хочется?

Она тихо вынула свою руку изъ его руки, опустила глаза и отвѣчала:

— Да такъ… Хорошо здѣсь лѣтомъ… Вмѣстѣ-бы за ягодами въ лѣсъ ходили, за грибами.

— Останусь, моя прелесть, на лѣто, останусь! — невольно вырвалось у Сухумова восклицаніе шопота. — Но тутъ не объ одномъ лѣтѣ рѣчь идетъ, а о томъ, чтобы поселиться навсегда.

Она отошла.

«Какая дивная дѣвушка по своей простотѣ!» — мелькало въ головѣ у Сухумова и онъ долго любовался ею.

На утро Сухумовъ призвалъ къ себѣ управляющаго Сидора Софроновича и просилъ отыскать для него повара.

— При моемъ пріѣздѣ сюда, вы говорили, что у васъ есть такой…

— Есть, есть, ваша милость Леонидъ Платонычъ. Хорошій поваръ… Староватъ немного, но очень хорошій… Онъ у господина предводителя жилъ, но захворалъ ногой… захворалъ и долженъ былъ уйти. Легъ въ городѣ въ больницу… Ногу отняли… Теперь на деревяшкѣ ходитъ. Надо-бы въ Питеръ ѣхать мѣста искать — боится, что забракуютъ изъ-за деревяшки-то… А онъ мужчина бодрый, не безпомощный… Въ десяти верстахъ отъ насъ въ деревнѣ Козихѣ живетъ. Жена у него… Эта по судомоечной части… — разсказывалъ управляющій.

— Такъ пожалуйста пошлите за нимъ лошадь и пусть пріѣдетъ условиться, отдалъ — приказъ Сухумовъ.

— Я самъ съѣзжу-съ… — поклонился управляющій.

Черезъ два дня поваръ былъ нанятъ.

XXXI.

Время шло. Дни пошли на прибыль. Къ новому году прибавился ужъ цѣлый часъ свѣтлаго дня. Встрѣчу Новаго года Сухумовъ хотѣлъ устроить у себя, но докторъ наотрѣзъ отказался пріѣхать къ нему.

— Не могу… — отрицательно покачалъ онъ головой. — Бабу мою жалко. И такъ я полъ-жизни въ разъѣздѣ, а тутъ въ такую ночь оставитъ ее дома одну. Положимъ, она не придаетъ особенной важности этой встрѣчѣ, но все-таки было-бы нехорошо.

— Такъ вы вмѣстѣ съ супругой пріѣзжайте.

— Вѣдь я-же говорилъ вамъ, что она у меня недвижимость. Двое ребятишекъ у ней на рукахъ, а нянька — дѣвчонка… Здѣсь другой прислуги нѣтъ.. Да вѣдь вы сами видѣли… Развѣ можно на такую прислугу дѣтей оставить! Стряпуха-работница у насъ хоть и въ настоящихъ годахъ, но тоже дура вдоль и дура поперекъ. За ней нуженъ глазъ да глазъ. Теперь на деревнѣ посидѣлки по вечерамъ… живо убѣжитъ куда-нибудь и домъ броситъ. Нѣтъ, ужъ я къ вамъ мою бабу весной, что Богъ дастъ, привезу, и пріѣдемъ мы съ ребятишками.

Священникъ также отказался отъ встрѣчи Новаго года.

— Утреню долженъ служить… Тоже не могу… Вѣдь господскій праздникъ… Да и Василій Великій… — сказалъ священникъ. — Надо рано лечь съ вечера и рано вставать. Происходило это на елкѣ, въ школѣ.

— Въ деревнѣ новогоднихъ встрѣчъ не бываетъ. Онѣ не въ ходу, — прибавилъ докторъ.

— Но мнѣ-то хочется устроить у себя встрѣчу… — проговорилъ Сухумовъ. — Я петербуржецъ… Я ужъ привыкъ, иначе будетъ очень скучно.

Не отказались отъ приглашенія только учитель Ивановъ съ женой, и учительница Хоботова, но Сухумову нужна была главнымъ образомъ Раиса.

— Пріѣзжайте тогда ко мнѣ встрѣчать Новый годъ, — предложилъ докторъ Кладбищенскій. — Баба моя васъ пельменями угоститъ. Гуся съ капустой зажаримъ… Только предупреждаю, у меня шипучки нѣтъ.

— Это мысль! — сдѣлалъ радостный жесть рукой Сухумовъ. — А шипучее я привезу… Иванъ Иванычъ, согласны? — обратился онъ къ учителю.

— Лошадей нѣтъ. Крестьяне ночью наканунѣ Новаго года не повезутъ.

— Лошадей я дамъ. На моихъ всѣ поѣдемъ… Вы, ваша супруга, мадемуазель Хоботова… Отецъ Рафаилъ Раису Петровну съ нами отпуститъ. Отпустите, батюшка Рафаилъ Васильичъ?

Отецъ Рафаилъ взглянулъ на жену и, не встрѣтивъ съ ея стороны возраженія, отвѣчалъ:

— Пусть ѣдетъ. Ей утреню не служить. Но только ужъ на ваше попеченіе отпускаю.

— Подъ росписку… — шутилъ докторъ. — Ну, вотъ и отлично. Стало быть я такъ и женѣ скажу, что у насъ встрѣча Новаго года, — прибавилъ онъ.

Сухумовъ сіялъ. Ему предстояло сдѣлать довольно долгій путь наединѣ съ Раисой.

«Въ училище пошлю большія сани, а самъ на маленькихъ заѣду за Раисой Петровной», — рѣшилъ онъ сейчасъ-же.

Къ доктору пріѣхали встрѣчать Новый годъ гости изъ Сухумовки по-петербургски, часу въ десятомъ вечера. Сухумовъ заѣхалъ къ священнику, захватилъ Раису и ѣхалъ съ ней вмѣстѣ. Въ головѣ его сложилось множество темъ и вопросовъ для разговоровъ съ ней наединѣ, но какъ только онъ усадилъ ее рядомъ съ собой въ сани, закуталъ, и лошади тронулись, всѣ эти темы и вопросы сейчасъ-же выскочили изъ головы, и онъ не зналъ, съ чего начать разговоръ. Говорила больше Раиса, называя ему тѣ мѣста, мимо которыхъ они проѣзжали, сообщала сплетни и легенды о жизни ихъ владѣльцевъ, семейное положеніе этихъ лицъ. Она такъ и щебетала, а Сухумовъ только время отъ времени спрашивалъ ее, не холодно-ли ей, не озябла-ли она, натягивалъ ей на лицо съѣзжавшій на затылокъ платокъ и окутывалъ ея ноги овчинной полостью. Только въ концѣ пути, когда они поровнялись съ плотиной, на которой стояла мельница, и Раиса сообщила ему, что мельничиха, молодая вдова, два мѣсяца только какъ овдовѣвшая, послѣ Крещенія уже сбирается замужъ выходить за волостного писаря, онъ задалъ ей вопросъ:

— Ну, а вы не собираетесь? Нѣтъ у васъ жениха?

— Откуда! — воскликнула она. — Владыко обѣщалъ дяденькѣ, что весной онъ пришлетъ къ намъ жениховъ-семинаристовъ, но я знаю, какіе это женихи! Хорошихъ не посылаютъ. Хорошіе сами себѣ въ городахъ ищутъ невѣстъ. Да и вообще я за духовнаго не пойду. Ни на дьяконское, ни на священницкое мѣсто не польщусь. Нѣтъ, не пойду, — прибавила она, сдѣлавъ маленькую паузу. — Можетъ быть, я дяденькѣ и въ тягость, хотя и стараюсь семьѣ быть какъ можно болѣе полезной, но не пойду…

— А изъ свѣтскихъ никто къ вамъ не сватался? — поинтересовался Сухумовъ.

— Можете вы думать, нашъ урядникъ! Но это тоже… онъ не старый… недуренъ собой… франтъ… разыгрываетъ изъ себя офицера, но ужъ совсѣмъ неотесъ… Даже говорятъ, что у него есть деньги…

— Конечно-же вы достойны лучшей участи.

— Мало-ли что достойна! Но хорошій женихъ ко мнѣ и свататься не будетъ. Я сирота, безприданница… Дяденька и приданаго мнѣ не сошьетъ. А сама, что я могу?.. Учительница Варвара Захаровна мои кружева продаетъ чиновникамъ въ земской управѣ, но это такіе гроши. Нѣтъ, мнѣ надо мѣсто учительницы искать… Мѣсто учительницы церковно-приходской школы, — закончила она.

Вскорѣ они въѣхали въ деревню. Мелькнула мелочная лавка, освѣщенная керосиновыми лампами, съ расписными чашками и чайниками на окнахъ, со щепенной посудой на крыльцѣ, промелькнула чайная лавка и сани остановились около двухъэтажнаго деревяннаго дома, гдѣ жилъ докторъ Кладбищенскій и находился земскій врачебно-амбулаторный пунктъ. Ивановы и Хоботова уже пріѣхали и выходили изъ саней, отряхиваясь отъ инея и дорожнаго снѣга.

У воротъ доктора Кладбищенскаго горѣлъ красный фонарь. Входъ былъ со двора. Въ первомъ этажѣ помѣщалась амбулаторія, земская аптечка и была квартира фельдшера, въ верхнемъ этажѣ жилъ самъ докторъ.

По деревянной лѣстницѣ, слабо освѣщенной жестяной лампочкой, гости поднялись во второй этажъ. Ихъ уже ждали, и, заслышавъ шаги, сейчасъ-же отворили дверь, обитую войлокомъ и зеленой клеенкой. Пріятно пахнуло жаренымъ гусемъ. Пришлось идти черезъ кухню, гдѣ что-то рубила сѣчкой въ корытѣ стряпуха-работница въ платкѣ, съѣхавшемъ на затылокъ. Изъ дверей слѣдующей комнаты выглядывала косматая фигура доктора Кладбищенскаго.

— Пожалуйте, пожалуйте, дорогіе гости! — привѣтствовалъ онъ. — Что такъ поздно? Мы ужъ заждались. Думали, не случилось-ли что въ дорогѣ. Впрочемъ, да… Вѣдь вы деревню-то все еще на петербургскій аршинъ мѣрите. Старуха! Лукерья Савишна! Встрѣчай гостей! — крикнулъ онъ женѣ.

Сухумовъ и другіе гости вошли въ слѣдующую комнату безъ оконъ, составлявшую у доктора прихожую и заставленную платяными шкафами и сундуками и гдѣ стояла вѣшалка. Прислуга, оставившая рубить мясо, бросилась снимать съ нихъ верхнюю одежду. Въ дверяхъ прихожей показалась «старуха», то-есть жена доктора Лукерья Савишна, миловидная, круглолицая, нѣсколько расплывшаяся женщина лѣтъ подъ тридцать, гладко причесанная, въ сѣрой суконной блузѣ, опоясанной чернымъ лакированнымъ кушакомъ съ большой пряжкой. Сухумовъ, уже бывшій у доктора одинъ разъ, поздоровался съ докторшей, какъ со старой знакомой. Дамы чмокнулись, кромѣ Хоботовой, которая пожала руку и произнесла:

— Господи! Какъ васъ разноситъ! Вотъ здоровье-то! Я думаю, вамъ пришлось всѣ платья разставлять.

— Тьфу, тьфу! — нѣсколько разъ плюнула докторша вмѣсто отвѣта.

— А вы развѣ суевѣрны? А еще жена реалиста, естественника. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ… Давно я васъ не видала и вы ужасно раздобрѣли.

— Не всѣмъ-же тощимъ быть. Кому нибудь-надо и добрѣть, — уколола докторша тощую Хоботову.

Всѣ вошли въ гостиную — небольшую низенькую комнату, освѣщенную двумя лампами подъ желтыми бумажными абажурами, съ мягкой мебелью, съ кавказскимъ ковромъ посрединѣ, съ бархатной скатертью на столѣ и нѣсколькими альбомами около лампы. Надъ диваномъ висѣло зеркало, подъ зеркаломъ большая фотографія доктора, снятаго въ молодыхъ годахъ — въ папахѣ и кавказской буркѣ, а по бокамъ зеркала были прикрѣплены лосиные рога.

У Кладбищенскихъ былъ уже одинъ гость — старикъ акцизный чиновникъ Макаръ Семеновичъ Степановъ съ сѣдой щетиной на головѣ, на бородѣ и верхней губѣ. Онъ былъ въ форменномъ сюртукѣ нараспашку и пощипывалъ струны гитары. Докторъ сейчасъ-же отрекомендовалъ его гостямъ и прибавилъ:

Мой кумъ. Отецъ крестный Павлушки.

XXXII.

А столѣ у доктора стоялъ самоваръ и акцизный пилъ пуншъ. Жена доктора тотчасъ-же налила всѣмъ пріѣзжимъ чаю, перекинулась нѣсколькими словами съ ними я поднялась изъ-за стола.

— Ну, а я — гуляй дѣвушка, гуляй да дѣла не забывай… Ужъ извините, гости дорогіе, стряпать пойду, — сказала она. — Вѣдь вотъ и прислугу держимъ, кухарку, а что толку? Все равно ничего ей поручить нельзя. Конечно, рубить мясо въ чашкѣ можетъ, но дальше — ужъ ахъ, оставьте. Да и мясо-то ей отбирай. Сама она не знаетъ, какое нужно для пельменей, напримѣръ, какое для борща. А докторъ мой любитъ, чтобы все было въ аккуратѣ и вкусно, ея стряпни не ѣстъ — и приходятся все самой…

— Ну, ну, ну… Имя доктора всуе не поминай… Докторъ твой все ѣстъ, а только, понятное дѣло, любитъ, чтобы повкуснѣе, — откликнулся докторъ. — Ну, или, или… Вѣдь безъ четверти двѣнадцать надо сѣсть за столъ, а у тебя ничего не готово. Да гуся-то пораспарь, чтобы жестокъ не былъ.

— И пораспарю… Все сдѣлаю… Онъ ужъ изжаренъ… Вотъ сейчасъ пойду, надѣну передникъ и все сдѣлаю, какъ ты любишь. А одно — съ гостями поговорить некогда. Еще разъ извините… Если кому чаю понадобится, такъ попрошу кого-нибудь изъ дамъ налить. Раисочка, вы чайная барышня у отца Рафаила — вотъ васъ и прошу быть за хозяйку, — обратилась докторша къ Раисѣ.

— Самъ я налью, самъ, — сказалъ докторъ.

— Ну, гдѣ тебѣ! — махнула она рукой. — Ты и себѣ-то наливать, когда случится, такъ меня кличешь.

Она говорила часткомъ, скороговоркой и наконецъ удалилась въ кухню.

Озябшіе въ дорогѣ гости, усѣвшись вокругъ стола въ столовой, пили чай съ большой охотой. Столовая была маленькая, съ низкимъ потолкомъ. Въ ней, кромѣ небольшого буфетнаго шкафа съ посудой, стоялъ еще шкафъ доктора съ книгами. Сухумовъ сидѣлъ рядомъ съ Раисой и прихлебывалъ съ ложечки изъ стакана чай, наполовину разбавленный густыми сливками, но говорить съ ней не могъ. Раису то и дѣло отвлекала жена учителя, заведшая разговоръ о какихъ-то двойныхъ особенно прочныхъ прошивкахъ для наволочекъ къ подушкамъ.

— И вѣдь какъ прочны! Корпыхаева говоритъ, что десять лѣтъ у ней служатъ — и заново. Наволочки-то ужъ истрепались, а прошивки, какъ вчера связаны, — прибавила она. — Но нитки, нитки надо въ особомъ составѣ три дня передъ вязаньемъ мочить. Она мнѣ и состава этого дала двѣ порційки. Вотъ попробуемъ. Сухумовъ прислушивался и думалъ:

«Вотъ она деревня-то… Вотъ она интеллигентная деревня… Не помѣщичья деревня, а начавшая замѣнять ее служебная интеллигентная. Попъ, поповское семейство, учитель, его семья, докторъ, акцизный — вѣдь это-же все деревенская интеллигенція, у которой совсѣмъ особые интересы, не похожіе на интересы помѣщичьей деревни. Совсѣмъ особая жизнь… Да и къ петербургской средне-интеллигентной жизни она не подходитъ. Въ мелочахъ — и то разнится. Найди въ Петербургѣ врача, чтобъ жена его сама ужинъ стряпала! Не найдешь. А здѣсь стряпаетъ съ охотою, да еще съ какой охотою-то! Да и вкусы… Станетъ развѣ въ Петербургѣ или Москвѣ средній интеллигентъ угощать гостей за ужиномъ пельменями и гусемъ! Ни за что не станетъ. Выберетъ что-нибудь другое, полегче. А здѣсь ужинаютъ щами, пирогами, пельменями, гусемъ съ капустой».

— Леонидъ Платонычъ, вамъ чаю еще налить прикажете? — предложила ему Раиса, видя, что стаканъ его пустъ. — Вѣдь я за хозяйку осталась.

— Пожалуйста, я изрядно прозябъ въ дорогѣ, — отвѣчалъ Сухумовъ, улыбнувшись ей, и продолжалъ разсуждать про себя:

«Найди такихъ рукодѣльницъ въ Петербургѣ, какъ Раиса или Глафира Гавриловна Иванова — не найти. Барышенъ-гимназистокъ, ищущихъ жениховъ, найдешь на каждомъ шагу, курсистокъ, повторяющихъ послѣ пятаго слова фамилію Мечникова, сколько хочешь, собинистокъ или фигнеристокъ — этими прудъ пруди, буддистокъ даже найдешь, а рукодѣльницъ — не сыщешь».

И Сухумову, нѣсколько лѣтъ прожигавшему жизнь за границей и среди такъ называемой веселящейся золотой молодежи въ Петербургѣ, эта деревенская незатѣйливая жизнь уже нравилась.

Акцизный Степановъ, выпившій стакана три пуншу и бесѣдовавшій съ докторомъ, взялъ снова гитару.

— Дѣтей не разбужу, если запою? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, они спятъ крѣпко, — сказалъ докторъ. — Но лучше перейдемъ изъ столовой въ кабинетъ. Кабинетъ отъ дѣтской подальше. Къ тому-же бабѣ моей пора здѣсь столъ накрывать къ ужину. Господа гости! Перейдемте-ка въ кабинетъ, если ужъ напились чаю. Кумъ мой хочетъ васъ пѣніемъ своимъ позабавить.

Всѣ перешли въ кабинетъ.

Кабинетъ доктора была угольная комната, очень тѣсная, съ круглой желѣзной печью. Стѣны комнаты были сплошь заставлены мебелью. Наибольшее мѣсто занимала большая кавказская тахта — ложе доктора, который спальни не имѣлъ, а жена его спала въ дѣтской съ ребятишками. Далѣе занимали мѣсто полки съ книгами, завѣшанныя зеленымъ коленкоромъ. Письменнымъ столомъ служили доктору два карточные стола, составленные вмѣстѣ и покрытые зеленымъ сукномъ, стоялъ небольшой столикъ съ микроскопомъ и съ фильтромъ Пастера, а два подоконника оконъ были сплошь заставлены пробирными стаканчиками въ станкахъ, заполненные жидкостями. Въ углу лежали, сваленные въ кучу, растрепанные журналы, книги, газеты. Стульевъ было всего три, и одинъ изъ нихъ былъ занятъ картонами съ какими-то чертёжами. Дамы и учитель Ивановъ опустились на тахту. Усадивъ акцизнаго и Сухумова, докторъ, шутя, сказалъ сидящимъ на тахтѣ:

— Ну, а я сейчасъ васъ заклиню и буду изъ васъ масло жать. Держитесь!

И онъ опустился между Ивановой и Раисой. Дамы взвизгнули.

— Ай-ай! Докторъ! Что-жъ это такое! Вы плечо мнѣ сломали! Словно медвѣдь… — говорила Раиса.

А акцизный уже бренчалъ на гитарѣ и пѣлъ:

«Только станетъ смеркаться немножко,

Буду ждать, не дрогнетъ-ли звонокъ,

Приходи, моя милая крошка,

Приходи посидѣть вечерокъ!..»

Онъ пѣлъ недурнымъ баритономъ, старался придать голосу нѣжность, но, не взирая на чувственный страстный романсъ, красноватое лицо его съ щетинистой, полусѣдой прической и коротко подстриженной бородой оставалось угрюмо и спокойно.

Онъ кончилъ и ему зааплодировали. Онъ запѣлъ другой романсъ:

«Спрятался мѣсяцъ за тучку!..»

— Браво, кумъ, браво! Наддай только пылу побольше, жару! А то у тебя ликъ, словно ты сейчасъ пять граммъ сѣрнокислаго хинный проглотилъ безъ облатки! — кричалъ ему докторъ.

— Погоди! Нѣжныя любовныя улыбки я не умѣ-то дѣлать, — отвѣчалъ акцизный. — А вотъ запою «Настоечку двойную», такъ и улыбка явится. Каждому свое…

— Настоечку, настоечку! — кричали дамы и стали аплодировать.

— Сейчасъ, сейчасъ… Дайте только акцизному покурить… — сказалъ акцизный, сдѣлалъ нѣсколько затяжекъ папироской, откашлялся и запѣлъ:

"Настоечка двойная,

Настоечка тройная,

Сквозь уголь пропускная,

Удивительная! "

— «Удивительная!» — подхватили хоромъ дамы учитель и докторъ.

Куплетовъ было нѣсколько, пѣли долго, а въ столовой докторша стучала тарелками и ножами, изъ кухни доносился звонъ песта о мѣдную ступку.

— «Умилительно», «оживительно», — повторялъ докторъ, но тутъ показалась докторша, раскраснѣвшаяся, отирающая платкомъ потъ съ лица, и сказала.

— Ну-съ, все готово… Двадцать минутъ до Новаго года осталось. Пожалуйте за столъ садиться. Водочки сначала, кто пьетъ, закусочки… Пожалуйте…

XXXIII.

Сѣли за столъ и стали смотрѣть на стѣнные часы съ кукушкой, висѣвшіе на стѣнѣ въ столовой. Учитель и акцизный стали пить водку, закусывая маринованными грибами. Тыкалъ вилкой въ соленый груздь и Сухумовъ. У него разыгрался аппетитъ и онъ хотѣлъ поддержать его соленой закуской. Запахъ жаренаго гуся изъ кухни пріятно щекоталъ ноздри.

— А вы что-же водочки? Это у насъ на черносмородинныхъ почкахъ настоена, — предложила ему докторша.

— Не пью. Запрещено… — отвѣчалъ Сухумовъ. — Но когда-то выпивалъ.

— Это какъ мой докторъ. Онъ тоже пивалъ… и много пивалъ, но потомъ проклялъ. Теперь пьетъ только, какъ лѣкарство или когда ужъ очень озябнетъ въ дорогѣ, чтобъ согрѣться.

— Когда-то я даже до алкоголизма доходилъ и дѣлалъ наблюденія надъ появлявшимися у меня патологическими измѣненіями въ организмѣ, — прибавилъ докторъ. — Самое вредное это пить водку ежедневно, за каждой ѣдой.

— Не нахожу этого… — пробормоталъ акцизный, улыбнувшись, и подмигнулъ доктору.

— Однако, я тебя лѣчилъ уже отъ опухшей печени и разлитія желчи… Это вѣдь все продуктъ…

— Ну, и пускай будетъ продуктъ. Иногда и продуктъ можно перенести, ради матери продукта, которая все-таки даетъ иногда утѣшеніе въ нашей сѣренькой жизни.

Акцизный улыбнулся еще разъ, толкнулъ въ бокъ учителя и снова протянулъ руку за бутылкой.

А дамы въ это время гадали. Онѣ написали на бумажкѣ каждая по три желанія, свернули ихъ въ трубочку, бросили въ тарелку съ водой и ждали, которыя изъ трубочекъ раскроются до боя часовъ. Раиса написала три желанія: свадьба, сестра милосердія, мѣсто учительницы. Билетикъ съ сестрой милосердія уже развернулся.

— Вотъ моя судьба въ будущемъ году… — показала она дамамъ.

— А въ сестры милосердія поступишь, такъ сейчасъ-же и замужъ выйдешь, — сказала ей докторша. — Налетитъ врачъ и сейчасъ-же тебя изъ общины выклюнетъ. Молоденькія долго не засиживаются.

— А у васъ есть желаніе поступить въ сестры? — спросилъ Сухумовъ.

— Отчего-же? Надо-же куда-нибудь дѣться. Нельзя весь вѣкъ сидѣть на шеѣ у дяди.

Развернулся и билетикъ со свадьбой.

— Вотъ, вотъ… Это чей? — спросила докторша Раису.

— Мой.

— Ну, что, не говорила я тебѣ? Сначала въ сестры, а потомъ и замужъ за доктора… Милая, я куда хуже тебя была въ общинѣ, да и то меня Нектарій Ромаыычъ выудилъ.

— А вы были развѣ сестрой милосердія? — удивился Сухумовъ.

— Какъ-же… Я и сестрой была, я и фельдшерица… Вѣдь мы здѣсь въ губерніи когда-то отъ голодухи крестьянъ подкармливали, отъ цынги ихъ лѣчили, отъ голоднаго тифа. А докторъ Кладбищенскій налетѣлъ на меня и забралъ въ полонъ.

— Я вѣдь и сама когда-то здѣшняя крестьянка была, сирота, училась въ земской школѣ, на счетъ земства фельдшерскіе курсы кончила — ну, а потомъ и служила земству, — разсказывала словоохотливая докторша.

Часы стали куковать двѣнадцать. Всѣ встали изъ-за стола и взяли стаканчики, которые уже успѣлъ налить докторъ шипучимъ виномъ, привезеннымъ Сухумовымъ. При первомъ ударѣ часовъ Раиса тотчасъ-же взглянула на икону и перекрестилась. Ни примѣру послѣдовали и нѣкоторыя другія дамы. Учительница Хоботова говорила:

— А мнѣ на Новый годъ выигрышъ вышелъ. Навѣрное выиграю на выигрышный билетъ что-нибудь.

— На билетъ отъ конки? — пискливо засмѣялся учитель Ивановъ.

— Зачѣмъ-же отъ конки? У меня есть билетъ настоящій, пополамъ съ братомъ, который служитъ на желѣзной дорогѣ. Онъ не отречется.

Всѣ чокались и поздравляли другъ друга съ Новымъ годомъ.

— Прежде всего здоровья и затѣмъ хорошую, тоже здоровую супругу, — желалъ докторъ Сухумову. — А остальное у васъ есть все…

— Спасибо. Съ Новымъ годомъ! Съ Новымъ счастьемъ! — отвѣчалъ тотъ.

— Новаго счастья не надо! Не свалилось-бы то, которое теперь есть… Я и моя Лукерьюшка не прихотливы, не требовательны… Ахъ, да… Хорошій микроскопъ надо, мой плохъ… Пожелайте мнѣ на микроскопъ скопить.

— Съ Новымъ годомъ! — чокался съ Раисой Сухумовъ. — Пожелалъ-бы вамъ жениха хорошаго, но вѣдь это выйдетъ ужъ черезчуръ банально.

— Не надо, не надо мнѣ жениха, — махнула та рукой. — Мѣсто въ церковно-приходской школѣ пожелайте.

Дамы при поздравленіи чмокались другъ съ другомъ.

— Вамъ чего, Иванъ Иванычъ, пожелать? — спрашивала докторша учителя.

— Новыя печи пускай земство въ училищѣ сдѣлаетъ. Вѣдь учить становится невозможно отъ холоду или угару.

— И полы новые, полы… — прибавила учительница Хоботова. — Снизу садитъ, какъ изъ подвала.

Докторша разливала по тарелкамъ пельмени и передавала гостямъ.

— Мнѣ что-жъ никто ничего не пожелалъ? — спрашивалъ акцизный, наливая себѣ и учителю водки.

— Тебѣ Владиміра четвертой степени. Ты чиновникъ! — крикнулъ ему черезъ столъ докторъ.

— Да ужъ пора-бы… Двадцать шестой годъ служу. За выслугу слѣдуетъ. Цыпъ, цыпъ, цыпъ! Ну-ка выпьемъ еще по рюмочкѣ отравы-то, господинъ алкоголикъ, — подмигнулъ акцизный учителю Иванову.

Пельмени были превосходныя. Сухумовъ ѣлъ ихъ съ большимъ аппетитомъ и говорилъ доктору:

— Честь и слава хозяйкѣ. Я никогда не ѣлъ ничего подобнаго… Вѣдь это блюдо особенное, мѣстное… Въ Петербургѣ у насъ его ни за какія деньги не достанешь. У насъ въ Петербургѣ нынче совсѣмъ нѣтъ хорошихъ русскихъ трактировъ. Всѣ хорошіе рестораны въ рукахъ французовъ. Развѣ въ Москвѣ… Но и въ Москвѣ мнѣ никогда не приходило въ голову спрашивать пельмени.

— О, она у меня насчетъ стряпни великая мастерица! — похвастался женой докторъ. — Нужды нѣтъ, что на кулинарныхъ курсахъ не была.

— Гдѣ-же вы такъ научились, Лукерья Савишна? — интересовался Сухумовъ.

— О, куда, куда меня судьба не бросала! Была и экономкой у помѣщика… приходилось и къ поварамъ присматриваться. А когда ребятишекъ-то отъ цынги мы подкармливали, такъ мнѣ и кухаркой пришлось мѣсяцъ быть и звали меня кашеваршей. Двѣ должности: какъ фельдшерица за врача отвѣчала и сама стряпала. Охъ, какія тогда были времена! Людей настоящихъ на это дѣло было мало — ну, мы сами и работали и въ пяло и въ мяло, какъ говорится.

— Книжку поваренную хорошую ей купилъ, — повѣствовалъ докторъ. — Чего не знаетъ, по книжкѣ стряпаетъ… Вѣдь грамотная, слава тебѣ Господи… А вкусъ у ней отъ природы хорошій. Но главное, въ чемъ ея достоинство? Сама хорошо поѣсть любитъ, сама сладкоѣшка. А кто самъ хорошо поѣсть любитъ, тотъ и стряпать всегда хорошо будетъ. Это аксіома. Вотъ она у меня какъ раздобрѣла! Купчиха…

Поданъ былъ гусь. Хлопнула вторая бутылка шипучки. Всѣ выпили еще по стаканчику. Акцизный и учитель по прежнему тяготѣли къ водкѣ. Акцизный былъ ужъ совсѣмъ пьянъ и покраснѣлъ вдвое. Передъ гусемъ онъ поднялся изъ-за стола и сталъ провозглашать хозяевамъ дома его многая лѣта. Многая лѣта всѣ подхватили хоромъ. Учитель дирижировалъ вилкой. Сухумовъ, опасаясь за свой желудокъ, боялся сначала ѣсть гуся ночью, а ѣсть хотѣлось. Онъ спросилъ доктора.

— Хронически питаться такими блюдами, разумѣется, вамъ вредно, а разъ-то одинъ, да къ тому предстоитъ еще часовая дорога домой на свѣжемъ морозномъ воздухѣ… Кушайте на здоровье! Никакую свѣжую ѣду хорошо проваренную или прожаренную я не считаю за вредную… Сырого, птомаиннаго, съ зародышами глистовъ — вотъ чего надо остерегаться. А тамъ, гдѣ пища температуру въ восемьдесятъ слишкомъ градусовъ выдержала — все обеззаражено! Благословляю. Не ѣшьте только кислой капусты — газы развиваетъ.

И Сухумовъ началъ кушать гуся.

А учитель Ивановъ въ это время, перемигнувшись съ женой и съ Раисой, встали изъ-за стола и запѣли «Да исправится молитва моя». Тріо было хорошее. У Раисы былъ прекрасный контръ-альтъ. Пѣніе выходило стройное. Сухумовъ умилялся на Раису.

Около двухъ часовъ ночи гости распростились съ хозяевами и стали уѣзжать домой.

XXXIV.

Сухумовъ былъ въ восторгѣ отъ встрѣчи Новаго года въ семьѣ доктора. Никогда еще не приходилось ему встрѣчать Новый годъ въ такомъ обществѣ.

"Какая простота! Какая естественность! — говорилъ онъ себѣ мысленно. — Какіе прекрасные цѣлостные люди! Все отъ души… Ничего искусственнаго… И доктора жена — Лукеръя Савишна, не скрывающая своего происхожденія изъ крестьянской среды, безъ всякой рисовки вспоминающая свои тяжелые черные труды на помощь голодающимъ… Какая это прелесть! Многія-ли стали-бы это вспоминать, разсказывать при мнѣ, напримѣръ, человѣкѣ «знающемъ ихъ какихъ-нибудь два мѣсяца? Всякая другая бывшая крестьянка, вышедшая замужъ за доктора, за чиновника, старалась бы все это скрыть…»

И Сухумовъ сіялъ отъ удовольствія. Глаза его заблистали прежнимъ здоровымъ блескомъ, на щекахъ выступилъ румянецъ, котораго давно уже не было.

«Восторгъ, восторгъ одинъ!» — повторялъ онъ мысленно, прощаясь съ докторомъ и его женой, усаживаясь въ сани вмѣстѣ съ Раисой, подбиравшей свои юбки, окутывавшей ноги платкомъ и съ веселымъ смѣхомъ кричавшей доктору:

— Прощайте! Прощайте! Пріѣзжайте къ намъ кушать заливного поросенка! Дяденька за христославленье въ приходѣ съ четырехъ дворовъ поросятъ получилъ.

И тутъ Сухумову вспомнились прежнія встрѣчи Новаго года у покойной матери въ Ниццѣ, у ней-же въ Парижѣ, когда онъ вступалъ въ юношескій возрастъ: чопорность, притворство, слова, смысла которыхъ никто не чувствовалъ, ложь обстановки, угощеніе, взятое въ долгъ. Припомнилась и встрѣча Новаго года въ Петербургѣ, у вдовы-тетки, урожденной княжны. Тутъ лжи и чопорности было еще больше. Къ ней пріѣзжали только за полъ-часа до ужина изъ театра безсемейные, одинокіе или вдовые люди, чтобы поздравить ее, чокнуться съ ней бокаломъ шампанскаго и исчезнуть сейчасъ-же послѣ ужина. А разговоры какіе? О производствѣ, о повышеніяхъ, о наградахъ, о театральныхъ сплетняхъ, преимущественно изъ балетнаго міра…

«Ложь, ложь… Какая это ложь была, какъ я теперь припоминаю! Какая дѣланность! Все показное, все искусственное!» — негодовалъ онъ мысленно.

Онъ вспоминалъ о себѣ, онъ самъ былъ тогда весь проникнутъ ложью, вспоминалъ, что, не довольствуясь встрѣчей Новаго года у тетки, сейчасъ-же выскакивалъ въ половинѣ ужина изъ-за стола и летѣлъ, чтобы застать конецъ ужина у какой-нибудь другой вліятельной дамы и принести ей поздравленіе.

Но негодованіе Сухумова тотчасъ-же прошло, когда онъ обернулся къ сидѣвшей рядомъ съ нимъ въ саняхъ Раисѣ. Бойко бѣжали лошади по хорошей снѣжной дорогѣ. Полозья саней поскрипывали. Сухумову порошило въ лицо. Раиса взглянула на него однимъ глазомъ изъ-за платка и спросила:

— Что это вы задумались? Или дремлется?

— Прелесть моя, я любуюсь вами! Я въ восторгѣ отъ васъ! — воскликнулъ Сухумовъ и самъ испугался своего восклицанія.

— А это ужъ совсѣмъ нехорошо… Зачѣмъ такія слова? Говорите лучше что-нибудь другое… Говорите правду… — пробормотала она стыдливо.

— Я правду и говорю, Раиса Петровна. Эта правда вырвалась у меня изъ глубины души, — говорилъ Сухумовъ съ жаромъ, но вспомнивъ, что на козлахъ сидитъ работникъ, который слушаетъ его рѣчи, понизилъ голосъ и сталъ шептать ей: — Знаете, что я вамъ скажу? И эти слова будутъ искренней правдой. Встрѣча съ вами здѣсь въ деревнѣ прямо оживила меня, изнемогавшаго отъ моихъ физическихъ и… нравственныхъ недуговъ. Я пріѣхалъ сюда совсѣмъ никуда негоднымъ, расшатаннымъ человѣкомъ, а теперь я ожилъ! Я живъ!

Раиса сидѣла, опустя голову, и тихо отвѣчала:

— Не я васъ оживила, а докторъ Нектарій Романычъ. Ему и будьте благодарны.

— Нѣтъ, вы! Вы! Ваша прелестная, неиспорченная натура, дышащая правдой! — опять воскликнулъ Сухумовъ, не удержавшись, опять спохватился и тихо прибавилъ: — Доктору слава, но и вамъ спасибо, явившейся мнѣ здѣсь ангеломъ-цѣлителемъ.

Онъ схватилъ ея руку въ шерстяной вязаной перчаткѣ и жалъ ее. Она не отнимала руки и шептала:

— Говорить можете, но только это все напрасно…

А морозная пыль, вылетавшая изъ-подъ ногъ лошадей, такъ и забрасывала ихъ.

— Приходите ко мнѣ, приходите почаще, и вы совсѣмъ оживите меня, укрѣпите меня въ моемъ нравственномъ и физическомъ здоровьѣ, — говорилъ Сухумовъ Раисѣ. — Намъ нужно чаще видѣться, чаще… Вѣдь мы будемъ видѣться чаще?

— Да отчего-же… Конечно, вамъ скучно одному… Я понимаю васъ… — бормотала Раиса. — Да приходите и къ намъ почаще… Дяденька сколько разъ вспоминалъ… «Преферансъ-то, говоритъ, такъ и не разыграли»…

— Ахъ, да… Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь мы не разыграли преферансъ, который начали при моемъ первомъ визитѣ къ вамъ съ докторомъ, — вспомнилъ Сухумовъ. — Но я боюсь стѣснить васъ всѣхъ, — вотъ отчего я и хожу къ вамъ рѣдко. А вы, Раиса… вы дѣло другое… Если вы считаете неудобнымъ приходить ко мнѣ одной — ну, приходите съ Ивановой, приходите съ Хоботовой… Тащите вашего дядю…

— Ну, хорошо, хорошо. Мнѣ въ самомъ дѣлѣ васъ жалко, что вы совсѣмъ… какъ есть… одинокій человѣкъ, — сказала она. — Никого, никого у васъ, кромѣ старика-камердинера… А онъ такой страшный у васъ.

— Это только видъ у него такой суровый, а онъ добрый, преданный человѣкъ. А вы приходите почаще, хорошая моя, правдивая моя…

— Что это какъ вы упрашиваете! Мнѣ даже совѣстно слушать. Я вѣдь сказала вамъ, что буду приходить, но приходите и вы… Если тетка занята, вы не обращайте на нее вниманія, когда придете. Она всегда занята… Дѣти, стряпня да и хозяйство… У насъ только слава, что кухарка есть… А какая она кухарка? Я тоже ей помогаю во всемъ, но я стряпать не умѣю, какъ отецъ Рафаилъ любитъ. Хотѣлъ онъ мнѣ выписать повареную книгу, чтобы я по повареной книгѣ… но только сбирается. У васъ нѣтъ повареной книги въ библіотекѣ? — спросила Раиса.

— Очень можетъ быть, что и есть у бабушки въ библіотечныхъ шкапахъ… Навѣрное даже есть… Приходите поискать. Приходите завтра-же… — говорилъ Сухумовъ. — Завтра, очень можетъ быть, привезутъ съ почты какой-нибудь одинъ изъ толстыхъ журналовъ, на которые я для васъ подписался.

— Да вѣдь не для меня одной, а для всѣхъ… И для другихъ… — возразила Раиса.

— Для васъ… только для васъ… Все остальное для меня… обстановка и ничего больше.

— Ну, какъ-же для меня одной… Говорите о правдѣ, а сами что?.. Мнѣ даже совѣстно слушать отъ васъ такіе комплименты… Вѣдь это называется — комплименты…

— Раиса Петровна! Это не комплименты, а правда… чистѣйшая правда! Клянусь вамъ, что правда! — воскликнулъ Сухумовъ, забывъ о прислушивавшемся къ ихъ рѣчамъ возницѣ.

— Странно, что вы считаете меня за такую особенную, если это правда. А я самая обыкновенная.

— Богъ ты мой, да вотъ за это-то вы мнѣ и нравитесь, что вы самая обыкновенная! Безъ прикрасъ. Обыкновенная, безъискусственная, цѣльная натура!

— Ахъ, какія похвалы! Даже слушать совѣстно! — тихо бормотала Раиса, а сама рдѣла отъ удовольствія.

Онъ опять взялъ ея руку въ шерстяной перчаткѣ и долго держалъ въ своей рукѣ. Она не отнимала руки, но говорила:

— Послушайте… Зачѣмъ это вы?.. Такъ не надо, такъ нехорошо.

Вотъ и Сухумовка. При свѣтѣ звѣздъ обозначились темные силуэты церковныхъ главъ. Въѣзжали на церковную площадь. Вотъ и фонарь, горящій на воротахъ постоялаго двора лавочника Неумытова. Сейчасъ будетъ училище. Сухумовъ и Раиса пріѣхали раньше семьи учителя. Черезъ площадь виднѣлся домъ причта и въ окнѣ мелькалъ маленькій огонекъ.

— Меня ждутъ… Это должно быть лампочка въ сѣняхъ… — проговорила Раиса.

— Я васъ до самыхъ дверей провожу и сдамъ съ рукъ на руки, — сказалъ Сухумовъ и дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

Онъ замышлялъ что-то.

— Къ священнику? — спросилъ его возница, поровнявшись съ училищемъ. — Или въ училище?

— Да, да… Къ священнику.

Вотъ и крыльцо въ домѣ священника. Въ сѣняхъ сквозь оконце брезжился свѣтъ лампочки. Лошади остановились.

— Ну, прощайте… Спасибо вамъ… — сказала Раиса, вылѣзая изъ саней.

— Нѣтъ, нѣтъ. Я васъ провожу въ сѣни. Гусаръ залаетъ, вамъ отворятъ, тогда я и удалюсь.

Они вошли въ сѣни. Въ сѣняхъ коптѣла маленькая жестяная лампочка. Заслышавъ шаги въ сѣняхъ, чуткая собака Гусаръ залаяла изъ прихожей. Раиса хотѣла взяться за ручку звонка.

— Погодите… Два слова… — пробормоталъ Сухумовъ, обхватилъ Раису за шею, прижалъ къ себѣ и запечатлѣлъ на лицѣ ея поцѣлуй…

Она вздрогнула, не отдала поцѣлуя, отшатнулась и прошептала:

— Зачѣмъ-же это? Этого ужъ совсѣмъ-бы но надо… Нехорошо…

— Не утерпѣлъ… Простите… Это дерзость, но я заглажу ее… Скоро заглажу… — слышалось изъ устъ Сухумова.

Раиса звонилась. Гусаръ лаялъ. Слышны были шаги босыми ногами. Отворила босая работница въ рубахѣ и кацавейкѣ, накинутой на голову. Раиса юркнула въ прихожую.

— До свиданья… А я заглажу… Помните: заглажу… — донеслись ей вслѣдъ изъ сѣней слова Сухумова.

И онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и почти шатаясь, направился обратно къ своимъ санямъ.

XXXV.

Прихавъ домой и пройдя къ себѣ въ кабинетъ, Сухумовъ сѣлъ въ кресло у письменнаго стола и задумался, соображая о томъ, что сейчасъ случилось въ сѣняхъ у священника. Совѣсть корила его. Онъ упрекалъ себя за поцѣлуй Раисы. Это была дерзость!

«И что я наговорилъ этой дѣвушкѣ въ свое оправданіе, оставляя ее? — разсуждалъ онъ, повторяя въ умѣ свои слова „заглажу, заглажу“. Вѣдь чтобы загладить дерзость, надо сдѣлать предложеніе и жениться на ней, если она согласится выйти за меня замужъ. А я этого не только еще не рѣшилъ, но даже и не обсудилъ обстоятельно. — Вѣдь это шагъ въ жизни, большой шагъ, крупный шагъ для меня, хотя Раиса и нравится мнѣ».

— Долгонько вы сегодня загулялись, ваша милость… — проговорилъ Поліевктъ, стоявшій въ дверяхъ, — ложитесь-ка скорѣй на покой… Пойдемте въ спаленку и я васъ раздѣну.

— Уходи и ложись спать… Я самъ раздѣнусь, — сказалъ Сухумовъ, какъ-бы очнувшись.

— Зачѣмъ-же вамъ самимъ? На то я есть. Надо будетъ и здѣсь свѣчи загасить. А вы извольте перейти въ спаленку, надѣть халатикъ и туфельки. Тамъ въ спаленкѣ и посидите и помечтаете, пока молочка выпьете на сонъ грядущій.

«А все это вѣдь стаканъ шампанскаго надѣлалъ, котораго я такъ давно не пилъ! — продолжалъ укорять себя Сухумовъ за поцѣлуй, — Вино ударило въ голову, подняло нервы — вотъ и необдуманный поступокъ. Это ничего не значитъ, что я часъ проѣхалъ по морозу… Нервы все равно были подняты вслѣдствіе вина, да и сейчасъ они подняты»…

Въ спальнѣ Сухумовъ съ помощью камердинера раздѣлся, надѣлъ халатъ и туфли и сѣлъ въ кресло около бабушкина туалета, который ему замѣнялъ въ этой комнатѣ письменный столъ и гдѣ стояли небольшая чернильница, два бронзовыхъ подсвѣчника, маленькіе часы, бьющіе четверти часа и лежали письменныя принадлежности. Кабинетъ былъ еще только на Рождествѣ включенъ въ число жилыхъ комнатъ. Сухумовъ не успѣлъ еще привыкнуть къ нему и очень рѣдко сидѣлъ въ немъ. Сегодня ночью онъ зашелъ въ него, чтобы запереть въ письменномъ столѣ бумажникъ съ деньгами, кошелекъ, записную книжку и карманные часы, которые бралъ съ собой къ доктору. Поліевктъ уже не спалъ больше съ Сухумовымъ въ одной комнатѣ на кушеткѣ, какъ было раньше, но застилалъ себѣ постель рядомъ, въ гостиной на диванѣ. Лампа по-прежнему всю ночь горѣла въ спальнѣ.

— А какъ завтра будить васъ прикажете? — спросилъ Поліевктъ. — Неужто опять спозаранку?

— Какъ всегда… Въ восемь часовъ. Разсвѣтетъ и буди… Зачѣмъ исключенія? Докторъ прописалъ мнѣ режимъ, по этому режиму я долженъ жить.

— Нѣтъ, я къ тому, что сегодня-то до третьихъ пѣтуховъ ложиться не изволили… Не нудьте себя, коли такъ, ваша милость… — ложитесь въ постельку…

Сухумовъ досадливо махнулъ рукой, дескать: уходи, провались.

— Кудрявыхъ сновидѣній вашей милости желаю… На Василія Великаго, на Новый годъ всегда всякіе сны снятся. Что приснится, то и сбудется въ Новомъ году, — проговорилъ камердинеръ, поклонился и вышелъ изъ спальни.

А Сухумовъ продолжалъ сидѣть около туалета бабушки, спиной къ зеркалу. Мысль о сдѣланномъ Раисѣ поцѣлуѣ не давала ему покоя, хотя онъ уже теперь и утѣшалъ себя, что это было въ предѣлахъ флирта, правда очень крайняго флирта, но за послѣднее время легкихъ нравовъ допускаемаго даже и въ болѣе высшемъ обществѣ.

И онъ сталъ припоминать, что Раиса нисколько не оскорбилась его поцѣлуемъ, не высказала даже ни слова негодованія, а только мягко замѣтила: «это, это нехорошо».

«Невинный поцѣлуй, — разсуждалъ онъ. — А я-то какія слова! „Заглажу, заглажу“. Ахъ, что можно сгоряча надѣлать»! — упрекалъ онъ себя.

Ложась въ постель, онъ уже думалъ:

«Впрочемъ, вѣдь, это какъ понимать слово „заглажу“. Можно понимать и такъ: заглажу будущей скромностью. Да, по всѣмъ вѣроятіямъ, она такъ и поняла».

Засыпая, онъ утѣшалъ себя доводомъ:

«Поцѣлуя никто не видалъ. А какъ она сама смотритъ на этотъ поцѣлуй — выяснится при первомъ свиданіи съ ней».

Ночью Сухумову снилось, что онъ уже женатъ на Раисѣ, что они въ Парижѣ, что она въ хорошемъ дорогомъ платьѣ, въ подвязанномъ, какъ у докторши, передникѣ и, засуча рукава, мѣситъ тѣсто въ глиняномъ горшкѣ и бойко разговариваетъ съ нимъ по-французски, хотя на самомъ дѣлѣ Раиса ни слова не знала по-французски.

Сухумовъ проснулся.

«Какой сонъ! — подумалъ онъ. — Впрочемъ, удивительнаго тутъ ничего нѣтъ. Я цѣлый вечеръ провелъ съ Раисой, ложась спать, думалъ о ней… А сонъ всегда почти отраженіе событій дня».

А сердце билось усиленно, стучало и въ виски.

«Съ чего волненіе-то? — спрашивалъ онъ самъ себя. — Худого вѣдь ничего не было-бы, если-бы я и на самомъ дѣлѣ былъ женатъ на ней. Она дѣвушка хорошая и очень мнѣ нравится. Сословная разница, но вѣдь это-же пустяки, здравый разсудокъ говоритъ, это пустяки. Теперь все меньше и меньше объ этомъ думаютъ. Докторъ Кладбищенскій на крестьянкѣ женатъ и счастливъ».

Сухумовъ закурилъ папиросу и сдѣлалъ нѣсколько затяжекъ. Сердцебіеніе успокоилось, въ глазахъ зарябило, начало туманиться. Онъ перевернулся на другой бокъ и опять заснулъ.

Подъ утро ему снилось, что онъ разговариваетъ съ однимъ изъ своихъ предковъ, изображенныхъ на портретахъ. Предокъ этотъ безъ парика, съ сѣдой щетиной на головѣ, съ тщательно выбритымъ пухлымъ лицомъ, въ сорочкѣ съ большимъ воротникомъ, завязаннымъ тесемками, въ бѣличьемъ халатѣ, крытомъ малиновымъ бархатомъ. Сухумовъ явственно все это видѣлъ и хорошо запомнилъ, Запомнилъ даже его туфли изъ гарусной вышивки, запомнилъ узенькую серебряную табакерку съ чернтью, которую предокъ его вертѣлъ въ рукахъ. Предокъ, улыбаясь широкимъ лицомъ, говорилъ Сухумову:

— На крѣпостной своей женатъ былъ и ничего изъ этого худого не вышло. Жили мы счастливо. Почитала она меня, любила, боготворила и народила четырехъ здоровыхъ ребятъ.

Въ восемь часовъ начало свѣтать. Въ девятомъ часу камердинеръ будилъ Сухумова, но Сухумовъ отвѣтилъ:

— Погоди. Дай немного полежать.

— Сами-же приказали будить. У меня парное молоко принесено для вашей милости. Остынетъ, такъ какой-же будетъ интересъ, — говорилъ камердинеръ. — Вставайте.

— Пускай остынетъ… — бормоталъ Сухумовъ.

Только въ часу десятомъ могъ камердинеръ поднять его. Подавая ему одѣваться, камердинеръ говорилъ:

— Вотъ вамъ и режимъ вашъ. Нѣтъ, ужъ кто до послѣднихъ пѣтуховъ не ложится, то тутъ не до режимовъ.

— Отстань. Не ворчи. И что это у тебя за манера!

Одѣваясь, Сухумовъ вспомнилъ вчерашнія слова Поліевкта о вѣщихъ снахъ подъ Новый годъ.

— Такъ всѣ сны, которые видишь на Новый годъ, должны сбыться? — спросилъ онъ, улыбаясь, камердинера.

— Какъ пить дать. Непремѣнно, — кивнулъ Поліевктъ и спросилъ: — А вашей милости что приснилось?

— Хорошій сонъ. Приснилось, — будто-бы я женатъ.

— Женитесь. Василій Великій исполнитъ. Это его ночь. Въ его ночи даже нарочно загадываютъ подъ Новый годъ и онъ, батюшка, вѣщіе сны насылаетъ, а потомъ и устраиваетъ ихъ. Дѣвушки-то деревенскія какъ на Новый годъ гадаютъ! Да и барышни. Мостки изъ лучинокъ на блюдечкахъ съ водой устраиваютъ у себя подъ кроватями, задумываютъ, на ночь лѣвый чулокъ съ ноги не снимаютъ и ложатся. И кто во снѣ ихъ черезъ мостикъ переведетъ — тотъ и суженый. Чего вы изволите смѣяться?

— Суевѣрію смѣюсь… Лѣвый чулокъ… — проговорилъ Сухумовъ.

— Да-съ… Не смѣйтесь. А иногда такъ бываетъ, что этотъ суженый и чулокъ-то этотъ лѣвый съ ноги сниметъ. Тогда ужъ совсѣмъ крѣпко.

— Жаль. А я на ночь оба чулка снялъ. Что-жъ ты меня не предупредилъ.

— Да что-жъ васъ предупреждать, коли вы невѣроятный человѣкъ! Да и безъ чулка сбывается, — прибавилъ Поліевктъ.

— И въ тотъ-же годъ этотъ сонъ долженъ сбыться? — шутилъ съ камердинеромъ Сухумовъ.

— Въ тотъ-же годъ, такое ужъ положеніе. Но мало этому вѣрить, надо чтобъ человѣкъ былъ вѣроятный. А кто невѣроятный человѣкъ, то само собой…

— Ну, хорошо, хорошо… Я вѣрю, я буду вѣроятнымъ человѣкомъ. Успокойся… — закончилъ Сухумовъ и сѣлъ нить молоко съ чаемъ.

XXXVI.

Въ день Новаго года Сухумовъ скучалъ одинъ. Ни къ нему никто не пришелъ изъ знакомыхъ, ни самъ онъ никуда не поѣхалъ. Да и кому придти? Онъ со всѣми вчера видѣлся, кромѣ священника и матушки-попадьи. Отъ священника онъ, впрочемъ, ждалъ визита, но у того, очевидно, такой свѣтскости не оказалось, чтобы придти поздравить его съ Новымъ годомъ. Чтобы прокатиться, онъ хотѣлъ самъ ѣхать къ отцу Рафаилу, но побоялся неловкости встрѣчи съ Раисой. Онъ звалъ ее къ себѣ на другой день Новаго года за полученіемъ январскихъ журналовъ, которые выписалъ и которые должны получиться сегодня или завтра. «Придетъ завтра, хоть съ отцомъ Рафаиломъ или съ женой учителя — ну, значитъ, не обидѣлась и не сердится, — разсуждалъ онъ. — Не придетъ — поѣду самъ улаживать дѣло. А какъ улаживать? Предложеніе дѣлать, что-ли? — задавалъ онъ себѣ вопросы. — Она прекрасная, правдивая, добросердечная дѣвушка, очень мнѣ нравится, но вѣдь страстной любви я къ ней не чувствую», — прибавилъ онъ мысленно, и тутъ-же вспомнилъ признаніе бабушки Клеопатры Андреевны въ ея дневникѣ. Бабушка упоминала, что она вышла замужъ за дѣдушку вовсе безъ всякой любви, но послѣ свадьбы такъ его полюбила, что привязалась къ нему, какъ самая вѣрная собака, боготворила его и, не взирая на легкія туманныя пятна въ жизни и даже мимолетныя измѣны дѣдушки, они прожили счастливо. И тутъ Сухумовъ сталъ сдаваться къ тому, что для брака вовсе и не надо бѣшеной любви, что достаточно, чтобы женщина только нравилась. Онъ припоминалъ знакомыхъ въ Петербургѣ, которые женились при самой страстной сумасшедшей любви, потомъ охладѣли другъ къ другу и разъѣхались. Такихъ паръ онъ насчиталъ три-четыре.

«А мнѣ Раиса нравится, меня тянетъ къ ней. Вся ея фигура, ея глаза, ея говоръ производитъ на меня что-то ласкающее, успокаивающее… А вѣдь это только и нужно въ женщинѣ здѣсь въ глуши, въ деревнѣ. Представительства какого-нибудь тутъ совсѣмъ не требуется», — разсуждалъ онъ.

Сухумовъ задумался и черезъ нѣсколько времени мысленно произнесъ:

«А впрочемъ, можетъ быть, я и влюбленъ въ Раису? Очень можетъ быть, что это-то любовь и есть»…

Поздравить съ Новымъ годомъ пришли Сухумова только управляющій и его жена. Сухумовъ угощалъ ихъ мадерой съ бисквитами и спросилъ, между прочимъ, шутя:

— А что есть-ли здѣсь у окрестныхъ помѣщиковъ и помѣщицъ хорошенькія невѣсты?

Управляющій отрицательно покачалъ головой и отвѣтилъ:

— Есть, пожалуй… Но для вашей милости не годятся… Фасонъ не тотъ. Вѣдь тутъ почти повсюду сѣрый купецъ у дворянъ земли и усадьбы отбилъ.

— Да я не для себя спрашиваю… А такъ, вообще…

На этомъ разговоръ и кончился.

Отъ скуки сегодня Сухумовъ аккуратно продѣлалъ всѣ предписанія доктора относительно режима: передъ завтракомъ и обѣдомъ катался съ горы, ходилъ на лыжахъ и даже кололъ дрова, выдерживая на себѣ глупыя улыбки рабочихъ, одѣвшихся по случаю Новаго года въ праздничные наряды.

Онъ разбирался въ библіотекѣ, самъ топилъ свой каминъ, болталъ съ камердинеромъ, читалъ Вундта, дневникъ и письма бабушки, къ вечеру еще больше заскучалъ и рано легъ спать.

Ложась спать, Сухумовъ сказалъ самъ себѣ мысленно:

«Нѣтъ, если здѣсь въ деревнѣ жить зимой, жить круглый годъ — непремѣнно жениться надо. Иначе не выдержишь. Напримѣръ, хоть-бы взять сегодня… Вѣдь это день одиночнаго заключенія какого-то. А докторъ увѣряетъ, что деревенская жизнь мнѣ нужна, что въ ней одной только спасеніе моего расшатаннаго здоровья. Стало-быть, сжечь петербургскіе корабли необходимо».

И когда онъ засыпалъ, передъ нимъ носился образъ Раисы.

На другой день, какъ Сухумовъ предполагалъ, съ почты привезли два новыхъ журнала. Онъ ждалъ, что за ними придетъ Раиса съ Ивановой, но онѣ не пришли. На третій день Новаго года привезли еще журналы, но Раиса опять не явилась ни съ Ивановой, ни съ учительницей Хоботовой. Это нѣсколько бѣсило его.

«Сердится, — подумалъ онъ. — Сердится за поцѣлуй… Ждетъ, что я приду объясниться. Но o чемъ я буду объясняться? Какъ? Я не придумалъ еще ничего окончательнаго».

Книжкекъ журналовъ онъ къ Раисѣ все-таки не посылалъ. а самъ мучился неизвѣстностью: измѣнились ея отношенія къ нему или нѣтъ? Но видѣть ему ее очень хотѣлось. Къ священнику онъ почему-то считалъ ѣхать неудобнымъ, а такъ какъ онъ нѣсколько разъ заставалъ ее у Ивановыхъ, то послѣ завтрака онъ велѣлъ заложить лошадь и поѣхалъ къ учителю, въ надеждѣ и теперь встрѣтить ее тамъ.

Ивановыхъ, однако; онъ дома не засталъ, не засталъ и Хоботовой. Его встрѣтила рябая работница.

— Укатили! — сказала она и махнула рукой.

— Куда? — спросилъ Сухумовъ.

— Въ гости. Знамо дѣло, святки справляютъ, такъ все теперь по гостямъ… Въ Смертино поѣхали къ косматому учителю. И наша стриженая туда поѣхала и поповская племянница поѣхала съ ними. На двухъ подводахъ уѣхали.

— Далеко это? — поинтересовался Сухумовъ, негодовавшій въ душѣ, что никого не засталъ.

— Смертинскій-то учитель? Да кто говоритъ двѣнадцать верстъ, кто говоритъ восемь. Теперь болотомъ ѣздятъ, такъ ближе.

«Ну, какая-же тутъ обида за дерзкій поцѣлуй, коли по гостямъ ѣздитъ! Стало быть, не обидѣлась», разсуждалъ Сухумовъ, отправляясь домой… Но отчего она предпочла поѣздку въ Смертино свиданію со мной? Кокетство это, что-ли? Помучить меня хочетъ развѣ?" — задавалъ онъ себѣ вопросы.

Домой къ себѣ онъ пріѣхалъ какъ въ пустыню. Никогда ему не было такъ скучно дома съ перваго дня поселенія въ деревнѣ, какъ сегодня. Словоохотливая жена хромого повара Феклиста, Ульяна, которая теперь была приглашена на должность ключницы и горничной, прибирала что-то въ буфетѣ въ столовой. Когда Сухумовъ заглянулъ туда, она сказала ему привѣтливо:

— Недолго-же вы, баринъ, гулять изволили, а погода сегодня такая чудесная. Впрочемъ, компаніи-то вамъ здѣсь совсѣмъ нѣтъ, скучно вамъ, — прибавила она.

Сухумовъ промолчалъ.

— И сегодня одни за обѣдомъ кушать будете? Одинъ приборъ поставить? — спросила она.

— Вы-же вѣдь видите, что я одинъ… и понимаете, что мнѣ ждать некого, — рѣзко отвѣтилъ ей Сухумовъ и ему показалось, что она какъ-бы подсмѣивалась надъ нимъ этими вопросами.

Онъ прошелъ въ кабинетъ. Камердинеръ Поліевктъ слѣдовалъ за нимъ по пятамъ.

— Можетъ быть, сапожки снять желаете и туфельки надѣть? — приставалъ онъ къ нему.

— Зачѣмъ? Съ какой стати? Ты вѣдь знаешь, что передъ обѣдомъ мнѣ придется на дворѣ моціонъ дѣлать, стало-быть, снова переодѣваться въ сапоги? — опять также раздраженно сказалъ ему Сухумовъ. — Затопи каминъ и дай мнѣ мой пиджакъ.

Онъ сбросилъ съ себя визитку, въ которой ѣздилъ къ учителю и надѣлъ гороховаго цвѣта охотничьяго покроя пиджакъ, который носилъ всегда дома.

Каминъ запылалъ. Сухумовъ развернулъ первую попавшуюся книгу и подсѣлъ къ нему въ креслѣ, приготовляясь читать, хотя читать ему вовсе не хотѣлось. Онъ обвелъ взоромъ стѣны своего обширнаго кабинета и съ грустью сказалъ вслухъ:

— Пустыня!

Раздались шаги. Вошелъ садовникъ, молодой парень съ корзиной цвѣтовъ, поклонился барину и сталъ ставить на подоконники горшки съ распустившимися гіацинтами.

— Новинку вашему высокородію принесъ… Къ Рождеству-то и къ Новому году не удалось выгнать, солнца мало было. А вотъ теперь — пожалуйте… Воспареніе запаха обширное.

— Спасибо, спасибо, — проговорилъ Сухумовъ и поднялся посмотрѣть и понюхать гіацинты.

— Ну, къ чему это все, если я совершенно одинъ? Для чего эти цвѣты въ моемъ одиночествѣ? — спросилъ онъ самъ себя вслухъ, горько усмѣхнувшись, и почувствовалъ, что горловая спазма сжала его гортанные хрящи.

Онъ отошелъ отъ подоконника къ письменному столу, задумался, затѣмъ стукнулъ кулакомъ по столу и воскликнулъ:

— Жениться надо! Иначе это не жизнь, а одиночное заключеніе!

XXXVII.

Слѣдующимъ днемъ было воскресенье. Приходился канунъ Крещенскаго сочельника. Сухумовъ все еще не видѣлся съ Раисой съ кануна Новаго года. Тоска на него напала ужасная.

Онъ буквально не находилъ себѣ мѣста. Ему не читалось, ничего не хотѣлось дѣлать. Сеансы моціона не исполнялись имъ и у него даже пропалъ аппетитъ. Онъ тосковалъ о Раисѣ, а къ священнику ѣхать считалъ почему-то неудобнымъ и все ждалъ ее къ себѣ.

«Сердится, сердится, — повторялъ онъ про себя съ грустью. — Теперь ужъ, можетъ быть, я встрѣчу отъ нея и враждебныя ко мнѣ отношенія».

У Сухумова появились даже неврастеническіе припадки, совсѣмъ было уже исчезнувшіе. Вчера онъ рано легъ спать, но долго не могъ заснуть. Началось сердцебіеніе и онъ, не взирая на запретъ доктора, прибѣгнулъ къ пріему валерьяновыхъ капель съ экстрактомъ ландышей, дабы успокоить себя.

Утромъ въ воскресенье онъ рѣшилъ на нейтральной почвѣ увидѣться съ Раисой и поѣхалъ въ церковь къ обѣднѣ. Разсчитывая, что она поетъ на клиросѣ въ хорѣ учениковъ учителя Иванова, онъ протискался сквозь толпу мужиковъ, невыносимо пахнувшихъ полушубками и прогорклымъ масломъ, которымъ были смазаны ихъ головы, и всталъ передъ самыми царскими вратами, заглядывая на клиросъ, но Раисы на клиросѣ не было.

«Опять незадача! — проскрежеталъ онъ зубами. — Больна она, что-ли?»

Сухумовъ пріѣхалъ къ концу обѣдни. Отецъ Рафаилъ, завидя его изъ алтаря, тотчасъ-же выслалъ ему большую просфору со сторожемъ. Принявъ просфору, Сухумовъ далъ ему нѣсколько мелочи на чай и спросилъ:

— А матушки Настасьи Сергѣвны здѣсь въ церкви нѣтъ?

— Въ своемъ излюбленномъ уголкѣ стоять изволятъ, около свѣчной выручки, — почтительно отвѣчалъ сторожъ.

— А Раиса Петровна?

— Племянницы нѣтъ-съ. Племянница не пожаловала.

— Больна она?

— Не слыхать было, чтобы больны. Нѣтъ-съ… Вчера вечеромъ онѣ къ учителю ходили. Я видѣлъ.

«Прозѣвалъ, ворона! Вотъ когда надо было мнѣ къ учителю-то съѣздитъ, а я дома сидѣлъ и мучился», — выбранилъ Сухумовъ себя мысленно, постоялъ еще минуты три въ церкви и тотчасъ-же уѣхалъ домой.

«Господи, хотя-бы докторъ явился, хоть-бы дуракъ учитель Ивановъ пришелъ! Все-таки мнѣ не было-бы такъ тяжело», — думалъ онъ, садясь за столъ завтракать.

Послѣ завтрака, чтобы хоть сколько-нибудь разсѣяться, онъ рѣшилъ съѣздить къ предсѣдателю уѣздной земской управы Родимцеву съ визитомъ и познакомиться, для чего велѣлъ приготовить лошадей. Лошади были совсѣмъ уже готовы и позвякивали бубенчиками около крыльца, какъ въ спальню къ Сухумову вошелъ старикъ-камердинеръ и доложилъ, улыбаясь:

— Вы со двора, а къ вамъ гостья… Вотъ и помѣшаютъ вашему катанью.

Сухумова сразу ударило въ краску и онъ вздрогнулъ.

— Кто такая? — быстро спросилъ онъ.

— Да поповская племянница. Прикажете принять?

— Да конечно-же! Развѣ можно объ этомъ спрашивать! Зови, зови скорѣй! — закричалъ Сухумовъ и самъ бросился навстрѣчу Раисѣ, съ которою столкнулся въ прихожей. — Милая моя, добрая, хорошая! Какъ я радъ васъ видѣть! Пойдемте, пойдемте скорѣй въ кабинетъ! — восклицалъ онъ радостно, забывъ, что тутъ стоитъ Поліевктъ, схватилъ Раису за обѣ руки и повелъ ее изъ прихожей въ комнаты.

«Одна? Зачѣмъ-же одна? Отчего не съ Ивановой»?

Онъ былъ въ восторгѣ и не зналъ, что говорить. А въ головѣ его мелькало: «забыла… не сердится на поцѣлуй… Иначе-бы не пришла»…

— Вы одна? — задалъ онъ вопросъ Раисѣ.

— Одна, — отвѣчала она спокойно, снимая съ головы пуховый платокъ и шапочку и кладя ихъ на столъ.

— Голубка моя! И не побоялась придти ко мнѣ, дерзкому! — восторгался Сухумовъ.

— Чего-же мнѣ бояться-то?.. Если за прошлый разъ, то вѣдь вы ужъ дали обѣщаніе, что загладите свою вольность и будете скромнымъ. Что-же, я вѣрю вамъ…

«Вотъ какъ она поняла мое выраженіе „заглажу!“ — пронеслось у него въ головѣ. — Да это ангелъ по своей наивности и простотѣ! А я-то, я-то мучился и дѣлалъ догадки!..»

— Садитесь… Садитесь пожалуйста… Раисочка… Вотъ здѣсь въ креслѣ будетъ удобнѣе… — предлагалъ ей Сухумовъ, усаживая въ спокойное кресло и спросилъ: — Вы не разсердились, что я васъ такъ фамильярно назвалъ Раисочкой?!

— Какъ ни зовите, лишь хлѣбомъ кормите, — дала она отвѣтъ тривіальной поговоркой.

— Ахъ, прелесть моя! Но, вѣдь, вы хотѣли съ Ивановой придти?

— Иванова не пошла. Къ нимъ пріѣхалъ гость къ обѣду — учитель изъ Смертина.

— Чѣмъ васъ угощать? Кофею, чаю, шоколаду? — предлагалъ Сухумовъ.

— Да ужъ угощать, такъ угощайте шоколадомъ, если есть у васъ. Я его очень люблю…

И сказано это было такъ просто, такъ естественно, что поражало Сухумова.

— Все есть, все! Отличное печенье есть! — воскликнулъ Сухумовъ и нажилъ кнопку электрическаго звонка, чтобы вызвать камердинера, не замѣтя, что тотъ еще продолжалъ стоять въ дверяхъ.

— Здѣсь я, здѣсь, если вы меня, — откликнулся Поліевктъ. — Что прикажете?

— Скажите Ульянѣ, чтобы она отпустила-бы шоколаду, а поваръ пусть сваритъ его. Да подать сюда съ печеньемъ, съ бисквитами. Ликеру подать. Раиса Петровна озябла, — отдавалъ приказы Сухумовъ.

— А лошадей-то откладывать или не откладывать? — спросилъ Поліевктъ.

— Какія ужъ тутъ лошади, если гостья пришла! Всегда съѣздить успѣю.

Поліевктъ покачалъ головой, пробормоталъ про себя: «дуритъ баринъ» и вышелъ изъ кабинета.

Сухумовъ подсѣлъ къ Раисѣ и, заглядывая ей въ глаза, сказалъ:

— Вы не можете себѣ представить, ангелъ мой, какъ я радъ вашему визиту!

— Соскучились? — спросила она. — Но я не вѣрю. Если-бы соскучились, то къ намъ пришли-бы…

— Я думалъ вы сердитесь за прошедшее? Помните, когда я не утерпѣлъ?..

— И сердилась!.. Да что-же съ вами подѣлаешь! Но ужъ прошу васъ сегодня не вольничать. Вы дали слово загладить свой поступокъ и быть скромнымъ.

— О, восторгъ мой! — восклицалъ Сухумовъ. — Послушайте, Раиса Петровна, вы святая дѣвушка!

Онъ совсѣмъ не ожидалъ такой встрѣчи при свиданіи.

— Ну, до святой-то мнѣ еще очень далеко. Не говорите такъ… Всѣ мы грѣшницы… — отвѣчала она, перебирая дешевенькія разноцвѣтныя бусы у себя на шеѣ, свѣсившіяся на грудь и тутъ-же задала вопросъ: — Ну чтожъ, какіе-нибудь журналы получили?

— Три журнала получилъ. Вчера получилъ, сегодня получилъ, третьяго дня получилъ и все ждалъ вашего посѣщенія. Одинъ, одинъ, одинъ! И можете вы вообразить, какая тоска была! Вотъ журналы.

Онъ поднесъ къ ней три книжки въ разныхъ обложкахъ и положилъ ей на колѣни. Она тотчасъ-же начала перелистывать ихъ. Онъ стоялъ противъ нея и пожиралъ ее глазами.

«Развѣ кончить все сейчасъ? Развѣ сдѣлать ей предложеніе? — мелькало у него въ головѣ. — Такая прелесть! Такая наивность! Такая незлобивость! Я увѣренъ, тысячу разъ увѣренъ, что буду съ ней счастливъ, Она не годится для свѣта, будетъ угловата въ Петербургѣ, но здѣсь въ деревнѣ — она дастъ рай»…

И онъ сталъ уже слагать фразы, съ которыми обратится къ ней сейчасъ съ предложеніемъ, но фразы какъ-то не клеились, не составлялись.

«Ну, тогда я это сдѣлаю при прощаніи, когда она будетъ уходить. Такъ лучше будетъ, лучше» рѣшилъ онъ.

А она, вынувъ изъ косы большую шпильку, разрѣзала ею листы книжки журнала. Онъ сидѣлъ около нея и любовался ея роскошной косой, длинными опущенными рѣсницами.

«Какая дивная дѣвушка!» — беззвучно шептали его губы.

Показался Поліевктъ и сталъ накрывать столикъ бѣлой скатертью, приготовляясь сервировать на немъ шоколадъ.

— А вы дадите мнѣ сегодня одну какую-нибудь книжку, чтобы взять домой? — спросила Раиса Сухумова.

— Всѣ дамъ… Всѣ берите… Всѣ для васъ выписалъ. Я уже просмотрѣлъ ихъ, — бормоталъ онъ, любуясь Раисой, и когда Поліевктъ удалился, его такъ и стало подмывать схватить Раису въ объятія, крѣпко прижать къ груди и цѣловать, цѣловать долго.

Но онъ удержалъ себя и сѣлъ поодаль отъ нея. Онъ чувствовалъ, что дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

XXXVIII.

Подали шоколадъ. Раиса пила и щебетала, разсказывая о своей поѣздкѣ съ Ивановыми въ Смертино къ смертинскому учителю, какъ они по дорогѣ вывалились изъ саней въ сугробъ снѣга, какъ снѣгъ попалъ ей за воротникъ, растаялъ и потекъ по спинѣ, какъ къ смертинскому учителю приходили съ села ряженые и плясали подъ гармонію молодая урядничиха, сынъ мелочного лавочника и телеграфистъ изъ почтовой конторы.

— И я съ ними танцовала… Все-таки справила святки… Скучныя у насъ нынче святки… Въ прошломъ году веселѣе было, — прибавила она. — Въ прошломъ году отецъ Михаилъ, священникъ изъ Клюквина, дѣлалъ вечеринку на святкахъ на мученицу Анисью передъ Новымъ годомъ, въ именины жены, а нынче Анисья Васильевна умерла. Въ прошломъ году у лавочника Неумытова собирали гостей на святкахъ и мы ѣздили, а нынче Неумытовъ поскупился. Какой балъ-то тогда былъ у Неумытова! Трое музыкантовъ…Много танцовали… были ряженые… и я рядилась цыганкой…

«Какая нетребовательность! Какое довольство малымъ!» — дивился при ея разсказѣ Сухумовъ, а самъ такъ и пожиралъ ее глазами.

— Впрочемъ, ужъ завтра и на деревнѣ-то всему веселью конецъ, — продолжала Раиса. — Завтра сочельникъ… Окропимъ послѣ вечерни все святой водой, наставимъ мѣломъ крестовъ на дверяхъ и на окнахъ — и всему конецъ вплоть до масляницы. Впрочемъ, нынѣшній мясоѣдъ короткій… Масляница скоро…

— Что-жъ, свадьбы предстоятъ у васъ въ приходѣ? — задалъ вопросъ Сухумовъ, чтобъ попасть Раисѣ въ тонъ.

— Нѣтъ, свадьбы не предвидятся. Дядюшка ужъ узнавалъ и очень горюетъ. Онъ говоритъ, что доходъ все меньше и меньше, а рты ростутъ. Это его любимый разговоръ. А я сиди и слушай, потому вѣдь я тоже ротъ. Пріятно, вы думаете, это слушать? Вотъ оттого сплю и вижу мѣсто учительницы церковно-приходской школы.

— Не надо, не надо вамъ мѣсто учительницы. Вы лучше устроитесь, — проговорилъ Сухумовъ. — Я сонъ вѣщій видѣлъ про васъ подъ Новый годъ. Мой Поліевктъ говорилъ, что подъ Новый годъ все вѣщіе сны снятся.

— Да, говорятъ. А какой сонъ? Какой? — спросила Раиса, блеснувъ глазами.

— Я видѣлъ, что вы замужъ вышли, — уклончиво сказалъ Сухумовъ.

— За кого?

— Потомъ скажу. А теперь позвольте помолчать.

— Ну, значитъ пустяки, глупости. За кого мнѣ здѣсь выдти? Не за кого. Нашъ весь округъ такой, что клиномъ сошелся насчетъ этого. Нѣтъ жениховъ, — произнесла она. — А и дяденька насчетъ крестьянскихъ свадебъ напрасно жалуется. Это просто по привычкѣ, чтобъ плакаться… Мужики никогда не женятся въ этотъ мясоѣдъ, передъ масляной, потому что зимой ни у кого денегъ нѣтъ. Если кто въ деревняхъ женится, то осенью, послѣ Покрова, въ длинный мѣсоѣдъ. У нихъ и поговорка такая есть: придетъ Покровъ и вѣнцомъ жениховъ съ невѣстами покроетъ. Осенью и у мужиковъ, и у бабъ, и у дѣвушекъ деньги водятся… Овецъ продаютъ, ленъ продаютъ, грибы, ягоды лѣсныя… А зимой что?.. Ну, такъ не на что и свадьбы играть.

— Я вамъ найду жениха, — продолжалъ Сухумовъ. — Не знаю только, пойдете-ли за него.

— Ну, ужъ вы, сватъ! — махнула Раиса рукой. — Вы прежде сами-то женитесь. А то въ такомъ большомъ домѣ и одни живете, — отшучивалась она. — Только и для васъ тутъ у насъ невѣстъ нѣтъ.

Она выпила шоколаду, взяла двѣ книги и стала прощаться.

— Двѣ книжки беру, двѣ вамъ оставляю… Куда-же мнѣ всѣ-то?.. Сразу всѣ читать нельзя.

— Постойте… Погодите… — останавливалъ ее Сухумовъ, взявъ за руку.

— Нѣтъ, пора, — выдернула она руку. — Мнѣ и такъ отъ тетеньки нагоняй можетъ быть, зачѣмъ я одна у васъ была. Вѣдь я ушла-то какъ? Зайду, говорю, за Глафирой Гавриловной, а съ ней вмѣстѣ къ Леониду Платонычу пойду. Ужъ если дяденька съ тетенькой спросятъ, то вы говорите что я съ ней была.

— Хорошо, хорошо. А только все-таки погодите. Мнѣ очень нужно съ вами поговорить. Присядьте… — продолжалъ останавливать Сухумовъ Раису и усадилъ ее на кушетку.

— Право, надо идти… Пустите…

— Я сейчасъ, я сію минуту…

Сухумовъ и самъ усѣлся рядомъ съ ней на кушетку и взялъ ее за руку. Она встрепенулась и сдѣлала просительное лицо.

— Послушайте. Вы, можетъ быть, опять по третьяго дня, какъ въ сѣняхъ? — сказала она. — Такъ я этого не желаю. И ужъ теперь разсержусь, совсѣмъ разсержусь.

— Нѣтъ, нѣтъ. Я только спросить хочу. Только спросить васъ. А я себѣ не позволю, ничего не позволю. Будьте покойны. Прошлый разъ такъ вырвалось. А я честный человѣкъ. Я ужъ и такъ каялся.

— Ну, спрашивайте, спрашивайте. Только скорѣй. Право, мнѣ нехорошо долго оставаться. Я и рада-бы, но нехорошо. Ну, говорите-же.

Она опять вырвала изъ его руки свою руку.

Онъ весь вспыхнулъ и затѣмъ спросилъ ее:

— Раиса Петровна, пошли-бы вы замужъ за такого человѣка, какъ я?

— То-есть какъ это? У васъ женихъ есть? Вы мнѣ хотите посватать? Богъ мой, а я думала что-нибудь серьезное. Вы такъ торжественно… Сватайте… сватайте… надо сначала посмотрѣть, какой онъ, — разсмѣялась она и, поднявшись съ кушетки, произнесла: — ну, прощайте; ей-ей, мнѣ пора.

— Постойте, еще одну минуту постойте. Я не такъ сказалъ, я буду яснѣе.

Сухумовъ схватилъ Раису за руку, потянулъ ее и опять посадилъ съ собой рядомъ.

— Скажите мнѣ, Раиса, пошли-бы вы за меня замужъ, если-бы я вамъ сдѣлалъ предложеніе?

Раиса отвѣтила не вдругъ. Голосъ ея дрогнулъ когда она заговорила.

— Послушайте, зачѣмъ такъ? Вѣдь это-же насмѣшка. Ну, не насмѣшка, такъ шутка съ вашей стороны, — вырвалось у нея.

— Нѣтъ, нѣтъ! Боже меня избави отъ насмѣшки! Что вы! — воскликнулъ онъ. — Да и не шутка это. Такими вопросами не шутятъ. А мнѣ хотѣлось-бы знать, хотѣлось-бы…

Онъ не договорилъ. Голосъ его оборвался, но онъ вопросительно смотрѣлъ на Раису. Та отвѣчала:

— Зачѣмъ-же про это спрашивать? Съ какой-же стати? Я-же вѣдь очень хорошо понимаю, что я вамъ не пара.

— Какія глупости! Что такое значитъ — не пара! Мужчина и женщина, оба подходящихъ другъ къ другу лѣтъ — вотъ вамъ и пара, — шепталъ онъ громкимъ шепотомъ.

— Да какъ-же парой-то быть? Вы родовитый дворянинъ, а я дьяконская. сирота, вы богатый человѣкъ, баринъ, а я бѣдная дѣвушка, живущая у своего дяди изъ милости.

— Глупости! Устарѣлые цредразсудки! А въ сословную рознь я ужъ вовсе не вѣрю! — опять вскричалъ онъ. — Ну-съ, я жду отвѣта: согласны вы были-бы сдѣлаться моей женой?

Она заплакала.

— Богъ съ вами. Какой-же тутъ можетъ быть отвѣтъ, если вы такія шутки себѣ позволяете! Прощайте, не ожидала я этого отъ васъ, И за что? и за что?

Сухумовъ остолбенѣлъ.

— Увѣряю васъ, Раиса, что тутъ нѣтъ никакихъ шутокъ. Клянусь вамъ, что это давно обдуманный мной вопросъ, — бормоталъ онъ.

Раиса, поднявшись съ кушетки, и не захвативъ съ собой книгъ, стала надѣвать шапочку и платокъ, а затѣмъ тихо направилась изъ кабинета въ гостиную и прошла въ прихожую. Сухумовъ молча слѣдовалъ за ней и только на порогѣ заговорилъ:

— Странно… невѣроятно… изумительно, что вы не хотите довѣрить, что я искренно! Это ужъ такая скромность, такая, что я и понять не могу, даже и не скромность, а униженіе какое-то! Раиса Петровна, еще пару словъ.

Но тутъ въ прихожей появился Поліевктъ и сталъ ей подавать пальто. Когда она наклонилась, чтобы надѣть галоши, Сухумовъ замѣтилъ, что изъ глазъ ея капали слезы. Онъ молчалъ. Говорить ей что-нибудь при Поліевктѣ было уже неудобно.

У крыльца стояли еще запряженныя въ сани лошади и звякали бубенчиками.

— Не отпрягали еще? — пробормоталъ Сухумовъ. — Ну, вотъ и хорошо. Самъ я никуда не поѣду, но барышню пусть отвезутъ домой. Поліевктъ, усади.

— Нѣтъ, нѣтъ… я не поѣду… Я пѣшкомъ… Мнѣ надо еще зайти по дорогѣ, — отказалась Раиса и уже не обернувшись къ Сухумову, вышла изъ прихожей на подъѣздъ.

XXXIX.

По уходѣ Раисы Сухумовъ впалъ чуть не въ отчаяніе.

— Господи, какой я неумѣлый человѣкъ! восклицалъ онъ, хватаясь за голову у себя въ кабинетѣ и ероша волосы. — Даже предложенія себя въ мужья не могъ сдѣлать такъ, чтобъ это не было принято за шутку или даже за насмѣшку! И вѣдь всему этому виной моя неврастенія. Все это изъ-за того произошло, что не настоящій я человѣкъ, порченный человѣкъ… Увлекаюсь въ дѣвушкѣ простотой, искренностью, наивностью, а самъ какія-то окольныя рѣчи повелъ, сталъ затуманивать простые вопросы и запуталъ, запуталъ дѣло такъ, что она не повѣрила даже въ правдивость моихъ рѣчей.

Онъ недоумѣвалъ, что ему теперь дѣлать послѣ такого недоразумѣнія съ Раисой и сгоряча рванулся было сейчасъ-же ѣхать къ священнику, чтобы при немъ, въ кругу его семьи, повторить свое предложеніе Раисѣ, позвонилъ камердинера, велѣлъ подождать откладывать лошадей, но лошади были уже отложены. Это остановило его порывъ.

"Завтра утромъ, завтра… — рѣшилъ онъ мысленно. — Завтра пойду. Надо обдумать хорошенько, какъ все это сдѣлать, какъ приступить, а то опять наглуплю "…

Весь вечеръ онъ безпокоился, бранилъ себя, терзался, не зналъ, чѣмъ заняться, отказался отъ ужина и радъ былъ, что пришло, наконецъ, время ложиться спать. Онъ легъ, обдумывая даже такой глупый вопросъ, не лучше-ли ему завтра, отправляясь въ домъ священника, надѣть фрачную пару, чтобы этой торжественностью показать Раисѣ всю серьезность его предложенія, но тотчасъ-же отклонилъ это намѣреніе, говоря себѣ: «Нѣтъ, не слѣдуетъ этого дѣлать… Проще, проще… Чѣмъ проще, тѣмъ лучше… Она сама простая, безхитростная, долженъ и я быть простъ»…

Ночь Сухумовъ спалъ совсѣмъ плохо и видѣлъ тревожные сны, часто просыпаясь. Утромъ поднялся онъ съ постели раньше обыкновеннаго, не дожидаясь, пока камердинеръ придетъ будить его и сидя за утреннимъ кофе, то и дѣло смотрѣлъ на стрѣлки часовъ, негодуя, что время идетъ такъ медленно, что рано еще переодѣваться изъ домашняго костюма, чтобы отправиться на свиданіе съ Раисой.

Къ священнику онъ рѣшилъ ѣхать за часъ до его обѣда, послѣ своего завтрака, но только что приказалъ закладывать лошадей, какъ къ нему пріѣхалъ докторъ Кладбищенскій.

— Не завтракали еще? — весело спросилъ докторъ, здороваясь. — Нарочно торопился къ вамъ къ завтраку.

— Нѣтъ еще. Милости прошу… сейчасъ буду садиться за столъ. Очень радъ… — отвѣчалъ Сухумовъ и въ самомъ дѣлѣ обрадовался пріѣзду доктора.

Онъ радъ былъ сообщить доктору о происшедшемъ у него недоумѣніи съ Раисой и рѣшилъ просить у него совѣта по этому дѣлу, сейчасъ-же приказавъ черезъ камердинера подождать закладывать лошадей.

— Стало-быть, я вамъ помѣшалъ? Прискорбно. Но я васъ не задержу. Вы только покормите меня и я сейчасъ-же уѣду. Куда это въ такой день собрались съ визитомъ?

— Сейчасъ все по порядку разскажу, не скрывая отъ васъ ни іоты, — отвѣчалъ Сухумовъ, нѣсколько покраснѣвъ.

— Должно быть, очень что-нибудь важное, коли ѣдете въ Крещенскій сочельникъ, — сказалъ докторъ, закуривая папироску.

— А что-жъ такое, что въ Крещенскій сочельникъ? Я ѣду къ отцу Рафаилу.

— Вотъ его-то вы сейчасъ послѣ вашего завтрака дома и не застанете. Черезъ часъ онъ звонить начнетъ и самъ будетъ въ церкви. Вѣдь сегодня большая служба въ церкви, Крещенская вечерня съ водоосвященіемъ. Часа въ три раньше не кончится.

— Что вы! А я этого и не сообразилъ.

— То-есть, я думаю, лучше такъ сказать, что не знали. Гдѣ-жъ вамъ церковныя-то службы знать, проживая за границею… Да и вообще въ вашемъ кругу…

— Да, да. Дѣйствительно, не зналъ, — сознался Сухумовъ, улыбнувшись. — Но я все-таки хотѣлъ ѣхать къ нему пораньше, передъ его обѣдомъ.

— Какой-же сегодня обѣдъ у священника? До воды не вкушаютъ, то-есть ѣдятъ только послѣ водоосвященія, да и то что-нибудь сухое, сидятъ на сухоѣденіи, а послѣ воды — это ужъ ужинъ. Вотъ и я по случаю Крещенскаго сочельника къ вамъ пріѣхалъ. Дѣлать вамъ медицинскій визитъ не предвидѣлось, — говорилъ докторъ. — Вы, слава Богу, теперь относительно здоровы. Пріѣхалъ завтракать.

— Но почему-же именно по случаю Крещенскаго сочельника? — недоумѣвалъ Сухумовъ.

— Да, вы батенька, совсѣмъ не русскій человѣкъ! Неужели не догадываетесь? Жена моя баба простая, живетъ по древнему благочестію и у меня сегодня дома никакой стряпни не будетъ до воды. Часу въ четвертомъ она сваритъ какую-нибудь похлебку въ видѣ жиденькой кашицы съ грибами, но ужъ ни рыбы, ни елея — ни-ни. Вотъ я и заѣхалъ къ вамъ попитаться за завтракомъ культурной пищей. Поняли теперь?

— Понялъ, понялъ. И душевно радъ, что мы позавтракаемъ съ вами, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Мнѣ, докторъ, обо многомъ надо съ вами переговорить. Я тутъ такъ опростоволосился, что просто бѣда.

Онъ горько улыбнулся и махнулъ рукой.

— Поговоримъ, поговоримъ, — отвѣчалъ докторъ, — Вы знаете, мнѣ даже было и не по дорогѣ къ вамъ. Я былъ у другого больного… Отъ него ко мнѣ домой ближе, но я свернулъ къ вамъ и прямо изъ-за культурной пищи, чтобы потѣшить свой мамонъ. А голоденъ, какъ нильскій крокодилъ.

Докторъ потеръ руки и проглотилъ свою накопившуюся слюну.

— Сейчасъ сядемъ за столъ. Сейчасъ подадутъ… У меня, кстати, сегодня, кажется, отварной поросенокъ съ теплымъ хрѣномъ, — сказалъ Сухумовъ, позвонилъ камердинера и велѣлъ подавать, если завтракъ готовъ.

Завтракъ подали. Сухумовъ и докторъ перешли въ столовую.

— А къ отцу Рафаилу сегодня вамъ совсѣмъ не слѣдуетъ ѣздить. Вы его все равно до ужина дома не застанете, — продолжалъ докторъ, садясь за столъ. — Онъ послѣ вечерни со святой водой будетъ ходить по прихожанамъ — таковъ здѣсь обычай — и къ вамъ къ первому явится пропѣть: «Во Іорданѣ крещающеся»…

— Да что вы! — удивился Сухумовъ.

— Совсѣмъ вы не русскій человѣкъ, если этого не знаете. Крещенскій сочельникъ — буаръ и манже русскаго деревенскаго духовенства. Да и въ Петербургѣ еще есть священники, которые ходятъ по прихожанамъ со святой водой и собираютъ доходы.

И Сухумовъ дѣйствительно не зналъ этого обычая,

— Хорошо, что сказали, — проговорилъ онъ. — Стало-быть, мнѣ надо къ себѣ ждать отца Рафаила. Ну, вотъ я съ нимъ здѣсь и объяснюсь. Но мнѣ все-таки придется поѣхать къ нему для Раисы Петровны. Надо и съ ней переговорить.

— Охъ, что-то ужъ очень много вы стали говорить о Раисѣ Петровнѣ! — подмигнулъ докторъ. — Книги у васъ для Раисы Петровны, журналы вы выписываете для Раисы Петровны, къ учителю ходите — для Раисы Петровны.

Сухумовъ совсѣмъ покраснѣлъ и отвѣчалъ, прямо глядя доктору въ глаза:

— Не скрою отъ васъ, что она мнѣ очень нравится.

— И похвально, — кивнулъ докторъ. — Она дѣвушка хорошая, неиспорченная, съ чистой душой.

— Я вамъ, докторъ, скажу больше. Она мнѣ такъ нравится, что я хочу связать съ ней свою судьбу. Я хочу сдѣлать ей предложеніе, и если она захочетъ, то жениться на ней.

Сухумовъ это высказалъ въ волненіи, съ дрожью. Онъ не могъ ѣсть и положилъ на столъ вилку, перевелъ духъ и, помолчавъ, прибавилъ:

— И вотъ объ этомъ-то я хотѣлъ вамъ разсказать.

— Вы это не шутя говорите? — спросилъ докторъ, тоже помолчавъ и перемѣнивъ шутливый тонъ на серьезный.

— Докторъ, да развѣ такими рѣчами шутятъ!

— Въ такомъ случаѣ могу только одобрить вашъ выборъ, хотя здѣсь у васъ выбора и не было, — опять кивнулъ докторъ. — Она у насъ одна единственная. Съ ней вы будете счастливы, какъ мнѣ кажется. Да и въ отношеніи гигіены этого брака долженъ отнестись съ похвалой.. Она дѣвушка идеально здоровая, мнѣ знакомъ ея организмъ, дастъ много здоровой неиспорченной крови потомству, если такое произойдетъ. Поздравляю! Вашу руку.

Докторъ протянулъ Сухумову черезъ столъ руку.

— Но позвольте, докторъ! Вѣдь она еще не дала своего согласія! — вскричалъ Сухумовъ. — Долженъ вамъ сказать, что я уже сдѣлалъ ей намекъ насчетъ этого, даже не намекъ, а прямо спросилъ, пошла-ли бы она за меня замужъ, еслибы я сдѣлалъ ей предложеніе, но она приняла мой вопросъ за дерзкую шутку, за насмѣшку. Даже оскорбилась, заплакала и ушла. Ушла прямо обидѣвшись, жестоко обидѣвшись. И вотъ я теперь въ отчаяніи: не знаю, какъ поправить дѣло и… и прошу вашего совѣта.

— Какой вздоръ! Развѣ она можетъ отказаться! — воскликнулъ докторъ. — Вѣдь вы для нея такая партія, какая ей не могла и во снѣ сниться. Тутъ что-нибудь не такъ. Когда это было?

— Вчера.

И Сухумовъ съ мельчайшими подробностями разсказалъ доктору, какъ было дѣло.

XL.

Докторъ выслушалъ разсказъ Сухумова внимательно, покачалъ головой и сказалъ про Раису:

— Дѣвушка эта — кладъ. Простоты она необычайной и я не понимаю, зачѣмъ вамъ съ ней такія хитросплетенныя рѣчи понадобились. Съ ней нужно было говорить совсѣмъ просто.

— Каюсь, докторъ, жестоко каюсь, но вѣдь ужъ что было, того не вернешь, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Со вчерашняго дня я въ отчаяніи, что все это такъ произошло.

— Отчаиваться нечего, потому что, я увѣренъ, дѣло тутъ поправимое. Поѣдете къ Тиховздоховымъ на погостъ и просто, безъ прикрасъ и вывертовъ, съ ней объяснитесь. Она будетъ видѣть, что намѣреніе ваше твердо, непоколебимо относительно женитьбы и съ восторгомъ протянетъ вамъ руку. Вѣдь не можетъ-же быть, чтобы она не увидѣла здѣсь своего счастія. А произошло все это отъ ея опять-таки необычайной скромности.

— Вы думаете? — шепталъ обрадованный и совсѣмъ расцвѣтшій Сухумовъ.

— Конечно же… А этотъ ея наивный поступокъ долженъ только удорожить ее въ вашихъ глазахъ. Вы только подумайте, какая скромность! Вѣдь это все изъ скромности.

Рѣшено было, однако, такъ, что Сухумовъ, поѣдетъ не сегодня къ Раисѣ, а завтра въ Крещенье.

— Неудобно сегодня, хоть-бы и подъ вечеръ поѣхали! — говорилъ докторъ. — что вамъ за охота нюхать у нихъ кухонный запахъ варящейся кислой капусты и постнаго масла? Отца Рафаила не будетъ до ночи дома. Да и семьѣ-то не до того… Ни васъ принять съ почетомъ, ни угостить чаемъ. Застанете неизмѣнное наканунѣ большого праздника поломойство.

И отцу Рафаилу докторъ совѣтовалъ ничего объ этомъ не говорить раньше объясненія съ Раисой, когда тотъ явится къ нему сегодня съ крестомъ и святой водой.

— Зачѣмъ? Съ какой стати его предупреждать и въ это дѣло ввязывать? — разсуждалъ докторъ. — Переговорите съ Раисой, рѣшите, тогда и объявляйте семьѣ. Пусть они ахаютъ и охаютъ во всю и звонятъ по уѣзду. Вѣдь ваша женитьба заставитъ говорить весь уѣздъ.

Сухумовъ согласился съ докторомъ.

Позавтракавъ вплотную, докторъ уѣхалъ, сказавъ на прощанье:

— Ну, счастливо вамъ… Но все-таки увѣдомьте о благополучномъ результатѣ. Неблагополучнаго, по-моему, не можетъ быть.

— Самъ пріѣду сообщить, если все кончится хорошо. Съ ней вмѣстѣ пріѣду, — весело проговорилъ Сухумовъ, крѣпко пожимая руку доктора.

Часу во второмъ съ колокольни сельской церкви стали звонить. Слабый звонъ небольшого колокола еле доносился до Сухумова, но онъ все-таки услышалъ его. .

«Служба идетъ, а Раиса поетъ на клиросѣ… — подумалъ онъ и миловидный образъ ея замелькалъ передъ его глазами. Его такъ подмывало ѣхать въ церковь, чтобы увидать Раису, но онъ удержался. — Завтра, завтра», — повторялъ онъ мысленно.

Часу въ четвертомъ подъѣхали сани къ подъѣзду Сухумова и изъ нихъ вышли отецъ Рафаилъ съ дьякономъ. Отецъ Рафаилъ былъ съ крестомъ въ одной эпитрахили, дьяконъ безъ всякаго облаченія съ кувшиномъ крещенской воды. Пропѣли крещенскій тропарь и кондакъ празднику, обошли всѣ жилыя комнаты и крестообразно кропили водой стѣны. Отецъ Рафаилъ привычной рукой ловко размахивалъ кропиломъ. Сухумовъ ходилъ сзади и соображалъ сколько дать отцу Рафаилу за посѣщеніе. Теперь онъ уже стѣснялся ему дать, какъ будущему родственнику, пять рублей, какъ онъ это сдѣлалъ за визитъ на Рождествѣ.

«Дамъ десять — будущій родственникъ, дядя будущей жены», — мелькнуло у него въ головѣ и въ концѣ концовъ онъ сунулъ ему въ руку три пятирублевыхъ золотыхъ. Священникъ поблагодарилъ и опустилъ деньги въ карманъ.

— Супруга ваша Настасья Сергѣвна здорова-ли, семейство ваше, Раиса Петровна? — спросилъ Сухумовъ изъ учтивости.

— Благодареніе Богу, всѣ въ благополучномъ здравіи, но тесть-старикъ изводитъ. На дняхъ чуть не сжегъ насъ при своей старческой глупости. Задумалъ при восковомъ огаркѣ требникъ читать и задремалъ, — началъ отецъ Рафаилъ свою обычную жалобу на тестя, но Сухумовъ его перебилъ и затушевалъ повѣствованіе о проказахъ старца.

— Давно у васъ не бывалъ и не видалъ семьи, кромѣ Раисы Петровны. Все сбираюсь пріѣхать.

— Такъ милости просимъ… Всегда рады и за особенную честь считаемъ, — поклонился священникъ.

— Завтра пріѣду, въ Крещенье, — объявилъ Сухумовъ.

— Будемъ ожидать съ восторгомъ. Теперь уже на постный пирогъ не попадете… Мясоѣдъ… А у жены есть поросеночекъ заливной… Со сметанкой отлично… А поросенокъ самъ такой, что твои сливки!

— Нѣтъ, уже я пріѣду послѣ вашего обѣда, когда вы отдохнете и проснетесь. Чайку попить пріѣду.

— И то дѣло… И на этомъ будемъ благодарны… Съ вареньицемъ… Съ преженцами… Попадья моя преженцы отлично печетъ. Завтра дома, всѣ дома. Сегодня похожу по приходу… Завтра рано утречкомъ проѣдусь къ мельничихѣ съ водой да къ прасолу Ивану Иннокентьичу, а затѣмъ отдыхать буду. Очень радъ… Прошу покорно… Пожалуйте…

И отецъ Рафаилъ, низко кланяясь, удалился, сопровождаемый Сухумовымъ до передней.

«Дядя жены… И всегда будетъ жить подъ бокомъ… Попадья Настасья Сергѣвна — тетка… Престарѣлый отецъ Григорій — дѣдушка… Родня»… проносилась у Сухумова въ головѣ, когда двери за священникомъ закрылись, и онъ вдругъ почувствовалъ, что что-то неловкое шевельнулось въ его груди. Но передъ нимъ возсталъ миловидный образъ Раисы и все затушевалъ. Сухумовъ тотчасъ-же утѣшилъ себя, мысленно рѣшивъ: «Впрочемъ, ужъ если очень мѣшать будутъ, можно хлопотать о переводѣ отца Рафаила на лучшее мѣсто. Онъ даже говорилъ мнѣ о какомъ-то приходѣ, въ который онъ стремится. Будемъ хлопотать… Обращусь къ моей теткѣ княгинѣ… Она по этой части сильна, у ней есть много знакомыхъ архіереевъ… Когда пріѣзжаютъ въ Петербургъ, всегда у ней чай пьютъ и свѣжую икру кушаютъ. Вотъ она и попроситъ… Переведутъ… Но вѣдь это въ крайности… Если мѣшать будутъ, — разсуждалъ про себя Сухумовъ. — Если отецъ Рафаилъ будетъ для меня неудобенъ»…

Въ отцѣ Рафаилѣ ему не нравилась его подобострастность, не нравилось отсутствіе гордости, какъ ему казалось, собственнаго достоинства. Да и очень комиченъ онъ былъ въ своихъ вѣчныхъ жалобахъ на старика-тестя, котораго долженъ содержать, вслѣдствіе взятаго на себя обязательства.

Тотчасъ послѣ сумерекъ къ Сухумову пришла учительница Хоботова. Сухумова, когда ему доложили о ней, нѣсколько покоробило. Онъ не любилъ ее.

— Не ожидали? — спросила она, входя въ кабинетъ и поправляя очки и круглую гутаперчевую гребенку на короткихъ волосахъ. — А я къ вамъ за духовной пищей… Дайте что-нибудь почитать изъ журналовъ. Хоть «Міръ Божій», что-ли?

— «Міръ Божій» и «Вѣстникъ Европы» у Раисы Петровны, — отвѣчалъ Сухумовъ, взявъ протянутую ему Хоботовой руку и не пожимая ее, хотя Раиса вчера, уйдя въ обидѣ, и не захватила съ собой этихъ книгъ.

— Счастливица! Все-то ей лучшее перепадаетъ. А право она не такъ ужъ хороша, чтобъ дѣлать для нея предпочтеніе. Молоденькая, свѣженькая дѣвушка — вотъ и все. А ужъ что до ума — большой недостатокъ.

Хоботова пошевелила пальцами около лба и сѣла, вынимая изъ кармана портсигаръ.

— Да тутъ вовсе не изъ-за предпочтенія, а потому что она первая явилась за журналами, — сказалъ Сухумовъ.

— Я знаю, что вы вчера принимали у себя эту принцессу Грезу. Она по дорогѣ заходила къ намъ и сманивала Иванову, чтобы вмѣстѣ съ ней идти къ вамъ, но у Ивановыхъ сидѣлъ учитель изъ Смертина. Мнѣ она не сказала, что отправляется къ вамъ, а то я пошла-бы съ ней съ удовольствіемъ. Охъ, лукавая! Ума немного, а лукавство есть. Но что-же вы мнѣ-то дадите? Дайте хоть какой-нибудь журналъ.

— «Русскій Вѣстникъ» есть. Возьмите «Русскій Вѣстникъ»…

— Ну, что «Русскій Вѣстникъ»! Вѣдь это-же славянщина на славянщинѣ ѣдетъ и славянщиной погоняетъ и все это на ретроградныхъ началахъ. «Историческій Вѣстникъ» вы выписывали?

— Выписалъ и ужъ получилъ.

— Ну, дайте хоть «Историческій Вѣстникъ» что-ли!

— Возьмите!

Сухумовъ передалъ Хоботовой книжку. Хоботова сказала «спасибо», закурила папироску и вздохнула.

— Ахъ, Раичка, Раичка! И вотъ такимъ-то немудрымъ всегда счастье, — проговорила она и спросила Сухумова, подмигнувъ: — Послушайте, Леонидъ Платонычъ, она вамъ очень нравится?

Сухумовъ пожалъ плечами.

— Что за странный вопросъ! И даже какъ-то подмигиваете… — проговорилъ онъ строго.

— Да потому, что это видно, сейчасъ видно, что вы ею очарованы. Во всемъ просвѣчиваетъ. Правду я говорю?

— Позвольте мнѣ на этотъ разъ умолчать .

Сухумовъ поднялся со стула.

— А ужъ вы и обидѣлись? Какой обидчивый! А главное нервный… — вскинула на него Хоботова глаза. — Съ одной вы горды, съ другой… Ну, да что объ этомъ!.. Когда-нибудь въ другой разъ… Вы сегодня на какой-то особенный ладъ настроены. Не буду васъ утруждать своимъ присутствіемъ. Спасибо за книгу. Прощайте.

Сухумовъ не удерживалъ. Хоботова протянула ему руку и опять посмотрѣла на него сквозь очки.

— А знаете, есть люди, которые даже думаютъ, что вы можете на ней жениться, — проговорила она.

— Кто? на комъ? — закричалъ Сухумовъ, весь вспыхнувъ.

— Да вы, на Раисѣ. Я-то понимаю, что она до васъ не доросла, но другіе…

— Ну, ужъ это мое дѣло

Хоботова уходила и говорила:

— Какой вы сегодня не любезный! Неужели все это изъ-за того, что я наканунѣ праздника къ вамъ пришла? Но, вѣдь, развитые люди вообще не придаютъ этому значенія. А для меня такъ, право, что канунъ, что самъ праздникъ, что будни, — рѣшительно все равно. Всѣ дни одинаковы.

Сухумовъ послѣднихъ словъ даже и не дослушалъ. Онъ не проводилъ Хоботову до прихожей. Онъ былъ взбѣшенъ.

XLI.

Сухумовъ пріѣхалъ въ Крещенье къ отцу Рафаилу въ началѣ третьяго часа. Пріѣхалъ онъ во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ. Сдѣлалъ онъ это послѣ долгаго обсужденія, чтобы своимъ костюмомъ показать Раисѣ всю оффиціальность его пріѣзда. Явился онъ съ двумя новыми книжками журналовъ и съ букетомъ живыхъ цвѣтовъ, который привезъ въ коробкѣ. Утромъ онъ увидалъ у себя въ оранжереѣ двѣ распустившіяся розы и нѣсколько цвѣтущихъ бѣлыхъ гіацинтовъ и велѣлъ сдѣлать изъ нихъ букетъ. Семья Тиховздоховыхъ ожидала уже Сухумова и, когда онъ подъѣхалъ, высыпала въ прихожую встрѣчать его. Тутъ были всѣ, кромѣ старика-тестя, и даже песъ Гусаръ. Отецъ Рафаилъ облекся въ темно-фіолетовую рясу, матушка-попадья была въ сѣрой фланелевой блузѣ, опоясанной кушакомъ, Раиса — въ голубой канаусовой кофточкѣ и даже двое старшихъ ребятишекъ-мальчиковъ были прифранчены въ красныя фланелевыя рубашки съ золотыми мишурными поясами. Одинъ изъ мальчиковъ, увидавъ въ рукахъ у Сухумова коробку, тотчасъ-же толкнулъ брата въ бокъ и сказалъ:

— Смотри, Павля!.. Видишь? Съ гостинцами.

Мать тотчасъ-же дала ему легкій подзатыльникъ, но Сухумовъ все-таки услыхалъ его слова и произнесъ:

— Нѣтъ, милый… опять забылъ для васъ гостинцы… Гостинцы я вечеромъ пришлю.

— Да не надо имъ, ничего не надо, безстыдникамъ. Что вы безпокоитесь! — отвѣчала за нихъ мать. — Лавочникъ нашъ и такъ превыше мѣры награждаетъ ихъ леденцами, — проговорила, глядя на ребятишекъ, мать. — Фу, срамники! И откуда вы научились нахальству!

Сухумовъ началъ раздѣваться. Отецъ Рафаилъ, попадья и Раиса начали снимать съ него шубу. Онъ сконфузился, вырвался отъ нихъ, самъ снялъ ее съ себя, повѣсилъ на вѣшалку и сталъ здороваться со всѣми.

— А вамъ книги, которыя вы забыли прошлый разъ у меня, и маленькій букетъ цвѣтовъ изъ моей оранжереи, — сказалъ онъ Раисѣ и передалъ коробку съ букетомъ и завязанныя въ бумагу книги.

Раиса сконфузилась, вся вспыхнула, открывъ коробку, а отецъ Рафаилъ и его супруга заговорили:

— Ахъ, зачѣмъ вы это ее балуете! Право, не стоитъ она этого…

Сухумова повели въ гостиную и усадили на дивамъ передъ столомъ, покрытымъ бѣлой вязаной филейной скатертью, на которомъ стояла лампа, обложенная вокругъ альбомами съ фотографическими карточками. Отецъ Рафаилъ сѣлъ направо отъ него въ мягкое кресло, а матушка-попадья помѣстилась налѣво въ такое-же кресло. Очевидно, самоваръ и все относящееся до чаепитія было уже готово, потому что Раиса тотчасъ-же принесла подносъ съ двумя стаканами и чашкой чая и подала первому Сухумову. На подносѣ были вазочки съ медомъ и двумя сортами варенья.

— Съ вареньицемъ… Вишневое и клубничное есть, — предлагала попадья. — Была у меня маленькая баночка персиковаго вареньица… Помѣщица Пещерина мнѣ подарила еще по осени… Варенье рѣдкое у насъ… Все берегла его и хотѣла сегодня васъ угостить, да ужь извините, грѣхъ случился, съѣли его. Такъ зря стравили у насъ нѣкоторые люди, — прибавила она и улыбнулась.

Отецъ Рафаилъ тяжело вздохнулъ и произнесъ:

— И вообразите, старикъ-тесть съѣлъ. Охъ, крестъ это нашъ, великій крестъ! И вѣдь все до капельки съѣлъ, безъ остатка.

Сухумовъ, положивъ себѣ въ стаканъ чая ложку вишневаго варенья, недоумѣвающе смотрѣлъ на отца Рафаила.

— Съѣлъ-съ… — подтвердилъ-тотъ. — Самъ съѣлъ и ребятишкамъ нашимъ скормилъ. Вчера у насъ большая служба была съ водоосвященіемъ… Сами знаете, служилъ я… Раиса пѣла на клиросѣ. Отправилась и она на воду… — кивнулъ онъ на жену. — А пока жена ходила въ церковь, тесть своевольно сходилъ въ чуланъ, взялъ оттуда банку варенья и съѣлъ ее вмѣстѣ съ нашими ребятишками. Сегодня начали искать — нѣтъ банки… Да ужъ ребятишки покаялись. Да-съ… Это истинное насланіе на нашъ домъ! — заключилъ онъ.

— Ну, полно… не говори такъ… — снисходительно замѣтила отцу Рафаилу жена. — Вѣдь если-бы батюшка въ своемъ умѣ былъ, а то вѣдь онъ до малоумія, до дѣтства дошелъ.

— До малоумія дошелъ, однако, ключъ-то подобрать къ чулану съумѣлъ! Наказаніе! Истинное наказаніе такой старикъ!

— Да наказанія-то тутъ немного, — улыбнулась матушка-попадья. — Пусть кушаетъ, я не жалѣю… Но надо-же такъ случиться, что онъ именно на эту банку напалъ съ персиковымъ вареньемъ, а не на другую!

Сухумовъ слушалъ и не зналъ, что ему говорить въ отвѣтъ, съ чего начать. Онъ искалъ глазами Раису, но ея не было въ комнатѣ.

— Свадьбы у васъ здѣсь въ приходѣ не предвидятся? — спросилъ онъ наконецъ, чтобы что-нибудь сказать. — Очень я интересуюсь крестьянскую свадьбу въ деревнѣ посмотрѣть.

— Какія свадьбы! — махнулъ рукой отецъ Рафаилъ. — Годъ отъ году меньше свадебъ. Молодые парни стали осторожны, не женятся, пока солдатскаго жребія не вынутъ. А попадетъ въ солдаты — онъ ужъ не нашъ, вернется послѣ службы только на побывку, а потомъ…

— Ну, не всѣ-же… — остановила его жена. — Есть такіе, которые, вернувшись съ солдатчины, и остаются въ деревнѣ.

— Ну, да… есть… А все-таки, добрую половину какъ помеломъ выметаетъ изъ деревни… Городской жизни въ солдатахъ вкусилъ — ну, его и тянетъ въ городъ. Живетъ по мѣстамъ… — и ѣстъ слаще, и спитъ мягче, а деревня забыта. Тамъ и женится на городской… — стоялъ на своемъ отецъ Рафаилъ.

Сухумовъ не зналъ, какъ продолжить разговоръ. Онъ отмалчивался. Въ головѣ его была только Раиса. Для нея онъ и пріѣхалъ. Отпивъ полъ-стакана чаю, онъ открылъ одинъ изъ альбомовъ, лежавшихъ на столѣ. Впереди всѣхъ оказалась фотографія архіерея…

— Нашъ преосвященный владыко… — отрекомендовалъ отецъ Рафаилъ, взглянувъ на портретъ.

— Не старый еще мужчина… — опять сказалъ Сухумовъ, чтобы что-нибудь сказать.

— И можете вы думать, изъ военныхъ. Когда-то въ военной службѣ, говорятъ, служилъ. Офицеръ… Драгунскій офицеръ.

— Да, это рѣдко бываетъ. Хотя я знавалъ одного архимандрита изъ прокуроровъ… Онъ за границей проживаетъ, состоитъ въ одномъ небольшомъ городѣ при тамошней православной церкви настоятелемъ.

— Васъ заливнымъ поросеночкомъ съ сметанкой нельзя-ли попотчевать, Леонидъ Платонычъ?

— Нѣтъ, благодарю васъ… Не могу… Я очень плотно позатракалъ, — отвѣчалъ Сухумовъ.

— Ахъ, какіе-вы! Зачѣмъ-же вы это въ гости покушавши пріѣзжаете?

Матушка-попадья укоризненно покачала головой.

— Наливочки рюмочку не прикажете-ли? — угощалъ Сухумова священникъ. — У насъ есть особенная, на морошкѣ… Морошковая…

— Не пью… Запрещено… Вѣдь докторъ Нектарій Романычъ все еще держитъ меня на діэтѣ.

— А вѣдь морошка-то ягода цѣлительная. Она и отъ водянки, она и отъ почекъ, она и…

— Спиртъ… алкоголь… А алкоголь онъ считаетъ для меня ядомъ… Да и вообще…

— Ну, много-ли тамъ спирту!

— Нѣтъ, я прибавила и спирту… — созналась попадья. — Ягода-то водянистая, она очень ужъ разжилила водку, такъ я спирту…

— А мнѣ каждая капля спирта вредна, — говорилъ Сухумовъ.

Отецъ Рафаилъ улыбнулся и сказалъ:

— Хорошій онъ человѣкъ докторъ Кладбищенскій, и лѣкарь онъ хорошій, и рука у него легкая… Нашъ братъ семинаристъ онъ, но очень ужъ на водку нападаетъ. А иногда водка и исцѣляетъ.

— Онъ, какъ лѣкарство, ее признаетъ… Да, признаетъ… Но въ рѣдкихъ случаяхъ.

Сухумовъ говорилъ, а самъ думалъ о Раисѣ.

"Когда-же я съ ней объяснюсь? Когда-же я сдѣлаю ей предложеніе? Хозяева меня совсѣмъ заполонили ", — мелькало у него въ головѣ.

Онъ допилъ свой стаканъ чаю.

— Еще стакашекъ? Теперь съ клубничнымъ вареньемъ или съ медкомъ? — заговорила матушка-попадья, видя, что стаканъ пустъ.

А ужъ изъ сосѣдней комнаты въ это время показалась Раиса съ подносомъ и подошла къ столу, чтобы взять пустой стаканъ гостя.

XLII.

Сухумовъ не вытерпѣлъ. На лицѣ его изобразилось страданіе и онъ поднялся съ дивана.

— Простите, пожалуйста, отецъ Рафаилъ, но я долженъ переговорить съ Раисой Петровной, — сказалъ онъ. — Я за тѣмъ къ вамъ и пріѣхалъ.

— Съ ней? — удивленно спросилъ священникъ. — Говорите, говорите.

Попадья тоже широко открыла недоумѣвающіе глаза.

— Можетъ быть, вы хотите съ ней по секрету, такъ намъ слѣдуетъ уйти? — сказала она.

— Нѣтъ, Настасья Сергѣвна. Какой тутъ секретъ. Все равно вы должны узнать. Но я хочу кончить, чтобы знать — да или нѣтъ. Раиса Петровна, могу я?.. Я пріѣхалъ возобновить нашъ прежній разговоръ, который происходилъ съ вами у меня дома третьяго дня, но сегодня уже на оффиціальной почвѣ. Помните?

Раиса стояла блѣдная и на глазахъ ея показались слезы. Она хотѣла что-то сказать, но не могла.

Сухумовъ вышелъ изъ-за переддиваннаго стола и взялъ ее за руку, повыше кисти. Она опустила подносъ и держала его за одно ушко другой рукой.

— На двѣ-три минуты… А затѣмъ разговоръ будетъ общій, — проговорилъ Сухумовъ.

Не выпуская ея руки, онъ отвелъ ее отъ стола въ противоположную сторону комнаты, къ окну, гдѣ стоялъ трельяжъ и завивался запыленный, темнозеленый плющъ, цѣпляясь по карнизу къ простѣнку надъ зеркаломъ и спускаясь оттуда внизъ длинной плетью.

Раиса повиновалась. У трельяжа она остановилась.

— Вы помните нашъ разговоръ?.. Помните вопросы, которые я вамъ задавалъ? Пошли-бы вы или не пошли за меня замужъ? — спрашивалъ тихимъ голосомъ Сухумовъ. — Вы тогда почему-то приняли ихъ за дерзкую шутку, за, за…

Нижняя челюсть у него тряслась, когда онъ говорилъ. Онъ волновался, перевелъ духъ и закончилъ:

— И вотъ сегодня я уже оффиціально пріѣхалъ просить вашей руки… Просить быть моей женой…

Раиса заплакала еще сильнѣй. Она до того взволновалась, что не могла говорить и стояла потупившись. Въ это время къ ней изъ сосѣдней комнаты подбѣжалъ маленькій сынишка священника и, теребя ее за юбку, говорилъ:

— Раиса! Что-жъ ты пропала! Что-жъ ты не идешь намъ чай наливать! Мы выпили и еще хотимъ чаю!

— Пошелъ прочь, Павля! Оставь Раису! Оставь ее! — кричала попадья на сына и видя, что тотъ не слушается, быстро вскочила съ кресла, оттащила его и дала подзатыльникъ, прибавивъ: — Неслухъ! Негодный мальчишка…

Ребенокъ заревѣлъ, направляясь въ другую комнату.

Сухумовъ нѣсколько смутился, но продолжалъ:

— Раиса! Добрая и милая моя Раиса, хотите вы… согласны вы… желаете вы… можете вы полюбить меня и сдѣлаться моей женой… выйти за меня замужъ, отдать мнѣ сердце… протянуть руку на жизненный путь?

Онъ искалъ словъ для объясненія и. нанизывалъ тѣ, которыя приходили на умъ.

Она вскинула на него полные слезъ глаза и отвѣчала такъ-же безсвязно, подыскивая слова:

— Ахъ, Боже мой! Боже мой… Что вы говорите! Что вы спрашиваете! Да конечно-же, конечно-же, если вы въ серьезъ… Теперь я вижу, что вы серьезно… Но прошлый разъ, клянусь вамъ, я думала, что вы въ шутку, что вы въ насмѣшку, что вы… Ахъ, Господи, да могла развѣ я ожидать такого счастія! Вѣрить въ такое, такое…

Раиса зарыдала. Сухумовъ опять схватилъ ее за руку и прижалъ эту руку къ своей груди, бормоча несвязно:

— Простота моя… ангельская простота… чистая сердцемъ, скромная голубка… Я вѣрю вамъ, вѣрю, что вы это изъ скромности сомнѣвались, и тѣмъ дороже вы для меня черезъ это… Вы цѣны себѣ не знаете… А я сразу васъ оцѣнилъ и полюбилъ. Да, полюбилъ… Вы золото, драгоцѣнный жемчугъ… Вѣрите вы мнѣ теперь, вѣрите?

— Вѣрю… — прошептала Раиса, продолжая всхлипывать и не отнимая руки.

— И согласны, мой драгоцѣнный. алмазъ, мой лучезарный ангелъ?.. Согласны быть моей спутницей на жизненномъ пути? — продолжалъ Сухумовъ.

— Со-огласна. Угодники Божіи, да развѣ я могу быть не согласна!

— Ну, пойдемте рука-объ-руку… Будемъ жить другъ для друга!

Сухумовъ приблизилъ ея руку къ своимъ губамъ и поцѣловалъ ее въ ладонь.

Когда онъ обернулся къ супругамъ Тиховздоховымъ, тѣ уже встали съ своихъ креселъ и смотрѣли на нихъ. Попадья стояла совсѣмъ растерянная и слезливо моргала, дѣлая какіе-то жесты мужу. Отецъ Рафаилъ то обдергивалъ широкій шитый гарусомъ поясъ подрясника, распахивалъ рясу, то, растопыривъ пальцы рукъ, зачесывалъ ими назадъ свои жиденькіе волосы.

— Теперь можемъ объявить и вамъ о нашихъ переговорахъ и рѣшеніи, — тверже и уже веселѣе сказалъ Сухумовъ, бросивъ слезливый, ноющій тонъ.

Онъ взялъ заплаканную Раису подъ руку и съ нѣкоторой торжественностью подвелъ ее къ супругамъ Тиховздоховымъ.

— Поздравьте… Мы женихъ и невѣста… — вырвалось у него.

— Да ужъ слышали, слышали сейчасъ… — вырвалось у отца Рафаила. — Но, Боже милостивый, это такъ неожиданно, что не знаемъ даже — вѣрить-ли намъ ея счастью?.. Настасья Сергѣвна! — бормоталъ онъ, взглянувъ на жену.

— Охъ… ахъ… ужъ и не знаю… ничего не знаю… ничего не понимаю… Какъ это вдругъ… Словно съ неба упало… И за что ей такое счастіе! За что? Чѣмъ она замолила у Бога такое счастіе, если все это вы вправду, — бормотала попадья.

— Своей чистой душой, своей правдой, своей простотой… — отвѣчалъ Сухумовъ.

Отецъ Рафаилъ стоялъ, растопыря руки и пальцы рукъ, и топтался растерянно на одномъ мѣстѣ.

— Что-жъ, благословить развѣ?.. Что-жъ, снять икону со стѣны, что-ли? — спрашивалъ онъ, ни къ кому не обращаясь. — Я думаю, надо благословить… Безъ благословенія какъ-же…

— Раиска! Ахъ, Богъ ты мой! — крикнула вдругъ попадья. — Да чего ты, дура, подносъ-то въ рукѣ держишь! Поставь его на столъ. Вотъ ополоумѣла-то дѣвушка!

И она вырвала изъ руки Раисы подносъ, который та все еще продолжала держать въ рукѣ, и поставила его ребромъ на кресло.

— Благословить, что-ли? — повторялъ вопросъ священникъ. — Безъ благословенія иконой все-таки не полагается… Какъ вы думаете, Леонидъ Платонычъ? Какъ но-вашему? — отнесся онъ къ Сухумову. — Вѣдь ужъ теперь, такъ сказать, женихъ и невѣста.

— Благословите, отецъ Рафаилъ. Съ обычаями я не знакомъ, но ничего не имѣю, если это полагается, — отвѣчалъ Сухумовъ.

— Настасья! Жена! Давай икону! Или нѣтъ, ты грузна. Пускай сама Раиса со стѣны икону сниметъ, — отдавалъ приказаніе священникъ.

— Ну, гдѣ-жъ ей теперь… До того-ли ей… У дѣвушки ушки на макушкѣ отъ радости, а онъ: снимай икону. Я сама сниму… — засуетилась попадья и побѣжала въ сосѣднюю комнату.

— Ну, Раиса, завтра-же отстой молебенъ святителю угоднику Божію Николаю Чудотворцу Мирликійскому, коль ужъ замолила себѣ такое счастіе! — сказалъ отецъ Рафаилъ, оставшись при женихѣ и невѣстѣ. — Я отслужу, а ты отстоишь. Онъ, батюшка, великій чудотворецъ, былъ всегда покровителемъ бѣдныхъ невѣстъ, какъ изъ его житія явствуетъ.

Раиса молчала. Молчалъ и Сухумовъ, ожидая благословенія иконой и любовно взглядывая на Раису.

А изъ сосѣдней комнаты Настасья Сергѣевна кричала:

— Рафаилъ Васильичъ! Какую икону-то снимать со стѣны?

— Да снимай большую Казанскую въ окладѣ, отвѣчалъ отецъ Рафаилъ. — Послѣ благословенія Раисѣ отъ дяди въ Божіе милосердіе и пойдетъ.

Вскорѣ показалась попадья съ иконой Казанской Божіей Матери.

— Ахъ, счастье, счастье! И какъ это ей такое счастіе вдругъ съ неба упало! — вздыхалъ и ахалъ отецъ Рафаилъ. — Ну, что-жъ, становитесь передъ иконой… Креститесь… — командовалъ онъ Сухумову и Раисѣ. — А ты, Настасья Сергѣвна, со мной рядомъ…

Женихъ и невѣста послушно стали передъ иконой. Началось благословеніе.

XLIII.

Широкія сани съ откосами около полозьевъ покрытыя персидскими коврами и запряженныя тройкой лошадей, подкатили Сухумова и Раису къ воротамъ доктора Кладбищенскаго. Былъ часъ второй свѣтлаго, солнечнаго, морознаго дня. Занесенные снѣжной пылью сѣдоки вышли изъ саней и черезъ калитку направились на дворъ, въ подъѣздъ доктора. Раиса была уже не въ скромной заячьей шубкѣ, крытой сукномъ, съ бѣличьимъ воротникомъ, а въ куньей, крытой темнозеленымъ плюшемъ, ротондѣ бабушки Сухумова Клеопатры Андреевны. Опять деревянная скрыпучая лѣстница. Опять пахнуло на нихъ какимъ-то вкуснымъ чадомъ отъ пригорѣлаго мяса, лука и масла, когда они поднялись во второй этажъ въ квартиру доктора. Въ кухнѣ ихъ встрѣтилъ самъ докторъ въ кожаной курткѣ нараспашку и высокихъ сапогахъ.

— Ну, что? Вижу, что со щитомъ, а не на щитѣ, — проговорилъ онъ, улыбаясь и расчесывая пальцами свою громадную бороду. — Поздравляю!

Онъ растопырилъ свои объятія, крѣпко прижалъ къ груди Сухумова и поцѣловалъ его. То-же самое продѣлалъ онъ и съ Раисой.

Въ кухнѣ находилась и докторша Лукерья Савишна. Она стояла около плиты въ ситцевомъ передникѣ, поверхъ блузы, съ засученными по локоть рукавами и жарила что-то на сковородкѣ.

— Поздравляю, поздравляю! Дай Богъ… Очень рада… Замолила себѣ Ларисочка счастье… — заговорила она и, отирая о передникъ руки, прибавила: — Ужъ извините, что въ такомъ видѣ, — и тоже чмокмула въ губы сначала Сухумова, а потомъ Раису.

Тотъ поцѣловалъ у ней руку.

— Что вы! Что вы дѣлаете! Рука-то вѣдь въ маслѣ и мясо рѣзала. Видите, вѣдь я стряпаю! — воскликнула она, вырвавъ свою руку.

— Ничего… «съѣдобное»… — весело отвѣчалъ Сухумовъ.

Сухумова и Раису провели въ прихожую, гдѣ они и начали снимать съ себя шубы. Прислуга доктора старалась стащить съ Раисы ея теплыя калоши, но Раиса не давала ей этого сдѣлать. Лариса была въ черной шерстяной юбкѣ и въ своей парадной голубой камаусовой кофточкѣ, но докторъ успѣлъ замѣтить, что черный бантъ на ея груди былъ уже зашпиленъ не скромной булавочкой съ головкой изъ фальшивой бирюзы, а брилліантовой ящерицей, которую онъ когда-то видѣлъ въ Пасху во время христосованія послѣ свѣтлой заутрени на груди бабушки Сухумова Клеопатры Андреевны.

«Началъ задаривать дѣвку брилліантами и испортитъ ея собственный душевный брилліантъ», мелькнуло у него въ головѣ.

Замѣтилъ онъ на рукѣ Раисы и сверкнувшее брилліантовое кольцо, очевидно, тоже старухи Сухумовой, когда ввелъ жениха и невѣсту въ свою столовую, въ которой уже былъ накрытъ столъ и стояли бутылки съ наливками.

— А вы кстати пріѣхали. Совсѣмъ кстати… — заговорилъ докторъ. — Пойдемте въ кабинетъ. У меня въ кабинетѣ сидитъ пріѣхавшій посмотрѣть мою убогую амбулаторію нашъ предсѣдатель уѣздной земской управы Сергѣй Владимірычъ Родимцевъ.

Сухумовъ поморщился и остановился.

— Что вы?.. Вѣдь вы, кажется, хотѣли съ нимъ познакомиться и даже собирались ѣхать къ нему съ визитомъ? — спросилъ докторъ.

— Да… Но теперь… знаете… нельзя-ли какъ-нибудь безъ оффиціальностей, чтобы не знакомить насъ, какъ жениха и невѣсту, — сказалъ Сухумовъ.

— Батюшка! Да онъ самъ, пріѣхавъ сегодня ко мнѣ, первымъ дѣломъ сталъ разсказывать, что вотъ такъ и такъ: помѣщикъ Сухумовъ-Подгрудскій женится на племянницѣ священника Тиховздохова. А Раису онъ знаетъ отлично. Она замѣщала у насъ земскую учительницу Христофорову, когда та лежала больная тифомъ. Пойдемте, пойдемте! Вѣсть о вашей помолвкѣ облетѣла ужъ весь уѣздъ, — прибавилъ докторъ. — У насъ въ уѣздѣ печатныхъ газетъ нѣтъ, а устныхъ — о, сколько хотите!

— И это въ три-то дня! — вздохнулъ Сухумовъ, дивясь.

— На другой день къ вечеру по всему уѣзду было все извѣстно! — махнулъ рукой докторъ. — Мнѣ первое извѣстіе вашъ урядникъ привезъ. Родимцевъ самъ васъ первый поздравитъ. Мы объ этомъ событіи сегодня уже говорили съ нимъ.

Докторъ потащилъ Сухумова и Раису въ кабинетъ.

Въ кабинетѣ съ боку письменнаго стола сидѣлъ коренастый полный, пожилой брюнетъ съ короткой шеей, небольшой лысиной и начинавшей уже сѣдѣть подстриженной бородой. Это былъ предсѣдатель Родимцевъ. Густыя брови дугой и носъ съ небольшой горбинкой дѣлали его нѣсколько похожимъ на восточнаго человѣка, но онъ былъ чисто русскій дворянинъ, мѣстный помѣщикъ, изъ рода, давно уже засѣвшаго въ уѣздѣ. Родимцевъ сейчасъ-же, какъ вошла Раиса, ласково подалъ ей руку, а когда докторъ отрекомендовалъ ему Сухумова, то послѣ обычныхъ привѣтствій сказалъ Сухумову:

— Простите за нескромность… Но я слышалъ… Да и докторъ это подтверждаетъ… Васъ можно поздравить?

Онъ взглянулъ на Раису. Сухумовъ покраснѣлъ и съ легкимъ наклоненіемъ головы отвѣчалъ:

— Да… Можете…

— Въ такомъ случаѣ, примите мой привѣтъ и сердечное поздравленіе. Барышня, и васъ поздравляю, — обратился къ Раисѣ Родимцевъ.

Они вторично пожали другъ другу руки. Разговоръ завязался о земствѣ. Родимцевъ жаловался, что некого выбирать въ гласные.

— У насъ тутъ слухи, что вы къ намъ въ уѣздъ на постоянное житье… — обратился къ Сухумову Родимцевъ, — Глубоко радуюсь, если это только не слухи. Вѣрите-ли, у насъ такъ мало въ уѣздѣ интеллигентныхъ помѣщиковъ. Да что мало! Они совсѣмъ у насъ вывелись. Добрая половина имѣній въ уѣздѣ скуплена купцами. Да какими купцами! Теперь есть купцы интеллигентные… Этимъ я всегда скажу: добро пожаловать въ нашъ уѣздъ. А у насъ купцы сѣрые — лѣсники, кабатчики бывшіе, мальчики такіе, которые слово купецъ пишутъ черезъ «ѣ» и доказываютъ, что увеличеніе школъ въ уѣздѣ вредно. Вотъ какіе купцы! Молодежь ихъ также не старается учиться, стало-быть и для будущаго ничего нѣтъ. А помѣщики-дворяне не живутъ въ имѣніяхъ, бросили ихъ на произволъ судьбы или сдали въ аренду хищникамъ. Будетъ очень утѣшительно, если вы, выздоровѣвъ теперь, останетесь у насъ на житье. Мнѣ отъ доктора извѣстно, что вѣдь вы сюда для поправленія здоровья пріѣхали?

— Да… Я былъ очень нездоровъ и врачи мнѣ посовѣтовали уѣхать изъ Петербурга на чистый воздухъ, — отвѣчалъ кратко Сухумовъ.

— И вполнѣ поправились. Радуюсь за нашъ; уѣздъ, за его цѣлительныя свойства. Вы смотрите молодцомъ, оттого я такъ и говорю.

— Ну, не совсѣмъ еще… — пробормоталъ Сухумовъ.

Ему не хотѣлось разговаривать. Онъ досадовалъ, что засталъ у доктора Родимцева. Онъ стремился къ доктору съ Раисой, разсчитывая застать его дома безъ постороннихъ, поговорить съ нимъ по душѣ, а теперь Родимцевъ мѣшалъ ему это дѣлать и засыпалъ его разговоромъ.

— Вѣдь я почему такъ васъ объ этомъ разспрашиваю? — продолжалъ онъ, — Я убѣжденный земецъ. Я влюбленъ въ земское дѣло, а у насъ некого выбирать на должности. Рѣшительно некого. Весь уѣздъ клиномъ сошелся. Начнешь соображать при выборахъ — и нѣтъ никого. Достаточно вамъ сказать, что у насъ членомъ управы волостной старшина сидитъ, такой старшина, который едва по печатному разбираетъ, еле-еле можетъ подписать свою фамилію. А вѣдь у насъ все-таки три больнички есть въ хозяйственномъ завѣдываніи, шестьдесятъ школъ. Я это всё къ тому клоню, что вотъ если вы у насъ поселитесь въ уѣздѣ, то я крѣпко буду разсчитывать на васъ, чтобъ затащить къ намъ васъ въ земство.

— Да, да… Пожалуйста, Сергѣй Владимірычъ — заговорилъ вошедшій въ кабинетъ докторъ, услышавшій послѣднія слова Родимцева. — Я ужъ васъ просилъ за Леонида Платоныча и опять прошу.

— Непремѣнно. Была-бы только охота съ его стороны, — отвѣчалъ Родимцевъ. — А мы его, такого крупнаго помѣщика единогласно… Какъ говорится, на блюдѣ бѣлые шары поднесемъ. А выборы у насъ нынѣшнимъ лѣтомъ. Сначала выберемъ въ гласные, а тамъ пожалуйте и въ члены управы… въ почетные мировые судьи.

Докторъ подошелъ къ Сухумову, ласково взялъ его сзади за плечи и сказалъ:

— Леониду Платонычу для упроченія его здоровья надо какую-нибудь дѣятельность въ деревнѣ, непремѣнно надо. И онъ самъ хорошо понимаетъ это, не будетъ отказываться отъ земской работы. Онъ знаетъ, что интеллигентные люди нужны для деревни, что онъ съ большой пользой можетъ примѣнить всю ту эрудицію, которая у него есть. А ея у него много.

Сухумову сдѣлалось совсѣмъ неловко, что о немъ такъ говорятъ въ его присутствіи. Онъ слегка покраснѣлъ, потупился и отвѣчалъ:

— Уживусь въ деревнѣ, такъ я не прочь… Но я все еще сомнѣваюсь.

— Вздоръ! Вздоръ! — закричалъ докторъ. — Ваше мѣсто здѣсь. Вамъ уѣхать въ Петербургъ — опять заболѣть. Пожалуйте, господа, закусить въ столовую. Леонидъ Платонычъ… Сергѣй Владимирычъ… Раиса Петровна… Жена проситъ… У нея все готово… За трапезой лучше разговаривать, — прибавилъ онъ.

Гости направились въ столовую.

XLIV.

А столомъ сидѣли недолго. Поданы были только домашнія закуски въ видѣ маринованныхъ и соленыхъ грибовъ, заливное изъ рыбы и всего одно только горячее блюдо — жареная ломтиками свинина, при чемъ докторъ объяснилъ, что это ни завтракъ, ни обѣдъ, ни ужинъ, а просто ѣда, такъ какъ семья его уже пообѣдала, до ужина еще далеко, а дорогого гостя Сергѣя Владиміровича Родимцева, заѣхавшаго часа на два, чтобы осмотрѣть разрушающуюся отъ отсутствія ремонта амбулаторію, нельзя-же было отпустить домой не закусивши. Это былъ актъ русскаго деревенскаго гостепріимства. Родимцевъ, выпивъ двѣ рюмки водки, ѣлъ мало. Сухумовъ, позавтракавшій дома, совсѣмъ ничего не ѣлъ, кромѣ двухъ груздей, на которые долго любовался, положивъ ихъ себѣ на тарелку, до того они были красивы. Хозяева тоже уже пообѣдали, и «ѣдѣ» отдала должное только Раиса, покушавшая съ большимъ аппетитомъ и закусокъ, и рыбы, и свинины.

Во время ѣды Сухумовъ продолжалъ быть неразговорчивымъ и старался отвѣчать односложно.

Родимцевъ жаловался на скудость земской кассы, на трудность полученія недоимокъ какъ съ крестьянъ, такъ и съ помѣщиковъ плакался на нужды земства.

— Все трещитъ по швамъ, все разваливается и требуетъ капитальнаго ремонта, — говорилъ онъ: — а мы только подмазываемъ, да побѣливаемъ за неимѣніемъ денегъ. Въ медицинской помощи, въ школахъ надо теперь шириться, а мы нынче еле-еле натянули двѣ новыя школы. А что значитъ двѣ школы на весь уѣздъ, если намъ ихъ надо пятьдесятъ двѣ, чтобы какъ слѣдуетъ поставить начальное образованіе въ уѣздѣ. Я вотъ сегодня осмотрѣлъ амбулаторію здѣшнюю, и мнѣ прямо совѣстно передъ Нектаріемъ Романычемъ. А всему причиной недоимки. Вы не повѣрите, какъ трудно ихъ получать! У насъ есть вовсе неразорившіеся, даже со средствами помѣщики, а недоимка за ними накопилась за пять-шесть лѣтъ. Есть такіе раритеты, гдѣ пеня, причитающаяся съ нихъ, трижды превысила годовой окладъ. Не платятъ, да и что вы хотите!

— Надо черезъ полицію получать… Прямо ребромъ ставить вопросъ, Сергѣй Владимірычъ, — замѣтилъ докторъ.

— Ахъ, пробовали! Напишешь бумагу въ станъ, поѣдутъ, выпьютъ, закусятъ и уѣдутъ ни съ чѣмъ.

Родимцевъ махнулъ рукой.

Сухумовъ слушалъ и, наконецъ, сказалъ:

— А въ самомъ дѣлѣ… Вѣдь вотъ я не знаю… Не въ недоимкѣ-ли и я у васъ состою?

— И даже в ъбольшой, — отвѣчалъ Родимцевъ. — Я недавно пересматривалъ списки.

— Странно… Отчего-же мой управляющій не платилъ? — удивился Сухумовъ и покраснѣлъ.

— А кто-жъ его знаетъ! Онъ ученикъ вашей покойницы бабушки, а та посылала иногда въ казначейство, когда ей вздумается, грошевую уплату, а полицію съ окладными листами и совсѣмъ къ себѣ на дворъ не пускала. Простите, но старушка была съ характерцемъ.

— Не зналъ я, не зналъ этого… — бормоталъ Сухумовъ, еще болѣе краснѣя. — Постараюсь на дняхъ вамъ все внести, что съ меня слѣдуетъ. Я поговорю съ управляющимъ и прикажу ему.

— Вотъ намъ и есть на поправку амбулаторіи! — радостно воскликнулъ докторъ.

Подали кофе. Родимцевъ заторопился уѣзжать и велѣлъ подавать лошадей.

— А когда-же ваша свадьба, Леонидъ Платонычъ? — спросилъ онъ Сухумова. — Въ этомъ мясоѣдѣ вѣнчаться будете или отложите до послѣ Пасхи на Красную Горку?

— На дняхъ, на дняхъ. И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Вѣдь свадьба будетъ какая? Обвѣнчаемся при законныхъ свидѣтеляхъ и въ Петербургъ поѣдемъ.

Родимцева проводили.

— Ну, какъ онъ вамъ понравился? — спросилъ докторъ Сухумова. — Неправда-ли, пріятный человѣкъ?

— Да, совсѣмъ прекрасный человѣкъ, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Но знаете, докторъ, я вообще трудно схожусь съ людьми. Но если ужъ сойдусь — меня выстрѣлами не отгонишь.

Онъ взялъ руку Раисы и крѣпко пожалъ ее.

— На бывшей нашей земской женатъ… На женщинѣ-врачѣ, Любови Михайловнѣ Штернъ женатъ, которая состояла у насъ земскимъ врачемъ, — продолжалъ докторъ, — хорошая спеціалистка по глазнымъ болѣзнямъ. Когда-то была у насъ въ земствѣ и много пользы принесла. Вѣдь здѣсь есть деревни, гдѣ грудные ребята чуть не поголовно бленорреей глазъ страдаютъ. Да и вообще съ глазными болѣзнями приходится бороться. Грязь, невѣжество, вонючія тряпки… Ахъ!

Докторъ сморщился и. махнулъ рукой.

— А ужъ теперь не лѣчитъ? — задалъ вопросъ Сухумовъ.

— Куда!.. Народила кучу ребятъ. Впору своими заниматься. Поможетъ, не откажетъ, если какая-нибудь баба съ ребенкомъ придетъ, но чтобъ профессіонально — нѣтъ. Да и боится, чтобы своимъ дѣтямъ какой-нибудь болѣзни не занести.

Сухумовъ теперь совсѣмъ оживился и спросилъ себѣ кофе, отъ котораго раньше отказался.

— Ну, что-жъ, разсказывайте, разсказывайте скорѣе! Когда свадьба? — обратилась весело къ нему и Раисѣ жена доктора, подавая чашку съ кофе.

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Думаю на будущей недѣлѣ обвѣнчаться при законныхъ свидѣтеляхъ, — далъ отвѣтъ Сухумовъ. — Никакого бѣлаго платья у невѣсты нѣтъ для вѣнца, ну, да я думаю, можно и безъ него обойтйсь.

— Сдѣлаемъ мы, сдѣлаемъ бѣлое платье изъ кашемиру! Въ три-четыре дня сдѣлаемъ! — воскликнула Раиса. — Я сама… жена учителя Иванова поможетъ. Кромѣ того, у насъ на деревнѣ дѣвушка-портниха найдется… Училась когда-то въ городѣ. Не сможемъ шелковое, съ какими-нибудь вычурами сшить, а простое-то сможемъ.

— Раиса, но вѣдь это, другъ мой, предразсудокъ. Можно въ какомъ-нибудь вѣнчаться, — замѣтилъ Сухумовъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Тетенька въ ужасъ придетъ, если въ черномъ вѣнчаться, а у меня ничего другого нѣтъ. А что въ селѣ-то, что въ приходѣ будутъ говорить! Вы не безпокойтесь. Завтра мы поѣдемъ въ уѣздъ, купимъ кашемиру, ботинки, вуаль, цвѣты — и черезъ три-четыре дня все будетъ готово честь-честью.

— Не смѣю спорить… Не хочу тебя обижать… проговорилъ Сухумовъ, пожимая плечами. — Но Бога ради старайтесь скорѣе.

— Да если что очень экстренное, то намъ пришлите. Моя баба поковыряетъ иголкой, — сказалъ докторъ. — Ей отъ ребятъ отлучиться невозможно, а дома она на что хотите искусница.

— Нѣтъ, нѣтъ, докторъ. Ничего не надо. Все въ Петербургѣ сдѣлаютъ. Я ужъ такъ рѣшилъ. Обвѣнчаемся и прямо на поѣздъ и въ Петербургъ.

— Какъ въ Петербургъ?! — удивленно воскликнулъ докторъ. — Да что вы, другъ мой! Вѣдь это убійственно подѣйствуетъ на ваше здоровье.

— На какое здоровье, если я совсѣмъ здоровъ! — закричалъ въ свою очередь Сухумовъ, вскочилъ со стула и заходилъ по комнатѣ.

— Ну, положимъ, что еще далеко не совсѣмъ. Вѣдь я въ крещенскій сочельникъ васъ осматривалъ. И сердце… и нервы… печеночка тоже повылѣзла изъ-подъ ребра… селезенка была набухши слегка… И я даже выслушалъ у васъ перебойчики въ сердцѣ.

— Позвольте! А какъ-же вы при встрѣчѣ со мной назвали меня даже молодцомъ! — сердился Сухумовъ.

— Вѣрно, правильно! Вы совсѣмъ молодецъ сравнительно съ тѣмъ положеніемъ здоровья, съ которымъ вы пріѣхали, но вполнѣ здоровымъ васъ назвать никакъ нельзя. Я принимаю въ соображеніе даже ваше душевное состояніе въ сочельникъ, ваше волненіе передъ тѣмъ рѣшительнымъ шагомъ, который вы сбирались сдѣлать… Помните… Но…

— Ну, пошли! Поѣхали! Теперь ужъ васъ и не удержишь! — сердито говорилъ Сухумовъ.

— Не горячитесь. Вамъ вредно… Выслушайте вы меня внимательно. Вѣдь уже и самые сборы къ женитьбѣ, вѣнчаніе будутъ происходить въ волненіи… Это такъ естественно… Безъ этого обойтись нельзя… Такъ и успокойте себя потомъ здѣсь въ деревнѣ… А вы хотите сразу въ Петербургъ ѣхать. Не даю благословенія.

Сухумовъ схватился за грудь.

— Не могу я… Не могу, докторъ… Я долженъ хоть на двѣ, на три недѣли съѣздить! Я вернусь потомъ… — восклицалъ Сухумовъ.

— Боже! Даже на три недѣли!

— А какъ-же иначе? Раньше двухъ-трехъ недѣль приданаго не могутъ сдѣлать. Вѣдь у моей невѣсты ничего нѣтъ. Все надо сдѣлать, все!

Богъ съ нимъ и съ приданымъ, если вы тамъ въ Петербургѣ опять совсѣмъ отреплетесь! Снова сюда чиниться вернетесь въ тихую пристань? Нѣтъ, ужъ вторая-то починка куда труднѣе придется. А главное, сейчасъ-то ѣхать опасно. Но Сухумовъ былъ непреклоненъ.

XLV.

Посидѣвъ у доктора еще съ полчаса, Сухумовъ сталъ сбираться домой. Докторъ опять началъ уговаривать его не ѣздить въ Петербургъ.

— Повремените хоть мѣсяцъ, другой… Дайте себѣ вконецъ окрѣпнуть здѣсь. Доведите себя до степени нормально-здороваго человѣка, — говорилъ онъ, чтобы сколько-нибудь задержать его въ деревнѣ. — Вѣдь я у васъ слышалъ перебой въ сердцѣ.

Но Сухумовъ оставался непреклоненъ и отвѣчалъ:

— Да я, докторъ, чувствую себя совсѣмъ хорошо, а вполнѣ здороваго, идеально здороваго человѣка, а думаю, и не бываетъ.

— Ну, какъ не бывать! А здѣсь мы говоримъ о здоровьѣ все-таки относительномъ. Успокойтесь послѣ вѣнчанья мѣсяца полтора — ну, я и не буду васъ удерживать. Вѣдь и женитьба передряга. Я, кажется, говорилъ вамъ объ этомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я ужъ рѣшилъ полторы-двѣ недѣли послѣ вѣнца совершенно оторвать Раису отъ ея родственниковъ и побыть съ ней наединѣ! — воскликнулъ Сухумовъ, передъ которымъ сейчасъ же вырисовались скучнѣйшій вѣчно плачущійся на рты и тестя отецъ Рафаилъ, пришедшій въ дѣтство его тесть, матушка-попадья въ грязномъ передникѣ и безцеремонные, выпрашивающіе гостинцевъ, поповскіе ребятишки — всѣ сильно надоѣвшіе ему при частомъ посѣщеніи имъ Раисы. — Я рѣшилъ… — твердо сказалъ онъ. — Да и Раисѣ обѣщалъ свезти ее въ Петербургъ. Мы теперь еще застанемъ оперу, побываемъ въ другихъ театрахъ…

Сухумовъ ласково кивнулъ на невѣсту.

— Ахъ, вотъ что! Раненько, Раиса Петровна, отъ жениха жертвъ требовать. У него перебои.

Докторъ покачалъ головой. Раиса вспыхнула и отвѣчала:

— Я не знала, что это съ ихъ стороны жертвы.. Да я и не просила… Они сами…

— Какія тутъ жертвы! Никакихъ жертвъ! Я и самъ хочу на нѣкоторое время вырваться вмѣстѣ съ ней на волю! — снова воскликнулъ Сухумовъ. — Намъ нужно быть въ Петербургѣ, нужно сдѣлать закупки, заказы… Да мало-ли что нужно! Вообразите, что у Раисы нѣтъ ничего дамскаго по части костюмовъ.

— А бабушкино-то добро у васъ въ сундукахъ на что? — сказала докторша, улыбаясь. — Порыться хорошенько, такъ я думаю, такихъ можно дамскихъ вещей надѣлать, что прелесть. А портниху я вамъ пришлю для передѣлокъ… Такую портниху, что прелесть. Вотъ Раисенькѣ на первыхъ порахъ и будетъ достаточно.

Сухумовъ былъ непреклоненъ.

— Полноте! Гдѣ тутъ возиться! Когда тутъ возиться съ разной ветошью, если черезъ четыре-пять дней мы рѣшили вѣнчаться, — сказалъ онъ и даже разсердился.

— Я не понимаю, зачѣмъ вамъ такъ торопиться свадьбой? — прибавилъ докторъ. — Простите вы меня, что я ввязываюсь, но не понимаю.

— Бросьте, докторъ! Это надо все какъ можно скорѣй кончить и успокоиться. Ну, до свиданья…

Сухумовъ и Раиса пошли одѣваться. Докторъ и докторша вышли за ними въ прихожую.

— Но Бога ради не сердитесь на меня, что я стараюсь препятствовать вашему отъѣзду въ Петербургъ, — проговорилъ докторъ. — Это я по долгу врача.

— И на меня не сердитесь, что я являюсь передъ вами ослушникомъ. Не сердитесь, докторъ… Вы добрый… — болѣе мягкимъ тономъ произнесъ Сухумовъ, протянулъ доктору руку и пожалъ ее. — А знаете, кто на меня сердится, что я задумалъ жениться? — весело спросилъ онъ. — Не догадаетесь… Мой человѣкъ — мой камердинеръ Поліевктъ… И настолько сердится, что даже не разговариваетъ со мной, неохотно отвѣчаетъ на вопросы. И знаете, почему?

— Аристократическія замашки? — спросилъ докторъ.

— Вотъ, вотъ… Именно… — кивнулъ Сухумовъ. — У покойнаго дяди моего, сенатора, служилъ… и насосался сословной гордости… О, онъ у меня бѣдовый старикъ! А отъ Раисы Петровны отвертывается. Даже неохотно ей шубу подаетъ… Право… Но если такъ будетъ продолжаться, придется съ нимъ разстаться, хоть я и привыкъ къ нему.

— Обойдется, — махнулъ рукой докторъ.

— Есть и еще одинъ человѣкъ, который на васъ сердится, что вы на мнѣ женитесь, — сказала Раиса и покраснѣла.

— Кто такой? — спросилъ Сухумовъ.

— Мой дѣдушка отецъ Григорій… Но тотъ сердится по другимъ причинамъ. Онъ ворчитъ на то, что вы у него на нашу свадьбу благословенія не спросили… Да… И говоритъ… смѣшно сказать… Говоритъ, что вы должны ему за меня какой-то выкупъ дать.

Всѣ засмѣялись.

— Что-же, это въ обычаѣ?.. — задалъ вопросъ Сухумовъ. — Здѣсь такіе обычаи среди духовенства?

— Какое! Просто отъ дѣтства… отъ слабоумія. Развѣ вы не видите, что у него romolicio cerebri, — сказалъ докторъ, показавъ на голову. — Разжиженіе…

— Онъ говоритъ, что приходъ все-таки его, хоть и уступленъ имъ отцу Рафаилу… А я питаюсь на средства прихода, — прибавила Раиса и тоже разсмѣялась. — Но вы не обращайте на него вниманія.

— Если нужно что-нибудь дать, я дамъ, — сказалъ Сухумовъ.

— Ничего ему не надо… — опять сказала Раиса. — Мало-ли онъ что проситъ! Онъ еще на рясу себѣ проситъ. Кромѣ того говоритъ, что онъ долженъ меня вѣнчать, а не отецъ Рафаялъ, а самъ и въ церковь придти не можетъ. Вѣдь одна нога у него въ параличѣ и онъ еле ею двигаетъ. Вотъ уже два года, какъ мы его только въ Пасху въ церковь-то кое-какъ водимъ.

Въ прихожей разговаривали довольно долго и наконецъ Сухумовъ и Раиса уѣхали.

Оставшись вдвоемъ съ женой, докторъ покачалъ головой и сказалъ про Сухумова:

— И жениться-то ему слѣдовало-бы подождать до будущаго мясоѣда, а онъ еще въ Петербургъ ѣдетъ. Чудакъ! Вредно это на него подѣйствуетъ.

— Ну, Богъ милостивъ, — снисходительно отвѣчала докторша. — Ты все съ своей медицинской точки, а вѣдь надо подумать и иначе… Что-жъ ему женихомъ-то маяться? Вѣдь это тоже человѣка извести можетъ.

— Ну, какъ тебѣ сказать… Все-таки изъ двухъ золъ наименьшее… Женихомъ или мужемъ быть? Миловался-бы да миловался на свою Раисеньку, а тѣмъ временемъ крѣпнулъ-бы… Вѣдь онъ вообще очень расшатанъ былъ. Конечно, я ему не говорю… Въ подобныхъ случаяхъ лучше этого не объявлять, чтобы не было тревоги у паціента… а у него, особенно послѣ его предложенія, сердце совсѣмъ не въ должномъ порядкѣ… У него порокъ.

— Такъ лѣчи! Что-жъ ты его не лѣчишь?

— Вотъ спокойствіемъ-то и стараюсь лѣчитъ, это моя система, а онъ не слушается моихъ предписаній. А что до лѣкарства, то оно тутъ неумѣстно. Онъ пичкался лѣкарствами больше двухъ лѣтъ… Въ немъ цѣлая аптека сидитъ, онъ привыкъ къ лѣкарствамъ… Да его порокъ сердца и не лѣчится лѣкарствами, закончилъ — докторъ и спросилъ: — Поняла?

Дня черезъ два докторъ Кладбищенскій былъ у Сухумова и засталъ у него все поповское семейство, кромѣ старика_:тестя, разумѣется. По комнатамъ прыгали даже ребятишки, грызя леденцы. Гости только что отпили чай и разбирались въ бѣльѣ и платьяхъ покойницы бабушки Сухумова Клеопатры Андреевны. Изъ сундуковъ и комодовъ были вытащены шерстяныя и шелковыя юбки старухи, лифы, кофточки и разложены на стульяхъ. На столѣ лежало бѣлье. Тутъ-же была я жена учителя Иванова. Была крестьянская дѣвушка портниха съ бѣльмомъ на глазу. Отецъ Рафаилъ перетряхивалъ гороховаго цвѣта шелковую юбку и смотрѣлъ матерію на свѣтъ. Сухумовъ тотчасъ же бросился къ доктору и радостно сказалъ ему:

— Ну-съ, черезъ три дня, въ понедѣльникъ, вѣнчаемся. Вѣнчаемся и сейчасъ-же уѣзжаемъ на двѣ недѣли. Не больше, какъ на двѣ недѣли… Даю вамъ слово… Какія вещи нельзя будетъ приготовить въ двѣ недѣли — тѣ только закажемъ. Съ Раисы снимутъ мѣрку, сошьютъ, а потомъ пришлютъ ихъ сюда по почтѣ. Милости прошу въ понедѣльникъ въ два часа дня быть въ церкви и расписаться свидѣтелемъ.

Сухумовъ схватилъ доктора за обѣ руки, крѣпко пожалъ ихъ и поклонился ему.

— Не слушаетесь-таки? Ѣдете? — покачалъ головой докторъ. — А я пріѣхалъ еще разъ попробовать уговорить васъ не уѣзжать изъ Сухумовки — ну, хоть до Пасхи.

— Нѣтъ, нѣтъ, докторъ. Невозможно это. У Раисы ничего нѣтъ, не въ чемъ выйти, не въ чемъ показаться. Перешивать наскоро что-нибудь изъ бабушкинаго добра? Но посмотрите, все это какая дрянь и ветошь.

Сухумовъ указалъ на юбки и кофточки.

Отецъ Рафаилъ, все еще державшій юбку въ рукахъ, покосился на него и съ улыбкой произнесъ:

— А если вы и эту вещь считаете за дрянь, Леонидъ Платонычъ, то позвольте мнѣ взять ее на рясу.

— Съ удовольствіемъ! — воскликнулъ Сухумовъ. — Берите.

— Спасибо. Юбка эта стараго фасона, широчайшая и мнѣ изъ нея съ надставками отличная ряса выйдетъ. Даже въ парадъ буду носить.

Отецъ Рафаилъ сталъ свертывать юбку и отложилъ ее отдѣльно на кресло.

Попадья Настасья Сергѣевна тоже разсматривала какую-то широчайшую сѣрую шерстяную юбку и шепталась съ Раисой. Черезъ минуту попадья сказала Сухумову:

— Если ужъ вы все это считаете за никуда негодное, то не позволите-ли вы и эту юбку взять моему папенькѣ-старичку на рясу?

— Все, все берите, — отвѣчалъ Сухумовъ, махнувъ рукой. — Я нарочно велѣлъ вынуть всѣ эти тряпки, чтобы передать вамъ.

— Тетенька, что вы! Развѣ можно такъ выпрашивать! Нехорошо… — дернула ее за рукавъ Раиса.

— Да если говорятъ, что ненужное… А старикъ у насъ, ты сама знаешь, совсѣмъ обносился.

— Раиса Петровна… Бога ради… Все это вамъ, въ ваше распоряженіе… Что хотите — оставьте себѣ, а остальное раздѣлите между вашими родственниками, — сказалъ Сухумовъ. — Дайте что-нибудь выбрать для себя и Глафирѣ Гавриловнѣ, если ей что-нибудь понравится, — кивнулъ онъ на жену учителя.

Со всѣхъ сторонъ послышались благодарности.

Докторъ взялъ Сухумова за руку, подвелъ его къ свѣту окна, посмотрѣлъ въ лицо, отодвинулъ вѣко у глаза Сухумова и, слушая его пульсъ, сказалъ:

— Знаете что, Леонидъ Платонычъ? Ужъ вы и сегодня не молодцомъ, какъ я васъ называлъ раньше. Еще разъ васъ усердно прошу: вѣнчаться — вѣнчайтесь, когда хотите, но поѣздку отложите до Пасхи. Этимъ вы себя сохраните.

— Нѣтъ, докторъ! Это невозможно! Никакъ невозможно! — рѣшительно отвѣчалъ Сухумовъ и даже отбѣжалъ отъ него, вырвавъ изъ его руки свою руку.

— Дайте мнѣ еще разъ ваше сердце выслушать! крикнулъ ему докторъ, но Сухумовъ, улыбнувшись, молча махнулъ ему рукой.

XLVI.

Вѣнчаніе Сухумова съ Раисой состоялось въ понедѣльникъ, такъ какъ только наканунѣ къ вечеру могли сшить общими силами бѣлое подвѣнечное платье для Раисы. Попадья Настасья Сергѣевна была противъ понедѣльника, называя его тяжелымъ днемъ, и упрашивала Сухумова перенести свадьбу на среду, но Сухумовъ настоялъ на своемъ. Гороховаго цвѣта шелковая юбка, подаренная отцу Рафаилу на рясу, пригодилась и попадьѣ. Эта юбка была надѣта на ней во время вѣнчанья. Хоть и очень неважно было сшито подвѣнечное платье Раисы, но оно было съ длиннымъ шлейфомъ, и при широчайшей вуали и апельсинныхъ цвѣтахъ, купленныхъ въ уѣздномъ городѣ, Раиса была очень эффектна въ немъ. Нѣжная блондинка, съ добрыми успокаивающими сѣрыми глазами, она походила на ангела, спустившагося съ неба, какъ сказалъ докторъ Кладбищенскій. Находившійся все время съ приподнятыми нервами, съ усиленнымъ сердцебіеніемъ, восторженный Сухумовъ не отводилъ отъ нея глазъ и любовался ею. Онъ даже на вопросы отвѣчалъ невпопадъ.

Вѣнчаніе настолько было парадное, насколько можно было сдѣлать его параднымъ въ небогатой сельской церкви. Дьяконъ Лапшинъ, бывшій при церкви на причетническомъ окладѣ, служилъ за дьякона, въ дьяконскомъ облаченіи, что онъ очень рѣдко дѣлалъ, считая себя въ приходѣ обиженнымъ отъ отца Рафаила. На клиросѣ пѣлъ хоръ школьниковъ подъ управленіемъ учителя Иванова, но вѣнчаніе было безъ концертовъ жениху и невѣстѣ, такъ какъ учитель не былъ въ состояніи разучить ихъ съ учениками. Даже прокименъ, «положилъ еси на главахъ ихъ вѣнцы» былъ пропѣтъ «на гласъ», а не нотный, такъ какъ и его нотнаго нельзя было, пропѣть, хотя учитель и вдалбливалъ его ученикамъ.

На паперти толпилось много крестьянъ, но въ церковь ихъ не впускали. Урядникъ все время находился въ притворѣ и осаживалъ каждаго смѣльчака, который старался пробраться въ церковь. Въ церкви были, кромѣ свидѣтелей, только попадья и дьяконица съ дѣтьми, жена доктора Кладбищенскаго, жена учителя Иванова, учительница Хоботова да еще семья лавочника Неумытова, такъ какъ его пришлось пригласить расписаться въ книгѣ свидѣтелемъ. Остальные три свидѣтеля были: докторъ Кладбищенскій, учитель Ивановъ и смоленскій мѣщанинъ Поліевктъ Игнатьевъ — камердинеръ Сухумова. Это обстоятельство немного примирило камердинера съ бариномъ, и онъ, поздравляя новобрачныхъ, смотрѣлъ на нихъ не такъ хмуро и даже милостиво улыбнулся.

Управляющій Сухумова Сидоръ Софроновичъ обидѣлся, что пригласили не его въ свидѣтели, а камердинера, и вслѣдствіе этого не былъ въ церкви. Не пустилъ онъ туда и жену свою, которой очень хотѣлось посмотрѣть на вѣнчаніе.

Сухумовъ былъ во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, но вѣнца надъ его головой не держали. Вѣнецъ былъ просто надѣтъ на его голову и съѣхалъ со лба на брови. Надъ головой Раисы держали вѣнецъ поперемѣнно то докторъ, то учитель Ивановъ, хотя попадья сильно протестовала противъ этого, говоря, что на такое дѣло надо приглашать только холостыхъ, и указывала на волостного писаря и фельдшера изъ лѣчебницы доктора Кладбищенскаго, но Сухумовъ воспротивился. У доктора и учителя не было фраковъ, а потому въ церкви они находились въ сюртукахъ.

Поздравленіе новобрачныхъ шампанскимъ происходило въ домѣ Сухумова, куда всѣ поѣхали послѣ вѣнца. Было шампанское, конфекты и чай. Сухумовъ не сдѣлалъ не только обѣда, но даже закуски, къ немалому огорченію отца Рафаила, который тотчасъ-же послѣ того, какъ Сухумовъ сдѣлался женихомъ, мечталъ о парадномъ свадебномъ пирѣ племянницы, на который онъ могъ-бы пригласить духовенство изъ сосѣднихъ приходовъ съ отцомъ благочиннымъ во главѣ и похвастаться передъ ними именитымъ и богатымъ женихомъ племянницы.

Чокаясь съ Сухумовымъ бокаломъ шампанскаго, докторъ сказалъ:

— Нашего обабившагося полку прибыло! Поздравляю.

Учительница Хоботова, подходя съ бокаломъ, подмигнула и произнесла:

— Ну, что, не говорила я вамъ, что вашу свадьбу предсказывали люди за мѣсяцъ впередъ?

Такъ какъ Раиса до вѣнца постилась, то обѣдъ былъ приготовленъ только для нея. Отправясь переодѣться изъ подвѣнечнаго платья въ дорожное, она наскоро поѣла, и Сухумовъ тотчасъ-же началъ собираться ѣхать на желѣзную дорогу, поручивъ доктору Кладбищенскому разсчитаться съ причтомъ, съ пѣвчими и съ церковнымъ старостой лавочникомъ Неумытовымъ за вѣнчаніе.

Уѣзжая на станцію желѣзной дороги, Сухумовъ настойчиво просилъ всѣхъ не сопровождать его. туда, хотя отецъ Рафаилъ Тиховздоховъ даже заготовилъ для этого подводу. Въ особенности была недовольна попадья, которая подошла къ Ивановой и шепнула ей:

— Ну, ужъ это не порядокъ, совсѣмъ не порядокъ. Что-то шиворотъ-навыворотъ. Не понимаю такой нелюдимости, чтобы даже женину родню отъ себя отшибать.

Новобрачные уѣхали. Съ ними поѣхалъ только камердинеръ Поліевктъ на отдѣльной подводѣ съ сундуками и чемоданами.

XLVII.

Прошло дней десять послѣ отъѣзда новобрачныхъ. Докторъ Кладбищенскій ждалъ обѣщаннаго письма о состояніи здоровья своего паціента, но письма не было.

— Загулялись, поди, въ Петербургѣ. До писемъ-ли имъ теперь! Милуются и веселятся, — говорила жена доктора. — Изъ театра въ театръ перепархиваютъ… По магазинамъ наряды заказываютъ.

Но попадья Тиховздохова получила отъ Раисы вѣсточку черезъ недѣлю. Вѣсточка была коротенькая, восторженная. Племянница сообщала, что она веселится, что въ восторгѣ отъ Петербурга, что мужъ не жалѣетъ денегъ на покупку ей нарядовъ и уже накупилъ и заказалъ столько всего, что она его останавливаетъ. Въ концѣ письма была приписка:

«Привезу вамъ стеклярусную пелеринку, которую вамъ такъ хочется. Онѣ здѣсь вышли изъ моды, а потому недороги».

Черезъ три недѣли докторъ, не получая отъ Сухумова письма, заѣзжалъ къ Тиховздоховымъ и справлялся, вернулись-ли новобрачные, но оказалось, что ихъ все еще нѣтъ. Ему показали второе письмо Раисы, гдѣ она, между прочимъ, сообщала:

«Докторъ Нектарій Романычъ правду говорилъ. Леонидъ Платонычъ развинтился и сталъ прихварывать. Нѣтъ, нѣтъ, да и приляжетъ. Все у него сердцебіеніе… А передо мной бодрится и старается скрыть. Каждый день тороплю его, чтобы скорѣй ѣхать въ Сухумовку».

Докторъ покачалъ головой и произнесъ:

— Конечно-же, я это зналъ… Конечно-же, все предвидѣлъ. Вотъ онѣ полторы-двѣ недѣли, на которыя хотѣлъ уѣхать! И всѣ три недѣли ужъ прошли. А ему Петербургъ съ его удовольствіями — ядъ.

На другой день докторъ получилъ съ почты письмо отъ Сухумова, гдѣ тотъ ему писалъ:

«Глубоко виноватъ передъ вами, дорогой докторъ, что до сихъ поръ не подавалъ вамъ о себѣ вѣсточку. Простите, прошу тысячу разъ. Употребляю ваше выраженіе: замотался. Закупки, заказы для Раисы… Нужно было и Петербургъ ей показать. Здоровье мое неважно. Вы пророкъ. Визитовъ никому еще въ Петербургѣ не дѣлалъ. На дняхъ съѣздилъ съ ней къ моей теткѣ и кое къ кому изъ родни, которой у меня въ Петербургѣ очень немного. А затѣмъ, черезъ недѣлю, явлюсь къ вамъ на смотръ».

Но на смотръ къ доктору Кладбищенскому для Сухумова не суждено было явиться.

Въ концѣ февраля семья отца Рафаила Тиховздохова была поражена слѣдующей телеграммой, присланной изъ Петербурга Раисой:

"Убита горемъ. Мужъ мой Леонидъ Платонычъ сегодня утромъ скоропостижно скончался. По желанію родни хороню его въ Петербургѣ, въ Невской лаврѣ.

Раиса Сухумова".

Отецъ Рафаилъ истово перекрестился и долго не могъ придти въ себя. Матушка-попадья плакала. Черезъ часъ онъ служилъ въ церкви панихиду по боляринѣ Леонидѣ, а затѣмъ за чаемъ говорилъ женѣ:

— Жаль, очень жаль… Во цвѣтѣ лѣтъ… Жить-бы да жить… Добрый человѣкъ… Осчастливилъ бѣдную сироту и вдругъ… Впрочемъ, теперь Раиса вдова со средствами. Бездѣтная вдова, кажется, четырнадцатую часть получаетъ послѣ мужа изъ имущества.