Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
правитьВЪ РАКОВИНѢ.
Разсказъ.
править
I.
правитьШелковое небо, шелковое море, шелковыя горы… Красавица Ялта спряталась въ зубчатой каменной рамѣ, точно въ раковинѣ. Пестрой мозаикой разсыпались по дну этой раковины прихотливыя южныя постройки. Тамъ и сямъ онѣ были точно окроплены зеленью, а отъ нихъ эта зелень поблѣднѣвшими тонами ползла вверхъ по горнымъ кручамъ, глубокимъ горнымъ впадинамъ и взбиралась расплывавшимися, зеленоватыми, блѣдными пятнами на самыя вершины. Получались перламутровые переливы зеленаго, розоваго, синяго и оранжеваго цвѣтовъ, согрѣтыхъ живымъ золотомъ весенняго южнаго солнца. Море лежало нагрѣтой глыбой воронёной стали, по которой шелковымъ отливомъ бродили широкія полосы изумрудно-зеленаго цвѣта, мѣшаясь съ фіолетовымъ и глубокой эмалевой синевой далекаго горизонта.
Крымская весна стояла въ разгарѣ. Цвѣтущія глициніи облѣпили своими кистями стѣны, террасы и балконы. Начинали распускаться розы, чудныя крымскія розы, которыя ползли по заборамъ и даже фонарнымъ столбамъ. Почтальоны ходили съ розами въ петлицѣ, не говоря о горничныхъ. «Собственныя» лошади тоже были украшены розами, какъ и знаменитые крымскіе проводники, цѣлыми днями торчащіе въ ожиданіи лакомой добычи на набережной. Они усвоили равнодушно-скучающій видъ своихъ кліентовъ.
Шесть часовъ вечера. Въ ресторанахъ и отеляхъ заканчивался обѣдъ, и наступилъ тотъ мучительный промежутокъ, когда публика не знаетъ, что съ собою дѣлать и куда дѣваться. Даже въ карты было рано садиться играть, хотя люди, пріѣхавшіе на югъ отдохнуть, и не были ничѣмъ связаны. Для дамъ это время являлось тѣми «потерянными часами», которыхъ некуда было дѣвать — entre chien et loup. Дамы сразу куда-то исчезали, чтобы появиться только вечеромъ, когда солнце спрячется за горами. Мы говоримъ о настоящихъ дамахъ, а не о тѣхъ несчастныхъ, которыя изнывали въ городскомъ саду, слушая военный оркестръ, или тоскливо бродили по набережной.
Именно въ такіе «потерянные часы» на террасѣ шикарнаго отеля «Азія», затканной живыми шпалерами изъ глициній, убивала свое время небольшая компанія «туристовъ», какъ они себя называли, въ отличіе отъ больныхъ, пріѣхавшихъ въ Ялту лѣчиться.
— Я теперь начинаю бояться каждаго крюка на стѣнѣ, а на веревки просто боюсь смотрѣть, — говорилъ жирнымъ баскомъ неопредѣленныхъ лѣтъ брюзглый господинъ, одѣтый по послѣднему слову англійской моды въ «хаки». — Да, боюсь… Такъ и тянетъ повѣситься. Впрочемъ, для россійскаго коммерсанта это даже не оригинально.
— Да, по части оригинальности тебѣ какъ будто чего-то и недостаетъ, — соннымъ голосомъ проговорилъ господинъ тоже неопредѣленныхъ лѣтъ, но въ чесучѣ. — Ты походишь на старый мѣдный пятакъ, побывавшій въ милліонахъ рукъ.
— Старо, голубчикъ. Это сравненіе гдѣ-то у Щедрина встрѣчается. Да, такъ я боюсь повѣситься, потому что вмѣстѣ со мной прекратится миткалевая династія Амфаловыхъ. Понимаешь, Григорій Потапычъ?
— Значитъ, по-твоему, Николай Иванычъ, а могу свободно повѣситься вмѣсто тебя, потому что моя династія не перервется вмѣстѣ со мной?
— Можешь съ совершенно спокойной совѣстью, голубчикъ. Я даже напишу твой некрологъ и напечатаю въ Платошкиной газетѣ. Пролью, такъ сказать, слезу дружбы… А кстати, гдѣ наша Иммортелька? Она насъ совсѣмъ забыла…
Амфаловъ пустилъ синюю струю дыма дорогой сигары, заложилъ ногу за ногу и другимъ тономъ прибавилъ:
— Знаешь, Григорій Потапычъ, мы заставимъ Иммортельку написать корреспонденцію изъ Ялты въ Платошкину газету… ха-ха!.. Вотъ будетъ комедія…
— Да, того… дѣйствительно… — соглашался Григорій Потапычъ, жмуря глаза.
— А потомъ сочинимъ на свою корреспонденцію ругательное опроверженіе, какъ настоящіе писатели… х-ха!.. А Платошка будетъ какъ радъ даровымъ сотрудникамъ. Вѣдь это — идея, Григорій Потапычъ.
— Да, того… Знаешь, можно даже списать корреспонденцію откуда-нибудь изъ старыхъ газетъ… Оно безъ хлопотъ даже выйдетъ.
— Нѣтъ, мы сами сочинимъ… не хуже другихъ… Надо будетъ послать за Иммортелькой.
На террасѣ въ уголкѣ сидѣли еще двѣ дамы, не принимавшія участія въ этой дружеской бесѣдѣ. Одна, жена Амфалова, шатенка съ горячими темными глазами и немного вздернутымъ капризнымъ носикомъ, читала какой-то англійскій романъ. Одѣта она была въ сѣрое шелковое платье, сидѣвшее на ней, какъ перчатка. Для своихъ тридцати лѣтъ съ хвостикомъ и какъ мать троихъ дѣтей она сохранилась замѣчательно. Другая — миссъ Инглисъ, ея компаньонка, какое-то безцвѣтное существо, у которой все какъ-то выходило угломъ, — и фигура, и движенія, и даже улыбка была угловата, какъ у человѣка послѣ тяжелой болѣзни. Мужчины не обращали вниманія на дамъ, а дамы въ свою очередь не обращали никакого вниманія на мужчинъ.
Съ террасы открывался чудный видъ на море и на горы. Видна была частичка набережной. Василиса Ильинична Амфалова время отъ времени смотрѣла изъ-за своей книги на море и вздыхала. Оно напоминало ей далекую родную Волгу. Ахъ, тамъ теперь такъ хорошо: безконечные караваны, рыбачьи лодки, русская пѣсня, такая же длинная и печальная, какъ бурлацкая бечева… А здѣсь все какое-то не настоящее, чужое и лишнее, а чудное южное море какъ-то совсѣмъ напрасно бьется своей изумрудной волной въ скалистые берега.
— Ахъ, какъ скучно… — проговорила наконецъ Василиса Ильинична, бросая книгу. —Миссъ Инглисъ, вамъ скучно?
— Нѣтъ, ничего, — спокойно отвѣтила англичанка поднимая отъ работы свои безцвѣтные глаза.
— Я завидую вамъ…
— Бѣдные люди не имѣютъ права скучать, мистриссъ Амфалова.
— Какъ бы я желала быть такой бѣдной!
Миссъ Инглисъ только печально улыбнулась. Развѣ мистриссъ Амфалова могла понимать, какая ужасная вещь бѣдность и что такое бѣдная англійская дѣвушка?
— Мы сегодня будемъ гулять вечеромъ по набережной, — проговорила Василиса Ильинична, глядя на море.
— Да, — отвѣтила миссъ Инглисъ. — Мистриссъ Амфалова очень любитъ морской воздухъ…
— Да, очень…
Разговоръ шелъ по-англійски, причемъ мистриссъ Амфалова сдѣлала нѣсколько самыхъ непростительныхъ ошибокъ по части произношенія. Дѣвочкой, когда она воспитывалась въ англійской семьѣ, она говорила по-англійски очень бойко, а сейчасъ уже начинала забывать спеціально-англійскіе обороты рѣчи. Миссъ Инглисъ состояла при Василисѣ Ильиничнѣ именно для возстановленія англійскаго произношенія и вмѣстѣ — занималась съ дѣтьми.
II.
править— Иммортелька пришла! Браво…
Въ дверяхъ террасы стояла худенькая дама неопредѣленныхъ лѣтъ, вся въ черномъ. Она, снимая перчатку, съ удивленіемъ смотрѣла на бурно радовавшихся друзей и свѣжимъ голосомъ спросила:
— Чѣмъ обязана такому пріему, господа?
— Они затѣваютъ какую-то глупость и хотятъ привлечь васъ къ участію, — объяснила Василиса Ильинична, здороваясь съ гостьей.
— И совсѣмъ не глупость, — оправдывался Амфаловъ, помогая Иммортелькѣ снять жакетъ. — А мы ужъ хотѣли посылать за вами… Григорій Потапычъ, радй Бога, бумаги и чернилъ! Половину Ялты за листъ бумаги… Да вели человѣку подать любимый Иммортелькинъ ликеръ. Иммортелька, вѣдь мы тутъ безъ васъ чуть не повѣсились съ тоски. Вамъ выдадутъ золотую медаль за спасеніе погибающихъ… Садитесь вотъ сюда, къ столу.
Иммортелька недоумѣвающе смотрѣла на всѣхъ и улыбалась, показывая два ряда чудныхъ зубовъ. Она привыкла къ выходкамъ скучающихъ московскихъ коммерсантовъ и не удивилась, когда узнала, въ чемъ дѣло.
— Вы и о насъ пишите, Иммортелька, — объяснилъ Амфаловъ. — Понимаете: безъ пощады!.. на всѣ корки!.. Такъ своими словами и катайте… Вѣдь вы стихи пишете, а прозой-то еще лучше напишете. Мы съ Григоріемъ Потапычемъ плоховаты по части грамоты…
Иммортелька, не отвѣчая на это любезное предложеніе, устало опустилась въ кресло и проговорила:
— А я сейчасъ была у моего верхняго бѣдняжки. Это — его часъ… Уложили его спать. Представьте себѣ, онъ требуетъ, чтобы я сидѣла у его кровати, пока онъ не заснетъ. И я дождалась…
Амфаловъ вскочилъ и забѣгалъ по террасѣ.
— Иммортелька, вы хотите окончательно отравить намъ жизнь!? Ради Бога, не говорите ничего о вашихъ бѣдняжкахъ… Это какіе-то сумасшедшіе!..
— Скоро предстоитъ ампутація лѣвой руки этому Евгеньеву, — продолжала Иммортелька. — А онъ хоть бы что… Такой молодой и такой здоровякъ…
— Молодость… — коротко объяснила Василиса Ильинична, вздыхая. — А другой?
— Карповъ? Тотъ сидитъ неподвижно въ своемъ креслѣ и тоже веселъ… Шутитъ, разсказываетъ анекдоты, такъ заразительно смѣется… Это ужасно!.. Я у него должна быть ровно въ семь часовъ.
— Вѣдь это вы ему играете на гитарѣ? — перебилъ ее Амфаловъ.
— Да… Вѣдь у него чудный бархатный баритонъ. Если бы не была парализована вся правая половина, онъ имѣлъ бы на сценѣ громадный успѣхъ. Удивительный голосъ…
— Замѣчательный! — иронизировалъ Амфаловъ. — Когда онъ поетъ свои романсы, я не знаю, что дѣлать: броситься въ террасы внизъ головой или бѣжать и утопиться въ морѣ… Вѣдь что возмутительно: знаетъ, что человѣкъ конченный, калѣка, а надрываетъ душу своими романсами. Вѣдь вы только подумайте, Иммортелька, что это такое?!..
— Я рада, что хоть чѣмъ-нибудь могу быть полезна моимъ бѣдняжкамъ, — спокойно отвѣтила Иммортелька и съ улыбкой прибавила: — Если бы вы знали, какъ они ревнуютъ меня другъ къ другу, особенно Евгеньевъ.. Карпова все-таки вывозятъ въ креслѣ на набережную и въ садъ, а Евгеньевъ долженъ лежать неподвижно въ своей кровати. Не правда ли, какъ это ужасно: Евгеньевъ завидуетъ Карпову… И такіе оба смѣшные, точно дѣти. Евгеньевъ изъ зависти старается очернить въ моихъ глазахъ Карпова и каждый разъ что-нибудь придумаетъ про него самое непріятное. А въ сущности оба — ужасные эгоисты, какими могутъ быть только одни мужчины, и оба страшно хотятъ жить…
— А что же, это было бы очень оригинально, если бы г. Карпова вывозили на сцену въ креслѣ или въ телѣжкѣ, какъ вывозятъ убогонькихъ на ярмаркѣ пѣть Лазаря, — продолжалъ иронизировать Амфаловъ. — Да, оригинально. Вѣдь въ операхъ господа артисты поютъ въ лежачемъ положеніи…
— Это возмутительно, что ты говоришь! — вступилась Василиса Ильинична. — Смѣяться надъ чужимъ несчастіемъ грѣшно…
— Если кто несчастный, такъ это я, потому что каждый вечеръ долженъ слушать пѣніе г. Карпова.
Григорій Потапычъ вернулся, торжественно неся бумагу, перо и чернильницу. За нимъ офиціантъ несъ цѣлый подносъ съ ликерами.
— Представь себѣ, Николай Иванычъ… — говорилъ Григорій Потанычъ. — Я обыскалъ свой номеръ и твой кабинетъ и другой бумаги, кромѣ вексельной, не могъ найти. Пришлось обратиться къ благосклонному содѣйствію коридорнаго.
— Ну, это все равно, — согласился Амфаловъ. — Не въ векселяхъ счастье… Иммортелька, вотъ ваше мѣсто. Мы будемъ прежде всего обличать ситцевыхъ и миткалевыхъ московскихъ плутократовъ, потомъ ихъ женъ, которыя дарятъ своимъ благосклоннымъ вниманіемъ благочестивыхъ татарскихъ проводниковъ… Да соли и перцу побольше, чтобы у читателя печенки распухли отъ благороднаго негодованія. Офиціантъ, фруктовъ… Mesdames, пожалуйте къ ликерамъ… Миссъ Инглисъ, вѣдь вы любите шартрезъ?
— О, yes… — конфузливо отвѣтила англичанка.
— Ваши мѣста, mesdames… Мы и нашего милаго доктора Кубасова приплетемъ съ его диссертаціей о сладкихъ боляхъ, и милѣйшаго инженера Прокудина съ его «ремонтцемъ», — однимъ словомъ, всѣхъ. Пока мы пишемъ, они успѣютъ подойти.
Послѣ хорошаго обѣда всѣ дамы у себя дома любили выпить по рюмочкѣ хорошаго ликера, хотя для приличія морщились и кашляли. Иммортелька, — кстати ее звали Анной Павловной Черняковой, — тоже любила пить ликеръ, хотя постоянно и раскаивалась въ этомъ.
— Итакъ, приступаемъ къ дѣлу, — командовалъ Амфаловъ, шагая по террасѣ. — Иммортелька, я начинаю диктовать: «Ялта за послѣдніе годы превратилась въ настоящій лагерь разныхъ прожигателей жизни, представителей миткалевыхъ, плисовыхъ и ситцевыхъ династій, отдыхающихъ хищниковъ изъ далекой Сибири, проѣдающихся нобилей изъ Тамбовской губерніи, представителей науки, искусства и промышленности, не знающихъ, какъ и чѣмъ убить золотое время»… Кажется, недурно для начала, господа? Дальше… «Если мы внимательно разсмотримъ благословенную полосу южнаго Крыма, то нашимъ глазамъ представится удивительная картина… да… картина… Это настоящая жемчужная нитка, т.-е. нитка изъ болѣзненныхъ наростовъ, прикрытыхъ жемчужнымъ блескомъ. Вѣрнѣе сказать, это — типичная галлерея, если можно такъ выразиться, раковидныхъ опухолей и наростовъ».
— Позволь, Николай Иванычъ, это уже слишкомъ… — перебилъ Амфалова Григорій Потапычъ. — Какъ будто не того… гм… да… И слишкомъ сильно сказано и какъ будто непонятно. Вмѣсто твоихъ опухолей лучше какъ-нибудь приплести, напримѣръ, болѣзненныхъ микробовъ, бациллъ, холерныхъ запятыхъ, чахоточныхъ палочекъ…
— Это своимъ чередомъ, г. Сорокинъ… Первое дѣло, нужно господина просвѣщеннаго коммерсанта раздѣлать на всѣ корки. Напримѣръ, доказать положительный вредъ высшаго образованія для него… Говорю это не для краснаго словца, а по глубокому внутреннему убѣжденію. Къ чему учить эту породу мелкихъ и крупныхъ хищниковъ, которые при помощи дорогого хлѣба науки будутъ еще ловчѣе обирать ближняго и набивать себѣ карманы? Совершенно ненужная роскошь… Пусть учится на здоровье кухаркинъ сынъ или поповичъ. И Некрасовъ сказалъ: «Коли бѣдна ты, такъ будь ты умна»… Да, такъ будемъ вышибать дно изъ его степенства, г. коммерсантъ…
— Господа, оставьте вы эту жалкую комедію, — вступилась Василиса Ильипична. — Вѣдь всему есть границы…
— Василиса Ильинична, позвольте намъ послужить на благо любезнаго отечества…
III.
правитьАмфаловы представляли собой типичную вырождающуюся купеческую фамилію, — именно фамилію, а не семью. Николай Ивановичъ получилъ высшее образованіе, но дѣломъ не занимался, предпочитая путешествовать. Въ собственномъ смыслѣ слова это были даже не путешествія, а просто перекочевки, съ одного мѣста на другое, безъ цѣли и плана, а просто, чтобы убить какъ-нибудь ненавистное время. Амфаловы путешествовали всей семьей и вездѣ возили за собой спеціально-русскую скуку. Да, скучно и на Капри, и въ Венеціи, и въ Кадиксѣ, и въ Швейцаріи, и даже въ Парижѣ.
— Русскому коммерсанту необходимо все видѣть, — объяснялъ въ ироническомъ тонѣ Николай Ивановичъ. — Помилуйте, какъ же безъ насъ за границей будутъ добрые люди жить?..
Себя Николай Ивановичъ считалъ очень добрымъ человѣкомъ, потому что вездѣ щедро давалъ отельной прислугѣ пурбуары. И другіе считали его добрымъ малымъ, немножко взбалмошнымъ и нерѣдко капризнымъ, но все-таки добрымъ. Его недостатки великодушно извинялись, потому что какой же богатый человѣкъ не имѣетъ ихъ. Удивительнѣе всего было то, что, гдѣ бы Николай Ивановичъ ни появился, около него сейчасъ же собиралась кучка самыхъ подозрительныхъ тунеядцевъ и прихлебателей. Въ Ялтѣ было то же, какъ и вездѣ. Первымъ явился очень подозрительный купецъ Григорій Потаповичъ Сорокинъ, увѣрявшій, что у него на Волгѣ работаютъ шесть пароходовъ. За нимъ появились какой-то сомнительный инженеръ Прокудинъ, у котораго были какія-то дѣла въ Средней Азіи, и американскій докторъ Кубасовъ, писавшій диссертацію «о сладкихъ боляхъ». По вечерамъ они играли въ винтъ или убивали время за разными глупостями, какъ сегодняшняя корреспонденція.
«Ахъ, какъ все это скучно… надоѣло… — съ тоской думала Василиса Ильинична, отходя отъ стола. — И зачѣмъ Иммортелька позволяетъ помыкать собой?..»
Съ Иммортелькой они познакомились въ Швейцаріи. Это было доброе существо, не находившее приложенія собственнымъ силамъ. Иммортелька была изъ старой дворянской семьи, получила образованіе въ институтѣ, но въ молодости «имѣла» какой-то романъ и навсегда осталась дѣвушкой. Николай Ивановичъ прозвалъ ее Иммортелькой за необыкновенно сохранившуюся фигуру, лицо, движенія и чувства. Это была какая-то завидная вѣчная юность. Какъ Николай Ивановичъ вездѣ находилъ себѣ прихлебателей, такъ Иммортелька находила разныхъ бѣдняжекъ, которые нуждались въ ея участіи, помощи и просто въ ея присутствіи. Отъ этой странной дѣвушки точно вѣяло тепломъ, которое она впосила вездѣ.
— Ну-съ, Иммортелька, мы кстати достаточно ярко доказали вредъ высшаго образованія для господъ россійскихъ коммерсантовъ, — говорилъ Амфаловъ, шагая по террасѣ. — Да, это вѣрно… Теперь надо перейти къ хищеніямъ. Кто у насъ не крадетъ? Одни милѣйшіе желѣзнодорожные строители чего стоятъ… Вѣдь и всего-то дѣла, что человѣку дали покрасить нѣсколько будокъ да три скамейки, да какой-нибудь заборчикъ, а, глядишь, въ результатѣ своя собственная виллочка на южномъ берегу Крыма… Очень просто и мило! Въ каждомъ русскомъ человѣкѣ самымъ вѣжливымъ образомъ притаился казенный воръ… Даже дамы — и тѣ отлично умѣютъ погрѣть ручки около разныхъ подрядовъ, поставокъ и казенныхъ хозяйственныхъ предпріятій… Очень мило выходитъ… Итакъ, будемъ продолжать… Виноватъ, совсѣмъ забылъ о модныхъ врачахъ. Господи, какіе они куши рвутъ со страждущаго человѣчества!.. Болѣть имѣютъ право только очень богатые люди, а мелкота мри собственными средствами. Ну, я еще понимаю, какъ крадетъ какой-нибудь банковскій дѣлецъ или инженеръ — съ опаской, въ ночной тишинѣ, со всѣми необходимыми предосторожностями воровского ремесла; а модный врачъ сдираетъ съ васъ кожу и въ то же время наговариваетъ хорошія ученыя слова. Прямо — грабежъ среди бѣлаго дня и еще съ благодарностью нашему знаменитому, почтенному и глубокоуважаемому грабителю.
— Николай Иванычъ, вы отвлекаетесь въ сторону, — предупредила Иммортелька, глядя на часы. — Мнѣ скоро будетъ нужно уходить… Часъ Карпова отъ семи до восьми.
— А какъ же благодарное отечество останется съ недоконченной корреспонденціей?
— Докончимъ завтра…
— А вдохновеніе? Вѣдь его нельзя напустить по произволу..
Иммортелька поднялась и рѣшительно заявила, что должна сейчасъ итти.
— Онъ меня ждетъ, — отвѣчала она на всѣ просьбы остаться. — Я не имѣю права его обманывать…
Амфаловъ разсердился и чуть не наговорилъ дерзостей, но въ этотъ критическій моментъ появились въ дверяхъ террасы инженеръ Прокудинъ, небольшого роста плечистый господинъ съ рыжими усами, и докторъ Кубасовъ, стройный молодой шатенъ съ немного измятымъ лицомъ. Прокудинъ былъ въ формѣ своего вѣдомства, несмотря на жару, а Кубасовъ въ какой-то хламидѣ англійскаго покроя
— А, васъ-то, господа, и недоставало: — весело встрѣтилъ гостей Амфаловъ. — Въ самый разъ… Мы тутъ поработали на славу. Цѣлую корреспонденцію наваляли… И вамъ досталось. Всѣмъ сестрамъ по серьгамъ. Григорій Потапычъ, ты у меня мастеръ читать по-писаному и каждый вексель можешь разобрать. «По сему моему векселю, имя рекъ, обязуюсь я»… и т. д. Или: «Ходилъ я, нотаріусъ такой-то, и не могъ найти никакого имущества у невинно обанкрутившагося купца первой гильдіи Григорія Потапова Сорокина». Всѣ тамъ будемъ, милорды: будутъ и векселя, и нотаріусъ будетъ ходить, и мѣста не столь отдаленныя ждутъ своего лучшаго украшенія… Однимъ словомъ, романъ Гончарова: «Обыкновенная исторія».
Гости вынужденно улыбались, а докторъ разсматривалъ фальшивый брильянтъ на собственномъ мизинцѣ. Они привыкли къ довольно вульгарнымъ выходкамъ Амфалова, но снисходили, принимая во вниманіе то, что онъ имѣлъ скромную привычку проигрывать во всѣ игры и въ награду кормилъ своихъ партнеровъ на убой.
— Я ухожу… — говорила Иммортелька, прощаясь съ дамами.
Мужчины не обратили на это никакого вниманія, точно уходила кошка, и только Амфаловъ презрительно поднялъ плечи.
— Григорій Потапычъ, читай…
Амфаловъ имѣлъ привычку со всѣми сходиться на «ты», хотя изъ-за этого иногда выходили для него большія непріятности. Его пріятели компрометировали его своимъ зазорнымъ поведеніемъ, когда отказывались платить карточные долги и т. д.
— А не лучше ли будетъ, если мы предварительно повинтимъ, господа? — предложилъ инженеръ Прокудинъ, не уважавшій печатной бумаги вообще, а обличительныхъ корреспонденцій въ особенности.
— Я ничего не имѣю… — поддержалъ его докторъ. — Отчего и не повинтить, а корреспонденція не уйдетъ.
— Это ужъ, господа, свинство! — обидѣлся Амфаловъ, разводя руками. — Ни малѣйшаго признака патріотизма… Нѣтъ, какъ хотите, а мы корреспонденцію прочтемъ. Григорій Потапычъ, начинайте…
Василиса Ильинична наблюдала эту сцену улыбавшимися глазами и, когда началось чтеніе, демонстративно вышла, шелестя шелковой юбкой. Миссъ Инглисъ послѣдовала за ней скорбной тѣнью
— Ну, и прекрасно, — проговорилъ имъ вслѣдъ Амфаловъ. — Я очень люблю женщинъ, когда онѣ не мѣшаютъ, а особенно тѣхъ, которыя умѣютъ уходить во-время. Не правда ли, господа?
IV.
правитьАмфаловы занимали три номера. Одинъ занималъ Николай Ивановичъ, другой Василиса Ильинична, а третій, большой, служилъ дѣтской, гдѣ ютились трое маленькихъ дѣтей подъ надзоромъ старой няньки Прокофьевны, выняньчившей еще Николая Ивановича, а миссъ Инглисъ. Дѣти не пользовались особеннымъ вниманіемъ и росли какъ-то сами собой. Единственное, что требовалось отъ нихъ, это — ежедневныя упражненія въ англійскомъ языкѣ съ миссъ Инглисъ. Верховодила въ дѣтской всѣмъ Прокофьевна, ворчливая и хитрая старуха, ссорившаяся со всѣми и ненавидѣвшая Василису Ильиничну, которую называла за глаза «водохлебкой», какъ волжанку. Причиною этой старушечьей ненависти было то, что по мнѣнію Прокофьевны, Николай Ивановичъ женился на водохлебкѣ совершенно напрасно. Мало ли въ Москвѣ было невѣстъ; выбирай любую да лучшую. Нѣтъ, поѣхалъ на ярмарку въ Нижній, раскутился съ благопріятелями да взялъ и женился съ пьяныхъ глазъ на водохлебкѣ. Василиса Ильинична платила нянькѣ той же монетой и не упускала случая сдѣлать ей какую-нибудь непріятность.
— У, змѣя подколодная, — шипѣла старуха. — Простъ Николай-то Иванычъ… Другой мужъ выучилъ бы вотъ какъ…
Къ числу особенностей Прокофьевны принадлежало то, что она всегда и всѣмъ была недовольна, всѣхъ «хаяла» и вообще страдала самымъ моднымъ пессимизмомъ
Съ террасы Василиса Ильинична прошла въ дѣтскую. Младшая трехлѣтняя дѣвочка уже спала, а старшій мальчикъ и средняя дѣвочка пили свою вечернюю порцію молока. Мальчикъ походилъ на мать, а дѣвочки — на отца.
— Мама, ты куда? — спрашивалъ шестилѣтній Петя, набивая ротъ булкой. — Опять поѣдешь кататься верхомъ?
— Опять поѣду, пѣтушокъ.
— И миссъ Инглисъ?
— И миссъ Инглисъ, бутузъ…
Василиса Ильинична какъ-то виновато приласкала дѣтей, расцѣловала ихъ и ушла въ свою комнату переодѣваться.
— Тоже, нашла моду верхомъ гонять… — ворчала Прокофьевна. — Отецъ ниже пупа поясъ носилъ, а она на лошадяхъ съ татарскими образинами раскатываетъ.
Распахнувъ окно въ своемъ номерѣ, Василиса Ильинична долго любовалась открывавшимся въ него видомъ на горы. Солнце уже закатилось. По горнымъ ущельямъ и впадинамъ сгущались вечернія тѣни. Самыя горы казались выше. Поднималась волнистая синева, кутавшая зеленую горную поросль и прозрачной дымкой ложившаяся на скалистые гребни. Въ окно тянуло вечерней прохладой и тонкимъ ароматомъ весеннихъ цвѣтовъ. Миндали, персики и яблони уже отцвѣли, но распускалась бѣлая акація.
Надѣвъ синюю амазонку и посмотрѣвшись въ зеркало, Василиса Ильинична хотѣла уже выходить, какъ въ окно ворвались знакомые звуки. Она даже вздрогнула, точно это пѣніе было отвѣтомъ на то, что было такъ бережно скрыто и въ чемъ она боялась признаться самой себѣ. Сквозь изнемогающее треньканье гитары поднимался чудный мотивъ:
Звѣзда-а вечерняя ммоя,
Тебѣ привѣтъ, привѣтъ шлю я."
«Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ онъ поетъ?!» — съ какимъ-то ужасомъ подумала Василиса Ильинична, хватаясь за голову.
Это пѣлъ паралитикъ Карповъ подъ аккомпанементъ Иммортельки. Василиса Ильинична присѣла къ окну, уронила голову на подоконникъ и собрала всѣ силы, чтобы не расплакаться самымъ глупымъ образомъ. И хорошо, и жутко, и обидно, и жаль самой себя… И никто-никто не пойметъ вотъ ее, водохлебку… Но, къ ея счастью, мотивъ оборвался, и послѣ небольшой паузы въ окно ворвалось совсѣмъ другое:
Праздникомъ свѣтлымъ
Вся жизнь предо мною…
Господи, и это поетъ несчастный калѣка… У Василисы Ильиничны отлегло на сердцѣ. Вѣдь еще можно дышать, вѣдь еще цвѣтутъ розы, вѣдь завтра еще взойдетъ солнце, вѣдь еще можно нестись въ неизвѣстную даль съ быстротой вѣтра…
— Миссъ Инглисъ, вы готовы?
— О, yes…
Англичанка всегда волновалась, когда надѣвала на себя амазонку. Она страстно любила лошадей, и прогулка верхомъ для нея составляла величайшее удовольствіе. Она прекрасно ѣздила и чувствовала себя въ сѣдлѣ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Несчастная компаньонка оставалась дома, а на лошади неслась живая женщина… Миссъ Инглисъ даже хорошѣла въ такіе моменты, и ея безжизненное лицо покрывалось нѣжнымъ румянцемъ.
— Аглицкая-то фефела какъ хвостъ распустила, — злорадствовала Прокофьевна. — Туда же топорщится, чучело гороховое… Эхъ, и жисть только!.. А наша-то водохлебка какъ расфуфырилась… Въ самый разъ — барыня природная.
Старуха проводила амазонокъ злыми глазами и долго ворчала себѣ подъ носъ.
Спустившись по лѣстницѣ внизъ, Василиса Ильинична имѣла удовольствіе слышать, какъ Карповъ захлебывавшимся отъ волненія голосомъ пѣлъ:
Мммилла-ая, т-ты услышь меня…
Подъ окномъ твоимъ я-а-а съ гитарррою!..
Миссъ Инглисъ только покачала головой. Она жила въ Россіи уже цѣлыхъ десять лѣтъ и каждый день чему-нибудь удивлялась. Вѣдь другого такого народа, какъ русскій, нѣтъ на свѣтѣ… Въ ея глазахъ даже ея патроны являлись только милыми дикарями.
— Идемте, миссъ Инглисъ, — торопила ее Василиса Ильинична, прислуашваясь къ пѣнію Карпова. — Ахъ, этотъ несчастный… Онъ, дѣйствительно, вытянетъ всю душу!
Проходя по коридору, дамы слышали въ открытую дверь номера Николая Ивановича, выходившую на террасу, что тамъ уже началась игра.
— Малый шлемъ въ червяхъ… — шепеляво «заказывалъ» Николай Ивановичъ. — Докторъ, не дѣлайте злого лица. Мы останемся всего безъ двухъ…
«Ахъ, вѣчно одно и то же», — съ тоской думала Василиса Илышична, привычнымъ движеніемъ подбирая шлейфъ своей амазонки.
Онѣ не пошли большой парадной лѣстницей, гдѣ могли встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ, а изъ коридора спустились по маленькой лѣстницѣ прямо въ садъ. На нижней общей террасѣ въ своемъ креслѣ лежалъ Карповъ, совсѣмъ еще молодой господинъ съ окладистой русой бородкой и завиднымъ цвѣтомъ лица. Около него на стулѣ съ гитарой въ рукахъ помѣстилась Иммортелька, подбиравшая какой-то новый мотивъ. Василиса Ильинична нарочно свернула въ боковую аллею, чтобы не помѣшать этому оригинальному дуэту. Когда онѣ уже подходили къ выходу изъ сада, ихъ точно догналъ новый романсъ:
Я-а оббожжа-аю,
Я-а обббожа-а-а-ю…
Василиса Ильинична прибавила шагу, точно убѣгая отъ прослѣдовавшаго ее мотива. Когда она уже была у самаго выхода, съ верхней террасы донесся голосъ Николая Ивановича:
— Я вамъ говорилъ, докторъ, что мы останемся безъ двухъ.
Набережная была полна гуляющей публики. Съ эластическимъ трескомъ неслись собственные экипажи. Вихремъ пролетѣлъ красавецъ-проводникъ Хайбибула на своемъ лихомъ гнѣдомъ иноходцѣ. Море переливалось живымъ серебромъ, разбиваясь о набережную жемчужной пѣной. Изъ городского сада доносились звуки военной музыки.
V.
правитьОнѣ перешли черезъ улицу, въ двухъ шагахъ отъ знаменитой скамейки, гдѣ ждали своихъ кліентовъ проводники. Василиса Ильинична по набережной повернула вправо, къ мосту черезъ Учанъ-су. Когда онѣ прошли городской садъ, ихъ догналъ кривоногій и рябой проводникъ Ибрагимъ. Онъ какъ-то конфузливо подалъ Василисѣ Ильиничнѣ букетъ изъ розъ. Она молча, на оглядываясь, взяла цвѣты и улыбавшимися глазами посмотрѣла на миссъ Инглисъ. Въ противоположность другимъ проводникамъ, Ибрагимъ не отличался красотой. Хороши были одни темные глаза,
— Лошади готовы, мадамъ, — бормоталъ онъ,
Василиса Ильинична продолжала итти впередъ молча, а Ибрагимъ шелъ за ней но мостовой, не рѣшаясь перейти на тротуаръ. Она обрывала одну розу за другой и незамѣтно роняла на мостовую. Ибрагимъ поднималъ каждый цвѣтокъ и прижималъ къ сердцу. Миссъ Инглисъ упорно смотрѣла на море, стараясь не замѣчать происходившаго. Въ магазинахъ уже зажигали огни. Движеніе на набережной усиливалось. Показались больные, устало возвращавшіеся домой. Одинъ молодой человѣкъ прислонился къ периламъ набережной и удушливо кашлялъ. Молодое исхудалое лицо съ зловѣщимъ румянцемъ не оставляло сомнѣнія, что дни несчастнаго сочтены. Василиса Ильинична испытывала жуткое чувство, проходя мимо. Вѣдь нигдѣ такъ не боятся вотъ этихъ чахоточныхъ, какъ именно въ Ялтѣ. Ихъ не пускаютъ въ хорошіе отели и даже въ меблированныя комнаты, отъ нихъ сторонятся на улицѣ, ихъ избѣгаютъ вездѣ.
— Мадамъ, лошадь готова… — повторилъ Ибрагимъ, когда они подошли къ площадкѣ у самаго моста.
— Мы здѣсь подождемъ, — отвѣтила наконецъ Василиса Ильинична.
Она чувствовала себя такъ хорошо. Отъ ходьбы на лицѣ у нея выступилъ совсѣмъ молодой, дѣвичій румянецъ. Ибрагимъ исчезъ. На площадкѣ кое-гдѣ по скамейкамъ размѣстились счастливыя парочки, пользовавшіяся быстро наступавшей темнотой,
«Ахъ, какіе они счастливые, — невольно подумала Василиса Ильинична, выбирая одну изъ ближайшихъ скамеекъ. — Да, счастливые… молодые и счастливые…»
На рейдѣ красивыми звѣздочками затеплились судовые фонари, отражаясь въ водѣ переливавшейся золотой дрожью. Было слышно, какъ гудѣлъ паръ, выпускаемый стоявшимъ у мола пароходомъ. Горка, на которой стоитъ церковь, расцвѣтилась огоньками, и лѣпившіеся по ней домики придавали ей видъ громаднаго сота. А сонныя волны продолжали биться въ берегъ, обсасывая громадные камни и точно со вздохомъ убѣгая назадъ. Горъ уже не было видно, а только смутно обрисовывались темные силуэты,
Послышавшійся звонкій топотъ лошадиныхъ копытъ заставилъ Василису Ильиничну вздрогнуть. Она сразу узнала плавный перебой ибрагимовскаго иноходца. Это была единственная лошадь во всей Ялтѣ. Ибрагимъ ухаживалъ за ней и лелѣялъ ее, какъ любимую женщину.
— Идемте, миссъ Инглисъ…
Ибрагимъ какъ-то особенно ловко умѣлъ помогать дамамъ садиться на лошадь, и Василиса Ильинична каждый разъ чувствовала, какъ онъ любовно прикасается къ ней. Да, этотъ дикарь умѣлъ любить. По пути онъ любилъ и миссъ Инглисъ, потому что она смѣло ѣздила верхомъ.
— Ибрагимъ, ѣдемъ на Учанъ-су, — коротко приказала Василиса Ильинична, поправляясь въ сѣдлѣ.
— Темно… Баринъ не боится темно? — спросилъ Ибрагимъ.
— Нисколько..
— Верхней дорога или нижней, черезъ Аутку?
— Верхней… Да я сама отлично знаю дорогу.
Во время поѣздокъ Ибрагимъ почему-то вмѣсто «мадамъ» называлъ Василису Ильиничну «баринъ».
Кавалькада быстрымъ аллюромъ черезъ мостъ понеслась въ гору. Ибрагимовскій иноходецъ во время сѣдловки подъ дамское сѣдло хитрилъ, т.-е. надувался, чтобы подпруги не такъ туго затягивались, и во время быстрой ѣзды сѣдло немного хлябало. Въ полугорѣ Ибрагиму пришлось поправить сдѣланную ошибку.
— Ахъ, ты, шайтанъ! — ругался Ибрагимъ, хотя въ тонѣ его голоса не было суровыхъ нотъ.
Василиса Ильинична держалась въ сѣдлѣ не по всѣмъ правиламъ искусства, какъ миссъ Инглисъ, но крѣпко, и Ибрагимъ любовался ея посадкой. О, она такъ любила эти прогулки верхомъ, точно онѣ уносили ее отъ постылаго настоящаго… Это настоящее оставалось гдѣ-то далеко-далеко, и ей казалось, что она никогда больше не верпется домой. Да развѣ у нея былъ свой домъ? Развѣ у нея былъ мужъ? Переизжившій и переиспытавшій все, разслабленный Николай Иванычъ развѣ могъ ее любить здоровымъ, хорошимъ чувствомъ? Она подарила свою молодость этой живой развалинѣ и «отбыла бабью воинскую повинность», какъ Николай Иванычъ называлъ рожденіе дѣтей. Все это было, а она чувствовала себя такой молодой, ей такъ хотѣлось жить, дышать, быть просто женщиной. Василиса Ильинична не могла упрекнуть себя ни въ чемъ, кромѣ того, что любила такія поѣздки съ Ибрагимомъ, причемъ миссъ Инглисъ являлась громоотводомъ противъ всякихъ подозрѣній.
«Пусть говорятъ, что хотятъ… — думала Василиса Ильинична, почему-то припоминая давешнее пѣніе Карпова. — И пустъ пишутъ…»
По пути Василиса Ильинична перебрала въ своей памяти всѣхъ мужчинъ, въ обществѣ которыхъ ей приходилось вращаться, — все это были копіи ея собственнаго Николая Иваныча, какъ ихъ жены — ея копіей. Жизнь складывалась по какому-то ужасному трафарету, и женщины поневолѣ вынуждены мириться съ цѣлымъ таборомъ тѣхъ продажныхъ тварей, которыя служатъ ихъ дополненіемъ для ихъ мужей.
А иноходецъ летѣлъ по шоссе съ быстротой вѣтра, такъ что миссъ Инглисъ и Ибрагимъ отставали. Онъ самъ увлекался и просилъ поводьевъ. Ялта осталась далеко вправо, закутанная сіявшимъ отъ огней маревомъ. Обогнувъ голую покатость, шоссе потерялось въ заросляхъ. Начиналась лѣсная часть дороги. Здѣсь пахло лѣсными цвѣтами и свѣжей зеленью. Попались двѣ татарскихъ, неистово скрипѣвшихъ арбы, на которыхъ ѣхали «честные крымскіе люди». Ибрагимъ перекинулся съ ними нѣсколькими фразами. Начались подъемы и спуски. Чувствовалась свѣжесть, которую даетъ вода. Не доѣзжая до водопада, Василиса Ильинична сказала по-англійски миссъ Инглисъ:
— Миссъ, вы меня подождете въ домикѣ, гдѣ пьютъ молоко. Помните?
— О, yes…
— Вы не боитесь?. Отлично…
Миссъ Инглисъ умѣла ждать. Миссъ Инглисъ всю жизнь ждала, пока другіе жили. Она покорно при помощи Ибрагима (это былъ единственный мужчина, который дотрогивался когда-нибудь до дѣвственной таліи миссъ Инглисъ) соскочила съ сѣдла и усталой походкой поднялась на открытую террасу небольшого деревяннаго домика, гдѣ туристы, ѣздившіе любоваться водопадомъ Учанъ-су, находили «свое молоко».
— Мы скоро вернемся, — донесся изъ темноты голосъ Василисы Ильиничны, заглушаемый конскимъ топотомъ.
— О yes…
VI.
правитьСтарая Прокофьевна, уложивъ дѣтей спать, долго ворчала, — ворчала такъ, въ пространство. Нѣсколько разъ она выходила въ коридоръ и успѣла поругаться съ бойкими номерными горничными въ бѣлыхъ крахмальныхъ передникахъ и батистовыхъ крахмальныхъ коронкахъ на головѣ. За франтовство Прокофьевна называла ихъ «фуфырками».
— Да вѣдь у насъ, няня, такая форма полагается, — оправдывались дѣвушки.
— Форма… Тоже и выговорятъ. Что вы, — развѣ вы при полиціи служите? Надѣла бы платочекъ на голову, вотъ и вышла бы настоящая дѣвушка, а то ни дѣвка, ни баба, ни солдатка.
Прокофьевнѣ рѣшительно нечего было дѣлать, и она спустилась въ садъ подышать свѣжимъ воздухомъ. Карповъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ и при свѣтѣ свѣчи подъ стекляннымъ колпакомъ читалъ только-что полученныя газеты. Прокофьевна нѣсколько разъ прошла мимо, а потомъ остановилась противъ него и, подперевъ по-бабьи щеку рукой, проговорила:
— Эка тебѣ житье-то какое, несчастненькому…
— Отстань, старая кочерыжка, — проворчалъ Карповъ, продолжая читать.
— Да я такъ, жалѣючи…
— Себя пожалѣй, старая мочалка… Ступай на набережную къ татарамъ, они изъ тебя шашлыкъ сдѣлаютъ.
— Чему ты радуешься-то, несчастненькій? Слова-то какія говоришь, да еще надъ старухой смѣешься… Не боишься грѣха-то? Поди, тоже родители есть, такъ въ свое время учили…
— Отстань, ржавчина…
По саду въ дальней аллеѣ бродилъ, стараясь остаться незамѣтнымъ, среднихъ лѣтъ господинъ въ формѣ судебнаго вѣдомства. Онъ издали слѣдилъ за верхней террасой, гдѣ играли въ карты, и прислушивался по отдѣльнымъ возгласамъ къ ходу игры. Его особенно волновалъ шепелявый голосъ Амфалова и его придурковатое хихиханье.
— Зачѣмъ вы объявляете третьи трефы, когда вашъ партнеръ два раза повторилъ бубны?! — хотѣлъ онъ крикнуть Амфалову. — А давеча просолили короля пикъ, какъ и даму червей…
Это былъ провинціальный слѣдователь, привезшій въ Крымъ всю семью, доставлявшую что-то въ родѣ домашняго лазарета. Больная жена и четвере дѣтей-рахитиковъ… Цѣлые дни дома онъ проводилъ на службѣ, а вечера въ клубѣ. Здѣсь же вынужденный отдыхъ и безцѣльное шатанье приводили его въ отчаяніе. Подходящихъ знакомствъ какъ-то не завязывалось, а тутъ цѣлые вечера надъ самой головой раздавались веселые голоса картежниковъ, раскатистый смѣхъ и, главное, вся карточная терминологія.
Прокофьевна видѣла скитавшуюся по саду тѣнь «его благородія»' и нарочно обошла другой аллеей, чтобы не встрѣчаться.
«Тоже, бѣдненькій, не знаетъ, куда дѣваться», — думала, она, пробираясь къ выходу на набережную.
Сейчасъ вся набережная ярко была освѣщена электричествомъ, и по тротуарамъ вереницей двигались толпы гуляющей публики. Скамейка проводниковъ была пуста. Лихіе наѣздники теперь гарцевали для собственнаго удовольствія.
— Азіятцы поганые, — ругалась Прокофьевна. — Смотрѣть-то на нихъ, озорниковъ, тошнехонько… И чего, подумаешь, мечутся, какъ угорѣлые? Бѣсъ ихъ погоняетъ…
Старуха поджидала, не возворотится ли водохлебка. Шелъ уже двѣнадцатый часъ. Тоже мужней женѣ какъ будто и зазорно по ночамъ гонять на лошади незнамо гдѣ. Эхъ, простъ Николай-то Иванычъ… Другія-то жены но домамъ сидятъ, а наша водохлебка полируетъ по горамъ съ азіятцемъ Ибрагимкой.
— И на порогъ его не пущу, поганца, — продолжала ругаться Прокофьевна. — Вѣдь я-то все вижу, что и къ чему…
Чудеса крымской природы на Прокофьевну не производили никакого впечатлѣнія. «Ну. камень кругомъ — птицѣ негдѣ сѣсть, опять море соленое — испить водицы нельзя, народъ безбожный — тьфу! То ли Звенигородскій уѣздъ… И дерево-то здѣсь поганое: совсѣмъ и на дерево не походитъ, — колючками да иголками растетъ, и травы-муравы настоящей нѣтъ. Всего и лѣсу, что одна-одинешенька сердешная березка въ городскомъ саду вянетъ да чахнетъ. И головушка на бокъ у бѣдной. На что, кажется, дерево, а и тому не сладко на чужой сторонѣ… А нашимъ господамъ нѣтъ того слаще, какъ проклятущая заграница или Капказъ». Прокофьевна со своими господами объѣхала всѣ благословенные уголки Европы и ничего лучше своего Звенигородскаго уѣзда не нашла.
Прокофьевнѣ нѣсколько разъ казалось, что ѣдетъ водохлебка, но каждый разъ ошибалась, — ѣхали другіе. Возвращались веселыя и шумныя кавалькады изъ Гурзуфа или изъ Алупки.
«Никакъ мнѣ блазнитъ… — съ сокрушеніемъ думала старуха, возвращаясь въ свой садикъ. — Итти поглядѣть, не проснулись ли ребята».
Въ воротахъ сада ее кто-то больно толкнулъ прямо въ бокъ. Это былъ Ибрагимъ.
— Тьфу, окаянная душа! — обругала его Прокофьевна, отплевываясь. — Чего бѣжишь, какъ чумной быкъ?
Ибрагимъ посмотрѣлъ на нее своими блестѣвшими темными глазами и, улыбнувшись, скрылся въ толпѣ.
— Какъ они мимо меня-то проѣхали? — недоумѣвала старуха. — Оборотни какіе-то, прости Господи…
Потомъ Прокофьевна струсила, что водохлебка вернулась, а она убѣжала изъ дѣтской. Тоже не порядокъ. Вотъ какъ еще достанется отъ водохлебки… Старая нянька торопливо бросилась черезъ садъ къ своей лѣстницѣ и на аллеѣ у террасы носомъ къ носу столкнулась со слѣдователемъ. Какъ это иногда случается, онъ взялъ вправо и она взяла вправо, потомъ онъ взялъ влѣво и она влѣво, а въ концѣ концовъ они столкнулись.
— Охъ, извините, ваше высокоблагородіе… — забормотала Прокофьевна. — Правду говорятъ, что на печи отъ старухъ проѣзду нѣтъ…
— Ничего, ничего, старушка… — добродушно отвѣтилъ слѣдователь, уступая дорогу.
Этотъ добрый тонъ тронулъ Прокофьевну. Она уже сдѣлала нѣсколько шаговъ и вернулась.
— Ваше высокоблагородіе…
— Ну?
— Давно мнѣ хочется вамъ одно словечко сказать. Да… Не ходите вы тутъ подъ нашей галдареей.
— Это почему?
— А такъ… Смѣются надъ вами наши-то господа, т.-е. они и не господа, а такъ… изъ купцовъ. Москвичи они, а наши московскіе все наспѣхъ дѣлаютъ. Вы-то гуляете тутъ да ихнюю игру слушаете, а они васъ мученикомъ зовутъ. Извѣстно, охальники… Они нарочно кричатъ, будто играютъ, чтобы вы подошли… Однимъ словомъ, ваше высокоблагородіе, настоящіе московскіе безстыдники…
— Но вѣдь имъ весело, старушка?
— Ужъ на что веселѣе… По всему бѣлому свѣту за весельемъ-то гоняются.
Слѣдователь былъ радъ, что старая нянька въ темнотѣ не могла разсмотрѣть, какъ онъ покраснѣлъ, точно пойманный въ шалости школьникъ. Да, ему сдѣлалось стыдно и за себя и за московскихъ безстыдниковъ…
«Боже мой, до чего я дожилъ?!..» — думалъ несчастный «мученикъ», пробираясь къ себѣ въ номеръ.
Когда Прокофьевна вернулась въ дѣтскую, тамъ была одна миссъ Инглисъ. Василиса Ильинична прошла прямо въ свою комнату, не взглянувъ на дѣтей, и заперлась на ключъ. Прокофьевна бабьимъ пюхомъ почувствовала, что случилось что-то неладное.
VII.
правитьНа другой день Василиса Ильинична не вышла къ утреннему кофе, пославъ миссъ Инглисъ сказать, что у нея болитъ голова.
— Я такъ и зналъ, — проговорилъ Николай Ивановичъ, откладывая въ сторону газету. — Вѣдь это сумасшествіе — скакать по горамъ ночью… Удивительная фантазія!
Когда Василиса Ильинична не вышла и къ обѣду, Николай Ивановичъ встревожился. Онъ иногда начиналъ чувствовать себя мужемъ, т.-е. принималъ озабоченный видъ и старался что-нибудь придумать такое, что долженъ былъ дѣлать настоящій мужъ. Сейчасъ онъ отправился въ комнату жены. Она лежала полуодѣтая на оттоманкѣ. Сторы на окнахъ были спущены.
— Ты больна? — спрашивалъ Николай Ивановичъ, стараясь придать голосу особенную нѣжность.
— Да, такъ…
— Нужно пригласить врача…
— Ахъ, ради Бога, никого мнѣ не нужно! Все пройдетъ само собой…
— Ты не бережешь себя, мой другъ. Такъ нельзя…
Василиса Ильинична молчала. Ей было непріятно, что Николаи Ивановичъ взялъ стулъ и сѣлъ у ея изголовья. Все это фальшивое участіе ее возмущало до послѣдней степени. Что она такое, въ самомъ дѣлѣ, для Николая Ивановича? Такъ, прихоть, игрушка, машинка, на которую была возложена священная обязанность продолжать славный родъ Амфаловыхъ… Николай Ивановичъ съ рѣшимостью человѣка, который приготовился пожертвовать свою жизнь, просидѣлъ у жены цѣлыхъ пять минутъ, наговорилъ какихъ-то ненужныхъ словъ и былъ счастливъ, когда получилъ наконецъ отпускъ. Онъ уже готовъ былъ шмыгнуть въ дверь, какъ Василиса Ильинична его остановила.
— Николай Ивановичъ, у меня есть къ тебѣ просьба…
— А… что?..
— Уѣдемъ, пожалуйста, поскорѣе изъ Ялты… Весенній сезонъ въ концѣ, скоро начнутся жары…
— Да, да… Дѣйствительно, пора. Можно провести лѣто въ Кисловодскѣ. Тамъ лѣтомъ не жарко… воды… гм… да…
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Я хочу домой…
— Въ Москву?!..
— Нѣтъ, куда-на Волгу или въ Звенигородскій уѣздъ… Все равно куда, только домой… Будетъ шататься.
— Что же, хорошо и на Волгу…
— Будемъ жить у себя въ имѣніи… я займусь хозяйствомъ… Однимъ словомъ, куда-нибудь подальше, въ глушь. Ты можешь уѣзжать по дѣламъ въ Москву, въ Нижній… Я соскучилась по своей родной Волгѣ.
— Гм… да…. отчего же… Т.-е. я хочу сказать, что съ удовольствіемъ вернусь, куда ты хочешь.
— Николай Ивановичъ, вернись… Сядь рядомъ… да…
Въ голосѣ зазвучала нерѣшительная нотка… Онъ терпѣть не могъ никакихъ объясненій и съ недовольнымъ видомъ занялъ свое мѣсто у оттоманки.
— Я слушаю, Василиса Ильинична…
Она взглянула на него такими виноватыми глазами. Ей хотѣлось раскрыть всю душу, все разсказать… Пусть будетъ что будетъ, но только не это адское состояніе. Господи, если бы это былъ настоящій мужъ… Да, тогда онъ бы понялъ ее, каждое движеніе, каждое недосказанное слово понялъ… Истинно любящіе люди и могутъ убить и могутъ простить, а тутъ ничего, ничего, ничего! Николай Ивановичъ исчерпалъ весь запасъ того вниманія, какое полагается мужу, и сидѣлъ на стулѣ съ такимъ видомъ, какъ ожидающій отпуска человѣкъ. Онъ какъ-то покряхтывалъ, потиралъ жирное колѣно жирной ладонью и съ тоской поглядывалъ на дверь.
— Убирайтесь вонъ! — неожиданно крикнула Василиса Ильинична, приподнимаясь.
Николай Иванычъ нисколько не смутился, а только шепеляво проговорилъ:
— Это, матушка, совсѣмъ не по-европейски… Я и такъ уйду. Гм… да…
— Ради Бога уходите!..
Онъ посмотрѣлъ на нее какими-то мертвыми глазами и, сдерживая зѣвоту, медленно направился къ двери. Очевидно, у Василисы Ильиничны разыгрались нервы, и еще болѣе очевидно, что онъ въ этомъ обстоятельствѣ виноватъ столько же, какъ въ прошлогоднемъ снѣгѣ.
— Что же, пора и уѣзжать… — еще разъ согласился онъ съ женой. — И въ Москвѣ люди живутъ…
Вечеромъ на террасѣ опять играли въ винтъ, въ саду опять блуждалъ «мученикъ» а на нижней террасѣ Карповъ подъ треньканье гитары пѣлъ:
Каждый день она къ фонтану
Шла, красой своей сіяя….
Каждый вечеръ ей навстрѣчу
Выходилъ невольникъ юный…
Василиса Ильинична лежала на своей оттоманкѣ, спрятавъ лицо въ подушки. О, каждое слово этихъ гейневскихъ стиховъ рвало ея сердце, и она безутѣшно плакала. Вѣдь все кончено, вся жизнь — впереди ничего, ничего… Не жила и должна умереть.
— Барыня… а барыня? — послышался въ дверяхъ нерѣшительный голосъ няни Прокофьевны.
— Чего тебѣ, няня?
— Да вотъ… этотъ нехристь… Ибрагимка…
Старуха, оглядываясь, вошла въ померъ и подала барынѣ букетъ розъ.
— Передай, говоритъ, барынѣ, а она ужъ знаетъ…
Василиса Ильинична вскочила, какъ ужаленная.
— Ибрагимъ? Да какъ онъ смѣлъ, негодяй!.. Гони его!.. Нѣтъ, постой, я ему должна…
Она достала изъ портмонэ имперіалъ и прибавила:
— Вотъ, отдай ему долгъ…
— А пукетъ?
— Брось куда-нибудь…
Ибрагимъ ждалъ у лѣстницы въ садъ. Прокофьевна спрятала деньги въ карманъ, разсуждая такъ: «И зачѣмъ нехристю деньги травить? Пусть съ другихъ барынь получаетъ… У денегъ-то глазъ нѣтъ».
— Ты чего тутъ торчишь? — сурово обратилась она къ Ибрагиму. — Вотъ тебѣ твой пукетъ…
Цвѣты полетѣли прямо въ лицо Ибрагиму, который совершенно растерялся.
— Я… баринъ хочу видѣть…
— Я вотъ тебѣ покажу такую барыню! Вонъ Николай-то Иванычъ ея галдареѣ сидитъ… Чтобы духу твоего поганаго здѣсь не было!
Сконфуженный такимъ пріемомъ, Ибрагимъ быстро повернулся и зашагалъ къ задней садовой калиткѣ. Расхрабрившаяся старуха схватила камень и запустила имъ вдогонку.
— Вотъ тебѣ, окаянный!..
Нѣмымъ свидѣтелемъ этой сцены былъ «мученикъ», спрятавшійся за кустомъ сирени.
На верхней террасѣ продолжалась игра, причемъ Николай Иванычъ отличался особенной разсѣянностью. Ему нравилась мысль, какъ завтра инженеръ Прокудинъ и докторъ Кубасовъ придутъ вечеромъ на обычную партію винта, а его, Амфалова, и слѣдъ простылъ. Ужасно глупое положеніе друзей… Николай Иванычъ внутренне хихикалъ и говорилъ ни къ селу ни къ городу:
— Ахъ, господа, ѣдали вы когда-нибудь настоящій малороссійскій борщъ? Да-а… Онъ приготовляется съ жареными голубями. Одинъ поваръ въ Москвѣ готовитъ молодыхъ барашковъ… гм… Вы сказали — третьи пики? Я — четвертыя бубны… Да, барашковъ… Нужно, чтобы барашекъ пахнулъ дымомъ.
1901.