ВЪ РАЗНЫЯ СТОРОНЫ.
(ОЧЕРКЪ.)
править
Карпъ Ивановъ, или попросту, какъ называли его однодеревенцы, Карпуха, былъ крестьянинъ-собственникъ села Матюхина и, какъ таковой, имѣлъ въ Матюхинѣ надѣлъ «по положенію», избу, готовую развалиться, а при избѣ двѣ лошади, корову и нѣсколько паръ паршивыхъ овецъ. Въ этомъ несложномъ «хозяйствѣ» заключалось все богатство Карпухи, и чтобъ оно не разрушалось, чтобъ изба не свалилась окончательно на бокъ, чтобы скотина не дохла, а хлѣбъ по возможности не переводился, нужно было неустанно и неусыпно, изо всѣхъ силъ, работать. И Карпуха работалъ… Весной онъ подымался раньше всѣхъ и раньше всѣхъ выѣзжалъ въ поле; лѣтомъ не успѣвалъ путемъ выспаться и поѣсть, а въ глухую осеннюю пору, — пору молотьбы, взноса податей, «укціона» и порокъ, — въ Карпухиномъ овинѣ позже всѣхъ свѣтился огонекъ и въ амбарушкѣ, не переставая, стучали цѣпы. Отдышки не было, да Карпуха и привыкъ уже жить безъ отдышки, — до того привыкъ, что ежели ему случалось вдругъ на часъ очутиться безъ работы, онъ начиналъ тосковать и, взявъ въ руки топоръ, отправлялся подъ застрѣху постукать имъ хоть «такъ», безъ нужды, чтобы только отвести душу. Труды его не всегда увѣнчивались успѣхомъ, усилія его не всегда вознаграждались, — не рѣдко бывало и такъ, что изъ всѣхъ этихъ надрываній, массы почти воловьяго труда, мучительныхъ напряженій мускуловъ и мозга не выходило ничего, кромѣ заколдованнаго «клина»; но Карпуха и при этомъ не смущался, продолжая терпѣливо гнуть хребетъ и не допуская мысли о безцѣльности своего труда. И въ то время, какъ у другихъ по временамъ опускались руки, когда другіе готовы были наплевать на все, Карпъ Ивановъ ни разу ни въ чемъ не усомнился, ни разу не жаловался и не проклиналъ. Онъ былъ твердо убѣжденъ, что «такъ надо», что мужику «такъ ужь отъ Бога положено», и разъ, «съизмладости», усвоивъ себѣ это убѣжденіе, Карпъ больше его не провѣрялъ и по поводу его у него не возникало никакихъ сомнѣній. Думать ему было некогда; онъ вѣрилъ и былъ спокоенъ. И всѣ невзгоды, всѣ мужицкія неудачи, какъ о каменную стѣну, разбивались объ эту его непоколебимую увѣренность въ необходимости работать и терпѣть…
Откуда же проистекла эта увѣренность, которая помогала Карпу Иванову безъ ропота и жалобъ выносить на своихъ плечахъ всѣ тяготы и обязанности крестьянской жизни? И что лежало въ основѣ этой твердыни?
Дѣло въ томъ, что самою главной и характеристичною чертой Карпа Иванова была глубокая, страстная «приверженность» къ землѣ, унаслѣдованная имъ отъ цѣлаго поколѣнія пахарей и воспитанная затѣмъ множествомъ мелкихъ, но неизгладимыхъ впечатлѣній дѣтства. Карпъ Ивановъ любилъ землю, — любилъ ее не только какъ источникъ существованія, но какъ что-то болѣе высшее и безконечно-святое. Разумѣется, англійскій фермеръ, нѣмецкій бауеръ, американскій скваттеръ тоже любятъ землю, но у нихъ эта любовь какъ-то всегда соразмѣряется степенью полезности, приносимой землею въ данную минуту, т. е. выгодами, изъ нея извлекаемыми, у Карпа же Иванова было не то. И хотя интересы брюха у него были тѣсно связаны съ землею, но, принимая во вниманіе, какъ и чѣмъ питался Карпуха круглый годъ и при этомъ все-таки съ непостижимымъ упорствомъ держался за землю, нельзя не признать, что въ приверженности его къ землѣ, помимо матеріальныхъ выгодъ, заключалось нѣчто болѣе безкорыстное, идеальное… Еще ребенкомъ Карпъ называлъ ее «матушкой» и «кормилицей», еще ребенкомъ привыкъ чтить ее и покланяться ей, какъ святынѣ. Самыя раннія воспоминанія дѣтства, самыя ничтожныя обстоятельства его жизни были у него непремѣнно связаны съ землей.
— Эй, Карпушка! — кричалъ ему разъ старый дѣдъ, увидѣвъ, какъ онъ шибалъ комками въ грачатъ, летавшихъ надъ полемъ. — Ты что это землю-то паскудишь, алырникъ эдакой, а? Вотъ я тебя пойду… Вѣдь, чай, она, земля-то матушка, Божья!…
А то разъ была засуха. Двѣ недѣли подъ рядъ солнце палило какъ огонь и съ безоблачнаго, словно раскаленнаго, неба не выпало ни одной росинки дождя. Поле кругомъ было выжжено, земля потрескалась, трава пожелтѣла и приникла къ ея горячей, почернѣвшей поверхности… Служили молебенъ, и попы съ хоругвями и образами, во главѣ молящейся толпы народа, обходили нивы, кропя ихъ святою водой.
— Поклонись, родимый, землицѣ! — шепчетъ Карпухѣ мать, становясь съ нимъ на колѣни. — Поклонись, дитятко, пониже, чтобы хлѣбушка дала, чтобы здоровьица прибавилось!…
Карпуха близко приникаетъ къ землѣ, и чудится ему, что она — живая, что тяжко дышетъ ея грудь и что съ любовью и лаской она принимаетъ его поклоны…
Однажды въ половодье Карпушка простудился и слегъ. Водили его въ баню, давали ему пить воду съ уголька, надѣвали на шею змѣиную кожу, — не помогало. Тогда бабка Акулина достала горсточку землицы, благословясь размѣшала ее въ святой водѣ и дала внуку выпить. Болѣзнь какъ рукой сняло, и черезъ недѣлю Карпуха уже какъ ни въ чемъ ни бывало прыгалъ по лужкамъ и проталинкамъ, по которымъ весна щедро разсыпала голубыя звѣздочки подснѣжниковъ и золотыя шапочки махровыхъ одуванчиковъ. И кажется опять ему, что это земля улыбается ему и радуется вмѣстѣ съ нимъ на ликующую весну и жизнь.
И много, много кое-чего помнитъ еще Карпуха, — множество картинъ, образовъ, словъ, — и все это оставляло неизгладимый слѣдъ въ душѣ ребенка, изъ всего этого мало-по-малу складывалось его будущее міросозерцаніе, вырабатывалась та несокрушимая вѣра въ свое мужицкое призваніе, которая впослѣдствіи помогла Карпу терпѣть и работать.
— Пропадемъ мы безъ землицы! — слышитъ Карпуха на улицѣ, въ избѣ, на сходкѣ. — Безъ землицы намъ чистый раззоръ!… Ложись да помирай, только и останется…
— Мужику безъ земли невозможно, — слышитъ онъ еще. — И земля-кормилица безъ мужика соромъ заростетъ. Вся сила наша — въ землицѣ…
И вотъ Карпуха уже выросъ и сталъ самъ настоящимъ, «заправскимъ» мужикомъ и хозяиномъ; у него у самого теперь съ полдюжины ребятъ, а между тѣмъ онъ все такъ же по-дѣтски чтитъ землю и до сихъ поръ, по своей привычкѣ мыслить образами, представляетъ ее себѣ какъ нѣчто одушевленное и всемогущее. И по-прежнему она для него «матушка», «кормилица», а онъ — ея почтительный сынъ, котораго она захочетъ — наградитъ, а не захочетъ — заставитъ валяться въ грязи и превратитъ въ прахъ.
Вотъ подошла весна-врасна… Зажурчали съ горъ ручьи, забушевала полая вода, степь почернѣла, а по курганамъ кое-гдѣ нѣтъ-нѣтъ — да и выступала зеленая травка. Карпъ Ивановъ выѣзжаетъ на пахоту. Кругомъ тихо. Зеленя яркимъ ковромъ стелятся по нивамъ; высоко-высоко въ небѣ звенятъ и перекликаются жаворонки. И всюду надъ лугами, полями и буераками подымается теплый, душистый паръ, и чудится Карпу, что это земля дышетъ своей огромною грудью, что это ея могучій вздохъ проносится надъ полемъ, сливаясь съ серебристымъ пѣніемъ жаворонка и отдаленнымъ шумомъ рѣки, прорвавшей плотину.
«Отходитъ, родимая!» — думаетъ Кернъ и, благоговѣйно осѣнивъ себя большимъ крестомъ, начинаетъ глубоко забирать сохою еще влажную почву.
Зимой, когда земля на полъаршина окутывалась пушистыми снѣгами, Карпъ, лежа на печи, думалъ: «то-то отдыхаетъ теперь, кормилица! Вольготно, чай, подъ снѣжкомъ-то, тепло!» И ему самому при этой мысли становилось еще теплѣе на печи, и еще слаще дремалось подъ вой вѣтра въ трубѣ и жужжанье Устюхиной пряхи.
За то, если зима стояла лютая, морозная и безснѣжная, а земля, скованная холодами, лежала голая и твердая, какъ желѣзо, — мученьямъ Карпа не было конца. На печи ему не лежалось, хлѣбъ не шелъ въ горло. Онъ охалъ, вздыхалъ, постоянно выходилъ на улицу и подолгу глядѣлъ на небо, не бѣлѣетъ ли гдѣ снѣговая тучка. И до того онъ проникался муками страдающей отъ мороза земли, что ему самому становилось больно и на пылающей печи его пробирала дрожь.
Однимъ словомъ, для Карпа Иванова земля была все. Ему было понятно и до безконечности дорого все, что касалось земли, что такъ или иначе было связано съ нею. Вся его жизнь, во всѣхъ ея проявленіяхъ, со всѣми ея обычаями и потребностями, какъ бы срослась съ землею. Въ его пѣсняхъ непремѣнно упоминалась «мать-сыра земля». Даже религію онъ старался пріурочить къ землѣ и такимъ образомъ создалъ свою, мужицкую, со множествомъ лошадиныхъ, пчелиныхъ, лѣсныхъ, луговыхъ и тому подобныхъ угодниковъ…
Въ виду такой приверженности своей въ землѣ и опираясь на тенденціозное убѣжденіе, что мужикъ ни въ какомъ разѣ не можетъ быть безъ земли, а земля безъ мужика, Карпъ Ивановъ никакихъ постороннихъ элементовъ въ жизнь свою не допускалъ и знать не хотѣлъ. Крѣпко сидѣлъ онъ на своемъ надѣлѣ, твердо зналъ общественные луга, выгоны, лѣсъ, — отлично, до тонкости изучилъ, гдѣ чья межа проходитъ, какой у кого значокъ, сколько у кого скотины кормится на выгонѣ, — а тамъ, помимо всего этого, ему хоть трава не расти. Все, что прямо или косвенно не имѣло связи съ его интересами пахаря и земледѣльца, существовало не для него и встрѣчало съ его стороны самое убійственное равнодушіе, которое многіе привыкли объяснять его тупостью и апатіей. Но это было далеко не такъ.
Выше было сказано, что Карпъ Ивановъ неуклонно исполнялъ всѣ свои крестьянскія обязанности, т. е. не только пахалъ, сѣялъ и собиралъ въ житницы, но еще и подати по силѣ-возможности вносилъ исправно, вѣрой и правдой служилъ «обществу», на сходкахъ присутствовалъ и «не зѣвалъ» зря, но, когда требовалось, ставилъ на мірскихъ приговорахъ свои неуклюжіе кресты. Такимъ образомъ Карпъ былъ не только пахаремъ, но еще и «мірскимъ человѣкомъ». Но и въ этой сферѣ «служенія обществу» у него все было строго разграничено сообразно его понятіямъ о призваніи истиннаго крестьянина. И здѣсь на первомъ планѣ являлась «земля», и здѣсь его задѣвало за живое только то, что касалось непосредственно земли. Такъ, напримѣръ, на сходкѣ, гдѣ рѣшался какой-нибудь земельный вопросъ Матюхинской общины по разверсткѣ общественныхъ угодій, или опредѣлялась какая-нибудь спорная межа, — обыкновенно молчаливый Карпъ выступалъ впередъ и являлся самымъ ярымъ дѣятелемъ и ораторомъ. Изъ-за ничтожнаго клочка земли, изъ-за бугра, или кургана, на которомъ и трава не растетъ, онъ подымалъ цѣлую бурю; онъ, не пивши, не ѣвши, готовъ былъ цѣлый день напролетъ орать у волостной избы и успокоивался только тогда, когда ему удавалось отстоять хоть пядь общественной земли. Однажды случилась такая оказія: передѣляли поемные луга, которыми матюхинцы и ихъ сосѣди, кершинцы, владѣли сообща. На передѣлѣ кершинцы провели свою межу на вершокъ далѣе, чѣмъ слѣдовало, и вотъ тутъ-то разыгрались Карпухины страсти. Онъ поднялъ цѣлый бунтъ; онъ выходилъ изъ себя, доказывая всю несправедливость такого состороны кершинцевъ поступка, и зашелъ въ своихъ доказательствахъ такъ далеко, что саданулъ керишинскаго старосту въ бокъ, а старшинѣ чуть не вцѣпился въ бороду. И хотя послѣ этого Карпъ Ивановъ отсидѣлъ недѣлю въ холодной, но луга все-таки передѣлили снова, и Карпухина правда была возстановлена.
— Какже можно? — говорилъ послѣ торжествующій Карпъ. — Нешто это по-сусѣдки? Нешто намъ безъ луговъ возможно? Обидно эдакъ-то, — не по-божьи!…
За то Карпъ выказалъ полнѣйшее равнодушіе, когда земство предложило матюхинцамъ выстроить въ ихъ селѣ школу. Тщетно членъ училищнаго совѣта, уполномоченный земствомъ вести съ матюхинцами переговоры, распинался передъ сходомъ; тщетно разсыпалъ перлы краснорѣчія, объясняя матюхинцамъ, какъ въ Пруссіи школьный учитель побѣдилъ Францію, и пересыпая рѣчь свою именами Песталоцци и Дистервега, — «народъ безмолвствовалъ». Наконецъ, выведенный изъ себя, онъ прервалъ потокъ своего краснорѣчія и обратился къ толпѣ на общепонятномъ языкѣ:
— Что-жь вы, дурачье, молчите? Желаете школу, аль нѣтъ? — спросилъ онъ, чувствуя непреодолимое желаніе выругаться какъ можно крѣпче.
Толпа точно проснулась и зашевелилась. И вотъ впередъ нерѣшительно выступилъ Карпъ, предварительно почесался и, оглядываясь на толпу, робко заявилъ:
— Школы намъ теперича не надоть, потому… мы не желаемъ…
Онъ опять оглянулся назадъ, гдѣ изъ толпы ему одобрительна поддакнули.
— Это почему не желаете? — спросилъ членъ, чувствуя сильнѣйшій приливъ злости.
— Первое дѣло, ваше благородіе, у насъ земля, — ребятъ только отъ дѣла отрывать. Чему они теперича въ школѣ научатся?… Опять же подати у насъ, недоимка.
— Да вѣдь земство предлагаетъ вамъ на свой счетъ школу выстроить, — перебилъ его членъ, потѣя и волнуясь. — Чего же вы безпокоитесь?
— Это покорно благодаримъ, ваше благородіе, — уклончива вымолвилъ Карпъ. — Это еще Богъ знаетъ, какъ оно тамъ выйдетъ… А только что неспособно намъ это, потому эта школа самая намъ теперича совсѣмъ ни къ чему…
Тутъ поднялся такой шумъ и гвалтъ въ толпѣ, ободренной Карпухиными рѣчами, что члену ничего болѣе не оставалось, какъ осуществить свое желаніе, т. е. выругаться, плюнуть и потомъ уѣхать, отрясая прахъ отъ ногъ своихъ. Онъ такъ и сдѣлалъ, унося съ собой самое невыгодное мнѣніе о матюхинскихъ «идіотахъ».
А въ другой разъ, когда рѣчь зашла опять о школѣ, Карпъ даже и на сходъ не пошелъ и совершенно забылъ о ней думать: есть ли она, нѣтъ ли ея, — ему было все равно… Въ самомъ дѣлѣ, что такое была для Карпа школа? — Нѣчто совершенно чуждое, непонятное, даже фантастичное. Что она давала ему: умѣнье читать и писать?… Но, возвратившись къ землѣ, куда бы приложилъ онъ это умѣнье, когда у него не было на этотъ счетъ никакихъ указаній, никакихъ способовъ?…
И Карпъ совершенно спокойно махнулъ рукой на школу.
Гораздо удивительнѣе то, что Карпъ не обращалъ вниманія даже на такіе предметы, которые хотя и не имѣли прямого отношенія въ землѣ, но все-таки довольно близко касались его интересовъ, какъ мірского человѣка. Былъ, напримѣръ, въ Матюхинѣ общественный кабакъ, который сдавался обыкновенно въ аренду заѣзжему кабатчику и приносилъ ему большіе доходы, такъ какъ стоялъ на бойкомъ мѣстѣ и потому очень усердно посѣщался сермяжной публикой. Но аренда эта велась самымъ безалабернымъ образомъ: черезъ каждые три года кабатчикъ выставлялъ міру пять ведеръ водки, выкладывалъ сотенную и затѣмъ только въ усъ себѣ посмѣивался, объегоривая простоволосыхъ мужиковъ. А между тѣмъ, когда одинъ, приспособившійся въ торговлѣ, матюхинскій же мужичокъ переселился въ городъ, то свою пустую избу сдалъ подъ кабакъ за 400 руб. на три года, тогда какъ въ его избѣ и помѣщеніе было хуже, и стояла она въ глухомъ переулкѣ. Но матюхинцы на это и вниманія не обращали и по-прежнему довольствовались одной сотенной, да даровымъ угощеніемъ, ничуть не помышляя о томъ, что они терпятъ большой ущербъ, и даже эту сотенную считая какъ бы свалившеюся откуда-то съ неба, а потому «зрящею», которую можно хоть на вѣтеръ пустить, — не жалко. Не думалъ объ этомъ и Карпъ, такъ горячо всегда отстаивавшій общественные интересы, ежели они касались вершка земли, или чего-нибудь въ этомъ родѣ…
Такимъ же, если еще не большимъ, индифферентизмомъ отличался Карпъ и по отношенію къ нѣкоторымъ мірскимъ должностямъ и обязанностямъ, при исполненіи которыхъ интересы земли не только отодвигались на задній планъ, но и совершенно стушовывались. Онъ даже охотно отлынивалъ отъ нихъ, и если требовалось его участіе въ починкѣ какого-нибудь земскаго моста, или въ доставленіи казенной подводы, — Карпъ всегда старался уклониться и отойти. Но Боже сохрани, если его выбирали десятскимъ, или чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ! Тогда Карпъ впадалъ въ тоску и всячески ухищрялся освободиться отъ почетныхъ должностей. Начинались по этому поводу безконечные переговоры…
— Семенъ Семенычъ, нельзя ли какъ, а? — нылъ Карпъ передъ старостой. — Вѣдь я лѣтось ужь ходилъ въ десятскихъ-то, а?… Семенъ Семенычъ!…
— Ну, а ты ужь не виляй, не виляй! Лѣтось-то небось Матюха ходилъ, а не ты. Кабы не чередъ, нешто бы потревожили? Не виляй, Карпуха!
— А то ослобони, Семенъ Семенычъ, а? Право, ну… Одинъ-то разъ, чай, можно, — продолжалъ неугомонный Карпъ.
Староста, наконецъ, выходилъ изъ себя и начиналъ ругаться.
— Экій ты несуразный мужикъ, Карпуха, ей-богу! Сказано: нельзя, — ну, значитъ, и молчи… Вѣдь кабы я причемъ, а то міръ, обчество… А ты заладилъ: «осло-бо-ни». Тьфу!
— А, лѣшій васъ обдери! — безнадежно восклицалъ Карпъ, облекаясь въ походный зипунъ.
Впрочемъ Карпъ Ивановъ имѣлъ весьма уважительныя причины для того, чтобы поступать такимъ образомъ. Онъ хорошо зналъ, что подобнаго рода должность, какъ десятскій, напримѣръ, не только отъ хозяйства отвлекаетъ, но имѣетъ еще и другія неудобства, именно въ лицѣ начальства, съ которымъ неизбѣжно приходилось сталкиваться. А начальство Карпъ хоть и уважалъ, но старался по возможности его избѣгать и какъ можно рѣже попадаться ему на глаза.
«Совсѣмъ это, братецъ ты мой, особенный народъ! — разсуждалъ Карпъ о начальствѣ. — Теперича ежели идешь къ нему, думаешь, чего бы, кажись, бояться? Вины за тобой никакой нѣту, дѣло свое сполняешь, а какъ глянетъ онъ на тебя, такъ ты и ошалѣлъ… Ажь поджилки у тебя затрясутся, вотъ до чего… Оказія!»
И дѣйствительно, стоило только Карпу очутиться лицомъ къ лицу съ начальствомъ, какъ онъ совершенно утрачивалъ всякую способность что-либо соображать, терялся, робѣлъ, и предъ его мысленными очами довольно явственно начиналъ рисоваться образъ исторической «Бузышной матери», или не менѣе историческаго «Макара»…
Вообще, по его мнѣнію, начальство было само по себѣ, а мужикъ — самъ по себѣ. Начальство и баре — это была какая-то совсѣмъ особенная половина рода человѣческаго, которая была отдѣлена отъ половины мужицкой глубокою пропастью. И эту пропасть, по мнѣнію Карпа, перейти было никакъ невозможно.
И Карпъ съ своей стороны больше ни о чемъ не думалъ и ничего лучшаго лично для себя не желалъ и не ждалъ. И все у него было заранѣе предопредѣлено, размѣрено и пригнано къ извѣстной мѣркѣ, и такъ невозмутимо-спокоенъ былъ онъ самъ, словно та стихійная, безсознательно-могучая природа, которой онъ поклонялся.
Земля — землей, но у Карпа кромѣ земли была еще и семья, и эта семья наводняла если не половину, то во всякомъ случаѣ большую часть его существованія. Осьмнадцати лѣтъ его женили на дюжей и рябой Устюхѣ, которая съ лица была хоть и некрасива, да за то подымала до пяти пудовъ заразъ и свободно управлялась съ норовистымъ мериномъ. Болѣе подходящей подруги для истиннаго земледѣльца трудно было найти, и потому Карпъ очень уважалъ свою рябую Устюху и если, случалось, колотилъ, то не иначе, какъ хмѣльной. Ребятъ у нихъ было пятеро. Карпъ и до сихъ поръ еще помнитъ тотъ день, когда бабка-повитуха, Лукьяниха, вышла къ нему на задворки и сообщила, что Устюха опросталась сыномъ. Карпъ тогда ничего не сказалъ, только ухмыльнулся, да такъ съ улыбкой цѣлый день и ходилъ. Мало того, ему даже почему-то казалось, что и все кругомъ его улыбается, что даже полуразрушенные сараи стали какъ будто новѣе, а скотина поглядываетъ на него какъ-то особенно, словно радуясь вмѣстѣ съ нимъ его радости, такъ что вечеромъ, эасыпая кормъ своему мерину, Карпъ не удержался, чтобы не подѣлиться съ нимъ своими чувствами, и, ласково похлопавъ мерина по загривку, произнесъ:
— Ѣшь, братъ, нынче вволю, — теперича у насъ съ тобой сынъ…
Это блаженное настроеніе не покинуло Карпуху и на другой день, и его счастливая улыбка очень удивила батюшку, къ которому онъ пришелъ съ просьбой окрестить младенца.
— Что ты ухмыляешься-то? — спросилъ его батюшка. — Ай радъ?
— А какже, чай сынъ… — отвѣчалъ Карпъ и еще шире осклабился.
Батюшка почему-то разсердился.
— Ахъ ты, дурья головушка! — накинулся онъ на Карпуху. — Есть чему смѣяться… У меня вонъ четверо ихъ, да и то я не смѣюсь. Погоди, будетъ у тебя столько же, — не загрохочешь. Нѣтъ!
Но на Карпуху батюшкино пророчество не произвело никакого впечатлѣнія и онъ продолжалъ ликовать.
Однако, когда на слѣдующій годъ Устюха опросталась снова дѣвчонкой, Карпъ былъ уже не такъ доволенъ, потому — дѣвка, отрѣзанный ломоть; проку отъ нея мало. Но впослѣдствіи Карпъ примирился и съ дѣвчонкой, «жалѣя» ее наравнѣ съ другими, хотя старшій, Игнатка, по-прежнему оставался его любимцемъ.
Теперь Игнаткѣ тринадцатый годовъ. Онъ уже помаленьку помогаетъ тятькѣ во всемъ, принимаетъ участіе во всѣхъ семейныхъ совѣщаніяхъ и съ серьезною обстоятельностью взрослаго работника разсуждаетъ о самыхъ сложныхъ дѣлахъ села и міра. Карпъ въ немъ души не чаетъ и нерѣдко совѣтуется съ нимъ насчетъ разныхъ хозяйственныхъ соображеній.
— Куда бы это намъ съ тобой, Игнашка, азатки ссыпать, а? — говоритъ, напримѣръ, Карпъ, залѣзая послѣ ужина на печь. — Вѣдь въ клѣвушкѣ-то они у насъ сопрѣютъ, а?
— А какже, безпремѣнно сопрѣютъ, — разсудительно отзывался съ полатей Игнатка.
— Эво горюшко, куда бы ихъ, а?… Игнашка!
— Взять, да во мшаникъ и ссыпать, вотъ тебѣ и все! — рѣшалъ тотъ. — Тамъ сухо.
— И то вѣдь, — одобрялъ Карпъ. — А я-то и не догадаюсь, вѣдь поди ты, ей-богу!
Любя своихъ ребятъ, Карпъ при случаѣ не прочь былъ ихъ побаловать. Бывая иногда на базарѣ, онъ никакъ не могъ удержаться отъ искушенія купить имъ гостинцевъ, особенно когда въ рукахъ вертѣлся лишній грошъ. Поэтому въ базарные дни у нихъ съ Устиньей непремѣнно происходили непріятные разговоры, нерѣдко кончавшіеся даже серьезною ссорой.
— Ну, что, много-ль нонѣ истратилъ-то? — первымъ дѣломъ спрашивала Устинья мужа, едва тотъ успѣвалъ войти въ избу и, какъ слѣдуетъ, распоясаться.
Карпъ молча крестится въ передній уголъ, потомъ медленно достаетъ кисетъ съ мѣдяками и, стараясь не глядѣть на жену, начинаетъ высчитывать:
— Первое дѣло теперича, Господи благослови, соль — 30 копѣекъ. Потомъ деготь — 12. Ремень опять, — ничего не подѣлаешь безъ ремня. Хомутина совсѣмъ разъѣхалась. Ужь я бился, бился на дорогѣ-то…
— Ну? — сурово прерываетъ его Устинья, видя, что Карпъ, удаляется отъ цѣли.
Карпъ почесывается.
— Ну, стало-быть, ремень. Вотъ тебѣ семь гривенъ. Потомъ… Ну, шкаликъ еще выпилъ. Никакъ невозможно! Встрѣлъ кума, онъ и говоритъ: пойдемъ, говоритъ, выпьемъ! Пошли. Приходимъ, а въ кабакѣ-то Сысой нашъ сидитъ. Ну, мы…
— Не утерпѣлъ таки, эко горло! — укоризненно прерываетъ Устинья. — Ну, ладно… Ну, шкаликъ выпилъ, а еще гривна-то гдѣ? Одной гривны нѣту…
— Гривны? — протягиваетъ Карпъ съ самымъ невиннымъ видомъ. — Куда же это я ее? — Да нѣтъ, — нѣту, здѣсь она. Потому мнѣ и некуда. Вѣрно!
Онъ шаритъ по карманамъ, заглянулъ даже въ голенище, за портянку, — гривны нѣту. Въ продолженіе этихъ операцій Устинья не сводитъ съ него испытующаго взора, и Карпъ, наконецъ, не выдерживаетъ.
— Э-э, да вотъ! — восклицаетъ онъ, не глядя на жену и стараясь казаться непринужденнымъ. — Я и забылъ, вѣдь вотъ она, гривна-то, гдѣ…
И онъ конфузливо вытягиваетъ изъ кармана съ десятокъ окаменѣлыхъ сусликовъ и краснаго пѣтуха въ сусальномъ золотѣ.
— Ну, что ужь! — оправдывается онъ въ отвѣтъ на укоры жены. — Эка! Ну, гривна, — ну, много ли это? Чай тоже махонькіе они, въ кои-то вѣки это имъ, пра-а-во!
Ребята, въ великому своему удовольствію, получали гостинцы и Устиньѣ ничего больше не оставалось сдѣлать, какъ замолчать. И вообще ей рѣдко приходилось ворчать и браниться, потому что Карпъ былъ человѣкъ мягкій, уступчивый, и они жили, что называется, душа въ душу, дружно помогая другъ другу нести возложенныя на нихъ судьбою тяготы.
Такимъ образомъ Карпухина жизнь и съ этой стороны не омрачалась ни единымъ облачкомъ, — напротивъ, временами даже сдабривалась пѣтухами сусальнаго золота, шкаликомъ очищенной въ теплыя минуты и тому подобными крошечными радостями, преимущественно идиллическаго свойства. Но какъ на самомъ безоблачномъ небѣ могутъ появиться тучи и, обложивъ его кругомъ, разразиться грозою, — такъ и въ Карпухину чистую душу стали вдругъ прокрадываться какія-то странныя сомнѣнія насчетъ своего мужицкаго положенія, мало-по-малу затемнявшія ясный горизонтъ его хотя сѣренькой, но по-своему счастливой жизни.
Рядомъ съ избой Карпа Иванова, плетень въ плетень, стояла изба одного матюхинскаго же крестьянина, Кузьмы Горѣлаго, и хотя она построена была по тому же плану и изъ того же матеріала, что и Карпухина, но отличалась при этомъ такими особенностями, что даже самый неопытный наблюдатель могъ сразу вывести безошибочное заключеніе о различіи характеровъ и привычекъ обоихъ домохозяевъ. У Карпухи все было хоть и бѣдно, но хозяйственно, прочно; дворъ выметенъ, въ хлѣвушкахъ настлана солома, пошатнувшійся плетень кое-гдѣ подпертъ колышками, а кое-гдѣ даже подплетенъ молодыми ивовыми прутьми. Видно было, что хозяинъ любитъ свое добро, дорожитъ имъ, что онъ всю душу свою кладетъ въ это добро, и не кое-какъ, а съ любовью, стараніемъ, на вѣкъ. У сосѣда было не то. Здѣсь все носило на себѣ печать запустѣнія и безпорядка. Дворъ былъ невычищенъ нѣсколько лѣтъ, такъ что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ образовались цѣлыя топи нечистотъ, въ которыхъ съ непривычки легко было утонуть; навѣсы и плетни валились, хозяйственные снаряды были не убраны, а единственная скотина — старая кобыла съ отвислымъ брюхомъ и тощая овца съ необыкновенно-жалкими, подслѣповатыми глазами — бродила безъ призору, возбуждая уныніе. Все было сдѣлано кое-какъ, на скорую руку, словно хозяинъ каждую минуту собирался куда-то съѣзжать и при этомъ ужасно торопился. Точно такая же разладица шла у Кузьмы и въ его прочихъ дѣлахъ. Хлѣбъ у него всегда выходилъ раньше, чѣмъ у другихъ, урожай былъ хуже, податей онъ никогда не платилъ и за нимъ числилась громадная недоимка, вслѣдствіе чего онъ уже неоднократно былъ призываемъ къ отвѣту, т. е. или сидѣлъ въ холодной, или ложился подъ розги. Вообще по всему было видно, что мужикъ «зряшный». Въ селѣ его не любили и звали «цыганской душой», «безпокойнымъ мужикомъ», хотя Кузьма Горѣлый до сихъ поръ рѣшительно ничѣмъ не проявилъ своей «безпокойности», и такимъ образомъ справедливость прозвищъ этихъ оставалась недоказанной. Онъ даже на сходкахъ не галдѣлъ и не горячился, какъ иные прочіе, а напротивъ оставался всегда неизмѣнно равнодушнымъ ко всякимъ мірскимъ вопросамъ и дѣламъ, какой бы жгучій интересъ они ни представляли для мужицкаго сердца, и только вѣчно посмѣивался себѣ въ свою косматую бороду. Вотъ эта-то нѣсколько саркастическая усмѣшка и смущала особенно матюхинцевъ и заставляла ихъ почему-то сторониться и опасаться Кузьмы.
«И все-то онъ, песъ, ухмыляется, все ухмыляется! — говорили о немъ нѣкоторые, особенно прозорливые, обыватели. — Ужь не будетъ добра отъ этого парня, вотъ помяните мое слово! Ужь набѣдитъ онъ намъ чего-нибудь безпремѣнно…»
Однако Кузьма до сихъ поръ еще не оправдалъ этихъ пророчествъ и по-прежнему продолжалъ спустя рукава заниматься хозяйствомъ, не платить податей и язвительно улыбаться на сходкахъ, никого не трогая и не задѣвая. Тѣмъ не менѣе матюхинцы по-прежнему его избѣгали и даже увѣрены были, что онъ занимается конокрадствомъ. Этому предположенію много способствовало загадочное поведеніе Кузьмы и его таинственныя исчезновенія неизвѣстно куда по временамъ.
Отчего все это происходило, отчего Кузьма это всѣхъ сторонился и не былъ похожъ, напримѣръ, на сосѣда своего — Карпуху, никто изъ матюхинцевъ хорошенько не зналъ. А между тѣмъ отчужденіе Кузьмы отъ всего деревенскаго міра началось еще съ дѣтства, которое мало похоже было на дѣтство какого-нибудь хозяйственнаго матюхинца, хотя бы того же опять Карпухи. Дѣло въ томъ, что у Кузьмы никогда не было «родного гнѣзда». Еще малымъ, непомнящимъ, ребенкомъ остался онъ послѣ матери своей, безродной бобылки, и былъ пріемышемъ взятъ въ одну многосемейную крестьянскую семью. Здѣсь его поили, кормили, а главное хотѣли сдѣлать изъ него хорошаго работника, и потому не жалѣли колотушекъ и угрозъ — прогнать со двора, для того, чтобы заставить его работать какъ можно больше. И Кузька сначала дѣйствительно работалъ. Но такъ какъ въ награду за свой трудъ онъ получалъ опять-таки брань и побои, то трудъ этотъ очень скоро ему опротивѣлъ. Въ его умѣ понятіе о трудѣ какъ бы слилось съ сопровождавшими его непріятностями, и онъ сталъ относиться къ труду иронически. То-есть, попросту, онъ сталъ отлынивать отъ работы и предпочяталъ болѣе лежать на брюхѣ, чѣмъ гнуть хребетъ и обливаться кровавымъ потомъ надъ тяжкой, но неблагодарною работой…
Вслѣдъ затѣмъ сама собою явилась у него потребность уединяться. Пошлютъ его бывало въ лѣсъ, хворосту набрать, а онъ зайдетъ куда-нибудь въ глушь, заляжетъ на мягкую траву, да и лежитъ тамъ себѣ, слѣдя за плывущими по небу облавами, или за какою-нибудь букашкою, роющейся въ землѣ. Пусть дома ищутъ его, бранятся и клянутъ непутеваго пріемыша, — ему здѣсь хорошо и спокойно. Кругомъ тишина и просторъ, солнце свѣтитъ ярко и все живетъ, все копошится подъ его ласковыми лучами. Всему есть свое мѣсто. Лежитъ Кузька и разныя такія мысли лѣзутъ ему въ голову…
«Вотъ кабы птицей сдѣлаться, — думаетъ онъ. — Хорошо! Взялъ бы расправилъ крылушки, да и улетѣлъ бы въ лѣсъ на самое большое дерево. Ругаться некому, работать не надоть. Сиди-посиживай, да зернушки клюй…»
И онъ съ завистью слѣдилъ за красноносыми дятлами, серьезно долбившими дубовую вору, за бѣлогрудыми, сизо-розовыми витютнями, ворковавшими въ вершинѣ сѣдой ветлы, за хлопотливыми воробьями, наполнявшими весь лѣсъ своимъ назойливымъ чириканьемъ и пискомъ.
То же самое случалось съ нимъ и въ полѣ. Надо ему съ бороною по пашнѣ ѣхать, или возы съ снопами навивать, а онъ либо подъ телѣгой лежитъ, да пальцемъ въ землѣ ковыряетъ, либо гдѣ-нибудь въ овсахъ прячется, передразнивая перепеловъ и чибисовъ. Крѣпко доставалось за это Кузькѣ, но ни побои, ни попреки на него не дѣйствовали. Онъ дичалъ все болѣе и болѣе и все чаще убѣгалъ отъ чужой, постылой семьи въ глушь, въ лѣсъ, гдѣ никто не мѣшалъ его мечтамъ.
Но особенно Кузька любилъ въ ночное ѣздить. Тутъ и работы мудреной не требуется, и брани не слышно. Лежи себѣ подъ тулупомъ, да думай о чемъ хочешь, глядя, какъ въ глубокомъ темномъ небѣ мигаютъ звѣзды, да зарницы играютъ. И много передумалъ тутъ Кузька такого, что и въ голову совсѣмъ не приходитъ его товарищамъ-однолѣткамъ.
«И что я имъ дался? — разсуждалъ онъ, бывало, вглядываясь въ ночную тьму, среди которой клубились сѣдые, холодные туманы. — И чего я буду на нихъ работить?… Все равно, сколь ни работай, все ругаться будутъ. А захотятъ — и прогонятъ. Чужіе вѣдь, не свои… Сами пироги будутъ ѣсть, а я по міру ходи… Какже, стану я имъ работать!»
«И отчего это за меня не заступится никто? — думалъ онъ въ другой разъ послѣ здоровой трепки. — Кабы мамушка жива была… Да и энта била. Злющіе всѣ… Вотъ кабы уйтить куда-нибудь далече, предалече… Чай, и добрые гдѣ-нибудь живутъ? Большой выросту — уйду. На Аѳонъ уйду. Вонъ намедни дѣдушка Евграфъ сказывалъ про Аѳонъ-то: „хорошо, говоритъ, тамъ. Ѣды, говоритъ, вволю, монахи эти — добрые-раздобрые“. Кабы большой былъ, сейчасъ бы ушелъ…»
И Кузька до того увлекся своими мечтами, что ему на-яву начинаетъ мерещиться этотъ далекій, невѣдомый Аѳонъ, гдѣ и ѣды вволю, и не обижаютъ никого, и кругомъ вся такая красота и благолѣпіе. Тамъ и лѣса дремучіе, тамъ и церкви златоглавыя съ серебряными колоколами, тамъ и синее море, по пѣнистымъ волнамъ котораго, словно громадныя бѣлокрылыя птицы, носятся корабли… Тамъ жизнь… И у Кузьки даже духъ захватываетъ отъ страстнаго желанія какъ можно скорѣе уйти туда.
Однако онъ не ушелъ. Онъ выросъ и такъ же, какъ и Карпъ, сдѣлался матюхинскимъ собственникомъ и домохозяиномъ. Его женили, отвели ему надѣлъ и выдѣлили лѣсу на постройку. Теперь онъ уже не пріемышъ изъ милости въ чужой семьѣ; теперь онъ работникъ не на чужихъ, а на себя, отвѣчаетъ не за чужую собственность, а за свою. Но, несмотря на это, Кузьма какимъ былъ въ дѣтствѣ, такимъ и остался. Такъ же, какъ и прежде, работа у него валится изъ рукъ, такъ же онъ дѣлаетъ все спустя рукава, такъ же сторонится это всѣхъ и отъ всего, а на хозяйство свое, какъ прежде на чужое, смотрѣлъ какъ на нѣчто временное, непрочное, которое вотъ-вотъ у него отнимутъ и оставятъ его опять бездомнымъ сиротой. Міръ и мірскія дѣла его не интересуютъ, потому что и тамъ для него все чужое, и тамъ все тѣ же неурядицы и колотня, отъ которыхъ въ дѣтствѣ онъ бѣгалъ въ лѣсъ или въ овсы. Однимъ словомъ, и эта жизнь его не удовлетворяетъ, и по-прежнему душа его рвется куда-то — на Аѳонъ ли, или еще въ другое какое мѣсто, но вообще туда, гдѣ, по его мнѣнію, живутъ какіе-то «настоящіе» люди, гдѣ можно найти «настоящее» счастье.
Всегда молчаливый, всегда углубленный въ самого себя, Кузьма дѣйствительно казался чужимъ среди своихъ простодушныхъ, недалекихъ шабровъ, хлопотливыхъ, ежеминутно помышляющихъ объ одномъ, какъ бы съ голоду не умереть, и ни о чемъ больше не мечтающихъ. Если подати уплачены, а хлѣба хватитъ до нови, и если на печи тепло, а скотинка сыта и здорова, то больше мужику ничего и не надо. Онъ веселъ и доволенъ. А Кузьмѣ этого было мало: ему понадобились еще какіе-то «настоящіе» люди, и вотъ почему онъ, словно сокровище, глубоко таилъ въ себѣ свои завѣтныя думы, вотъ почему родная деревня чуждалась его, а онъ, въ свою очередь, чуждался ея.
«Все молчитъ, все молчитъ, а что думаетъ — кто-е знатъ?» — говорили о немъ въ селѣ и еще подозрительнѣе начинали на него поглядывать.
А между тѣмъ дума была одна: и очень простая — «уйти».
Въ этомъ намѣреніи «уйти» Кузьма еще болѣе утвердился послѣ первой порки за недоимку. Сначала, когда Кузьма только еще сѣлъ на свое собственное хозяйство, онъ старался справлять свои дѣла по-обыкновенному, по-мужицкому, и недоимки за нимъ не водилось; но чѣмъ сильнѣе стали одолѣвать его сумасбродныя мечты, чѣмъ больше росло въ немъ недовольство окружающею жизнью, тѣмъ небрежнѣе начиналъ онъ относиться къ своимъ обязанностямъ и, наконецъ, окончательно махнулъ на все рукой. Тогда послѣдовала первая порка. Но эта порка, вмѣсто того, чтобъ его образумить, еще болѣе убѣдила его въ томъ, что хотя онъ и «хозяинъ», но все-таки, главнымъ образомъ, долженъ работать не для себя, а для кого-то другого, притомъ совершенно ему неизвѣстнаго, и что этотъ другой во всякое время можетъ отобрать у него и избу, и землю, и скотину, пустивъ его самого скитаться по-міру. И это показалось ему еще страннѣе и нелѣпѣе, чѣмъ въ дѣтствѣ работа на чужую семью. Въ самомъ дѣлѣ, тѣ хоть и требовали отъ него воловьяго труда, но за то и одѣвали его, и обували, и кормили; тѣхъ онъ хоть и не любилъ, но видѣлъ воочію и зналъ, что онъ работаетъ именно для нихъ, а здѣсь?…
И Кузьмѣ стало смѣшно носить каждый годъ аккуратно пачку засаленныхъ ассигнацій въ волостное правленіе, а самому въ то же время сидѣть съ кучей ребятъ на мякинномъ хлѣбѣ, — круглый годъ, какъ рыба объ ледъ, биться изъ-за этой самой засаленной пачки и каждую минуту ждать, что вотъ-вотъ у тебя сведутъ послѣднюю корову, разгромятъ избу, а самого выбросятъ на улицу помирать съ голоду…
«Нѣтъ, пущай носятъ другіе, а я больше не плательщикъ! — рѣшилъ Кузьма. — Съ чего я имъ надрываться это стану? Ни свѣту мнѣ отъ того, ни радости, нешто только кишки отобьешь… А имъ что? — Имъ хоть жилы изъ себя вытяни, толкъ-то одинъ будетъ».
Такъ приблизительно разсуждалъ Кузьма и ближайшимъ результатомъ этихъ дикихъ разсужденій явилась вторая порка. А затѣмъ, дѣйствительно, у него продали съ аукціона корову и овецъ, оставивъ только одну старую кобылу, да и то только потому, что за нее давали всего полтинникъ. Опустѣлъ Кузькинъ дворъ, но самъ Кузьма, повидимому, нисколько не былъ пораженъ этимъ обстоятельствомъ. Онъ словно былъ подготовленъ къ нему, словно съ часу на часъ ждалъ этого.
Однако послѣ третьей порки не вытерпѣлъ. Задумчивѣе обыкновеннаго возвратился онъ изъ волостного и цѣлый день напролетъ просидѣлъ молча, уставившись глазами въ темный уголъ. А когда достаточно свечерѣло, онъ вышелъ со двора и неизвѣстно куда скрылся.
Пропадалъ онъ эдакъ съ недѣлю и это загадочное отсутствіе не только интересовало, но и не на шутку тревожило сосѣдей Кузьмы, такъ что особенно мнительные и пугливые вслухъ начали высказывать весьма серьезныя опасенія:
«Возьметъ, со зла, да и подпуститъ краснаго пѣтуха… Съ него, разбойника, станется!» — говорили они и съ особенною тщательностью принимались наблюдать за Кузькиной избой.
Но въ избѣ все было тихо и спокойно. Облѣзлая кошка такъ же невозмутимо грѣлась на солнышкѣ у заваленки, такъ же ворковали голуби, роясь въ растрепанной соломѣ на крышѣ, больная овца съ жалкими, гноящимися глазами блеяла на задворкахъ. Даже жена Кузьмы, Анна, блѣдная, болѣзненная женщина, такъ же, какъ и всегда, отправлялась каждое утро по воду, съ усиліемъ таща на одномъ плечѣ коромысло, а на другомъ годовалаго мальчугана въ то время, какъ за нею, уцѣпясь ручонками за ея платье, бѣжали еще двое, постарше.
— Чтой-то твоего-то не видать? — пробовали ее спрашивать сосѣди. — Ай ушелъ куда?
— Охъ, не знаю, родимые, не знаю! — отвѣчала Анна со стономъ. — И куда его, непутеваго, унесло, — не знаю! Оставилъ, злодѣй, одну съ ребятами, — управляйся, какъ знаешь. Моченьки моей нѣту, силушки не хватаетъ.
— Може на заработки? — продолжали допытываться матюхинцы, подозрѣвая въ подвохѣ даже и эту хилую, заморенную голодомъ и работой, бабу.
— Кто е знаетъ, касатики, не вѣдаю ничего! Ушелъ, идолъ, не сказамшись — головушка ты моя горькая! — покинулъ съ малыми дѣтьми…
Такъ ничего отъ нея и не добились.
Но Кузьма вернулся. И еще крѣпче замкнулся въ себѣ, еще ядовитѣе улыбался онъ, глядя на свое разоренное хозяйство и на своихъ тружениковъ-сосѣдей.
Вотъ этотъ-то самый человѣкъ и смутилъ впервые чистую душу и невозмутимое спокойствіе Карпа Иванова.
Какъ и всѣ матюхинскіе обыватели, Карпъ недолюбливалъ своего сосѣда. Вмѣстѣ съ другими, онъ величалъ его и «цыганскою душой», и «дурашнымъ» мужикомъ, вмѣстѣ съ другими считалъ его способнымъ на всякую пакость и косо поглядывалъ на него, когда имъ случалось встрѣчаться. Иногда не прочь былъ поглумиться надъ нимъ, надъ его лѣнью и неряшествомъ, а когда разъ на сходкѣ возникъ вопросъ объ исключеніи изъ «обчества» нѣкоторыхъ подозрительныхъ личностей, Карпъ первый упомянулъ имя Кузьмы.
— Что это за мужикъ! — говорилъ онъ. — Ни онъ тебѣ чтобъ у земли, ни міру отъ него польза какая… Того и жди, что нагадитъ. Выселить его отъ насъ — и шабашъ.
Но такъ какъ подъ Кузьму подкопаться было трудно, то предложеніе Карпа о его выселеніи изъ общества не прошло и Кузьма по-прежнему продолжалъ жить въ своей хатѣ и безпокоить умы смирныхъ обывателей. Въ самомъ дѣлѣ, хоть и подозрительный былъ мужикъ, но поступковъ за нимъ, кромѣ лѣни и недоимки, не водилось. Лошадей не кралъ, въ кабакахъ не буянилъ, подъ розги ложился безпрекословно… А тутъ еще вскорѣ случилось одно обстоятельство, которое представило Кузьму нѣсколько въ другомъ свѣтѣ и заставило Карпа взглянуть, на своего сосѣда другими глазами.
Осенью, такъ приблизительно въ первыхъ числахъ октября, въ волостномъ собралась сходка. Срокъ контракта, заключеннаго съ кабатчикомъ, истекъ и нужно было рѣшить, кому теперь сдать кабакъ. Впрочемъ, народъ собрался больше для очистки совѣсти, да еще, пожалуй, въ надеждѣ на угощеніе, потому что ему уже заранѣе извѣстно было, что кабакъ останется за прежнимъ арендаторомъ. Человѣкъ былъ знакомый, кабакъ снималъ подъ рядъ восемь лѣтъ, на угощеніе не скупился, — чего же еще толковать? Поэтому въ собравшейся публикѣ царило особенное благодушіе, и не слышно было ни обычной ругани, ни шумныхъ дебатовъ. Говорили больше о дѣлахъ домашнихъ, объ умолотѣ и цѣнахъ на хлѣбъ; покуривали махорку и съ единодушнымъ нетерпѣніемъ ожидали той минуты, когда все надлежащимъ образомъ будетъ оформлено и правленскій сторожъ побѣжитъ въ кабакъ съ ведерною бутылью подъ мышкой.
— Что-жь, ребята: Онуфричъ, что-ль, а?… — слышалось въ толпѣ между другими разговорами.
— Онуфричъ, такъ Онуфричъ… Мы согласны. Пущай опять за нимъ кабакъ остается.
— А коли Онуфричъ, такъ чего же дѣло-то тянуть по-пустому? Пущай приговоръ пишутъ, да руки отбираютъ.
— Знамо дѣло, тянуть нечего. Поскорѣе-то лучше, — доколѣ здѣсь сидѣть.
Явился волостной писарь и началъ отбирать «руки». Народъ оживился и загалдѣлъ; надлежащее распоряженіе касательно ведерной бутыли было уже сдѣлано, оставалось только приложить печати и приступить въ могарычамъ, какъ вдругъ откуда-то изъ угла послышался рѣзкій, насмѣшливый голосъ:
— Что это вы, братцы, ошалѣли, что-ль? Вѣдь вы кабакъ-то почитай задаромъ отдаете, а? Нешто эдакъ можно?…
Этотъ неожиданный протестъ смутилъ всѣхъ и народъ на минуту смолкъ. Произошло нѣкоторое движеніе; кабатчикъ-арендаторъ и его пріятель-писарь изобразили на своихъ лицахъ неудовольствіе.
— Какъ такъ задаромъ? — спросилъ, наконецъ, одинъ изъ стариковъ, обращаясь къ тому углу, со стороны котораго явился протестующій голосъ.
И всѣ присутствующіе тоже обернулись туда.
— Да такъ и задаромъ! — продолжалъ тотъ. — Нешто нашъ кабакъ за сотенную сдать можно? Эхъ, вы! Вонъ Трифонъ свою хибарку и то за четыре ста отдалъ, а нашему, теперича, и цѣны нѣту. А вы за сотенную… Н-народецъ! — и говорившій протиснулся впередъ.
Ко всеобщему удивленію, говорившимъ этимъ оказался цыганъ-Кузьма, обыкновенно никогда не разѣвавшій рта на сходкахъ и въ мірскимъ дѣламъ относившійся всегда болѣе чѣмъ равнодушно. Поэтому къ заявленію его отнеслись недовѣрчиво и въ толпѣ послышались даже насмѣшки.
— Ай-да Кузя-цыганъ! Неужто за четыреста?
Но Кузьма не смущался и непоколебимо стоялъ предъ толпой.
— А то нешто врать стану? Мнѣ за вранье не заплатятъ. Спросите Трифона-то, — здѣсь онъ. А ужь ежели ему четыреста дали, то за нашъ во всякомъ разѣ пяти сотенныхъ мало. Разѣвайте рты-то больше!…
Настроеніе публики мгновенно измѣнилось. Насмѣшки смолкли, на Кузьму смотрѣли, Кузьму слушали. Кабатчикъ почувствовалъ, что дѣло требуетъ немедленнаго вмѣшательства съ его стороны, и, весь покрывшись красными пятнами, обратился къ Кузьмѣ:
— Ахъ, ты, болванъ эдакій! — звонкимъ, крикливымъ голосомъ заговорилъ онъ. — Кто тебѣ пятьсотъ дастъ, а? Чего ты смутьянишь? Туда же… Прямо говорить — цыганская душа, больше ничего, право!
— Это вѣрно! — подержали его изъ толпы. — Пятьсотъ не дадутъ. Трифонъ подъ случай подошелъ, оттого… А намъ гдѣ его теперича, этотъ случйй-то, найти?
— Найдемъ! — продолжалъ Кузьма. — Хлѣбъ за брюхомъ не ходитъ… Тотъ же Трифонъ говорилъ, что онъ намъ за пятьсотъ хоть сейчасъ рендатора предоставитъ.
— Жди, когда предоставитъ! Языкомъ-то болтать легко…
— Дѣло ваше, а мнѣ все едино. Я, къ слову пришлось, и сказалъ. Только, ребята, думается, лучше обождать, чѣмъ такія деньги зря бросать. Онъ, Онуфричъ-то, радъ, — онъ у насъ разъѣлся. А пятьсотъ рублей бросать не приходится: пятьсотъ рублей — деньги!
— А то какже не деньги? — подхватилъ вдругъ Карпъ, явившійся откуда-то изъ-за печки, гдѣ онъ, въ ожиданіи выпивки, клевалъ до сего времени носомъ. — Пятьсотъ рублей-то?… Да какже?… Мы вонъ который годъ безъ луговъ сидимъ… У насъ земли снять не на что… Да ежели намъ пятьсотъ рублей…
— Да ты что смутьянишь-то, бездомовникъ ты эдакій! — отчаянно вскрикнулъ было Онуфричъ, наступая на Кузьму, но ему не дали договорить. Въ волостномъ поднялся такой шумъ и содомъ, что ничего уже разобрать было нельзя.
— Что говорить, дешевенько за сотенную-то… Нешто мы не видимъ?… По знакомству сдавали… Теперича никакъ невозможно! — слышались голоса.
Послали даже за Трифономъ. Однако къ концу дня дѣло уладилось: обѣ стороны помирились на 270 рубляхъ, и позеленѣвшій отъ бѣшенства Онуфричъ дрожащими руками принялся отсчитывать засаленныя бумажки. Такому удачному исходу дѣла не мало помогла выпивка, которую выговорили-таки себѣ матюхинцы, и среди всеобщаго ликованья недовольны были только двое: Онуфричъ, терзавшійся мыслью о лишнихъ рубляхъ, переплаченныхъ имъ за аренду, да Кузьма.
Разсѣянно и не глядя себѣ подъ ноги шелъ онъ домой. Все его одушевленіе исчезло, и онъ даже позабылъ думать о томъ, что такъ волновало его нѣсколько минутъ тому назадъ. Одна ѣдкая горечь осталась у него въ душѣ и такъ же, по-старому, саднило его сердце, такъ же мучило его желаніе уйти вонъ изъ этой деревни, — уйти какъ можно скорѣе и дальше…
Зачѣмъ ходилъ онъ въ «міръ», на сходку?… — Онъ почувствовалъ себя неправымъ предъ этимъ міромъ и хотѣлъ съ нимъ примириться. Но принялъ ли его міръ? Простилъ ли онъ его? — Нѣтъ. Да и Кузьма убѣдился, что ему не въ чемъ винить себя предъ міромъ. Онъ нашелъ, что въ міру дѣлать ему нечего. И остается опять-таки — или уйти, или же жить одному, по-прежнему тая отъ всѣхъ свои завѣтныя мечты и планы… Но жить такъ, какъ жилъ онъ до сихъ поръ, ему уже не въ мочь…
— Эй, эй… Кузьма! Стой-ка, парень, остановись маненько! — окликнулъ его кто-то сзади.
Мысли Кузьмы оборвались. Онъ оглянулся: къ нему, пошатываясь и нескладно размахивая руками, подходитъ Карпъ Ивановъ.
— Пойдемъ-за рядомъ… — заговорилъ онъ, поровнявшись съ Кузьмой. — Ужь я тебя догонялъ, догонялъ… Выпилъ я маленько, — ну, и того… Одначе молодецъ ты, парень, — право-слово!…
— Будетъ болтать-то зря! — оборвалъ его Кузьма сурово.
— Ей-богу, молодецъ! — не слушая Кузьмы, восторженно воскликнулъ охмѣлѣвшій Карпъ. — Надоумилъ… А мы то, признаться, на тебя того… Молодецъ, право, молодецъ!… Да ты что же изъ волостного-то ушелъ? Мы бы тебя угостили…
— Наплевалъ я на ваше угощенье! — со злобой выговорилъ Кузьма. — Это, можетъ, вы за водку продаться готовы, — вамъ, можетъ, она мила. А еще міръ!…
— Постой, — перебилъ его Карпъ, задѣтый за живое злыми словами Кузьмы. — Какъ такъ за водку продаться готовы? Это мы-то — за водку? Нѣтъ, братъ, погоди…
— А что же, неправда, скажешь? — съ возраставшей горечью продолжалъ Кузьма. — Поглядѣлъ я на васъ довольно… Вы не токмо-что другъ за дружку — и за себя-то постоять не умѣете. Только бы до водки дорваться, а тамъ — хошь со всѣми потрохами васъ бери и въ оглобли запрягай… А коли и своихъ потроховъ не жалѣете, — на чужіе и подавно наплевать. Э-эхъ!… — не договорилъ Кузьма и махнулъ рукой.
— Нѣтъ, погоди, Кузьма, — остановилъ его Карпъ, пораженный злыми упреками сосѣда. — Неправильно это ты, — вѣрно! Ты говоришь — водка… И опять — потроха… А я тебѣ скажу: не одна водка… Тутъ, братъ, ой-ой-ой!…
Но такъ какъ языкъ Карпа очень заплетался подъ вліяніемъ выпивки, то онъ никакъ не могъ выразить того, что хотѣлъ, и Кузьма отошелъ отъ него еще болѣе озлобленный и недовольный.
— Да нешто я про водку, али про кабакъ? — откликнулся онъ съ своего крыльца. — Розуй глаза-то… Человѣка вы обидѣли — вотъ что. А коли такъ, плевать мнѣ на васъ!… — докончилъ онъ какимъ-то надорваннымъ голосомъ уже въ сѣняхъ и съ шумомъ захлопнулъ дверь.
— Нѣтъ, ты послушай… — крикнулъ ему Карпъ съ дороги. Но улица была уже пуста и по ней взадъ и впередъ съ воемъ разгуливалъ одинъ только холодный, осенній вѣтеръ.
Неожиданная выходка Кузьмы на сходкѣ произвела большое впечатлѣніе на матюхинцевъ. Нѣсколько дней подъ рядъ только и толку было, что объ немъ. Одни его ругали, другіе одобряли, но вообще всѣ удивлялись. Удивлялись его неожиданно обнаружившейся практичности и смѣткѣ, которую никто не предполагалъ до сихъ поръ въ такомъ лѣнтяѣ и бездомовникѣ, но еще болѣе удивлялись тому, что онъ вдругъ заговорилъ. Подозрѣвали даже какой-нибудь подвохъ съ его стороны; но такъ какъ, по самомъ тщательномъ разслѣдованіи, оказалось, что подвоха никакого нѣтъ, то рѣшили, что это на него блажь нашла, и оставили его затѣмъ въ покоѣ, тѣмъ болѣе, что Кузьма послѣ этого не обнаруживалъ больше никакихъ новыхъ поползновеній къ сближенію съ своими шабрами и оставался такимъ же нелюдимымъ, какъ и прежде.
Проснувшись на другое утро послѣ выпивки, Карпъ тоже первымъ дѣломъ вспомнилъ про Кузьму.
— Вѣдь поди ты какой! — разсказывалъ онъ Устиньѣ. — Въ лучшемъ видѣ разчелъ, какъ и что… А намъ-то и невдогадъ, что мы убытокъ терпимъ…
— Кабы вы не трескали этого винища своего проклятаго — и вовсе бы убытковъ не было. А то рады дорваться, — готовы себя въ кабакѣ заложить… — сурово возразила Устинья, очень сердитая на мужа за вчерашнее, такъ какъ оказалось, что мужики не ограничились даровымъ угощеніемъ, но приложили еще и своихъ.
Карпъ смутно припомнилъ такой же упрекъ, сдѣланный ему вчера Кузьмой, и попробовалъ защищаться.
— Эка бѣда, что выпили! Не каждый это день бываетъ. А что насчетъ кабака — это вѣрно: не спопашились маленько. Думали, совсѣмъ пустое дѣло — кабакъ, анъ вышло, что Онуфричъ-то насъ на цѣлыхъ полтора-ста нагрѣвалъ…
И цѣлый день Карпъ только и думалъ, что о кабакѣ, Кузьмѣ и его догадливости. И вообще онъ сталъ относиться къ своему сосѣду нѣсколько иначе. Прежде Карпъ наравнѣ съ прочими презиралъ его и опасался; теперь же Кузьма заинтересовалъ его совсѣмъ съ другой стороны, и онъ внимательнѣе сталъ вглядываться въ жизнь страннаго мужика.
«И что это, подумаешь, сдѣлалось съ человѣкомъ! — думалъ Карпъ по временамъ, глядя на полуразвалившуюся избу своего сосѣда и на все это жалкое, убогое хозяйство. — Диви бы дуракъ былъ отпѣтый, а то вѣдь нѣтъ. Опять ежели юродство на себя нѣкоторые напущаютъ, — и этого у него не видать. А вотъ поди ты, какъ себя мужикъ запустилъ. Видно какая ни на-есть притча да случилась у него… Видно — не спроста это дѣло…» И, вмѣсто прежняго презрѣнія, въ душѣ простодушнаго Карпа возникла жалость къ его несчастному сосѣду и желаніе какъ-нибудь помочь ему.
«И чѣмъ его обидѣли? — вспоминалъ онъ въ другой разъ слова Кузьмы, нечаянно вырвавшіяся у того въ то время, когда они вмѣстѣ возвращались со сходки. — Ругать-то у насъ его ругаютъ, — это что говорить, — да вѣдь онъ и самъ на всѣхъ волкомъ глядитъ. Про какую же обиду онъ поминалъ? И почему онъ слова по-людски не скажетъ? Диковина!…»
Но сколько ни думалъ Карпъ, сколько ни раскидывалъ умомъ, все-таки ни до чего додуматься не могъ, и только послѣ этихъ безплодныхъ размышленій начинала одолѣвать его какая-то непонятная тоска, смѣшанная съ безпокойствомъ, а въ душѣ являлось неясное, но мучительно-жгучее сознаніе своей предъ кѣмъ-то и за что-то вины.
Пробовалъ Карпъ заговаривать съ Кузьмой, но тоже мало толку добился. Отъ его вопросовъ Кузьма уклонялся, а на добродушно-наивные совѣты отвѣчалъ ироническими усмѣшками и односложными, но язвительными отвѣтами.
— Плохо, парень, у те изба-то! — говорилъ ему, напримѣръ, Карпъ, съ сокрушеньемъ поглядывая на подгнившія стропила и растрепанную крышу.
— Что говорить, плохо! — отвѣчалъ неохотно Кузьма, глядя куда-то въ сторону.
— Ты бы ее поправилъ, — продолжалъ Карпъ. — А то, гляди, повалится разомъ, передавитъ ребятъ-то…
— Пущай! — равнодушно отвѣчалъ Кузьма, сдвигая шапку на бокъ.
Карпуха ударялъ себя по бедрамъ и отходилъ отъ сосѣда.
Иной разъ Кузьма принимался просто-на-просто смѣяться надъ своимъ сострадательнымъ сосѣдомъ.
— Да что это тебѣ забота припала? — говорилъ онъ. — Вѣдь мнѣ міръ лѣсу избу поправить не дастъ?… Что же языкомъ-то болтать зря? Вонъ лѣтось Петруха Савинъ удавиться хотѣлъ, когда у него послѣднюю скотину съ укціону продали, — вы что сдѣлали-то, а?
Эти жестокія слова совершенно уничтожили Карпа, и онъ не зналъ, что отвѣчать. А Кузьма продолжалъ еще язвительнѣе:
— То-то, теперь молчишь!… Мастера вы, я погляжу, языкомъ вавилоны разводить! Вотъ водку тоже пить охочи, — на водку у васъ деньги есть. А коснись до дѣла, такъ сейчасъ и въ кустъ. Моя, молъ, изба съ краю… Эхъ, вы! Смотрѣть-то тошно, ей-богу!…
На Карпа эти язвительныя рѣчи производили странное впечатлѣніе, — ему становилось какъ-то не по себѣ. Онъ смутно чувствовалъ, что въ нихъ есть доля правды, и это его мучило, волновало до боли. Иногда, когда Кузьма въ своихъ обличеніяхъ заходилъ ужь слишкомъ далеко, Карпъ пытался возражать; но хотя онъ и сознавалъ, что возраженія эти справедливы, что Кузьма преувеличиваетъ, тѣмъ не менѣе языкъ у него плохо поворачивался, а слова выходили безцвѣтными и даже подчасъ нелѣпыми. Отъ этого Карпъ начиналъ мучиться еще больше и, оставаясь одинъ, не переставалъ думать о Кузьмѣ, критиковалъ его взгляды, приводилъ противъ нихъ самые убѣдительные доводы и кончалъ всегда тѣмъ, что мысленно разбивалъ противника въ пухъ и прахъ.
«Такъ-то, братъ! — торжествуя говорилъ онъ воображаемому Кузьмѣ. — Мы, братъ, тоже не виноваты. Всякому свое дорого, а плетью обуха, извѣстно, не перешибешь. А ты ишь чего захотѣлъ: жить въ союзѣ, другъ дружкѣ помогать… Нѣтъ, братъ, погоди!…» Но стоило ему встрѣтиться лицомъ къ лицу съ настоящимъ, дѣйствительнымъ Кузьмой, — онъ снова терялся, робѣлъ, и слова не шли у него съ языка. У Кузьмы все было рѣшено и обдумано заранѣе; Кузьма больше его размышлялъ обо всѣхъ этихъ «проклятыхъ» вопросахъ деревни, и поэтому ему ничего не стоило сразу ошеломить и поставить въ тупикъ тугого на слова Карпа своими рѣзкими рѣчами. Какъ дважды-два доказывалъ онъ Карпу, что и общество ихъ никуда не годится, что и живутъ они какъ свиньи и что ежели не образумятся, то въ концѣ концовъ или другъ друга сами съѣдятъ, или будутъ съѣдены другими… И Карпу, слушая это, только и оставалось молчать да хлопать глазами отъ изумленія.
Глубоко западали эти разговоры въ душу дѣтски-безхитростнаго, простодушнаго Карпа и производили въ ней не малый переполохъ, такъ какъ шли прямо въ разрѣзъ со всѣмъ его міросозерцаніемъ… Но прочны были устои, на которыхъ основано было это міросозерцаніе, и трудно было его поколебать одними отвлеченными разсужденіями и голословнымъ отрицаніемъ всего того, что съ дѣтства было ему мило и дорого…
Однажды утромъ Карпъ, выйдя на дворъ по хозяйству, услышалъ за плетнемъ сосѣда тяжелый, горькій бабій плачъ. Онъ подошелъ ближе и увидѣлъ жену Кузьмы, Анну, прислонившуюся къ плетню и надрывавшуюся отъ рыданій.
— Что ты, Аннушка, съ чего? — участливо спросилъ ее Карпъ.
Анна на минуту подняла голову, взглянула на Карпа мутными, дикими глазами и, припавъ въ плетню, снова зарыдала.
— О-охъ, кормилецъ!… — слышалось сквозь рыданія. — Охъ, дитятки вы мои родныя!… Хоть помирай-ложись, — хлѣбушка нѣтути… О-охъ, горюшко мое горемычное!…
Карпъ кое-какъ привелъ ее въ чувство и узналъ изъ ея безсвязныхъ рѣчей, что вотъ третій день въ избѣ нѣтъ хлѣба ни синь-пороха, а одинъ ребенокъ лежитъ при смерти, что Кузьма еще съ вечера ушелъ добывать муки, да и до сихъ поръ его нѣтъ, что она измучилась, бѣгая по сосѣдямъ, и теперь не знаетъ, что дѣлать.
— Не даютъ, не даютъ, родимый!… — причитала она. — Либо сами послѣднее доѣдаютъ, либо вонъ гонятъ, — баютъ, мы вамъ съ цыганомъ вашимъ не добычники…
— Ахъ ты дура! — выругалъ ее растерявшійся Карпъ. — Что-жь ты ко мнѣ-то не зашла? Подь-ка въ избу то, — чего на морозѣ стоять… Я тебѣ сейчасъ… Ахъ, дура ты эдавая!
Карпъ воротился въ избу, а черезъ нѣсколько минутъ Игнашка тащилъ уже къ Аннѣ полкоровая хлѣба и крынку молочеа для ребятъ.
Къ вечеру Кузьма вернулся домой съ пустыми руками и, узнавъ отъ жены все, происшедшее утромъ, не раздѣваясь, прямо отправился въ сосѣду. Войдя въ избу, онъ долго молился въ уголъ и потомъ сумрачно обратился къ сидѣвшему за столомъ хозяину.
— Здравствуй, Иванычъ!… — проговорилъ онъ, и въ голосѣ его дрогнуло что-то иное, теплое, не похожее на его обычную насмѣшку. — Спасибо тебѣ за давешнее… Вотъ какъ спасибо, — николи я этого не забуду!…
— Ну, вотъ еще…. за что! — отвѣчалъ ему Карпъ, самъ не зная почему смутившись. — Эка, — не Богъ-вѣсть что… Стоитъ изъ-за этого…
Но Кузьма уже вышелъ и торопливо захлопнулъ за собой дверь.
Этотъ случай окончательно сблизилъ сосѣдей. Кузьма замѣтно пересталъ отдаляться отъ Карпа, сталъ относиться къ нему довѣрчивѣе и не замывался уже отъ него, какъ прежде, въ своемъ внутреннемъ «я», но мало-по-малу началъ допускать въ этотъ внутреній міръ и Карпа. Между ними возникла тѣсная, но въ высшей степени оригинальная дружба. Ихъ часто видали вмѣстѣ; они дня не могли пробыть безъ того, чтобы не перекинуться другъ съ другомъ словцомъ, но въ то же время ни одинъ разговоръ ихъ не проходилъ безъ горячаго спора, иногда даже брани. Каждому изъ нихъ хотѣлось увѣрить другого въ справедливости своихъ убѣжденій и не разъ случалось, что они расходились по домамъ, окончательно разругавшись между собою. Но, встрѣтившись на утро, они оба забывали вчерашнюю ссору и, какъ ни въ чемъ ни бывало, начинали снова тотъ же разговоръ.
Каждый день аккуратно Кузьма подходилъ къ плетню и, облокотившись на него, молча начиналъ глядѣть на сосѣда, который въ это время, обливаясь потомъ, ладилъ какіе-нибудь передки. Топоръ стучалъ, щепки летѣли въ разныя стороны. Кузьма, ухмыляясь себѣ въ бороду, наблюдалъ. Наконецъ, Карпъ бросалъ топоръ и, снявъ шапку, въ свою очередь подходилъ къ плетню.
— Что, братъ, ай усталъ? — спрашивалъ Кузьма, не то добродушно, не то насмѣшливо поглядывая на запыхавшагося пріятеля.
— Нѣ, не усталъ, а такъ… припотѣлъ малость.
— Гм… припотѣлъ. Охота!
— Да какже не охота? Что же безъ дѣла-то болтаться? Кабы чужое, а то свое…
Кузьма усмѣхался, а Карпъ съ азартомъ начиналъ доказывать ему необходимость и полезность своей работы и, наоборотъ, вредъ бездѣлья и шалопайства.
— Какъ же безъ работы? — восклицалъ онъ. — Что же это будетъ, коли мы всѣ сложа руки сидѣть станемъ?… Чудёнъ ты, парень, я погляжу…
— Да я нешто мѣшаю? Работай… Сарай-то у тебя новый, что ли?
— Какое новый, — еще при дѣдушкѣ Лукѣ строенъ, царство ему небесное!…
— То-то, я гляжу, вчерась ты его колышками подпиралъ, а нонѣ опять на боку лежитъ… Работай, парень, а я ужь пойду на печи полежу…
— Нѣтъ, ты погоди! Послушай-ка… — кричитъ ему Карпъ, но Кузьма махнулъ рукой и отходилъ отъ плетня.
А у Карпа и руки на работу не поднимаются. Онъ чувствуетъ себя уязвленнымъ, хотя и не сознаетъ хорошенько, чѣмъ именно. Его разбираетъ злость на Кузьму и является непреодолимое желаніе поколотить своего сосѣда.
А Кузьма опять уже тутъ — какъ тутъ. Стоитъ себѣ у плетня и смотритъ. Карпъ рубитъ слегу и молчитъ, хотя его такъ и подмываетъ заговорить.
— Что это ты, а? — начинаетъ, наконецъ, Кузьма, указывая глазами на слегу.
— Аль не видишь?… Слега! — сухо отвѣчаетъ Карпъ, переставая въ то же время дѣйствовать топоромъ.
— Видѣть-то вижу, да на кой тебѣ ее лядъ?
— Самъ сказалъ давеча, — сарайчикъ маненько подвалился. Поднять надоть.
— Для скотины, что ли?
— Надо быть для нея.
Кузьма на нѣкоторое время замолкаетъ, но потомъ произноситъ совершенно равнодушно.
— А у Гордѣйки-то — слыхалъ? — вчерась послѣднюю телку со двора свели за недоимку. Проходилъ я мимо, бабы ревутъ — страсть…
— Ну? — спрашиваетъ Карпъ, чувствуя, что сердце у него начинаетъ замирать.
— Ну, и остались безъ скотины! Къ слову пришлось, я и сказалъ.
Кузьма отходитъ, а Карпъ остается съ опущенными руками и съ какимъ-то невыразимо-тоскливымъ недоумѣніемъ на душѣ. На этотъ разъ даже и возразить было нечего.
«Къ чему это онъ про телку-то? — думается ему. — Неужто же, сохрани Господи… О, непутевый! Придетъ всегда — едакъ-то сомуститъ тебя, ажь сердце захолонетъ…»
И Карпъ, чтобъ отогнать отъ себя мрачныя мысли, начинаетъ усердно бухать топоромъ по слегѣ. Но напрасно: работа не клеится, а смущенная мысль продолжаетъ работать въ томъ же направленіи.
Представляется ему терпѣливый труженикъ, Гордѣй… Какъ морилъ онъ себя на работѣ, какъ выбивался изъ силъ, стараясь поддержать свое хозяйство! И вотъ — послѣдняя телка… Холодный потъ прошибаетъ Карпуху, сарай возбуждаетъ въ немъ отвращеніе, и онъ, бросивъ топоръ, уходитъ въ избу.
И такъ бывало послѣ каждаго разговора съ Кузьмой. Каждый разъ Кузьма находилъ, чѣмъ уязвить его и разстроить его на цѣлый день. Въ особенности Карпа раздражали эти недомолвки, недосказанныя словечки, намеки… Ничего не объясняя, они безпокоили мысль и оставляли въ душѣ странное чувство горечи, тревоги, непонятной тоски. Въ эти минуты Карпъ терялъ подъ ногами всякую почву, и ему даже начинало казаться, что вся его жизнь построена на пескѣ, что все это, во что онъ такъ глубоко вѣритъ и во что кладетъ всю жизнь свою, не нынче-завтра рушится и исчезнетъ, аки дымъ…
Но Карпу въ сущности некогда было задумываться надъ тревожными вопросами, возникавшими въ его головѣ подъ вліяніемъ разговоровъ съ Кузьмой, и всѣ его сомнѣнія очень скоро исчезали среди домашней суматохи и повседневныхъ заботъ. И это тѣмъ болѣе было понятно, что Кузьма, относясь отрицательно ко всѣмъ кореннымъ основамъ его жизни, въ то же время не давалъ ему никакихъ положительныхъ идеаловъ, — что, осмѣивая деревенскую «суету-суетъ», онъ не указывалъ на сколько-нибудь возможный исходъ изъ нея. А Карпу этого было мало, и онъ былъ правъ, гоня отъ себя прочь безплодныя сомнѣнія, нарушавшія порядокъ его жизни. Жить, правда, плохо, но вѣдь надо же жить", а во что вѣритъ Кузьма, этого Карпъ не зналъ и потому довѣрять ему не могъ.
Иногда онъ пытался доказывать это Кузьмѣ.
— Нѣтъ, это ты пустое, парень, болтаешь! — говорилъ онъ. — Вѣдь это ежели по-твоему понимать, намъ одно остается — помирать, больше ничего.
— И помрешь… — утверждалъ Кузьма такъ равнодушно, словно дѣло шло не о такомъ важномъ предметѣ, какъ жизнь человѣческая, а просто о ничего не стоющемъ плевкѣ.
— Легко говорить — помрешь… А коли не хотца помирать-то?
На это Кузьма только усмѣхался и, не докончивъ бесѣды, уходилъ, оставляя пріятеля своего снова недоумѣвать и безпомощно разводить руками.
Временами Карпъ просто мучился отъ желанія заглянуть въ душу своего «сомустителя» и узнать, наконецъ, доподлинно, есть ли въ самомъ дѣлѣ у него какой-нибудь «Ханаанъ», или просто человѣкъ зря болтаетъ, потому что ему дѣлать нечего. Въ концѣ концовъ Карпъ приходилъ къ послѣднему убѣжденію и на время успокоивался.
Неожиданный случай помогъ Карпу познакомиться съ Ханааномъ Кузьмы и узнать то, во что вѣрилъ и на что надѣялся Кузьма.
У сосѣда, Серёги Романова, свели лошадь. Подобныя исторія случались очень часто въ Матюхинѣ, и матюхинцы должны были бы къ нимъ привыкнуть, но, несмотря на это, каждый разъ новый случай конокрадства производилъ въ селѣ переполохъ и давалъ пищу разнообразнымъ толкамъ на нѣсколько дней. Лошадь — это необходимый членъ мужицкаго хозяйства и потому все, касающееся ея, представляетъ событіе въ каждой крестьянской семьѣ. О болѣзни, смерти или пропажѣ лошади говорятъ больше, чѣмъ о болѣзни и смерти кого-либо изъ семьи, исключая хозяина дома. Такъ было и въ этотъ разъ. Едва только разнеслась вѣсть о томъ, что у Серёги лошадь украли, какъ все село было уже на ногахъ и по-одиночкѣ перебывало на Серёгиномъ дворѣ, охая, проклиная и волнуясь. Самъ Серёга, дюжій мужикъ съ огромными, тяжелыми кулаками и сердитымъ заросшимъ лицомъ, избѣгавъ всѣ закоулки и потерявъ всякую надежду отыскать лошадь, ушелъ, наконецъ, въ кабакъ и тамъ, окруженный толпой односельчанъ, предавался горю до того, что заложилъ Онуфричу послѣдній зипунъ. Окружающіе ему сочувствовали, и съ каждою новой рюмкой разговоры становились шумнѣе и одушевленнѣе, съ каждымъ полштофомъ возбужденіе росло. Блокъ, на которомъ намотана была веревка съ привязаннымъ къ ней камнемъ, скрипѣлъ; дверь ежеминутно отворялась и затворялась, впуская все новыхъ и новыхъ посѣтителей; въ кабакѣ дѣлалось уже тѣсно. Спертый воздухъ, насыщенный винными парами, шибалъ въ носъ и дѣйствовалъ ошеломляющимъ образомъ на присутствующихъ. Серёга Романовъ сидѣлъ за столомъ и въ сотый разъ разсказывалъ собравшимся вокругъ него сосѣдямъ о своемъ несчастіи, прерывая свой подробный разсказъ то безсвязными ругательствами кому-то, то рыданіями и слезами, которыя онъ по временамъ принимался размазывать со лицу полой своего рванаго полушубка. Но вдругъ онъ оборвалъ свой разсказъ на полусловѣ и, оттолкнувъ отъ себя столъ, поднялся.
— А все это Кузька-Горѣлый, чортъ его душу!… — выговорилъ онъ, обводя глазами присутствующихъ. — Все онъ, подлецъ… И, сейчасъ умереть, ежели я его…
— Нешто ты знаешь? — послышались голоса.
Шумъ и гвалтъ на минуту стихли въ кабакѣ, и вся толпа разомъ сдвинулась вокругъ Серёги.
— А то не знаю, что ли? — продолжалъ Серёга, злобно сверкая глазами. — Своими глазами видѣлъ у него на задворкахъ подковы, а у Кузьки лошадь-то испоконъ вѣку не кована. Онъ, подлецъ, лошадь мою увелъ. Моя лошадь кованая, я ее, кормилицу, своими руками на Симеона къ Филькѣ ковать водилъ…
При воспоминаніи объ этомъ достопамятномъ событіи Серёга опять-было взревѣлъ и залился слезами. Но сейчасъ же опомнился и, сжавъ кулаки, свирѣпо потрясъ ими.
— Я ему, цыгану проклятому, покажу!… Изуродую!… Пойдемъ, ребята, къ Кузькѣ!…
И онъ, на ходу утирая слезы, пошелъ къ двери. Толпа нѣсколько мгновеній помялась на одномъ мѣстѣ, многозначительно переглядываясь, потомъ вся разомъ загалдѣла и ринулась вслѣдъ за Серёгой. На дорогѣ ихъ останавливали, распрашивали и, получивъ отвѣтъ, что они идутъ къ Кузьмѣ-Горѣлому, что Кузька у Серёги лошадь укралъ, немедленно къ нимъ присоединялись, и вся эта толпа съ безпорядочнымъ гамомъ, съ дико-сверкающими глазами и поднятыми кулаками, направилась къ Кузькину жилищу.
Между тѣмъ Кузьма ничего не подозрѣвалъ и съ самымъ спокойнымъ видомъ возился у себя на дворѣ, когда калитка вдругъ настежь распахнулась и въ нее съ проклятіями ворвалась буйная орава расходившихся матюхинцевъ подъ предводительствомъ разсвирѣпѣвшаго Серёги.
— Гдѣ Кузьма? Пойдемъ, ребята, въ избу!… Мы ему ребра-то пересчитаемъ… Онъ у насъ будетъ лошадей чужихъ со двора сводить! — слышались безпорядочные возгласы.
Кузьма вышелъ изъ-подъ застрѣхи и очутился лицомъ къ лицу съ бушевавшею толпой.
— Вотъ онъ — я! Чего вамъ надоть? — спокойно спросилъ онъ, съ своей обычною усмѣшкой оглядывая эти озлобленныя лица, красныя, вспотѣвшія, съ растрепанными бородами, безпокойными взглядами и дикими движеніями.
На минуту въ толпѣ смолкли. Потомъ она какъ-то судорожно всколыхнулась и изъ средины, раздвигая своими могучими плечами сосѣдей, выступилъ Серёга Романовъ.
— Ты у меня лошадь укралъ! — заявилъ онъ и, грозно сжимая кулаки, подступилъ къ Кузьмѣ.
— Лошадь? — усмѣхнулся тотъ. — Какую лошадь?
Толпа, возмущенная такимъ, со стороны Кузьмы, нахальствомъ, снова загалдѣла и заволновалась.
— Ишь ты, не знаетъ, какую лошадь!… Да еще скалится, безпутный! Бей его, ребята, — чего на него глядѣть! Лупи его, Серёга, по сусаламъ!… Какую лошадь…
Кузьма поблѣднѣлъ, — сердце у него захолонуло… Но онъ продолжалъ улыбаться и, инстинктивно сжимая кулаки, въ упоръ глядѣлъ на своихъ обвинителей.
Вдругъ вся эта масса дикихъ, озлобленныхъ лицъ, косматыхъ бородъ, огромныхъ кулаковъ — дрогнула предъ нимъ, перемѣшалась и перепуталась. Отдѣльные возгласы, кряки, ругательства слились въ его ушахъ въ одинъ оглушительный, нелѣпый ревъ; въ глазахъ побѣжали красные и зеленые круги, — холодная, тупая боль пронизала его съ головы до ногъ…
Серёга Романовъ со всего розмаху ударилъ его кулакомъ въ лицо. Кузьма упалъ.
Остальные словно ждали этого, и всѣ разомъ съ неистовыми криками: «бей!» — бросились къ упавшему, чтобъ окончательно растоптать его, смять, изорвать въ клочки.
Но тутъ произошло нѣчто совсѣмъ неожиданное, отъ чего однакожъ толпа пришла въ смущеніе и остановилась въ своемъ дикомъ порывѣ. Изъ избы на шумъ выбѣжала Анна и съ пронзительнымъ воемъ кинулась къ лежавшему безъ чувствъ мужу; за ней босикомъ, въ однѣхъ изорванныхъ, грязныхъ рубашонкахъ, повыскакали ребятишки и, глядя на мать, подняли такой плачъ, что у всѣхъ сердце перевернулось.
Въ то же время изъ-за сосѣдняго плетня выскочилъ растрепанный, испуганный Карпъ и поспѣшилъ на помощь къ своему несчастному пріятелю.
— Стойте, православные! — закричалъ онъ, махая руками. — Что это вы затѣяли? Нешто это можно? За что вы его?
— Онъ у меня лошадь укралъ! — упрямо настаивалъ Серёга я двинулся было къ Кузьмѣ.
— Стой, Серёга, погоди! — остановилъ его Карпъ, загораживая дорогу. — Ты говоришь: укралъ. А нешто видалъ ты, какъ онъ у тебя лошадь воровалъ? Доказать можешь?… А ежели можешь, ступай въ судъ доказывать, а драться не моги. Драться зачѣмъ…
Разсудительныя слова Карпа, его рѣшительный видъ и громкій голосъ произвели отрезвляющее впечатлѣніе на отуманенныхъ злобой и винными порами людей. А нѣкоторые, совсѣмъ трезвые, мужики даже одобрительно ему поддакнули. Только Серёга Романовъ, да еще одинъ бѣлокурый, весноватый паренёкъ никакъ не хотѣли угомониться.
— Онъ мнѣ мою лошадь подай! — настойчиво твердилъ Серёга, — Мнѣ чортъ съ нимъ…
— Намъ что судъ! — кричалъ бѣлокурый паренёкъ. — Знаемъ мы его, судъ-то! Тамъ покель разсудятъ, онъ у насъ всѣхъ лошадей сведетъ…
— Это вѣрно! — поддакивали ему. — Плевать намъ на судъ! Мы съ нимъ своимъ судомъ расправимся. Что вы его слухаете, робя, може и онъ…
Но Карпъ, ободренный сочувственными поддакиваньями изъ заднихъ рядовъ, продолжалъ смѣлѣе:
— Нѣтъ, братцы, эдакъ не годится — своимъ судомъ-то! Нешто вы забыли, что было лѣтось крутцовскимъ мужикамъ за этотъ судъ-то?… Ты прежде докажи, а потомъ и съ кулаками лѣзь… А то ишь ты… безъ ума, безъ разума… Аль въ острогѣ сидѣть захотѣлось? Да нешто это порядки?… За это нашего брата не похвалятъ…
И чѣмъ горячѣе дѣлалась рѣчь Карпухи, чѣмъ энергичнѣе становились размахиванья его рукъ, тѣмъ болѣе начиналъ народъ приходить въ себя. Видъ худой, блѣдной Анны съ ея отчаянными воплями, жалкіе, болѣзненные ребята въ лохмотьяхъ, изъ-за которыхъ такъ и сквозила ужасающая нищета, — все это довершило остальное. Многіе начали уже проталкиваться сквозь и какъ-то робко, понуривъ головы, словно стыдясь своего поступка, выходили на улицу; слышались сдержанныя приглашенія уходить; тихій говоръ смѣнилъ дикіе вопли и безумный ревъ требующей крови толпы…
— Что-жь, ребята, пойдемъ, что ли?… Чего же ждать-то?… Зря затѣяли… И впрямь зря!…
Даже неукротимый Серёга, такъ бѣсновавшійся и во что бы то ни стало желавшій «выпустить кишки» подлецу Кузькѣ нѣсколько минутъ тому назадъ, теперь совершенно растерялся и съ глупымъ видомъ почесывалъ у себя въ загривкѣ. Въ полчаса дворъ Кузьмы опустѣлъ, и въ этихъ смирныхъ мужикахъ, степенно шедшихъ по улицѣ съ опущенными головами, узнать было нельзя тѣхъ остервенившихся людей, которые недавно съ кровью въ глазахъ кричали: «бей!» — и готовы были на клочки растерзать своего ближняго…
Между тѣмъ Кузьма опамятовался и весь въ грязи, съ окровавленнымъ лицомъ, поднимался съ земли. Пристальнымъ, безсмысленнымъ взглядомъ озирался онъ вокругъ, словно еще не сознавая вполнѣ, что такое сейчасъ съ нимъ произошло. Карпъподошелъ къ нему.
— Ну, что, парень? — успокоительно заговорилъ онъ, отряхая съ полушубка Кузьмы приставшую солому и всякій соръ. — Плюнь на нихъ… Погорячились они маненько… Да Богъ милостивъ. Плюнь, говорю, — больше не тронутъ. Такъ это, сдуру…
Но Кузьма не слышалъ его ласковыхъ словъ. Тѣмъ же безумнымъ взглядомъ обвелъ онъ Карпа, плачущую жену свою, растерзанныхъ, побѣлѣвшихъ на морозѣ ребятишекъ — и все, все вспомнилъ… Лицо его исказилось страшною злобой.
— За что? — глухо выговорилъ онъ. — За что обидѣли? Будьте вы всѣ прокляты!…
И, присѣвъ тутъ же у заваленки, онъ опустилъ голову и зарыдалъ…
Растерявшійся Карпъ пошелъ домой
Въ этотъ же день Кузьма снова скрылся, и на этотъ разъ отсутствіе его было еще продолжительнѣе. Первое время послѣ его пропажи Карпъ очень скучалъ, томился, и Кузьма не выходилъ у него изъ головы. Онъ строилъ насчетъ этого таинственнаго исчезновенія разныя предположенія одно другого ужаснѣе, мучился за Кузьму, въ тайнѣ чувствуя себя тоже какъ бы виноватымъ предъ нимъ, то принимался порицать міръ за его жестокій поступокъ съ Кузьмой, то ругательски ругалъ Кузьму за его своеволіе и обидчивость. Ему и міръ, котораго онъ былъ представителемъ, хотѣлось какъ-нибудь оправдать, и Кузьму было жалко… «Ну, что же?… Ну, погорячились малость, — эка важность! Чего же онъ-то… Положимъ, нехорошо; да вѣдь и онъ — не важная птица. Можно бы, кажется…»
Однимъ словомъ, Карпъ страдалъ. Но время шло, и онъ мало-по-малу началъ успокоиваться. Къ тому же у него въ это время отелилась буренка, пріѣзжали тарханы торговать пеньку и вообще накопилась масса разныхъ хозяйственныхъ дѣлъ, такъ что и думать было некогда о всякихъ пустякахъ. Такимъ образомъ прошло около трехъ недѣль.
Солнышко ярко свѣтило на небѣ, съ крышъ капало, пѣтухи звонко перекликались между собой. Изъ хлѣвовъ валилъ теплый паръ и отдавало запахомъ навоза. Карпъ, пригрѣвшись на солнцѣ, сидѣлъ у себя на крылечкѣ и, благодушно мурлыча подъ носъ какую-то безконечную пѣсню, что-то дѣлалъ. Вдругъ работа выпала у него изъ рукъ. Онъ услышалъ на сосѣднемъ дворѣ знакомый голосъ и поспѣшно подошелъ къ плетню.
За плетнемъ стоялъ Кузьма. Онъ ничуть не перемѣнился за это время, только на вискѣ у него еще не зажило огромное синее пятно — слѣдъ могучаго Серёгина кулака.
— А, здорово! — искренно обрадовался ему Карпъ. — Куда это ты пропадалъ?… Я ужь, братъ, думалъ…
Но Кузьма, по обычаю своему, отвѣчалъ не сразу и пристально глядѣлъ на сосѣда. По его глазамъ было видно, что онъ имѣетъ сообщить нѣчто важное, но не рѣшается.
— Въ станицу ходилъ, къ казакамъ, — выговорилъ онъ, наконецъ, медленно, не сводя съ Карпа пристальнаго, какъ бы испытующаго, взора.
— Въ Купаву надо быть?
— Туда.
— Экъ, даль какую! — Карпъ зѣвнулъ и почесался. — А то ужь думалъ-думалъ… Ну, какъ, думаю, онъ послѣ энтого возьметъ, да…
Лицо Кузьмы нервно передернулось и въ глазахъ скверкнулъ огонекъ.
— Не поминай ты мнѣ про это! — выговорилъ онъ глухо.
— О?… Ну, ладно! — добродушно согласился Карпъ. — А у меня, братъ, корова отелилась, да бычкомъ, чтобъ ее…
Но Кузьму новость эта, повидимому, нисколько не заинтересовала. Онъ стоялъ въ раздумьи и вдругъ, словно рѣшившись, весь перегнулся въ Карпу черезъ плетень.
— Вотъ гдѣ живутъ-то, Карпуха! — заговорилъ онъ съ жаромъ и блѣдное лицо его разомъ оживилось. — Ну, живутъ! Наглядѣлся я…
— А что? — спросилъ Карпуха равнодушно и опять зѣвнулъ.
— Помирать не надо! — энергически заявилъ Кузьма и даже черезъ плетень перелѣзъ.
Карпъ недовѣрчиво, но, очевидно, уже заинтересованный, поглядѣлъ на сосѣда и подвинулся къ нему поближе.
— То-есть, я тебѣ скажу, рай, а не жисть! — продолжалъ Кузьма шепотомъ и озираясь. — Ѣда, теперича, первый сортъ; убоины этой, каши, али пироговъ пшеничныхъ, прямо говорить, не въ прокормъ. Тоже и насчетъ другого прочаго… Обиды никому нѣту, живутъ въ согласіи. Грамоту почитай всѣ знаютъ… А какъ соберутся промежъ себя, да какъ запоютъ, али зачитаютъ отъ божественнаго, про настоящее, напримѣръ, хрестьянское житье, — уйти не захочешь!…
— А насчетъ работы какъ?
— Насчетъ работы — по желанію; не принуждаютъ. Хочешь — работай, хочешь — отъ божественнаго книжки читай. Всякому свое предоставлено. Земли вволю. Ни брани чтобъ этой, ни утѣсненія никому, ни злобы… По Писанію живутъ!…
Карпъ никогда еще не видѣлъ Кузьму въ такомъ возбужденномъ состояніи, и потому порывистая, восторженная рѣчь Кузьмы произвела на Карпа сильное впечатлѣніе. Теперь Кузьма уже не отрицалъ, не смѣялся, но, наоборотъ, рисовалъ такіе идеалы, что даже духъ захватывало. Однако Карпъ скоро одумался, пришелъ въ себя и произнесъ:
— Раскольники?
— Что-жь, что раскольники! — съ тѣмъ же жаромъ возразилъ Кузьма. — Раскольники, да по-хрестьянски живутъ. А мы вотъ и православные, да хуже собакъ живемъ. Что у насъ? — глаза Кузьмы загорѣлись. — Колгатня одна, пьянство, порки, драки, другъ дружку сожрать готовы… Брюхо съ голодухи распучитъ, — на ножъ полѣзешь. А…
— Въ постъ скоромное лопаютъ, оттого — молокане! — неожиданно перебилъ его Карпъ.
Онъ хоть и ослѣпленъ былъ спервоначалу яркою картиной станичнаго житья, но чувствовалъ, что возразить непремѣнно надо. Кузьма обидѣлся.
— Ахъ, ты, дура! — сурово заговорилъ онъ. — Съ нимъ дѣломъ говорятъ, а онъ вонъ что… Скоромное! Да нешто въ этомъ сила?… Сила — въ согласіи, да въ душевности. Тамъ, братъ, другъ за дружку стоятъ, тамъ зря никого не обидятъ. Тамъ человѣкъ кроткій, сердцемъ покойный, потому и зла отъ него нѣту… Ну, что-жь! Ну, скоромное… А вы вотъ и поститесь круглый годъ, да что-жь, праведные, что ли? Да вы и Господа-то забыли, — есть ли онъ, нѣтъ ли… У васъ воровство, распутство, мошенство… За что вы, къ примѣру, меня обидѣли? Измыть хотѣли!… Чѣмъ я вамъ досадилъ? Съ измалѣтства я отъ васъ не слыхалъ слова добраго, не токмо-что ласки… Одна брань, да побои… Мнѣ жисть съ вами въ тягость была, потому вы словно звѣри лютые. Нѣту моей вины передъ вами…
При послѣднихъ словахъ голосъ Кузьмы оборвался. Онъ былъ страшно взволнованъ. Все, все, что накопилось въ душѣ его за долгіе годы, вся горечь обиды, отчужденности, тоски одиночества, вся боль сердца, одиноко страдавшаго много лѣтъ, теперь вылились въ этихъ безсвязныхъ рѣчахъ, въ этихъ страстныхъ упрекахъ обидѣвшей его деревни…
Карпъ слушалъ молча, задумавшись, и смущенно ковырялъ пальцемъ плетень.
— Одно слово — уйтить отъ васъ надоть безпремѣнно! — послѣ нѣкотораго молчанія воскликнулъ Кузьма и даже самъ испугался нечаянно вырвавшихся у него словъ, которыми онъ такъ коротко а ясно формулировалъ всѣ свои тайныя помышленія и стремленія.
На Карпа эти роковыя слова произвели ошеломляющее впечатлѣвіе. Онъ поднялъ голову и широко-открытыми глазами, полными недоумѣнія и даже какъ бы нѣкоего ужаса, смотрѣлъ на сосѣда. Кузьма въ свою очередь поглядѣлъ на него и, казалось, не могъ вымолвить слова.
Первый все-таки заговорилъ Карпъ.
— Что ты, полоумный! — зашепталъ онъ, оглядываясь по сторонамъ. — Эко словечко вымолвилъ: «уйти»… Да нешто это возможно? Уйти… Экой грѣхъ-то, Господи! Окстись, парень!
Но Кузьма уже не слушалъ увѣщаній своего собесѣдника и, угрюмый, полѣзъ на свой дворъ. Онъ точно сожалѣлъ о томъ, что высказался.
Карпъ изумленно глядѣлъ ему вслѣдъ, не переставая покачивать головой и вслухъ повторяя одно и то же роковое слово: «уйти».
И весь этотъ день онъ ходилъ самъ не свой. Съ одной стороны предъ нимъ неотступно рисовались хотя неясные, но въ высшей степени привлекательные образы и картины привольнаго станичнаго житья; съ другой — терзалъ какой-то неопредѣленный страхъ. Онъ то вдругъ начиналъ сравнивать и провѣрять, и тогда казалось ему, что дѣйствительно все у нихъ идетъ «не такъ»; то съ испугомъ озирался по сторонамъ и думалъ: «да неужто же можно?…» И все въ этотъ день не клеилось у него въ рукахъ. За обѣдомъ, напримѣръ, хлебая тюрю, онъ вдругъ вспоминалъ станичные пироги и убоину — и охота къ обѣду у него разомъ пропадала. Отправившись послѣ обѣда на дворъ засыпать корму скотинѣ, онъ замѣчалъ, что солома вся выходитъ, и со злостью бросалъ вилы, между тѣмъ какъ въ головѣ его сама собой являлась мысль: «а тамъ-то земли вволю… Вѣдь живутъ же люди, подумаешь!» И въ первый разъ особенно отчетливо и ярко бросились ему въ глаза прорѣхи и недостатки его убогаго хозяйства. Сердитый вернулся Карпъ въ избу.
— Что на тебя наѣхало? — съ недоумѣніемъ спросила его Устинья, когда онъ, ворча и швыряя все, что ему ни попадалось на глаза, полѣзъ на печь.
— Да что, прости Господи! — отозвался Карпъ. — Работаешь-работаешь день-то деньской и хоть бы что тебѣ… Да право! Словно мы и не люди…
Устинья молча взглянула на мужа и только головой покачала.
Однако къ вечеру Карпуха нѣсколько отрезвился, а спустя еще немного слова Кузьмы начали казаться ему уже просто нелѣпостью. Тутъ еще кстати пріѣхалъ изъ Керши, ѣздившій на мельницу, Игнатка, — пошли разсказы, распросы и день кончился самымъ смирнымъ образомъ. Только ложась спать послѣ ужина Карпъ почему-то долѣе обыкновеннаго молился и въ тишинѣ ночной явственно слышались вслухъ произносимыя слова молитвы: «и не введи насъ во искушеніе, но избави насъ отъ лукаваго».
Всѣ уже спали, когда Карпъ кончилъ свою молитву. Въ избѣ было тихо, тихо… За печкой слабо чирикалъ сверчокъ, гдѣ-то далеко на селѣ сторожъ билъ въ чугунную доску, а въ подслѣповатыя оконца во всѣ глаза глядѣла яркая, полная свѣта и тѣней, весенняя ночь. И все это — до того близкое, знакомое, родное, до того крѣпко приросшее къ сердцу, что оторваться отъ. этого, бросить это было невыносимо больно.
«Ни въ жисть не уйдешь!» — рѣшительно воскликнулъ Карпъ, укладываясь на полатяхъ рядомъ съ Игнашкой, клубочкомъ свернувшимся подъ тулупомъ.
И этими энергичными словами онъ какъ бы разомъ разрѣшалъ всѣ свои сомнѣнія и навсегда кончалъ съ ними. Затѣмъ, мысли въ головѣ его начали путаться. Припомнилась какая-то четверть овса, взятая въ долгъ у свояка, мелькнулъ передъ глазами новорожденный бычокъ, — сошникъ, который нужно поправить, — хомутина, у которой постерлись клещи…. и потомъ Карпъ, крѣпко, безъ сновидѣній, захрапѣлъ, обнявъ прижавшагося къ нему Игнашку.
Не спалось за то въ эту ночь Кузьмѣ. Вплоть до самаго разсвѣта проворочался онъ съ боку на бокъ, ни на минуту не сомкнувъ глазъ. Голова его горѣла, сердце часто билось и замирало, а самъ онъ то метался въ жару, то весь холодѣлъ, охваченный какимъ-то мучительнымъ безпокойствомъ. А въ глазахъ съ необычайною ясностью мерещились тихіе берега Дона, поросшіе камышами и кишащіе рыбой, роскошные заливные луга, привольная, зеленая степь и среди всего этого, наконецъ, счастливая, свободная жизнь, безъ обиды, «въ дружествѣ и согласіи».
Къ утру Кузьма окончательно и безповоротно рѣшилъ уйти навсегда изъ родной деревни.
Весна подходила вплотную. Проводили Алексѣя Божьяго человѣка — съ горъ ручьи, отпраздновали Благовѣщенье, а такъ быстро промелькнула и Святая недѣля съ ея колокольнымъ звономъ, красными яйцами, праздничными гимнами… Снѣгъ по яругамъ и балкамъ стаялъ, поля почернѣли, а кое-гдѣ ужъ и зелена запушились.
Карпъ все это время какъ въ огнѣ горѣлъ, приготовляясь въ будущимъ работамъ, и совершенно забылъ среди хлопотъ о своемъ послѣднемъ разговорѣ съ Кузьмой. Къ тому же и самъ Кузьма какъ-то ему на глаза не попадался, даже, повидимому, съ умысломъ избѣгалъ съ нимъ встрѣчаться послѣ того, какъ въ жару разговора открылъ предъ нимъ свою завѣтную тайну. Однако они еще разъ встрѣтились.
Былъ вечеръ. Село тонуло въ розовыхъ сумеркахъ весенней ясной ночи. Въ воздухѣ стоялъ рѣзкій, раздражающій, запахъ молодой полыни. Карпъ возвращался съ поля и спѣшилъ, безпрестанно понукая лошадь. Но, проѣзжая мимо Кузьмы, онъ увидѣлъ настежь отворенныя ворота и остановился. На дворѣ стояла телѣга, а Кузьма возился вокругъ нея, подмазывая колеса.
— Богъ помочь, Кузяха! — окликнулъ его Карпъ.
— Спасибо, — отозвался Кузьма, не поднимая глазъ отъ лагунки съ дегтемъ.
— Что это ты, парень? — спросилъ Карпъ, кивая головой на телѣгу.
— Да вотъ навозъ свозить надоть, — сухо отвѣтилъ Кузьма.
Карпъ еще съ минуту поглядѣлъ на усердствовавшаго около телѣги Кузьму и тряхнулъ возжами. Лошадь тронулась.
— Эй, Карпуха, стойка малость! — неожиданно остановилъ его Кузьма и подошелъ ближе. — Распрягай лошадь, да выдь ко мнѣ. Погуторимъ на послѣдахъ, — добавилъ онъ тихо.
Черезъ минуту пріятели стояли у знакомаго плетня.
— Что это ты, парень, съ лица-то, кабыть, смѣнился? — говорилъ Карпъ, съ участіемъ вглядываясь въ блѣдное лицо и впалые глаза Кузьмы.
— Да такъ, неможется все что-то, — нехотя отвѣчалъ тотъ, не подымая головы.
Помолчали. Вдругъ Кузьма словно рѣшился и прямо взглянулъ въ лицо Карпухѣ.
— Ну, братъ, а я того… — началъ онъ нѣсколько дрожащимъ голосомъ. — Прощай, не поминай лихомъ…
— Какъ такъ? — спросилъ Карпуха, во всѣ глаза глядя на пріятеля.
— Да ужь видно такъ, — гораздо тверже выговорилъ онъ, не сводя глазъ съ Карпа. — Совсѣмъ, братъ, порѣшилъ!… Міру я не ко двору, да и міръ мнѣ не по душѣ. Все — нелады, да непорядки. Не вмоготу, Карпъ Иванычъ!
Карпъ стоялъ молча, беззвучно шевеля губами.
— Да, — продолжалъ тѣмъ временемъ Кузьма еще тверже, — уйду… А тебя, Карпъ Иванычъ, попрошу, чтобы никому объ этомъ дѣлѣ ни слова. Ты одинъ зналъ, — одинъ про себя и держи. Такъ чтобъ и знали: пропалъ, молъ, Кузька, а куды — незнамо… Спасибо тебѣ не одинъ разъ за это сказывать буду. Полагалъ было я, что и ты тоже со мной махнешь, — да ужь видно такъ и быть. Только скажу одно — спокаешься ты… Ну, прощай, другъ! Благодѣтели твоей въ жисть не забуду…
Голосъ Кузьмы снова оборвался и съ этими словами онъ отошелъ отъ плетня, оставивъ Карпа въ томъ же положеніи, т. е. съ вытаращенными глазами и нелѣпо разинутымъ ртомъ.
Въ этотъ вечеръ Устинья не мало удивлялась, что за притча такая приключилась съ ея супругомъ: ходитъ словно въ воду опущенный, вздыхаетъ, головою покачиваетъ. Пробовала она его спрашивать, но онъ даже и вопросовъ ея не слыхалъ.
Итакъ, Кузьма окончательно покидалъ деревню… Но отчего, почему?… Неужели и вправду его гонятъ изъ нея мірскіе непорядки и вообще безцѣльность мужицкаго житья? Неужто въ самомъ дѣлѣ въ деревнѣ жить стало не вмоготу? — Нѣтъ, Карпъ рѣшительно не хотѣлъ этому вѣрить и доискивался другихъ причинъ, болѣе, но его мнѣнію, подходящихъ.
Но сколько онъ ни раскидывалъ умомъ, вопросъ такъ и остался не рѣшеннымъ, продолжая возбуждать въ немъ массу тревоги и недоумѣній. Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ въ лицѣ всего міра, на который Кузьма такъ равнодушно наплевалъ, и въ то же время въ глубинѣ души его шевелилось мучительное сознаніе, что Кузьма все-таки правъ.
Послѣднія слова Кузьмы: «спокаешься и ты» — не выходили у него изъ ума.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора по селу разнеслась вѣсть, что Кузька Горѣлый неизвѣстно куда скрылся. И скрылся самымъ воровскимъ манеромъ: безъ паспорта, никому не сказавшись и забравши потихоньку жену и дѣтей. Бѣгство это не мало смутило матюхинцевъ; они ахали, разводили руками и самымъ положительнымъ образомъ утверждали, что Кузьма непремѣнно спалитъ все село. Однако прошла недѣля, другая, а пророчества ихъ не сбывались и о Кузьмѣ не было ни слуху, ни духу. Матюхинцы понемногу успокоились и скоро совершенно забыли «безпокойнаго Цыгана».
Одинъ Карпъ долго еще вспоминалъ своего страннаго сосѣда и всякій разъ, когда случалось ему проходить мимо его заколоченной избы, онъ вздыхалъ и ударялъ себя по бедрамъ.
«Ахъ, непутевый, непутевый! — говорилъ онъ и затѣмъ неизмѣнно прибавлялъ: — А главное — по какой причинѣ?…»
А между тѣмъ Карпухѣ въ сущности некогда было предаваться размышленіямъ и тоскѣ. Ему было пропасть дѣла. Весна не ждала. Зеленымъ ковромъ раскинулась она по полямъ, одѣла деревья пушистою, новою одеждой и населила матюхинскіе тальники такимъ множествомъ разной птицы, что только стонъ стоялъ надъ селомъ отъ ея немолчнаго свиста, курлыканья и гомона. Нужно было работать изо всѣхъ силъ. Матюхинское общества и такъ уже порядкомъ запустило свои дѣла въ послѣдніе годы и за нимъ числилась порядочная недоимка. Подати съ каждымъ годомъ все увеличивались и становились тяжелѣе; «гаранька» (такъ называли крестьяне гарантію земской желѣзной дороги) тоже почти цѣликомъ легла на ихъ выносливыя плечи; единственная надежда была на урожай, а между тѣмъ земля давала все меньше и меньше.
Карпухинъ надѣлъ ничѣмъ не отличался отъ прочихъ, и ему, какъ и всѣмъ, приходилось не мало пролить пота прежде, чѣмъ привести свою землицу въ надлежащій порядокъ. Когда Карпъ, пахалъ, ему съ своею сохой требовалось то взлетать на вершину, гдѣ кромѣ сушника и полыни взорамъ ничего не представлялось, то исчезать въ кочкахъ торфяника, скупо поросшихъ курослѣпомъ, хвощемъ и вонючимъ вехомъ. При этомъ соха немилосердно скрипѣла, словно жалуясь, лошадь безпомощно вздыхала. Карпъ потѣлъ, — потѣлъ безропотно, во что-то вѣруя и надѣясь, потѣлъ терпѣливо, твердо уповая, что вотъ-вотъ свершится чудо и на камнѣ произрастетъ хлѣбъ… Но чуда этого, несмотря на гигантскіе труды Карпа и его слѣпую вѣру въ свою «землицу» до сихъ поръ не произошло, и Карпъ наконецъ не вытерпѣлѣ.
Это было вскорѣ послѣ побѣга Кузьмы, въ періодъ сомнѣній и вольнодумства, когда въ головѣ Карпа начали бродить нелѣпыя мысли о томъ, что «надо жить лучше».
День былъ жаркій. Парило. Карпъ на своей полосѣ энергично сражался съ полынью, и даже сначала пѣсню тянулъ, но потомъ его ударило въ потъ и руки сами собой опустились. Лошадь, словно сочувствуя, тоже остановилась, вздрагивая напряженными до боли мускулами и уныло прядая ушами.
— Что, братъ, земля? — отозвался Карпу сосѣдъ съ смежной полосы, располагаясь на землѣ покурить.
— И не говори! — какъ-то тоскливо протянулъ Карпъ. — Такая, Богъ съ ней, кормилица — бя-да!
Сосѣдъ подошелъ ближе, легъ жохомъ и, попыхивая махоркой, продолжалъ:
— Это вѣрно, — ничего съ ей, то-есть, не подѣлаешь. И ежели теперича прямо говорить, совсѣмъ паскудное житье стало въ деревнѣ: ни тебѣ чтобъ отдыху, ни тебѣ пользы. Бьешься, бьёшься, а изъ-за чего?… И-и, Боже ты мой!…
— Куда же дѣнешься-то?… — неопредѣленно выговорилъ Карпъ.
— Да ужь куда ни-то, а надоть приспособиться. Неужь только и свѣту въ окнѣ, что деревня? Да Господи!… Вонъ Кузьма-то…
Карпъ вдругъ вспылилъ, словно задѣтый за живое.
— Что Кузьма?! — волнуясь заговорилъ онъ. — Кузьма — пустой человѣкъ, больше ничего…
— Пустой — это вѣрно, — спокойно согласился сосѣдъ. — А вотъ нашелъ же… Такъ и прочіе, до кого ни довелись. Вонъ, Гордѣйка-то — ужь, кажется, мужикъ степенный, не Кузьмѣ чета, а вѣдь тоже въ «козаки» уходить хочетъ. Трофимъ опять… Энтотъ ужь давно въ походъ ушелъ, къ торговлѣ. Анадысь Ефима и видѣлъ, такъ онъ ужь и участокъ свой запродавъ. «Уйду! — говоритъ. — Потому, по настоящему времени, въ деревнѣ жить — наказанье одно…»
— Почему наказанье? — перебилъ его Карпъ. — Нонѣ не прежнее время. Права тебѣ даны, землица какая ни-на-есть — тоже; подати уплатилъ и — живи. Опять же воля…
— Воля-то оно воля, а все-таки во всякое время нашъ братъ подъ случаемъ ходитъ. Все случай. Теперича живи ты въ городѣ, либо гдѣ при мѣстѣ — совсѣмъ другая статья. А здѣсь, я тебѣ скажу, какъ?… Запустилъ мало-мало податя, далъ маху на сѣменахъ, али на базарѣ цѣной тебя обошли — вотъ и шабашъ! Наѣдетъ становой съ приставомъ, поведутъ послѣднюю кобылу цѣновать[1], и — пиши пропало, и иди въ батраки, продавайся, потому крѣпости въ тебѣ нѣту, податься некуда.
— А земля? — попытался возразить Карпъ.
Каждое слово старика словно обухомъ ударяло его, каждое слово бросало его то въ жаръ, то въ холодъ, тѣмъ болѣе, что все это, о чемъ говорилъ старикъ, служило какъ бы подтвержденіемъ его сомнѣній, продолженіемъ его собственныхъ мыслей.
— Что земля! — отвѣчалъ сосѣдъ, выколачивая объ лапоть свою трубку. — Связа одна. Я на ней, на кормилицѣ, двадцатый годъ сижу, а спроси меня: что я высидѣлъ? — Ничего… Потому, опять скажу, крѣпости въ насъ нѣту, поддержки мало. То-есть куда ни кинь — все клинъ нашему брату… Нѣтъ, братъ, будетъ хребтину гнуть! Хочу и я, счастья попытать, — махну на чугунку.
Карпъ не слушалъ болѣе. Онъ торопливо схватился за соху, крикнулъ на лошадь и зашагалъ по взрытой полосѣ, сокрушая дорогой сухіе стебли колючаго терновника и полыни.
— Эй, ты что же?… — крикнулъ было ему сосѣдъ.
— Н-но-но! — окликнулся Карпъ уже съ другой межи.
Сосѣдъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ и, спрятавъ въ карманъ кисетъ, лѣниво зашагалъ къ своей сохѣ.
Между тѣмъ Карпъ, пройдя съ сохой отъ столба до столба, остановился. Холодный потъ выступилъ у него на лбу, руки тряслись, голова кружилась. Онъ былъ совсѣмъ ошеломленъ, раздавленъ, уничтоженъ; въ душѣ у него происходило что-то непонятное, но очевидно роковое.
И этотъ тоже… И отъ этого онъ слышитѣ тѣ же рѣчи, проникнутыя безнадежнымъ отчаяніемъ, и этотъ толкуетъ объ одномъ, что въ деревнѣ жить нельзя…
Карпъ дико оглядѣлся по сторонамъ. «Господи, да что же это?»
На его глазахъ деревня разлагалась… Бѣгутъ изъ нея лучшіе люди деревни, старики, исконные пахари. Бросаютъ землю, бросаютъ все, что было имъ дорого, бѣгутъ… усталые отъ борьбы, озлобленные, потерявшіе вѣру… Ну, добро бы Кузьма, — Кузьмѣ что?… Кузьма — пустой человѣкъ. А вотъ Трофимъ, Гордѣйка, Ефимъ?… А братья Левашевы, промѣнявшіе раздолье родныхъ черноземныхъ полей на духоту и грохотъ паровыхъ фабрикъ Мамонтова и Ко?… А альшанцы, которые недавно почти всѣ покинули свое село и ушли куда-то на «вольныя земли», за Волгу, искать лучшей жизни?…
Карпъ не могъ работать. Онъ распрягъ недоумѣвавшую лошадь и, пустивъ ее, спутанную, на край пашни, легъ на землю. Кругомъ была тишина невозмутимая; легкія облачка плавно проносились по небу, бросая по полю прозрачныя тѣни. При дорогѣ стрекоталъ кузнечикъ. Но въ душѣ Карпа не было этой тишины, царствовавшей вокругъ него. Онъ былъ отуманенъ, мысли у него перепутались, въ виски стучало. Онъ ничего не могъ сообразить и, безсмысленно уставясь глазами въ землю. Все повторялъ: «Господи, да что же это?…» Все, что давно уже зрѣло и накипало у него въ душѣ и чему онъ не давалъ воли, — все, изъ-за чего онъ мучился и страдалъ и въ чемъ страшился дать себѣ отчетъ, — теперь съ безпощадною ясностью было доказано ему самою жизнью. А рядомъ съ этимъ роковымъ сознаніемъ, что въ деревнѣ жить «не вмоготу»;, шли другія мысли, которыя, рисуя разные соблазнительные миражи иной, лучшей, жизни, еще болѣе растравляли рану…
Неужели и ему надо бѣжать? — Нѣтъ, этому не бывать!… И Карпъ съ отчаяньемъ и въ то же время съ какою-то смутною надеждой, какъ бывало въ дѣтствѣ, прильнулъ лицомъ къ холодной, влажной землѣ, точно прося у нея помощи и защиты.
Но и земля не дала Карпу того, чего страстно ждалъ онъ отъ нея. Она оставалась холодною и безжизненною, словно истощенная голодомъ рать, и единственный отвѣтъ ея Карпу заключался въ нѣсколькихъ копрахъ сухой и тощей ржи. Въ это лѣто Карпъ не воротилъ даже и сѣмянъ.
Матюхинцамъ предстояла неизбѣжная голодуха. Самые исправные мужики не могли внести въ этомъ году податей; корма скоро подобрались; скотина тощала. Къ Карпухѣ на дворъ заглянуло, наконецъ, то страшное, семейное горе, отъ котораго онъ такъ открещивался и котораго боялся пуще смерти, — у него продали за недоимку корову и овецъ. Къ тому же зима наступила ранняя, безснѣжная, съ жгучими морозами и пронизывающими вѣтрами. «На Волгѣ ледъ коломъ сталъ; Волгу морозомъ коверкаетъ», — говорили мужики, объясняя этимъ всѣ свои бѣды и несчастія. Руки у всѣхъ опускались; по временамъ даже просто жить не хотѣлось… Всѣ какъ-то отупѣли, впали въ апатію; у всѣхъ на умѣ было одно — какъ бы спасти отъ погибели свои скудные животы, и въ то же время никто не могъ сообразить, какъ это сдѣлать…
Въ одно пасмурное зимнее утро въ Матюхинѣ собрался сходъ. Народъ кучками, безъ обычнаго шума и споровъ, медленно собирался въ крыльцу волостного правленія. Всѣ были какъ-то особенно молчаливы, совершенно подавленные тяжкимъ безвременьемъ, и стояли въ уныніи, потупивъ головы. Никто ничего не совѣтовалъ, не предлагалъ; у всѣхъ на лицѣ выражалась одна и та же тупая покорность своей судьбѣ и отчаянное во всему равнодушіе.
— Ничего не подѣлаешь! — слышалось въ толпѣ. — Хлѣба до нови ни въ какомъ разѣ не хватитъ. Опять же сѣмянъ нѣту… Ежели бы надежа на урожай…
— Какое… урожай!… Одно осталось — помирать!
— И помрешь! — отозвался изъ толпы чей-то угрюмый голосъ.
— И то ужь подвело… Нешто земство?… Да что земство? — Тамъ ужь брали, брали, да и перебрали…
— Земли надыть, — нерѣшительно заявилъ явившійся откуда-то Карпъ.
— Земли! — засмѣялись ему въ отвѣтъ. — Безъ тебя, парень, знаютъ про землю-то… Ишь ты ловкій какой, — «земли»! А гдѣ ты ее возьмешь, землю-то? Аль у тебя «вѣчная» есть?…
Осыпанный насмѣшками, Карпъ на минуту замолчалъ, потомъ, собравшись съ духомъ, снова обратился къ сходу и заговорилъ, путаясь и робѣя:
— Да я, старички, не про то… Я къ чему про землю-то? — Теперича у Крутцовскаго барина участочекъ есть… Близехонько… И земля николи не пахана. Одно слово — зря… Такъ я вотъ про это самое. Чтобы, думаю себѣ, снять бы намъ его, всѣмъ обчёствомъ, то-есть, а?
Сходъ на минуту смолкъ, обдумывая предложеніе Карпа. Карпъ между тѣмъ продолжалъ громче:
— Такъ вотъ я, ребятушки, насчетъ этой самой земли. Цѣлина богатѣющая! Сѣмяна въ гамазеѣ занять можно… Вѣдь это, коли ежели Богъ поможетъ, поправимся мы…
«Старики» раздумывали, потомъ зашумѣли. Явились возраженія, вопросы, сомнѣнія.
— Такъ-то такъ… Это ты, Карпуха, вѣрно! А ну какъ баринъ-то заартачится, да ренду впередъ запроситъ? Гдѣ мы ему эдакія деньги сразу возьмемъ?… Неохота съ имъ связываться…
Такъ въ этотъ день ничѣмъ и не рѣшили и съ галдѣньемъ разошлись по домамъ. Однако на слѣдующей сходкѣ вопросъ о снятіи Крутцовскаго участка опять явился на сцену и, послѣ долгихъ обсужденій, матюхинцы постановили, наконецъ, окончательный приговоръ — снять участокъ земли у Крутцовскаго барина и просить послѣдняго разсрочить обществу арендную плату.
Дѣло пошло на ладъ. Къ барину были отправлены депутаты и, послѣ недолгихъ переговоровъ, баринъ благосклонно согласился на просьбу матюхинцевъ. Затѣмъ было приступлено въ заключенію условія, одинъ изъ главныхъ пунктовъ котораго состоялъ въ слѣдующемъ: матюхинцы обязывались уплатить половину арендныхъ денегъ при заключеніи условія, а остальную половину — по снятіи ржи. Когда всѣ эти необходимыя формальности были исполнены, часть арендной платы кое-какъ уплачена, — на дворѣ стояла уже полная весна, — и матюхинцамъ какъ разъ во-время пришлось ѣхать распахивать свое новое поле.
— Ужь и земля же, я тебѣ скажу! — восторгался Карпъ, ужиная съ Устюхой солодѣлымъ хлѣбомъ съ прокисшимъ квасомъ. — Что твой пухъ… Цѣлина! На эдакой землѣ и зерну-то какому быть…
Устюха сочувственно улыбалась и ей даже не такъ тяжелы казались огромные чугуны, которые съ утра до ночи ворочала она въ печи.
Надеждамъ и предположеніямъ не было конца… А между тѣмъ никогда прежде не приходилось Матюхинцамъ переживать болѣе тяжелаго времени. Лѣто стояло жаркое, съ сухими грозами и воробьиными ночами, весь май на сожженныя солнцемъ поля не выпало ни росинки и по деревнямъ нѣсколько разъ принимались подымать иконы и служить молебны. Потомъ другая бѣда: миновала засуха, — полились проливные дожди и подули вѣтры. Въ Пнясевѣ 30 сотенниковъ ржи въ лоскъ положило градомъ. Каждая тучка, чернѣвшая на горизонтѣ, каждый раскатъ грома — обдавали морозомъ и повергали въ ужасъ жителей деревни. Наконецъ, въ довершеніе всего, по деревнямъ обнаружились повальныя горячки, лихорадки, диссентеріи… Питались кое-какъ, работали до истощенія силъ — и всякаго рода болѣзнямъ было гдѣ разгуляться…
Къ страдной порѣ матюхинцы нѣсколько ожили и отдохнули. Погода стояла самая подходящая для работы и налива хлѣбовъ. По небу въ тихія теплыя ночи играли веселыя зарницы; изрѣдка перепадали легкіе дождички, серебромъ разсыпаясь надъ полями; въ воздухѣ вѣяло влагой, здоровьемъ, избыткомъ растительной жизни.
Озимые хлѣба вышли плохи, но за то яровая рожь, пшеница, овсы, просо выколосились на-диво и радовали мужицкое сердце. Голодные, изморенные, матюхинцы не могли налюбоваться на свои хлѣба. Изъ-за нихъ они столько перетерпѣли мукъ, на нихъ затратили массу денегъ и труда, надѣлавъ займовъ, гдѣ только было возможно, — и теперь вся ихъ жизнь, всѣ надежды заключались въ этихъ хлѣбахъ…
— Ну, авось, Богъ дастъ, перетерпимъ какъ-нибудь! — говорилъ Карпъ. — Теперича чуть-чуть осталось… Авось Онъ, кормилецъ, за труды за наши… За то ужь и земля, и хлѣба, Игнатка, а?
— Хлѣба знатные, тятька. Хлѣба — первый сортъ! — отвѣчалъ Игнатка съ свойственной ему серьезностью.
— То-то. Моли Бога, Игнатка!… При этихъ хлѣбахъ мы съ тобой не токмо недоимку внесемъ, а и корову купимъ. Купимъ, вѣдь, а?
— Корову… Двѣ купимъ, не токмо-что одну! — съ увѣренностью отвѣчалъ Игнатка.
Былъ тихій лѣтній вечеръ. Солнце утонуло въ массѣ бѣлоснѣжныхъ кудрявыхъ облачковъ, сгустившихся на западѣ, и надъ засыпающими полями разливался слабый, розовый сумракъ. Карпъ съ женой и сыномъ возвращались съ поля домой. Сегодня они уложили въ крестецъ послѣдніе снопы ржи и назавтра собирались свозить хлѣбъ на токъ. По этому случаю, хотя ихъ и валила съ ногъ усталость, хотя и истомила жара, но они были веселы и довольны. Забывались и ноющая боль въ костяхъ, и потрескавшіяся до крови руки, и судороги голоднаго брюха. Одинъ Игнатка былъ что-то скученъ и все приваливался къ передку телѣги.
— Чтой-то ты, ай усталъ, родимый? — спрашивала его Устинья?
— Голова, кабыть, болитъ, — отвѣчалъ мальчикъ и опять склонялся на грядку.
— Ну-ну, трогай, что-ли! — покрикивалъ Карпъ на лошадь. — Не робѣй, Игнатъ! Вотъ скоро новый хлѣбушекъ будетъ, — поправимся. Ну, родимый, поторапливайся!…
На утро встали ранехонько, еще заря не занималась, и, наскоро похлебавъ щецъ, скупо подбѣленныхъ юрагой[2], двинулись въ путь. Игнатка, хотя всю ночь простоналъ, жалуясь на рѣзь въ животѣ, и за завтракомъ ничего не могъ ѣсть, но замѣтно повеселѣлъ и громко покрикивалъ на отощавшаго мерина. Солнце вставало среди степи — огромное, въ красномъ туманѣ; въ поляхъ царила мертвая тишина; воздухъ не колыхнется.
— Охъ, кабы грозы не случилось, сохрани Господи! — съ безпокойствомъ вымолвилъ Карпъ, поглядывая на небо, охваченное кровавымъ заревомъ.
Не доѣхали они еще и до Чепуркина оврага, служившаго естественною границей между матюхинскими и крутцовскими полями, какъ на встрѣчу имъ послышался лошадиный топотъ, а на той сторонѣ оврага показался верховой, во всю мочь несшійся къ селу.
— Тятька, это никакъ дядя Иванъ! — объявилъ Игнатка. — Чего это онъ скачетъ сломя-голову…
Верховой между тѣмъ духомъ перелетѣлъ черезъ оврагъ и, поровнявшись съ ними, замахалъ руками. Игнатка остановилъ лошадь.
— Бяда, Карпуха! — задыхаясь прокричалъ имъ дядя Иванъ. — Крутцовскій прикащикъ тамъ… Наши почали снопы возить, — ихъ остановили, не пущаютъ…
— Какъ такъ не пущаютъ? — въ недоумѣніи спросилъ Карпъ.
— Не пущаютъ — и шабашъ. Велѣлъ снопы съ возовъ бросать… Ренду, вишь, не платимъ, — не имѣемъ права хлѣбъ свозить. Къ старшинѣ ѣду, потому — условье…
Дядя Иванъ опять замахалъ руками, и его тощая, облѣзлая лошадь снова помчалась впередъ тяжелымъ, неуклюжимъ галопомъ.
— Что за оказія! — выговорилъ Карпъ. Сердце у него ёкнуло. — Не имѣемъ права!.. Да что они сбѣсились, что ли?… Трогай, Игнатка, поскорѣеча!
Подъѣзжая въ полю, они еще издали услышали какой-то неясный гулъ. Изрѣдка изъ этого гула выдѣлялись отдѣльные голоса и восклицанія. Игнатка подхлестнулъ лошадку, и телѣга покатилась прямо на шумъ.
У края дороги волновалась и кричала небольшая группа народа, человѣкъ такъ въ пятнадцать-двадцать. Кругомъ стояли распряженныя, сдвинутыя другъ къ другу, телѣги съ поднятыми оглоблями.
Лошади въ хомутахъ и шлеяхъ меланхолично бродили по травѣ, подбирая оставшіеся колосья. Подъ телѣгами кое-гдѣ сидѣли бабы и кормили грудью ребятъ, съ напряженнымъ вниманіемъ прислушиваясь въ крикамъ толпы. Карпъ слѣзъ съ телѣги и подошелъ ближе.
— Чтой-то, ребята, здѣсь подѣялось? — спросилъ онъ ближайшаго къ нему парня, который все старался протиснуться сквозь толпу и кричалъ что-то, размахивая руками.
Парень обернулся къ нему, весь красный, облитый потомъ, съ горящими глазами.
— Да какже, дядя Карпъ! — началъ онъ горячо, размахивая руками. — Теперича надыть хлѣбъ свозить, а Крутцовскій баринъ прикащика прислалъ, чтобъ не моги… Пережъ, говоритъ, деньги уплати, а потомъ и вези. А гдѣ-жь мы ему ихъ возьмемъ? Вся надежа на хлѣбушко…
Карпъ ударилъ себя по бедрамъ и вмѣшался въ толпу. Среди нея онъ увидѣлъ бѣговыя дрожки, на которыхъ возсѣдалъ толстый, красный, какъ ракъ, человѣкъ въ парусиновомъ балахонѣ и энергично ругался на лѣзшихъ въ нему мужиковъ. Мужики, въ свою очередь, что-то безпорядочно орали, лица у всѣхъ были возбужденные, покрытые потомъ; глаза блуждали.
— Гдѣ у васъ условье? — кричалъ между тѣмъ балахонъ, безпрестанно утираясь платкомъ. — Покажите мнѣ ваше условье!… Въ немъ сказано, чтобъ остальную половину аренды внести при уборкѣ хлѣба. А вы что дѣлаете? Вы безъ денегъ хотите хлѣбъ свезти?… М-мерзавцы!…
— Гдѣ мы ихъ тебѣ возьмемъ, деньги-то? — галдѣли мужики. — Вотъ уберемъ хлѣбъ и заплатимъ… Мы по условью… У насъ условье… Это вы на обманство пошли… Мы хлѣбъ свеземъ и уплатимъ.
— Не имѣете права… Я васъ подъ судъ… Сходъ соберите. На сходѣ разберутъ…
— На кой лядъ намъ твой сходъ! У насъ и здѣсь сходъ… Намъ недосугъ возжаться…
Прикащикъ разсыпался самыми отчаянными ругательствами… Все сердце загорѣлось у Карпа, и онъ, пробившись сквозь толпу, налетѣлъ на прикащика.
— Какъ такъ мы права не имѣемъ? — заоралъ онъ не своимъ голосомъ. — Мы, чай, чистыя денежки впередъ вамъ отдали. Мы, чай, свои сѣмена-то сѣяли, — не ваши. Мы, можетъ, слезой свой хлѣбушекъ-то поливали, — мы его и уберемъ. Да гдѣ это видано?…
— Ахъ ты… — началъ было прикащикъ, но мужики его уже не слушали. Карпухина рѣчь, въ которой вылилось все негодованіе обиженной мужицкой правды, сказался весь тотъ голодъ, который изморилъ мужика за послѣднее время, — электрическимъ токомъ подѣйствовала на нихъ. Они уже не помнили себя.
— Чего, ребята, слухать лиходѣя… Нашъ хлѣбъ — кровный. Запрягай лошадей, ребята, навивай воза!…
Народъ хлынулъ къ лошадямъ. Прикащикъ сдѣлалъ было движеніе впередъ, но потомъ раздумалъ, обтерся еще разъ платкомъ и, ударивъ лошадь возжами, помчался во весь духъ въ селу. Только пыль столбомъ закрутилась по дорогѣ.
Вскорѣ воротился изъ села посланный, весь почернѣйшій отъ пыли, усталый, растрепанный. Народъ опять побросалъ вилы и собрался около него.
— Пріѣхалъ я къ старшинѣ, — разсказывалъ дядя Иванъ. — Старшина — ни то, ни се. Свозите, говоритъ, — по условью можно. Писарь — тоже изъ стороны въ сторону. Только, гляжу, ѣдетъ этотъ толстопузый и прямо къ старшинѣ. «Какъ ты, кричитъ, дозволяешь? Ты, говоритъ, должонъ дѣйствовать по закону. Я объѣздчиковъ пришлю, чтобы не трогали сноповъ…» Старшина совсѣмъ опѣшилъ…
— Что же теперь дѣлать, ребята, а? — толковали мужики, выслушавъ разсказъ Ивана.
— Кто е знаетъ… Бяда чистая… Гдѣ мы ему денегъ возьмемъ? Съ тѣмъ и землю брали, чтобы деньги опосля…
— Это онъ, братцы, вотъ къ чему — чтобы хлѣбомъ получить по его цѣнѣ.
— Да, разоренье!… Вѣдь едакъ мы и сѣмянъ неворотимъ…
Среди этихъ толковъ изъ толпы вдругъ выдѣлился маленькій, съ бойкими, живыми глазками и растрепанною бородкой, мужичонко — Ягорка, первый горлопанъ и крикунъ на сходкѣ. Вставь на передокъ телѣги, онъ обратился къ мужикамъ:
— Вотъ что, ребята! Какъ вы тамъ себѣ ни раскидывайте умомъ, а на мой сгадъ — свозить хлѣбъ, да и шабашъ. Потому — мы въ своемъ правѣ…
— Да, въ своемъ правѣ!… А ежели объѣздчики?…
— А плевать намъ на объѣздчиковъ! — еще рѣшительнѣе заявилъ Ягорка. — Нешто насъ мало?… Хлѣбъ — нашъ, кровный… Мы надъ имъ, можетъ, горѣлись-то во — какъ!… Бери, робя, вилы, накладай!… Чего тамъ!…
— Это вѣрно! — отозвался изъ толпы чей-то надорванный голосъ. — Не дадимъ своего добра…
Это говорилъ Карпъ. Онъ былъ совершенно подавленъ обрушившеюся на него бѣдою. Ему казалось, что съ ними поступлено несправедливо; но почему, за что, этого уяснить онъ себѣ никакъ не могъ и даже не понималъ, въ чемъ тутъ дѣло. У него все какъ-то перепуталось и перемѣшалось въ головѣ. Одно только онъ сознавалъ, что они — «въ правѣ», что у нихъ — «условье», и на этомъ основаніи не хотѣлъ никому ничего уступать…
Между темъ Ягорка слѣзъ съ передка и съ своею сухопарой, такой же, какъ онъ, бойкой и живой хозяйкой принялся поспѣшно навивать возъ. За нимъ потянулись и прочіе и на лугу закипѣла работа. Видны были высоко взлетавшіе огромные снопы, поднимавшіяся вилы, взмахи загорѣлыхъ, мускулистыхъ рукъ. Работа всѣхъ успокоила и оживила; послышались даже шутки, смѣхъ, пѣсни, а по дорогѣ, вздымая за собою цѣлыя волны сѣдой пыли и тяжело скрипя, двинулись нагруженныя до верху телѣги.
Карпъ съ тѣмъ же потеряннымъ видомъ, размахивая руками, подошелъ къ своему участку. Игнатка, весь блѣдный, съ широко открытыми, недоумѣвающими глазами, стоялъ у крестца.
— Тятька, что это? — кинулся онъ на встрѣчу отцу. — Никакъ они у насъ хлѣбъ отымаютъ?
— Разбойники, губители!… — задыхаясь выговорилъ Карпъ и даже на землю сѣлъ. Все негодованіе, возбужденное въ немъ «несправедливостью» и на время подавленное въ его душѣ тяжелымъ недоумѣніемъ, вдругъ поднялось и чуть не задушило его. Крѣпко выругавшись и изливъ въ этой брани всю скопившуюся въ немъ злобу, онъ, наконецъ, нѣсколько отдохнулъ и успокоился. Не выговоривъ больше ни слова, схватилъ онъ вилы и съ какою-то лихорадочною поспѣшностью началъ кидать снопы на телѣгу. И ему стало еще легче…
Въ полѣ вечерѣло. Небо сплошь окуталось тяжелыми сѣрыми тучамй и только на заходѣ солнца чуть-чуть алѣла слабая розовая черточка. Отъ полей, луговъ, овраговъ вѣяло сыростью; дышалось трудно. Кое-гдѣ замелькали огоньки: это — усталые работники варили кашу. Рѣшено было цѣлую ночь не спать — работать, и потому необходимо было подкрѣпиться.
На Карпухиной межѣ тоже мигалъ и колыхался синій огонекъ. Устинья, доставъ изъ мѣшка котелокъ, кипятила воду и подбрасывала въ огонь солому. Карпъ лежалъ на животѣ у огня и смотрѣлъ, какъ солома, вдругъ, охваченная тоненькими золотыми язычками, начинала трещать, потомъ корчилась и, наконецъ, сливалась въ огненный клубокъ, быстро исчезавшій въ бѣлыхъ струйкахъ дыма. Послѣ нѣсколькихъ часовъ усиленной работы Карпъ вдругъ какъ-то ослабѣлъ. Руки словно одеревенѣли, спина ныла, въ глазахъ мутилось. Притомъ его все больше и больше начиналъ безпокоить Игнатка. Сначала мальчуганъ работалъ изъ всѣхъ силъ и даже торопился: «Скорѣй, тятька, и то пожалуй опять энтотъ пріѣдетъ»… Но затѣмъ онъ, какъ ни крѣпился, не смогъ одолѣть все болѣе развивавшейся слабости и сталъ припадать. Подастъ снопъ — да нѣтъ-нѣтъ и приляжетъ на землю.
— Что, Игнатъ, аль неможется? — спрашивалъ его отецъ.
— Сердце горитъ, тятя, — отвѣчалъ мальчикъ, тяжело дыша и безпрестанно облизывая языкомъ сухія, пересмякшія губы. — Напиться бы…
Карпъ бросалъ вилы и бѣжалъ за водой. На минуту Игнатка веселѣлъ и принимался укладывать на возъ снопы, но потомъ опять ложился и требовалъ пить. А теперь ему совсѣмъ уже стало плохо. Весь въ жару, въ забытьи, лежалъ онъ на торпищѣ и, глядя въ темное беззвѣздное небо блестящими глазами, изрѣдка принимался лепетать что-то непонятное.
У Карпа на сердцѣ было какъ-то особенно пусто. Не то чтобъ онъ ничего не чувствовалъ, но онъ подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ неожиданно обрушившихся на него несчастій словно отупѣлъ, и только такъ глубоко, на днѣ души, что, то мучительно болѣло и жгло. Думать ни о чемъ не хотѣлось, и онъ даже какъ бы съ интересомъ слѣдилъ за корчившейся въ огнѣ соломой.
— Ишь ты вѣдь, ишь какъ ее забираетъ! — восклицалъ онъ но временамъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, когда особенно неподатливый пукъ соломы послѣ немалаго упорства вдругъ разсыпался цѣлымъ снопомъ золотыхъ искръ.
Устюха позвала его вечерять. Карпъ неохотно оторвался отъ потухавшаго костра и придвинулся къ котелку. Сердце у него снова заныло, когда Устинья объявила ему, что Игнатку будить не надо и что весь онъ, сердечный, какъ въ огнѣ горитъ.
— Ахъ ты, Господи! — вздохнулъ Карпъ. — Вотъ еще не ждали, не чаяли… Неужто захвораетъ малый-то?
— Ну, авось отлежится! — отозвалась Устинья. — Богъ ммлостивъ…
Но и ѣсть что-то было неохота… Не успѣли они хлебнуть по ложкѣ мутной, припахивавшей дымкомъ, кашицы, какъ до слуха ихъ, со стороны дороги, донесся неопредѣленный гулъ и пронзительные крики.
Карпъ вздрогнулъ, поблѣднѣлъ и бросилъ ложку.
Крики увеличивались. Слышался лошадиный топотъ, брань… Очевидно, происходила какая-то борьба. Все ближе и ближе.
— Объѣздчики, объѣздчики! — пронеслось по тихому полю.
Дѣйствительно нѣсколько темныхъ конныхъ фигуръ вырѣзалось среди ночного мрака. Во весь опоръ, подхлестывая нагайками взмыленныхъ лошадей, неслись они по дорогѣ прямо на огоньки, тамъ и сямъ мигавшіе среди поля. Заслышавъ этотъ зловѣщій топотъ, встревоженные и нѣсколько перетрусившіе мужики бросали ложки и, взявшись за вилы, сгрудились у своихъ возовъ.
Объѣздчики приближались. У края межи произошло первое столкновеніе.
По дорогѣ, на встрѣчу имъ, медленно, скрипя и колыхаясь, подвигался съ снопами возъ. На вершинѣ его лежалъ мужикъ и преспокойно тянулъ пѣсню. Это былъ неунывавшій Ягорка.
— Эй, ты! — окликнули его объѣздчики, пріостанавливаясь. — Чего везешь?
— Чего… Хлѣбъ! — отвѣчалъ Ягорка и опять затянулъ пѣсню.
— Хлѣбъ!… А гдѣ онъ, твой хлѣбъ-то?
— Противъ неба на землѣ, — такъ же невозмутимо отозвался Ягорка и крикнулъ на лошадь.
Но объѣздчики уже окружили возъ и не давали ему хода. Одинъ изъ нихъ, возмущенный такимъ нахальствомъ, даже схватилъ лошадь подъ уздцы. Возъ остановился.
— Слѣзай, собачій сынъ, распрягай лошадь!… Ребята, вали снопы!
— Не трожь! — предостерегалъ Ягорка. — Я свой хлѣбъ везу; я — не грабитель какой-нибудь. Это вы, озорники, бѣднаго человѣка обидѣть готовы, а я…
Голосъ его оборвался. Въ воздухѣ свиснула нагайка, еще и еще, и надъ полемъ пронесся отчаянный крикъ…
— Нашихъ бьютъ, братцы! — пронеслось между мужиками.
Сердца загорѣлись, робость исчезла. Нѣсколько человѣкъ съ поблѣднѣвшими лицами и сурово сдвинутыми бровями побросали свои воза и бросились на крикъ.
Произошла свалка. Объѣздчики задержали еще нѣсколько возовъ, пробиравшихся по сторонамъ, опрокидывали ихъ на земь, топтали снопы и стегали мужиковъ нагайками… Озлобленные, обезумѣвшіе мужики стаскивали объѣздчиковъ съ лошадей, колотили ихъ вилами, граблями, по чемъ попало…
— Бей ихъ, ребята! Не давай имъ… Мошенники, грабители!
— Рви его, братцы… По сусаламъ! Чтобъ не дыхнулъ… Не пущай его!… Обида!…
Дикій, нечеловѣческій ревъ, руганъ, скрипъ возовъ, ржанье лошадей, пронзительные вопли — все смѣшалось. Ничего не возможно было разобрать въ темнотѣ и сѣромъ туманѣ пасмурной ночи…
Объѣздчики поняли, что дѣло ихъ плохо, и разсыпались по жнитву, спасаясь отъ разъяренной, ошалѣвшей отъ безумной злобы толпы. Одинъ Карпъ не принималъ участія въ общей суматохѣ. Весь блѣдный, дрожа отъ какого-то страннаго ужаса, охватившаго его съ ногъ до головы, возился онъ около своего больного сынишки. Разбуженный воплями и гвалтомъ, Игнатка никакъ не могъ успокоиться и весь въ жару, въ бреду, хватаясь горячими ручонками за отцовы руки, жался къ нему, рвался куда-то, умолялъ…
— Тятя, опять энти пришли? — бормоталъ онъ, глядя на Карпа неестественно горящими глазами. — Хлѣбъ-то весь отымутъ… Ты увези… Тятя, родимый, меня убить хотятъ… Тятя, да пусти ты меня, увези!… И мамку спрячь.
— Христосъ съ тобой, милый! — дрожащимъ голосомъ уговаривалъ его Карпъ. —Никого нѣту… Ложись, родимый… На, водицы испей, — авось полегчаетъ…
Но Игнатка плакалъ, метался и то льнулъ къ отцу, то отталкивалъ его отъ себя.
Карпъ выбился изъ силъ. Устинья сидѣла подъ телѣгой и, унимая грудью малаго сынишку, плакала. Съ неба заморосилъ-было мелкій дождичекъ и опять пересталъ.
Между тѣмъ шумъ и крики стихали. Невдалекѣ отъ Карпова стана послышался топотъ, тяжелое дыханье усталой лошади — и прямо на нихъ налетѣлъ одинъ изъ спасавшихся бѣгствомъ объѣздчиковъ.
— Кто тутъ? — закричалъ онъ, останавливая лошадь и вглядываясь въ тьму.
Растерявшійся совсѣмъ Карпъ не успѣлъ еще отвѣтить, какъ Игнатка вырвался изъ его рукъ и бросился въ объѣздчику съ крикомъ:
— Тятька, вотъ они!-- закричалъ онъ, хватаясь за лошадь. — Держи ихъ, тятя, хватай вилы, бей ихъ!…
— Ишь ты, пострѣленокъ, туда же! — выговорилъ со злостью объѣздчикъ и, хлестнувъ мимоходомъ Игнатку, помчался дальше, утонувъ въ бѣловатой мглѣ тумана.
Карпъ не успѣлъ даже выругаться. Стиснувъ зубы, съ страшной, жгучей болью въ сердцѣ подхватилъ онъ сына и уложилъ его въ телѣгу. Игнатка былъ безъ памяти… На Карпа вдругъ напало какое-то отчаянное, тупое равнодушіе.
— Помретъ къ утру! — сквозь зубы проговорилъ онъ и сталъ молча запрягать лошадь.
Но когда они выѣхали въ чистое поле, на дорогу, когда ихъ охватило холодкомъ и свѣжестью, подымавшеюся отъ земли, на Карпа опять напала страшная, невыносимая тоска при мысли, что любимецъ его, радость и утѣшеніе семьи, Игнатка умираетъ, умретъ… «Господи, да неужто же?…» — шепталъ онъ, глядя въ темное ночное небо, точно оттуда ждалъ отвѣта, точно тамъ были всѣ его надежды и упованія.
А Игнатна бредилъ и метался.
— Больно, тятя… За что меня бьютъ, мамку, Сеньку?… Тятя, а тятя? Звѣздъ-то, звѣздъ-то сколько… Тятя, сыплятся на меня звѣзды… Много, много…
— Спи, дитятко! — уговаривалъ его Карпъ. — Лежи, родимый! Нѣтути никого…
Игнатка на минуту умолкалъ, потомъ опять вскакивалъ.
— Слышишь, слышишь? — съ ужасомъ говорилъ онъ, прислушиваясь. — Колокольчикъ… Это, тятя, они… Снопы наши увезли… Ты ихъ не пущай къ намъ…
Карпъ уже и говорить ничего не могъ и только сердце его все пуще и пуще замирало, когда онъ прислушивался къ бреду сына, въ которомъ были и звѣзды, и снопы, и прикащикъ, и зловѣщій колокольчикъ…
А кругомъ разстилалась тихая, безмолвная степь, тихое, глубокое небо, и никто не давалъ ему никакого отвѣта. А вѣдь только отъ нихъ, т. е. отъ земли и неба, ждалъ онъ его.
Пріѣхали домой. Карпъ разбудилъ старушку-бобылку, приглашенную къ нимъ домосѣдничать и наблюдать за оставшимися дома ребятами, вздулъ огня и сбѣгалъ за священникомъ. Батюшка у нихъ былъ простой, добрый, и не заставилъ себя долго ждать. Игнатку особоровали и причастили. Батюшка посидѣлъ, погоревалъ, объяснилъ Карпу, что у Игнатки, вѣроятно, голодный тифъ, и ушелъ.
Къ утру Игнатка словно успокоился и пересталъ бредить. Измученный Карпъ вышелъ на крылечко, умылся и долго, горячо, молился на бѣлѣющій востокъ. «Господи! что-то теперь въ полѣ… Все-то лѣто-лѣтенское только и думы было, что о хлѣбушкѣ, все-то лѣто маялись, томились, изъ силъ выбились — и вотъ Ты наказанье послалъ… За что? Какой великій, неискупный грѣхъ совершили мы, что даже ты, Милостивый и Всеблагой, отвернулся отъ насъ? И неужели на всей землѣ не найдется для насъ ни капли счастія, ни капли согрѣвающей любви?»
Вся скорбь души и сердца, вся жгучая тоска, всѣ мучительныя сомнѣнія Карпа вылились въ этой короткой, но жаркой молитвѣ. Въ первый разъ онъ сознательно молился, въ первый разъ онъ зналъ, чего ему именно нужно, чего просить. И ему стало легче. Никакой злобы не было въ его душѣ. Съ надеждой глядѣлъ онъ на разгоравшійся востокъ; онъ вѣрилъ и любилъ. Смерть сына казалась ему теперь немыслимой, невѣроятной; объ этомъ говорило ему и это алое небо, и этотъ прохладный вѣтерокъ, и эти птички, неумолкаемымъ гомономъ и чириканьемъ привѣтствовавшія солнце…
— Карпъ, гдѣ ты? — выбѣжала на крыльцо старая бобылка. — Иди въ избу скорѣе, — Игнатка кончается.
Карпа словно обухомъ ударило. Онъ, не помня себя, бросился въ избу.
Игнатка лекалъ на лавкѣ навзничъ, сбросивъ съ себя тулупъ и закативъ глаза подъ лобъ. Грудь его неровно подымалась, руки, какъ плети, висѣли и только пальцы судорожно шевелились, хватаясь за края скамьи.
— Родимый, Игнаша! — пролепеталъ Карпъ, склоняясь надъ сыномъ.
Игнатка ничего не отвѣчалъ. Онъ не узнавалъ болѣе своего тятьку. Глаза его были мутны, — въ нихъ потухла уже жизнь; носъ заострился, губы подернулись землею, на вискахъ выступили смертныя тѣни. Игнатка умиралъ…
Когда солнце высоко поднялось надъ селомъ и заиграло въ небѣ, когда лучи его, сверкая и дрожа, заглянули въ маленькія оконца Карпухиной избы, — Игнатки уже не было на свѣтѣ.
Блѣдный, серьезный, со сложенными на груди руками, лежалъ онъ въ переднемъ углу въ бѣлой холщовой рубашонкѣ. Крѣпко сжаты были его губы, весь загаръ сошелъ съ лица и на холодномъ, чистомъ лбу явственно выступили веснушки. На лицѣ застылъ словно горькій упрекъ кому-то. Устинья, пріѣхавшая съ поля, сидѣла въ головахъ и выла, а малые ребята съ недоумѣніемъ глядѣли на умершаго брата и изрѣдка осторожно трогали его руками, словно хотѣли удостовѣриться, что такое съ нимъ случилось…
Карпъ былъ неузнаваемъ. Насколько раньше онъ казался совершенно потеряннымъ, настолько теперь былъ спокоенъ и угрюмъ. Онъ словно окаменѣлъ. Взглянувъ въ лицо мертвому мальчугану и постоявъ съ минуту у лавки, онъ затѣмъ отвернулся и спокойно сказалъ женѣ:
— Буде выть-то, баба!… Обряди скорѣе парня, да и въ поле. Не всѣмъ же помирать!… — При послѣднихъ словахъ голосъ его нѣсколько дрогнулъ и онъ вышелъ изъ избы.
Въ сараѣ нашлось двѣ-три тесинки, а четвертую выпросили у сосѣдей. Нѣсколько ударовъ топора, штукъ десять гвоздей — вотъ и готовъ гробъ для Игнатки. И все это сдѣлано было Карпомъ аккуратно, неторопливо, а главное — совершенно спокойно. Только разъ онъ измѣнилъ себѣ…
На дворѣ заржала его лошадка. Карпъ вспомнилъ, что еще не давалъ ей нынче корму, и, взявъ косу, пошелъ на огородъ скосить травы. Здѣсь у плетня ему вдругъ вспомнился Игнатка, какъ онъ нѣсколько дней тому назадъ возился около этого самаго плетня, стараясь его поправить, и какъ потомъ, подперши его колышкомъ, онъ еще разъ, словно большой мужикъ, ткнулъ его топоромъ и важно обратился къ отцу:
— На вѣкъ теперича сдѣлано, — сколько хошь простоитъ…
Какъ живой всталъ предъ Карпомъ Игнатка… Онъ не выдержалъ, духъ у него занялся, въ сердцѣ словно что-то оторвалось съ жгучею, жгучею, болью, и Карпъ, прислонившись къ плетню, глухо, мучительно зарыдалъ.
— Съ голодухи померъ, сердечный, съ передряги!… Нѣту намъ доли на свѣтѣ…
И вдругъ въ ушахъ его прозвучали чьи-то насмѣшливыя, проникнутыя горькой ироніей, слова: «Спокаешься и ты, Карпуха… Плюнь, — уйди… Какія-такія права мужицкія?… Нѣту ихъ, этихъ правовъ…»
«Правду подлецъ-Кузька сказывалъ…»
Когда Карпъ поднялъ голову отъ плетня, его узнать было нельзя: слезъ уже не было; онъ весь осунулся, постарѣлъ, и въ его глазахъ, прежде добродушныхъ и ясныхъ, появилось что-то новое, страшное, грозное…
Между тѣмъ въ полѣ дѣла шли своимъ чередомъ. Послѣ ночного побойща мужики такъ и не ложились спать и до зари прошумѣли у своихъ становищъ, карауля хлѣбъ и съ минуты на минуту ожидая новыхъ непріятелей. По всему полю были разставлены дозорщики; слышались ихъ протяжные голоса, перекликавшіеся между собою; кое-гдѣ опять зажглись костры. о разбѣжавшіеся, избитые объѣздчики, изъ которыхъ одного полумертваго отвезли въ село, не появлялись больше.
Въ полѣ было тихо. Въ овсахъ осторожно перекликались перепела; откуда-то издалека доюеился странный, нѣмой звукъ. Лошади пофыркивали, блуждая по жнитву. Небо все болѣе блѣднѣло, и ночной туманъ въ видѣ какого-то, причудливыхъ формъ, огромнаго призрака, съ распростертыми крыльями, подымался изъ буераковъ и уносился въ вышину… Утро вставало свѣжее, румяное, росистое…
Мужики наскоро закусили и торопились опять приниматься за работу. Они хоть и рѣшили не отдавать хлѣба, но между ними въ то же время царствовала какая-то нерѣшимость, всѣхъ одинаково охватило какое то болѣзненное, щемящее чувство боязни. Послѣ страшнаго возбужденія и взрыва злобы наступилъ общій упадокъ духа. И мужики какъ-то неохотно брались за вилы, робко озирались по сторонамъ, и всѣхъ ихъ томилъ одинъ мучительный вопросъ: «что теперь будетъ?» Каждый звукъ въ полѣ, каждый отдаленный лошадиный топотъ заставлялъ вздрагивать и съ тоскливымъ недоумѣніемъ переглядываться между собою. Но ни одинъ изъ нихъ не рѣшался вслухъ произнести то, что одинаково всѣхъ тревожило и волновало.
— Неловко мы, ребята, поступили, — говорили одни. — Ну, ихъ къ ляду! Погорячились…
— Не мы вѣдь затѣяли… — старались ободрить себя другіе, хотя въ душѣ чувствовали, что дѣйствительно «погорячились зря». — Что-жь, мы не чужое добро воровали, а свое везли… Господи! да неужто-жь мы бы ихъ тронули, ежели бы… Вѣдь они Ягорку-то… Все изъ-за Ягорки…
Ягорка, съ злымъ, распухшимъ отъ ударовъ нагайки, лицомъ, азартно дѣйствовалъ вилами и ничего не говорилъ.
Солнце взошло на полдень и горячими лучами обливало вспотѣвшихъ работниковъ. День разгулялся.
— Ребята, ѣдетъ ктой-то! — заоралъ вдругъ Серега Романовъ, стоявшій на вершинѣ воза и изъ-подъ руки глядѣвшій на дорогу.
Какой-то трепетъ пробѣжалъ надъ полемъ. Всѣ глаза устремились на дорогу, по которой, извиваясь и клубясь, бѣжалъ золотистый столбъ пыли.
Вскорѣ среди сѣраго облака можно было явственно различить бѣговыя дрожки, изящный двуконный шарабанъ и нѣсколько верховыхъ, мчавшихся въ нѣкоторомъ отдаленіи.
— Вѣрно самъ баринъ… Что-жь, погуторимъ съ самимъ бариномъ… — толковали мужики.
Вся кавалькада между тѣмъ, поровнявшись съ кучкой мужиковъ, остановилась. На бѣгунцахъ сидѣлъ вчерашній толстый прикащикъ, усиленно утиравшійся клѣтчатымъ платкомъ. Въ шарабанѣ оказался молодой человѣкъ съ пенсне на носу, въ диковинной какой-то шляпѣ, съ презрительнымъ, высокомѣрнымъ, выраженіемъ помятаго лица. Это былъ «самъ баринъ».
Мужики сняли шапки. Баринъ небрежно бросилъ возжи сидѣвшему на запяткахъ груму въ ливреѣ и полупрезрительными, полуудивленными глазами оглядывалъ смиренно стоявшихъ предъ нимъ мужиковъ.
Нѣсколько минутъ длилось молчаніе; только прикащикъ усиленно пыхтѣлъ, да мужики тяжело переводили духъ.
— Такъ не хотите денегъ платить? — первый началъ баринъ съ какимъ-то нерусскимъ оттѣнкомъ въ произношеніи.
Мужики нѣсколько помолчали, потомъ всѣ разомъ заговорили:
— Какъ не хотимъ, кормилицъ!… Какъ уберемъ хлѣбушко, — сичасъ деньги на столъ… Да нешто можно не платить?… Да вѣдь только дай Господи убраться съ поля.
Баринъ иронически поглядѣлъ на мужиковъ сквозь пенсне.
— А теперь не хотите? — возвысилъ онъ голосъ, дѣлая особенное удареніе на словѣ «теперь».
— Теперь гдѣ же… Теперича намъ не осилить, — не вмоготу. Мы по условью…
— Гм… по условью… Ха ха-ха! По условью вы деньги сейчасъ обязаны платить. А вы не хотите, вы самовольно свозите хлѣбъ, вы дѣлаете насиліе… Вы поступаете противъ закона, слышите? — уже съ оттѣнкомъ угрозы закончилъ онъ.
— Какъ противъ закона? — загалдѣли мужики, снова разгорячаясь. — Мы въ своемъ правѣ… Да развѣ это порядокъ? Мы половину внесли вашей милости, а остальное, сказано, опосля… Да это никакъ невозможно, чтобы теперь…
— А я вамъ говорю: вы обязаны отдать теперь… Сейчасъ — или чистыя деньги, или уплатите хлѣбомъ. Вотъ — мой прикащикъ, онъ назначитъ вамъ цѣну… Заплатите, тогда и везите вашъ хлѣбъ…
— Нѣтъ, это не порядокъ!… Знаемъ мы — «хлѣбомъ»! Какъ вашей милости угодно будетъ, а мы не согласны… Мы свое добро веземъ, — мы своими сѣменами сѣяли! — орали мужики, не слушая барина.
Баринъ поблѣднѣлъ и сдѣлалъ движеніе въ шарабану. Его душила злоба.
— А коли не хотите платить, — я поступлю съ вами иначе… Я приму другія мѣры! — крикнулъ онъ уже съ шарабана. — Гдѣ старшина? Надо увѣдомить станового, — это цѣлый бунтъ…
Онъ кричалъ, размахивалъ руками, приказывалъ что-то объѣздчикамъ. Въ общемъ гвалтѣ ничего нельзя было разобрать… Наконецъ шарабанъ тронулся, за нимъ затрусили бѣгунцы и все это снова исчезло въ столбахъ пыли.
Объѣздчики остались въ полѣ. Иные изъ нихъ разсыпались по полю, мѣшая мужикамъ навивать возы; другіе объѣзжали границы участка, чтобъ отрѣзать мужикамъ путь къ селу. Нѣсколько возовъ было задержано и лошади изъ нихъ были выпряжены. Мужики въ свою очередь не уступали и чрезъ буераки, цѣликомъ, пробирались съ возами въ село. Они опять забыли всякій страхъ, но въ рукопашную схватку теперь уже не вступали. За спиною у нихъ уже совсѣмъ близко чуялось начальство, и они, по безмолвному соглашенію, рѣшили охранять свои права на хлѣбъ, не прибѣгая больше къ насилію.
Въ вечеру пріѣзжалъ въ поле старшина совершенно растерявшійся и перетрусившій. По долгу службы онъ промямлилъ матюхинцамъ что-то въ родѣ увѣщанія и совѣта «бросить это дѣло», но взбунтовавшіеся мужики упорствовали въ своемъ намѣреніи и ссылались на свои «права» и на условіе. Старшина умылъ руки, и уѣхалъ обратно.
Ночь прошла спокойно. Между враждующими сторонами наступило нѣчто вродѣ перемирія. Мужики была на сторонѣ у своихъ становъ и повидимому не дѣлали попытокъ свозить хлѣбъ, карауля свои крестцы; объѣздчики рыскали по полю, перекликались и не задѣвали мужиковъ. Только изрѣдка кое-гдѣ подымался шумъ, слышалась брань, свистъ нагаекъ въ воздухѣ, ржанье выпрягаемыхъ лошадей… Это объѣздчики останавливали какого-нибудь уже черезчуръ отчаяннаго смѣльчика, который тайкомъ наровилъ провезти возъ сноповъ на свое гумно.
Опять на небѣ загоралась заря и въ полѣ улыбалось росистое утро. Въ это время Карпъ, схоронивъ сынишку, возвращался изъ села. Молча сидѣлъ онъ на телѣгѣ, угрюмо уставившись въ землю и какъ бы одеревенѣвъ. Въ его сердцѣ не было уже больше той острой, жгучей тоски, которая рвала и терзала его на части, не было той тупой, ноющей боли, которая томила и надрывала его душу. Осталась какая-то странная усталось, да неопредѣленное, но въ высшей степени непреодолимое желаніе покончить «все это» какъ можно скорѣе и затѣмъ уйти, скрыться, куда глаза глядятъ…
Пріѣхали въ поле. Тамъ, несмотря на раннюю пору, уже шевелилась жизнь. Мелькали темныя фигуры объѣздчиковъ, чернѣли кучки мужиковъ, а у телѣгъ вились бѣлые дымки костровъ. Карпъ также понуро слѣзъ съ телѣги, выпрягъ лошадь и, разостлавъ зипунъ, растянулся на землѣ. Устинья уложила малыша въ люльку, привѣшенную подъ телѣгой, и, доставъ изъ мѣшка коровай хлѣба, посолила ломоть и принялась жевать, собирая съ подола разсыпавшіяся крошки.
— Хочешь; что ли? — обратилась-было она къ мужу.
— Не хочу, — сухо отвѣчалъ Карпъ и снова замолчалъ, уткнувшись въ землю.
Къ нимъ подходили мужики, бабы, заговаривали, вздыхали, хлопали себя по бедрамъ. Карпъ все слушалъ и молчалъ. Онъ даже какъ бы не понималъ.
Взошло солнце и разсыпало по полю милліоны сверкающихъ искръ. Карпъ вдругъ словно что-то вспомнилъ и, поднявшись, машинально началъ укладывать на телѣгу снопы. На него налетѣлъ было объѣздчикъ, что-то кричалъ ему, грозилъ, махалъ нагайкой, но Карпъ молча продолжалъ свое дѣло. Объѣздчикъ, видя, что мужикъ и ухомъ не ведетъ на его угрозы, оставилъ его въ покоѣ и снова ускакалъ.
Вдругъ среди чарующей тишины яркаго веселаго утра пронесся издалека какой-то слабый, дребезжащій звукъ. И вотъ, то замирая и какъ бы пропадая въ безпредѣльномъ просторѣ полей, то становясь слышнѣе, звукъ этотъ все росъ, росъ и приближался. Можно было уже довольно явственно различить его переливы, его захлебыванье и серебристое дрожанье…
— Колокольчикъ!… — пронеслось по полю, и у всѣхъ ёкнуло сердце отъ какого-то томительнаго ожиданія.
— Батюшки, никакъ становой! — заголосила какая-то баба, вглядываясь въ даль.
— Ну, бреши больше!… — оборвалъ ее молодой парень.
— Ей-богу, родимые, становой! — подтвердила другая баба, забираясь на возъ. — Енъ… въ тарантасѣ, на ямскихъ… Кому же больше?
Вѣсть эта мигомъ облетѣла все поле. Мужики бросили работу и сбились въ кучи, ожидая начальство съ сильно бьющимися сердцами. Нѣкоторые тихо переговаривались, но вообще въ собравшейся толпѣ царило тяжелое молчаніе. И среди этой гробовой тишины особенно рельефно выдѣлялся властительный звонъ колокольчика въ безмолвной степи.
Карпъ стоялъ на своемъ возу и укладывалъ послѣдніе снопы, когда къ нему подошелъ его сосѣдъ, весь блѣдный и съ крупными каплями пота на лбу.
— Слышь, Карпуха, становой!… — крикнулъ онъ Карпу.
— Ну, что-жь, — отвѣчалъ Карпуха и, положивъ послѣдній снопъ, спокойно сталъ слѣзать съ воза.
Сосѣдъ подошелъ къ нему ближе. Руки у него дрожали, и видно было, какъ крѣпко билось у него сердце, подымая на груди бѣлый холстъ рубахи.
— Что дѣлать-то будемъ, Карпуха, а? — выговорилъ онъ тихо и потупился.
— Не дадимъ хлѣба, да и все! — твердо отвѣчалъ Карпъ.
— Не дадимъ… Какъ не дать-то? — безнадежно молвилъ сосѣдъ. — Вишь ихъ сила какая…
Карпъ ничего не отвѣчалъ на это. Онъ не вспоминалъ больше о «своихъ правахъ», въ которыя прежде такъ глубоко вѣрилъ и о которыхъ со смерти Игнатки какъ-то забылъ. Онъ даже ни о чемъ этомъ не думалъ теперь и его въ настоящую минуту гораздо болѣе интересовало крупное, бѣлое облачко, плывшее надъ его головой. «Можетъ Игнаткина душа теперича оттолѣ на меня глядитъ…» — ни съ того, ни съ сего мелькнуло у него въ головѣ.
Колокольчикъ звучалъ все ближе и ближе. Тяжелый старомодный тарантасъ неуклюже громыхалъ по убитой дорогѣ; за тарантасомъ едва поспѣвала разсохшаяся телѣжка, въ которой подпрыгивали какія-то странныя личности. Вѣроятно, это былъ письмоводитель или урядникъ.
Ухорскій ямщикъ осадилъ лошадей у самой межи. Тарантасъ врѣзался въ жнитво, споткнулся о кучку и сталъ. Изъ тарантаса выглянула усатая голова въ форменной полицейской фуражкѣ, а вслѣдъ затѣмъ изъ глубины вылѣзло и туловище. Освободившись, становой закричалъ что-то мужикамъ и замахалъ руками. Мужики нехотя, одинъ по одному, стали подходить къ тарантасу.
— А, братцы! — заговорилъ становой не громко. — Что это, вы бунтовать вздумали… а?
Толпа безмолвствовала. Мужики все подходили и подходили. Подъѣхала наконецъ и отставшая-было таратайка, а за ними откуда-то появились и извѣстные уже мужикамъ крутцовскіе бѣгунцы.
— Такъ бунтовать, дурачье вы эдакіе? — продолжалъ становой почти ласково.
Мужики ободрились.
— Зачѣмъ бунтовать, ваше блародіе! — послышались робкіе голоса. — Мы нешто безъ головъ… Да нешто мы…
— А это не бунтъ по-вашему? — возвысилъ уже голосъ становой. — Землю взять, деньги не платить, буйствовать на чужой землѣ… а, мерзавцы вы эдакіе?
Глаза его начали наливаться кровью. Толпа всколыхнулась и въ ней пронесся какой-то невнятный гулъ.
— Да нешто мы отказываемся платить, ваше блародіе?… А только наши достатки не такіе… Вотъ уберемся, — внесемъ полностью… А вѣдь ежели теперича платить, — пока соберешь деньги, пока что — и хлѣбушко весь сопрѣетъ…
— Вамъ говорятъ, дурачье, чтобы вы хлѣбомъ платили… а? Согласны, что ли?…
Мужики молчали. Становой вскипятился окончательно.
— Эй! — махнулъ онъ рукой по направленію странныхъ личностей. — Съѣздите кто-нибудь за старшиной, сотскими… Понятыхъ соберите… Мы, коли такъ, протоколъ составимъ… Такъ не согласны сейчасъ за землю уплатить? — обратился онъ снова къ мужикамъ.
— Не согласны! — вдругъ громко и ясно крикнулъ кто-то изъ заднихъ рядовъ.
— А-а! — торжествующимъ тономъ вымолвилъ становой. — Вонъ онъ гдѣ голубчикъ… Эй, ну-ка, выходи, что ли, я на тебя полюбуюсь. Что ты за спинами-то прячешься!…
Въ толпѣ поднялось смятеніе. Кто-то какъ будто проталкивался впередъ, но его удерживали, не пускали; слышались увѣщанія, завыла какая-то баба… Наконецъ, впередъ протискался мужикъ и сталъ какъ разъ передъ становымъ. Это былъ Карпъ. Онъ былъ спокоенъ, только загорѣлое лицо его поблѣднѣло и углы губъ нервно подергивались. На лбу у него выступилъ потъ, который онъ вытиралъ рукавомъ.
Становой смѣрилъ его глазами съ головы до ногъ.
— Ага, такъ вотъ ты какой… несогласный-то! — выговорилъ онъ сквозь зубы. — Гм… А почему же это, къ примѣру, ты не согласенъ?
— А потому, ваше блародіе, что мы отощали… Животы у насъ съ голодухи подвело. У насъ ребята мрутъ… (плечи Карпа судорожно передернулись) И ежели теперича у насъ этотъ хлѣбъ отымутъ, намъ одно осталось — помирать.
Сзади Карпа дергали, дѣлали ему какіе-то умоляющіе знаки. Но онъ ничего этого не видѣлъ, не слышалъ. Онъ точно летѣлъ съ горы. Ему было все равно, — началъ говорить, такъ, нужно было высказать все, что на душѣ лежало, а кому — все едино. И онъ продолжалъ, словно во снѣ, уставясь неподвижными, немигающими глазами на свѣтлыя пуговицы полицейскаго мундира.
— Мы, ваше блародіе, и такъ намучились. Знаетъ только грудь да подоплека… У насъ скотинку всю съ дворовъ повывели. У насъ земля кой годъ ужь не родитъ, а мы съ ей бьемся-то во — какъ!… И что же теперича? Послѣдняго какого ни-наесть хлѣба — и того лишаютъ! За что? И въ насъ душа-то, чай, хрестьянская, — пожалѣть надоть…
Становой нѣсколько разъ открывалъ ротъ, чтобы перебить безсвязную, но полную страшной горечи, рѣчь Карпа, и — не могъ. Эти слова, этотъ тонъ и равнодушіе показались ему неслыханно-дерзкими. Мужики тоже какъ бы ошалѣли. Каждое слово Карпа рѣзало ихъ ножомъ по сердцу, ударяло обухомъ. Въ каждомъ словѣ его звучала такая мука, такая отчаянная правда, что всѣ сердца сразу заныли въ общемъ имъ всѣмъ чувствѣ полнѣйшей безвыходности и тоски.
А между тѣмъ самъ Карпъ словно не замѣчалъ впечатлѣнія, произведеннаго его рѣчью. Онъ былъ ужасенъ въ своемъ спокойствіи и, не сводя своихъ застывшихъ, почти мертвыхъ въ своей неподвижности, глазъ съ заинтересовавшей его пуговицы, продолжалъ, словно топоромъ рубилъ:
— Неужто же мы, ваше блародіе, не люди? Неужто мы не мучаемся? Самый какой ни-на-есть душегубъ безчувственный — и тотъ смилуется… Вѣдь это, будемъ прямо говорить, послѣднее, кровное отымаютъ. Все едино, что кровь пьютъ… Плевать, молъ, на васъ, — околѣвайте!… будетъ ужь плевать-то, — погодить бы надоть… Ино мѣсто и не втерпежъ станетъ, не вмоготу…
Становой, наконецъ, не вытерпѣлъ.
— Ахъ, ты, м-мервавецъ, бунтовщикъ! — разразился онъ, задыхаясь и брызгаясь слюной. — Каково поговариваетъ… а? Да ты съ кѣмъ это разговариваешь-то, дурацкая твоя морда? Въ кабакѣ ты, что ли? Съ Сидоромъ или съ Ванькой какимъ-нибудь?… Да я тебя…
Онъ весь кипѣлъ, пылалъ, трясся. Мужики заволновались; кто-то тянулъ Карпа за рукавъ. Растрепанная, грязная баба старалась протиснуться впередъ и пронзительно выла. Одинъ Карпъ нисколько не смутился отъ этого неожиданнаго начальническаго крика и стоялъ невозмутимо, какъ деревянный, предъ становымъ.
— Какъ хошь, ваше блародіе, — выговорилъ онъ тѣмъ же равнодушнымъ, безучастнымъ тономъ. — Правду истинную я тебѣ молвилъ, — будетъ, натерпѣлись! Хлѣба не отдадимъ и помирать не согласны. Вотъ тебѣ и сказъ…
Онъ не договорилъ. Становой вихремъ налетѣлъ на него… Раздалась звонкая оплеуха, другая, третья…
Карпуха покачнулся… Искры посыпались у него изъ глазъ, въ головѣ помутилось, колѣнки задрожали… Все поплыло и закрутилось предъ нимъ; что-то огромное, страшное, черною тучей налетѣло на него и онъ, не взвидѣвъ свѣта, рванулся впередъ.
— Что ты, Карпуха, опомнись, оглашенный!… Окстись, дурья твоя голова! — слышалось кругомъ него.
Карпуха ничего не помнилъ, не чувствовалъ. Съ налитыми кровью глазами, съ почернѣвшимъ, перекосившимся лицомъ вырвался онъ изъ крѣпко державшихъ его рукъ и, размахнувшись, что есть мочи, ударилъ станового по виску.
Затѣмъ все подернулось туманомъ. Какія-то свѣтлыя пуговицы, — много пуговицъ, — толпой обступили его, налѣзали на него, тащили куда-то въ глубокую, бездонную пропасть безъ свѣта и воздуха. Бѣлое облачко проплыло надъ головой. «Игнашка, гдѣ ты?…» И вдругъ такъ тихо, тихо и прохладно стало кругомъ, только далеко, далеко гдѣ-то то замиралъ, то заливался колокольчикъ.
Мужики насилу оттащили обезумѣвшаго Карпуху отъ станового. Дѣло было совсѣмъ пропащее; всѣ точно ополоумѣли. Поднялись крики, гвалтъ, вой, — невообразимая суматоха…
Черезъ часъ все было кончено. Станового безъ чувствъ увезли къ Крутцовскому барину; Карпуху, связаннаго по рукамъ и ногамъ, отправили въ станъ, съ нимъ вмѣстѣ для «видимости» прихвачено было и еще человѣка три «бунтовщиковъ». Поле опустѣло; одни поднятые крестцы какъ-то одиноко и сиротливо торчали тамъ и сямъ среди щетинистой отавы, примятой кое-гдѣ лошадиными копытами.
Карпъ очнулся уже въ сырой, холодной, теплой «арестантской» второго стана. Очнулся — и хотѣлъ-было пошевелиться. Но острая, рѣзкая боль пронизала его насквозь и онъ остался на мѣстѣ. «Что это, неужто я захворалъ?» — мелькнуло у него въ головѣ, но тотчасъ же эта мысль исчезла въ хаосѣ другихъ безпорядочныхъ мыслей, вихремъ кружившихся въ его мозгу. Онъ снова забылся, уставясь глазами въ темный уголъ арестантской. Ему было такъ хорошо лежать, не шевелясь и ни о чемъ не думая; онъ не чувствовалъ ни острой, пронизывавшей сырости, ни этого одуряющаго запаха прокислыхъ овчинъ и плѣсени, которымъ пропитанъ былъ окружающій воздухъ.
Но черезъ нѣсколько минутъ онъ опять очнулся. Ему было душно, во рту пересохло, губы потрескались и горѣли. Притомъ же эта странная, рѣжущая боль въ рукахъ и спинѣ…
— Устюха!… — простоналъ онъ. — Гдѣ ты? Напиться бы…
Никто ему не отвѣчалъ. Предъ нимъ въ темнотѣ только кружились и плясали милліоны свѣтлыхъ точекъ, то сплетавшихся въ причудливые узоры, то разсыпавшихся на части. И всѣ онѣ куда-то неслись, кружились, извивались, сверкали…
Карпъ засмотрѣлся на эту фантастическую пляску и мало-по-малу изъ всѣхъ этихъ блестящихъ искръ стали складываться знакомыя ему и дорогія картины. Поле, гнѣдая лошадка, бодро напрягающаяся въ тяжелой сохѣ, шумящая рожь, облитая красноватою пѣной, звукъ и лязгъ косы. «Подмахивай, подмахивай смѣлѣе, Игнашка!…» Игнатка, веселый, съ блестящими глазами, отбиваетъ косу и говоритъ: «теперича я, тятька, косить-то не хуже твово умѣю»…
— Ну, коси, коси, парень! — съ снисходительной улыбкой отвѣчаетъ ему Карпъ, а у самого сердце замираетъ отъ удовольствія. «Вотъ, молъ, сынъ-то у меня какой — ужь коситъ!»
Вдругъ Карпъ съ ужасомъ вскрикнулъ и открылъ глаза. Ему померещилось, что Игнатка весь помертвѣлъ и страшными, стеклянными глазами посмотрѣлъ на отца. Что это такое съ нимъ приключилось?
— Игнатка, а Игнатка… Устинья! — крикнулъ Карпъ, весь холодѣя отъ какого-то невыразимаго ужаса, охватившаго его всего съ ногъ до головы.
Зовъ его болѣзненно прозвучалъ по пустымъ, темнымъ угламъ.
— Господи, да что же это?
Карпъ сдѣлалъ страшное усиліе, поднялся и дико оглядѣлся по сторонамъ.
И вотъ этотъ мракъ, окружавшій его, въ которомъ онъ ничего не видѣлъ и ничего не сознавалъ, разомъ освѣтился предъ нимъ и разсѣялся. Онъ все, все вспомнилъ и почувствовалъ всю свою страшную бѣду, весь свой грѣхъ… Нѣтъ Игнатки, нѣтъ Устиньи, нѣтъ Машки, Груньки, Сеньки. Даже жизни — и той нѣтъ у него больше. Жизнь осталась тамъ, позади, гдѣ волнуется рожь и поютъ жаворонки, гдѣ работаетъ-надрывается гнѣдая лошадка, гдѣ. зеленѣетъ Игнаткина могилка; теперь же предъ нимъ впереди только какая-то пропасть, больше ничего…
Сердце Карпухино снова замерло, словно перестало биться, и онъ повалился на подостланную солому.
Такъ безъ сознанія, безъ мыслей, безъ чувствъ пролежалъ онъ довольно долго. День ли былъ, или ночь, онъ этого не зналъ, да и знать не хотѣлъ. Кругомъ его царствовалъ мракъ и ему хотѣлось бы, чтобы мракъ этотъ, безъ сновидѣній, безъ образовъ, былъ вѣчно. Сновидѣнія такъ или иначе возвращали бы его къ сознанію, напоминали бы ему жизнь, а что ему теперь было до жизни?…
Какой-то неопредѣленный шумъ извнѣ заставилъ его снова очнуться. Онъ открылъ мутные глаза и оглядѣлся. Прямо напротивъ его, вѣроятно сквозь дверную щель, бѣлѣла узенькая полоска свѣта. Карпъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и закрылъ было глаза, но забыться не могъ. Эта узенькая свѣтлая полоска точно дразнила его, мучила и раздражала. Онъ оборотился лицомъ въ стѣнѣ, но и сюда проникала досадная полоска. Откуда-то изъ-за стѣны доносился до него смутный гулъ и голоса жизни. Шумъ этотъ все росъ и приближался; гдѣ то хлопали дверьми, что-то говорили; наконецъ совсѣмъ уже близко заскрипѣли половицы подъ чьими-то тяжелыми шагами, и въ уши Карпа ворвался скрипучій звукъ тоненькаго голоска, напѣвавшаго пѣсню:
Вечоръ былъ я въ маскарадѣ, что я видѣлъ, вамъ скажу…
Видѣлъ дѣвицу въ нарядѣ, собой очень не дурна-а-а!…
Фальцетъ все приближался. Вотъ щелкнулъ отпираемый за, мокъ — и въ сырую тьму арестантской внезапно влился цѣлый потокъ яркаго дневного свѣта. Карпъ закрылъ глаза.
— Жрать-то будешь, что ли? — послышался надъ нимъ чей-то гнусливый голосъ.
Карпъ стиснулъ зубы и молчалъ.
— Ну, ты!… Жрать-то, говорю, станешь, ай нѣтъ?
Тяжелый, подбитый гвоздями, сапогъ далеко не деликатно ткнулъ Карпа подъ бокъ.
— Уйди! — прохрипѣлъ Карпъ едва слышно.
— Ы-ы-ы!…
Половицы снова запрыгали подъ Карпомъ, Щелкнулъ ключъ и гнусливый фальцетъ опять затянулъ про «дѣвицу въ нарядѣ», на этотъ разъ удаляясь.
Дѣйствительность, къ которой возвратили Карпа и эти звуки свободной жизни, и этотъ гнусавый сторожъ съ предложеніемъ «жрать», и эта полоска свѣта, назойливо лѣзшая въ глаза, — предстала снова предъ нимъ во всей своей ужасающей, отвратительной наготѣ. Онъ долго не могъ успокоиться, — его одолѣвали безобразныя видѣнія прошлаго. Въ ушахъ его гудѣли яростные вопли; предъ глазами въ безпорядочной суматохѣ проносились искаженныя злобой лица, поднятые кулаки, свѣтлыя пуговицы…
— Господи, Господи! — въ тоскѣ невыносимой стоналъ Карпъ и метался на своемъ сыромъ логовищѣ.
Имъ овладѣла безумная злоба. Съ растрепанными волосами, съ горящимъ взоромъ вскочилъ онъ и началъ колотиться головой о стѣны. Онъ не чувствовалъ боли…
Но это былъ только минутный порывъ. Вслѣдъ за этою страшною вспышкой явился полнѣйшій упадокъ силъ. Карпъ вдругъ какъ-то весь ослабѣлъ, «очумѣлъ», безпомощно растянувшись на соломѣ. Въ вискахъ глухо шумѣла и волновалась кровь, предъ глазами стлался туманъ. И вотъ почудилось ему, что весь онъ какъ-то начинаетъ пухнуть, расти, что тѣло его расплывается въ ширину и длину, что руки у него сдѣлались толсты, какъ бревна, такъ что и пошевелить ими нельзя… А тамъ — высоко, вверху плыло бѣлое облачко и нѣжно окутывало его своею мягкою, прозрачною тѣнью.
Карпъ впалъ въ безпамятство.
Еще ночь безъ сновидѣній, еще день безъ, свѣта…
Когда Карпъ пришелъ въ себя, его снова ослѣпилъ яркій свѣтъ, наполнившій арестантскую. Дверь была настежъ отворена, а около Карпа стоялъ недоумѣвающій сторожъ и безцеремонно его расталкивалъ.
— Тамъ баба къ тебѣ пришла, — его благородіе дозволилъ. Впустить, что ли? — говорилъ онъ.
Карпъ безсмысленно глядѣлъ на него, очевидно ничего непонимая.
— Ы-ы… чортъ! — выругался солдатъ. — Чего буркалы-то пялишь?… Баба, говорю, пришла. Повидаться, говоритъ…
Какая баба, зачѣмъ?… Нѣтъ у него никакой бабы… Одинъ безумный взмахъ кулака, которымъ глупый мужикъ вздумалъ отомстить за свои поруганныя «права», рѣшилъ всю его судьбу. Нѣтъ у него ни бабы, ни дѣтей, — ничего, кромѣ этихъ мрачныхъ стѣнъ, навсегда отдѣлившихъ его отъ семьи и деревни.
— Иди, что ли! — крикнулъ солдатъ кому-то въ дверь, не добившись отъ Карпа отвѣта.
За дверью послышались робкіе шаги и въ арестантскую ввалилась грязная, заплаканная баба съ ребенкомъ на рукахъ. Это была Устинья. Лицо ея распухло отъ слезъ, на щекахъ особенно рельефно вырѣзались глубокія морщины; глаза были мутны и загноились. Она хныкала и безпрестанно сморкалась въ полу своего дыряваго зипуна. Вся ея неприглядная фигура была, какъ-то особенно жалка и несчастна.
— Кормилецъ ты мой!… Что это ты съ нами сдѣлалъ? — начала было она.
Карпъ поднялъ на нее свои остолбенѣвшіе глаза, потомъ перевелъ ихъ на ребенка и лицо его судорожно перекосилось.
— Уйди! — вырвалось изъ его воспаленныхъ, подернутыхъ землею, какъ у мертвеца, губъ.
И онъ угрюмо отвернулся въ стѣнѣ.
Устинья сначала какъ бы не поняла и широко-открытыми, недоумѣвающими глазами взглянула на мужа. Потомъ протяжно, скорбно заголосила… Ребенокъ, пригрѣвшійся у нея за пазухой, проснулся и тоже болѣзненно запищалъ. Сторожъ поспѣшно вытолкнулъ Устинью за дверь и слышно было, какъ онъ ругался, запирая замокъ.
А Карпъ лежалъ, уставясь глазами въ стѣну, и беззвучно шевелилъ губами, — не то молился, не то проклиналъ кого-то…
Ровно черезъ годъ послѣ всего происшедшаго Карпъ навсегда распрощался съ родною степью и отправился въ далекій, невѣдомый путь по широкой, торной, «Владимірской» дорожкѣ. Надъ головою плакало и хмурилось сѣрое небо, уныло звякали вандалы, лязгали ружья солдатъ… А впереди… впереди разстилалась туманная, загадочная даль и такое же туманное, печальное будущее…