ВЪ ПУТИ.
правитьI.
правитьВарваринцы свершили свои путь. Прошли они не одну тысячу верстъ, потеряли не одну лошадь, умеръ не одинъ и не два новосела. Поставили они на дорогѣ безмолвные деревянные кресты, натыкали тощихъ прутиковъ по Новосельскимъ могилкамъ. Memento mori!… И къ обитателямъ деревенскихъ погостовъ заволжской степи прибавилось много рассейскихъ душъ.
Вѣчная вамъ память, Божьи работнички, ратники великаго переселенія!
Вѣчная память! сказали бѣдные деревенскіе попики захудалыхъ заволжскихъ приходовъ.
Вѣчная память! сказали новоселы своимъ погибшимъ брательникамъ, смахивая соленыя слезы съ загрубѣвшихъ и суровыхъ щекъ. Вѣчная память! Долго выводили жилистыя руки земляныя борозды, долго тянулась сѣрая, тяжелая жизнь, долго капали слезы изъ очей; долго терпѣли отъ холода, голода эти товарищи. Переселеніе оживило ихъ; вольный край вдунулъ въ ихъ груди ароматъ тучныхъ луговъ, сосноваго бора и вольнаго простора земель, и въ изсохшихъ грудяхъ проснулась мечта о новой жизни. И грезы отуманили Новосельскія головы. Землеройная искра попала въ землеройную душу и обнялась пожаромъ по сермяжной Расеѣ, и Расея заутурилась.
Встали и они, ратнички земляного труда, не буженые и не прошеные, завязали котомки на тощихъ хребтахъ, взяли по горсточкѣ родной земли, и, распахнувши вороты посконныхъ рубахъ, привязали родной талисманъ къ чернымъ, какъ земля, деревенскимъ грудямъ. И пошли, въ послѣдній разъ помолившись маковкѣ деревянной церкви, мірскому патрону-угодничку Божію, осѣнивши себя крупнымъ, размашистымъ крестомъ.
И отправились.
Дорога развернулась узкой и длинной лентой. Поля и вспаханныя полосы заняли весь ландшафтъ. Солнце палило новосельскія головы. Сохло во рту. Томила жажда, томилъ голодъ. А дорога вилась безконечной змѣей, и не было ей ни конца, ни края. Дорога становилась длиннѣй и длиннѣй; она заходила по пути въ массу селъ, городовъ и заводовъ, и тамъ, гдѣ кончались деревенскія околицы, снова выбѣгала далеко впередъ передъ новосельцами, и снова мчалась быстрѣе русака къ инымъ селамъ и къ инымъ городамъ. И новоселы не поспѣвали за ней. Она заползала въ ущелья, вылѣзала на горы и вытягивалась тесьмой по неоглядному простору степей; затеривалась въ лѣсу, скрывалась въ болотахъ и трясинахъ и снова взбиралась на выволочки, потѣшаясь надъ странниками и искателями: гдѣ лучше?
А новоселы шли, ѣхали, садились на воза, подсаживались на чугунки. Скоро несется чугунка, а дорога и того быстрѣй. Шипитъ, кряхтитъ и вздыхаетъ локомотивъ, обливается потомъ, выбрасываетъ тучу чернаго дыма, потѣетъ, снова закряхтитъ. А дороги все не догонитъ.
Примутся новоселы сами идти. Отдаютъ для легкости по дорогѣ весь скарбъ татарину; выкинутъ всѣ онучи, тулупы, армяки, подушки; стащатъ сапоги съ ногъ, идутъ сначала въ лапоткахъ, потомъ босые.
А дорога все дальше да дальше. И не нагнать ея вольному вѣтру. Поистреплютъ новоселы свое тѣло, надорвутъ деревенскую терпѣливую душу, все приносятъ, оборвутъ или размоторятъ въ пути по халатникамъ-татарамъ. Лазятъ по кочкамъ, по болотамъ; идутъ въ тепло и въ холодъ; идутъ въ непогоду. Дождь хлещетъ имъ въ лица, забирается за шиворотъ, попадаетъ въ взопрѣвшія онучи. Ребятки пужаютъ съ голодовки, съ картошки, съ воды. Студятся новоселы. Пухнутъ ноженьки, ломится поясница; стрѣляетъ въ уши и голову; разноситъ новосельскіе животики. Забираются подъ крестьянскую подоплеку всѣ хворости; щиплетъ мужичье тѣло немощь; колетъ подъ кожей иголками лихоманка, жжетъ огнемъ огневица, трясетъ трясовица, холодитъ сердце, можжатъ ноги. Всѣ хворобаютъ.
А дорога все бѣжитъ, да бѣжитъ.
Лежатъ въ повалку новоселы. Нѣтъ имъ ни свѣта, ни радости. Всѣ девять лихорадокъ ухватились за новосела, кто за руки, кто за ноги, колышатъ его немощное тѣло, вздымаютъ наверхъ и снова опускаютъ. Палитъ огнемъ руки, ходятъ мурашки по спинѣ, щемитъ клещами въ горлѣ. Пить-бы! да воды нѣтъ. Солененькаго бы, — да и хлѣба нехватка.
И это — вольный, свободный край! Господи! пошли намъ по души, — все одно, — не дойдемъ…
Одинъ за другимъ заболѣваютъ новоселы. И привяжутся эти болѣсти какъ разъ въ то время, какъ выѣхали со двора. Всѣ теперь ни къ чему: и дома работа, и въ вольномъ краю работа, а они, новоселы, лежатъ пластами, безъ движенія.
— Помирай, дѣдушка, ослобони ты насъ; связалъ по рукамъ, по ногамъ, — ни взадъ, ни впередъ. Робить надо идтить, а ты колбенъ-колбеномъ. Ослобони, Христа-ради!..
И знаютъ новоселы, что не по-христіански это, да остолбенѣли совсѣмъ: ну, и они свалятся! ну, и они рядкомъ покотятся!
Заплакалъ старикъ. Горько ему стало. Ну, да быть такъ, видитъ, — самъ виноватъ: зачѣмъ раньше, до-зремени ноги отмоталъ.
— Ну, Христосъ съ вами. Идите, брательники. Вамъ задоржка одна. Идите. На работы попадете. А я справлюсь, — доутурюсь. А не стану на ноги, — поминайте раба божьяго Демаку. Такъ и въ поминальникъ пропишите: «преставленнаго Демаки». Слышь, ребятки!
— Чуемъ, дѣдонька, чуемъ, родимый! Все запомнили! говоритъ опечаленная толпа братановъ. Все до чуточки. Ублаготворимъ тебя, дѣдушка Демака, въ самый разъ, до термину доведемъ, — будь спокоенъ.
— Прощайте, брательники. Приведетъ ли Господь свидѣться, не знаю, говоритъ Демака. Больно ужъ я отощалъ. Нога не ходитъ. У-у, поганая стерва! Не хочетъ, вишь, въ вольную землю идтить. Эхъ, братцы! Будете въ городѣ, отпойте панафпду. Отцы родные! денегъ у меня нѣтушки. Отпойте, христоданные!
И старикъ повалился въ ноги.
Присмирѣла толпа; зарыдали бабенки.
— Касатикъ ты нашъ, потто ты этакъ себя извелъ, сердешный? Пошто не встанешь? Поглядѣли бы наши глазоньки на твою старость! Вымолви ласково словечко! Годный ты нашъ, Демушка! Старичекъ ты нашъ болѣзненькій!
Потупились старики: ладно-ли бросать старика? а ну, и съ ними такъ сроблятъ? Стоятъ сердитые.
Потупилась новосельская ватага. Стоитъ, не шелохнетъ; глядитъ, столбенѣетъ.
А дѣдка валяется въ ногахъ. «Отслужите панафиду, говоритъ.»
Дрогнуло новосельское сердце.
— Вставай, дѣдко!
Не встаетъ.
— Вставай!
— Не поминайте лихомъ. Може, кого обидѣлъ невзначай, простите, брательники. Чуетъ мое сердце, не встать мнѣ. Прощай, міръ честной. Послужилъ я вамъ. А болѣ силушки нѣтъ. И куда она дѣвалась, силушка-то. Стрѣлитъ стрѣлой въ ребра; изломало грудоньку; не ходитъ нога. Прощай, ребятки! Худа вамъ не желалъ, акромя добра. Помните раба Демаку.
И опять старикъ сдѣлалъ земной поклонъ.
— Дѣдонька ты нашъ! не майся, золотой, не трудись, родимецъ! Ой, лишечко намъ! Вставай, Демака, желанный нашъ, вставай! Видано ли дѣло, старый да древній въ ногахъ валяется.
— Попомнимъ, дѣдонька. Пріѣдемъ въ вольный край, молебенъ отслужимъ, свѣчку во-какую поставимъ. А прикончишься, — царство небесное! Панафиду споемъ.
— Спасетъ васъ Христосъ, богоданные. Ну, запрягайте, да въ путину. Неча вкругъ меня охаживать-то. Время, пора! Ну, ребятки, съ Богомъ.
— Съ Богомъ, со Христомъ!
— Ну то-то!
— Айда, закладывай, робя!
Пошли запрягать. Коней напоили, поставили въ оглобли, надѣли сбрую, вложили дугу. Сборы кончились. Потолкали въ телѣги ребятишекъ.
Вышелъ дѣдушка Демака къ лошадкамъ. Онъ все сидѣлъ на завалинкѣ, подперши сухими локотками сѣдую голову. Глаза его слезились. Онъ снялъ свой гречушникъ съ головы, и волоса разсыпались по исхудалому лицу.
Демака поклонился братанамъ въ поясъ. Братаны отвѣсили ему поклонъ. Старики расцѣловались; за ними подошли молодые новоселы, а тамъ дѣвки.
— Прощай, косатикъ! Справишься, добредай. Полоску оставимъ — не сумлѣвайся. Прощай! выздоравливай!
Поѣздъ тронулся. Дѣдко стоялъ на дорогѣ и глядѣлъ за удаляющейся вереницей телѣгъ и пешеходовъ. Слеза за слезой катилась по щекамъ. Дѣдъ не утиралъ ихъ, и онѣ безпрепятственно катились одна за другой. Онъ оставался помирать.
II.
правитьѢдутъ новоселы дальше да дальше и дорога бѣжитъ впереди нихъ. Пролиновали много городовъ, того больше селъ, а деревень и не счесть сколько. Ѣдутъ. Тянутся на встрѣчу обозы, попадаются сибирцы. Идутъ они невеселые, повѣсили головы и пѣсенъ не поютъ. Горе лютое заковало илъ уста и заколодило буйное сердце. Посмотритъ на нихъ новоселъ, нерадостно на душѣ станетъ, затучится хмарой и отвернется. А сибирцы ѣдутъ да ѣдутъ; однихъ проводишь, другіе встрѣчаютъ. Заползаетъ темная дума въ Новосельскія головы: «ой, къ добру-ли и они поднялись! Пронеси, Богъ, тучу морокомъ!».
— Что, ребятки, ворочаетесь?
И почнутъ сибирцы рѣчь вести про вольный край, про слободное житье. Встаетъ волосъ дыбомъ на головѣ отъ этихъ разговоровъ, а бабенки ревутъ, пугаются. Еще больше опустится новосельская голова отъ думной думки.
Все зябитъ, вишь; хлѣбъ не всходитъ, а взойдетъ, — морозъ ударитъ. Картошка не родится. Ребятишки безъ тюрьки изморились. Ни огурчика, ни ягодокъ ни видали ни разочка. Сибирцы люди сквалыжные, жить съ ними не приведи Царица небесная. Грунтъ, баютъ, тошшой. Единожды посѣешь, лѣтъ на двадцать спокидай. Все зябитъ. Въ Петровки земля студеная-разстуденая, отворотишь землю, — а тамъ ледъ одинъ. Только отойдетъ малость, морозы затрещатъ. На Илью въ варежкахъ выходи, и то въ пору…
И много поскажутъ неудачники. Вездѣ, видно, горе шатается, отъ него не убѣжишь; захватитъ оно мужика и въ вольномъ краѣ, въ мужичьемъ эдемѣ, вездѣ найдетъ оно посконную рубаху и заберется въ нее, приживется подъ армячиной… отто и есть богачество!
Ѣдутъ новоселы, а все вольнаго края нѣтъ да нѣтъ. И горы переваливали, и рѣки переплывали, весь свѣтъ, кажись, исходили, столько городовъ прошли, что варваринцы и не подозрѣвали этого; казалось, вотъ-вотъ басурманская земля откроется; анъ нѣтъ, все Расея еще идетъ. Идутъ по Расеѣ и видятъ: индѣ-индѣ народъ живетъ повольготнѣе, а то еще хуже ихъ, варварпискаго. И въ землѣ утѣсненіе большое, и съ голодухи помираютъ, и скотина валомъ валится, и домишки жиденькіе, худенькіе, кособочатся, и изъ лаптей въ сапоги не вылѣзли. Во всей, видно, Расеѣ матъ пришелъ землеройному человѣку!
Спрошаютъ они изрѣдка по пути, гдѣ вольный край лежитъ и далеко-ли онъ еще отсюда, и получаютъ одинъ отвѣтъ:
— Далеко еще, и сами не вѣдаемъ. Все на восходъ солнца держите. Горы тамъ будутъ. За горами, баютъ, вольныя земли.
— А поближе нѣтъ-ли?
— Нѣту, кормилецъ. Сами изъ силъ выбились. Скоро пойдемъ, мужики гуторятъ.
— Худо жить?
— И-и, касатикъ! такъ довелось, — реви!
И сейчасъ разскажутъ, какъ земля тощаетъ: песокъ пескомъ стала, кормилица, и ее то, вишь, измаяли, да и не диво: тыщу лѣтъ, — поди, пашутъ, а земля-то одна, соковъ въ ей мало стало, связи нѣтъ, такъ песочекъ одинъ, а что до грунтовой земли — въ поминѣ нѣтъ, еще дѣды не видали, а имъ и подавно не увидать.
Еще дальше поѣхали новоселы. Деньги ужъ вышли всѣ: и тѣ, которые захватили на харчи, и тѣ, кои привязали на ладонки, у крестовъ. И не столхжо новоселы дальше ѣхали, сколько по окнамъ околачивались. Еще тише поѣхали они. ѣдутъ-ѣдутъ, остановятся, гдѣ кто подрядитъ на работу.
И хлѣбъ вышелъ, и деньги вышли, и одеженка въ ходъ пошла.
Скулятъ Новосельскія бабенки; хнычутъ ребята; болитъ, надрывается сердце у мужиковъ.
Эку дорогу смахали! Годъ цѣлый корму бы было, живучи въ деревнѣ, а въ дорогѣ-то прорву денегъ растеряли, и не видали, какъ все добро вокругъ евоннаго пальца обвернулось. И куды что дѣлось: вѣкъ на землѣ робили, и домашество было, и скотинка, и все; вѣкъ трудились, и все, что въ вѣкъ заробили, все проѣли, а вольнаго-то края не сыскали все еще, и гдѣ онъ, никто не вѣдаетъ.
Дивятся новоселы: все было да все сплыло. Дивуй бы, по кабакамъ слоны продавали, а то прямехонько въ вольный край поспѣшали — и куда что дѣвалось — тютю! Ну, вольный край, ну, слободный край! знаетъ онъ себѣ цѣну, нечего сказать, выпилъ всю кровь изъ тѣла, размоторилъ мужичью худобу. Каковъ-то онъ будетъ! Какъ-то наградитъ новосельцевъ!
Считали-считали новоселы, сколько въ дорогѣ расходу понесли; не сосчитали, бросили. Учтешь развѣ? Тамъ гривенникъ, тутъ семишникъ, здѣсь трешникъ, глядишь, кошель то пустъ. — «Посвистывай, новоселъ, все просвистѣлъ!» замѣчаютъ про себя странники. — Растрясли мошну-то, ничего не видавши, за то катаемся! сердились старики.
Были тутъ и ихніе гроши; всѣ ушли.
Тутъ-то и приняли горя новоселы — и не вѣсть сколько. Ребятишки ноютъ, каши имъ надо. У матерей молоко изсохло, грудью кормить нельзя вовсе; съ пищи молоко то, а тутъ какая пища? Обмакнутъ соску въ воду, дадутъ ребенку. Ребенокъ почавкаетъ — почавкаетъ, выплюнетъ, да и ну, опять ревѣть. Смотришь, и прикинется хворать — не то отъ тряски, не то отъ пищи. Похвораетъ — похвораетъ да и помретъ: много ли ребенку надо? почернѣетъ, изойдетъ и — вся недолга. Лежитъ ребеночекъ, валяется, съ недѣлю кричитъ благимъ матомъ, зальется, — побагровѣетъ даже; вотъ и кричитъ, и кричитъ востошнымъ голосомъ; потомъ стихнетъ, какъ будто полегчало, а къ вечеру, глядишь, и душенька прочь пошла. Одно утѣшенье только, что ужъ на роду такъ написано.
И весело, должно быть, ребячьимъ душамъ. Много ѣдетъ народа, масса партій движется взадъ и впередъ, и ребятишки валятся, какъ скошенная травка. Цѣлыя вереницы идутъ по дорогамъ, цѣлыми вереницами отлетаютъ и дѣтскія душеньки. Веселой толпой несутся онѣ отъ міра юдоли и плача, съ пѣсней свободной летятъ онѣ къ лазурному небу и садятся на правой рукѣ Господа-Бога и поютъ ему про печали и скорби отцовъ.
Ѣдутъ новоселы, да не столько ѣдутъ, сколько пластами лежатъ. Одного схватило, другого корчитъ, третьяго «комуха» бьетъ, четвертый телѣгу поднималъ да надорвался, пятаго возомъ пришибло, а все больше съ воды валятся: климатъ такой подошелъ, ничего не ѣстъ человѣкъ, только на питье позываетъ; пьетъ человѣкъ и кружками, и ковшами, и жбанами, и все напиться не можетъ. Разнесетъ его, что ни ходить, ни сидѣть, лежитъ колодой въ будкѣ, кричитъ благимъ матомъ. Отнимутся ноженьки съ долгой ходьбы: не диво, всю Расею, почитай, пѣшечкомъ продралъ, нога то эво какая — разбухла, синяя-разсиняя. Какъ изъ города выѣзжали, самъ губернаторъ явился, Дохтуровъ привезъ, а они здоровешеньки были, а теперь ни души нѣтъ вкругъ нихъ. Несетъ новоселовъ, распираетъ животы, глядѣть страшно, а ѣдутъ: какъ остановишься? страда, покосъ, теперь вотъ какъ работать надо, а не оменомъ лежать бы?
— Эка притча подоспѣла и съ чего! думаютъ больные.
А повозки все дальше да дальше идутъ.
Не отдохнутъ, не остановятся, все въ вольную землю поспѣшаютъ. Считали новоселы спервоначалу, сколько оборотовъ колесо сдѣлало, — не сосчитали; стали на версты считать, — счетъ потеряли; начали деревни на пальцахъ откладывать, пальцевъ не хватило.
Ѣдутъ новоселы. Привязывается къ нимъ всякій, кому только не лѣнь. Тому дадутъ новоселы, другому сунутъ. Отойдетъ одинъ, другой пристанетъ: «подавай за потраву»! А какая потрава: на голой площади постояли, ни былинки ни видали. Платятъ, потому — задоржка будетъ, того и гляди.
III.
правитьБылъ въ партіи одинъ новоселъ. Не то, чтобы онъ выдавался чѣмъ-нибудь, такъ, средственный былъ человѣкъ. Да дѣло то было иное. Въ бывальцахъ онъ числился. Побывалъ онъ на своемъ вѣку и въ Ставропольѣ, и въ Семирѣчьѣ, и въ Сибири; въ Москву не одинъ разъ ходилъ: однимъ словомъ на всѣ руки мужикъ, «бывалечъ». Такой человѣкъ — золото въ деревнѣ. Онъ все знаетъ и сказать умѣетъ. И балагуръ былъ, и умомъ Богъ не обидѣлъ. Придетъ, бывало, въ село да подсядетъ на завалинку въ праздничное время, такъ такую кучу наскажетъ, — и не разберешься: и про Капказъ, и про Ермака, и про вольное житье, и про господъ, и про театръ, — про все. А къ бабамъ подсядетъ, — всѣхъ уморитъ со смѣху. Бабенки все Стригуномъ его звали.
Любилъ онъ особенно разсуждать про вольныя земли. На старинѣ ему не не глянулось. Да и какъ поглянется старина бывальцу? Видѣлъ онъ народъ чистый въ Москвѣ, купцовъ, что богато живутъ: дома вона какіе построили, пузо — эво какое! Видѣлъ онъ народъ сытый на окраинахъ; ходилъ съ казаками на Уралъ, гдѣ на каждую душу и на каждаго поросенка-казачка причитается тридцать десятинъ, а рыбины этой — и не счесть сколько. Подолгу живалъ на Кавказѣ, гдѣ садки разведены, мужики фрухты ѣдятъ и виномъ винограднымъ запиваютъ: вмѣсто капусты виноградъ ростетъ, вмѣсто квасу деревенскаго — вино пьютъ.
Какъ зайдетъ, бывало, разговоръ про утѣсненіе да про землю, онъ нѣтъ-нѣтъ да словечко и вставитъ:
— А на Уралѣ-рѣкѣ на эвто дѣло только плюнули бы, а у васъ баталія кажинный день. Эхма!
Молодежь мотала это на усъ.
Въ кабакѣ иной разъ разойдется. — Эвто не водка, скажетъ, — а прямо званія не стоитъ. Вотъ кахетинки отвѣдайте, такъ даже пальчики оближешь; надо лучше, да некуда.
Или взглянетъ, какъ варварпискаа бабенка чехликъ подвяжетъ, да бусики намотаетъ, да изъ выбойки сарафанъ надѣнетъ, и скажетъ:
— Эхъ вы павы! На Донъ бы васъ, въ шелку бы ходили. А то, ишь ты, даже видъ на себѣ изничтожили. Надѣнь-ка на варваринку платьеце къ лицу, — картина! То-ись, заглядѣнье! Ахъ, дѣвахи, поведу, кажись, я васъ въ вольную землю; покажу казакамъ, какая есть варварника. И ростомъ, и тѣломъ взяла, да шкуру безпримѣнно перемѣнить надо.
Оговариваетъ всѣхъ Стригунъ, да и баста!
Поглядитъ на него баба, усмѣхнется, а на душѣ — ровно масломъ помазали.
Въ мирѣ онъ жилъ со всѣми. Случится у мужиковъ душъ убылыхъ накопилось, ворочаютъ они мозгами, какъ бы это прирѣзать ихъ къ полоскамъ. Да какъ ихъ прирѣжешь? То дорога мѣшаетъ, то неровно выйдетъ, то съ сохой оборачиваться на ней надо. А Стригунъ прійдетъ, скажетъ; — А вотъ я тамъ-то былъ, такъ видѣлъ: вотъ какъ дѣлали. Глядятъ старики, и точно этакъ кубыть лучше. И порѣжутъ землю.
Пойдетъ онъ на сторону, это всѣхъ писемъ наберетъ; ведетъ съ собой большихъ и малыхъ. Отцы просятъ его за ребятами приглядѣть, какъ бы на сторонѣ не замотались: всяко бываетъ, чужая сторона — воля чужая, дите безъ глазу, — какъ спица въ колесѣ, завертится. И Стригунъ доглядываетъ. А домой прійдетъ, непремѣнно гостинцы несетъ: кому платокъ, кому книжку, орѣхи, фрухты, помаду; и кахетинки приносилъ, а старшинѣ наособицу — штаны киргизскіе, вышитые, кожанные.
Всѣхъ, бывало, ублажитъ вотъ какъ, за мое почтеніе!
Когда заутурились варваринцы, Стригунъ попалъ въ первую голову.
— Знашь, Стригунъ, гдѣ вольную землю искать?
Какъ Стригуну не знать? Знаетъ, конечно. Сейчасъ размазалъ, какъ быть должно.
— Перво на-перво туда то, потомъ туда то, а тамъ свернешь, на чугунку подсядешь. А тамъ чугунка не ходитъ, — пѣшкомъ.
Все какъ по писанному разсказалъ: гдѣ ѣхать, что везти надо, что дорого, что дешево, гдѣ чиновникъ есть. Въ самую препорцію дѣло выходило. Только что накладаться надо и — съ Богомъ, со Христомъ!
Золотой человѣкъ!
А какъ собрались на новыя земли, вожакъ понадобился. Кому опять быть вожакомъ, какъ не Стригуну? Масса Новосельцевъ дальше своей деревушки да волости, почитай, и не бывала. Какъ довѣриться темному человѣку? Выбрали Стригуна.
Онъ былъ коноводомъ за первый сортъ. И продастъ, и выкупитъ, и вкругъ пальца обернетъ — не замѣтишь.
На прощанье каждый далъ ему свою руку въ его лапу: рукоданье такъ бываетъ. Довѣряемъ — дескать. Обычай такой ужъ.
Онъ и руки принялъ.
Снялись, поѣхали.
Нельзя было жаловаться на Стригуна, — что правда, то правда. Велъ онъ новоселовъ превосходно. Староста былъ примѣрнѣйшій. Во-время на отдыхъ скомандуетъ, справедливо передниковъ мѣняетъ: въ обозѣ лошадь, что впереди идетъ, раньше устаетъ; неумѣлый человѣкъ легко лошадь измышаритъ, ежели сноровки не знаетъ. А Стригунъ дѣлаетъ все это — любо дорого. И новоселы были довольны. Партіонныхъ денегъ онъ зря не моталъ. Купитъ что, — отчетъ сейчасъ: такъ и такъ, издоржался, братцы! Кашу дѣлалъ лучше бабы иной. На стоянкахъ за сѣно лишней копѣйки не переплатилъ, — нечего Бога гнѣвить.
За такимъ вожакомъ не ѣзда, — удовольствіе.
Онъ и шутку скажетъ, и бывальщинку повѣдаетъ, и пѣсню споетъ, и про. вольный край разсужденіе имѣетъ.
Ѣхали такъ то новоселы, какъ у Христа за пазухой. И горюшка не знали. Только Стригунъ возьми да и захворай. Все ходилъ, ничего было. Бывало изъ Ставрополья на Уралъ пѣшкомъ слетаетъ, коли работишки не отыщется, — все какъ съ гуся вода.
А тутъ и попритчилось.
Схватило его ночью. Лежитъ человѣкъ въ будкѣ, лежитъ да стонетъ. Товарищамъ и не-вдомекъ. Потомъ ужъ догадались.
— Это никакъ Стригунъ стонетъ?
— Онъ и ѣсть.
— Ахъ, грѣхъ какой! Чего съ нимъ?
Подошли. Лежитъ нашъ Стригунъ на брюхѣ, катается. Стали кликать. — докликаться не могутъ.
— Стригунъ! а Стригунъ! Прокопьичъ!
Не откликается. Только знай, оретъ еще пуще.
— Стой!
Остановились. И такъ, и сякъ, — не могутъ Стригуна докричаться. Переворотили его на спину, бабъ позвали.
— Растирай.
Растерли бабы. А Стригунъ все реветъ.
— Чтой-то съ нимъ этакое! недоумѣвали новоселы.
— Ну, не трожь его. Можетъ откричится, такъ полегчаетъ. Иной разъ напрѣетъ внутри то, небойсь, закричишь недаровымъ матомъ.
— Не трожь, и въ самъ-дѣлѣ, ребятки. Не замай! отойдетъ! Бываетъ такъ то. Голосъ это остановился у него въ брюхѣ, отмякнетъ! Дай время!
Должно быть, не отмякло у Стригуна, и онъ померъ. Померъ онъ въ самое удобное время. Шелъ дождь. Дороги развело, и впередъ нельзя было ступить ни одного шагу. Лошади вязли. Грязь была по ступицу новосельскихъ будокъ. Колымаги отяжелѣли, и кони, изнуренные и безъ того, отказались окончательно везти ихъ.
Сдѣлали привалъ.
IV.
правитьНа широкой полянѣ, вблизи отъ жилья, расположился переселенческій таборъ. Полукругомъ поставили телѣги. Съ боку развѣсили все, что могло защищать ребятишекъ отъ дождя. Рядкомъ расположили всѣ принадлежности. На оглобляхъ, подпертыхъ деревенскими, раскрашенными дугами, висѣли котелки и чайники. Подъ возками сбили въ кучу ребятишекъ и бабъ. Мужики толкались межъ телѣгами. Подъ одной изъ нихъ лежалъ на мягкой и сырой лужайкѣ покойничекъ. Его обмыли; надѣли на него чистую рубаху и новые штаны; сложили на груди жилистыя, мозолистыя руки; изъ пальцевъ сдѣлали крестъ; волосы причесали гребнемъ; какой то дѣдъ, самый старшій въ партіи, перекрестилъ и благословилъ покойничка въ дальній путь, тоже на переселеніе, только не въ новыя земли, не въ просторный край… Въ изголовьи стоялъ наклонно съ прилѣпленной восковой свѣчкой деревянный образъ того же имени, какъ назывался Стригунъ. Прокопьичъ лежалъ, вытянувшись во всю длину исхудалаго тѣла, съ скрещенными руками. Мирно смотрѣло его блѣдное лицо. Плотно были сжаты посинѣвшія губы, когда то по-деревенски говорливыя и краснорѣчивыя. Лицо окаменѣло и, въ своемъ безмолвіи, напоминало ту самую землю, для которой Стригунъ былъ задорнымъ работничкомъ. Возлѣ него летали и шумѣли мухи. Рядомъ кричали ребята. Лилъ дождь. Но Прокопьичу не было до всего этого никакого дѣла. Онъ забылся вѣковѣчнымъ сномъ и развалился пластомъ на мокрой муравкѣ.
— Спочивай, Стригунъ! не надобно тебѣ разыскивать землю.
Земелька сама нашла тебя, родименькой! говорили новоселы, одинъ за другимъ приходившіе проститься.
Они подходили къ пологу, раскидывали его, клали большіе размашистые кресты на своихъ грудяхъ, становились на колѣни и прикасались губами къ мертвому и холодному лбу упокойничка.
— Прости, кормилецъ! Прости, желанный!
— Прощай, касатикъ! Не привелъ Богъ новую землю поглядѣть. Въ Расеѣ померъ. Своя земля зато! утѣшали они Прокопьича.
— Вотъ и мнѣ бы такъ то покладаться, а нѣтъ, живъ, не даетъ Богъ смерти. Прошу, да не посылаетъ по душу. Грѣховъ, видно, много. Хорошіе то и Богу нужны, вишь, говоритъ дѣдка. — Безъ причастія только ты умеръ, сердешной. Ну, да Богъ проститъ.
— Эхъ, не въ примѣту намъ было, когда онъ померъ. Водицы бы надоть поставить. Такъ душенька то, не обмывшись, и отлетѣла, сокрушались деревенскія старухи. — А то все одно бы, что твое причастіе. Эхъ, не сдогадались!..
Принесли гробъ, заказанный на общія средства, и четверо дюжихъ новоселовъ уложили Стригуна въ хоромину.
На утро была заказана обѣдня. Уныло зазвонилъ колоколъ. Тихо разливаясь по утреннему воздуху, удары понеслись по окрестностямъ. Услышали новоселы. Сразу всѣ поскидали картузы и шапки и набожно закрестились. Захныкалъ ребенокъ. Его уняли.
— Пора, ребятки, неси, сказалъ старый дѣдушка.
Всѣ отправились къ покойнику. Пологъ сняли и обступили кругомъ. Подъ гробомъ уже виднѣлись полотенца. Толпа еще разъ приложилась къ лицу мертвеца, еще разъ помолилась. Бабы утерли слезы. И процессія двинулась. Впереди несли крышку двое подростковъ. Міряне подняли гробъ и тихимъ, ровнымъ шагомъ направились къ церкви. За ними шла толпой Новосельская громада съ обнаженными головами. Дѣдка шелъ непосредственно за покойникомъ. Вѣтеръ развѣвалъ его сѣденькіе и рѣдкіе, уже начавшіе желтѣть волоса, обнажая широкія кости черепа. Дѣдка плакалъ. Слезы капали съ рѣсницъ на длинную бороду, и солнце золотилось въ тѣхъ капляхъ. Ватага безмолвствовала.
Но на поворотѣ Ерема вдругъ началъ: «Святый Боже!». Громада какъ-то опѣшила, затѣмъ подхватила: «Святый крѣ-ѣ-ѣ-пкій!».. И полтораста голосовъ громко и печально разнесли кругомъ тяжелую похоронную пѣснь.
Деревенцы выбѣжали изъ избушекъ и присоединились къ церемоніи.
Передъ церковью пріостановились. Колоколъ зачастилъ удары. Дребезжащіе звуки смѣшались съ пѣніемъ многоголовой толпы, и внезапно прервались, когда новоселы взошли въ церковь, поставили гробъ на скамейку и обступили его семейнымъ кругомъ.
Послѣ обѣдни началась панихида. Попикъ въ черной, траурной рясѣ сошелъ съ амвона съ дымящейся кадильницей и, ставши позади покойника, зажегъ свѣчи. У новоселовъ не было свѣчъ. Но иныя старухи захватили свои, купленныя еще давно-давно, и роздали громадѣ. Темная церковь озарилась. Лики святыхъ заблестѣли со стѣнъ, и снопъ свѣта ударилъ въ лицо покойника. Стригунъ уютно лежалъ въ своемъ гробикѣ-домовинѣ. Лицо его опало и осунулось; носъ заострился, и глаза глубоко ушли подъ выросшій черепъ. Да, это была смерть! Она подкралась къ нему невзначай, выпила всю кровь и похитила землеройную душу, и въ груди замерли землеройныя мечтанія; безъ нихъ Прокопьичъ сталъ трупомъ, и этотъ трупъ отпѣваетъ теперь бѣдный деревенскій попикъ и кадитъ душистымъ ладопомъ, и этотъ старенькій попикъ знаетъ, что безъ землеройной души Прокопьичъ не можетъ больше жить. Новосельскіе ребята сказываютъ, что душа у Стригуна жила подъ черепомъ и, когда вышла оттуда, тамъ стало пусто, и очи ввалились туда. Да, тамъ копошилась земляная мысль и вылетѣла. И землерой умеръ.
Попикъ читалъ и пѣлъ; дьячокъ подтягивалъ ему. Скоро читалъ попикъ, еще скорѣе дьячокъ.
Громада усердно молилась о томъ, чтобы Прокопьичъ попалъ въ «мѣсто злачно, идѣ же праведники упокояются», молилась, чтобы Богъ сбавилъ грѣховъ Стригуну, потому что онъ — мірской человѣкъ, міру служилъ, а не себѣ, потому что умеръ онъ въ переселеніи, потому что подати платилъ исправно; старики припоминали его добрыя дѣла и сообщали Богу: подсобилъ онъ Еремѣ, когда тотъ захворалъ, принесъ теленочка Кузькѣ на новосельѣ, вырылъ могилку умершей нищенкѣ… Міръ молился. Дѣдка клалъ земные поклоны; міряне касались пальцами церковнаго пода; молодежь истово крестилась. Восковыя свѣчки пылали передъ иконами. Міръ приносилъ свою мірскую жертву.
…"Усопшему рабу твоему Пахому… и сотвори ему въ-ѣ-ѣчную па-а-амять!" пропѣлъ попикъ.
И громада, повалившись въ ноги отъ мала до велика, запѣла брательнику вѣчную память.
Церковь наполнилась голосами мірянъ. То былъ мірской стонъ. Онъ поднялся высоко къ церковному куполу, пробился сквозь оконныя отверстія и понесся къ Богу, вмѣстѣ съ ладономъ изъ деревенской кадильницы.
— Прощайтесь, мужички! пригласилъ батюшка.
Вереница новоселовъ потянулась къ покойнику. Первымъ приложился дѣдка. Онъ прильнулъ губами къ вѣнчику на головѣ Прокопьича и замеръ.
— Голубчикъ ты нашъ! на кого ты насъ спокидаешь на чужой дальней сторонушкѣ? Какъ добредемъ мы безъ тебя, Пахомушка! Загубили мы свою голову, сиротинки мы безпріютные! причиталъ онъ.
Крышку положили на гробъ и заколотили. Глухо раздались первые удары молотка по пустой домовинѣ. Новоселы заплакали.
На погостѣ набралось много народа. Прокопьича поставили на свѣже разбросанной могильной землѣ. Дюжія руки подхватили гробъ поперекъ и стали опускать въ яму. Гробъ стукнулся о землю и остановился. Полотенца вынули. Громада столпилась вокругъ могилы и въ послѣдній разъ заглянула въ новое жилище. Стригуна. Земля приняла его въ свои объятія. Комъ земли звонко ударился о гробовыя доски, и земля застучала. Потомъ стало все мягче и мягче, и могила сравнялась.
Прокопьичъ обрѣлъ вольную землю и крѣпко, — вѣковѣчно завладѣлъ ей. Онъ переселился.
V.
правитьѢдутъ новоселы путемъ-дорогою, держатъ путь въ восточную сторону, ѣдутъ, останавливаются. Оглобли все на восходъ солнца держатъ.
Бѣгутъ лѣса, бѣгутъ горы. Остаются позади города, села, заводы и цѣлая сермяжная Расея.
Ѣдутъ и разговоры ведутъ.
— Что, робя, дивно мѣсто[1] проѣхали?
— У-у! зскольки, и не сосчитаешь!
— А все Расея-мать. Эво-куда растянулась!
— Шибко.
— Погляжу я, робята, земля — у-у, сила! Эсколько народу кормитъ, страсть! Вишь, черноземъ какй!
— Земля — чего лучше! За мое почтеніе земля.
— Сытная земля. Вишь, наземъ валятъ добре. Сокъ взяла въ себя земля, не то, что наша….
VI.
правитьВарваринцы остановились ночевать. Усталые до изнеможенія, они всѣ повалились спать. Табунъ ходилъ въ ночномъ. Караулили его нѣсколько молодцовъ.
— Мотри, ребята, карауль, предупреждала ихъ ватага, — не спи, коней не проспи. Мало-мало соснемъ, — смѣну вамъ вышлемъ. Тогда дрыхните, сколь влѣзетъ.
— Дежурь, робя! Вашъ чередъ пришелъ. Позаботьтесь.
— Край-етъ здѣсь.вонъ какой. Черезъ нехристей ѣхать довелось. Держи ухо востро. Съ ихнимъ братомъ поопасься: продастъ, шельма, какъ пить дастъ. Не успѣешь обернуться, — онъ ужъ сожретъ лошадь, на маханъ пуститъ, — чихнуть не успѣешь.
— Однова у насъ три овечки пали, — въ три дня слопалъ: нѣтъ-ли, говоритъ, еще?
— Щеки то у нихъ двойныя, а въ хайло-то песъ проскочитъ и выскочитъ, — ёнъ и не учуетъ.
— Въ аккуратѣ схамкаетъ. Брюхо-то луженое у стервы.
— Поопасься, робя, карауль!
Ребятки пообѣщали и ватага повалилась, какъ убитая. Однимъ расейскій человѣкъ не обиженъ отъ Бога, — сномъ. Нисходитъ онъ, тихій, мирный, блаженный. Своей таинственной фатой смахнетъ всѣ печали и несчастія, а съ лица — землеройную думку, и лежитъ земдерой какъ пластъ, безъ движенія, во всю долгую ночку не перевернется.
Долго крѣпились молодцы; сѣно курили въ трубкахъ, чтобы не задремать, въ чехарду прыгали. Наскучило, сошлись въ одно мѣсто. Разговаривали про то, про сё, и разговоры вышли. Совсѣмъ скучно стало. Глядить, тотъ прикурнулъ, другой растянулся.
— Эй, Еремка, не спи, шайтанъ!
Всколыхнется Еремка, посидитъ минутъ десять, — опять носомъ клевать примется.
— Поѣсть, что-ли? може, сонъ пройдетъ, думаютъ ребятки.
— Ну-ка, кинь картошку.
Разрывъ пепелъ, достали картошекъ, съѣли. А сонъ не отступаетъ ни на шагъ. Щекотитъ шею ночной вѣтерокъ. Ночь окружаетъ, полная тишины и дремы. Звѣздочки привѣтно мигаютъ новоселамъ: «спите, Божьи работнички, спите! мы досмотримъ вашихъ коней, видите, наши очи не смыкаются!».
Одинъ за другимъ уснули сторожевики.
Наступило царство глубокой ночи, и въ ея безмолвіи слетѣла съ тихаго задумчиваго неба невѣдомая тайна. Эту тайну всѣ понимаютъ, крестьяне охотно наполняютъ ее темными силами природы: раскрываются гроба, упокойнички разгуливаютъ по землѣ, дошлыя бабы вылетаютъ изъ трубы, лѣшаки празднуютъ свадьбу и стрекочутъ съ малыми дѣшатами; по берегамъ глубокихъ озеръ печально ходятъ нехрещеныя души, а по воздуху тучами носятся умершіе ребятки. Призраки витаютъ надъ землей; таясь отъ дневного свѣта и людей, они выныриваютъ къ темной полночи и заполоняютъ юдоль печали своей шумной жизнью. Люди сжили ихъ съ земли; но лишь только сонъ смежаетъ землеройныя очи, призраки начинаютъ свое дѣло; домовикъ таскаетъ сѣно лошадкѣ, заплетаетъ ей гриву; русалка чешетъ свои волосы; черти водятъ пьяненькихъ по болотамъ и трясинамъ, потчуя ихъ водкой. Скоро проснутся люди — скоро конецъ ихъ царству.
Раньше всѣхъ проснулся дѣдка. Всю ночь ломило его старыя кости; всю ночь прокряхтѣлъ онъ подъ телѣгой; потомъ вступило подъ ребра — ни вздохнуть, ни охнуть. Дѣлать нечего, — всталъ дѣдка, пошелъ за молодцами приглядѣть: не уснули-ли. И точно, всѣ ребятишки храпятъ во всю ивановскую.
— Еремка! Фигака! Демка! У-у, дохлые!
Проснулись.
— Ишь, смѣны дождаться не могутъ, бѣсы полуденные, раздуй васъ въ болото! Лошадей проспите. Тоже: мы-ста караульщики. Еремные! Напасти на васъ нѣтъ! Подь, сосчитай, — всѣ-ли.
Фишка свернулся, побѣжалъ.
— Ишь, вѣдь! Могли убѣжать. Вонъ овражище-то, — сунутся, ропталъ дѣдка, идя за ними слѣдомъ.
Минутъ черезъ десять ребятки прибѣгли, — лица нѣтъ, сами трясутся, какъ листъ на осинѣ.
Дѣдка какъ взглянулъ, такъ и присѣлъ. Присѣлъ, да и сидитъ. Сказать ничего не можетъ и слова не подберетъ. Все понялъ старикъ.
— Родимецъ! вѣдь пятерыхъ коней нѣту!… ахнули!…
Дѣдка ничего не сказалъ. Только лицо у него перекосила судорога.
Мигомъ вся ватага очутилась на ногахъ. Всклоченныя головы и смятыя бороды сбились въ кучку.
— Микишка, а Микигака, вставай! Аль не слышишь, твою лошадь спрудили! Вишь, передъ бѣдой то какъ спится!
Микишка какъ лежалъ, такъ и вскочилъ. Мутно повелъ онъ глазами, какъ-бы ничего не разумѣя, и вдругъ все понялъ…
— Б-батюшки! убили!.. разнеслось по крѣпкому воздуху.
И хозяинъ заметался. Двѣ пятерни уцѣпились въ голову и сразу вырвали цѣлыя космы. На лицѣ былъ написанъ смертельный ужасъ, который доползъ до сердца, а по спинѣ пробѣжали тысячи мурашекъ и ударили въ пятки, и имъ стало жарко.
Кинулись на коней и помчались. Микишка не могъ и ѣхать. Онъ повалился на землю и катался, крича благимъ матомъ.
Верховые кинулись въ разныя стороны широкаго раздолья. Новосельскіе кони отдохнули, они тоже почуяли что-то недоброе и, задравши хвосты, поскакали, какъ скачетъ дюжая крестьянская лошадь, напрягая всѣ силы мышцъ и опустивши низко голову, — откуда-то и прыть возьмется, и силенка.
Воры были недалеко; они только что съѣхали съ мѣста, и если-бы не мракъ темной ночи, дѣдка увидѣлъ-бы ихъ: не даромъ онъ слышалъ во снѣ, какъ завизжала воровская кобылешка, которой нехристи манили Новосельскихъ жеребцовъ.
Вора словили и, крѣпко связавши назади руки, потащили на стоянку. На лицо не было лишь двухъ коней. Очевидно, въ дѣлѣ участвовалъ еще другой конокрадъ, схоронившій концы. Всѣ поиски были безуспѣшны. Воротилась послѣдняя погоня, сказывала: видѣли слѣды, въ оврагѣ поворотилъ и скрылся.
Всѣ обступили плѣннаго конокрада. Онъ лежалъ на боку, сильно скрюченный веревками; ни рукой, ни ногой нельзя было сдѣлать движенія. Онъ лежалъ. Глаза испуганно бѣгали, но не глядѣли на толпу новоселовъ. Это былъ плюгавый, низенькаго роста калмыкъ.
— Ишь, кака козулька, а на что пускается!
— Кто ты такой?
Калмыкъ только глазами въ землю повелъ.
— Сказывай! толкнулъ кто-то его ногой.
Калмыкъ повернулъ голову внизъ, губы зашевелились и онъ помянулъ своего бога.
— Ишь, стерва, мертвымъ прикинулся.
Ребятишки съ разинутыми ртами поглядѣли, припавши къ землѣ. — Онъ живой, глазами моргаетъ, закричали они.
— Знамо, не померъ. Съ чего! Шутъ его возьметъ!
— Не здохнетъ, не бойсь.
Среди ватаги вдругъ появился Микишка. Онъ очухался, прослышалъ и прибѣжалъ.
— Гдѣ моя лошадь? заревѣлъ онъ, блѣдный и съ мутными глазами, весь трясущійся.
Онъ схватилъ калмыка за плечо и сильно тряхнулъ.
— Гдѣ лошадь?
Калмыкъ молчалъ.
— А — а! вскрикнулъ Микишка въ остервенѣніи и началъ безцѣльно рвать руки и волосы калмыка.
— Оставь, оставь! подошли ближе новоселы.
Микишка рычалъ, безумный взглядъ на минуту остановился на толпѣ, и Микишка сталъ наносить удары.
— Не замай, Микишка! предостерегали хладнокровные.
— Не трожь, отвѣтишь!
— Чего — не трожь? поднялся дѣдка, суровый и строгій. Чего — не трожь? Лошадь украли, должонъ онъ за лошадь взыскать съ него. Бей его, Микишка, бей за мою голову. Тутъ раззоръ коренной, а они — не трожь. Бей его, окаяннаго. Бей! Бей! Лошади не воротишь, братъ. Чтобы имъ подавиться! Ок-каянные!!.
— Дѣдка, худа-бы не надѣлать, заговорили въ толпѣ.
Дѣдка окинулъ ватагу взглядомъ, подошелъ къ калмыку и со всего размаху ударилъ его по головѣ сухимъ кулакомъ.
— Пускай меня судятъ. Немного высудятъ: старъ, замѣтилъ онъ хладнокровно и размахнулся костылемъ…
Ватага вскрикнула и обмерла.
VII.
правитьДлинный путь пройденъ. Много ребятокъ «померши»; много народу схоронили; въ мошнахъ пусто, какъ въ тяжелой хороминкѣ. Лошаденки измотались за дорогу, еле-еле переминаютъ тощія ноженьки. Вша съѣла новоселовъ; болѣ мѣсяцу ѣдутъ, въ банькѣ не бывали. Онучи изопрѣли; весь запасъ липовыхъ лапотокъ приношенъ.
Баютъ, городъ скоро. Чиновникъ въ ёмъ живетъ и землю нарѣзаетъ.
Не нарадуются новоселы. То-то счастье, вольныя земли увидали. Долго жили они въ однихъ мечтаніяхъ, и вотъ, подъ-конецъ, онѣ лѣзли прямо въ лапы къ новоселамъ. Осуществились мечтанія, осѣнившія землеройныя головы. Недаромъ принесено столько жертвы; недаромъ новоселы усѣяли могилками степь; недаромъ голодали, мерзли, въ жару задыхались; недаромъ все домашество, доставшееся длинной вѣковой работой отцовъ и дѣдовъ, растеряли. Вотъ — онѣ, вольныя земли! Вотъ — онъ, слободный край!
— Пришли, Митюха, гликось! радостно переговариваютъ промежъ себя новоселы.
— И то пришли… И не думали, что добреду.
— Вставай, дѣдонька! Очнись, бабушка! поглядите глазкомъ, вольная земля открылась, — эво-какая!
— Гликось, степь то-у-у не оглянешь, и не пашутъ, не боронятъ, лежитъ, милая, насъ дожидаетъ, сердешная! Пожди, пожди, касатка! подожди малось, вотъ какъ произведемъ, распишемъ тебя сохой — картина, не степь!…
Жадно вперяли взоръ землерои; жадно пожирали глазами ширь этой вольной степи. Тучныя поля залегли подъ всѣмъ горизонтомъ. Трава высилась рослая, сочная и зеленѣющая. Лѣсъ тянулся къ лазурному небу и сіяющему солнышку, которое грѣло, а не пекло. Рѣчка многоводная растянулась по зеленому лугу; тихо-безшумно катитъ она свои полныя воды; широко разлилась она вширь и даль. Прибрежный кустарникъ опустилъ свои верхушки въ прозрачное лоно водъ и купаетъ свою яркую зеленую макушку. Ой, какъ хорошо новоселамъ! ай-да вольный край! умѣетъ онъ принять землеройныхъ гостей, умѣетъ и потчивать.
Новоселы ликовали. Душеньки встрепенулись.
— Не жисть, рай прямо!
— Придемъ, безпримѣнно церкву отмѣнную построимъ.
— Дома во-какіе срубимъ! Лѣсъ даровой, вишь. Топоровъ не жалко.
— Земля то черная, — смоль одно слово, хошь колеса подмазывай.
— Воздухъ теплый, — паръ! Полушубковъ не надо. Може, и зимъ не живетъ.
— Удовольствіе, братцы! Одно удовольствіе.
Землеройная душа проснулась и млѣла отъ землеройныхъ вожделѣній.
- ↑ Дивно мѣсто — много.