1879
правитьВъ пріемной благодѣтеля.
правитьПріемная именитаго и богатаго купца, «вышедшаго въ генералы». Кромѣ ясеневыхъ скамеекъ, мебели никакой. На стѣнахъ, надъ скамейками, литографированныя и раскрашенныя картины, изображающія фортуну на колесѣ и церемонію перенесенія мощей Тихона Задонскаго, а также два портрета масляными красками: «самаго» и «самой», снятые въ молодости. Самъ — въ сибиркѣ, съ медалью на шеѣ и со счетами въ рукахъ, и сама въ ковровомъ платкѣ, въ косынкѣ на головѣ, повязанной по купечески и въ длинныхъ брилліантовыхъ серьгахъ. Въ рукахъ у самой носовой платокъ, свернутый въ трубочку. На скамейкахъ сидятъ разныя «салопницы», оборванцы съ одутлыми лицами, отставной военный въ засаленномъ мундирѣ съ краснымъ воротникомъ и съ фуражкой съ кокардой въ рукахъ. Женщины все больше старухи, но есть одна и среднихъ лѣтъ съ бѣдно-одѣтыми мальчикомъ и дѣвочкой, которымъ она нашептываетъ разныя наставленія. Изъ мущинъ есть убогіе: съ подвязаннымъ глазомъ, съ рукой въ тряпицѣ и на перевязи. Одинъ даже на костылѣ. Все это просители, ожидающіе выхода благодѣтеля. Нѣкоторые держатъ въ рукахъ свидѣтельства о бѣдности. Тихо. Въ комнатѣ идетъ шепотъ. Соскучившіеся сидятъ, встаютъ и любуются на громадную икону Николая чудотворца, стараго письма, въ массивномъ серебрянномъ окладѣ, висящую въ углу, или разсматриваютъ портреты. По пріемной шмыгаютъ артельщики въ длиннополыхъ сюртукахъ и проникаютъ въ дверь съ надписью «контора», откуда раздается звяканье на счетахъ. Изъ передней выглядываетъ «ундеръ», съ нашивками на рукавѣ, приставленный къ вѣшалкѣ. Утро.
— Скоро сами-то выдутъ? — останавливаетъ артельщика старушка въ полинявшемъ капотѣ.
— Имѣйте терпѣніе… Когда-нибудь да выдутъ. Вѣдь вы не деньги принесли, а за карманной выгрузкой пришли, ну, значитъ, и подождите, — отрѣзываетъ артельщикъ. А тебѣ чего? Опять прилѣзъ? — обращается онъ къ блѣдному и изнуренному парню въ армякѣ и на костылѣ. Вѣдь тебѣ было отпущено пять цѣлковыхъ, ну, и нечего шляться. Иди, по добру, по здорову.
— По добру, по здорову! — стонетъ тотъ. Вѣдь я на вашихъ-же работахъ ногу повредилъ. Самъ знаешь, работать не могу, въ больницу опять не берутъ. Чѣмъ тутъ жить? Пять-то рублей онъ мнѣ еще въ прошломъ мѣсяцѣ далъ. Какой я теперь слесарь въ своемъ калѣчествѣ?
— За калѣчество тебѣ и дано. Не вѣкъ-же тебя содержать. Иди съ Богомъ, не проѣдайся!
— Позволь подождать, землякъ. Можетъ онъ хоть двугривенничекъ… Ей-ей на хлѣбъ. Самъ видишь, какой, я… упрашиваетъ парень на костылѣ.
— Эхъ, народъ тоже! Думаешь, что у него только и дѣловъ, что ты! У насъ, можетъ, цѣлыя сотни народа на нашихъ работахъ поврежденіе себѣ получили, такъ неушто ему всѣхъ и одѣлять? Ну, сиди!
Артельщикъ машетъ рукой и хочетъ юркнуть въ контору, но ему заграждаетъ путь отставной военный.
— Скоро ихъ превосходительство, Кузьма Іонычъ, выдутъ? — спрашиваетъ онъ.
— Подождать надо. Сейчасъ только въ столовую въ халатѣ вышли и чаемъ заправляются.
— Въ одинадцатомъ-то часу? Экъ его! оттого и жиренъ.
— Пустите, что-жъ вы мнѣ дорогу загородили? Стоите, словно застава какая! — отстраняетъ его артельщикъ.
Военный грозитъ ему пальцемъ.
— Осторожнѣе, любезный! Я съ вашимъ братомъ не люблю фамильярности!
— Намъ ее и не нужно. Ваше при васъ и останется, а только пустите, у насъ тоже дѣла, мы лодырнечествомъ не занимаемся, — горячится уже артельщикъ и проскользаетъ въ дверь конторы
— Скотина! — сквозь зубы произноситъ ему вслѣдъ военный.
Въ комнатѣ слышенъ громкій вздохъ. Какая-то женщина съ подвязанной щекой умильно смотритъ на висящій на стѣнѣ портретъ купца и въ полъ-голоса говоритъ своей сосѣдкѣ:
— Этотъ портретъ съ «нихъ» очень давно снятъ, когда еще «они» въ люди вышедши не были, а простымъ десятникомъ состояли. То есть, Господи, какъ это человѣкъ!.. Выло время лаптемъ щи хлѣбалъ, жена сама ему лапшу на солонинѣ стряпала, а теперь иначе, какъ на серебрянной тарелкѣ, и не ѣстъ. Дача у него, матушка, такъ уму помраченье, словно рай земной, и какъ онъ только передъ обѣдомъ водку пить начнетъ — сейчасъ въ пушку палятъ. Органъ у него въ гостиной и такой романецъ играетъ, что славься, славься, Кузьма Іонычъ! Нарочно сочинители и сочинили. Страсть богатъ! Три милліона, сказываютъ.
— Экъ сморозила! Десять! — поправляетъ ее одутлая физіономія съ зачесомъ на головѣ, въ черномъ сюртукѣ безъ признаковъ бѣлья и съ засаленной голубой ленточкой въ петлицѣ. Станетъ онъ тремя милліонами мараться.
— Далеко за пятьнадцать будетъ, — вмѣшивается въ разговоръ военный. У него, у шельмы, одни заводы три милліона стоятъ. И чего только на нихъ не дѣлаютъ: и керосинъ, и человѣчью шерсть перебиваютъ, собольи мѣха ткутъ, шкуры дѣлаютъ, а обрѣзки въ бумагу превращаютъ.
— Да, поди-жъ ты! — прибавляетъ женщина съ подвязанной скулой. Генералъ вотъ и при эдакомъ богатствѣ, а супруга, не взирая на свое богатство, по старой памяти, по фунту подсолнуховъ и кедровымъ орѣховъ въ день грызетъ.
— Что-жъ, не полуимперіалы-же ей грызть?
— Зачѣмъ полуимперіалы, а только можно-бы было конфектами забавляться, а то такъ шеколадъ… Да ежели она и четыре ананаса въ день…
— Богатые-то люди хуже. Ѣстъ, ѣстъ стерлядь живую, вдругъ трески захочется. Кто въ какомъ званіи рожденъ. Вонъ этотъ жидъ у Казанскаго моста, тоже милліонеръ, по цѣлковому простому просителю даетъ, чиновному — зеленую, а вдругъ, ни съ того, ни съ сего, вмѣсто фрикасе, чеснокъ жевать начнетъ.
Изъ конторы выходитъ другой артельщикъ.
— Скоро «самъ» -то? пристаютъ къ нему.
— Потерпите маленько. Даве я былъ на верху, такъ камердинъ сказывалъ, что сапоги натянули, снисходительно отвѣчаетъ артельщикъ и идетъ въ прихожую.
— Вотъ тоже насчетъ сапоговъ, — замѣчаетъ чиновникъ. При сынишкѣ у него французъ гувернеръ, дѣвочку англичанка на трехъ языкахъ воспитываетъ, а самъ нѣтъ, нѣтъ, да изъ нѣмецкаго-то платья да въ сибирку съ дутыми сапогами и одѣнется.
— Онъ и пѣсельникомъ одѣвался, чтобъ Молчанову подражать, замѣчаетъ мущина въ пальто и съ невозможно красными руками. Что это, матушка, какъ отъ васъ перегаромъ несетъ, — перемѣняетъ онъ разговоръ, обращаясь къ женщинѣ съ громаднымъ ридикюлемъ въ рукахъ. Вы бы заѣли чѣмъ-нибудь.
— Да я только за пять копѣекъ, конфузливо отвѣчаетъ та.
— Все таки, нехорошо. Понюхаетъ, услышитъ запахъ и выгонитъ. Вотъ вамъ жаренныя кофеинки, заѣшьте скорѣй. Ужо за нихъ поподчуете. Я этотъ матерьялъ завсегда при себѣ ношу.
Женщина съ ридикюлемъ начинаетъ жевать. Къ ней подходитъ старуха съ обвязанной тряпкой головой.
— Платокъ у васъ носовой есть? спрашиваетъ она.
— Есть.
— Ну, такъ подвяжите скорѣй щеку. Во первыхъ, полъ рта можно закрыть, а во-вторыхъ, подвязаннымъ онъ иногда и по два цѣлковыхъ даетъ. Да внятно не разговаривайте.
— Благодарю васъ, отвѣчаетъ женщина, подвязываясь. Вы, должно быть, часто ходите, скажите: любитъ онъ слезныя прошенія? — спрашиваетъ она совѣтчицу. У меня такое письмо есть, гдѣ сказано: «будучи обремененная на краю гроба семью младенцами и разбитымъ параличемъ мужемъ, лежащимъ на одрѣ смерти»… Отлично расписано.
— Не надо, не надо! Разсердится, не любитъ писемъ читать, потому безъ очковъ-то онъ не очень, а въ очкахъ еще того хуже. Ежели заплакать можете — заплачьте.
Появляется опять артельщикъ.
— Скоро? — снова спрашиваютъ его.
— Сертукъ одѣли и повару обѣдъ заказываютъ, — отвѣчаетъ тотъ. Вы тоже не очень расчитывайте. У насъ и такъ бываетъ: доложитъ ему комардинъ или старшій артельщикъ, а онъ сейчасъ: «гони всѣхъ въ шею»!
— Ужъ и въ шею! Посмотрѣлъ-бы я, кто мнѣ въ шею далъ! сверкаетъ глазами отставной военный.
— А знаете, это бываетъ иногда очень выгодно, — замѣчаетъ пальто съ красными руками. Пришелъ я къ жиду въ Троицкій переулокъ. Тоже по цѣлковому даетъ. Сказалъ нѣсколько поперечныхъ словъ швейцару, тотъ меня и мазни, да такъ что до крови. Стой! думаю. Разковырялъ себѣ носъ, да въ этакомъ окровавленномъ видѣ и предсталъ передъ «нимъ» у подъѣзда. «Такъ, молъ, и такъ, вотъ какую непріятность вашъ челядинецъ мнѣ сдѣлалъ». Что-же вы думаете? Десять цѣлковыхъ далъ.
— Такъ-то, это такъ, а все таки… протягиваетъ пальто. Господа, сложимтесь по гривеннику и дадимте артельщику хоть цѣлковый, онъ объ насъ, какъ слѣдуетъ, доложитъ, предлагаетъ онъ компаніи. Мы это въ другихъ мѣстахъ дѣлывали.
— Ну, вотъ! Стоитъ хамовъ баловать! — возражаетъ отставной военный. На десять-то копѣекъ я въ лучшую согрѣюсь.
— Позвольте, господа, останавливаетъ чиновникъ. Я натуру ихъ купеческаго превосходительства отлично знаю. Прежде всего, намъ слѣдуетъ вотъ этого рабочаго удалить, что на костылѣ. Я ужъ бывалъ тутъ и видѣлъ. «Самъ» смерть не любитъ, ежели къ нему рабочіе лѣзутъ, ежели которые на его работахъ поврежденіе себѣ получили. Сунется первый и всю обѣдню испортитъ, и намъ, вмѣсто рубля, полтина. Дадимте ему отступнаго.
За дверью въ конторѣ послышались шаги. Изъ конторы выскочилъ артельщикъ.
— «Самъ» идетъ! — крикнулъ онъ, и распахнувъ двери, остановился у косяка.
Просители начали оправляться, кашляли, сморкались, женщина съ дѣтьми дала мальчишкѣ и дѣвченкѣ по подзатыльнику.
Всѣ встали. Вскорѣ на порогѣ появилась жирная фигура «самого». На сей разъ онъ былъ въ длиннополомъ сюртукѣ, въ глянцевыхъ сапогахъ «бутылками», въ бѣломъ галстукѣ и съ орденами на шеѣ. На тучномъ чревѣ его колыхалась массивная цѣпь изъ золотыхъ желѣзнодорожныхъ жетоновъ. Выйдя на середину комнаты, онъ уперъ руки въ бока.
— А! нищая братія все! За подаяніемъ пришли?.. А мы, подижь-ти, какая неудача! сами семерыхъ сбирать послали.
Сказалъ и улыбнулся во всю ширину лица.
— Ну, подходите по очереди! добавилъ онъ. Можетъ и наскребемъ по карманамъ десятокъ рублей. Что съ вами дѣлать!
Просители ринулись къ нему.