Въ подземельяхъ. править
Ѳеодатъ, сиріецъ, невольникъ-лютнистъ богатаго дома Клавдіевъ, шелъ, согнувшись, а за нимъ тянулся рядъ подвижныхъ тѣней, которыя почти безъ шороха передвигались осторожно вдоль садовъ цезаря, по холмамъ, усѣяннымъ бѣлыми виллами римскихъ богачей.
Ночь была благодатная: весенняя, лунная, тихая.
Изъ садовъ доносился запахъ цвѣтущаго миндаля, иногда крикъ павлиновъ рѣзко проносился въ тишинѣ, или рычаніе дикихъ звѣрей, запертыхъ въ клѣткахъ, гремѣло глухо, грозно и долго.
— Тише! — шепнулъ Ѳеодатъ, выдвигаясь на середину скалистой тропинки; рядъ тѣней, тянувшихся за нимъ, разсѣялся во мракѣ стѣны, окружавшей сады, въ кустахъ плюща и розъ и за цоколями бѣлыхъ статуй.
Издалека, со стороны Тибра, въ глубинѣ сѣрой дали, замигали огни и исчезли, а вслѣдъ затѣмъ какія-то почти неуловимыя сотрясенія воздуха обнаружили приближеніе людей.
Ѳеодатъ прильнулъ ухомъ къ землѣ.
— Идутъ… это братья… христіане…-- поднялся онъ быстро, обращаясь шопотомъ къ предводителю вооруженнаго отряда, который стоялъ въ тѣни.
— Нападать? — спросилъ тотъ.
— Нѣтъ. Вы пойдете за мной, захватимъ всѣхъ въ катакомбахъ. Тише! Заклинаю васъ Изидой и Сераписомъ, тише! Они сейчасъ будутъ здѣсь. Что бы вы ни услышали, молчите… не выдавайте себя…-- шепталъ онъ лихорадочно.
— А если ты готовишь намъ ловушку… то…-- предводитель пріоткрылъ плащъ и сверкнулъ обнаженнымъ короткимъ мечомъ.
Ѳеодатъ ничего не возразилъ, сѣлъ на корточки подъ бѣлой статуей и спокойно ожидалъ людей, шедшихъ снизу, со стороны Тибра, шаги которыхъ онъ только что слышалъ.
Они скоро появились, въ лунномъ освѣщеніи, и медленно шли въ гору; ихъ было трое: три старика, въ плащахъ изъ козлиной шкуры, босыхъ и нищихъ, напоминавшихъ своими растрепанными бородами, истощенными лицами и лысыми головами греческихъ циниковъ, излагавшихъ свою философію въ кабакахъ гладіаторовъ по ту сторону Тибра.
— Агнецъ Божій! — шепнулъ Ѳеодатъ, склоняясь передъ ними; эти слова были привѣтствіемъ и паролемъ, по которому вѣрующіе узнавали другъ друга.
Старикъ, шедшій по серединѣ, самый высокій изъ всѣхъ, протянулъ руку надъ головой его и тихо сказалъ:
— Благословенны бдительные, такъ какъ съ ними царство небесное.
— Всѣ ли прошли? — спросилъ колѣнопреклоненнаго одинъ изъ старцевъ.
— Всѣ. Я стерегу здѣсь, вмѣстѣ съ нѣкоторыми изъ братіи. Идите съ миромъ.
Старцы прошли и исчезли въ тѣни черныхъ кипарисовъ, росшихъ по краямъ дороги, а Ѳеодатъ вскочилъ на ноги и долго смотрѣлъ вслѣдъ за ними, встревоженный и проникнутый темнымъ, необъяснимымъ страхомъ.
Онъ ударилъ мѣдной рукояткой короткаго меча въ камень и тотчасъ изъ тѣни, изъ-подъ стѣнъ, изъ придорожныхъ кустовъ выползло множество фигуръ, которыя приближались такъ- тихо, что ни одинъ мечъ не звякнулъ.
— Есть уже всѣ. Сейчасъ прошелъ ихъ главный первосвященникъ. Черезъ часъ мы должны быть тамъ! — говорилъ Ѳеодатъ, указывая на отдаленные холмы, синеватыя макушки которыхъ выдвигались, при свѣтѣ луны, изъ-за водопроводовъ. Двинулись безмолвно, съ величайшей осторожностью, такъ какъ важно было, чтобы никто не замѣтилъ отряда и не предупредилъ бы тѣхъ, за которыми они охотились.
Нѣкоторое время они шли въ тѣни водопровода, который, подобно чудовищной тысяченожкѣ, съ тысячами могучихъ ногъ, тянулся по равнинѣ. Было такъ тихо, что можно было слышать клокотаніе воды внутри водопровода и шорохъ кактусовъ, которые росли здѣсь въ изобиліи. Они осторожно обошли какой-то храмъ, между колоннами котораго сверкали огни, и медленно свернули на холмъ, по серединѣ котораго пробѣгала вѣчная Regina Viarum, «царица дорогъ», via Apia.
Въ воздухѣ была такая тишина, что слышны были шаги караульныхъ, ходившихъ на городскихъ стѣнахъ; нѣжный плескъ фонтановъ доносился отъ бѣлыхъ колоннадъ дворцовъ, часто раскиданныхъ по склонамъ холма. Иногда, заглушаемые отдаленіемъ, вздрагивали въ воздухѣ звуки флейтъ и свирѣлей и разсыпались въ тишинѣ, а затѣмъ, съ полей ячменя и бобовъ, осыпанныхъ снѣгомъ цвѣтовъ, трещали кузнечики и перекликались перепелки.
Они шли въ гору, среди виноградниковъ, подъ зелеными сводами винограда, свисавшаго вѣтвями, сквозь которыя луна бросала на землю дивныя серебряныя арабески. Они скользили тихо, какъ тѣни, никто не говорилъ ни слова, никто не звякнулъ оружіемъ, никто не вздохнулъ громче; а когда взобрались они на голый хребетъ холма, покрытаго камнями, рвами и оврагами, то удвоили осторожность и, согнувшись, двигались впередъ, какъ рядъ призраковъ: у всѣхъ были капюшоны на головахъ, а оружіе было скрыто плащами; они скользили по краямъ пропастей, бывшихъ каменоломенъ, заброшенныхъ теперь, прятались за глыбами камней, ползли на рукахъ въ опасныхъ, т. е. слишкомъ освѣщенныхъ мѣстахъ; иногда, согбенные, на ципочкахъ, двигались подъ стѣнами виллъ, переполненныхъ шумными толпами людей; или, предостереженные протяжнымъ крикомъ павлина, который издавалъ Ѳеодатъ, вдругъ останавливались, припадали къ землѣ, разсѣивались среди ночи безъ слѣда. Ѳеодатъ вблизи старыхъ каменоломенъ, гдѣ собирались христіане, все чаще останавливалъ свой отрядъ, потому что встрѣчалъ въ извѣстныхъ только ему мѣстахъ сторожевые посты вѣрующихъ, которые, въ виду возраставшихъ преслѣдованій и казней, были чрезвычайно осторожны. Онъ всѣхъ ихъ усылалъ прочь, будто бы по порученію первосвященника, такъ какъ былъ извѣстенъ среди вѣрующихъ, какъ одинъ изъ самыхъ горячихъ послѣдователей Христа, побывавшій уже въ мамертинской тюрьмѣ и испытавшій пытки.
Ѳеодатъ сейчасъ-то, именно, и вспомнилъ о нихъ; на бокахъ у него были еще незажившія отъ факеловъ раны, которыя такъ жгли его, что темное лицо сирійца дѣлалось сѣрымъ отъ боли и волненія, которое охватывало его.
Онъ медленно велъ отрядъ, все медленнѣе, иногда останавливался и воспламененнымъ взглядомъ осматривался вокругъ, какъ бы ища мѣсто для бѣгства, но тотчасъ встрѣчалъ страшное лицо предводителя и угрюмые взгляды солдатъ, которые слѣдили за нимъ.
Наконецъ, они вышли на via Apia, и тамъ, у сада, рядомъ съ домомъ, глядѣвшимъ освѣщенными окнами на расположенный внизу Римъ, Ѳеодатъ присѣлъ, а предводитель отряда свиснулъ и пошелъ впередъ, не скрываясь, серединой дороги, а за ними, изъ садовъ, изъ виноградниковъ, изъ низкихъ домовъ, изъ-подъ портиковъ небольшихъ храмовъ, выдвигалась все большая толпа солдатъ, уже въ военномъ строю. Они шли тихо, но шаги нѣсколькихъ сотъ человѣкъ по твердымъ глыбамъ гранита, которыми была выложена via Apia, раздавались громкимъ эхомъ и будили людей. Съ портиковъ домовъ стали высовываться черныя лица рабовъ, иногда ставни оконъ раскрывались и оттуда выглядывало изумленное лицо квирита, но тогда десятники, шедшіе по сторонамъ широкихъ рядовъ, сверкали мечами, и двери и ставни запирались безъ шума, а лица блѣднѣли въ тревогѣ.
Въ тѣни большихъ деревьевъ, гдѣ стояла статуя и журчалъ фонтанъ, сдѣлали маленькую остановку; шопотомъ были отданы приказанія, и весь отрядъ, растянутый въ длинныя ленты, разошелся и окружилъ верхушку холма, на которой, среди растрепанныхъ сосенъ, стоялъ низкій, полуразрушенный домикъ; здѣсь былъ входъ въ подземелья, извѣстный только предателю, который велъ римлянъ.
Ѳеодатъ быстро шагнулъ по направленію къ домику, но на полпути остановился и взглянулъ на Римъ, который съ этой вышины казался огромной массой плоскихъ каменныхъ четыреугольниковъ. Луна поднялась высоко; далекія горы тонули въ бѣломъ туманѣ, изъ котораго сверкали золоченыя крыши дворцовъ; влѣво далеко, надъ Тибромъ, за садами цезаря, растянулось море тумана, а ближе виднѣлся хаосъ домовъ и храмовъ, слитыхъ въ одну бѣловатую массу и подернутыхъ синеватой дымкой луннаго свѣта.
Онъ смотрѣлъ на городъ широко раскрытыми глазами, и сердце его сжималось почти дикою радостью, потому что вспомнилъ онъ обѣщаніе цезаря, который за указаніе входа въ катакомбы и выдачу христіанъ, обѣщалъ ему свободу, богатство и римское гражданство.
Быстро приблизился онъ къ домику и постучался условнымъ способомъ.
— Агнецъ! — сказалъ онъ громко въ щель, которая была въ дверяхъ.
— Войди съ миромъ! — отвѣтилъ ему голосъ извнутри.
— Началось уже богослуженіе?
— Навѣрно, потому что сейчасъ только вошелъ Аницій, который будетъ сегодня читать братіи посланіе брата Павла, — отвѣтилъ человѣкъ спокойно, вручая ему зажженый пукъ веревокъ, облѣпленныхъ смолой.
Ѳеодатъ протянулъ руку за факеломъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, пронзилъ широкимъ мечомъ горло старца, который распласталъ только руки, упалъ навзничь, захрипѣлъ и умеръ. Все это продолжалось нѣсколько минутъ, послѣ чего сиріецъ вышелъ на порогъ дома, гдѣ ожидалъ предводителя.
— Я пройду внизъ, посмотрю, всѣ ли уже собрались, и сейчасъ дамъ вамъ знать.
— Я пойду съ тобой, — отвѣтилъ римлянинъ.
— Какъ хочешь, господинъ.
Они прошли на маленькую площадку, скрытую за домомъ, между глыбами камня, поросшую дикимъ лавромъ и плющемъ, который цѣплялся за камни. Подъ одной изъ такихъ глыбъ былъ входъ въ катакомбы, но настолько скрытый, такъ затянутый плющемъ и листьями и загроможденный обломками камня, что, не зная о немъ, немыслимо было найти его.
Ѳеодатъ отвалилъ камни и началъ первый спускаться по протоптаннымъ ступенямъ, высѣченнымъ въ твердой почвѣ; римлянинъ шелъ за нимъ, держа наготовѣ обнаженный мечъ.
Ихъ охватила глубокая ночь и тишина могилы. Затхлый, но сухой воздухъ хлынулъ изъ черной пасти, изъ безконечныхъ черныхъ гортаней корридоровъ; изъ невѣдомыхъ глубинъ, въ которыя они спускались, страхъ повѣялъ на нихъ крыльями безмолвія, но Ѳеодатъ шелъ смѣло впередъ по хорошо извѣстнымъ ему корридорамъ, по которымъ столько разъ ходилъ слушать бесѣды о милосердномъ Богѣ, о Христѣ, о безсмертіи.
На фонѣ этой страшной ночи мерцали кое-гдѣ, въ глубокихъ нишахъ, лампадки и, какъ будто мотыльки, трепетали золотыми крыльями, указывая путь вѣрующимъ.
— Далеко еще? — спросилъ римлянинъ тихо и тревожно, потому что въ его неустрашимое сердце началъ проникать тайный страхъ.
— Далеко! — отвѣтилъ Ѳеодатъ, вслушиваясь въ глухое эхо собственнаго голоса, которое долго звучало, и потомъ, на каждомъ поворотѣ корридоровъ, какъ бы подкрѣпляя собственную свою душу, повторялъ про себя:
— Свобода! свобода!
Тяжелыя сирійскія брови его низко опускались, а изъ-подъ нихъ зрачки сверкали радостью, такой сильной, внезапной и ослѣпительной, что онъ на мгновеніе останавливался, чтобы собраться съ силами, но тотчасъ принужденъ былъ двигаться дальше, потому что римлянинъ слегка ударялъ его мечомъ по плечу и угрюмо шепталъ;
— Веди!
И онъ шелъ. Когда они достигли какой-то площадки, отъ которой расходился цѣлый лабиринтъ черныхъ ходовъ, онъ осмотрѣлся кругомъ. Римлянинъ посинѣлъ отъ страха и испуганными взорами водилъ по стѣнамъ, въ которыхъ, какъ будто въ ящикахъ, украшенныхъ надписями и эмблемами, лежали сотни умершихъ и замученныхъ христіанъ. Они остановились, какъ вкопанные, потому что изъ невѣдомой дали, изъ этихъ глубинъ, открывающихъ сотни черныхъ пастей, въ гробовой тишинѣ раздался слабый отзвукъ пѣнія и звучалъ такъ страшно и могильно, что они поблѣднѣли, какъ трупы; пѣніе долго тянулось и звучало, какъ угрюмая и сонная жалоба мертвыхъ, какъ гимнъ могилъ.
Пѣніе смолкло, а они все еще слушали, охваченные испугомъ отъ невыразимой тишины, которая вдругъ наступила и прерывалась только трескомъ и шипѣніемъ пылающихъ смолистыхъ факеловъ и сильнымъ біеніемъ сердецъ и крови, стучавшей въ вискахъ.
— Веди! — шепнулъ римлянинъ, бросаясь впередъ; онъ предпочиталъ смерть чувству страха, которое овладѣвало имъ все сильнѣе.
Они торопились. Ѳеодатъ увѣрялъ, что уже недалеко, и въ самомъ дѣлѣ они были недалеко отъ цѣли, но и съ нимъ происходило что-то ужасное: онъ останавливался ежеминутно, протиралъ глаза, смотрѣлъ, есть ли у него на боку мечъ, касался стѣнъ корридоровъ, повторялъ про себя каждую минуту: свобода! свобода! — но, не смотря на все это, душа его все болѣе наполнялась сильнымъ страхомъ, а въ одной изъ часовенекъ, какихъ было много въ катакомбахъ, онъ долго всматривался въ неумѣлое изображеніе на картинѣ Христа съ ягненкомъ на плечахъ, и затѣмъ почти бѣгомъ пустился впередъ, къ огонькамъ, которые показались въ глубинѣ, и къ человѣческимъ голосамъ, которые уже ясно были слышны.
Римлянинъ остался въ тѣни, а онъ подошелъ къ отверстію, изъ котораго лился свѣтъ, и заглянулъ во внутрь часовни.
Старецъ, который благословилъ его по пути, сидѣлъ по серединѣ, въ бѣлой египетской одеждѣ жрецовъ, и ровнымъ, сильнымъ голосомъ читалъ:
«Благословляйте преслѣдующихъ васъ; благословляйте, а не проклинайте».
«Не мстите, потому что Мнѣ принадлежитъ отмщеніе и Я воздамъ, — говоритъ Господь».
«Не противьтесь злу».
Но Ѳеодатъ ничего не слышалъ и не видѣлъ; его глаза приковалъ къ себѣ Христосъ, стоявшій на алтарѣ, неуклюжая варварская статуя, которая простерла руки вглубь часовни, надъ головами вѣрующихъ; желтый свѣтъ факеловъ и лампадъ, висѣвшихъ по стѣнамъ, освѣщалъ его истощенное, дивно нѣжное лицо и эти руки, длинныя, благословляющіе и привлекающія къ себѣ съ любовью всю эту толпу, заслушавшуюся словами старца.
Черный дымъ факеловъ полосами поднимался вверхъ, къ отверстію, черезъ которое проникалъ воздухъ, свѣтъ и тѣни ползали по голымъ, землянымъ стѣнамъ, по нишамъ, по головамъ сѣдыхъ старцевъ, женщинъ и дѣтей; святое слово расходилось, какъ шопотъ, впитываемый всѣми этими душами; иногда вздохъ вырывался изъ чьей-нибудь груди; или чья-нибудь грудь вздрагивала отъ сильнаго плача; то раздавался вдругъ краткій, потрясающій крикъ, когда старикъ поминалъ павшихъ за вѣру, и снова воцарялась тишина и только взгляды братіи направлялись къ лицу кроткаго Христа, только головы, полныя предчувствія грядущихъ мученій, покорно склонялись предъ нимъ, какъ колосья передъ жнецомъ божьимъ.
Ѳеодатъ вернулся, потому что почувствовалъ на своемъ плечѣ мечъ римлянина. Безмолвно прошли они нѣсколько шаговъ.
— Скорѣе, господинъ, скорѣй. Всѣ въ сборѣ, всѣ; всѣхъ бросаю я къ ногамъ цезаря, всѣхъ отдаю тебѣ, господи и священниковъ, и братьевъ, и неофитовъ, всѣхъ! Ты видѣлъ, господинъ, тамъ былъ благородный Руфъ, трибунъ! — бормоталъ онъ быстро, лихорадочно, почти безсонательно; но римлянинъ ничего не отвѣтилъ, поднялъ толькр свой горящій факелъ, освѣтилъ имъ лицо сирійца и плюнулъ въ него съ презрѣніемъ.
Ѳеодатъ сталъ торопливо уходить, но, когда они дошелъ до первой круглой площадки, отъ которой ползли во всѣ стороны своды корридоровъ, — онъ вздрогнулъ и бросился назадъ.
Христосъ стоялъ съ простертыми руками и смотрѣлъ на него.
Сиріецъ кинулся въ другой корридоръ, потому что зналъ всѣ выходы, и сталъ протирать глаза.
Христосъ стоялъ, протянувъ руки, и смотрѣлъ на и кроткимъ, яснымъ взглядомъ.
Сиріецъ остановился; волна ужаса залила его сердцѣ и встряхнула его такъ сильно, что онъ облокотился о стѣну и стоялъ такъ долго, съ закрытыми глазами, не смѣя двинуться, не смѣя вздохнуть… потомъ, успокоившись, оглянулся тревожно и, какъ будто гонимый фуріями, бросился въ первый попавшійся корридоръ, но и тамъ…
Стоялъ Христосъ, протянувъ руки, сіяющій, огромный, и смотрѣлъ на него…
Ѳеодатъ зарычалъ воемъ безумія, бросилъ факелъ, свернулся въ клубокъ отъ страха и, ослѣпленный, безъ сознанія, вернулся на площадку, бросался въ проходы и опять возвращался, ползалъ, падалъ на землю, разбивался о стѣны, вылъ отъ безсилія и ужаса, потому что вездѣ Христосъ преграждалъ ему путь, вездѣ встрѣчалъ онъ эту сіящую, озаренную, окруженную ореоломъ фигуру, вездѣ видѣлъ простертыя къ нему руки, вездѣ видѣлъ Его свѣтлое лицо; вездѣ смотрѣли на него ясные, проницательные, страшные глаза; вездѣ… вездѣ…
Обезумѣвшій, закрылъ онъ свою голову плащомъ, забылъ о римлянинѣ, оставшемся въ этихъ страшныхъ подземельяхъ, и кричалъ нечеловѣческимъ голосомъ, моля о милосердіи; бѣжалъ по глухимъ подземнымъ пустынямъ, потерявъ сознаніе того, куда онъ бѣжитъ, что съ нимъ происходитъ, гонимый только безуміемъ, отчаяніемъ и эхомъ голосовъ, преслѣдовавшихъ его, какъ вопли смерти, летѣвшей за нимъ. Онъ хотѣлъ вернуться въ часовню, хотѣлъ умолять о прощеніи, готовъ былъ идти даже на муки, но, хотя слышалъ пѣніе братьевъ, видѣлъ уже огни и чувствовалъ, что они должны быть недалеко, но выбраться не могъ, не могъ выдти, не могъ и остаться…
И вотъ, въ послѣдней мукѣ, въ величайшемъ напряженіи страха и отчаянія, онъ вынулъ мечъ и бросился съ нимъ на этотъ сіяющій призракъ съ простертыми руками, который вездѣ преграждалъ ему путь; мечъ пронзилъ пустое пространство, а сиріецъ послѣдними нитями чувства и сознанія увидѣлъ, что его обхватываютъ двѣ протянутыя руки, и могильный голосъ вѣчности раздается въ немъ:
— За свободу ты хочешь продать свободу всѣхъ, Ѳеодатъ?..
Сиріецъ упалъ замертво.
Цезарь напрасно ожидалъ и въ ту, и въ слѣдующія ночи возвращенія предводителя, толпы христіанскихъ узниковъ и Ѳеодата.