Въ погоню за прошлымъ.
Когда они любили другъ друга, имъ обоимъ вмѣстѣ не было сорока лѣтъ. Онъ только что получилъ высшую награду за скульптуру, она была учительницей въ одномъ богатомъ семействѣ. Оливье уговорилъ Маріетту ѣхать съ нимъ въ Италію, гдѣ они прожили три года счастливою жизнью, полною труда и беззаботнаго веселья. Затѣмъ они разстались, такъ какъ юношеская любовь, эта чудная любовь, услаждающая утро жизни, подвержена тбму же закону быстраго увяданія, какъ и самые душистые цвѣты, самые сочные плоды. Они разстались безъ упрековъ и горькихъ жалобъ, какъ разъ въ ту минуту, когда почувствовали, что любовь ихъ готова изсякнуть; оба они принадлежали къ тѣмъ людямъ, которые, вмѣсто того, чтобы опорожнить флаконъ, полный благовонной эссенціи, и затѣмъ выбросить его, предпочитаютъ бережно сохранить въ немъ послѣднюю каплю, чтобы впослѣдствіи можно было насладиться ароматомъ, казавшимся нѣкогда такимъ пріятнымъ. Оливье пріобрѣлъ славу, богатство; ему завидовали мужчины, женщины любили его и, такимъ образомъ, онъ получалъ, въ разнообразныхъ, но одинаково лестныхъ видахъ, то особенное поклоненіе, которымъ мужчины и женщины привѣтствуютъ по-своему восходящія свѣтила. У Маріетты были любовныя похожденія, куда влекли ее кочевые инстинкты ея сердца, неспособнаго долго останавливаться на одномъ чувствѣ. Многіе любили ее; одинъ изъ нихъ женился на ней и оставилъ ее вдовой съ огромнымъ состояніемъ и титуломъ маркизы.
Пятнадцать лѣтъ прошло, Оливье и Маріетта ни разу не видались со времени разлуки. Однажды случай, любящій подобныя столкновенія, свелъ ихъ на балѣ. «Кто эта красивая женщина?» — спросилъ себя Оливье, не узнавая въ сверкающей драгоцѣнными каменьями дамѣ своей прежней подруги, не носившей въ тѣ времена другихъ украшеній, кромѣ бѣлой камеліи въ волосахъ и розы на груди. «Кто этотъ видный мужчина?» — думала въ свою очередь Маріетта, смутно припоминая, что видѣла гдѣ-то подобную бородку клиномъ и закрученные усы, но только черные, а не съ просѣдью.
Ихъ взгляды встрѣтились и они узнали другъ друга. Съ одного конца залы на другой, сквозь раздѣлявшую ихъ толпу равнодушныхъ людей, Маріетта и Оливье нѣжно улыбнулись другъ другу, какъ въ тѣ времена, когда, желая сказать другъ другу только одно, всегда одно и то же, они подолгу безмолвно сидѣли рука въ руку; ихъ вѣки сдѣлались вдругъ влажны, съ быстротой молніи промелькнуло воспоминаніе о прежнихъ счастливыхъ дняхъ; двѣ нѣжныя мысли, невидимыя посланницы сердецъ, встрѣтились и обмѣнялись привѣтомъ; точно какой нибудь таинственный магнитъ потянулъ другъ къ другу эти два существа, тѣло и душа которыхъ сливались когда-то въ безконечныхъ поцѣлуяхъ. Въ ту минуту, какъ художникъ направился въ маркизѣ, Маріетта поднялась ему на встрѣчу.
— Такъ это вы? — воскликнула Маріетта, протягивая ему руку. — Вотъ неожиданная встрѣча!
Они сѣли въ темномъ уголкѣ маленькой пустой гостиной, инстинктивно, по старой привычкѣ влюбленныхъ, ища уединенія и тишины. Большая лампа, покрытая розовымъ абажуромъ, слабо освѣщала этотъ будуаръ, куда шумные звуки вальса, задержанные бархатными партьерами и заглушенные восточными коврами, долетали, какъ отдаленная мелодія, смягчая непринужденность бесѣды и располагая души къ нѣжнымъ изліяніямъ. Они высказывали радости, которую испытали, когда вдругъ увидѣли другъ друга, въ мылу охватившаго ихъ волненія они передавали другъ другу какъ прожили эти пятнадцать лѣтъ. Презирая ложь, они ничего не скрыли, ни своего настоящаго положенія, ни измѣнъ, которыми они омрачили память о своей любви. Но въ легкой болтовнѣ, въ которой они выражали свои признанія, просвѣчивало какъ бы сожалѣніе, что они не остались вѣрны другъ другу, какъ бы робкое сознаніе въ ошибкѣ, совершонной тѣмъ, что они искали счастья далеко, тогда какъ оно было подъ рукой. Когда оркестръ заигралъ одну изъ цыганскихъ арій, хмѣльная музыка которыхъ опьяняетъ какъ ароматъ цвѣтка изъ теплыхъ странъ, Маріетта увидѣла, что другъ ея устремилъ на нее долгій взглядъ, въ которомъ сказалось неожиданно вспыхнувшая страсть прежнихъ желаній, и этотъ взглядъ, охватившій ее потокомъ ласкъ, этотъ властный и умоляющій взглядъ вызвалъ трепетъ въ ея груди и дѣвственный румянецъ къ ея щекамъ. Оливье наклонился къ ней и слегка дрожащимъ голосомъ прошепталъ на ухо нѣсколько словъ.
— Такъ вы хотите, — отвѣтила она, — прибавить еще одну главу къ нашему роману? Что же!… Но только съ условіемъ: мы начнемъ его съ той страницы, гдѣ онъ оборвался… Я завтра уѣзжаю въ Римъ, пріѣзжайте туда же черезъ три дня… Я хочу быть вновь вашей, мой милый Оливье, только послѣ того, какъ мы вернемся опять къ нашему прошедшему.
Ночь свѣтла и холодна. Чтобы казаться прекраснѣе, она выставила изъ своего небеснаго ларчика всѣ свои драгоцѣнности; вонъ, наверху, тянется млечный путь, какъ звѣздный потокъ; одиночныя свѣтила льютъ здѣсь и тамъ свои разноцвѣтные огни и кажутся драгоцѣнными каменьями, рубинами, изумрудами и брилліантами, разсыпанными по громадной черной мантіи. На стеклахъ вагоновъ иней арабесками рисуетъ свои изящные узоры; сквозь нихъ мелькнетъ иногда въ полѣ скелетъ какого-нибудь дерева, склонившійся подъ своимъ бѣлымъ саваномъ. И въ то время, какъ поѣздъ несется къ Моданѣ, Оливье, полузакрывъ глаза, мечтаетъ о другѣ, ожидающемъ его тамъ, въ странѣ, гдѣ небо вѣчно голубое и теплая зима которой обладаетъ мягкостью нашей весны. Онъ увидитъ ее, наконецъ, чудную, дорогую Италію!… И въ этомъ человѣкѣ, утомленномъ лихорадочною жизнью Парижа, съ ея вѣчною борьбой, завистью и пошлою любовью, мысль, что онъ снова отдастся всею душой искусству, природѣ и настоящей любви, вызывала пріятное чувство сладкаго покоя, какого-то неземнаго мира, уже охватившаго его и дающаго ему предвкусить счастье, котораго онъ ѣхалъ искать.
Туринъ, Флоренція, Орвіето… Природа въ зелени и цвѣту; легкій вѣтерокъ приноситъ нѣжный ароматъ, воздухъ прозраченъ, виноградныя лозы вьются вокругъ вѣтвей вязовъ и перекидываютъ съ одного дерева на другое пурпурныя гирлянды, такъ восхищавшія Виргилія. Оливье мечтаетъ о Маріеттѣ. Нельзя встрѣтить любимой когда-то женщины, еще молодой и красивой, не получивъ сейчасъ же доказательства, что чувства имѣютъ также свою память, иногда даже болѣе цѣпкую и быстрѣе пробуждающуюся, чѣмъ память сердца. Воспоминаніе о прежнихъ ласкахъ — жгучее воспоминаніе, не знаешь, мучительное или пріятное — проникаетъ въ наше тѣло, какъ стрѣла, и неожиданно пробуждаетъ настойчивое желаніе испытать еще разъ сладость поцѣлуевъ, навсегда, казалось, забытыхъ. Поэтому-то Оливье, увидѣвъ маркизу, почувствовалъ во всемъ тѣлѣ дрожь, предвѣстницу пробуждающейся страсти. На свиданіе съ нею онъ ѣхалъ вдвойнѣ влюбленнымъ, такъ какъ на самомъ дѣлѣ для него въ Маріеттѣ было двѣ женщины: прежняя, знакомая, къ которой влекли его воспоминанія, и новая, неизвѣстная, которую онъ страстно жаждалъ узнать.
Утромъ въ Римѣ, выходя изъ вагона, Оливье замѣтилъ на платформѣ станціи ожидавшую его маркизу. На ней было простенькое коричневое платье, шляпка съ узкими полями, украшенная двумя сѣрыми перьями, похожая на ту, которую, какъ припоминалъ Оливье, онъ видѣлъ на ея головѣ, когда они уѣзжали вмѣстѣ въ Италію, — прежняя шляпка придавала гордой маркизѣ, роскошно разцвѣтшей пышной красавицѣ тридцати пяти лѣтъ, скромный видъ бывшей учительницы.
— А! — воскликнулъ Оливье, дорогая Маріетта, вы все та же!.. Вѣдь, вчера, не правда ли, мы только разстались?
— Идемъ, — отвѣтила она, съ невыразимо нѣжною улыбкой, — я увожу тебя съ собой…
Они сѣли въ экипажъ, привезшій ихъ въ улицу Санъ-Клодіо и остановившійся у дома, который артистъ сразу узналъ. Поднявшись на третій этажъ, она отворила дверь со словами:
— Вотъ мы и дома!
Это была ихъ прежняя комната: мебель стояла на тѣхъ же мѣстахъ, столъ съ красною скатертью, залитой опрокинутыми имъ чернилами, кресло, на которомъ она, какъ избалованный ребенокъ, ласкалась, сидя на его колѣняхъ, кровать, закрытая занавѣской съ пестрыми разводами… Онъ окинулъ умиленнымъ взоромъ всю эту обстановку, пошлую для другихъ, но не для него, такъ какъ не было ни одного предмета, не сохранившаго въ его глазахъ частицы поэзіи ихъ любви. Оливье замѣтилъ, что Маріетта всюду поставила цвѣты, бѣлыя и красныя камеліи, пунцовыя розы, пармскія фіалки, — фіалки, которыя они, бывало, собирали вмѣстѣ въ садахъ виллы Лудовизи и которыя она любила прятать за лифъ, зная, что ея любовнику доставляло удовольствіе вдыхать вечеромъ ароматъ ея шеи, какъ букетъ.
— Ахъ, милая, дорогая! — сказалъ онъ, — какъ мы будемъ счастливы!
И онъ хотѣлъ обнять ее. Но она ловко выскользнула изъ его объятій и отвѣтила съ своенравною граціей:
— Нѣтъ, мой милый Оливье!… Это только первая станція нашего путешествія… Я дарю вамъ эту ночь, — отдайте мнѣ взамѣнъ этотъ день!
И, такъ какъ онъ продолжалъ умолять, она прибавила:
— Ахъ, вотъ всѣ вы, мужчины, таковы! Всегда мы должны сейчасъ же уступать вашему настойчивому требованію… Точно вы не понимаете всей прелести этой утонченности, ради которой отдаляютъ свое счастье, чтобы лучше насладиться имъ?… Хотите, я вамъ скажу: вы обжора, а не лакомка въ любви!
— Ахъ, дорогая моя, — замѣтилъ онъ, — вы, кажется, не только лакомка, но и знатокъ философіи любви!
Съ этими словами они весело вышли изъ комнаты. Маріетта предложила идти къ берегу Тибра завтракать въ одну trattoria, гдѣ они любили прежде ѣсть spaghetti, запивая бѣлымъ орвіетскимъ виномъ. Оливье нашелъ эту мысль прекрасной и они заняли мѣсто на чистомъ воздухѣ, на террасѣ osteria, подъ тѣнью громаднаго апельсиннаго дерева, за столикомъ, гдѣ они нашли вырѣзанные на деревянной ручкѣ ножа ихъ сплетенные вензеля съ обозначеніемъ года.
— Посмотри!…-- сказалъ Оливье, — семнадцать лѣтъ уже… Помнишь, какъ мы любили другъ друга въ этотъ день?
— Да! — отвѣтила Маріетта, — ты только что окончилъ твою Діану… Мы пили за твой успѣхъ, но чистую воду, Aqua mareia въ стаканахъ для шампанскаго, такъ какъ у насъ оставалось только три франка до конца мѣсяца… Потомъ мы пошли смотрѣть Моисея… Затѣмъ мы вернулись въ нашу комнату… Помню ли я!… О, чудный день!… Какое счастливое то было время, не правда ли?
Оба умолкли на нѣсколько минутъ, охваченные воспоминаніями, которыя медленно проносились то полустертыя, какъ старыя, выгорѣвшія отъ солнца фотографіи, то выдѣлялись яркими картинами. Надъ ихъ головами разстилался необъятный голубой сводъ итальянскаго неба; насѣкомыя громко жужжали въ темной зелени цвѣтущихъ апельсинныхъ деревъ, наполнявшихъ воздухъ чуднымъ, опьяняющимъ благоуханіемъ. У ногъ ихъ Тибръ шумно катилъ свои быстрыя мутныя воды, бурлившія въ грозныхъ желтоватыхъ водоворотахъ около быковъ Ponte Eotto. На другомъ берегу виднѣлись Клоака Максима, красивый храмъ Весты, старинные дома, омываемые рѣкой Яникулъ, и всѣ развалины памятниковъ, придающія видъ грустнаго величія этому уголку Рима и дѣлавшія его когда-то столь дорогимъ ихъ юнымъ сердцамъ.
— Что происходитъ въ этой головѣ? — спросила вдругъ Маріетта, прикасаясь пальцемъ ко лбу своего друга. — Быть можетъ, я имѣла несчастіе не угодить вамъ, что вы смотрите на меня такимъ недобрымъ взглядомъ?
Съ минуту онъ какъ будто колебался, потомъ рѣзко сказалъ:
— Маріетта, я хочу знать, любили ли вы кого-нибудь больше меня?
— О, другъ мой, какъ можете вы задавать подобные вопросы и особенно въ такомъ мѣстѣ?…
— Скажите мнѣ, умоляю васъ!… Я хочу знать…
— Я не знаю, даже любила ли я кого-нибудь, кромѣ васъ, гадкій вы человѣкъ!
— Но вы же сами сказали мнѣ это!
— А если теперь мнѣ угодно забыть это, то какое право, спрашиваю я васъ, имѣете вы вспоминать?
Подстрекаемый какимъ-то гадкимъ любопытствомъподнимающимся изъ глубины сердецъ мужчинъ, Оливье настаивалъ, чтобы она отвѣтила на его вопросъ. Что-то, сильнѣе его воли, заставило его думать о любовникахъ, которыхъ она имѣла, и находить на устахъ своей прежней любовницы слѣды не своихъ поцѣлуевъ, а ихъ. И хотя онъ самъ себѣ былъ противенъ, но онъ не мотъ побѣдить гнуснаго желанія провѣрить страсти, которыя она внушала, и своими собственными ушами убѣдиться, въ какой степени она ихъ раздѣляла.
— Оливье, Оливье, это было бы отвратительно, если бы вы не были безумнымъ въ эту минуту! — сказала Маріетта.
У него хватило духу отвѣтить, что онъ не изъ ревности спрашиваетъ ее.
— А, да! — произнесла она. — Ну, милый мой, если такъ, если это забавляетъ васъ, будемъ говорить о моихъ капризахъ и о вашихъ побѣдахъ… Это будетъ какъ нельзя болѣе умѣстно.
Тогда въ немъ произошелъ рѣзкій переворотъ. Ему сдѣлалось стыдно и за низкое побужденіе, порыва котораго онъ не съумѣлъ побѣдить, и за подлость, которую онъ совершалъ, оскорбляя эту женщину, великодушно отдающуюся ему.
— Маріетта, — началъ онъ, — прости!… Я былъ, дѣйствительно, безумецъ… Я самъ чувствую теперь, что святотатство говорить въ этомъ мѣстѣ, гдѣ мы любили другъ друга, о другой любви, кромѣ нашей!
Она протянула ему руку, которую онъ поцѣловалъ, и они принялись болтать о томъ и другомъ, о парижскихъ театрахъ, о музыкѣ, романахъ, легкимъ тономъ свѣтской болтовни. Но, въ то же время, они наблюдали другъ за другомъ съ проницательностью, которую давала имъ пріобрѣтенная опытность, и они начинали видѣть другъ друга не такими, какими они казались при встрѣчѣ, а какими сдѣлала ихъ жизнь за время ихъ долгой разлуки. Маріеттѣ показалось, что ея другъ сдѣлался скептикомъ, насмѣшливымъ, пресыщеннымъ человѣкомъ, что его острый критическій умъ изсушилъ въ немъ источникъ великодушныхъ порывовъ. Оливье съ своей стороны замѣтилъ, что бывшая учительница, превратившись въ великосвѣтскую даму, утратила свою естественность, что въ ней не осталось той цѣломудренной скромности, того обаянія невинности и наивности, которыя придавали когда-то его молодой любовницѣ почти дѣвственный и какъ бы трогательный видъ, и они оба разочаровывались, замѣчая, насколько года отняли сходства у идеальныхъ образовъ, сохранившихся въ ихъ воспоминаніи.
По окончаніи завтрака Маріетта и Оливье отправились гулять по городу. Они зашли въ Ватиканъ и удивились, что не чувствуютъ того благоговѣйнаго трепета, который они испытывали прежде, входя въ свѣтилище Рафаэля и Микель-Анджело. Они посѣтили Сикстинскую капеллу, Станцы и Ложи.
— Что же, — сказала Маріетта, выходя, — ты ничего не говоришь?
— Что хочешь ты, чтобы я говорилъ?… Я возмущу тебя, если признаюсь, что не нахожу всего этого такимъ прекраснымъ…
— Странно! — отвѣтила Маріетта. — На меня это произвело такое же впечатлѣніе… Видишь ли, милый мой, у насъ были простыя сердца въ тѣ времена, а теперь не то…
— Можетъ быть.
Она слегка вздохнула и прибавила черезъ минуту:
— Это жаль! Какъ хорошо было восхищаться!
Впечатлѣніе разочарованія, только что произведенное на нихъ искусствомъ, присоединилось къ чувству грусти, уже закравшемуся въ ихъ сердца, и увеличило смутное недовольство, которое они начинали испытывать.
Они взяли экипажъ и поѣхали на Via Арріа въ тотъ часъ, когда заходящее солнце освѣщаетъ мягкими тонами мраморъ античныхъ гробницъ и страшно удлиняетъ тѣнь водопроводовъ. Ва времена ихъ любви, Оливье, утомленный дневнымъ трудомъ, приходилъ иногда къ Маріеттѣ, ожидавшей его въ Пинчіо, на скамейкѣ, и они шли за городъ, выбирали гдѣ-нибудь въ полѣ лужайку, пестрѣющую цвѣтами, садились рядомъ и въ безмолвномъ восторгѣ любовались картиной, казавшейся имъ тогда самою величественной на свѣтѣ.
Потомъ, когда солнце скрывалось тамъ, въ сторонѣ моря и Остіи, они возвращались домой, серьезные, задумчивые, проникнутые величественною красотой мѣста и картины. Оливье читалъ на ходу стихи, которые она повторяла потихоньку, или разговаривали о богахъ Рима, которыхъ они чувствовали повсюду вокругъ себя, о лучезарномъ Аполлонѣ, блестящую колесницу котораго они только что видѣли, о непорочной Діанѣ, нѣжный и блѣдный серпъ которой начиналъ блестѣть надъ Сабинскими горами; ихъ души, упоенныя великолѣпіемъ формъ и очарованіемъ красокъ, дѣлались языческими въ этой средѣ, полной античнаго величія; и медленно, рука въ руку, устремивъ взоръ къ небесамъ, гдѣ тамъ и сямъ загорались звѣздочки, они возвращались по дорогѣ, окаймленной гробницами, и шаги ихъ гулко раздавались по громаднымъ камнямъ, попиравшимся, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, римскими сандаліями. Въ этотъ день, дойдя до гробницы Цецилія Металла, Маріетта вдругъ воскликнула:
— Ахъ, мой бѣдный Оливье, какая мнѣ сегодня неудача!… А я такъ радовалась этой прогулкѣ!… Я не люблю больше римской Кампаньи, это прошло!…
— Дѣло въ томъ, — отвѣтилъ Оливье, — что и окрестности Парижа также красивы, но въ другомъ родѣ.
Пройдя метровъ сто дальше, они встрѣтили группу молодыхъ людей, разговаривавшихъ по-французски; ихъ сопровождали три или четыре красивыя дѣвушки, смуглыя, высокія, стройныя, какъ каріатиды. Это были пансіонеры виллы Медичи, художники, прогуливавшіеся съ своими натурщицами. Они смѣялись, цѣловали красивыхъ дѣвушекъ съ безсмысленными глазами, пѣли пѣсни, говорили нелѣпые каламбуры; затѣмъ юное искристое веселье быстро потухало: вздорную болтовню смѣняли разсужденія объ искусствѣ; они вдругъ дѣлались серьезны и повторяли, показывая другъ другу возвышающіеся вдали холмы Альбано и Фраскати: «какъ великолѣпно! какъ красиво!» Затѣмъ снова раздавался громкій хохотъ, веселыя шутки и заигрыванья съ спутницами. Маріетта и Оливье слѣдили за ними глазами, пока они не скрылись за поворотомъ; Тогда, не говоря ни слова, они обмѣнялись долгимъ взглядомъ. Этотъ взглядъ означалъ: «Вотъ какими и мы были!… Что же измѣнилось въ насъ?»
Наступала ночь и они отправились въ ресторанъ, расположенный по ту сторону Ponte-Molle, на лѣвой сторонѣ дороги, ведущей къ скалѣ Назоновъ. Они часто приходили сюда съ веселою толпой друзей устраивать маленькія пирушки, во время которыхъ Asti spumante зажигало ихъ сердца такимъ же весельемъ, какъ родныя французскія вина. Они пообѣдали вдвоемъ въ кабинетѣ, гдѣ узнали полинявшіе и постарѣвшіе персидскіе обои съ бѣлыми и розовыми букетами на голубомъ фонѣ. За дессертомъ Оливье спросилъ Маріетту, помнитъ ли она ту старую пѣсню, которую онъ такъ любилъ.
Она запѣла, но имъ сейчасъ же показалось, что веселье словъ и музыки звучитъ какою-то фальшью.
— Ты плачешь? — спросилъ онъ, видя, какъ двѣ крупныя слезы выкатились изъ глазъ Маріетты.
— Это такъ! — сказала она. — Я вспомнила бѣднаго Генриха…
Это былъ авторъ пѣсни, одинъ изъ ихъ лучшихъ друзей, умершій отъ чахотки на двадцать пятомъ году.
— Ты также плачешь? — воскликнула и Маріетта. — Что съ тобой?
— Не обращай вниманія… Я тоже думаю о Генрихѣ…
Они лгали другъ другу: оба они плакали о себѣ самихъ, а не о погибшемъ другѣ.
— Вернемся домой, хочешь? — спросилъ Оливье.
Не произнеся ни одного слова, они прошли разстояніе, отдѣлявшее ихъ отъ комнаты, полной цвѣтовъ, гдѣ они любили другъ друга и гдѣ предполагали, нѣсколько часовъ тому назадъ, снова любить, снова быть счастливыми, какъ бывало. Медленнымъ шагомъ, какимъ провожаютъ покойника на кладбище, совершили они этотъ послѣдній переходъ въ погонѣ за прошлымъ. Острая до боли печаль овладѣла всѣмъ ихъ существомъ; усиліе, которое они сдѣлали, чтобы воскресить молодость и вернуть свѣжесть прежней любви, повлекло за собой только тоску, горькое разочарованіе. Любовь, искусство, природа, сами они, — все это одно за другимъ, во время этой несчастной прогулки, служило имъ поводомъ къ недовольству, сожалѣнію и грусти. Когда они дошли до дверей, они взглянули другъ на друга, каждый надѣясь найти въ глазахъ другаго лучъ, который бы поддержалъ его, но въ ихъ глазахъ былъ мракъ, также какъ и въ ихъ душахъ, и они неподвижно стояли другъ противъ друга, чувствуя, что съ каждою секундой надвигается и ростетъ что-то непреодолимое и раздѣляетъ ихъ навсегда.
— До завтра, другъ мой, — произнесла, наконецъ, маркиза, протягивая руку. — Я устала!…
— Какъ хотите, — отвѣтилъ онъ, — я тоже усталъ… Покойной ночи, Маріетта!
— Прощайте, Оливье!
Все было кончено.
На другой день Оливье проснулся поздно. Слуга подалъ ему письмо. Оно было отъ Маріетты и заключало въ себѣ слѣдующее:
«Когда вы получите это письмо, меня уже не будетъ здѣсь… Мы ошиблись, другъ мой, требуя отъ нашей прежней любви чего-нибудь другаго или лучшаго, чѣмъ воспоминаніе… Сохранимъ благоговѣйно эту увядшую розу и не будемъ добиваться, чтобы она вновь расцвѣла… Я не та Маріетта, которую вы любили, а вы не тотъ Оливье, котораго я боготворила. Вы сами видѣли, что мы искали другъ друга и не нашли. Намъ обоимъ недостаетъ чего-то, чего нельзя замѣнить ничѣмъ: чистоты сердца и молодости. Поэтому-то мы сдѣлали тщетную попытку, попробовавъ вновь дать счастье другъ другу, какъ въ тѣ времена, когда мы были юны и наивны: любовь дважды не приходитъ».