В пансионе (Чехов)
| ← День за городом | В пансионе | На даче → |
| Дата создания: 1886, опубл.: юмористический журнал «Осколки», 1886, № 21, 24 мая (ценз. разр. 23 мая), стр. 5. Подпись: А. Чехонте.. Источник: http://feb-web.ru/feb/chekhov/texts/sp0/sp5/sp5-150-.htm (Приводится по: А. П. Чехов. Сочинения в 18 томах // Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1976. — Т. 5. [Рассказы. Юморески], 1886. — С. 150—152.) |
В частном пансионе m-me Жевузем[1] бьет двенадцать. Пансионерки, вялые и худосочные, взявшись под руки, чинно прогуливаются по коридору. Классные дамы, жёлтые и весноватые, с выражением крайнего беспокойства на лицах, не отрывают от них глаз и, несмотря на идеальную тишину, то и дело выкрикивают: «Медам! Силянс!»[2]
В учительской комнате, в этой таинственной святая святых, сидят сама Жевузем и учитель математики Дырявин. Учитель давно уже дал урок, и ему пора уходить, но он остался, чтобы попросить у начальницы прибавки. Зная скупость «старой шельмы», он поднимает вопрос о прибавке не прямо, а дипломатически.
— Гляжу я на ваше лицо, Бьянка Ивановна, и вспоминаю прошлое… — говорит он вздыхая. — Какие прежде, в наше время, красавицы были! Господи, что за красавицы! Пальчики обсосёшь! А теперь? Перевелись красавицы! Настоящих женщин нынче нет, а всё какие-то, прости господи, трясогузки да кильки… Одна другой хуже…
— Нет, и теперь много красивых женщин! — картавит Жевузем.
— Где? Покажите мне: где? — горячится Дырявин. — Полноте, Бьянка Ивановна! По доброте своего сердца вы и белужью харю назовете красавицей, знаю я вас! Извините меня за эти кель-выражансы, но я искренно вам говорю. Нарочно вчера на концерте осматривал женщин: рожа на роже, кривуля на кривуле! Да взять вот хоть наш старший класс. Ведь всё это бутоны, невесты, самые, можно сказать, сливки — и что же? Восемнадцать их штук, и хоть бы одна хорошенькая!
— Вот и неправда! Кого ни спросите, всякий вам скажет, что в моём старшем классе много хорошеньких. Например, Кочкина, Иванова 2-я, Пальцева… А Пальцева просто картинка! Я женщина, да и то на неё заглядываюсь…
— Удивительно… — бормочет Дырявин. — Ничего в ней нет хорошего…
— Прекрасные чёрные глаза! — волнуется Жевузем. — Чёрные, как тушь! Вы поглядите на неё: это… это совершенство! В древности с неё писали бы богинь!
Дырявин отродясь не видал таких красавиц, как Пальцева, но жажда прибавки берет верх над справедливостью, и он продолжает доказывать «старой шельме», что в настоящее время красавиц нет…
— Только и отдыхаешь, когда взглянешь на лицо какой-нибудь пожилой дамы, — говорит он. — Правда, молодости и свежести не увидишь, но зато глаз отдохнет хоть на правильных чертах… Главное — правильность черт! А у вашей Пальцевой на лице не черты, а какая-то сметана… кислятина…
— Значит, вы не всматривались в неё… — говорит Жевузем. — Вы всмотритесь, да тогда и говорите…
— Ничего в ней нет хорошего, — угрюмо вздыхает Дырявин.
Жевузем вскакивает, идёт к двери и кричит:
— Позвать ко мне Пальцеву! Вы всмотритесь в неё, — говорит она учителю, отходя от двери. — Вы обратите внимание на глаза и на нос… Лучшего носа во всей России не найти.
Через минуту в учительскую входит Пальцева, девочка лет семнадцати, смуглая, стройная, с большими чёрными глазами и с прекрасным греческим носом.
— Подойдите поближе… — обращается к ней Жевузем строгим голосом. — M-r Дырявин вот жалуется мне, что вы… что вы невнимательны за уроками математики. Вы вообще рассеянны и… и…
— И по алгебре плохо занимаетесь… — бормочет Дырявин, рассматривая лицо Пальцевой.
— Стыдно, Пальцева! — продолжает Жевузем. — Нехорошо! Неужели вы хотите, чтобы я наказывала вас наравне с маленькими? Вы уже взрослая, и вы должны другим пример подавать, а не то что вести себя так дурно… Но… подойдите поближе!
Жевузем говорит ещё очень много «общих мест». Пальцева рассеянно слушает её и, шевеля ноздрями, глядит через голову Дырявина в окно…
«Отдай всё — и мало, — думает математик, рассматривая ее. — Роскошь девочка! Ноздрями шевелит, пострел.. Чует, что в июне на волю вырвется… Дай только вырваться, забудет она и эту Жевузешку, и болвана Дырявина, и алгебру… Не алгебра ей нужна! Ей нужен простор, блеск… нужна жизнь…»
Дырявин вздыхает и продолжает думать:
«Ох, эти ноздри! И месяца не пройдет, как вся моя алгебра пойдёт к чёрту… Дырявин обратится в скучное, серое воспоминание… Встречусь ей, так она только ноздрями пошевелит и здравствуй не скажет. Спасибо хоть за то, что коляской не раздавит…»
— Хорошие успехи могут быть только при внимании и прилежании, — продолжает Жевузем, — а вы невнимательны… Если еще будут продолжаться жалобы, то я принуждена буду наказать вас… Стыдно!
«Не слушай, ангел, эту сухую лимонную корку, — думает Дырявин. — Нисколько не стыдно… Ты гораздо лучше всех нас вместе взятых».
— Ступайте! — строго говорит Жевузем.
Пальцева делает реверанс и выходит.
— Ну что? Всмотрелись теперь? — спрашивает Жевузем.
Дырявин не слышит её вопроса и всё ещё думает.
— Ну? — повторяет начальница. — Плоха, по-вашему?
Дырявин тупо глядит на Жевузем, приходит в себя и, вспомнив о прибавке, оживляется.
— Хоть убейте, ничего хорошего не нахожу… — говорит он. — Вы вот уже в летах, а нос и глаза у вас гораздо лучше, чем у неё… Честное слово… Поглядите-ка на себя в зеркало!
В конце концов m-me Жевузем соглашается, и Дырявин получает прибавку.