ВЪ ПАМЯТИ.
(Этюдъ).
править
I.
править— О чемъ призадумались? — спросилъ Петра Дмитріевича проходившій мимо него бухгалтеръ съ кипою бумагъ въ рукахъ.
— Нездоровится, голова болитъ, — нехотя отвѣтилъ Зоринъ, и опустилъ глаза на большой разграфленный листъ, на которомъ пестрѣли черныя и красныя цифры.
Петръ Дмитріевичъ уныло смотрѣлъ, какъ между желтыми лакированными конторками быстро пробѣгали дѣловитой походкою его сослуживцы по банку. Надушенные, съ туго накрахмаленными воротничками и яркими галстухами, они суетились, по нѣскольку разъ безпокоили ненужными вопросами просителей, дѣлали помѣтки на клочкахъ бумаги и, заложивъ карандаши за ухо, съ тѣмъ же дѣловитымъ видомъ продолжали бѣгать отъ одного стола къ другому.
Просители прибывали; тоскливо садились на ясеневыя скамейки, тянувшіяся вдоль стѣнъ, и мѣрно погружались въ легкую дремоту подъ усыпительные звуки щелканья костяжекъ по конторскимъ счетамъ.
Зоринъ съ нетерпѣніемъ ждалъ конца присутствія; изрѣдка онъ бралъ толстыя, тяжелыя, какъ каменныя плиты, конторскія книги, перелистывалъ ихъ и не могъ работать. Въ комнатѣ пахло сыростью, просители носили на себѣ какой- у то особый отпечатокъ. Одѣтые въ тяжелыя шубы, съ саквояжами въ рукахъ, они озлобленно ожидали своей очереди и изрѣдка исподлобья взглядывали на кассу, похожую на клѣтку для звѣрей, въ которой виднѣлась лохматая рыская голова кассира.
— По ссудѣ № 123,565… — поминутно раздавался голосъ мальчика, одѣтаго въ русскую поддевку, опоясанную краснымъ кушакомъ. Въ отвѣтъ ему откликался мрачный голосъ: «здѣсь».
Время тянулось томительно долго. Сторожа начали разносить подносы съ чаемъ.
— Вамъ письмо! — сказалъ Зорину вахтеръ и передалъ, ему запечатанный конвертъ.
— Отъ кого?
— Не могимъ знать. Посыльный принесъ…
Петръ Дмитріевичъ машинально распечаталъ письмо, пробѣжалъ его глазами. Вложенная въ конвертъ записка была написана нетвердою, женскою рукой съ массою грамматическихъ ошибокъ.
«Милостивый Государь, знакомая вамъ Лизавета Владиміровна Ивановская скончалась вчера въ десять часовъ вечера. Передъ смертью она желала васъ видѣть. Панихида сегодня въ семь часовъ, похороны завтра на Волковомъ. Приходите помолиться. Лиговка д. № 00».
Зоринъ долго не могъ привести въ порядокъ свои мысли. Лиза Ивановская была другомъ его дѣтства, жила со старухою матерью въ деревнѣ, рядомъ съ имѣньемъ его отца и часто посѣщала ихъ домъ.
Петръ Дмитріевичъ сознавалъ, что ему необходимо было ѣхать на панихиду, но какое-то непріятное чувство удерживало его. Ему не хотѣлось быть въ незнакомой квартирѣ, видѣть мертвое тѣло и слышать заунывное чтеніе псалтыря.
Онъ всегда избѣгалъ похоронъ. Погребальная церемонія со своей таинственною силою производила на него тяжелое впечатлѣніе…
Зоринъ посмотрѣлъ на часы — было пять. Присутствіе кончилось. Петръ Дмитріевичъ заперъ конторку на ключъ, положилъ его въ жилетный карманъ и вышелъ изъ банка.
На улицѣ онъ почувствовалъ промозглый воздухъ. Была оттепель. Сначала онъ рѣшилъ отправиться въ ресторанъ, пообѣдать и немного разсѣять свои мрачныя мысли.
II.
правитьПоднявшись по лѣстницѣ, уставленной искусственными тропическими растеніями, миновавъ холодный бассейнъ съ журчащимъ фонтанчикомъ, Зоринъ вошелъ въ полуосвѣщенную бѣлую залу, отдѣланную лѣпною работою и зеркалами.
Посѣтителей въ ней было немного. Въ одномъ углу комнаты обѣдала компанія пріѣзжихъ француженокъ съ двумя офицерами.
Петръ Дмитріевичъ спросилъ карточку кушаній и занялъ мѣсто у окна.
— Петруша, голубчикъ, какими судьбами? — услышалъ онъ вдругъ знакомый голосъ. Зоринъ поднялъ голову и увидѣлъ присяжнаго повѣреннаго Дмитріева, своего товарища по университету. Дмитріевъ стоялъ передъ нимъ во фракѣ, со значкомъ на лѣвомъ бортѣ.
— А ты какъ тутъ?
— Прямо съ засѣданія. Объявленъ перерывъ для обѣда. Не знаю, когда кончится дѣло. Говорятъ, еще дней пять продлится.
— Громкое дѣло?
— Неужели не читалъ? Подожди, все разскажу! Челоэкъ!
Дмитріевъ положилъ на голубой бархатный диванъ свой портфель и, снявъ перчатки, бросилъ ихъ въ цилиндръ.
— Обѣдъ и бутылку понте-канэ, — сказалъ онъ, обращаясь къ оффиціанту.
— Да, да, — продолжалъ онъ, — дѣло громкое. Здѣсь есть все: кража, подлогъ, вовлеченіе въ невыгодную сдѣлку. Самъ чортъ ногу сломитъ! Все запутано, туманно, кто кого облапошилъ, неизвѣстно! Обвиняется женщина, красавица. Свидѣтелями фигурируютъ ея тайные и явные поклонники.
Дмитріевъ любилъ говорить о дѣлахъ, въ которыхъ выступалъ защитникомъ. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые любятъ, чтобы ихъ слушали, но сами терпѣть не могутъ слушать другихъ.
— Водочки не выпить ли передъ обѣдомъ? — сказалъ онъ, потерявъ нить разговора.
— Можно.
Зоринъ и Дмитріевъ направились къ буфетной стойкѣ, выпили по рюмкѣ англійской горькой, закусили чѣмъ-то ѣдкимъ и вытерли руки о полотенце, висѣвшее на мѣдномъ стержнѣ.
Возвратившись въ залу, Дмитріевъ продолжалъ трещать; онъ возмущался поведеніемъ прокурора, глумившагося надъ его кліенткой, приводилъ массу анекдотовъ изъ судебной практики и сталъ хвалить себя за тѣ ловкіе удары, которые онъ наносилъ своему противнику во время допроса опасныхъ свидѣтелей.
Зоринъ не слушалъ болтовни своего товарища. Мысль объ умершей дѣвушкѣ, которую онъ долженъ былъ увидать въ скоромъ времени, угнетала его.
Разсказы Дмитріева казались ему вздоромъ и пошлостью.
Раздались звуки органа. Публика прибывала. Залъ освѣтился электрическими лампочками.
Петръ Дмитріевичъ посмотрѣлъ на своего товарища и глухо замѣтилъ:
— Отсюда я на панихиду!
— Вотъ какъ? Родственника хоронишь?
— Нѣтъ, умерла добрая знакомая, другъ дѣтства… Сосѣдка по имѣнію моего отца, куда я пріѣзжалъ каждое лѣто во время моего студенчества.
— Хорошенькая? — безучастно спросилъ Дмитріевъ, осматривая свои розовые ногти.
— Нѣтъ, худенькая, съ узенькими плечиками; блѣдная, болѣзненная на видъ. Но глаза! глубокіе, вдумчивые, скорбные. Я сдружился съ ней; скучно одному было въ деревнѣ при отцѣ, который зналъ только одно хозяйство. Она много читала, я ей давалъ книги.
— Просвѣщалъ? — насмѣшливо замѣтилъ адвокатъ и, улыбаясь глазами, посмотрѣлъ на Зорина.
— Нѣтъ! я никогда не былъ просвѣтителемъ, а такъ, бесѣдовалъ съ ней о прочитанномъ; философію она не любила; слишкомъ была привязана къ жизни и никакъ не могла отрѣшиться отъ тѣхъ чувствъ, которыми надѣлила ее природа; ей было трудно отказаться отъ созданныхъ ею образовъ. Конечно, во всемъ этомъ виновата ея неподготовка къ логическому мышленію.
— Ну, зафилософствовалъ! — замѣтилъ Дмитріевъ и кашлянулъ въ руку, — скажи лучше, что то былъ романъ твоей весенней поры; вскружилъ дѣвочкѣ голову своими бреднями, и она влюбилась въ тебя по уши!
— Влюбиться — это глупое слово, выдуманное писарями, кадетами и гимназистами. Можетъ быть, она любила меня, но никогда не высказывала своихъ чувствъ, — сказалъ Зоринъ и слегка покраснѣлъ.
— Романъ изъ деревенской жизни; вѣрнѣе, буколика. И чѣмъ же все кончилось?
— Ничѣмъ! Мать Лизы, глупая ханжа, думавшая только о странникахъ, была противъ нашей дружбы. Въ одинъ прекрасный день она попросила меня прекратить мои посѣщенія.
— Пришлось покориться?
— Нѣтъ, послѣ этого я часто видѣлъ ее. Впрочемъ, мы скоро разстались, я уѣхалъ въ Петербургъ.
Обѣдъ кончился, подали кофе. Дмитріевъ закурилъ сигару.
— Ты сегодня вечеромъ куда? — спросилъ онъ послѣ не большого молчанія.
— Не знаю.
— Дернемъ въ маскарадъ! Я думаю туда прямо изъ засѣданія: портфель домой отошлю, значокъ отцѣплю и во фракѣ въ клубъ!
Дмитріевъ залился звонкимъ смѣхомъ.
— Ну, прощай, голубчикъ, пора! Теперь допросъ важныхъ свидѣтелей. Заходи послѣзавтра послушать рѣчи!
— Можетъ быть, зайду.
Дмитріевъ разсчитался за обѣдъ, переложилъ сигару изъ одного угла рта въ другой и, пожавъ руку Зорину, вышелъ изъ залы торжественной походкой.
Петръ Дмитріевичъ остался одинъ. Въ головѣ у него шумѣло. Сердце сжималось до боли.
Органъ заигралъ веселый вальсъ. Зоринъ не любилъ органа. Въ его звукахъ не было ничего живого; все шло ровно, безъ души, нервовъ — чувствовалась работа колесъ, пружинъ и мѣдныхъ трубъ. То были мертвые звуки.
Петръ Дмитріевичъ всталъ со своего мѣста и направился къ выходу.
На улицѣ стоялъ туманъ.
— Извозчикъ! на Лиговку.
Зоринъ сѣлъ въ сани. Прыгая по ухабамъ талой полупесчаной-полуснѣжной дороги, онъ медленно поѣхалъ по направленію къ Николаевскому вокзалу. Миновавъ рядъ закусочныхъ, трактировъ съ яркими вывѣсками, извозчичій дворъ, Зоринъ остановился у воротъ двухъ-этажнаго домика. Ступая по лужамъ грязнаго узкаго двора, онъ подошелъ къ дверямъ деревяннаго флигеля. Окна его были освѣщены. По спущеннымъ бѣлымъ занавѣскамъ пробѣгали тѣни. Петру Дмитріевичу стало жутко.
III.
правитьЗоринъ вошелъ въ сѣни, освѣщенныя тусклымъ фонаремъ съ закоптѣлой лампой. Обитая рванной клеенкой дверь была полуоткрыта. Петръ Дмитріевичъ свободно вошелъ въ небольшую темную переднюю. За деревянной перегородкой слышалось монотонное чтеніе псалтыря.
— Шубку пожалуйте, — сказала Зорину явившаяся дѣвушка въ черной кофточкѣ. — Вы Петръ Дмитріевичъ будете? Думали, не придете. Взойдите въ горенку, обогрѣйтесь.
Дѣвушка открыла боковую дверь. Зоринъ увидалъ небольшую комнатку, къ стѣнѣ была приставлена узкая кровать съ грудою подушекъ; около нея стоялъ комодъ; на немъ фотографическія карточки, коробки отъ конфектъ и вазочки съ искусственными цвѣтами. Надъ постелью висѣлъ коверъ съ изображеніемъ льва среди пестрыхъ цвѣтовъ.
— Это комнатка Лизаветы Владиміровны, — замѣтила дѣвушка и пригласила Петра Дмитріевича сѣсть на единственный, стоявшій здѣсь буковый стулъ. Сама она помѣстилась на кровати.
— Дня два передъ смертью все объ васъ вспоминала, — начала дѣвушка полушопотомъ.
— Давно она въ Петербургѣ жила? — спросилъ Зоринъ.
— Не знаю; у мадамы прожила всего два мѣсяца.
— Что она дѣлала? Чѣмъ здѣсь занималась? — спросилъ опять Зоринъ и почувствовалъ, какъ холодъ пробѣжалъ у него по спинѣ.
— Чѣмъ?.. извѣстно — чѣмъ…
Дѣвушка опустила глаза, снова взглянула на Петра Дмитріевича и скривила ротъ въ ту виноватую улыбку, какой могла улыбаться только женщина извѣстной профессіи.
Зоринъ тяжело вздохнулъ.
— Странная такая была; все больше плакала, ни съ кѣмъ не разговаривала.
— Чѣмъ же она болѣла?
— Не знаю… Чахоткой должно быть; изъ горла кровь шла. Больше изъ-за непріятностей. Ванька Косой шибко ее обижалъ, мадамъ также серчала…
— Кто же это Ванька Косой?
— Такъ себѣ, безъ дѣла шатается; деньги у дѣвушекъ обираетъ. Пьяный больше ходитъ. Компанія ихъ тутъ цѣлая!
— Что же она его — любила?
— Ну, любила! Такъ, глупости однѣ. Связалась, чтобы другіе не обижали.
— Соня! — послышался рѣзкій голосъ, и въ пріотворенную дверь высунулось толстое, обрюзглое лицо пожилой женщины съ завитками на лбу.
— Сейчасъ! — отозвалась дѣвушка и удалилась изъ комнаты. Черезъ нѣсколько минутъ въ каморку ввалилась толстая фигура хозяйки въ ситцевомъ платьѣ безъ корсета. На плечи ея былъ накинутъ шерстяной платокъ.
— Очень рада, что пришли, — сказала она, протянувъ Зорину свою жирную руку въ браслетахъ. Сѣвъ на кровать, она широко разставила ноги, обрисовавъ контуры рыхлаго живота, обтянутаго ситцевой кофтой.
— Курить не желаете-ли? — спросила она.
— Нѣтъ, благодарю.
— Вотъ вѣдь горе-то какое, — замѣтила пожилая женщина и сильно затянулась дымомъ толстой папиросы, — а дѣвушка какая была славная! жаль ее, очень жаль!
Хозяйка покачала головой.
— Долго она страдала?
— Въ постели всего дня два пролежала, никакъ и не думали, что можетъ такъ случиться. Знала бы, въ больницу отправила.
Старуха замолчала.
— Все изъ-за непріятностей, — сказала она въ раздумьи. — Скандалы у насъ почти каждый день. Пьяный гость на пятачокъ пива выпьетъ, а норовитъ наскандалить на сто цѣлковыхъ. Видно, все это бросить надо. Строгости разныя теперь пошли. Смотрителя да околодочные; житья отъ нихъ нѣтъ. Третьяго дня опять ночью обходъ былъ; застали двухъ дѣвушекъ безъ прописки. Сейчасъ къ мировому потащутъ; да мнѣ наплевать! Отсидки не боюсь. Думаю въ Кіевъ поѣхать, тамъ спокойнѣе и хлопотъ меньше насчетъ этихъ дѣловъ!
Мадамъ вздохнула, плюнула на дымящійся конецъ окурка х бросила его въ уголъ.
— Хотѣла я, мусье, вотъ у васъ о чемъ попросить. Какъ я слышала, вы родственникъ Лизаветы Владиміровны будете. Такъ сами понять должны: не въ дешевую копѣйку она мнѣ стала! Два платья ей сшила, бѣлье и все такое. Теперь похороны. Сами знаете, — денегъ у ней за душой не было ни гроша! Изъ жалости къ себѣ взяла…
Петръ Дмитріевичъ досталъ нѣсколько кредитныхъ бумажекъ и передалъ ихъ старухѣ.
— Спасибо вамъ, — сказала она съ пріятной улыбкой, — никакъ и попы пришли!
Мадамъ съ трудомъ поднялась съ своего мѣста и вышла въ другую комнату. Зоринъ послѣдовалъ за ней. Онъ увидѣлъ гробъ, зажженныя три свѣчи, бѣлыя спущенныя шторы въ окнахъ. Священникъ и псаломщикъ приготовлялись къ панихидѣ.
Лицо покойницы было закрыто; впередъ выступали лишь ступни ея ногъ, покрытыя старымъ парчевымъ покровомъ.
Худенькій старичокъ съ небритымъ, щетинистымъ лицомъ, въ длинномъ сюртукѣ, трясущимися руками зажегъ пучекъ восковыхъ свѣчекъ и сталъ раздавать ихъ пришедшимъ на панихиду. Подойдя къ гробу, онъ открылъ лицо покойницы. Зоринъ опустилъ глаза. Раздался тихій, задушевный голосъ священника, трогательно произносившій слова молитвы. Запахло ладаномъ. Комната освѣтилась огоньками. Зорину хотѣлось плакать и молиться; слезы сжимали ему горло и застилали глаза. Заунывное пѣніе псаломщика, подтягивающій ему надтреснутый голосъ старичка «со святыми упокой», запахъ ладана, мѣрное чтеніе священника — все показалось такимъ печальнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, полнымъ значенія, глубокаго смысла, и уносило далеко отъ всего сѣраго, скучнаго, будничнаго.
Раздались послѣднія слова панихиды «Вѣчная память», и небольшая толпа, стоявшая у гроба, заволновалась и, кашляя, стала выходить изъ комнаты. Петръ Дмитріевичъ остался у гроба и ожидалъ чего-то.
«Можетъ быть, я ошибся, — подумалъ онъ. — Можетъ быть, меня обманули. Это не Лиза, а кто-нибудь другой.»
Онъ пересилилъ себя и съ сильно бьющимся сердцемъ взглянулъ на покойницу.
Да, то была Лиза, знакомая ему Лиза; блѣдная, съ искаженными чертами и скорбнымъ выраженіемъ лица.
Глаза ея были закрыты, голова немного наклонена на бокъ. Сильно посинѣвшія вѣки скрывали взглядъ, въ которомъ можно было прочесть страшную загадку. Черные волосы, раздѣленные прямымъ проборомъ, оттѣняли бѣлизну лица еще сильнѣе.
— Поклониться праху желаете? — спросилъ Петра Дмитріевича старичокъ въ длинномъ сюртукѣ и сталъ тушить свѣчи, стоявшія вокругъ гроба.
— Да, да, — глухо сказалъ онъ и, перекрестившись, сдѣлалъ земной поклонъ.
Въ углу раздался снова заунывный голосъ читальщика. Висѣвшая передъ иконой лампада замигала, и по гробу и лицу умершей потянулись длинныя тѣни. Въ комнатѣ стало совсѣмъ тихо.
Зоринъ вышелъ въ переднюю.
— Уходите? — спросила его дѣвушка, встрѣтившая его при входѣ.
— Да, ухожу!
— На похороны придете? Приходите. Мадамъ поминки устраиваетъ; какъ съ Волкова вернемся — всѣмъ блины, кисель и пиво!
— Вы говорили, — сказалъ Зоринъ, — что Лиза передъ смертью вспоминала обо мнѣ.
— Говорила, какъ же. Вспоминала не разъ. Мало я ее поняла. Чудно что-то говорила, что вы ангелъ, что вы одни ее понимали; всего и не припомнить.
— Да, скажите, — спросилъ Петръ Дмитріевичъ, послѣ небольшого молчанія, — какъ она къ вамъ попала?
— Подруга ея Танька отъ Панкратихи привела. Панкратиха — это тоже барышень держитъ.
— Не знаете-ли, гдѣ живетъ эта Танька?
— Слышала, что въ больницѣ померши. Вы про эти дѣла меня не спрашивайте! Ничего я не знаю.
Зоринъ вышелъ на улицу и глубоко вздохнулъ. Было совсѣмъ темно. Туманъ сгустился и покрылъ улицы толстою непроницаемою сырою пеленою. Петръ Дмитріевичъ дошелъ до Невскаго проспекта. Высокіе дома терялись въ туманѣ. Сквозь бѣлесоватую сѣрую мглу кое-гдѣ тусклыми, желтыми пятнами мелькали освѣщенныя окна. Огни фонарей окружали яркія кольца, переливавшіяся всѣми цвѣтами радуги. Мокрыя панели отражали свѣтъ, падавшій изъ освѣщенныхъ магазиновъ. Длинныя полосы рельсъ конно-желѣзной дороги блестѣли своей холодною сталью. Моросилъ дождикъ. Въ темнотѣ раздавались отрывочные звонки конокъ и удары копытъ лошадей о мостовую. Экипажи, теряя свои очертанія, какъ призраки, двигались по безконечному проспекту. Туманѣ становился все гуще. Люди, укутанные въ лоснящіяся отъ дождя одежды, спѣша, перегоняли другъ друга. Всѣ эти темныя фигуры, безъ видимыхъ лицъ похожія другъ на друга, мелькали передъ глазами Зорина, казались ему бѣжавшими тѣнями. Онѣ исчезали въ сырой мглѣ, на мѣсто ихъ появлялись другія и тоже скрывались въ глубокомъ туманѣ.
Шумъ колесъ громоздкаго экипажа съ ярко блестѣвшими электрическими фонарями, громкій окрикъ: «берегись» заставилъ Зорина вздрогнуть; онъ увидѣлъ, что незамѣтно дошелъ до набережной Невы. Здѣсь была полная тишина. Изрѣдка лишь слышался плескъ воды о гранитную набережную. Широко раскрывъ глаза, Зоринъ сталъ со страхомъ смотрѣть на раскрывшуюся передъ нимъ черную бездну рѣки; небо свинцовымъ тяжелымъ покровомъ сливалось съ водою.
Издали раздавались мѣрные звуки курантовъ на Петропавловскомъ соборѣ. Эти звуки уныло звенѣли и замирали въ зловѣщей тишинѣ. Нервы Зорина были напряжены. Онъ искалъ поддержки, ему хотѣлось высказаться, передать кому-нибудь все то, что онъ пережилъ въ этотъ день; одиночество казалось ему невыносимымъ. Послѣ недолгаго размышленія, онъ рѣшилъ навѣстить своего знакомаго Василія Гавриловича Дубова, человѣка несообщительнаго, угрюмаго, но относившагося къ нему дружелюбно и всегла готоваго придти на помощь въ трудную минуту.
IV.
правитьЗоринъ засталъ Василія Гавриловича за роялемъ. Увидѣвъ Петра Дмитріевича, Дубовъ болѣзненно улыбнулся однимъ угломъ рта и, привычнымъ ему движеніемъ, откинулъ прядь волосъ, свисавшую упрямо ему на лобъ.
— Очень радъ тебя видѣть, — сказалъ онъ, положивъ руку на плечо Зорина.
— Я къ тебѣ ночевать, если не прогонишь. Дома одному жутко. Прислуга отпросилась со двора. Квартира пустая, большая, нервы расшатались.
— Да, Петя, видъ у тебя неважный. Садись, чаю хочешь?
— Нѣтъ, спасибо.
— Я самъ сегодня, — замѣтилъ Дубовъ, — чувствую себя не хорошо. Скорбь, тоска щемитъ душу. Хотѣлось бы мнѣ излить ее въ звукахъ, но не въ силахъ выразить эту глубину и злюсь. Сердце ноетъ, болитъ; хотѣлось бы эту скорбь выразить такъ, чтобы она передалась другимъ, чтобы другіе познали эту тоску и поняли то, что я испытываю.
— Зачѣмъ?.. — спросилъ Зоринъ и грустно взглянулъ на своего пріятеля. — Чтобы доставить другимъ тяжелыя минуты? Ихъ такъ много въ жизни.
— Нѣтъ, нѣтъ, ты не понимаешь меня… И въ скорби есть отрада, она возвышаетъ душу, будитъ въ ней хорошія, внушаетъ свѣтлыя мысли. Послушай, Петя!
Дубовъ взялъ Зорина за руки и посмотрѣлъ на него своими вдумчивыми, добрыми глазами.
— Ты меня поймешь, — сказалъ онъ упавшимъ голосомъ. — Я нахожу наслажденіе въ страданіяхъ. Моя мечта изобразить людскую скорбь, скорбь міровую, такъ, чтобы она стала близка, понятна каждому. Боже, какъ жизнь наша мелка и кругомъ все уныло и пошло! Гдѣ взять силы, чтобы схватить толпу и оторвать отъ пошлости? — Дубовъ схватился руками за голову. — Подумаешь, я въ бреду? схожу съума, говорю безсмыслицу? Можетъ быть. Мозгъ мой не такъ работаетъ, какъ слѣдуетъ, но повѣрь, когда забываешь праздную сутолоку, углубляешься въ свои мысли, находитъ какая то истома, начинаешь болѣть душой и вмѣстѣ съ тѣмъ испытывать чувство удовлетворенія. Сознаешь, что «такъ надо». Я люблю это чувство. Самъ весь надрываешься, сердце ноетъ, щемитъ, а мысли несутся далеко, далеко отъ нашей жзни. Я знаю, что это не хорошо. Надо избѣгать такого настроенія, оно можетъ доводить до полнаго отреченія отъ реальности, но ничего не подѣлаешь, слишкомъ сильно захватываетъ состояніе печали и грусти…
Зоринъ сидѣлъ рядомъ съ Дубовымъ и смотрѣлъ на чрезмѣрно расширенные зрачки его глазъ.
— Вася, — прервалъ молчаніе Петръ Дмитріевичъ. Я вижу, въ какомъ ты теперь настроеніи. Скажи мнѣ, вѣришь ли ты, что послѣ смерти наступитъ другая, новая жизнь?
— Да, вѣрю, конечно, — отвѣтилъ Вася, и голосъ его задрожалъ.
— Счастливый! для меня это недоступно. Сегодня мнѣ пришлось быть за одной панихидѣ. Слезы душили меня, я чувствовалъ во всемъ томъ, что происходило вокругъ меня, что-то страшное, таинственное, но, взглянувъ въ лицо покойницы, я понялъ, что для нея все кончено. Мозгъ въ мертвой головѣ остылъ, пересталъ работать, жизненная энергія изсякла, а съ ней умерла и душа.
Вася схватилъ Зорина за руки и громко закричалъ:
— Замолчи! Не говори такъ, ради Бога. Ты самъ скоро убѣдишься въ своей ошибкѣ и увидишь, что былъ неправъ.
Дубовъ замолчалъ и безпомощно закинулъ голову на спинку дивана.
— Я боленъ, усталъ, — сказалъ онъ, почувствовавъ упадокъ оилъ. — Прости, Петя. — И онъ закрылъ глаза.
— Душа — наболѣвшая душа, которая за всѣхъ скорбитъ, молитъ о пощадѣ, та живетъ и не умираетъ, — проговорилъ Дубовъ. — Мысли и чувства двѣ различныя вещи, которыя нельзя подводить подъ одинъ итогъ. — Ты сегодня былъ на панихидѣ? — спросилъ Дубовъ, обратившись къ Зорину послѣ продолжительнаго молчанія.
— Да, былъ. Лиза Ивановская скончалась. Помнишь, я про нее разсказывалъ. Умерла она въ трущобѣ, одна, въ страшной обстановкѣ. Ужасно!
— Ты давно не видѣлъ ее передъ смертью?
— Года два тому назадъ она написала о томъ, что мать ее хотѣла выдать замужъ за арендатора. Затѣмъ разъ пріѣзжала ко мнѣ въ Петербургъ просить денегъ, ей нужно было внести проценты за имѣніе. Я былъ тогда весь поглощенъ азартной игрой; обѣщалъ исполнить ея просьбу, но въ тотъ же день проигралъ все, что у меня было. Она уѣхала опять въ деревню. Я разъ какъ-то получилъ отъ нея письмо, на которое и не обратилъ вниманія. Она писала, что мать ея умерла, имѣніе перешло за долги въ чужія руки. О себѣ же — ни слова…
— Странно, странно, — замѣтилъ Дубовъ и недружелюбно посмотрѣлъ на Петра Дмитріевича.
— Ты отвѣтилъ ей на письмо?
— Нѣтъ…
Вася схватился за голову и точно застоналъ.
— Сколько зла, сколько зла, — проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ. — Мы не хотимъ понять, что это ужасно; что причиной этого зла — мы сами! Оно происходитъ отъ того, что мы себя слишкомъ любимъ, дорожимъ своимъ спокойствіемъ, жалѣемъ свои нервы, избѣгаемъ общенія, дружбы, остаемся равнодушными къ горю другихъ. Не хорошо это, Петя, ахъ, какъ плохо!
Вася подошелъ къ окну, приставилъ лобъ къ холодному стеклу и сталъ смотрѣть на улицу. Костлявыя его плечи судорожно вздрагивали.
V.
правитьНа слѣдующій день Зоринъ всталъ поздно. Васи уже не было дома.
Въ его комнатѣ чувствовалась давящая тоска. Двѣ бѣлыя мыши въ клѣткѣ, стоявшей на подоконникѣ, грызли орѣховую скорлупу. Какая-то птица неизвѣстной породы съ длинной шеей, висѣвшая высоко надъ окномъ, прыгала съ жердочки на жердочку и чистила свой крѣпкій клювъ о рѣшетку клѣтки.
При видѣ неубранной постели съ помятымъ бѣльемъ, таза съ мыльной водой, ведра отъ умывальника, Зоринъ брезгливо поморщился, поспѣшилъ одѣться и выдти изъ квартиры Дубова.
Взявъ извозчика, онъ поѣхалъ на Волково кладбище. Дорога была вся въ рытвинахъ, ухабахъ.
Несколотый, грязный ледъ, перемѣшанный съ пескомъ, обнаженные булыжники на мостовой визжали подъ полозьями саней.
Лилъ сильный дождь.
Остановившись у воротъ кладбища, Зоринъ вошелъ въ большой соборъ.
Обѣдня тамъ уже кончилась. Знакомыхъ лицъ, видѣнныхъ Зоринымъ на панихидѣ по Лизѣ, никого не было. Посереди церкви стояло три желтыхъ закрытыхъ гроба, и около нихъ небольшая толпа.
Зоринъ машинально перекрестился, поднялъ глаза и увидѣлъ въ куполѣ храма три поблекшія картины: «Воскресенія Лазаря», «Воскресенія дочери Іаира» и «Воскресенія Христова».
Образъ Спасителя съ свѣтлымъ ликомъ, хоругвью въ рукахъ эмблемой торжества побѣды надъ смертью, — подѣйствовалъ на Зорина успокоительно.
Кто-то осторожно дернулъ его за рукавъ. Петръ Дмитріевичъ обернулся и увидалъ Соню — дѣвушку, живущую у «мадамъ».
— Я думала, вы уже не придете, — сказала она ему. — Ее понесли хоронить. Ступайте скорѣе, а то не застанете.
Соня поспѣшила къ выходу и быстро пошла по мосткамъ кладбища, подобравъ рукой длинное платье; Зоринъ послѣдовалъ за ней Дождь не переставалъ и падалъ крупными каплями. Холодный вѣтеръ рѣзко свистѣлъ въ оголенныхъ вѣтвяхъ высокихъ березъ и надрывался пригибать ихъ и ломать. Зоринъ быстро шелъ мимо нагроможденныхъ памятниковъ, чугунныхъ рѣшетокъ, крестовъ и часовенъ, не замѣчая, какъ дождикъ хлесталъ его по лицу, мочилъ грудь, спину, забирался за воротникъ.
Дойдя почти до конца кладбища, огороженнаго сѣрымъ заборомъ, онъ услыхалъ пѣніе нѣсколькихъ голосовъ.
У молодой березки съ поломанной верхушкой столпилась кучка народа. Здѣсь Петръ Дмитріевичъ увидалъ хозяйку, старичка, который раздавалъ на панихидѣ свѣчи, двухъ дѣвушекъ въ кофтахъ, отдѣланныхъ поддѣльнымъ барашкомъ, и мужскую бородатую личность въ высокихъ калошахъ. Священникъ въ ризѣ, съ кадиломъ въ рукахъ стоялъ высоко на бугрѣ вырытой могилы. Зоринъ пробрался къ ней. Внизу, среди зеленыхъ вѣтокъ ельника, покоился глазетовый гробъ съ золотымъ крестомъ.
Всѣ присутствовавшіе начали бросать въ него землю. Мерзлые комья съ глухимъ шумомъ падали на крышку гроба, разсыпаясь, покрывали грязью его свѣтлый глазетъ. Зоринъ поднялъ комокъ глины и также бросилъ его на гробъ Лизы.
Могильщики взялись за заступы, убрали вѣтки ельника. Вырытая яма стала сразу холодной, черной. Подъ гробомъ показалась вода; липкая грязь ложилась все гуще на глазетъ и закрыла его совсѣмъ.
Надъ гробомъ началъ возвышаться небольшой холмикъ земли. Толпа все еще стояла у могилы и не расходилась. Всѣ какъ будто бы ждали чего-то, никто не рѣшался отойти первымъ отъ холмика, похоронившаго человѣка.
— Вы зайдете къ намъ? — спросила Соня Зорина.
— Нѣтъ, — глухо отвѣтилъ онъ, не отрывая глазъ отъ могилы.
— Приходите, вы такой хорошій, добрый.
Она посмотрѣла на него красными отъ слезъ глазами. Зоринъ вздохнулъ; въ этой погибшей женщинѣ онъ увидѣлъ человѣка, и ему стало еще тяжелѣе на душѣ.
— Какъ нибудь въ другой разъ. Теперь мнѣ надо на службу, — сказалъ онъ.
Пройдя рядъ старухъ, похожихъ на черныхъ воронъ, Зоринъ вышелъ за ограду кладбища.
Дождь все еще лилъ, и вѣтеръ не утихалъ. Петръ Дмитріевичъ не нашелъ ни одного извозчика; ему пришлось идти пѣшкомъ. Улица была грязная, нечищеная. На ней стояли лужи и озера съ журчащей мутной водой. По бокамъ тянулись безконечные заборы, огороды съ торчащими на грядахъ прошлогодними кочерыжками и бѣлѣвшимъ между ними талымъ снѣгомъ.
Небольшія будки, лавченки, въ которыхъ продавались кресты, вѣнки изъ иммортелей, еловыхъ вѣтокъ и стружекъ, едва виднѣлись сквозь дождевую завѣсу. Висѣвшіе на дверяхъ лавокъ вѣнки и гирлянды раскачивались отъ вѣтра, срываясь со своихъ мѣстъ.
Зоринъ ускорилъ шаги и незамѣтно дошелъ до Обводнаго канала. Каналъ былъ загроможденъ барками, изъ которыхъ выкачивалась мутная, грязная вода; на покатыхъ берегахъ, покрытыхъ талымъ снѣгомъ, двигались тяжелые возы ломовиковъ, оглушительно гремя по мостовой, впереди чернѣли закопченные фабрики и заводы съ высокими трубами, битыми почернѣвшими стеклами въ окнахъ, а иныя краснобагровыми отъ огня, горѣвшаго въ горнахъ адскими кострами. На душѣ Зорина было скверно. Его тянуло скорѣй къ обычной обстановкѣ.
Взявъ перваго попавшагося извозчика, онъ сѣлъ въ закрытую пролетку и вздохнулъ съ облегченіемъ.
Черезъ часъ — усталый, разбитый, онъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, читалъ газеты и пилъ кофе. Печатные столбцы газеты, пахнувшей еще типографской краской, производили на него успокаивающее дѣйствіе. Пробѣгая ихъ, онъ испытывалъ полное наслажденіе.
— Точно добивался того, чтобы расшатать свои нервы! — подумалъ онъ. — Надо взять себя въ руки и войти въ обычную колею. Для чего добровольно устроилъ я себѣ это зрѣлище? — не понимаю, кому нужно было мое присутствіе на похоронахъ Лизы? Сантиментальность одна, отъ которой до сихъ поръ не могу отрѣшиться. Ничего нѣтъ легче, какъ настроить себя на извѣстный минорный ладъ. Васька Дубовъ это любитъ. Онъ скоро съ ума сойдетъ.
Зоринъ прилегъ на диванъ и, скомкавъ газеты, бросилъ ихъ на полъ.
Весь день онъ провелъ дома и чувствовалъ себя отлично.
Сперва занялся корреспонденціей, потомъ велъ длинные переговоры съ пріѣхавшимъ изъ деревни управляющимъ, который привезъ ему арендныя деньги. Вмѣстѣ съ нимъ онъ строилъ планы о постройкѣ новаго крахмальнаго завода, писалъ смѣты и высчитывалъ заранѣе доходы съ предполагаемаго предпріятія.
Вечеромъ Петра Дмитріевича навѣстили два сослуживца. Они принесли ему самыя послѣднія новости, сообщивъ о томъ, что одинъ изъ директоровъ банка проигралъ на биржѣ болѣе милліона, а другой сошелся съ балетной корифейкой. Передъ своимъ уходомъ коллеги сильно упрашивали Зорина отправиться съ ними въ оперетку, но тотъ отказался наотрѣзъ, такъ какъ не желалъ нарушать блаженное состояніе, въ которомъ находился у себя дома.
Сослуживцы, весело смѣясь и разсказывая на ходу пошлые анекдоты, удалились.
Зоринъ остался одинъ.
Побродивъ взадъ и впередъ по кабинету, Петръ Дмитріевичъ подошелъ къ книжному шкафу, порылся въ немъ и, не найдя ничего подходящаго для чтенія въ эту минуту, взялъ первый попавшійся подъ руку альманахъ Гревэна и сталъ разсматривать въ немъ знакомые ему рисунки. Каррикатуры извѣстнаго художника, похожія на телеграфные значки, недодѣланныя, недосказанныя, хотя и набросанныя съ извѣстнымъ французскимъ шикомъ, успѣли ему надоѣсть. Подписи подъ картинками показались приторно пошлыми. Зоринъ бросилъ альбомы на столъ и сталъ опять ходить по амфиладѣ комнатъ. Гостиная была освѣщена одной лампой съ матовымъ голубымъ абажуромъ, кабинетъ оставался въ полумракѣ, такъ какъ свѣтъ проходилъ въ него черезъ двери и ложился полосой по паркету.
Квартира Зорина не была еще убрана по зимнему. На полахъ недоставало ковровъ, на окнахъ — драпировокъ. Безъ своихъ обычныхъ украшеній они казались открытыми черными пастями. Мебель — вся въ бѣлыхъ чехлахъ — походила на прижавшіеся къ стѣнѣ уродливые призраки, которые можетъ создать одна лишь дѣтская фантазія.
Переходя изъ одной комнаты въ другую, Зоринъ снова предался мрачнымъ мыслямъ, навѣяннымъ одиночествомъ. Часы мѣрно тикали. Въ окна барабанилъ дождикъ. На кухнѣ мяукала кошка, и слышно было, какъ вода монотонно капала изъ крана.
— Тоска! — промолвилъ Зоринъ и легъ на диванъ, желая подремать, забыться. Но это ему не удавалось. Лишь только онъ закрывалъ глаза, какъ ему снова слышалось погребальное пѣніе, и онъ вдыхалъ въ себя ладанъ и запахъ тлѣющихъ восковыхъ свѣчей.
— Опять, опять, все тоже самое, — сказалъ онъ вслухъ, крѣпко сжимая себѣ голову руками. Его преслѣдовали грустный раздирающій душу напѣвъ «со святыми упокой», глухой шумъ земли, падавшей на крышку гроба, свистъ и завыванье вѣтра въ вѣтвяхъ погнившихъ, костлявыхъ березъ на кладбищѣ. — Ахъ, если бы я могъ забыть, все забыть… — подумалъ Зоринъ съ тоской и безпомощно опустилъ голову на подушку дивана…
VI.
правитьВъ кабинетѣ послышался шорохъ. Зоринъ сразу почувствовалъ присутствіе человѣка я побоялся двинуться съ мѣста.
— Кто тамъ? — спросилъ онъ.
Молчаніе.
— Кто тамъ? — повторилъ онъ болѣе громкимъ голосомъ и, взявъ въ руки свѣчку, направился въ кабинетъ. У стола сидѣла къ нему спиной дѣвушка, одѣтая въ кофту, подпоясанную желтымъ, широкимъ ремнемъ.
— Вамъ что нужно? — спросилъ Петръ Дмитріевичъ. Дѣвушка повернулась къ нему лицомъ и грустно улыбнулась. Въ ней онъ узналъ Лизу; но это была не та Лиза, которую онъ видѣлъ на панихидѣ — блѣдную, съ искаженными чертами лица; это была Лиза, какую онъ помнилъ въ деревнѣ — живая, отзывчивая и любящая.
— Лиза! — едва могъ выговорить Зоринъ и чуть не выронилъ изъ рукъ подсвѣчника. Онъ чувствовалъ, что почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ и съ нимъ происходитъ страшная перемѣна.
— Ты не ждалъ меня? — тихо, едва внятно прошептала дѣвушка, — видишь, я пришла.
Зоринъ закрылъ глаза и думалъ, что, когда ихъ снова откроетъ, то видѣніе сразу исчезнетъ… Но, нѣтъ — Лиза попрежнему сидѣла съ опущенной головой и грустно улыбалась.
— Ты думалъ, я умерла. Нѣтъ, я все еще жива. Теперь мнѣ легко. Я очень страдала… тамъ, на Лиговкѣ.
Свѣча догорѣла, вспыхнула бумага, которой былъ обернутъ конецъ огарка. По стѣнѣ пробѣжали длинныя тѣни. Щеки дѣвушки покрылись легкимъ румянцемъ.
— Хорошо мнѣ теперь, — сказала она едва слышно. — Въ церкви, на кладбищѣ ты молился за меня?
— Да, — отвѣтилъ Зоринъ и почувствовалъ, что что-то стало сжимать ему горло.
— Это хорошо. Ты въ эти дни много думалъ обо мнѣ.
Лиза снова умолкла.
— Ты думаешь, — сказала она, — что передъ тобой сидитъ призракъ. Это видѣніе создалъ твой воспаленный мозгъ. Ты усталъ, разстроилъ себѣ нервы, и воображеніе твое вызвало мой образъ. Нѣтъ, не то, это не такъ!
— Но, Лиза, я былъ сегодня на твоихъ похоронахъ. Я видѣлъ твой гробъ, я своими глазами видѣла на панихидѣ твое мертвое лицо…
Лиза тихо простонала, изъ глазъ ея выкатились двѣ крупныя слезы.
— Тебѣ было жаль меня? Да?.. Не надо объ этомъ говорить. Для тебя я все такая же, какою ты зналъ меня раньше въ деревнѣ; а ту Лизку, на Лиговкѣ, въ грязи, которую били, унижали, водили пьяную въ участокъ, оскорбляли, ты не зналъ. Ты ее видѣлъ мертвую. Теперь я для тебя живая Лиза. Она по-прежнему любитъ тебя. Ты помнишь, какъ хорошо было, когда она приходила къ тебѣ, съ жадностью слушала все, что ты говорилъ. У нея въ то время сердце, сильно билось. Она скрывала свои чувства… ты знать этого не хотѣлъ!
Лиза провела рукой по волосамъ Зорина и вытерла набѣжавшія слезы.
— Бѣдный Петя, какъ я тебя любила, и ты меня не хотѣлъ понять!
Петръ Дмитріевичъ чувствовалъ, какъ слезы подступали къ его горлу. Онъ боялся разрыдаться.
— Ты помнишь, Петя, когда я пріѣхала къ тебѣ просить денегъ… Ты отказалъ мнѣ.
— Не вспоминай. Зачѣмъ упреки? Я виноватъ; у меня были деньги; въ тотъ же день я ихъ проигралъ въ карты.
— Не упреки, нѣтъ! Ты самъ теперь думаешь объ этомъ. Я — твоя мысль! Ты самъ вызвалъ эти воспоминанія… Я твоя мысль! Мысль не можетъ умереть; ее нельзя глубоко закопать въ землю и придавить тяжелымъ камнемъ. Пока ты будешь думать обо мнѣ, я буду продолжать жить. Пойми самъ: развѣ можно уничтожить воспоминанія погребальными пѣснями и похороннымъ перезвономъ колоколовъ?
Лиза закинула назадъ голову и задумалась.
— Лиза, — замѣтилъ Зоринъ, — я вижу самъ: ты живой человѣкъ, скажи мнѣ, откуда ты?
— Этого ты не долженъ знать. До моей личной жизни тебѣ дѣла нѣтъ. Человѣкъ живетъ для другого постольку, посколько онъ его любитъ и помнитъ его. Личная жизнь человѣка ничто! Всѣ мы живы, пока мы любимъ и помнимъ, и жалѣемъ другъ друга; нѣтъ заботъ, нѣтъ любви, жизни нѣтъ — все кругомъ мертво и пусто!
Лиза своими скорбными глазами посмотрѣла на Зорина.
— Да, — продолжала она. — Послѣ твоего отъѣзда изъ деревни ты ни разу не вспомнилъ обо мнѣ. Задолго до моей смерти для тебя я не была живымъ человѣкомъ; только похороны бѣдной Лизки воскресили въ тебѣ воспоминанія о прошломъ, забытомъ, хорошемъ! Я снова стала жить! Помни, забывать легче, чѣмъ вспомнить человѣка. Сегодня вся эта буря, похороны заставили тебя пережить тяжелыя минуты. Ты невольно вспомнилъ меня. Теперь этого не будетъ. Я скоро угасну въ твоемъ воображеніи, какъ эта искра.
Лиза посмотрѣла на тлѣющую искорку потухшей свѣчи. Въ комнатѣ было темно. Въ окнахъ загорался день. На блѣдно-лиловатомъ фонѣ зари обрисовался темный силуэтъ Лизиной фигуры.
— Прощай, Петя, — сказала она. — Ты усталъ сегодня. Спасибо тебѣ, — сказала она и встала со своего мѣста.
— Подожди, — остановилъ ее Зоринъ и схватилъ за руку. — Побудь немного со мной.
— Нельзя, Петя, приду къ тебѣ въ другой разъ. Ты позовешь меня, и я приду. Теперь никто намъ не помѣшаетъ. Прощай!
Зоринъ проснулся…
Въ полутемной комнатѣ, едва освѣщенной окнами, въ которыхъ чуть брезжило утро, никого не было.
Лиза исчезла. Съ тяжелою головой Зоринъ поднялся съ постели, подошелъ къ оконной рамѣ и прислонилъ лобъ къ холодному стеклу.
Воздухъ былъ прозрачный. Небо чисто. На немъ виднѣлись еще потухающія звѣздочки. На горизонтѣ виднѣлась ясная золотая полоска. Выпавшій за ночь снѣгъ покрылъ мостовую и крыши. Улицы стали чисты. Морозъ сковалъ всю грязь и лужи. Издали раздавался благовѣстъ церковнаго колокола.
Небо свѣтлѣло. Звѣзды потухли, яркая желтая полоса ширѣла, расплывалась по всему небу, освѣщая облака ясными пятнами; деревья, стоявшія за заборомъ противоположнаго дома, заблестѣли своими посеребренными верхушками.
— Ей теперь хорошо! — подумалъ Зоринъ и отошелъ отъ окна.
VII.
правитьПрошло два года. Зоринъ забылъ Лизу, и она къ нему ни разу не приходила…
Наступила весна. Петру Дмитріевичу пришлось какъ то присутствовать на похоронахъ одного виднаго общественнаго дѣятеля. Похороны были торжественныя. Передъ открытой могилой читались стихи и произносились слезныя рѣчи представителями адводактуры и прессы. Зоринъ усталъ стоять въ толпѣ. Банальныя рѣчи, вся эта торжественность вызвали въ немъ непріятное чувство. Вдыхая легкій весенній воздухъ, онъ отошелъ въ сторону и сталъ ходить по мосткамъ между старинными памятниками. Солнце играло на молодой листвѣ распустившихся деревьевъ. Пахло прѣлымъ листомъ и смолистой почкой. Легкія тѣни скользили по мраморнымъ памятникамъ.
Зоринъ незамѣтно дошелъ до конца кладбища. Около сѣренькаго покрививщагося забора, подъ сломанной березкой съ распускающимися свѣжими изумрудными листиками стоялъ почернѣвшій крестъ… Дожди смыли на немъ надпись. На немъ съ трудомъ можно было прочесть имя Елизаветы. Могила, видимо, никѣмъ не посѣщалась. Ее забыли.
Зоринъ остановился передъ небольшимъ холмикомъ и прошепталъ:
— Она умерла теперь.
А въ это время кругомъ него все оживало подъ теплыми лучами весенняго солнца.
Ему не хотѣлось вѣрить въ смерть.