С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
I.
правитьИвану Павловичу скучно. День былъ — какъ день, какъ всѣ дни Ивана Павловича. Ничего особеннаго не случилось въ палатѣ, ничѣмъ не грозили изъ Петербурга, не поступало изъ другихъ палатъ коварныхъ, язвительныхъ бумагъ, — наоборотъ, онъ самъ только что написалъ въ помѣщавшуюся противъ его палаты такую же желтую каменную палату тонко-коварную и уничтожающе-язвительную бумагу, одну изъ тѣхъ, на которыя онъ былъ признаннымъ мастеромъ и которыя всегда приводили его въ отличное расположеніе духа. Онъ только что снялъ свой мундиръ и надѣлъ легонькій пиджачекъ, сидѣлъ съ разстегнутою грудью на террасѣ своего, отодвинутаго отъ улицы въ садъ, маленькаго особнячка, который онъ называлъ Островомъ Согласія. Все было какъ всегда, — его дожидался обѣдъ, — на бѣлоснѣжной скатерти стояли маленькій графинчикъ съ охлажденной на снѣгу водкой, отчего стекло потѣло; въ серебряной мисочкѣ сѣроватая глыбка свѣжей икры съ кусочкомъ льда въ серединѣ и были уже разставлены на столѣ многочисленные ингредіенты знаменитой въ городѣ ботвиньи Ивана Павловича. И тѣмъ не менѣе не было того, что бывало всегда, того особеннаго ощущенія освобожденія отъ мундира и палаты, тишины и покоя, которое онъ всегда испытывалъ на террасѣ своего особнячка. Не было согласія въ душѣ его, и было ему скучно.
Бывало скучно Ивану Павловичу и раньше, и въ послѣдніе годы все чаще и чаще, но то была виновата печень, — такъ онъ думалъ, такъ докторъ подтверждалъ. Нужно было только влить въ себя извѣстное количество бутылокъ карлсбада, походить по два часа въ день, да отказаться отъ клубныхъ ужиновъ, чтобы равновѣсіе организма Ивана Павловича возстановлялось, и чтобы онъ снова приходилъ въ то ровное и бодрое настроеніе здороваго, радующагося жизни человѣка, благодаря которому онъ назывался въ городѣ украшеніемъ общества. Онъ только что окончилъ курсъ карсблада, старательно продѣлалъ все положенное и тѣмъ не менѣе ему было скучно. Иванъ Павловичъ выпилъ рюмку холодной водки и не повторилъ, балыкъ былъ прѣсный, а икра соленая, въ ботвиньѣ было мало соли и слишкомъ много сахару, и дура Домна забыла подать раковыя шейки.
Было жарко и душно. Было жарко и душно въ пыльныхъ безлюдныхъ улицахъ города, по которымъ шелъ изъ присутствія Иванъ Павловичъ, было жарко и душно запыленнымъ тополямъ, цвѣтамъ съ поникшими головками, высохшей травѣ передъ террасой. Былъ вѣтеръ. И вѣтеръ не приносилъ прохлады, отъ него дѣлалось еще жарче и душнѣе, и деревья вздрагивали отъ порывовъ его и шумѣли сухимъ мертвымъ шелестомъ свернувшихся пожелтѣвшихъ листьевъ. Небо было ясное и чистое, и неизвѣстно, откуда брался вѣтеръ, и неизвѣстно, зачѣмъ онъ дулъ. Спутанный ворохъ какой-то высохшей травы и оторванныхъ сучьевъ докатился изъ глубины сада до калитки и глухо шумѣлъ жесткимъ тревожнымъ шелестомъ.
Иванъ Павловичъ думалъ, что сегодня жарко и душно, что въ палатѣ ремонтъ и пахло краской, что Ольга Петровна уѣхала изъ города къ сестрѣ и не къ кому ходить ему пить кофе, что уѣхалъ куда-то въ лѣсъ, на какое-то дурацкое озеро, гдѣ окуни хорошо клюютъ, Анемподистъ, и нельзя теперь устраивать обычный винтъ въ клубѣ. Мысли у него были скучныя, спутанныя и сердитыя. Злился онъ на Ольгу Петровну, на длиннаго Анемподиста съ унылыми усами — и отчество у него было такое же длинное и нелѣпое и потому въ городѣ не успѣвали выговорить, и всѣ звали Анемподистъ — злился, что изощренная язвительная бумага, предназначенная Анемподисту, попадетъ не къ нему, а къ его помощнику, что не придетъ онъ, какъ всегда, въ восемь часовъ въ клубъ къ раскрытому зеленому столу. И все представлялся ему Анемподистъ тамъ, на томъ дурацкомъ озерѣ, упорно смотрящій на поплавокъ и окруженный сыновьями, мальчишками, такими же нелѣпыми, длинными и такими же унылыми…
Въ сосѣднемъ саду порывисто вздыхали деревья и замолкали, и снова вздыхали. И вѣтеръ былъ бездушный и безсмысленный, неизвѣстно, откуда онъ брался и зачѣмъ дулъ, и жуткая тревога стояла въ воздухѣ, и неизвѣстно почему Ивану Павловичу было скучно, — тревога и печаль стояли въ его душѣ.
II.
правитьОнъ былъ большой и сильный. У него, было бѣлое здоровое упругое тѣло, начинавшія сѣдѣть скобелевскія баки, и смѣялся онъ громкимъ, радостнымъ смѣхомъ здороваго, веселаго человѣка. Онъ былъ холостъ и одинокъ, гордился титуломъ президента клуба безнадежныхъ холостяковъ, любилъ говорить, что онъ крѣпость — въ плѣнъ беретъ, но самъ не сдается. Это не мѣшало ему быть признаннымъ цѣнителемъ женской красоты и признаннымъ другомъ дамъ. Вмѣстѣ съ избранными дамами города онъ покровительствовалъ животнымъ и былъ президентомъ «Общества разведенія кохинхинскихъ куръ», гдѣ совсѣмъ не было куръ, а были однѣ дамы, почему ядовитый Анемподистъ и называлъ его «Обществомъ разведенія кохинхинскихъ дамъ».
По воскресеньямъ Иванъ Павловичъ ходилъ пить кофе къ Ольгѣ Петровнѣ, и, если въ будніе дни не являлся къ положеннымъ восьми часамъ въ клубъ, его обычные партнеры знали, что онъ у Ольги Петровны, и начинали искать четвертаго.
Въ городѣ передавали знаменитую остроту Ивана Павловича:
— Я очень люблю маленькихъ дѣтей… Только когда они плачутъ…
— Почему?
— Потому что ихъ тогда уносятъ.
Когда-то онъ былъ маленькимъ ребенкомъ, плачущимъ ребенкомъ, — тамъ «у степу», гдѣ стоялъ домикъ подъ соломенной крышей, окруженный унылыми ракитами, гдѣ натыкалъ онъ себѣ голыя ноги объ острое жнивье, дрогъ въ ночномъ и все плакалъ и плакалъ. Тамъ блеяли ягнята подъ лавками и цѣлыя ночи со стономъ качались зыбки съ дѣтьми, которыя болѣли и умирали и снова родились для того, чтобы болѣть и умирать. Тамъ были слезы, смѣнявшіяся бранью, и брань — слезами. Мясо тамъ было праздникомъ и мѣдный пятакъ большими деньгами, и материнскія платья и отцовскіе полукафтанья перелицовывались и перекраивались въ костюмы дѣтей.
Оттуда онъ вынесъ ненависть къ низкимъ и темнымъ душнымъ комнатамъ, къ дѣтскимъ пеленкамъ, къ печали, слезамъ и убожеству маленькой жизни, тамъ у него сложилась его теорія, по которой онъ жилъ и которую часто развивалъ своимъ знакомымъ. Задача жизни — имѣть чистое и хорошее, не рваное бѣлье, бѣлоснѣжную скатерть, красивыя, свѣтлыя и высокія комнаты; цѣль жизни человѣка, какъ выражался Иванъ Павловичъ, «прослѣдовать» жизнь корректно и опрятно, безъ скандаловъ, безъ брани и слезъ, безъ дыръ и терній, понимая послѣднее въ расширительномъ смыслѣ, т. е. избѣгая самому и не втирая терній въ тѣло другихъ, по возможности беря отъ жизни все красивое и сладкое и избѣгая всего темнаго и горькаго. Въ свое время отдать дань юности, въ свое время взять отъ жизни статскаго совѣтника и четыре тысячи жалованья, прослѣдовать покойную сѣдую жизнь, и въ свое время уйти по возможности попозже и по возможности культурно и комфортабельно.
Былъ одинъ моментъ, когда его теорія готова была погибнуть, когда онъ совсѣмъ было собрался промѣнять то, что онъ считалъ красотой и радостью жизни, на маленькія сѣренькія будни. Это было тогда въ Петербургѣ, когда онъ оканчивалъ университетъ. Къ нему шла милая дѣвушка съ ясными глазами и нѣжной улыбкой и говорила: «возьми меня!» Онъ не взялъ, чтобы не тяжело было идти, не взялъ потому, что испугался маленькой сѣренькой жизни, потому, что не хотѣлъ идти въ низенькія комнаты къ дѣтскимъ пеленкамъ, къ печали, слезамъ и брани маленькой сѣренькой жизни. Онъ пошелъ одинъ, хотя ему было и трудно уйти, и долго въ длинныя ночи одиночества онъ просыпался съ бьющимся сердцемъ отъ сновидѣній: все не покидало его милое личико дѣвушки съ ясными глазами и нѣжной улыбкой. Черезъ пятнадцать лѣтъ онъ увидѣлъ ее, полную, суетливую и озабоченную. Отъ материнскихъ слезъ померкли прекрасные ясные глаза и маленькая жизнь сѣрой пылью легла на милое личико. Полная, озабоченная женщина пришла просить устроить ея мужа въ палатѣ, говорила длинныя, скучныя слова о дровахъ, о квартирѣ, о мальчикѣ въ коклюшѣ, и улыбалась она, — старалась бѣдная улыбнуться, — той старой, нѣжной улыбкой, которой улыбалась ему пятнадцать лѣтъ назадъ.
Съ тѣхъ поръ покинули его сновидѣнія, и жизнь стала проста и ясна, и программа жизни не подвергалась больше сомнѣніямъ. Онъ мало отдалъ юности: ему некогда было, пока онъ бѣгалъ по урокамъ; но онъ взялъ отъ жизни то, что хотѣлъ взять: былъ статскій совѣтникъ, получалъ четыре тысячи жалованья.
У него былъ солидный маленькій особнячокъ, липовая аллейка въ саду, цвѣтничокъ передъ домомъ. Въ домѣ было красиво, уютно и тихо, мебель была дорогая, солидная и покойная, двери не скрипѣли и стулья не шатались. Горничныя были хорошо одѣты, миловидныя и учтивыя, и ходили по комнатѣ безшумными шагами; кухарки были «за повара», а рѣдкіе интимные ужины, которые онъ давалъ членамъ клуба безнадежныхъ холостяковъ и дамамъ, признававшимъ этотъ институтъ, пользовались въ городѣ заслуженной извѣстностью. Горничныя врали и воровали бѣлье и серебряныя ложки, кухарки представляли фантастическіе счета, но Иванъ Павловичъ любилъ тишину и покой, говорилъ, что это «обычное право» и «прибавочная стоимость», и, когда кухарка развивала передъ нимъ убѣдительную аргументацію, по случаю внезапнаго повышенія стоимости рыбы на рынкѣ, онъ смотрѣлъ въ убѣжденное лицо кухарки и благосклонно говорилъ: — Хорошо… Очень хорошо.
Когда нормы обычнаго права и прибавочной стоимости рѣзко нарушались, тогда знаменитыя въ городѣ скобелевскія баки негодующе дрожали, выпуклые глаза Ивана Павловича наливались кровью и метали молніи, и раскаты гнѣвнаго баритона носились въ маленькомъ особнячкѣ. Тогда происходила смѣна министерства и появлялось новое министерство съ законными нормами обычнаго права и прибавочной стоимости.
И снова дѣлалось тихо, свѣтло и красиво въ маленькомъ особнячкѣ, снова опрятно и корректно слѣдовалъ по путямъ жизни Иванъ Павловичъ. Больше половины пути было уже пройдено, и хотя онъ не собирался уходить, но Карлсбадъ и сѣдую жизнь уже началъ.
III.
правитьТогда произошло, какъ выражался Иванъ Павловичъ, батыево нашествіе на его жизнь Домны. Вошла она совершенно случайно, послѣ смѣны одного изъ министерствъ. Въ концѣ концовъ, Ивану Павловичу надоѣлъ принципъ раздѣленія властей, котораго онъ держался въ своемъ хозяйствѣ, — надоѣли вѣчныя войны дворниковъ съ горничными и кухарками, сопровождавшіяся криками и подбитыми глазами. Въ особенности, надоѣли горничныя, — именно тѣ лощеныя, учтивыя и франтоватыя горничныя, которыя приходили наниматься къ нему, почему-то все молодыя и миловидныя и почему-то всегда встрѣчали его, когда онъ ночью возвращался изъ клуба, въ особенно подчеркнутомъ дезабилье, съ цвѣточкомъ или свѣтленькой ленточкой въ волосахъ.
Потому онъ и взялъ ходившую въ городѣ по кухаркамъ Домну, жену его дворника, взялъ, не смотря на то, что она была «дылда» и «лошадь», и было у ней застывшее деревянное, никогда не улыбавшееся лицо и острыя лопатки, все двигавшіяся и дѣлавшія ее похожей на почтовую лошадь, и что вся она — длинная, костистая и молчаливая — не подходила къ красивому и уютному домику Ивана Павловича. Гораздо труднѣе было бы сказать, почему она осталась и укрѣпилась въ маленькомъ особнячкѣ. Это было воистину батыево нашествіе. Три дня пыль и громъ стояли въ домѣ. Иванъ Павловичъ убѣгалъ изъ дому и готовъ былъ разразиться гнѣвными баритонными нотами; но необыкновенное количество пыли и паутины, собранное Домной изъ-за сдвинутыхъ съ мѣста шкафовъ и комодовъ и перевернутой мебели, заставляло его страдать, но терпѣть. Потомъ начались ежедневные подробные доклады о «семиткѣ», переплаченной за морковь, и о гривенникѣ, перерасходованномъ на карасей. Иванъ Павловичъ по пробовалъ въ первый же разъ примѣнить старую систему и благосклонно качалъ головой и говорилъ:
— Хорошо… Очень хорошо.
Но Домна принесла счеты и сказала:
— Думаться будетъ, баринъ! Нѣтъ, ужъ вы положите на счеты.
И была въ ея лицѣ и фигурѣ такая несокрушимость и непреоборимость, что Иванъ Павловичъ глубоко вздыхалъ и злился, но отодвигалъ палатскія бумаги, бралъ счеты и клалъ гривенники, семитки и копейки.
Была она «лошадь», «дылда», «дура феноменальная», «дебоширка», «бенгальская тигра», и числилось за ней еще много гнѣвныхъ и яркихъ опредѣленій Ивана Павловича, но она осталась даже и тогда, когда онъ прогналъ излѣнившагося и избаловавшагося Домнинаго мужа, и даже — какъ-то незамѣтно вышло — осталась одна за горничную и кухарку. Иногда случались экстравагантныя дебоширства. Какъ-то весной Иванъ Павловичъ уѣхалъ на три дня на охоту и, когда возвратился, зеленая лужайка передъ домомъ, на которой онъ все собирался возрастить мавританскій лугъ, оказалась раскопанной, были уже обдѣланы грядки и на грядкахъ посажены огурцы, редиска, капуста и прочая снѣдь. Тогда выпуклые глаза налились кровью и метали молніи, Иванъ Павловичъ наступалъ на Домну и гнѣвный баритонъ гремѣлъ:
— Кто тебѣ позволилъ? Я тебя спрашиваю, обломъ ты, кто тебѣ позволилъ? Получай разсчетъ! Чтобы духу твоего не было.
А Домна стояла передъ нимъ несокрушимая и непреоборимая и говорила:
— Чего она зря, земля-то, лежитъ! По крайности своя морковь будетъ, капуста, рѣдька. Опять же огурецъ…
Онъ ждалъ, когда Домна придетъ за разсчетомъ, а она — когда ей дадутъ разсчетъ, и какъ-то такъ случилось, что прошла давность, и Домна продолжала служить. Въ другой разъ передъ Рождествомъ, не смотря на категорическое запрещеніе ненавистной Ивану Павловичу передъпраздничной уборки, она все-таки снова перевернула домъ вверхъ дномъ и при этомъ стерла съ печки нарисованный углемъ заѣзжимъ художникомъ портретъ длиннаго Анемподиста въ видѣ Мефистофеля на скалѣ, — рисунокъ, извѣстный всему городу и составлявшій предметъ гордости Ивана Павловича. И опять на сверканія его глазъ, на грозные оклики Домна съ прежней несокрушимостью отвѣчала:
— Чай, Рождество Христово… Всѣ люди, какъ люди — къ празднику убираются, а вы, баринъ, такую пакость въ домѣ развели, — пылище, паутина… Да еще нечистая сила на печкѣ сидитъ!
Иванъ Павловичъ непоколебимо положилъ прогнать Домну сейчасъ же послѣ праздниковъ, но опять какъ-то вышло, что Домна осталась. И какъ ни ругался Иванъ Павловичъ, какъ ни приказывалъ строго-настрого не касаться письменнаго стола, — столъ былъ всегда убранъ по тому особенному порядку, который несокрушимо сидѣлъ въ головѣ Домны: большія книги съ большими, маленькія съ маленькими, большія бумаги отдѣльной стопочкой, а маленькія — отдѣльной.
Потомъ, устроивши по своему разумѣнію домъ и садъ, Домна принялась за самого Ивана Павловича, и всѣ продырявленные носки оказались заштопанными, и, не смотря на гнѣвъ Ивана Павловича, чувствовавшаго съ дѣтскихъ лѣтъ ненависть къ заплатанному платью и заштопаннымъ носкамъ, не смотря на бросаніе ихъ въ лицо Домны, въ концѣ концовъ онъ покорился и началъ ходить въ заштопанныхъ носкахъ. И вообще, сталъ покоряться. Осенью, когда было сиверко, Домна подавала уходившему на службу Ивану Павловичу осеннее пальто, вмѣсто «демисезона», который онъ, франтовства ради, желалъ надѣть, и подставляла ботики вмѣсто калошъ, и, если лицо Ивана Павловича начинало краснѣть д скобелевскія баки тряслись, она говорила спокойно и убѣжденно:
— Нельзя, баринъ! Вонъ какой вѣтеръ свищетъ! Да я и портному велѣла завтра придти, — рукавъ въ немъ распоролся, въ легкомъ-то.
Иванъ Павловичъ съ ругательствами натягивалъ осеннее пальто и всовывалъ ноги въ ботики и, когда встрѣчалъ на улицѣ одну изъ дамъ, тяготѣвшихъ къ клубу безнадежныхъ холостяковъ, конфузливо смѣялся и, разводя руками, говорилъ:
— Представьте, дура-то моя, — демисезонъ распорола! Вотъ и приходится ходить въ осеннемъ…
И сталъ часто разсказывать знакомымъ про Домну. Ея неистовое нашествіе на мирный и тихій маленькій особнячекъ было такъ необыкновенно и такъ переполнило жизнь Ивана Павловича, что онъ не могъ не дѣлиться съ друзьями, и въ восемь часовъ вечера, вскрывая карты для винта, сообщалъ своимъ партнерамъ про новый фортель, выкинутый дылдой и феноменальной дурой. Вслѣдствіе этого Домна сдѣлалась въ нѣкоторомъ родѣ знаменитостью въ городѣ, и отдѣльныя выраженія ея вошли въ обиходъ клуба и города. Въ особенности понравилось: «безъ никоторой надобности», и съ тѣхъ поръ, когда зарвавшійся игрокъ безъ должныхъ рессурсовъ объявлялъ шлемъ и ремизился, партнеръ говорилъ ему:
— Ну, это вы, Анемподистъ Поликарповичъ, безъ никоторой надобности!
Разъ Иванъ Павловичъ, тоже вскрывая карты, заговорилъ:
— Нѣтъ, представьте, моя-то дура…
Но «феноменальная» не прибавилъ и сталъ очень быстро мѣшать карты и торопливо разсказалъ достопримѣчательный случай изъ своей палаты.
А дѣло было вотъ въ чемъ. Иванъ Павловичъ возвратился съ охоты-пикника больной, въ жару. Всю ночь метался онъ на постели, все горѣлъ передъ нимъ жаркій огромный до неба костеръ, все лаяли собаки и трубилъ рогъ, и все хотѣлъ онъ сказать, чтобы потушили костеръ, чтобы не лаяли собаки и не трубилъ рогъ. Тогда къ нему наклонилась голова и ласковый голосъ сказалъ удивительное слово:
— Баринокъ!.. Баринокъ вы мой хорошій! Дайте-ка я васъ оботру водицей съ уксусомъ… Въ больницѣ служила, знаю…
Онъ не могъ сопротивляться, и Домна раздѣла его и вытерла водицей съ уксусомъ, напоила горячей малиной и подоткнула со всѣхъ сторонъ одѣяло. И не трубилъ рогъ, замолчали собаки, потухъ костеръ, и какъ всегда, когда онъ былъ боленъ, ему сдѣлалось жалко себя, какъ ребенка, — маленькаго, одинокаго, покинутаго ребенка, и соленыя слезы текли изъ глазъ. Всю ночь, когда онъ высовывалъ голову изъ-подъ одѣяла, онъ видѣлъ, — на его письменномъ столѣ горѣла красная лампадка, принесенная изъ того домика подъ соломенной крышей. и у бѣлой печки сидѣла, какъ большая собака, Домна съ качающейся сонной головой и стерегла его. И когда Иванъ Павловичъ шевелился, она просыпалась и не Домнинымъ голосомъ, голосомъ изъ того домика подъ соломенной крышей, говорила ему:
— Испить, что ли?..
И поила его теплой малиной, обтирала потъ съ его лица и опять сидѣла у печки, какъ собака, стерегла его и качала сонной головой.
Въ свое время «сады» Домны выросли и уродилась всякая снѣдь, — редиска и огурецъ, и рѣдька, и капуста. Иванъ Павловичъ продолжалъ свое оппозиціонное отношеніе и, когда былъ кто-нибудь на балконѣ, нарочно при Домнѣ говорилъ:
— Представьте, совсѣмъ ужъ собрался мавританскій лугъ вотъ тутъ развести… И сѣмена хотѣлъ ужъ выписывать… А она вонъ что натворила!..
Но по утрамъ, когда Домна уходила на базаръ, Иванъ Павловичъ въ туфляхъ и въ легонькомъ пиджакѣ спускался къ садамъ и тщательно осматривалъ, что случилось за день: какъ поднялся горохъ, что капуста, наливается ли брюква, которую онъ такъ любилъ въ дѣтствѣ и почему-то не встрѣчалъ послѣ въ жизни, и въ особенности интересовался подсолнечникомъ, выросшимъ даже безъ вѣдома Домны у самаго балкона, поворачивалъ къ себѣ и смотрѣлъ на него. Лицо у подсолнечника было круглое, глупое и сіяющее. Иванъ Павловичъ все улыбался, вытаскивалъ редиску и майскую рѣдьку, шелъ въ кухню, самъ мылъ и предъ отходомъ въ палату кушалъ и все улыбался: и редиска, и майская рѣдька были необыкновенно вкусныя. Потомъ Иванъ Павловичъ сталъ посылать Ольгѣ Петровнѣ свою редиску и свой салатъ, потомъ позвалъ на завтракъ безнадежныхъ холостяковъ: на закуску была редиска и рѣдька, тертая и ломтиками въ сметанѣ. Гости ѣли за завтракомъ необыкновенно вкусно приготовленную брюкву и одобряли. Въ тотъ день подсолнечникъ выросъ выше балюстрады балкона и оборотился къ Ивану Павловичу: и лицо у него было огромное, круглое и сіяющее. Домна помнитъ: Иванъ Павловичъ выпилъ и повторилъ, былъ очень веселъ, одобрялъ ея брюкву и прочія блюда и все смѣялся. И гости повторяли и смѣялись.
Бываютъ осенніе вечера особенно длинные и особенно темные, когда у людей болитъ сердце и разыгрывается печень, когда въ маленькихъ особнячкахъ становится особенно тихо, особенно пустынно. Тогда Иванъ Павловичъ поднимался изъ-за письменнаго стола отъ своихъ палатскихъ бумагъ и шелъ въ маленькую комнату Домны. Лицо его было серьезно и строго. Медлительно и точно отдавалъ онъ приказанія Домнѣ, чтобы дворникъ принесъ для камина самыя маленькія и самыя сухія березовыя полѣнца; а глаза его долго и пристально смотрѣли на строгій порядокъ и суровую чистоту Домнинаго жилья, на красную лампадку у образа Заступницы, на божественныя картинки на стѣнѣ — Николу Милостиваго, Сергія Радонежскаго, Серафима Саровскаго и попавшаго между ними, очевидно, вырѣзаннаго изъ иллюстраціи, одного изъ извѣстныхъ русскихъ писателей.
Разгорался каминъ и, перегибаясь на потолкѣ длинной темной тѣнью, стояла у стѣны Домна, никогда не пѣвшая пѣсни, не улыбавшаяся, и говорила все о томъ же, о чемъ думала денно и нощно, отчего не пѣла и не улыбалась, — о барской землѣ, безъ которой имъ дыхнуть нельзя, съ которой все никакъ не могутъ раздѣлиться наслѣдники покойнаго барина и которую — не миновать — продавать наслѣдникамъ. Трещали березовыя полѣнья въ каминѣ, говорили они о жиломъ мѣстѣ, о теплѣ и уютѣ комнаты, говорили, что нѣтъ одинокихъ унылыхъ осеннихъ вечеровъ. Иванъ Павловичъ въ десятый разъ повторялъ Домнѣ порядокъ покупки земли черезъ крестьянскій банкъ и снова погружался въ свои бумаги. Домна все стояла у стѣны, каминъ все грѣлъ и ворчалъ, и Домна говорила про Ваньку, девятилѣтняго мальчишку, бѣгавшаго тамъ «въ полѣ», говорила, что онъ поступилъ въ школу и шибко пошелъ по наукамъ. Потомъ Иванъ Павловичъ узнавалъ, что Ваньку совсѣмъ было забодалъ быкъ, и — гонялъ онъ въ ночное — свихнулъ себѣ ногу, и главная причина, что Ванька озорной и всюду лѣзетъ. Иванъ Павловичъ все былъ погруженъ въ свои палатскія бумаги и рисовалъ на поляхъ кудластаго босоногаго мальчишку съ озорными глазами.
IV.
правитьВсе проносился вѣтеръ надъ садомъ и вздыхали деревья. Казалось, становилось еще жарче, душнѣе, казалось, раскаленное солнце совсѣмъ не хотѣло уходить съ неба, и изнеможенное небо дрожало отъ охватившаго его зноя.
Иванъ Павловичъ все сидѣлъ на балконѣ за обѣденнымъ столомъ и вяло и скучно тыкалъ вилкой въ стоявшее предъ нимъ блюдо.
Онъ думалъ, что гдѣ-то тамъ въ лѣсу удитъ рыбу съ сыновьями Анемподистъ, что Ольга Петровна теперь у сестры и, все равно, только ругается съ сестрой, и, все равно, всѣ узнаютъ, что она вставила себѣ новую челюсть. И думалъ еще, что въ городѣ пусто и покинуто, и что у него пустая и покинутая сѣдая жизнь. Глаза у него были мутные и непонимающіе, лицо одрябло, щеки отвисли, и мысли у него были душныя, спутанныя и сердитыя. На балконѣ стояла Домна, — глаза у нея были сухіе и горячіе и лицо сѣрое, словно запыленное, она смотрѣла на огромное раскаленное солнце и дрожащее отъ зноя небо, вздыхала глухо и тяжело, какъ вздыхали деревья, и говорила:
— Ой, бѣда! Ой, Владычица Небесная! Помоги, Заступница!..
— Какая бѣда? Какая Заступница? — Иванъ Павловичъ не понималъ, что говоритъ Домна, и что говоритъ онъ самъ, и въ душѣ его было душно и жарко.
— Тамъ же въ полѣ… Высушитъ зерно, какъ варомъ сваритъ вѣтеръ этотъ… Будутъ опять люди безъ хлѣба…
Онъ смотрѣлъ на Домну мутными непонимающими глазами, и ненависть поднималась въ его душѣ.
Ему сдѣлалась ненавистна длинная неуклюжая фигура и острыя лопатки, какъ у почтовой лошади, ненавистна деревенская звѣриная жадность къ землѣ, сдѣлалась ненавистна бабья жалость, о которой никто не проситъ и которой окутываютъ его жизнь, — ему хотѣлось сказать что-то злое и ненавистное, но было жарко и душно, и было скучно Ивану Павловичу.
И опять вилка ковыряла въ тарелкѣ, и мутные глаза устало смотрѣли предъ собой, поверхъ засохшаго подсолнечника и завядшихъ садовъ, на деревья съ свернувшимися, словно варомъ сваренными листьями, на раскаленное солнце и дрожащее отъ зноя небо.
— Баринъ, а баринъ!
Домна держала въ рукѣ письмо, и у нея было покорное и ждущее лицо.
— Прочитайте, баринъ… Мой-то дуракъ когда еще придетъ… Да и только хвастаетъ, что грамоту знаетъ: два дня письмо разбираетъ…
Письмо было обыкновенное деревенское, написанное разгонистымъ широкимъ писарскимъ почеркомъ. Иванъ Павловичъ началъ читать его, и потому ли, что было жарко и душно, или потому, что давно не читалъ деревенскихъ писемъ, его голосъ дрожалъ, и онъ волновался.
…"въ полѣ рожь вымокла, а овсы люди одобряютъ и сказываютъ въ цѣнѣ будутъ"… «И какъ скажете, — хлѣбъ убирать — два ли скирда ставить, али овесъ сверху, какъ Игнатій Никитичъ приказывалъ?»
Иванъ Павловичъ разсердился и отложилъ письмо.
— Вотъ дуракъ! Развѣ можно хлѣбъ ломать?
— А я про што говорю!.. — подтвердила Домна, — дуракъ и есть!
…"И дѣтки ваши, зятечекъ мой любезный, Игнатій Никитичъ, и дочка моя милая, Домна Петровна, живы и здоровы и пока сыты, — хлѣбъ есть. Только сыночекъ вашъ Ванюшка ночью въ лѣсу корову искалъ и глазъ себѣ проткнулъ, лѣкарь земскій думалъ: пропадетъ глазъ"…
Иванъ Павловичъ бросилъ письмо, и лицо его сдѣлалось краснымъ, и началъ онъ кричать на Домну:
— Бросили на старуху ребятишекъ, какъ щенятъ какихъ! Только чтобы брюхо толстое было… Землю укупить, — передразнилъ онъ. — Пока землю-то укупите, окривѣютъ ребятишки-то…
Лицо у Домны было покорное и печальное, и говорила она голосомъ тягучимъ и медлительнымъ:
— Родимый баринъ! Для кого же? Для нихъ же и живемъ, для робятъ… Все думаешь: благословитъ Господь укупить землю — будетъ имъ жить на чемъ… Можетъ, спасибо скажутъ, вспомянутъ… Старость придетъ — пріютятъ…
Иванъ Павловичъ не слушалъ ее и кричалъ. Онъ нашелъ злыя ненавистныя слова и говорилъ про свое. Она тоже не слушала его и тоже говорила про свое.
— Собака и та въ конуру свою лѣзетъ… У всякаго свое родное есть, родное то всякому мило… Кабы не дѣти — жила бы я тутъ, безъ никоторой надобности, ни къ чему, ни ты никому, ни тебѣ никто… — И вдругъ она заревѣла и завопила грубо и дико, какъ вопятъ деревенскія бабы:
— Иванушка! Кровушка моя! Кровиночка ты моя болѣзная! День-то идетъ — про тебя идетъ… Ночь-то придетъ, у подушечки стоишь!..
И тотчасъ же глаза ея высохли и сдѣлались горячіе и злобные; она подошла близко къ Ивану Павловичу и смотрѣла ему въ лицо и говорила грубымъ хриплымъ, полнымъ ненависти, голосомъ:
— Развѣ я не понимаю? Развѣ я не знаю? Мой-то дуракъ лизнулъ сладкаго — теперь изъ городу не утащишь… Къ Лушкѣ полковничьей ластится… Больно сладко по чужимъ-то людямъ жить… — кричала она. — Таскалась бы я по чужимъ дворамъ, какъ собака приблудная…
Оба они были красные, не слушали другъ друга и кричали злобными голосами и смотрѣли другъ на друга ненавидящими глазами.
— Ты молчи! Я тебѣ говорю, молчи! — кричалъ Иванъ Павловичъ. — Ты постой! Я тебѣ скажу…
Но Иванъ Павловичъ ничего не сказалъ, только стукнулъ кулакомъ по столу… Нижняя челюсть тряслась у него и, шумно отодвинувши кресло, онъ убѣжалъ съ балкона въ свою спальню. Онъ долго стоялъ у комода, безсмысленно колотилъ по комоду пальцами, лицо его было гнѣвное и злобное, и нижняя челюсть все тряслась; а потомъ упалъ на постель и заплакалъ. Плакалъ онъ долго и трудно и все тѣснѣе приникалъ къ подушкѣ, все боялся, чтобы его не услышалъ кто, чтобы не вырвалось крика и рыданія. Временами онъ поднималъ голову съ краснымъ опухшимъ лицомъ и съ омоченными слезами скобелевскими баками и прислушивался, не идетъ ли кто-нибудь.
Но никто не слышалъ Ивана Павловича и никто не шелъ къ Ивану Павловичу, только деревья вздыхали протяжно и тяжко, и глухо и смутно шелестѣлъ у калитки спутанный ворохъ завядшей травы и оторванныхъ сучьевъ.