Въ осажденномъ городѣ.
правитьМаленькая семилѣтняя дѣвочка бродитъ по аллеямъ кладбища. Совсѣмъ тоненькая, еле подвигаясь, она проходитъ почти незамѣтная, точно неопредѣленная тѣнь, слѣдуя по поворотамъ огромнаго пустыннаго кладбища, мрачнаго отъ зимней тьмы, свѣтящагося снѣжнымъ покрываломъ.
И этотъ молчаливый, неподвижный, оледенѣвшій міръ, это страшное жилище мертвыхъ, если и не внушаетъ ужаса маленькой прохожей, то охватываетъ ее волненіемъ и въ то же время серьезностью, вызываетъ въ ней уваженіе къ тишинѣ и безпокойство одиночества. Своими темно-сѣрыми глазками Сесиль присматривается къ окружающему, стараясь распознать деревню изъ окрестностей Парижа, которую она недавно только покинула. Ея просыпающемуся сознанію, едва открывшемуся для впечатлѣній, можетъ казаться, что это продолженіе прогулки, начатой въ другомъ мѣстѣ. Старая, прекрасная каштановая аллея, прорѣзывающая поперекъ все кладбище, нѣсколько буковыхъ и ильмовыхъ дорожекъ, поляна, усаженная тисами и соснами, — всѣ эти различныя мѣста кладбища напоминаютъ ей парки, опушки лѣса, которыя она видѣла вокругъ деревни Андильи минувшимъ лѣтомъ у своей тетки, имѣющей тамъ бакалейную торговлю и постоялый дворъ. Но чего она никогда не видала, это большихъ аллей и узкихъ дорожекъ съ вытянувшимися по ихъ бокамъ могильными памятниками, которые она принимаетъ за домики, фронтоновъ, испещренныхъ именами, которыя она тщетно старается разобрать, бюстовъ, устремившихъ свои взоры въ безконечную пустоту. И нѣкоторые изъ этихъ взоровъ какъ будто слѣдятъ за нею и преслѣдуютъ ее, и сухіе листья какъ бы шепчутся другъ съ другомъ… И она ускоряетъ шагъ по направленію къ просвѣту, который она видитъ въ концѣ аллеи.
Между оголенными деревьями, на поворотахъ, на перекресткахъ города мертвыхъ, выступаетъ передъ нею городъ живыхъ. Но гдѣ-же синее небо, золотое солнце, гдѣ мягкая зелень, гдѣ бѣлые дома? Передъ нею окутанный туманомъ городъ, покрытый тусклымъ небомъ, странный городъ, который до самого горизонта является какъ бы продолженіемъ кладбища. Башни и шпицы всѣхъ этихъ городскихъ дворцовъ и церквей кажутся Сесиль тѣми же куполами и башенками мавзолеевъ и гробницъ.
Вдругъ, среди глубокой тишины, донеслись съ юга и съ запада продолжительные выстрѣлы, и по небу пронеслись глухіе раскаты. Гулъ ревѣлъ въ таинственной дали потонувшаго горизонта, отзывался подавленными отголосками, поднимаясь до самого кладбищенскаго холма. Можно было подумать, что нарушенъ порядокъ временъ года, что надвигается потопъ, что лѣтняя гроза проносится съ ревомъ надъ зимнимъ свѣтомъ.
И маленькое существо, безсознательный зритель этой великой драмы, прислушивалось и, поднявъ указательный пальчикъ къ виску, подумало вслухъ:
— Громъ!
Молодой голосокъ, пѣвучій, смѣющійся, какъ бы отвѣтилъ:
— Сесиль! Сесиль! Гдѣ ты?
— Здѣсь, — отвѣтила маленькая тѣнь.
Другая тѣнь, немного побольше, выплыла, словно быстрая лань, изъ чащи, и скоро возлѣ Сесиль очутилась Селина, ея двѣнадцатилѣтняя сестра. Она съ материнскою властью беретъ въ свою руку ручку ребенка
— Идемъ, дѣточка, нужно вернуться домой. Мама уже поджидаетъ насъ.
— Да, — отвѣчаетъ ребенокъ.
Но онѣ остаются еще на мѣстѣ и смотрятъ впередъ, не видя, впрочемъ, ничего за этими черными деревьями, кромѣ бѣлой пропасти, откуда все еще продолжаютъ доноситься, безъ малѣйшей молніи, грозные и торжественные раскаты грома.
— Лина, громъ! — повторяетъ Сесиль.
— Это не громъ, а пушки, — важно возражаетъ Селина.
— Пушки? — точно эхо, повторяетъ за нею младшая сестра.
— Да, пушки пруссаковъ и съ нашихъ фортовъ, — объясняетъ старшая сестра.
И обѣ направляются домой по аллеямъ кладбища. Онѣ пробираются межъ гробницами, среди вѣнковъ, среди засохшихъ букетовъ сѣрыхъ и красныхъ растеній. Сесиль хочется собрать букетъ цвѣтовъ: она срываетъ пучекъ засохшей травы, сухихъ вѣтокъ и складываетъ все вмѣстѣ въ своей красной отъ холода ручейкѣ. Селина смѣется;
— Зимою нѣтъ цвѣтовъ, Сесиль! Идемъ!
Сесиль бросаетъ свой букетъ, съ грустью разстается съ нимъ и идетъ за сестрой. Наконецъ, она тоже начинаетъ смѣяться. Нѣтъ, теперь нѣтъ никакихъ цвѣтовъ. Все вокругъ нея бѣло и черно, и снѣгъ сверкаетъ сквозь густую чащу деревьевъ и желѣзныхъ рѣшетокъ.
Обѣ дѣвочки выходятъ на улицу Рондо, скорѣе даже переулокъ, чѣмъ улицу, идущую вдоль высокой сѣрой стѣны кладбища. Онѣ идутъ но хорошо извѣстной имъ дорогѣ: вдоль заборовъ, пустошей, покрытыхъ снѣгомъ холмовъ онѣ достигаютъ улицы Партанъ, а потомъ и улицы Амандье.
Въ этой-то улицѣ онѣ и живутъ — въ мрачной квартирѣ мрачнаго дома. Съ одной стороны входной двери — красное помѣщеніе трактира, съ другой — зеленая лавка овощника. Корридоръ и лѣстница бѣдны и темны. Ихъ квартира на второмъ этажѣ. Ключъ въ дверяхъ. Селина открываетъ. Комната, въ которую онѣ входятъ, служитъ столовой. Двѣ сложенныя желѣзныя кровати занимаютъ два угла. По срединѣ круглый столъ, надъ которымъ виситъ бѣлая фаянсовая лампа. Нѣсколько полокъ, на которыхъ въ безпорядкѣ лежатъ всевозможныя книги. Каменный полъ, повидимому, недавно вымытъ, на обояхъ ни дырочки, ни пятнышка. Видно, что женскіе глаза и руки хотятъ и дѣйствительно поддерживаютъ чистоту. А вотъ и сама женщина. Это мать, еще моложавая, хотя и неопредѣленнаго возраста: сѣрые вдумчивые глаза, тонкій съ горькою складкой ротъ, который, впрочемъ, ласково улыбается.
— Вотъ и вы… Гдѣ это вы шатались?
— На кладбищѣ, — весело сказала Селина.
— На кладбищѣ, — такъ-же радостно повторила Сесиль.
— Это слишкомъ далеко. Уже ночь почти. Въ другой разъ не идите дальше церкви или же ждите Жана, чтобы выходить вмѣстѣ съ нимъ… А теперь, Селина, сними съ дѣвочки ея шаль, раздѣнь ей башмаки, дай ей картинки, а потомъ ты мнѣ поможешь обѣдъ приготовить.
Мать и обѣ дѣвочки переходятъ въ другую комнату, гдѣ стоятъ большая и маленькая кровати. Оба окна комнаты выходятъ на улицу. Окна столовой и кухни выходятъ во дворъ. Сесиль скоро оставляетъ свои картинки; усѣвшись съ ногами въ старомъ креслѣ, она наклоняется къ окну и, прильнувъ личикомъ къ стеклу, смотритъ на погруженную въ сумерки улицу, гдѣ начинаютъ появляться первые огоньки. Ночь рано наступаетъ въ декабрѣ. Мать и старшая дочь скоро зажигаютъ свѣчу и кончаютъ установку приборовъ, когда на лѣстницѣ раздаются тяжелые шаги и удары ружейныхъ прикладовъ. Отцу и обоимъ сыновьямъ не приходится стучаться въ дверь: Селина уже открыла ее, и входятъ трое мужчинъ. Отецъ небольшого роста, сухой, съ нерѣшительнымъ и смѣющимся лицомъ, какъ у старшей дочери, Селины. Сыновья переняли серьезность матери. Всѣ трое ставятъ свои ружья въ углу столовой. Отецъ Помье и старшій сынъ, Жюстенъ, садятся, видимо, утомленные. Жанъ входитъ въ другую комнату, схватываетъ Сесиль, цѣлуетъ ее, танцуетъ съ нею и усаживаетъ ее у себя на плечѣ. Дѣвочка сіяетъ, счастливая. Мать зоветъ:
— Будетъ тебѣ, Жанъ! Супъ на столѣ.
Супъ, дѣйствительно, дымится подъ висячей лампой. Жалкій супъ изъ сквернаго чернаго хлѣба и жира, но скатерть чиста, тарелки бѣлы, ложки и вилки хорошо вычищены. Столовое бѣлье, фаянсъ, металлъ, освѣщенные мягкимъ свѣтомъ, какъ бы улыбаются своей бѣлизной и блескомъ, и лица также улыбаются. Жанъ кормитъ Сесиль, которая лепечетъ безъ умолку. Селина все время въ движеніи. Мать разливаетъ супъ, распредѣляетъ плохой хлѣбъ, который кажется такимъ вкуснымъ, наливаетъ вина и воды. Извнѣ, когда прекращается разговоръ и наступаетъ тишина, доносится отдаленный гулъ фортовыхъ пушекъ.
— Сторожевые псы бодрствуютъ, — сказалъ Жюстенъ, — пруссаки не возьмутъ еще Парижъ въ эту ночь!
— Прежде всего, мы сегодня на часахъ у Ромэнвильскихъ воротъ! — заявилъ отецъ.
— Только не я, — отвѣтилъ Жанъ, — сегодня я стерегу домъ.
— Ты останешься со мною, Жанъ! — воскликнула Сесиль, и она захлопала рученками.
— Да, дѣтка, — отвѣтилъ Жанъ, — сегодня я тебя уложу и усыплю. Завтра утромъ принесу тебѣ кофе, точно принцессѣ. А въ слѣдующій разъ останется Жюстенъ.
— Жюстенъ тоже славный! — заявила съ довольствомъ Сесиль.
Сѣрые глазки дѣвочки перебѣгаютъ отъ одного къ другому. Она довольна и чувствуетъ себя въ полной безопасности. Она смутно сознаетъ, что всѣ ее любятъ — и серьезная мать, и добродушный отецъ, и Жюстенъ, который всегда такъ нѣжно смотритъ на нее, и Жанъ, играющій съ нею, какъ съ мальчишкой, и Селина, предъ которой она благоговѣетъ, какъ предъ старшей сестрой, которая быстрѣе бѣгаетъ, умѣетъ скакать черезъ веревку, сама выходитъ на улицу и дѣлать покупки для матери, — образецъ того, чѣмъ она сама будетъ впослѣдствіи.
Затѣмъ съѣдаютъ по ничтожному кусочку мяса, варенаго риса, немного сыра и запиваютъ послѣднимъ стаканомъ вина.
Отецъ закуриваетъ трубку, сыновья свертываютъ на пироски, между тѣмъ какъ мать и Селина уносятъ стаканы и тарелки и вытаскиваютъ скатерть изъ-подъ локтей трехъ мужчинъ. Сесиль засыпаетъ на колѣняхъ Жана. Мужчины бесѣдуютъ о политикѣ, обсуждаютъ положеніе стали говорить о перемиріи. Пруссія отвергла предложеніе о доставкѣ продовольствія. Походные батальоны національной гвардіи, наконецъ, сформированы и составлены изъ волонтеровъ, холостыхъ, вдовцовъ и, если понадобится, и изъ женатыхъ мужчинъ отъ двадцати до сорока пяти лѣтъ. Въ общемъ, все идетъ хорошо. Пробьются въ концѣ концовъ сквозь непріятельскую армію и прогонятъ нѣмцевъ по ту сторону Рейна.
На улицѣ раздается призывный бой барабановъ. Отецъ и Жюстенъ надѣваютъ свои солдатскія кепи, берутъ свои ружья, обнимаютъ мать и Селину и спускаются на темную улицу, фантастически освѣщенную снѣгомъ.
Жанъ осторожно переноситъ заснувшую Сесиль въ другую комнату, раздѣваетъ ее съ чисто-материнскою нѣжностью и укладываетъ ее такъ тихо, что она даже не просыпается. Затѣмъ онъ возвращается въ столовую, раскладываетъ одну изъ желѣзныхъ кроватей и тоже ложится, придвинувъ столъ и поставивъ на него лампу. Онъ читаетъ газеты, между тѣмъ какъ мать и Селина, кончивъ работу въ кухнѣ, тоже садятся къ столу и штопаютъ чулки, тихо бесѣдуя между собою.
— Я пойду утромъ за хлѣбомъ, — говоритъ мать.
— Нѣтъ, я! — отвѣчаетъ Селина, всегда радуясь случаю пойти куда-нибудь.
— Ни ты, ни она! — прерываетъ Жанъ нарочно рѣзкимъ голосомъ. — Я самъ все сдѣлаю, — и за хлѣбомъ схожу, и за мясомъ, и за углемъ. Мнѣ, вѣдь, нечего дѣлать. Завтра я свободенъ отъ дежурства.
— Но ты такъ надорвешься, мой мальчикъ!
— Нѣтъ, мнѣ пріятно стоять тамъ въ толпѣ и ждать очереди. Я произношу рѣчи, возбуждаю женщинъ къ стойкости… Ступайте спать и возьмите лампу: — я не буду больше читать.
Мать счастлива, что ея Жанъ отдыхаетъ и спитъ. Она говоритъ себѣ, что если онъ въ четыре часа будетъ еще спать, она тихонько выйдетъ. Она цѣлуетъ его, словно ребенка, и выходитъ съ Селиной. Ночь сгущается надъ городомъ, надъ домами; квартира, словно судно на морѣ, утопаетъ въ черной тьмѣ и тишинѣ. Громъ пушекъ реветъ во всѣхъ концахъ города; стекла дрожатъ въ окнахъ. Гдѣ-то бьютъ часы.
Въ четыре часа мать тихо-тихо поднимается. Но кровать Жана уже пуста. Парень въ кухнѣ и наскоро съѣдаетъ кусокъ хлѣба, смоченный въ водкѣ. Онъ собирается уже выйти,
— Тише! Не разбуди дѣтокъ. Я вернусь къ кофе.
Приблизительно такимъ же образомъ проходили всѣ вечера и ночи этой семьи осажденныхъ. Всегда не досчитывались то одного, то другого изъ мужчинъ, иногда отсутствовали всѣ трое. Мать до зари еще уходила въ булочную, въ мясную, или же посылала Селину вмѣстѣ съ какою-нибудь сосѣдкой. Но дѣвочка, едва придя на мѣсто, всегда умѣла улизнуть отъ наблюденія, перешучивалась съ мальчиками, произносила рѣчи, подражая брату и крича, что Парижъ никогда не сдастся. «Пострѣленокъ!» — съ сочувствіемъ говорили женщины, такія же экзальтированныя и воинственныя, какъ она.
Воевать и говорить о войнѣ — было пока единственнымъ ремесломъ. Отецъ, маляръ, Жюстенъ и Жанъ, машинисты, оставили свои обычныя занятія, живутъ на тридцать су[1] жалованья національныхъ гвардейцевъ и добросовѣстно исполняютъ свои обязанности. Главной заботой для нихъ и для многихъ другихъ было то, что Парижъ, внезапно отрѣзанный, отдѣленный отъ всего міра, превратился въ огромный военный лагерь. Со времени 4-го сентября и начала осады въ сѣрые тяжелые дни осени, какъ и въ мрачные зимніе дни, отецъ и оба сына, превратившись въ солдатъ, маршируютъ вдоль улицъ пригороднаго холма, высящагося надъ долиной Парижа. Ихъ костюмы измѣнились; кепи національнаго гвардейца сильно отличается отъ картуза, и красная нашивка на панталонахъ, и красная же каемка пиджаковъ пришиты къ темной матеріи, смѣнившей рабочіе костюмы мастеровыхъ. Но особенно подчеркиваетъ происшедшую перемѣну ружье, которое говоритъ о военной трагедіи.
Сколько разъ мать и обѣ дочери высматривали, стоя у окна, одного изъ трехъ мужчинъ или всѣхъ ихъ вмѣстѣ, когда они въ обществѣ какого-нибудь товарища оставались на тротуарѣ, у самыхъ дверей дома, и цѣлыми часами жестикулировали и произносили горячія рѣчи, между тѣмъ какъ супъ выкипалъ на огнѣ, а мясо перепаривалось! Имъ дѣлали знаки руками, ихъ звали. Они ничего не видѣли и не слышали, или же, сдѣлавъ уже шагъ впередъ, чтобы уйти, снова начинали, услышавъ какое-нибудь слово товарища, повторять уже раньше сказанное, либо приступали къ обсужденію какой-нибудь другой новости, неизвѣстно какимъ образомъ возникшей въ возбужденномъ и довѣрчивомъ городѣ или принесенной подъ крылышкомъ почтоваго голубя. Тогда Селина выходила изъ дома, чтобы привести говорившаго, и говорившій бралъ ее за руку и удерживалъ ее, а она слушала съ затаеннымъ дыханіемъ повѣствованіе о вымышленныхъ и дѣйствительныхъ драмахъ.
Среди всего этого военнаго треска пробуждалось сознаніе Сесиль. Она слушала, ничего не понимая, а то, что проникало до ея сознанія, превращалось въ ея съ трудомъ работавшей головкѣ въ чудесныя сказки, которыя ей читала старшая сестренка, въ замысловатые разсказы, которые ей разсказывала мать, и смѣшныя исторіи, которыя придумывалъ Жанъ. Она и вѣрила имъ, и не вѣрила, она испытывала ужасъ, который, она это знала, долженъ былъ скоро разсѣяться, и тогда, послѣ того какъ она блѣднѣла, и духъ захватывало отъ страха, наступали громкіе взрывы неудержимаго нервнаго смѣха.
Нѣмцы, о которыхъ при ней постоянно говорили, но которыхъ она никогда не видѣла, которые днемъ и ночью гремѣли своими пушками, рисовались въ ея воображеніи гигантами, чудовищами съ волчьими головами, огромными людоѣдами, перепрыгивающими сразу по семи миль, гдѣ-то тамъ, тамъ, страшно далеко, за городомъ, въ темной дали, можетъ быть, даже въ Андильи, вокругъ дома «тети», не пожелавшей переѣхать въ Парижъ…
И Сесиль, когда она думала объ этомъ, когда она вспоминала маленькій домикъ, въ которомъ она прожила лѣто, вдругъ начинала плакать. Но это она боялась за, «тетю», за «тетю», которая ей давала леденцы всѣхъ цвѣтовъ и красныя сахарныя трубки изъ стоявшихъ въ витринѣ большихъ бокаловъ. За себя самое она ничего не опасалась. Она знала, что она только слабенькій «мальчикъ съ пальчикъ» или маленькая «красная шапочка», которая могла стать жертвой людоѣда или волка, но она также знала, что находится подъ защитою прежде всего матери, которой достаточно было пригладить ей волосы и поцѣловать ее, чтобы ее совершенно успокоить, затѣмъ и Селины, которая заявляла: «Я скажу пруссакамъ: не смѣть!» и смѣлость которой приводила ее въ восхищеніе, и, наконецъ, подъ защитою отца и своихъ братьевъ. Когда всѣ трое мужчинъ возвращались домой, одѣтые съ ногъ до головы въ темную одежду съ ихъ красными нашивками, нумерованными кепи, и когда они всѣ трое, однимъ и тѣмъ же движеніемъ, ставили свои тяжелыя ружья въ углу столовой, ей казалось, что то входили всемогущіе, не побѣдимые великаны. Она бросалась къ ихъ ногамъ — прижималась къ нимъ, чувствовала, что ее поднимаютъ могучія руки; ея страхъ разсѣивался, какъ по мановенію жезла, и скоро, поѣвъ супа, насыщенная, счастливая, полная довѣрія, она засыпала, и ей снилось, что «тетя» далеко спрятала красныя сахарныя трубки, и что въ своей лавочкѣ она тоже въ безопасности, словно старая невидимая фея, и смѣется надъ гигантами-нѣмцами.
Маленькая Сесиль въ этотъ семилѣтній возрастъ когда едва начинаютъ воспринимать впечатлѣнія, безъ разбора и пониманія присутствовала, такимъ образомъ, при этой драмѣ, словно бы она спала, продолжая бодрствовать. Въ ея дѣтской головкѣ оставался лишь шопотъ тѣхъ, которые окружали ее и которые имѣли серьезный и озабоченный видъ, и наиболѣе часто повторяемыя слова: «Война… Пруссаки… Осада…» Не слышно было ни о какомъ трудѣ, ни о какомъ удовольствіи. Дѣла шли плохо, или, вѣрнѣе, совсѣмъ не шли. Да на это, впрочемъ, не обращали вниманія. Когда кто-нибудь приходилъ къ Помье, то для того только, чтобы еще разъ спросить, запаслись-ли провизіей, пожалѣть, еще разъ, что женщины и дѣти не покинули Парижъ, или справиться, нужно-ли будетъ забить окна матрацами въ случаѣ бомбардировки.
Сесиль особенно поражало то, что при ней безпрестанно повторяли, что нѣчто таинственное и важное находится въ опасности, и это нѣчто называется Отечествомъ, Франціей. Жанъ, котораго она стала разспрашивать объ этомъ, сказалъ ей, что Отечество составляетъ все то, что ее окружаетъ, все, что она видитъ и сверхъ того все, что находится въ ея странѣ и чего она не видитъ, всѣ — отецъ, мать, братья, сосѣди, и тетя изъ Андильи, и жители Морлэ въ Бретани, о которой такъ часто говоритъ мама, и вся земля, которая называется Франціей, съ ея городами, домами, полями, лѣсами, рѣками… Онъ ей еще говорилъ, что для защиты всѣхъ этихъ людей и вещей позвали всѣхъ мужчинъ, даже отцовъ семействъ, и это вызывало у ребенка дрожь. Она рисовала себѣ всѣхъ матерей, похожихъ на ея маму, всѣхъ маленькихъ дѣтей, покинутыхъ, какъ и она, ихъ папами, похожими на ея папу и падавшими въ глубокія ямы, откуда больше уже не возвращались. Въ такой формѣ рисовалась въ воображеніи Сесиль идея смерти.
И она видитъ еще, что каждый день приноситъ съ собою какую-нибудь новость. Люди кричатъ другъ другу черезъ окна какія-то непонятныя для нея фразы что-то сообщаютъ о сраженіяхъ, побѣдахъ, пораженіяхъ. Иногда мать тепло укутываетъ ее въ шарфъ, нѣсколько фуфаекъ, шерстяныя перчатки. Несмотря на все это, носъ ея краснѣетъ отъ холода, а руки коченѣютъ. Она выходитъ на улицу съ Жаномъ или, когда Жана нѣтъ дома, съ Селиной. Иногда онѣ идутъ, вмѣсто матери или Жана, стоять въ толпѣ у дверей булочной или мясной. Онѣ возвращаются съ сѣрымъ, заплесневѣлымъ хлѣбомъ, изъ котораго торчатъ соломинки, и съ кускомъ конины. Національный гвардеецъ, слѣдящій за точнымъ соблюденіемъ очереди, жалѣетъ дрожащихъ отъ холода дѣвочекъ и проситъ у взрослыхъ женщинъ, чтобы ихъ впустили внѣ очереди. Къ счастью, мать благоразумно запаслась нѣкоторымъ количествомъ провизіи: рисомъ, свининой, мукой, картофелемъ, коробками консервовъ и даже яйцами, которыя она бережно хранитъ въ деревянныхъ опилкахъ. Но всѣмъ этимъ нужно пользоваться очень экономно: если осада затянется, можетъ наступить голодъ. Впрочемъ, иногда мать не можетъ удержаться при видѣ голодныхъ сосѣдей и больныхъ дѣтей и время отъ времени посылаетъ черезъ Сесиль какое-нибудь драгоцѣнное лакомство изумленнымъ страдальцамъ.
Однажды она спекла изъ своего запаса муки кусокъ бѣлаго хлѣба. Вечеромъ, когда вся семья была въ сборѣ, она подаетъ его къ столу, какъ пирожное. Корка его какъ бы позолочена, а мякишъ сверкаетъ, какъ снѣгъ. Имъ любуются, щупаютъ его, нюхаютъ. Какое объяденіе! Мать говоритъ, что нужно оставить кусочекъ на утро на завтракъ для Сесиль.
Но въ домѣ есть тяжело больной, который такъ и умретъ, не вкусивъ вновь бѣлаго хлѣба, и онъ съ грустью пожаловался на это своей женѣ. И ни въ комъ больше не возбуждаетъ аппетита это сверкающее бѣлизной лакомство, освѣщающее весь столъ.
На слѣдующее утро Сесиль, не говоря никому ни слова, беретъ оставшійся кусокъ хлѣба и бережно кладетъ его на тарелку.
Она поднимается со второго этажа на четвертый, въ квартиру больного. Дверь пріотворена; она толкаетъ ее и входитъ. Въ комнатѣ гробовая тишина и мракъ. На ночномъ столикѣ горитъ свѣча. Въ углу кровать безъ полога. На ней кто-то лежитъ. Лица не видно. Оно прикрыто полотенцемъ. Закоченѣвшее тѣло вытянулось подъ простыней,
Дѣвочка, робко стоя въ этой холодной комнатѣ, еле слышнымъ голосомъ говоритъ:
— Добраго утра, сударь… я вамъ принесла отъ мамы кусокъ бѣлаго хлѣба.
Ей никто не отвѣчаетъ. Комната пуста. Сесиль боится двигаться. Она догадывается, потому что подъ полотенцемъ вырисовываются черты лица, твердый хрящъ носа, углубленіе глазъ и рта. Это, повидимому, то, что называютъ мертвецомъ, и она видитъ это въ первый разъ. И она одна! Ей хочется уйти, но она не рѣшается. Она робко думаетъ: «Если бы жена покойника вернулась, она бы догадалась, что я боюсь, или, можетъ быть, увидя, что я убѣгаю, подумала бы, что я украла что-нибудь». И она остается, смотря своими испуганными глазками на эту бѣлую кровать, на вытянувшееся подъ одѣяломъ тѣло. Часы отбиваютъ свой обычный тикъ-такъ. Сесиль кладетъ принесенный бѣлый хлѣбъ на столъ, рядомъ съ блюдцемъ, наполненнымъ водою — святою водою… И ребенокъ стоитъ, не двигаясь, прислонившись къ стѣнѣ.
Наконецъ, приходитъ жена покойнаго. Она и не догадывается, что дѣвочка провела только что рядъ ужасныхъ минутъ. Она благодаритъ за любезность и открываетъ лицо мужа, гвворя, что онъ ужъ больше не будетъ ѣсть хлѣба — ни бѣлаго, ни чернаго.
Сесиль еще больше пугается и убѣгаетъ домой, спотыкаясь на лѣстницѣ и боясь, что покойникъ погонится за нею.
Декабрь сталъ еще болѣе мрачнымъ, небо еще ниже спустилось, часто осыпая снѣгомъ землю, которая совсѣмъ оледенѣла. Теперь къ прежнимъ страданіямъ присоединились мученія холода и голода. Мать дѣлала чудеса, рыская, ища и находя необходимое. Жанъ и Жюстенъ приносили, что могли, изъ-за города, рыская по полямъ, не останавливаясь передъ мародерствомъ, какъ солдаты на войнѣ.
Мужчины и дѣти всегда имѣли горячій супъ, горячій кофе, горячее вино. Національные гвардейцы, сильно похудѣвшіе, все болѣе и болѣе ищутъ успокоенія въ безконечныхъ разговорахъ, но каждый изъ нихъ все же сохраняетъ свой характеръ: отецъ такой-же добродушный весельчакъ, какъ всегда; Жюстенъ все такой-же благоразумный и рѣшительный, Жанъ спокойный и добрый. Рождество они отпраздновали чахлой курицей, происхожденіе которой вызвало веселый смѣхъ у трехъ мужчинъ; это, вѣроятно, была плѣнница, захваченная въ какомъ-нибудь курятникѣ. Ее торжественно зажарили съ рисомъ. На Новый Годъ Жанъ принесъ подарки матери и сестрамъ: платокъ, шляпку и голубой галстухъ. Всѣ пожелали себѣ счастливаго года — болѣе счастливаго, чѣмъ истекшій.
— Да, да, надѣйтесь! — сказалъ Жюстенъ. — Тяжелое времячко придется пережить… Парижъ врядъ-ли и мѣсяцъ выдержитъ…
Наконецъ, объявили, что будетъ сдѣлана вылазка. Были вызваны солдаты изъ сводныхъ батальоновъ. Отецъ не попалъ, потому что оказался слишкомъ старымъ, а Жанъ былъ слишкомъ молодъ. Жюстена взяли…
— Ступай, мой Жюстенъ, и, смотри, до самого Версаля дойди!
Онъ отправился изъ дому 18 января вечеромъ, когда барабаны забили тревогу. Онъ готовъ; кофе выпитъ, въ карманъ положенъ чистый носовой платокъ, ружье вычищено, патронташъ полонъ патронами; болѣе крѣпкое, чѣмъ обыкновенно, пожатіе руки отцу и брату, обычные поцѣлуи сестренкамъ и матери. Но мать заявляетъ что она забыла кое-что купить: керосина для лампы, сахару для утренняго кофе… Она дойдетъ до ближайшаго угла… Жюстенъ понимаетъ, не можетъ говорить отъ волненія, беретъ ее за руку и бережно сводитъ по лѣстницѣ. Остальные столпились на площадкѣ.
— До свиданья! до свиданья! Смотри, задай ему хорошую трепку! — напутствуетъ его отецъ.
— Держись крѣпко, старина! — кричитъ Жанъ.
— Принеси мнѣ что-нибудь, — проситъ Селина.
А Сесиль прикладываетъ ручку ко рту и говоритъ:
— До свиданья, Жюстенъ!
Когда они очутились на улицѣ, мать оперлась о руку своего сына. Молча идутъ они къ тому мѣсту, гдѣ бьетъ барабанъ. Но когда они замѣчаютъ вдали собравшихся солдатъ, они останавливаются. Ружье дрожитъ въ рукѣ Жюстена. Онъ обнимаетъ мать. Онъ видитъ во тьмѣ январьскаго вечера ея блѣдное, уже состарившееся лицо, все изрытое слѣдами тяжелой жизни. Въ первый разъ замѣчаетъ онъ ея сѣдѣющіе волосы, ея поблекшіе глаза, ея безкровныя губы. Его мужское сердце смягчается и переполняется жалостью, но сосредоточенное лицо остается серьезнымъ. И на лицѣ разбитой горемъ матери тоже нѣтъ ни одной слезы. Они еще разъ всматриваются другъ въ друга, потомъ жадно цѣлуютъ другъ друга.
— Не бойся, мама! — говоритъ онъ.
— Я не боюсь, сынъ мой!
Они еще разъ цѣлуютъ другъ друга, геройски улыбаясь. Въ порывѣ нахлынувшей страсти онъ цѣлуетъ ее въ голову, глаза, губы, плечи, руки, грудь. И она тоже цѣлуетъ его честное лицо, его рабочія руки, его солдатскую куртку, и ея послѣдній поцѣлуй нечаянно запечатлѣвается на смертоносномъ оружіи, на ружьѣ, которое онъ набросилъ себѣ на плечо.
Они разстаются, устремивъ другъ на друга взгляды, которые пронизываютъ имъ сердца, и уходятъ каждый въ свою сторону, не оборачиваясь. И теперь, когда они уже разстались, они плачутъ; онъ плачетъ молчаливо, и крупныя слезы катятся по его щекамъ; она вся дрожитъ отъ рыданій и быстро идетъ, согнувъ спину, вдоль печальныхъ домовъ печальнаго предмѣстья.
И она нѣкоторое время еще бродитъ по улицамъ, стараясь успокоить свое волненіе и осушить слезы, чтобы предстать предъ семьей со спокойнымъ лицомъ.
— Я его не увижу больше, — говоритъ она.
Она его увидѣла еще разъ, но не живымъ увидѣла она его. Жюстенъ палъ во время вылазки. Онъ пошелъ со своимъ батальономъ съ площади городской ратуши; переходъ къ Елисейскимъ полямъ былъ совершенъ съ пѣснями, скорымъ и правильнымъ шагомъ старыхъ испытанныхъ войскъ. Съ разсвѣтомъ онъ ринулся къ Бюзенвальскому парку, гдѣ пруссаки сидѣли въ засадѣ. Пуля въ лобъ остановила его бѣгъ. Его привезли, какъ и другихъ его убитыхъ товарищей, на кладбище. Туда-то мать съ Жаномъ пошли его искать среди труповъ. Отецъ остался съ дѣвочками. Мать и сынъ прошли мимо длиннаго ряда гробовъ, въ которыхъ лежали, закутанные въ саваны, убитые съ раскрытыми лицами. Нѣкоторые были съ разбитыми головами, совершенно неузнаваемые. Другіе, совсѣмъ блѣдные, казалось, спали. Были и такіе, что лежали съ открытыми глазами и, казалось, бодрствовали. Были молодые, были старики, были люди самыхъ различныхъ профессій.
— Вотъ онъ! — тихо сказала мать.
Жанъ ее поддерживаетъ. Она вся согнулась. Она видитъ своего Жюстена такимъ-же, какимъ онъ былъ живой: мягкій и печальный, насмѣшливый и добрый, — съ черной дыркой на лбу, съ клокомъ волосъ, прилипшихъ къ ранѣ… Она прикасается къ его щекамъ, ласкаетъ его, узнаетъ въ этомъ трупѣ своего сына. Онъ совсѣмъ холодный, онъ смотритъ на нее, онъ говоритъ съ нею, потому что она читаетъ въ его мертвыхъ глазахъ все, что онъ передумалъ во время веселаго перехода къ Елисейскимъ полямъ, во время трагическаго подъема къ Бюзенвалю. И она тоже говоритъ съ нимъ, прощается съ нимъ, наклоняется къ нему, цѣлуетъ его — безъ стона, безъ слезъ, безъ крикливаго горя. Жанъ, въ свою очередь, цѣлуетъ старшаго брата. Наконецъ они уходятъ и направляются домой, прижавшись другъ къ другу, не произнося ни одного слова. Они возвращаются къ отцу и дѣвочкамъ.
— Я его видѣла, — говоритъ мать…
Селина прижимается къ отцу. Сесиль крѣпче усаживается на колѣняхъ Жана. Мать снова принимается за свой обычный трудъ и приноситъ супъ тѣмъ, что остались. Потомъ ночь укрываетъ ихъ слезы, которыя текутъ тихо и молчаливо, чтобы не потревожить сна Сесиль.
- ↑ Су — французская мелкая монета.