Въ окрестностяхъ Архангельска.
править2. Упраздненная крѣпость. Домикъ Петра Великаго.
правитьВъ 1700 г. разнеслись слухи о намѣреніи Шведовъ разорить Архангельскъ. Нашимъ сѣвернымъ портомъ особенно дорожилъ великій преобразователь Россіи, какъ первымъ окномъ въ ту Европу, по образу и подобію которой должно было устроиться государство русское. Тотчасъ же Петръ приказалъ заложить передъ Архангельскомъ сильную крѣпость, что и было исполнено въ 1701 году. Новодвинская крѣпость заложена на правомъ берегу Березовскаго устья с. Двины, въ 20 верстахъ отъ города, на островѣ Линскомъ. Еще недоконченная, она оказала важную услугу порту. Въ 1701 году Шведы задумали напасть на него, для чего и отрядили нѣсколько фрегатовъ. Войдя въ устья Двины, послѣдніе, взяли съ берега крестьянина Мудьюжскаго селенія Ивана Рябова и въ качествѣ переводчика служку Никольско-Корельскаго монастыря Дмитрія Горожанина. Въ это время для предупрежденія опасности устья Двины была запружены потопленными барками, а на выдающихся пунктахъ берега установлены батареи. Рябовъ условился съ Горожанинымъ подвести Шведовъ подъ выстрѣлы нашихъ пушекъ, что они и исполнили. Описывать подробнѣе этотъ фактъ — нечего. Онъ извѣстенъ всѣмъ. Въ слѣдующемъ году Петръ посѣтилъ Архангельскъ, долго жилъ близь строившейся крѣпости на островѣ Марковѣ, въ простомъ деревянномъ срубѣ. Марковъ смытъ былъ водою во время двинскихъ разливовъ, а самый домъ Петра перенесенъ на другое мѣсто, на островъ Липскій. Кстати будетъ здѣсь замѣтить, что ранѣе Новодвинской крѣпости, въ самомъ Архангельскѣ было по плану царя Алексія Михайловича устроено нѣчто въ родѣ этого — Нѣмецкій гостинный дворъ укрѣпленный башнями. Распорядителями работъ по этой постройкѣ были иностранныя инженеры Петръ Мариллисъ и Виллимъ Шарфъ. Кирпичи какъ для гостиннаго двора, такъ и для монетнаго двора были вывезены изъ Голландіи. Они необыкновенно велики и крѣпки до такой степени, что разбираемое зданіе монетнаго двора долгое время считалось несокрушимымъ. Покрайней мѣрѣ сварившійся кирпичъ не поддавался ни киркѣ, ни лому. Впрочемъ, еще ранѣе, на мѣстѣ Архангельска, называвшагося тогда Пуръ-Наволокомъ, существовалъ деревянный острогъ, въ видѣ продолговатаго четвероугольника о двухъ этажахъ, съ шестью башнями и старинными бойницами или амбразурами. Съ рѣчной стороны острогъ былъ окруженъ землянымъ рвомъ и палисадомъ, внутри же былъ раздѣленъ на три части: верхняя — русскій гостинный дворъ, нижняя — нѣмецкій гостинный дворъ и средняя — собственно крѣпость.
Дорога въ Ново-Двинскъ — ужасна. Тамъ теперь живетъ священникъ, да трое или четверо солдатъ пограничной стражи, потому и дорога не ремонтируется вовсе. Да и не зачѣмъ. Городъ съ упраздненной крѣпостью не имѣетъ никакихъ, сношеній. Мы ѣхали весьма медленно между двумя рядами березъ, за которыми тянулся сплошной унылый лѣсъ. ни пѣнья птцъ, ни звуковъ жизни. Все тихо и мертво. Только слегка-пожелтѣвшія вѣтви тянутся вверхъ, да норой слышится шорохъ падающихъ листьевъ. Стукъ отъ копытъ лошаденки, громыханье дрожекъ, да наши голоса какъ-то странно звучали въ этой пустынѣ.
— Прелюдія весьма печальная! проговорилъ мой товарищъ, оглядывая полосу болотистой топи, неожиданно развернувшейся налѣво.
Становилось холодновато. Еще нѣсколько лѣсистыхъ и болотистыхъ пространствъ, еще часъ немилосерднаго встряхиванія по рѣдкимъ клавишамъ запущенной дороги — и мы въѣхали въ форштадтъ бывшей крѣпости, въ которомъ поселились отставные нижніе чины бывшаго порта съ своими семействами. Жаль было и смотрѣть на эту глушь! Нѣсколько мелкаго скота паслось около. Бородатый козелъ посрединѣ улицы уставился въ землю, разсуждая повидимому о весьма важномъ предметѣ. Двое ребятъ въ однихъ рубахахъ барахтались въ лужѣ съ лохматымъ, вывалявшимся въ грязи псомъ. Въ подслѣповатое окно полуразвалившейся хибарки глядѣло красивое личико молодой дѣвушки, пристально слѣдившей за нами. Странно было видѣть это полное жизни, юное существо въ этой пустынѣ, гдѣ нѣсколько домишекъ, словно толпа отдыхавшихъ на лугу нищихъ, было разбросано вправо и влѣво отъ дороги. Впрочемъ, одно что красило ихъ — огороды и убогіе садики, прилегавшіе къ каждому жилищу. У порога одного домишка, лицомъ въ землю спалъ ребенокъ; вокругъ него словно комочки желтоватаго мху бѣгали цыплята. Солидная, хохлатая курица клохтала, отдыхая на спинѣ у дитяти, словно стараясь разбудить дремавшаго… Черезъ нѣсколько минутъ вся эта иддилія осталась позади и только въ душѣ молчаливыхъ туристовъ еще свѣтили, но уже отгорая, кроткія, ласковыя очи хорошенькой дѣвушки; такъ огонекъ мелькаетъ одинокому путнику въ ночномъ туманѣ широкой степи и тепло становится у него на сердцѣ и выступаетъ цѣлый рой милыхъ, дорогихъ воспоминаній… И какихъ воспоминаній!.. Какъ смутные очерки лѣсовъ, рощь и полей, въ мглистомъ сумракѣ ростутъ и ростуть они — и такъ больно, такъ мучительно сладко вглядываться въ нихъ, узнавать пережитыя были….
И въ опьяненіи, наперекоръ уму,
Завѣтнымъ имепемъ будить ночную тьму…
Но forward! Вотъ передъ нами развернулся широкій лугъ, по самой серединѣ котораго сѣрѣло какое-то непривѣтное строеніе, продѣ сарая или амбара. Спрашиваю у извощика — что это? Тотъ сейчасъ же принимаетъ авторитетный видъ.
— Это я могу. Въ эфтимъ доми проживалъ великій царь Петръ — десять пудовъ одною рукой подымали и ростомъ были въ три аршина и три верха (вершка). Супротивъ его по цѣлому свѣту несыскать. Слыхалъ ты, какъ ёнъ одинъ цѣлое шведское царство повоевалъ и швецкую царицу въ полонъ взялъ, но одначе пустилъ на всѣ четыре стороны, потому она повиновалась. Онъ же швецкаго королевича Карлу на чепи во дворѣ держалъ. У насъ въ простой мужицкой избѣ жилъ, а бороды у наго не росло.
— Ты почему это знаешь?
— Мы знаемъ… Чего, тутъ мы оченно знаемъ, что ёнъ всѣмъ велѣлъ бороды брить, а кто бороды не брилъ — тому башку съ плечъ долой. Однимъ попамъ да монахамъ льготу далъ на двадцать годовъ не брить бороды, потому старецъ ему являлся — Засима, онъ его и приструнилъ.
Мы подъѣхали. Прямо противъ насъ рисовались бѣлые бастіоны и брустеры крѣпости. Сначала впрочемъ надобно было осмотрѣть домъ Петра Великаго. Онъ помѣщенъ подъ деревяннымъ чахломъ, выстроеннымъ глаголемъ. Арки, прорѣзанныя въ чахлѣ, сплошь забиты узенькими досками, для того чтобы не давать доступу внутрь скоту, пасущемуся кругомъ. Дворецъ преобразователя — простой срубъ, съ грубою рѣзьбой но окраинамъ кровли. Черезъ низенькія двери входишь въ просторныя покосившіяся сѣни. Направо отсюда кабинетъ и спальня государя, налѣво зало. Прямо — ходъ въ кухню. Комнаты низенькія и малы. Повидимому онѣ только недавно выбѣлены известкою. Стѣны состоятъ изъ круглыхъ бревенъ, домъ вросъ въ землю. Теперь и бѣдный крестьянинъ живетъ лучше Петра. Невольно думалось, глядя на эту скудость, на эту поразительно-неприглядную простоту: въ какихъ непріютныхъ углахъ работала мысль этого титана! среди какой грубой обстановки задумывались и совершались величайшія дѣянія послѣдняго царя Московскаго и перваго Всероссійскаго Императора!..
Невольное благоговѣніе росло въ душѣ. Эти половицы попирала его нога. Къ этимъ круглымъ бревнамъ прикасалась его голова, когдаусталый онъ откидывался закрывая глаза и на минуту забывая свои великіе планы. Тутъ онъ ходилъ, обдумывалъ грядущія преобразованія; тамъ онъ шумно пировалъ съ иностранными гостями, празднуя постройку крѣпости для излюбленнаго имъ Архангельска.
Тише говорилось въ этомъ, жалкомъ на видъ, срубѣ, который тѣмъ не менѣе казался храмомъ, гдѣ еще до сихъ поръ жила мысль обитавшаго его титана. Такъ пиллигримъ, бродящій по песчанымъ пустынямъ, входитъ въ руины, гдѣ нѣкогда жили сказочные герои его народа. Въ одно мгновенье забыто все: и усталости пути, и лишенія, и нападѣпія кочующихъ хищниковъ. На колѣняхъ стоитъ онъ у раскаленнаго солнцемъ каменнаго порога, съ благоговѣніемъ вглядываясь во тьму, царствующую подъ тяжелою каменною кровлей. А кругомъ неподвижные, какъ изваянія, лежатъ въ пескѣ утомленные верблюды, апатически глядя и на грандіозную храмину и на колѣнопреклоненную фигуру молящагося.
Въ этомъ логовищѣ сѣвернаго льва, въ этой обители Петра, нынѣ играютъ въ жмурки дѣти и самые проходы пришлось заколачивать отъ непочтительныхъ коровъ, неизучавшихъ исторію и не понимающихъ значенія великихъ памятниковъ старины.
Sic transit gloria innndi! Но слава Петра не прейдетъ, до тѣхъ поръ пока существуетъ Россія, потому что она — скрижаль на которой вырѣзаны его дѣянія. Разрушатся его дома, развалятся выстроенныя имъ крѣпости, создадутся быть можетъ иные государственные центры и системы, — но незыблемы будутъ тѣ столбы, которые поставилъ онъ въ основу отечества. Поворотъ къ старому невозможенъ, потому что на послѣдней страницѣ прошлаго и на первой страницѣ новаго порядка — желѣзомъ, огнемъ, слезами и кровью вписано имъ свое неистребимое завѣщаніе…
Хорошо было бы домъ Петра перенести отсюда въ городъ, все равно онъ находится не тамъ, гдѣ выстроенъ. Островъ Марковъ давно, еще въ началѣ настоящяго столѣтія, смытъ водою. А въ Архангельскѣ его поддержка и присмотръ за нимъ гораздо удобнѣе, чѣмъ въ окружающей пустынѣ. Дворъ того зданія гдѣ нынѣ помѣщенъ музей — представляетъ всѣ необходимыя условія. Онъ со всѣхъ сторонъ окруженъ стѣною, пространство его весьма велико и наконецъ самый домъ Петра будетъ такимъ образомъ необходимымъ дополненіемъ музея. Тутъ онъ именно былъ бы на своемъ мѣстѣ. Пароходы «Самоѣдъ» или «Полярная звѣзда» въ одинъ рейсъ могли бы перевезти его лѣтомъ, разобравъ его по частямъ предварительно. Совѣтуемъ городскому обществу обратитъ на это вниманіе — и еслибы голова внесъ въ управу такое предложеніе, онъ бы оказалъ истинную услугу городу, обогатившемуся бы въ этомъ случаѣ еще одною историческою драгоцѣнностію. При постоянномъ и близкомъ надзорѣ за нимъ, съ нимъ бы вѣроятно не случилось того, что было съ знаменитыми Петровскими свѣтлицами, выстроенными на Мойсеевомъ островѣ, противъ Архангельска, въ первый пріѣздъ преобразователя на Сѣверъ и въ двадцатыхъ годахъ настоящаго столѣтія изчезнувшими неизвѣстно куда, безъ слѣда.
Островъ Марковъ, на которомъ прежде стоялъ домъ Петра, находился противу самой крѣпости. На немъ былъ редутъ съ ретраншементомъ и черезъ фарватеръ рѣки для перегражденія пути непріятелю натягивались цѣпи. Онѣ и теперь хранятся въ крѣпости. Самая крѣпость имѣетъ видъ квадрата съ четырьмя бастіонами и однимъ равелиномъ. Изъ домика Петра мы пошли прямо туда. Крѣпость окружена хорошо сохранившимся рвомъ, черезъ который перебрасывался прежде крѣпостной мостъ, подымавшійся на ночь. Теперь устроенъ постоянный. Съ тяжелымъ тоскливымъ чувствомъ смотрѣли мы на сѣрыя линіи хорошо-сохранившейся, когда-то важной нынѣ упраздненной крѣпости. Воображеніе рисовало пиры Петра, кипучую дѣятельность во время шведскаго нашествія, типы первыхъ ея защитниковъ, безмолвно умиравшихъ на своемъ посту, грохотъ пушекъ, стопы раненыхъ… А теперь?.. Теперь все тихо, все пусто, все мертво.
Съ тѣмъ же тоскливымъ чувствомъ мы вошли въ открытыя нынѣ, никогда незаиирающіяся ворота твердыни. У самаго входа лежатъ два громадныя каменныя ядра. Сырость обхватила насъ въ темномъ проходѣ, заплѣсневѣлые и облупившіеся своды котораго вѣяли двумя столѣтіями. Наконецъ мы выбрались на крѣпостной дворъ. Тутъ прежде всего кидается въ глаза деревянная церковь, съ простою деревянною колокольней, конусообразной формы. Нѣсколько деревянныхъ строеній, домикъ получше другихъ, спрятавшійся подъ тѣнью высокихъ и раскидистыхъ березъ, бѣлые бастіоны съ каменными лѣстницами, зеленые откосы валовъ и пороховые погреба. Все это, кромѣ разобраннаго на дрова, какого-то деревяннаго зданія, было цѣло, но въ то же время все было пусто.
Мы вошли въ домъ священника — бывшее помѣщеніе коменданта. Большія комнаты были пусты, громадныя сѣни со множествомъ дверей поставили было насъ въ туникъ. «Пожалуйте сюда!» Маленькая фигурка священника показалась изъ какой-то щели.
— Вы и комендантъ здѣсь? пошутилъ мой товарищъ.
— Да; крѣпостные ключи у меня. Какъ оказались, хозяинъ былъ чѣмъ то въ родѣ патріарха. У него перевалило за дюжину дѣтей, но и со всѣмъ своимъ громаднымъ семействомъ ему повидимому было жутко въ большихъ хотя и неприглядныхъ комнатахъ стараго комендантскаго дома
— Вы давно здѣсь?
— Нѣтъ. Я сюда попалъ изъ-за Печоры. Въ Ижмѣ былъ.
— У зырянъ?
— Да-съ. Народъ хорошій, трудолюбивый, умный. Вѣкъ бы оттуда не выѣхалъ, да и Ижма-то получше всѣхъ уѣздныхъ городовъ. Архангельской губерніи. Какіе храмы, что твой соборъ!
— Зачѣмъ же вы забрались въ крѣпость?
— А дѣтей воспитывать надо. Да что же, мы здѣсь не скучаемъ, поля вотъ засѣваемъ, хлѣбъ самъ-шестъ уродился. Стадо, коровенки, луга-то свои кругомъ. А по вечерамъ дѣйствительно тоска, ну да семья большая — ничего! Въ городъ только трудно попадать: лѣтомъ еще когда на лодкѣ, а волъ зимой — точно отшельникъ. Занесетъ снѣгами, мертво все. Тишина такая!
Пошли осматривать церковь, выстроенную при Петрѣ. Въ ея иконостасѣ видѣли мы своего рода историческую рѣдкость — подарокъ Царя. Это образа, лѣтъ двѣсти тому назадъ нарисованные красками на шелковой матеріи. Они превосходно сохранились, особенно Спаситель и Марія съ младенцемъ. Рисунокъ нѣженъ, переливы тѣней отдѣланы прекрасно. Впрочемъ, оно и понятно. Это — работы приглашенныхъ Петромъ иностранныхъ художниковъ. На боковыхъ дверяхъ такія же изображенія ангеловъ. Священникъ показалъ намъ серебряную утварь, пожертвованную преобразователемъ. На ней рѣзьбы не было вовсе. Все было и просто и прочно, какъ и самъ дарившій. Въ церковь ведутъ двери, стекла въ которыхъ со временъ Петра замѣнены слюдою. Такъ они сохранились до сихъ поръ въ настоящемъ своемъ видѣ. Осмотрѣли и облаченіе ветхое, старинное, простое, нѣсколько евангелій той эпохи и другіе мало интересные предметы.
Въ такой убогой церкви молился Великій. Здѣсь — гроза всей вѣтхозавѣтной Руси — смиренно преклонялъ онъ колѣна предъ царемъ царствующихъ и Господомъ господствующихъ. Здѣсь онъ, можетъ быть, каялся въ жестокостяхъ, вызванныхъ духомъ эпохи и непримиримою, не поддававшеюся на уступки борьбою. Тутъ, разкрывая свое сердце, онъ быть можетъ молился за ту Россію, которую безпощадно перекраивала его могучая воля, чтобы прочнѣе сдѣлать задуманное имъ дѣло, чтобы въ самый корень подсѣчь старый порядокъ, сломать царство тьмы вѣковѣчной.
Мы вошли на колокольню. Она впрочемъ была недостаточно высока. Передъ нами открылась однако панорама Двины съ ея островами. Прямо противъ крѣпости, пользуясь попутнымъ вѣтромъ, плыло на всѣхъ парусахъ поморское судно. Какъ граціозно оно накренилось въ водѣ, какъ красиво округлились казавшіеся розовыми при свѣтѣ заходящаго солнца паруса. Приходило на память выраженіе англійскаго поэта:
Нѣтъ ничего красивѣе коня среди зеленой степи
И корабля, скользящаго по волнамъ.
Дѣйствительно, ничто не могло быть прелестнѣе этой картины. Каждый канатъ, каждая снасть отчетливо рисовались передъ нами. Два-три матроса шевелились на палубѣ. Вотъ изъ каютки, придѣланной къ кормовой части, вышла высокая поморка въ красномъ кумачномъ сарафанѣ; вся она словно вспыхнула въ лучахъ зари. Вотъ пронесся обрывокъ какой-то пѣсни, другой, третій… Вотъ и вся она звучная, ясная, бьется и плещется въ проникнутомъ холодомъ и свѣтомъ воздухѣ. Вотъ она замерла вдали, а послѣднія ея отзвучія какъ будто еще просятся въ ухо… Вотъ шкуна еще разъ блестнула своими розовыми парусами, какъ легкая чайка нѣжно-оперенными крыльями… Отсюда мы пошли навады; за ними ширилась во всѣ стороны зеленая окрестность съ желтоватыми пятнами тронутой осенью листвы. Желтоватыя пятна казались теперь золотисто-розовыми, а вся остальная зелень сіяла изумруднымъ блескомъ. Въ дали — куда только могъ забраться, глазъ — синѣла смутная полоса едва замѣтнаго лѣса. Не знаю почему — когда глядишь на эти отдаленные, сливающіеся, словно въ сумракъ уходящіе тоны — душа рвется куда-то въ даль, сердце бьется такъ тихо, передъ глазами встаютъ полузабытыя милыя лица, цѣлыя картины воскресаютъ передъ вами, переполненныя свѣтомъ и юностью, счастьемъ и свободою…. Гдѣ эти лица?… Гди эти картины?… И тихія, тихія слезы застилаютъ глаза и хочется невольно пѣть или плакать.
Сердце подаетъ другому далекому вѣсть о себѣ….
— Или ты забыло меня, мое дорогое!…
А вотъ и береза Петра. Старое раскидистое корявое дерево отдѣльно стояло посреди зеленаго луга; вершина его отчетливо рисовалась на розовомъ фонѣ неба каждою своею вѣткой, я сказалъ бы: каждымъ своимъ листикомъ. Въ просвѣты, образовавшіеся въ его листвѣ, прорвались два золотые луча и широкою полосою легли по лугу. Вотъ какая-то птица тяжело и грузно поднялась оттуда и полетѣла за рѣку. Вотъ шелохнулись вѣтви — и вновь все неподвижно…
Тугъ отдыхалъ Петръ. Какъ будто и теперь его тѣнь шевелится тамъ въ сумракѣ, подъ этимъ темно-зеленымъ сводомъ….
Прежде береза была обнесена рѣшеткою, на что выдавалась отъ казны извѣстная сумма.
По земному откосу мы сбѣжали въ крѣпостной дворъ. Священникъ предложилъ намъ осмотрѣть старыя тюрьмы, существовавшія въ прежнее время. Мы подошли къ однимъ воротамъ. Изъ-подъ свода ихъ маленькая дверь вела въ каменный мѣшокъ съ небольшимъ окномъ, едва пропускавшимъ свѣтъ. Широкія пятна испещряли прозеленѣвшую стѣну. На насъ пахнуло могилою. Подъ ногою хрустѣлъ щебень. Изъѣденныя червями, пары лежали развалившись на кучахъ мусору. Съ одной стороны стѣна была оббита, но и вмѣсто кирпича — та же зелень, тѣ же пятна, словно лишаи на гниломъ зеленомъ лицѣ мертвеца. «Воздуху, свѣту»!
— Еще, пожалуйте, вотъ….
Рядомъ съ этой могилой чернѣло отверстіе въ какую-то тьму. Ни границъ, ни формъ ея не было видно. Есть ли тамъ стѣна или нѣтъ, есть ли тамъ полъ или она бездонная?.. Если только существуютъ гдѣ нибудь привидѣнія — они должны являться тутъ… Вонъ скорѣе изъ этой могилы!
Я быстро выбѣжалъ отсюда — и розовый закатъ засвѣтился передъ моими глазами эмблемою жизни и счастья.
Пора было воротиться домой. Когда мы проѣзжали форштадтъ, стекла жалкихъ нзбенокъ горѣли алымъ блескомъ, кровли золотились — и все словно преобразилось подъ жезломъ волшебника. Даже рога у козла принимали золотистый оттѣнокъ; даже сѣрая свинья, теревшаяся у забора, казалась розовой. А что за хорошенькая дѣвушка стояла у порога того же дома, въ окнѣ котораго прежде мы видѣли ея милую головку! Ея глаза такъ и сыпали искры, лицо горѣло здоровымъ наливнымъ румянцемъ, золотистая коса роскошно ложилась на плеча; полныя круглыя плечи едва сдерживались двумя перехватами сарафана.
Вдали прозвучалъ и замеръ пастушескій рожокъ. Мы поклонились царицѣ пастуховъ, коровъ и огородовъ. Фея засмѣялась въ отвѣтъ — и все очарованіе исчезло.
А пастушескій рожокъ снова запѣлъ съ тѣми переливами, которые такъ хороши на вольномъ воздухѣ поемнаго луга, на просторѣ лицомъ къ лицу со всеисцѣляющей, всепримиряющей матерью-природой.
Ночью мы вернулись въ городъ, Соломбала все еще кипѣла жизнью.
3. Поѣздка въ Лявлю. Подгородныя села Кегъ-островъ, заводы, промысла, Вовчуга.
правитьВъ тридцати верстахъ отъ Архангельска есть большое село — Лявля.
Оно славится живописными окрестностями и потому мы воспользовались случаемъ осмотрѣть ихъ въ Успеньевъ день — храмовой праздникъ Лявленской церкви, когда сюда собираются десятки тысячъ народа, перевозкою котораго безпрестанно заняты наканунѣ и въ самый праздникъ пароходы: Югъ, Десятинный и Вологда.
Что это было за славное утро! Пароходъ плылъ словно но зеркалу, Двина была неподвижна. Направо и налѣво мягкими, волнистыми линіями уходили въ туманную даль зеленѣющіе берега ея.
Ни одного диссонанса, ни одного рѣзкаго оттѣнка на всемъ этомъ безграничномъ просторѣ. Двѣ, три тучки будто комья расплавленнаго серебра застоялись въ голубомъ небѣ, отражаясь всѣми своими оттѣнками въ покойной водѣ рѣки. Пароходъ круто повернулъ налѣво. Оказалось, что здѣсь въ этомъ году образовалась новая мель; вообще фарватеръ рѣки въ высшей степени капризенъ.
Къ расчисткѣ его все еще не приступаютъ не смотря на то, что ежегодно къ Архангельску приплываютъ здѣсь двѣ тысячи рѣчныхъ судовъ, пароходовъ, барокъ и плотовъ. Намъ разсказали на пароходѣ, что вопросы о расчисткахъ Двины, Сухоны и Юга подняты только теперь.
Мѣстности направо и налѣво становились все лучше и лучше. То тамъ, то сямъ изъ волнистыхъ линій зеленѣющаго берега выплывали села. Изрѣдка бѣлый храмъ легкими очертаніями подымался посреди скучившихся вокругъ него деревянныхъ избъ. На его колокольнѣ и куполахъ играло солнце, убирая золотистыми переливчатыми блестками и окна ближайшихъ къ берегу селеній. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, деревни стояли у самой воды, но рѣдко, и то на болѣе возвышенныхъ площадкахъ. Песчанныя отмели сплошь казались золотыми.
Каюты перваго класса на пароходѣ «Десятинный» очень не дурны.
Вообще всѣмъ, кто когда бы то ни было попадетъ на Двину, я совѣтую выбирать пароходы купца Булычева. Тутъ и помѣщенія больше и прислуга лучше, да и ходятъ они скорѣе.
Правый берегъ становился все возвышеннѣе, строеніе его откосовъ указываетъ на страшный напоръ льда, бывающій въ этихъ мѣстахъ. Нѣкоторые выступы на громадномъ протяженіи буквально срѣзаны льдинами. Можно еще разсмотрѣть линіи и полосы, проведенныя острыми краями ледяныхъ глыбъ. Лѣвый берегъ рѣки, напротивъ, представлялъ ровную гладь, уходившую въ мутную синь далей, развертывавшихся какъ въ панорамѣ по мѣрѣ движенія парохода впередъ. Я пристальнѣе всмотрѣлся въ плавучее населеніе парохода. Тутъ было до четырехсотъ человѣкъ, преимущественно женщинъ. Всѣ съ узелками, изъ которыхъ выглядывали на свѣтъ Божій всевозможные пироги, хлѣбы, тюрички съ чаемъ.
Въ сторонѣ отъ всѣхъ какой-то въ пухъ и прахъ расфрантившійся писецъ, съ прилизанными височками, носомъ въ видѣ отчаяннаго пируета, вздернутымъ кверху, и съ усиками самаго не позволительнаго рыжаго цвѣта, угощавшій орѣхами поминутно-краснѣвшую дѣвушку въ бѣдномъ ситцевомъ платьицѣ. Джентльменъ, повидимому чувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ. Свиные, слезящіеся глазки прищуривались, на толстыхъ и рыхлыхъ губахъ бродила отчаянно ловеласовская улыбка. Шляпа сидѣла на затылкѣ и весь ensemble составлялъ такую противоположность съ красивою свѣжестію его подруги, что становилось противно смотрѣть на него.
Рядомъ съ ними два толстые субъекта, поднявъ свои бороды кверху, мирно бесѣдовали о китахъ, на коихъ утвержденъ земной шаръ. Но мнѣнію одного, въ числѣ этихъ китовъ былъ и поглотившій Іону, другой утверждалъ, что то совсѣмъ особый китъ, китъ — Левіафанъ, ему и честь-де другая. Дюжины полторы дамъ и дѣвицъ сидя вокругъ верхней каюты перваго класса испытую! щимъ окомъ созерцали наряды другъ друга. Налѣво шелъ разговоръ о торговлѣ. Тутъ же высокій хлыстообразный мѣщанинъ тщетно старался найти равновѣсіе, потерянное имъ въ буфетѣ.
На капитанской площадкѣ, казалось, некуда было упасть и яблоку. И что за смѣсь одеждъ и лицъ! Отъ чистенькаго нѣмчика до оборваннаго родственника незабвеннаго Павла Ивановича Чичикова. Носы вздернутые, носы сплюснутые, носы гонкіе, тупые, носы острые, греческіе, римскіе, готтентотскіе — одни словно обнюхивавшіе что-то: другіе гордо устремлявшіеся вверхъ, на лицахъ застывшихъ въ выраженіи самодовольства; третьи смиренно свѣсившіеся внизъ. Около буфета неизъяснимая толчея. Одни мужественно устремляются туда, работая языкомъ и локтями, другіе медленно выходятъ, ища опоры подъ ногами и тщетно хватаясь за воображаемую балюстраду. Толстый краснощекій господинъ, съ добродушнымъ выраженіемъ расплывшагося лица, обѣими руками сжималъ бутылку добытаго имъ пива, точно боясь, чтобы она не вылетѣла у него въ недосягаемую высь, такъ привѣтливо висѣвшую надъ нами.
А берега становились все выше и выше, наконецъ поднялись отвѣснымъ гребнемъ, высившимся сажень на тридцать надъ рѣкою отвѣсно. Пароходъ шелъ близко къ правому берегу. Сѣрая стѣна его съ урѣзанными откосами и съ пучками зеленыхъ кустовъ, вырывавшихся почти горизонтально, тянулась передъ нами. На самой верхушкѣ ея словно кучи пестрыхъ мельчайшихъ козявокъ — шевелились раньше пріѣхавшіе горожане. Нѣсколько человѣкъ попробовали было взобраться наверхъ, цѣпляясь за кусты, но на половинѣ откоса останавливались, судорожно махали руками и эффектно скатывались внизъ, къ особенному удовольствію толпы. Сойдя съ парохода мы пошли къ церкви, сначала лугомъ, потомъ тропинкою, извивавшеюся по всхолмленной мѣстности, на одной изъ высшихъ дочекъ которой стоить небогатый сельскій храмъ. Толпы горожанъ бродили взадъ и впередъ. Живописными группами они расположились въ окрестностяхъ церкви. Вездѣ, было замѣтно оживленіе, звучалъ искренній смѣхъ. Тутъ нѣсколько хорошенькихъ дѣвушекъ уединились въ тѣни церкви и звонко смѣялись чему-то; тамъ, сверкая яркими платками, яркими платьями и яркими лицами, возсѣдало семейство зажиточнаго мастероваго, быстро уничтожая цѣлыя горы какой-то снѣди. Молоденькое созданіе, съ раскраснѣвшимися щеками и веселыми живыми глазами, сбѣгало внизъ объ руку съ неуклюжимъ юношей въ невыразимо пестрыхъ панталонахъ, гордившимся ими и безобразно откидывавшимъ ноги собственно для указанія необыкновеннаго изящества и красоты этой части своего туалета. Лугъ передъ церковью былъ сплошь усѣянъ отдыхавшими богомольцами. Хорошо отстроенный домъ священника быль переполненъ гостями.
— Выпьемъ! звучало изъ одного окна.
— Могу!
— Хватимъ что-ль? звучало изъ другаго окна.
— Дды совѣстно.
— Дай Богъ здоровье глазкамъ — отмигаются.
Въ кучкѣ, молодыхъ мастеровыхъ шелъ разговоръ важный, солидный.
— Ты, говоришь, самъ холеру видѣлъ?
— Самъ. Своимъ глазамъ. Чего тутъ!
— Побожись!
— Лопнуть на семъ самомъ мѣстѣ.
— Какая она? вмѣшался третій.
— Черная.
— Съ фостомъ?
— Фоста признаться съ испугу не замѣтилъ. Кажись самый махонькій. А тольки спины у ей нѣтъ.
Немного далѣе холмогорскій прянишникъ (сюда съѣзжаются изъ Холмогоръ, даже изъ Пинеги) торговалъ медовыми птицами съ какими-то необыкновенными крыльями. Тутъ же архангельскій торговецъ разложилъ жестяные ящики съ конфектами, леденцами и т. под. товаромъ. Два крестьянскихъ мальчика несказанно удивлялись роскоши городскихъ лакомствъ, стараясь подальше засунуть въ ротъ кулачки отъ изумленія. Нѣсколько счастливыхъ паръ толковали о «любви и соприкосновенныхъ съ нею предметахъ» подъ кущами райскихъ садовъ. Мы пошли въ самую Лявлю, отстоящую отъ церкви на версту или двѣ. Дорога подымалась то вверхъ то внизъ. Направо и налѣво тянулись лѣсочки и изгороди.
По крутымъ спускамъ бѣгало молодое поколѣніе, обрадовавшись теплому солнцу, да чужимъ пестро-одѣтымъ людямъ.
Встрѣтился по дорогѣ, крестьянинъ. Этотъ оказался мѣстнымъ патріотомъ.
— Супротивъ нашей Лявли мѣста нѣтъ, да и быть не можетъ, потому у насъ красота.
— Ну, а какъ у васъ народъ живетъ?
— Живемъ мы по хрестьянски, художествъ или качествъ какихъ за нами не водится.
— Не о томъ я спрашиваю. Богато-ли живете?
— Богато?.. Ишь ты! Нашего богатства не перечесть.
— Строенія у васъ хоть куда.
— У сталавѣровъ дѣйствительно что! Потому народъ, надо такъ говорить, тверезый. Мироѣды есть тоже…. Ты на строеніе не гляди. Ты въ печь смотри, что мужикъ ѣстъ, что внутро свое валитъ. Прежде и богатство было — больше товару Двиной возили, больше работы. Ну а нонѣ, пошли тяготы, подвели животы.
— Хлѣбъ у васъ хорошь-ли?
— Хлѣбъ у меня самъ-шестъ родился. Недоимка одолѣла. У меня, братецъ, прежъ всего три коровы было, двѣ-то я въ голодный годъ на мясо побилъ, а третью сей годъ для счету у цѣловальника пропилъ. И выходитъ, что я своему роду врагъ, потому у меня нутро распалилось, потому заботишки нѣтъ, все прахомъ идетъ…
Только что мы вошли въ село, передо мною развернулись знакомыя картины. Вижу, на тѣлежкѣ во всю прыть несутся два обнявшіеся парня изъ зажиточныхъ, въ черныхъ суконныхъ сюртукахъ съ туго подвязанными шарфами на шеѣ.. Лица ихъ буквально пылаютъ. «Изсушила, сокрушила…» реветъ во все горло одинъ, второй хватаетъ кого-то въ воздухѣ, и гонитъ здоровую лошаденку, которая и безъ того стремглавъ летитъ внизъ по крутому спуску. Вонъ крестьянскія дѣвушки, въ городскихъ костюмахъ, щелкаютъ орѣхи, перебалтывая между собою, какъ стая молоденькихъ утятъ. Вонъ изъ кабака выползъ и едва бредетъ впередъ стариченко въ чистой бѣлой рубахѣ. Еще издали онъ оповѣщаетъ свою семью.
— Эй, дѣти… хозяинъ идетъ!… Отворите ворота!.. Ноги его тщетно стараются переступить канаву, невозможнаго сдѣлать нельзя, и потому онъ благоразумно останавливается.
— Эй, супруга… хозяинъ домой идетъ, пьяной!.. Отворяйте!.. Никто не откликается.
— А канавки не перейти! вслухъ разсуждаетъ онъ. — И подлая же канавка какая!..
Въ сторонѣ, парни, въ черныхъ сюртукахъ и (до чего дошла цивилизація!) въ калошахъ съ дождевыми зонтиками въ рукахъ — при совершенно сухой и ясной погодѣ — топтались на мѣстѣ, одолѣваемые желаніемъ подойти къ дѣвицамъ. Но дѣвицы неумолимы, и молодые парни только напрасно, сдували пухъ съ сукна, да оправляли необыкновенные галстухи, до безобразія душившіе имъ горло. Что дѣлать, прежде всего мода, а требованія ея также строги въ деревнѣ (зри — дождевые зонтики) какъ и въ большомъ свѣтѣ нашихъ столицъ.
— Много-ли старовѣровъ у васъ? спросилъ я у одного крестьянина.
— А есть.
— Не ссорятся съ православными?
— Зачѣмъ ссориться! Народъ добрый, помогаетъ. Прежде какъ гнали ихъ, такъ расколъ у насъ шибко дѣйствовалъ, потому страдали они очень, такъ жалко ихъ было… Ну а теперь ничего.
— Хозяйство у старовѣровъ поди лучше?
— Какъ не лучше! Народъ обстоятельный! Впрочемъ нонѣ и изъ ихнихъ въ кабакъ похаживаютъ, не брезгуютъ. А только рѣдко и по малу пьютъ. Но хозяйству они первые люди. И грамотѣ они всѣ сплошь знаютъ.
— А школа есть у васъ?
— Въ нашей волости есть, въ Уймѣ.
— Большая-ли?
— Слышь, считается по бумагамъ — двѣ. Одна — Попова, такъ-та такъ себѣ. Ей нѣтъ, на счету она только. А то въ Уймѣ мужская — то на наши деньги; десятка четыре робятъ, да два десятка дѣвчонокъ учатся. Да больно неспособно далеко. Ты посуди, милой, деньги со всѣхъ берутъ, а школу верстъ за двадцать откроютъ. Есть-таки школы, что ни въ жизнь не пошлешь робенка. А деньги со всѣхъ.
— Ну, а народъ охотно посылаетъ дѣтей учиться?
— Чего не охотно! У насъ такъ — коли отецъ грамотной такъ самъ рабенка учитъ. Слышь, въ Уймѣ прежде такая школа была первый сортъ! Дѣтей пропасть ходило. Домина огромаднѣющей былъ. Словно въ церкву придешь. А только пороли на смерть. Положутъ и давай учить… Розгой больше учили, потому въ ей, въ розгѣ, сила.
— Давно закрыта эта школа?
— Ее палата держала. Какъ теперче палату прекратили — и школу долой.
— Ну а хлѣбопашество у васъ какъ?
— Хлѣбу у насъ водъ, супротивъ другихъ мѣстовъ. А только не достаетъ. Прикупаемъ въ Архангельскомъ. Я вотъ въ прошломъ году три четверти купилъ. На кажнаго человѣка-хлѣбопашца придется по 10 пудъ прикупить въ годъ. Опять-же ягодъ у насъ гибель, въ городъ возимъ. Недостатки все-же нонѣ большіе. Обидѣли нашу губернію господа купцы, мало товару стали посылать: допрежъ работы больше было. Нонѣ въ Питеръ ходимъ на работы, въ Архангельскій лѣтомъ. На промысла когда. Рыбку ловимъ — въ городъ возимъ. Сѣно косимъ.
— А сколько пудовъ сѣна даетъ здѣсь десятина?
— Не ровно, когда пятьдесятъ, когда шестьдесятъ, а когда и всѣ девяносто. Бывали годы по сто двадцать пудовъ снимали. Да оно одно на одно выходитъ, какъ сѣна мало — за него даютъ дороже, а много — хоть не продавай — цѣна ему грошъ. Въ прошломъ 1872 году до 1 руб. 20 коп. пудъ сѣна доходилъ, вотъ оно каково.
Мы подошли къ краю берега, отвѣсно опрокидывавшагося внизъ. Тамъ внизу подъ нами темно-голубою лентою тянулась широкая Двина. Бѣлый парусъ небольшаго карбаса словно чайка несся впередъ — туда гдѣ за излучинами рѣки синѣлъ неопредѣленный просторъ далей. И что это была за синь! Вся прозрачная, мягко облекавшая и далекіе луга и далекіе лѣса. А тамъ за ними тянулась золотая песчаная полоса. Противоположный берегъ Двины входилъ въ рѣку обмелѣвшими косами и мысами, на одномъ и: гь которыхъ чернѣли вытянутыя на берегъ лодки. Прямо передъ нами въ темно-голубыхъ, кое гдѣ искрившихся струяхъ рѣки желтѣла длинная линія песчанаго острова, за нею тянулись такіе же заливаемые въ половодье клочки земли. Свѣжимъ, здоровымъ вѣтромъ вѣяло съ рѣки. Мы долго стояли тутъ очарованные этою внезапно развернувшеюся картиной. Глаза не могли оторваться, отъ нея и возвращаясь мы еще долго оглядывались назадъ, желая унести съ собою опредѣленное, ясное воспоминаніе объ этомъ прекрасномъ уголкѣ. Хотѣлось остаться тутъ навсегда, выстроить на гребнѣ этого берега какую нибудь избенку и жить всторонѣ отъ суеты и движенія, отъ эгоизма и толчеи большихъ городовъ. На душѣ росло какое-то мягкое расплывающееся въ непреодолимыхъ смутныхъ грезахъ чувство… А какъ хорошо здѣсь должно быть зимою, когда опаловый просторъ окованной льдомъ рѣки, засіяетъ подъ алыми лучами сѣверной зари золотисто-розовымъ блескомъ! Какъ хорошо сверху глядѣть въ эту ярко разцвѣченную низь, всѣ оттѣнки которой, медленно переливаясь, облекутся въ такія краски, какихъ не создать никакою кистью, никакимъ воображеніемъ… Пора было возвращаться домой. Пароходъ пыхтѣлъ у берега, ожидая пассажировъ. Издали приближался другой пароходъ съ новыми массами городскихъ жителей. На палубѣ его гремѣла музыка, — чистые звуки которой далеко разносились по всему этому свѣжему, сочному, необъятному простору.
Разумѣется, при возвращеніи необошлось безъ того, чтобы нѣсколько человѣкъ не были перенесены съ берега на палубу мертвыми тѣлами: до этого довело ихъ черезъ-чуръ усердное служеніе Вакху.
Противъ самаго Архангельска на срединѣ рѣки Двины находится большой островъ, гдѣ расположено селеніе Кегъ-Островское. Въ 1693, 1694 и 1702 годахъ, Петръ І-й, во время своего пребыванія на сѣверѣ, любилъ отдыхать здѣсь и самъ пѣвалъ на клиросѣ во время всенощной, въ здѣшней теперь уже не существующей церкви Св. Пророка Иліи. Это довольно большое селеніе, которое намъ удалось разсмотрѣть во время гулянія, бывающаго здѣсь 20-го іюля. Во время этого праздника особенно бросились мнѣ въ глаза костюмы мѣстныхъ дѣвушекъ, обращикъ которыхъ представленъ на рисункѣ № 19 «Нивы». Не могу передать какую прелесть этотъ костюмъ придаетъ лицамъ крестьянокъ и какую грацію — ихъ движеніямъ. Въ самомъ Кегъ-Островкѣ мы остановились у одного довольно зажиточнаго хозяина.
Кегъ-Островъ это большое село съ двумя церквами, домами хорошей постройки, выведенными въ два этажа, но съ неизбѣжнымъ кабакомъ въ самомъ началѣ. Тутъ всегда масса народа. Мѣсто это не бываетъ пусто. Почтеннѣйшее цѣловальничество, открывая въ селѣ кабакъ, обыкновенно принимаетъ на себя обязательство строить часовню, платить ежегодно на церковь опредѣленную сумму. Историческій афоризмъ Домиціана, сказавшую знаменитую фразу, что деньги не пахнутъ, перешолъ всецѣло въ наши нравы, хотя человѣчество пережило съ тѣхъ поръ не мало великихъ нравственно обновляющихъ эпохъ.
Здѣсь-же въ Кегъ-Островѣ я ознакомился съ тѣми производительными предпріятіями, которыя на нашемъ оффиціальномъ языкѣ называются фабриками и заводами. Читая различные отчеты, мы не разъ встрѣчали въ нихъ: въ такой-то губерніи столько-то тысячъ фабрикъ и заводовъ, чуть-ли не по пяти на каждое село. Неудомѣвая, мы напрасно искали разрѣшенія этого вопроса.
Оказалось что заводами считаютъ нижеслѣдующее: Стоятъ напримѣръ въ Кегъ-Островѣ по серединѣ улицы двѣ деревянныя перекладины, колесо съ ручкой и скамья для сидѣнья. Что это такое? спрашиваю. Канатный заводъ. — А на много-ли приготовляетъ этотъ заводь канатовъ? Рублевъ на сорокъ въ годъ. Вотъ вамъ и заводы. Тутъ-же мы осматривали три сельдекоптильни. Они помѣщаются въ деревянныхъ сараяхъ и — какъ все у насъ — поражаютъ невыразимою патріархальностію производства, завѣщанной россійскому народу блаженной памяти царемъ Горохомъ. Вообще надо признаться, что нашъ способъ приготовленія сельдей всякаго рода, — никуда не годится. Еще недавно, т. е. лѣтъ семьдесятъ тому назадъ, сельдяной промыселъ доставлялъ населенію сѣвера до милліона рублей. Теперь его размѣры низошли до 6,000 рублей.
За Кегъ-Островомъ далѣе есть еще нѣсколько деревень. Таковъ старый Кегъ-островъ, Лерхачево, Заостровье, Ладино, Великое и другія. Всѣ они пользуются особеннымъ почетомъ въ глазахъ мѣстныхъ археологовъ. Это первые осадки Новгородскихъ вольницъ, отстой тѣхъ колонизаторскихъ партій, которыя прошли по всѣму сѣверу, изгнавъ или истребивъ Чудь. Пріемы колонизаціи по видимому не отличались особенною мягкостію, потому что Чудь скорѣе рѣшалась на самосожженіе, на самопогребеніе заживо, чѣмъ на подчиненіе болѣе сильному племени и сліяніе съ нимъ.