В ожидании наследства (Лейкин)/ДО

В ожидании наследства
авторъ Николай Александрович Лейкин

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Н. А. Лейкинъ

Въ ожиданіи наслѣдства.
Романъ

С.-Петербургъ.

1889.

Глава I.

Было часа два дня. Надежда Ларіоновна, пухленькая блондинка лѣтъ двадцати пяти, фигурирующая въ кафешантанномъ театрикѣ «Увеселительный залъ» исполнительницей куплетовъ, только еще возстала отъ сна и, сидя у себя въ спальнѣ на диванѣ поджавши ножки, пила свой утренній кофе, когда къ ней влетѣлъ розовый безбородый купеческій юноша, Костя Бережковъ.

— Ну, такъ я и знала, что это вы! съ неудовольствіемъ проговорила блондинка, надула губки и отодвинулась. — Не понимаю, зачѣмъ вы ко мнѣ ходите!

Костя Бережковъ хотя и смутился, но сдѣлалъ къ ней нѣсколько шаговъ и, протянувъ руку, проговорилъ: «здравствуй!» Блондинка спрятала руки въ голубой фланелевый пеньюарчикъ и отвѣчала:

— И здороваться съ вами не хочу. Прошу васъ даже во мной и при встрѣчѣ не кланяться.

— Да что это такое? Что такое случилось? недоумѣвалъ Бережковъ.

— Ровно ничего, но я не желаю имѣть съ вами никакихъ дѣдовъ. Я уже сказала вамъ объ этомъ — вы и должны знать. Стало быть, и ходить сюда не зачѣмъ, также и кланяться не зачѣмъ, потому, черезъ это самое только ревность отъ постороннихъ личностевъ, а вамъ все равно отъ меня больше ничего не очистится. Поэтому поклонъ да и вонъ.

— Какихъ постороннихъ личностевъ?

— Да мало-ли есть постороннихъ личностевъ, которые въ меня влюбившись и ухаживаютъ! Они могутъ по своимъ капиталамъ мое счастіе составить, а вы торчите и мѣшаете, потому черезъ что — ревность.

— Голубушка, Наденька, да вѣдь я тебя по прежнему люблю.

— Что мнѣ толку, что вы меня только любите! Изъ одной вашей любви шубу не сошьешь. Не разсаживайтесь, не разсаживайтесь, пожалуйста… Вовсе я этого не желаю. Ко мнѣ сейчасъ одинъ богатый полковникъ придетъ, который хочетъ даже пару лошадей для меня у извощика нанять, чтобы мнѣ зимой въ парныхъ санкахъ, а лѣтомъ въ коляскѣ… И папироску пожалуйста не закуривайте! воскликнула блондинка. — Можете уйти и на улицѣ закурить. Тетенька! Да что-жъ это такое! Выгоните его вонъ! обратилась она къ суетившейся около кофейнаго прибора тощей пожилой женщинѣ въ чепцѣ и темномъ грязномъ шерстяномъ платьѣ.

Та оставила кофейникъ и приблизилась къ Бережкову:

— Ежели васъ, Константинъ Павлычъ, дама проситъ уйти, то, мнѣ кажется, вы, какъ учтивый кавалеръ, изъ одной деликатности чувствъ должны уйти.

— Странно… пробормоталъ молодой человѣкъ, переминаясь съ ноги на ногу. — Все ходилъ, ходилъ, такая между нами, можно сказать, нерукотворенная любовь была и вдругъ уйти.

— Была, да сплыла… сухо сказала блондинка, отвернулась и закурила папироску.

— Позволь, Надюша… Да нешто я какую новую даму на сторонѣ завелъ?…

— А хоть-бы и завели? Для меня это теперь рѣшительно наплевать.

— Но вѣдь я для тебя, кажется, все, что слѣдуетъ…. За квартиру твою я плачу. То и дѣло на разныя разности тебѣ то двадцать пять, то тридцать, то пятьдесятъ рублей въ руки…

— А вы думаете, что это ужь такъ много? иронически улыбнулась блондинка. — По нынѣшнему времени — это: тьфу!

— Но вѣдь ты-же раньше была довольна. По вечерамъ я съ тобой вездѣ бываю… Недавно часы золотые съ цѣпочкой подарилъ.

— Что такое часы! Что такое: раньше была довольна! Раньше была довольна, а теперь не довольна. Раньше я въ разныхъ безсловесныхъ роляхъ только для красоты на сценѣ показывалась, а теперь я по словесной части роли играю, даже куплеты пою.

— А! Вотъ какъ… процѣдилъ сквозь зубы молодой человѣкъ.

— А вы думали какъ! Всякая дѣвушка должна себѣ цѣну знать. Мнѣ ужь и то подруги всѣ уши прожужжали: и чего ты, дура, съ Бережковымъ путаешься, коли ты давно можешь на парѣ вороныхъ летать!

— Да вѣдь я тебя не только на парѣ, а даже на тройкѣ сколько разъ возилъ.

— Это все не то. А вы наймите-ка у извощика лошадей помѣсячно, да пусть онѣ каждый день у меня у подъѣзда стоятъ.

— Такъ вотъ ты чего хочешь!..

— Да, этого самаго… И ужь нашелся одинъ полковникъ, который все это предлагаетъ.

— Да, да… поддакнула тетка. — И не то, чтобы какой-нибудь полковникъ старый, а изъ себя, можно сказать, настоящій мужчина.

— Кромѣ того, лисью ротонду, крытую бархатомъ, даритъ, продолжала, блондинка. — А у васъ я прошу, прошу себѣ песцовую ротонду, да допроситься не могу. Думаете, пріятно мнѣ въ бархатномъ пальтѣ съ куньимъ воротникомъ бѣгать? Подруги-то смѣются. У нихъ у всѣхъ ротонды мѣховыя, а я въ пальтѣ на свиномъ визгѣ щеголяю.

Молодой человѣкъ прошелся взадъ и впередъ по комнатѣ, почесалъ затылокъ и сказалъ:

— Ротонду мѣховую я тебѣ подарю, погоди только.

— А когда подарите, тогда и пріѣзжайте. А теперь: вотъ вамъ Богъ, а вотъ порогъ.

— Ахъ, Надя, Надя! Не ожидалъ я, что ты такая коварная! Я тебя такъ люблю, а ты…

— Кабы ужь любили, такъ давно-бы ротонду подарили.

— Клянусь тебѣ, что для тебя я готовъ…

— Пожалуйста, актера изъ себя не разыгрывайте!

— Полковникъ этотъ такой добрый и обходительный, что даже и мнѣ пальто на бѣличьемъ мѣху обѣщалъ подарить… вставила свое слово тетка.

— Ахъ, оставьте пожалуйста, тетенька! Ну, стоитъ-ли съ нимъ разговаривать! перебила блондинка. — Лучше вы попросите его уходить честь честью…

— Это все-таки ко мнѣ относится? спросилъ молодой человѣкъ.

— Конечно-же къ тебѣ. Какой ты глупый. А еще говоришь, что въ Коммерческомъ училищѣ учился!

— Но вѣдь я на ротонду согласенъ, подожди только…

— Тетенька! Да гоните-же его вонъ! Не желаю я съ нимъ больше разговаривать. Хочетъ онъ по прежнему сюда приходить, такъ пусть прежде хорошую мѣховую ротонду пришлетъ и чтобы у подъѣзда моего каждый день лошади стояли. Ступайте-же…

Молодой человѣкъ стоялъ какъ ошалѣлый и не двигался. Минуту спустя онъ произнесъ:

— А ежели я это все такъ, по твоему, то по прежнему любить будешь?

— Да конечно-же… отвѣчала блондинка и прибавила: — только ужь я теперь буду строгая и чуть что не потрафите — сейчасъ по шапкѣ васъ… Я была дура, я себѣ цѣны не знала, а теперь я очень хорошо понимаю, въ какихъ я смыслахъ…

— Кромѣ полковника, есть еще одинъ въ нее влюбимшись. сказала тетка. — Есть еще богатѣющій купецъ съ Калашниковской пристани, который ходитъ да ноетъ и подругъ ейныхъ упрашиваетъ, чтобы о немъ хорошее слово замолвили.

— И ужь полковника тогда по боку, если я все это какъ слѣдуетъ?.. спросилъ блондинку еще разъ молодой человѣкъ.

— Да конечно-же… Я вовсе не такая — эдакая… какъ всѣ… Я ужь люблю, такъ одного люблю. Я и по сейчасъ-бы тебя любила, но должна-же я себѣ цѣну знать. Всѣхъ я лучше… всегда такіе аплодисменты на сценѣ и вдругъ… И не диво-бы, еслибы вы не могли, а то живете вы при дядѣ, дядя у васъ богатый купецъ…

— Богатый-то, богатый, да денегъ даетъ мало. Погоди, вотъ умретъ… Онъ человѣкъ старый, больной… На ладонъ дышетъ.

— Поди ты! Сама состарѣешься, пока твой дядя умретъ. А я хочу жить.

— Увѣряю тебя, что дядя скоро умретъ. Онъ совсѣмъ болѣнъ. Онъ и по дѣламъ никуда не ѣздитъ, и въ лавки не ходитъ. Его два доктора лечатъ.

— Что мнѣ за дѣло до твоего дяди: Я сейчасъ хочу, чтобы была ротонда и лошади… И странное дѣло, чего ты сквалыжничаешь: дядя болѣнъ, лавки на твоихъ рукахъ, подошелъ къ кассѣ — взялъ, да и…

— Не больно-то и на моихъ! У насъ тоже старшій прикащикъ есть.

— Поди ты! Любилъ-бы меня, такъ и съ старшимъ прикащикомъ сдѣлался.

— Не такой онъ человѣкъ.

— Ну, такъ занять гдѣ-нибудь денегъ можешь до смерти дяди. Мало-ли есть такихъ, которые деньги взаймы даютъ! Денегъ дадутъ и будутъ ждать.

Молодой человѣкъ молчалъ.

— Конечно-же, Константинъ Павлычъ, вамъ денегъ дадутъ, проговорила тетка. — Прямо изъ-за дяди дадутъ… Вѣдь вы евонный полный наслѣдникъ.

— Не больно-то и полный, отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Есть и другіе. Онъ старъ, старъ, но у него тоже дамская слабость есть… Ей, какъ кажется, много отказано. Конечно, и мнѣ кое-что очистится послѣ его смерти, но не все-же…

— Такъ вотъ теперь, пока старикъ живъ, и надо пользоваться всякимъ манеромъ изъ его капиталовъ, проговорила блондинка и прибавила: — Ну, а теперь уходите. Довольно съ вами разговаривать.

Молодой человѣкъ былъ совсѣмъ обезкураженъ. Онъ взялъ со стола шапку и произнесъ:

— Прощай, коли такъ.

— Прощайте… отвѣчала блондинка и отвернулась.

— Дай-же руку-то… протянулъ свою руку молодой человѣкъ.

— Не желаю… Когда будетъ ротонда — тогда и руку вамъ подамъ, а до тѣхъ поръ — ничего. Идите безъ разговоровъ. Тетенька, заприте за нимъ дверь.

Молодой человѣкъ, потупившись, вышелъ изъ комнаты. Тетка блондинки слѣдовала за нимъ.

Глава II.

— Ушелъ? спросила Надежда Ларіоновна тетку, когда та вернулась изъ прихожей.

— Ушелъ.

— Ну, что онъ?

— Совсѣмъ какъ-бы не въ себѣ. Меланхолія такая въ глазахъ и даже слезы… Вотъ пять рублей мнѣ въ руку сунулъ… «Уговорите, говоритъ, ее, Пелагея Никитишна, чтобъ она попрежнему… Ротонду, говоритъ, я ей завтра или послѣ завтра привезу». Такъ его и надо, милочка. Чего его жалѣть-то! Повѣрь, что захочетъ, такъ найдетъ денегъ.

— Все-таки мнѣ его жалко. Онъ такой простой, да глупенькій, а я такихъ люблю. Такіе-то лучше, сказала Надежда Ларіоновна.

— Да вѣдь при тебѣ-же останется, отвѣчала тетка. — Ты только его пугнула. Повѣрь, что прибѣжитъ съ ротондой. Только ты на одну ротонду не соглашайся, а чтобъ и лошади были. Вѣдь это въ сущности полтораста рублей въ мѣсяцъ, не больше, если взять у извощика.

— Ему такихъ денегъ не найти. Онъ ужасно глупый и неопытный.

— Да вѣдь, въ сущности, за лошадей можно потомъ заплатить, по окончаніи мѣсяца. Извощикъ подождетъ. У того-же Булавкина и возьмемъ лошадей и экипажъ, у котораго онъ тройки беретъ. Пусть только Костя скажетъ ему, что это онъ будетъ платить, что это на его счетъ. Да мы вотъ что сдѣлаемъ: какъ только твой Костюшка привезетъ сюда ротонду, я сейчасъ съѣзжу за извощикомъ Булавкинымъ и здѣсь мы это все и оборудуемъ. Пускай росписку выдастъ. За росписку извощикъ всегда согласится.

Надежда Ларіоновна вздохнула.

— Ахъ, ему и на ротонду денегъ не найти по его глупости! произнесла она. — Онъ совсѣмъ на манеръ какой-то овцы. Вѣдь денегъ нужно искать умѣючи. Вы думаете, дешево ротонда-то чернобурая стоитъ?

— Ничего! подмигнула тетка. — Въ дядинъ сундукъ слазаетъ. Ты думаешь, теперь-то онъ не лазаетъ, что-ли? Конечно, лазаетъ, но беретъ по немножку. А теперь сразу возьметъ.

— Да вѣдь сразу-то можетъ быть замѣтно. Вдругъ попадется? Вѣдь на чернобурую-то ротонду тысячу рублей надо.

— Ну, хочешь я ему ростовщика подсватаю? сказала тетка.

— А у васъ развѣ есть такой на примѣтѣ? спросила Надежда Ларіоновна.

— Да вотъ Шлимовичъ, что съ Лизаветой Николаевной путается. Онъ многимъ даетъ деньги на проценты.

— Конечно-же, подсватайте. А то Костя сразу залѣзетъ къ дядѣ въ сундукъ, ну тогда все и откроется. Мнѣ-же хуже будетъ, если ему дядя крылья обрѣжетъ. Тогда ужь прощай и квартира, и все. Да мнѣ и самого Костю жаль. Онъ сколько разъ мнѣ говорилъ, что по немножку онъ можетъ изъ лавки денегъ брать, чтобъ незамѣтно… А сразу нельзя.

— Изволь. Я сбѣгаю къ Лизаветѣ Николаевнѣ и поговорю съ ней насчетъ Шлимовича.

— Съѣздите, тетенька, и поговорите. Ей-ей, онъ самъ такой глупый, что никакихъ этихъ ростовщиковъ не найдетъ. Похлопочите. Вѣдь деньги у Костюшки вѣрныя, только онъ не можетъ сразу… А тутъ можно сдѣлать такъ, что деньги онъ займетъ сразу у Шельмовича этого, а потомъ ему по частямъ отдавать будетъ.

— Шлимовичъ, а не Шельмовичъ, поправила Надежду Ларіоновну тетка и прибавила: — Ты смотри не проговорись при встрѣчѣ съ нимъ. Его ужь и такъ Шельмовичемъ дразнятъ и онъ ужасно сердится.

— Ну, вотъ… Съ какой-же стати нужнаго человѣка дразнить! А я думала, что его настоящая фамилія Шельмовичъ. Онъ жидъ?

— Да, должно быть, изъ жидовъ. Ужь эти, которые по денежнымъ дѣламъ, всѣ изъ жидовъ.

— Такъ съѣздите, тетенька, поскорѣй и узнайте. Я буду новые куплеты учить, а вы съѣздите, еще разъ сказала Надежда Ларіоновна.

— Хорошо, хорошо, отвѣчала тетка. — Только гдѣ-же мы твоего Костюшку сведемъ съ этимъ Шлимовичемъ?

— А пусть Лиза привезетъ его къ намъ въ театръ. Да забѣгите и къ Костѣ въ лавку. «Надя, молъ, вамъ кланяется и проситъ васъ пріѣхать въ театръ и придти на сцену. Она, молъ, въ послѣдній разъ хочетъ поговорить съ вами». То-то обрадуется онъ! прибавила Надежда Ларіоновна улыбнувшись. — На крыльяхъ прилетитъ. Ежели Лиза привезетъ Шлимовича, то послѣ театра мы сведемъ ихъ. Костюшка пусть пригласитъ Лизу и Шлимовича ужинать, за ужиномъ и переговоримъ.

— Стало быть, и ты поѣдешь съ Костюшкой ужинать?

— Ну его къ черту! Поѣду…

Тетка покачала головой.

— Эхъ, Надя, Надя! Не выдерживаешь ты себя. Нѣтъ у тебя этого самого характера, сказала она. — А вотъ помяни мое слово: онъ увидитъ, у тебя душа размякла, да сейчасъ, и на попятный насчетъ ротонды.

— Странное дѣло… Вспомните, что вы говорите, тетенька. Я только изъ-за этого и ѣду съ нимъ ужинать, чтобы онъ для меня денегъ занялъ у Шлимовича, проговорила Надежда Ларіоновна. — Какъ-же иначе устроить-то? Ну, не захочетъ онъ занимать денегъ, такъ ужь тогда я его совсѣмъ отъ себя прогоню.

— Не прогонишь. Ты въ него влюбимшись, какъ кошка.

— Я-то? Пфъ… Мнѣ просто его жалко, потому что я люблю глупыхъ. Да и такъ… Что-жъ его гнать-то очень? Умри у него дядя, такъ посмотрите, какой онъ будетъ выгодный кусокъ!

Тетка накинула платокъ, надѣла капоръ.

— Такъ я пойду, проговорила она. — Ну, давай на извощика.

— На какого извощика? вскинулась на нее Надежда Ларіоновна. — Вѣдь Костюшка далъ вамъ сейчасъ пять рублей на извощика.

— То не на извощика, а за хлопоты, чтобы я тебя уговорила.

— Стыдитесь! Живете у меня, пьете, ѣдите даромъ, всякими обносками пользуетесь, да еще каждую минуту хотите съ меня-же сорвать. Сорвали съ Костюшки — и будетъ съ васъ.

— Ну, хорошо, хорошо.

Тетка отправилась въ прихожую. Надежда Ларіоновна провожала ее.

— Послушайте, тетенька… А не заберетъ этотъ Шлимовичъ Костюшку въ лапы? Вѣдь ростовщики тоже какъ забираютъ въ лапы эдакихъ разныхъ неопытныхъ юношей.

Тетка улыбнулась и отвѣчала:

— А тебѣ-то какое дѣло? Да пущай.

— Ну, не скажите. Онъ все-таки человѣкъ нужный и даже очень нужный. Зачѣмъ? Его нужно беречь. Зачѣмъ ужь совсѣмъ-то въ яму пихать? А ростовщики народъ ой-ой! Курлинъ вонъ изъ-за нихъ, подлецовъ, застрѣлился.

— Пусть глядитъ въ оба. Вѣдь Константинъ Павлычъ не дуракъ.

— Въ томъ-то и дѣло, что совсѣмъ дуракъ.

— Поди ты! Это тебѣ такъ кажется, а въ сущности онъ хитрѣе тебя.

— Все-таки вы, тетенька, скажите Лизаветѣ Николаевнѣ, чтобы она сказала Шлимовичу, чтобы тотъ ужь не очень Костюшку-то обдиралъ. «У него, молъ, деньги вѣрныя, но только онъ не можетъ сразу»…

— Да ужь ладно, ладно.

Тетка ушла. Надежда Ларіоновна подошла къ зеркалу, полюбовалась на себя, потомъ зѣвнула, потянулась, взяла тетрадку и принялась учить новые куплеты.

Глава III.

Было пять часовъ. Тетка Надежды Ларіоновны все еще не возвращалась домой. Надежда Ларіоновна посердилась на ея медленность и велѣла подавать себѣ обѣдать. Въ эту минуту раздался звонокъ. Въ комнату влетѣлъ Костя Бережковъ и со всѣхъ ногъ бросился къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Милочка! Надюша! Какъ я радъ, что ты меня простила! заговорилъ онъ.

— Тише, тише… Пожалуйста не приближайтесь. Вовсе я васъ не прощала и вы все еще подъ штрафомъ, — отстранила его Надежда Ларіоновна.

— То есть какъ это?.. недоумѣвалъ Костя, опустя руки.

— Очень просто: подъ штрафомъ. И до тѣхъ поръ будете подъ штрафомъ, пока не явятся у меня чернобурая ротонда и лошади. Не подходите близко, не подходите. Стойте тамъ.

— Но вѣдь сейчасъ-же у меня въ лавкѣ была твоя тетка Пелагея Никитишна и сказала, чтобы я пріѣхалъ. Я прилетѣлъ на крыльяхъ любви.

— Теткѣ было приказано передать вамъ, чтобы вы явились въ театръ, на сцену, но вовсе не сюда. Здѣсь я васъ безъ ротонды и лошадей не желаю видѣть.

— Будутъ лошади, будетъ ротонда. Пусть только все останется по-старому. Прости.

Костя сложилъ на груди руки и умильно взглянулъ на Надежду Ларіоновну.

— Когда все будетъ, тогда и прощу, отвѣчала она и спросила: — Говорила вамъ тетенька насчетъ ростовщика?

— Говорила, но Лизавета Николаевна не можетъ привезти его сегодня къ вамъ въ театръ, потому что они уже ѣдутъ сегодня въ балетъ. У нихъ и билеты взяты. Лизавета Николаевна завтра привезетъ его. Вотъ оттого-то я сейчасъ къ тебѣ и пріѣхалъ. Прости. Я согласенъ. На все согласенъ. Прости.

— Все это вы могли-бы сказать вечеромъ въ театрѣ. Вѣдь вамъ приказано явиться въ театръ, а вовсе не ко мнѣ на квартиру.

— Ангелъ! Въ театрѣ я сегодня не могу быть. Да и зачѣмъ быть, ежели Лизавета Николаевна не привезетъ? Впрочемъ, что я!… Въ театръ я также прилетѣлъ-бы на любовныхъ крыльяхъ, чтобы насладиться лицезрѣніемъ твоихъ божественныхъ глазокъ, но…

— Пожалуйста, пожалуйста, не заводите рацеи… перебила Костю Надежда Ларіоновна.

Тотъ умѣрилъ восторженный тонъ.

— Въ театръ прискакалъ-бы я на всѣхъ парахъ, но мнѣ сегодня вечеромъ непремѣнно нужно быть дома, сказалъ онъ.

— Что такое у васъ стряслось?

— Дядя очень болѣнъ.

— Да вѣдь онъ и раньше былъ болѣнъ.

— Сегодня днемъ ему сдѣлалось хуже и вечеромъ онъ поднимаетъ къ намъ на домъ чудотворную икону. Принесутъ ее изъ церкви и будутъ у насъ служить дома всенощную и молебенъ. Ну, а при такомъ случаѣ мнѣ непремѣнно нужно быть дома. Надо быть на виду. Дяди поминутно можетъ хватиться меня. Завтра-же я во что-бы то ни стало буду въ театрѣ.

— Ага! Не хочется умирать старому.

— Онъ не поправится. Положительно не поправится. Всѣ доктора говорили намъ въ одинъ голосъ… То есть не ему, а намъ только. Ему и до весны не дотянуть. Онъ даже пожалуй и самъ знаетъ и вотъ оттого-то сегодня рѣшилъ поднять икону. Человѣкъ старый, богомольный, такъ ужь само собой…

Костя не договорилъ.

— Странное дѣло, что у васъ на все есть отговорки… произнесла Надежда Ларіоновна и прибавила: — Садитесь,

— Простила? Ты меня простила, Надюша? Вотъ за это мерси! встрепенулся Костя и снова бросился къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Не подходите, не подходите… заговорила та, — А то я убѣгу въ спальну и запрусь тамъ. Сказать «садитесь» еще не значитъ простить. Я уже сказала, что прощены вы будете тогда только, когда у меня явятся лошади и ротонда,

— Все будетъ, ангелъ мой, помоги только денегъ достать.

— Вотъ это можно. Для этого нарочно сегодня я къ Лизаветѣ Николаевнѣ и тетку посылала. Видите, я объ васъ больше забочусь, чѣмъ вы о себѣ.

— Мерси, душка…

— Да что: мерси! За это вы должны-бы мнѣ еще что-нибудь подарить, ну, да ужь Богъ съ вами, только-бы ротонда была хорошая.

— Поѣдешь со мной и сама выберешь, какъ денегъ добудемъ.

— Добудемъ! Вы даже сами и добыть-то не умѣете. Ужасная вы рохля, страсть какой неспособный, неимущій, все о васъ заботиться надо. Ну, садитесь-же, сказала Надежда Ларіоновна.

— Съ тобой рядомъ сѣсть можно? заискивающе взглянулъ на нее Костя.

— Нѣтъ, нѣтъ. Садитесь вонъ на тотъ стулъ.

Костя сѣлъ.

— Закурить папироску можно? спросилъ онъ.

— Курите ужь… Ну васъ… Такъ вотъ… Денегъ на ротонду вы можете занять у Лизина обожателя Шлимовича. Онъ даетъ деньги. Разумѣется, только, даетъ деньги подъ вексель и за хорошіе проценты.

— Это я понимаю.

— Ничего вы не понимаете. Вы совсѣмъ дуракъ.

Костя обидѣлся.

— Ну, зачѣмъ-же, Надюша, такъ? Ну, какой-же я дуракъ, если я при дяденькиномъ дѣлѣ? А дѣло у насъ большое, сказалъ онъ.

— При большомъ дѣлѣ, а какой-нибудь тысячи рублей занять не можете!

— Да вѣдь кто-же дастъ-то? То есть дадутъ, ежели на дядюшкино имя, всѣ дадутъ. Но сейчасъ сомнѣніе — что, почему? — и будетъ колебаніе фирмы. Никогда не занимали и вдругъ…

— Вы можете все-таки уплачивать-то по векселю?

— Я могу… но только не сразу, а по частямъ. Ежели я сразу возьму изъ лавки деньги, то будетъ замѣтно, а ежели по немножку…

— Да ужь слышали, слышали, съ гримаской перебила Костю Надежда Ларіоновна. — Только ужь вы такъ съ Шлимовичемъ завтра сговаривайтесь, чтобы по частямъ платить. Шлимовичъ — это обожатель Лизинъ.

— Да знаю, знаю я Шлимовича, только рожа-то у него какая-то эфіопская…

— Ну, вотъ еще! Рожу разбирать! Что вамъ за дѣло до рожи! Вамъ хоть-бы песокъ да солилъ. Да вотъ еще что… Я такъ думаю: ежели вы съ Шлимовичемъ сойдетесь и онъ будетъ согласенъ дать вамъ денегъ, то берите ужь сразу больше. Ну, что такое тысяча рублей? Берите двѣ.

— Это зачѣмъ-же?

— Деньги-то зачѣмъ! Совсѣмъ полоумный! всплеснула руками Надежда Ларіоновна. — Деньги на меня-же вамъ понадобятся. Вы ужь напередъ знайте, что я не желаю больше такъ жить, какъ я до сихъ поръ жила. Я хочу, чтобы у меня все было хорошее, какъ у Полины. Пока я у насъ въ театрѣ на безсловесныхъ роляхъ была, я могла такъ жить, а теперь, когда я съ словесными ролями — нѣтъ, оставьте. Мнѣ просто стыдно. Вы просите у Шлимовича сразу двѣ тысячи. Чего вамъ!..

— Такъ-то оно такъ, да вѣдь потомъ отдавать надо, замялся Костя.

— Отдадите. Да можетъ быть, къ тому времени и старикъ вашъ умретъ.

Костя почесалъ затылокъ и произнесъ:

— Развѣ вотъ, что старикъ-то…

— Такъ двѣ тысячи, сказала Надежда Ларіоновна.

— Хорошо, хорошо!

— Ну, а теперь уходите. Съ Богомъ.

Костя поднялся со стула.

— На прощанье можно ручку поцѣловать? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Когда ротонда и лошади будутъ — все можно, а до тѣхъ поръ ничего. Идите.

— Эхъ! вздохнулъ Костя и поплелся въ прихожую.

— Такъ приходите-же завтра въ театръ, сказала ему вслѣдъ Надежда Ларіоновна и крикнула кухаркѣ: — Дарья! запри за нимъ дверь.

Глава IV.

Часовъ десять вечера. Въ квартирѣ вдоваго старика купца Евграфа Дмитріевича Бережкова вездѣ затеплены лампады. Пахнетъ ладономъ. Клубы легкаго дыма отъ ладона еще до сихъ поръ носятся по комнатамъ. Сейчасъ только отслужили всенощную и молебенъ. Старикъ Бережковъ болѣнъ. Отецъ протоіерей и дьяконъ остались выпить чайку и бесѣдуютъ со старикомъ въ спальнѣ. Вездѣ старинная, тяжелая мебель краснаго дерева двадцатыхъ годовъ, потемнѣвшая отъ времени. На стѣнахъ картины библейскаго содержанія, тоже въ потемнѣвшихъ золоченныхъ рамахъ, портретъ самого Евграфа Дмитріевича Бережкова въ молодыхъ годахъ, съ медалью на шеѣ и со счетами въ рукѣ, и такой-же портретъ его покойной: супруги съ головой, туго повязанной косынкой, въ длинныхъ брилліантовыхъ серьгахъ, въ ковровой шали на плечахъ и съ носовымъ платкомъ, свернутымъ въ трубочку въ выставленной изъ подъ шали рукѣ, сплошь унизанной кольцами. Въ гостиной съ потолка виситъ старинная бронзовая люстра съ стрѣлами и съ хрусталиками; въ углу часы, тоже старинные, англійскіе, въ высокомъ деревянномъ чехлѣ будкой. Въ квартирѣ всѣ говорятъ полушепотомъ, ходятъ на ципочкахъ. Даже дьяконъ, разговаривающій въ спальнѣ съ больнымъ старикомъ Бережковымъ, старается умѣрять свой голосъ и говоритъ октавой. Спальня освѣщена лампой подъ зеленымъ абажуромъ. Бережковъ сидитъ въ покойномъ креслѣ. Онъ въ сѣромъ халатѣ. Опухшія ноги его окутаны одѣяломъ, вздутый водянкой животъ при тяжеломъ дыханіи колеблется. Бережковъ — старикъ лѣтъ семидесяти, съ рѣдкими, какъ-бы прилипшими къ головѣ полусѣдыми волосами и совсѣмъ уже бѣлой, тоже рѣденькой бородкой клиномъ, на изборожденномъ морщинами и исхудаломъ землистаго цвѣта лицѣ. Противъ старика у стола помѣщается отецъ протоіерей въ фіолетовой рясѣ и съ наперснымъ крестомъ. Онъ мѣшаетъ ложечкой чай въ стаканѣ и говоритъ:

— Прежде всего, уважаемый Евграфъ Митричъ, не надо отчаяваться. И не такіе, какъ вы, больные, да поправлялись. Теперь васъ кто пользуетъ?

— Три доктора, да что!.. проговорилъ съ одышкой старикъ Бережковъ и махнулъ рукой. — Только одинъ переводъ денежный, а толку никакого.

— Чѣмъ они васъ пользуютъ-то?

— Да разное тутъ… Вонъ на окнѣ сколько стклянокъ наставлено.

— Дѣйствительный статскій совѣтникъ Семистадовъ есть, такъ того какой-то фельдшеръ изъ богадѣльни травянымъ настоемъ вылечилъ, октавитъ рослый дьяконъ, помѣщающійся съ стаканомъ чая поодаль. — Шестьдесятъ шесть травъ входятъ въ этотъ составъ. Тоже всѣхъ докторовъ перепробовалъ и никакого толку, а вотъ простой фельдшеръ вылечилъ.

Старикъ молчитъ, угрюмо смотритъ въ одну точку и тяжело дышетъ. Протоіерей, побарабанивъ пальцами по столу, опять начинаетъ:

— Въ настоящее время отъ водянки таракановъ даютъ.

— Живыхъ? Глотать? восклицаетъ чернобровая женщина лѣтъ сорока, въ темномъ шерстяномъ платьѣ, сидѣвшая въ уголкѣ спальной и до сихъ поръ молчавшая.

— Нѣтъ, не живыхъ. Я думаю, даже поджариваютъ, спокойно отвѣчалъ протоіерей. — Поджариваютъ и въ лекарство мѣшаютъ. Я слышалъ, что многіе исцѣлялись. Средство это даже господинъ профессоръ Боткинъ употреблялъ.

Старикъ опять промолчалъ. Чернобровая женщина поправила фальборки на своемъ платьѣ и робко произнесла:

— А что-же, Евграфъ Митричъ? Вотъ-бы вамъ попробовать. Противно-то противно, но что-жъ такое? Лишь-бы помогло.

Старикъ молча махнулъ рукой и отвернулся. Разговоръ не клеился. Священникъ и дьяконъ допили чай и стали уходить.

— Ну, да благословитъ васъ Богъ… Поправляйтесь… сказалъ протоіерей, наклонился и облобызалъ старика.

— Извините ужъ, батюшка, не провожаю… Не могу… — проговорилъ старикъ.

— Ничего, ничего… Какіе тутъ проводы.

— Племянникъ ужъ васъ проводитъ. Костя! — попробовалъ крикнуть старикъ и закашлялся.

— Я здѣсь, дяденька… Я провожу, откликнулся изъ другой комнаты голосъ и на порогѣ появился Костя Бережковъ, племянникъ старика.

Священника и дьякона пошла провожать и чернобровая женщина. Она такъ и лебезила около протоіерея и, когда они вышли въ прихожую, шепнула ему:

— Батюшка! Вы-бы уговорили Евграфа Митрича составить духовную. Вѣдь сродственники есть. Потомъ есть люди, которымъ онъ на словахъ обѣщалъ кое-что, а умретъ безъ духовной, такъ что-же изъ всего этого выйдетъ!

— Я говорилъ ему тутъ какъ-то насчетъ духовной, но онъ сказалъ мнѣ, что уже составлена духовная.

— Вретъ онъ. Извините, пожалуйста, но вретъ… Ничего у него нѣтъ.

Священникъ только развелъ руками.

— Вы попросите, по крайности, чтобы онъ вамъ ее показалъ. Мнѣ кажется, что это онъ просто нарочно насчетъ духовной…

— Да будетъ вамъ, Настасья Ильинишна! — оттолкнулъ отъ священника чернобровую женщину Костя и принялся подавать ему шубу.

Въ прихожую выглядывали изъ дверей какая-то старуха и молоденькая миловидная дѣвушка лѣтъ шестнадцати, почти ребенокъ. Она бросилась къ священнику подъ благословенье, когда тотъ, надѣвъ шубу, началъ уходить.

— И не стыдно это вамъ, Настасья Ильинишна: сказалъ Костя чернобровой женьщинѣ. — Ну, чего къ батюшкѣ съ духовной-то пристали! Все корысть, вездѣ корысть… Вотъ женщина-то! Безстыдница.

— Ругайтесь, ругайтесь… А посидѣлъ-бы ты въ моей шкурѣ! огрызнулась чернобровая женщина. — Корысть! Хороша корысть! Восемнадцать лѣтъ около вашего дядиньки какъ свѣчка передъ образомъ вѣрой и правдой горю, а не могу вонъ дочкѣ хорошаго теплаго пальтишка сшить, кивнула она на дѣвушку. — А вѣдь мы съ ней, тоже, сами знаете, не сбоку припека, не съ улицы, а можетъ быть даже поближе кого другаго старику-то приходимся. Да-съ.

— Ну, ужь довольно, довольно… Слышали… процѣдилъ сквозь зубы Костя.

— Господи, спаси насъ грѣшныхъ и помилуй! вздохнула въ дверяхъ старуха и покачала на спорящихъ закутанной въ черный платокъ головой. — Подижь-ти, что корысть-то дѣлаетъ!

Чернобровая женщина, заслыша эти слова, тотчасъ-же сцѣпилась съ старухой. Перебранка однако происходила полушопотомъ и уже продолжалась въ другой комнатѣ, куда чернобровая женщина и старуха удалились.

— Тише вы! строго сыкнулъ Костя, заглянувъ изъ прихожей въ комнату, погрозилъ пальцемъ и на правился къ дядѣ въ спальную.

Евграфъ Дмитріевичъ Бережковъ попрежнему сидѣлъ и тяжело дышалъ. Костя подошелъ къ нему, почтительно наклонился и спросилъ:

— Ну, какъ вы себя теперь чувствуете, дяденька?.

— Казачка сейчасъ плясать хочу — вотъ какъ себя чувствую! раздраженно отвѣчалъ дядя. — Поди и призови сейчасъ Гаврилку прикащика съ гармоніей. Пусть наяриваетъ. Не видишь нѣшто, что человѣкъ совсѣмъ боленъ!

Костя опѣшилъ.

— Я понимаю, дяденька, что вы очень больны, но я думалъ, что можетъ быть вамъ теперь хоть чуточку полегче… отвѣчалъ онъ. — А что я спросилъ, такъ это изъ участія!

— Изъ участія! знаемъ мы это ваше участіе-то! Только и ждете смерти. А вотъ на зло вамъ, ничего не останется. Все на монастыри да богадѣльни…

— Ахъ, дяденька! Совсѣмъ вы меня не такъ понимаете!

— Ну, молчи! Довольно.

Старикъ закашлялся. Племянникъ, не зная, что дѣлать, молча бродилъ по спальной, переложилъ съ мѣста на мѣсто какія-то книги, вынулъ изъ стоявшаго на столѣ стакана ложку и положилъ ее на блюдечко. Вообще его такъ и подмывало уйти, но онъ не смѣлъ.

— Вамъ ничего не нужно, дяденька? спросилъ онъ наконецъ.

— Принеси мнѣ стаканъ воды, отвѣчалъ старикъ.

— Слушаю-съ, дяденька.

Черезъ минуту Костя подалъ дядѣ стаканъ съ водой.

Опять переминаніе съ ноги на ногу.

— Да что ты передо мной какъ маятникъ маешься! Приткнись ты хоть къ мѣсту-то! крикнулъ на него старикъ.

— Не сердитесь, дяденька, вамъ вредно.

— Упрашивай, упрашивай! А самъ радъ! Только-бы раздражить. Авось, молъ, дядю сразу пристукнетъ.

— Экіе вы какіе, дяденька! вздохнулъ Костя и сѣлъ.

Тихо. Слышно тяжелое дыханье старика съ какимъ-то всхлипываніемъ въ груди, слышно какъ тикаетъ въ гостиной маятникъ большихъ англійскихъ часовъ, слышно, какъ въ сосѣднихъ комнатахъ шушукаются, перебраниваясь, женскіе голоса. Костя сидитъ и тихо передвигаетъ костяшки счетовъ, лежащихъ на столѣ. Мысли его далеко. Мысли его около Надежды Ларіоновны. Вотъ она видится ему на сценѣ въ трико, въ коротенькой юбочкѣ съ блестками, съ полуобнаженной грудью. Она поетъ куплеты и улыбается.

«Если-бы старикъ уснулъ сейчасъ, то можно-бы и въ театръ удрать», мелькаетъ у него въ головѣ.

Часы звонко бьютъ одиннадцать.

«Нѣтъ, теперь ужь не удрать… Поздно… Когда онъ еще уснетъ»! говоритъ себѣ Костя мысленно.

Старикъ молчитъ, но не спитъ. Костя рѣшается заговорить.

— Я не нуженъ вамъ, дяденька?.. робко задаетъ онъ вопросъ.

— Возьми псалтырь и почитай мнѣ… отвѣчаетъ старикъ.

Костя морщится, но открываетъ лежащую на столѣ книгу въ кожаномъ переплетѣ и начинаетъ читать:

«Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ»… слышится его мѣрное чтеніе.

А Надежда Ларіоновна такъ и стоитъ передъ нимъ.

«А вдругъ она теперь съ тѣмъ полковникомъ ужинаетъ, который обѣщался ей ротонду подарить?» мелькаетъ у него въ головѣ и вся кровь быстро приливаетъ къ сердцу.

Глава V.

Костя прочелъ три псалма и остановился. Старикъ дядя, сидя въ креслѣ и склонивъ голову, похрапывалъ. «Спитъ», подумалъ Костя, осторожно закрылъ псалтырь, тихо поднялся со стула и только-что сдѣлалъ два шага на ципочкахъ, какъ старикъ проснулся и заговорилъ:

— Куда ты? Или удрать хочешь? Нѣтъ, читай, читай… Я не сплю.

— Я полагалъ, дяденька, что вы започивали… остановился Костя.

— Читай, читай.

И опять раздалось мѣрное чтеніе псалма. Часы пробили половину двѣнадцатаго. Старикъ какъ-бы опомнился, поднялъ голову и остановилъ племянника.

— Постой… сказалъ онъ. — Вотъ что я тебя хотѣлъ спросить… Скажи мнѣ, Костя: очень сильно вы теперь безъ меня грабите въ лавкѣ изъ выручки?

— То-есть какъ это: грабите? — смѣшался Костя.

— Очень просто. Ты хорошо знаешь, о чемъ я тебя спрашиваю… Говори, говори, не бойся. Чистосердечно говори. Вѣдь ужь я теперь все равно не могу остановить. Видишь, какой я безпомощный. А ежели я правду узнаю, то мнѣ все-таки легче будетъ.

— Да вѣдь за кассой старшій прикащикъ Силантій Максимычъ стоитъ. Вы ему поручили. Причемъ-же тутъ я-то, дяденька?

— Ну, а Силантій Максимовъ сильно лапу запускаетъ?

— Да почемъ-же я-то знаю, дяденька! Мое дѣло составить записку, какого товара у насъ не хватаетъ, что подобралось, потомъ сходить въ конторы и отобрать товаръ. Ни расплаты, ни получки денежной я не знаю.

— Да вѣдь ужъ видно сейчасъ.

— Какъ-же это такъ видно! Всѣ денежныя дѣла въ его рукахъ, а чужая душа потемки.

— Охъ, врешь, Костюшка! Чувствую, что врешь! — сказалъ старикъ, устремилъ на племянника испытующій взоръ и быстро спросилъ: — Ты не въ стачкѣ съ Силантіемъ Максимовымъ?

— Да что вы, дяденька!

— Говори какъ на духу, говори искренно! — погрозилъ пальцемъ старикъ.

— Что я съ нимъ не въ стачкѣ, увѣряю васъ.

— Охъ, врешь! Чувствую, что врешь!

— Мнѣ, дяденька, и вашего положенія достаточно. Что-жъ, сорокъ рублей въ мѣсяцъ деньги не маленькія, коли ежели на всемъ на готовомъ.

— По глазамъ твоимъ вижу, что ты это врешь! Ну, что тебѣ сорокъ рублей, ежели…

— Вотъ, что насчетъ портнаго, то дѣйствительно я ныньче просилъ Силантія Максимова, чтобы онъ заплатилъ по счету, — перебилъ Костя. — Надо тоже, дяденька, быть чисто одѣвшись. Взжу по нѣмецкимъ конторамъ, чтобы товаръ закупать, такъ осудить могутъ, коли ежели въ рвани какой… Ну, Силантій Максимычъ и заплатилъ.

— Много?

— Сто двадцать пять рублей, дяденька, но пять рублей въ скидку пошло. Только и всего.

— А больше ничѣмъ не пользовался?

— Ничѣмъ, дяденька.

Старикъ покачалъ головой.

— И ты думаешь, я повѣрю этому? спросилъ онъ.

— Воля ваша, дяденька.

Старикъ помолчалъ и прибавилъ:

— А ты вотъ что… Ты грабь полегче, да и за другими смотри, чтобы легче грабили. Вѣдь у себя грабишь, тебѣ-же все послѣ моей смерти останется.

Костя всталъ, подошелъ къ дядѣ и поцѣловалъ у него руку.

— Прикажите читать, дяденька? сказалъ онъ.

— Читай, читай.

И опять чтеніе.

Вошла неслышными шагами чернобровая женщина, приложила лѣвую ладонь къ щекѣ, пригорюнилась и, молча, сѣла въ уголкѣ на стулъ. Чрезъ минуту она пересѣла на другой стулъ, ближе къ старику, еще черезъ минуту перемѣстилась еще ближе и когда псаломъ кончился, кашлянула въ руку, какъ-бы давая знать, что она тутъ. Старикъ обернулся и нахмурился.

— Только пугаешь, сказалъ онъ. — Подкрадешься какъ кошка, а потомъ вдругъ кашляешь. Я думалъ, и не вѣдь кто.

— Я, батюшка, Евграфъ Митричъ, я, Настасья… отвѣчала чернобровая женщина. — Пришла узнать, какъ вамъ теперь, не полегчало-ли?

— Такъ вотъ сейчасъ по щучьему велѣнью да по вашему прошенью и полегчаетъ!

— Къ чему-же вы разражаетесь-то, благодѣтель? Я отъ чистаго сердца, а вы…

— Знаю я твое чистое сердце!

— Господи Боже мой! Неужто за восемнадцать-то лѣтъ я отъ васъ вѣры не заслужила! Кажется…

Старикъ еще больше нахмурился и украдкой кивнулъ на племянника, перелистывавшаго псалтырь. Женщина умолкла.

— Да что-бы вамъ отъ вашей болѣзни, Евграфъ Митричъ, таракановъ-то этихъ самыхъ попробовать, про которыхъ давеча отецъ протоіерей говорилъ, — перемѣнила она разговоръ.

— Глотай сама… былъ отвѣтъ.

— То есть если-бы вамъ, Евграфъ Митричъ, только помочь могло, то вѣрите ли, ей ей сама-бы за васъ тридцать штукъ проглотила! Живьемъ проглотила-бы — воскликнула женщина.

— Молчи. Не коварничай.

— Да какое-же тутъ коварство-то. Евграфъ Митричъ, батюшка?..

— Не только коварство, а даже неприличіе и насмѣшка, — вотъ какъ я понимаю, Настасья Илъинишна, — поддакнулъ Костя дядѣ.

— И ты молчи. Не твое дѣло, — оборвалъ его старикъ и прибавилъ: — Переведи меня на постель, да и уходи. Я спать хочу.

Племянникъ подскочилъ къ дядѣ и сталъ поднимать его подъ руку. Подскочила и Настасья Ильинишна, взявъ подъ другую руку.

— Ты-то чего лѣзешь? Тебѣ-то что? Вѣдь я тебя не просилъ, огрызнулся на нее Евграфъ Дмитріевичъ, однако руки не вырвалъ.

Костя и Настасья Ильинишна уложили старика на кровать и подсунули ему подъ голову и подъ спину нѣсколько подушекъ. Старикъ не могъ низко опускать голову. Его душило.

Уложивъ старика, Костя удалился. Настасья Ильинишна осталась при старикѣ. Осмотрѣвшись и видя, что въ комнатѣ никого нѣтъ, она припала къ старику на грудь, обхватила руками за шею и, поцѣловавъ, проговорила;

— Евграфъ Митричъ, батюшка, благодѣтель! За что вы такъ со мной?.. Вѣдь ужь, кажется, вѣрна я вамъ какъ собака. Восемнадцать лѣтъ чуть не молюсь на васъ.

— Не лижись, не лижись… Что ты на меня навалилась-то! Вѣдь задушить можешь! Не понимаешь развѣ?

— Батюшка! Ну, зачѣмъ такія слова своей вѣрной рабѣ?

— Да, раба! Ты это въ глаза только раба-то, а за глаза-то, поди, какъ меня костишь! И скаредомъ, и аспидомъ…

— Ахъ, милостивецъ, Евграфъ Митричъ! Точно, что иногда поропщешь на вашу скупость, но взгляните вы въ мою душу…

Настасья Ильинишна заслезилась.

— И я, и дочь моя денно и нощно молимъ Бога о вашемъ здравіи. Умрете вы — ну, что мы будемъ? Вѣдь, чуть не по міру идти… Иголкой-то тоже немного наковыряешь. Да и отвыкла ужь я отъ этого изъ-за вашихъ благодѣяній.

— Ну, молчи, молчи. Нечего тутъ… Я не обижу… Довольно лизаться, довольно… бормоталъ старикъ.

— Вѣдь только не вѣнчаны мы, да на одной-то квартирѣ не квартировали, а то вѣдь живемъ восемнадцать годовъ какъ мужъ и жена. И дочка ваша Таисынька… Каждый день какъ проснется поутру, сейчасъ на вашъ портретъ взглянетъ и перекрестится. «Дай Богъ здоровья папенькѣ»…

— Ну, довольно. Иди домой… Ужъ двѣнадцать часовъ… Пора спать.

— А я хотѣла, голубчикъ, Евграфъ Митричъ, попроситься у васъ, чтобы вы мнѣ съ Таисынькой позволили здѣсь сегодня переночевать, робко сказала Настасья Ильинишна.

— Это еще зачѣмъ?

— Да вѣдь ужь поздно домой-то идти, голубчикъ. Къ тому-же и васъ-то жалко оставить, такой вы сегодня слабенькій да неимущій. Ну, вдругъ хуже вамъ случится? Я и за докторомъ сбѣгаю, я и…

— Прикащики есть, Костя, старуха Ферапонтовна, кухарка…

— Такъ-то оно такъ, но все-таки лишняя женщина. И подать что, и натереть васъ, ежели что случится. А что Ферапонтовна, то какая она работница! Ей только-бы до себя. Позвольте мнѣ и Таисынькѣ переночевать васъ. Я вонъ въ той комнатѣ рядышкомъ, не раздѣваясь на диванчикѣ лягу, а вы чуть что — и позовете меня.

Старикъ подумалъ.

— Ну, оставайся, сказалъ онъ и тотчасъ-же прибавилъ: — А только ты это все, Настасья, съ коварствомъ.. Ты думаешь, нешто я не понимаю твоего коварства?

— Да какое-же тутъ можетъ быть коварство-то, батюшка, Евграфъ Митричъ!

— Ну, вотъ… Будто я не понимаю! Всѣ вы, подлые, на смерть мою расчитываете; и ты, и Костя, и прикащики.

Настасья Ильинишна заплакала.

— Богъ съ вами, Евграфъ Митричъ… Только обижать, и умѣете.

— Будетъ, будетъ… Достаточно… Ступай…

— Позвольте, благодѣтель, Таисанькѣ-то съ вами на сонъ грядущій проститься, проговорила Настасья Ильинишна, отирая слезы. — Кстати и благословите ее.

— Зачѣмъ?

— Какъ: зачѣмъ? Вѣдь кровь ваша.

— Кровь? подозрительно повторилъ старикъ. — Ну, насчетъ крови-то это еще вилами писано.

— Боже милостивый! Что вы говорите! всплеснула руками Настасья Ильинишна. — Да я какъ свѣчка передъ, иконой…

— Ну, ужь веди, веди ее сюда. Такъ и быть.

Настасья Ильинишна подошла, къ дверямъ и поманила. Вошла дѣвушка, подошла къ кровати старика и припала къ его рукѣ. Старикъ притянулъ ее за голову, чмокнулъ въ лобъ и три раза перекрестилъ. Сдѣлавъ это, онъ замахалъ руками и раздраженно заговорилъ:

— Идите, идите вы отъ меня теперь! Довольно! Дайте покой.

Настасья Ильинишна и Таиса удалились.

Глава VI.

Человѣкъ пять такъ называемыхъ швейцаровъ со всѣхъ ногъ бросились отъ вѣшалокъ къ Костѣ Бережкову и принялись съ него снимать мѣховое пальто, когда онъ только показался въ притворѣ «Увеселительнаго зала».

— Афишечку, Константинъ Павлычъ, прикажете? Бинокль желаете? слышалось со всѣхъ сторонъ.

— Всѣхъ дѣйствующихъ лицъ наизусть знаю, а разсматривать могу ихъ сколько влѣзетъ и вблизи на сценѣ отвѣчалъ Костя.

— Знаю-съ, что вы здѣсь постоянный и почетный гость, но намъ-то вашему сіятельству услужить хочется. Поддержите комерцію.

— Ну, давайте… Чортъ съ вами!

— Пальто Константина Павловича на первую вѣшалку, чтобъ потомъ не разыскивать и не задерживать ихъ! крикнулъ одинъ швейцаръ другому.

— Знаю. Толкуй еще! На самый почетный гвоздь повѣсимъ, раздался отвѣтъ.

Раскланявшись съ дежурнымъ околоточнымъ и подавъ ему дружески руку, Костя направился къ окошечку кассы.

— Загнуто, загнуто для васъ ваше кресло въ первомъ ряду. Смѣло садитесь. Деньги потомъ отдадите. На вашъ счетъ запишу, заговорилъ съ еврейскимъ акцентомъ кассиръ, просовывая изъ окошка курчавую голову.

Вмѣсто отвѣта Костя сдѣлалъ кассиру ручкой и вошелъ въ помѣщеніе «Увеселительнаго зала». Стоявшіе у входныхъ дверей контролеры встрѣтили его поклономъ и распахнули дверь.

— Билетъ мой можете получить отъ кассира, кивнулъ имъ Костя.

— Знаемъ, Константинъ Павлычъ… Пожалуйте.

Пришлось проходить мимо буфета, чтобы попасть въ театральный залъ. За столиками въ сообществѣ мужчинъ сидѣли съ подведенными глазами и накрашенными лицами женщины, пили пиво и дымили папиросами. Были женщины съ очень поношенными лицами, были и молоденькія, со свѣжими личиками. Одна изъ поношенныхъ скосила на Костю глаза и процѣдила сквозь зубы:

— Скажите, какой гордый кавалеръ! Съ тѣхъ поръ, какъ съ актеркой связался, и не кланяется даже! Здравствуйте, Константинъ Павлычъ.

— Некогда, некогда. Ну, васъ въ болото! пробормоталъ Костя и вошелъ въ театральное зало.

Былъ десятый часъ вечера. Представленіе давно уже началось. Шло второе отдѣленіе программы. На сценѣ ломался какой-то нѣмецъ въ зеленомъ фракѣ, въ желтой жилеткѣ и неестественномъ рыжемъ парикѣ. Гримасничая, бормоча безъ умолку и вставляя въ нѣмецкую рѣчь русскія слова, онъ подскочилъ къ рампѣ и запѣлъ куплеты подъ музыку. Костя прошелъ въ первый рядъ. Тамъ сидѣли все завсегдатаи перваго ряда. Были молодые и старые. Онъ поздоровался кой съ кѣмъ и сѣлъ. Заглянувъ въ афишку, онъ увидѣлъ, что Надежда Ларіоновна поетъ въ самомъ концѣ отдѣленія. Кривляющійся нѣмецъ былъ ему не смѣшенъ, смѣнившій его жонглеръ съ кинжалами и шарами тоже не интересенъ, да и не того ему было нужно. Душа его стремилась къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Посидѣвъ минутъ десять, онъ поднялся съ кресла и направился ко входу на сцену. Сторожъ, стоявшій у дверей, хоть и не загородилъ ему дорогу, но все-таки остановилъ его.

— Нельзя, Константинъ Павлычъ, на сцену… сказалъ онъ. — Видите надпись: «входъ постороннимъ лицамъ строго воспрещается».

— Да я нешто посторонній? Кажется, ужь слава Богу… отвѣчалъ Костя. — Я къ Люлиной, къ Надеждѣ Ларіоновнѣ…

— Знаю-съ, что къ нимъ, но все-таки… Съ насъ вѣдь спрашивается.

— Да вѣдь ежели-бы я не бывалъ на сценѣ, а то сколько разъ бывалъ.

— Опять вышелъ приказъ, чтобы никого не пускать.

— Да вѣдь мнѣ только на минуточку… Поди и спроси режиссера. Вѣдь мы съ нимъ пріятели, сколько разъ пили вмѣстѣ и все…

— Ну, такъ погодите немного, а я сейчасъ спрошу.

Сторожъ удалился на сцену и тотчасъ-же вернулся, сказавъ: «пожалуйте». Костя сунулъ ему въ руку нѣсколько мелочи и вошелъ на сцену.

Въ кулисахъ стояла совсѣмъ уже приготовившаяся къ своему выходу на сцену Надежда Ларіоновна и, держа передъ собою бумажку, повторяла про себя куплеты.

Она была въ трико, въ коротенькой голубой юбочкѣ съ серебряными блестками и бахрамой, еле прикрывающей верхнюю часть ея бедеръ, въ сильно декольтированномъ корсажѣ и въ какой-то фантастической шапочкѣ. Костя подошелъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, тронулъ ее слегка за руку и съ замираніемъ сердца произнесъ:

— Надюша! Я пріѣхалъ.

— Фу, какъ вы меня испугали! вздрогнула Надежда Ларіоновна. — Вотъ чортъ-то! Развѣ можно такъ передъ выходомъ?.. Вѣдь вы мнѣ такимъ манеромъ можете весь… весь… ансамбль въ роли испортить.

Она не знала, что сказать и употребила слово «ансамбль».

— Прости, Надюша, но не могъ-же я во все горло… Вѣдь тутъ сцена, идетъ представленіе.

— Тьфу! даже опомниться не могу… бормотала она, притворно держась за сердце. — Тутъ роль учишь, думаешь какъ-бы получше, а онъ подкрадывается.

— Ну, хочешь, Надюша, я сейчасъ за лимонадомъ въ буфетъ пошлю? Выпьешь холодненькаго и все пройдетъ.

— Не надо мнѣ, ничего не надо, сдѣлала она гримаску и прибавила: — Да вотъ еще что: пока я отъ васъ не получила чернобурой ротонды, по тѣхъ поръ я для васъ не Надюша и вы не смѣйте меня такъ называть. Ну, чего-жъ вы тутъ толчетесь? Посторонней публикѣ не велѣно быть на сценѣ. Идите.

— Я только на минутку… чтобы сказать тебѣ, что пришелъ.

— Ну, и отлично. А теперь поклонъ да и вонъ.

— Но вѣдь ты сама-же меня звала и хотѣла познакомить черезъ Лизавету Николавну съ Шлимовичемъ… Съ Шлимовичемъ. чтобы занять у него денегъ.

— Такъ вѣдь не здѣсь-же я буду васъ съ Шлимовичемъ знакомить. Это послѣ спектакля, въ залѣ.

— Лизавета Николавна здѣсь. Она въ креслахъ сидитъ.

— Знаю и даже видѣла ее. Она приходила ко мнѣ въ уборную. Ну, идите-же и садитесь въ кресло, чтобы мнѣ хлопать, когда я пѣть буду! — возвысила голосъ Надежда Ларіоновна.

— Сейчасъ, сейчасъ… Дай только полюбоваться-то на тебя вблизи… — говорилъ Костя, пожирая ее глазами. — Ахъ, Надя, Надя, какъ къ тебѣ идетъ этотъ костюмъ!

Она улыбнулась и въ полъ-голоса запѣла: труля-ля-ляля… Труля-ля-ля.

— Еще-бы больше шелъ, прибавила она: — да обожатель-то у меня идолъ безчувственный. Для такого костюма по настоящему брилліантовая брошка-бы требовалась, а обожатель подарить не можетъ.

— Все подарю, Надя, все, только-бы денегъ занять. Повернись-ка, повернись-ка, дай-ка мнѣ хорошенько посмотрѣть на тебя въ этомъ костюмѣ…

— Ну вотъ… Стану я для васъ вертѣться!

— И какъ къ тебѣ трико идетъ… Какая у тебя ножка хорошенькая, особливо вотъ здѣсь въ этихъ мѣстахъ.

— Хороша да не ваша. И не будетъ ваша, не будетъ, покуда ротонду не получу.

— Душу чорту продамъ, а ужъ ротонда у тебя будетъ.

— Ротонда, лошади и брошка брилліантовая, а то фють!

Надежда Ларіоновна сдѣлала жестъ рукой, хлопнула себя по бедру и отвернулась.

— Такъ ты выдешь потомъ въ залу? снова начала Костя.

— Выду, выду, уходите только скорѣй.

— Надежда Ларіоновна, приготовьтесь! подбѣжалъ къ ней режиссеръ. — Сейчасъ вашъ выходъ.

— Готова. Прогоните только вотъ этого… отвѣчала Надежда Ларіоновна, указывая на Костю.

— Ухожу, ухожу… пробормоталъ Костя… Ну, счастливо тебѣ… Хлопать иду. Всѣ руки себѣ отобью.

Онъ подалъ режиссеру руку, шепнувъ: «приходите потомъ въ буфетъ выпить» и на цыпочкахъ сталъ уходить со сцены.

Глава VII.

Съ шумомъ и громомъ встрѣтила публика Надежду Ларіоновну, когда та, выскочивъ на сцену, побѣжала къ рампѣ, улыбнулась и сдѣлала ручкой. Всѣхъ поразилъ ея костюмъ. Въ этомъ костюмѣ она появилась въ первый разъ. Онъ былъ уже совсѣмъ откровененъ. Въ такихъ костюмахъ появляются только акробатки, жонглирующія въ циркѣ на канатѣ. Что-же касается до декольте корсажа, то оно даже перехвастало корсажъ акробатки. Оркестръ сдѣлалъ аккордъ. Капельмейстеръ далъ смычкомъ, знакъ Надеждѣ Ларіоновнѣ и она запѣла. Пѣла она какіе-то дрянненькіе сальные куплеты очень слабенькимъ голоскомъ и поминутно фальшивя, но тѣмъ не менѣе послѣ каждаго куплета публика приходила въ восторгъ и неистово аплодировала. Причиной успѣха былъ костюмъ, позволявшій видѣть дѣйствительно стройныя формы Надежды Ларіоновны, и ухарскіе, впрочемъ не лишенные нѣкоторой граціи, жесты. Въ особенности приходилъ въ восторгъ, сидѣвшій неподалеку отъ Кости Бережкова, старикъ съ усатой военной физіономіей, съ двойнымъ подбородкомъ и оттопыренной нижней губой. Одѣтъ онъ былъ въ черный сюртукъ и имѣлъ въ петлицѣ орденскую ленточку. Онъ привскакивалъ даже на креслѣ во время аплодисментовъ и аплодировалъ, поднимая руки кверху и какъ-бы простирая ихъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.. Этотъ старикъ не былъ въ числѣ завсегдатаевъ театрика, Костя видѣлъ его въ первый разъ и уже ревновалъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

«Вотъ, вотъ… Этотъ старикъ, должно быть, тотъ самый полковникъ и есть, который предлагаетъ Надѣ ротонду и лошадей и про котораго говорила ея тетка», думалось ему. «Ахъ, старый песъ! Туда-же! Да и Надя-то… Неужели, она можетъ польститься на такую старую тушу хоть-бы изъ-за корысти? Надо, надо подарить ей ротонду. Во чтобы то ни стало надо».

— Браво, браво, Люлина! закричалъ Костя, дабы перекричать старика, приподнялся на своемъ креслѣ и сталъ, стучать о полъ своимъ кресломъ.

Къ нему наклонился сидѣвшій по лѣвую отъ него руку тощій съ гемороидальнымъ лицомъ пожилой мужчина въ пенснэ и пестромъ галстукѣ и произнесъ:

— Какова Люлина-то! Разъ отъ разу лучше. Это совсѣмъ русская Филиппо. Да что! Сегодня она даже Филиппо перещеголяла.

— Филиппо-съ ей въ подметки не стоитъ. За поясъ, она заткнула Филиппо, слышалось дальше. — Съ каждымъ днемъ развивается женщина. Вы посмотрите, что изъ нея выйдетъ! Далеко пойдетъ.

— Надо поддержать! Надо поддержать! раздавалось сзади и апплодисменты трещали.

Надежда Ларіоновна торжествовала. Она улыбалась привѣтливой улыбкой и кланялась на-право и на-лѣво.. Но вотъ она кончила куплеты и въ припрыжку убѣжала за кулисы. Взрывъ рукоплесканій и начались вызовы. Она выбѣгала, присѣдала и дѣлала ручки.

— Чертъ знаетъ, что за улыбка у ней канальская! воскликнулъ старикъ съ военной физіономіей и его всего даже какъ-то передернуло на креслѣ.

«Бисъ, бисъ!» кричала публика, требуя повторенія. Надежда Ларіоновна опять показалась у рампы и повторила два послѣдніе куплета. Апплодисменты усилились. Костя билъ въ ладоши и млѣлъ. На глазахъ, его даже блестѣли слезы. Такой успѣхъ Надежды Ларіоновны онъ видѣлъ въ первый разъ.

— Любимицей, любимицей, положительно любимицей всей публики будетъ, ораторствовалъ передъ сосѣдями по креслу гемороидальный человѣкъ въ пестромъ галстукѣ. — Господа! Надо поощрить вѣночкомъ… Поднесемте въ слѣдующій разъ ей вѣнокъ. Сложимся и поднесемъ. Ну, что стоитъ поощрить вѣнкомъ? Таланты надо поощрять.

Вызовы все еще продолжались.

— Прачку, прачку! Кричала публика, требуя исполненія куплетовъ «Прачка», съ успѣхомъ пѣтыхъ уже раньше Надеждой Ларіоновной.

Надежда Ларіоновна опять подбѣжала къ рампѣ, пошепталась съ капельмейстеромъ и запѣла «Прачку». Куплеты были старинные, хорошо знакомые завсегдатаямъ театрика и завсегдатаи начали подпѣвать Надеждѣ Ларіоновнѣ, мѣрно ударяя ладонями въ тактъ музыки. Кончились эти куплеты — и снова раздались апплодисменты.

Успѣхъ былъ полный.

Къ гемороидальному человѣку въ пестромъ галстукѣ подошелъ какой-то бакенбардистъ и сказалъ:

— Здравствуйте. Послушайте, вы знакомы съ Люлиной? Ежели знакомы, то познакомьте меня съ ней. Это совсѣмъ звѣздочка шансонетки.

Костя прислушивался. Онъ не слыхалъ, что отвѣчалъ гемороидальный человѣкъ бакенбардисту, но и отъ этихъ словъ его ударило въ жаръ.

«Отобьютъ, отобьютъ ее отъ меня, мелькало у него въ головѣ. Нужно какъ можно скорѣй утѣшить ее — все, все для нея сдѣлать, что она проситъ. Ротонду, лошадей… все, все».

Второе отдѣленіе представленія кончилось. Костя бросился на сцену. Надежда Ларіоновна была въ уборной и переодѣвалась. Онъ побѣжалъ къ дверямъ ея уборной. У дверей стоялъ уже гемороидальный человѣкъ, помахивая полотымъ пенсне, и сквозь дверь переговаривался съ Надеждой Ларіоновной.

— Пришелъ повергнуть вашимъ милымъ ножкамъ мое искреннее спасибо за то истинно художественное наслажденіе, которое вы доставили вашимъ исполненіемъ; говорилъ онъ. — Прелестно, прелестно. Я объѣхалъ всю Европу, но сочетанія такой граціи, и такой пластики ни у одной исполнительницы не видалъ.

— Мерси вамъ. Очень мерси, отвѣчала изъ уборной Надежда Ларіоновна.

Костя звѣремъ посмотрѣлъ на гемороидальнаго человѣка, постучалъ въ дверь уборной и крикнулъ:

— Надежда Ларіоновна! Вы скоро? Мы можемъ сейчасъ ѣхать ужинать.

— Ахъ, отстаньте вы, пожалуйста! Ну, чего вы пристаете!

Какая-то судорога сжала горло Кости и онъ чуть не заплакалъ, до того былъ обиденъ ему подобный, отвѣтъ при постороннемъ человѣкѣ. Костя пожевалъ губами, собрался съ силами и опять произнесъ:

— Но однако вѣдь вы-же обѣщались ѣхать?

— Ну, и дожидайтесь.

Наконецъ Надежда Ларіоновна распахнула дверь уборной. Она уже стояла переодѣтая изъ костюма въ обыкновенное платье. Въ глубинѣ уборной Костя увидалъ тетку Надежды Ларіоновны. Та суетилась, завязывая въ узелъ костюмъ. Тамъ-же въ уборной сидѣла и Лизавета Николаевна — рослая, полная брюнетка, нѣсколько южнаго типа, очень нарядно одѣтая, въ брилліантовыхъ серьгахъ, въ брилліантовой брошкѣ и въ такихъ же браслетахъ и кольцахъ. Костя подскочилъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ и хотѣлъ ей что-то сказать, но она отстранила его рукой и раздраженно проговорила:

— Погодите… Ну, чего вы!.. Дайте мнѣ поговорить съ знакомымъ. Вы видите, мнѣ дѣлаютъ визиты…

Она кивнула на гемороидальнаго человѣка и подошла къ нему, подавая руку. Тотъ тотчасъ-же приложился къ рукѣ ея и раза три, какъ говорится, въ засосъ чмокнулъ ее…

— Положительно прелестно, божество мое! Среди русскихъ исполнительницъ я не видалъ и не слыхалъ ничего подобнаго, проговорилъ онъ и прибавилъ: — Повѣрьте, что все это вамъ говоритъ не неопытный юноша, а человѣкъ опыта, человѣкъ бывалый, котораго, такъ сказать, уже и жизенная моль подъѣла.

Костя злился. Онъ подошелъ къ Лизаветѣ Николаевнѣ, поздоровался съ ней и заговорилъ о чемъ-то безсвязно, глупо, то и дѣло направляя свое ухо дабы слышать разговоръ Надежды Ларіоновны съ гемороидальнымъ человѣкомъ. Наконецъ тотъ кончилъ, поклонился еще разъ, приложился къ рукѣ Надежды Ларіоновны и сталъ уходить со сцены.

Надежда Ларіоновна подошла наконецъ къ Костѣ и Лизаветѣ Николаевнѣ. Видъ ея былъ торжествующій.

— Ну, что, Фатюй?! сказала она, тронувъ пальчикомъ Костю по носу. — Видѣли вы, какъ меня публика-то любитъ! Какъ Пати какую-нибудь сегодня принимали. Вотъ вы и судите теперь — прежняя-ли я Люлина. Нѣтъ-съ, ужь теперь мнѣ безъ пары лошадей жить нельзя. Или потрошите вашего старика-дядю, чтобы мнѣ стать на настоящую точку, или не смѣйте больше и на глаза показываеться!

— Какая строгость! проговорила Лизавета Николаевна и улыбнулась.

— Съ ихнимъ братомъ безъ этаго нельзя, отвѣчала. Надежда Ларіоновна. — Ихнему брату распусти возжи-то, такъ онъ и не почешется.

Костя стоялъ потупившись и бормоталъ:

— Все будетъ, все будетъ, потерпи только немножко.

— Ну, что-жь вы стоите, какъ истуканъ безчувственный! Приглашайте Лизавету Николаевну въ ресторанъ ужинать. Да вотъ что… Не худо-бы тройку взять и ѣхать куда-нибудь за городъ, да тамъ и поужинать.

— Въ моментъ! встрепенулся Костя. — Лизавета Николаевна, позвольте васъ просить…

— Съ удовольствіемъ, но вѣдь я не одна. При мнѣ моя слабость… Я здѣсь съ Адольфомъ Васильевичемъ, отвѣчала Лизавета Николаевна.

— И Адольфа Васильевича всепокорно прошу, познакомьте меня съ нимъ. Давно горю желаніемъ познакомиться, поклонился Костя.

— А вотъ пойдемте къ нему. Онъ тутъ у самаго входа на сцену и дожидается меня.

Лизавета Николаевна взяла Костю за руку и вывела со сцены. У дверей, ведущихъ на сцену, ходилъ по корридорчику сухопарый, горбоносый брюнетъ, франтовато одѣтый.

— Адольфъ Васильевичъ… Вотъ познакомтесь… Константинъ Павлычъ… начала она, подводя Костю къ брюнету.

— Бережковъ… отрекомендовался Костя.

— Шлимовичъ, процѣдилъ сквозь зубы брюнетъ.

— Вотъ Константинъ Павлычъ и Надя Люлина ѣдутъ за городъ и приглашаютъ меня и, разумѣется, тебя… продолжала Лизавета Николаевна.

— Будьте добры для перваго знакомства… расшаркался Костя.

Шлимовичъ подумалъ, и отвѣтилъ:

— Пожалуй. Прокатиться будетъ не дурно.

— Такъ я сейчасъ пошлю за тройкой, засуетился Костя. — Гдѣ Надежда Ларіоновна? Лизавета Николаевна! Позовите Надю…

Но Надежда Ларіоновна и сама показалась въ дверяхъ, выходящихъ со сцены. Сзади шла тетка и несла чемоданчикъ съ костюмомъ.

— Вѣдь васъ, Надюша, всего четверо, а въ троечныхъ саняхъ могутъ умѣститься и пятеро, такъ отчего-бы вамъ и меня не взять съ собой? — говорила тетка.

— Нѣтъ, нѣтъ! И думать не смѣйте! Вотъ еще выдумали. Идите сейчасъ домой — вотъ вамъ и весь сказъ, — отвѣчала Надежда Ларіоновна и, обратясь къ Костѣ, сказала: — Опять безъ дѣла стоите! Ну, что-жъ вы! Познакомились съ Адольфомъ Васильевичемъ, такъ бѣгите въ швейцарскую и велите швейцарамъ, чтобы они намъ тройку привели.

Костя со всѣхъ ногъ бросился въ швейцарскую.

Глава VIII.

Тройка и ужинъ именно въ загородномъ ресторанѣ не шли въ разсчетъ Кости Бережкова. Онъ думалъ, что Надежда Ларіоновна ограничится ужиномъ въ какомъ-нибудь ресторанѣ «Вѣна» или въ трактирѣ «Малоярославецъ», какъ это было прежде и гдѣ цѣны сравнительно много дешевле, но она потребовала поѣздку на тройкѣ и загородный ресторанъ. Денегъ у него было мало. Сегодня онъ не могъ ничѣмъ попользоваться отъ дядиной лавки. Обстоятельства такъ слагались, что отдѣлить что-нибудь изъ выручки незамѣтнымъ манеромъ для себя, было рѣшительно невозможно. Просить денегъ у старшаго прикащика Костя не рѣшался. Съ старшимъ прикащикомъ они были не въ ладахъ. Костя заглянулъ въ бумажникъ. Въ бумажникѣ было всего шестьдесятъ рублей. Костя призадумался.

«Тройка, ужинъ… А вдругъ она еще цыганъ потребуетъ? мелькнуло у него въ головѣ. Надо занять, надо у кого-нибудь занять, а то можно сконфузиться, ежели при разсчетѣ денегъ не хватитъ. Занять, занять… повторялъ онъ мысленно. Но у кого?».

Пославъ швейцара за тройкой къ извощику Булавкину, онъ покуривая папироску, прохаживался по швейцарской и соображалъ, гдѣ-бы занять денегъ. Положеніе было ужасное. Занять у Шлимовича на ужинъ, которымъ онъ-же и будетъ угощать его, Шлимовича, было невозможно. Этимъ можно было испортить предполагаемый дальнѣйшій болѣе крупный заемъ. Взоръ Кости случайно упалъ на кассовое окно въ швейцарской и на выглядывающую оттуда курчавую голову еврея кассира.

«У него развѣ попробовать занять рублей пятьдесятъ?» пробѣжало въ головѣ Кости.

Медлить было некогда и Костя, хоть и смущенный, подбѣжалъ къ кассѣ.,

— Я къ вамъ, уважаемый Моисей Ильичъ… началъ онъ, обращаясь къ кассиру. — Вотъ видите-ли… Я сегодня не разсчитывалъ, совсѣмъ не разсчитывалъ, а мой кусокъ, эта самая Люлина хочетъ ѣхать на тройкѣ ужинать. А я не сообразилъ и не захватилъ… Денегъ въ моемъ министерствѣ финансовъ только шестьдесятъ рублей. Дайте пятьдесятъ рублей до завтра или до послѣ завтра?

Кассиръ замялся, пожалъ плечами, растопырилъ пальцы рукъ, сдѣлалъ кислую гримасу.

— Я не безъ процентовъ прошу, продолжалъ Костя. — Возьмите за пятьдесятъ рублей ну, хоть шестьдесятъ, что-ли. Да тамъ я вамъ еще за кресло перваго ряда долженъ такъ туда-же причтите. 3а кресло два рубля.

Гримаса исчезла съ лица кассира.

— Ну, идите сюда въ кассу и пишите росписку въ шестьдесятъ пять рублей, сказалъ онъ.

— Ну, вотъ спасибо, благодѣтель! оживился Костя, — юркнувъ въ кассу. — Ей-ей, Моисей Ильичъ, не разсчитывалъ, что мой кусокъ задумаетъ сегодня проминаясь за городъ, а то неужто-бы я?.. оправдывался Костя и сказалъ: — Ну, давайте сюда бумажку и я черкну вамъ росписку. Вотъ шестьдесятъ рублей, у меня есть шестьдесятъ рублей, раскрылъ онъ бумажникъ и показывалъ деньги: — но развѣ можно съ эдакими финансами ѣхать за городъ?

Росписка написана. Деньги вручены. Рукопожатіе. Костя со всѣхъ ногъ бросился къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Гдѣ это вы, мальчикъ, пропадали? встрѣтила его та. — Никуда послать нельзя. Вездѣ пропадете.

— Я за тройкой посылалъ… Сама-же ты… оправдывался Костя.

— Ну, что-же, привели тройку?

— Нѣтъ еще.

— Это ужасъ, какъ вы копаетесь! А мы здѣсь сидимъ, и ждемъ. Ведите-же насъ въ буфетъ, покрайности, и поите чаемъ, да велите дюшесовъ подать.

— Сдѣлайте одолженіе. Адольфъ Васильичъ… Лизавета Николаевна… Пожалуйте въ буфетъ, засуетился Костя, и повелъ ихъ въ буфетъ.

Черезъ часъ компанія неслась на тройкѣ въ «Аркадію». Морозная пыль, выбивающаяся изъ подъ ногъ лошадей, такъ и обдавала Надежу Ларіоновну. Надежда Ларіоновна куталась въ свое бархатное пальто, опушенное куницами, закрывала лицо муфтой и говорила:

— Хорошъ обожатель, нечего сказать! Не можетъ хорошей теплой ротонды подарить и заставляетъ въ пальтишкѣ мерзнуть.

— Ахъ! вздохнулъ сидѣвшій противъ нея Костя. — Да вѣдь ужъ я сказалъ тебѣ, что будетъ у тебя ротонда.

— Когда? Когда морозы пройдутъ?

— Завтра, послѣ завтра все будетъ.

— Пора, пора вамъ Надѣ хорошую ротонду подарить, поддакивала Лизавета Никалаевна. — Пѣвица такой успѣхъ имѣетъ, такая любимица публики и вдругъ безъ мѣховой ротонды! Да будь Надя немножко повѣтреннѣе, у ней завтра-бы сразу двѣ ротонды явились. Теперь она такъ, себя черезъ свой талантъ поставила, что всякій за честь считаетъ хоть одинъ пальчикъ ея поцѣловать.

Костя молчалъ.

— И не диво-бы, если человѣку денегъ взять негдѣ, продолжала Надежда Ларіоновна. — А то человѣкъ около денегъ и только не хочетъ постараться, не хочетъ похлопотать.

— Боже мой! проговорилъ наконецъ Костя. — Да вѣдь я сказалъ тебѣ, что у меня во время болѣзни дяди маленькое междометіе насчетъ денегъ вышло. Ну, погоди чуточку… Всякій человѣкъ можетъ быть нѣсколько дней не при деньгахъ. Съ банкирами случается. Вѣдь на ротонду нужно не сто, не двѣсти рублей. Ужь покупать, такъ покупать хорошую вещь.

— У кого денежное междометіе, тотъ старается занять, чтобы утѣшить свой предметъ, а ты и этого не хочешь. Чего ты боишься-то! Тебѣ дадутъ. Ты не нищій, не прощалыга, Прощалыги и тѣ деньги достаютъ, когда постараются. А просто ты лѣнивый мальчикъ. Робкій и лѣнивый. Попросту — дуракъ.

— Надюша! Зачѣмъ-же такъ? И вдругъ при всей публикѣ! конфузливо пробормоталъ Костя.

— Что такое: при всей публикѣ! Здѣсь все свои. А конечно-же дуракъ…

— Вовсе я не дуракъ. А понятное дѣло если человѣкъ никогда не занималъ, то ему дико и совѣстно. Да и кромѣ того… Минуточки свободной нѣтъ, пока дядя боленъ… Вѣдь онъ при смерти боленъ. Ни ходитъ, ни лежитъ, а только сидитъ. Просто отлучиться отъ него невозможно. Ужъ какъ я отъ него сегодня урвался — даже и не знаю. Все заставляетъ сидѣть около себя, все заставляетъ божественныя книжки ему читать. Знаешь, какъ я сегодня урвался? Хоть и совѣстно при Адольфѣ Васильичѣ говорить, а ужь скажу, кивнулъ Костя на Шлимовича. — Навралъ ему, что сегодня надо идти въ засѣданіе конкурса одного несостоятельнаго должника. Узнаетъ старикъ; что никакого засѣданія сегодня нѣтъ — страхъ какъ разсердиться, что я его надулъ, и никакого наслѣдства не оставитъ…

— Пой, пой… ударила его муфтой по носу Надежда Ларіоновна. — Знаю я тебя. А я тебѣ вотъ что скажу — и это будетъ мой послѣдній сказъ: ежели на этой недѣлѣ у меня не будетъ всего того, что я прошу, то я тебя возьму, да и брошу. Ты не вѣришь? Ей-ей, брошу. Плевать мнѣ на тебя. Ты думаешь, обожателей-то не найдется? Со всѣхъ сторонъ, батюшка, пристаютъ, только стоитъ взглянуть на нихъ поласковѣе. Видѣлъ, давеча у моей уборной изнывалъ брюнетикъ съ бородавкой на щекѣ и въ золотомъ пенснэ? Такъ вотъ ужь онъ даннымъ давно около меня увивается и стоитъ мнѣ только слово сказать, такъ и лошади у меня будутъ, и ротонда, и брилліантовая брошка. Все, все будетъ. Старъ онъ и не казистъ изъ лица, такъ вѣдь съ лица не воду пить. Былъ-бы добрый человѣкъ, да баловалъ меня. Что мнѣ такое лицо! Мнѣ хоть-бы песокъ да солилъ.

Лизавета Николаева захохотала. Фыркнулъ и Шлимовичъ. Костя слушалъ и сидѣлъ какъ на иголкахъ.

Наконецъ показались электрическіе фонари «Аркадія». Ямщикъ свистнулъ и погналъ лошадей. Лошади понеслись вскачь и вскорѣ остановились у подъѣзда. Подбѣжали посыльные, какіе-то люди въ полушубкахъ и передникахъ и начали высаживать изъ саней компанію. Костя выходилъ изъ саней тоже и чуть не плакалъ. Слезы давили ему горло. Нижняя губа тряслась.

Глава IX.

Костя Бережковъ. Надежда Ларіоновна, Шлимовичъ и Лизавета Николаевна шли по зимнему саду ресторана «Аркадія». Передъ ними въ почтительной позѣ пятился задомъ, поймавшій ихъ еще въ прихожей, круглолицый слуга, татаринъ во фракѣ и бѣломъ жилетѣ съ салфеткой подъ мышкой и говорилъ:

— Отдѣльный кабинетъ вашимъ сіятельствамъ? Кабинетъ съ роялемъ прикажете?

Костя лебезилъ около Надежды Ларіоновны.

— Хочешь въ кабинетъ, душечка, или желаешь ужинать въ саду, чтобы музыку слушать? — спрашивалъ онъ.

— Конечно-же въ кабинетъ. Что такое музыка? Музыка-то мнѣ и у насъ въ театрѣ надоѣла, — отвѣчала та.

— Кабинетъ! — скомандовалъ Костя.

— Пожалуйте, ваше сіятельство.

Компанія очутилась въ отдѣльномъ кабинетѣ. Засуетились ужь два лакея-татарина. Одинъ сдергивалъ скатерть со стола и покрывалъ его свѣжею скатертью, другой зажигалъ канделябры.

— Чѣмъ просить прикажете, Адольфъ Васильевичъ? — обратился Костя къ Шлимовичу. — Наденька… Лизавета Николаевна, чего прикажете?

— Всего, всего, — сказала Надежда Ларіоновна. — Да ужъ угостите хоть разъ-то въ жизни по настоящему. Пусть Адольфъ Васильичъ заказываетъ.

Шлимовичъ сдѣлалъ гримасу и, блеснувъ бриліантовымъ перстнемъ, поскоблилъ пробритый подбородокъ.

— Съѣдимъ хорошенькую стерлядку, ежели не жаль денегъ, — отвѣчалъ онъ.

— Зажарить стерлядь! — крикнулъ Костя. — Въ сметанѣ, Адольфъ Васильичъ, прикажете?

— Постойте, постойте. Кто-же жаритъ стерлядь! Это вѣдь значитъ портить хорошее. Стерлядей разварныхъ ѣдятъ.

— Будто? Ну, такъ разварить.

— Ты вотъ что… Ты ужь самъ не суйся. Пусть Адольфъ Васильичъ одинъ заказываетъ, — повторила Надежда Ларіоновна. — Заказывайте, Адольфъ Васильичъ.

Были заказаны закуска, ужинъ и вина. Лакеи суетились, гремя тарелками. Лизавета Николаевна сѣла за рояль и играла польку. Надежда Ларіоновна отвела Костю въ сторону и шепнула:

— Проси-же денегъ у Шлимовича. Вѣдь затѣмъ и пріѣхали.

— Погоди, Надюша. Просто языкъ не поворачивается. Пусть прежде подадутъ закуску. Хвачу я для храбрости рюмку-другую и ужь тогда.

Подали закуску. Всѣ подсѣли къ столу.

— Адольфъ Васильичъ, по рюмочкѣ… предложилъ Костя.

Выпили. Пили и дамы. Повторили, но Костя все еще не рѣшался приступить къ Шлимовичу насчетъ денегъ. Надежда Ларіоновна дернула Костю за рукавъ и прошептала: «что-жъ ты»?

— Сейчасъ.

— Пентюхъ! — обозвала она его презрительно и обратилась сама къ Шлимовичу:

— Костя хочетъ съ вами о чемъ-то переговоритъ, Адольфъ Васильичъ, — сказала она.

— О чемъ? О чемъ? — спрашивалъ тотъ.

Костя смутился и покраснѣлъ.

— А развѣ Лизавета Николаевна ничего вамъ не говорила насчетъ меня? — спросилъ онъ, смотря въ тарелку.

— Лизавета Николаевна? — протянулъ Шлимовичъ. — Да, она говорила, что вы нуждаетесь въ деньгахъ.

— Большая заминка насчетъ денегъ въ нашемъ министерствѣ финансовъ. Изволите видѣть, у насъ все больше торговля въ кредитъ, въ кредитъ продаемъ и деньги не всегда въ кассѣ бываютъ. На наличныя самые пустяки, продаемъ.

— Знаю я торговлю вашего дяди.

— То-есть получки есть, но они идутъ на оборотъ, торговли. У дяди много свободныхъ денегъ, но въ оборотъ торговли омъ ихъ не пускаетъ. У него и дома, и все… но то само по себѣ… Свободныя деньги отдѣльно, а торговыя отдѣльно.

— Понимаю, понимаю.

— По просту сказать, дядя его богатъ какъ чортъ, но скупъ и, даже, можно сказать, скряга, — перебила Надежда Ларіоновна.

— Скупенекъ-то скупенекъ, — согласился Костя. — Но все-таки онъ мнѣ даетъ денегъ на житье и не запрещаетъ, коли ежели въ кассѣ достаточно. У дяди лавки отдѣльно, капиталы отдѣльно… Дома у него очень большой шкапъ, стоитъ около кровати…

Костя путался, но все-таки продолжалъ:

— Ежели расчитать дядины капиталы, то онъ и торгуетъ-то только такъ… для прокламаціи.

— Какъ? спросилъ Шлимовичъ.

— Только для прокламаціи, чтобы какое-нибудь дѣло дѣлать. Привыкъ, ну, и… А то ежели расчесть всѣ его доходы по домамъ только… Ну, и значитъ, что для прокламаціи…

Серьезное лицо Шлимовича скривилось въ улыбку.

— Я на его мѣстѣ взялъ-бы и плюнулъ на торговлю., закрылъ-бы лавочку. Вѣдь ежели-бы мы кому-нибудь должны были, а то покупаемъ все на наличныя, разсказывалъ Костя. — У самихъ въ кредитѣ гуляетъ ужасть сколько, а сами…

— Да говори ты прямо, опять перебила его Надежда Ларіоновна. — Ну, чего ты о торговлѣ-то Адольфу Васильичу размазываешь!

— Погоди, Надюша… Нельзя-же вдругъ… Надо все обстоятельно…

— Что: обстоятельно! Мы не затѣмъ сюда пріѣхали, чтобы о торговлѣ слушать.

— Выпьемте, Адольфъ Васильичъ, еще по рюмкѣ.

Выпили.

— По частямъ, конечно можно изъ торговли брать, но въ томъ-то и дѣло, что мнѣ нужно теперь сразу побольше, снова началъ Костя. — Обратиться къ старику — старикъ боленъ, можно даже сказать, при смерти… Сейчасъ разговоры: зачѣмъ? Почему? Да что, да какъ?.. Вы понимаете, Адольфъ Васильичъ?

— Да понимаю, понимаю.

— Вотъ оттого-то я къ вамъ и обращаюсь. Не можете-ли вы мнѣ дать денегъ взаймы? высказалъ наконецъ Костя.

Произошла пауза. Шлимовичъ опять сдѣлалъ гримасу, молчалъ и скоблилъ пробритый подбородокъ.

— Вотъ видите-ли, сказалъ онъ, растягивая слова. — Я самъ денегъ не даю, я самъ этимъ не занимаюсь.

Костя былъ облитъ какъ водой.

— Не занимаетесь? проговорилъ онъ. — А мнѣ сказали, что вы занимаетесь.

— Нѣтъ. Я коммисіонеръ. Я подыскиваю такихъ людей, которые деньги даютъ, и свожу ихъ съ заемщиками и, разумѣется, беру за это коммисіонныя.

— Такъ, такъ… Такъ будьте добры порекомендовать меня. Я подъ вексель…

— Это ужь само собой. Иначе ныньче и не даютъ… Даже подъ вексель и безъ бланка-то трудно достать.

— Похлопочите ужь, Адольфъ Васильичъ. Что нужно будетъ вамъ за хлопоты — я съ удовольствіемъ…

Костя схватилъ Шлимовича за руку и пожалъ ее.

— Сколько вамъ денегъ-то надо? спросилъ Шлимовичъ.

— Мнѣ?..

Костя замялся и взглянулъ на Надежду Ларіоновну.

— Да просите уже больше. Чего тутъ! отвѣчала та.

— Просить можно, но можно-ли достать — вотъ вопросъ, подмигнулъ ей Шлимовичъ.

— Тутъ деньги вѣрныя. Онъ отдастъ. Эдакій богатый дядя, да чтобы не отдать! Наконецъ, дядя старикъ и при смерти. Умретъ — все ему оставитъ.

— Сколько-же вамъ надо? повторилъ Шлимовичъ, обращаясь къ Костѣ.

— Дайте ему пять тысячъ, сказала Надежда Ларіоновна.

— Нѣтъ, двѣ, двѣ… Двѣ тысячи мнѣ будетъ довольно, подхватилъ Костя.

— Вотъ дуракъ-то! всплеснула Надежда Ларіоновна руками. — Да вы разсудите только: вѣдь вы должны мнѣ ротонду мѣховую хорошую купить, должны брошку купить брилліантовую…

— Позвольте, Надежда Ларіоновна, остановилъ ее Шлимовичъ. — Я считаю такъ, что и двѣ-то тысячи очень трудно будетъ мнѣ достать для Константина Павлыча… Константинъ Павлычъ? Такъ кажется?

— Какъ ни зовите, лишь хлѣбомъ кормите. Но такъ, такъ. Достаньте, Адольфъ Васильичъ, двѣ-то тысячи.

Шлимовичъ снова поскоблилъ подбородокъ.

— Ежели и достану, то предупреждаю васъ, что условія будутъ очень тяжелыя, отвѣчалъ онъ и опять сдѣлалъ гримасу.

— Я на все согласенъ. Только достаньте.

— Похлопочу и завтра-же дамъ отвѣтъ. Только послушайте… Изъ разговоровъ вашихъ я успѣлъ замѣтить, что вамъ нужны деньги на мѣховую ротонду и на брилліантовую брошку для Надежды Ларіоновны.

— Вотъ, вотъ…

— Такъ зачѣмъ вамъ деньги? Я рекомендую вамъ лучше мѣховщика и брилліантщика. Тѣ продадутъ вамъ брошку и ротонду и возьмутъ съ васъ вексель, причтя къ нему проценты. Разумѣется, вы и мнѣ за коммисію заплатите. Это гораздо проще будетъ. Проще и легче достать.

Костя задумался.

— Мнѣ, Адольфъ Васильичъ, также и денегъ нужно. Я въ деньгахъ нуждаюсь, произнесъ онъ наконецъ.

— Денегъ? Вотъ денегъ труднѣе. Даже я такъ думаю, что безъ втораго бланка совсѣмъ невозможно.

— Мнѣ хоть-бы рублей тысячу наличными. Ну, даже хоть пятьсотъ.

— Возьмите все товаромъ. Тѣ-же деньги. Вы человѣкъ торговый и должны это понимать. Возьмете товаромъ, то есть брилліантами и мѣхами — и продадите ихъ. Ну, конечно, немного потеряете, такъ ужъ у хлѣба не безъ крохъ, говорить русская пословица, проговорилъ Шлимовичъ.

— Бери, Костя, бери. Бери коли даютъ, пихала его въ бокъ Надежда Ларіоновна. — Главное ужь то хорошо, что я ротонду и брошку сейчасъ-же получу.

Костя чесалъ затылокъ.

— Ротонду и брошку я возьму, но кромѣ того мнѣ денегъ надо, пробормоталъ онъ.

— Ахъ, Боже мой! Да не все-ли равно, что деньги, что товаръ! убѣждалъ его Шлимовичъ. — Чего вы стѣсняетесь-то! Ежели хотите, то я вамъ и покупщика потомъ найду.

— Да не надо намъ и покупщика. Зачѣмъ продавать? Мѣха всегда пригодятся, опять вставила свое слово Надежда Ларіоновна и шепнула Костѣ: — Бери, Костя. Бери, коли даютъ. Денегъ потомъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ достанешь.

— Я согласенъ, проговорилъ Костя. — По рукамъ и выпьемте!

Онъ протянулъ руку.

— Позвольте, позвольте… Выпить можно, но чтобъ ударить по рукамъ, нужно прежде знать, будете-ли вы согласны на условія займа, откинулся на спинку стула ІІІлимовичъ.

— Полторы копѣйки въ мѣсяцъ? спросилъ Костя.

— Что? усмѣхнулся Шлимовичъ. — Полторы копѣйки въ мѣсяцъ это мы считаемъ процентами комерческими. Нѣтъ, я такъ расчитываю, если я вамъ за три процента въ мѣсяцъ достану товару, то и это будетъ уже хорошо.

— Три процента въ мѣсяцъ? удивился Костя.

— А что-же? Вѣдь вы не купецъ. По пяти берутъ.

— Соглашайся, Костя, соглашайся! Ну, что тутъ! подбивала Надежда Ларіоновна.

— Конечно-же соглашайтесь, поддакнула Лизавета Николаевна и прибавила: — Вѣдь Адольфъ Васильевичъ еще ничего не знаетъ. Если ему удастся для васъ товару дешевле достать, то будетъ и дешевле.

Костя колебался.

— Ужасти какой несносный человѣкъ! пожала плечами Надежда Ларіоновна, бросивъ строгій взглядъ на Костю.

— Согласенъ! махнулъ рукой Костя. — Но когда я могу получить?

— Завтра отвѣтъ. Приду къ вамъ въ лавку и сообщу отвѣтъ, сказалъ Шлимовичъ и протянулъ руку къ бутылкѣ.

Глава X.

На утро Костя Бережковъ проснулся совсѣмъ безъ денегъ. Ста съ чѣмъ-то рублей, которые были у него вчера въ карманѣ, ему еле хватило разсчитаться за ужинъ и за вино. Надежда Ларіоновна хоть и не требовала въ кабинетъ цыганъ, но не удовольствовалась одной «Аркадіей», а захотѣла прокатиться на тройкѣ еще дальше — въ «Озерки». Въ «Озеркахъ» пили вино и тамъ также пришлось заплатить за три бутылки шампанскаго. Когда Костя на обратномъ пути подвезъ Надежду Ларіоновну къ дому, гдѣ она жила, въ карманѣ его была только одинокая трехрублевка, которую онъ и отдалъ ямщику на чай.

— Ну, съ Богомъ! А за тройку останется за мной. Послѣ завтра зайди сюда за деньгами. Получишь. Деньги будутъ у швейцара. Получишь и еще на чай! скомандовалъ Костя.

Ямщикъ что-то хотѣлъ сказать, но только почесалъ затылокъ и тронулъ лошадей.

— Зачѣмъ-же ты его отпускаешь? Онъ довезетъ тебя домой, сказала Надежда Ларіоновна.

— Я хотѣлъ, Надюша, къ тебѣ… робко замѣтилъ Костя и вошелъ было уже въ подъѣздъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, ко мнѣ нельзя теперь, отстранила его Надежда Ларіоновна. — Я уже сказала вамъ, чтобъ безъ ротонды вы не смѣли ко мнѣ показываться.

— Тише… Ну, зачѣмъ ты при швейцарѣ-то? Швейцаръ слышитъ, тихо замѣтилъ Костя.

— Плевать мнѣ на швейцара! Уходите, уходите.

Костя не уходилъ и переминался съ ноги на ногу.

— Ступайте-же! возвысила голосъ Надежда Ларіоновна.

— Ну, прощай. До завтра.

Когда онъ вышелъ изъ подъѣзда, тройка уже уѣхала. Въ карманѣ у него не было даже мелочи на извощика и онъ поплелся домой пѣшкомъ. Пьянъ онъ не былъ, но въ головѣ его изрядно шумѣло. Что-то подмывало его вернуться обратно, позвониться въ подъѣздъ, ворваться къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, но онъ побоялся окончательнаго разрыва съ ней послѣ такого скандала, а потому удержался. Отъ борьбы съ самимъ собой слезы душили его, подступали къ нему къ горлу.

— Что это за жизнь такая! Помилуйте… Такая жизнь хуже каторги. Нѣтъ, надо во что-бы то ни стало доставать денегъ, шепталъ онъ.

Утромъ, когда Костя явился къ старику дядѣ и поздоровался съ нимъ, дядя подозрительно посмотрѣлъ на него и съ одышкой проговорилъ:

— Что больно долго конкурсное-то засѣданіе вчера продолжалось? Я не спалъ. Бьетъ двѣнадцать часовъ — тебя нѣтъ, бьетъ часъ — тебя нѣтъ, наконецъ — два и все-таки не слыхать твоего звонка.

— Я, дяденька, по черной лѣстницѣ вернулся, черезъ кухню, чтобы васъ звонкомъ не тревожить, но я не поздно вернулся.

— Врешь, около часу ночи заглядывала ко мнѣ Настасья.. Я спросилъ ее о тебѣ и она сказала, что тебя еще нѣтъ дома.

— Я въ часъ пришелъ-съ. Въ началѣ втораго…

— Неужто такъ до втораго часа конкурсное управленіе и продолжалось?

— Въ двѣнадцать часовъ кончилось, но я съ предсѣдателемъ конкурса присяжнымъ повѣреннымъ Ягняевымъ зашелъ въ Палкинъ трактиръ чайку напиться.

— Въ трактиръ! Дядя еле дышетъ, а ты по трактирамъ шляешься! ворчалъ старикъ.

— Глазъ на глазъ съ нимъ переговорить хотѣлось. Въ засѣданіи неловко. Тамъ дутые кредиторы изъ родственниковъ и все на свою руку тянутъ.

— Ой, врешь!

— Денно и нощно для васъ стараюсь… Вотъ ужъ вѣрный-то рабъ!.. А вы все ничему не вѣрите. То есть, кажется, собаку за такую службу и то ласкаютъ, а вы…

— Въ какомъ-же положеніи дѣло? Что конкурсъ?

— Мое воображеніе такъ, что и по двугривенному за рубль не очистится.

Старикъ покачалъ головой и прибавилъ:

— Ну, иди въ лавку.

Костя переминался.

— Хотѣлъ у васъ денегъ попросить… началъ онъ.

— Давно-ли я тебѣ далъ пятнадцать рублей!

— Одиннадцать рублей за сапоги заплатилъ. Четыре рубля туда-сюда ушло. Вы дайте ужь мнѣ пятьдесятъ рублей. Я цѣлый мѣсяцъ не буду просить.

— Что-о? — протянулъ старикъ и закашлялся. — Да ты никакъ съума сошелъ! Пятьдесятъ рублей! Портному за тебя только-что заплатили, а ты…

— Перчатки требуются-съ, галстухъ… Надо тоже быть чисто одѣвшись… Часы почистить слѣдуетъ… теплые калоши…

— На вотъ десять рублей… И ужь больше у меня чтобы не просить въ этомъ мѣсяцѣ!

Старикъ полѣзъ въ карманъ халата, вынулъ оттуда денегъ, отдѣлилъ десятирублевку и подалъ Костѣ. Костя взялъ, поклонился и вышелъ изъ спальной.

— Ну, какія это деньги! — вертѣлъ онъ бумажку въ рукахъ и горько улыбался. — На одну бутылку шампанскаго тутъ только да слугѣ на чай. Эхъ, жизнь! Около богатаго дяди живешь, а насчетъ денегъ бьешься, какъ рыба объ ледъ! Да что рыба! Хуже.

Костя отправился въ лавку, переговорилъ со старшимъ прикащикомъ и занялъ у него шестьдесятъ рублей. Ему нужно было сегодня-же заплатить долгъ кассиру «Увеселительнаго зала». Онъ просилъ сто рублей, но прикащикъ не далъ.

«Вѣдь воруетъ, шельма, около кассы, положительно воруетъ, а со мной дѣлиться не хочетъ, думалъ Костя. — Надо будетъ съ нимъ какъ-нибудь рѣшительно переговорить, наступить на него, сказать ему, что я вижу его хапунцы, отлично вижу, и что ежели онъ хочетъ, чтобы все было шито и крыто, то пусть дѣлится со мной, иначе я скажу старику. Вѣдь поймать-то его, мерзавца, на хапунцахъ не могу — вотъ въ чемъ мое горе! Хитеръ, шельма»! — прибавилъ онъ мысленно.

Часу въ третьемъ дня въ лавку явился Шлимовичъ. Костя сидѣлъ въ верхней лавкѣ, когда лавочный мальчикъ привелъ Шлимовича къ нему. Шлимовичъ былъ, какъ и всегда, одѣтъ франтомъ, въ дорогомъ мѣховомъ пальто съ сѣдымъ бобровымъ воротникомъ и въ таковой-же бобровой шапкѣ. На указательномъ пальцѣ правой руки и въ галстухѣ сіяли крупные брилліанты. Отъ него такъ и несло крѣпкими англійскими духами. При приходѣ Шлимовича Костя сконфузился, засуетился, сталъ ему предлагать садиться.

— Чаю не хотите-ли? Здѣсь ужь у насъ угощеніе лавочное. Я сейчасъ пошлю за чаемъ. Прикажете? — предлагалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Ничего не надо. Вотъ только папироску закурю, — отвѣчалъ Шлимовичъ.

Шлимовичъ былъ остороженъ. Онъ сѣлъ на стулъ, осмотрѣлся по сторонамъ и тихо спросилъ:

— Здѣсь можно говорить не стѣсняясь? Никто не услышитъ?

— Никто, никто. Говорите. Я въ верхней лавкѣ одинъ. Ну, какъ наши дѣла?

Шлимовичъ опять осмотрѣлся по сторонамъ, сдѣлалъ свою обычную грамасу, искривилъ ротъ, почесалъ указательнымъ пальцемъ съ перстнемъ пробритый подбородокъ и отвѣчалъ:

— Дѣла какъ сажа бѣла. Знаете что… Я вамъ даже не могу рекомендовать и такихъ торговцевъ, которые могли-бы вамъ повѣрить подъ вексель мѣховую ротонду и брилліанты…

— А денегъ? спросилъ Костя.

— Денегъ ужь и подавно ни подъ какимъ видомъ. Всѣ сжались. Нынче время такое. Ужасное время. Безкорыстную любовь легче подъ вексель найти, чѣмъ денегъ, шутилъ Шлимовичъ.

Костя поблѣднѣлъ. Нижняя губа его затряслась.

— Какъ-же это такъ? Но вы обѣщали… Вы обѣщали ежели не денегъ, то товаромъ… Мнѣ нужно ротонду… Мнѣ нужно брошку… Вы слово дали… Мы ударили по рукамъ и даже запивали все это, растерянно говорилъ онъ. — Я уже обѣщалъ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Она ждетъ… Ждетъ съ нетерпѣніемъ. Господи! Что-же это такое!

— Успокойтесь, успокойтесь, молодой человѣкъ, усмѣхнулся Шлимовичъ. — Ротонда и брилліантовая брошка у Надежды Ларіоновны могутъ быть завтра-же, надо только вамъ согласиться нѣсколько на иную комбинацію.

— На какую? Я на все согласенъ! Ротонда мнѣ нужна до зарѣзу! воскликнулъ Костя. — Говорите, что такое?

— А согласны, такъ стало быть и разговаривать нечего. Завтра-же повезете ротонду Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Но что-же я долженъ сдѣлать?

Шлимовичъ опять сгримасничалъ и опять почесалъ пальцемъ подбородокъ.

— Мѣховаго торговца и брилліянтщика я вамъ рекомендовать не могу, но могу свести съ однимъ торговцемъ, который дастъ вамъ подъ вексель роялей и музыкальныхъ инструментовъ.

— Какъ роялей? Какъ музыкальныхъ инструментовъ? Помилуйте! Да на кой чортъ мнѣ музыкальные инструменты! возвысилъ голосъ Костя чуть не плача.

— Те-те-те… Остановитесь… Не раздражайтесь… остановилъ его Шлимовичъ. — Музыкальные инструменты всегда можно продать и я берусь это вамъ устроить. Вамъ вѣдь деньги нужны.

— Конечно-же… проговорилъ Костя.

— Ну, вотъ… Я и устрою.

— Голубчикъ, Адольфъ Васильевичъ, устройте.

Костя схватилъ Шлимовича за руку и спросилъ:

— Когда это можно все сдѣлать?

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Если вы имѣете теперь свободное время, то ѣдемте сейчасъ къ этому человѣку, который торгуетъ музыкальными инструментами.

— Такъ ѣдемте, Адольфъ Васильичъ, ѣдемте! засуетился Костя. — Я сейчасъ… Я только скажу старшему прикащику, что мнѣ надо отлучиться.

Черезъ десять минутъ Костя и Шлимовичъ ѣхали на извощикѣ.

Глава XI.

ІІІлимовичъ привезъ Костю Бережкова въ Среднюю Подъяческую. Они остановились у воротъ облупившагося дома и вошли во дворъ. Дворъ былъ грязный, скользкій. Поднявшись по полутемной лѣстницѣ въ третій этажъ, позвонились въ колокольчикъ. Дверь отворила растрепанная, но молодая черноглазая еврейка,

— Панъ ІІІлимовичъ! воскликнула она и заговорила что-то на еврейскомъ жаргонѣ.

— Скажите Тугендбергу, что я съ покупателемъ пріѣхалъ, отвѣчалъ Шлимовичъ по русски и сталъ снимать съ себя пальто, вѣшая его на вѣшалку.

Тоже сдѣлалъ и Костя. Въ квартирѣ пахло лукомъ, чеснокомъ и тѣмъ особеннымъ специфическимъ запахомъ, которымъ отдаетъ отъ грязныхъ евреевъ. Вскорѣ въ другой комнатѣ послышался картавый мужской голосъ, говорящій тоже на еврейскомъ жаргонѣ; дверь въ прихожую распахнулась и на порогѣ предсталъ гладкостриженый еврей съ окладистой бородой, одѣтый въ стоптанныя туфли и старое порыжѣлое пальто, у котораго не хватало нѣсколько пуговицъ.

— Я, Тугендбергъ, къ вамъ съ покупателемъ… началъ. ІІІлимовичъ. — Вотъ Константинъ Навлычъ Бережковъ желаетъ купить у васъ музыкальныхъ инструментовъ.

— Прошу, господинъ, прошу. Позвольте рекомендоваться: Соломонъ Борисычъ Тугендбергъ, купецъ, — обратился, онъ къ Костѣ, расшаркиваясь, подалъ Костѣ и Шлимовичу руку и ввелъ ихъ въ большую комнату.

Въ комнатѣ стояли два рояля, піанино, старое фортепіано, три контрбасса, на рояляхъ лежали скрипки въ чехлахъ и безъ чехловъ, лежали трубы. Тутъ-же на одномъ изъ роялей помѣщались два серебряныхъ ведра-ледника для шампанскаго, на подоконникахъ и на стелахъ стояло нѣсколько бронзовыхъ часовъ, нѣсколько такихъ-же канделябръ хорошей, чеканной работы, а изъ угла выглядывало чучело громаднаго медвѣдя на заднихъ ногахъ и съ подносомъ въ переднихъ.

— Садитесь, пожалуйста, предложилъ еврей, указывая на диванъ. — Папироску не хотите-ли? предложилъ онъ, вынулъ изъ кармана пальто серебряный портсигаръ, открылъ его и положилъ на столъ, рядомъ со спичечницей.

Всѣ сѣли, Тугендбергъ заговорилъ что-то на еврейскомъ жаргонѣ, обращаясь къ Шлимовичу, но тотъ отвѣчалъ ему по-нѣмецки. Шлимовичъ, хоть и зналъ жаргонъ, но какъ «цивилизованный» еврей, говорить на немъ гнушался.

— Ну, вотъ, Константинъ Павлычъ, выбирайте, что вамъ надо, — сказалъ наконецъ Шлимовичъ Костѣ. — Тугендбергъ согласенъ вамъ продать инструменты въ кредитъ. Вотъ рояли, вотъ піанино, вотъ скрипки и контр’бассы.

Костя былъ какъ на иголкахъ.

— Почемъ этотъ рояль? кивнулъ онъ на ближайшій инструментъ.

— О, у меня дешево, господинъ Бережковъ! отвѣчалъ Тугендбергъ, подскакивая къ роялямъ и отворяя ихъ. — Вотъ этотъ четыреста, а тотъ семьсотъ рублей, а ежели возьмете оба, то можно и за тысячу рублей отдать.

Костя подошелъ къ роялямъ и для порядка провелъ по ихъ клавишамъ пальцемъ.

— Это дорого, сказалъ онъ. — Рояли подержанные.

— Два мѣсяцъ… Какой-нибудь двухъ мѣсяцъ отъ фабрикантъ, заговорилъ Тугендбергъ. — Этаво рояль только разговоръ одинъ, что подержанный. Тонъ перваво сортъ. Господинъ Рубинштейнъ играть будетъ и тотъ скажетъ, что хорошаго рояль.

— Вы, Тугендбергъ, съ Бережкова дорого не берите, сказалъ Шлимовичъ.

— Я дорого? Пфуй! Минѣ только хочется услужить для господинъ Бережковъ. За такова рояль у фабрикантъ нужно дать тысяча рублей, а я за два прошу тысяча рублей.

— Пьянину тоже возьму, проговорилъ Костя, подходя къ пьянино и открывая крышку.

— Пьянино триста пятьдесятъ. Берите ужь и фортепьяны. Двѣсти. Ну, даже вотъ какъ: я за все возьму одинъ тысяча пятьсотъ.

— Мнѣ этого мало. Больше у васъ роялевъ нѣтъ?

— Теперь больше нѣтъ, господинъ Бережковъ. Вы возьмите скрипки и контрабассъ.

— А почемъ контрабассъ?

— За пара эти котрбассъ я могу взять триста.

— О, это дорого. Очень дорого.

— Къ два контрбассъ я дамъ вамъ еще хорошій труба, махнулъ Тугендбергъ рукой. — Очень хорошій труба.

Костя подумалъ и робко произнесъ:

— Нѣтъ, вы вотъ что… Вы за все, что я выбралъ и вмѣстѣ контрабасами и съ трубой, возьмите полторы тысячи.

— Нельзя, господинъ Бережковъ, развелъ руками еврей.

— Уступите, стоялъ на своемъ Костя. — Адольфъ Васильичъ, скажите ему, чтобы уступилъ, обратился онъ къ Шлимовичу.

Тотъ пожалъ плечами и пробормоталъ:

— Я только коммисіонеръ, только коммисіонеръ… Торгуйтесь сами.

Тугендбергъ подошелъ къ Костѣ и тронулъ его по плечу.

— Очень мнѣ вашъ лицо нравится. Такой хорошій пріятнова лицо… Извольте, я вамъ уступлю сто рублей. За все тысяча семьсотъ… И ужь больше ни копѣйки… произнесъ онъ.

— Ну, хорошо, согласился Костя. — Только этого мнѣ мало. Я расчитывалъ такъ, чтобъ купить тысячи на двѣ.

— Тогда возьмите скрипка. Хорошаво есть скрипка. Тальянскій мастеръ. Вотъ скрипка… Первый сортъ… И всего двѣсти рублей. Тутъ ящикъ пятьдесятъ рублей стоитъ. Хорошій ящикъ. А этаво скрипка сто рублей. За все два тысяча…

Костя подумалъ и заискивающе спросилъ:

— Вы мнѣ не дадите-ли ко всему этому деньгами пятьсотъ рублей? И на все вексель на шесть мѣсяцевъ. Мнѣ очень нужны деньги.

— Пфуй! Какія деньги!

Тугендбергъ пожалъ плечами и сдѣлалъ гримасу.

— Отчего-же?.. Вѣдь вы, я думаю, даете деньги въ займы…

— Только подъ залогъ, только подъ залогъ — и то самова малость.

— Ну, триста дайте… Мнѣ до зарѣзу нужны деньги.

— Нѣтъ, господинъ Бережковъ, не могу, никакъ не могу.

— Дайте хоть двѣсти. Мнѣ вечеромъ сегодня нужно, а гдѣ я теперь достану!

Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нѣмецки. Костя смотрѣлъ то на одного, то на другаго. Наконецъ Тугендбергъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Извольте. Сто рублей дамъ. И то затово, что мнѣ ваше пріятный лицо нравится.

— Берите, — кивнулъ Шлимовичъ.

— Ну, я согласенъ, отвѣчалъ Костя, но спохватился и побѣжалъ къ Шлимовичу. — Адольфъ Васильичъ, подите-ка сюда.

Онъ отвелъ Шлимовича въ уголъ.

— Вы все-таки; устроите мнѣ, чтобы продать эти инструменты? — задалъ онъ ему шепотомъ вопросъ. — Только въ такомъ разѣ я и могу взять.

— Устрою, устрою. Берите. Но знайте, что безъ потерь продать нельзя. Потери будутъ, тоже шепотомъ отвѣчалъ Шлимовичъ.

— Я согласенъ, повторилъ Костя и протянулъ Тугендбергу руку.

Тотъ хлопнулъ по ней по барышнически, какъ это дѣлаютъ барышники при продажѣ лошадей, то-есть со всего размаха и прибавилъ: — а проценты за вексель вы знаете? Четыре процента въ мѣсяцъ.

— Три, три… Я уже сказалъ ему, что три, остановилъ Тугендберга Шлимовичъ. — Зачѣмъ Константина Павловича обижать? Онъ человѣкъ хорошій.

— Дешево… Охъ, какъ дешево! Завсѣмъ даромъ… сдѣлалъ обезьянью ужимку Тугендбергъ, прищурившись и покрутя головой. — Ну, да ужъ за тово, что мнѣ вашъ лицо нравится. А пока мы будемъ писать вексель, вы не хотите-ли чаю? Геръ Шлимовичъ!

И онъ заговорилъ съ нимъ на еврейскомъ жаргонѣ.

— Давайте, давайте… отвѣчалъ Шлимовичъ по-русски — Есть и хорошаво коньяку. Ривке! — крикнулъ Тугендбергъ, заглянувъ въ прихожую, и на жаргонѣ сталъ что-то приказывать прислугѣ.

Черезъ нѣсколько времени появились вексельная бумага, перо и чернильница.

— Еще одно условіе, сказалъ Костя. — Сразу мнѣ отдать будетъ трудно, сразу у меня никогда не бываетъ по многу денегъ, а потому я прошу всю сумму разсрочить на четыре векселя: одинъ вексель на пять мѣсяцевъ, другой — на пять съ половиной, третій — на шесть и четвертый — на семь.

— Пфуй! Боже мой, какой аккуратный человѣкъ! — растопырилъ пальцы своихъ рукъ Тугендбергъ и опять заговорилъ съ Шлимовичемъ на жаргонѣ.

— Можно? спросилъ Костя.

— Можно, можно, отвѣчалъ Шлимовичъ.

— Можно, прибавилъ Тугендбергъ. — Но только процентовъ за семь мѣсяцы.

— За что-же за семь-то? Вѣдь два векселя будутъ на пять и пять съ половиной мѣсяцевъ. Вы ужь не грабьте.

Опять Тугендбергъ заговорилъ на жаргонѣ. Шлимовичъ отвѣчалъ по-нѣмецки.

— Хорошо, хорошо… сказалъ онъ наконецъ Костѣ. — За шесть мѣсяцевъ будетъ онъ считать проценты.

Приступили къ писанію векселей.

— А когда-же вы вашево инструменты возьмете? — спросилъ Тугендбергъ.

Костя взглянулъ на Шлимовича.

— Завтра, завтра. Завтра мы пришлемъ носильщиковъ или сами пріѣдемъ съ носильщиками, отвѣчалъ тотъ.

Векселей было написано на сумму двѣ тысячи четыреста семьдесятъ восемь рублей. Такъ пришлось съ причисленными къ суммѣ долга процентами. Тугендбергъ положилъ на столъ сто рублей и записку, что продалъ такіе-то и такіе-то музыкальные инструменты.

— Ну, а теперь чайку… сказалъ онъ. — Ривке!

Показалась растрепанная еврейка, отворявшая дверь

Костѣ и Шлимовичу. Она внесла три стакана чаю и графинчикъ коньяку. Костя изъ учтивости попробовалъ пить чай, но чай пахнулъ рыбой. Онъ брезговалъ и оставилъ.

— Ну, давайте-же, я подпишу векселя, сказалъ онъ

— Пишите, пишите… засуетился Тугендбергъ. — Но вы знаете какъ?

— Купеческій племянникъ такой-то.

— Пфуй!.. Купецъ… Пишите: купецъ.

— Какъ-же я буду писать купецъ, ежели я не купецъ!

Тугендбергъ улыбнулся и сказалъ:

— Такъ надо.

— Но вѣдь это подлогъ.

— Фуй! Какой-же тутъ подлогъ? Вы будете купецъ. Потомъ будете.

— Видите, въ чемъ дѣло: Тугендбергъ хочетъ, чтобы вы подписались такъ для того, чтобы уплата была вѣрная. Тутъ маленькая фальшь будетъ, а ужь фальшь вы всегда постараетесь выкупить.

— Нѣтъ, я такъ не подпишу, рѣшительно сказалъ Костя.

Шлимовичъ заговорилъ опять съ Тугендбергомъ по-нѣмецки. Тотъ отвѣчалъ на еврейскомъ жаргонѣ. Долго спорили. Костя смотрѣлъ и ничего не понималъ. Наконецъ, Шлимовичъ сказалъ Костѣ:

— Ну, подписывайтесь, какъ слѣдуетъ.

Костя подписалъ.

Черезъ десять минутъ они сходили съ лѣстницы. Въ карманѣ у Кости была росписка на купленный у Тугендберга товаръ и сто рублей денегъ.

Глава XII.

— Адольфъ Васильичъ, голубчикъ, устройте какъ-нибудь, чтобы мнѣ было можно сегодня-же продать кому-нибудь рояли и контрбассы! упрашивалъ Костя Бережковъ Шлимовича, когда они сходили съ лѣстницы отъ Тугендберга. — Мнѣ ужасно нужны деньги.

— Сегодня? Гм… крякнулъ Шлимовичъ и задумался. — Отчего непремѣнно сегодня? У меня дѣла есть. Кромѣ вашего дѣла, надо въ два мѣста. Наконецъ, долженъ-же я подыскать покупателя, прибавилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы. — И не все-ли равно вамъ завтра?

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ… Вы знаете Надю… Я ей обѣщалъ ротонду. Она ждетъ. Женщины ужасный народъ, а она вообще капризна. Ужь ежели что захочетъ поставить на своемъ, то ей вынь да положь. Она мнѣ покою не даетъ насчетъ этой ротонды. Насчетъ ротонды и брилліантовой брошки… Вы вѣдь сами слышали, что она говорила вчера на тройкѣ и за ужиномъ. Я изъ-за этого только и рояли эти проклятые купилъ, чтобы какъ-нибудь продать ихъ и поскорѣй достать ротонду. Брошку можно и завтра, а сегодня ротонду…

Шлимовичъ остановился и въ раздумьи скоблилъ пальцемъ подбородокъ.

— Будьте другомъ, устройте какъ-нибудь сегодня, продолжалъ Костя. — Возьмите хоть двойныя коммисіонныя, но только какъ-нибудь устройте. Когда понадобится, я самъ вамъ услужу, чѣмъ могу. Все брошу, а вамъ услужу. Пожалуйста.

— Вотъ видите… Купить ротонду я вамъ, пожалуй, устрою сегодня, началъ Шлимовичъ. — Я попробую, нельзя-ли будетъ вамъ смѣняться… У меня есть одинъ, портной знакомый… Онъ собственно портной мужской, но у него есть и дамскія мѣховыя вещи. Онъ человѣкъ семейный и проговаривался тутъ какъ-то, что ищетъ, рояль для себя, такъ вотъ надо попробовать, не захочетъ-ли онъ смѣняться на ротонду. Конечно, если онъ согласится, то инструменты придется уступить дешево и съ убыткомъ, потому что портной этотъ человѣкъ экономный и ищетъ купить рояль по случаю, чтобы было недорого.

— Уступлю, Адольфъ Васильичъ, уступлю! воскликнулъ Костя. — Только устройте! Тогда-бы я эту ротонду захватилъ и сегодня-же вечеромъ свезъ ее къ Надѣ, туда… въ «Увеселительный залъ»… Пусть-бы ужь она утѣшилась.

— Пожалуй… Поѣдемте… Попробуемте…

— Голубчикъ… Идемте… Идемте хоть на край свѣта. Похлопочите… Кромѣ процентовъ за хлопоты, угощеніе за мной.

Они сѣли въ санки.

— О, любовь, любовь, что ты дѣлаешь! улыбнулся Шлимовичъ.

— Капризна ужь очень Надя-то, избалована. Къ тому-же она имѣетъ теперь такой успѣхъ на сценѣ. Да и вообще женщины… Вы сами живете съ женщиной, такъ ужь должны знать и понимать. Только-бы ротонду сегодня, а ужь брошку можно завтра.

— На Гороховую! смомандовалъ извощику Шлимовичъ и, обращаясь къ Костѣ, прибавилъ: — Завтра пожалуй я вамъ и брилліантщика рекомендую. Можетъ быть, и онъ смѣняетъ вамъ брошку на музыкальные инструменты.

— А развѣ и брилліянтщикъ ищетъ себѣ рояль? удивленно спросилъ Костя.

— Не то чтобы онъ искалъ, а онъ торговецъ… Вообще у него покупка и продажа… Онъ всѣмъ торгуетъ. Главное его занятіе — брилліанты, но онъ покупаетъ и продаетъ и другія вещи. Онъ купитъ, ежели не подорожитесь. Разумѣется, ужъ безъ потерь нельзя.

— Кто-же говоритъ, чтобы безъ потерь!

— Только предупреждаю: онъ любитъ, чтобы очень дешево. Разумѣется, ему не для себя. Онъ долженъ продать и самъ нажить.

Костя вздохнулъ и покрутилъ головой.

— За безцѣнокъ-то уже мнѣ все-таки не хотѣлось-бы отдать…. сказалъ онъ.

Шлимовичъ крякнулъ и продолжалъ:

— Въ крайнемъ случаѣ, ежели намъ не удастся по сходной цѣнѣ сбыть музыкальные инструменты, то мы можемъ ихъ заложить кому-нибудь. За двѣ трети цѣны ихъ всегда примутъ въ залогъ.

— Охъ, этого-бы мнѣ не хотѣлось! отвѣчалъ Костя. — И сколько-же я тогда получу на руки денегъ, если за двѣ трети цѣны?.. За двѣ тысячи купилъ, за тысячу триста закладывай.

— Нѣтъ, вѣдь я говорю про крайній случай. Въ крайнемъ случаѣ даже тотъ-же Тугендбергъ, у котораго вы сейчасъ купили инструменты, оставитъ ихъ у себя въ залогѣ и выдастъ подъ нихъ деньги. Само собой только за проценты.

— Тугендбергъ? удивился Костя.

— Что-же тутъ удивительнаго? Вѣдь онъ закладчикъ и даетъ деньги подъ залогъ, такъ не все-ли ему равно, какой залогъ… Вѣдь всѣ эти инструменты по залогу ему остались.

— Нѣтъ, Адольфъ Васильичъ, вы ужь лучше продайте мнѣ инструменты. Продалъ, получилъ деньги и съ плечъ долой. А тутъ плати опять проценты, заботься, чтобы выкупить и въ концѣ концовъ опять продавать надо. Нѣтъ, нѣтъ.

Они подъѣхали къ магазину съ зеркальными стеклами въ окнахъ. На вывѣскѣ были изображены золотыя ножницы и золотыми буквами было выведено «Портной Кургузъ». Въ магазинѣ за прилавкомъ стоялъ толстый пожилой еврей съ подстриженной бородой, въ сѣрой жакеткѣ, съ сантиметромъ на шеѣ и мѣлилъ мѣломъ драпъ, дѣлалъ выкройку и приготовляясь къ кройкѣ.

— А! Адольфъ Васильичъ! кивнулъ портной головой, при входѣ Шлимовича.

— Здравствуйте, Исай Борисычъ, отвѣчалъ тотъ. — Покупателя къ вамъ привелъ. Вотъ познакомьтесь: комерсантъ Константинъ Павловичъ Бережковъ, отрекомендовалъ онъ Костю и, указывая на портнаго, сказалъ: — маршанъ-тальоръ Исай Борисычъ Кургузъ. У васъ, Исай Борисычъ, есть мѣховыя женскія ротонды на лисьемъ мѣху, а молодому человѣку вотъ именно требуется такая ротонда, такъ продайте ему.

— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ. Покупателю всегда рады, заговорилъ Кургузъ съ легкимъ еврейскимъ, акцентомъ.

Шлимовичъ поманилъ Кургуза къ себѣ, отвелъ его изъ-за прилавка въ сторону и заговорилъ съ нимъ по-нѣмецки.

Разговаривали они довольно долго. Въ нѣмецкомъ говорѣ еврейскій акцентъ Кургуза былъ еще больше слышенъ. Кургузъ размахивалъ руками, косился на Костю и чесалъ затылокъ.

— Я вотъ насчетъ мѣны его уговариваю, обернулся Шлимовичъ къ Костѣ.

— Подешевле рояль уступите, такъ можно смѣняться на ротонду, сказалъ Кургузъ.

— Уступайте вы подешевле, и я не подорожусь. А ужь какая у меня ротонда есть, такъ хоть самой богатѣйшей русской купчихѣ носить! Лисицы такія, что чуть не лаютъ. Вотъ посмотрите-ка, пригласилъ онъ Костю въ другую комнату.

Тамъ висѣли три ротонды на лисьемъ мѣху, двѣ крытыя бархатомъ и одна шелковымъ репсомъ.

— Мой товаръ первый сортъ. Не знаю, какой вашъ товаръ будетъ, продолжалъ онъ, усмѣхнулся и прибавилъ: — Ну, показывайте вашъ товаръ. Гдѣ-же вашъ товаръ:

— Съѣздите и посмотрите. Отъ васъ недалеко, отвѣчалъ Костя.

— А отчего-же вы свой товаръ сюда не привезли?

Вмѣсто отвѣта Костя только усмѣхнулся.

— Надо съѣздить и посмотрѣть, надо. Не смотря ничего не покупается, говорилъ Кургузъ. — Не знаю только, сойдетесь-ли вы въ цѣнѣ на мой товаръ. Вотъ эта ротонда стоитъ восемьсотъ рублей. Посмотрите мѣхъ и бархатъ… Бархатъ ліонскій. Вотъ эта шестьсотъ. А вотъ эту можно и за пятьсотъ продать.

— Нѣтъ, ужь я хочу взять хорошую. Только вы уступите.

— Вы уступите.

— Пойдемте и посмотримъ те рояли. Вотъ Адольфъ Васильевичъ знаетъ, что рояли хорошіе. Идемте сейчасъ.

— Времени-то мнѣ сейчасъ нѣтъ. Ну, да ужь только развѣ для васъ, потому вы молодой человѣкъ такой хорошій и сразу мнѣ понравились. Хочется на васъ самихъ платье шить. Я васъ такъ одѣну, какъ картинку. Ну, что на васъ за платье! Развѣ это платье? Развѣ оно такъ должно сидѣть? У кого вы заказываете?

— Это у Корпуса куплено.

— Ну, что Корпусъ! Вы мнѣ заказывайте.

— Хорошо, хорошо. Поѣдемте-же и посмотримте инструменты.

— Да зачѣмъ вамъ самимъ ѣздить? Я съ Адольфомъ Васильичемъ съѣзжу и посмотрю, а вы здѣсь у меня посидите. Хотите пивца выпить, я вамъ сейчасъ пива бутылку дамъ. Сидите, пейте и курите, а мы съѣздимъ, суетился Кургузъ, надѣвая на себя дорогую ильковую шубу и соболью шапку. — Розенбергъ! крикнулъ онъ въ другую комнату прикащику. — Угостите господина… Какъ имя отчество?

— Константинъ Павлычъ.

— Угостите Константина Павловича пивомъ… Такъ подождете насъ?

— Подожду, подожду, согласился Костя.

— Ну, а мы сейчасъ! Садитесь и разсматривайте модныя картинки. Розенбергъ! Послѣдніе фасоны покажите! Картинки модъ. До свиданія, Константинъ Павлычъ, протянулъ Кургузъ Костѣ руку и вышелъ съ Шлимовичемъ изъ магазина.

Уходя они заговорили по нѣмецки.

Глава XIII.

Черезъ полчаса Кургузъ и Шлимовичъ вернулись въ магазинъ.

— Видѣлъ я вашъ товаръ, видѣлъ, заговорилъ Кургузъ, обращаясь къ Костѣ. — Товаръ не важный. Рояли совсѣмъ плохи и разстроены.

— Какъ товаръ не важный? Какъ, рояли разстроены? — удивленно спросилъ Костя. — Я только сейчасъ былъ тамъ и пробовалъ ихъ.

— А вы на фортепьянахъ хорошо играете? Музыку знаете? Тамъ даже клавиши не всѣ дѣйствуютъ, какъ слѣдуетъ, и ежели эти рояли привести въ порядокъ, то фортепьянщикъ меньше ста рублей не возьметъ.

Костя вопросительно взглянулъ на Шлимовича. Шлимовичъ улыбнулся и отвѣчалъ:

— Слушайте его, слушайте. Онъ, понятное дѣло, покупатель и дѣлаетъ критику вашего товара. Неужто вы этого не понимаете? Онъ на вашъ товаръ дѣлаетъ критику, а вы дѣлайте на его. Ну, какой это бархатъ на ротондѣ? Развѣ это бархатъ? Это гробовой плисъ, вотъ что на гробы ставятъ.

— Ну, ну, ну… У самой богатой купчихи лучше этого бархата не бываетъ. Изъ-за этого бархата, Константинъ Павлычъ, всѣ подруги вашей мадамъ въ кровь себя отъ зависти расцарапаютъ, расхваливалъ Кургузъ ротонду. — Ну, что-же, которую ротонду выбрали?

— Да вотъ эту, которая лучшая, указалъ Костя.

— Тысяча рублей ей цѣна, если-бы не Адольфъ Васильичъ привелъ покупателя. Побей Богъ, дешевле не уступилъ-бы, а съ васъ только восемьсотъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Вы изъ восьмисотъ что-нибудь уступите.

— Копѣйки не могу уступить. Увѣряю, что только для васъ такую цѣну беру. Очень ужь хорошо Адольфъ Васильичъ васъ рекомендуетъ. Ни для кого другаго я не оторвался-бы отъ дѣла и не поѣхалъ-бы ваши рояли смотрѣть. Вѣдь вотъ спѣшная работа, къ сроку, кроить надо, а я бросилъ все и поѣхалъ, тараторилъ Кургузъ и спросилъ: — А во что вы ваши рояли цѣните?

— Да я за оба заплатилъ тысячу рублей…

— Ой, ой, какая цѣна! Ужасъ, ужасъ!

Костя опять бросилъ вопросительный взглядъ на Шлимовича.

— Слушайте вы его! — улыбнулся тотъ. — Рояли совсѣмъ малодержанные, а новые-то вы знаете-ли, что стоятъ?

— Заплатилъ за оба рояля тысячу рублей, но одинъ, изъ нихъ, который орѣховаго дерева, стоитъ шестьсотъ рублей, а чернаго — четыреста. Вы который возьмете?

— Оба, оба… Пускай ужь… Все равно… махнулъ рукой Кургузъ. — Одинъ рояль себѣ, а другой уступлю зятю. Ему тоже нуженъ рояль. Только ужь вы подешевле…

— Девятьсотъ пятьдесятъ я съ васъ за оба рояля возьму, — отвѣчалъ Костя.

— Что вы говорите? — протянулъ Кургузъ, прищурившись.

— Девятьсотъ пятьдесятъ. Вы мнѣ дадите вотъ эту ротонду и сто пятьдесятъ рублей деньгами.

— Пфуй, пфуй, пфуй! — покачалъ головой Кургузъ. — Да развѣ это можно? Вы мнѣ должны за ротонду къ роялямъ сто пятьдесятъ рублей приплатить.

— Нѣтъ, такъ нельзя. Адольфъ Васильичъ, что-же это такое? Вѣдь это…

Шлимовичъ пожалъ плечами и заговорилъ съ Кургузомъ по-нѣмецки.

— А платье заказывать будете? — спросилъ наконецъ Костю Кургузъ.

— Буду, буду. Мнѣ все равно, у кого ни заказывать.

— Дайте росписку, что въ теченіи трехъ лѣтъ будете заказывать каждый годъ не меньше какъ на триста рублей, а ежели не закажете, то пятьдесятъ рублей штрафу въ годъ.

— Это зачѣмъ-же росписку-то?

— А чтобы вѣрнѣе было. Тогда я вамъ уступлю вотъ эту ротонду за два рояля безъ приплаты. Вы мнѣ два рояля, я вамъ ротонду…

— Нѣтъ, нѣтъ, это не возможно. И рояли за восемьсотъ рублей, и росписку какую-то… Да и ротонда эта восьмисотъ рублей не стоитъ. Я цѣны мѣхамъ знаю.

— Ну, какъ хотите. Тогда разойдемся. Очень вы прекрасный человѣкъ, Константинъ Павлычъ, очень вы мнѣ нравитесь, но разойдемся. Будемъ знакомы, съ хорошимъ человѣкомъ пріятно быть знакомымъ, а насчетъ гешефта разойдемся.

Костя былъ въ безпокойствѣ и все посматривалъ на Шлимовича. Тотъ старался избѣгать его взгляда и, покуривая папиросу, все отвертывался.

— Ну, сто рублей я вамъ скину за рояли и, пожалуй, согласенъ на вашу цѣну за ротонду, а ужь больше ничего не могу… произнесъ наконецъ Костя.

— Не могу торговаться, не могу, отвѣчалъ Кургузъ. — Будемъ большими друзьями. Заходите ко мнѣ, когда идете мимо, пива попить и папироску покурить, а насчетъ такой гешефтъ — ахъ, оставьте.

Костя отвелъ Шлимовича въ сторону и сталъ шептаться. Тотъ пожалъ плечами и по привычкѣ поскоблилъ пальцемъ подбородокъ.

— Мое дѣло сторона. Я коммисіонеръ — и ничего больше, отвѣчалъ онъ шепотомъ и прибавилъ: — одно скажу: безъ потерь нельзя.

— Да вѣдь я и то уступаю ему сто рублей. Уговорите его какъ-нибудь. Вы коммисіонеръ, такъ и уговорите.

Шлимовичъ заговорилъ съ Кургузомъ по-нѣмецки. Говорили долго.

— Ротонду и пятьдесятъ рублей даетъ вамъ Исай Борисычъ за ваши рояли, обернулся наконецъ къ Костѣ Шлимовичъ.

— Я вамъ пятьдесятъ рублей, а вы мнѣ записку, что три года будете заказывать у меня платье, — подскочилъ Кургузъ.

— Да зачѣмъ это? Зачѣмъ записку — вотъ я чего не понимаю, — сказалъ Костя.

— Только для того, чтобы не потерять пріятнаго знакомства. Не дадите записки — забудете меня.

— Странно это какъ-то. Для того, чтобы быть знакомымъ, брать записку!

— Только на триста рублей! Только на триста рублей! Неужели вы не заказываете себѣ платья на триста рублей въ годъ! Такой молодой франтъ, такой красивый мужчина — ай, ай!

— Да вѣдь это значитъ связать себя.

— Зачѣмъ связать? Никогда связать… Просто для хорошаго знакомства. Я живу хорошо. У меня дочери молоденькія, племянницы молоденькія. Бываютъ вечера, по вечерамъ танцы и мнѣ очень пріятно видѣть, когда хорошіе молодые кавалеры танцуютъ съ моими дочерьми. Вотъ мое рожденье будетъ, будутъ гости — вотъ и приходите. Я билетъ пришлю.

— Спасибо. Я и безъ росписки приду.

— Безъ росписки забудете. Вы большой человѣкъ, богатый наслѣдникъ, а я человѣкъ маленькій, — ну, и забудете.

Костя улыбнулся.

— Въ первый разъ слышу, чтобы знакомство по роспискѣ… сказалъ онъ.

— А это на американскій манеръ. Въ Америкѣ все такъ. Какъ увидятъ хорошаго кавалера изъ аристократической торговой фирмы — сейчасъ росписка! Не понимаю, чего вы боитесь этого росписка. Для самого себя вамъ мое платье не понравится — можете рекомендовать товарища. У васъ большая фирма, столько прикащиковъ — можете прикащиковъ рекомендовать, старался объяснить Кургузъ. — И у меня много такихъ записокъ. Есть одна записка отъ гвардейскій офицеръ. Потомъ одинъ хорошій купеческій сынъ изъ москательной фирмы далъ такую записку.

Кургузъ наклонился и прошепталъ:

— Далъ даже одинъ статскій генералъ. Хотите, покажу?

— Не надо, не надо, — отвѣтилъ Костя, взглянулъ на Шлимовича и спросилъ: — Адольфъ Васильевичъ, какъ тутъ быть?

— Да давайте, давайте. Вѣдь записка эта васъ нисколько не стѣснитъ. Неужели въ годъ не можете ему рекомендовать давальцевъ на триста рублей? Вѣдь это такіе пустяки.

— Ну, хорошо. Я согласенъ, дамъ записку, но только чтобы мнѣ въ придачу къ ротондѣ сто рублей…

— Ахъ, какой экономный человѣкъ! воскликнулъ Кургузъ. — Вотъ ужь сейчасъ видно, что купецъ. Ну, хорошо, хорошо. Я вамъ въ придачу къ моему товару сто рублей, вы въ придачу къ своему записку — и берите ротонду. Пусть ваша мадамъ щеголяетъ и Исай Борисыча вспоминаетъ.

Онъ махнулъ рукой, хлопнулъ Костю по ладонѣ и прибавилъ:

— Садитесь и пишите записку.

— Давайте бумаги и перо и диктуйте, что писать, отвѣчалъ Костя, радостно улыбаясь, что, наконецъ, пріобрѣлъ хорошую ротонду и можетъ ею утѣшить сегодня Надежду Ларіоновну.

Онъ подсѣлъ къ прилавку. Кургузъ придвинулъ къ нему письменныя принадлежности.

Глава XIV.

Веселый и торжествующій уходилъ Костя Бережковъ отъ портнаго Кургуза послѣ того, какъ онъ смѣнялъ рояли на мѣховую ротонду. Онъ чуть не прыгалъ отъ радости, что наконецъ-то сегодня вечеромъ онъ поднесетъ Надеждѣ Ларіоновнѣ ротонду и та, утѣшившись подаркомъ, перемѣнитъ гнѣвъ на милость и будетъ къ нему расположена по прежнему.

— За ротондой я эдакъ часу въ десятомъ вечера заѣду, сказалъ онъ, прощаясь съ Кургузомъ.

— Хорошо, хорошо, отвѣчалъ тотъ, улыбаясь. — Чѣмъ чаще вы будете навѣщать мой магазинъ, тѣмъ мнѣ будетъ пріятнѣе.

Шлимовичъ сопровождалъ Костю. Когда они вышли на улицу, было уже темно. Горѣли уже фонари. Костя схватилъ Шлимовича за руку и съ жаромъ проговорилъ:

— Очень и очень вамъ благодаренъ за ваши хлопоты, Адольфъ Васильичъ! Черезъ ваши хлопоты я теперь совсѣмъ другимъ человѣкомъ сталъ. А то вѣдь, вѣрите, ходилъ какъ кикимора, повѣся носъ. Надя пристаетъ — «купи ротонду», а въ деньгахъ перемежка. Занять не знаешь гдѣ. Да и не умѣю я какъ-то въ долгъ брать. Другіе вонъ какъ умѣютъ! А я не умѣю. Нигдѣ никогда не занималъ.

Шлимовичъ взглянулъ на часы.

— Скоро шесть часовъ! Цѣлый день я съ вами сегодня провозился, сказалъ онъ. — Были спѣшныя дѣла, а я ни на биржу, никуда не успѣлъ.

— Отплачу, Адольфъ Васильичъ, отплачу. Вѣдь вотъ вамъ надо коммисіонныя.

— Да, я попросилъ-бы васъ сегодня. Вѣдь ужь это такъ заведено.

— Извольте, извольте. Въ трактиръ зайдемъ, что-ли? Хотите въ Маломъ Ярославцѣ пообѣдать? Впрочемъ, мнѣ нужно на минутку показаться въ лавку и узнать, что тамъ дѣлается. Заѣдемъ вмѣстѣ и потомъ сейчасъ въ трактиръ обѣдать.

— Зачѣмъ же въ трактиръ? Меня Лизавета Николаевна дома ждетъ къ обѣду. Я ужь и такъ опоздалъ. Она вѣдь также стоитъ вашей Надежды Ларіоновны и сердитая, пресердитая. Въ лавку вашу заѣдемъ и потомъ ко мнѣ. Тамъ со мной и разсчитаетесь.

— Охъ, ужь эти женщины! вздохнулъ Костя. — Но мнѣ, Адольфъ Васильичъ, хотѣлось васъ угостить.

— Потомъ угостите. Развѣ въ послѣдній разъ видимся? Поѣдемте ко мнѣ.

— Ну, пожалуй, ѣдемте. Въ лавку, а потомъ къ вамъ.

Они заѣхали въ лавку.

— Съ дяденькой вашимъ Евграфомъ Митричемъ худо, сказали Костѣ прикащики. — Они даже присылали за вами Настасью Ильинишну, но мы сказали, что вы уѣхавши.

— Да вѣдь ужь съ нимъ сколько дней худо, отвѣчалъ Костя, нѣсколько опѣшивши, и поморщился. — Вы Настасьѣ-то все-таки объявили, что я по дѣлу уѣхалъ?

— Сказать-то сказали, но вѣдь вы знаете Настасью Ильинишну. Женщина язвительная… Наскажутъ и не вѣдь что. Обезпокоютъ дяденьку. Они тутъ въ лавкѣ съ полчаса васъ дожидались, прибавилъ старшій прикащикъ.

— Странное дѣло… Но вѣдь я по поставкамъ ѣздилъ, въ казенныя мѣста ѣздилъ.

Костя прошелся по лавкѣ и сказалъ:

— Такъ я поѣду сейчасъ къ нему… Въ случаѣ чего, такъ ужъ вы не дожидайтесь меня и запирайте лавку. Можетъ быть, я и не вернусь.

Онъ вышелъ изъ лавки. Немножко поодаль, въ саняхъ его ждалъ Шлимовичъ.

— Съ дядей плохо. Присылалъ за мной въ лавку изъ дома, объявилъ Костя Шлимовичу. — Я ужь, Адольфъ Васильичъ, къ вамъ на минуточку.

— Не задержу, не задержу. Въ полчаса пообѣдаемъ и все дѣло сдѣлаемъ.

Они поѣхали.

— Очень болѣнъ вашъ дядя? спросилъ Шлимовичъ Костю.

— Да какъ-же, помилуйте!.. Ни лежитъ, ни ходитъ… Только сидитъ. У него водянка. А только боленъ, боленъ, да ужь и привередливъ! Весь домъ смучилъ. Не знаю, что съ нимъ такое теперь стряслось. Сегодня по утру ему было легче, а вотъ теперь присылаетъ.

— Можетъ быть, уже развязка.

— Не знаю. Но доктора сказываютъ, что онъ въ такомъ положеніи можетъ долго прожить.

— Духовное завѣщаніе есть?

— Кто-жъ его знаетъ! То говоритъ, что есть, то говоритъ, что нѣтъ, а вѣрнаго никто ничего не знаетъ. Дама сердца у него есть, старинная, изъ горничныхъ она, у насъ-же когда-то служила и вотъ у ней есть дочь отъ него, такъ вотъ эта дама ужь какъ его обхаживаетъ насчетъ духовной, чтобъ показалъ ей, но не показываетъ. «Будь, говоритъ, спокойна, обижена не будешь», а показывать не показываетъ. Та ужь и дочь подсылала — никакого толку. Мнѣ тоже толкуетъ — «береги лавку, свое бережешь». Старшему прикащику тотъ-же манеръ… А настоящаго ничего неизвѣстно.

Они пріѣхали къ Шлимовичу. Шлимовичъ занималъ небольшую, но хорошо меблированную квартиру. Среди мебели была дорогая бронза, были недурныя картины, хорошія вазы, даже старинное оружіе. Шлимовича и Костю встрѣтила въ передней Лизавета Николаевна.

— Что это, какъ вы поздно, Адольфъ Васильичъ? Жду, жду къ обѣду и дождаться не могу, сказала она, хмурясь, но увидавъ Костю, ласково протянула ему руку.

— Да вотъ цѣлый день по его дѣламъ провозился, кивнулъ Шлимовичъ на Костю.

— Ну, что-же, досталъ ты ему денегъ?

— Всего, всего досталъ. Надежда Ларіоновна будетъ сегодня съ ротондой. Куплена ужь ей ротонда. Вели поставить третій приборъ на столъ и пусть подаютъ кушанье, а мнѣ съ Константиномъ Павловичемъ нужно еще кой-какой разсчетъ сдѣлать. Константинъ Павлычъ, пожалуйте въ кабинетъ, пригласилъ онъ Костю.

Кабинетъ былъ тоже хорошо меблированъ. Мебель дорогая, солидная; книжный шкапъ и тяжелыя кресла даже съ графскими гербами, очевидно, пріобрѣтенные по случаю. Въ уголкѣ помѣщался диванъ, сдѣланный изъ чучелы медвѣдя. Костя и Шлимовичъ подсѣли къ письменному столу. Шлимовичъ взялъ карандашъ и придвинулъ къ себѣ листикъ бумаги.

— Полтора процента въ мѣсяцъ я беру обыкновенно коммиссіонныхъ, если достаю кому-нибудь деньги, но тутъ не деньги, а товаръ, къ тому-же, мнѣ не хочется васъ обижать, а потому я возьму съ васъ только одинъ процентъ въ мѣсяцъ, сказалъ онъ. — Товаръ вы взяли на шесть мѣсяцевъ — стало быть шесть процентовъ. Товару вы купили на двѣ тысячи… Съ процентами вами выдано векселей больше чѣмъ на двѣ тысячи — ну, да все равно, будемъ считать шесть процентовъ съ двухъ тысячъ…

Костю покоробило.

— Адольфъ Васильевичъ, да вѣдь это ужасъ что такое! произнесъ онъ.

— Вовсе не ужасъ. Значитъ, вы не занимали никогда денегъ. Повторяю вамъ, что я беру по полтора и даже по два процента, а это уже съ васъ только, спокойно отвѣчалъ Шлимовичъ. — Замѣтьте, кромѣ того, что я устроилъ такъ, что Тугендбергъ взялъ съ васъ самый обыкновенный вексель…

— А то какой-же еще берутъ?

— Съ двумя бланками — вотъ настоящій вексель, да еще требуютъ изъ предосторожности легкаго подлога при подписи, чтобы быть гарантировану въ вѣрной уплатѣ въ срокъ. Развѣ вы не помните, что Тугендбергъ предлагалъ вамъ подписаться на векселѣ купцомъ, вмѣсто купеческаго племянника? А я устроилъ такъ, что васъ отъ этого освободили.

Костя покраснѣлъ и тяжело вздохнулъ.

— Сколько-же съ меня коммисіонныхъ? спросилъ онъ.

— За двѣ тысячи сто двадцать рублей. Вы морщитесь? Ну, хорошо. Я не хочу васъ обижать и возьму съ васъ только сто рублей. Давайте сто рублей. Пусть будетъ сто рублей, махнулъ рукой Шлимовичъ и продолжалъ: — Ну, да за продажу товара на девятьсотъ рублей.

— Какъ? Еще и за продажу? широко открылъ глаза Костя.

— Да какъ-же безъ этого-то? Вѣдь вы торговый человѣкъ и хорошо должны знать, что коммисіонныя за все берутся. Мнѣ не хочется васъ обижать, но вѣдь я съ вами провозился цѣлый день. За продажу давайте… Ну, давайте хоть двадцать пять рублей. Всего сто двадцать пять.

Костя хотѣлъ отдавать, но спохватился.

— Я отдамъ, Адольфъ Васильичъ, но если я вамъ отдамъ сейчасъ, то останусь безъ денегъ, а деньги мнѣ нужны до зарѣзу, сказалъ онъ. — Не можете-ли вы подождать эти деньги до продажи вами остальной партіи купленнаго мной товара?

— Ну, вотъ видите, даже и наличныхъ денегъ не хотите заплатить, а между тѣмъ торгуетесь! Ну, давайте росписку безъ срока, но тогда ужь надо будетъ причесть къ ста двадцати пяти рублямъ проценты… Ну, хоть пять рублей, что-ли, чтобы васъ не обижать, сказалъ Шлимовичъ и прибавилъ: — Вы не сердитесь, голубчикъ… Тутъ дѣло торговое… Вы сами человѣкъ торговый и должны понимать, что деньги должны работать.

— Хорошо, хорошо. Давайте, я напишу росписку, согласился Костя.

— Адольфъ Васильичъ! Скоро вы? Вѣдь супъ простынетъ, торопила Лизавета Николаевна, заглянувъ въ дверь.

— Сейчасъ, сейчасъ…

Костя принялся писать росписку.

Глава XV.

Написавъ росписку въ сто тридцать рублей и передавъ ее Шлимовичу, Костя Бережковъ началъ прощаться съ нимъ.

— Не пущу, не пущу безъ обѣда, сказалъ Шлимовичъ. — У меня пообѣдаете. Вѣдь вы еще не обѣдали сегодня.

— Да… Но я ужь какъ-нибудь… Поѣду домой. Я уже говорилъ вамъ, что съ дядей худо и онъ даже присылалъ за мной въ лавку. Неизвѣстно, что тамъ такое… Надо посмотрѣть, откланивался Костя.

— Однако, вѣдь обѣдать-то вы должны гдѣ-нибудь, такъ пообѣдайте у насъ. Мы въ четверть часа отобѣдаемъ. Ну, что вамъ значитъ четверть часа? Четверть часа больше, четверть часа меньше.

— Нѣтъ, ужь позвольте… Вдругъ умеръ старикъ? тамъ при немъ эта самая его старая любовь Настасья Ильинишна съ дочерью… Растащить могутъ. У старика деньги и подъ тюфякомъ, и подъ подушкой — во всѣхъ углахъ распиханы. Отпустите.

— Не отпустимъ. Все готово, все на столъ подано. Давайте вашу шапку, заговорила Лизавета Николавна и вырвала у Кости шапку. — Идемте и садитесь за столъ. Мнѣ съ вами объ Надѣ поговорить надо.

Она подхватила его подъ руку и потащила въ столовую.

— Пока вы торговались, мы-бы ужь съ супомъ покончили, продолжала она. — Вы разсудите только одно: если старикъ умеръ, то ужь все равно тѣ деньги, которыя у него подъ подушкой, слизнули. Садитесь… посадила она его къ столу.

— А что вы хотѣли со мной объ Надѣ поговорить? заинтересовался Костя.

— А вотъ сейчасъ… Выпейте водочки передъ супомъ и закусите солененькимъ. Давайте и я съ вами выпью. Вотъ такъ…

— Вы о Надюшѣ-то, о Надюшѣ-то… нетерпѣливо говорилъ Костя.

— Послушайте, такъ нельзя держать дѣвочку. Вѣдь вы ее держите почти въ черномъ тѣлѣ, начала Лизавета Николаевна. — А между тѣмъ, посмотрите, какой она успѣхъ въ театрѣ имѣетъ. Вѣдь она теперь артистка, совсѣмъ артистка.

— Но что-же я долженъ дѣлать, Лизавета Николаевна? Вѣдь вотъ я уже купилъ ей ротонду. Брошку она проситъ, — на-дняхъ брилліантовую брошку ей куплю. Пятьсотъ рублей я уже ассигновалъ. Вотъ только Адольфъ Васильичъ поможетъ мнѣ продать эти проклятые контрбасы и скрипки. Ротонда у ней будетъ сегодня; брошка въ концѣ недѣли.

— Что ротонда! Что брошка! У бѣдной дѣвочки совсѣмъ обстановка не та. Ну, какъ она живетъ! Три клѣтушки, мебель дрянная…

— Недавно я ей въ будуаръ мебель купилъ, оправдывался Костя.

— На Апраксиномъ рынкѣ-то… за полтораста рублей… какую-то ситцевую мебель. Полноте… Да развѣ ей то нужно по ея красотѣ и таланту? Я и не актриса, но посмотрите, въ какой обстановкѣ держитъ меня Адольфъ Васильичъ. Бѣдная дѣвочка пришла сегодня ко мнѣ, взглянула на нашу обстановку и заплакала.

— Ахъ, она сегодня была у васъ? быстро спросилъ Костя.

— Была. Она ужасно огорчена. Ужь я ее утѣшала, утѣшала…

Костя былъ въ замѣшательствѣ.

— Лизавета Николаевна… Но я ужь не знаю, право, какъ… Вѣдь у меня теперь денегъ нѣтъ, пробормоталъ онъ. — Вотъ досталъ двѣ тысячи сегодня, да и то товаромъ. Товаръ нужно еще продать.

— Знаете что… Молоденькія женщины объ этомъ не разсуждаютъ. Это вотъ мы, старушки, можемъ разсуждать и быть съ понятіями, а ей двадцать лѣтъ. Я все-таки пожила уже, лѣтъ на восемь старше ея, видала виды и понимаю, а вѣдь она еще совсѣмъ дурочка.

— Что-же она говорила? тревожно спросилъ Костя и пересталъ ѣсть.

— Хорошенькую квартирку хочетъ, лошадей…

— Но гдѣ-же я это все возьму? Вотъ умретъ дядя и оставитъ мнѣ что-нибудь, тогда…

— Не разсуждаютъ, говорю, объ этомъ молоденькія женщины. Я говорила ей, успокаивала ее, но она рветъ, и мечетъ. «А вдругъ, говоритъ, его дядя еще три года проживетъ»?

Костя теребилъ салфетку и чуть не плакалъ.

— Мебель, пожалуй, я берусь вамъ достать въ долгъ, проговорилъ до сихъ поръ молчавшій Шлимовичъ.

— Достаньте, Адольфъ Васильичъ, будьте другомъ. А что она, Лизавета Николавна, вамъ еще говорила?

— «Не можетъ быть, говоритъ, чтобы онъ, будучи при такомъ большомъ дядиномъ дѣлѣ, не могъ денегъ доставать».

— Ахъ, это она и мнѣ поминутно говоритъ! Но, во-первыхъ, у насъ дѣло совсѣмъ не большое, дядины деньги въ домахъ и въ капиталѣ, а во-вторыхъ, дѣломъ не я одинъ заправляю, а ко мнѣ цѣпной песъ приставленъ — старшій прикащикъ. У него касса, а не у меня. Вотъ умретъ дядя… Жалко, что вы ей не сказали, Лизавета Николаевна, что я ей уже ротонду купилъ. Прелестная ротонда, крытая бархатомъ, на черно-буромъ, лисьемъ мѣху. Она спитъ и видитъ ротонду и это ее утѣшило-бы. Сегодня вечеромъ, впрочемъ, я ей преподнесу ротонду… Одно вотъ только — какъ мнѣ изъ дома урваться, если съ дядей что-нибудь случилось?

Костя задумался и поникъ головой.

— Кушайте макароны-то, Константинъ Павлычъ, кушайте, сказала Лизавета Николаевна.

— Ахъ, Лизавета Николаевна, мнѣ и кусокъ въ горло не идетъ! Что она еще говорила? Дорѣзывайте уже, говорите.

— Многое говорила. У ней былъ сегодня какой-то антрепренеръ. Изъ Харькова или изъ Кіева. Такъ она разсказываетъ. Даетъ ей пятьсотъ рублей въ мѣсяцъ и зоветъ ѣхать съ собой. Въ оперетку зоветъ. Надя затѣмъ и приходила ко мнѣ, чтобъ посовѣтоваться. «Что я, говоритъ, тутъ въ Петербургѣ получаю? Семьдесятъ пять рублей въ мѣсяцъ. Положимъ, говоритъ, съ будущаго мѣсяца за мой успѣхъ мнѣ здѣшній антрепренеръ обѣщалъ сто двадцать пять, но вѣдь это все не то, что пятьсотъ». Разумѣется, я ее уговаривала остаться въ Петербургѣ, но она хочетъ ѣхать.

Костя вспыхнулъ и ударилъ кулакомъ по столу.

— Никуда я ее не пущу! Ни за что не пущу! крикнулъ онъ.

Шлимовичъ улыбнулся и молча, покачалъ головой, но Лизавета Николаевна отвѣчала:

— А какъ вы ее не пустите? Развѣ у васъ съ ней контрактъ? Вздуритъ дѣвченка, да и уѣдетъ. Она вонъ какія рѣчи говоритъ: «что мнѣ, говоритъ, Петербургъ? Въ провинціи-то люди еще богаче. Тамъ я себѣ такого медвѣдя найду, что и»…

— Не уйдетъ она, никуда не уйдетъ! горячился Костя.

— Конечно-же, если можете ее удержать, то лучше удержать. Вѣдь вы къ ней все-таки привыкли.

— Я безъ нея жить не могу, проговорилъ Костя и слезливо заморгалъ глазами.

— Но вѣдь надо всѣ ея прихоти исполнять, продолжала Лизавета Николаевна. — Я, разумѣется, говорила ей. что съ милымъ рай и въ шалашѣ, но она не внимаетъ. Только и толкуетъ, что, молъ, пока молода, по тѣхъ поръ и пожить. У ней такой разсчетъ, кромѣ того, что здѣсь она за сто двадцать пять рублей служитъ, а тамъ будетъ служить за пятьсотъ, здѣсь она въ «Увеселительномъ залѣ», а вѣдь это все-таки не настоящій театръ, а тамъ она будетъ въ настоящемъ большомъ театрѣ.

— Конечно, тамъ болѣе на виду, проговорилъ Шлимовичъ. — Настоящая актриса, пятьсотъ рублей жалованья… Карьера… Тамъ ей цѣна вдвое будетъ.

— Неустойку даже хочетъ заплатить здѣшнему антрепренеру и ѣхать, доколачивала Костю Лизавета Николаевна. — Вѣдь у ней контрактъ съ антрепренеромъ и при этомъ неустойка.

— Никуда она не поѣдетъ, бормоталъ Костя дрожащимъ голосомъ.

— Ну, то-то… Примите мѣры. Скажемъ такъ, что можетъ быть насчетъ пятисотеннаго жалованья она можетъ быть и привираетъ, актрисы любятъ приврать насчетъ этого, но все-таки она мнѣ говорила, что хочетъ ѣхать. Главное, ей интересно, что въ настоящій театръ.

— Рублей триста въ мѣсяцъ ей можно дать. Я удивляюсь, какъ антрепренеры до сихъ поръ зѣвали, проговорилъ Шлимовичъ.

Костя молчалъ и кусалъ губы.

— Кушайте-же жаркое-то. Что-жь вы не кушаете? угощала его Лизавета Николаевна.

— Не могу, Лизавета Николаевна, не могу.

— Вѣдь больше ничего нѣтъ.

— Кусокъ въ горло не лѣзетъ. Мерси… И отпустите меня Бога ради поскорѣй домой.

— Ну, идите… Богъ съ вами. Какой вы непосѣда!

Встали изъ-за стола.

— И при дядѣ надо быть… и при Надѣ надо существовать… Просто бѣда… чуть не плакалъ Костя.

Шлимовичъ и Лизавета Николаевна вышли его провожать въ прихожую.

— Устройте мнѣ пожалуйста, Адольфъ Васильичъ, чтобы поскорѣе продать остальные-то музыкальные инструменты, просилъ Шлимовича Костя.

— Хорошо, хорошо, похлопочу. Вѣдь надо покупателя найти. Предупреждаю васъ, что это не легко.

— Ужь похлопочите какъ-нибудь. Главное, чтобы поскорѣе.

— А вотъ въ скорости-то и будетъ препятствіе. Вѣдь тамъ остались контрбассы и скрипки. Струнные инструменты труднѣе пристроить, чѣмъ рояли. Да и рояли-то, такъ случилось, что я вспомнилъ, что портному Кургузу нуженъ былъ рояль…

— Хоть уступки побольше, но только-бы скорѣй продать. Деньги нужны ужасно.

— Не скрою отъ васъ, что потерять придется довольно, но все-таки нужно время, чтобы продать.

— Ну, я въ надеждѣ. Прощайте.

Костя надѣлъ пальто и хотѣлъ уходить. Шлимовичъ остановилъ его.

— Постойте. На пару словъ… Если вы хотите, чтобы скоро реализировать товаръ въ деньги, то мой совѣтъ вотъ какой… Я уже раньше говорилъ вамъ объ этомъ… Заложите эти инструменты у того-же Тугендберга, у котораго вы ихъ купили. Тутъ и безъ хлопотъ, и все можно завтра устроить. Это я берусь сдѣлать. тамъ на тысячу рублей товару осталось? Шестьсотъ, семьсотъ рублей онъ дастъ съ удовольствіемъ и возьметъ пустые проценты.

Костя подумалъ и махнулъ рукой.

— Закладывайте! сказалъ онъ. — Завтра утромъ я буду у васъ.

Онъ наскоро поклонился Шлимовичу и Лизаветѣ Николаевнѣ и выскочилъ за дверь.

Глава XVI.

На всѣхъ парахъ и запыхавшись влетѣлъ Костя Бережковъ къ себѣ домой. Явился онъ съ чернаго хода, черезъ кухню. Въ кухнѣ его встрѣтили женщины. Тутъ была богадѣленка старуха Ферапонтовна, кухарка и чернобровая Настасья Ильинишна съ дочерью Таисой. Настасья Ильинишна толкла что-то въ мѣдной ступкѣ, завернувъ ее въ полотенце и поставивъ на войлокъ, дабы уменьшить рѣзкость стука и тѣмъ не тревожить больнаго старика. Дочь Настасьи Ильинишны Таиса полоскала бутылку.

— Ну, что дяденька? — спросилъ Костя.

— Да, что — чуть не умеръ. Посылаетъ за вами, хочетъ поговорить, а вы не вѣдь гдѣ шляетесь, — отвѣчала Настасья Ильинишна.

— Я не шлялся, а по дѣламъ ѣздилъ, — вспыхнулъ Костя. — Какое такое вы имѣете право такія слова?..

— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Знаю я ваши дѣла!

— Ну, довольно! Достаточно… Не позволю я надъ собой командовать! Вишь, какая командирша выискалась! Не тебѣ-ли еще отчетъ о торговыхъ дѣлахъ отдавать!

— Да что вы кричите-то! Старикъ еле дышетъ, а вы кричите. Кажется, нужно и пожалѣть.

— Что съ нимъ такое случилось? — обратился Костя къ кухаркѣ и къ старухѣ Ферапонтовнѣ. — Я пошелъ утромъ въ лавку, такъ ему было совсѣмъ хорошо.

— Утромъ было хорошо, а послѣ обѣда вдругъ подступило вотъ къ этому мѣсту, отвѣчала кухарка. — Потемнѣлъ весь изъ лица, глаза подкатилъ, показываетъ на грудь. Чуть не задушило. Ужь мы и такъ, и эдакъ… Да вѣдь женщины, ничего не знаемъ. Не знаемъ даже, гдѣ доктора живутъ, которые его лечатъ. Побѣжали ужь такъ за какимъ-то, за чужимъ докторомъ — вотъ тутъ по сосѣдству живетъ — притащили его и вотъ онъ припарками разными, да компрессами… Долго тутъ онъ у насъ возился и кой-какъ помогъ ему, чтобы отлегло.

Костя снялъ съ себя пальто и передалъ его кухаркѣ.

— А вы тутъ что стучите? спросилъ онъ Настасью Нльинишну.

— Льняное сѣмя толку, хочу льняное молоко сдѣлать и Евграфа Митрича попоить.

— Докторъ велѣлъ, что-ли?

— Что доктора! Доктора ничего не понимаютъ. Они вонъ лечатъ-лечатъ его и все вылечить не могутъ. Мелочной лавочникъ посовѣтовалъ. У моей, говоритъ, у старухи точно также подступало вотъ къ этому мѣсту, такъ я ее льнянымъ молокомъ — и въ лучшемъ видѣ отлегло.

— Смотрите, не напортите, чѣмъ ни попадя пичкавши-то… Ужь вы рады…

Костя вошелъ въ комнаты. Подойдя въ гостиной къ зеркалу, онъ поправилъ волосы, сдѣлалъ солидное, дѣловое лицо и направился въ спальную старика. Въ спальной пахло уксусомъ, лекарствами. Евграфъ Дмитріевичъ сидѣлъ въ креслѣ съ закутанными ногами и съ головой, обвязанной полотенцемъ.

— Что съ вами, дяденька? Господи Боже мой! Утромъ, все такъ было хорошо и вдругъ… началъ Костя.

— Гдѣ это тебя нелегкая носитъ? слабымъ голосомъ проговорилъ старикъ. — Ты совсѣмъ въ лавкѣ не сидишь.. Я тутъ чуть не умеръ. Посылаю за тобой въ лавку и тебя нѣтъ. Ждутъ, ждутъ — все нѣтъ.

— Да вѣдь по дѣламъ, дяденька… Сегодня по казеннымъ поставкамъ, въ казенныя мѣста… Сами знаете…

— Ну, что ты врешь! У насъ всего только и есть двѣ казенныя поставки по жестяной части, а ты вѣдь цѣлый день… Ну, гдѣ ты пропадалъ до сихъ поръ? Теперь ужъ семь часовъ вечера, а въ казенныхъ мѣстахъ и присутствіе-то только до четырехъ…

— Кое съ кѣмъ въ трактиръ зашелъ. Знаете, крапивное сѣмя… Безъ угощенія ни на шагъ.

— Опять въ трактиръ?

— Да вѣдь пристаютъ, дяденька. «Угости да угости». Съ ножемъ къ горлу пристаютъ. А насчетъ меня самого — вы, дяденька, не сомнѣвайтесь. Сами видите, что я свѣжъ, какъ голубица и совсѣмъ въ порядкѣ. Вотъ вы сегодня денегъ-то мнѣ дали — десятки ужь и нѣтъ.

— Не понимаю, какое тутъ угощеніе, коли поставка ужь принята.

— Старшіе приняли, а мелочь разная обижается и хаетъ товаръ. «Насъ, говорятъ, не потчивали, подождемъ слѣдующей пріемки, да и нагадимъ». Такъ прямо въ глаза и говорятъ. Вѣдь у насъ, дяденька, еще двѣ поставки на носу.

— Охъ, Костя, Костя! вздохнулъ старикъ. — Ежели ты путаешь меня, то вѣдь себя путаешь. Ты это заруби себѣ на носу. Вѣдь твое все будетъ послѣ моей смерти.

Старику было трудно говорить. Онъ умолкъ и тяжело дышалъ. Костя стоялъ, переминался съ ноги на ногу и соображалъ:

«Какъ тутъ урвешься сегодня вечеромъ въ „Увеселительный залъ“ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ? думалъ онъ. — Никакъ не урваться… А надо во что-бы то ни стало быть тамъ и поднести ей ротонду. Въ баню развѣ отпроситься, а взамѣсто бани-то?..»

Старикъ пошамкалъ губами и сказалъ:

— Слушай… Ты гдѣ тутъ? Завѣтъ тебѣ даю. Ты послѣ моей смерти Настасью не обижай. И Таису не обижай… Зачѣмъ? Она все-таки…

— Слушаю-съ, дяденька. Зачѣмъ-же я буду ее обижать? А только вѣдь она сама съ ненавистью, да язвительностью на меня лѣзетъ. Вотъ хоть-бы сейчасъ… отвѣчалъ Костя.

— Молчи. Довольно. Она все-таки меня любитъ и раба вѣрная.

— Вы только не пейте, дяденька, то пойло, которое она вамъ теперь приготовляетъ.

— Отчего? Льняное молоко хорошо. Я самъ слышалъ, что хорошо.

— Зачѣмъ-же безъ доктора? Пусть докторъ пропишетъ. А то вдругъ какой-то мелочной лавочникъ посовѣтовалъ!

— Я и самъ знаю, что хорошо. Не перечь мнѣ… И такъ ужь тошно.

Опять пауза.

«Въ баню, въ баню надо проситься — иначе не урвешься къ Надеждѣ Ларіоновнѣ», мелькало въ головѣ у Кости. — «Но вѣдь въ баню на какой-нибудь часъ уйти можно, много на два, а что я подѣлаю въ такое короткое время? Ну, да ужь только-бы урваться! хоть только полъ-часика около нея побыть».

— Вамъ, дяденька, все-таки теперь лучше? робко началъ онъ.

— Какое лучше! Видишь, еле дышу, отвѣчалъ старикъ. — Сегодня ужь я жареныхъ таракановъ ѣлъ. Три штуки съѣлъ. Настасья ихъ мнѣ поджарила, истолкла и вмѣстѣ съ кофеемъ…

— Докторъ прописалъ?

— Не стану я больше докторовъ слушать. Я говорилъ докторамъ, что хочу таракановъ попробовать, а они — «ничего этого не надо. Вотъ вамъ микстура»… А съ микстуры-то ихней мнѣ хуже и сдѣлалось. Нѣтъ, я теперь простыми средствами… Простыя средства лучше.

— Смотрите, не растравите себя.

— Ну, вотъ… Люди не растравливаютъ и даже вылечиваются, а я вдругъ растравлю! Вотъ сейчасъ Настасья истолчетъ мнѣ льнянаго сѣмени и я попью льнянаго молока.

— Теперь-то ужь васъ все-таки меньше душитъ?

— Меньше. А давеча было ужасъ какъ… Вотъ подкатило, подкатило подъ сердце… чувствую, что помираю — и ужь что дальше было, не помню. Привели тутъ какого-то ледащаго докторка — онъ мнѣ компрессы, спиртъ. Вотъ съ компрессовъ и со спирту помогло. Спиртъ его буду нюхать, со спирту мнѣ хорошо.

— Не прикажите-ли сейчасъ съѣздить за вашимъ докторомъ?

— Зачѣмъ? Утромъ онъ былъ, прописалъ микстуру… Принялъ я его микстуру, съ ней-то мнѣ послѣ обѣда хуже и сдѣлалось.

— Все-таки надо-бы дать знать ему, что вотъ такъ и такъ… Прикажете, такъ я съѣзжу? еще разъ предложилъ Костя.

Онъ горѣлъ нетерпѣніемъ уйти изъ дома, но не зналъ какъ.

— Прикажете, дяденька?

— Да нѣтъ-же, нѣтъ. Говорю, что нѣтъ. Ну, чего ты меня раздражаешь!

— Нѣтъ, я собственно къ тому, что мнѣ сейчасъ придется ѣхать лавку запирать, такъ за одно ужь.

— И безъ тебя запрутся. Оставайся дома.

— Нельзя, дяденька, я ничего не сказалъ. Меня тамъ будутъ ждать.

— Пошли кухарку сказать въ лавку, чтобы запирались.

— Мнѣ, дяденька, десять рублей надо тамъ въ книгу записать, которые я проугощалъ разной мелкой братіи по поставкѣ.

— Завтра запишешь.

— Опять-же получить эти деньги изъ кассы, потому что я на свои угощалъ и теперь какъ есть безъ гроша.

— Зачѣмъ тебѣ сегодня деньги?

— Сапожникъ хотѣлъ вечеромъ придти и калоши привести, такъ надо за калоши ему отдать.

— Придетъ, такъ я отдамъ за твои калоши.

Костя изнывалъ. Онъ походилъ по комнатѣ, взболтнулъ банку съ микстурою, стоявшую на столикѣ, и посмотрѣлъ ее на свѣтъ.

— Мнѣ, дяденька, нельзя совсѣмъ безъ денегъ быть, а я безъ гроша. Мнѣ самому сегодня нездоровится, смерть какъ поясница болитъ. Должно быть, простудился…

— Оттого, что по ночамъ не вѣдь гдѣ шляешься, отвѣчалъ старикъ.

— Господи Боже мой! Въ конкурсномъ засѣданіи былъ, двадцать человѣкъ меня видѣли, а вы — «не вѣдь гдѣ»! Спросите у людей. Нѣтъ, просто я въ лавкѣ простудился. У насъ ужасти какъ дуетъ отъ окна въ верхней лавкѣ, — а я всю свою бухгалтерію около окна въ верхней лавкѣ веду. Хочу вотъ намазаться сегодня бабковой мазью, да пропотѣть. А то вы больны, да я еще боленъ.

— Ну, что-жъ, намажься.

— Вѣрите-ли, дяденька, даже на бабковую мазь денегъ нѣтъ.

— Вонъ мелочь лежитъ — возьми.

— Зачѣмъ-же я ваши буду брать, если могу изъ своихъ? Мнѣ стоитъ только въ лавкѣ изъ кассы десять рублей получить…

— На тебѣ твои десять рублей. Получи и подавись ими!

Старикъ полѣзъ въ карманъ халата и вынулъ пачку бумажекъ.

— Зачѣмъ-же я буду изъ вашихъ карманныхъ получать, коли угощеніе по поставкѣ торговый расчетъ. Надо изъ лавочной кассы… А то потомъ запишу я по бухгалтеріи — и у насъ кассовая книга не сойдется.

— А ты въ бухгалтерію не пиши. Бери вотъ… Бери даже пятнадцать рублей, — плати за калоши и мажься бабковой мазью въ волю.

— Благодарю покорно, а только…

Костя хотѣлъ что-то еще сказать, но не договорилъ. Опять произошла пауза. Старикъ широко открылъ глаза, смотрѣлъ на лампу и тяжело дышалъ. Костя сѣлъ, потомъ всталъ и зашелъ за спину дяди, чтобы не глядѣть ему въ лицо.

— Я не знаю ужь, какъ мнѣ быть, дяденька, снова началъ онъ: — но мнѣ-бы хотѣлось намазаться бабковой мазью въ банѣ и пропотѣть хорошенько. Вѣдь вамъ теперь слава Богу лучше, такъ не отпустите-ли меня сегодня вечеромъ въ баню?

— Что ужь такъ очень приспичило?

— Да вѣдь вотъ полечиться-то насчетъ спины хочу.. А то какъ-бы не расхвораться въ конецъ. Тогда и вы больны, да и я-то тоже… Храни Богъ…

— Ахъ, какъ ты мнѣ надоѣлъ! Всю душу у меня вымоталъ…

— Я на ночь-съ… Хочу такъ, чтобы прямо на сонъ грядущій.. Выпарюсь въ банѣ, вымажусь мазью, пропотѣю и, вернувшись домой, прямо въ постель.

— Да неужто ужь безъ бани-то нельзя?

— Простое русское средство… Сами-же вы сейчасъ изволили говорить, что лучше простыхъ средствъ нѣтъ. Кромѣ того, рыночный саячникъ нашъ совѣтовалъ мнѣ на ночь огуречнаго разсолу… Это тоже простое средство

Старикъ молчалъ.

— Можно, дяденька, въ баню-то?.. приставалъ Костя. — Я, во-первыхъ, послѣ чаю, ночью, а во-вторыхъ живо — одна нога здѣсь, а другая тамъ… Къ тому времени ужь прикащики домой изъ лавки придутъ — и въ домѣ будетъ много народу. Можно, дяденька?

— Да ужь иди, иди, Богъ съ тобой! раздраженно проговорилъ старикъ.

Костя просіялъ. Радостно вспыхнули его глаза. Онъ закусилъ нижнюю губу и на цыпочкахъ вышелъ изъ спальной старика.

Глава XVII.

Костя то и дѣло посматривалъ на часы и ждалъ, когда прикащики вернутся домой изъ лавки, чтобы ему можно было урваться въ баню, а вмѣсто бани ѣхать въ «Увеселительный залъ» къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Часовыя стрѣлки казались ему удивительно медленно двигающимися. Дабы не подать подозрѣніе домашнимъ, что онъ уходитъ не въ баню, онъ даже собралъ въ узелокъ чистое бѣлье. Было половина. девятаго, а прикащики все еще не возвращались.

«Чертъ ихъ знаетъ, что они не идутъ! думалось Костѣ. — Давно бы ужь пора. Передъ старикомъ свое рвеніе къ дѣлу показать хотятъ, что-ли? Иной разъ то и дѣло торопятъ запирать лавку, а тутъ какъ на зло. Дьяволы! Право, дьяволы!»

Въ нетерпѣніи онъ сталъ ходить изъ угла въ уголъ по комнатѣ, гдѣ стояла его кровать и кровать старшаго прикащика и напоминалъ собой скучающаго тигра въ клѣткѣ. Наконецъ онъ сталъ считать свои шаги. Когда онъ насчиталъ четыреста съ чѣмъ-то, въ кухнѣ раздался слабый стукъ въ дверь. Это были прикащики.

— Ну, славу Богу! воскликнулъ Костя и сталъ надѣвать на себя шубу.

Въ комнату вошелъ старшій прикащикъ. Наскоро сообщивъ ему, что было съ дядей и прибавивъ, что дядѣ теперь лучше, Костя сказалъ:

— А я тороплюсь въ баню. Самому что-то не здоровится. Хочу мазью бабковой намазаться. Простудился, что-ли… Бока и поясницу такъ и ломитъ.

Старшій прикащикъ покосился на узелъ съ бѣльемъ, потомъ взглянулъ на Костю и проговорилъ:

— Что-жъ вы во всемъ парадѣ-то въ баню?..

— Въ какомъ парадѣ? вспыхнулъ Костя.

— Да какъ-же, въ новомъ спиньжакѣ, въ крахмальной рубашкѣ и при часахъ съ цѣпочкой.

— Такъ что-жъ изъ этого? Я въ сорокакопѣечныя хорошія бани. Туда всѣ такъ ходятъ, тамъ всѣ въ парадѣ… Тамъ высшее общество. Тамъ такіе франты приходятъ, что только держись. Разъ я видѣлъ даже генерала въ эполетахъ. Да еще какъ: въ эполетахъ и съ орденами.. Вы бывали-ли въ сорокакопѣечныхъ баняхъ-то?

— Ну, вотъ… Еще бы не бывать! А я только къ тому, что вы и сами всегда въ старенькой одежѣ и въ ночной рубахѣ ходили.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Ежели во всемъ старомъ, то стало быть не въ сорокакопѣечныя бани ходилъ, а въ простыя. Ну, да что объ этомъ говорить! Я пойду. Я отпросился у старика, но, все-таки, если старикъ меня спроситъ, то вы скажите, что въ баню ушелъ.

Костя схватилъ узелъ съ бѣльемъ и выбѣжалъ изъ квартиры. Выбѣжавъ на улицу, онъ вскочилъ въ первыя попавшіяся извощичьи сани и скомандовалъ:

— На Гороховую!

Первымъ дѣломъ онъ отправился къ портному Кургузую за ротондой для Надежды Ларіоновны. Сердце его трепетало. Онъ то и дѣло торопилъ извощика, а про себя шепталъ:

— Удивлю всѣхъ и поднесу ей эту ротонду вмѣстѣ съ букетомъ изъ оркестра при всей публикѣ! Подносятъ-же серебряные сервизы, серебряные самовары, цѣлые куски матеріи на платье, такъ отчего-же не поднести ротонды?

Портной Кургузъ его встрѣтилъ привѣтливо, съ распростертыми объятіями.

— Боже мой, кабы чаще ко мнѣ такой прекрасный молодой человѣкъ приходилъ! заговорилъ онъ. Чайку неприкажите-ли? Пойдемте ко мнѣ въ квартиру. Кстати я васъ съ моими дочерями познакомлю.

— Нѣтъ, нѣтъ, Исай Борисычъ, не могу! Когда-нибудь ужь въ другой разъ. А теперь я лечу къ моей богинѣ. Давайте мнѣ мою ротонду и прощайте.

— Да вѣдь я на минутку васъ прошу.

— И на минутку не могу.

— Охъ, любовь, любовь! вздохнулъ Кургузъ и прибавилъ: — Ну, пріѣзжайте въ другой разъ, только поскорѣе. Вы вѣдь должны мнѣ заказать хоть какую-нибудь пиджачную парочку. Росписку не забывайте.

— Нѣтъ, нѣтъ, я помню и пріѣду къ вамъ въ концѣ недѣли. Мнѣ въ самомъ дѣлѣ нужно заказать себѣ черный сюртукъ.

Мѣховая ротонда была завязана въ узелъ и Костя, пожавъ Кургузу руку, выскочилъ изъ магазина.

— На Невскій! Въ цвѣточный магазинъ! скомандовалъ онъ извощику.

Купленъ былъ и букетъ изъ живыхъ цвѣтовъ.

Черезъ полъ-часа Костя входилъ въ швейцарскую «Увеселительнаго зала». Засуетились швейцары, сдергивая съ него пальто.

— Постойте, постойте, остановилъ ихъ Костя. — Прежде всего слушать команду. Вотъ этотъ маленькій узелокъ останется у васъ въ швейцарской. Тутъ бѣлье. А этотъ большой узелъ и кордонку съ букетомъ вы снесете въ оркестръ, передадите капельмейстеру и скажите, что для Люлиной отъ Бережкова. Когда подавать на сцену — я самъ скажу.

— Слушаемъ-съ, ваше сіятельство.

— Да поняли-ли, что я сказалъ?

— Все поняли, ваше сіятельство. Порядокъ извѣстный.

— Ну, теперь снимайте съ меня пальто. Или вотъ что, ротонду вы изъ большаго узла выньте и такъ подайте капельмейстеру. Тутъ мѣховая ротонда, суетился Костя.

— Хорошо-съ, ваше сіятельство. Все исполнимъ. Помилуйте, намъ не въ первый разъ.

Изъ окна кассы выглядывала горбоносая фигура еврея кассира и привѣтливо кивала Костѣ. Костя подошелъ къ кассѣ и протянулъ кассиру руку.

— Оставилъ, оставилъ. Словно чувствовалъ, что вы придете, и загнулъ для васъ билетъ перваго ряда, говорилъ кассиръ, сильно акцентируя по-еврейски.

— Спасибо, спасибо. Но развѣ сегодня такъ много публики? спросилъ Костя.

— Ужасъ, ужасъ! И все какой публика! Самый первый сортъ. Все на Люлину пріѣхали. Всѣ спрашиваютъ: «будетъ-ли сегодня пѣть Люлина? Будетъ-ли она пѣть»? Большущаво актриса сдѣлалась. Самъ нашъ принципалъ сегодня пять фунтовъ конфектовъ ей въ уборную послалъ, разсказывалъ кассиръ.

Костя слушалъ и сіялъ. Что-то теплое, очень теплое подкатывало ему подъ сердце и заставляло усиленно биться. Лицо его горѣло.

— Мнѣ еще нужно расчитаться съ вами, почтенный Моисей Ильичъ, говорилъ онъ кассиру. — Я вчера занималъ у васъ на ужинъ. Моисей Ильичъ вѣдь васъ, кажется?

— Какъ ни зовите, только хлѣбомъ кормите.

— Вотъ шестьдесятъ пять рублей. Давайте мою росписку обратно, получите деньги и впредь не вѣрьте.

— Фай, фай! Какъ возможно! Таково хорошему господину, да чтобы не вѣрить? Сто шестьдесятъ рублей повѣримъ и даже больше, когда деньги есть, а не шестьдесятъ пять. Двѣсти шестьдесятъ пять рублей безъ всякаво слову дадимъ, Константинъ Павлычъ! распинался кассиръ, получая деньги и возвращая росписку.

— Ну, хорошо, хорошо. Спасибо вамъ. Въ антрактѣ приходите въ буфетъ. Попотчую.

Когда Костя входилъ въ театральную залу, на сценѣ стояла Надежда Ларіоновна въ своемъ голубомъ декольтированномъ полуакробатскомъ костюмѣ, блестѣла серебряной мишурой и пѣла, улыбаясь публикѣ, припрыгивая и дѣлая жесты. Костя вздрогнулъ, вспыхнулъ и со всѣхъ ногъ ринулся въ первый рядъ креселъ. Въ оркестрѣ суетился швейцаръ, укладывая у ногъ капельмейстера мѣховую ротонду и ставя коробку съ букетомъ.

Глава XVIII.

Надежда Ларіоновна допѣвала уже послѣдній куплетъ своей шансонетки, когда Костя Бережковъ добѣжалъ до своего кресла въ первомъ ряду. Первый рядъ былъ полонъ. Костя замѣтилъ нѣсколькихъ новыхъ посѣтителей, не изъ числа завсегдатаевъ. Выли старики и юноши, статскіе и военные. Всѣ они просто пожирали глазами Надежду Ларіоновну, впивались взоромъ въ ея стройныя бедра, обтянутыя тѣльнымъ трико, въ ея сильно развитую обнаженную грудь. Какой-то старичекъ, сосѣдъ Кости по креслу, даже весь трясся какъ въ лихорадкѣ и нервно шевелилъ губами, направляя свой бинокль на Надежду Ларіоновну. Наконецъ, она кончила, размашисто развела руками, улыбнулась и въ припрыжку убѣжала за кулисы. Раздался громъ рукоплесканій. Юноши громыхали креслами, старичекъ неистовствовалъ, кричалъ и колотилъ биноклемъ о барьеръ. Костя соскочилъ съ кресла, бросился къ капельмейстеру и, перевѣсившись черезъ барьеръ оркестра, громко шепталъ:

— Подносите… Сейчасъ подносите… Все подносите… И букетъ, и ротонду подносите!

— Люлину, Люлину! ревѣла публика.

Надежда Ларіоновна показалась на сценѣ и въ нѣсколько прыжковъ очутилась у рампы. Изъ оркестра ей подали букетъ. Она взяла его, улыбнулась, поклонилась и понюхала. Когда-же изъ оркестра показалась мѣховая ротонда, крытая бархатомъ, она нѣсколько смутилась и попятилась, даже замахала руками.

— Берите-же, шепнулъ ей капельмейстеръ.

Она колебалась и взглянула въ кулису. Изъ-за кулисы выскочилъ режиссеръ и принялъ ротонду. Надежда Ларіоновна передала ему и букетъ и принялась раскланиваться, прижимая руку къ сердцу. Костя стоялъ въ первомъ ряду, какъ разъ противъ нея. Она взглянула на него, кивнула ему, улыбнулась и сдѣлала ручкой. Вся кровь прилила въ голову Костѣ. Онъ зачастилъ апплодисменты и буквально отбивалъ себѣ руки до боли. Надежда Ларіоновяа снова убѣжала за кулисы. Но вызовы не умолкали.

— Бисъ, бисъ! раздавалось въ залѣ.

Показалась снова Надежда Ларіоновна и на этотъ разъ въ ротондѣ, накинутой на плечи. Эта шалость произвела потрясающій эффектъ. Стройныя ноги ея, обтянутыя розовымъ трико, еще рѣзче выдѣлялись на темномъ мѣхѣ распахнутой ротонды. Въ такомъ видѣ она повторила послѣдній куплетъ. Опять неумолкаемые апплодисменты, опять вызовы. Послѣдній куплетъ ей пришлось повторить три раза. Надежда Ларіоновна торжествовала, торжествовалъ и Костя.

Съ уходомъ со сцены Надежды Ларіоновны опустился занавѣсъ и начался антрактъ. Публика перваго ряда не расходилась, а, сгрупировавшись въ проходѣ, толковала о Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Замѣчательная пѣвичка, положительно замѣчательная! слышалось повсюду.

— И вѣдь замѣтьте, какая находчивость! шамкалъ старичекъ. — Взяла и надѣла на себя ротонду и вышла въ ротондѣ. Это такъ эффектно, такъ эффектно…

Старичекъ не договорилъ, распустилъ слюни, захлебнулся, зажмурилъ глаза и вмѣсто окончанія только покрутилъ головой.

— Не зналъ я, не зналъ, что въ такомъ захолустномъ, кафе-шантанчикѣ и такой замѣчательный цвѣтокъ существуетъ! говорилъ совсѣмъ юный офицеръ другому.

— Я самъ не зналъ, но мнѣ вчера Ларинъ въ «Медвѣдѣ» сказалъ, отвѣчалъ товарищъ. — Я заѣзжаю въ «Медвѣдь» поужинать — встрѣчаю Ларина. «Сейчасъ, говоритъ.. изъ „Увеселительнаго зала“. Съѣзди и посмотри, какой: тамъ замѣчательный цвѣтокъ поетъ. Шикъ, говоритъ, просто шикъ»… Ну, я не откладывая въ дальный ящикъ, сегодня-же и поѣхалъ. И вѣдь дѣйствительно замѣчательная пѣвичка! Главное, молода и свѣжа. А это рѣдкость. Всѣ онѣ всегда такія потасканныя.

— Двадцать лѣтъ женщинѣ… Всего только первый годъ, на сценѣ, такъ что-жъ тебѣ! Мнѣ тоже только сегодня поутру въ офицерской столовой Калязинъ сказалъ и я сейчасъ-же поѣхалъ. Надо ее пропагандировать, надо пропагандировать.

Въ другой группѣ говорили:

— Купчикъ, говорятъ, какой-то шубу ей поднесъ.

— Да, да… Богатый купеческій сынъ. Что ему? А шуба отличная. Больше тысячи рублей стоитъ. Кутила, говорятъ, и деньгами такъ и соритъ направо и налѣво.

— Стало быть, ужь тутъ и не подступайся?

— Ну, это какъ сказать… Ничего неизвѣстно… Поналечь, такъ можетъ быть… Впрочемъ, онъ ее ужь держитъ, на содержаніи. Тсъ… Вотъ онъ…

Костя прислушивался и слышалъ эти сужденія про Надежду Ларіоновну. Ревность просто съѣдала его.

«Брошку ей завтра брилліантовую… брошку… Сговорюсь завтра-же съ извощикомъ Булавкинымъ и пусть ей лошадей посылаетъ помѣсячно, мелькало у него въ головѣ. — Адольфъ Васильичъ обѣщался мнѣ мебели для ея квартиры въ кредитъ достать, выдамъ вексель, а тамъ…. а тамъ ужь будь что будетъ… Платежъ черезъ полгода… Къ тому времени все можетъ измѣниться, а не измѣнится, такъ будь что будетъ», опять повторилъ онъ мысленно, взглянулъ на часы и подумалъ: «Ну, теперь пора и къ ней… Она уже переодѣлась»… и бросился за кулисы.

Когда онъ шелъ по корридору, то встрѣтился съ антрепренеромъ. Тотъ тоже шелъ на сцену. Это былъ худой сутуловатый человѣкъ съ нѣсколько испорченнымъ оспой лицомъ и съ черными чиновничьими маленькими бакенбардами. Онъ немного заикался. Звали его Карауловъ. Встрѣтясь съ Костей, онъ протянулъ ему руку.

— Спасибо, что поддержали нашу Люлину, сказалъ онъ. — Честь вамъ и слава!

— Помилуйте, это наша обязанность, чтобъ поддерживать такіе таланты, немного смутясь, отвѣчалъ Костя, потрясая его руку.

Антрепренеръ остановился.

— Нѣтъ, какова пѣвичка-то! прищелкнулъ онъ языкомъ и заикнулся, скрививъ ротъ. — Нѣтъ, кто могъ подумать, что изъ простой дѣвочки-статистки такая пѣвичка выработается! Прелесть, прелесть, что за дѣвочка! Ужь вы, господинъ Бережковъ, поддерживайте ее. Я ее поддержу и вы тоже. А то у насъ ее отбить хотятъ. Пріѣхалъ изъ Курска антрепренеръ театра Голенастовъ и сманиваетъ ее. Вы слышали про это?

— Слышалъ, слышалъ, но только никуда она не поѣдетъ, отвѣчалъ Костя, вспыхнувъ.

— То-то, ужь пожалуйста, господинъ Бережковъ. Главное, уговорите ее, чтобы она не ѣхала. Голенастовъ ей предлагаетъ четыреста рублей въ мѣсяцъ и она вслѣдствіе этого хочетъ нарушить контрактъ, заплатить мнѣ неустойку и уѣхать. Ну, зачѣмъ-же такъ дѣлать? Лучше честь честью… Я ей прибавлю пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ къ жалованью и дамъ бенефисикъ. Можно подговорить кой-кого, чтобы подписались на подарокъ. Тоже на то-же наведетъ. Голенастовъ предлагаетъ ей четыреста и бенефисъ, а я даю теперь сто двадцать пять и бенефисъ, но за то Голенастовъ зоветъ только на три зимніе мѣсяца, а у меня она можетъ служить зиму и лѣто. Зимній контрактъ кончится — лѣтній заключимъ. Круглый годъ… Это надо принять въ разсчетъ. И наконецъ, тамъ дорога… Дорога чего-же нибудь стоитъ, а здѣсь сидя на мѣстѣ, не растраивая своего гнѣзда. Вѣдь какъ-бы то ни было, у ней теперь все-таки и квартира есть, и мебель, и хозяйство. Все это продать надо, если ѣхать. Вы поговорите.

Карауловъ еще разъ схватилъ Костю за руку и крѣпко пожалъ ее.

— Вы къ ней? На сцену? спросилъ Карауловъ. — Пойдемте вмѣстѣ и давайте вмѣстѣ ее уговаривать. Она давеча утромъ на репетиціи чуть не на стѣну лѣзла: — ѣду да ѣду бъ провинцію, въ Курскъ… Увѣряю васъ, что ей нѣтъ никакого разсчета. Я даже прибавилъ-бы ей и больше жалованья, но вѣдь сборы все плохи. Я кругомъ въ долгу, какъ шелку. На меня жиды насѣли и теребятъ. Я весь въ жидовскихъ рукахъ.

— Сегодня-то сборъ хорошій, замѣтилъ Костя.

— Только сегодня, подхватилъ Карауловъ, заикаясь. — Я знаю, что это Люлина сдѣлала, знаю, что она, но почемъ знать, что дальше… Будутъ продолжаться хорошіе сборы, такъ я ей еще прибавлю. Вы такъ ей и скажите. Я привыкъ таланты цѣнить, но что-жъ подѣлаешь, если, средствъ нѣтъ! Вы такъ и скажите.

— Скажу, скажу. Я самъ ни за что на свѣтѣ не хочу ее отпустить, отвѣчалъ Костя.

— Пожалуйста, Константинъ Павлычъ. Константинъ Павлычъ? Такъ, кажется?

— Точно такъ.

— А меня Василій Сергѣевъ, сынъ Карауловъ. Очень, пріятно, что сошлись. Я уже давно замѣчаю васъ въ театрѣ, но все не приходилось разговориться. Будемте знакомы.

— Очень пріятно, пробормоталъ Костя.

— Ну, такъ пойдемте на сцену и приступимъ прямо, къ Надеждѣ Ларіоновнѣ на приступъ, штурмомъ ее возьмемъ.

Карауловъ обнялъ Костю за талію и повелъ его на сцену.

Глава XIX.

Антрепренеръ Карауловъ, встрѣтясь въ кулисахъ съ режиссеромъ, остановился переговорить съ нимъ о чемъ-то, а Костя юркнулъ прямо въ уборную Надежды Ларіоновны. Надежда Ларіоновна стояла уже переодѣтая изъ костюма въ платье и въ сообществѣ тетки своей и двухъ какихъ-то молоденькихъ статисточекъ разсматривала только-что поднесенную ей ротонду. Сброшенный ею костюмъ лежалъ на стулѣ. Сверху помѣщался букетъ. Тетка Надежды Ларіоновны лизала языкомъ чернобурый лисій мѣхъ ротонды, потомъ терла его бѣлымъ носовымъ платкомъ и, смотря на платокъ, говорила:

— Кажется, не подкрашенный. А впрочемъ, Богъ вѣсть… Нынче отлично красятъ. Такъ красятъ, что и не узнаешь

— Не подкрашенный, не подкрашенный, отвѣчала Надежда Ларіоновна, — Костя сквалыжничать не станетъ, когда у него деньги есть, а теперь онъ съ деньгами.

Она обернулась и увидала Костю.

— Мерси, мерси, сто разъ мерси, сказала она, улыбаясь, и сдѣлала ему ручкой. — Нате за это… цѣлуйте руку… прибавила она и, протянувъ руку, ткнула ему ее прямо въ губы.

Костя чмокнулъ, хотѣлъ поймать ея руку, дабы поцѣловать еще разъ, но Надежда Ларіоновна отдернула ее и пробормотала:

— Покуда довольно. Больше при постороннихъ не полагается. Остальное потомъ… Послѣ доцѣлуете…

— Нравится-ли вамъ, Надежда Ларіоновна, ротонда? спросилъ Костя, млѣя отъ восторга.

— Смотрите, смотрите, онъ на похвалу напрашивается! Ну, подите, я васъ поглажу по головкѣ. Паинька мальчикъ, пай…

Она сбила ему прическу и, топнувъ ножкой, прикрикнула:

— Ну, что-жъ стоите, какъ оболдѣлый! Садитесь, такъ гость будете. Курите папироску, сегодня вамъ дозволяется.

Костя сѣлъ. Тетка Недежды Ларіоновны обернулась и сказала:

— Въ Американскихъ земляхъ, говорятъ, когда входятъ, то со всѣми знакомыми здоровкаются.

— Здравствуйте, здравствуйте. Я, кажется, всѣмъ сказалъ: здравствуйте, отвѣчалъ Костя, протягивая теткѣ Надежды Ларіоновны руку.

— Ничего вы не сказали, ну, да ужь Богъ съ вами. Слушайте, а когда-же вы мнѣ-то бѣличье пальто?.. Вѣдь и мнѣ вы тоже пальто обѣщали.

— Потомъ, потомъ, тетенька.

— Слушаю, племянничекъ. Суленаго три года ждутъ. Только смотрите, посулъ не забудьте.

— Да полноте вамъ, тетенька, приставать-то! оборвала старуху Надежда Ларіоновна и спросила: — Константинъ Павлычъ, вы сколько заплатили за ротонду?

— Да ужь сколько-бы ни заплатилъ. Нравится — ну и носи на здоровье.

— Дорого эта ротонда стоитъ, дорого, сказала одна изъ статисточекъ. — Когда я у мадамы въ мастерицахъ жила, то мы тоже такія ротонды шили, такъ тогда давалицы наши ужасти какъ дорого мѣхъ цѣнили. Пожалуй, тысячу рублей стоитъ.

— Тысячу рублей заплатили или меньше? задала опять вопросъ Надежда Ларіоновна.

Костя молчалъ и таинственно улыбался.

— Да вѣдь я все равно узнаю отъ Шлимовича, сколько вы заплатили, продолжала она. — Говорите.

— Девятьсотъ рублей. Даже можно такъ считать, что она много дороже мнѣ обошлась.

— Не врете?

— Зачѣмъ-же врать?

— Ну, спасибо вамъ. Еще разъ скажу, что паинька мальчикъ. Слышите, завтра пришлите мнѣ парныя сани. Я хочу въ этой ротондѣ по Невскому кататься.

— Хорошо, хорошо.

— Ахъ, Надя, какая ты счастливая! А я такъ прошу, прошу у Николая Иваныча хоть куній воротникъ къ пальту — и то не покупаетъ, сказала со вздохомъ статисточка.

— Вольно-же тебѣ съ музыкантомъ связываться! Ну, что такое музыкантъ? Ну, много-ли онъ получаетъ?

— Да вѣдь женихъ…

— Поди ты! Какой прокъ отъ такого жениха? Еще если бы музыкантъ-то былъ настоящій, а то дудка. За два рубля въ вечеръ играетъ. Вотъ у меня соврасикъ… Правда, и онъ бываетъ иногда дрянь-мальчишка, но сегодня паинька. Знаете, за что вы сегодня паинька? обратилась Надежда Ларіоновна къ Костѣ. — За то паинька, что придумали эту самую ротонду на сцену мнѣ поднести. Я хотѣла васъ ругать и даже очень ругать, а ужь теперь и языкъ не поворачивается. И какъ это вы такъ придумали? Своимъ умомъ дошли или васъ другой кто-нибудь надоумилъ?

— Своимъ. Только что-жъ тутъ такое? Букеты обернутые вмѣсто ленты шелковой матеріей на платье подносятъ-же, подносятъ разные серебряные сервизы и вазы, такъ отчего-же букетъ, обернутый ротондой, не поднести? — доказывалъ Костя.

— Нѣтъ, я къ тому, что вы всегда такой глупенькій, а тутъ… Вѣрно васъ Шлимовичъ надоумилъ?

— Ей-ей, своимъ умомъ. Я на тебя-то вотъ удивляюсь, какъ это ты нашлась, чтобы послѣ поднесенія надѣть эту ротонду на себя и въ ней выскочить?

— А что? Развѣ не хорошо?

— Напротивъ. Прелесть какъ хорошо. Ужасно чудесно вышло. Шикъ. Всѣ въ восторгѣ. Офицеръ сейчасъ говорилъ, что это не всякая и француженка догадается.

— Что мнѣ француженка! Я теперь сама всякой француженкѣ носъ утру. Плевать мнѣ на француженку. Меня вонъ въ настоящій большой театръ приглашаютъ, чтобы оперетку играть… похвалялась Надежда Ларіоновна, гордо вздернувъ носикъ. — Пріѣхалъ антрепренеръ изъ провинціи и предлагаетъ четыреста рублей и бенефисъ. Да дастъ и больше.

Костя вспыхнулъ.

— Ахъ, Надежда Ларіоновна, вотъ объ этомъ-то я съ. тобой и хотѣлъ поговорить, началъ онъ. — Я слышалъ уже объ этомъ отъ Лизаветы Николаевны.

— Отговаривать хотите? Не отговорите, махнула рукой Надежда Ларіоновна. — Силъ не хватитъ.

— Да не я одинъ. Тоже самое и твой антрепренеръ Карауловъ.

— Карауловъ первый сквалыжникъ. Пусть дастъ пятьсотъ рублей и бенефисъ, да пусть мнѣ въ бенефисъ Прекрасную Елену поставитъ. А то вѣдь норовитъ вонъ на конфектахъ отъѣхать…

Сердце Кости болѣзненно сжалось и онъ снова началъ:

— Надюша, разочти: вѣдь онъ даетъ сто двадцать пять рублей и бенефисъ… Можетъ быть, дастъ и полтораста. Не поѣдешь, такъ вѣдь и неустойки ему не платить.

— Ахъ, оставьте вы, пожалуйста! Мнѣ изъ этого прокопченаго театра-то только-бы выбраться.

Костя всталъ, подошелъ къ ней и украдкой шепнулъ:

— Ты меня пожалѣй. Вѣдь я безъ тебя съ ума сойду.

— Да чего вы боитесь-то? Вѣдь я черезъ три мѣсяца обратно вернусь. Скажите на милость, какая ревность! громко крикнула Надежда Ларіоновна. — И ужь когда вернусь, тогда другая цѣна будетъ.

— Да тебя и такъ оцѣнятъ, и безъ отъѣзда оцѣнятъ, шепталъ Костя.

— Подите вы! Вы, кажется, съ Карауловымъ-то за-одно.

— Да вѣдь здравый смыслъ…

— Отстаньте.

— Да выслушай меня прежде. Ты проси у него двѣсти рублей и бенефисъ. А бенефисъ Карауловъ тебѣ устроитъ такой, что тебѣ и отъ публики подарокъ будетъ.

— Золотой тоненькій браслетъ съ бирюзой, какъ Черкасовой поднесли? Благодарю покорно. Нѣтъ, нѣтъ, вы оставьте объ этомъ… Послѣ поговоримъ. Вѣдь мы сегодня ужинать куда-нибудь поѣдемъ — ну тамъ и поговоримъ. Тетенька! Да будетъ вамъ мѣхъ-то лизать! крикнула Надежда Ларіоновна на тетку. — Словно кошка или собака лижете. Вы лучше убирайте костюмъ-то въ корзинку. А то новый костюмъ и зря по стульямъ валяется.

Въ дверяхъ уборной стоялъ антрепренеръ Карауловъ улыбался Надеждѣ Ларіоновнѣ и безшумно апплодировалъ, прикладывая ладонь къ ладони.

Глава XX.

— Прелестно, божество мое, прелестно, говорилъ антрепренеръ Карауловъ, обращаясь къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. — Сегодня вы превзошли себя. Я сидѣлъ въ залѣ и дивился, дивился на вашу находчивость, когда вы послѣ поднесенія появились въ шубѣ, накинутой на костюмъ. Выдумку шикарная. Знаете, теперь будутъ подражать вашей выдумкѣ, будутъ нарочно выходить въ трико и сверху въ шубѣ. Очень эффектно вышло. Вся публика въ восторгѣ. Дайте ручку поцѣловать.

— Было-бы за что, отвѣчала Надежда Ларіоновна, дѣлая серьезное лицо и пряча руки за спину. — На счетъ жалованья сквалыжничаете, а сами лѣзете руки цѣловать.

— Я сквалыжничаю? Я? Да я грудь мою разорвалъ-бы для васъ, ежели-бы не былъ стѣсненъ долгами. Вѣдь только чорту рогатому и не долженъ. Отъ радости жидъ-то у меня въ кассѣ сидитъ, что-ли? Для украшенія я его туда посадилъ развѣ? Вѣдь его жиды кредиторы туда посадили, чтобы онъ выгребалъ для нихъ полъ-сбора.

— Отъ вашихъ разговоровъ мнѣ ни тепло, ни холодно, сдѣлала гримасу Надежда Ларіоновна.

— Погодите, будетъ и вамъ тепло, сдѣлайте только, чтобы мнѣ было чуточку потеплѣе. А сдѣлать это вы можете, васъ полюбила публика, сборы начались. Я пришелъ просить и слезно умолять, чтобы вы не принимали предложенія Голенастова. Не ѣздите въ провинцію, челомъ вамъ бью…

Карауловъ низко поклонился и хотѣлъ протянуть руку до полу, но покосился на стоявшихъ въ уборной двухъ статисточекъ и сказалъ: — идите, миленькія, къ себѣ. Нечего вамъ тутъ дѣлать, дайте поговорить.

Тѣ сконфузились и вышли изъ уборной.

— Первой актрисой вы у меня будете, продолжалъ Карауловъ, обращаясь къ Надеждѣ Ларіоновнѣ послѣ ухода статистокъ. — Все для васъ сдѣлаю.

— Пятьсотъ рублей и бенефисъ, отчеканила Надежда Ларіоновна.

— Невозможно этому быть, ангелъ мой… Чего невозможно быть, такъ зачѣмъ говорить? И съ какой-же стати съ меня-то вы пятьсотъ рублей требуете, если соглашаетесь ѣхать къ Голенастову на четыреста?

— Тамъ большая сцена, тамъ большія оперетки ставятся, а у васъ вмѣсто сцены курятникъ. Думаете пріятно мнѣ свой талантъ на такой сценѣ губить? И наконецъ, кто меня здѣсь видитъ.? Такъ какіе-то… голоштанники.

— Вздоръ-съ, вздоръ-съ… Сегодня много офицеровъ пріѣхало.

— У которыхъ шишъ въ карманѣ.

— Тоже вздоръ-съ… Интендантскій полковникъ сидитъ, а у этого полковника два дома каменныхъ. Наконецъ, сегодня два богатыхъ купца… Одинъ лѣсникъ, а другой на Калашниковской пристани хлѣбомъ торгуетъ.

Костю покоробило.

— Надежда Ларіоновна, да зачѣмъ вамъ богатые? вставилъ онъ свое слово.

— Не ваше дѣло. Не суйтесь. Сидите и молчите.

Карауловъ опять продолжалъ:

— И ежели здраво посмотрѣть, то предложеніе Голенастова никакой вамъ выгоды не представляетъ.

— Мое дѣло, отвѣчала Надежда Ларіоновна.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ… Вы разсчитайте: четыреста рублей только на три мѣсяца — тысячу двѣсти. Двѣсти рублей мнѣ неустойки должны заплатить, да на проѣздъ въ Курскъ потратитесь, потомъ назадъ.

— За то цѣну себѣ подниму.

— Ложный взглядъ, ложный взглядъ. А у меня зиму и лѣто будете получать по сто двадцати пяти рублей, да два бенефиса: — зимой бенефисъ и лѣтомъ. И все это сидя на мѣстѣ, никуда не выѣзжая.

— Подъ лежачій камень и вода не течетъ.

— Невѣрный расчетъ, невѣрный расчетъ, качалъ головой Карауловъ. — И наконецъ, примите въ соображеніе, что у васъ здѣсь обожатель, а тамъ вы пріѣдете въ незнакомый городъ.

— Гм… Такихъ-то обожателей я тамъ десятерыхъ найду. Хорошъ обожатель! Только сегодня-то на хорошую вещь и расщедрился.

— Погодите, Надежда Ларіоновна… Все вамъ теперь будетъ, все… Все, что только ваша душенька запроситъ, сказалъ Костя.

— Слышали мы ужъ это, слышали. Когда-то еще улита поѣдетъ, да когда-то пріѣдетъ.

— Просите, Константинъ Павлычъ, просите, толкнулъ Карауловъ Костю.

— Да я ужъ и не знаю, какъ готовъ умолять.

— Не умолите. Съѣзжу на три мѣсяца, помотаюсь тамъ, вернусь сюда, такъ тогда смотрите, какъ меня цѣнить будете!

— Незамѣтно.

Надежда Ларіоновна сидѣла около открытой бомбоньерки, присланной ей передъ спектаклемъ Карауловымъ и, не смотря ни на кого, равнодушно ѣла конфекты.

— Ну, хорошо, Надежда Ларіоновна, я вамъ сто пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ дамъ! сказалъ Карауловъ и махнулъ рукой.

— Вы торгуетесь какъ жидъ. Давайте четыреста и бенефисъ.

— Удавиться надо, если дать четыреста. Помилуйте, изъ какихъ доходовъ? пожалъ плечами Карауловъ.

— На Соньку-же вашу тратите рублей полтораста денегъ — вотъ эти деньги мнѣ.

— Никогда… Ничуть… Софья Семеновна у меня въ черномъ тѣлѣ.

— Недавно еще ей брилліантовую браслетку подарили..

— Да ужь это такъ только… За вѣрную службу… И то потому, что жиды въ разсрочку дали.

— У васъ все жиды… А по моему, жиды самые хорошіе люди, коли они деньги и вещи въ долгъ даютъ. Вотъ возьмите у нихъ и для меня въ разсрочку.

— Ахъ, какая барыня тяжелая! вздохнулъ Карауловъ и прибавилъ: — Ну, вотъ что: возьмите себѣ два бенефиса въ зимній сезонъ. Полтараста рублей въ мѣсяцъ и два бенефиса. Полные два бенефиса берите. Только вечеровый расходъ вычту.

— Нѣтъ, далеко торговаться.

— Вы не шутите съ бенефисами, Надежда Ларіоновна. Васъ теперь полюбила публика и вы можете много въ бенефисъ взять. Назначайте двойныя цѣны.

— Еслибы можно новыя оперетки съ новыми костюмами поставить, то другое дѣло, а то вѣдь у васъ костюмы трепаное старье.

— Найдемъ костюмы.

Поднялся со стула Костя, наклонился къ Надеждѣ Ларіоновнѣ и прошепталъ чуть не сквозь слезы:

— Оставайся, Надюша. Завтра я тебѣ лошадей помѣсячно найму, постоянныхъ лошадей, квартирку тебѣ за ново обмеблирую. Шлимовичъ хотѣлъ мнѣ мебели въ долгъ достать.

Надежда Ларіоновна подняла на Костю глаза и сказала:

— Врете вы, кажется.

— Ей-ей, все у тебя будетъ, что ты просила.

— Деньги-то вотъ за вчерашнюю тройку отдайте. Сегодня вечеромъ ужь извощикъ ко мнѣ приходилъ за деньгами.

— Вотъ, вотъ… Приготовлено. Завтра придетъ, такъ отдайте.

Костя распахнулъ бумажникъ и вытащилъ деньги.

Подошелъ Карауловъ.

— Такъ какъ-же, Надежда Ларіоновна? началъ онъ снова. — Рѣшите мою судьбу. Только не губите. Дайте отъ васъ сборами попользоваться.

— Да что вы съ ножемъ къ горлу пристали! огрызнулась Надежда Ларіоновна.

— Мой совѣтъ оставаться тебѣ. Ну, куда тутъ ѣхать! проговорила до сихъ поръ молчавшая и курившая папироску тетка Надежды Ларіоновны.

— Не ваше дѣло, тетенька. Не суйтесь. Ну, однако, что-жъ мы сидимъ? Константинъ Павлычъ, ведите и угощайте ужиномъ.

— Нѣтъ, ужь сегодня позвольте мнѣ предложить ужинъ, засуетился Карауловъ.

— Вы? съ какой же стати вы это сегодня расщедриваетесь? Или хотите ужиномъ задобрить? Ошибаетесь. Тутъ не ужиномъ пахнетъ.

— О, просто отъ полноты души и отъ сердца! Вы сегодня богиня, богиня шансонетки, говорилъ Карауловъ. — Прошу васъ и васъ, Константинъ Павлычъ. Хотите здѣсь будемъ ужинать, хотите поѣдемъ куда-нибудь.

— Здѣсь, здѣсь. Только чтобы вашей Соньки съ нами не было, сказала Надежда Ларіоновна.

— Софья Семеновна позавидовала вашему успѣху, раскапризничалась и домой уѣхала, отвѣчалъ Карауловъ. — Прошу и васъ… поклонился онъ теткѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Тетенька съ костюмомъ домой поѣдетъ, и дома поужинаетъ. Не люблю я, когда хвостъ, отвѣчала Надежда Ларіоновна, толкнула Костю въ бокъ и крикнула: — Ну идемте! Чего вы надулись какъ мышь на трупу! Господи, какъ я не люблю такихъ кислыхъ мужчинъ!. Словно изъ него жилы тянутъ.

Они стали выходить изъ уборной.

— Надюша, хоть-бы разъ въ жизни тетку-то покормили ужиномъ въ ресторанѣ, шепнула Надеждѣ Ларіоновнѣ тетка, какъ-то бокомъ подскочивъ къ ней.

— Отстаньте вы, пожалуйста. Собирайте костюмъ и поѣзжайте домой. Константинъ Павлычъ! Дайте ей на извощика. У меня нѣтъ.

Костя вытащилъ изъ кармана рубль и далъ.

Глава XXI.

Антрепренеръ Карауловъ, Костя Бережковъ и Надежда Ларіоновна, пройдя за кулисами, вышли въ маленькую дверь, ведущую въ корридоръ. Въ корридорѣ Надежду Ларіоновну ждала овація. Тамъ стояли молоденькій офицерикъ, толстый интендантскій чиновникъ съ круглыми усами и прыщавый статскій «саврасикъ» въ пенсне. При появленіи Надежды Ларіоновньт они изъ всей силы зааплодировали.

— Браво, браво! басилъ интендантскій чиновникъ.

Офицерикъ тотчасъ-же подскочилъ къ ней.

— Позвольте представиться. Переносьевъ, началъ онъ. — Затѣмъ позвольте выразить вамъ несказанную благодарность за то эстетическое наслажденіе, которое вы доставили намъ. Кстати сообщите, когда вашъ бенефисъ. Могу притащить къ вамъ въ театръ массу товарищей, только пришлите билеты на мое имя. Вотъ моя карточка.

Сказано это было все быстро, за одинъ духъ. Офицерикъ шаркалъ ногами, кланялся и совалъ карточку. Для Надежды Ларіоновны все это было неожиданно. Она попятилась, смутилась и не брала карточку.

— Я не знаю, право, когда будетъ мой бенефисъ. Лучше ужь вы потомъ… Можетъ быть, даже и не будетъ, говорила она.

— Какъ? Вы даже не имѣете и бенефиса! рявкнулъ басомъ интендантскій чиновникъ. — Да вѣдь это варварство! Мы заставимъ, заставимъ антрепренера дать вамъ бенефисъ! Кто у васъ антрепренеръ?

— Я-съ… откликнулся, заикаясь, Карауловъ. — Мы и даемъ имъ бенефисъ, да онѣ не берутъ-съ…

— Съ какой стати? Позвольте, сударыня, съ какой стати? Неужели-же вы боитесь быть въ накладѣ? Мы поддержимъ. Считайте за мной пять креселъ.

— Поддержимъ, поддержимъ… гнусилъ тоненькимъ голоскомъ саврасикъ. — Позвольте отрекомендоваться: любитель искусствъ и театра…

Офицерикъ не далъ ему договорить.

— Возьмите все-таки мою карточку-то, мадемуазель Люлина, перебилъ онъ саврасика, суя Надеждѣ Ларіоновнѣ свою карточку. — Когда будетъ бенефисъ, я пригожусь. Присылайте билеты безъ церемоніи. Десять-пятнадцать билетовъ я всегда раздамъ.

— Берите, берите карточку-то… Пригодится, сказалъ Надеждѣ Ларіоновнѣ Карауловъ и, обратясь къ интендантскому чиновнику, сказалъ: — Бенефисъ бенефисомъ, а похлопочите насчетъ подарка для госпожи Люлиной, соберите подписочку. Поощрить талантъ стоитъ.

— Всенепремѣнно, всенепремѣнно… басилъ чиновникъ.

— Составляйте сейчасъ, подписку, я готовъ подписать, опять прогнусилъ тоненькимъ голоскомъ саврасикъ.

Костя стоялъ около Надежды Ларіоновны и его бросало въ жаръ. Онъ уже ревновалъ ее ко всѣмъ.

— Ну, пойдемте… сказалъ Карауловъ Надеждѣ Ларіоновнѣ и Костѣ.

— Уѣзжаете уже? полюбопытствовалъ саврасъ.

— Нѣтъ, я пробуду еще здѣсь, но все-таки скоро уѣду.

— Въ такомъ случаѣ, можетъ быть, еще увидимся.

Всѣ расшаркались. Надежда Ларіоновна была до того смущена, что даже не подала имъ руки. Такую овацію ей пришлось испытать еще въ первый разъ.

— Видите, видите, какъ васъ здѣсь цѣнятъ, заговорилъ Карауловъ, обращаясь къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, когда они отошли въ конецъ корридора. — И послѣ этого вы еще хотите бросать нашъ театрикъ!

— Да вы это нарочно подстроили, чтобы удержать меня, улыбнулась Надежда Ларіоновна.

— Ну, вотъ… Какъ я могъ все это подстроить, если я и вижу-то всѣхъ ихъ въ первый разъ. — Статскій-то бываетъ у насъ.

— Статскій-то прогорѣлый… Это купеческій сынъ Портянкинъ… замѣтилъ Костя. — Задолжавши всюду страсть. Мать ужь публиковала, что не будетъ долговъ за него платить.

— Э, батинька! подмигнулъ Карауловъ. — Иногда прогорѣлый-то лучше непрогорѣлаго. Ему ужь все равно… Ему одинъ конецъ… А денежки иногда попадаются.

— Да конечно-же… улыбнулась Надежда Ларіоновна. — Что толку отъ непрогорѣлаго-то, который на каждомъ шагу жмется!

Она уже перестала смущаться и пришла въ себя.

— Кабинетъ, кабинетъ скорѣй намъ приготовьте, отдавалъ приказаніе Карауловъ лакеямъ, когда они вошли въ буфетную комнату. — Который кабинетъ свободенъ?

Лакеи засуетились. Публика, бывшая въ буфетѣ, узнавъ Надежду Ларіоновну, обратила на нее взоры и принялась ее разсматривать.

— Люлина пришла, говорили сидѣвшіе за столиками и пившіе пиво.

Какой-то бородачъ купеческой складки указалъ даже на Надежду Ларіоновну пальцемъ, какой-то черномазый косматый человѣкъ, только что выпившій у буфета рюмку водки и прожевывавшій бутербродъ, посматривалъ на нее пристально посоловѣлыми пьяными глазами, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ ней подбоченился и пробормоталъ:

— Мамзель… Хватите куплетцы…

Надежда Ларіоновна взяла Караулова подъ руку.

— Сейчасъ въ кабинетъ… успокоивалъ ее тотъ и крикнулъ лакеямъ: — Который-же кабинетъ свободенъ?

— Въ угловой пожалуйте, господинъ Карауловъ, отвѣчали тѣ и повели ихъ.

Но тутъ Надежда Ларіоновна замѣтила Шлимовича. Онъ стоялъ около вывѣшенной на завтрашнее представленіе афишки, читалъ ее и покуривалъ папиросу.

— Адольфъ Васильичъ, тронула она его за рукавъ. — Вы здѣсь одни или съ Лизаветой Николаевной?

— Ахъ, здравствуйте! Одинъ, одинъ… откликнулся тотъ. — Константинъ Павлычъ… Ну, что вашъ старикъ? Живъ?

— Живъ, отвѣчалъ Костя. — Вѣдь ужь это сколько разъ такъ съ нимъ бывало.

— Отчего вы безъ Лизаветы Николаевны? допытывалась Надежда Ларіоновна.

— Дома осталась. Зубы разболѣлись.

— А я думала, что поссорились. Мы ужинать идемъ. Не хотите-ли за компанію? Кстати мнѣ до васъ дѣло есть. Кой-что спросить у васъ надо. Пойдемте.

— Пожалуй, согласился Шлимовичъ и направился въ кабинетъ.

Костя шелъ сзади. Онъ взглянулъ на часы. Былъ двѣнадцатый часъ въ исходѣ. «Ну, что я скажу завтра старику, если онъ спроситъ меня, гдѣ я былъ? Вѣдь отпросился я у него въ баню. А какая теперь баня? Да еще здѣсь неизвѣстно сколько времени засидишься, мелькало у него въ головѣ. — Конечно, Надя отпуститъ меня домой, ежели попросить ее хорошенько и разсказать ей о болѣзни старика, но нѣтъ, нѣтъ, нельзя этого сдѣлать. А эти неизвѣстные? Чортъ ихъ знаетъ, къ чему они познакомились съ Надеждой Ларіоновной? Они могутъ залѣзть въ кабинетъ, присоединиться къ компаніи, потомъ поѣхать провожать Надежду Ларіоновну… Нѣтъ, нѣтъ, этого нельзя… Надо остаться здѣсь и провожать ее домой, а завтра при разговорѣ со старикомъ ужь что Богъ дастъ», рѣшилъ онъ и вошелъ въ кабинетъ.

— Ужинъ надо заказать на славу! Авось, хоть этимъ задобрю я мою капризную премьершу, говорилъ Карауловъ Надеждѣ Ларіоновнѣ и, подозвавъ лакея, сталъ распоряжаться насчетъ ужина.

Глава XXII.

Антрепренеръ Карауловъ раскутился. Ужинъ былъ заказанъ дѣйствительно на славу. Онъ призвалъ даже повара и долго ему приказывалъ, какъ и что надо сдѣлать. Въ буфетѣ оказались плохи фрукты — и тотчасъ-же былъ командированъ лакей за фруктами въ Милютины лавки. Не забыты были кофе и ликеры. Надежда Ларіоновна захотѣла раковъ: въ кухнѣ хорошихъ раковъ не оказалось — послали на садокъ за самыми крупными раками.

— Если рыбаки спятъ — буди ихъ и во что-бы то ни стало притащи раковъ! кричалъ Карауловъ вслѣдъ посланному.

Костя сидѣлъ какъ на иголкахъ и то и дѣло посматривалъ на часы. Онъ былъ положительно межъ двухъ огней: съ одной стороны Надежда Ларіоновна, отъ которой онъ былъ не въ силахъ оторваться на этотъ вечеръ, съ другой стороны больной дядя дома, у котораго онъ отпросился только въ баню. Любовь къ женщинѣ и угрызенія совѣсти, что вотъ онъ оставилъ дома больнаго старика, который, можетъ быть, теперь ждетъ его, спрашивалъ его и сердится на него, боролись въ немъ — и любовь пересиливала. Онъ началъ заглушать угрызенія совѣсти виномъ. Закуска передъ ужиномъ была уже подана и Костя съ жадностью накинулся на водку.

— Адольфъ Васильичъ! Василій Сергѣичъ! По третьей…. Безъ трехъ угловъ домъ не строится, говорилъ онъ, протягивая руку къ бутылкѣ.

— Не пейте много водки. Шампанское будемъ потомъ, пить, предостерегалъ его Карауловъ.

— Не могу. За процвѣтаніе Надежды Ларіоновны!

— Хотя водку при такихъ пожеланіяхъ не пьютъ, но все-таки отъ подобнаго тоста отказаться не въ силахъ… Не въ силахъ… заикался Карауловъ. — Надежда Ларіоновна! У меня или гдѣ на другой сценѣ, но желаю, чтобъ вашъ, талантъ крѣпнулъ, крѣпнулъ и разростался въ гиганта искусства, обратился онъ къ Люлиной.

Та ласково кивнула ему головой.

Водка развязала всѣмъ языки. Даже хмурый Шлимовичъ началъ отпускать комплименты Надеждѣ Ларіоновнѣ и сказалъ:

— Сегодня вы надбавили себѣ цѣну на сорокъ — пятьдесятъ процентовъ. Жаль только, что не было газетныхъ рецензентовъ, а потому ничего не будетъ сказано въ газетахъ.

— Пригласимъ рецензентовъ, завтра-же пригласимъ! кричалъ Карауловъ.

— Да, но ужь завтра не можетъ быть этого шикарнаго инцидента съ шубой.

— Разскажемъ имъ, запоимъ ихъ и заставимъ написать и раззвонить во всѣ колокола.

Карауловъ подсѣлъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, жалобно склонилъ голову на бокъ и заговорилъ:

— Божество мое, не покидайте меня. У меня въ театрѣ, вы, такъ сказать, возникли, у меня расцвѣли, у меня и продолжайте цвѣсти. Не ѣздите въ Курскъ. Плюньте на Голенастова.

— Ахъ, Боже мой! Да должна-же я наконецъ сдѣлаться настоящей актрисой! вскричала Надежда Ларіоновна. — У него большой театръ.

— Вы и у меня сдѣлаетесь настоящей актрисой. Вы уже теперь настоящая актриса. Завтра закатимъ угощеніе рецензентамъ и вознесутъ они васъ выше небесъ.

— Но вѣдь Голенастовъ даетъ четыреста рублей въ мѣсяцъ.

— Голенастовъ мошенникъ, онъ только сулитъ, а самъ никому жалованья не платитъ. Онъ три раза прогоралъ, два раза отъ долговъ бѣгалъ и всю труппу на бобахъ оставлялъ. Ну, я вамъ дамъ двѣсти рублей и два бенефиса въ зимній сезонъ.

Карауловъ махнулъ рукой.

— Ахъ, какіе вы, право… отвѣчала Надежда Ларіоновна. — Мнѣ деньги нужно, мнѣ жить нечѣмъ, а жить хочется хорошо. Еще если-бы обожатель былъ хорошій да щедрый…

— Надюша! Все, тебѣ будетъ, все что только душенька твоя захочетъ, останься только, началъ Костя.

— Ахъ, подите вы! Слышали уже… На посулѣ-то вы, какъ на стулѣ, а какъ дойдетъ дѣло до настоящаго — сейчасъ: погоди, да погоди! раздраженно проговорила Надежда Ларіоновна.

— Ротонду просила — купилъ, лошадей просила — лошади завтра будутъ.

— Становитесь, Константинъ Павлычъ, на колѣни и упрашивайте. Я самъ стану.

Карауловъ опустился на колѣни и дернулъ за пиджакъ Костю. Тотъ тоже сталъ.

— Ахъ, какіе вы шуты гороховые! хохотала Надежда Ларіоновна. — Вотъ шуты-то!

Она такъ и заливалась смѣхомъ.

— Надюша! Квартиру тебѣ всю за-ново обмеблирую. Просила брилліантовую брошку — брошку куплю, продолжалъ Костя. — Вѣдь ежели-бы денегъ у меня не было, а то деньги у меня теперь есть, денегъ достаточно. Спроси Адольфа Васильича. Онъ мнѣ даже самъ предложилъ новую меблировку для тебя.

Шлимовичъ смотрѣлъ на эту сцену, кривилъ ротъ въ улыбку и, по привычкѣ, почесывалъ указательнымъ пальцемъ свой пробритый подбородокъ.

— Правда это, Адольфъ Васильичъ? обратилась къ. нему Надежда Ларіоновна.

Тотъ сдѣлалъ гримасу и отвѣчалъ:

— Я достану меблировку, не знаю только, согласится-ли Константинъ Павлычъ на мои условія.

— На все, на все согласенъ! вскричалъ Костя. — Когда-же я на ваши условія не соглашался!

— Сколько вы Костюшкѣ сегодня денегъ достали? — спросила Надежда Ларіоновна.

Шлимовичъ пожалъ плечами и кивнулъ на Караулова:

— Это коммерческая тайна… При постороннихъ не говорятъ, отвѣчалъ онъ.

— Здѣсь нѣтъ постороннихъ и нѣтъ тайны.

— Если такъ, то пожалуй скажу. Двѣ тысячи. Онъ просилъ двѣ тысячи, двѣ тысячи я ему и досталъ.

— Товаромъ? допытывалась Надежда Ларіоновна.

— Ахъ, Боже мой, какія вы любопытныя! Деньги у Константина Павлыча уже теперь есть, будутъ завтра и еще..

— Завтра, завтра ты уже можешь обновить и твою новую ротонду, и твою новую брилліантовую брошку! На парѣ рысаковъ обновишь! вскричалъ Костя.

— Посмотримъ, улыбнулась Надежда Ларіоновна.

— Фея! Неземная фея! Такъ можно получить отъ васъ, слово, что вы остаетесь у меня? спрашивалъ Карауловъ, ударяя себя въ грудь кулакомъ. — Двѣсти рублей въ мѣсяцъ, два бенефиса…

— Погодите, дайте подумать.

— Еще думать! Да воззрите вы на своихъ рабовъ-то, приниженныхъ, колѣнопреклоненныхъ, предъ вами стоящихъ и ожидающихъ отъ васъ милости!

— Встаньте, встаньте, господа. Не хорошо. Могутъ лакеи войти. Сейчасъ ужинъ подавать начнутъ.

— Не встанемъ, пока не услышимъ милостиваго рѣшенія. Не вставайте, Константинъ Павлычъ.

Костя потянулся къ рукѣ Надежды Ларіоновны. Та ударила его ладонью по лбу. Шлимовичъ засмѣялся.

— Все стерплю, согласись только, просилъ Костя.

— Надежда Ларіоновна, согласитесь, повторялъ Карауловъ. — Адольфъ Васильичъ, просите и вы.

— Вставайте. Я послѣ ужина скажу вамъ отвѣтъ, пробормотала Надежда Ларіоновна.

Костя и Карауловъ поднялись съ колѣнъ.

— Тяжелая вы, барынька, тяжелая, говорилъ Карауловъ.

— Врете вы. Во мнѣ и трехъ пудовъ нѣтъ, отшучивалась Надежда Ларіоновна.

Подали ужинъ. Когда было выпито еще по двѣ-три рюмки, Шлимовичъ тронулъ Недежду Ларіоновну за руку и сказалъ:

— Мой совѣтъ вамъ, мадмуазель Люлина, — оставаться. Всякая птичка дѣлаетъ себѣ гнѣздо. Что хорошаго, если сегодня здѣсь, завтра тамъ?..

— Браво, браво, Адольфъ Васильичъ! раздался голосъ Кости.

— Слышите, какъ умные-то люди разсуждаютъ! кивнулъ Карауловъ на Шлимовича.

— Какъ хотите, продолжалъ тотъ: — а лучше Петербурга города не найти. Въ Петербургъ-то изъ провинціи люди какъ стремятся, а вы хотите ѣхать въ провинцію.

— Вѣрно, вѣрно, Адольфъ Васильичъ.

Въ двери кабинета раздался стукъ. Кто-то спрашивалъ басомъ:

— Можно войти?

Карауловъ вскочилъ съ мѣста и отворилъ дверь. На порогѣ стоялъ толстый интендантскій чиновникъ и говорилъ:

— Простите, господа, но не могу удержаться, дабы еще разъ не преклонить головы передъ звѣздой первой величины и не отдать должную дань искусству. Можно войти?

— Милости просимъ, отвѣчалъ Карауловъ.

— Еще разъ простите, господа. Можетъ быть, это и дерзость такъ врываться, но не утерпѣлъ. Мадемуазель Люлина! Вы прощаете? обратился онъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Очень рада. Прошу покорно, отвѣчала та.

— Я, господа, съ приношеніемъ. Съ пустыми руками входить въ храмъ феи считаю неприличнымъ, продолжалъ интендантскій чиновникъ и, обратясь къ стоящему сзади его лакею, сказалъ: — Вноси!

Лакей внесъ подносъ съ тремя бутылками шампанскаго.

— Съ какой-же это стати? Зачѣмъ? Мы и сами въ состояніи… заговорилъ было Костя, но Карауловъ дернулъ его за рукавъ.

— Откупоривай! махнулъ лакею интендантскій чиновникъ.

Хлопнула пробка.

— Полковникъ! воскликнулъ Карауловъ. — Вы совсѣмъ кстати. Присоедините свою просьбу къ нашимъ просьбамъ и умолите фею, чтобы она насъ не покидала. Мадемуазель Люлина хочетъ ѣхать въ провинцію.

— Въ провинцію? Что за вздоръ! Только-что мы открыли на горизонтѣ звѣзду первой величины и эта звѣзда хочетъ исчезать? Не пустимъ, не пустимъ. Ляжемъ на рельсы желѣзной дороги и загородимъ путь. Господа! За здоровье звѣзды первой величины!

— Ура! заоралъ Карауловъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, мы васъ не выпустимъ, покуда не отпразднуемъ вашего бенефиса, продолжалъ интендантскій чиновникъ, чокаясь съ Надеждой Ларіоновной. — Въ бенефисъ вашъ мы должны васъ оцѣнить по достоинству, воздать должное должному и тогда съ Богомъ… Какъ ѣхать, когда я уже подписку на подарокъ началъ!.. Не пустимъ, не пустимъ…

— Я остаюсь, прошептала Надежда Ларіоновна.

Карауловъ и Костя бросились цѣловать у ней руки.

Пиръ длился долго. «Увеселительный залъ» былъ уже запертъ для публики, а въ кабинетѣ все еще пировали. Когда расходились по домамъ, Надежда Ларіоновна шепнула Костѣ:

— Вы паинька сегодня. Сегодня я вамъ позволю проводить меня домой.

Костя былъ на верху блаженства.

Глава XXIII

Только утромъ, часу въ шестомъ явился Костя домой. Хмель еще не вышелъ у него изъ головы. Въ головѣ у него шумѣло, въ глазахъ мелькали какіе-то огненные языки. Подъѣзжая къ дому на извощикѣ, онъ взглянулъ въ окна своей квартиры. Всѣ окна были освѣщены. Костя вздрогнулъ. Какъ электрическая искра пробѣжала у него по всему тѣлу.

Господи! Ужь не умеръ-ли старикъ? мелькнуло у него въ головѣ.

Онъ быстро выскочилъ изъ саней, сунулъ извощику деньги и, спотыкаясь, ринулся въ калитку воротъ. Въ калиткѣ стоялъ караульный дворникъ въ тулупѣ.

— Съ дяденькой Евграфомъ Митричемъ очень худо, Константинъ Павлычъ, отрапортовалъ онъ. — Насъ назадъ еще причащали и исповѣдовали. Сейчасъ только священникъ ушелъ.

— Живъ еще? торопливо спросилъ Костя.

— Живы-то живы, но ужь, кажется, совсѣмъ… кончаются.

Костя поспѣшно побѣжалъ по черной лѣстницѣ. Тронувъ дверь квартиры, онъ увидѣлъ, что она не заперта, и вскочилъ въ кухню. Въ кухнѣ кухарка ставила самоваръ. На столѣ въ большой бадьѣ лежалъ нарубленный кусками ледъ. Около бадьи стояла дочь Настасьи Ильинишны Таиса и накладывала мелкіе куски льда въ гутаперчевый пузырь. Кухарка и Таиса, молча, укоризненно посмотрѣли на Костю. Тотъ, стараясь избѣжать ихъ взглядовъ и тоже молча, проскользнулъ въ комнаты. Здѣсь онъ увидѣлъ, что весь домъ былъ на ногахъ. Прикащики бродили на ципочкахъ и шушукались. Костя даже совѣстился взглянуть имъ въ глаза. Онъ пробрался къ себѣ въ комнату, дабы снять съ себя шубу. Тамъ его встрѣтилъ старшій прикащикъ, жившій съ нимъ въ одной комнатѣ.

— Попарились въ банькѣ-то? язвительно спросилъ онъ Костю.

— Не твое дѣло, огрызнулся Костя.

— Это точно, что не мое. А только подите-ка, полюбуйтесь, что вы сдѣлали съ дяденькой-то! Кончаются. А всему вы причиной… Гдѣ-бы старика ублажать и успокоивать, вы вонъ до шестаго часа утра въ баняхъ паритесь.

— Оставьте, вамъ говорятъ! Ну, что пристали! Не сидѣть-же мнѣ надъ нимъ и день и ночь сиднемъ. Вѣдь я не сидѣлка. Я человѣкъ молодой, человѣкъ живой… Живой о живомъ и думаетъ. Не умирать-же мнѣ вмѣстѣ съ нимъ.

— Да ужь все изъ баньки-то нужно-бы было пораньше вернуться, коли дома такой трудный больной. Вѣдь ужь къ шестому-то часу утра, поди, кожу до дыръ мочалкой протереть успѣли, а это можно-бы было сдѣлать и въ другой разъ.

Костя направился въ другія комнаты. Старшій прикащикъ дернулъ его за рукавъ.

— Не показывайтесь ужь дяденькѣ-то на глаза, не раздражайте его передъ смертью, дайте ему умереть спокойно, сказалъ онъ.

Костя покорился и отвѣчалъ уже не огрызаясь:

— Я не войду къ нему, не войду… Я только изъ гостиной въ щелочку взгляну.

Проходя черезъ прикащицкую комнату, онъ остановился передъ двумя прикащиками помоложе и въ оправданіе себя сказалъ:

— Вѣдь эдакая оказія! Ни на часъ никуда не можешь отлучиться, чтобы чего-нибудь не произошло. Спрашивалъ меня дядя?

— Да какъ-же не спрашивать-то? Часовъ съ одиннадцати начали спрашивать, весь вечеръ спрашивали, разъ десять спрашивали. Ну, съ этого-то съ ними и случилось… отвѣчали ему.

— Очень плохъ старикъ?

— Давеча совсѣмъ кончались, а теперь не знаемъ какъ… Тамъ у нихъ докторъ сидитъ. Вѣдь уже причащали и исповѣдовали.

— Знаю… Слышалъ…

Костя покрутилъ головой, досадливо почесалъ затылокъ, вернулся въ кухню и выпилъ цѣлый ковшъ холодной воды. Направляясь изъ кухни въ гостиную, онъ въ корридорѣ встрѣтился съ Настасьей Ильинишной. Глаза ея были заплаканы.

— Явилось явленное чудо! Слава тебѣ Господи! сказала она. — Ахъ, вы извергъ, извергъ! Полюбуйтесь, что съ дяденькой-то сдѣлали.

— Довольно. Не ваше дѣло, попробовалъ огрызнуться Костя. — Не могу-же я…

Онъ не договорилъ. Слезы подступили ему къ горлу. Онъ отвернулся.

«Боже мой! Боже мой! Что я за несчастный человѣкъ! И здѣсь около старика надо быть, да и тамъ-то около Нади надо караулить», мелькнуло у него въ головѣ.

— Не показывайтесь ужь ему хоть теперь-то на глаза, не раздражайте его, благо онъ объ васъ забылъ и самъ забылся, прибавила Настасья Ильинишна.

— Я не войду… Я только изъ гостиной въ двери загляну… далъ отвѣтъ Костя.

На ципочкахъ прошелъ онъ въ гостиную. Старыя половицы скрипѣли подъ его ногами. Тамъ въ гостиной стояла старуха-богадѣленка Ферапонтовна, проживающая въ домѣ и, сложа руки на груди, переминалась съ ноги на ногу. Завидя Костю, она укоризненно покачала ему головой. Костя подкрался къ дверямъ, ведущимъ въ спальню старика дяди, и украдкой заглянулъ туда. Дядя полусидѣлъ-полулежалъ въ креслѣ. Опухшія его ноги были протянуты на скамейку. Глаза были полузакрыты. Слышно было тяжелое дыханіе, прерываемое хрипомъ. Около старика суетился молодой докторъ въ военномъ мундирѣ на распашку. Изъ комнаты пахло лекарствами и спиртами. Костя посмотрѣлъ, вздохнулъ и, сознавая свою вину, съ попущенной головой прошелъ къ себѣ въ комнату, гдѣ усталый и опустился на диванъ, закуривъ папироску. Старшій прикащикъ, одѣтый въ халатъ, лежалъ на кровати и дремалъ. Онъ открылъ глаза и сказалъ:

— Всю ночь вѣдь на ногахъ и глазъ не смыкали. Часу до двѣнадцатаго все было хорошо. Таиса Ивановна псалтирь имъ читали. Начали мы ложиться спать и только прикурнули — вдругъ Настасья Ильинишна бѣжитъ: «умираетъ, говоритъ, умираетъ! Бѣгите за священникомъ и за докторомъ». На васъ разсердились, что долго васъ изъ бани нѣтъ — ну, имъ и подкатило.

— Да ужь слышали, махнулъ рукой Костя.

— А ужь теперь не въ укоръ, Константинъ Павлычъ, а надо-же разсказать. Конечно-же, вы человѣкъ молодой и погулять вамъ хочется, но надо покуда какъ-нибудь сократиться и подождать ихъ раздражать.

— Что докторъ-то говоритъ?

— А говоритъ, что ежели теперь и отдышутся, то дня на два, на три — а больше ихъ не хватитъ. Удушья эти должны повториться. Какъ только раздраженіе на кого-нибудь съ ихъ стороны — сейчасъ удушье. «На удушьѣ, говоритъ, они и покончатъ». Велѣли охранять, не раздражать. Да вѣдь мы и такъ, кажется, ужь охраняемъ и не только ничего не перечимъ, но даже и не говоримъ. Настасья тоже только одни успокоительныя слова…

Костя молчалъ и думалъ:

«Ну, какъ тутъ быть? Какъ тутъ старика успокоишь, коли мнѣ и сегодня вечеромъ опять нужно во что-бы то ни стало урваться изъ дома и быть около Надежды Ларіоновны»?

— Вы ужь сегодня въ лавку-то не ходите. Побудьте дома.. Придетъ старикъ въ себя и про васъ спроситъ, такъ ужь чтобы быть вамъ на мѣстѣ… продолжалъ старшій прикащикъ сквозь дремоту и всхрапывая.

Костя ничего не отвѣтилъ, а въ головѣ его мелькало:

«Какъ мнѣ сегодня остаться дома, если днемъ нужно у жида эти проклятые контрбассы и скрипки закладывать! Въ двѣнадцать часовъ дня надо у Шлимовича быть. Поѣдемъ вмѣстѣ закладывать. Онъ меня будетъ ждать. Потомъ нужно къ извощику, чтобъ насчетъ лошадей помѣсячныхъ для Надежды Ларіоновны уговориться. Потомъ насчетъ мебели… Шлимовичъ хотѣлъ меблировку новую для Нади сосватать… Какъ тутъ дома останешься! Ну, еще вечеромъ туда сюда… Вечеромъ я кой-какъ просижу дома, а днемъ нельзя… Откладывать ничего нельзя, а то Надежда Ларіоновна заключитъ условіе съ Голенастовымъ. и уѣдетъ въ Курскъ. Только потому и согласилась остаться, чтобы лошади и брошка брилліантовая были сегодня… Ахъ, да… заложивши контрбассы, надо еще брошку купить. Шлимовичъ тоже обѣщалъ рекомендовать брилліантщика. Нельзя, нельзя… Насчетъ меблировки тоже велѣла, чтобъ немедля меблировать квартиру начали. Не могу я дома остаться, ни за что не могу. Помилуйте, что-же это такое! Вѣдь это значитъ потерять Надюшу, а она для меня дороже жизни».

— Послушайте… Оставайтесь лучше вы дома, а я въ лавку пойду… обратился Костя къ старшему прикащику.

Тотъ не слыхалъ. Онъ уже всхрапывалъ.

Костя умолкъ. Передъ глазами его носилась усатая фигура толстаго интендантскаго чиновника, мелькало рябоватое лицо Караулова, черноватая мрачная физіономія Шлимовича. вылѣзала откуда-то, но вдругъ все это смѣнилось розовымъ свѣтомъ и показалась полненькая улыбающаяся Надежда Ларіоновна съ красивыми бедрами въ трико.

Костя тоже спалъ.

Глава XXIV.

Костя почувствовалъ, что его кто-то сильно трясъ за руку.

— Сейчасъ, сейчасъ… Только вотъ расплачусь… пробормоталъ онъ съ просонья.

— Проснитесь-же, Константинъ Павлычъ, надо два слова вамъ сказать, послышался голосъ и опять мощная рука потрясла его за плечо.

Костя вскочилъ съ дивана и началъ потягиваться.

— Гдѣ-же Надежда Ларіоновна? спросилъ онъ, все еще не придя въ себя.

— Да полноте вамъ! Очнитесь! Какая такая Надежда Ларіоновна!

— Фу, какъ заспался! Ну, что дяденька Евграфъ Митричъ? поправился Костя, протирая глаза и посматривая по сторонамъ.

Передъ нимъ стоялъ старшій прикащикъ, одѣтый уже въ шубу и позвякивающій связкою ключей отъ лавки. Въ окно глядѣло сѣренькое утро. Дешевенькіе часишки съ размалеванными цвѣтами циферблатомъ, висѣвшіе на стѣнѣ, показывали половину девятаго.

— Мы въ лавку идемъ, а вы ужь дома покуда побудьте… сказалъ старшій прикащикъ.

— Ну, что дяденька? повторилъ вопросъ Костя.

— Да, кажется, малость полегчало. Докторъ ушелъ и велѣлъ быть какъ можно осторожнѣе съ нимъ. Ничѣмъ его не тревожить. Ужь вы не раздражайте его.

— Ну, вотъ… Да неужто я?..

— То-то, ужь не раздражайте, ежели опять спроситъ. Онъ съ полчаса тому назадъ спрашивалъ объ васъ, но мы сказали, что вы спите. Ну, мы пойдемъ… А вы ужь безъ спроса-то пожалуйста не уходите, закончилъ старшій прикащикъ и направился въ кухню, стараясь осторожнѣе ступать высокими калошами.

Въ головѣ у Кости стучало какъ въ кузницѣ, было больно смотрѣть глазами прямо на свѣтъ, языкъ былъ сухъ на подобіе суконнаго.

— Надо напиться чаю, рѣшилъ онъ и, пошатываясь отъ сна, направился въ столовую.

Въ столовой около потухшаго самовара сидѣла Таиса.

— Есть чай? спросилъ грубо Костя.

— Есть, но только холодный.

— Все равно, нацѣдите.

Таиса подала ему стаканъ чаю.

— Сейчасъ опять объ васъ спрашивалъ, сказала она, кивая по направленію къ спальнѣ Евграфа Дмитріевича. — Но вы ужь лучше не ходите. Погодите маленько.

— Знаю, что мнѣ нужно дѣлать.

— Докторъ просилъ, чтобы не раздражали.

— Ахъ, да оставьте съ вашими наставленіями!

Вошла Настасья Ильинишна; увидавъ Костю, повела черными дугообразными бровями и сказала:

— Все объ васъ спрашиваютъ. Умойте ликъ-то, причешитесь, да подите къ нему. Только ужь какъ-нибудь осторожнѣе, съ повинной головой и ужь только просите прощенія, а не перечьте.

— Довольно! Не желаю я отъ васъ слушать наставленія! рѣзко отвѣчалъ Костя и прибавилъ: — Вишь, какая мать-наставница выискалась!

— Да ужь хоть на сегодня-то сократитесь.

— Понимаю я и безъ васъ, что не слѣдуетъ раздражать, понизилъ тонъ Костя. — Да и чего ему такъ особенно сердиться? Что я сдѣлалъ такое особенное? Вѣдь я ушелъ со двора, когда ему было лучше, ушелъ сказавшись. Почемъ я зналъ, что съ нимъ опять что-нибудь случится? Не могу-же я ежеминутно торчать около него.

— Онъ разсердился, что вы отпросились въ баню, а сами…

— Я въ банѣ и былъ.

— Съ девяти-то часовъ вечера до утра?..

— Не ваше дѣло!

Костя двинулъ стуломъ и всталъ изъ-за стола.

— Тише вы! что вы стучите-то! Пожалѣйте его хоть сегодня-то, сказала Настасья Ильинишна и, подойдя къ Костѣ, шепнула: — Вы вотъ войдите тихо, покорно и опуститесь на колѣночки…

— Тьфу ты пропасть! Вотъ привязалась-то!…

Костя вышелъ изъ столовой и остановился въ гостиной. Въ отворенную дверь изъ спальной доносилось тяжелое дыханіе старика, прерываемое хрипотой.

«Нельзя мнѣ сегодня цѣлый день дома остаться, рѣшительно нельзя… соображалъ Костя, намѣреваясь войти къ старику-дядѣ. — Сегодня остаться, такъ тогда прощай Надюша! Или въ провинцію уѣдетъ, или этотъ толстопузый интендантъ ее отъ меня отобьетъ. Просилъ позволенія пріѣхать къ ней въ гости и она пригласила его. На кой чортъ она пригласила его! Нѣтъ, нѣтъ… Одну ее теперь нельзя оставлять ни на одинъ день! Надо во что-бы то ни стало удрать къ ней, побывать у Шлимовича и сдѣлать для нея все, все, что она проситъ, а то не хорошо можетъ выдти… Вишь ты она какая вѣтренная. Да въ послѣднее время около нея не одинъ только толстопузый интендантъ увиваться началъ… Вчера тоже этотъ прогорѣлый Портянкинъ… Нѣтъ, нѣтъ! Дома оставаться нельзя»… рѣшилъ онъ и заглянулъ въ спальню дяди

Дядя по прежнему сидѣлъ среди подушекъ, откинувшись въ креслѣ и вытянувъ ноги. Въ этотъ моментъ онъ неспалъ, а протягивалъ руку къ стоявшей около него на столикѣ кружкѣ съ молокомъ.

— Ну, будь что будетъ! пробормоталъ Костя, перекрестился и тихо вошелъ въ спальню. Притворивъ двери, онъ опустился на колѣни и склонилъ голову.

— А! Разбойникъ… прошепталъ дядя, увидѣвъ его, затрясся и чуть не выронилъ кружку изъ руки.

— Дяденька… Не сердитесь, Бога ради… Вѣдь вамъ вредно, проговорилъ Костя.

— Говоритъ, что не здоровъ, умоляетъ и просится полечиться въ банѣ, а самъ…

Дядя не договорилъ и схватился за грудь. Хрипѣніе усилилось. Онъ закрылъ глаза…

— Дяденька, повинную голову не сѣкутъ, не рубятъ. Слезно умоляю васъ и прошу — простите и до тѣхъ поръ не встану съ колѣнокъ, пока не получу отъ васъ прощенія, продолжалъ Костя.

— Гдѣ ты пропадалъ цѣлую ночь, мерзавецъ? спросилъ послѣ нѣкоторой паузы старикъ…

— Не спрашивайте… Одно скажу, что въ банѣ я былъ, но послѣ бани… Простите… Встрѣтился съ товарищами… «Пойдемъ да пойдемъ чайку напиться»…

— И цѣлую ночь все чай пилъ?

— Дяденька, не волнуйтесь. Поберегите себя…

— А ты меня бережешь? Кабы не ты, со мной-бы и припадка не было.

— Дяденька, я изъ-за вашей-же пользы… Въ банѣ тутъ докторъ одинъ встрѣтился. Простой докторъ… Изъ фельдшеровъ онъ… Слово за слово… Дядя, говорю, у меня очень не здоровъ: «Чѣмъ»? «Вотъ тѣмъ-то»… «У меня, говоритъ, есть отличное средство… Пойдемте въ трактиръ, раскажу»… Пошли и запутались.

— Какое-же средство? спросилъ старикъ.

Костя не ожидалъ такого вопроса и замялся…

— Да онъ многое совѣтовалъ. У меня на бумажкѣ даже было записано.

— Что-же именно?

— Бумажку-то я только, дяденька, потерялъ. Да вы не безпокойтесь… Доктора этого можно розыскать.

— Что-же онъ совѣтовалъ? повторилъ старикъ.

Костя началъ придумывать всевозможныя средства, употребляющіяся отъ разныхъ болѣзней, и наконецъ брякнулъ:

— Взять, говоритъ, сала, простаго свѣчнаго сала…

— И пить?

— Да, и пить. «Потомъ, говоритъ, накапать на сахарную бумагу и на грудь». — Только вы, дяденька, погодите съ этимъ средствомъ, потому потомъ этотъ докторъ очень пьянъ былъ, такъ какъ-бы не перепуталъ. А я, ей-ей, только для васъ и въ трактиръ съ нимъ пошелъ, только для васъ и угощалъ его. Думаю: «авось, поможетъ». Не моя вина, что онъ нализался какъ собака. Всѣ они эти самые лучшіе простые доктора пьяницы.

Старикъ сдѣлалъ жестъ рукой, чтобы Костя всталъ. Костя всталъ, вынулъ носовой платокъ и отеръ слезы. Старикъ молча погрозилъ ему кулакомъ и прошепталъ:

— Пошелъ вонъ!

Костя выскочилъ въ гостиную. Онъ торжествовалъ. Дядя ничего ему не сказалъ насчетъ того, чтобы онъ не ходилъ въ лавку. «Стало быть, я могу уйти», пробормоталъ онъ, тихонько пробрался къ себѣ въ комнату, умылся, причесался и, незамѣтнымъ манеромъ надѣвъ на себя шубу и шапку, проскользнулъ черезъ кухню на лѣстницу.

— Ежели дяденька опять меня спроситъ, то скажи, что я въ лавку ушелъ, проговорилъ онъ наскоро кухаркѣ, запиравшей за нимъ дверь.

Глава XXV.

Первымъ дѣломъ Костя Бережковъ бросился на извощичій дворъ Булавкина. Дворъ былъ большой, съ навѣсами. По двору бродили двѣ откормленныя свиньи и прогуливался козелъ. Отъ козла еще издали такъ и отдавало присущимъ ему запахомъ. Подъ навѣсомъ нѣсколько извощиковъ въ рваныхъ полушубкахъ мыли кареты.

— Хозяина-бы мнѣ видѣть надо… обратился къ нимъ Костя.

— Елисея Макарыча? Они въ трактирѣ чай пьютъ. Вамъ экипажъ? Такъ у насъ тутъ староста есть.

— Нѣтъ, мнѣ помѣсячныхъ лошадей надо. Придется съ самимъ хозяиномъ уговориться.

— Такъ… Петра! Сбѣгай въ трактиръ за хозяиномъ. Скажи: «ихъ сіятельство господинъ купчикъ».

Костя улыбнулся.

— А почемъ ты знаешь, что я изъ купеческаго званія?

— Помилуйте, ваше степенство, какъ-же не знать?… Наше дѣло такое… Мы ужь наметались и сейчасъ видимъ, кто какой масти. Да и возили вашу милость…

Подошелъ молодой парень съ серебряной серьгой въ ухѣ, передвинулъ шапку со лба на затылокъ и сказалъ:

— Я вашу милость въ троичникахъ не разъ уважалъ.. Теперь нашъ хозяинъ къ одиночкѣ насъ приставилъ, а по началѣ зимы я въ троичникахъ существовалъ.

— Есть-ли у васъ хорошія парныя сани? Мнѣ парныя сани нужно.

— Подъ посланника ходили — вотъ какой экипажъ поставимъ. У насъ хозяинъ любитъ, чтобы закладки на отличку.

Вскорѣ явился хозяинъ Булавкинъ. Это былъ пожилой, мужчина, жирный, съ рѣденькой бородкой съ просѣдью. Одѣтъ онъ былъ въ барашковую чуйку, купеческій картузъ и въ черныя валенки,

— Лошадей-бы мнѣ помѣсячныхъ нужно! обратился къ нему Костя.

— Для себя или для дамскаго существа? задалъ вопросъ Булавкинъ.

— Да, для одной дамы.

— Ну, то-то… Знамо дѣло, вы сами подъ себя помѣсячныхъ брать не будете. Господинъ Бережковъ?

— Точно такъ. Я у васъ всегда беру тройки и такъ экипажи, какіе случится.

— Понимаемъ-съ, знаемъ-съ, кивнулъ головой Булавкинъ. — Ну-съ, такъ парныя сани, разумѣется, лѣтомъ коляска, а когда случится, такъ и карета. Однимъ словомъ, все какъ слѣдуетъ. Порядокъ ужь извѣстный.

— Лошади чтобы были хорошія, а не одры, выговаривалъ Костя.

— У насъ худыхъ нѣтъ. Не такой я человѣкъ. Да намъ и нельзя. Дамы любятъ, чтобы на отличку… Деньги не сами платятъ, такъ чего имъ? Да что-жъ мы здѣсь стоимъ? Пожалуйте ко мнѣ на квартиру.

Костя вошелъ въ квартиру Булавкина. Содержатель извощичьяго двора жилъ хорошо, по купечески. На вымытыхъ квасомъ глянцевыхъ полахъ лежали дорожками половики, въ углахъ иконы въ серебряныхъ окладахъ, на окнахъ клѣтки съ канарейками, въ гостиной небольшой трактирный органъ.

— Прошу покорно садиться, пригласилъ Булавкинъ Костю и спросилъ: — Все еще съ той-же путаться изволите?

— То есть какъ это? недоумѣвалъ Костя, садясь въ гостиной въ кресло.

— Мамзель-то, я говорю, все еще та-же?

— А вы почемъ ее знаете?

Булавкинъ улыбнулся и подмигнулъ.

— Намъ не знать этого самаго сословія, такъ и извощичій дворъ не держать. На томъ стоимъ.

— Актриса Люлина, сказалъ Костя.

— Да знаемъ. Господи Боже мой! Еще бы не знать! Этой услужимъ, будьте покойны. Сначала дадимъ пару посмирнѣе, будетъ жалиться — дадимъ огневыхъ. Понесутъ хорошенько, испужается — и сама обнаковенныхъ животовъ запроситъ.

— Нѣтъ, это зачѣмъ-же дѣлать, чтобы понесли? перебилъ Булавкина Костя.

— Порядокъ такой. Иначе съ мадамами нельзя. Впрочемъ, ваша-то на лошадяхъ не балованная, такъ, можетъ быть, и зарываться не станетъ, отвѣчалъ тотъ.

— Сколько-же вы съ меня возьмете?

Булавкинъ побарабанилъ пальцами по столу, подумалъ и спросилъ:

— Деньги задерживать не будете? Срокъ въ срокъ?

— Я плачу аккуратно.

— Слуховъ покуда нѣтъ, это дѣйствительно, увѣренно сказалъ Булавкинъ и прибавилъ: — Да что! чтобъ ужъ съ вами не торговаться — двѣ радужныя въ мѣсяцъ положите. Кучеру десятку положенія въ мѣсяцъ дадите. Кучера дадимъ опытнаго — знаетъ, какъ надо съ дамами обращаться. Кучеръ хорошій, бывалый.

— Двѣсти рублей это дорого, отвѣчалъ Костя.

— Помилуйте, вѣдь нужно, чтобы ужь закладки на отличку были. Тоже по воскресеньямъ по Невскому и по Морской кататься.

— Нѣтъ, нѣтъ… Ничего этого не будетъ. Она не такая…

— Да вѣдь ужь порядокъ извѣстный… Знаемъ…

— Вы уступите.

— Да развѣ десятку на кучерское положеніе, а ужь больше не изъ чего. Судите сами: вѣдь къ парнымъ лошадямъ сѣтку надо дать. Объ одной сѣткѣ не обойдется, будетъ просить мѣнять — сегодня синюю, завтра малиновую, послѣ завтра зеленую. Вы не скупитесь и рѣшайте. Всѣ такъ платятъ. Тутъ безъ лишняго.

— Какъ-же вотъ одинъ нашъ знакомый, Семенъ Иванычъ Подгоркинъ, за пару лошадей съ каретой и съ одиночной закладкой сто тридцать платитъ.

— Такъ вѣдь то, поди, подъ себя. Деньги, разумѣется, съ вашей милости получать буду?

— Съ меня, съ меня.

— Ну, сто восемдесятъ — и пишите росписку.

Булавкинъ махнулъ рукой.

— Какую росписку? спросилъ Костя.

— А такъ, что вотъ за такую-то и такую-то дѣвицу… Какъ ее? Лялина?

— Надежда Ларіоновна Люлина. Но это ея фамилія только по сценѣ, а она Иванова.

— Ну, за дѣвицу Надежду Ларіоновну Люлину, взявшую отъ купца Булавкина лошадей и экипажъ за сто восемдесятъ рублей въ мѣсяцъ, деньги обязуюсь платить я — такой-то. Да вотъ я вамъ сейчасъ дамъ росписочку одного господина — съ нея и спишите. Вотъ…

Булавкинъ вытащилъ изъ кармана необъятной величины бумажникъ и вынулъ оттуда записку.

— Это для вѣрности собственно… Чтобъ потомъ не отказываться. Для порядку… Потому гдѣ-же намъ съ самой дамы получать! Возня. Да и что съ ихъ сословія получишь! объяснялъ онъ. — А вотъ и бумага и чернила.

Костя прочелъ текстъ росписки и сказалъ.

— Только чтобы лошади у ней сегодня-же были.

— Хорошо, извольте. Парныя сани, что-ли? Къ двумъ часамъ парныя сани у ихъ подъѣзда стоять будутъ.

— Вы знаете адресъ?

— Еще-бы не знать! Все знаемъ! Чего мы не знаемъ! Мы на женской націи зубы проѣли.

Костя принялся писать росписку. Булавкинъ сходилъ въ другую комнату и вернулся съ бутылкой мадеры и съ рюмками.

— Дѣльце сдѣлали — и спрыснуть надо, сказалъ онъ. — Пожалуйте по рюмочкѣ.

— Охъ, не хотѣлось-бы. Вчера много пилъ.

— Нельзя-съ… У меня такой порядокъ. Ужь не обижайте. Ваше здоровье.

Костя чокнулся и выпилъ. Выпилъ и Булавкинъ.

— По второй, чтобъ не хромать, предложилъ онъ.

— Ей-ей, не могу. На старыя-то дрожжи я не привыкъ, отнѣкивался Костя.

— За дяденьку вашего. Отъ дяденьки-то ужь не можете отказаться. Онъ вашъ благодѣтель. Ну, какъ здоровье старичка?

— Плохо, очень плохо. А вы его знаете?

— Ну, вотъ… Какъ не знать! Ко Владимірской-то вмѣстѣ въ церковь ходили. Только вотъ теперь онъ припадать сталъ. Не выживетъ, поди, старикъ?

— Гдѣ выжить! Водянка.

— Знаемъ, знаемъ. Слышали. Ну, кушайте.

Костя выпилъ и началъ прощаться.

— Такъ ужь, пожалуйста, чтобъ лошадей-то сегодня, сказалъ онъ. — Ахъ, да… Конюшни и сарая у моей дамы покуда нѣтъ, такъ надо, чтобы лошади у васъ стояли.

— Знаемъ-съ, все знаемъ. Прощенья просимъ, отвѣчалъ Булавкинъ, провожая Костю и пряча въ карманъ его росписку.

Глава XXVI.

Отъ извощика Булавкина Костя Бережковъ помчался къ Шлимовичу. Покончивъ съ лошадьми и съ экипажами для Надежды Ларіоновны, Костя торжествовалъ. Лицо его сіяло. Онъ даже радостно потеръ руки.

«Потѣшу ее, голубку, потѣшу, мысленно твердилъ онъ. — Потѣшу. И какъ-же она обрадуется, когда ей скажутъ, что лошади у подъѣзда! А то вѣдь она все не вѣрила, что лошади будутъ сегодня. „Да когда… да что… слышали мы уже про это“… Вотъ вѣдь какіе ея были разговоры. А теперь — пожалуйте, все готово, поѣзжайте подъ сѣткой на парѣ по Невскому и по Морской и обновляйте новую ротонду. Пусть покатается, пусть потѣшится».

Двѣ рюмки мадеры, выпитыя на старыя дрожжи, поправили больную голову и хмель пріятно шумѣлъ въ головѣ.

Шлимовичъ уже ждалъ Костю. Онъ встрѣтилъ его въ прихожей и былъ вполнѣ одѣтъ, чтобы выдти изъ дома. Лѣвая рука была даже въ желтокрасной перчаткѣ съ черными прошивами, на правой красовался брилліантовый перстень.

— Опять придется весь сегодняшній день вамъ отдать, проговорилъ онъ.

— Голубчикъ, Адольфъ Васильичъ, я самъ услужу, помогите только, отвѣчалъ Костя. — Вѣдь видѣли вчера, какая у меня дѣвочка-то блажная. Что захочетъ, такъ вынь да положь.

— Ну, такъ не раздѣвайтесь и ѣдемте сейчасъ.

— Чѣмъ скорѣе, Адольфъ Васильичъ, тѣмъ лучше.

Шлимовичъ началъ надѣвать на себя шубу.

— Ну, что старикъ? поинтересовался онъ, спрашивая у Кости.

— Охъ, Адольфъ Васильичъ, ужь не спрашивайте! Сегодня ночь опять чуть не задушило. Спохватился меня, разсердился и начало душить. Цѣлая исторія вышла. Посылали за докторомъ. Докторъ на-силу спасъ. Цѣлую ночь весь домъ былъ на ногахъ. Докторъ сказалъ, что если еще разъ такъ старика схватитъ — и ужъ онъ не выживетъ. Охъ, грѣшенъ, грѣшенъ я передъ дядей! Надо-бы при немъ быть, а какъ тутъ при немъ будешь, ежели Надежда Ларіоновна блажитъ! У меня съ старикомъ цѣлая исторія вышла. Опять я не сказавшись ему изъ дома убѣжалъ.

Шлимовичъ улыбнулся.

— Молодость… И наконецъ живой о живомъ и думаетъ, сказалъ онъ и крикнулъ во внутреннія комнаты: — Прощай, Лизавета Николаевна! Мы уѣзжаемъ.

— Прощай, прощай!

Въ прихожую выскочила Лизавета Николаевна… Она была въ малиновомъ кашемировомъ капотѣ, вышитомъ бѣлымъ шнуркомъ, и поздоровалась съ Костей.

— А я сегодня Надюшѣ помѣсячныхъ лошадей и экипажи нанялъ, похвастался передъ ней тотъ.

— Ну, вотъ и отлично. Мы съ ней вмѣстѣ кататься будемъ. Ахъ, Константинъ Павлычъ, берегите Надю, это сокровище. Она золото, брилліантъ. Упустите — спохватитесь.

— Да вѣдь ужъ я, Лизавета Николаевна, и такъ для нея всю жизнь свою готовъ…

— Теперь она еще брилліантъ не вполнѣ оправленный…

— Ну, не задерживай насъ, душечка, не задерживай! перебилъ Лизавету Николаевну Шлимовичъ. — Запри за нами дверь. Идемте, Константинъ Павловичъ, ѣдемте!

Они сходили съ лѣстницы.

— Если вы не перемѣнили нашего вчерашняго намѣренія, продолжалъ Шлимовичъ, обращаясь къ Костѣ, — то вы хотѣли, во-первыхъ, заложитъ оставшіяся еще у васъ инструменты тому-же Тугендбергу, потомъ купить брилліантовую брошку для Надежды Ларіоновны и, въ третьихъ, пріобрѣсти новую меблировку.

— Да, да… И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Надо сегодня кончить, все кончить, отвѣчалъ Костя. — Только вы, Адольфъ. Васильичъ, обѣщались меблировку въ кредитъ.

— Да, да. Я помню. Идемте сейчасъ къ Тугендбергу.

Они отправились въ Подъяческую. Опять грязный и скользкій дворъ, опять грязная лѣстница, опять отворила дверь растрепаная черноглазая еврейка Ривка. Еврейскій жаргонъ со стороны Ривки, обращенный къ Шлимовичу, нѣмецкая рѣчь Шлимовича въ отвѣтъ Ривкѣ. Наконецъ появился Тугендбергъ въ томъ-же засаленномъ рыжемъ пальто, что въ прошлый разъ.

— Фай! господинъ Бережковъ! Очень пріятно видѣть таково хорошій гость! воскликнулъ онъ, подавая Костѣ руку, и заговорилъ съ Шлимовичемъ на жаргонѣ. Шлимовичъ отвѣчалъ по нѣмецки.

— Садитесь, пожалуйста, сказалъ Тугендбергъ. — Хорошаво цигарка не хотите-ли?

— Нѣтъ, я сигаръ не курю, отвѣчалъ Костя и прямо началъ: — Послушайте, господинъ Тугендбергъ… Мнѣ очень нужны наличныя деньги. Не примете-ли вы у меня въ залогъ тотъ самый товаръ, который я у васъ вчера купилъ. Тамъ вѣдь еще половина не взятаго товара осталась.

Тугендбергъ какъ-то весь съежился, поднялъ плечи, засунулъ руки въ рукава пальто — рукавъ въ рукавъ и отвѣчалъ:

— Да… Мнѣ вотъ сейчасъ говорилъ объ этово господинъ Шлимовичъ. Самъ въ деньгахъ нуждаюсь, но для хорошій человѣкъ сдѣлать можно.

— Мнѣ-бы на короткій срокъ… Мѣсяца на три всего… продолжалъ Костя.

— Можно, можно.

— Ну, такъ пожалуйста. Тамъ вѣдь на тысячу рублей у васъ моего невзятаго товара…

— Пхе!.. Что вы! какъ на тысячу! Не можетъ таково быть.

— Да какъ-же… Вѣдь вы мнѣ продали разныхъ вещей на двѣ тысячи… Два рояля, которые взялъ портной Кургузъ, стоютъ тысячу, стало быть вычесть тысячу изъ двухъ…

— Позвольте, позвольте, господинъ Бережковъ. Рояли самаво первый сортъ товаръ изъ вся партія и продалъ я ихъ вамъ за тысячу двѣсти, стало быть осталось товару всего на восемьсотъ рублей.

— Какъ на восемьсотъ рублей! Рояли вы мнѣ продали ровно за тысячу! возвысилъ голосъ Костя.

— Пхе! Нѣтъ, нѣтъ, отрицательно покачалъ головой Тугендбергъ. — Я вамъ все продалъ за двѣ тысячей, а рояли самаво лучшій товаръ и его нѣтъ.

— Адольфъ Васильичъ! Слышите, что онъ говоритъ? Вѣдь при васъ я покупалъ.

Шлимовичъ сдѣлалъ гримасу и почесалъ пробритый подбородокъ.

— Не знаю, не знаю. Я вамъ отвѣчу русской пословицей: моя хата съ краю, ничего не знаю, пробормоталъ онъ. — Торгуйтесь ужь сами. Понятное дѣло, что ежели товаръ отдаютъ обратно, то его уже цѣнятъ дешевле.

— Да вѣдь я не обратно отдаю, а хочу заложить. Сколько-же вы мнѣ дадите за оставшійся у васъ мой товаръ? отнесся Костя къ Тугендбергу.

— Такъ какъ вы хорошій человѣкъ, то пятьсотъ рублей. Проценты за три мѣсяца впередъ.

— Что вы, что вы! Да ужь это совсѣмъ разбой!

— Только для васъ, господинъ Бережковъ. Какой тутъ разбой! Мы люди честный. Вы самаво лучшаво товаръ изъ партіи продали и хотите, чтобы я взялъ бракъ… Я продавалъ все сразу…

— Адольфъ Васильичъ, да уговорите его, чтобъ онъ прибавилъ. Вѣдь такъ-же невозможно… обратился Костя къ Шлимовичу.

Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нѣмецки. Тугендбергъ отвѣчалъ на еврейскомъ жаргонѣ. Говорили долго. Наконецъ, Тугендбергъ подошелъ къ Костѣ, хлопнулъ его по плечу и сказалъ:

— Извольте… Шестьсотъ рублей и проценты впередъ.

— Дайте хоть семьсотъ.

— Ни одна копѣйка… Не могу…

— Адольфъ Васильичъ! Пугните его. Вѣдь онъ васъ слушается.

Опять нѣмецкій языкъ, опять жаргонъ.

— Шестьсотъ пятьдесятъ, отрѣзалъ Тугендбергъ. — Два процентъ въ мѣсяцъ и двадцать пять рублей за храненіе вашаво вещей.

— Какъ? Еще и за храненіе? воскликнулъ Костя.

— Ежели-бы были рояли, то я долженъ взять еще больше, потому много мѣста занимаютъ.

— Дайте семьсотъ.

— Не торгуйтесь, господинъ Бережковъ. Шестьсотъ пятьдесятъ… И только для васъ, для хорошаво знакомства, чтобъ и потомъ съ вами гешефтъ дѣлать.

Костя вопросительно взглянулъ на Шлимовича.

— Мой совѣтъ — соглашайтесь, отвѣтилъ тотъ.

— Ну, давайте.

Начались разсчеты, писаніе квитанціи.

— Ривке! Чаю! крикнулъ Тугендбергъ растрепанной еврейкѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Мы торопимся. Намъ еще нужно по многимъ дѣламъ ѣхать, остановилъ его Шлимовичъ.

На руки Костя получилъ денегъ за вычетомъ процентовъ и за храненіе вещей, всего только пятьсотъ восемьдесятъ шесть рублей. Тугендбергъ вынесъ ему изъ другой комнаты пачку денегъ, и еще разъ повторилъ:

— Только чтобы потомъ еще хорошаво гешефтъ съ господиномъ Бережковымъ дѣлать, а то ни за что-бы такова сумма не далъ.

Глава XXVII.

— Ну, везите теперь къ мебельщику мебель покупать, сказалъ Костя Бережковъ Шлимовичу, когда они вышли отъ Тугендберга.

— А брилліанты? Вы вѣдь хотѣли еще брилліантовую брошку купить для Надежды Ларіоновны, спросилъ Шлимовичъ.

— Брилліантовую брошку ужь я какъ-нибудь самъ куплю. У меня теперь есть деньги. Мнѣ, право, такъ совѣстно затруднять васъ, Адольфъ Васильичъ. Я отрываю васъ отъ дѣлъ.

— Ничего, ничего. Сегодня ужь все равно день потерянъ. Поѣдемте и за брошкой.

— Развѣ можно и брошку въ кредитъ купить?

— Ну, нѣтъ. Такого брилліантщика у меня не имѣется, который-бы продавалъ въ кредитъ, но я могу вамъ доставить такого, у котораго вы можете купить дешево и по случаю. Онъ скупаетъ брилліанты въ ломбардахъ, въ кассахъ ссудъ и потомъ перепродаетъ съ небольшимъ барышемъ. У такого вы купите много дешевле, чѣмъ въ магазинѣ.

— Нѣтъ ужь, Адольфъ Васильичъ, благодарю васъ. Вы лучше свезите меня къ мебельщику, проговорилъ Костя, вспомня, что Шлимовичъ и по покупкѣ брошки возьметъ съ него коммисіонные проценты.

Шлимовичъ угадалъ его мысль и отвѣчалъ:

— Вы, можетъ быть, думаете, что я съ васъ возьму проценты за рекомендацію? Ни Боже мой. Кто покупаетъ что-нибудь на наличныя, съ того я ничего не беру за коммисію, а мнѣ просто хочется услужить вамъ. Увѣряю васъ, что вы дешевле ни у кого не купите, какъ у этого человѣка.

— Надо поскорѣй кончить съ мебелью, Адольфъ Васильичъ, потомъ мнѣ нужно заѣхать къ Надеждѣ Ларіоновнѣ да и домой къ старику отправиться. Богъ знаетъ, что съ нимъ дѣлается теперь. Еще живъ-ли, далъ уклончивый отвѣтъ Костя.

— У того брилліантщика, котораго я вамъ рекомендую, вы можете купить и не сейчасъ брошку, напиралъ Шлимовичъ. — Вы будете сегодня вечеромъ въ лавкѣ? Хотите я къ вамъ въ лавку пришлю этого брилліантщика? У него весь его ювелирный магазинъ въ карманахъ и онъ вамъ его принесетъ и покажетъ. Не понравится — можете у него ничего не взять, но погодите до вечера покупать гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.

— Ну, хорошо, пришлите. А теперь ѣдемте къ мебельщику.

Они стояли на улицѣ и разговаривали.

— То есть видите… сказалъ Шлимовичъ. — Къ мебельщику я васъ не повезу, потому у меня нѣтъ такого мебельщика, который-бы давалъ мебель въ кредитъ.

— Да не сами-ли-же вы сказали!.. воскликнулъ Костя.

— Позвольте, позвольте. Я не сказалъ, что повезу васъ именно къ мебельщику, но сказалъ, что дамъ вамъ случай купить въ кредитъ меблировку для Надежды Даріоновны. Мы сейчасъ поѣдемъ къ одной молодой женщинѣ, которая за отъѣздомъ заграницу продаетъ всю свою роскошную меблировку и эту меблировку я уговорю ее продать вамъ въ кредитъ,

— Стало быть, мебель-то будетъ старая?

— Какъ старая? Совсѣмъ новая. Эта женщина только-что въ августѣ мѣсяцѣ обмеблировала свою квартиру, а теперь по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ уѣзжаетъ заграницу. Вся меблировка съ иголочки. Судите сами, много-ли съ августа мѣсяца времени прошло! Это блажная баба, дама сердца одного извѣстнаго банкира, фамилію котораго я позволю себѣ умолчать. Сдѣлала себѣ новую меблировку, а теперь вынь да положь — хочу ѣхать заграницу. Понятное дѣло, что она надѣется, что по возвращеніи ея изъ-за границы ея обожатель сдѣлаетъ ей еще лучшую меблировку.

— Я вотъ все думаю, что будетъ-ли довольна Надюша-то, если узнаетъ, что я купилъ подержанную меблировку? колебался Костя.

— А вы не разсказывайте, что подержанная. Увѣряю васъ, что никто не узнаетъ, что мебель не новая. Да вотъ посмотрите.

— Ну, ѣдемте.

Костя и Шлимовичъ поѣхали въ Николаевскую улицу. Они остановились, у подъѣзда большаго каменнаго дома. Швейцаръ распахнулъ дверь. На стеклѣ двери Костя замѣтилъ бѣлый ярлыкъ съ надписью: «по случаю отъѣзда за-границу продается раскошная меблировка квартиры».

— Софья Самуиловна дома? спросилъ Шлимовичъ швейцара.

— Дома-съ… Пожалуйте…

Они поднялись въ третій этажъ и. позвонились въ колокольчикъ. На дверяхъ была прибита визитная карточка, гласившая: «Софья Самуиловна Луцкая». Имъ отворила полная, очень красивая женщина лѣтъ тридцати, съ еврейскимъ типомъ лица, чернобровая, съ роскошной шевелюрой и легкимъ пушкомъ надъ верхней губой. Одѣта она была въ черное шелковое платье съ массой стеклярусу въ видѣ отдѣлки. Руки ея были унизаны кольцами и браслетами, на груди виднѣлась массивная золотая часовая цѣпь съ брилліантовой задвижкой.

— А! Адольфъ Васильичъ! попятилась женщина.

— Не продали еще меблировку? спросилъ ее Шлимовичъ.

— Нѣтъ еще, нѣтъ. Все маклаки ходятъ и ужасно какъ дешево даютъ, отвѣчала она, картавя и съ нѣкоторымъ еврейскимъ акцентомъ.

— Вотъ-съ… Позвольте вамъ представить покупателя Можетъ быть, и сойдетесь… Константинъ Павловичъ Бережковъ… отрекомендовалъ Шлимовичъ Костю. — Сама Софья Самуиловна Луцкая… указалъ онъ на женщину.

— Прошу, пожалуйста, посмотрѣть… пригласила та и повела Костю и Шлимовича въ комнаты.

Комнаты были безъ шторъ и безъ драпировокъ. Шторы и драпировки были сняты съ оконъ и лежали на столахъ и на стульяхъ, въ безпорядкѣ разставленныхъ по комнатамъ, что напоминало мебельную лавку. Костя началъ осматривать мебель. Мебель была дѣйствительно новая и Костѣ показалось, что нѣкоторыя вещи были даже совсѣмъ не держанныя. Отъ нихъ даже пахло лакомъ. Высился дубовый буфетъ и стояла вся обстановка для столовой, видна была мебель для гостиной, крытая золотисто-желтой шелковой матеріей и наконецъ голубая, мягкая, стеганная атласная мебель для будуара. Зеркала хоть и стояли въ простѣнкахъ, но прикрѣплены къ стѣнамъ не были. Выдѣлялся будуарный шкафъ съ зеркаломъ въ двери, и тутъ-же помѣщался большой туалетъ.

— Вотъ все тутъ… объяснила Луцкая, показавъ мебель. — Работа хорошая. Куплено въ хорошемъ, дорогомъ магазинѣ, а не гдѣ-нибудь.

Костя осмотрѣлъ мебель и шепнулъ Шлимовичу:

— Всего-то, я думаю, для Надежды Ларіоновны будетъ много. Вѣдь у ней квартира маленькая.

— Да вѣдь сами-же вы говорили, что придется квартиру мѣнять, такъ какъ при этой квартирѣ конюшни и сарая для лошадей нѣтъ, отвѣчалъ Шлимовичъ, и отведя его въ уголъ, тихо прибавилъ: — Чего вы церемонитесь-то! Только-бы отдала на вексель, а то берите все, что есть. Сами нуждаетесь въ деньгахъ и вдругъ отказываться! Мебель — тѣ-же деньги. Лишнее всегда продать можете. — Ну-съ, Софья Самуиловна, сколько-же за все это хотите? обратился онъ къ Луцкой.

— Двѣ съ половиной тысячи, отвѣчала та, играя часовой цѣпочкой. — Мнѣ самой больше трехъ тысячъ стоило. Показала-бы вамъ и счетъ мебельщика, да потеряла. Вы знаете, Адольфъ Васильичъ, какая я… Ничего не берегу, все теряю…

— Недорого, шепнулъ Костѣ Шлимовичъ.

— Чертъ ее знаетъ! отвѣчалъ тотъ, пожавъ плечами. — Я мебели никогда не покупалъ.

— Я вамъ говорю, что недорого. Очень недорого. Я знаю цѣну мебели.

— Будетъ-ли только Надюша-то довольна? колебался Костя.

Шлимовичъ опять отвелъ его въ сторону.

— Послушайте, вы говорите про Надежду Ларіоновну — будетъ-ли она довольна; ну, что она понимаетъ? Она ровно ничего не понимаетъ. Дѣвочка еще такъ недавно изъ грязи вышла. Ее нужно увѣрить, что это хорошо, и она должна слушать, сказалъ онъ.

— Да, попробуйте ее увѣрить, когда она не захочетъ чему-нибудь вѣрить! Ее въ ступѣ тогда не утолчешь, отвѣчалъ Костя.

— Это только вы не можете утолочь, а я утолку. Вы ужь только положитесь на меня. Я разувѣрю ее, что мебель отличная, и она будетъ довольна. Да и въ самомъ дѣлѣ отличная. Будуаръ даже какъ нельзя болѣе кстати для Надежды Ларіоновны. Она блондинка, а будуаръ голубой. Голубой цвѣтъ даже возвышаетъ красоту блондинокъ. Такъ согласны купить?

— Все-таки-бы надо поторговаться. Двѣ тысячи пять сотъ дорого.

— Ну, вотъ… Чего тутъ торговаться, ежели женщина въ кредитъ, подъ вексель мебель продаетъ!

Костя подумалъ и отвѣчалъ:

— Ну, хорошо. Скажите только насчетъ векселя.

— А вотъ сейчасъ, пробормоталъ Шлимовичъ и подошелъ къ Луцкой.

Глава XXVIII.

— Не слушайте, Константинъ Павлычъ, не слушайте, махнулъ рукой Шлимовичъ Костѣ, — Дайте мнѣ поговорить по секрету съ Софьей Самуиловной. О вашихъ-же интересахъ стараюсь.

— Говорите, говорите… Я не слушаю, отвѣчалъ Костя и удалился въ уголъ къ окну.

Шлимовичъ отвелъ Луцкую въ протиположный уголъ.

— Двѣ съ половиной тысячи даетъ за вашъ рыночный хламъ. Что вы запросили, то Бережковъ и даетъ, пробормоталъ онъ шопотомъ и улыбнулся.

— Да, господинъ Шлимовичъ, но…

Луцкая заговорила на еврейскомъ жаргонѣ.

— Говорите по русски… Зачѣмъ вы съ ломанымъ, коверканнымъ нѣмецкимъ языкомъ?.. остановилъ ее Шлимовичъ. — Вамъ-то ужъ пора это бросить. Да и зачѣмъ выдавать свое происхожденіе? Вчера и сегодня къ двумъ евреямъ я его возилъ, а теперь опять еврейка. Подумаетъ и скажетъ: что это онъ меня по жидовскому кагалу возитъ! Не хорошо. Бережковъ можетъ вамъ еще и впослѣдствіи пригодиться. Такъ согласны? спросилъ онъ. — Вексель, какъ я и вчера вамъ говорилъ, на полгода.

— Да, но въ кредитъ-то я никогда мебели не продавала, дала отвѣтъ Луцкая. — Вы знаете, я всегда на наличныя. Сама въ рынкѣ и на аукціонахъ за наличныя деньги покупаю, за наличныя и продаю.

— За то гешефтъ хорошій… Ну, гдѣ вы найдете такого покупателя, который-бы далъ вамъ за эту мебель двѣ съ половиной тысячи? И полторы-то тысячи никто не дастъ.

— Что вы, что вы! Самой себѣ полторы тысячи слишкомъ стоитъ. Хотите, такъ даже счетъ изъ рынка покажу. Наконецъ, квартиру за семьдесятъ пять рублей нанимаю, чтобы мебель стояла, за публикаціи въ газетахъ плачу, что вотъ продается за отъѣздомъ.

— Это ужь торговые расходы, это считать нечего. И наконецъ расходы по квартирѣ и публикаціи не на одну-же эту партію мебели. Сегодня эту мебель продадите и вывезете изъ квартиры, завтра купите другую и опять для продажи поставите. Ежели-бы вамъ и двѣ тысячи эта мебель стоила, и то продать за двѣ съ половиной, такъ барышъ огромный. А его деньги вѣрныя… Богатый наслѣдникъ послѣ старика дяди… Дядя еле дышетъ и не сегодня — завтра умретъ.

— Знаю, знаю, говорили вы мнѣ вчера, но мой оборотный капиталъ малъ, чтобы въ кредитъ продавать. Завтра вѣдь опять надо покупать мебель, а на что я куплю? Денегъ у меня очень не много, упрямилась Луцкая.

Шлимовичъ разсердился.

— Странное дѣло! Вчера соглашались въ кредитъ продать, а сегодня пятитесь и только меня въ неловкое положеніе передъ Бережковымъ ставите… прошепталъ онъ сквозь зубы. — Вотъ женщины-то! Хуже нѣтъ, какъ съ женщинами дѣло имѣть.

— Да что вы сердитесь-то! Вчера я не разсчитала… А сегодня какъ досчитала… Вѣдь мнѣ торговать нужно… Нужны деньги на товаръ. Пусть онъ хоть тысячу рублей денегъ дастъ.

— Откуда онъ возьметъ, если самъ ищетъ занять? Деньги у него будутъ, но теперь нѣтъ.

— Вѣдь вамъ еще за коммисію нужно дать?..

— Это уже само собой. Я коммисіонеръ.

— Сколько вы-то возьмете?

— Ну, пятьдесятъ рублей.

— Вотъ видите. Вамъ вѣдь я должна отдать наличными… Вамъ наличными, товаръ купила на наличныя, а продать въ кредитъ… Мнѣ на торговлю надо.

Шлимовичъ подумалъ, сдѣлалъ гримасу, почесалъ указательнымъ пальцемъ пробритый подбородокъ и сказалъ:

— Ну, хотите, я вамъ учту вексель Бережкова?

— А сколько процентовъ возьмете?

— Съ вашимъ бланкомъ? спросилъ Шлимовичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я никакихъ бланковъ не ставлю! замахала руками Луцкая.

— Тогда, значитъ, вы хотите продать вексель. Ну, что вамъ дать?.. Двѣ тысячи не возьмете?

— Ой-ой! Что вы!

Луцкая даже схватилась за голову.

— Что съ вами? спросилъ Шлимовичъ. — Дешево? Да вѣдь вы разсчитайте, что вы тогда имѣете наличныя деньги и наживаете на товаръ больше четырехсотъ рублей. Наживаете и ничѣмъ не рискуете.

— Двѣсти рублей я, пожалуй, вамъ скину съ векселя!

— Это за шесть-то мѣсяцевъ? Да что вы! усмѣхнулся Шлимовичъ. — Вы, значитъ, дисконтомъ не занимались. Ну, вотъ что… прибавилъ онъ: — Я коммисіонныя за продажу товара скину.

— Дайте хоть двѣ тысячи сто рублей.

— Охъ, какъ трудно съ женщинами разговаривать! Погодите, я сейчасъ переговорю съ господиномъ Бережковымъ. Ежели онъ выдастъ вексель не на шесть мѣсяцевъ, а на три мѣсяца, тогда я вамъ за такой вексель двѣ тысячи дамъ.

Шлимовичъ отошелъ отъ Луцкой и подошелъ къ Костѣ.

— Хлопоталъ я за васъ, чтобы на полгода она вамъ повѣрила подъ вексель, уговаривалъ на пять мѣсяцевъ, на четыре — не соглашается, сказалъ онъ.

— Совсѣмъ въ кредитъ продать не соглашается? испуганно спросилъ Костя.

— Нѣтъ, нѣтъ, не то. Въ кредитъ она согласилась продать, но не на долгій срокъ.

— Такъ на сколько-же, на сколько-же?

— На три мѣсяца. Можете выдать вексель только на три мѣсяца? Знаете, черезъ три мѣсяца ей придется возвращаться изъ-за границы, такъ она хочетъ, чтобы у ней уже готовыя деньги были.

— Хорошо, хорошо. Мнѣ все равно.

— Ну, тогда и дѣло въ шляпѣ.

Шлимовичъ опять подбѣжалъ къ Луцкой.

— Онъ выдаетъ вамъ вексель въ двѣ съ половиной тысячи на три мѣсяца и я сегодня-же вечеромъ привезу вамъ за этотъ вексель двѣ тысячи сто.

— А не надуете? спросила Луцкая, улыбаясь.

— Вотъ женщина-то! всплеснулъ руками Шлимовичъ. — Да когда-же свои люди другъ друга надуваютъ! Вѣдь еще придется съ вами дѣла-то дѣлать.

— Нѣтъ, я не такъ… поправилась она. — Не раздумаете купить вексель?

Шлимовичъ пожалъ плечами.

— Извольте, я вамъ выдамъ росписку, что обязуюсь купить вексель Бережкова въ двѣ съ половиной тысячи за двѣ тысячи сто, сказалъ онъ.

— Выдайте. Такъ будетъ лучше, кивнула Луцкая.

— Охъ, бабы! вздохнулъ Шлимовичъ и крикнулъ Костѣ: — Константинъ Павлычъ! Готово! Пожалуйте… Мебель ваша… На двѣ тысячи пятьсотъ рублей вы сейчасъ выдадите вексель на три мѣсяца. Вексельная бумага у меня есть съ собой, прибавилъ онъ и полѣзъ въ бумажникъ. — Несите сюда, уважаемая Софья Самуиловна, перо и чернила.

Уходя за перомъ и чернилами, Луцкая шепнула Шлимовичу:

— Онъ будетъ вексель писать, а вы росписку.

— Хорошо, хорошо… Вѣдь я-же сказалъ. Вотъ баба-то! проговорилъ Шлимовичъ Костѣ, кивая вслѣдъ уходящей Луцкой. — Десять разъ соглашается и десять разъ пятится. То продаю въ кредитъ, то не продаю… Бѣда съ женщинами! Потребовала отъ меня, чтобы я особую росписку ей выдалъ, росписку, что вотъ я ручаюсь за васъ въ вѣрной уплатѣ по такому-то и такому-то векселю. Дѣлать нечего, придется ей выдать такую росписку, а то иначе не соглашается.

Костя схватилъ Шлимовича за руку и проговорилъ:

— Благодарю васъ, Адольфъ Васильичъ… Вы истинный другъ. Я самъ вамъ услужу… Считайте за мной угощеніе, большое угощеніе.

Явились чернила и перья. Костя началъ писать вексель, а Шлимовичъ — росписку. Луцкая стояла около стола и заглядывала, то къ одному, то къ другому въ бумагу. Костя списывалъ вексель съ предложеннаго ему Шлимовичемъ на особой бумажкѣ текста, а потому писалъ медленно. Шлимовичъ первый кончилъ писать и, передавая свою росписку Луцкой, сказалъ:

— Вотъ вамъ, невѣрная женщина… Получайте.

Написалъ вексель и Костя. Луцкая взяла его отъ него и спросила:

— Когда мебель возьмете?

— Сегодня вечеромъ или завтра утромъ. Вѣрнѣе, что завтра я пришлю за ней извощиковъ.

Черезъ пять минутъ Шлимовичъ и Костя уходили.

— Такъ смотрите-же, господинъ Шлимовичъ, сегодня вечеромъ насчетъ того-то… подмигнула ему Луцкая.

— Хорошо, хорошо, невѣрная женщина, отвѣчалъ тотъ.

Глава XXIX.

— Вѣдь вотъ поди-жъ ты! говорилъ Костя Бережковъ, сходя вмѣстѣ съ Шлимовичемъ съ лѣстницы отъ Луцкой. — Хотѣлъ только всего на всего двѣ тысячи занять, а на самомъ дѣлѣ въ два дня выдалъ векселей почти на пять тысячъ.

— Любовь… Ничего не подѣлаешь. Изъ-за любви-то люди въ петлю лѣзутъ, отвѣчалъ Шлимовичъ. — Рѣжутся, стрѣляются.

— Застрѣлиться ежели, то чикъ — и готово, а тутъ-то вѣдь въ срокъ заплатить надо.

— Да, Константинъ Павлычъ, ужь я прошу васъ оправдать мою рекомендацію.

— Какъ-же, какъ-же… Непремѣнно.

— Ну, то-то… Оправдаете въ срокъ первые векселя, и тогда самому будетъ легче. Легче можете впослѣдствіи деньги занимать и при болѣе легкихъ условіяхъ. Какъ аккуратная уплата — сейчасъ и кредитъ шире. Вѣдь еще придется деньги занимать, повѣрьте, что придется.

— Въ томъ-то и дѣло, что ежели Надежда Ларіоновна будетъ жить лучше, то я думаю, что мнѣ еще денегъ понадобится. Вѣдь вы, Адольфъ Васильичъ, въ случаѣ чего похлопочете?

— Похлопочу, похлопочу. Погодите только немножко, проговорилъ Шлимовичъ и спросилъ: — Ну, а за коммисію вы со мной сейчасъ разсчитаетесь?

— Голубчикъ, я тороплюсь къ Надеждѣ Ларіоновнѣ на минутку, а потомъ въ лавку…

— Да вѣдь это въ сущности такіе пустяки, что мы въ пять минутъ можемъ. Зайдемъ въ ближайшій трактиръ — и готово. Тутъ вѣдь и писать не надо. Вы теперь при деньгахъ, получили кругленькій кушъ отъ Тугендберга и можете наличными…

— Готовъ… готовъ… Не смѣю вамъ отказать. Вы такъ для меня много сдѣлали, такъ много, что я весь вашъ. Вы воскресили меня.

Они стояли на улицѣ. На противоположной сторонѣ виднѣлась красная трактирная вывѣска.

— Вотъ трактиръ. Идемте.

Черезъ минуту они сидѣли въ трактирѣ въ отдѣльномъ, кабинетѣ.

— Бутылку шампанскаго! скомандовалъ Костя лакею.

— Зачѣмъ? Зачѣмъ? останавливалъ Шлимовичъ Костю. — Ну, кто теперь пьетъ шампанское? Мы даже еще и не завтракали.

— Нѣтъ, нѣтъ! Я хочу выпить за ваше здоровье. Вы меня просто воскресили, Адольфъ Васильичъ. — Давай, человѣкъ, шампанскаго, давай, да кстати принеси намъ что-нибудь закусить на скору руку. Принеси порцію осетрины съ хрѣномъ, принеси два холодные рябчика.

Шлимовичъ не прекословилъ.

— Сколько я вамъ долженъ, Адольфъ Васильичъ? спросилъ Костя, схватившись за бумажникъ.

Тотъ, по обыкновенію, сдѣлалъ гримасу, почесалъ пробритый подбородокъ и отвѣтилъ не вдругъ.

— Трудно было обломать проклятую бабу, сказалъ онъ. — Сначала согласилась въ долгъ продать, а потомъ спятилась. Вѣдь вы видѣли, что я за васъ поручился въ вѣрной уплатѣ по векселю и выдалъ ей росписку.

— Видѣлъ, видѣлъ. Но, однако, сколько-же вамъ?

— За коммисію всего три процента, что съ двухъ тысячъ составитъ семьдесятъ пять рублей, но за поручительство… Положимъ, что на векселѣ я бланка своего не поставилъ, но я все-таки выдалъ росписку. Это еще сильнѣе…

— Ну, такъ сколько-же?

— Полагаюсь на вашу совѣсть. Сколько вы можете?

— Ну, рублей пятьдесятъ…

— Что вы, что вы! Вѣдь если вы не заплатите въ срокъ — мнѣ придется страдать. Вы вотъ что… Вы за коммисію и за поручительство дайте мнѣ двѣсти рублей.

Костя поморщился и протянулъ:

— Ой-ой-ой!.. Мнѣ кажется, что это много…

— Много? Вы находите, что много? А знаете, что ежели-бы были не вы, а кто-нибудь другой, то я вовсе не поручился-бы… Да съ… Все это я сдѣлалъ единственно, что люблю васъ и Надежду Ларіоновну. Къ тому-же Надежда Ларіоновна такъ дружна съ моей Лизаветой Николаевной.

— Ну, хорошо, хорошо. Я такъ только… опѣшилъ Костя. — Одно вотъ, что ежели я вамъ отдамъ изъ денегъ, полученныхъ съ Тугендберга, двѣсти рублей, то у меня самого на рукахъ самые пустяки останутся.

— Кромѣ того, у меня есть еще вчерашняя ваша росписка, продолжалъ Шлимовичъ.

— Да, да… Еще росписка почти на полтораста рублей. Отдавъ вамъ около трехсотъ пятидесяти рублей… Помилуйте, вѣдь я и самъ отъ Тугендберга шестисотъ рублей не получилъ!..

— О деньги, деньги! вздохнулъ Шлимовичъ. — Вѣдь вотъ вы давеча говорили, что готовы на всякія для меня услуги за мои хлопоты, а какъ дошло до разсчета…

— Адольфъ Васильичъ, поймите вы, что я и такъ готовъ на что угодно, но вѣдь я долженъ остаться опять безъ денегъ, если отдамъ вамъ сейчасъ… Вы не можете-ли подождать недѣльку?

— Вотъ какъ деньги нужны. До зарѣзу…

Шлимовичъ провелъ себя по горлу ребромъ ладони.

— Извольте, я вамъ отдамъ, но вѣдь мнѣ тогда не на что будетъ брилліантовую брошку для Надежды Ларіоновны купить, сказалъ Костя. — Брошку ужь все надо рублей въ пятьсотъ.

— Позвольте. Брошку въ пятьсотъ рублей я вамъ смаклерю въ долгъ, подъ вексель, махнулъ рукой Шлимовичъ. — Приходите сегодня вечеромъ около восьми часовъ ко мнѣ и у меня будетъ тотъ самый скупщикъ брилліантовъ изъ ломбардовъ и изъ ссудныхъ кассъ, о которомъ я вамъ говорилъ. Я уговорю его продать вамъ брошку въ кредитъ на короткій срокъ.

— Ну, мерси… Ежели какъ, то пожалуй… Тогда получите…

Костя полѣзъ въ бумажникъ и сталъ отсчитывать деньги.

— Вы ужь и за операцію залоговъ инструментовъ со мной разсчитайтесь, проговорилъ Шлимовичъ. — Тамъ такіе пустяки… За шесть сотъ рублей вы заложили Тугендбергу инструменты — ну, два процента… Тринадцать рублей…

Костя широко открылъ глаза. Онъ вспомнилъ, что Шлимовичъ говорилъ ему, что операція залога ничего не будетъ стоить.

— Число только такое не хорошее — тринадцать… Продолжалъ Шлимовичъ. — Ну, десять рублей… Прибавляйте только десять рублей.

Костя не возражалъ и разсчитался.

Подали шампанское и холодную закуску. Хлопнула пробка.

— Ваше здоровье, Адольфъ Васильичъ! поднялъ свой стаканъ Костя.

— Нѣтъ, нѣтъ… Не принимаю этого тоста. Сначала за даму… За здоровье Надежды Ларіоновны — и вотъ тогда я выпью съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Шлимовичъ.

Чокнулись. Выпили. Вино ударило Костѣ въ голову и онъ повеселѣлъ.

— Пожалуйста-же, Адольфъ Васильичъ, насчетъ брошки-то, сказалъ онъ, схвативъ Шлимовича за руку.

— Да, да… Сегодня въ восемь часовъ вечера у меня… Брилліантщикъ явится съ товаромъ. Мнѣ самому хочется потѣшить Лизавету Николаевну и купить ей какое-нибудь брилліантовое колечко, такъ ужь кстати.

— А вдругъ онъ такъ-же, какъ и Луцкая, заупрямится насчетъ кредита?

— Поручусь я за васъ опять — что дѣлать… Но во всякомъ случаѣ брошка у васъ будетъ.

— Кстати, Адольфъ Васильичъ… А не отопрется эта Луцкая, что она продала мебель? спросилъ Костя.

— Что вы, что вы!

— Нѣтъ, но меня беретъ то сомнѣніе, что если она такая пяченая купчиха…

— Ручаюсь за нее. Васъ, можетъ быть, беретъ сомнѣніе то, что я вамъ сказалъ, что она дама сердца одного банкира, а вы выдали вексель на имя жены ремесленника Сарры Самуиловой Луцкой, такъ это ничего не значитъ, это бракъ фиктивный. Она съ мужемъ не живетъ. Нѣтъ, вы будьте покойны.

Костя взглянулъ на часы и встрепенулся.

— Пора, пора… заговорилъ онъ, вставая. — Лечу обрадовать обновкой квартиры Надежду Ларіоновну. Тутъ въ бутылкѣ остатки… Допьемъ… Ваше здоровье, Адольфъ Васильичъ! Теперь ужь вы не можете отказываться.

Они выпили остальное вино. Костя разсчитался, схватилъ шапку и вмѣстѣ съ Шлимовичемъ вышелъ изъ трактира.

Глава XXX.

Костя Бережковъ подъѣзжалъ къ квартирѣ Надежды Ларіоновны на извощикѣ и то и дѣло торопилъ его, тыкая кулакомъ въ загорбокъ и суля прибавку. Извощикъ хлесталъ лошаденку кнутомъ, но та бѣжала плохо. Костя кусалъ губы отъ нетерпѣнія. Вскорѣ показался подъѣздъ Надежды Ларіоновны. У подъѣзда стояли санки подъ медвѣжьей полостью, присланныя съ извощичьяго двора Булавкина. Черный широкобородый кучеръ въ малиновой бархатной четырехъугольной шапкѣ еле сдерживалъ пару сѣрыхъ лошадей, прикрытыхъ малиновой сѣткой.

— Отъ Булавкина? крикнулъ ему Костя, соскакивая у подъѣзда изъ извощичьихъ саней и суя извощику безъ счета нѣсколько мелочи.

— Отъ Булавкина для актрисы Люлиной, важно отвѣчалъ кучеръ.

— Отлично. Ежемѣсячное кучерское положеніе въ десять рублей отъ меня получать будешь, только старайся.

Костя ткнулъ себя пальцемъ въ грудь. Кучеръ слегка дотронулся до шапки, передвинувъ ее со лба на затылокъ и обратно и отвѣчалъ:

— Благодаримъ покорно. Заслужу вашей милости.

— Доложили Надеждѣ Ларіоновнѣ, что пріѣхали ея лошади? спросилъ Костя швейцара, распахнувшаго ему дверь.

— Доложили, Константинъ Павлычъ. Онѣ одѣваются и сейчасъ поѣдутъ кататься.

Костя со всѣхъ ногъ побѣжалъ вверхъ по ступенькамъ и запыхавшійся принялся звонить у дверей. Ему отворила дверь тетка Надежды Ларіоновны, Пелагея Никитишна.

— Видѣла, видѣла я сейчасъ вашихъ лошадей, заговорила она. — Вотъ ужь за что васъ похвалить можно. Наконецъ-то вы поняли современность!

Костя ничего не отвѣчалъ, бросилъ на стулъ свое мѣховое пальто и побѣжалъ въ гостиную. Тамъ его встрѣтила Надежда Ларіоновна и радостно кинулась ему на шею.

— Спасибо, спасибо, душка, за лошадей. Дай я тебя, Костюшка, хорошенько поцѣлую. Какія хорошія лошади! Я сейчасъ изъ форточки смотрѣла. Прелесть, что за лошади! Главное, сѣрыя… А о сѣрыхъ лошадяхъ я давно воображала. Постой, я тебя по щечкѣ потреплю…

И Надежда Ларіоновна до боли начала трепать Костю ладонью по щекѣ, потомъ наклонилась къ нему, чмокнула въ щеку и укусила.

— Такъ лучше, проговорила, она, смѣясь — По крайности дольше любовь мою къ тебѣ помнить будешь. Вѣдь вотъ можешь-же лошадей достать, ежели тебя принудить, а то сколько время упрямился, прибавила она. Костя млѣлъ, захлебываясь отъ восторга, и не говорилъ ни слова.

— Впрочемъ, что-жъ я?.. спохватилась Надежда Ларіоновна. — Можетъ быть, ты этихъ лошадей мнѣ только на одинъ разъ на сегодня прислалъ, а я-то тебя, дура, цѣлую!

— Нѣтъ, нѣтъ. Я тебѣ нанялъ помѣсячныхъ, заговорилъ наконецъ Костя. — Сегодня или завтра надо даже конюшню и сарай для нихъ нанять. Ты говорила, что у васъ въ домѣ есть конюшни.

— Есть, есть, откликнулась за Надежду Ларіоновну ея тетка. — Я ужь справлялась. Старшій дворникъ говоритъ, что за двадцать рублей въ мѣсяцъ отдадутъ.

— Вообще придется и квартиру перемѣнить, ежели новая мебель не уставится, продолжалъ Костя. — Вѣдь я сейчасъ тебѣ новую мебель купилъ.

— Да что ты! воскликнула Надежда Ларіоновна.

— Купилъ. Вѣдь ты вчера — вынь да положь — просила.

— Голубчикъ! Я не думала, что ты такъ скоро. Браво, браво! У меня будетъ новая мебель! захлопала она въ ладоши и даже припрыгнула.

— Отличный будуаръ, отличная гостиная, прелестная столовая, а ужь буфетъ такъ совсѣмъ первый сортъ — рѣзной дубовый, разсказывалъ Костя.

— Ангельчикъ! Давай, я тебя еще разъ укушу за щеку.

Надежда Ларіоновна схватила его за голову и опять укусила въ щеку. Костя даже вскрикнулъ.

— Что? Больно? За то любя. Ну, пойдемъ въ спальню. Тамъ у насъ кофей еще не остылъ. Напою тебя кофеемъ и поѣду кататься, сказала она и потащила Костю за собой за руку.

Въ спальной на переддиванномъ столикѣ стояли принадлежности кофеепятія и большая рѣзная изъ орѣховаго дерева бомбоньерка съ конфектами.

— Откуда это у тебя?

— Вообрази, душка, этотъ вчерашній, плюгавенькій статскій принесъ, который вчера въ корридорѣ театра меня встрѣтилъ и апплодировалъ, отвѣчала Надежда Ларіоновна. — Только что я сегодня поутру встала и еще одѣвшись настоящимъ манеромъ не была — вдругъ является съ бонбоньеркой.

— Прогорѣлый купеческій сынъ Портянкинъ? воскликнулъ Костя, весь вспыхнувъ. — Гони его, душечка, въ шею. Это совсѣмъ дрянь.

— Какъ гнать? Да что ты, въ умѣ-ли! Только начали поклонники появляться, а ты гнать! Актриса себѣ поклонниковъ-то собираетъ, отвѣчала Надежда Ларіоновна.

— Да вѣдь онъ прогорѣлый… Съ тому-же скандалистъ и сплетникъ.

— Прогорѣлый, а однако вонъ какую бомбоньерку принесъ! Рублей тридцать стоитъ. Я вотъ конфекты съѣмъ, а въ бомбоньерку буду перчатки класть. Гнать! Эдакъ разгонишься. У меня вонъ черезъ двѣ недѣли бенефисъ затѣвается. Этотъ прыщавый юноша очень и очень можетъ помочь при раздачѣ билетовъ. Онъ вонъ прямо сказалъ: двадцать креселъ за мной… Наконецъ, онъ на подарокъ подпишется… Полковникъ тоже сегодня у меня былъ съ визитомъ и обѣщалъ сегодня-же подписку на поднесеніе мнѣ подарка начать.

— Какъ? У тебя и толстый интендантскій чиновникъ былъ?! всплеснулъ руками Костя и вся кровь бросилась ему въ лицо.

— Да. Иванъ Фомичъ, вчерашній полковникъ, что вотъ съ нами за ужиномъ шампанское пилъ. Онъ полковникъ. Я не знаю, интендантскій-ли онъ, или не интендантскій, а только премилый человѣкъ. Ты посмотри-ка, какую онъ мнѣ прелестную бобровую шапочку привезъ. Шапочку и муфточку. Вотъ сейчасъ поѣду обновлять ихъ. Вчера, я за ужиномъ только проговорилась при немъ, что мнѣ ужасно хочется бобровую шапочку и маленькую муфточку — и ужь сегодня онъ привозитъ.

Костю даже какъ-то коробило всего. Изъ жара его кинуло въ холодъ. Онъ задыхался.

— Надюша… Голубушка… Я для тебя все… а ты вдругъ такія вещи… бормоталъ онъ.

— Какія вещи? изумилась надежда Ларіоновна.

— Нѣтъ, Надюша, ты его не принимай. Я для тебя, что хочешь сдѣлаю, а его не принимай. Умоляю тебя, Надюша, не принимай…

— И полковника гнать? Да вы совсѣмъ съума спятили! Человѣкъ мнѣ подписку на подарокъ, а вы…

— Да не только, что ей на подарокъ, даже и тетку не забылъ, откликнулась Пелагея Никитишна. — Когда я за нимъ двери запирала, вдругъ ни съ того, ни съ сего мнѣ пять рублей въ руку сунулъ.

— Молчите, тетенька, не суйтесь! Не ваше дѣло! — оборвала ее Надежда Ларіоновна и продолжала: — Гнать! Не принимать! Я рада радехонька, что наконецъ у меня почитатели и поклонники явились, а вы такія слова… Онъ вонъ сегодня десять человѣкъ съ собой въ театръ привезетъ, чтобы мнѣ хлопать.

Костя чуть не плакалъ. Слезы сжимали ему горло. Въ глазахъ рябило.

— Чего идоломъ-то остановился, ревнивецъ! Пей кофей! крикнула на него Надежда Ларіоновна.

— Не хочу. Спасибо, еле отвѣтилъ Костя.

— А не хочешь, такъ отъ убытка Богъ избавилъ. Кури папиросу-то… Что-жъ такъ-то…

Костя закурилъ папиросу и сидѣлъ какъ облитый водой. Надеждѣ Ларіоновѣ стало жалко его.

— Эдакій вѣдь тиранъ, подумаешь! подошла она къ нему, потрепала его по щекѣ и сѣла рядомъ. — Ну, разсказывай… Когда принесутъ мебель? спросила она Костю.

— Можно хоть сегодня за ней послать, но сегодня мнѣ некогда, а потому завтра. Сегодня сейчасъ отъ тебя надо въ лавку, потомъ къ дядѣ… Дядя сегодня чуть не умеръ.

— Слышали ужь, слышали. Каждый день все одно и то-же слышимъ. Чуть не умеръ… А вотъ чуть-чуть-то и не считается. Просто старикъ своимъ притворствомъ морочитъ васъ. Ну, какого-же цвѣта купилъ будуаръ?

— Голубой.

— Голубой? Ни за что на свѣтѣ!.. Я вѣдь просила тебя розовый… Ты знаешь, какъ я люблю розовый цвѣтъ. Нѣтъ, нѣтъ, ты вели перебить.

— Да ты посмотри прежде, какъ это прелестно. Къ тебѣ, какъ къ блондинкѣ, голубой цвѣтъ лучше идетъ. Тоже самое и Адольфъ Васильичъ Шлимовичъ говоритъ.

— Что Шлимовичъ! Шлимовичу только-бы смаклерить. Нѣтъ, Костя, ты вели мнѣ перекрыть будуаръ, а то я буду на тебя сердиться.

— Другъ мой, ты только сначала посмотри, какая это будетъ прелесть…

— Не хочешь? Ну, въ такомъ разѣ я полковника попрошу…

— Ну, хорошо, хорошо. Только Бога ради ты подальше отъ этого полковника.

— Гм… Подальше! иронически фыркнула изъ другой комнаты Пелагея Никитишна. — Не подальше, а поближе…

— Не ваше дѣло, тетенька! Заткните вашу глотку и не суйтесь, гдѣ васъ не спрашиваютъ! крикнула Надежда Ларіоновна, поднялась съ мѣста и прибавила, обращаясь къ Костѣ: — Ну, ты сидишь надувшись, какъ мышь на крупу, такъ ужь лучше я поѣду кататься.

Она подошла къ зеркалу и стала надѣвать бобровую шапку, подаренную ей интендантскимъ полковникомъ.

— Какова вещь-то! Сѣдой боберъ и даже чуть не лаетъ, сказала она. — Какъ, Костя, кучера-то звать?

— Не знаю.

— Терентьемъ, Терентьемъ звать его, отклкинулась изъ другой комнаты Пелагея Никитишна. — Я ужь справилась. Я давеча выбѣгала на улицу смотрѣть на лошадей, такъ кстати захватила бутылку пива и снесла ему.

— Тетенька, вы ради Бога держите себя въ аккуратѣ и не якшайтесь съ кучерами! Будете якшаться — сейчасъ-же васъ сгоню отъ себя и горничную себѣ возьму, сказала Надежда Ларіоновна. — Ну, я готова. Поѣду обновлять сразу три обновки: ротонду, шапку, муфту и лошадей. Пойдемъ, душка, обратилась она къ Костѣ и, опять потрепавъ его по щекѣ, прибавила: — А ты не ревнуй. Все-таки я тебя одного люблю и сегодня за все, что ты сдѣлалъ для меня, даже очень и очень люблю.

Они вышли вмѣстѣ на улицу. Надежда Ларіоновна сѣла въ сани.

— Ну, сегодня вечеромъ въ театрѣ увидимся, кивнула она Костѣ и сказала кучеру: — Поѣзжай.

Лошади помчались. Костя стоялъ и смотрѣлъ вслѣдъ уѣзжающей Надеждѣ Ларіоновнѣ. Изъ форточки квартиры Надежды Ларіоновны также смотрѣла Пелагея Никитишна, высунувшись чуть не по поясъ.

Глава XXXI.

Отъ Надежды Ларіоновны Костя отправился въ лавку. Вылъ уже четвертый часъ. Въ лавкѣ находилось два-три покупателя. За кассовой конторкой помѣщался старшій прикащикъ Силантій Максимычъ.

— Прямо изъ дома? спросилъ онъ Костю, изподлобья посматривая на него.

— Да вамъ-то какое дѣло? огрызнулся Костя. — Что я, связанный какой, что-ли, что ужь зайти никуда не могу? Скажите на милость, какое новое крѣпостное право придумали!

— И собственно къ тому спрашиваю, чтобы узнать, что съ Евграфомъ Митричемъ.

«Ну, значитъ, никто изъ дома сюда за мной не приходилъ, коли онъ спрашиваетъ о здоровьѣ дяди, значитъ тамъ все по прежнему», подумалъ Костя и отвѣчалъ старшему прикащику:

— Какъ былъ утромъ въ одномъ направленіи, такъ въ томъ-же направленіи и по сейчасъ остался. Само собой слабъ и еле дышетъ. Я въ лавку на четверть часа… Только кой-какія бумаженки посмотрѣть, а потомъ опять домой къ старику.

— Воля ваша. Дѣлайте, какъ хотите.

Костя забрался въ верхнюю лавку, подошелъ къ своей конторкѣ, носящей названіе «булгактеріи», сѣлъ на стулъ и сдѣлалось ему грустно, грустно. Сердце такъ и щемила ревность. Въ головѣ носились толстый интендантскій чиновникъ Иванъ Фомичъ и юный соврасикъ Портянкинъ, млѣющіе передъ Надеждой Ларіоновной.

«Портянкинъ-то не опасенъ. Онъ прогорѣлый… А вотъ этотъ толстопузый Иванъ Фомичъ… Карауловъ говоритъ про него, что богатый, два дома имѣетъ въ Петербургѣ. Да интенданты всѣ богатые… И какъ нахально залѣзъ вчера къ намъ въ кабинетъ со своимъ шампанскимъ, такъ это просто удивительно»! думалось ему.

— Нѣтъ, нѣтъ… Сегодня вечеромъ во что-бы то ни стало надо быть около Надежды Ларіоновны и проводить ее изъ театра домой, проговорилъ онъ вслухъ и заходилъ изъ угла въ уголъ по лавкѣ.

«Подписку вѣдь толстопузый будетъ сегодня вечеромъ ей на бенефисный подарокъ собирать. Знаетъ, чѣмъ прельстить… Змѣей ползаетъ, мелькало у него въ головѣ. — Ну, да ладно… Вы ей подарокъ черезъ двѣ недѣли, а я сегодня-же брилліантовую брошку поднесу».

Онъ подошелъ къ конторкѣ, взялъ карандашъ и сталъ считать на бумагѣ свои долги. Присчиталъ и предполагаемую сумму, которую онъ заплатитъ сегодня за брошку. Выходила сумма за пять тысячъ.

«А вдругъ старикъ годъ еще не умретъ — чѣмъ я тогда, по векселямъ заплачу? задалъ онъ себѣ вопросъ и опять заходилъ по лавкѣ. — Каждый мѣсяцъ, кромѣ того, еще около двухсотъ рублей за лошадей платить надо, да за квартиру Надежды Ларіоновны, да за наряды, да…»

Костя зажмурился и покрутилъ головой. Затѣмъ онъ открылъ бумажникъ и пересчиталъ свои деньги. Оказалось съ небольшимъ четыреста рублей.

«Ну, какія это деньги при такихъ расходахъ! сказалъ онъ мысленно. — Ахъ, да… Еще на обивку будуарной мебели розовой матеріей деньги понадобятся! мелькнуло у него въ головѣ. — Что тутъ дѣлать? Откуда опять взять? Къ кассѣ приступу нѣтъ. Силантій Максимовъ, какъ дятелъ, сидитъ и караулитъ. Получать съ должниковъ по счетамъ и не передавать въ кассу, какъ раньше дѣлывалъ? но вотъ бѣда — получки-то совсѣмъ нѣтъ. Надо переговорить съ Силантіемъ Максимовымъ, переговорить осторожно, прощупать его и попробовать войти съ нимъ въ сдѣлку насчетъ кассы. Вѣдь хапаетъ онъ изъ кассы, я увѣренъ, что хапаетъ… Ну, а хапаешь, такъ и дѣлись. Да и чего жалѣть старика? Вѣдь умретъ — все равно намъ все останется. Мнѣ, мнѣ останется… Старикъ сколько разъ говорилъ. А мнѣ останется, такъ я для Силантія Максимова буду нужный человѣкъ. Неужто онъ этого не понимаетъ? Не можетъ быть, чтобы не понималъ! мысленно разсуждалъ Костя. — Одно вотъ только, что не могу я найти время, чтобы по душѣ поговорить съ Силантіемъ Максимовымъ… Чисто на караулѣ около Нади. А не на караулѣ быть нельзя. Нельзя, невозможно. И съ Силантіемъ надо, и съ Надей надо… И здѣсь вода, и тамъ вода… Надо, надо наговорить съ Силантіемъ и поговорить самымъ вразумительнымъ манеромъ или сегодня, или завтра. Дескать, ежели теперь ты для меня, то и я потомъ послѣ смерти дяди для тебя… Вотъ какъ надо говорить»! рѣшилъ онъ.

Костя посмотрѣлъ на часы. Былъ пятый часъ.

«Поѣду къ старику, посмотрю, что съ нимъ»… сказалъ онъ самъ себѣ, сошелъ внизъ и сказалъ старшему прикащику сколь возможно ласковѣе:

— Я, Силантій Максимычъ, опять къ дяденькѣ на квартиру… Нельзя теперь старика оставлять. Богъ знаетъ, что можетъ тамъ съ нимъ случиться.

— Какъ знаете. Мнѣ-то что? угрюмо отвѣчалъ старшій прикащикъ.

— Нѣтъ, я къ тому, что въ случаѣ я не вернусь, то и запирайтесь безъ меня.

— Запремся.

Костя переминался съ ноги на ногу, наконецъ поманилъ Силантія Максимыча, вывелъ его на порогъ и, тронувъ за руку, заискивающе произнесъ:

— Ну, чего мы съ тобой ссоримся, Силантій Максимычъ? Зачѣмъ? Вѣдь умретъ дядя, придется опять вмѣстѣ жить.

Костя хотѣлъ намекнуть что-то, но вышло неудачно.

Силантій Максимычъ не измѣнилъ своей физіономіи и отвѣчалъ:

— И радъ-бы не ссориться, да ужь очень досадно, что вы не по поступкамъ поступаете.

— Эхъ, Силантій Максимычъ! Ты вспомни только то, что вѣдь я молодой человѣкъ.

— И молодые человѣки должны себя въ аккуратѣ держать, коли ихъ сродственникъ и благодѣтель умираютъ.

— Ну, полно, полно. Давай руку… Прощай…

Костя пожалъ руку старшаго прикащика и отправился домой къ старику — дядѣ.

Дома было все по прежнему и старику Евграфу Митричу было даже лучше. Онъ не спалъ, сидѣлъ въ креслѣ и пилъ, прихлебывая изъ стакана, сокъ натертой на теркѣ и выжатой моркови — новое лекарство, которое посовѣтовалъ ему приходившій извѣстить его сосѣдъ по лавкѣ. Костя вошелъ въ спальню и почтительно поклонился. Дядя широко открылъ глаза.

— Мерзавецъ! Извергъ! прошепталъ онъ. — Ночной гуляка!

— Дяденька, Бога ради, не волнуйтесь… Вамъ вредно… Сознаю свое окаянство и ужь повинился передъ вами, а повинную голову не сѣкутъ, не рубятъ.

Старикъ поуспокоился и слабымъ голосомъ спросилъ:

— Чего тебѣ?

— Прибѣжалъ нарочно изъ лавки, чтобы узнать о вашемъ здоровьѣ. Ну, какъ вы себя чувствуете?

— Не сидится тебѣ на дѣлѣ-то! Только-бы шляться!

— Я, дяденька, на одну минуточку и опять отсюда на дѣло. Только на минуточку… Сюда на извощикѣ и отсюда на извощикѣ…

— Еще на извощикахъ раскатываешь! И безъ того во время болѣзни двойные расходы, а ты на извощиковъ деньги тратишь.

— Я, дяденька, на свои…

— На свои! Откуда у тебя свои-то? Отъ меня-же… Знаю я эти свои!

Пауза. Костя прошелся по комнатѣ

— Не поправить-ли вамъ подушечку? спросилъ онъ..

— Не надо. Ничего не надо.

Опять пауза.

— Я вотъ что сдѣлаю… началъ старикъ. — Я возьму, да и лишу тебя наслѣдства, ежели ты будешь кутить и по ночамъ изъ дома шляться. Да… Призову попа, да и подпишу половину Настасьѣ и Таисѣ, а половину на богадѣльни.

— Воля ваша-съ… А только какое-же это шлянье, ежели я по дѣлу!.. Вѣдь вотъ сегодня вечеромъ опять придется въ конкурсное засѣданіе ѣхать, отвѣчалъ Костя.

— Третьяго дня былъ въ конкурсномъ засѣданіи и сегодня опять?

— Повѣстка-съ… Не явишься — будешь согласенъ съ другими кредиторами, а тамъ народъ подставной, того и гляди, что по пятачку за рубль согласятся взять.

— И сегодня всю ночь до утра въ конкурсномъ засѣданіи просидѣлъ? злобно спросилъ старикъ.

— Не корите, дяденька. Я вѣдь ужь повинился передъ вами. Никогда этого больше не будетъ.

Опять пауза. Старикъ тяжело дышетъ.

— Я вамъ не нуженъ больше, дяденька?

— Ступай.

— Я теперь въ лавку, а послѣ запора лавки въ конкурсное засѣданіе. Нельзя-же оставлять дѣло зря… Можно-съ въ засѣданіе-то? спросилъ Костя.

Старикъ неопредѣленно махнулъ рукой и отвернулся. Костя на ципочкахъ вышелъ изъ комнаты старика.

Глава XXXII.

Въ лавку Костя Бережковъ изъ дома не поѣхалъ, но отправился къ Шлимовичу для покупки брилліантовой брошки. Нанявъ извощика и сѣвъ въ санки, онъ взглянулъ на часы и увидѣлъ, что было только еще шесть часовъ. Къ Шлимовичу ѣхать было еще рано, такъ какъ Шлимовичъ говорилъ, что брилліантщикъ явится только къ восьми часамъ, а потому Костя рѣшилъ заѣхать прежде къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Поѣзжай, впрочемъ, сначала въ Николаевскую улицу, сказалъ онъ извощику.

Костю мучила ревность. Ему хотѣлось узнать, дома-ли Надежда Ларіоновна и ежели дома, то не сидятъ-ли у ней толстый Иванъ Фомичъ или Сеня Портянкинъ. Подъѣхавъ къ дому, гдѣ жила Надежда Ларіоновна, онъ увидѣлъ у подъѣзда парныя сани съ кучеромъ Терентьемъ.

«Ну, значитъ дома», рѣшилъ онъ мысленно.

На подъѣздѣ стоялъ швейцаръ и курилъ папироску.

«Можно и не заходить къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, а просто спросить швейцара, когда она вернулась съ прогулки и нѣтъ-ли у ней гостей», разсудилъ Костя и велѣлъ извощику подъѣхать къ подъѣзду. Швейцаръ бросился отстегивать полость саней.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не выйду. Я только такъ, мимоѣздомъ и хочу узнать про Надежду Ларіоновну. Когда она вернулась съ прогулки?

— Да съ полъ-часа тому назадъ, отрапортовалъ швейцаръ.

— Никого у ней теперь нѣтъ изъ постороннихъ?

— Никого-съ…

«Ну, слава Богу»! подумалъ Костя и чтобы сгладить какъ-нибудь свои вопросы и не дать швейцару повода подозрѣвать въ этихъ вопросахъ ревность, онъ обратился къ кучеру Терентью и спросилъ его:

— Ну, что, Терентій, довольна осталась Надежда Ларіоновна лошадьми?

— Помилуйте, какъ-же недовольными-то остаться? Я въ лучшемъ видѣ разуважилъ. Нешто я не понимаю, какъ дамскому полу надо потрафлять! отвѣчалъ кучеръ.

— Ну, вотъ только и всего. Ѣду мимо, вижу, стоитъ кучеръ, такъ дай, думаю, заѣду и спрошу, какъ и что… проговорилъ Костя, кивнулъ швейцару и крикнулъ извощику: — пошелъ!

На душѣ у Кости было уже совсѣмъ легко, когда онъ ѣхалъ къ Шлимовичу.

Шлимовичъ только еще пообѣдалъ, когда къ нему явился Костя, полулежалъ у себя въ кабинетѣ на турецкомъ диванѣ и покуривалъ сигару.

— Раненько, раненько пожаловали, заговорилъ онъ, протягивая Костѣ руку. — Брилліантщика-то нашего еще нѣтъ. Впрочемъ, я очень радъ, что вы пораньше пріѣхали. Садитесь… Побесѣдуемъ. Я вотъ Лизавету Николаевну позову. Сигарочку не хотите-ли? предложилъ онъ.

— Нѣтъ, я покурю папироску. Сигаръ я еще не научился курить, отвѣчалъ Костя.

— Не хорошо, надо учиться. Всѣ порядочные люди сигары курятъ, какимъ-то менторскимъ, наставительнымъ тономъ замѣтилъ Шлимовичъ и спросилъ; — Ну, что довольны вы сегодняшнимъ днемъ? Сегодня мы много сдѣлали: денегъ подъ залогъ добыли, мебель хорошую купили и вотъ теперь купимъ брилліантики.

— Доволенъ-то доволенъ, Адольфъ Васильичъ, но вообразите, я опять безъ денегъ. То-есть деньги есть, но очень немного, а мнѣ еще нужно будуарную мебель для Надежды Ларіоновны новой матеріей перекрыть. Вѣдь какъ я сказалъ, такъ и вышло: не нравится ей голубой цвѣтъ будуара и она требуетъ розовый.

— Что за вздоръ такой! Вѣдь это просто глупый капризъ. Она даже и мебель-то не видала.

— Ну, ужь тамъ видала или не видала, капризъ или не капризъ, а требуетъ, и раздражать я ее боюсь, потому она вѣдь охъ какая! Вы не знаете ее, Адольфъ Васильичъ, какая она. Она вонъ давеча вдругъ такія слова: «Не хочешь перекрывать мебель — и не надо. Тогда я попрошу полковника и онъ мнѣ перекроетъ». Это то есть того самаго толстопузаго интенданта, который вчера за ужиномъ къ намъ съ шампанскимъ навязывался. Да-съ… «Я, говоритъ, попрошу полковника». А пріятно мнѣ развѣ такія слова слышать, ежели я съ дѣвушкой живу и содержу ее какъ слѣдуетъ!

— Пустяки, пустяки. Ей розовый цвѣтъ даже и не идетъ. Вѣдь она блондинка. Она просто не знаетъ, что говоритъ. Я вотъ при встрѣчѣ поговорю ей, что розовый цвѣтъ можетъ даже невыгодно дѣйствовать на ея красоту. Я обѣщался вамъ на счетъ этого, ну, и поговорю, сегодня-же вечеромъ поговорю. Я буду въ театрѣ.

— Поговорите, Адольфъ Васильичъ! заискивающе взглянулъ Костя на Шлимовича, — Да кстати поговорите и на счетъ этого интендантскаго чиновника… Ну, что онъ ей?.. Еще если-бы кавалеръ былъ интересный, такъ хоть-бы для пріятныхъ разговоровъ… А то ни кожи, ни рожи, толстопузый и говоритъ какъ въ бочку.

— А ужь насчетъ этого я натравлю на нее Лизавету Николаевну. Женщины въ этихъ случаяхъ лучше.

— Пожалуйста, Адольфъ Васильичъ. А то я сегодня пріѣзжаю къ ней и вдругъ узнаю, что этотъ толстопузый былъ у нея и привезъ ей въ подарокъ бобровую шапку и муфту.

— Ахъ, вотъ какъ! проговорилъ Шлимовичъ.

— Да какъ-же-съ… Вѣдь это-то и обидно. Ну, зачѣмъ она отъ него подарки беретъ, ежели я ей и самъ могу!.. Я говорю ей, а она вдругъ мнѣ такія слова: «мнѣ хоть песокъ, да лишь солилъ-бы». И этотъ злосчастный прогорѣлый Портянкинъ у ней былъ сегодня и бомбоньерку ей принесъ.

Въ дверяхъ кабинета показалась Лизавета Николаевна.

— Бѣдный Константинъ Павлычъ, васъ, кажется, совсѣмъ обижаютъ, заговорила она, протягивая Костѣ руку.

— Да какъ-же, Лизавета Николаевна… Сегодня я пріѣзжаю къ Надѣ и вдругъ…

— Слышала я ужь, слышала изъ другой комнаты ваше горе, но что дѣлать, надо терпѣть. Актриса… Почти всѣ актрисы таковы… Ежели ужь связались съ актрисой, то надо терпѣть. Актриса не можетъ быть безъ поклонниковъ.

— Вотъ и она тоже говоритъ, но зачѣмъ-же тогда подарки на дому принимать? Принимай ихъ на сценѣ. Прими, скажи: мерси — и въ сторону…

— Да, но вѣдь подарки такая невинная вещь… Въ сущности вѣдь это бездѣлушки. И неужели вы думаете, что Надя изъ-за этихъ бездѣлушекъ измѣнитъ вамъ? Надя добрая дѣвушка и васъ любитъ.

— Все-таки я попросилъ-бы васъ Лизавета Николаевна, чтобы вы поговорили ей отъ себя, чтобы она подальше отъ этого интендантскаго чиновника.

— Хорошо, хорошо, я поговорю, сказала Лизавета Николаевна, улыбнулась и прибавила: — А только какой-же вы и ревнивецъ, посмотрю я на васъ! Вотъ меня такъ Адольфъ Васильичъ такъ не ревнуетъ.

Костя слезливо заморгалъ глазами, ударилъ себя кулакомъ въ грудь и пробормоталъ:

— Вопль! грудной вопль… Я изъ-за нея, можетъ быть. Богъ знаетъ что претерпѣваю, а она этого не чувствуетъ! Въ долги полѣзъ, квартиру ей меблирую, лошадей къ ея подъѣзду привелъ, прибавилъ онъ.

— Ахъ, наняли лошадей?

— Нанялъ-съ. Пожалуйте завтра къ ней въ гости и поѣдете вмѣстѣ кататься.

— Непремѣнно завтра буду у ней.

Брилліантщикъ все еще не приходилъ. Шлимовичъ велѣлъ принести бутылку краснаго вина и сталъ угощать Костю. Въ хлопотахъ Костя забылъ сегодня и пообѣдать. Вино, выпитое на голодный желудокъ, ударило въ голову и Костя сдѣлался смѣлѣе.

— Мнѣ все-таки, Адольфъ Васильичъ, очень и очень нужно денегъ. Ежели даже и не перекрывать Надюшину мебель, то мнѣ все-таки не справиться съ тѣми деньгами, которыя у меня остались. Ужь вы довершите доброе дѣло и похлопочите, нельзя-ли мнѣ еще занять двѣ тысячи. Ну, не двѣ, такъ хоть тысячу.

Шлимовичъ, по обыкновенію, отвѣчалъ не вдругъ. Онъ сдѣлалъ кислую гримасу, поскоблилъ пальцемъ пробритый подбородокъ и сказалъ:

— Денегъ ни подъ какимъ видомъ… Вы знаете, что нынче значатъ деньги?.. Ихъ такъ-же трудно достать, какъ и бѣлаго слона. Вотъ ежели-бы вы захотѣли взять опять товаромъ…

— Я готовъ взять хоть товаромъ, рѣшительно сказалъ Костя.

— Ну, хорошо. Не знаю только, будетъ-ли вамъ удобенъ тотъ товаръ, который я могу смаклерить въ долгъ… Товаръ-то такой исключительный…

— А что такое? Какой такой товаръ?

— Часовыя стекла, стекла для карманныхъ часовъ.

Костя задумался.

— Гмъ… Сколько-же нужно взять этихъ стеклъ на тысячу рублей? спросилъ онъ.

— Да порядочно. Я не знаю ихъ цѣны, но могу васъ, свести съ продавцомъ и онъ продастъ ихъ вамъ подъ вексель. Я узнаю, впрочемъ, настоящія, ходячія цѣны этого товара, чтобы не ошибиться, отвѣчалъ Шлимовичъ.

— А кому ихъ съ рукъ сбыть?

— Да ужь само собой часовыхъ дѣлъ мастерамъ и придется сбыть съ уступкой.

— А вы покупателей мнѣ подыщете?

— Да отчего-же не подыскать? Покупателя на все можно подыскать. Нѣтъ такой вещи, которая не нашла-бы себѣ покупателя, но все зависитъ отъ цѣны…

— Хорошо. Я согласенъ часовыхъ стеколъ на тысячу рублей купить, рѣшилъ Костя. — Когда ихъ можно купить?

— Да хоть завтра. Часа въ четыре дня будьте въ Мало-Ярославскомъ трактирѣ и я сведу васъ тамъ съ покупателемъ.

— Голубчикъ! прошепталъ Костя и крѣпко пожалъ руку Шлимовичу.

Въ это время вошла горничная и доложила, что пришелъ брилліантщикъ.

Глава ХХХІІІ.

Въ кабинетъ вошелъ маленькаго роста тощій еврей въ черной сюртучной парѣ съ чужаго плеча и поклонился. Платье сидѣло на немъ какъ на вѣшалкѣ, воротничекъ и рукавчики сорочки были грязны, но изъ рукавчиковъ сорочки выглядывали золотыя запонки съ брилліантами, галстухъ былъ заколотъ булавкой съ крупнымъ брилліантомъ, черезъ шею висѣла массивная золотая цѣпь отъ часовъ съ брилліантовой задвижкой, пальцы рукъ были унизаны брилліантовыми перстнями, кольцами. Физіономія еврея была маленькая, сморщенная. Волосы на головѣ, черные бакенбарды и усы стояли щетиной.

— Вотъ, вотъ… Вотъ онъ самый и есть… заговорилъ Шлимовичъ и покровительственно протянулъ еврею два пальца. — А вотъ и покупщикъ, кивнулъ онъ на Костю. — Рекомендую, Константинъ Павлычъ: придворный ювелиръ короля Эфіопскаго Муравейникъ, шутливо отрекомендовалъ онъ еврея Костѣ.

Еврей улыбнулся, покрутилъ головой и сказалъ:

— Все шутите, Адольфъ Васильичъ…

— Ну, показывай… Какіе есть товары?

Еврей полѣзъ въ карманы и сталъ изъ нихъ вынимать сафьянные футляры и футлярчики, раскрывалъ ихъ и ставилъ на столъ. Изъ футляровъ выглядывали кольца, перстни, брошки, серьги, браслеты…

— Княжескія и графскія вещи есть, говорилъ онъ.

Вынималъ онъ футляры изъ брючныхъ, изъ жилетныхъ, изъ сюртучныхъ кармановъ. Слазилъ даже въ какой-то потайной карманъ, растегнувъ жилетку, и оттуда вытащилъ большой футляръ краснаго сафьяна.

— Постой, постой… Ты не очень товаромъ-то закидывай… Покупателю требуется только хорошенькая брошка. Ну, да вотъ эта дама купитъ у тебя небольшое колечко, ежели будетъ красиво и не дорого.

— Дешевле меня по всей Европѣ не купите. На пропитаніе Муравейнику есть барышъ — онъ и продастъ.

— Ты прежде брошку брилліантовую кажи…

— Вотъ двѣ брошки, вотъ третья брошка.

— Чего ты мнѣ-то суешь! Ты покупателю кажи. Вонъ покупатель. Постой… Знаешь-ли, кому ты продаешь? Передъ тобой наслѣдникъ извѣстной торговой фирмы Константинъ Павловичъ Бережковъ. Не сегодня, такъ завтра въ руки его должно попасть громадное наслѣдство, сказалъ Шлимовичъ.

— Знаю господина Бережкова. Купцы извѣстные. Это ихъ дяденька… металлическими товарами торгуетъ… Ихъ дяденька у меня въ Кронштадтѣ на торгахъ въ прошломъ году старую казенную мѣдь перебили, отвѣчалъ еврей. — Пожалуйте, господинъ Бережковъ… Самый первый сортъ брошка. Вкусъ — цимесъ…

— Еще разъ постой. Условія знаешь? Представитель торговой фирмы Константинъ Павловичъ Бережковъ въ настоящее время въ деньгахъ нуждается, а потому нужно продать въ кредитъ, на вексель.

— Вы вѣдь говорили, кивнулъ еврей.

— На какой срокъ вексель выдадите, Константинъ Павлычъ? отнесся Шлимовичъ къ Костѣ.

— Право ужь не знаю, отвѣчалъ тотъ. — Черезъ восемь, черезъ семь мѣсяцевъ…

— Фай, фай! Къ таково времени мы всѣ помереть можемъ… съежился еврей. — Вы ужь дайте вексель на три мѣсяца.

— Не можетъ онъ тебѣ дать на три мѣсяца, потому у него черезъ три мѣсяца и такъ много платежей, замѣтилъ Шлимовичъ.

— Ну, на четыре… Вѣдь и на четыре мѣсяца, ежели считать, то ой-ой какой большущій срокъ!

— Можете, Константинъ Павлычъ, на четыре мѣсяца?

— Да кто-жъ его знаетъ! Я думаю, что могу.

— Надо оправдать документъ въ срокъ, господинъ Бережковъ, иначе непріятность для фирмы можетъ выдти, проговорилъ еврей.

— Да ужь оправдаю, оправдаю.

— Слышишь, Муравейникъ, ты ужь продай ему на пять мѣсяцевъ. На четыре мѣсяца у него ужь выданы документы, сказалъ Шлимовичъ.

Еврей пожалъ плечами.

— Сами-то мы вѣдь на наличныя покупаемъ. Ну, да для таково извѣстнаво фирма — хорошо, пусть будетъ такъ, махнулъ онъ рукой. — А только, Адольфъ Васильичъ, чтобы подпись была такая, какъ я говорилъ. Вы ужь скажите имъ.

— Муравейникъ, Константинъ Навлычъ, хочетъ непремѣнно, чтобы вы подписались на векселѣ купцомъ, а не купеческимъ племянникомъ.

— Это зачѣмъ-же?

— Да ужь такъ надо. Это для вѣрности.

— Нѣтъ, нѣтъ, не хочу. Я знаю, что это значитъ, отвѣчалъ Костя, понявъ, что тутъ отъ него требуютъ подлога. — Нѣтъ, не желаю.

— Ну, тогда не можемъ продавать товаръ.

Еврей началъ собирать со стола футляры, запиралъ ихъ и снова пряталъ въ карманъ. Сердце Кости болѣзненно сжалось. Онъ горѣлъ нетерпѣніемъ поднести сегодня Надеждѣ Ларіоновнѣ брошку.

— Слышите, если я куплю вещь въ четыреста, въ пятьсотъ рублей, то двѣсти рублей я могу дать вамъ деньгами, остановилъ онъ еврея.

Шлимовичъ сталъ помогать Костѣ и заговорилъ съ евреемъ по-нѣмецки. Тотъ отвѣчалъ на еврейскомъ жаргонѣ.

— Не путайте, Муравейникъ, Константина Павлыча, не путайте. Зачѣмъ? Вѣдь еще не было случая, чтобы онъ не заплатилъ въ срокъ по векселю, присоединила свое слово Лизавета Николаевна. — У него дядя при смерти. Не сегодня, такъ завтра онъ умретъ и вотъ Константинъ Павлычъ при огромномъ капиталѣ.

Костя кинулъ благодарный взоръ на Лизавету Николаевну.

— Такъ двѣсти рублей вы деньгами даете? спросилъ еврей Костю.

— Даю, даю. Деньги при мнѣ.

— Ну, тогда для перваго знакомства — извольте и будемте вести хорошова знакомства всегда, протянулъ ему еврей руку и началъ опять вынимать изъ кармановъ футляры съ брилліантами. — Выбирайте, что вамъ по сердцу есть, и давайте самый обыкновеннова вексель.

Съ помощію Лизаветы Николаевны Костя выбралъ брилліантовую брошку съ сомнительнымъ изумрудомъ въ серединѣ. Еврей запросилъ за брошку четыреста пятьдесятъ рублей. Костя даже и не торговался. Онъ вынулъ двѣсти рублей, заплатилъ ихъ еврею и на остальную сумму сѣлъ писать вексель.

— Кому писать? На чье имя писать? спрашивалъ онъ. взявшись за перо и подвигая къ себѣ поданную ему Шлимовичемъ вексельную бумагу.

— Отставной унтеръ-офицеръ Борухъ Муравейникъ, сказалъ еврей.

Вексель былъ подписанъ.

Лизавета Николаевна тоже выбрала себѣ колечко съ небольшимъ брилліантикомъ, спросила о цѣнѣ, но еврей замахалъ руками.

— Потомъ, потомъ… пробормоталъ онъ и сталъ уходить. — Желаю, чтобы ваша мадамъ имѣла большущаво успѣхъ на сценѣ въ этой брошкѣ, сказалъ онъ, прощаясь съ Костей и дружественно протягивая ему руку.

— А вы почемъ знаете, что моя мадамъ актриса?

— Слухомъ земля полнится. Мы все знаемъ… знаемъ и какая она хорошенькая барынька, и гдѣ живетъ.

— Не велите только ему, чтобы онъ ходилъ къ ней, сказала Лизавета Николаевна. — А то придетъ къ ней, соблазнитъ своимъ товаромъ, та пристанетъ къ вамъ: купи да купи — и тогда вынь да положь — купите.

— Нѣтъ, ужь вы, пожалуйста, къ ней не ходите и не соблазняйте ее, заговорилъ Костя. — А то, что-же это такое! Вѣдь эдакъ никакихъ капиталовъ не хватитъ.

Еврей еще разъ поклонился, сунулъ руку Шлимовичу, Лизаветѣ Николаевнѣ и удалился.

— Тысячъ на двадцать, на тридцать всегда при себѣ брилліантовъ носитъ, кивнулъ ему вслѣдъ Шлимовичъ.

— Сколько вамъ, Адольфъ Васильичъ, за коммисію?

Шлимовичъ улыбнулся.

— Ничего, ничего. Это такъ… дружественное, отвѣчалъ онъ.

— Ну, спасибо вамъ.

Костя схватилъ его за руку и крѣпко пожалъ.

— Прелестную вы вещицу купили. За такую вещь въ магазинѣ пришлось-бы навѣрное шестьсотъ рублей заплатить, продолжалъ Шлимовичъ. — Хотите еще вина?

— Нѣтъ, благодарю васъ. Надо бѣжать. Я хочу сегодня-же и поднести эту брошку Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Балуете вы ее… покачалъ головой Шлимовичъ.

— Нельзя, Адольфъ Васильичъ. Надо перешибить всѣхъ этихъ прыщавыхъ Портянкиныхъ и толстопузыхъ Ивановъ Фомичей. Надо такъ сдѣлать, чтобъ Надя на нихъ и не взглянула. Пусть живетъ и радуется.

Костѣ не сидѣлось. Его такъ и подмывало бѣжать къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Поѣду къ ней… вскочилъ онъ съ мѣста. — Еще разъ благодарю васъ, Адольфъ Васильичъ. Въ театрѣ сегодня не увидимся?

— Да что-же все по одному мѣсту-то ходить? Вѣдь у меня тамъ любви нѣтъ.

— Правда, правда. Вы — другое дѣло. А я такъ…

Костя тяжело вздохнулъ.

— Такъ на завтра можно расчитывать, что вы сведете меня съ тѣмъ человѣчкомъ, у котораго-бы я могъ взять въ долгъ кой-какой товаръ и потомъ перепродать его? спросилъ онъ.

— Да, да… Я уже сказалъ вамъ, что въ четыре часа въ трактирѣ «Малый Ярославецъ». Тамъ мы встрѣтимся, пообѣдаемъ и дѣло сдѣлаемъ. Ну, бѣгите, бѣгите скорѣй къ своей слабости, а то кто-нибудь отобьетъ, пошутилъ Шлимовичъ.

Костя сдѣлалъ поклонъ и побѣжалъ въ прихожую.

Глава XXXIV.

Въ «Увеселительный залъ» Костя Бережковъ пріѣхалъ еще до начала представленія. Не было и девяти часовъ. Театральная зала была пуста. Только въ буфетѣ бродили нѣсколько штатскихъ, покуривая папиросы. Костя прошелъ прямо на сцену. По небольшому проходу, изъ котораго были двери въ женскія уборныя, мелькали накрашенныя полураздѣтыя хористочки въ платкахъ и кацавейкахъ, накинутыхъ поверхъ юбокъ. Онѣ перебѣгали изъ уборной въ уборную, кто за шпильками и булавками, кто за папироской. Онѣ лукаво улыбались ему и кланялись. Одна изъ нихъ даже протянула ему руку, изъ подъ сѣраго платка и, играя подведенными глазами, лаконически спросила:

— Къ своей?

— Да, къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Ужасти какая она капризная и безчувственная! Я слышала стороной, что она страсть какъ надъ вами тиранствуетъ. А отъ того, что зазналась, оттого, что вы ее ужь очень балуете. Изъ простыхъ папиросницъ и вдругъ такъ зазналась! Я вѣдь помню, какъ онѣ съ теткой-то папиросы дѣлали. Надюшка да Надюшка — вотъ вся ея и кличка была.

Костя только улыбнулся и подошелъ къ дверямъ уборной Надежды Ларіоновны.

— Послушайте! И охота вамъ съ нею вязаться такъ ужь очень! Нешто другихъ нѣтъ? Получше ея еще въ тысячу разъ есть, продолжала хористочка.

Костя не слушалъ. Онъ постучалъ въ дверь и спросилъ:

— Надежда Ларіоновна! Можно войти? Это я…

— Нѣтъ, нѣтъ, не входите. Я трико надѣваю, отвѣчала она.

— Когда одѣнешься, то скажи. Я кое-что принесъ тебѣ.

— Брошку?

— Ну, ужь тамъ увидишь, когда передамъ.

— Скорѣй, тетенька, скорѣй! послышался голосъ Надежды Ларіоновны. — И что это вы, право, копаетесь! Вѣчно надувшись, вѣчно недовольная физіономія личности. Да будетъ вамъ пивище-то лакать! Пришейте вотъ мнѣ къ рубашкѣ… Видите, отстаетъ и топырится.

— Ахъ, нѣтъ мнѣ выслуги передъ родной племянницей, нѣтъ! вздыхала тетка.

— Не понимаю, какая вамъ выслуга нужна. Вѣдь тетка, а не мать!

— Поди ты! Другія тетку-то какъ почитаютъ! Не надышуся на нее. Иногда, душечка, тетка-то бываетъ важнѣе матери.

Костя отошелъ и ждалъ въ кулисѣ. Хористочка, кутая голую грудь въ платокъ, не отходила отъ него.

— Покажите, Константинъ Павлычъ, что вы ей принесли? упрашивала она.

Костя вынулъ изъ кармана футлярчикъ и показалъ брилліантовую брошку.

— Ахъ, вотъ прелесть-то! прошептала хористочка, захлебываясь отъ восторга. — Настоящіе брилліанты? спросила она.

— Конечно-же настоящіе.

— Поди ужасти, какъ дорого стоютъ?

— Да не дешево.

— И такой капризной подарить! За такую брошку иная дѣвушка знаете-бы васъ какъ любила! Въ глаза-бы вамъ глядѣла, какъ собака около васъ ластилась.

— Константинъ Павлычъ! Вы тутъ? раздался изъ-за двери голосъ Надежды Ларіоновны.

— Тутъ, тутъ.

— Я сейчасъ готова буду и впущу васъ.

— Хорошо, хорошо.

Костя убралъ футляръ. Хористочка тяжело вздохнула.

— И вѣдь счастье-же капризнымъ дурамъ! сказала она и прибавила: — Ну, дайте хоть папироску. Пойти одѣваться. Скоро девять и режиссеръ сейчасъ зазвонитъ, а мы третьимъ номеромъ поемъ.

Костя открылъ портсигаръ. Хористочка взяла папироску и, лукаво улыбнувшись, побѣжала одѣваться.

Скоро отворилась досчатая дверь уборной.

— Входите. Теперь можно, сказала Надежда Ларіоновна.

Костя вошелъ. Пылали два рожка газа, пахло туалетнымъ уксусомъ, розовой пудрой. На стульяхъ были разбросаны юбки, платье, чулки. Надежда Ларіоновна стояла передъ зеркаломъ въ костюмѣ. Тетка застегивала ей корсажъ.

— Показывайте, что принесли? встрѣтила Надежда Ларіоновна Костю.

Тотъ вынулъ футляръ и показалъ брошку.

— Ахъ, душка! воскликнула она радостно. — Вотъ за это мерсишеньки. Ну, давай я тебя поцѣлую! рванулась она.

— Тише, тише… Изъ-за тебя только палецъ уколола! останавливала ее тетка, но Надежда Ларіоновна схватила уже Костю за голову, два раза чмокнула его въ губы, лизнула языкомъ по щекѣ и тотчасъ-же укусила это мѣсто.

— Ну, Костюшка, молодецъ! сказала она. — Вотъ ужъ молодецъ, то молодецъ! Зачѣмъ я тебя ругать буду, если ты молодецъ? То все былъ рохля, а теперь молодецъ. Тетенька, смотрите, какая брошка.

— Да что мнѣ смотрѣть! съ неудовольствіемъ отвѣчала тетка. — Все тебѣ и тебѣ. Вѣдь мнѣ отъ этого ни тепло, ни холодно.

— А вы хотѣли-бы, чтобы вамъ? За что-же вамъ-то, позвольте васъ спросить? За какія такія заслуги?

— Да ужь я, милая, не про брошку, а вотъ хоть-бы эдакій малюсенькій-то брилліантикъ въ какомъ-нибудь плюгавомъ колечкѣ. «Нате, молъ, Пелагея Никитишна».

Надежда Ларіоновна пожала плечами.

— То есть это ужасти, какая вы нахалка! сказала она.

— Да что нахалка! мнѣ даже и здравствуйте нынче не говорятъ, когда входятъ. Ужь хоть-бы поздоровкались-то.

— Здравствуйте, здравствуйте, Пелагея Никитишна, откликнулся Костя. — Судите сами, гдѣ-же было поздороваться съ вами, ежели я только вошелъ, какъ Надюша тотчасъ и бросилась ко мнѣ. Ну, какъ ты хочешь, душечка: хочешь ты, чтобы я тебѣ поднесъ эту брошку изъ оркестра, или?..

— Конечно-же поднеси. Ты ее поднесешь, а я пришпилю ее на грудь и ужь въ ней куплеты на бисъ пѣть буду.

— Нѣтъ, ужь Иванъ Фомичъ, этотъ самый полковникъ, онъ хоть и толстопузый, надъ нимъ хоть и смѣются, а ужь куда вѣжливѣе другихъ, бормотала тетка. — Только что въ первый разъ пріѣхалъ — и сейчасъ суетъ въ руку: вотъ вамъ на кофей.

— Да будетъ вамъ, тетенька, ворчать-то! Хотите ворчать, такъ выходите вонъ, да тамъ и ворчите. Поднеси, Костя, голубчикъ. Сегодня рецензенты эти самые газетные будутъ и тогда они сейчасъ въ газетахъ напишутъ, что вотъ молъ, Люлиной брошку брилліантовую поднесли за ейный талантъ, обратилась Надежда Ларіоновна къ Костѣ.

— Я и самъ хотѣлъ поднести, да думаю, что ловко-ли безъ букета-то. У меня букета нѣтъ для тебя.

— Букетъ? Букетъ будетъ. Букетъ Иванъ Фомичъ подноситъ. Онъ ужь мнѣ сказалъ сегодня днемъ, что поднесетъ. Онъ букетъ, а ты при букетѣ брошку…

Костя вспыхнулъ.

— Опять Иванъ Фомичъ! воскликнулъ онъ. — Да плюнь ты на этого толстопузаго! Ну, что это такое! Я и такъ и эдакъ, а ты все Иванъ Фомичъ, да Иванъ Фомичъ! Вѣдь ужь, кажется, все для тебя дѣлаю: родонду купилъ, лошадей нанялъ, меблирую заново квартиру, брошку дарю, а ты…

— Да чего ты ревнуешь-то, дурашка? Вѣдь это такъ только… Человѣкъ мнѣ на подарокъ въ бенефисъ собираетъ, такъ не могу-же я…

— Поди ты! Ты словно съ какой-то язвой вездѣ и всюду суешь этого проклятаго Ивана Фомича.

— Ну, полно, Костя, не сердись и поднеси брошку… Повѣрь, что я тебя только одного люблю… И всегда тебя буду одного любить, потому ты паинька теперь, ласкалась къ Костѣ Надежда Ларіоновна и прибавила: — Ну, вотъ что мы сегодня сдѣлаемъ: мы сегодня послѣ спектакля никуда, никуда не поѣдемъ ужинать, хотя Иванъ Фомичъ и просилъ, чтобы ѣхать и угощать этихъ рецензентовъ. Мы поѣдемъ прямо ко мнѣ домой. И ты со мной… Дома и ужинать будемъ и никого, никого у насъ не будетъ… Только я, ты и тетенька. Изъ театра заѣдемъ въ фруктовую лавку и купимъ себѣ закусокъ разныхъ, винца. Чортъ съ ними, съ рецензентами! Пущай Иванъ Фомичъ одинъ ихъ, безъ меня угощаетъ. Ну, хочешь? Ну, согласенъ такъ? Только поднеси брошку изъ оркестра. Сначала Иванъ Фомичъ букетъ, а потомъ ты брошку… Согласенъ? Костяника, милый! Не артачься.

Надежда Ларіоновна опять взяла его за голову, притянула къ себѣ, укусила за щеку и поцѣловала укушенное мѣсто. Костя растаялъ.

— Ну, хорошо, хорошо, сказалъ онъ.

Раздался режиссерскій звонокъ.

— Ну, бери брошку и иди въ театръ, сказала Костѣ Надежда Ларіоновна и ласково выпихала его изъ уборной

Глава XXXV.

Когда Костя вошелъ въ театральную залу и пробрался въ первый рядъ креселъ, его встрѣтилъ Иванъ Фомичъ. Онъ любезно закивалъ Костѣ своей плѣшивой головой и протянулъ ему руку. Костя поморщился и, прикоснулся къ его рукѣ, какъ къ лягушкѣ — до того вдругъ опротивѣлъ ему этотъ человѣкъ.

— Букетъ сегодня подношу нашей прелестной звѣздочкѣ, шепнулъ Иванъ Фомичъ Костѣ, колыхнулъ тучнымъ чревомъ, улыбнулся самодовольно и кивнулъ на оркестръ, гдѣ около капельмейстера на стулѣ дѣйствительно лежалъ большой букетъ живыхъ цвѣтовъ. — Надо поддержать талантъ, надо, прибавилъ Иванъ Фомичъ.

Костя промолчалъ и отвернулся. Черезъ минуту интендантъ опять подошелъ къ нему.

— Я сегодня привелъ сюда, батенька, пятерыхъ самыхъ отчаянныхъ хлопальщиковъ, проговорилъ онъ, наклоняясь къ уху Костѣ.

— Напрасно приводили: Надеждѣ Ларіоновнѣ и такъ хлопаютъ самымъ страшнымъ манеромъ, огрызнулся Костя, дѣлая серьезное, строгое лицо.

— Сегодня послѣ спектакля мы съ Карауловымъ будемъ здѣсь рецензентовъ кормить, такъ милости просимъ на ужинъ. Милости просимъ вмѣстѣ съ Надеждой Ларіоновной. Это ужь я кормежку устраиваю. Нельзя, знаете, надо задобрить, продолжалъ Иванъ Фомичъ и спросилъ: — Будете?

— Нѣтъ, не буду-съ. И Надежда Ларіоновна не будетъ. Мы будемъ ужинать дома у Надѣжды Ларіоновны и только вдвоемъ.

— Послушайте… Вѣдь этого нельзя. Надо-же, чтобы сама виновница-то присутствовала. Рецензенты, какіе они тамъ ни-на-есть, а все-таки обидѣться могутъ. Нельзя… Я вотъ потомъ пойду на сцену и скажу Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Не поѣдетъ-съ… отчеканилъ Костя. — У ней голова болитъ.

— Да ужь хоть какъ-нибудь… Не ловко… Вы уговорите…

Костя отодвинулся отъ интенданта. Тотъ опять приблизился къ нему и шепнулъ:

— На бенефисный подарокъ я уже больше пятидесяти рублей собралъ. Вы подпишетесь?

— Зачѣмъ-же? Сможемъ поднести и отдѣльный подарокъ.

Интендантъ отошелъ. За кулисами раздался второй звонокъ. Музыканты въ оркестрѣ грянули увертюру изъ «Пиковой Дамы». Изъ буфета стала входить публика. Зала быстро наполнялась. Показался самъ антрепренеръ Карауловъ. Онъ велъ за собой плюгавенькаго человѣка въ пиджачной парочкѣ и въ золотомъ пенснэ. Тотъ пощипывалъ, клинистую бородку. За плюгавенькимъ человѣкомъ шелъ, переваливаясь съ ноги на ногу, полный бѣлокурый мужчина съ эспаньолкой и безцвѣтными, оловянными глазами Карауловъ оглядывался то на одного изъ нихъ, то на другаго, что-то болталъ и, усадивъ ихъ въ кресла перваго ряда, сѣлъ и самъ сзади ихъ во второмъ ряду. Черезъ минуту онъ увидалъ Костю, вскочилъ съ мѣста и бросился къ нему.

— Здравствуйте, Константинъ Павлычъ. проговорилъ онъ, протягивая руку. — А я сейчасъ рецензентовъ привелъ. Хотите познакомиться?

— Да что-жъ мнѣ знакомиться? Познакомишься, а они меня и пропечатаютъ.

— Зачѣмъ-же они васъ будутъ пропечатывать? Кто съ ними въ дружбѣ — они никогда… Сегодня мы имъ ужинъ, закатываемъ. Нѣтъ, ужь вы познакомьтесь… Знаете, все-таки лучше… Вѣдь вы, такъ сказать, покровитель Надежды Ларіоновны, а я для нея ихъ и пригласилъ сюда.. Пойдемте, я васъ познакомлю.

Карауловъ схватилъ Костю подъ руку и подтащилъ къ рецензентамъ.

— Позвольте вотъ, господа, васъ познакомить… Константинъ Павлычъ Бережковъ, большой пріятель нашей лучезарной звѣзды госпожи Люлиной, сказалъ онъ, указывая на Костю и обращаясь къ плюгавенькому человѣку въ пенснэ и къ блондину съ эспаньолкой.

Тѣ протянули руки.

— Лягавовъ, театральный критикъ «Всеобщаго Вѣстника», отрекомендовался блондинъ.

— Тринклидъ, назвалъ свою фамилію плюгавый человѣкъ и прибавилъ: — Тоже пишу о театрѣ… Пишу въ газетѣ «Проблескъ».

— Вотъ они завтра или послѣ завтра поддержутъ Люлину въ своихъ статьяхъ, сказалъ Карауловъ. — Нѣтъ, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, она замѣчательный талантъ.

Блондинъ улыбнулся и отвѣчалъ:

— Да что вы мнѣ-то разсказываете! Я уже давно ее замѣтилъ.

Увертюра кончилась. Послышался третій звонокъ и взвился занавѣсъ. Всѣ сѣли по мѣстамъ. Первымъ номеромъ пѣла какая-то нѣмка довольно уже почтенныхъ лѣтъ и въ коротенькой юбочкѣ. Она пѣла, кричала, жестикулировала, но безъ успѣха. Когда она стала уходить со сцены, то раздались очень жиденькіе апплодисменты и кто-то въ заднихъ рядахъ даже зашикалъ, но нѣмка все-таки выскочила на сцену и повторила послѣдній куплетъ, уйдя на сей разъ за кулисы уже совсѣмъ безъ хлопка. Вторымъ номеромъ былъ разсказчикъ, третьимъ пѣлъ женскій хоръ, одѣтый тирольками, потомъ появилась еще какая-то пѣвица въ костюмѣ одалиски и наконецъ выскочила Надежда Ларіоновна въ своемъ голубомъ откровенномъ костюмѣ, вся улыбающаяся, вся сіяющая розовымъ трико. Приняли ее чуть не на ура. Толстый Иванъ Фомичъ вскакивалъ съ кресла и, самъ неистово апплодируя, оборачивался, кивалъ кому-то въ задніе ряды креселъ. Наконецъ, Надежда Ларіоновна запѣла. Пѣла она изъ какой-то оперетки и дѣлала такія ужимки, такъ подчеркивала въ скоромныхъ мѣстахъ, дѣлала такіе глазки, откинувшись корпусомъ назадъ, что публика даже подпрыгивала на своихъ сидѣньяхъ.

Когда Надежда Ларіоновна кончила, раздался еще большій громъ рукоплесканій. «Бисъ», заревѣла публика. Капельмейстеръ поднялъ букетъ и держалъ его на готовѣ. Костя перегнулся черезъ барьеръ и, подавая ему открытый футляръ съ брилліантовой брошкой, сказалъ:

— Поднесите вмѣстѣ съ букетомъ и этотъ подарокъ.

Букетъ и брошка были поднесены. Надежда Ларіоновна раскланивалась, благодарила и, повторивъ куплеты держа букетъ и брошку въ рукахъ, убѣжала за кулисы. Снова «бисъ». На этотъ разъ она появилась безъ букета, а вынутая изъ футляра брошка сіяла уже пришпиленной на груди ея корсажа. Повтореній требовали еще и еще, но выскочивъ изъ-за кулисъ въ шестой разъ, она только поклонилась, развела руками и громко сказала публикѣ:

— Не могу… Устала…

Это еще болѣе понравилось и театрикъ опять дрогнулъ отъ рукоплесканій.

— Восемь разъ вызвали… говорилъ, заикаясь, Карауловъ рецензентамъ. — Восемь разъ… Я считалъ. Вы все это запишите и напечатайте. Да о брошкѣ-то не забудьте.. «Букетъ, молъ, и брошку поднесли». Талантъ, большой талантъ… Шикъ, совсѣмъ шикъ… Ну, вотъ, выписывай послѣ этого француженокъ!.. Да она всякую француженку затмитъ. Хорошая вѣдь пѣвица? Не правда-ли? приставалъ онъ.

— Да, да… Хорошая шансонетная пѣвица… отвѣчалъ бѣлокурый рецензентъ. — Досадно только, что она въ дивертисментахъ поетъ. Надо-бы вамъ ее въ хорошей опереткѣ попробовать.

— Ставлю-съ. Въ ея бенефисъ «Елену» ставлю… бормоталъ Карауловъ. — Ужь что мнѣ это все стоить будетъ, вы не спрашивайте, а ставлю. Куда ни шло! махнулъ онъ рукой.

Своимъ номеромъ Надежда Ларіоновна закончила первое отдѣленіе представленія и публика повалила въ буфетъ.

— Коньяку не хотите-ли? предложилъ Карауловъ рецензентамъ.

— Пожалуй, если у васъ здѣсь хорошій финь-шамнань найдется, а простаго я не пью, отвѣчалъ плюгавенькій рецензентъ.

— Найдется, какъ не найтись. А не найдется, такъ, лакея командируемъ въ погребъ.

— Послушайте, а богатъ этотъ Бережковъ? спросилъ Караулова бѣлокурый рецензентъ.

— Не сегодня, такъ завтра, милліонное наслѣдство отъ дяди получаетъ. Дядя при смерти… Еле дышетъ. Вы посмотрите, что онъ тратитъ на эту Люлину! Вчера поднесъ ей чернобурую лисью ротонду, крытую бархатомъ, сегодня брилліантовую брошку. Квартиру ей теперь заново меблируетъ. Сегодня она на такихъ коняхъ подъ малиновой сѣткой по Большой Морской каталась, что чертямъ тошно. Я ѣду, трясусь на извощикѣ — вдругъ она на встрѣчу… И не узналъ даже, думаю: чортъ знаетъ, что такое! Откуда это все? А оказывается, что все это онъ. Страшныя деньги онъ на нее просаживаетъ.

— Гм… крякнулъ бѣлокурый рецензентъ и улыбнулся. — Надо съ него, съ подлеца, срывку хорошую. Послушайте.. Вы меня сейчасъ хорошенькой сигаркой угостите — вотъ что я люблю, тронулъ онъ Караулова за плечо.

— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, засуетился тотъ и повелъ рецензентовъ въ буфетъ.

Глава XXXVI.

Надежда Ларіоновна пѣла только въ одномъ отдѣленіи. Дабы промаячить то время, пока она будетъ снимать съ себя костюмъ, Костя отправился въ буфетную комнату и закурилъ папироску. Тамъ къ нему подошелъ, посасывая кусокъ лимона послѣ только-что сейчасъ выпитой рюмки коньяку, бѣлокурый рецензентъ.

— Прекрасно, прекрасно. Большая артистка изъ этой Люлиной современемъ выйдетъ, сказалъ онъ и даже одобрительно потрепалъ Костю по плечу, какъ будто-бы исполнителемъ былъ самъ Костя, а не Люлина. Я ее сравниваю съ одной стороны съ Угальдъ, съ другой — съ Жюдикъ. У ней что-то среднее между этими французскими знаменитостями. Я такъ и напишу въ своемъ отчетѣ.

Костя поклонился, взялъ рецензента за руку и крѣпко пожалъ ее.

— Вы помните Угальдъ и Жюдикъ? продолжалъ тотъ.

Костя замялся.

— Кажется, помню. Я тогда, знаете, какъ-то по театрамъ-то мало ходилъ, отвѣчалъ онъ.

— Ну, конечно-же помните. И вотъ именно у Люлиной тѣ-же пріемы. Не хотите-ли вы выпить коньяку?

— Съ удовольствіемъ.

Они подошли къ буфету и выпили. Костя вынулъ кредитку и подалъ буфетчику, чтобы расплатиться. Рецензентъ схватилъ Костю за руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, не позволю платить. Это мое… Я приглашалъ, проговорилъ онъ, полѣзъ въ карманъ за деньгами и прибавилъ: — Ну, вотъ-те здравствуй! Такъ и есть… Бумажникъ дома оставилъ. Впрочемъ, это все равно. Они запишутъ. Запишите на счетъ здѣшняго антрепренера Караулова, я ему потомъ отдамъ, обратился онъ къ буфетчику. — Моя фамилія Лягавовъ… Рецензентъ Лягавовъ.

— Да зачѣмъ-же?.. Позвольте мнѣ заплатить… сказалъ Костя и опять протянулъ бумажку.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ… протестовалъ рецензентъ, снова отводя его руку. — Если заплатите — поссоримся. Потомъ можете сколько угодно меня угощать, а это мое.

— Ну, въ такомъ разѣ отъ меня теперь.

— Не могу. Много будетъ. Это уже вторая была. Я и такъ сейчасъ съ Карауловымъ выпилъ. Чего вы торопитесь-то? Вѣдь еще увидимся. Я думаю, даже вмѣстѣ ужинать будемъ. Сегодня Карауловъ ужинъ устраиваетъ и звалъ остаться. То-есть я не знаю хорошенько: Карауловъ или тотъ толстый интендантъ съ большимъ брюхомъ, который букетъ Люлиной поднесъ. Онъ тоже приглашалъ и сказалъ, что Люлина будетъ. Васъ приглашали?

— Приглашали, но ни Люлина, ни я не будемъ.

— Что за вздоръ! Нельзя не быть. Я хочу сегодня передъ госпожей Люлиной излить весь мой взглядъ на современную шансонетку и оперетку.

— У ней очень голова болитъ и я повезу ее сейчасъ-же домой.

— Полноте, полноте. Долженъ-же я съ ней познакомиться. Я буду писать объ ней рядъ статей, такъ не могу-же я, не будучи знакомымъ… Голова у ней болитъ просто отъ волненія и за ужиномъ сейчасъ-же поправится…

— Нѣтъ, у ней очень голова болитъ.

— Странно, пробормоталъ рецензентъ. — Ужинъ въ честь исполнительницы и я горю нетерпѣніемъ съ ней познакомиться. Мнѣ нужно много ей передать… Такое передать, что послужитъ ей въ пользу. Нѣтъ, господинъ Бережковъ… этого нельзя. И Люлина, и вы должны съ нами ужинать..

— Не можетъ-съ сегодня Надежда Ларіоновна, а я поѣду ее провожать, стоялъ на своемъ Костя. — Вы вотъ что… Вы пріѣзжайте послѣ завтра сюда и тогда милости просимъ раздѣлить хлѣбъ-соль съ Надеждой Ларіоновной. Тогда ужь я отъ себя устрою ужинъ. Здѣсь не стоитъ ужинать. Здѣсь все дрянь… А тогда мы возьмемъ тройку и поѣдемъ куда-нибудь въ хорошій загородный ресторанъ. Тамъ вы и эти самые взгляды и все, что нужно ей и передадите.

— Мерси, благодарю васъ, но мнѣ сегодня хотѣлось съ ней познакомиться.

— А это можно. Пойдемте сейчасъ на сцену; тамъ я и познокомлю васъ съ Надеждой Ларіоновной.

— Пожалуй. Но мнѣ странно одно: ужинъ въ честь актрисы и безъ актрисы!

— А вы считайте, что послѣ завтра будетъ ужинъ въ честь актрисы, а сегодня такъ… Ну, пойдемте на сцену. Теперь Надежда Ларіоновна уже переодѣлась.

— Пойдемте, согласился рецензентъ и направился съ Бережковымъ на сцену. — Ахъ, да… сказалъ онъ, быстро остановившись. — Вотъ еще что… Ужасная непріятность, что я забылъ дома свой бумажникъ. Положимъ, что здѣсь мнѣ вѣрятъ, но все-таки безъ денегъ я не привыкъ быть. Очень можетъ статься, что еще отсюда придется куда-нибудь ѣхать. Не можете-ли вы мнѣ дать двадцать пять рублей до слѣдующаго свиданія? Вѣдь послѣ завтра увидимся…

— Двадцать пять? протянулъ Костя. — Хорошо. Возьмите.

Онъ вынулъ деньги и далъ.

— Мерси, сказалъ рецензентъ, пряча бумажки въ жилетный карманъ и прибавилъ:

— Вы Бога ради простите меня, что я при первомъ знакомствѣ и сейчасъ-же ужъ занимаю у васъ. Виновата моя проклятая забывчивость.

— Ничего, ничего, отвѣчалъ Костя, — я очень радъ.

Они отправились на сцену. Тамъ у запертой двери уборной Надежды Ларіоновны стояли уже Карауловъ и толстый интендантскій чиновникъ и переговаривались съ Надеждой Ларіоновной. Они упрашивали ее остаться ужинать.

— Не могу и не могу… Ужасъ какъ голова болитъ, отвѣчала она изъ-за двери.

— Божественная фея! Умоляю васъ, не покидайте насъ. Искрометная влага шампанскаго все вылечитъ. Она и не такія болѣзни исцѣляетъ, упрашивалъ интендантскій чиновникъ, стараясь какъ можно болѣе сдѣлать нѣжнымъ свой басъ и даже складывалъ на груди руки крестъ на крестъ.

— Не просите, Иванъ Фомичъ, сегодня я рѣшительно не въ состояніи съ вами ужинать, отвѣчала Надежда Ларіоновна. — Въ другой разъ сколько угодно, сегодня не могу.

При видѣ интенданта, стоящаго у дверей уборной, Костю даже всего передернуло, но когда онъ услыхалъ отвѣты Надежды Ларіоновны, улыбка засіяла на его лицѣ и «масло масленое» разлилось у него по сердцу.

— Надежда Ларіоновна! Я опускаюсь на колѣни и слезно молю! восклицалъ интендантъ.

— Сколько хотите стойте на колѣняхъ, хоть дыры себѣ въ штанахъ протрите, но все-таки ужинать я сегодня не въ состояніи, твердо дала отвѣтъ Надежда Ларіоновна.

— Боже! А какъ мнѣ нужно переговорить съ вами по поводу вашего-же бенефиса.

— Пріѣзжайте завтра по утру ко мнѣ, пока я кататься не уѣхала, у меня и переговорите.

— Нѣтъ, это все не то, все не то… Сегодня здѣсь театральные рецензенты… Я пригласилъ поужинать вмѣстѣ съ нами театральныхъ рецензентовъ и хотѣлъ поговорить при нихъ, чтобы и они слышали… распинался интендантъ.

— Надежда Ларіоновна! Вы скоро будете одѣты? Съ вами господинъ театральный рецензентъ хочетъ познакомиться! крикнулъ Костя.

— Скоро, скоро… Я сейчасъ выйду.

Интендантъ обратился къ Костѣ.

— Послушайте, господинъ ревнивецъ. Вѣдь это все изъ-за васъ… Вѣдь это все вы… Вы не хотите, чтобы сегодня Надежда Ларіоновна ужинала съ нами и похищаете ее. Будто я не понимаю! Очень хорошо понимаю. Но похитить вы ее можете и послѣ ужина.

— Не молоть вздоръ, не молоть вздоръ, откликнулся изъ-за двери голосъ Надежды Ларіоновны. — Никто мнѣ не можетъ ни запретить, ни отговорить… Не родился еще такой человѣкъ, который-бы отговорилъ отъ того, что я хочу, а не ѣду я ужинать потому, что не могу. Я больна. Слышите вы? Больна.

Дверь уборной распахнулась и на порогѣ показалась Надежда Ларіоновна. Она была уже одѣта въ ротонду и въ мѣховую шапочку. Сзади стояла ея тетка съ корзиной, гдѣ былъ убранъ костюмъ, и съ букетомъ въ коробкѣ, обернутой байковымъ платкомъ.

— За хлопоты ваши и за букетъ мерси и прощайте, протянула она интенданту руку.

— Съ болью въ сердцѣ разстаемся съ неумолимой капризницей, отвѣчалъ тотъ, приникъ губами къ ея рукѣ и трижды въ засосъ поцѣловалъ эту руку.

— Надежда Ларіоновна! Вотъ господинъ рецензентъ желаютъ… началъ Костя.

— Театральный критикъ Лягавовъ!.. отрекомендовался рецензентъ.

— Очень пріятно… пробормотала Надежда Ларіоновна и прибавила: — Только ужъ пожалуйста меня-то въ критику не пускайте, а ужь какъ-нибудь получше обо мнѣ скажите.

— Можетъ-ли вашъ поклонникъ отнестись объ васъ худо? поклонился рецензентъ. — Я въ восторгѣ отъ васъ… Я въ восторгѣ отъ вашего исполненія. Я сравниваю васъ съ Угальдъ и съ Жюдикъ…

— Ну, мерси, коли такъ. Вы когда напишете?

— Послѣ завтра будетъ отчетъ.

— Прочитаю, прочитаю. Ну, прощайте… Я ѣду домой… Ужасти какъ голова болитъ. Прощайте, Иванъ Фомичъ… Не сердитесь. Ей-ей, я не въ силахъ сегодня остаться. Прощайте, Василій Сергѣичъ… Не сердитесь и вы… отнеслась Надежда Ларіоновна и къ Караулову, всѣмъ протянула руку, ласково кивнула и крикнула Костѣ:

— Ну, ѣдемте, Константинъ Павлычъ, домой, ѣдемте! Да помогите тетенькѣ и возьмите отъ нея коробку съ букетомъ.

Надежда Ларіоновна, ея тетка и Костя начали уходить.

Костя торжествовалъ.

Глава XXXVII.

У театральнаго подъѣзда Костя и Надежда Ларіоновна сѣли въ парныя сани и помчались къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, Тетка Пелагея Никитишна ѣхала сзади на извощикѣ. Костя былъ на верху блаженства и захлебывающимся отъ восторга голосомъ шепталъ:

— Голубка моя! Какъ я тебя любить-то буду, что ты послушалась меня и не осталась ужинать съ этимъ толстопузымъ интендантомъ. Все, все для тебя сдѣлаю, что только попросишь. Теперь, Надя, я для тебя на всякую вещь готовъ идти. Пойми ты: на всякую… подчеркнулъ онъ слова. — Жидамъ закабалюсь, на всякую погибель пойду, только-бы мой бутончикъ Надюша въ нѣгѣ и радости красовался. Спасибо, что не осталась ужинать, спасибо.

Костя ловилъ руку Надежды Ларіоновны, чтобы пожать ее, но рука была спрятана въ мѣховой ротондѣ. Надежда Ларіоновна, уткнувшись подбородкомъ въ пушистый чернобурый лисій воротникъ ротонды, улыбалась и отвѣчала:

— Это я сегодня потому такъ сдѣлала, что ты паинька, совсѣмъ паинька. Это тебѣ въ благодарность за брошку, за ротонду, за лошадей. И всегда такъ буду дѣлать, если ты не станешь жаться и будешь дѣлать то, что я прошу. Видишь, какъ я умѣю цѣнить людей.

Костя подумалъ и отвѣчалъ:

— Да, Надюша… Но чего мнѣ это все стоило!

— Не хвались, не хвались. Безъ труда ничего не дается, перебила его Надежда Ларіоновна. — А хвалиться не хорошо… Ты не ржаная каша. Только ржаная каша всегда себя хвалитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Надюша… Я къ слову только… А для тебя я на все готовъ… Хотя-бы даже…

Костя не договорилъ и махнулъ рукой.

— Ты мнѣ будуарную-то мебель все-таки перебей изъ голубаго цвѣта въ розовый… Мнѣ розовый цвѣтъ хочется. Когда мы съ тетенькой мѣтельщицами были и мѣтками занимались, то я брала работу отъ одной содержанки и ходила къ ней… Вотъ у ней ужасти какой прекрасный розовый будуаръ былъ, сказала Надежда Ларіоновна.

— Хорошо, хорошо, но все-таки ты позволь сначала поставить голубой будуаръ. Надоѣстъ тебѣ голубой — въ розовый его перебьемъ, уговаривалъ Костя. — Вѣдь только-что купилъ голубой и вдругъ перебивать… Сразу мнѣ трудно… Можно голубой оставить?

— Ну, хорошо. Покуда оставимъ. Только не говори ты мнѣ, пожалуйста, слово «трудно». Мало-ли что трудно! Но все-таки я вижу, что ты можешь. Ты что говорилъ про ротонду и про брошку?.. Однако, вотъ смогъ-же… Ну, и молчи. Тебѣ трудно — вотъ твой трудъ и цѣнятъ, всѣми пренебрегли и ѣдутъ съ тобой однимъ домой ужинать.

Костя и Надежда Ларіоновна заѣхали въ гастрономическій магазинъ, купили тамъ холодныхъ закусокъ, фруктовъ и вина, и взяли все это съ собой.

— Пошелъ, Терентій! Пошелъ скорѣй! Теперь ужъ прямо домой! скомандовалъ Костя кучеру и рысаки помчались. Морозная пыль, выбиваемая копытами лошадей, обдавала лицо Надежды Ларіоновны. Хорошо, пріятно было Надеждѣ Ларіоновнѣ. Она жалась къ Костѣ и шептала:

— Ну, какъ-же тебя не любить теперь, коли ты такой хорошій, послушный мальчикъ.

Костя млѣлъ.

Черезъ нѣсколько минутъ они пріѣхали. Надежда Ларіоновна тотчасъ-же переодѣлась въ пеньюаръ, распустила волосы и пришпилила себѣ на грудь обновку — брошку. Тетка ея, Пелагея Никитишна, суетилась около закусокъ и откупоривала бутылки съ виномъ. Костя ходилъ за Надеждой Ларіоновной, ловилъ ея руки и цѣловалъ.

— Да полно тебѣ! отбивалась отъ него Надежда Ларіоновна и смотрѣла на себя въ зеркало, любуясь брошкой.

— Теперь-бы къ этой брошкѣ, да брилліантовую бабочку на голову… сказала она.

— Все, Надюша, будетъ, все, погоди только… Старикъ умретъ и…

— Слышали ужь, слышали про старика! А старикъ-то вотъ возьметъ, да на зло тебѣ и переживетъ тебя.

— А что? Развѣ этого не бываетъ? Я знала одного старика, который пятнадцать лѣтъ такимъ-то манеромъ умиралъ, откликнулась изъ другой комнаты тетка. — Право слово… У него невризъ въ головѣ былъ.

— Тамъ невризъ какой-то, а тутъ водянка и ужь къ сердцу подступаетъ, проговорилъ Костя.

Надежда Ларіоновна, глядя на свою брошку въ зеркало, все болѣе и болѣе воспламенялась.

— Ахъ, Костюшка! воскликнула она. — Ежели-бы ты такую брилліантовую бабочку поднесъ мнѣ въ бенефисъ!

— Подумаю, Надюша, подумаю… Не обѣщаю, но подумаю… далъ отвѣтъ Костя.

— Подумай, голубчикъ… Изобрази изъ себя индѣйскаго пѣтуха и подумай, потому думаютъ только индѣйскіе пѣтухи. А ужь какъ-бы я тебя любить-то стала! Та есть такъ, такъ…

Она взяла Костю за голову, чмокнула его въ губы, потомъ въ щеку и укусила чмокнутое мѣсто.

— Я-бы тебѣ тогда такой сюрпризъ радостный сдѣлала, что ты и не ожидаешь, что тебѣ и во снѣ не снилось, продолжала Надежда Ларіоновна. — Н-да… причмокнула она языкомъ и прибавила: А ужь на счетъ бабочки — это, Костюшка, моя послѣдняя просьба и тогда долго, долго я тебя теребить ужь не буду.

Костя молчалъ и улыбался отъ восторга. У него даже дыханіе спирало въ груди.

— Послушай, обняла его за шею Надежда Ларіоновна, посадивъ съ собой рядомъ на диванъ. — Послушай… Или ты можетъ быть хочешь сдѣлать мнѣ сюрпризъ этой бабочкой въ мой бенефисъ? Сюрпризъ? Такъ тогда я и приставать къ тебѣ не буду.

Костя молчалъ. Онъ покрывалъ поцѣлуями руки, шею, лицо Надежды Ларіоновны. Она не отталкивала его отъ себя, а только шептала:

— А интендантъ-то, интендантъ! Такъ на бобахъ и остался. И какая у него пресмѣшная физіономіи личности вдругъ сдѣлалась! Какъ не солоно хлебавши съ длиннымъ носомъ и остался. А все это я для тебя, дурашка, сдѣлала.

— Да… Но однако, все-таки завтра утромъ звала его къ себѣ…

— Милый, да вѣдь это я только для бенефиса, чтобы объ раздачѣ билетовъ поговорить съ нимъ. Ты видишь, какъ онъ, толстопузенькій, старается. Изъ кожи лѣзетъ вонъ.

— А зачѣмъ тебѣ его старанье? Я тебѣ и безъ его старанья все сдѣлаю.

— Нѣтъ, Костя, нѣтъ… У тебя и знакомыхъ совсѣмъ не имѣется. Наконецъ тутъ подписка!

— Надюша! Выгони ты завтра отъ себя этого интенданта! бросилъ Костя умоляющій взоръ на Надежду Ларіоновну. — Или нѣтъ… Выгонять даже не зачѣмъ… А просто не прими его.

— Не могу, Костюшка, не могу, отвѣчала Надежда Ларіоновна и прибавила: — Ахъ, какой ты ревнивый, посмотрю я на тебя! Это ужасти что такое! Ну, что тебѣ этотъ интендантъ? Ты, видишь, что я даже смѣюсь надъ нимъ. Дай ты мнѣ его пощипать. Пощиплю и оставлю… Тогда и пускать къ себѣ не буду. Вѣдь онъ для меня просто на манеръ козла съ золотыми рогами. Вчера только что познакомилась, а ужь сегодня у меня бобровая шапка и муфта. Дуракъ ты, дуракъ, посмотрю я на тебя! Что интендантъ подаритъ, того тебѣ для меня не покупать.

— Да не хочу я этого. Я самъ лучше куплю.

— Нѣтъ, Костя, не проси. Дай надъ нимъ потѣшиться. Потѣшусь, попользуюсь отъ него и чортъ съ нимъ. А ревновать тебѣ къ нему совсѣмъ ужь не слѣдъ. Ну, посуди, неужто я его на тебя промѣняю? Ты вспомни, какой онъ, и посмотри на себя въ зеркало: Вѣдь ты у меня, Костюшка, молоденькій, ты у меня красавчикъ… Глуповатъ ты, ну да что-жъ дѣлать! Когда-нибудь поумнѣешь. Ты дурашка, но дурашка хорошенькій…

Она начала его трепать по щекѣ, трепала долго и спрашивала:

— Что? Больно? Больно?

Костя поймалъ ея руку и крѣпко, крѣпко поцѣловалъ.

— Ну, хоть Портянкина гони отъ себя, сказалъ онъ. — Ей-ей, это совсѣмъ прогорѣлый… Отъ него ужь ничемъ не попользуешься. Отецъ писалъ даже про него въ газетахъ, что долги его платить не будетъ и чтобы ему нигдѣ не вѣрили. Гони Портянкина.

— Ну, Портянкина-то, пожалуй, можно не принимать, согласилась Надежда Ларіоновна.

— Самоваръ готовъ! Идите чай пить! крикнула изъ другой комнаты тетка.

— Пойдемъ чай пить, пойдемъ. И вина выпьемъ, сказала Надежда Ларіоновна и потащила за собой Костю, говоря: — Вина много, много выпьемъ. Хочешь, я для тебя сегодня пьяная напьюсь и тебя напою? Это на радостяхъ, что ты у меня душка, паинька… Пьяная я добрая, ласковая… И тетеньку напоимъ…

Костя не отвѣчалъ.

Всѣ усѣлись за столъ.

Глава XXXVIII.

Домой явился Костя часу во второмъ ночи и изрядно навеселѣ. Тихо прошелъ онъ черезъ черный ходъ и, узнавъ отъ заспанной кухарки, отворившей ему двери, что дяденькѣ Евграфу Митричу къ вечеру было лучше, онъ пробрался въ свою комнату. Старшій прикащикъ Силантій Максимычъ, помѣщавшійся съ Костей въ одной комнатѣ, еще не спалъ, хотя уже и лежалъ въ постели раздѣтый. Около постели стоялъ стулъ и на стулѣ горѣла свѣча. Силантій Максимычъ читалъ книгу. При появленіи Кости, онъ отвелъ глаза отъ книги и пристально посмотрѣлъ на него.

— Чего смотришь? проговорилъ Костя пьянымъ голосомъ. — Выпивши я, это точно. Но съ такой жизни не мудрено и запить.

— Дѣйствительно, ваша жизнь тяжелая… иронически улыбнулся Силантій Максимычъ.

Костя вспыхнулъ.

— Ты ужь не высмѣшивать-ли меня вздумалъ? спросилъ онъ. — Такъ пожалуйста, пожалуйста… Поступки-то эти оставить надо. Не хвались горохъ, не лучше бобовъ.

— Въ конкурсномъ засѣданіи были? продолжалъ Силантій Максимычъ.

— А тебѣ какое дѣло!

— Мнѣ дяденька вашъ сказалъ, что вы въ засѣданіе конкурса ѣхать хотѣли. Не жалѣете вы вашего дяденьку.

Костя молчалъ и началъ раздѣваться, чтобы лечь спать. Снявъ пиджакъ, жилетъ и брюки, онъ закурилъ папироску и сѣлъ къ себѣ на кровать. Силантій Максимычъ читалъ книгу.

Костя попыхивалъ папироской и соображалъ. Черезъ минуту онъ произнесъ:

— И не понимаю я, зачѣмъ мы другъ съ другомъ какъ кошка съ собакой живемъ? Ты подъ меня всякія язвы подпускаешь, все стараешься подковернуть.

— Полноте. Просто вамъ грезится. Кабы я хотѣлъ настоящимъ манеромъ подковырнуть, то ужъ давно-бы подковырнулъ. А я молчу, спокойно отвѣчалъ Силантій Максимовъ. — Слышали вы развѣ отъ дяденьки Евграфа Митрича, чтобы я что-нибудь про васъ ему наговаривалъ?

— Не слыхать-то не слыхалъ, проговорилъ Костя, подумавъ.

— Ну, то-то. А что ежели я говорю, то говорю прямо вамъ въ глаза.

— А въ глаза зачѣмъ? Вѣдь это шпильки. Хоть-бы вотъ и сейчасъ: «были-ли въ засѣданіи конкурса»? Ты очень хорошо знаешь, что въ засѣданіи конкурса я не былъ. Да… Ты, Силантій Максимычъ, очень хорошо долженъ понимать, что я человѣкъ молодой и жить хочу. Да…

— Да вѣкъ старикъ-то на одрѣ смерти.

— Старику все равно не поможешь, сколько я дома ни сиди. Что я, докторъ, что-ли? А такъ ежели, то я завсегда всякую почтительность къ нему соблюдаю. Мнѣ его очень и очень жалко… До страсти жалко.

— Все-таки, успокаивать-бы надо теперь. А васъ нѣтъ — онъ тревожится.

— Да я его и успокаиваю. Сказалъ, что въ засѣданіе конкурса надо — онъ и знаетъ, что я въ засѣданіи конкурса.

— Однако, сейчасъ вотъ передъ тѣмъ какъ мнѣ спать уходить, я зашелъ къ нему, а онъ и говоритъ: «гдѣ-то, говоритъ, теперь Костюшкины кости мыкаются? Сказалъ, что пойдетъ въ конкурсъ». Помолчали, помолчали, а потомъ и спросили меня: «есть сегодня конкурсное засѣданіе? Въ конкурсѣ онъ?» Это про васъ, то есть.

— Ну, а ты, поди, ужь и пошелъ, и поѣхалъ!.. Жу-жу-жу… Зажужжалъ на ухо.

— Зачѣмъ-же я буду старика на смертномъ одрѣ раздражать? Напротивъ. Даже очень просто заявилъ имъ, что конкурсное засѣданіе теперь чуть не каждый день, такъ какъ дѣла заканчиваютъ.

— Да ты не врешь?

Прикащикъ молчалъ.

— Ну, спасибо тебѣ, спасибо, заговорилъ Костя, подходя къ постели Силантія Максимыча. — Ну, давай руку. Вотъ такъ… Спасибо. Ты прости, что тебѣ теперь «ты» говорю. Это я по дружбѣ… Давеча разсердившись былъ, потому что я выпивши и опять-же ты на меня такіе пронзительные глаза выставилъ, а теперь по дружбѣ… Давай, Силантій Максимычъ, всегда въ дружбѣ жить… Ну, что тебѣ?.. Тебѣ даже не расчетъ со мной на ножахъ быть. Вѣдь еще пригожусь. Ой-ой-ой, какъ пригожусь, когда дядя умретъ! продолжалъ онъ и сѣлъ около Силантія Максимыча на его постель. — Дядя умретъ, такъ вѣдь я наслѣдникъ, я хозяинъ всему дѣлу буду. Я хозяинъ, а ты прикащикъ… А почемъ знаешь, можетъ тебѣ и у меня еще служить придется! Да… Я по крайней мѣрѣ такое воображеніе имѣю, чтобы ты непремѣнно у меня въ прикащикахъ остался и всему дѣлу воротилой былъ. Вѣдь останешься?..

Прикащикъ ничего не отвѣчалъ. Костя говорилъ далѣе:

— И жалованья тебѣ вдвое-бы далъ… Я вѣдь не дядя, я не сквалыжникъ, я очень чудесно понимаю, что всѣ прикащики люди и человѣки, и жить хотятъ. Да и надо, Силантій Максимычъ, пожить. Вѣдь помремъ такъ все оставимъ. Вотъ дядя — помретъ, такъ нешто онъ свои капиталы съ собой въ гробъ возьметъ? Ну, давай руку и будемъ жить душа въ душу. Живемъ мы вмѣстѣ, спимъ въ одной комнатѣ… Такъ душа въ душу?… приставалъ Костя къ Силантію Максимычу.

— Да вѣдь мы и такъ съ вами, Константинъ Павлычъ, не ссоримся, уклончиво отвѣчалъ тотъ.

— Зачѣмъ «вы»? Говори мнѣ по просту «ты»… Я хочу, чтобы душа въ душу… Согласенъ?

— Говорю вѣдь, что мы и такъ не ссоримся.

Силантій Максимычъ улыбнулся и на этотъ разъ избѣжалъ словъ «ты» и «вы».

— Не ссоримся, а все-таки между нами черная кошка бѣгаетъ… бормоталъ Костя. — А я хочу такъ, чтобы ужь и помогать во всемъ другъ другу, горой другъ за друга… Да… Коли ты для меня и я для тебя. Коли ты мнѣ теперь поможешь, то и я тебѣ потомъ помогу. Такъ такъ-то… потрепалъ онъ прикащика по ногѣ и продолжалъ сидѣть на его кровати. Видно было, что онъ что-то хотѣлъ сказать Силантію Максимову еще, но не рѣшался, не зналъ какъ начать. — Ты теперь сколько жалованья получаешь? спросилъ онъ.

— Да вѣдь вамъ по книгамъ извѣстно.

— Опять «вы»! Брось… Мы дружественный союзъ заключили. Ты, кажется, получаешь тысячу рублей въ годъ… Такъ вѣдь? Ну, а я тебѣ дамъ три тысячи. Согласенъ? Только и ты для меня… Я для тебя, а ты для меня — вотъ и будетъ ладно.

Костя закурилъ еще папироску, всталъ съ кровати и прошелся по комнатѣ, какъ-то нервно затягиваясь дымомъ и выпуская его на далекое отъ себя разстояніе. Черезъ минуту онъ опять сѣлъ въ ногахъ у прикащика и сказалъ:

— Эхъ, Силантій Максимычъ! Дорого яичко въ христовъ день. Я вотъ получу большое наслѣдство послѣ смерти дяди, а этому наслѣдству я не такъ буду радоваться, какъ-бы радовался, ежели-бы мнѣ сейчасъ пять тысячъ съ неба упало. Страсть, какъ деньги нужны, до зарѣзу деньги нужны… Я ужь тебѣ, какъ другу, по душѣ признаюсь: влюбленъ я очень въ одинъ предметъ…

— Слышалъ я, проронилъ слово прикащикъ.

— А развѣ ужь говорятъ? Отъ кого слышанъ?

— Да слухомъ земля полнится. Развѣ шило въ мѣшкѣ утаишь? Всѣ сосѣди по лавкѣ говорятъ. Вы у ней сейчасъ и были?

— У ней, кивнулъ Костя и весь просіялъ. — Ахъ, Силантій Максимычъ, то есть что это за красота! Немного она съ придурью и капризна, но вѣдь нашему брату это и нравится. Такъ вотъ этотъ-то женскій предметъ и хотѣлось-бы мнѣ получше устроить. А какъ тутъ устроишь, коли дядя по десяти и по пятнадцати рублей мнѣ на руки выдаетъ! Такъ вотъ ты мнѣ и помоги. Вѣдь умретъ дядя, такъ все равно все мнѣ останется. Поможешь?

Прикащикъ сдѣлалъ серьезное лицо, оперся локтемъ на подушку и спросилъ:

— То есть какъ это?

Костя потупился и, перебирая пальцами одѣяло, прошепталъ:

— Очень просто. Вѣдь ты за кассой-то стоишь. Ты для меня и я для тебя…

— Стало быть, вы хотите, чтобы я…

— Дай мнѣ пять тысячъ. Дядя теперь не замѣтитъ. Въ отчетѣ ему не покажемъ. Вѣдь я бухгалтерію-то веду. Да какой теперь отчетъ! Старикъ еле живъ.

Выговоривъ это, Костя изъ-подлобья взглянулъ на прикащика. Прикащикъ покачивалъ головой и говорилъ:

— Нѣтъ, Константинъ Павлычъ, не возьму я грѣха на душу.

— Какой-же тутъ грѣхъ? Вѣдь деньги-то эти все равно мои будутъ, когда дядя умретъ.

— Когда умретъ — дѣло другое, а теперь онѣ пока его. Да и въ смерти человѣческой кто угадчикъ? Почемъ вы знаете, когда дядя умретъ? Нѣтъ, нѣтъ… Двадцать одинъ годъ я служу вашему дяденькѣ вѣрой и правдой, грѣха не искусился, такъ хочу и до конца жизни его вѣрой и правдой прослужить.

Костя вспыхнулъ и вскочилъ.

— Поди ты! Знаю я твою вѣру и правду! проговорилъ онъ.

— Хотите вѣрьте, хотите не вѣрьте — это ваша воля.

— А кто домъ въ своемъ мѣстѣ выстроилъ? На какіе шиши ты у себя въ деревнѣ новый домъ выстроилъ?

— На зажитое жалованье. Живу я скромно и благообразно, на сторонѣ дѣвицы не имѣю…

— Ты еще корить! Такъ какая-же это дружба! Зачѣмъ-же мы дружбу-то заключали?

— Изволите-ли видѣть: дружба дружбой, а тутъ совсѣмъ другое дѣло. Вспомните, на что вы меня наущаете!

— На что! Я будущія свои деньги прошу, впередъ прошу.

— Эхъ, Константинъ Павлычъ!

— Давно я знаю, что я Константинъ Павлычъ! Ну, дай хоть три тысячи.

— Увольте, Константинъ Павлычъ.

— Я тебѣ росписку выдамъ, что вотъ взялъ изъ кассы.

— Невозможно этому быть.

— Дуракъ… Прости, что я тебя называю дуракомъ, но, право, дуракъ…

Костя прошелся еще разъ по комнатѣ, остановился, наклонился надъ постелью прикащика и прошепталъ:

— Ну, вотъ что, Силантій Максимычъ: подѣлимся.. Ты мнѣ дашь три тысячи, а себѣ изъ той-же кассы возьмешь тысячу.

— Что вы, что вы! махнулъ рукой прикащикъ.

— Стало-быть ты меня хочешь рѣзать? Мнѣ деньги до зарѣзу нужны, вздохнулъ Костя. — Ну, рѣжь. А только какая-же это дружба! Какія я долженъ къ тебѣ собственныя чувства чувствовать, когда старикъ умретъ и я полнымъ хозяиномъ сдѣлаюсь!

— Воля ваша, Константинъ Павлычъ.

— Такъ не дашь? еще разъ спросилъ Костя.

— Не могу, Константинъ Павлычъ.

— И двухъ тысячъ не дашь?

— Не могу.

— Дай хоть тысячу! Тысячу рублей ты мнѣ дашь и, тысячу себѣ возьмешь.

— Ахъ, оставьте пожалуйста…

Прикащикъ задулъ свѣчу и отвернулся къ стѣнѣ, давая знать, что разговоръ конченъ.

— Ну, ладно-же… Погоди… Сдѣлаюсь я хозяиномъ… Я также… Я такимъ-же точно манеромъ… шепотомъ угрожалъ Костя и при свѣтѣ лампадки началъ снимать съ себя сапоги, чтобы лечь спать.

Прикащикъ молчалъ.

— Безчувственный ты… бормоталъ Костя.

Прикащикъ не отвѣчалъ.

«Куплю завтра на двадцать тысячъ часовыхъ стеколъ, что Шлимовичъ предлагаетъ, и продамъ ихъ за что попало. Деньги нужны до зарѣзу. Надо вывертываться», рѣшилъ Костя и сталъ засыпать.

Въ пьяной головѣ его шумѣло и носился образъ Надежды Ларіоновны въ самыхъ соблазнительныхъ позахъ.

Глава XXXIX.

На утро Костя проснулся съ головной болью. Умывшись и одѣвшись, онъ взглянулъ на себя въ зеркало. Лицо было опухши, глаза красны. Нѣсколько дней ненормальной жизни дали себя знать. Костя сознавалъ, что изо рта у него пахнетъ виномъ, а между тѣмъ, нужно было идти къ дядѣ. Тщательно напомадившись душистой помадой и причесавшись, онъ рѣшилъ пожевать сухаго чаю, дабы отшибить отъ себя винный запахъ, для чего и отправился въ столовую, но лишь только вынулъ изъ буфетнаго шкапа чайницу и насыпалъ себѣ въ горсть чаю, какъ на порогѣ показалась Настасья Ильинишна. Костя смѣшался и зажалъ чай въ кулакѣ.

— Вы это чай заваривать, что-ли? Такъ вѣдь ужь я заварила, начала Настасья Ильинишна. — Видите, чайникъ на самоварѣ грѣется,

— Нѣтъ, я такъ… Я сухаго взялъ, отвѣчалъ Костя. — У меня зубъ что-то болитъ, такъ я хотѣлъ сухимъ чаемъ попробовать… Говорятъ, помогаетъ, ежели пожевать.

Настасья Ильинишна расправила свои черныя брови и улыбнулась.

— Не слыхала я, чтобы отъ жеванія сухаго чая зубъ проходилъ, сказала она.

— Мало-ли, что не слыхали! А вотъ проходитъ.

— Сухимъ чаемъ винный перегаръ заѣдаютъ — вотъ что я слышала.

— Вы все съ язвиной… Ни на шагъ безъ язвины…

Костя опустилъ сухой чай себѣ въ жилетный карманъ и протянулъ руку къ грѣющемуся на самоварѣ чайнику, дабы налить себѣ стаканъ чаю, но Настасья Ильинишна проговорила:

— Давайте, ужь я вамъ налью стаканчикъ. Докажу, что никакой язвины супротивъ васъ не имѣю. Кстати и сама выпью.

Костя не возражалъ и сѣлъ къ столу, изъ подлобья посматривая на Настасью Ильинишну. Она налила ему стаканъ чаю и прибавила:

— Выпейте съ лимончикомъ… Кисленькое освѣжаетъ. Да положите кусочекъ-то побольше.

— Вотъ опять язва!.. вспыхнулъ Костя. — Съ чего мнѣ освѣжаться-то? Я не пьянъ.

Они сидѣли и молча пили чай. Костя закурилъ папироску.

— Сегодня нашему благодѣтелю Евграфу Митричу какъ будто лучше, но только все это пустое. Ему не выжить, начала Настасья Ильинишна.

Костя ничего не отвѣтилъ, а только пыхнулъ папироской. Настасья Ильинишна соображала. Черезъ нѣсколько секундъ она произнесла:

— Вы вотъ все: язва, да язва… А съ какой стати мнѣ язвить-то супротивъ васъ? Я вся въ вашихъ рукахъ. Умретъ Евграфъ Митричъ — все вамъ останется, а я не причемъ… Ну, куда я дѣнусь съ дочерью? Что будетъ со мной и съ Таичкой? Такъ мнѣ не язвить васъ надо, а…

Настасья Ильинишна не договорила и закапала слезами. Она достала носовой платокъ и стала сморкаться.

— Да вѣдь въ духовной, поди, про васъ помянуто, сказалъ Костя.

— Какое! махнула Настасья Ильинишна рукой. — Только говорятъ насчетъ духовной, а никакой у него духовной нѣтъ. Ужь я какъ вчера пытала, чтобы показалъ духовную… Плакала, убивалась — нѣтъ, не показываетъ. Твердитъ одно: «обижена не будешь… Костѣ завѣтъ данъ, чтобы тебя не обижалъ»…

— Да, онъ мнѣ говорилъ, чтобы я послѣ его смерти васъ не обидѣлъ, сказалъ Костя.

— Ну, вотъ видите… Такъ какая-же тутъ язва? Ухаживать я должна за такимъ человѣкомъ, какъ вы, услуживать, кланяться…

— Ну, до сихъ поръ это было не замѣтно.

— Ахъ, Константинъ Павлычъ! У меня характеръ такой… Я скора на языкъ и ежели иногда что скажу не въ точку, то, право слово, это не отъ язвы… Скажу, а потомъ и спохвачусь… Вотъ хоть-бы и сейчасъ насчетъ сухаго чаю… Ну, зачѣмъ я это сказала? Просто сѣбреху, по бабьи. А хоть-бы и винный перегаръ заѣдать? Какое мнѣ дѣло! Вы человѣкъ молодой, не можете жить какъ какой-нибудь старикъ древній, иногда и выпить хочется. А вотъ языкъ мой — врагъ мой… Вы ужь простите, голубчикъ.

Костя слушалъ и недоумѣвалъ. Такихъ разговоровъ отъ Настасьи Ильинишны онъ никогда еще не слыхалъ. До сихъ поръ они все только переругивались.

«Сократилась баба», подумалъ онъ. «Должно быть, ужь она навѣрняка пронюхала, что у дяди никакого духовнаго завѣщанія нѣтъ».

Онъ подумалъ, побарабанилъ пальцами по столу и спросилъ:

— А вы вѣрно знаете, что у дяди никакой духовной нѣтъ?

— Никакой… отрицательно покачала головой Настасья Ильинишна, опять закапала слезами и всхлипнула. — Твердитъ, что, дескать, забыта не будешь, а никакой. Послѣ его смерти вся буду въ вашихъ рукахъ.

Настасья Ильинишна встала, поклонилась Костѣ и сказала.:

— Не оставьте, голубчикъ вы мой, не обидьте… Вѣдь я передъ нимъ, передъ Евграфомъ Митричемъ полъ-жизни, какъ передъ Богомъ свѣчка горѣла… Красоту свою для него загубила… Не обидьте меня и Таичку… Вѣдь дочь она ему… Кровь его…

Костя растерялся.

— Хорошо, хорошо, бормоталъ онъ.

— И ужь ежели я когда что языкомъ своимъ глупымъ, то не обезсудьте… продолжала Настасья Ильинишна. — Извадка у меня поганая языкомъ звонить, а въ душѣ я никогда… и никакой тутъ язвы нѣтъ… Сердце-бы свое, Константинъ Павлычъ, передъ вами хотѣла открыть, да какъ это сдѣлать! И вѣдь иногда изъ-за чего поперечишь или какое-нибудь дерзкое слово вамъ скажешь? Просто изъ жалости къ Евграфу Митричу. Вы такъ подчасъ его безпокоите — ну, и скажется… Человѣкъ на одрѣ смерти, а вы гуляете… Конечно, вы человѣкъ молодой и вамъ хочется погулять, но Евграфа-то Митрича жалко, когда онъ безпокоится, что васъ дома нѣтъ. А на языкъ я скора… Вотъ и все…

Настасья Ильинишна чмокнула Костю въ плечо.

— Что вы, что вы! отстранилъ онъ ее и спросилъ: — ну, а такъ просто дядя вамъ денегъ не давалъ, чтобы васъ обезпечить?

— Ахъ, Константинъ Павлычъ! Да ежели онъ мнѣ въ разное время то по двѣсти, да по триста рублишекъ и давалъ къ празднику, чтобы спрятать эти деньги, то какое-же это обезпеченіе, помилуйте! Вотъ и вчера, когда я около него весь вечеръ провозилась и сталъ онъ дремать, то сунулъ мнѣ въ пятьсотъ рублей процентный билетъ, но развѣ на эти деньги проживешь послѣ его смерти!. «На, говоритъ, спрячь Таисѣ своей на приданое».

— Пятьсотъ рублей все-таки далъ? спросилъ Костя.

— Далъ, далъ. Не скрою отъ васъ, что далъ. И вотъ поэтому-то, Константинъ Павлычъ, я и гну все въ ту сторону, что никакой у него духовной нѣтъ. Ужь кабы была духовная, гдѣ намъ что-либо было оставлено, то не сунулъ-бы онъ мнѣ эти пятьсотъ рублей. Да нѣтъ, нѣтъ.. Никакой у него духовной нѣтъ… махнула рукой Настасья Ильинишна и спросила: — Еще вамъ стакашекъ чайку не налить-ли? Вы не обидьтесь… Но ежели съ вечера угарецъ у васъ былъ, то чай съ лимончикомъ куда хорошо отъ головы помогаетъ.

— Не надо. Не стану больше пить, отказался Костя и спросилъ: — А тѣ деньги, что вамъ дядя по двѣсти и по триста рублей давалъ, вы не растратили еще?

— Конечно, не растратила, Константинъ Павлычъ, но развѣ великъ изо всего этого капиталъ можетъ быть! отвѣчала Настасья Ильинишна.

— Ну, а такъ… Сколько-же у васъ такимъ образомъ денегъ скопилось? допытывался Костя.

— Да тысячи три есть, не скрою — есть. А только что-же мы на три-то тысячи?!. Какъ тутъ жить, ежели онъ умретъ и ничего намъ не оставитъ!

— То есть это со вчерашними пятистами рублей у васъ три тысячи принакоплено?

— Со вчерашними будетъ три тысячи пятьсотъ… Нѣтъ, вру я… Три тысячи шестьсотъ… Я передъ вами, Константинъ Павлычъ, какъ передъ Богомъ… Ничего не утаиваю. Три тысячи шестьсотъ… За то вонъ у Таички даже мѣховой шубенки нѣтъ. Бѣгаетъ въ ватномъ пальтичкѣ съ куньимъ воротникомъ. Да и воротникъ-то только слава, что воротникъ…

«Три тысячи шестьсотъ рублей, однако, у ней принакоплено», мелькнуло у Кости въ головѣ и онъ задумался. "У ней три тысячи шестьсотъ, а у меня и десятой доли этого нѣтъ въ карманѣ?… мысленно повторилъ онъ и сталъ понемогу жевать сухой чай, приготовляясь идти здороваться съ дядей.

Настасья Ильинишна вышла изъ столовой въ другую комнату.

Глава XL

Когда Костя вошелъ въ комнату дяди и поклонился, дядя изъ-подлобья посмотрѣлъ на него и смѣрилъ взоромъ съ ногъ до головы. Онъ попрежнему сидѣлъ въ креслѣ, облеченный въ свой сѣрый халатъ и вытянувъ закутанныя въ одѣяло ноги на скамеечку.

— Когда вчера вечеромъ послѣ конкурса домой-то отыскался? соросилъ онъ.

— Не поздно еще было, отвѣчалъ Костя.

— То есть какъ не поздно? Стало быть, ужъ рано было? Третьи-то пѣтухи успѣли уже пропѣть или еще не успѣли?

— Что вы, дяденька!

— Ну, ну, ну… Я ужь знаю тебя… Взглянись-ка въ зеркало: ликъ-то перекосило даже… Чертей съ тебя писать сегодня.

— Говорить-то все можно… пробормоталъ Костя и сталъ жевать чай.

— Ну, что-же, чѣмъ вчера въ конкурсномъ засѣданіи кончили? задалъ вопросъ старикъ.

— Да опять ничѣмъ-съ… Такая канитель, что не приведи Богъ… Говорили, говорили, а толку никакого. Такъ зря… Родственники-кредиторы, разумѣется, тянутъ на то, чтобы по десяти копѣекъ за рубль. Придется еще разъ, а то и два раза собраться.

— А тебѣ и на руку! Очень ты любишь изъ дома-то шляться.

— Ахъ, дяденька! тяжело вздохнулъ Костя.

— Не вздыхай! Не дѣлай невинное лицо! Я тебя насквозь вижу.

Дядя закашлялся. Оправившись, онъ опять спросилъ:

— Что-жъ, заходили куда-нибудь послѣ конкурснаго засѣданія?

Костя замялся.

— Заходили-съ… Только самымъ трезвеннымъ образомъ… Одинъ чай-съ.

— Такъ, такъ… Съ чаю и ликъ-то у тебя перекосило. Ахъ, безобразникъ, безобразникъ! Дядя еле живъ, чуть не помираетъ, а онъ по трактирамъ!..

— Да вѣдь зовутъ-съ. Мы, разумѣется, противъ родственниковъ и не соглашаемся съ ихъ преніями насчетъ гривенника, такъ надо переговорить.

Костя молчалъ и переминался съ ноги на ногу. Молчалъ и дядя.

— Ну, какъ вы себя, дяденька, сегодня чувствуете? просилъ наконецъ Костя, чтобы что-нибудь сказать.

— А тебѣ какая забота? Тебѣ, я думаю, чѣмъ хуже мнѣ, тѣмъ лучше…

— Напрасно вы такъ думаете. Я получилъ воспитаніе отъ васъ, дышу отъ васъ и все это чувствую.

— Знаю я тебя!

Опять пауза.

— Я вамъ не нуженъ, дяденька? Могу я въ лавку идти? задалъ вопросъ Костя.

— Иди. Только ужь пожалуйста, чтобы сегодня вечеромъ дома быть. Довольно по вечерамъ-то шляться, да полуночничать, сказалъ дядя.

— Сегодня некуда идти, сегодня дома буду… Такъ я въ лавку-съ…

Костя поклонился и вышелъ изъ спальной, но къ себѣ въ комнату не пошелъ, а началъ переминаться съ ноги на ногу въ столовой и что-то соображалъ. Раза два онъ почесалъ затылокъ, раза два тяжело вздохнулъ и, заглянувъ въ смежную съ столовой комнату, гдѣ стояли шкапы, сундуки и гдѣ обыкновенно ночевали Настасья Ильинишна и Тайса, когда приходили къ старику погостить, сказалъ:

— Налейте-ка мнѣ еще стаканчикъ чайку, Настасья Ильинишна.

Та, причесывавшая своей дочери волосы, тотчасъ-же бросила гребенку и выбѣжала къ нему.

— Выпейте-ка, выпейте-ка, заговорила она. — Дѣйствительно, чай-то съ лимончикомъ помогаетъ. Да не положить-ли вамъ въ стаканъ-то красносмородиноваго варенья? Варенье отличное есть.

— Варенья не надо, отозвался Костя. — А вотъ посидѣть — посидите со мной. Поговорить надо.

Настасья Ильинишна налила ему стаканъ чаю и присѣла около самовара.

— Ну, что, старикъ не ругался? проговорила она.

— Пронесло мимо. Ругаться-то ругался, но только не очень… Да я не объ этомъ… далъ отвѣтъ Костя, помолчалъ, немножко покраснѣлъ и спросилъ: — Хотите, Настасья Ильинишна, чтобы вамъ хорошо было послѣ смерти дяди?

— Да конечно-же, Константинъ Павлычъ. Я васъ слезно прошу: не обидьте. Будьте заступникомъ двухъ сиротъ, заговорила Настасья Ильинишна. — Вамъ за это Богъ пошлетъ. Да вѣдь и то сказать… Ну, про себя я не говорю… Сама я вамъ ничто, какъ ни разбирай — все ничто, а вѣдь Таичка-то двоюродной сестрой приходится. Хоть она и внѣ закона, а все-таки вамъ двоюродная сестра.

— Ладно, ладно. Такъ ежели хотите, чтобы вамъ послѣ смерти старика было хорошо — давайте помогать другъ другу. Я вамъ, вы мнѣ…

— Да я, Константинъ Павлычъ, всей душой готова. Да я и прежде-то… Ахъ, видитъ Богъ, никогда я супротивъ васъ зла не имѣла!

Костя медлилъ и краснѣлъ. Онъ всталъ съ мѣста и приперъ двери, ведущія изъ столовой въ гостиную и въ ту комнату, гдѣ осталась Таиса.

— Только ужь помогать, Настасья Ильинишна, такъ помогать, сказалъ онъ еще разъ.

— Да я, Константинъ Павлычъ, ей-Богу всей душой рада.

— Ну, такъ вотъ…

Костя потупился и тихо произнесъ:

— У васъ тѣ три тысячи шестьсотъ-то рублей съ собой?

— Съ собой, съ собой… Гдѣ-же имъ быть? отвѣчала скороговоркой Настасья Ильинишна. — Мы, Константинъ Павлычъ, живемъ съ Таисочкой на квартирѣ, комнату отъ жильцовъ снимаемъ, такъ нешто можно тамъ оставлять деньги? Оставишь, да и поклонишься имъ. Долго-ли до грѣха! Ныньче народъ-то ой-ой какой шустрый.

— Ну, вотъ и отлично, коли деньги съ собой… Вотъ вы и можете мнѣ помочь, говорилъ Костя, смотря въ сторону. — Мнѣ, Настасья Ильинишна, ужасти какъ нужны теперь деньги, до зарѣза нужны. Дайте мнѣ теперь взаймы, а я вамъ послѣ вдвое отдамъ.

— Вамъ? воскликнула Настасья Ильинишна и широко открыла глаза.

— Да, мнѣ… Тутъ, видите, вышло одно обстоятельство… Эхъ, Настасья Ильинишна! Судите сами: вѣдь я молодой человѣкъ… хочется и пожить… Есть и интрижки…

— Да неужели, Константинъ Павлычъ, вы въ деньгахъ нуждаетесь? Вѣдь дѣло-то все на вашихъ рукахъ.

— Дѣло-то на моихъ рукахъ, да касса-то не на моихъ. Касса-то вѣдь у Силантія Максимыча. Да ежели-бы она была и на моихъ, такъ неужто-бы я?..

— Скажите на милость, а вѣдь я думала, что у васъ денегъ сколько угодно.

Настасья Ильинишна уже нѣсколько перемѣнила тонъ.

— Ничего у меня нѣтъ, произнесъ Костя. — А ежели когда и бываетъ, то приходится занимать ради будущихъ благъ. Старикъ по десяти и по пятнадцати рублей на руки даетъ. Какія это деньги? Такъ вотъ, Настасья Ильинишна, вы и дайте мнѣ взаймы.

— Въ займы, въ займы… Я и съ удовольствіемъ-бы, да… Ахъ, Константинъ Павлычъ… Велики-ли эти деньги? И къ тому-же онѣ у меня послѣднія. Вѣдь ужъ это все, что я имѣю на сиротскую долю, такъ какъ-же вамъ ихъ отдать… бормотала, смѣшавшись, Настасья Ильинишна.

— Да вѣдь я у васъ ихъ взаймы прошу, въ займы, къ тому-же подъ росписку. Какъ старикъ умретъ, такъ сейчасъ-же я вамъ ихъ отдамъ, за тысячу рублей двѣ отдамъ.

— Ахъ, Константинъ Павлычъ, а вдругъ онъ не скоро умретъ? Вѣдь въ смерти и жизни человѣка одинъ Богъ… Только онъ воленъ.

— Сами-же вы давеча сказали, что старику не выжить.

— Мало-ли что я сказала. А вдругъ не умретъ? Ну, вотъ я и сѣла на бобахъ.

— Вовсе нѣтъ. Вы всегда можете подать мою росписку ко взысканію.

— Такъ-то оно такъ, только что-же съ васъ взять, ежели у васъ ничего нѣтъ, какъ вы сами говорите?

— Понемножку-то какъ-нибудь добудемъ. Сразу денегъ, не бываетъ, а понемножку бываетъ. Да и старикъ узнаетъ, что у васъ моя росписка, то хоть поругаетъ меня, а вамъ все-таки отдастъ.

— Нѣтъ, онъ не таковскій, знаю я его, около двадцати лѣтъ съ нимъ маюсь.

— Такъ, стало быть, не хотите помочь мнѣ? поднялъ Костя тономъ выше. — Ну, ладно.

— Ахъ, Константинъ Павлычъ!… Да вы-бы у кого-нибудь другаго заняли.

— Не надо, не надо. Я самъ точно такимъ манеромъ вамъ удружу, когда старикъ умретъ.

Костя поднялся со стула.

— Вамъ сколько-же денегъ-то надо, Константинъ Павлычъ? спросила Настасья Ильинишна.

— Да ежели не хотите дать, такъ зачѣмъ-же спрашивать?

— Нѣтъ, вы все-таки скажите. Ежели не много, то я пожалуй…

— Три рубля, что-ли! огрызнулся Костя. — Такъ такія-то деньги мы на бѣдность разнымъ праздношатающимъ личностямъ подаемъ.

— Не три рубля, а… Вы все-таки скажите — сколько?

— Ежели вы мнѣ двѣ съ половиной тысячи дадите, я вамъ въ пять тысячъ росписку выдамъ.

— Ахъ, какія деньги! вздыхала Настасья Ильинишна. — Конечно, на наше сиротство хорошо-бы за двѣ съ половиной тысячи пять получить, но деньги очень велики.

— На сиротство послѣ смерти старика отдѣльно отъ меня получите. Такъ даете мнѣ двѣ съ половиной тысячи?

Настасья Ильинишна не знала, что дѣлать, и опять прошептала:

— Ахъ, какія деньги! Вы вотъ что…

— Да ужъ слышали, слышали. Чего съ одного-то заладили! Ну, не хотите дать и не надо, перебилъ ее Костя. — Только ужь и я также для васъ, когда старикъ умретъ.

— Боже мой, Боже мой! Что тутъ дѣлать! Да возьмите вы хоть поменьше… Тысячу рублей я вамъ дамъ.

— Ну, давайте двѣ. А за двѣ я вамъ выдамъ росписку въ четыре.

— Возьмите хоть полторы…

— Покаетесь потомъ за свое упорство.

Костя погрозилъ пальцемъ и направился къ себѣ въ комнату.

— Константинъ Павлычъ, Константинъ Павлычъ! схватила его за рукавъ Настасья Ильинишна. — Вы не обидите насъ, сиротъ? Не отопретесь?

— Эхъ! вздохнулъ Костя. — Да вѣдь я-же выдаю росписку.

— За двѣ тысячи четыре?

— Да, да…

— Ну, я согласна. Возьмите… Пишите росписку… Сейчасъ я вынесу вамъ деньги… Только у меня билеты.

— Давайте хоть билеты. Билеты размѣняемъ.

Костя заглянулъ въ прикащицкую. Прикащики ужь ушли въ лавку. Старшій прикащикъ тоже ушелъ вмѣстѣ съ ними, стало быть, комната, гдѣ обиталъ онъ вмѣстѣ съ Костей, была свободна. Костя вошелъ въ нее и принялся писать росписку. Черезъ пять минутъ явилась Настасья Ильинишна и, получивъ росписку, передала ему деньги. Передавая деньги, она заставила Костю побожиться, что онъ ее не надуетъ.

— Ну, теперь и я для васъ… Все для васъ сдѣлаю… сказалъ Костя, пряча въ карманъ билеты, пожалъ Настасьѣ Ильинишнѣ руку, даже поцѣловалъ ее въ губы и сталъ сбираться уходить въ лавку.

Глава XLI.

Получивъ отъ Настасьи Ильинишны процентныхъ билетовъ на двѣ тысячи рублей, Костя уходилъ изъ дома чуть не въ припрыжку отъ радости. Такой суммы въ его распоряженіи еще ни разу не было. Ростовщики евреи вѣрили ему товаръ, который онъ и мѣнялъ на товаръ, терпя убытки; но тутъ были процентные билеты, которые стоило только размѣнять, чтобы имѣть наличныя деньги. О томъ, что за двѣ тысячи денегъ была выдана въ четыре тысячи росписка, онъ не огорчался — вѣдь Настасьѣ Ильинишнѣ и ея дочери все равно придется-же удѣлить что-нибудь послѣ смерти старика. Старикъ даже самъ нѣсколько разъ повторялъ ему: «Не обидь послѣ моей смерти Настасью». Да вообще Костя и раньше очень мало огорчался, выдавая чуть-ли не двойныя обязательства за купленный у ростовщиковъ товаръ. Ему нужны были только средства угодить Надеждѣ Ларіоновнѣ, исполнить ея прихоти.

Изъ дома Костя, по заведенному порядку, отправился прямо въ лавку. Когда онъ соскочилъ съ извощичьихъ саней, то увидѣлъ прохаживающаго около лавки Шлимовича. Шлимовичъ поджидалъ его.

— А, Адольфъ Васильичъ! Какими судьбами! привѣтливо воскликнулъ Костя.

— Къ вамъ по дѣлу, отвѣчалъ Шлимовичъ, отвелъ Костю въ сторону и спросилъ: — Я пріѣхалъ узнать, возьмете вы на пять тысячъ часовыхъ стеколъ, которыя я вамъ предлагалъ? Нужно знать навѣрное, потому торговецъ стеклами будетъ ждать насъ сегодня въ четыре часа въ Палкиномъ трактирѣ.

— Адольфъ Васильичъ, голубчикъ, я уже сейчасъ занялъ двѣ тысячи рублей и получилъ наличными.

— У кого?

— У одной знакомой женщины, даже, пожалуй, родственной женщины. И не думалъ и не гадалъ, а подошелъ случай, я и занялъ. Такъ ужь пришлось, стихъ нашелъ, сама подвернулась. И вѣдь главное, что удивительно: всегда я эту женщину считалъ язвой, а она оказалась прекрасной женщиной.

Шлимовичъ нахмурился.

— Какъ-же это такъ… пробормоталъ онъ. — А я разсчитывалъ, что вы часовыя стекла купите. Зачѣмъ-же я хлопоталъ и далъ знать этому торговцу? Всталъ сегодня нарочно раньше, поѣхалъ къ нему…

— За хлопоты, Адольфъ Васильичъ, я вамъ заплачу, сказалъ Костя, хватясь за бумажникъ. — Сколько вамъ? Двадцать пять, тридцать рублей довольно?

— Не въ этомъ дѣло… Но все-таки… Какъ это непріятно, что придется отказывать человѣку.

Шлимовичъ пожалъ плечами и еще больше сморщилъ физіономію.

— Вы ужь возьмите хоть на три тысячи стеколъ-то… проговорилъ онъ. — Двѣ тысячи рублей заняли. Надолго-ли вамъ эти двѣ тысячи при такихъ требованіяхъ Надежды Ларіоновны! Вѣдь это сущіе пустяки. Бьюсь объ закладъ, что деньги вамъ опять скоро понадобятся. А стекла вы можете взять, выдать за нихъ вексель и припрятать ихъ. А когда деньги понадобятся — сейчасъ и продать свекла.

— Такъ-то оно такъ, задумался Костя: — но вотъ видите, сегодня мнѣ столько дѣла, столько, что я просто не въ состояніи быть въ четыре часа, въ Палкиномъ трактирѣ. Вечеромъ я обѣщалъ быть дома… Старикъ очень сердится, что я не сижу дома. Надо его потѣшить передъ смертью. Стало быть, вечеръ у меня долой и поэтому я долженъ день употребить для Надежды Ларіоновны. Надо перевезти въ ея квартиру купленную вчера мебель, надо нанять конюшни и сарай для лошадей и экипажей. Многое что надо. Да вообще я хочу сегодня днемъ побыть съ Надеждой Ларіоновной. Вечеромъ мнѣ не удастся, такъ ужь днемъ… Вотъ побуду немножко въ лавкѣ — и сейчасъ по дѣламъ Надежды Ларіоновны…

— Но неужели вы не можете на полчаса пріѣхать въ Палкинъ трактиръ?

— Ей-ей не могу, Адольфъ Васильичъ. Не обѣщай я старику просидѣть вечеромъ дома…

— Смотрите, вы опускаете случай купить товаръ подъ вексель. Въ другой разъ такой случай можетъ и не представиться, погрозилъ Костѣ Шлимовичъ. — Товаръ тѣ-же деньги, а вы знаете, какъ теперь трудно занять деньги!

— Знаю, знаю, Адольфъ Васильичъ, но…

Костя задумался.

— Будь это другой день, а не сегодня, я съ удовольствіемъ-бы, сказалъ онъ и прибавилъ: — Ну, вотъ что: не можете-ли вы это какъ-нибудь обдѣлать безъ меня? Я-бы ужь на васъ вполнѣ положился. Товаръ вы купите, пришлете его къ Надеждѣ Ларіоновнѣ на квартиру и получите отъ меня вексель и коммисіонныя. Устройте голубчикъ, пожалуйста какъ-нибудь и пріѣзжайте въ пять часовъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. У ней и пообѣдаемъ. Я пробуду у нея до восьми часовъ, до тѣхъ поръ, покуда она не отправится играть. Можно?

— Хорошо, согласился Шлимовичъ. Только странно, что вы не будете видѣть кому выдаете вексель.

— Ничего не значитъ. Я на васъ вполнѣ полагаюсь. А ежели-бы хотѣли вполнѣ доброе дѣло сдѣлать, то взяли-бы эти часовыя стекла, да и продали-бы, а мнѣ привезли-бы наличныя деньги. И я вамъ сейчасъ вексель за стекла, и двойныя коммисіонныя, и за покупку товара, и за продажу его…

— Да вѣдь сразу-то не продашь, сказалъ Шлимовичъ и задумался.

— Добренькій Адольфъ Васильичъ, устройте! Вы все можете… Вы на манеръ фокусника черной и бѣлой магіи. У Надежды Ларіоновны и запьемъ покупку и продажу.

Костя схватилъ Шлимовича за руку и потрясъ ее.

— Попробую, отвѣчалъ тотъ. Вы не будете спорить, если я продамъ стекла со скидкою двадцати процентовъ съ покупной цѣны?

— Не буду, не буду. Конечно ужь вы поторгуетесь, но если нельзя выторговать, то спорить не буду.

— Такъ на три тысячи я беру для васъ стеколъ?

— На три, на три… Только тише… Не говорите громко, а то сосѣди по лавкѣ прислушиваются. Видите, стоятъ справа и слѣва на порогахъ и смотрятъ на насъ, прошепталъ Костя, косясь на торговцевъ-сосѣдей. — Давайте скорѣй записку, на чье имя вексель писать, прибавилъ онъ.

— Вексель я приготовлю и привезу съ собой, а вы только подпишите, кивнулъ Шлимовичъ и сталъ прощаться, протягивая Костѣ руку.

Шлимовича ждалъ извощикъ. Шлимовичъ сталъ садиться въ санки.

— Такъ въ пять часовъ тамъ гдѣ сказано и вмѣстѣ пообѣдаемъ! крикнулъ ему Костя, нарочно не произнося при сосѣдяхъ торговцахъ имени Надежды Ларіоновны.

— Хорошо, хорошо, отвѣчалъ Шлимовичъ и поѣхалъ.

Поздоровавшись съ сосѣдями, Костя вошелъ въ лавку.

Въ лавкѣ покупателей было не много. Старшій прикащикъ Силантій Максимычъ стоялъ за кассой. Костя прошелся по лавкѣ и подошелъ къ нему.

— Не сердись, Силантій Максимычъ, за вчерашнее, шепнулъ онъ, вспомня свой вчерашній разговоръ съ старшимъ прикащикомъ, и протянулъ ему руку. А главное, чтобы старику объ нашемъ разговорѣ ни слова… Зачѣмъ его раздражать? Къ тому-же вчера я пришелъ домой выпивши и говорилъ тебѣ такъ, по дружбѣ. Мало-ли что промежду себя говорится!

Силантій Максимычъ улыбнулся.

— Полноте, полноте… Никогда я донощикомъ не былъ, отвѣчалъ онъ и прибавилъ: — и даже не только что старику говорить, а теперь, подумавши со вчерашняго, помочь вамъ могу, ежели ужь вы такъ очень въ деньгахъ нуждаетесь.

Костя выпучилъ отъ удивленія глаза.

— Только помогу вамъ не изъ кассы, а изъ своихъ собственныхъ денегъ, поправился Силантій Максимычъ. — Многого у меня нѣтъ, а хотите взять триста рублей — такъ возьмите. Идите въ верхнюю лавку, сейчасъ я вамъ принесу триста рублей. И никакой мнѣ росписки не надо…

— Не надо, не надо, я и такъ какъ нибудь обойдусь, проговорилъ Костя, смутившись, и прибавилъ: — Только зачѣмъ-же ты мнѣ говоришь «вы»? Вѣдь со вчерашняго мы съ тобой на «ты». Со вчерашняго у насъ дружба… Ты мнѣ, я тебѣ…

— Ну, вотъ я хочу помочь по дружбѣ. Надо триста рублей? Чего тутъ стѣсняться и цермониться! Свои люди. Принести? спрашивалъ Силантій Максимовъ, избѣгая словъ: «ты» и «вы».

— Принеси, отвѣчалъ Костя, подумавъ, и отправился въ верхнюю лавку.

Черезъ пять минутъ въ карманѣ его прибавилось еще триста рублей. Онъ настаивалъ, чтобы Силантій Максимычъ взялъ съ него росписку, но тотъ на отрѣзъ отказался.

Глава XLII.

Около часу дня Костя былъ у Надежды Ларіоновны.

— Здравія желаю вашему удовольствію! проговорилъ, стоявшій у подъѣзда въ парныхъ санкахъ кучеръ Терентій и, взявъ возжи въ одну руку, дотронулся другой рукой до своей малиновой четырехугольной шапки.

Костя кивнулъ на привѣтствіе кучера и, вскочивъ въ отворенную швейцаромъ дверь, побѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ. Онъ бѣжалъ, перепрыгивая черезъ двѣ ступени. На душѣ его было легко, отрадно. Онъ чувствовалъ, что въ карманѣ его больше двухъ съ половиной тысячъ, а на эти деньги онъ можетъ многое, многое сдѣлать для прихотей Надежды Ларіоновны. Двери ему отворила Пелагея Никитишна. Костя взглянулъ на вѣшалку въ прихожей и вся веселость его, какъ-бы горохомъ, скатилась съ него: на вѣшалкѣ висѣло военное пальто. Онъ стиснулъ зубы и прошепталъ:

— Опять полковникъ здѣсь?

— Здѣсь, кивнула Пелагея Никитишна. — Онъ сидитъ и завтракаетъ съ Надюшей. Обѣщалъ Надюшѣ столовый сервизъ подарить.

Костя снялъ съ себя пальто и пѣтухомъ, наскакивающимъ въ бою на противника, влетѣлъ въ столовую. За столомъ сидѣлъ Иванъ Фомичъ и колыхалъ чревомъ. Противъ него помѣщалась Надежда Ларіоновна. Они доѣдали остатки закусокъ, купленныхъ Костей для вчерашняго ужина. Иванъ Фомичъ обернулся къ Костѣ лицомъ и проговорилъ:

— Вотъ онъ на поминѣ-то легокъ! А мы сейчасъ только объ васъ говорили.

— Могли-бы и не говорить. Никакого отъ этого убытка не было-бы… рѣзко отвѣчалъ Костя, весь вспыхнувъ, и какъ-то гадливо прикоснулся къ протянутой ему Иваномъ Фомичемъ рукѣ, а взявъ протянутую ему Надеждой Ларіоновной руку, пошевелилъ что-то губами, но не сказалъ ни слова.

Иванъ Фомичъ сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ тона Кости, и сталъ наливать себѣ въ рюмку мадеры.

— Садитесь, господинъ турка, садитесь, ревнивецъ, и закусите остаточками, сказала Надежда Ларіоновна, смотря на Костю смѣющимися глазами.

— Не желаю. Я ужь ѣлъ.

— Сердиться умѣете, а чтобы поскорѣй мое хозяйство поставить на настоящую точку, не умѣете, продолжала Надежда Ларіоновна. — А вотъ Иванъ Фомичъ началъ сейчасъ завтракать, да и осудилъ меня за мою посуду. Въ самомъ дѣлѣ, что ни ложка, что ни плошка — все разнаго калибра.

— Такъ всегда въ хорошей компаніи и дѣлается, что приходятъ въ гости для того только, чтобы посуду осуждать.

— Ахъ, неоцѣненная Надежда Ларіоновна! Зачѣмъ-же вы такъ на меня?.. перебилъ ее Иванъ Фомичъ. — Я вовсе ничего не осуждалъ, а просто сказалъ: позвольте вамъ прислать хорошенькій столовый сервизецъ. Это дань таланту — и ничего больше.

— Да, но вѣдь вы предложили мнѣ, потому что увидали, что посуда-то у меня ужь очень разнокалиберная и на манеръ черепковъ — ну, стало быть въ душѣ и осудили.

— Я? Избави меня Богъ! Я готовъ изъ собачей глиняной плошки ѣсть, лишь-бы вы сидѣли тутъ и смотрѣли на меня вашими прелестными глазками. Конечно, такая мохровая роза должна быть въ соотвѣтствующей обстановкѣ, но посуда ваша совсѣмъ не такъ худа. Вся бѣда, что вы-то ужь очень роскошны — ну, все окружающее васъ и блѣднѣетъ.

Интендантскій чиновникъ путался.

— Посуда будетъ. Завтра-же будетъ, отчеканилъ Костя, стараясь не смотрѣть на Ивана Фомича.

— Зачѣмъ? Зачѣмъ? Иванъ Фомичъ уже обѣщалъ мнѣ сервизъ, подхватила Надежда Ларіоновна.

— А я не желаю, чтобы онъ дарилъ вамъ сервизъ. Пусть даритъ кому-нибудь другому, а не вамъ. У васъ, слава Богу, и своихъ денегъ найдется, чтобы купить сервизъ.

— У меня? Да откуда-же это? На двѣсти-то рублей моего жалованья немного разгуляешься.

— Я дамъ… А ты поѣдешь и купишь.

— Не слушайте его, Иванъ Фомичъ, не слушайте и пришлите намъ сервизъ, послышался голосъ Пелагеи Никитишны. — Онъ на посулѣ какъ на стулѣ, а какъ придетъ дѣло, то и нѣтъ ничего.

Костя вспыхнулъ и сказалъ:

— Надежда Ларіоновна! Запретите пожалуйста вашей тетенькѣ про меня такія оскорбленія распространять! Я сказалъ, что будетъ тебѣ новая мебель — она сегодня и будетъ, сказалъ, что будетъ новый сервизъ — сервизъ и получишь завтра.

Отъ волненія Костя говорилъ Надеждѣ Ларіоновнѣ то «ты», то «вы»! При постороннихъ онъ всегда говорилъ ей «вы», но тутъ не выдержалъ.

— Тетенька! Да что вы, въ самомъ дѣлѣ суетесь не въ ваше дѣло! крикнула Надежда Ларіоновна. — Молчите да и дѣлу конецъ.

Интендантъ крякалъ и мигалъ Надеждѣ Ларіоновнѣ; дескать, пришлю, пришлю.

— Да ѣшь-же ты что-нибудь! обратилась Надежда Ларіоновна къ Костѣ. — Ну, что сидишь надувшись какъ мышь на крупу!

— Не желаю.

— А не желаешь, такъ была-бы предложена честь, а отъ убытка Богъ избавилъ. Тетенька! Убирайте закуски и давайте намъ кофею! Иванъ Фомичъ, вы выпьете кофею? Коньяку есть остаточки.

— Съ удовольствіемъ. Отъ предложенія такой прелестной хозяйки не отказываются.

Костя сидѣлъ, отвернувшись отъ интенданта, и покуривалъ папиросу, нервно затягиваясь дымомъ.

— Да уймись ты… Ну, полно сердиться! Съ сердцовъ печенка можетъ лопнуть, еще разъ сказала Надежда Ларіоновна, трогая Костю за руку, чтобы какъ-нибудь успокоить его и, обратясь къ Ивану Фомичу, прибавила: — Это вѣдь онъ ревнуетъ меня къ вамъ, оттого такъ и пыжится.

— Ко мнѣ? Напрасно, напрасно, добродушно проговорилъ Иванъ Фомичъ. — Я просто поклонникъ всего высокаго и талантливаго — вотъ и все. А ежели я предложилъ подарить сервизъ, то это просто жертва кумиру. Въ древности приносили богинямъ цвѣты и фиміамъ, а я становлюсь на практическую точку и хочу прислать къ подножію кумира столовый сервизъ. Послушайте, молодой человѣкъ, вы напрасно на меня сердитесь. Тутъ ничего нѣтъ такого. Да и ревновать меня нечего. Я просто поклонникъ… Мнѣ достаточно ласковаго взгляда богини — и я счастливъ.

Костя молчалъ. Чтобы какъ-нибудь разговорить его, Иванъ Фомичъ продолжалъ:

— А подписка на бенефисный подарокъ Надеждѣ Ларіоновнѣ все возрастаетъ и возрастаетъ. У меня ужь собрано до пятисотъ рублей. Вчера въ «Увеселительномъ Залѣ» встрѣтилъ двухъ купцовъ и наложилъ на каждаго бестію по два пуда воску. Суконщикъ — двадцать пять рублей подписалъ, а съ дровяника успѣлъ четыре красненькія сорвать. Да я еще слуплю… У меня знакомыхъ купцовъ много. Теперь только вопросъ въ томъ — что Надежда Ларіоновна желаетъ, чтобы ей поднесли.

— Объ этомъ обыкновенно даже и не спрашиваютъ, огрызнулся Костя.

— Да… Это вѣрно… Но ежели можно, то отчего-же не спросить?

— Что хотите, то и подносите, но только чтобы это была хорошая вещь, откликнулась Надежда Ларіоновна.

— Брилліантовую бабочку только не подносите, потому что я поднесу, быстро сказалъ Костя; все еще не оборачиваясь къ Ивану Фомичу.

— Бабочку поднесешь? Ахъ, Костюшка! Миленькій! радостно захлопала въ ладоши Надежда Ларіоновна и сдѣлала ему ручкой. — Мерси, мерси, душка.

— Желаете хорошій серебряный столовый и чайный сервизъ? приставалъ Иванъ Фомичъ. — Фарфоръ и хрусталь я отъ себя подарю, а серебро отъ публики.

— Подносите, подносите. Серебро всегда годится. Нѣтъ денегъ — сейчасъ его въ мытье.

Иванъ Фомичъ кивнулъ въ знакъ согласія.

Подали кофей.

— Выпей хоть кофею-то… снова предложила Костѣ Надежда Ларіоновна.

— Говорю, что ничего не желаю, ну, и не желаю.

— А ужь отъ коньяку вы не можете отказаться, сказалъ Иванъ Фомичъ. — Выпьемте-ка, батенька, по рюмашечкѣ гольемъ… Мнѣ и вамъ вмѣстѣ надо пить: мы одной богинѣ поклоняемся. Налить? Ну, я налью и мы выпьемъ.

Иванъ Фомичъ налилъ двѣ рюмки и чокнулся своей рюмкой съ рюмкой Кости. Костя, косясь на него, взялъ рюмку и выпилъ.

— А ужь какую статью хвалебную господинъ рецензентъ про Надежду Ларіоновну написалъ, такъ просто прелесть! продолжалъ Иванъ Фомичъ. — Онъ вчера за ужиномъ при мнѣ и намахалъ черновикъ. Я переписалъ себѣ копію и сейчасъ читалъ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Завтра будетъ помѣщено. Желаете, такъ я вамъ прочту.

— Да зачѣмъ теперь читать? отвѣчалъ Костя. — Завтра будетъ напечатано, завтра и прочту.

— Нѣтъ, все-таки пріятно заранѣе. Такой, батенька, фиміамъ подпустилъ, что небу жарко будетъ. Впрочемъ, фиміамъ достодолжный. Такъ надо.

Иванъ Фомичъ выпилъ чашку кофе и, видя, что Костя все еще дуется, сталъ сбираться уходить.

— Ну, прощайте, мое божество, обратился онъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. — Прощайте и вы, ревнивый Венеціанскій Мавръ, сказалъ онъ Костѣ и протянулъ руку.

Костя опять чуть чуть прикоснулся къ рукѣ Ивана Фомича. Иванъ Фомичъ взялъ фуражку.

— Не правда-ли, онъ похожъ на Отелло, Венеціанскаго Мавра? кивнулъ онъ Надеждѣ Ларіоновнѣ на Костю.

— Да ужь чортъ его знаетъ, на что онъ похожъ! Скорѣй-же на кикимору похожъ, отвѣчала Надежда Ларіоновна, не читавшая и не слыхавшая ничего про Отелло, и пошла въ прихожую провожать Ивана Фомича.

Костя подошелъ къ двери прихожей и сталъ подслушивать, не скажетъ-ли она что-нибудь на прощанье интенданту.

Глава XLIII.

Проводивъ интендантскаго чиновника до дверей, Надежда Ларіоновна быстро обернулась и натолкнулась на Костю.

— Дуракъ! Совсѣмъ дуракъ! выбранила она Костю. — Еще туда-же, подслушивать вздумалъ!

— Ахъ, Надюша! вздохнулъ въ отвѣтъ Костя.

— Ну, чего вы вздыхаете и глаза таращите! Ежели вы будете еще изъ себя такую цѣпную собаку изображать, какъ сейчасъ изображали при Иванѣ Фомичѣ, то я возьму да и въ самомъ дѣлѣ… сказала Надежда Ларіоновна и не договорила. — Помилуйте, на что похоже! Пожилой человѣкъ, военный, благороднаго понятія, обращается къ нему такъ и эдакъ самымъ ласковымъ образомъ, а онъ какъ цѣпной песъ огрызается. Вы подумайте — вѣдь онъ вамъ въ отцы годится.

— Хоть-бы въ дѣдушки, но я не желаю, чтобы ты отъ него побиралась. Что это такое! Вчера шапку и муфту, сегодня сервизъ.

— Мавра ревнивая! Ужь правда, что настоящая Мавра-кухарка, какъ сейчасъ Иванъ Фомичъ тебя назвалъ! Да и кухарки подчасъ бываютъ политичнѣе въ разговорахъ. А это что такое: гамъ, гамъ, гамъ!

Надежда Ларіоновна залаяла, подражая собакѣ и прибавила:

— И вѣдь не было-бы обидно, ежели-бы мы вчера не сговорились, что Иванъ Фомичъ ко мнѣ ходить будетъ! А то сговорились и ты согласился.

— Не желаю я, чтобы ты отъ него побиралась, стоялъ на своемъ Костя. — Что тебѣ надо? Чего тебѣ не достаетъ? Говори… Вотъ деньги. Пусть Пелагея Никитишна купитъ.

Костя вытащилъ изъ кармана цѣлую пачку радужныхъ и другихъ бумажекъ.

— Костюшка! Господи! Да откуда у тебя столько денегъ? Къ дядѣ въ кассу слазилъ, что-ли? воскликнула Надежда Ларіоновна.

— Ну, откуда-бы ужь тамъ ни было, однако вотъ есть. Что такое интенданъ? Чихать я хочу на интенданта! И изъ-за чего унижаться? Весь сервизъ-то пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей стоитъ.

Заслыша произнесеннымъ свое имя, показалась и Пелагея Никитишна.

— Боже мой, сколько денегъ-то! проговорила она, захлебываясь. — Покажите, покажите мнѣ радужную бумажку. Я такъ люблю на нее смотрѣть. Давно ужь я ее видала.

— И еще столько-же денегъ будетъ, похвастался Костя, ударя ладонью по пачкѣ. — Къ пяти часамъ пріѣдетъ сюда Адольфъ Васильичъ и столько-же мнѣ привезетъ. Онъ, Надюша, будетъ здѣсь у тебя обѣдать со мной сегодня, а потому надо попросить Пелагею Никитишну, чтобы все было въ порядкѣ. Во-первыхъ, четыре блюда и получше, а во-вторыхъ, чтобы вино…

— Да я съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, давайте только деньги… У насъ кухарка хорошая, у полковника какого-то жила и что угодно состряпаетъ, да и я помогу, заговорила Пелагея Никитишна.

— Такъ вотъ деньги… Вотъ двадцать пять рублей… Купите бутылку мадеры, бутылку краснаго, бутылку бѣлаго… И чтобъ солененькая закуска къ водкѣ… А вотъ это, Надюша, тебѣ на булавки.

Костя подалъ двѣ радужныя.

— Костюшка, миленькій!.. вскрикнула Надежда Ларіоновна и, схвативъ Костю за голову, влѣпила ему поцѣлуй. — За одно только ты противный, что ревнуешь Ивана Фомича и, главное, занапрасно, прибавила она,

Пелагея Никитишна стояла и плотоядными глазами смотрѣла на деньги.

— А вотъ это вамъ-съ на башмаки и на все прочее удовольствіе, продолжалъ Костя и протянулъ ей красненькую бумажку.

— Вотъ за это мерси, совсѣмъ уже мерси. Давно уже было пора о старухѣ вспомнить. Старуха вамъ вѣрный рабъ.

— Постойте… Сегодня надо мебель перевезти сюда, которую я купилъ. Вотъ адресъ, гдѣ ее взять, а вотъ и деньги, чтобъ нанять извощиковъ и носильщиковъ. Пожалуйста, ужь распорядитесь, Пелагея Никитишна.

— Хорошо, хорошо. Ахъ, Господи, да когда-же я отказывалась! Я для васъ и для Надюши на все готова. Только позвольте… Какъ-же это сегодня? Сегодня и стряпня для гостя, сегодня и перевозка.

— Ничего не значитъ. Мебель куплена по рекомендаціи Адольфа Васильича, при немъ она будетъ и привезена. Надо-же наконецъ утѣшить Надежду Ларіоновну, а то она думаетъ, что все это я облыжно. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Надежда Ларіоновна уѣдетъ кататься, я уйду въ лавку, а вы займитесь перевозкой. Долго-ли тутъ?

— Да право, Константинъ Павлычъ, не успѣть мнѣ и стряпню и перевозку….

— Дѣлайте, что вамъ приказываютъ, тетенька! Что это за разговоры такіе! воскликнула Надежда Ларіоновна.

— Сегодня-же надо покончить и съ конюшнями и сараями. Пусть Терентій съ завтраго здѣсь въ домѣ лошадей и экипажи ставитъ, а не на извощичьемъ дворѣ.

— Да ужь кончили, кончили съ конюшней и даже сегодня можно лошадей здѣсь поставить, отвѣчала Пелагея Никитишна.

— Хочешь, Надюша, сегодня на новомъ сервизѣ обѣдать? Тогда я пришлю тебѣ сервизъ, обратился Костя къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Голубчикъ, ну что тебѣ?.. Ну, пусть Иванъ Фомичъ пришлетъ сервизъ. Тебѣ-же лучше, у тебя-же деньги въ карманѣ останутся. Лучше ты эти деньги на что-нибудь другое… Ну, купи мнѣ коверъ изъ медвѣдя съ медвѣжьей головой и зубы оскаля… Давно мнѣ такой коверъ хочется. Когда мы съ тетенькой мѣтками для бѣлья занимались, то я брала у одной содержанки работы и вотъ у ней медвѣжій коверъ лежалъ передъ кроватью. Ахъ, какая прелесть!

Костя не возражалъ. Надежда Ларіоновна щипнула его за руку и прибавила:

— Ты у меня, Костюшка, милый, но только надо тебя въ рукахъ держать. Ахъ, какъ надо въ рукахъ держать! И бабочку брилліантовую мнѣ на бенефисъ поднесешь или ты это только похвастался?

— Поднесу, поднесу, только пожалуйста ты подальше отъ этого Ивана Фомича. Кланяйся съ нимъ; разговаривай, но вообще невниманіе чувствъ… Ну, онъ тебѣ теперь нуженъ для бенефиса, деньги на подарокъ собираетъ, билеты будетъ раздавать, а кончится бенефисъ — ты и пренебреги.

— Опять Иванъ Фомичъ! Ахъ, какъ ты мнѣ надоѣлъ! Такъ медвѣдя-то купишь?

— Куплю, куплю.

Надежда Ларіоновна взглянула на часы и сказала:

— Ну, мнѣ пора ѣхать кататься. Сегодня мнѣ хочется эту рыжую Бертку обогнать и надсмѣяться надъ ней. Форситъ ужь очень. На наемныхъ саняхъ, а туда-же форситъ. Думаетъ, что я не знаю, что она не помѣсячно лошадей беретъ. А ротонда у ней гранатнаго бархата, такъ бархатъ-то даже ужь вылинялъ. Старая накрашенная выдра. Ты знаешь, вѣдь ужь ей лѣтъ сорокъ. Тетенька! Давайте мнѣ одѣваться.

Надежда Ларіоновна одѣлась и въ сопровожденіи Кости стала уходить. Они спускались съ лѣстницы.

— Надюша, я сегодня вечеромъ не могу быть въ театрѣ, я обѣщалъ старику быть дома, такъ ужь ты пожалуйста подальше отъ этого Ивана Фомича, сказалъ Костя. — Главное — невниманіе чувствъ.

— Послушай… Это ужъ наконецъ несносно! Это чертъ знаетъ что такое.

— Надюша… Не сердись. Вѣдь я что… Я знаю, что онъ навѣрное будетъ приглашать тебя ужинать. Ты, Надюша, не оставайся.

— Да не останусь, не останусь.

— И съ Карауловымъ не оставайся. Не оставайся даже если и Карауловъ будетъ просить. Мы завтра съ тобой будемъ ужинать, пригласимъ Караулова и рецензентовъ и будемъ рецензентовъ поить.

— Вотъ наказаніе-то!

— Надюша… Ну, дай мнѣ слово, что сейчасъ послѣ театра пріѣдешь домой.

— Пріѣду, пріѣду.

— Ну, спасибо, Надюша, спасибо. Такъ дай мнѣ руку.

Надежда Ларіоновна протянула ему руку. Костя пожалъ ее. На глазахъ его блестѣли слезы. Надежда Ларіоновна взглянула ему въ глаза и, усмѣхнувшись, сказала:

— Вотъ дуракъ-то! Плачетъ… Совсѣмъ мальчикъ. Да что я: мальчикъ!.. Баба, а не мальчикъ… Мавра… ревнивая Мавра…

У подъѣзда она сѣла въ сани. Лошади помчались. Костя посмотрѣлъ ей вслѣдъ и сталъ нанимать извощика въ лавку.

Глава XLIV.

Костя бродилъ по лавкѣ, какъ чужой, и не зналъ, что дѣлать. Сердце его и всѣ помышленія были около Надежды Ларіоновны. На вопросы прикащиковъ, спрашивавшихъ его распоряженій, онъ отвѣчалъ невпопадъ. Нѣсколько разъ становился онъ къ своей конторкѣ, раскрывалъ книги, чтобы приняться за работу, но дѣло не шло на умъ. Онъ махнулъ рукой, закурилъ папиросу и сталъ пробѣгать газету, но и газета не читалась. Онъ взглянулъ на часы. Вылъ четвертый часъ въ исходѣ.

«Поѣду къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, рѣшилъ онъ. — Сама она теперь еще катается, но все-таки я посмотрю, какъ Пелагея Никитишна мебель перевозитъ».

Конторка, гдѣ онъ обыкновенно занимался, помѣщалась въ верхней лавкѣ и онъ сошелъ въ нижнюю лавку.

— Я пойду… Мнѣ надо… сказалъ онъ старшему прикащику. — Вы ужь тутъ безъ меня и запирайтесь. Я приду прямо домой. Можешь утѣшиться. Сегодня весь вечеръ пробуду около старика.

— Да что-же мнѣ-то, Константинъ Павлычъ… отвѣчалъ старшій прикащикъ. — Какъ будто я тутъ что-нибудь такое-эдакое… А ежели я иногда говорю вамъ, то просто старика жалѣючи.

— Такъ въ случаѣ чего къ восьми часамъ вечера буду дома.

— А на контору къ Коняевымъ не зайдете? У насъ товаръ кой-какой подобравшись, такъ надо-бы вотъ по этому списочку отобрать.

Старшій прикащикъ протянулъ руку къ стѣнной шпилькѣ, на которой висѣли счета и бумаги.

— Нѣтъ, нѣтъ… Сегодня мнѣ некогда, махнулъ рукой Костя. — Это ужь завтра.

Онъ шагъ за шагомъ, медленно началъ уходить изъ лавки. Старшій прикащикъ вышелъ изъ-за кассовой рѣшетки и нагналъ Костю на порогѣ.

— Къ ней теперь идете? тихо спросилъ онъ.

Костя вспыхнулъ.

— Къ ней, скрывать отъ тебя не буду, произнесъ онъ. — Ахъ, Силантій Максимычъ! Ежели-бы ты зналъ, что это за женщина, ты не смѣялся-бы и не спрашивалъ такъ!

— Да я и не смѣюсь.

— Ну, знаю я тебя, знаю. Поди ты! У тебя насчетъ любви понятія дикія. Впрочемъ, я когда-нибудь свезу тебя къ ней и ты измѣнишь свои понятія, ежели увидишь. Хочешь когда-нибудь къ ней? Хочешь? быстро спросилъ Костя.

— Да отчего-же…. Только вы насчетъ моихъ понятій напрасно… Самъ былъ молодъ… А вы вотъ что… Это я давно вамъ хотѣлъ сказать. Вы насчетъ жидовъ-ростовщиковъ-то остерегайтесь. Вѣдь этотъ народъ ой-ой какой! Сейчасъ опутаютъ. Вотъ давеча утромъ тутъ около лавки одинъ съ вами разговаривалъ. Одна харя-то его богопротивная чего стоитъ!

— Ну, ну, пожалуйста… Ты это про Шлимовича… Такъ этотъ человѣкъ въ коммерческомъ мірѣ вращается. Такъ я пойду.

Костя ушелъ. Силантій Максимычъ постоялъ на порогѣ, посмотрѣлъ ему вслѣдъ, покачалъ головой и пошелъ обратно въ лавку.

Когда Костя пріѣхалъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, то засталъ ломовыхъ извощиковъ и носильщиковъ, втаскивающихъ въ ея квартиру мебель. Около нихъ суетилась Пелагея Никитишна. Надежды Ларіоновны не было дома. Она все еще была на прогулкѣ.

— Уставится-ли вся мебель-то? спросилъ Костя Пелагею Никитишну.

— Уставится, уставится. Нашей-то собственной мебели развѣ было много? Старую изъ Надюшиной спальни мебелишку я къ себѣ въ комнату возьму. У меня комната большая. А остальное, что похуже, поставимъ въ сарай и потомъ продадимъ. Вы ужь на меня, Константинъ Павлычъ, положитесь, я все сдѣлаю, я баба походная, ходовая. Не знаю только, за что вы на меня все какъ-то косо смотрите и чуждаетесь.

— И не думалъ чуждаться. А вотъ иногда у васъ языкъ…

— Ахъ, Константинъ Павлычъ, да вѣдь я баба, Ну, вы на меня какъ на бабу и смотрите. Гдѣ-же это видано, чтобы баба была безъязычная! Да и вообще: мало-ли что иногда скажешь! А вы пренебрегите.

Костя разсматривалъ мебель.

— Ну, чѣмъ будуарная мебель плоха? говорилъ онъ. — А Надежда Ларіоновна, даже не видавши ее, требовала, чтобы ее перебить новой матеріей. Что мебель голубая, такъ голубой цвѣтъ Надюшѣ, какъ блондинкѣ, даже больше идетъ.

— Прекрасная мебель, прекрасная… расхваливала Пелагея Никитишна. — Вотъ, когда мы два года тому назадъ работали бѣлье одной содержанкѣ…

— Такъ вотъ вы и уговорите Надюшу, чтобы она покуда осталась при голубой мебели, перебилъ ее Костя.

— Все сдѣлаю, все, Константинъ Павлычъ, только меня не забывайте, не смотрите на меня какъ на какую-нибудь кикимору, а ужь я вамъ буду вѣрная раба. Вѣдь откровенно говоря, Надюша хоть и ругаетъ меня, но она вся въ моихъ рукахъ. Куда хочу, туда и поверну ее, потому она шагу безъ меня не можетъ сдѣлать. Константинъ Павлычъ! А ужь ежели какой хламъ изъ старой мебели придется продавать, то вы эти деньги позвольте мнѣ взять. Ей-ей, вся обносилась. Бѣльишко все въ дырахъ. Дыра на дырѣ.

Костя подумалъ.

— Какъ-же я, Пелагея Никитишна, могу это позволить? сказалъ онъ. — Вѣдь мебель Надюшина, стало быть она и властна въ ней.

— Полноте, полноте…

— Позвольте… А ежели ужь вы такъ очень обносились, то вотъ вамъ двѣ красненькія на бѣлье. Сшейте, себѣ…

Костя вынулъ изъ кармана бумажникъ и протянулъ. Пелагеѣ Никитишнѣ деньги.

— Голубчикъ! кинулась та къ нему. — Вотъ за это спасибо! Я не знала, что вы такой добренькій. Можно васъ за это въ щечку поцѣловать? Можно? приставала она.

— Цѣлуйте… улыбнулся Костя.

Пелагея Никитишна отерла рукавомъ губы и взасосъ чмокнула Костю въ щеку.

— Намъ, ангелъ мой, безпремѣнно нужно въ дружбѣ съ вами быть, безпремѣнно, продолжала она. — Надюша дѣвушка блажная… Иногда она и супротивъ васъ что-нибудь, а я всегда ее уговорить могу. Какъ хотите, а я все-таки тетка, все-таки ее воспитала, уму-разуму научила и вонъ какъ ее возвысила! А все черезъ меня. Кто ей въ Зоологическій садъ живыя картины изображать мѣсто отыскалъ? Все я. Жили мы на Петербургской сторонѣ чуть не побираючись, потому отъ бѣлошвейства, да отъ вышиванія мѣтокъ много-ли достанешь! Голодать даже приходилось. Ужь я и такъ и сякъ: и бѣльемъ, и мѣтками, и папиросами… Папиросы вѣдь тоже для знакомыхъ домовъ набивали. Вдругъ меня осѣнила… «Семъ-ка я, думаю, въ Зоологическій садъ на живыя картины ее поставлю! Дѣвушка изъ лица смазливенькая — навѣрное прокъ будетъ». Такъ и вышло. Спервоначалу въ живыхъ картинахъ и при безсловесныхъ роляхъ, потомъ, словесныя роли. Гляжу — ужь на зиму ее въ «Увеселительный Залъ» приглашаютъ. Въ пріютѣ она маленькая училась, пѣть умѣла, на клиросѣ даже пѣла, такъ стало быть и ноты и все эдакое знала — гляжу, ужь ее въ хоръ берутъ. Изъ хора начала разныя пѣсенки и куплеты одни пѣть. Пошла, пошла въ гору и вотъ теперь ее и публика уважаетъ, всякіе хорошіе господа хлопаютъ и ласкаютъ, за честь считаютъ только-бы съ ней знакомство завести. Вѣдь это все я, голубчикъ, я, а никто другой, разсказывала Пелагея Никитишна. — Говорятъ, тетка… Да тетка-то иногда важнѣе матери! прибавила она.

Въ это время въ открытыхъ дверяхъ показалась Надежда Ларіоновна, вернувшаяся съ катанья, веселая, цвѣтущая, разрумянившаяся отъ мороза.

— Утерла носъ Берткѣ, радостно говорила она. — Куда ей на ея клячахъ за моими лошадьми гоняться! На Большой Морской какъ сказала кучеру: «Терентій! Пусти!» Она сзади. Обогнала ее, опять шагомъ. Пропустила ее мимо себя — вижу, сердится, говоритъ что-то кучеру, злится. Я опять: «Терентій! Пусти!» Въ одинъ мигъ обогналъ и далеко оставилъ. Куда ей, крашеной выдрѣ, за мной гоняться!

Костя бросился къ ней.

— Ну, вотъ, Надюша, новая мебель, сказалъ онъ.

— Хорошенькая… Ничего… отвѣчала Надежда Ларіоновна. — Сейчасъ я раздѣнусь и посмотрю ее.

Короткій зимній день превращался уже въ вечеръ. Темнѣло.

Глава XLV.

Снявъ съ себя шубу и тапочку, Надежда Ларіоновна выскочила къ Костѣ и съ восторгомъ воскликнула:

— Ахъ, Костюшка, ежели-бы ты зналъ, сколько сегодня за мной разныхъ военныхъ и штатскихъ по Невскому и по Морской гонялось, такъ это прости ужасти! И все прехорошенькіе, и все на самыхъ великолѣпныхъ рысакахъ! Одинъ даже самъ правилъ. Такія высокія-превысокія санки и онъ на нихъ на верху сидитъ, а сзади его мальчишка кучеръ въ шляпѣ сидитъ и, какъ дуракъ, вотъ такъ сложа руки… Сидитъ и не двигается… Словно аршинъ проглотилъ. А лицо серьезное-пресерьезное…

Надежда Ларіоновна тотчасъ-же сдѣлала серьезное лицо, сложила руки и изобразила, какъ сидитъ мальчикъ-кучеръ.

— Это грумъ, а не кучеръ, пояснила Пелагея Никитишна. — У важныхъ господъ всегда грумы…

— Да, онъ важный, это сейчасъ видно, подхватила Надежда Ларіоновна, — потому то и дѣло съ разными генералами раскланивался. А это, тетенька, вѣдь посланники значитъ, коли у кого у кучера позументами спина расшита?

— Посланники, посланники.

— Ну, такъ вотъ и одинъ посланникъ на меня на Морской въ лорнетку посмотрѣлъ. Два раза посмотрѣлъ и таково пристально посмотрѣлъ. Вотъ, Костюша, въ какую компанію твоя Надюшка-то попала! обратилась Надежда Ларіоновна къ Костѣ. — Только некрасивый… Носъ у него какой-то на манеръ утюга. Ну, и вашъ ненавистный Портянкинъ тоже катается. Вотъ ты говоришь, что онъ прогорѣлый, а онъ на своихъ лошадяхъ.

— Да ужь изъ послѣднихъ средствъ, отвѣчалъ Костя, все время морщившійся во время разсказа. — Да и вовсе онъ не на своихъ ѣздитъ, а на извощичьихъ. У него своихъ давнымъ давно уже за долги продали. Онъ и живетъ-то теперь въ меблированныхъ комнатахъ, потому что ни кола, ни двора не имѣетъ.

— Не знаю. Обогналъ меня и крикнулъ: «сегодня вечеромъ букетъ поднесу». Если-бы у него дѣйствительно не было ни кола, ни двора, то изъ какихъ-же средствъ букетъ?

Костя еще больше сморщился.

— Ахъ, Надюша, ты ничего не понимаешь, проговорилъ онъ. — Все это въ долгъ, въ долгъ. Онъ умѣетъ въ долгъ брать. Да что-жъ ты на мебель-то не посмотришь. Такъ хотѣла, такъ просила новую мебель и вдругъ…

— Хорошенькая… Мерси, душка, мерси… Поди, я тебя ущипну за щечку, отвѣчала Надежда Ларіоновна и прибавила: — Только вотъ въ будуарѣ-то я хотѣла розовую, а ты купилъ голубую.

— Ты, Надюша, блондинка и тебѣ голубой цвѣтъ, больше идетъ.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, не скажи… Вотъ когда мы съ тетенькой бѣлье шили и я ходила къ одной содержанкѣ за работой, такъ у той вся, вся комната была розовая…. И стѣны, и все…

— Такъ вѣдь содержанка-то была не блондинка, а черноволосая, вспомни-ка хорошенько, сказала Пелагея Никитишна.

— Ахъ, нѣтъ, тетенька. Никогда она не была черноволосой. Точно что потемнѣе моихъ у ней были волосы, но не черноволосая.

— Ну, да, шатенка. Шатенкѣ идетъ розовый цвѣтъ, а блондинкамъ голубой.

Вошла кухарка и проговорила:

— Сервизъ сейчасъ принесли. Огромная, преогромная корзинка.

— Ахъ, это отъ Ивана Фомича. Милый! Вспомнилъ.. И какъ скоро… Утромъ только-что говорили и ужь черезъ нѣсколько часовъ прислалъ! воскликнула Надежда Ларіоновна. — Вотъ, Костюшка, учись, какъ нужно угождать дамамъ. Да чего ты надулся-то? Ну, что такое сервизъ?.. Ну, важное кушанье! Ты вотъ цѣлый день прочесался и не купилъ сервиза, а Иванъ Фомичъ купилъ. Онъ хоть старенькій, да удаленькій. Тетенька, смотрите, сегодня на новомъ сервизѣ обѣдать!

— Ахъ, матка, матка, я не знаю, какъ сегодня и на старомъ-то удастся намъ пообѣдать. Господи! И перевозку мебели, и обѣдъ въ одинъ день затѣяли! плакалась Пелагея Никитишна.

— Да чего вы съ мебелью-то суетесь! Вѣдь ужь мужики все внесли. Бросьте мебель разстанавливать, потомъ разстановите. Разсчитайтесь съ мужиками и идите хлопотать объ обѣдѣ. Да непремѣнно новый сервизъ…

Пелагея Никитишна махнула рукой и пошла разсчитываться съ носильщиками и извощиками, толпившимися въ прихожей.

Вскорѣ пріѣхалъ Шлимовичъ.

— Съ обновкой… проговорилъ онъ, входя въ гостиную и смотря на разставленную въ безпорядкѣ мебель, пожалъ протянутую ему Надеждой Ларіоновной руку и, поздоровавшись съ Костей, шепнулъ: — Точенъ, какъ аптекарь. Сказано — и сдѣлано. Часовыя стекла куплены, проданы и я съ деньгами. Получайте.

— Чего вы шепчетесь-то? У меня отъ Надюши секретовъ нѣтъ, громко сказалъ Костя.

— Деньги вашему обожателю привезъ. Теперь можете кутить, сколько хотите, обратился Шлимовичъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, кривя лицо въ улыбку. Когда прикажете вручить: сейчасъ или потомъ? спросилъ онъ Костю.

— Сейчасъ, сейчасъ. Обѣдъ еще не готовъ и мы тѣмъ временемъ успѣемъ, что угодно успѣемъ сдѣлать. Я немножко не сообразилъ, что и перевозку мебели, и обѣдъ въ одинъ день затѣялъ.

— Да вы не безпокойтесь. Мнѣ, пожалуй, обѣда и не надо. Я ежели и черезъ часъ поѣду домой, то все еще застану у себя дома обѣдъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Безъ обѣда я васъ не пущу! воскликнула Надежда Ларіоновна. — Разъ въ жизни ко мнѣ пріѣхалъ и вдругъ безъ обѣда!.. Тетенька такъ хлопотала, такъ старалась.

Шлимовичъ поклонился Надеждѣ Ларіоновнѣ и сказалъ Костѣ:

— Ну, въ такомъ случаѣ, Константинъ Павловичъ, давайте разсчитываться. Вотъ вамъ деньги.

Онъ помѣстился съ Костей окола стола и спросилъ чернилицу и перо. Пера и чернилъ не оказалось. Побѣжали занимать къ сосѣдямъ.

— Писаки-то мы съ тетенькой ужь очень плохія, оправдывалась Надежда Ларіоновна. Была у насъ баночка съ чернилами, было и перо, да право не знаю, куда дѣвались. Кухарка брала письмо писать, да такъ и не принесла обратно.

Явились перо и чернила. Шлимовичъ вынулъ записную книжку и принялся въ ней дѣлать карандашомъ разсчетъ.

— Вотъ смотрите, Константинъ Павлычъ, говорилъ онъ, понижая голосъ. — Стеколъ — куплено, по вашему распоряженію, на три тысячи. Проданы они со скидкою двадцати процентовъ за двѣ тысячи четыреста рублей. Вы вѣдь разрѣшили мнѣ продать со скидкою двадцати процентовъ, только-бы скорѣе продать.

Костя въ знакъ согласія утвердительно кивнулъ головой.

— Такъ вотъ двѣ тысячи четыреста, продолжалъ Шлимовичъ и вывелъ карандашемъ цифру. — За коммиссію по покупкѣ, надѣюсь, вы не посѣтуете, если я возьму три процента? Я вѣдь потерялъ сегодня для васъ весь день.

Костя опять утвердительно кивнулъ головой.

— Три процента съ трехъ тысячъ — это девяносто рублей. Да за продажу три процента. Тутъ ужь три съ двухъ тысячъ четырехъ сотъ. Это составитъ семьдесятъ два рубля. Девяносто и семьдесятъ два… Ну, пускай будетъ сто пятьдесятъ.

Шлимовичъ махнулъ рукой и прибавилъ:

— Вотъ вамъ на руки денегъ двѣ тысячи двѣсти пятьдесятъ рублей и подписывайте вексель на три тысячи рублей. Вексель заготовленъ. Онъ заготовленъ на мое имя. Я ужь сдѣлался съ продавцемъ… Вамъ все-таки лучше имѣть дѣло со мной, чѣмъ съ кѣмъ-нибудь другимъ. Вотъ вексель… «С.-Петербургскому второй гильдіи купцу Адольфу Васильевичу Шлимовичу повиненъ я заплатить три тысячи». Вексель на два мѣсяца… Въ болѣе долгій кредитъ нельзя было купить стекла. Вы ничего не имѣете противъ?

— Спасибо вамъ… пожалъ Костя Шлимовичу руку.

— Такъ вотъ-съ… подписывайте.

Передъ Костей на столѣ лежала пачка денегъ и вексель. Онъ прочиталъ вексель, взялъ перо и подписалъ.

Надежда Ларіоновна взглянула на деньги и воскликнула:

— Ахъ, Костюшка! Сколько радужныхъ-то! Да ты теперь совсѣмъ богачъ.

— Богачъ, но только воли нѣтъ, отвѣчалъ Костя. — По рукамъ, по ногамъ связанъ старикомъ.

— Теперь, Надежда Ларіоновна, можете кутить сколько хотите, улыбнулся Шлимовичъ, пряча въ карманъ вексель.

— Да, раскутишься съ нимъ, какъ-же! отвѣчала Надежда Ларіоновна.

— Ну, Надюша, при теперешнихъ порядкахъ тебѣ ужь это грѣхъ говорить, обидчиво пробормоталъ Костя, убирая со стола деньги.

— Молчу, молчу… И ты молчи.

Надежда Ларіоновна ласково улыбнулась и закрыла Костѣ рукой ротъ.

Въ столовой гремѣли тарелками.

— Тетенька! скоро у васъ обѣдъ? крикнула Надежда Ларіоновна.

— Сейчасъ, сейчасъ… идите… Закуска ужь накрыта. Можете водочки выпить и солененькимъ закусить.

— Адольфъ Васильичъ… Пожалуйте по рюмочкѣ… предложилъ Костя.

— Гешефтъ вашъ по покупкѣ и продажѣ спрыснуть? Хорошо, хорошо.

Шлимовичь дружески обнялъ Костю за талію и въ такомъ видѣ они отправились въ столовую.

Глава XLVI.

Во время закуски Костя выпилъ съ Шлимовичемъ двѣ рюмки водки и въ головѣ его зашумѣло. Онъ взглянулъ на Надежду Ларіоновну, всю цвѣтущую красотой, раскраснѣвшуюся отъ катанья на морозномъ воздухѣ и отъ выпитой сейчасъ мадеры, вспомнилъ, что онъ долженъ быть сегодня вечеромъ разлученъ съ ней, что она будетъ одна въ театрѣ, одна безъ него и сердце его болѣзненно сжалось.

— Кому веселье, а мнѣ сегодня тоска… Обязанъ цѣлый вечеръ съ умирающимъ дядей дома сидѣть, сказалъ онъ. — Вотъ вы говорите, Адольфъ Васильичъ, что деньги есть, такъ кутить можно… Деньги есть, да воли нѣтъ. Каково цѣлый вечеръ со старикомъ-то просидѣть! Еще псалтырь себѣ читать заставитъ. Надежда Ларіоновна будетъ порхать по сценѣ, пѣть, на аплодисменты раскланиваться, а я сиди одинъ и страдай.

Шлимовичъ въ отвѣтъ скривилъ лицо, стараясь изобразить улыбку, поскоблилъ пальцемъ подбородокъ и проговорилъ:

— Всѣ эти ваши страданія со смертью старика окупятся.

— Окупятся-то окупятся, но только посадилъ-бы я васъ на мое мѣсто!

— Чтобы получить такое наслѣдство, которое вы получите, полгода-бы просидѣлъ, а не только что одинъ вечеръ.

— А я страдать буду… Я страдаю… Я внѣ себя… У меня вотъ какъ все внутри вертится… Да-съ…

Костя сжалъ на груди жилетъ, потрясъ его, показывая, какъ у него въ груди что-то вертится, и продолжалъ:

— А тамъ въ театрѣ какой-то плюгавецъ Портянкинъ будетъ ей подносить букетъ.

— Ахъ, вотъ ты изъ-за чего терзаешься! Ревность… подхватила Надежда Ларіоновна. — Очень жалѣю, что сказала тебѣ о букетѣ.

— Нѣтъ, я сбѣгу… Я не высижу со старикомъ! потрясалъ Костя головой.

— Да полно, ужь отсиди вечеръ, потѣшь старика, ежели обѣщалъ. Ну, что такое? Я приму букетъ — тѣмъ дѣло и кончится. Вотъ ревнивецъ-то!

— Садитесь, господа, за столъ. Сейчасъ супъ подаютъ, вбѣжала изъ кухни Пелагея Никитишна.

Сѣли за столъ. Обѣдали за новымъ дубовымъ столомъ, на новомъ сервизѣ, присланномъ Иваномъ Фомичемъ, но столовое бѣлье было убогое, плохенькая маленькая; скатерть не вполнѣ прикрывала даже столъ, салфетки были грубыя и плохо вымытыя, ножи и вилки разнокалиберные. Костя замѣтилъ это и сказалъ теткѣ Надежды Ларіоновны:

— Пелагея Никитишна! Чтобы опять кто-нибудь не предупредилъ насъ — вотъ вамъ двѣсти рублей, купите настоящія хорошія скатерти и салфетки, купите ножи и вилки. Все купите, и чтобы было въ порядкѣ, какъ въ хорошемъ ресторанѣ.

Онъ досталъ деньги и передалъ ихъ.

— Хозяйничать задумалъ, улыбнулась Надежда Ларіоновна. — Хозяйничай, хозяйничай, Костюшка. Про себя я напередъ скажу: хозяйничать я не умѣю.

— А я-то на что? откликнулась тетка. — Только-бы были деньги, все, все искуплю и на такую точку домъ поставлю, что въ лучшемъ видѣ. Будьте покойны, Константинъ Павлычъ, все будетъ въ порядкѣ.

— Вы ужь и лампу хорошую купите, чтобъ надъ обѣденнымъ столомъ висѣла; мало будетъ денегъ, такъ я прибавлю. А то что это за фитюлька такая на столѣ стоитъ! Да вотъ вамъ еще пятьдесятъ рублей на лампу и все прочее.

— Вонъ какъ расщедрился! опять улыбнулась Надежда Ларіоновна. — Знай нашихъ!

— Все куплю, все, только не принимай подарковъ отъ постороннихъ личностевъ.

— Какъ? И въ бенефисъ стало быть не принимать? Да ты угорѣлъ! Въ бенефисъ мнѣ столовое серебро поднести хотятъ.

— Въ бенефисъ прими. Это на сценѣ, въ театрѣ. А на дому не принимай.

Обѣдъ былъ сносный. Кухарка постаралась и состряпала его не дурно. Костя набросился было на вино, но Надежда Ларіоновна отняла у него бутылки.

— Не пей, Костюшка, брось. Вѣдь сегодня вечеромъ со старикомъ сидѣть. Ну, что за радость, если будешь пьяный? проговорила она. — Старикъ будетъ сердиться, ежели увидитъ тебя пьянымъ. Ужь потѣшь его сегодня.

— На пищѣ святаго Антонія даже одинъ-то вечеръ для такого старика посидѣть стоитъ, поддержалъ ее Шлимовичъ.

Костя послушался.

Обѣдъ кончился. Всѣ встали изъ за стола.

— Ужь не взыщите. Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады, говорила тетка Шлимовичу. — Получше-бы обѣдъ-то можно состряпать, ежели-бы не перевозка мебели, а то въ одинъ день и стряпня, и перевозка.

Шлимовичъ закурилъ сигару, посидѣлъ не много, сталъ прощаться и ушелъ. Костя остался одинъ съ Надеждой Ларіоновной. Она начала одѣваться, чтобы ѣхать въ театръ. Костя терзался. Это отражалось и на лицѣ его. Онъ жалобно какими-то слезливыми глазами смотрѣлъ на Надежду Ларіоновну. Онъ ревновалъ: къ Ивану Фомичу, къ Портянкину, къ публикѣ, которая будетъ смотрѣть на нее въ театрѣ. Надежда Ларіоновна взглянула на него и проговорила:

— У-у! Нюня!

— Я, все-таки, Надюша, поѣду съ тобой и провожу тебя до театра, произнесъ Костя.

— Проводите, ревнивая Мавра, проводите. Я тебя теперь не иначе буду называть, какъ ревнивой Маврой.

— Ахъ, Надюша! вздохнулъ въ отвѣтъ Костя, помолчалъ и прибавилъ: — Не оставайся, голубушка, послѣ представленія въ театрѣ. Потѣшь меня. Какъ кончишь, такъ и поѣзжай домой.

— Куда мнѣ оставаться! Я сегодня вечеромъ послѣ спектакля буду дома роль Прекрасной Елены учить. Вѣдь ужь завтра репетиціи моего бенефиса начинаются.

— Ну, вотъ спасибо, вотъ спасибо.

Костя схватилъ руки Надежды Ларіоновны и покрылъ ихъ поцѣлуями.

Недовольствуясь просьбой, обращенной къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, Костя побѣжалъ и къ Пелагеѣ Никитишнѣ. Та собирала въ корзинку костюмы для племянницы.

— Голубушка, Пелагея Никитишна, ежели Надюша вздумаетъ оставаться послѣ спектакля въ театрѣ, уговаривайте ее, чтобы она не оставалась, шепнулъ онъ ей.

— Хорошо, хорошо. Да зачѣмъ-бы намъ оставаться? отвѣчала та.

— Не вамъ, а ей. Мало-ли что можетъ случиться! Будутъ ее приглашать ужинать…

— У насъ ужинъ дома есть. Смотрите-ка, сколько отъ обѣда всякой ѣды осталось.

— Такъ ужь пожалуйста, отговаривайте ее въ случаѣ чего.

— Положитесь, Константинъ Павлычъ, на меня. У насъ теперь съ вами миръ, я оченно вами благодарна за всѣ ваши милости и ваше довѣріе и буду горой стоять за васъ.

— Даже если и антрепренеръ Карауловъ будетъ просить ее остаться ужинать, и тогда отговаривайте. Даже ежели и рецензенты приступятъ и тогда… Ну, что ей одной безъ меня!..

— Да хорошо, хорошо. Охъ, ревнивецъ! покрутила Пелагея Никитишна головой, улыбнулась и прибавила: — Только ужь вы за Надюшу не бойтесь. Ничего такого не выйдетъ, что вы думаете.

До театра Надежда Ларіоновна и Костя доѣхали вмѣстѣ. Костя сидѣлъ съ ней рядомъ и нылъ:

— Такъ ты мнѣ, Надюша, слово дала, что послѣ спектакля сейчасъ-же домой.

— Ахъ, какъ ты мнѣ надоѣлъ! вспыхнула Надежда Ларіоновна. — Да, да, да…

— Ну, спасибо, спасибо тебѣ. Не сердись.

Они подъѣхали къ театру. Надежда Ларіоновна вышла изъ саней и прошла въ подъѣздъ, ведущій на сцену. Костя послѣдовалъ за ней.

— Такъ пожалуйста, голубушка Надюша, — вскинулъ онъ на нее умоляющій взоръ, останавливаясь на подъѣздѣ.

— Ахъ! Опять!

Она начала взбираться по лѣстницѣ.

— Прощай, Надюша! кричалъ ей вслѣдъ Костя. — Помни данное слово.

Она не отвѣчала.

— А я, Надюша, буду дома страдать. Очень страдать… До завтра, Надюша…

Отвѣта не послѣдовало.

— Прощай, Надюша! Обернись-же ко мнѣ…

Она обернулась и пробормотала:

— Ахъ, какой ты дуракъ, посмотрю я на тебя! Ну, прощай, прощай!

Онъ снизу послалъ ей летучій поцѣлуй. На глазахъ его блистали слезы.

Глава XLVII.

Когда Костя вернулся черезъ черный ходъ домой, то встрѣтился въ кухнѣ съ Настасьей Ильинишной. Она выносила изъ комнаты большую ломовую лошадиную дугу. Костя въ недоумѣніи посмотрѣлъ на дугу, но Настасья Ильинишна тотчасъ-же объяснила ему, въ чемъ, дѣло.

— За простымъ знахаремъ на Лиговку посылали и вотъ онъ Евграфа Митрича дугой лошадиной растиралъ, сказала она. — Говоритъ, что такъ надо. Потребовалъ со двора дугу и сталъ растирать животъ. Потомъ далъ семь угольковъ изъ семи печей и велѣлъ съ этихъ углей водой его поить. Мясникъ нашъ намъ посовѣтовалъ за нимъ послать. Онъ у него свояченицу вылечилъ. Ну, мы и послали за нимъ. Вѣдь ужъ отъ простой дуги, что онъ Евграфа Митрича потеръ, худо не будетъ, потому, что такое дуга? Самая обыкновенная вещь. Угли тоже обыкновенная вещь — и отъ нихъ вреда не будетъ. А почемъ знать, можетъ быть, и поможетъ. Иногда простыя-то средства какъ помогаютъ!

Костя ничего не возразилъ и прошелъ въ свою комнату. Прикащики еще не вернулись изъ лавки, а потому и комната Кости, гдѣ онъ жилъ съ Силантіемъ Максимычемъ, и сосѣдняя комната — общая прикащицкая были пусты. Костя рѣшилъ не показываться дядѣ до прихода прикащиковъ, дабы не дать подозрѣнія, что онъ не былъ въ лавкѣ. Вскорѣ онъ увидѣлъ, какъ проводили черезъ прикащицкую комнату въ кухню знахаря. Его сопровождала Настасья. Ильинишна. Знахарь, покончивъ съ операціей растиранія дугой, уходилъ. Это былъ коренастый, рябой и черный, какъ жукъ, пожилыхъ лѣтъ человѣкъ съ черными щетинистыми усами и таковой-же подстриженной бородкой. Одѣтъ онъ былъ въ черный полукафтанъ со сборами, былъ опоясанъ ременнымъ поясомъ съ серебряными украшеніями и очень напоминалъ собой цыгана, лошадинаго барышника. Онъ махалъ картузомъ, громыхалъ громадными сапожищами, перетянутыми ремнями у колѣнъ, и говорилъ Настасьѣ Ильнишнѣ:

— А водой съ углей на зарѣ его поите. Какъ заря покажется — сейчасъ и давайте ему небольшой стаканчикъ. Спать въ это время будетъ — все-таки разбудите его и напоите. Ну, счастливо оставаться. Черезъ день зайду.

Проводивъ знахаря, Настасья Ильинишна вошла къ Костѣ въ комнату.

— Коновалъ онъ, говорила она про знахаря: — лошадей левитъ, но вотъ, по слухамъ, очень многихъ и изъ купечества выпользовалъ. Три рубля я ему дала. Что-жь, три рубля Евграфа Митрича не разорятъ, а можетъ быть, и поможетъ. Вѣдь главное, вреднаго-то тутъ ничего нѣтъ: дуга и вода съ угольковъ, опять прибавила она въ свое оправданіе. — Подите съ дяденькой-то повидаться. Давеча онъ отъ дуги совсѣмъ было ослабъ, а теперь выпилъ водицы съ угольковъ и пришелъ въ себя.

— Нѣтъ, нѣтъ, и не говорите ему, что я пришелъ. Я потомъ… отвѣчалъ Костя.

— Хорошо, хорошо. Вспоминалъ вѣдь объ васъ. Сижу я давеча съ нимъ въ сумерки, а онъ и говоритъ про васъ: «гдѣ-то его кости теперь мыкаются»?

— Гдѣ! Странныя слова… Я дѣломъ занимался.

Настасья Ильинишна удалилась. Костя тотчасъ-же снялъ съ себя пиджакъ, жилетъ, крахмальную рубашку замѣнилъ ночной и надѣлъ халатъ и туфли. Старикъ любилъ, когда Костя сидѣлъ дома въ такомъ костюмѣ, и вотъ онъ сдѣлалъ это въ угоду ему.

Черезъ четверть часа пришли изъ лавки прикащики.

— Давай сюда ключи отъ лавки, сказалъ Костя Силантію Максимовичу. — Я къ старику сейчасъ иду, такъ кстати и сдамъ ему ихъ сейчасъ.

— Хотите показать дяденькѣ, что сами лавку запирали? улыбнулся Силантій Максимычъ.

— Не язви, не язви… Вѣдь ужь миръ, такъ зачѣмъ язвить!

Послѣ запора лавки ключи всегда хранились у Евграфа Митрича и Костя понесъ ихъ ему.

Старикъ-дядя сидѣлъ въ креслѣ, вытянувъ ноги на скамеечку и тяжело дыша. Поодаль отъ него, при свѣтѣ лампы подъ зеленымъ абажуромъ сидѣла около столика Таиса и читала старику псалтырь. При входѣ Кости, старикъ махнулъ рукой, чтобъ она остановилась. Костя поклонился дядѣ и звякнулъ ключами.

— Заперлись? спросилъ дядя.

— Заперлись, вотъ пожалуйте ключи…

— Положи на комодъ. Какъ торговали?

— Да такъ себѣ… Середка на половинѣ… Сами знаете, теперь для нашего товара время глухое.

— Ну, ладно.

Костя помялся на мѣстѣ и спросилъ:

— Я вамъ больше не нуженъ, дяденька?

— Ужь и бѣжать! Садись, посиди. Дай на тебя посмотрѣть-то. Что словно за огнемъ пришелъ! отвѣчалъ дядя. — Приткнись вонъ на стуликѣ.

— Сдѣлайте одолженіе… Я съ удовольствіемъ… А только я не хотѣлъ васъ безпокоить.

Костя присѣлъ. Дядя смотрѣлъ на него и молчалъ. Черезъ нѣсколько времени онъ произнесъ, прерывая свои слова одышкой:

— Ужь за простымъ знахаремъ посылалъ. Не знаю, что будетъ. Иногда простые-то доктора лучше помогаютъ.

— Слышалъ-съ… проговорилъ Костя.

— Крѣпко ужь очень недужится мнѣ… И такъ ужь надоѣло болѣть, такъ что просто ужасти. Вотъ и послалъ. Утопающій хватается за соломенку… Ну, а ужь не поможетъ этотъ, такъ одинъ конецъ…

— Что вы, дяденька, такъ-то еще выздоровѣете, что въ лучшемъ видѣ… Какъ молодой юноша прыгать будете.

— Нѣтъ, братъ, не тѣмъ пахнетъ.

Старикъ отрицательно покачалъ головой. Произошла опять пауза. Онъ пошамкалъ губами, подумалъ, хотѣлъ что-то сказать и не сказалъ.

— Чаю, дяденька, не приказать-ли вамъ подать? проговорилъ Костя. — Тамъ ужь самоваръ поставили.

— Постой… Сиди… Вишь, тебѣ не сидится… отвѣчалъ старикъ, перевелъ духъ и продолжалъ: — Ежели-бы ты, Константинъ, женатъ былъ, я-бы умеръ спокойнѣе.

— Что вы, дяденька! Зачѣмъ о смерти думать!

— Ну, ну, ну… О смерти мы должны думать ежечасно, а кольми паче ежели такой недугъ… Да… И гнететъ меня, что я упустилъ тебя женить. Женатая жизнь даетъ солидность. А такъ безъ пути мыкаться — ой-ой какъ не хорошо! Чувствую, что умру я — и все прахомъ пойдетъ.

— Бросьте, дяденька, мрачныя мысли. Въ болѣзняхъ нужно веселость соблюдать:

— Нѣтъ, нѣтъ… Я съ тобой серьезно поговорить хочу. Я давно сбирался.

— Какъ вамъ угодно. А только ежели вы насчетъ слуховъ какихъ-нибудь, то все это облыжно. Злые люди хотятъ васъ разстроить, ну и…

Старикъ взглянулъ на Таису и сказалъ:

— Уйди, Таиса. Мнѣ съ нимъ по секрету поговорить надо.

Та закрыла псалтирь и удалилась изъ комнаты:

— Скажи матери, чтобы и та сюда не входила, покуда мы говорить будемъ, произнесъ ей въ догонку старикъ.

Костя то блѣднѣлъ, то краснѣлъ. «Узналъ, узналъ про Надюшу, думалъ онъ. — Напѣли въ уши, подлецы. Ну, будь, что будетъ», рѣшилъ онъ мысленно.

— Загляни-ка за двери-то… Не подслушиваетъ-ли кто, "сказалъ старикъ.

Костя заглянулъ и отвѣчалъ:

— Никого нѣтъ-съ.

— Ну, теперь припри дверь хорошенько.

Дверь приперта.

— Запри на ключъ, такъ ладнѣе будетъ.

— Заперъ-съ.

— Ну, и ту дверь, другую, которая въ гостиную… Съ одного шныряютъ тамъ.

Щелкнулъ и второй замокъ.

— Садись теперь… Давно ужь я съ тобой насчетъ этого поговорить хотѣлъ.

Костя сѣлъ и сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ. Старикъ шамкалъ губами и все еще не рѣшался говорить. Было тихо. Слышно, какъ стучалъ маятникъ стѣнныхъ часовъ, какъ трещала нагорѣвшая свѣтильня лампады у образа.

Глава XLVIII.

— Женись на Таисѣ, проговорилъ наконецъ дядя, какъ-то сверкнувъ глазами, и вперилъ въ Костю свой взоръ.

Костя вздрогнулъ и вспыхнулъ. Его ударило въ жаръ, до того было предложеніе неожиданно. Онъ даже поднялся со стула.

— Да что вы, дяденька! проговорилъ онъ. — Развѣ это можно?

— А что-жь такое? Что она тебѣ двоюродная сестра, такъ вѣдь этого никто не знаетъ. По паспорту она просто незаконная дочь новгородской мѣщанки Настасьи Ильиной Марковкиной, а ты купеческій племянникъ Константинъ Павловъ Бережковъ…

— Ахъ, дяденька, да что вы такое говорите!

Костя въ волненіи ходилъ по комнатѣ.

— Приткнись, приткнись къ мѣсту-то… Не мотайся передъ глазами. И такъ ужь у меня голова кружится. Сядь. Я дѣло говорю.

— О, Господи! вздохнулъ Костя.

— Не вздыхай… Не дѣлай такіе дурацкіе глаза… продолжалъ старикъ. — Хуже вѣдь будетъ, ежели я капиталъ свой подѣлю… Призову завтра нотаріуса, свидѣтелей и составлю духовное завѣщаніе… Половину Таисѣ, половину тебѣ… Да и не половину, а большую часть, двѣ трети отдамъ Таисѣ и ея матери. Долженъ-же я ее обезпечить… Таису, то есть… Вѣдь она моя кровь… Хоть, и тайная, но кровь, пойми ты это… Да и посмотри, какъ онѣ съ матерью ко мнѣ почтительны. Всю болѣзнь мою при мнѣ, не отходятъ отъ меня… Человѣкъ я больной… иной разъ и злишься безъ пути. Ужь сколько имъ обѣимъ отъ меня достается, а онѣ какъ овцы безсловесныя. А ты, ты…

Костя схватился за голову и опять вскочилъ съ мѣста.

— Сядь, я тебѣ говорю… Комедьянтства эти не для чего…

Дядя протянулъ руку къ кружкѣ молока и сдѣлалъ изъ нея нѣсколько глотковъ.

— Я тебѣ прямо скажу: духовнаго завѣщанія пока у меня нѣтъ и послѣ моей смерти ты одинъ полный наслѣдникъ всѣхъ моихъ капиталовъ, но теперь я этого не хочу, началъ онъ опять. — Я боюсь… Я боюсь, что ты все блудно растратишь… Да… Знаю тебя… А женишься — это совсѣмъ другое дѣло… Женатый человѣкъ совсѣмъ иначе… Женатый человѣкъ къ мѣсту пристегнутъ и при этомъ основательность получаетъ. Да и Таиса-то… Таису-то мнѣ хочется наградить. А тогда ужь она жена твоя? Бережкова… Все вамъ, все… Вмѣстѣ, значитъ…

— Ахъ, дяденька! сдѣлалъ возгласъ Костя.

— Что: дяденька! Молчи…

Старикъ закашлялся. Успокоившись, онъ снова продолжалъ:

— Только этимъ ты меня и можешь успокоить. Женишься на Таисѣ и я буду спокоенъ… Я долго объ этомъ думалъ, долго — и вотъ рѣшилъ. Можетъ быть, черезъ это самое я и поправиться-то не могу, что все безпокоюсь. А женишься ты — и я буду спокоенъ. Ну, вотъ… Такъ рѣшайся, коли хочешь моимъ полнымъ наслѣдникомъ быть.

— Невозможно этому быть, дяденька, отвѣчалъ Костя.

— Отчего? Таиса дѣвушка хорошенькая, молоденькая, не балованная. На моихъ глазахъ росла, да и на твоихъ тоже. Тихая, кроткая…

— Помилуйте, дяденька… вѣдь сестра двоюродная. Это и по закону, и отъ Бога…

— Пустяки… Такіе браки даже разрѣшаются. Сколько было разрѣшено… сколько есть на двоюродныхъ сестрахъ женатыхъ… А тутъ даже такъ, что никто и не знаетъ. Только я да Настасья и знаемъ, что она тебѣ двоюродная сестра.

— Я самъ знаю-съ…

— Вздоръ. Сейчасъ я тебѣ скажу, что она тебѣ не двоюродная сестра, — вотъ ты ничего и не знаешь. Ну, поди сюда и сядь со мной вотъ тутъ рядомъ. Придвинь стулъ ко мнѣ.

Костя повиновался. Старикъ ласково потрепалъ его по плечу.

— Въ недѣлю, въ десять дней тебя и окрутимъ… Свадьба тихая… Приготовленія никакого дѣлать не будемъ… Приданое потомъ сдѣлаемъ. Комната у насъ свободная есть… Зря тамъ сундуки разные, да ящики стоятъ. Вынести все это — и готово. Настасья живо схлопочетъ, говорилъ старикъ. — А ужь какъ я-то буду спокоенъ! Словно гора съ плечь… И будешь ты къ дому привязанъ… Но будешь ты мыкаться. Женатый человѣкъ — онъ за неволю солиденъ, онъ о домѣ, о женѣ думаетъ. Ну, рѣшай-же и успокой меня, успокой тяжко болящаго, на одрѣ смерти… Успокой — и тогда я умру спокойно, прибавилъ онъ.

Костя ежился и молчалъ. Старикъ продолжалъ уговаривать:

— Рѣшай, Костюшка… Рѣшай… Я ничего еще не говорилъ Таисѣ и ея матери, но ихъ и спрашивать нечего… Имъ это должна быть такая радость, такая…

— Дяденька, я этого не могу… рѣшительно произнесъ Костя и развелъ руками.

Старикъ сердито ткнулъ его ладонью въ плечо и спросилъ:

— Отчего?

— Ахъ, дяденька! Ужасное происшествіе я вамъ долженъ объявить: любовь имѣю.

— То есть въ какихъ смыслахъ: нравится кто-нибудь, что-ли? Такъ это пустое дѣло.

— Нѣтъ-съ… Совсѣмъ другой оборотъ… Сѣките мою голову, рубите, но…

— Ахъ ты, мерзавецъ, мерзавецъ! покачалъ головой старикъ. — Снюхался, стало-быть, и грѣховодничаешь?.. То-то ты по ночамъ-то пропадалъ. Охъ, Костюшка! Вотъ, изъ-за этого-то мое сердце и неспокойно. Этого-то я и боюсь… Глупъ ты, разумія у тебя ни капли. Ахъ!.. Ну, да это дѣло мы погасимъ… Плюнешь ты на все на это и перевѣнчаешься тихимъ манеромъ… Кто будетъ знать? Свадьба тихая, безъ гостей, въ домовой церкви… Шаферами прикащики… Ахъ, ты дрянь, дрянь эдакая… успѣлъ уже… Ну, да ничего… Вѣдь поди, какая-нибудь изъ эдакихъ… Кто такая?..

— Дяденька, я ее обожаю…

— Обожаніе это какъ только женишься — сейчасъ и пройдетъ.

— Ахъ, нѣтъ, дяденька, тутъ серьезъ…

Костя ударилъ себя въ грудь.

— Ребенокъ есть, что-ли? Такъ можно сотъ пять дать ей на ребенка, ежели разнюхаетъ и приставать будетъ. Поручимъ мы это все Силантію Максимову и онъ отлично устроитъ.

— Дяденька! Говорю вамъ, какъ передъ Богомъ… воскликнулъ Костя, взглянувъ на образъ. — Нѣтъ ребенка, но я ее люблю всей душой и всѣми силами. Это такая дѣвица, такая…

— Кто такая? Говори-же скорѣй!

— Она актриса, но…

Старикъ вспыхнулъ.

— Актриса? Женить тебя скорѣй… Какъ можно скорѣй женить на Таисѣ. Ну, скажи на милость! Словно мое сердце чувствовало! Съ вертячкой связался! Да умри я, такъ у тебя всѣ мои капиталы прахомъ… быстро заговорилъ, старикъ и закашлялся.

Костя всталъ со стула, и стоялъ передъ старикомъ потупившись. Старикъ оправился и сказалъ:

— Безъ дальнихъ разговоровъ свадьба… Черезъ недѣлю ты женишься на Таисѣ. Сейчасъ позову Таису, Настасью и объявлю имъ. Силантій все схлопочетъ.

— Дяденька, не могу я этого.. Никакимъ манеромъ не могу… Силъ нѣтъ… говорилъ Костя.

— А нѣтъ силъ, такъ завтра-же пишу духовное завѣщаніе… Половину всего имущества Таисѣ и ея матери, а половину на богадѣльни и пріюты… Пошелъ вонъ!

— Дяденька, не лишайте вашихъ милостей…

Костя схватилъ старика за руку и приникъ къ ней. Старикъ отдернулъ руку и даже ткнулъ ею въ грудь Кости.

— Пошелъ вонъ! возвысилъ онъ голосъ и закашлялся. — Вонъ, разбойникъ!

За запертыми дверями суетились. Тамъ услышали, что старикъ горячится.

— Евграфъ Митричъ! Батюшка… Что съ вами? Не хорошо волноваться. Отоприте… Велите отпереть… слышался голосъ Настасьи Ильинишны.

— Отвори дверь и пошелъ вонъ, повторилъ Костѣ старикъ.

— Дяденька…

Костя заплакалъ.

— Не строй актера, погрозилъ ему старикъ. — Повелся съ актерками, такъ и самъ актеромъ сдѣлался. Иди… Даю тебѣ до завтраго одуматься. До завтрашняго вечера. Или ты придешь ко мнѣ и скажешь, что женишься на Таисѣ и я благословлю васъ, или я тебя лишаю наслѣдства. Дуракъ и мерзавецъ!

За дверями опять послышался голосъ Настасьи Ильинишны.

— Отворяй-же скорѣй дверь и пошелъ вонъ! Чего стоишь! Я все сказалъ. Вонъ!

Старикъ махнулъ рукой.

Костя направился къ двери. Щелкнулъ замокъ. Опустя голову, медленно вышелъ Костя изъ комнаты. Къ старику вошла Настасья Илышшина.

— Что съ вами, батюшка, Евграфъ Митричъ? Что такое? Развѣ можно вамъ такъ сердиться? Выпейте скорѣе молочка… говорила она.

Глава XLIX.

Когда Костя пришелъ къ себѣ въ комнату, на немъ, какъ говорится, лица не было. Силантій Максимычъ, сидѣвшій у стола и при свѣтѣ лампы читавшій газету, взглянулъ на Костю и ужаснулся.

— Да что съ вами? Случилось развѣ что? спросилъ онъ.

Вмѣсто отвѣта Костя махнулъ рукой и отвернулся.

— Вѣрно кто-нибудь донесъ ему про вашу вину? продолжалъ, недоумѣвая, Силантій Максимычъ. — Сегодня вѣдь его многіе наши сосѣди по лавкѣ навѣщали. Чехардинъ старикъ былъ, Иванъ Савельичъ Чуховъ.

Костя молчалъ. Онъ легъ на постель, отвернулся къ стѣнѣ и опять заплакалъ. Силантій Максимычъ подошелъ къ постели.

— Что-же такое, Константинъ Павлычъ, случилось? спрашивалъ онъ.

— Послѣ узнаешь, послѣ. Потомъ скажу… отвѣчалъ сквозь слезы Костя.

Онъ началъ рыдать. Нервно вздрагивали его плечи. Силантій Максимычъ не отходилъ отъ постели.

— Да неужто наслѣдства лишилъ? допытывался онъ.

Костя упорно молчалъ. Силантій Максимычъ покачалъ головой и отошелъ къ столу, принялся за газету, но ему не читалось.

Изъ кухни заглянула въ дверь головка Таисы.

— Константинъ Павлычъ, чай готовъ… Идите кушать, сказала она.

— Не хочу я, пробормоталъ Костя.

— Больны они, прибавилъ Силантій Максимычъ.

Таиса скрылась. Черезъ минуту Костя вскочилъ съ постели, сѣлъ на нее и рѣшительно сказалъ Силантію Максимычу:

— Надо ѣхать… Надо къ ней ѣхать… Сейчасъ поѣду.

— Да полноте вамъ… Угомонитесь… Посидите хоть одинъ-то вечеръ дома. Потѣшьте старика, проговорилъ, тотъ.

— Голубчикъ, ежели-бы ты зналъ, что онъ сказалъ!.. Если-бы ты зналъ, какія его мнѣнія. То, что онъ сказалъ, все до нее касающееся. Нѣтъ, я поѣду.

Костя сбросилъ съ себя туфли и началъ надѣвать сапоги.

— Подумайте, что вы дѣлаете… схватилъ его Силантій Максимычъ за руку.

— Не могу, не могу…. Это выше моихъ силъ. Я ей долженъ объявить… Долженъ объявить Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Да что старикъ сказалъ-то?

— Ужасное, ужасное… Тебѣ и въ умъ не придетъ. Теперь я не могу говорить, но послѣ ты самъ узнаешь. Старикъ тебѣ скажетъ. Онъ всѣмъ скажетъ, онъ всѣмъ объявитъ.

Костя надѣлъ сапоги и, не снимая еще халата, въ раздумьѣ ходилъ по комнатѣ.

— Непремѣнно поѣду… Такъ нельзя… бормоталъ онъ.

— Послушайте… Оставьте… Ну, что теперь, глядя на ночь?.. И старика разстроите еще пуще, да и самому сгоряча можно глупостевъ надѣлать, увѣщевалъ его Силантій Максимычъ. — А вы завтра утречкомъ лучше. Утро вечера мудренѣе. Я не знаю, что у васъ такое стряслось, но, право слово, утро вечера мудренѣе. Послушайтесь меня, я дѣло говорю.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Боже мой! Вѣдь онъ ужасъ что требуетъ!

Костя всплеснулъ руками и сбросилъ съ себя халатъ.

— Надо ѣхать, еще разъ повторилъ онъ.

— Константинъ Павлычъ… Оставьте… Подумайте.

Костя одѣвался. Силантій Максимычъ подошелъ къ нему опять и положилъ ему руки на плечи.

— Не пущу сегодня… Потоварищески не пущу… сказалъ онъ, стараясь придать своему голосу ласковость и улыбаясь. — Столько лѣтъ живемъ вмѣстѣ, спимъ въ одной комнатѣ. Не пущу до завтраго утра. Вѣдь завтра утромъ можно все сдѣлать и все сказать.

Костя опустился на кровать, наклонилъ голову и закрылъ лицо руками. Силантій Максимычъ подсѣлъ къ нему и утѣшалъ его.

— Полно… Не плачь… говорилъ онъ.

— Ахъ, что онъ хочетъ! Чего онъ хочетъ! Чего онъ отъ меня требуетъ! прошепталъ Костя. — Запри дверь. Все равно… Я тебѣ скажу, въ чемъ дѣло.

Силантій Максимычъ приперъ обѣ двери — въ прикащицкую и кухню и приготовился слушать.

— Онъ требуетъ… онъ требуетъ, чтобы я женился на Настасьиной дочкѣ Таисѣ, или-же хочетъ лишить меня наслѣдства, тихо произнесъ Костя.

— На Таисѣ? переспросилъ Силантій Максимычъ и покачалъ головой.

— Да, на Таисѣ…

— Гмъ… Племянника на дочери… Впрочемъ, ему это, знать, а не кому другому… Вѣдь въ сущности никому не извѣстно, что Таиса его дочь. Догадываются, но неизвѣстно. Такъ что-жъ вамъ-то такъ убиваться? Взяли-бы да и…

— Но Надежда Ларіоновна, Надюша… Ахъ, Силантій! Вѣдь я ее люблю самымъ ужаснымъ манеромъ… самымъ пронзительнымъ… Я безъ нея жить не могу…

— Ну, это положимъ, что и не такъ…

— Ты не вѣришь? Такъ знай-же, что для нея я на все готовъ. Я только и мечтаю о томъ, чтобы послѣ смерти старика жениться на ней.

— На актрисѣ-то? На вертячкѣ-то? Да что вы, Константинъ Павлычъ…

— Нѣтъ, Силантій, ты не смѣй такъ объ ней говорить. Она капризна, она мучаетъ меня иногда, терзаетъ, но она не вертячка.

— Да какъ-же не вертячка, коли въ триковомъ оголѣніи при всей публикѣ пляшетъ и поетъ. Ну, какая это жена для хорошаго купеческаго молодаго человѣка солидной торговой фирмы! Такъ, для баловства — это я понимаю, а чтобы въ жены — избави Богъ.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Мнѣ безъ нея и жизнь не въ жизнь! — вздохнулъ Костя и прибавилъ: — Ахъ, Силантій Максимычъ, зачѣмъ такъ говорить! Вѣдь ты не знаешь ее. А ежели-бы ты зналъ, какая это женщина!.. Ахъ, какая это женщина! Огонь, радость, счастье, улыбка, красота — все въ ней. Характеръ у ней… любитъ она, чтобы все по ней было… Но ежели все по ней, то какъ-же она и приголубитъ тогда!… Я для нее на все готовъ… На все, на все, только-бы она любила меня.

— Постойте… перебилъ Костю Силантій Максимычъ. — Она любитъ, чтобы все было по ея характеру… Такъ… А лишитъ васъ старикъ наслѣдства, не будетъ у васъ денегъ, не на что будетъ сдѣлать все, что она запроситъ по ея характеру, она и любить васъ перестанетъ.

— Это, правда, это правда… Это въ ней есть… Этого я не скрою… Но, Боже мой, что-же мнѣ дѣлать!

Костя опять всплеснулъ руками.

— Что дѣлать… Потѣшить старика и жениться на Таисѣ… сказалъ Силантій Максимычъ. — Тогда и деньги будутъ. Таиса дѣвушка смазливенькая, нрава кроткаго…

— Но я не люблю Таису, я люблю Надежду Ларіоновну.

— Полюбите… Вначалѣ никто никого не любитъ. А потомъ привыкнетъ и полюбитъ.

— Но Надюша, Надюша!

— Надюша ваша все равно васъ любить не будетъ, если старикъ лишитъ васъ наслѣдства и у васъ денегъ не будетъ.

— Это вѣрно, это вѣрно… Къ несчастію это вѣрно… сознался Костя.

— Ну, вотъ видите… Такъ нешто можно такую женщину въ жены?..

— Но какъ я-то люблю ее, какъ я-то люблю! прошепталъ опять Костя. — Силантій Максимычъ, я долженъ все это ей сказать… Все, все… Надюшѣ то-есть.

Костя поднялся. Силантій Максимычъ посадилъ его.

— И скажете, но только не сегодня, а завтра, проговорилъ онъ. — Ложитесь-ка лучше вы спать.

— Спать…. Да развѣ я могу спать? У меня ужасъ, ужасъ что въ головѣ. А въ сердцѣ? И въ сердцѣ тоже самое. Ахъ, Силантій Максимычъ, Силантій Максимычъ, какой я несчастный человѣкъ-то зародился!

— Счастливый, а не несчастный. Полноте Бога-то гнѣвить.

Костя послушался Силантія Максимыча и не поѣхалъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Объясненіе свое съ ней онъ оставилъ до завтра. Но успокоиться онъ не могъ. «Что тутъ дѣлать? Что тутъ дѣлать»? спрашивалъ онъ себя мысленно и эту фразу словно будто кто молотомъ выколачивалъ въ головѣ его. Силантій Максимычъ разспросилъ у Кости всѣ подробности разговора съ старикомъ. Костя разсказалъ. Силантій Максимычъ только покачалъ головой.

Глава L.

Ночью Костя спалъ плохо. Онъ то и дѣло просыпался. Проснется, вспомнитъ о разговорѣ съ дядей, сядетъ на кровать и схватится за голову. «Надюша! Надюша!» шепталъ онъ, а слезы такъ и подступали къ горлу. — «А безъ денегъ — разлюбитъ, броситъ. Она корыстная… Это въ ней есть»… мелькало у него въ головѣ. — «Лишитъ старикъ наслѣдства — она броситъ. Да и я-то что-же буду безъ наслѣдства дѣлать? Вѣдь я страсть сколько задолжалъ всѣмъ этимъ жидамъ на ея прихоти. Придутъ сроки, надо платить… А чѣмъ платить? Броситъ, броситъ». И опять словно молотъ выколачивалъ у него въ головѣ слово «броситъ».

Утромъ проснулся онъ ранѣе обыкновеннаго и тотчасъ-же принялся одѣваться. Силантій Максимычъ еще спалъ. Заслыша шаги Кости, онъ проснулся.

— Куда вы? спросилъ онъ, протирая глаза.

— Къ ней, къ ней… Къ Надюшѣ… Что она скажетъ, тому и быть.

— Смотрите, не надѣлайте глупостей… Подумайте.

— Пущай… Для нея я на все готовъ… Глупости, такъ глупости…

Силантій Максимычъ взглянулъ на часы и сказалъ:

— Да вѣдь еще рано. Съ какой стати вы объ эту пору?.. Вѣдь она еще спитъ. Всѣхъ придется будить.

— Пущай… Не могу я жить въ неизвѣстности… Это не жизнь, а каторга… Я долженъ ей сказать, все долженъ сказать и пусть она рѣшаетъ мою судьбу.

Силантій Максимычъ только покачалъ головой. Костя быстро накинулъ на себя пальто и надѣлъ шапку.

— Отворять лавку я не явлюсь, проговорилъ онъ ему. — Бери у старика ключи и отворяй. Спроситъ старикъ, гдѣ я — скажи: ушелъ. Такъ и скажи: ушелъ. Теперь ужь все равно.

Свѣтъ еще еле брезжился, когда Костя вышелъ изъ дома. Черезъ четверть часа онъ уже входилъ по лѣстницѣ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Швейцаръ, вооруженный щеткой, подметалъ пыль, снялъ шапку и недоумѣвающими глазами посмотрѣлъ на Костю. Онъ еще никогда не видалъ его такъ рано приходящимъ. Къ тому-же видъ Кости былъ разстроенный, ненормальный. Глаза блуждали, необыкновенная блѣдность была въ лицѣ его. Костя все-таки не утерпѣлъ и спросилъ швейцара:

— Въ которомъ часу вчера вернулась Надежда Ларіоновна изъ театра?

— Не поздно-съ. Такъ часу въ двѣнадцатомъ.

— Одна?

— Съ тетенькой ихней, съ Пелагеей Никитишной.

«Голубушка! Не надула таки! Какъ я просилъ такъ и сдѣлала»! подумалъ онъ. — «Ну, какъ не цѣнить такую женщину! Надо ей все сказать, все… Что будетъ, то и будетъ».

Костя позвонился. Ему отворили не скоро. Пришлось звониться раза три. Въ прихожей его встрѣтила заспанная Пелагея Никитишна. Волосы ея были растрепаны. Она была въ юбкѣ и въ байковомъ платкѣ, накинутомъ на плечи.

— Константинъ Павлычъ… Господи Іисусе! Что такое случилось? испуганно спросила она.

— Долженъ поговорить съ Надеждой Ларіоновной… растерянно пробормоталъ Костя.

— Умеръ? Дядя умеръ? Наконецъ-то! воскликнула Пелагея Никитишна.

— Нѣтъ, нѣтъ… Живъ… Я совсѣмъ насчетъ другаго… Долженъ говорить съ Надюшей.

— Да Надюша еще спитъ.

— Надо разбудить. Я разбужу.

— Господи Боже мой! Да вы мнѣ скажите, что за спѣшка такая. Надюша ночью долго не спала. Она все роль учила.

— Послѣ узнаете, Пелагея Никитишна, послѣ…

Костя прошелъ въ спальню Надежды Ларіоновны. Пелагея Никитишна слѣдовала за нимъ. Надежда Ларіоновна спала. Бѣлокурая роскошная коса ея распустилась по подушѣ. Надежда Ларіоновна спала, положивъ одну руку подъ голову, а другую спустивъ съ постели. Яркій румянецъ игралъ на щекахъ ея. Дѣйствительно она была прекрасна.

— Вы ее не очень… А то она испугается… говорила изъ-за дверей Пелагея Никитишна.

Костя подошелъ къ постели и опустился на колѣни. Онъ взялъ свѣсившуюся руку Надежды Ларіоновны и поцѣловалъ.

— О, Господи! Кто это? Что это такое? встрепенулась Надежда Ларіоновна, вырвала свою руку и испуганно стала протирать глаза. — Костюшка! Зачѣмъ ты здѣсь? Фу, какъ ты меня напугалъ.

Костя продолжалъ стоять на колѣняхъ и плакалъ. Слезы такъ и струились изъ его глазъ. Надежда Ларіоновна потянулась и, придя въ себя, заговорила:

— А! Теперь я понимаю зачѣмъ ты такъ рано пришелъ! Ревнивая Мавра! Пошелъ вонъ, коли такъ… Осмотри всѣ комнаты и пошелъ вонъ. Тетенька! Гоните его!

— Да что ты, Надюша! заговорилъ Костя. — Я совсѣмъ за другимъ.

— Знаю, знаю… Вотъ ужъ невѣроятный-то дуракъ, такъ совсѣмъ невѣроятный! сердилась она, отвернувшись отъ него. — Ничему не вѣритъ! Никакого довѣрія къ женщинѣ. Ты вѣдь это пришелъ спозаранку, чтобы посмотрѣть, нѣтъ-ли здѣсь Ивана Фомича? Смотри, смотри… Вотъ онъ въ шкапу на корточкахъ сидитъ.

— Да нѣтъ-же, нѣтъ, Надюша… Божусь тебѣ, что не за этимъ.

— Загляни также подъ кровать. Можетъ быть, онъ тамъ. Подлецъ!

— Ахъ, Надюша!

— Пошелъ къ чорту! Тетенька! Гдѣ вы? Гоните его!

— Надюша…

— Пошелъ прочь! А то обернусь и ударю. Ей-ей ударю.

— Надюша! Не добивай меня. Я и такъ несчастный человѣкъ.

Костя зарыдалъ. Надежда Ларіоновна понизила тонъ.

— Что такое случилось? Дядя умеръ? спросила она. — Такъ объ чемъ-же ты плачешь?

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, Надюша. Несчастіе… Дядя хочетъ женить меня.

— Женить? протянула Надежда Ларіоновна. — Да вѣдь дядя при смерти, такъ какая-же женитьба!

— Ахъ, Надюша! Тутъ ужасти что такое! Онъ передъ смертью-то своей и хочетъ меня женить. Хочетъ женить на скорую руку.

— Ну, старикъ совсѣмъ изъ ума выжилъ! послышался изъ за двери голосъ Пелагеи Никитишны.

— Именно изъ ума выжилъ, откликнулся Костя. — И что онъ вчера мнѣ говорилъ! Боже мой, что онъ говорилъ! Полоумныя рѣчи, совсѣмъ полоумныя рѣчи! Я вчера ночью хотѣлъ бѣжать къ тебѣ, Надюша и объявить, но уже отложилъ то утра. Онъ меня хочетъ женить на своей незаконной дочери Таисѣ. Помнишь, я тебѣ объ ней говорилъ?

— Племянника на дочери! Вотъ басурманъ-то! Да гдѣ-же это видано! опять послышалось изъ-за двери.

— Выдь, Костюшка, въ гостиную, проговорила Надежда Ларіоновна. Сейчасъ я встану, накину на себя капотъ и выйду къ тебѣ. Тетенька! Куда вы задѣвали мои чулки?

Костя поднялся съ колѣнъ.

— Надюша! Я не виноватъ… Я самъ ни душой, ни тѣломъ не виноватъ… бормоталъ онъ, уходя въ гостиную. — Я тебя люблю по прежнему, люблю ужасно, но дядя, дядя требуетъ и сказалъ такъ, что ежели я не женюсь на Таисѣ…

— Да чего ты плачешь-то! Вотъ баба! раздавалось изъ спальной.

— Ахъ, Надюша! Но вѣдь я жить безъ тебя не могу, а дядя говоритъ: ежели ты не женишься на Таисѣ, то я лишу тебя наслѣдства.

— Что такое? Лишитъ наслѣдства? Вотъ мерзавецъ-то! воскликнула изъ спальной Пелагея Никитишна.

— Лишитъ наслѣдства? повторила Надежда Ларіоновна.

— Да, да… И сроку мнѣ дано только до сегодняшняго вечера. Сегодня я долженъ сказать ему, либо да, либо нѣтъ.

— Сейчасъ я выйду! Давайте-же, тетенька, юбку-то! Не могу-же я безъ юбки капотъ надѣвать! раздраженно кричала на тетку Надежда Ларіоновна.

Послышался всплескъ воды и легкое фырканье. Надежда Ларіоновна умывалась.

— Ахъ, грѣхи, грѣхи! И вѣдь не диво-же, что мнѣ сегодня ночью такой непріятный сонъ снился! говорила Пелагея Никитишна. — Вижу я, что будто на меня со всѣхъ сторонъ шубы валятся. Разныя шубы… и енотевыя, и бѣличьи, и лисьи, и… и… совсѣмъ я будто отъ нихъ задыхаюсь. А ужь когда шубы видишь во снѣ, то хуже нѣтъ: всегда какая-нибудь непріятность стрясется.

— Ахъ, оставьте, тетенька. Ну что вы все съ глупостями! проговорила Надежда Ларіоновна и вышла въ гостиную.

Глава LI.

— Надюша, Милая Надюша! Горе-то какое у насъ! проговорилъ Костя, бросаясь на шею Надеждѣ Ларіоновнѣ, когда та показалась въ гостиной.

Надежда Ларіоновна была сумрачна.

— Постой… Ну, чего ты лижешься-то съ утра, отстранила она его отъ себя рукой и зѣвнула. Тутъ дѣло, а ты — лизаться. Садись и разсказывай путнымъ манеромъ. А то давеча вбѣжалъ и перепугалъ меня. Бормочешь, плачешь, какъ старая баба, а я ничего не понимаю.

Надежда Ларіоновна сѣла и опять зѣвнула. Костя помѣстился около нея.

— Да какъ-же, Надюша, не плакать-то, коли такое горе, сказалъ онъ. — Вчера я былъ совсѣмъ на полоумной точкѣ, когда мнѣ это дядя объявилъ. Чувствую, что пузатость въ головѣ.

— Да и теперь не лучше, отвѣтила Надежда Ларіоновна, зѣвнувъ третій разъ.

— Ахъ, Надюша, я всю ночь не спалъ. Богъ знаетъ, какое у меня воображеніе было, а ты смѣешься.

— Ну, разсказывай, разсказывай скорѣй. Тетенька, кофею…

— Погоди, Надюша, дай послушать. Вѣдь и мнѣ интересно, я все-таки тетка…

Пелагея Никитишна стояла въ дверяхъ и переминалась съ ноги на ногу.

Костя вынулъ изъ кармана платокъ, отеръ на глазахъ. слезы и обстоятельно передалъ весь свой разговоръ съ дядей.

— Что ты, Надюша, рѣшишь, тому и быть, закончилъ, онъ, смотря Надеждѣ Ларіоновнѣ въ глаза и взялъ ее за руку.

Лицо Надежды Ларіоновны было серьезно. Она отдернула свою руку, раздраженно ударила Костю по рукѣ и отвѣчала:

— Да тутъ и рѣшать-то нечего. Ты говоришь, что если ты не женишься на этой дѣвченкѣ, какъ ее?… то дядя лишитъ тебя наслѣдства.

— Лишитъ, лишитъ.

— И ужь тогда ты ничего послѣ его смерти не получишь?

— Ничего, ничего. И сроку мнѣ дано только до вечера. Сегодня вечеромъ я долженъ сказать… Ежели нѣтъ, то онъ сейчасъ позоветъ нотаріуса и сдѣлаетъ духовную Таисѣ и ея матери и на монастыри и богадѣльни.

— Вотъ Кащей-то безсмертный! Вотъ песъ-то! плевалась Пелагея Никитишна. — На краю гроба и пропасти и вдругъ…

— Постойте, тетенька… перебила ее Надежда Ларіоновна. — И ужь тогда у тебя ничего, ни кругомъ ни около? спросила она Костю.

— Ничего, Надюша, кромѣ долговъ. Я задолжалъ жидамъ… Я кругомъ въ долгу. Но для тебя, Надюша, я на все готовъ.

— Готовъ… Но на кой чертъ ты мнѣ безъ денегъ-то? Прости, но я буду говорить откровенно. На кой шутъ? Еще тебя-же корми… Я, Костюшка, дѣвушка молодая. Мнѣ жить хочется. Я тебя люблю, очень люблю, но какъ-же безъ денегъ-то?.. Ну, посуди самъ…

— Такъ что-жъ мнѣ дѣлать-то? спрашивалъ Костя, бросая на Надежду Ларіоновну умоляющій взглядъ.

— Конечно-же женись… отвѣчала она.

— Какъ?! Ты мнѣ говоришь: женись! Сама мнѣ говоришь: женись! воскликнулъ Костя и вскочилъ со стула. — И безъ всякихъ ревностей? Безъ всякихъ препятствій!

— Да чего-жъ мнѣ ревновать-то?

— О, Надюша, Надюша!

Костя заметался по комнатѣ.

— Постой. Не пори горячку. Сядь, остановила его Надежда Ларіоновна. — Ты говоришь: ревновать. Это даже нынче и не въ модѣ. И наконецъ, ревнуй, не ревнуй, а все-таки для того, чтобы получить наслѣдство, ты долженъ жениться.

— Ну, Надюша, послѣ такихъ словъ я вижу, что ты меня не такъ любишь, какъ я ожидалъ!

— Напротивъ, очень люблю. И потому-то, что я тебя люблю, я такъ хладнокровно и говорю, чтобы ты женился. Тебя-же любя и жалѣючи такъ говорю. Женишься и получишь наслѣдство.

— Но вѣдь я буду тогда женатъ, женатъ на вѣки.

— Такъ что-жъ изъ этого? А все-таки будешь съ громадными деньгами. Да и что такое женатый? Такъ, одно воображеніе… А любить я тебя буду по прежнему.

— Будешь? Будешь, Надюша? Повтори: будешь? воскликнулъ Костя, хватая Надежду Ларіоновну за руку.

— Да отчего-же, если ты самъ отвиливать не будешь? Мало ли есть-женатыхъ любятъ.

— Надюша, что ты говоришь! Я? Я буду отвиливать? Боже мой, Боже мой!

Костя схватился за голову.

— Совсѣмъ полоумный… пожала плечами Надежда Ларіоновна!

— Мало-ли есть съ женатыми живутъ, да какъ-то еще любятъ! варьировала Пелагея Никитишна на фразу племянницы. — Съ женатыми-то я считаю, даже лучше. Съ женатымъ-то больше согласія. Да вонъ Грушка Булдычина — такъ та все съ женатыми…

— Ахъ, тетенька, не суйтесь вы пожалуйста не въ ваше дѣло! оборвала тетку Надежда Ларіоновна. — Идите и варите кофей — вотъ ваша механика. Ну, чего стали? Идите-же… Надо же мнѣ поговорить съ Костей по секрету.

Шагъ за шагомъ вышла обиженная Пелагея Никитишна изъ гостинной. Надежда Ларіоновна посмотрѣла ей въ слѣдъ и притянула къ себѣ сидящаго рядомъ Костю.

— Не горюй, Костюшка… Полно… ласково сказала она и приложила свою щеку къ его щекѣ. — Ну, что это за горе! То-есть оно горе, но не такого уже фасона, чтобы такъ убиваться. Я и женатаго тебя по прежнему любить буду. Ты меня будешь любить тоже.

Костя опустилъ свою голову на ея грудь, цѣловалъ ея руки и говорилъ:

— Буду, буду, Надюша. Могу-ли я тебя не любить! Но я не того хотѣлъ! Не такія были у меня мечтанія въ головѣ. Я, Надюша, послѣ смерти дядя жениться на тебѣ хотѣлъ.

— Полно, полно. Я за тебя даже можетъ быть и не пошла-бы.

— Какъ такъ? Отчего? При такомъ-то богатствѣ?

— Очень просто. Твое богатство и такъ было-бы при мнѣ. А вѣдь ты, женясь, сейчасъ-бы такія слова: не смѣй играть на сценѣ, не смѣй пѣть на сценѣ, не смѣй по Невскому кататься, не смѣй съ тѣмъ-то и тѣмъ-то знакомиться, а я этого не могу. Не могу я, чтобы не играть и не пѣть на сценѣ. Я, Костюшка, теперь во вкусъ вошла.

— Вздоръ, вздоръ… Пустяки… Я-то-бы запретилъ играть-то? Ни въ какихъ смыслахъ… Я, Надюша, человѣкъ современный и совсѣмъ другихъ понятій въ головѣ. Это понятія стариннаго фасона. Конечно, я-бы такого Ивана Фомича или этого прогорѣлаго Портянкина съ лѣстницы отъ себя спустилъ, но…

— Опять Портянкинъ! Опять Иванъ Фомичъ! Да брось ты ихъ! Нѣтъ, Костюшка, я за тебя не пошла-бы замужъ…

— Что ты говоришь, Надюша!

— Ничего. Откровенность чувствъ и ничего больше. Ну, поди я тебя укушу.

Надежда Ларіоновна улыбнулась и опять притянула къ себѣ Костю.

Костя чувствовалъ, какъ громадный тяжелый камень свалился съ его сердца. На душѣ у него становилось легче и легче.

— Такъ ты говоришь, чтобы я объявилъ старику, что согласенъ жениться на Таисѣ? спросилъ онъ Надежду Ларіоновну.

— Да само собой. Бѣги скорѣй и объяви старику, что ты готовъ. Потѣшь старика. А я приду въ церковь и посмотрю на твою свадьбу.

— Нѣтъ, нѣтъ, Надюша, не приходи. Со мной ужасъ, что сдѣлается. Я увижу тебя и… Я не въ силахъ, Надюша… Я Богъ знаетъ, что сдѣлаю.

— Ну, хорошо, хорошо. Поѣзжай-же сейчасъ къ старику и скажи ему.

— Погоди, Надюша, мнѣ такъ хорошо съ тобой.

— Ну, напьемся кофею и тогда иди. А только прямо иди и объяви.

— Надюша! Это для меня все-таки ужасное происшествіе. Если-бы ты, Надюша, сказала мнѣ — нѣтъ, я пошелъ-бы къ старику и сказалъ-бы ему, что не могу жениться. Пускай лишаетъ меня наслѣдства, пускай растерзаютъ меня жиды за долги — вотъ какъ я тебя люблю, Надюша.

— Врешь. Стало быть не любишь, если сдѣлалъ-бы такъ, отвѣчала Надежда Ларіоновна. — Вѣдь тогда-бы ты былъ безъ денегъ. А какой прокъ въ тебѣ былъ-бы, ежели ты безъ денегъ?

— Стало быть прогнала-бы отъ себя?

— Прогнать не прогнала-бы… А какой прокъ безъ денегъ? Я молодая, я жить хочу.

Костя напился у Надежды Ларіоновны кофе и сталъ собираться домой.

— Ну, пойду и объявлю старику, что согласенъ. Господи! Что-то будетъ! вздохнулъ онъ.

— Ничего не будетъ. Очень хорошее дѣло будетъ. — Только смотри, Костюшка, не забудь меня при молодой-то женѣ, погрозила ему пальцемъ Надеясда Ларіоновна.

— Я? Я забуду? Я вотъ что сдѣлаю: я послѣ вѣнца къ тебѣ пріѣду! воскликнулъ Костя.

— Поди ты! Не пріѣдешь.

— Ну, вотъ увидишь. Мое слово твердо. Прощай, Надюша! Прощай, голубка.

Костя нѣжно простился съ Надеждой Ларіоновной. Она и сама ласкала его, сама проводила его въ прихожую, отперла дверь на лѣстницу и, когда онъ сходилъ внизъ, кричала ему:

— Прощай, Костя! Прощай! Смотри не наглупи! Дѣлай, какъ я сказала!

Глава LII.

Отъ Надежды Ларіоновны Костя поѣхалъ домой. Медленно, еле переставляя ноги, всходилъ онъ по лѣстницѣ, останавливался и думалъ.

«А вдругъ втроемъ-то они начнутъ меня въ бараній рогъ гнуть? мелькало у него въ головѣ. Таиса, Настасья и дядя… Скажутъ, коли женился, сиди на привязи. Вѣдь ужь втроемъ-то они будутъ ой-ой какъ! Дядя черезъ свою болѣзнь къ мѣсту пришпиленъ, а вѣдь Настасья-то здоровый человѣкъ. Она по пятамъ бѣгать начнетъ и вынюхивать».

Онъ вздохнулъ. Сердце его болѣзненно щемило.

«Да и Таиса тоже… Теперь-то она тихоня и воды не замутитъ — „да“, да „нѣтъ“, потому въ черномъ тѣлѣ, а выскочитъ замужъ, такъ смотри, какъ удила закуситъ», продолжалъ онъ думать, но тутъ-же тряхнулъ головой, какъ-бы сбрасывая докучливыя мысли и рѣшилъ: «Надюша хочетъ, чтобы я женился — и будь, что будетъ»!

Костя, какъ и всегда, шелъ по черной лѣстницѣ. Въ кухнѣ онъ засталъ Настасью Ильинишну. Она переливала что-то изъ горшечка въ стаканъ.

— Къ дядѣ? сказала она. — Вотъ и отлично. А онъ сейчасъ даже спрашивалъ, не дома-ли вы. Должно быть куда-нибудь посылалъ?

— Да… Было тутъ одно дѣло, отвѣчалъ Костя. Онъ не спитъ?

— Нѣтъ, нѣтъ… Какой сонъ! Онъ сегодня у насъ даже молодцомъ. Сейчасъ мнѣ вдругъ такія слова: «ахъ Настасья, какъ-бы я хотѣлъ моченой брусники поѣсть»! Вѣдь вотъ поди-жь ты… Дуга-то какъ будто помогла. Ученые доктора ни чуточку не могли помочь, а простой знахарь-коновалъ пользу сдѣлалъ. Вотъ теперь водицу съ семи углей ему приготовляю. Вы сейчасъ къ нему?

— Да, мнѣ надо.

«Ничего о женитьбѣ не говоритъ, даже и виду не подаетъ, подумалъ Костя. Должно быть старикъ ни вчера, ни сегодня ничего не говорилъ ей объ этомъ».

Костя вошелъ въ комнату дяди — и дивное дѣло: дядя дѣйствительно казался бодрѣе. Онъ даже держалъ въ рукахъ газету и сквозь серебряные круглые очки читалъ ее. При входѣ Кости, дядя положилъ газету на колѣни, поднялъ очки на лобъ и пристально посмотрѣлъ на Костю.

— Ну, что: надумался? спросилъ онъ.

— Дяденька, я согласенъ… тихо прошепталъ Костя.

— Что? Согласенъ или не согласенъ? переспросилъ дядя.

— Согласенъ.

Костя трясся какъ въ лихорадкѣ, моргалъ глазами и плакалъ.

— Ну, вотъ давно-бы такъ… отвѣчалъ дядя. — И тебѣ предложилъ настоящее дѣло. Дивлюсь только, какъ мнѣ. эта женитьба раньше въ голову не пришла. Ну, чего, ты слезишься-то, дуракъ? Словно дѣвушка. Ну, поди сюда, я тебя поцѣлую. Спасибо, что утѣшилъ старика. Теперь у меня какъ пудовая гиря съ души… И Таису-то жаль, да и ты-то вотъ… Женатая жизнь человѣка къ дому привязываетъ.

Костя подошелъ. Старикъ поцѣловалъ его.

— Ну, позови сюда теперь Настасью и Таису.

Костя повиновался.

— Что такое случилось? Что такое? Опять вѣрно что-нибудь поспорили?.. испуганно спросила Настасья Нльинишна, видя у Кости заплаканные глаза.

— Идите, коли зовутъ, сердито проговорилъ Костя. — Вы идите и Таису берите.

Настасья Нльинишна, Таиса и Костя собрались въ комнатѣ старика.

— Дѣло есть, сказалъ тотъ. — Садитесь… Всѣ садитесь. Садись, Настасья, садись, Таиса, приткнись къ мѣсту, Константинъ.

Настасья Нльинишна и Таиса сѣли и глядѣли на старика недоумѣвающими глазами. Старикъ взглянулъ на образъ и перекрестился.

— Ты вотъ все канючишь и стонешь насчетъ наслѣдства, обратился онъ къ Настасьѣ Ильинишнѣ. — Скулишь и плачешь, чтобы я не обидѣлъ тебя и Таису послѣ моей смерти.

— Голубчикъ, Евграфъ Митричъ, да когда-же я?… заговорила Настасья Нльинишна. — Развѣ когда только къ слову… А то, Господи Іисусе… Я и въ мысляхъ-то никогда… Ужь, кажется, денно и нощно о вашемъ здоровьѣ помышляю. Зачѣмъ такъ? Живите во славу Божію…

— Постой…

Старикъ нѣсколько волновался. Онъ перевелъ духъ и произнесъ:

— Наслѣдство по духовному завѣщанію я ни тебѣ, ни Таисѣ не дамъ. Нѣтъ у меня духовной и писать я ее не буду. А дамъ я вамъ самаго наслѣдника… Берите его вмѣстѣ съ сапогами… Вотъ онъ… Таиса — вотъ тебѣ женихъ. Умру — все и будетъ ваше общее.

Старикъ закашлялся. Настасья Нльинишна вздрогнула и не двигалась. Таиса вспыхнула вся и поднялась со стула. Костя стоялъ отвернувшись въ сторону. Наконецъ, Настасья Нльинишна пришла въ себя и воскликнула:

— Голубчикъ, Евграфъ Митричъ! Да неужто вы шутите? Такъ вѣдь грѣхъ.

— Какія шутки! Молитесь скорѣй Богу…

— Такъ это вправду? Господи! Господи! Да что-жь это такое.

Она кинулась къ старику и стала его цѣловать въ плечо, въ руки, въ грудь, въ животъ.

— Таиска! Ты безчувственная! Да что-жь ты идоломъ-то стоишь! кричала она. — Падай скорѣй передъ папенькой на колѣни! Падай! Благодари… Цѣлуй всѣ мѣста. Ты должна ноги мыть и воду пить, восклицала она. — Батюшка! Евграфъ Митричъ! Представьте вы себѣ: давно ужъ у меня объ этомъ въ головѣ мельканіе было, но боялась я и думать-то объ этомъ. Таиска! Идолъ! Истуканъ!

Она схватила Таису за руку и подтащила ее къ старику. Та, заливаясь слезами припала къ рукѣ старика.

— Да что-жъ вы самаго жениха-то забыли? сказалъ старикъ. — Константинъ. Поди сюда. Вотъ тебѣ невѣста. Да бери-же ее за руку-то!.. строго прибавилъ онъ.

Костя протянулъ руку къ рукѣ Таисы.

— Ну, да благословитъ васъ Богъ… Дай Господи въ часъ добрый… сказалъ старикъ. — Молитесь. Молитесь передъ образомъ. Въ землю кланяйся, въ землю, Костюшка… Таиса! Ты-то что-жъ? Кланяйся въ землю.

Костя и Таиса крестились передъ образомъ и кланялись въ землю. Кланялась въ землю вмѣстѣ съ ними и Настасья Ильинишна.

— Ну, поцѣлуйтесь, командовалъ старикъ.

— Голубчикъ, Константинъ Павлычъ! Думала-ли я, гадала когда-нибудь, что намъ эдакое счастье! завопила Настасья Ильинишна и бросилась на шею къ Костѣ.

— Постой, Настасья! Чего-жь ты первая-то лѣзешь! Дай ему сначала невѣсту поцѣловать. Цѣлуй, Костантинъ!

Сухо, беззвучно приложился Костя къ губамъ Таисы.

— Ну, а теперь со мной… Со мной… снова подскочила Настасья Ильичишна къ Костѣ. — Дайте расцѣловать васъ во всѣ мѣста.

Но Костя отстранилъ ее и подставилъ щеку. Она все-таки схватила его руку и три раза чмокнула ее.

— Евграфъ Митричъ, голубчикъ, хоть вамъ и очень недужится, а надо все-таки такое дѣло винцомъ спрыснуть. Нельзя безъ этого, говорила она.

— Ничего не нужно, ничего… Никакихъ празднествъ, никакихъ торжествъ! замахалъ руками старикъ. — Видишь, я еле дышу. И потомъ ничего. Никакихъ приготовленій, ничего… Приданое послѣ свадьбы сдѣлаешь. Купишь имъ кровать — и ничего больше. Подъ спальную имъ ту комнату, гдѣ сундуки стоятъ. Ничего… И чтобъ свадьбу въ недѣлю… Тихо, скромно, безъ фокусовъ. Сегодня распоряжусь и скажу Силантію Максимову…

— Воля ваша, Евграфъ Митричъ, воля ваша… твердила Настасья Ильинишна и опять кинулась къ нему, осыпая его все тѣло поцѣлуями и восклицая: — Ангелъ вы нашъ Божій! Благодѣтель вы нашъ небесный!

— Довольно, Настасья, довольно, отстранялъ старикъ ее. — Уйдите… Дайте мнѣ поуспокоиться. Я ужь и такъ…

Старикъ заплакалъ и махнулъ рукой.

— Вѣрно, вѣрно, батюшка… заговорила Настасья Ильинишна, перемѣнивъ тонъ. — А я-то, дура, голошу! Да вѣдь это отъ превеликой радости… Выпейте молочка, выпейте, успокойтесь… А мы уйдемъ, уйдемъ. Тсъ… Таиса! поманила она дочь. — Константинъ Павлычъ… кивала она Костѣ на дверь и тихо начала уходить изъ комнаты.

Костя и Таиса стояли уже въ разныхъ углахъ комнаты. Костя тяжело вздохнулъ и горько улыбнулся. Дождавшись, пока уйдетъ Таиса, онъ постоялъ еще съ минуту, взглянулъ на дядю, видимо хотѣлъ ему что-то сказать, но ничего не сказалъ и поплелся вонъ изъ комнаты.

Глава LIII.

По уходѣ отъ дяди, Костя прошелъ въ свою комнату и въ раздумьѣ сѣлъ на кровать. Не прошло и пяти минутъ, какъ передъ нимъ появилась Настасья Ильинишна. Лицо ея такъ и сіяло улыбкой. Она помѣстилась противъ Кости на кровати Силантія Максимыча.

— Что-жъ вы, Константинъ Павлычъ, не идете съ невѣстой-то посидѣть да покалякать? начала она. — Вѣдь ужь теперь Таиса невѣста ваша. Поговорите насчетъ будущаго-то… какъ и что…

Костя нахмурился и ничего не отвѣчалъ.

— А ужь какъ она, голубчикъ, любить-то васъ будетъ! Она дѣвушка хорошая, скромная, небалованная, продолжала Настасья Ильинишна. — И наконецъ на вашихъ глазахъ росла. Приглядѣлись ужь вы къ ней… знаете, такъ сказать, ее вдоль и поперекъ… Весь ея характеръ знаете.

И эти слова Костя оставилъ безъ отвѣта. Онъ всталъ и закурилъ папиросу.

— Да что вы какой-то… словно въ воду опущенный? Какъ будто не въ себѣ… Нешто вы это не сами… не по своей охотѣ? спросила Настасья Ильинишна.

Костя молча выпустилъ изо рта большую струйку дыма.

— Сами вы это надумали, чтобы на Таисѣ жениться или по Евграфа Митрича желанію? допытывалась она.

— Гм… издалъ звукъ Костя, иронически улыбнулся и покрутилъ головой. — У меня, Настасья Ильинишна, долженъ вамъ сказать, уже есть любовь.

— Слышала, слышала я стороной… Слухомъ земля полнится… Только какая ужь это любовь! Такъ на время,

— Не смѣйте такъ объ ней выражаться! Я нарочно вамъ говорю… Нарочно… Чтобы вы знали. Скажите и дочери вашей.

Сказано это было строго. Костя даже сверкнулъ глазами. Настасья Ильинишна опѣшила.

— Понимаю, понимаю… заговорила она. — А только я, голубчикъ, къ тому говорю, что у кого изъ нынѣшнихъ молодыхъ людей какихъ слабостевъ нѣтъ! Нынче время такое… Нынче не токма, что у мужчинъ, а даже и у дѣвушекъ-то…

— Ну, такъ вы такъ и знайте, что у меня есть.

— Ахъ, Константинъ Павлычъ! Бросьте объ этомъ и говорить… Зачѣмъ мнѣ и Таисѣ знать? И знаемъ, да не знаемъ. Я знаю только одно, что хорошая, ласковая, да покорная жена такъ-то привяжетъ къ дому, что все забудете, а отъ дома-то и не отойдете. Вѣдь жена-то на всю жизнь.

— Я сказалъ-съ, а остальное какъ хотите, поклонился Костя.

— Зайдете къ намъ съ Таисой-то поговорить или сюда ее къ вамъ прислать? спросила Настасья Ильиншина.

— Потомъ… Потомъ я съ ней тоже поговорю.

— Вы ужь ей-то, голубчикъ, такъ прямо въ глаза не говорите. Зачѣмъ ей знать?

— Отчего-же? Пусть знаетъ. Я не хочу таиться, я хочу въ открытую. Я и дядѣ тоже самое сказалъ.

— Нѣтъ, ужь пожалуйста, ей-то не говорите. Я сама какъ-нибудь скажу.

Настасья Ильинишна кинула на Костю упрашивающій взглядъ и удалилась.

Черезъ нѣсколько времени Евграфъ Митричъ позвалъ Костю.

— Вотъ тебѣ ключъ, сказалъ онъ. — Отвори желѣзный шкапъ.

Костя подошелъ къ денежному шкапу и отворилъ его.

— Достань оттуда тысячу рублей и подай мнѣ.

— Вотъ-съ…

Старикъ принялъ пачку денегъ и сталъ ее перебирать.

— Надо тебѣ будетъ съ ней разсчитаться… Съ этой-то…. съ твоей-то… продолжалъ онъ.

Костя молчалъ.

— Вотъ тебѣ тысяча рублей. Пятьсотъ рублей ей дашь, чтобы не привязывалась.

— Она, дяденька, не привяжется. Она такая женщина…

— Ну, все-таки дай, чтобы не было скандала. А то придетъ въ церковь и удеретъ скандалъ. Да сразу-то всѣ пятьсотъ не давай, а поторгуйся. Можетъ быть, и дешевле помирится.

Костя не возражалъ.

— А остальное себѣ возьми. Купишь для себя къ вѣнцу, что слѣдуетъ… Кровать купишь двухспальную… Это ужь съ Настасьей вмѣстѣ купишь. Съ ней поѣзжай… Она баба ходовая… Она все знаетъ, гдѣ что купить. Приданое Таисѣ послѣ свадьбы… Это ужь я дамъ отдѣльно, ежели живъ буду, говорилъ дядя. — На вѣнчаніе и на свадьбу дамъ тоже отдѣльно… Это ужь я Силантію Максимову… Онъ все спроворитъ.

Костя стоялъ какъ вкопанный и держалъ въ рукѣ пачку денегъ.

— Прячь деньги-то, да благодари. Что-жъ не благодаришь? То есть какой ты, посмотрю я на тебя, безчувственный, такъ это ужасти!

— Благодарю васъ, дяденька.

Костя подошелъ и поцѣловалъ дядю въ щеку.

— Запирай шкапъ-то, да подай мнѣ обратно ключъ, командовалъ дядя. — Ну, а теперь ступай въ лавку, встань тамъ на мѣсто Силантія Максимова, а его пришли ко мнѣ сюда на полъ-часа. Надо хлопотать, чтобы свадьба скорѣе, какъ можно скорѣе.

— Слушаю-съ, дяденька, какъ-то безучастно произнесъ Костя и сталъ уходить.

— Постой… остановилъ его дядя. — Вернись. Ты что это носъ-то повѣсилъ? Дурь въ головѣ? Насчетъ этой самой бабы? Такъ ты дурь-то эту выбрось и ее забудь. Слышишь? Чтобъ вонъ се изъ головы! Ну, а теперь ступай!

Костя поѣхалъ въ лавку. По дорогѣ его такъ и подмывало заѣхать къ Надеждѣ Ларіоновнѣ и сообщить ей результатъ разговора съ дядей, но онъ удержался. «Вечеромъ урвусь къ ней на сцену, вечеромъ… А то ночью… Старикъ уснетъ, а я къ ней… Вѣдь ночь-то наша», рѣшилъ, онъ.

Силантій Максимычъ встрѣтилъ Костю съ большимъ любопытствомъ.

— Ну, что? Какъ? Въ какихъ смыслахъ рѣшили? тихо спросилъ онъ Костю.

— Запри выручку и приходи ко мнѣ въ верхнюю лавку. Тамъ все скажу.

Силантій Максимычъ тотчасъ-же поднялся на верхъ. Костя сидѣлъ около своей конторки, опустя голову.

— Женитесь? Рѣшились? снова задалъ онъ вопросъ.

— Былъ у Нади. Она пожелала, чтобъ я женился на Таисѣ, и я женюсь. Сейчасъ объявилъ старику. Женюсь, Силантій Максимычъ, женюсь! Что-то будетъ!

Костя схватился за голову.

— Да ничего не будетъ. Будетъ даже отлично. Совсѣмъ хорошо, отвѣчалъ Силантій Максимычъ. — Ну, поздравляю, поздравляю… Заживете семейнымъ манеромъ, лихо, скромно, благообразно, а ту забудете.

— Нѣтъ, никогда этого не можетъ быть, никогда… Она вотъ гдѣ… въ сердцѣ. Безъ нея мнѣ жизнь не въ жизнь.

Костя ударилъ себя въ грудь кулакомъ.

— Ну, полноте, полноте… Зачѣмъ такъ?.. Останавливалъ его Силантій Максимычъ.

— Ахъ, Силантій Максимычъ! Ничего ты не понимаешь! Я изъ-за того только и женюсь, что она этого хочетъ, Надюша хочетъ. Для того и женюсь, чтобъ ей было лучше жить.

— Ну, какъ-бы то ни было, а я очень радъ. Совсѣмъ радъ… За васъ радъ и за Таису Ивановну радъ. Все-таки вѣдь дочь старику, кровь его, а теперь будетъ пристроена, какъ слѣдуетъ пристроена. Такъ пристроена, что лучше и не придумаешь. Удивляюсь, какъ раньше это не пришло Евграфу Митричу въ голову. Когда-же свадьба-то ваша, Константинъ Павлычъ?

— А вотъ объ этомъ сейчасъ старикъ съ тобой разговаривать будетъ. Онъ меня за тобой прислалъ. Зоветъ къ себѣ. Иди къ нему и поговори. А свадьба чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Одинъ конецъ… Прямо въ омутъ голой и конецъ!

— Такъ вотъ вамъ ключъ отъ дневной выручки. Встаньте за выручку. Прикащикамъ покуда ничего не говорить?

— Какъ хочешь. Теперь мнѣ все равно… Теперь я какъ мумія… Даже хуже муміи, проговорилъ Костя, меланхолично глядя по сторонамъ.

— Полноте, полноте. Все обойдется, все будетъ малина, что потомъ и не нахвалитесь. Скажете: «и чего это я, дуракъ, тогда убивался да безпокоился!» утѣшалъ, его Силантій Максимычъ, сходя по лѣстницѣ изъ верхней лавки, и отправился домой къ хозяину.

Часа черезъ два Силантій Максимычъ вернулся.

— Всѣ документы ваши и Таисы Ивановны Евграфъ. Митричъ мнѣ передалъ. И паспорты ваши и метрики у меня, говорилъ онъ. — Надо ѣхать и хлопотать. Рѣшайте: гдѣ хотите вѣнчаться?

— Гдѣ хочешь. Мнѣ рѣшительно все равно… отвѣчалъ Костя и махнулъ рукой.

Глава LIV.

Цѣлый день Костя изнывалъ въ лавкѣ. Силантій Максимычъ ѣздилъ хлопотать о вѣнчаніи Кости и Костя, замѣнившій его около выручки, поневолѣ былъ прикованъ къ мѣсту.

Вечеромъ предъ самымъ запоромъ лавки Силантій Максимычъ вернулся.

— Обтяпалъ дѣло. Въ слѣдующее воскресенье вы можете вѣнчаться, сообщилъ онъ радостно Костѣ. — И окличку сдѣлаютъ, и все… Документы у васъ и у Таисы Ивановны всѣ въ порядкѣ, и никакихъ особенныхъ хлопотъ не было. Священникъ попался такой хорошій, покладистый, отлично знаетъ вашего дяденьку. Какъ только я сказалъ ему и объяснилъ въ чемъ дѣло, что вотъ, молъ, такъ и такъ, старикъ очень слабъ и хочетъ, чтобы поскорѣй при жизни своей васъ устроить — онъ мнѣ сейчасъ: «въ воскресенье». Черезъ восемь дней… Помилуйте, чего ужь скорѣе! И церковь махонькая такая и уютная.

Силантій Максимычъ назвалъ домовую церковь.

— Согласны?

— Постой… Не придется-ли въ этотъ день бенефисъ Надежды Ларіоновны? Тогда мнѣ никакъ нельзя… сказалъ Костя и сталъ пересчитывать дни и числа по пальцамъ. — Нѣтъ, не придется. Ея бенефисъ придется во вторникъ послѣ свадьбы. Хорошо, я согласенъ.

— И вѣнчаться тотчасъ послѣ обѣдни, въ два часа.

— Мнѣ все равно.

— Теперь вамъ шаферовъ надо и свидѣтелей. — Возьмите прикащиковъ Игнатія, Николая… пожалуй Петра… Ихъ трое и я — вотъ четверо. Тутъ и свидѣтели, тутъ и шафера. Сказать имъ? Или сами, можетъ быть, скажете?

— Скажу… какъ-то безучастно отвѣчалъ Костя.

Въ лавкѣ покупателей не было. Силантій Максимычъ подозвалъ тѣхъ прикащиковъ, о которыхъ сейчасъ говорилъ, и сказалъ имъ:

— Константинъ Павлычъ женятся въ то воскресенье на Таисѣ Ивановнѣ…

— Не женюсь, а дядя женитъ меня, поправилъ Костя.

— Ну, все равно. Въ воскресенье Константинъ Павлычъ будетъ вѣнчаться и проситъ васъ быть у него шаферами. То есть у него и у Таисы Ивановны…

Прикащики разинули рты отъ удивленія.

— Свадьба тихая, безъ пировъ и церемоній… продолжалъ Силантій Максимовичъ.

— И пожалуста не болтать сосѣдямъ по лавкѣ… прибавилъ Костя. — Я не желаю, чтобы была огласка. Молчокъ и молчокъ…

— Помилуйте, Константинъ Павлычъ… Съ какой-же стати, ежели вы не желаете… отвѣчали прикащики.

— Ну, такъ вотъ, будьте готовы… Съумѣете языкъ держать на привязи — подарки получите.

Черезъ полчаса заперли лавку и всѣ отправились домой.

Костю подмывало ѣхать къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, но онъ поборолъ себя: «послѣ, послѣ, ночью поѣду, когда старикъ заснетъ», рѣшилъ онъ.

Костю и Силантія Максимыча встрѣтила дома Настасья Ильинишна и засыпала ихъ разспросами.

— Вотъ кого спрашивайте, вотъ, а я не причемъ, отвѣчалъ Костя и указывалъ на Силантія Максимыча.

Силантій Максимычъ обстоятельно объяснилъ ей результаты своихъ хлопотъ.

— И прекрасно, и прекрасно, бормотала она. — А я ужь и на подвѣнечное платье Таисочкѣ купила, и себѣ взяла шелковой матерьицы. Стало быть, можно отдавать шить портнихѣ?

— Отдавайте, отдавайте. Я ужь и кольца обручальныя заказалъ, далъ отвѣтъ Силантій Максимычъ и отправился о всемъ докладывать Евграфу Митричу.

Настасья Ильинишна осталась съ Костей. Взглянувъ на него, она тотчасъ слезливо заморгала глазами, вынула носовой платокъ и стала сморкаться.

— Голубчикъ, Константинъ Павлычъ, будьте какъ-нибудь съ Таисой поласковѣе… Умоляю васъ… Она плачетъ, бѣдная… Поговорите съ ней…

Костя горько улыбнулся.

— Вы ей скажите, Настасья Ильинишна, что я тираномъ и извергомъ не буду. Я человѣкъ современный и никогда не дойду, что-бы какія-нибудь звѣрства… отвѣчалъ онъ. — Дѣвушка ни въ чемъ не виновата, такъ зачѣмъ-же я?..

— Мнѣ хотѣлось, чтобы вы сами… Да не такъ, а иначе… «Такъ, молъ, и такъ… Ты, молъ»… Даже можете такъ: «все это, молъ, случилось вдругъ и я сразу ничего сообразить не могу, но я, молъ, пообгляжусь хорошенько и будь, молъ, покойна, все будетъ ладкомъ»… Вотъ въ какихъ смыслахъ мнѣ хотѣлось-бы.

— Вы ей можете сказать, что жить ей будетъ отлично, ежели она мнѣ мѣшать не будетъ. Она будетъ сама по себѣ, а я самъ по себѣ.

— Да мнѣ-бы хотѣлось, чтобы вы сами поговорили… Вы, а не я… Только ужь вы насчетъ этого-то, что она сама по себѣ, а вы сами по себѣ — не говорите. Зачѣмъ? Она должна быть у васъ въ подчиненіи, должна чувствовать всѣ благодѣянія.

— А я человѣкъ современный и этого не хочу.

— Повѣрьте, что она будетъ васъ любить, любить и любить, а вы, глядя на ея любовь, и сами ее полюбите. А то съ какой стати: она сама по себѣ? Она не должна итого и понимать. Да и я не допущу. Я мать… Она у меня воспиталась въ страхѣ Божіемъ… Поговорите съ ней, голубчикъ, ласковымъ манеромъ, а то дѣвченка слезами горючими заливается.

— Хорошо, хорошо. Потомъ поговорю.

— Мнѣ хотѣлось-бы, чтобъ вы сейчасъ… Утѣшьте ее, голубчикъ, а ужь я — я вамъ вѣчная слуга, слуга до гроба.

— Ахъ, какъ вы меня истерзали! воскликнулъ Костя, хватаясь за голову. — У меня сердце не на мѣстѣ, вся душа изболѣлась, а вы пристаете, какъ съ ножемъ къ горлу. Сказалъ, что поговорю, ну и поговорю.

Въ это время вернулся изъ комнаты Евграфа Митрича Силантій Максимычъ и сказалъ Костѣ:

— Васъ къ себѣ зоветъ. Ступайте къ нему.

Костя отправился. При входѣ его дядя посмотрѣлъ на него изъ подлобья и спросилъ:

— Угомонился? Пѣтуха-то съ себя бойцоваго сбросилъ?

Костя молчалъ.

— Въ баню тебя сводить, да выпарить на полкѣ хорошенько, чтобы вся дурь потомъ вышла, продолжалъ старикъ, переходя въ болѣе ласковый тонъ. — Да съѣзди ты завтра къ Спасителю въ часовню и помолись, чтобы Богъ вразумилъ тебя и наставилъ. Вѣдь женясь, доброе дѣло дѣлаешь, хорошее дѣло дѣлаешь, безродную дѣвушку прикрываешь. Мнѣ-то легче стало, когда я все это дѣло рѣшилъ. Можетъ быть, изъ-за того вся и болѣзнь-то моя была, что я колебался и не рѣшался. А вотъ теперь рѣшилъ и легче стало. Вотъ тебѣ ключъ, отвори денежный шкапъ.

Костя отперъ.

— На полкѣ въ уголкѣ есть красная сафьянная коробочка… футлярчикъ… Достань этотъ футлярчикъ и подай мнѣ.

Костя исполнилъ. Старикъ взялъ отъ него изрядно уже облупившійся футляръ красной кожи и открылъ его. Тамъ былъ большой старинный фермуаръ изъ крупныхъ брилліантовъ, оправленныхъ въ серебро. Вокругъ фермуара лежало нѣсколько нитокъ крупнаго жемчугу.

— Покойницы жены моей этотъ фермуаръ, а твоей тетки, сказалъ старикъ. — Болѣе двадцати лѣтъ лежитъ у меня въ шкапу и ждетъ, куда-бы ему пристроиться. Теперь мѣсто нашлось. На вотъ и подари своей невѣстѣ… подари Таисѣ… Нельзя… Женихъ долженъ сдѣлать невѣстѣ свадебный подарокъ. Пиры, гостбищи и церемоніи разныя — все это пустяки, а подарокъ ужъ надо. Бери..

Костя взялъ.

— Ну, а теперь ступай къ Таисѣ и подари ей… Да сядь съ ней, посиди и поговори ладкомъ. А то Настасья жалуется, что ты съ невѣстой до сихъ поръ и двухъ словъ не промолвилъ. Поговори, побесѣдуй… Нечего букой-то смотрѣть. Вѣдь всю жизнь коротать съ ней придется.

Костя направился изъ комнаты.

— А поблагодарить-то дядю развѣ не надо за милости? окликалъ его старикъ. — Вѣдь вещь-то болѣе двухъ тысячъ стоитъ.

Костя вернулся, поцѣловалъ дядю въ щеку и вышелъ, изъ комнаты.

Глава LV.

Костя не сразу пошелъ къ Таисѣ. Онъ сначала зашелъ, къ себѣ въ комнату, дабы обсудить, какъ поднести Таисѣ данный ему дядей подарокъ. Придя къ себѣ, онъ тотчасъ-же показалъ подарокъ Силантію Максимычу.

— Великія испытанія чувствъ… Нелюбимому предмету и вдругъ долженъ по приказанію дяди подарокъ дѣлать, сказалъ онъ.

— Фермуаръ-съ… Это Таисѣ Ивановнѣ? Ахъ, какая вещь-то солидная! заговорилъ Силантій Максимычъ. — Ну, честь и слава вашему дяденькѣ, что онъ такъ почитать началъ Таису Ивановну! Вѣдь это, значитъ, кровь ихняя, заговорила.

Костя пожалъ плечами.

— Но какъ поднести? Какъ поднести? спрашивалъ онъ. — Съ лаской и улыбкой во взорѣ я не могу поднести нелюбимому предмету. Я долженъ принести, положить на столъ и сказать: «вотъ-съ, берите… Дядя прислалъ»… Потомъ обернуться безъ вниманія и вонъ…

— Нѣтъ, ужь вы какъ-нибудь помягче. Зачѣмъ-же дѣвушку-то обижать? Она кроткая.

— Я не могу съ ней ласково разговаривать, не могу. Она препона моего счастія.

— Да вѣдь она все это не отъ себя, Константинъ Павлычъ.

— А чортъ ихъ знаетъ! Можетъ быть, она и ея мать цѣлые дни тутъ въ ногахъ у старика елозили и упрашивали его! Почемъ я знаю? Я дома днемъ не бываю, раздраженно произнесъ Костя и прибавилъ: — Пойду… Но какой я долженъ разговоръ съ ней имѣть — рѣшительно не понимаю.

Медленно, шагъ за шагомъ пришелъ Костя въ комнату, гдѣ проживала временно, во время болѣзни Евграфа Митрича, Таиса съ своей матерью, и остановился. Комната была большая, заставленная шкапами по серединѣ, а за шкапами помѣщались лари, на которыхъ на постланныхъ постеляхъ обыкновенно и спали Таиса и Настасья Ильинишна, На стѣнахъ висѣли старинные потемнѣлые отъ времени портреты какихъ-то купцовъ въ облупившихся рамахъ, очевидно вынесенные сюда изъ гостиной за негодностью къ украшенію чистой комнаты. Тутъ-же на стѣнѣ висѣли большіе мѣдные вѣсы на желѣзномъ кронштейнѣ, въ углу помѣщались мѣшки съ мукой и крупой, на шкапахъ стояли головы сахару, купленные оптомъ для домашняго употребленія. Кромѣ продраннаго клеенчатаго дивана съ валиками, нѣсколькихъ стульевъ и стола, другой мебели въ комнатѣ не было. Обои были грязные, окна были безъ занавѣсокъ и на нихъ висѣли только дырявыя шторы. При входѣ Кости Таиса сидѣла у стола и при свѣтѣ лампы перелистывала какую-то книгу. Настасья Ильинишна лежала за шкапомъ на постели и перебрасывалась словами съ дочерью. Таиса тотчасъ-же вспыхнула, закрыла книгу и потупилась. Настасья Ильинишна выскочила изъ-за шкаповъ и заговорила:

— Батюшки, какой радостный гость! Вотъ радостный, такъ ужь радостный… Поговорить съ невѣстой пришли? Прошу покорно, прошу покорно… Садитесь къ столику. Таисочка, подставь стуликъ.

Костя нахмурилъ брови, стараясь сдѣлать свое лицо какъ можно болѣе серьезнымъ.

— Я пришелъ, чтобы передать вотъ этотъ самый брилліантовый фермуаръ, который далъ мнѣ дядя, сказалъ онъ. — Таиса Ивановна, получите. Это вамъ въ подарокъ.

Онъ положилъ на столъ футляръ. Настасья Ильинишла схватила его, открыла и воскликнула:

— Ахъ, какая прелесть! Таиска, смотри… Боже мой, что за прелесть! Ну, замолили мы съ тобой Бога!

Таиса, какъ-то безстрастно взглянула на фермуаръ и заплакала.

— Да что-жъ ты, дура, не благодаришь-то Константина Павловича! воскликнула Настасья Ильинишна. — Вѣдь эта вещь-то, поди, уйму денегъ стоитъ.

— Благодарю васъ, прошептала Таиса, продолжая плакать.

— Да что-жъ ты такъ-то на сухую, дура ты эдакая!: Въ губы, въ губы Константина Павлыча. Эдакій подарокъ, эдакій подарокъ, а она…

— Это не я, а дяденька, отвѣчалъ Костя.

— Дяденька дяденькой, а вы женихъ, вы преподносите, мы васъ знаемъ, вамъ и благодарны должны быть. Цѣлуй сейчасъ, скорѣй.

— Ежели Константинъ Павлычъ позволитъ… проговорила Таиса и поднялась съ мѣста.

— Какъ не позволить! Цѣлуй скорѣй… Вы не смотрите, голубчикъ, что она плачетъ. Это она съ радости плачетъ.

Таиса приблизилась къ Костѣ. Костя сжалъ губы и даже не нагнулся. Таиса приподняла голову и чмокнула.

— Вотъ такъ… Ну, а теперь ручку, ручку… командовала Настасья Ильинишна.

— Нѣтъ, ужь этого я не дамъ-съ, потому я современный человѣкъ, отвѣчалъ Костя и спряталъ руки за спину.

— Напрасно, напрасно… Ни у кого цѣлуетъ, у жениха цѣлуетъ. Вѣдь вы ей мужемъ будете. Садитесь, гость дорогой, садитесь, поговорите съ невѣстой, а я мѣшать не буду, я уйду. На свободѣ-то лучше по душѣ поговорите, тараторила Настасья Ильинишна,

— Зачѣмъ-же уходить? Можете здѣсь остаться, отвѣчалъ Костя, сѣлъ на стулъ и закурилъ отъ лампы папироску.

— Нѣтъ, ужь уйду, уйду… Зачѣмъ я буду тутъ торчать? А вамъ поговорить съ невѣстой надо, давно пора… Утрись, дура, не реви.

Настасья Ильинишна подмигнула дочери и удалилась изъ комнаты.

Произошла пауза. Костя затягивался папироской и пускалъ дымъ. Таиса сидѣла потупившись и перебирала фалборку своего платья. Она уже не плакала больше. Костя посмотрѣлъ на ея хорошенькій профиль лица, на черныя длинныя рѣсницы, на худенькій начинающій формироваться бюстъ и подумалъ: «вѣдь вотъ поди-же ты: для всякаго другаго человѣка дѣвушка первый сортъ, а мнѣ она все равно, что волку трава». Какъ ни странно это, но первой начала говорить Таиса.

— Вамъ, Константинъ Павлычъ, не хочется на мнѣ жениться? спросила она, несмотря на Костю.

— Ахъ, Таиса, Таиса… Могу-ли я хотѣть, ежели у меня есть другая любовь! былъ отвѣтъ Кости.

— Такъ хотите, я вашему дяденькѣ скажу, что ничего этого не надо, что я не желаю? Просить буду.

— Нѣтъ, Таиса… Этого нельзя… Это невозможно. Я долженъ на васъ жениться. Такъ дяденька хочетъ, такъ я и обязанъ сдѣлать. Надо его успокоить. Вы не плачьте, Таиса… Я человѣкъ современный, я надъ вами тиранствовать не буду. Вамъ будетъ жить хорошо.

— Ужь какое хорошо! Гдѣ-же тутъ будетъ хорошо, ежели мужъ будетъ все въ сторону смотрѣть!

— Нѣтъ, я буду даже съ вами разговаривать, но разговаривать вотъ какъ теперь. Посижу, поговорю — вотъ и все. Обѣдать будемъ вмѣстѣ… А чтобы попреки, брань — нѣтъ, я человѣкъ современный. Умретъ дяденька и заведемъ мы свой домъ — вы будете жить на своей половинѣ. Тутъ ничего нѣтъ такого… Такъ даже аристократы очень многіе живутъ. Мужъ самъ по себѣ, а жена сама по себѣ. Ну, не плачьте. Будете жить со мной въ согласіи — не станете привязываться, я даже подарки буду хорошіе дарить. Ну, не плачьте… прибавилъ онъ еще разъ.

— Ахъ, Константинъ Павлычъ, я больше плачу изъ-за того, что можетъ быть вы думаете, что это я къ вашему дяденькѣ приставала, чтобъ за васъ замужъ выдти. Видитъ Богъ, я ни душой, ни тѣломъ не виновата, оправдывалась Таиса.

Костя молчалъ, пускалъ струи папироснаго дыма и воображалъ, что ему еще сказать. Наконецъ онъ произнесъ:

— И будемъ мы жить съ вами въ мирѣ, какъ братъ съ сестрой. Вотъ какія мои мечтанія… Потому я современный человѣкъ. Да-съ… Маменька ваша не будетъ ввязываться въ наше житье — и ей подарокъ. Я не желаю ссоры, я хочу по современному.

Опять пауза. Костя уже хотѣлъ уходить, но Таиса подняла на него глаза и спросила:

— А хорошенькая эта самая любовь-то ваша?

— О, это такой божественный цвѣтокъ красоты! Кромѣ того, она талантъ, большой талантъ! восторженно произнесъ Костя. — Она актриса… Актриса и пѣвица…

— Ну, вотъ видите… Такъ гдѣ-же мнѣ за ней гоняться! Я дѣвушка простая.

— Да вамъ, Таиса, за ней и гоняться не слѣдуетъ. Зачѣмъ? Живите въ нѣгѣ и роскоши — вотъ и все. Ну, прощайте. Надѣюсь, какъ современные люди, мы будемъ друзьями. То есть не знаю, какъ вы, но я современный человѣкъ. Совѣтую и вамъ быть современной дѣвушкой. Прощайте. Я пойду къ себѣ… Давайте руку…

Костя всталъ со стула. Тихо и медленно протянула ему свою маленькую худенькую ручку Таиса. Костя пожалъ ее и сталъ удаляться. Выходя изъ комнаты, на порогѣ онъ остановился, обернулся и проговорилъ:

— Что ежели понадобится мнѣ сказать насчетъ всего прочаго, позовите меня и я сейчасъ… Я въ пренебреженіи не оставлю. Я человѣкъ современный.

Затѣмъ онъ кивнулъ головой и скрылся.

Глава LVI.

Приговляясь уѣхать ночью для свиданія съ Надеждой Ларіоновной, весь вечеръ Костя, дабы отвлечь подозрѣнія, старался быть на глазахъ дяди. Нѣсколько разъ онъ заходилъ къ нему въ комнату, то затѣмъ, то за другимъ и даже, когда въ столовой на столѣ закипѣлъ самоваръ, сказалъ:

— Не попить-ли мнѣ, дяденька, чайку-то вмѣстѣ съ вами, а то вамъ однимъ скучно?

Онъ уже стоялъ съ стаканомъ чая въ рукахъ. Одѣтъ, былъ по домашнему, въ халатъ.

— Что-жъ, попей, отвѣчалъ старикъ и, видя такую предупредительность со стороны племянника, сказалъ: — Вишь, дуракъ: артачился, артачился давеча на счетъ женитьбы-то, а теперь, поди, самъ радъ, что тебя на невѣсту натолкнули.

Костя рѣшился подвуличничать и какъ можно мягче давать отвѣты на вопросы старика.

— Неизвѣстный она для меня предметъ, дяденька, черезъ это и дико какъ-то, проговорилъ онъ.

— Какъ неизвѣстный! Что ты врешь! Можно сказать такъ, что даже отъ ногтей юности своей видѣлъ ее въ нашемъ домѣ.

— Не въ томъ дѣло-съ… Любви-то нѣтъ! Смотрѣлъ я на нее все время какъ на дѣвченку.

— Любовь явится. Никогда любовь сразу не приходитъ. Поживешь и полюбишь. Дѣвушка она пока еще хотя жиденькая, но изъ себя акуратненькая. Современемъ выровняется. Рада она была фермуару?

— Какъ вамъ сказать… Ни въ тѣхъ, ни въ сѣхъ… Дико ей, дяденька. Ей-то еще дичѣе.

— Врешь, врешь! Онѣ тутъ давеча приходили обѣ — Таиса и Настасья — и чуть не въ ногахъ валялись отъ радости.

На этомъ разговоръ и покончился.

Часу въ одиннадцатомъ ночи Костя въ послѣдній разъ показался дядѣ. Старика уже укладывали спать, переводя съ кресла на кровать. Около него суетились Таиса и Настасья. Старикъ сказалъ Костѣ:

— Хочу сегодня попробовать на кровати поспать. Авось, душить не будетъ. Давно ужь не спалъ на кровати лежа… Все сидя, да сидя на стулѣ. Ну, а сегодня мнѣ полегче, такъ вотъ и хочу…

— Ничего… Богъ милостивъ… Подушечки повыше положимъ. Успокоитесь — и въ лучшемъ видѣ спокойно заснете, отвѣчала Настасья Ильинишна. — А въ случаѣ чего, такъ вѣдь я тутъ… Я сегодня у васъ въ спаленкѣ на диванѣ и лягу.

Старикъ кряхтѣлъ, укладываясь въ постель.

— Спокойной ночи, дяденька, сказалъ Костя, вышелъ на ципочкахъ отъ старика, пришелъ въ себѣ и объявилъ Силантію Максимычу:

— Ну, я теперь уйду, потому старикъ легъ уже на покой. Къ ней пойду… Туда пойду… Къ Надюшѣ… Надо ей объявить, когда моя свадьба и все…

— Ахъ, напрасно… Ну, что вы дѣлаете? Ну, зачѣмъ-же ей-то объявлять? вздохнулъ Силантій Максимычъ. — Полноте, бросьте!..

— Нѣтъ, нѣтъ… Ты меня не уговоришь.

Костя сбросилъ съ себя халатъ и принялся одѣваться.

— Я тихонько… Никто и знать не будетъ. Кухарка уже дрыхнетъ. Ты запри за мной дверь на черной лѣстницѣ. Въ своей комнатѣ припрешься, стало быть сюда, никто и входить не будетъ и будутъ всѣ знать, что будто я сплю, прибавилъ онъ.

Черезъ полчаса Костя уже подъѣзжалъ къ театру. Когда онъ вошелъ въ театръ, представленіе уже кончалось. Надежда Ларіоновна кончила свои номера и переодѣвалась у себя въ уборной. Заглянувъ въ первый рядъ креселъ, онъ увидѣлъ Ивана Фомича Согрѣева и Портянкина.

«Ни одного представленія, черти, не могутъ пропустить», подумалъ Костя, скрипнувъ зубами отъ злости, забѣжалъ въ буфетъ, проглотилъ залпомъ двѣ рюмки коньяку и бросился на сцену.

— Надюша! Это я! крикнулъ онъ радостно, стукнувъ въ дверь уборной Надежды Ларіоновны.

— А! женихъ! послышалось оттуда.

— Не смѣйся, Надюша. Надъ несчастіемъ и горемъ. грѣхъ смѣяться, проговорилъ онъ, перемѣняя веселый тонъ на плаксивый. — Пусти, Надюша.

— Сейчасъ, сейчасъ… я раздѣта. Дай хоть юбку надѣть. Ахъ Костюшка! Какія про меня сегодня статьи въ газетахъ! Называютъ меня звѣздой каскада и потомъ такія, такія слова, которыя я даже и не понимаю. Иностранныя слова… Но всѣ говорятъ, что это значитъ, что меня очень хвалятъ. Хорошо, что пришелъ ты. Сегодня надо будетъ этихъ самыхъ резендентовъ угощать. Нельзя… непремѣнно надо. А то они обозлятся и ругать меня будутъ. Карауловъ говорилъ, чтобы я непремѣнно тебѣ сообщила объ этомъ и чтобы ты сдѣлалъ ужинъ.

Костя поморщился.

— Надюша, я хотѣлъ съ тобой сегодня наединѣ… сказалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Ну, что наединѣ! Ты опять будешь нюнить и плакать. Всю душу мнѣ вымотаешь. Ужь и такъ я изъ-за тебя всю веселость свою потеряла. Я хочу, чтобы сегодня ужинъ былъ и резендентовъ поить. Пусть пьютъ. Понимаешь ты, они мнѣ теперь нужны. У меня бенефисъ на носу.

— Хорошо, Надюша, будь но твоему, вздохнулъ Костя. — Ахъ! Надюша, Надюша! прибавилъ онъ горько. — Когда будетъ твой бенефисъ, я ужь буду женатъ.

— Ну?! протянула Надежда Ларіоновна.

— Да, Надюша…. Въ слѣдующее воскресенье моя свадьба.

— Скоро-же ты.

— Въ омутъ головой, Надюша, всегда скоро бросаются.

— Не стони только, пожалуйста… На разстраивай мою душу. Мнѣ сейчасъ Иванъ Фомичъ букетъ поднесъ.

— Костя заскрежеталъ зубами, сжалъ кулаки и издалъ какой-то дикій звукъ.

— Что съ тобой? спросила Надежда Ларіоновна черезъ досчатую дверь.

— Ничего… Господи! Когда это все кончится. То Портянкинъ, то Иванъ Фомичъ! Вотъ ужъ выслуги-то мнѣ нѣтъ.

— А! Это ты опять ревнивую Мавру разыгрываешь! Господи, какой ты скучный. Цѣлый день я была весела, репетиція «Елены» для бенефиса идетъ отлично, роль у меня выходитъ на отличку, билеты раскупаются, Иванъ Фомичъ собралъ мнѣ на подарокъ чортову уйму денегъ, а ты все стонешь, злишься и бѣснуешься. Ну, иди сюда и показывай свою кислую морду.

Щелкнула задвижка и отворилась дверь уборной. Надежда Ларіоновна стояла въ корсетѣ и юбкахъ. Костя бросился къ ней.

— Надюша, милая Надюша! Какъ я изстрадался-то весь этотъ день! пробормоталъ онъ.

Надежда Ларіоновна оттолкнула его и топнула ножкой.

— Не смѣть мнѣ о страданьяхъ говорить! Что это въ самомъ дѣлѣ! Только тоску наводитъ.

Костя опѣшилъ и присмирѣлъ. Онъ сѣлъ въ уголкѣ. Черезъ минуту онъ опять сказалъ:

— Сегодня, Надюша, я по приказу дяди подарокъ невѣстѣ поднесъ.

— Ну, и отлично. Такъ и надо.

— Ты не можешь себѣ представить, какая это была для меня горькая сцена.

— Ни о чемъ о горькомъ слышать не хочу.

— Фермуаръ поднесъ, теткинъ фермуаръ. Ахъ, Надюша, ежели-бы этотъ фермуаръ тебѣ!

— Такъ что-жъ ты?

— Дядинъ фермуаръ. Дядя велѣлъ, чтобы ей… Вотъ это-то мнѣ было и тяжело, и терзательно для души, что я долженъ былъ нелюбимому предмету… Но я тебѣ, Надюша, въ бенефисъ такую брилліантовую бабочку поднесу, что будетъ даже лучше этого фермуара. Нарочно куплю самую хорошую вещь… Я тебя, Надюша, даже ровнять не хочу съ этой невѣстой. Ты должна быть выше, выше и на первомъ планѣ…

— Ну, мерси, мерси, коли такъ. Тетенька! Да что-же вы мнѣ лифъ-то не застегиваете! Стоите идоломъ. Мерси, Костюшка.

Надежда Ларіоновна обернулась и ласково похлопала Костю по щекѣ.

Костя просіялъ.

— Женитьба моя, Надюша, нисколько не повліяетъ на твой бенефисъ, заговорилъ онъ. — Я какъ былъ твой, такъ твой и останусь. Я сказалъ невѣстѣ, я все сказалъ.

— Напрасно ты дурака ломаешь. О такихъ вещахъ не говорятъ невѣстамъ и женамъ. Дѣло дѣлаютъ, но не говорятъ.

— Какъ, Надюша? Но вѣдь я-же и ночью послѣ свадьбы буду у тебя.

— Ну, что ты мелешь!

— Нѣтъ. Надюша, это я рѣшилъ. Рѣшилъ, чтобы доказать тебѣ, какъ сильно и какъ крѣпко я тебя люблю. Любовь моя къ тебѣ безконечна.

— Не дури, вотъ что. Надѣлаешь ты скандалъ и лишитъ тебя старикъ наслѣдства.

— Нѣтъ, Надюша, не отговаривай. Я такъ сдѣлаю, что старику будетъ неизвѣстно, а невѣста, невѣста… Я уже говорилъ съ ней. Она не будетъ препятствовать. Я человѣкъ современный.

Надежда Ларіоновна уже была одѣта.

— Не мели вздоръ, Костюшка. Идемъ въ буфетъ и тамъ ты пригласишь на ужинъ резендентовъ. Они уже дожидаются. Не дѣлай кислую морду, не дѣлай. Это такъ нужно… сказала она.

Костя пожалъ плечами и повиновался. Они отправились.

Глава LVII.

«Кормленіе» рецензентовъ состоялось. Дабы не дать возможности присутствовать на ужинѣ Ивану Фомичу и Портянкину, которыхъ Костя такъ ненавидѣлъ, онъ уговорилъ Надежду Ларіоневну ужинать не въ ресторанѣ при театрѣ, а ѣхать въ трактиръ Малый Ярославецъ. Пригласивъ, кромѣ рецензентовъ Лягавова и Тринклида, также и антрепренера Караулова, они отправились. Ужинъ былъ заказанъ на славу, денегъ Костя не жалѣлъ, вина было въ изобиліи, но самъ онъ пилъ мало и сидѣлъ грустный. Рецензенты пили и ѣли за двоихъ, Карауловъ вистовалъ имъ. Расчувствовавшись отъ вина, онъ цѣловалъ ручки Надежды Ларіоновны и расхваливалъ себя, какъ антрепренера. Заиканіе мѣшало ему быть краснорѣчивымъ, но, тѣмъ не менѣе, онъ ударялъ себя въ грудь кулакомъ и восклицалъ:

— Для талантливой артистки я ничего не жалѣю! Талантъ для меня святыня! Я молюсь на талантъ. Я готовъ на всѣ жертвы. Какъ пеликанъ, я разрываю свою грудь и отдаю артисткѣ. Для нашей дивы каскада Люлиной я уже разорвалъ свою грудь. Берите, Надежда Ларіоновна, все берите.

— Полноте, ну, на что мнѣ ваша грудь. Василій Сергѣичъ? улыбнулась Надежда Ларіоновна. — Ну, что я съ ней буду дѣлать?

— Позвольте-съ… но вѣдь это фигуральное выраженіе. Есть такая птица, птица пеликанъ… Она, какъ увѣряютъ, разрываетъ свою грудь для птенцовъ своихъ, разрываетъ я кормитъ ихъ ею, такъ и я для васъ разорвалъ свою грудь. Кушайте, но только будьте спокойны и цвѣтите.

— Лучше-же пожарскую котлетку съ свѣжими бобами съѣсть.

— Вы все шутите, А развѣ я мало для васъ сдѣлалъ? Гдѣ вы найдете такого антрепренера, который-бы грудь свою разстерзалъ для артистки? А я растерзалъ. Вотъ ужь, можно сказать, не жалѣя пота и крови… Захотѣли вы получать тройное жалованье — получаете. Самъ доведенъ жидами кредиторами чуть не до петли, а платить буду. Захотѣли вы имѣть два бенефиса — далъ. Захотѣли поставить въ бенефисъ «Елену» — ставлю. А чего мнѣ это стоитъ — знаетъ грудь да падоплека. Одни костюмы…

Опять ударъ кулакомъ въ грудь.

— Врете, врете… перебила Караулова Надежда Ларіоновна. — Себѣ костюмы я на свои деньги шью, а для остальныхъ вы взяли костюмы на прокатъ.

— На прокатъ! А на прокатъ-то взять развѣ дешево стоитъ! А декораціи?

— Полноте, и декораціи у васъ на прокатъ.

— Нѣтъ-съ… Небесную занавѣсь для послѣдняго акта я велѣлъ вновь написать. Кромѣ того, я пополнилъ труппу. Четыре первые сюжета у меня на разовыя взяты. Поспектакльную плату долженъ имъ платить! Нѣтъ-съ, днемъ съ огнемъ такого антрепренера искать надо. Своя собственная баба у меня безъ сапогъ сидитъ, потому все вамъ, все для бенефиса.

— Вздоръ! Кто въ брилліантахъ щеголяетъ, тотъ безъ сапогъ не сидитъ.

— А у меня сидитъ-съ. Да наконецъ, мало развѣ она поѣдомъ меня изъ-за васъ ѣстъ? ѣстъ, жретъ, гложетъ, зачѣмъ я для васъ «Елену» ставлю. Вѣдь она сама когда-то нарохтилась «Елену» играть, а теперь должна Орестомъ удовлетвориться.

— Браво Караулову, браво! Честь и слава Караулову! зааплодировали рецензенты.

— Ну, ладно… Будетъ хорошій сборъ въ бенефисъ, такъ я вамъ серебряный портсигаръ подарю, сказала Караулову Надежда Ларіоновна.

Карауловъ поклонился, чмокнулъ ее въ руку и возгласилъ:

— За здоровье нашей дивы каскада Люлиной и за успѣхъ ея бенефиса! Ура!

Забили но асами и вилками въ тарелки. Всѣ чокались съ Надеждой Ларіоновной. Рецензентъ Лягавовъ оказался поэтомъ. Онъ потеръ себѣ лобъ, пощурился и сказалъ стихотворный экспромтъ въ честь артистки.

— Вы эти стишки напечатаете? спросила Надежда Ларіоновна, улыбаясь.

— Пожалуй, пожалуй, но только послѣ бенифиса, отвѣчалъ Лягавовъ. Вѣдь послѣ вашего бенефиса навѣрмое будетъ ужинъ и вотъ я при описаніи ужина упомяну, что одинъ изъ присутствовавшихъ Л. обратился къ дивѣ съ слѣдующими стихами. Потомъ стихи…

Рецензентъ Тринклидъ улыбнулся.

— Нельзя тебѣ будетъ напечатать этихъ стиховъ, сказалъ онъ.

— Это еще отчего?

— Оттого, что эти стихи уже были напечатаны лѣтомъ. Вѣдь ты уже говорилъ этотъ экспромтъ лѣтомъ въ «Аркадіи», — говорилъ Балабаевой, также за ужиномъ послѣ ея бенефиса,

— Врешь, врешь. То были совсѣмъ другіе стихи. Эти я сейчасъ сочинилъ, экспромтомъ сочинилъ.

— Да какъ же… Мнѣ даже и сравненія памятны. Ты сравнилъ соединеніе красоты, таланта и голоса Балабаевой съ соединеными индѣйскими божествами Брама, Вишну и Сива, — ну, и сейчасъ сравниваешь.

«Какъ Брама, Вишну, Сива

Блистайте, наша дива».

Лягавовъ сконфузился.

— Положимъ что ты врешь… Но что-жъ изъ этого если-бы я дѣйствительно сказалъ Балабаевой подобные-же стихи, какъ и Надеждѣ Ларіоновнѣ? Я уже давно и забылъ, какіе я стихи говорилъ Балабаевой, оправдывался Лягавовъ. — Забылъ, а теперь этотъ экспромтъ вновь пришолъ мнѣ на умъ. Впрочемъ, если ты находишь, что стихи похожи, то къ бенефису Надежды Ларіоновны я могу написать новые стихи.

— Ахъ, пожалуста… Напишите… заговорила Надежда Ларіоновна. — Я ужасно люблю стихи. Мосье, Мосье… Какъ васъ?

— Лягавовъ.

— Да, Лягавовъ… Пожалуста напишите, мосье Лягавовъ, но только подлинѣе, а не такіе коротенькіе.

Костя сидѣлъ насупившись и оставался безучастнымъ. Ни стихи, ни разговоры, ни споры не могли расшевелить его. Онъ ждалъ только окончанія пира, дабы ѣхать къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, говорить съ ней наединѣ, жаловаться на свою судьбу и спрашивать у нея приказаній, какъ ему поступать при его женитьбѣ. Онъ алкалъ и жаждалъ того, что Надежда Ларіоновна такъ ненавидѣла, что она называла словомъ «нюнить» Впрочемъ, вскорѣ одно обстоятельство вывело это изъ апатіи. Дверь отворилась и на порогѣ кабинета, гдѣ они сидѣли, появился лакей съ подносомъ стакановъ и двумя бутылками шампанскаго.

— Отъ Ивана Фомича Сергѣева. Просятъ позволенія и сами войти, сказалъ онъ.

Костя вздрогнулъ, вспыхнулъ и проговорилъ:

— Вотъ нахалъ-то! Нигдѣ отъ него не скроешься!

Надежда Ларіоновна погрозила Костѣ пальцемъ.

— Прикуси языкъ… Ты знаешь, Костюшка, что я этого не люблю, строго произнесла она и обратилась къ лакею: — Просите, просите. Скажите, что очень рады.

Показалась толстая фигура Ивана Фомича. Онъ былъ красенъ и расшаркивался.

— Простите, простите, Константинъ Павлычъ, что я, такъ сказать, врываюсь въ вашу компанію, бормоталъ онъ. — Но я долженъ это сдѣлать, ибо я принадлежу не себѣ, а богинѣ, которая здѣсь, среди васъ. Я жрецъ этой богини и задался мыслью устроить для нея торжество. Я собираю на это торжество посильную лепту отъ ея поклонниковъ и вотъ объ этой-то лептѣ явился дать богинѣ отчетъ. Могу я, Константинъ Павлычъ, присѣсть среди васъ?

Костя молчалъ, но Надежда Ларіоновна отвѣтила за него:

— Да садитесь-же, Иванъ Фомичъ. Зачѣмъ спрашивать? Вы всегда желанный гость.

Иванъ Фомичъ сѣлъ и, указывая на принесенныя лакеемъ бутылки, продолжалъ:

— Дабы мое присутствіе не было сухо, позвольте и мнѣ сдѣлать вкладъ въ сокровищницу пира.

Костя насупился еще больше, пошевелилъ что-то губами, но ничего не сказалъ.

— Сегодняшній сборъ на предстоящее торжество въ честь богини былъ блистательный. Я уже имѣю въ своемъ распоряженіи семьсотъ семьдесятъ пять рублей собранныхъ денегъ, торжественно объявилъ Иванъ Фомичъ и поклонился, накреня голову на бокъ.

— Браво, браво, Иванъ Фомичъ! Ай, да Иванъ Фомичъ! заговорили рецензенты и Карауловъ.

— Спасибо вамъ, добрѣйшій… произнесла Надежда Ларіоновна и протянула Ивану Фомичу руку.

Тотъ такъ и прильнулъ къ ея рукѣ и долго, долго чмокалъ эту руку. Ему только этого было и нужно, только за этимъ онъ и явился. Поговоривъ о томъ, какой прелестный подарокъ можно уже купить на эти деньги для бенефиціантки, Иванъ Фомичъ указалъ на вино и прибавилъ:

— Надѣюсь, что всѣ поднимутъ со мной стаканы, если я провозглашу тостъ въ честь богини?

Карауловъ сталъ разливать шампанское. Опять «ура». Костя пожималъ плечами и изнывалъ. Когда вино было выпито, онъ взглянулъ на часы, бросилъ умоляющій взглядъ на Надежду Ларіоновну и произнесъ:

— Нѣтъ такой пріятной компаніи, которая-бы не расходилась. Извините, господа, но мнѣ пора ѣхать, да и Надеждѣ Ларіоновнѣ. Ей нужно завтра пораньше встать, повторить роль и ѣхать на репетицію.

Надежда Ларіоновна хоть и поморщилась, но ничего не возражала и стала собираться домой.

Когда всѣ сходили съ лѣстницы, рецензентъ Лягавовъ отвелъ Костю въ сторону и шепнулъ ему:

— Я вамъ долженъ двадцать пять рублей, такъ дайте мнѣ для ровнаго счета еще двадцать пять. Такъ и будетъ пятьдесятъ. Мнѣ завтра утромъ до зарѣзу деньги понадобятся, а получка у меня только послѣ завтра.

Костя полѣзъ въ бумажникъ. Рецензентъ заглянулъ туда, увидалъ много денегъ и прибавилъ:

— Даже вотъ что… Дайте ужь сорокъ пять… Тогда будетъ за мой семьдесятъ. Цифра лучше. Я люблю цифру семьдесятъ.

Костя далъ.

— Мерси. Отдамъ при первой возможности.

Костя ѣхалъ вмѣстѣ съ Надеждой Ларіоновной.

— Когда ты, Костяника, перестанешь наконецъ быть надутой кикиморой! говорила она.

— Ахъ, Надюша! Ну, посуди сама: могу-ли я теперь въ моемъ положеніи стрекозой плясать въ присядку? отвѣчалъ Костя. — На-дняхъ свадьба моя. Вѣдь это ужасъ, что такое.

— Вздоръ, вздоръ! Твое положеніе будетъ еще лучше, когда ты женишься. Ну, что-бы ты былъ безъ денегъ? Что-бы было, еслибъ старикъ лишилъ тебя наслѣдства?

У Надежды Ларіоновны Костя пробылъ недолго. Онъ опять началъ ныть, въ довершеніе всего расплакался и Надежда Ларіоновна прогнала его домой.

— Иди, иди домой. Подержи себя хоть до свадьбы-то какъ слѣдуетъ жениху, говорила она. — Да и въ самомъ дѣлѣ, вѣдь не до утра-же тебѣ здѣсь оставаться. Ну, посидѣлъ со мной, поболталъ, поплакакъ, и будетъ съ тебя. А то, храни Богъ, старикъ тебя дома хватится! Ужь потѣшь старика. Да и съ невѣстой-то будь поласковѣе. Ну, зачѣмъ ей, бѣдной, страдать?

— Ахъ, Надюша, Надюша! Что ты говоришь! воскликнулъ Костя.

— Ну, иди, иди. Ну, прощай. Ну, дай я тебя еще поцѣлую.

Костя удалился.

Глава LVIII.

На сценѣ театра «Увеселительнаго зала» шли приготовленія и репетиціи къ бенефису Надежды Ларіоновны, въ домѣ Евграфа Митрича Бережкова шли приготовленія къ свадьбѣ его племянника Кости съ Таисой. Свадьба была назначена въ воскресенье, бенефисъ Надежды Ларіоновны — позднѣе, во вторникъ. У подъѣзда театра и въ корридорахъ были вывѣшены громадныя красныя афиши, возвѣщавшія публикѣ, что въ бенефисъ Н. Л. Люлиной представлена будетъ оперетта Оффенбаха «Прекрасная Елена». Рецензенты разгласили, что бенефиціантка произведетъ реформу въ обычномъ костюмѣ Елены и появится въ туникѣ съ разрѣзомъ не на одномъ бедрѣ, а на двухъ бедрахъ съ двухъ сторонъ, что будто-бы будетъ исторически вѣрнѣе. Билеты разбирались на расхватъ. Ими запасались такія лица, которыя до сихъ поръ и не посѣщали театръ «Увеселительнаго зала». Костя два раза присутствовалъ на репетиціи. Обѣщанную бриліантовую бабочку для поднесенія Надеждѣ Ларіоновнѣ въ день ея бенефиса онъ уже купилъ у ходящаго брилліантщика еврея Муравейника и таскалъ ее съ собой въ карманѣ, показывая Караулову и рецензенту Лягавову. Лягавовъ тотчасъ сообщилъ въ газетахъ, что бенефиціанткѣ готовится масса дорогихъ поднесеній. Заѣзжалъ на репетицію Иванъ Фомичъ Согрѣевъ съ подписнымъ листомъ, расказывалъ о томъ, что подписная сумма возрастаетъ, что на заказанномъ столовомъ и чайномъ серебрѣ, которое поднесется въ бенефисъ, уже вырѣзываютъ вензеля Надежды Ларіоновны.

— Серебро-то, батенька, будетъ попрактичнѣе брилліантовъ, говорилъ онъ Костѣ. — Что такое брилліанты? Такъ, звукъ пустой, эфемерность, балаболка. Къ тому-же ныньче есть отличные фальшивые брилліанты. Ежели для украшенія на сценѣ, то и отъ настоящихъ не отличишь. Вы, я слышалъ, подносите ей брилліантовую бабочку?

— Неужели вы думаете, я ей буду фальшивые брилліанты подносить? Жестоко ошибаетесь! рѣзко проговорилъ Костя.

— Что вы, что вы, мой милѣйшій! Я даже и не думалъ и не воображалъ, испуганно пробормоталъ Иванъ Фомичъ. — А что ежели я заговорилъ о фальшивыхъ брилліантахъ, то это только такъ, къ слову. Дѣйствительно, есть великолѣпные фальшивые брилліанты, но вы, Бога ради, не подумайте, чтобы я что-нибудь такое…

— Ничего я не думаю, но ежели такъ разсуждать… то и вмѣсто серебра можно поднести мельхіоръ, не унимался Костя.

— Да полноте, бросьте… Я вовсе не по поводу поднесеній… Я такъ, вообще… Я о практичности…

— Очень многіе находятъ, что и мельхіоръ практичнѣе.

— Ахъ, какой вы подозрительный! вздыхалъ Иванъ, Фомичъ и отошелъ отъ Кости.

Вообще бенефисомъ Надежды Ларіоновны Костя интересовался больше, чѣмъ своей предстоящей свадьбой Для своей свадьбы самъ онъ рѣшительно не дѣлалъ никакихъ приготовленій. Всѣ хлопоты были возложены на старшаго прикащика Силантія Максимыча и на Настасью Ильинишну. О свадьбѣ онъ даже не любилъ и разговаривать и когда Силантій Максимычъ начиналъ что-нибудь объ этомъ, то онъ только махалъ рукой и восклицалъ:

— Ничего не знаю. Въ омутъ головой поскорѣе — вотъ, и все!

Когда-же начинала говорить что-нибудь Настасья Ильинишна, то Костя хоть и раздраженно, но отвѣчалъ нѣсколько мягче:

— Ахъ, дѣлайте что хотите! А меня Бога ради оставьте въ покоѣ! Право, не до того.

Настасья Ильинишна покачивала головой и разводила руками отъ удивленія.

— Ну женихъ! бормотала она. — Изойди весь бѣлый свѣтъ, такъ другаго такого жениха не найдешь.

Только однажды онъ возмутился и возвысилъ голосъ, когда изъ рынка носильщики принесли двухспальную перину, только-что купленную Настасьей Ильинишной. Это случилось какъ разъ въ то время, когда онъ былъ дома.

— Это еще что?! воскликнулъ онъ въ негодованіи.

— Какъ: что! Перина для двухспальной кровати, отвѣчала Настасья Ильинишна.

— Не желаю, рѣшительно не желаю! Несите ее вонъ! замахалъ руками Костя.

— Да вѣдь какъ-же, голубчикъ Константинъ Павлычъ… Вѣдь свадьба… Вѣдь женихъ съ невѣстой… вѣдь мужъ съ женой… Это даже по закону, чтобы на двухспальной кровати…

— Что мнѣ законъ? Я человѣкъ современный. Не стану я спать на двухспальной кровати… Жестоко вы ошибаетесь… Да-съ…

— Да полноте, Константинъ Павлычъ…

— Мое слово твердо-съ… Мое слово — дерево. Вотъ-съ.

И Костя постучалъ по столу.

— Такъ зачѣмъ-же вы раньше-то не сказали мнѣ объ этомъ? Тогда-бы я двѣ кровати купила, двѣ перинки заказала и составили-бы мы ваши кроватки рядышкомъ, говорила Настасья Ильинишна.

— Ахъ, могу-ли я что-нибудь говорить, если у меня голова идетъ кругомъ и въ глазахъ мельканіе! Велите вынести перину и пусть ее тащутъ обратно въ лавку. Никакой мнѣ двухспальной кровати не надо. Не буду спать на ней.

— Да какъ-же, Константинъ Павлычъ…

— И слушать ничего не хочу. Перемѣнить можно. Завтра же все перемѣнить на двѣ односпальныя… Если что приплатить нужно за перемѣну — я отвѣчаю. Вотъ еще что выдумали: двухспальную кровать! Гдѣ-же это видано, чтобы современные люди спади на двухспальныхъ кроватяхъ!

Пришлось двухспальную перину уносить обратно, а на утро ѣхать и перемѣнять и перину, и кровать, на односпальныя.

— Господи Боже мой! Ну, куда-же я дѣнусь съ двухспальными-то простынями и съ одѣяломъ! плакалась Настасья Ильинишна.

Дѣло дошло до дяди. Тотъ покачалъ головою, но особенно не возмутился.

— Разумѣется, ежели-бы я былъ здоровъ, то свернулъ-бы его въ дугу и заставилъ, сказалъ онъ. — А теперь чортъ съ нимъ! Дѣлайте какъ онъ хочетъ. Только бы скорѣй женатъ былъ.

Дня за три до свадьбы пришли къ Костѣ прикащики, приглашенные быть шаферами.

— Ежели, Константинъ Павлычъ, прикажете быть намъ на свадьбѣ во фракахъ, то замолвите дяденькѣ словечко, чтобы онъ выдалъ въ счетъ жалованья, потому фраки придется на прокатъ взять, потому откуда-же у насъ фраки? говорили они.

— Ахъ, господа! Мнѣ рѣшительно все равно! воскликнулъ въ отвѣтъ Костя и схватился за голову.

— Такъ въ сюртукахъ прикажите? Сюртуки у насъ есть.

— Хоть въ рогожѣ.

— Все-таки въ бѣлыхъ галстухахъ и въ перчаткахъ? Вѣдь нельзя-же… Придется вѣнецъ держать.

— Вамъ что? Вамъ деньги нужны? перебилъ ихъ Костя. — Вотъ вамъ по пяти рублей на брата. Хотите — покупайте себѣ бѣлье, галстухи и перчатки, хотите — не покупайте.

— Такъ мы хоть ужь и при сюртукахъ, а все-таки въ парадѣ… рѣшили прикащики-шафера, взяли деньги и удалились.

Вечеромъ дня за два до свадьбы Силантій Максимычъ принесъ обручальныя кольца съ вырѣзкой внутри дня и года свадьбы.

— Примѣрьте кольца-то. Ладны-ли будутъ, сказалъ онъ Костѣ. — Сдѣланы, впрочемъ такъ, что ежели при случаѣ отъ женатой жизни потолстѣете…

— Примѣряй самъ… былъ отвѣтъ Кости.

Для дяди, впрочемъ, Костя дѣлалъ видъ, что онъ принимаетъ участіе въ хлопотахъ о свадьбѣ. Это ему нужно было въ тѣхъ цѣляхъ, дабы объяснить свое ежедневное отсутствіе изъ дома по вечерамъ для свиданія съ Надеждой Ларіоновной.

— Женихъ… Нечего сказать… Не посидишь даже одного вечера съ невѣстой, а все шленды бьешь, укорялъ его дядя.

— Какія-же шленды, дяденька! Вѣдь хлопотать надо. Я хлопочу… Женихъ… Нельзя… отвѣчалъ Костя. — Вотъ, сейчасъ ѣздилъ къ портному новый фракъ примѣрять.

— И цѣлый вечеръ все примѣрялъ фракъ?

— Перчатки, галстухъ-съ… шляпа…

— Что ты вздоръ-то городишь! Объ эту пору всѣ магазины закрыты.

— Портной открытъ-съ, я у портнаго… Онъ до одиннадцати часовъ…

— Ну, а вчера-то гдѣ слоновъ водилъ?

— Вчера-съ?.. Позвольте… Вчера лаковые сапоги покупалъ.

— Это до одиннадцатаго-то часа?

— Ахъ дяденька… Зачѣмъ вы такъ? Вѣдь надо также и съ холостой жизнью проститься.

— Ты ужъ хоть сегодня-то посиди вечеръ дома съ невѣстой. Вѣдь ужь послѣзавтра свадьба.

— Всенепремѣнно-съ.

— Ну, ступай.

Костя удалился.

Глава LIX.

Въ субботу вечеромъ, наканунѣ свадьбы, Костю начали уговаривать, чтобы онъ ѣхалъ въ баню. Первой приступила къ нему Наталья Ильинишна.

— Съѣздите, Константинъ Павлычъ, въ баньку-то.. Нельзя ужь… надо. Всѣ отъ холостой жизни отмываются. Такое ужь это старинное обыкновеніе, такъ зачѣмъ-же вамъ-то отставать? говорила она.

— А затѣмъ, что я человѣкъ современный-съ, отвѣчалъ Костя.

— Можно быть и человѣкомъ современнымъ, и въ банькѣ помыться. Вѣдь свадьба-то что такое? Предъ алтаремъ будете стоять.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста.

Сталъ уговаривать и Силантій Максимычъ.

— Холостишничекъ-то-бы ужъ вамъ слѣдовало въ банѣ справить, сказалъ онъ. — Кстати-бы и насъ угостили: меня, шаферовъ. Мы тоже-бы поѣхали. Помыли-бы васъ, выпили малую толику. Хоть какая ни на есть тамъ, а все-таки вѣдь завтра ваша свадьба. Люди передъ свадьбой-то какъ веселятся!

— А мнѣ не до веселья, мнѣ ножъ… Мнѣ вотъ…

Костя провелъ себя ребромъ ладони по горлу.

— Полноте, полноте… махнулъ рукой Силантій Максимычъ. — Заѣхали-бы по дорогѣ въ погребъ, взяли по бутылкѣ вина на брата и въ лучшемъ-бы видѣ выпарились и выпили. Я для васъ пивомъ на каменку поддалъ-бы. Чудесный запахъ.

Костя колебался и молчалъ.

— Да конечно-же, Константинъ Павлычъ, женихъ ужъ обязанъ шаферовъ угостить, — вставили свое слово другіе прикащики, приглашенные быть шаферами. — Сегодня Евграфъ Митричъ насъ отпуститъ. Ужъ такой день… Неужто онъ будетъ супротивничать? Онъ очень чудесно знаетъ, что наканунѣ свадьбы женихъ съ шаферами въ баню ѣздятъ. Такъ ужь это во всемъ купечествѣ заведено. Невѣсту возили сегодня въ баню, ну, и вы обязаны…

— Да пожалуй, сдался Костя. — Но только вѣдь это дикія понятія сѣраго купечества, а я, слава Богу, на современной ногѣ. Ну, ѣдемте… рѣшилъ онъ. — Только кто будетъ отпрашиваться у дяди? Самъ я не стану.

— Да вонъ Силантій Максимычъ. Силантій Максимычъ пойдетъ за насъ всѣхъ проситься.

— Что-жъ, это можно.

Силантій Максимычъ отправился къ Евграфу Митричу. Тотъ даже съ радостью ухватился за эту мысль.

— Да, да… заговорилъ онъ. Стащи — ты его, безобразника, въ баню. Пусть вымоется передъ свадьбой.

— Тогда ужь дозвольте и шаферамъ. Хоть на настоящую свадьбу немножко похоже будетъ. Попразднуемъ.

— Пусть идутъ. Но только не напиваться!

— Помилуйте, да когда-же я?.. обидѣлся Силантій Максныычъ.

— Нѣтъ, ты за другими-то смотри. Выпить выпейте, на то свадьба, но чтобъ не очень…

Поѣхали въ баню. Для молодыхъ прикащиковъ, неизбалованныхъ удовольствіями, это былъ цѣлый праздникъ. Они торжествовали. Костя далъ красненькую бумажку на покупку вина. Настасья Ильинишна тоже радовалась, что свадьба начинаетъ принимать обычный купеческо-свадебный характеръ. Она проводила всѣхъ на лѣстницу, вышла даже на площадку лѣстницы и запѣла вслѣдъ Костѣ свадебную пѣсню:

Ужь какъ нѣтъ у насъ такого молодца,

Какъ Константина да и Павловича!

Ужь онъ съ гривенки на гривенку ступалъ,

Онъ полтиною ворота запиралъ

— Пожалуйста, бросьте всѣ эти глупыя мужицкія понятія! откликнулся Костя.

Въ банѣ былъ взятъ хорошій, такъ называемый свадебный номеръ. На столѣ прикащики разставили привезенныя съ собой вино и закуски. Силантій Максимычъ сдержалъ слово и поддалъ на каменку пивомъ. Всѣ пили. Выпилъ и Костя. Отъ выпитаго вина и подданнаго на каменку пива его расшевелило. Онъ захмелѣлъ, вышелъ изъ обычной апатіи и сталъ бравурничать.

— Старикъ думаетъ, что женитьбой онъ перемѣнитъ мою жизнь… Шалишь! Не тѣмъ пахнетъ. Какъ былъ я. современнымъ человѣкомъ, такъ и останусь.

— Перемѣнитесь. Даю мое слово, перемѣнитесь, ухмылялся въ бороду Силантій Максимычъ. — И не такіе перемѣнялись. Вы не обидьтесь, а я вамъ вотъ что скажу… Вѣдь это вы отчего такъ безъ пути мыкаетесь?

— Я мыкаюсь? воскликнулъ Костя.

— Погодите, дайте мнѣ сказать. Вѣдь вы это оттого мыкаетесь, что на васъ еще, извините, настоящей шерсти нѣтъ, а только одинъ щенячій пухъ, молоды вы, а какъ выростетъ настоящая собачья шерсть, щенячій подшерстокъ вылетитъ, въ лѣта постоянныя войдете и такой-то солидный человѣкъ сдѣлаетесь, что лучше всякаго другого.

— Я и теперь солидный… сказалъ Костя.

— Полноте. Кто актерку держитъ…

— Молчать! Эта актерка для меня дороже жизни! воскликнулъ Костя. — Я люблю ее какъ жену.

— Да она-то васъ какъ мужа не любитъ. Кто человѣка любитъ, тотъ съ него семь шкуръ не деретъ, на долги у жидовъ его не наущаетъ. Вы думаете, я ничего не знаю? Я все знаю. Мнѣ вся ваша жизнь вотъ какъ на ладонькѣ извѣстна.

Костя поморщился.

— Простите, что говорю откровенно, но мнѣ вотъ языкъ вино развязало, продолжалъ Силантій Максимычъ. — Выпилъ и развязало. И вотъ еще выпью. За здоровье жениха!

— Ура! закричали прикащики, хватаясь за стаканы. На полокъ жениха! Виномъ его поливать!

Они подхватили Костю на руки и потащили на полокъ. Кто-то вылилъ на него початую бутылку мадеры. Костя отбивался.

— Позвольте, господа, позвольте! восклицалъ онъ. — Я буду говорить о той женщинѣ, которую вы такъ попрекаете. Дайте мнѣ вина! Дайте мнѣ стаканъ вина!

Костѣ подали стаканъ вина. Онъ всталъ на полкѣ въ торжественную позу, поднялъ стаканъ и началъ:

— Я, господа, о той женщинѣ… Вы ее называете актеркой, но она не актерка, а артистка, она дива… дива каскада… Это ее такъ въ газетахъ называютъ. Возьмите третьягоднишнюю газету и прочтите. Вѣдь это только дикія понятія сѣраго купечества, чтобы такъ смотрѣть на артистку. Да-съ, дикія понятія. А я современный человѣкъ и всѣ эти понятія бросилъ. Ты, Силантій Максимовъ, сейчасъ говорилъ, что она съ меня семь шкуръ сдираетъ. Она, господа, женщина молодая и ей жить хочется. Что-жъ въ сѣромъ-то образѣ существовать? Она знаетъ, что я послѣ дяди наслѣдникъ, ну, вотъ ей и хочется хорошо пожить. Она артистка, за артистическую жизнь она и требуетъ. Какая-нибудь купчиха-кувалда — она не потребуетъ, потому она кувалда и дура. Она даже безъ понятіевъ къ жизни.

— Ну, тоже и купчихи есть съ понятіями, но только ежели онѣ замужемъ, онѣ у мужей кишки не выматываютъ, перебилъ Силантій Максимычъ.

— Постой, постой! Дай мнѣ окончить свои пренія! Ты потомъ будешь говорить, остановилъ его Костя. — Я человѣкъ современный и на Надежду Ларіоновну смотрю какъ на супругу, нужды нѣтъ, что мы не перевѣнчаны. И наконецъ, господа! ежели-бы вы только знали, какой красоты эта женщина, вы бы этого не говорили! За здоровье моей гражданской жены Надежды Ларіоновны! торжественно поднялъ стаканъ Костя.

— Ура! крикнули прикащики, но Силантій Максимычъ остановилъ ихъ.

— Позвольте, позвольте ребята, нельзя такъ, сказалъ онъ. — Нельзя, Константинъ Павлычъ. Какъ-же вы пьете за здоровье гражданской супруги, когда вы женихъ и жениховскую баню справляете. Ежели вы женихъ, то должны пить за здоровье будущей супруги.

— Плевать! Пью за здоровье Надежды Ларіоновны! упрямился Костя. — Пейте, господа!

— Константинъ Павлычъ, не модель… стоялъ на своемъ Силантій Максимычъ…

— Плевать! Какое право ты имѣешь вмѣшиваться? За здоровье Нади! Кричите ура!

Младшіе прикащики закричали ура. Горланилъ и Костя, чтобы заглушить протестъ Силантія Максимыча… Тотъ ушелъ изъ жаркой бани. Костя послѣдовалъ за нимъ и обидчиво говорилъ:

— Значитъ, ты врагъ мой, коли не хочешь выпить за здоровье Надюши.

Къ Силантію Максимычу пристали прикащики:

— Выпейте, Силантій Максимычъ. Ну, что вамъ?… Вѣдь это мы мальчишникъ справляемъ въ банѣ, мальчишникъ Константина Павлыча, а на мальчишникѣ всѣ женихи свою холостую жизнь провожаютъ. Константинъ Павлычъ тоже самое. Онъ свою холостую жизнь провожаетъ, за здоровье своей холостой супруги и пьетъ. Ну, и мы обязаны пить. Выпейте.

— Нѣтъ, нѣтъ. Надюша холостая моя жена, но будетъ и при женатой жизни тотъ же самый круговоротъ, перебилъ. Костя.

— Да выпейте, Силантій Максимычъ. Зачѣмъ упрямиться? продолжали прикащики. — Вы за здоровье Таисы Ивановны хотите пить. Такъ за здоровье Таисы Ивановны будемъ завтра пить, завтра на свадьбѣ.

— Ты не хочешь за Надюшу пить? Не хочешь? приставалъ Костя.

Силантій Максимычъ ударилъ себя по голымъ мокрымъ бедрамъ.

— Ахъ, что вы со мной дѣлаете!

— Пей! Вотъ стаканъ.

— Да вѣдь это будетъ не порядокъ. Шаферъ невѣсты и вдругъ пьетъ за здоровье любовницы жениха! Вѣдь я шаферъ невѣсты, сказалъ онъ.

— За здоровье гражданской жены, а не любовницы, поправилъ Костя. — Пей. Уважь хоть разъ въ жизни-то. Ежели-бы ты зналъ, какая это женщина, то-бы не упрямился. Ахъ, какая это женщина!

Костя зажмурилъ глаза и въ восторгѣ покрутилъ головой. Онъ быль пьянъ. Да и всѣ были пьяны.

Силантій Максимычъ принялъ предложенный стаканъ.

— За здоровье Надюши пьешь? спросилъ Костя.

Силантій Максимычъ утвердительно кивнулъ головой и выпилъ.

— Кричите, господа, ура! Кричите! Я въ современную вѣру привелъ человѣка стараго лѣса! неистовствовалъ Костя.

Прикащики закричали ура.

— Господа! Я вамъ сегодня-же покажу Надежду Ларіоновну и тогда вы всѣ будете знать, какая это божественная женщина, вдругъ объявилъ Костя. — Мы сейчасъ одѣнемся и отсюда изъ бани поѣдемъ прямо къ ней. Я васъ ей представлю.

Всѣ хоть и были пьяны, но даже остолбенѣли.

— Чего вы? Зачѣмъ такіе удивительные глаза? продолжалъ Костя. — Ничего тутъ нѣтъ такого особеннаго. Сегодня суббота, спектакля нѣтъ и Надюша дома. Она будетъ очень рада васъ видѣть. Она угоститъ васъ. Мы тамъ еще выпьемъ. Всѣ вкупѣ выпьемъ.

— Да неловко, Константинъ Павлычъ, сказалъ Силантій Максимычъ.

— Отчего не ловко? Ты даже обѣщалъ мнѣ побывать со мной у ней. Мнѣ хочется, чтобы ты видѣлъ, какая это женщина! Развѣ ты не обѣщалъ?

— Обѣщалъ-то обѣщалъ, кажется, но…

— Идемте, ребята, ѣдемте! Вытирайтесь и одѣвайтесь? скорѣй! командовалъ Костя.

— Константинъ Павлычъ, полноте. Ну, развѣ можно изъ бани?… уговаривали его и другіе прикащики.

— Къ ней хоть изъ ада и то можно — вотъ какая это женщина! Она женщина современная! Она меня отдаетъ другой женщинѣ и сама ни въ одномъ глазѣ… потому знаетъ, что я для нея жертву приношу, чтобы ей, голубкѣ, жилось лучше.

— Бросьте, Константинъ Павлычъ. Вѣдь засидимся, напьемся. Дяденька узнаетъ и спроситъ: куда дѣвались, гдѣ были?

— Въ банѣ были, жениховскую баню справляли. Самъ насъ послалъ. Самъ послалъ, ну, и казнись. Силантій! Ты что-жъ глаза-то выпучилъ? Допивай остатки, одѣвайся и ѣдемъ къ ней.

— Я не поѣду.

— А не поѣдешь, такъ я вотъ съ ними поѣду, съ другими шаферами. А на тебя мнѣ плевать. И будешь ты отнынѣ мой врагъ.

— Константинъ Павлычъ…

— И слушать не хочу. Чего ты боишься-то? Мы вѣдь поѣдемъ только на полчаса.

— Ахъ, что вы дѣлаете! качалъ головой Силантій Максимычъ. — Не могу я васъ оставить, потому вы мнѣ поручены, а вы этимъ злоупотребляете!

— Да вѣдь ты хотѣлъ къ ней одинъ разъ съѣздить.

— Хотѣлъ, но не изъ бани-же.

— Что баня! Для современнаго человѣка должно быть, что баня, что театръ — все одинъ и тотъ-же видъ. Ну, уважь меня, поѣдемъ. Только на полчаса.

Силантій Максимычъ подумалъ и отвѣчалъ:

— Ну, извольте. Только изъ-за того ѣду, чтобы не дать вамъ тамъ долго засиживаться. Изъ дома я васъ взялъ, въ домъ и доставлю.

— Другъ! Вотъ это другъ! воскликнулъ Костя и бросился цѣловать Силантія Максимыча.

Черезъ полчаса вся полупьяная компанія, съ узлами грязнаго бѣлья въ рукахъ, ѣхала на извощикахъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

Глава LX.

Былъ одиннадцатый часъ вечера. Огни на парадной лѣстницѣ еще не были погашены. Швейцаръ Надежды Ларіоновны несказанно удивился, когда въ квартиру ея начали взбираться сопровождавшіе Костю четверо мужчинъ въ плохенькихъ овчинныхъ шубенкахъ съ узелками подъ мышкой. Всѣ они, не исключая и Кости, были пьяны, съ мокрыми волосами, съ раскраснѣвшимися отъ бани и отъ вина лицами. У самой двери квартиры Надежды Ларіоновны они однако остановились, переглянулись и одинъ изъ младшихъ прикащиковъ спросилъ:

— Константинъ Павлычъ, да ловко-ли, что мы идемъ въ такую пору и въ такомъ видѣ?

— Ахъ ты, Господи! Да вѣдь я къ себѣ веду! Все равно, что къ себѣ! воскликнулъ Костя. — Вѣдь Надюша моя гражданская жена, а я ея гражданскій мужъ. Сто разъ вамъ повторять, что-ли!

— Да ужъ идите, идите, коли пришли. Что тутъ торговаться-то! ободрилъ старшій прикащикъ Силантій Максимычъ.

Костя взялся за звонокъ и нарочно сильно позвонилъ. Имъ отворила Пелагея Никитишна и попятилась отъ удивленія, увидавъ пять человѣкъ.

— Съ гостями… проговорилъ Костя. — Сейчасъ мы въ банѣ мальчишникъ справляли. Въ баню передъ свадьбой ѣздили — и вотъ теперь къ вамъ. Надюша дома?

— Дома, дома… Она роль учитъ. У ней капельмейстеръ Карлъ Иванычъ, отвѣчала Пелагея Никитишна. — Онъ ее пѣть учитъ.

— Раздѣвайтесь, господа… А вы, Пелагея Никитишна, пошлите скорѣе за виномъ, пока погребокъ не заперли. Пять бутылокъ шампанскаго… Вотъ деньги.

Костя вытащилъ бумажникъ и сунулъ Пелагеѣ Никитишнѣ нѣсколько кредитокъ.

Въ дверяхъ изъ гостиной въ прихожую показалась Надежда Ларіоновна, одѣтая по домашнему въ дорогой шалевый капотъ. Она такъ и всплеснула руками.

— Боже мой! Костя! Съ кѣмъ это ты и откуда? спросила она.

— Надюша… Позволь тебѣ представить… Это наши прикащики. То есть нѣтъ… Не хочу такъ называть… Я человѣкъ современный. Это наши помощники по торговой части. Мы сейчасъ въ банѣ были и на перепутьѣ къ тебѣ.

— Жениха обмывали, сударыня, передъ свадьбой обмывали… откликнулся Силантій Максимычъ.

— Вотъ, вотъ… Онъ самый главный и есть. Силантій Максимовъ, выходи… суетился Костя. — Или нѣтъ… На порогѣ знакомить и здороваться нельзя. Ссора будетъ. Силантій Максимычъ, проходи въ гостиную. Надюша, позволь тебѣ представить… Нашъ старшій прикащикъ… то, бишь, помощникъ Силантій Максимычъ, о которомъ я тебѣ такъ много говорилъ. У кассы онъ стоитъ. Ужъ ты извини, что мы пришли, но мнѣ хотѣлось снять ихъ дикія понятія и показать, какая ты прекрасная женщина.

Надежда Ларіоновна стояла въ гостиной и недоумѣвала, что ей дѣлать: сердиться и бранить Костю за незванныхъ гостей или быть ласковой хозяйкой. Она, однако, невольно поморщилась, но протянула Силантію Максимычу руку.

— Пожалуйста, ужь вы насъ извините, сударыня… Мы не шли, но Константинъ Павлычъ… Все онъ… пробормоталъ Силантій Максимычъ.

— Николай, Петръ… подходите… А это вотъ тоже наши помощники… младшіе… бормоталъ Костя, схватывая то одного, то другаго прикащика за рукавъ и подтаскивая къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. — Это все мои шафера.

Надежда Ларіоновна хоть сухо, но и имъ протянула руку. Они раскланялись, говорили что имъ «очень пріятно», извинялись. Слышались слова:

— Холостишникъ справляли… Жениха отъ холостой жизни въ банѣ отпаривали.

Познакомивъ прикащиковъ съ Надеждой Ларіоновной, Костя началъ знакомить ихъ и съ капельмейстеромъ. Пелагея Никитишна стояла тутъ-же. Костя взглянулъ на нее и воскликнулъ:

— А вотъ это наша достоуважаемая тетенька Надежды Ларіоновны! Домоправительница и ангелъ хранитель Надежды Ларіоновны…

Пелагея Никитишна, услышавъ такой титулъ себѣ, улыбнулась во всю ширину рта и отвѣчала:

— Очень рада… Такъ много, много объ васъ слышала.

Она даже начала жеманиться и присѣдать, подавая руку.

— Тетенька! Скорѣй шампанскаго! Мы выпьемъ, прольемъ слезу о нашей свадьбѣ и повернемъ оглобли домой! продолжалъ Костя. Скорѣй, а то погреба запрутъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… засуетилась та и выскочила изъ гостиной.

Прикащики стояли и осматривали стѣны, драпировки и мебель гостиной; они поражены были убранствомъ.

— Садитесь-же, господа, пожалуйста, если въ гости пришли, начала Надежда Ларіоновна.

Силантій Максимычъ тотчасъ-же опустился въ кресло, а остальные прикащики переминались съ ноги на ногу и отвѣчали:

— Ничего-съ, и постоять можемъ.

— Садитесь-же, коли васъ приглашаютъ! крикнулъ Костя. — Что на дыбахъ-то стоять!

Прикащики размѣстились по стульямъ.

— Что это тебѣ вздумалось, Костя, ночью изъ бани и съ гостями?.. спросила Надежда Ларіоновна.

— Прости, Надюша… Я въ полоуміи чувствъ. Завтра ужасный рокъ… Сегодня наканунѣ ужаснаго рока… бормоталъ Костя. — Но ихъ я привелъ сюда, чтобы разсѣять ихъ глупыя убѣжденія и показать, какая ты прекрасная женщина. Господа, смотрите… Вѣдь это богиня красоты… обратился Костя къ прикащикамъ, указывая на Надежду Ларіоновну. — У нихъ, Надюша, такія понятія, что ты хочешь содрать съ меня семь шкуръ и погубить, что ты по своей злобности ко мнѣ вѣдьма или на манеръ змѣи, а я имъ доказываю свои пренія, что ты ангелъ.

— Что вы, что вы, Константинъ Павлычъ… конфузливо заговорили прикащики.

— Ничего. Господа! Любуйтесь, какой это ангелъ и какая богиня красоты! восклицалъ Костя.

Надеждѣ Ларіоновнѣ понравились такіе эпитеты, даваемые ей Костей. Она улыбнулась и, нѣсколько потупившись, отвѣчала:

— Костюша! ты меня конфузишь. Вѣдь это ты говоришь потому, что ты пьянъ.

— Я пьянъ? Ахъ, Надюша! Я не пьянъ, но выпивши. Я выпивши, но чувства мои до безконечности… Вѣдь вотъ у нихъ такія понятія, что ты ихъ выгонишь, а ты не гонишь.

— Напротивъ, я очень рада, отвѣчала Надежда Ларіоновна. — Мы сидѣли съ Карломъ Иванычемъ и партію разучивали. Напротивъ, чтобы доказать имъ, что я рада, я имъ сейчасъ номеръ изъ «Елены» спою. Карлъ Иванычъ садитесь.

Лысый старичекъ капельмейстеръ сѣлъ за піанино и началъ играть. Надежда Ларіоновна запѣла. Раздались звуки аріи: «Боги, неужели васъ веселитъ, коли наша честь кувыркомъ, кувыркомъ полетитъ?» Прикащики сидѣли, слушали и, прищелкивая отъ удовольствія языкомъ, подмигивали другъ другу. Когда она кончила пѣть, раздались апплодисменты.

— Ну, что? спросилъ Костя прикащиковъ.

— Уму помраченье-съ… отвѣчали всѣ, кромѣ Силантія Максимыча.

Тотъ только покрутилъ головой и какъ-то двухсмысленно улыбнулся.

Явилось вино. Къ вину Пелагея Никитишна захватила изъ фруктовой лавки и апельсиновъ. Хлопнули пробки шампанскаго. Разумѣется, начались тосты.

— Господа, за здоровье богини, усыпающей мой путь цвѣтами! провозгласилъ Костя.

Всѣ взялись за стаканы.

— Ты, Костюша, ужь очень меня захваливаешь, отвѣчала Надежда Ларіоновна. — Выпить можно, я сама рада выпить, потому цѣлый вечеръ сидѣла и горло драла, но зачѣмъ-же конфузить-то меня.

— Надюша, это моя безконечность чувствъ!

Прикащики просили позволенія осмотрѣть квартиру Надежды Ларіоновны. Надежда Ларіоновна сама провела ихъ по всѣмъ комнатамъ. Они умилялись на обстановку. Наконецъ, всѣ усѣлись за столомъ въ гостиной, на которомъ стояло вино, и принялись пить. Надежда Ларіоновна обратила свое вниманіе на Силантія Максимыча. Она вспомнила разсказы Кости, что Силантій Максимычъ старшій прикащикъ, что онъ стоитъ за кассой, что всѣ деньги въ его рукахъ, но онъ не особенно расположенъ къ Костѣ и не только не позволяетъ ему пользоваться изъ кассы, но охраняетъ кассу, какъ зеницу ока. Въ головѣ ея мелькнула мысль очаровать Силантія Максимыча, расположить его въ свою пользу. Она тотчасъ-же подсѣла къ нему, улыбалась, чокнулась и заискивающе сказала:

— Выпьемте-ка, Силантій Максимычъ. Я очень много объ васъ слышала отъ Кости, а потому давно уже желала съ вами познакомиться. Костя разсказывалъ мнѣ, что вы какой-то бука, но я вижу, что вы совсѣмъ прекрасный кавалеръ.

Въ отвѣтъ на это Силантій Максимычъ крякнулъ и чокнулся съ Надеждой Ларіоновной.

Глава LXI.

— Послушайте, Силантій Максимычъ, начала Надежда Ларіоновна. — Костя все мнѣ жалуется, что вы ужь очень серьезный человѣкъ.

— Серьезный-съ? Да вѣдь ужь годы мои такіе, отвѣчалъ Силантій Максимычъ, потупившись и смотря на пальцы своихъ рукъ. — Въ наши годы несерьезнымъ быть, нельзя.

— Нѣтъ, не то, не то… Вѣдь вы за кассой стоите?

— Точно такъ-съ… за выручкой.

— Ну, да… за кассой или за выручкой. Какъ тамъ у васъ, ужь я не знаю, но онъ все жалуются, что очень ужь вы его тѣсните.

— То-есть чѣмъ-же это такъ?

— Да вотъ выручкой-то вашей.

— Въ умъ не могу взять, какъ я его могу выручкой тѣснить.

— Не притворяйтесь, не притворяйтесь. Вы очень хорошо понимаете, о чемъ я говорю.

Силантій Максимычъ развелъ руками.

— Не знаю-съ, отвѣчалъ онъ. — Наше дѣло служить и исполнять хозяйскія приказанія. Мы прикащики, а онъ хозяйскій племянникъ.

— Ну, такъ вотъ, хозяйскому племяннику вы и должны потворствовать. Вѣдь онъ племянникъ и наслѣдникъ, а вы его къ выручкѣ не подпускаете. А онъ то и дѣло въ деньгахъ нуждается. Сами знаете, человѣкъ онъ молодой.

— Ахъ, вотъ вы насчетъ чего!

— Наконецъ-то поняли! Да что-жъ вы надъ стаканомъ-то сидите! Пейте, пейте… И я съ вами выпью. Ну, давайте пить. Только вы все, залпомъ.

Силантій Максимычъ выпилъ и проговорилъ:

— Да вѣдь выручка-то, сударыня, не моя, а хозяйская и я объ ней отчетъ долженъ дать. Вотъ ежели-бы моя была…

— Полноте, полноте… перебила его Надежда Ларіоновна. — Какой тутъ отчетъ. Вашъ старикъ въ лавку сколько времени не показывается и на ладонъ дышетъ.

— Однако, все-таки его добро.

— А умретъ — будетъ Костино. Такъ вотъ вы и должны… А то Костя до полоумія доходитъ и долженъ у жидовъ-ростовщиковъ деньги занимать и большіе проценты платить.

— Знаю-съ. Но что-же дѣлать-то?

— Допустить Костю брать деньги изъ выручки. Онъ даже мнѣ нѣсколько разъ говорилъ, что готовъ съ вами и подѣлиться, но вы какой-то неприступный.

— Я, сударыня… Надежда Ларіоновна, кажется?

— Точно такъ.

— Я, Надежда Ларіоновна, старику Евграфу Митричу вѣрой и правдой служу, сказалъ Силантій Максимычъ.

— Полноте, полноте. Знаю я эту вѣру и правду-то! опять перебила его Надежда Ларіоновна.

— Напрасно обижаете. Я честно…

— Да тутъ никакого и безчестья нѣтъ, ежели дать полному наслѣднику попользоваться. Надо помогать человѣку, а не топить его.

— Ежели ужъ на то пошло, то я даже и помогалъ-съ. Недавно еще далъ ему взаймы триста рублей, но только, изъ моихъ собственныхъ.

— Что триста рублей! презрительно улыбнулась Надежда Ларіоновна. — Развѣ это деньги для богатаго человѣка, какъ Костя! Мнѣ нужны лошади… Я на парѣ ѣзжу. Вотъ онъ обмеблировалъ мнѣ квартиру… Потомъ купилъ мѣховую родонду. Что тутъ триста рублей! Понятно, что Костя все это въ долгъ сдѣлалъ, но вѣдь надо платить. Вы его пожалѣйте.

— И то жалѣю-съ, даже очень жалѣю… сказалъ Силантій Максимычъ, подчеркивая слова «жалѣю».

— А жалѣете, такъ вотъ дайте мнѣ слово, что допустите его къ кассѣ… или какъ тамъ у васъ… къ выручкѣ, что-ли? Ну, дайте мнѣ слово. Вы только съ виду серьезный человѣкъ, а сердце у васъ доброе — это я сейчасъ вижу.

— А вы жалѣете Константина Павлыча?

— Конечно-же, жалѣю. Жалѣючи вамъ и говорю.

— Нѣтъ-съ, не жалѣете. Кто жалѣетъ, тотъ того не теребитъ, а живетъ, по одежкѣ протягивая ножки. Дайте мнѣ слово, что будете его жалѣть и не теребить, ну, тогда и я дамъ слово, что помогу ему изъ долговъ выкарабкаться.

Надежда Ларіоновна, услыша эти слова, вспыхнула и надула губки. Она видѣла, что зарядъ словъ ея пропалъ даромъ. Силантій Максимычъ тоже замѣтилъ ея неудовольствіе и поднялся съ мѣста.

— Не пора-ли намъ, Константинъ Павлычъ, домой? сказалъ онъ, взглянулъ на Костю, который, въ припадкѣ нѣжности отъ выпитаго вина, нашептывалъ старухѣ Пелагеѣ Никитишнѣ будущій планъ своей женатой жизни. — Поѣдемте-ка. Дяденька Евграфъ Митричъ и то сердиться будетъ, что мы такъ долго. Да и неловко жениху наканунѣ своей свадьбы до такой поры…

— Насчетъ слова женихъ — оставь! воскликнулъ Костя. — Не признаю, что я женихъ. Женихъ тотъ, кто женится при всѣхъ своихъ чувствахъ, а я несчастный человѣкъ и ничего больше! Правильно я, Пелагея Никитишна? Правильно я, Надюша?

— Ничего я не знаю, сухо отвѣчала Надежда Ларіоновна. — А что тебѣ домой пора, то это вѣрно. Собирай ты своихъ гостей и иди домой.

— Правильно, Надежда Ларіоновна… Вотъ что правильно, то правильно! подхватилъ Силантій Максимычъ.

— Съ вами я больше и разговаривать не хочу, отвернулась отъ него Надежда Ларіоновна.

Костя даже подпрыгнулъ со своего стула при этихъ словахъ и бросился за ней.

— Надюша! что онъ тебѣ сказалъ? Что онъ тебѣ сказалъ? торопливо спрашивалъ онъ.

— Ничего. Но только ужь онъ совсѣмъ не любезный кавалеръ. Идите вы, Бога ради, домой. Посидѣли и будетъ. Надо и мнѣ покой дать.

— Что ты сказалъ? говори, что ты сказалъ? отскочилъ Костя отъ Надежды Ларіоновны и чуть не съ кулаками наскакивая на Силантія Максимыча.

— Да ничего не сказалъ, далъ отвѣтъ тотъ. — Разговоръ промежъ насъ былъ насчетъ жалѣнья, ну, я и сказалъ, чтобы онѣ васъ пожалѣли.

Надежда Ларіоновна уже сверкала глазами.

— Онъ сказалъ, что я тебя тереблю, что я тебя разоряю… заговорила она. — Не могу-же я жить при теперешнемъ моемъ талантѣ въ нищенствѣ! Прежде жила, когда была простая дѣвушка, а теперь не могу. И наконецъ, не я къ тебѣ пришла, а ты ко мнѣ пришелъ, ты мнѣ наобѣщалъ и того, и другаго, и третьяго.

— Надюша, успокойся. Это онъ съ-пьяна.

— Нѣтъ, Константинъ Павлычъ, не съ-пьяна. Я много пилъ, но все-таки я не пьянъ, пробормоталъ Силантій Максимычъ.

— Проси сейчасъ у ней прощенья, наступалъ на него Костя.

— Помилуйте, да я ничего имъ такого даже не сказалъ. Я сказалъ правду.

— Ты обидѣлъ, ты долженъ просить прощенія.

Костя подпихивалъ Силантія Максимовича къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Ничего мнѣ не надо. Никакихъ мнѣ прощеніевъ не надо. Уходите только скорѣй! махнула рукой Надежда Ларіоновна, удалилась къ себѣ въ спальню и заперла дверь на ключъ.

— Ахъ, что ты надѣлалъ! Ну, что ты надѣлалъ! схватился Костя за голову. — Надюша! Онъ извиняется! Онъ проситъ прощенья! Выди, Надюша! кричалъ онъ у запертыхъ дверей.

— Тетенька! Проводите ихъ пожалуйста поскорѣе! послышался изъ-за запертыхъ дверей голосъ Надежды Ларіоновны.

Костя хоть какъ-нибудь хотѣлъ поправить дѣло. Дабы хоть немножко утѣшить Надежду Ларіоновну, онъ крикнулъ:

— Надюша! онъ пьетъ за твое здоровье! Мы всѣ на прощенье пьемъ за твое здоровье! Тетенька, наливайте намъ въ стаканы остатки, обратился онъ къ Пелагеѣ Никитишнѣ. — Господа! Берите стаканы и кричите ура, приказывалъ онъ прикащикамъ. — За здоровье богини красоты и таланта, моей первой любви, Надежды Ларіоновны! Ура!

Младшіе прикащики закричали «ура».

— Господинъ капельмейстеръ! Тушъ, тушъ!.. Карлъ Иванычъ, играйте тушъ!

Капельмейстеръ сѣлъ за пьянино и заигралъ тушъ Въ дверяхъ щелкнулъ замокъ, Надежда Ларіоновна показалась на порогѣ изъ спальной въ гостиную нахмуренная и повелительно крикнула:

— Вонъ! Всѣ вонъ! Тетенька! Что-жъ вы ихъ не гоните!

— Уходимъ, Надюша, уходимъ! Прощай, голубка! Не сердись! Прощай до завтра! крикнулъ Костя и бросился къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, но она снова скрылась въ спальнѣ и снова щелкнулъ дверной замокъ.

— Раскапризилась… подмигнула Пелагея Никитишна — Теперь ужь ничѣмъ ее не проймешь. Я знаю ея характеръ… характеръ — черту подарить… Ужасный характеръ. Ужъ я тетка, воспитала ее, а что мнѣ мученіевъ-то приходится выносить! Страсть. Уходите, Константинъ Павлычъ… Уходите, господа.

Костя и прикащики направились въ прихожую.

— Ахъ, я несчастный человѣкъ! Ахъ, я горькій человѣкъ! бормоталъ Костя, надѣвая на себя шубу и на глазахъ его блестѣли слезы.

— Ничего… Потомъ помиритесь… Подарочекъ поднесете хорошенькій — она и сдастся, утѣшала его Пелагея Никитишна, дружески попрощалась со всѣми, проводила ихъ на лѣстницу и захлопнула за ними дверь.

Глава LXII.

— Ахъ, что вы надѣлали, что вы надѣлали! повторялъ Костя, садясь съ Силантіемъ Максимычемъ въ извощичьи сани. — Ну, чѣмъ теперь все это кончится!

— Да ничѣмъ-съ… отвѣчалъ тотъ.

— А все ты! ты! восклицалъ Костя. — Ну, можно-ли такой женщинѣ противорѣчить!

— Отчего-же-съ? Что она за святая?

— Молчи! Не смѣй мнѣ такъ объ ней говорить! Ты долженъ уважать ее. Она моя гражданская жена.

— Жены не выгоняютъ своихъ мужей вонъ, а она выгнала, огрызался Силантій Максимычъ.

— Да вѣдь ты каменнаго человѣка изъ терпѣнія выведешь своими дерзостями.

— Позвольте… Какія-же такія дерзости я ей сказалъ?

— Чортъ тебя знаетъ, что ты тамъ ей сказалъ! Вы сидѣли и шушукались промежъ себя… Знаю одно, что она не любитъ, кто ей говоритъ въ контру, а ты въ. контру… Ты вѣдь сейчасъ: «вы его грабите, разоряете».

— А она меня научала разорять вашего дяденьку Евграфа Митрича!

— А ты и стерпи. Это капризъ души… капризъ женщины.

— И даже прекрасной… Вы говорила, что она прекрасная женщина. Вотъ она ваша прекрасная-то женщина: сама учитъ меня воровать для васъ изъ выручки, чтобы черезъ васъ на ея мотовство деньги попадали, а когда я ей сказалъ, чтобы она васъ пожалѣла и не очень теребила, она сейчасъ закусила удила и на дыбы… На дыбы — и вонъ гнать… Это прекрасная женщина называется..

— Молчи! Не смѣй больше ни одного слова объ ней говорить! крикнулъ Костя, умолкъ и, когда стали подъѣзжать къ своему дому, опять произнесъ: — Спасибо, Силантій Максимычъ! Хорошій ты мнѣ сегодня подарокъ преподнесъ.

— Ничего неизвѣстно-съ. Очень можетъ быть, все это происшествіе откроетъ вамъ глаза и отвратитъ васъ отъ этой прекрасной женщины, спокойно отвѣчалъ Силантій Максимычъ.

— Отвратитъ? снова воскликнулъ Костя. — Жестоко ошибаешься! Скорѣй все перевернется вверхъ дномъ, нежели, меня отвратитъ отъ нея.

Костя и Силантій Максимычъ подъѣхали къ своему дому.

Когда они пришли домой, дома еще никто не спалъ, хотя уже была полночь. Всѣ ждали жениха. Дабы не отставать отъ обычая старины и справить дѣвичникъ и мальчишникъ хоть сколько-нибудь похожими на настоящіе, Настасья Ильинишна приготовила въ столовой закуску, поставила сласти, нѣсколько бутылокъ вина. Къ невѣстѣ пригласила даже въ видѣ подругъ двухъ дѣвушекъ: одна была горничная изъ сосѣдней квартиры, другая дѣвочка мастеричка, сопровождавшая портниху, принесшую платье и оставленная этой портнихой по просьбѣ Настасьи Ильинишны. Онѣ даже мурлыкали какія-то свадебныя пѣсни. Имъ подпѣвала кухарка и сама Настасья Ильинишна. Комнаты были освѣщены лишними лампами. Не спалъ даже и Евграфъ Митричъ и ждалъ жениха.

— На пару на банѣ благодаримъ покорно, сказалъ Силантій Максимычъ, входя въ комнаты и стараясь какъ можно быть веселѣе.

— Хорошо-ли вымыли жениха-то? спросила его Настасья Ильинишна.

— Чуть не до дыръ кожу мочалками протерли — вотъ какъ.

— Устали, поди, съ пару-то? А у меня для усталыхъ людей и закусочка приготовлена. Прошу покорно скорѣй въ столовую. Господа шафера! Пожалуйте. Ведите жениха. Это ужъ ваша обязанность.

Шатавшіеся на ногахъ, какъ мухи, наѣвшіяся мухомору, шафера подхватили было Костю подъ руки, но тотъ началъ отъ нихъ отмахиваться кулаками и вырвался.

— Женишекъ, женишекъ, нельзя ужь… Это такой порядокъ, чтобы шафера жениха вели, бормотала Настасья Ильинишна, но Костя перебилъ ее.

— Не желаю я слышать этого дурацкаго слова, отвѣчалъ Костя заплетающимся пьянымъ языкомъ. — Ежели вы хотите, чтобы все было безъ скандала, то наплюйте на это слово. Ну, какой я женихъ?

— Какъ: какой женихъ?

— Да такъ. Я вовсе себя за жениха не признаю. Ну, и довольно.

Къ закускѣ онъ однако вышелъ, налилъ себѣ стаканъ мадеры и залпомъ выпилъ его. Пили и шафера, хотя были уже совсѣмъ пьяны.

На рѣчи Кости Настасья Ильнишна все-таки не обратила особеннаго вниманія. Она протолкнула въ столовую невѣсту, двухъ дѣвушекъ, замѣнявшихъ невѣстѣ подругъ и заставила послѣднихъ пѣть жениху какую-то свадебную пѣсню. Тѣ помялись, замурлыкали что-то и сейчасъ-же сбились.

Евграфъ Митричъ захотѣлъ видѣть Костю, позвалъ его, осмотрѣлъ и, какъ водится, поругалъ.

— Напились таки, стоялые жеребцы! покачалъ онъ толовой. — Ни изъ какого мѣста въ настоящемъ видѣ придти не можете. Ахъ, черти, черти!

Ругалъ онъ Костю, впрочемъ, только, какъ говорится, для порядку. Онъ и самъ зналъ, что изъ жениховской бани, куда было взято вино, трезвымъ явиться нельзя. Руготня его имѣла даже полудобродушный характеръ.

— Вѣдь больше трехъ часовъ въ этой проклятой банѣ пьянствовали… продолжалъ онъ.

— Сами-же вы изволили насъ послать, оправдывался Костя.

— Молчи. Прикащики тоже точно такъ лыка не вяжутъ, какъ и ты?

— Выпивши…

— Неужто и Силантій пьянъ?

— Выпилъ, выпилъ и Силантій… появился въ дверяхъ не совсѣмъ твердый на ногахъ Силантій Максимычъ. — Только ужь вы на сегодня, Евграфъ Митричъ, простите. Нельзя… Такой день… Жениховская баня.

— Ну, ступайте… кивнулъ старикъ. — Да ужь дома-то насчетъ пьянства остерегайтесь. Довольно и такъ… Тамъ-то дура, Настасья, кажется, закуску съ виномъ для васъ приготовила, такъ остерегайтесь, говорю. Ну, вдругъ шумъ поднимете? Вѣдь я больной… Вы меня поберегите.

— Нѣтъ, ужь насчетъ этого-то будьте спокойны. Все будетъ въ порядкѣ, сказалъ Силантій Максимычъ, тронулъ Костю за рукавъ и вмѣстѣ съ нимъ вышелъ изъ комнаты старика.

Въ столовой ихъ опять встрѣтила Настасья Ильинишна.

— Войдите, Константинъ Павлычъ, въ горенку-то вашу. Посмотрите, какую я вамъ спальню устроила, приглашала она Костю. — Хоть и трудно было на скору руку и кой-какъ, но все-таки спаленка вышла на славу. Войдите.

— Не зачѣмъ-съ.

— Полноте, полноте. Войдите… Ну, чего упрямиться?

Она протолкнула все-таки Костю въ брачную спальню.

Грязную комнату дѣйствительно трудно было узнать. На окнахъ висѣли ситцевыя занавѣски, стояла мягкая ситцевая мебель, стѣны были оклеены новыми обоями, висѣлъ въ углу образъ въ серебряной оправѣ и передъ нимъ теплилась лампада. Посреди комнаты помѣщались двѣ кровати, поставленныя въ недалекомъ другъ отъ друга разстояніи, съ бѣлыми обшитыми кружевными покрывалами, съ горою подушекъ въ парадныхъ наволочкахъ.

— Вотъ эта невѣстина кроватка, а эта женихова, указывала Настасья Ильинишна.

— Только не женихова-съ… Женихъ вашъ, какъ вы его называете, будетъ по прежнему спать тамъ-же, гдѣ и теперь спитъ, отвѣчалъ Костя.

— Да что вы, Константинъ Павлычъ!

— Мое слово твердо-съ и врать я не буду. Да-съ… Чего вы удивленно-то смотрите? Такъ вы и знайте… Съ тѣмъ возьмите, годъ носите и починка даромъ, съострилъ онъ по рыночному, улыбнулся и, пошатнувшись на ногахъ, удалился.

Настасья Ильинишна вздохнула и слезливо заморгала, глазами.

— Съ невѣстой-то не потолкуете сегодня, наканунѣ свадьбы? крикнула она вслѣдъ Кости.

— Не зачѣмъ-съ, былъ его отвѣтъ.

Часу во второмъ ночи весь домъ уже спалъ.

Глава LXIII.

Утромъ въ день свадьбы Кости и Таисы старикъ. Евграфъ Митричъ проснулся раньше обыкновеннаго. Было еще совсѣмъ темно. Онъ позвонилъ въ колокольчикъ, находившійся на столикѣ около его кровати, и потребовалъ у прибѣжавшей къ нему заспанной Настасьи Ильинишны чаю.

— Сегодня свадьба, а вы до этой поры дрыхните! укоризненно сказалъ онъ. — Неужто и прикащики еще спятъ?¹

— Да вѣдь еще только шесть часовъ утра, голубчикъ Евграфъ Митричъ, отвѣчала Настасьа Ильинишна. — Вчера тоже грѣшнымъ дѣломъ выпили.

— Разбудить всѣхъ. Нечего тутъ.

Начали вставать прикащики, кухарка стала ставить самоваръ, зажгли вездѣ лампы. Ради торжественнаго дня свадьбы Евграфъ Митричъ отрекся отъ своего стараго засаленнаго халата и облекся въ новый халатъ изъ тармаламы съ плюшевой оторочкой и, умывшись, не сѣлъ даже въ свое кресло, а расположился на диванѣ. Ему было, видимо, лучше. Видъ его былъ бодрѣе, дыханіе легче. Онъ даже побродилъ по комнатамъ, чего съ нимъ давно уже не было. Прошелъ въ столовую, заглянулъ въ спальню, приготовленную для жениха и невѣсты. Чистоплотный, уютный и даже нѣсколько парадный видъ комнаты понравился ему.

— Какъ это вы все смастерить успѣли? сказалъ онъ Настасьѣ Ильинишнѣ. — Совсѣмъ какъ-бы и не на скору руку.

— Да ужь я, голубчикъ, просто шаромъ каталась, чтобы имъ какъ-нибудь было получше. Вы ужь извините меня, Евграфъ Митричъ, батюшка, а я ужь и обѣдъ кухмистеру заказала на пятнадцать персоновъ, потому въ такой день надо все-таки получше, а нашей кухаркѣ гдѣ-же… Вѣдь и прикащиковъ надо угостить. Вотъ всѣ и усядемся вкупѣ за столъ.

— Баловница ты… улыбнулся старилъ и прибавилъ: — Ну, веди меня обратно на диванъ. Усталъ что-то.

Онъ тотчасъ же призвалъ Силантія Максимыча и объявилъ ему, что сегодня отворять лавку не надо, но чтобъ въ церковь на вѣнчаніе шли только тѣ прикащики, которые приглашены шаферами, а остальные сидѣли дома.

— Чего тутъ сборище-то да съѣздъ въ церкви дѣлать! Чѣмъ скромнѣе, тѣмъ лучше. Да и въ церкви-то скажи, чтобъ никого постороннихъ не пускали. Константинъ признался мнѣ, что у него какая-то тамъ мамзель есть, такъ чтобы не пришла, да не наскандалила.

— Нѣтъ-съ, этого не опасайтесь. Ничего не будетъ, успокоилъ его Силантій Максимычъ.

— Почемъ ты знаешь?

— Да ужь знаю-съ… Наводилъ справки. Даже самъ былъ у нея. Не таковская. Будьте благонадежны. Она на Константина Павловича даже и вниманія то не обращаетъ.

— Карету-то наняли-ли?

— Двѣ кареты-съ. Одна для жениха, другая для невѣсты. Для невѣсты Настасья Ильинишна распорядились парадную.

— Опять парадъ? Ахъ, баба, баба! Вѣдь говорилъ я ей, чтобъ все тихо, смирно… покачалъ головой Евграфъ. Митричъ.

Въ прикащицкой комнатѣ завозились. Прикащики-шафера, не довѣряя на сей разъ лавочнымъ мальчикамъ, съ особеннымъ рвеніемъ начали сами начищать себѣ сапоги, приготовляясь къ параду. На стульяхъ были разложены новыя сорочки съ прикрѣпленными къ нимъ бѣлыми галстухами, фраки, взятые на прокатъ. Вообще, молодыхъ прикащиковъ очень занимало ихъ шаферство. Они рады были выпавшему на ихъ долю случаю принарядиться и хотя свадьба была назначена въ два часа дня, но они часовъ уже съ десяти бродили по прикащицкой во фракахъ, завитые баранами, въ бѣлыхъ перчаткахъ, то и дѣло посматривали на себя въ зеркало и боялись присѣсть или прислониться къ чему-нибудь изъ осторожности, чтобы не измяться. Лавочные мальчики стояли со щетками въ рукахъ и поминутно смахивали малѣйшія пылинки, насѣвшія на костюмы прикащиковъ-шаферовъ.

Самъ женихъ и въ одинадцать часовъ утра былъ еще не одѣтъ. Онъ умышленно, дабы умалить значеніе сегодняшняго дня, сидѣлъ въ грязномъ халатѣ, въ старыхъ туфляхъ и, дѣлая безучастный видъ, покуривалъ папиросу за папиросой.

— За парикмахеромъ для невѣсты послали. Завиваться будете? спросилъ его Силантій Максимычъ.

— Зачѣмъ? Весь вашъ этотъ парадъ для меня даже смѣшенъ. Человѣку дѣлаютъ непріятность, разрываютъ его душу, а вы парадитесь и хотите, чтобы и я парадился, словно къ какому-нибудь торжеству, отвѣчалъ Костя.

— Позвольте… Да вѣдь торжество и есть.

— Для васъ — это точно… Вы человѣка въ бараній рогъ согнули… А для меня — нѣтъ. Ну, вы и торжествуйте, а я не намѣренъ.

— Эхъ, Константинъ Павлычъ, пора вамъ угомониться, право пора… дружески тронулъ его по плечу Силантій Максимычъ.

— Нѣтъ, ужь ты это оставь… Никогда я не угомонюсь, какъ-то меланхолически произнесъ Костя и, потушивъ окурокъ, сталъ закуривать новую папироску.

Вскорѣ его позвалъ дядя.

— Ты что-жъ это въ такомъ видѣ? встрѣтилъ онъ его. — Сейчасъ сбрось съ себя халатъ, переодѣнься приличнымъ манеромъ, иди къ невѣстѣ и передай ей въ подарокъ вотъ эти серьги. Пусть къ вѣнцу надѣнетъ.

Старикъ подалъ Костѣ открытые футляръ съ старинными купеческими брилліантовыми серьгами съ длинными подвѣсками.

— Это серьги твоей покойницы тетки. Дорогія серьги. Пусть эти серьги будутъ ей отъ тебя взамѣнъ свадебнаго ларца. А то ты, женишокъ прекрасный, даже и объ ларцѣ для невѣсты въ дѣвичникъ не вспомнилъ. Срамникъ!..

Костя горько улыбнулся и началъ:

— Я, дяденька, считаю этотъ самый бракъ за…

— Молчи! Пошелъ вонъ! Чтобы сейчасъ эти серьги были переданы невѣстѣ.

Костя повиновался, пришелъ въ свою комнату, чтобы переодѣваться, но махнулъ рукой и, какъ былъ въ халатѣ, отправился къ невѣстѣ.

Таису онъ засталъ вмѣстѣ съ Настасьей Ильинишной, разсматривающую большой брилліантовой перстень. Настасья Ильинишна умилялась и говорила:

— Ужь и вещь-же, Таисочка! Поди, рублей пятьсотъ такой перстень стоитъ. Ахъ, Евграфъ Митричъ, Евграфъ Митричъ! Не знала я его такимъ. Жался, жался, а какъ разверзилъ свои щедроты, то и удержу благости нѣтъ.

При входѣ Кости Таиса вспыхнула, потомъ поблѣднѣла и потупилась, а Настасья Ильинишна заговорила:

— Вотъ онъ, вотъ женишокъ-то на поминѣ легокъ. И идти къ нему не надо. А я было сейчасъ посылала къ вамъ Таисочку… Пожалуйте, пожалуйте сюда… Вотъ какой подарочекъ поручилъ Евграфъ Митричъ Таисочкѣ вручить вамъ. Передай, Таисочка, передай.

— Это вамъ отъ вашего дяденьки, произнесла Таиса взглядывая какъ-то изъ-подлобья. — Онъ сейчасъ далъ мнѣ этотъ перстень и сказалъ, чтобы я подарила его вамъ.

— Очень прекрасно-съ… пробормоталъ Костя. — Я самъ затѣмъ-же-съ. Меня тоже призывалъ къ себѣ дядя и приказалъ, чтобъ я передалъ вамъ вотъ эти серьги въ подарокъ. Пожалуйте… Дядя приказалъ сказать, чтобы вы ихъ надѣли къ вѣнцу.

Костя взялъ перстень и передалъ футляръ съ серьгами. Футляръ выхватила у него изъ рукъ Настасья Ильинишна и опять начала восторгаться.

— Ну, скажите на милость, какая прелесть! восклицала она. — Вотъ ужъ подлинно, что у Евграфа Митрича конца его милостямъ нѣтъ! Такъ и сыплетъ, такъ и сыплетъ! Ну, Таиска, въ двухъ сорочкахъ ты родилась, а не въ одной! И въ умъ тебѣ не взбредетъ, какой эти серьги цѣны. Вотъ ужь слава-то Евфграфу Митричу, такъ слава!

Передавъ серьги, Костя повернулся и сталъ уходить. Настасья Ильинишна замѣтила это и вскрикнула:

— Позвольте, Константинъ Павлычъ, позвольте! Куда-же вы это?.. Дайте Таисочкѣ какъ слѣдуетъ поблагодарить васъ.

— Не надо… процѣдилъ Костя сквозь зубы и не оборачиваясь.

— Нѣтъ, нѣтъ… Теперь ужь я не отпущу! схватила его Настасья Ильинишна за рукавъ халата. — У насъ, и кромѣ этого перстня, есть для васъ подарочки… Жениха по порядку ублажать надо. Отставать отъ людей нечего. Мы не обсѣвки въ полѣ. Передавай, Таисочка, передавай. Вотъ-съ… Во первыхъ, вотъ жениховская сорочка къ вѣнцу. Да что-жъ ты, Таиса!

Тайса взяла со стола роскошную сорочку съ батистовой вышитой грудью и, опять-таки потупившись, протянула ее Костѣ.

— Зачѣмъ это? Зачѣмъ? Съ какой стати? замахалъ руками Костя, отступая.

— Нѣтъ, ужь берите-съ… Къ вѣнцу ее и одѣните, — настаивала Настасья Ильинишна и перекинула сорочку Костѣ черезъ плечо. — А вотъ и еще… Да что-жъ ты, Таиса! Подавай халатъ! крикнула она на дочь.

На гвоздѣ висѣлъ парадный синій атласный халатъ съ оранжевыми шелковыми-же отворотами и такими-же кистями. Таиса сняла его съ гвоздя и протянула его Костѣ.

— Комедія-съ… Совсѣмъ комедія… потрясалъ головой Костя, отступая и стараясь какъ можно горче улыбнуться.

— Накидывай ему на плечо, накидывай! приказывала Таисѣ Настасья Ильинишна и тотчасъ-же сама помогла это сдѣлать. — Ну, а теперь женихъ и невѣста должны поцѣловаться и должны поблагодарить другъ дружку за подарки, прибавила она.

— Нѣтъ, ужь это совсѣмъ лишнее… рванулся Костя и выбѣжалъ изъ комнаты.

Глава LXIV.

Пробило двѣнадцать часовъ. Таису давно уже причесывалъ парикмахеръ къ вѣнцу, пріѣхали поваръ и офиціанты отъ кухмистера и давно уже гремѣли въ кухнѣ и столовой посудой, приготовляя свадебный столъ, а Костя желая показать протестъ, все еще бродилъ по своей комнатѣ въ халатѣ и туфляхъ, покуривая папиросу. Силантій Максимычъ, давно уже принарядившійся, не вытерпѣлъ, и произнесъ:

— Однако, когда-же, Константинъ Павлычъ, вы будете одѣваться?

— А тебѣ какое дѣло? Можетъ быть, и совсѣмъ не буду, рѣзко отвѣчалъ Костя.

— Стало быть, вѣнчаться не хотите? Такъ тогда надо сказать рѣшительно, объявить дяденькѣ, а я поѣду въ церковь и увѣдомлю священника, что свадьба разстроилась.

— Да и надо, чтобы она разстроилась, въ сто разъ это было-бы лучше. Не хочется мнѣ только скандала-то дѣлать. Не скандалистъ я.

Костя, однако, началъ одѣваться. Одѣвался онъ умышленно медленно. Умышленно надѣлъ старые сапоги съ заплатами, парадной сорочкой, подаренной ему невѣстой, вовсе не воспользовался и не надѣлъ брилліантоваго перстня. Силантій Максимычъ смотрѣлъ на все это и только вздыхалъ и покачивалъ головой.

Хотя и поставилъ Евграфъ Митричъ условіемъ, чтобы свадьба была безъ парада, но Настасья Ильнишна распорядилась иначе: къ часу дня къ подъѣзду квартиры Бережкова подъѣхала парадная карета съ двумя ливрейными гайдуками на козлахъ. Результатомъ было то, что у подъѣзда столпился народъ, дабы посмотрѣть, какъ невѣста будетъ садиться въ карету. Гайдуки вошли въ прихожую и усѣлись тамъ въ ожиданіи, когда будетъ готова невѣста.

Въ началѣ втораго часа Евграфъ Митричъ послалъ за Силантіемъ Максимычемъ и сказалъ ему:

— Таису я благословлю къ вѣнцу и Настасья, а ты будь посаженнымъ отцомъ Константина и благослови его. Надо-бы посаженную мать ему по настоящему, ну, да раньше я объ этомъ не подумалъ, такъ можно и безъ матери.

— Слушаю-съ.

— Сними образъ, что въ правомъ углу гостиной — имъ и благословляй.

— Сейчасъ прикажете?

— Да само собой. Пора уже ѣхать. Чего же ждать-то? Женихъ долженъ быть въ церкви раньше невѣсты.

Силантій Максимычъ вернулся въ свою комнату и сказалъ Костѣ:

— Дяденька Евграфъ Митричъ приказали мнѣ благословить васъ къ вѣнцу и быть вамъ взамѣсто посаженнаго отца… Пожалуйте въ гостиную.

Костя всплеснулъ руками.

— Еще мученіе! Да вѣдь это тайны инквизиціи мадридскаго двора! Когда-же кончатся всѣ эти происшествія!. Вѣдь вы замучили меня.

— Однако, нельзя-же къ вѣнцу ѣхать безъ благословенія, произнесъ Силантій Максимычъ.

— Да вѣдь ты мой шаферъ, такъ какъ же ты меня будешь благословлять?

— Дяденька такъ приказали. А что на счетъ шаферства, то шаферомъ ужь пусть будетъ прикащикъ Гаврила. Тѣ двое будутъ шаферами Таисы Ивановны, а вашъ шаферъ Гаврила, Съ васъ и одного шафера довольно. Такъ пожалуйте.

Костя пожалъ плечами.

— Иди и терзай мою душу, сказалъ онъ и пошелъ въ гостиную…

Въ гостиной сидѣлъ уже дядя. По его распоряженію Настасья Ильинишна разостлала въ углу пестрый коверъ. Когда Костя вошелъ въ гостиную, дядя изъ-подъ лобья посмотрѣлъ на него и хотѣлъ что-то сказать, но только пошевелилъ губами. Настасья Ильинишна, бывшая тутъ-же, окинула Костю взглядомъ съ ногъ до головы, подошла къ нему и шепнула:

— Константинъ Павлычъ, отчего-же вы не въ парадной сорочкѣ? Батюшки! Да вы и въ сапогахъ съ заплатами!

— Не ваше дѣло, процѣдилъ Костя сквозь зубы.

Силантій Максимычъ вынулъ изъ кіоты большой старинный образъ въ серебряномъ окладѣ, взялъ его въ руки, обернулся къ углу спиной и, кивнувъ Костѣ, проговорилъ:

— Константинъ Павлычъ, пожалуйте на коврикъ.

Костя нѣсколько помедлилъ, хотѣлъ еще разъ поупрямиться, но подошелъ, всталъ на коверъ и перекрестился.

— Въ землю кланяйся, въ землю… Три раза кланяйся… сказалъ сзади его дядя.

Костя безпрекословно три раза поклонился передъ образомъ въ землю.

— Наклонитесь теперь, произнесъ Силантій Максимчъ.

Костя наклонился и Силантій Максинычъ благословилъ его.

— Надо ужь и хлѣбомъ съ солью… заговорила Настасья Ильинишна, бросилась въ столовую и вернулась съ небольшимъ хлѣбцемъ, въ верхнюю корку котораго была врѣзана солонка съ солью.

Силантій Максимычъ благословилъ Костю и хлѣбомъ-солью.

— Ну, теперь поцѣлуемтесь, прошепталъ онъ.

Костя подставилъ ему щеку, въ которую Силантій Максимычъ и чмокнулъ его трижды. Покончивъ обрядъ цѣлованія, Костя стоялъ и переминался съ ноги на ногу.

— Что-жъ ты ко мнѣ-то не подойдешь? возвысилъ голосъ Евграфъ Митричъ. — Чай, вѣдь, и съ дядей передъ вѣнцомъ-то проститься надо.

Костя подошелъ къ дядѣ. Дядя обнялъ его и трижды поцѣловалъ. На глазахъ старика блестѣли слезы. Онъ расчувствовался.

— Въ ножки дяденькѣ-то, въ ножки поклонитесь… Слѣдуетъ… бормотала Настасья Ильинишна.

Костя вспыхнулъ, звѣремъ взглянулъ на нее, но тотчасъ сократилъ себя и поклонился старику въ ноги.

— Ну, счастливо… проговорилъ дядя. — Поѣзжайте въ церковь и ждите тамъ невѣсту. Силантій Максимычъ съ тобой поѣдетъ. Съ Богомъ… Надѣюсь, Константинъ, что ты послѣ вѣнчанія вернешься человѣкомъ настоящимъ, съ мыслями постоянными и вся эта дурь у тебя изъ головы вылѣзетъ и какъ горохомъ скатится.

Костя уже хотѣлъ уходить, но Настасья Ильинишна остановила его.

— Со мной-то развѣ ужь и не хотите проститься? сказала она. — Вѣдь не чужая, а черезъ часъ и совсѣмъ буду близкая.

— Эхъ… крякнулъ Костя, подошелъ къ Настасьѣ Ильинишнѣ и поцѣловался съ ней.

— Поручи кому-нибудь изъ своихъ шаферовъ-то, чтобы съ невѣстой ѣхалъ, проговорилъ ему дядя.

— Гаврила съ Таисой Ивановной можетъ ѣхать, отвѣчалъ за Костю Силантій Максимычъ.

— Надо-бы даму какую-нибудь родственную со стороны жениха, чтобъ съ невѣстой-то ѣхала, продолжалъ дядя: — да дамы-то у насъ такой нѣтъ.

— Мнѣ развѣ ѣхать съ Таичкой? спросила Настасья Ильинишна.

— Тебѣ нельзя. Не подобаетъ. Ты мать…

— Дѣйствительно, матери-то не ѣздятъ. Ну, Таичка поѣдетъ со своей подругой Катенькой.

— Мальчикъ образникъ-то у васъ есть-ли, чтобъ съ образомъ ѣхать?

— Есть, есть… Кухаркина племянника взяли. Мальчикъ такой шустренькій. Мы его принарядили. Онъ и поѣдетъ.

— Такъ мы поѣдемъ-съ, Настасья Ильинишна, произнесъ Силантій Максимычъ.

— Поѣзжайте, поѣзжайте. А черезъ полчаса и невѣста пріѣдетъ.

Костя стоялъ какъ въ воду опущенный. Силантій. Максимычъ тронулъ его за рукавъ.

— Поѣдемте. Пора ужь…

Костя вздрогнулъ и понуря голову направился въ прихожую. Съ лѣстницы онъ сходилъ молча, но, увидавъ у подъѣзда толпу кухарокъ, пришедшихъ смотрѣть невѣсту и жениха, презрительно проговорилъ:

— Вотъ дурья порода! А все это Настасья своей парадной каретой такой переполохъ надѣлала.

Въ церковь они ѣхали въ двухмѣстной каретѣ. Силантій Максимычъ въ этомъ случаѣ тоже не хотѣлъ сквалыжничать и нанялъ опрятный экипажъ съ хорошими лошадьми. Въ каретѣ онъ попробовалъ съ Костей заговорить, но Костя стиснулъ зубы и упорно молчалъ.

Глава LXV.

Маленькая домовая церковь была при полномъ освѣщеніи. На клиросѣ, стоялъ хоръ пѣвчихъ въ кафтанахъ. Жениха уже ждали. Когда Костя вошелъ въ церковь, пѣвчіе грянули ему концертъ. Первымъ дѣломъ онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ церковь. Въ церкви не было никого, но на маленькихъ хорахъ у перилъ виднѣлись двѣ женскій фигуры: одна была Надежда Ларіоновна, другая — ея тетка Пелагая Никитишна. Костя тотчасъ-же бросился къ нимъ. Взобравшись по узенькой винтовой лѣстницѣ на. хоры, онъ тотчасъ подскочилъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Надюша, милая Надюша! Какъ я радъ, что ты пришла посмотрѣть на мои терзанія. При тебѣ мнѣ все-таки будетъ легче… заговорилъ онъ.

Надежда Ларіоновна попятилась.

— Ну, зачѣмъ ты пришелъ сюда? зачѣмъ? Иди внизъ… сказала она. — Развѣ это прилично? Человѣкъ пріѣхалъ вѣнчаться и вдругъ въ церкви подбѣгаетъ къ своей любовницѣ.

— Нѣтъ, Надюша, ты мнѣ не любовница, ты мнѣ гражданская жена.

— Уходи, говорятъ тебѣ!

— Ты сердишься, Надюша? Ты сердишься за вчерашнее. Тебя разобидѣлъ этотъ остолопъ Силантій Максимовъ, но я, Надюша, не виноватъ…

— Ничего я не сержусь, а только уходи.

— Надюша, ежели я привезъ къ тебѣ вчера этого остолопа, то только затѣмъ, чтобы показать ему, какая ты прекрасная женщина. У меня были хорошія намѣренія, Надюша, но Силантій былъ пьянъ, а пьяный человѣкъ, ты сама знаешь…

— Ежели ты не пойдешь внизъ, то прощай: я ухожу изъ церкви.

— Нѣтъ, Надюша, нѣтъ… Не покидай меня… Твое присутствіе уменьшитъ мои страданія… Вѣдь я для тебя женюсь, для тебя приношу эту жертву…

— Уходите, тетенька, и я за вами… обратилась Надежда Ларіоновна къ теткѣ и сдѣлала нѣсколько шаговъ.

— Надюша! Только два слова, только два слова… Хочешь, я пришлю сейчасъ этого остолопа Силантія сюда и онъ извинится передъ тобой за вчерашнее? Хочешь? Онъ сдѣлаетъ для меня это. Я упрошу его… приставалъ къ ней Костя.

— Только этого недоставало! Идите, тетенька…

— Ухожу, ухожу, Надюша… Но дай поцѣловать ручку… Я незамѣтно… Я такъ, что никто не увидитъ.

— На и уходи внизъ… Но ежели ты хоть какой-нибудь малѣйшій скандалъ — я вонъ изъ церкви…

Костя взасосъ чмокнулъ руку Надежды Ларіоновны и бросился внизъ по винтовой лѣстницѣ.

Силантій Максимычъ, прошедшій прямо въ алтарь и вернувшійся изъ алтаря, уже искалъ Костю по церкви. Нужно было росписаться въ брачной книгѣ. Стоялъ и дьячекъ съ книгой, съ чернилицей и перомъ за ухомъ. Пріѣхали и другіе шафера — младшіе прикащики, долженствующіе быть свидѣтелями-поручителями жениха и невѣсты.

— Гдѣ это вы были? спросилъ Силантій Максимычъ. — Вамъ пѣвчіе концертъ поютъ, а вы скрываетесь. Расписывайтесь скорѣй въ книгѣ.

— Ахъ, Силантій Максимычъ! Она здѣсь… вздохнулъ Костя.

— Кто она?

— Да Надюша. Она пріѣхала и стоитъ на хорахъ… вздохнулъ Костя.

— Вотъ ужь это напрасно… По настоящему, вѣдь мы должны просить, чтобы она ушла, сказалъ Силантій Максимычъ и закусилъ губу.

— Не смѣй! И думать не смѣй! Иначе я и вѣнчаться: не буду. Давай сюда скорѣй книгу. Гдѣ книга?

Онъ росписался въ книгѣ. Росписались и свидѣтели. Пѣвчіе кончили концертъ жениху и ждали пріѣзда невѣсты, дабы встрѣтить и ее концертомъ. Силантій Максимычъ прохаживался по церкви и все подозрительно взглядывалъ на хоры. Взглядывалъ туда и Костя, улыбался и одинъ разъ даже послалъ летучій поцѣлуй. Надежда Ларіоновна, стоявшая у перилъ, попятилась.

Но вотъ вбѣжалъ сторожъ и махнулъ пѣвчимъ рукой. Другой сторожъ распахнулъ настежъ обѣ половинки двери, ведущей къ лѣстницѣ въ церковь. Показалась Таиса въ бѣломъ платьѣ и вуалѣ съ флердоранжемъ на головѣ. Ее велъ подъ руку прикащикъ Гаврила. Впереди мальчикъ въ красненькой рубашечкѣ несъ образъ. Сзади Таисы шла ея подруга Катенька. Въ лицѣ ея изображались поѣзжане. Невѣсту встрѣтилъ Силантій Максимычъ. Глаза Таисы были заплаканы, но тѣмъ не менѣе она была хороша. Бѣлый нарядъ невѣсты какъ нельзя болѣе шелъ ей къ лицу. Ея худенькое личико, ея худенькая фигурка дышала дѣвственностью. Таису тотчасъ-же подвели къ книгѣ росписываться. Костя стоялъ на противоположной сторонѣ и старался на все это смотрѣть ироническимъ взглядомъ.

Изъ алтаря вышли священникъ и дьяконъ. Силантій Максимычъ тронулъ Костю за рукавъ и кивкомъ головы указалъ, чтобы Костя становился передъ аналоемъ. Костя бросилъ взглядъ на хоры и сталъ. Прикащикъ Гаврила, исполняющій обязанность шафера жениха, подвелъ къ нему невѣсту. Таиса стояла потупившись и дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

Вѣнчаніе кончилось. Всѣ поздравляли жениха и невѣсту. Силантій Максимычъ, подойдя къ Костѣ, поцѣловалъ его и произнесъ:

— Поздравляю. Отъ души радъ, что все это благополучно совершилось.

— Ты-то радъ, но радъ-ли я-то… громко произнесъ Костя.

Силантій Максимычъ стиснулъ зубы и бросилъ на него укоризненный взглядъ.

— Что-жъ, я говорю, что чувствую… продолжалъ Костя и водилъ глазами по хорамъ, отыскивая Надежду Ларіоновну, но ея тамъ уже не было.

— Возьмите-же Таису Ивановну подъ руку и ведите въ карету. Вы теперь новобрачный и вмѣстѣ съ ней поѣдете, перебилъ его Силантій Максимычъ.

— Веди самъ, а я не желаю.

— Константинъ Павлычъ, да побойтесь вы хоть Бога-то… опять шепнулъ Силантій Максимычъ, подскочилъ къ Таисѣ, одиноко и на довольно значительномъ разстояніи стоявшей отъ новобрачнаго, и заговорилъ съ ней, дабы хоть какъ-нибудь вывести ее изъ неловкаго положенія.

Наконецъ онъ взялъ ее подъ руку и подвелъ къ Костѣ.

— Вотъ-съ.. Берите… повторилъ онъ. — Теперь ужь неразрывными узами связаны на всю жизнь. Надо привыкать и любить…

Костя хотѣлъ что-то сказать въ отвѣтъ, но, встрѣтивъ строгій взглядъ Силантія Максимыча, ничего не сказалъ, взялъ Таису подъ руку и повелъ ее изъ церкви въ карету.

Въ каретѣ ѣхали только Костя, Таиса и мальчикъ съ образомъ. Во время пути вплоть до дома они молчали. Только мальчикъ-образникъ бормоталъ и раза три спрашивалъ ихъ:

— А гостинцами меня теперь кормить будутъ?

Но и ему они не проронили ни одного слова. Новобрачная сидѣла потупившись и глотала слезы. Костя сидѣлъ отъ нея отвернувшись и смотрѣлъ въ сторону.

Глава LXVI.

У подъѣзда квартиры Бережковыхъ опять толпа кухарокъ, горничныхъ, дворниковъ, когда парадная свадебная карета привезла новобрачныхъ изъ церкви домой. Ливрейные гайдуки соскочили съ запятокъ и отперли дверцы кареты. Одинъ гайдукъ вынулъ изъ кареты мальчика-образоносца, другой — высадилъ новобрачную и, поддерживая ее подъ локоть, повелъ вверхъ по лѣстницѣ. Таиса конфузилась, старалась сторониться отъ гайдука и шептала:

— Не надо… Я сама… Зачѣмъ это вы такъ?… Оставьте…

— Порядокъ-съ… Мы обязаны, какъ въ графскихъ домахъ… бормоталъ гайдукъ и все-таки исполнилъ свое дѣло.

Костя шелъ сзади.

Когда новобрачные вошли въ прихожую, кухарка, притаившаяся за угломъ, бросила на нихъ, по приказанію Настасьи Ильинишны, нѣсколько горстей ржаныхъ зеренъ, перемѣшанныхъ съ хмелемъ. Сдѣлано это было внезапно. Новобрачные вздрогнули.

— Глупыя шутки дикаго стараго невѣжества! воскликнулъ Костя и эти слова были первыми со времени его отъѣзда изъ церкви.

— Да вѣдь ужь нельзя, батюшка, Константинъ Навлычъ… Такой порядокъ… Черезъ это полнымъ домомъ будете жить, оправдывалась кухарка.

Въ гостиной стояли Евграфъ Митричъ и Настасья Ильинишна и встрѣтили новобрачныхъ съ образомъ и хлѣбомъ солью. Евграфъ Митричъ былъ по прежнему въ туфляхъ и въ новомъ халатѣ (отекъ ногъ и живота не позволялъ ему надѣть сапоговъ и другой одежды), а Настасья Ильинишна въ шелковомъ нарочно сшитомъ къ свадьбѣ платьѣ и въ наколкѣ съ красными лентами на головѣ. Начался вторичный обрядъ благословенія. Евграфу Митричу опять пришлось крикнуть Костѣ:

— Встань рядомъ со своей женой и кланяйся въ землю!

Костя всталъ какъ-то бокомъ и на далекомъ разстояніи и поклонился въ землю.

— Ближе, ближе къ женѣ… сердился Евграфъ Миттричъ.

Костя уже на колѣнкахъ приблизился къ Таисѣ. Ихъ благословили. Таиса не выдержала и громко разрыдалась. Съ ней сдѣлалась истерика. Она не могла даже стоять на ногахъ. Всѣ засуетились и повели ее въ спальную. Два оффиціанта, стоявшіе уже на готовѣ, одинъ съ подносомъ бокаловъ, налитыхъ шампанскимъ, другой съ бутылкой, такъ и остались стоять. Некого было поздравлять. Новобрачную приводили въ чувство.

— Ты, должно быть, дерево стоеросовое, сказалъ ей что-нибудь въ каретѣ? приступилъ къ Костѣ дядя. — Я тебя въ бараній рогъ…

Тотъ схватился за голову и произнесъ:

— Ничего я ей не говорилъ… Ни даже одного слова… И дѣлайте со мной, что хотите.

Прикащики-шафера смотрѣли на Костю не то съ укоромъ, не то съ пренебреженіемъ и старались сторониться отъ него. Имъ стало, наконецъ, жаль Таису.

Только черезъ полчаса вывели Таису изъ спальной. Таиса была блѣдна, какъ полотно.

— Наговорилъ Костюшка тебѣ какихъ-нибудь непріятностей, должно быть? допытывался у ней Евграфъ Митричъ.

— Ничего, ничего… Это такъ… Это пройдетъ… отвѣчала за нее Настасья Ильинишна, суетясь тутъ-же. — Просто отъ того, что она съ утра ничего не пила, не ѣла и постилась. Вотъ покушаетъ за обѣдомъ хорошенько — и все какъ рукой сниметъ.

Всѣ взялись за бокалы и начали поздравлять новобрачныхъ. Костя опять таки старался стоять подальше отъ Таисы, но дядя рванулъ его за рукавъ и поставилъ рядомъ.

— Ну, поздравляю тебя съ законнымъ бракомъ и желаю тебѣ поумнѣть, сказалъ дядя. — Авось, при женатой-то жизни Богъ тебѣ и поможетъ выкинуть дурь изъ головы.

Сѣли за столъ. Сѣлъ и Евграфъ Митричъ. Костя на этотъ разъ не упирался и безъ замѣчаній помѣстился рядомъ съ новобрачной. По правую руку отъ новобрачныхъ сидѣли Евграфъ Митричъ и Настасья Ильинишна, по лѣвую — Силантій Максимычъ. Далѣе размѣстились прикащики. Послѣ супа начались тосты. Возглашалъ ихъ рослый офиціантъ съ гладкобритымъ лицомъ, смахивающимъ на бульдога. Первый тостъ, разумѣется, былъ за здоровье новобрачныхъ. Забили въ тарелки вилками и ножами. Всѣ потянулись къ новобрачнымъ съ бокалами.

— Горько, горько… заговорила Настастья Ильинишна, требуя, чтобы молодые «подсластили», то есть поцѣловались.

Костя вспыхнулъ:

— Н-съ человѣкъ современный… Желаю жить по современному и такого невѣжества не признаю. У васъ понятія сѣрыя — вы съ ними и оставайтесь, а я ихъ не признаю.

— Цѣлуй сейчасъ жену… строго сказалъ дядя.

Костя кисло смотрѣлъ на дядю и упрямился.

— Да вѣдь я, дяденька, не изъ-за чего-либо, а собственно изъ-за цивилизаціи…

— Цѣлуй, тебѣ говорятъ!

Дядя даже стукнулъ слегка кулакомъ по столу. Костя пожалъ плечами и повиновался.

— Вѣдь ежели такъ, то это собственно все равно, что горшокъ объ горшокъ… шопотомъ пробормоталъ онъ и чмокнулъ Таису въ щеку.

Далѣе слѣдовали тосты за здоровье «дяденьки Евграфа Митрича», «матушки Настасьи Ильинишны», «посаженаго батюшки Силантія Максимыча» и наконецъ за здоровье шаферовъ. Каждый тостъ сопровождался ударами въ тарелки. Произносилось опять то тамъ, то сямъ слово горько, но Костя уже не удовлетворялъ требованіе, да и дядя не настаивалъ на этомъ. Вина было много. Всѣ пили исправно, кромѣ, разумѣется, больнаго Евграфа Митрича, который даже и не досидѣлъ за столомъ до конца обѣда и вышелъ вонъ.

— Усталъ, голубчикъ? вскинула на него ласковый взоръ Настасья Ильинишна. — Подите прилягте или сядьте въ свое креслецо, сказала она, также вышла изъ-за стола и повела старика въ спальню.

Костя также пилъ много. Отъ выпитаго вина лицо его покрылось красными пятнами, глаза блуждали. Воспользовавшись отсутствіемъ изъ-за стола дяди, онъ тотчасъ поднялся съ мѣста и, обращаясь къ прикащикамъ, проговорилъ:

— Господа! Предлагаю вамъ выпить за здоровье того человѣка, который и вамъ и мнѣ хорошо извѣстенъ! Предлагаю…

Прикащики хоть и были немного пьяны, но переглянулись другъ съ другомъ и молчали, продолжая сидѣть. Они поняли, что Костя предлагаетъ тостъ за здоровье Надежды Ларіоновны. Кто-то изъ молодыхъ прикащиковъ, сидѣвшихъ на концѣ стола, крикнулъ «ура» и слегка забилъ вилкой по тарелкѣ, но его дернули за рукавъ и остановили.

— Предлагаю, господа… повторилъ Костя.

Прикащики безмолвствовали. Силантій Максимычъ бросилъ на Костю умоляющій взглядъ и произнесъ:

— Константинъ Павлычъ… Оставьте… Не хорошо.

— Не желаете? понизилъ голосъ Костя, видя неуспѣхъ. — Ну хорошо. Тогда я одинъ выпью это здоровье… Офиціантъ! Шампанскаго. Да наливай полнѣе!

Онъ залпомъ выпилъ вино, опрокинулъ пустой бокалъ себѣ на голову, и сказалъ, посматривая по сторонамъ:

— Вотъ какъ мы это здоровье цѣнимъ!

Силантій Максимычъ пожалъ плечами и вздохнулъ.

Костя однако-же не удовлетворился своей сейчасъ сдѣланной выходкой. Онъ готовилъ вторую. Черезъ минуту онъ хлопнулъ себя ладонью по лбу и проговорилъ:

— Ахъ, да… Самое то главное и забылъ. — Евлампій! обратился онъ къ тому прикащику, который принялъ его тостъ и крикнулъ ура, но былъ остановленъ. — Вотъ тебѣ телеграмма. Пошли сейчасъ дворника на телеграфъ. Пусть снесетъ телеграмму и принесетъ квитанцію. Вотъ и рубль, чтобы заплатить.

Костя полѣзъ въ боковой карманъ, вынулъ оттуда бумажникъ, а изъ бумажника заранѣе уже заготовленную бумажку съ текстомъ телеграммы и рубль денегъ и передалъ ее прикащику.

— Константинъ Павлычъ… укоризненно шепнулъ Силантій Максимычъ Костѣ.

— Неси, неси… Передай дворнику… повторилъ свой приказъ прикащику Костя и махнулъ рукой.

Прикащикъ повиновался.

Заготовленная телеграмма была на имя Надежды Ларіоновны. Въ телеграммѣ стояло: «Пьемъ за твое здоровье. Сегодня ночью буду у тебя. Константинъ Бережковъ».

Вторая выходка Кости произвела на всѣхъ прикащиковъ даже какое-то уныніе, потому больше не пилось, не ѣлось. Таиса сидѣла потупившись и то блѣднѣла, то краснѣла. По щекамъ ея текли крупныя слезы.

Вскорѣ обѣдъ кончился.

Глава LXVII.

Хоть и много пили прикащики за столомъ, но развеселиться не могли. Какое-то тяжелое чувство навѣяли на нихъ глупыя и безтактныя выходки Кости. Его обращеніе съ Таисой просто возмущало ихъ. Они перешептывались другъ съ другомъ, пожимали плечами, покачивали головами, но высказать свое неодобреніе Костѣ, разумѣется, не смѣли. Открыто негодовалъ одинъ Силантій Максимычъ. Когда обѣдъ кончился и всѣ вышли изъ-за стола, онъ съ укоризной сказалъ ему:

— А еще современнымъ человѣкомъ себя называете. Нешто современные такъ дѣлаютъ?

— А то какъ-же?… Конечно дѣлаютъ, если сердце современнаго человѣка тамъ, а не здѣсь.

Костя сдѣлалъ жестъ, показывая гдѣ его сердце.

— Все равно не слѣдъ. Нешто можно такіе поступки?… продолжалъ укорять его Силантій Максимычъ.

— Какіе поступки?

— Какъ: какіе! За что вы бѣдную дѣвушку-то мучаете?

— Чѣмъ-же я ее мучаю? Вольно-жъ ей… Я ей не сказалъ ни одного грубаго слова. Вольно-жъ ей…

— Да такое обращеніе хуже грубыхъ словъ. Она, я думаю, согласилась-бы лучше, чтобы вы ее изругали и побили.

— А я этого не желаю, потому я современный человѣкъ.

— Подите вы! Вы тиранъ, а не современный человѣкъ.

— Вотъ это мило! Я по всей цивилизаціи, а онъ говоритъ, что я тиранъ! Тираны тѣ, кто безпременно погубилъ мои дѣйствія. За что я страдаю?

— Такъ вѣдь Таиса Ивановна не губила ваши дѣйствія. Ежели кто губилъ, такъ губилъ дядя. А вы дядѣ ничего не смѣете сказать и терзаете только ее. Вы говорите: за что вы страдаете? — а я спрошу васъ: за что она страдаетъ?

— Вольно-жъ ей страдать.

— Все-таки же вамъ ее пожалѣть слѣдуетъ. Вѣдь жена.

Костя опять сдѣлалъ жестъ рукой.

Разговоръ этотъ происходилъ въ гостиной за кофеемъ, гдѣ послѣ обѣда сидѣли на правахъ гостей прикащики и куда оффиціанты подавали кофе и коньякъ. Таиса сюда не показывалась. Она сидѣла у себя въ спальнѣ. Въ гостиную выскакивала время отъ времени Настасья Ильинишна и, напуская на себя веселость, требовала, чтобы оффиціанты подавали въ гостиную то вино, то фрукты, то сласти.

— Хотите, я вамъ дамъ сейчасъ добрый совѣтъ? продолжалъ Силантій Максимычъ, обращаясь къ Костѣ. — Подите сейчасъ къ Таисѣ Ивановнѣ и приласкайте ее, поговорите съ ней поласковѣе. Ласка ее успокоитъ. А то, если такъ поступать, то дѣвушку и извести не долго.

— Ахъ, какъ ты мнѣ надоѣлъ! воскликнулъ Костя и пересѣлъ на другое мѣсто.

Слова Силантія Максимыча однако на него нѣсколько подѣйствовали. Онъ потребовалъ себѣ коньяку, выпилъ гольемъ большую рюмку и незамѣтнымъ манеромъ проскользнулъ къ Таисѣ въ спальную. Та сняла уже съ себя подвѣнечное платье, переодѣлась въ розовый капотъ и съ заплаканными глазами сидѣла въ сообществѣ подруги своей Кати и Настасьи Ильинишны и ѣла грушу. Привходѣ Кости, она вздрогнула и опустила грушу.

— Новобрачный пришелъ, новобрачный… заговорила Настасья Ильинишна, стараясь быть какъ можно привѣтливѣе. — Милости просимъ.

Подруга Таисы, Катя, почувствовавъ, что она лишняя, тотчасъ-же удалилась.

Костя прошелся по комнатѣ, закурилъ папироску и сѣлъ на маленькій ситцевый диванчикъ, рядомъ съ Таисой. Помолчавъ съ минуту, онъ спросилъ:

— Грушу кушаете? Грушу отлично… Въ ресторанахъ вотъ за такія груши дюшессъ по два рубля за штуку берутъ.

— А я три рубля за десятокъ заплатила, отвѣчала Настасья Ильинишна. — Ну, я пойду, а вы посидите рядкомъ, да и поговорите ладкомъ, какъ супругъ съ супругой.

— Зачѣмъ-же уходить! Я могу и при васъ… сказалъ Костя.

Схватила за платье Настасью Ильинишну и Таиса.

— Нѣтъ, маменька, не уходите, испуганно заговорила она.

— Да чего ты, дурочка, боишься-то? Константинъ Павлычъ ничего худого тебѣ не сдѣлаетъ. Вѣдь онъ только съ виду такой не ласковый, а въ душѣ-то… Да ты сама знаешь, вѣдь ты его съ малолѣтства знаешь. Сколько лѣтъ ты его знаешь-то!

— Вотъ объ этомъ я съ вами, Таиса Ивановна, и хочу поговорить, подхватилъ Костя. — Глупые люди сейчасъ мнѣ сказали, что я тиранъ надъ вами, но никакого тиранства во мнѣ нѣтъ. Я просто равнодушенъ. Я знаю, что мужъ долженъ своей обвѣнчанной женѣ любовь доказать, а какъ я могу любовь доказать, ежели во мнѣ этой любви нѣтъ? Это вѣдь ужь отъ души…

— Ахъ, Константинъ Павлычъ, лучше-бы вы этого не говорили! вздохнула Настасья Ильинишна.

— Отчего-же-съ?.. Я очень чудесно понимаю, что Таиса Ивановна прекрасная дѣвушка и цѣню это… Очень цѣню… А что я цѣню, я даже сейчасъ васъ и поцѣлую, если позволите… Пожалуйте…

Костя взялъ за плечо Таису, чмокнулъ ее въ щеку и прибавилъ:

— Но цѣлованіе это такое-же точно, какъ вотъ я сейчасъ и вашу маменьку поцѣлую. Настасья Ильинишна, пожалуйте.

Костя также чмокнулъ и Настасью Ильинишну. Та опять вздохнула.

— Да зачѣмъ-же вы все это говорите-то, Константинъ Павлычъ? сказала она.

— А затѣмъ, чтобъ показать Таисѣ Ивановнѣ и вамъ, что я не тиранъ, не извергъ, а добрый человѣкъ и вовсе не желаю никакого зла… А теперь давайте вмѣстѣ ѣсть грушу дюшессъ, какъ-будто-бы мы пріѣхали на тройкѣ въ ресторанъ, прибавилъ онъ шутливо и даже улыбнулся.

Въ это время послышалось шмыганье туфлей и на порогѣ, держась за притолку дверей, показался Евграфъ Митричъ.

— Ага! Сидишь съ женой… Ну, наконецъ-то… проговорилъ онъ. — Давайте, и я съ вами посижу маленько.

Настасья Ильинишна тотчасъ схватила старика подъ локоть, довела его до кресла и усадила. Старикъ сидѣлъ и держалъ правую руку за пазухой халата.

— Ну-ка, вотъ тебѣ, Таиса… сказалъ онъ, вынимая руку изъ-за пазухи. — Это тебѣ въ приданое… Да смотри, мужу не давай… Покуда у тебя деньги, потуда онъ тебя и цѣнить будетъ. Тридцать тысячъ тутъ. Береги.

Въ рукѣ старика оказалась пачка пятипроцентныхъ билетовъ и онъ подалъ ее Таисѣ.

— Боже милостивый! Ну, какъ намъ отблагодарить васъ за такія щедроты! воскликнула Настасья Ильинишна. — Цѣлуй скорѣе папашу, цѣлуй! Цѣлуй и въ губки, и въ ручки. Крѣпче, крѣпче.

Тайса обняла старика и заплакала. Плакала и Настасья Ильинишна, цѣлуя его въ плечо.

— А тебѣ — все твое послѣ моей смерти будетъ, ежели перемѣнишься и заживешь, какъ хорошему женатому человѣку подобаетъ, продолжалъ онъ обращаясь къ Костѣ.

Костя молчалъ. Старикъ посидѣлъ еще съ четверть часика и сказалъ:

— Ну, поднимите меня, да сведите на покой. Пора ужь мнѣ. Очень я утомился сегодня. Вы тутъ пируйте веселитесь, а съ меня довольно… Усталъ…

Старика отвели въ его спальную. Костя вернулся къ прикащикамъ. Тѣ перешли уже изъ гостиной въ столовую и въ прикащицкую. Нѣкоторые изъ нихъ поставили уже карточные столы и сѣли играть въ стуколку, нѣкоторые, сгрупировавшись вмѣстѣ, въ полъ-голоса пѣли пѣсню «въ темномъ лѣсѣ», но выходило плохо. Силантій Максимычъ былъ въ числѣ играющихъ въ карты. Костя подошелъ къ нему, тронулъ его по плечу и сказалъ:

— Радуйся. Поговорилъ ласково съ тѣмъ, за кого ты просилъ.

— Ну, вотъ и отлично. А то помилуйте… что это такое! заговорилъ Силантій Максимычъ.

— Ну, довольно, довольно. Вѣдь ужь сдѣлалъ, сдѣлалъ.

Оффиціанты, подавъ чай, стали подавать конфекты и мороженое. Это былъ послѣдній актъ угощенія, послѣ чего они стали уѣзжать домой. Было уже часовъ десять вечера. Прикащики все еще продолжали играть въ карты.

Въ одиннадцать часовъ вечера Костя переодѣлся изъ фрака въ пиджачную парочку и сидѣлъ около играющихъ, то и дѣло посматривая на карманные часы. Онъ сдѣлался какъ-то тревожнѣе. То вставалъ, то опять садился. Съ Таисѣ онъ больше не заглядывалъ.

Въ двѣнадцать часовъ игра кончилась. Прикащики стали убирать столы. Вошла Настасья Ильинишна.

— Кончили? Ну, вотъ и отлично, сказала она. — Пора ужь всѣмъ и на покой. А гдѣ-же нашъ новобрачный? Я съ нимъ поговорить хотѣла.

— Да сейчасъ тутъ былъ, отвѣчалъ прикащикъ.

Настасья Ильинишна заглянула въ его холостецкую комнату.

— Константинъ Павлычъ! Вы здѣсь? спрашивала она.

Но Кости и здѣсь не было.

Она заглянула въ гостиную. Въ гостиной тоже никого не было.

— Силантій Максимычъ! Да гдѣ-же онъ? — спрашивала она старшаго прикащика.

— Да право не знаю, отвѣчалъ тотъ, кусая досадливо губы.

Онъ догадывался, въ чемъ дѣло.

— Да дома-ли ужь Константинъ Павлычъ? испуганно проговорила Настасья Ильинишна.

— Пальто Константина Павлыча нѣтъ на вѣшалкѣ, отвѣчали ей другіе прикащики.

Костя дѣйствительно исчезъ изъ дома.

— Куда-же это онъ?.. воскликнула Настасья Ильинишна и, какъ ни бодрилась сегодня передъ дочерью, дабы не тревожить ее своими слезами, но на этотъ разъ и сама заплакала.

Глава LXVIII.

Надежда Ларіоновна вернулась изъ театра домой ранѣе обыкновеннаго, раздѣлась и по домашнему, въ юбкѣ и ночной кофточкѣ, съ распущенными волосами сидѣла за самоваромъ и твердила роль Елены. Надо ей отдать справедливость, къ роли Елены она отнеслась добросовѣстно. Она побаивалась за свои силы и умѣнье. Такую большую роль предстояло ей исполнить въ первый разъ — и вотъ она уже нѣсколько ночей передъ бенефисомъ часу до четвертаго утра не выпускала тетрадки изъ рукъ и все твердила куплеты и прозу. Такъ было и сейчасъ. Сидя передъ остывшей чашкой чая, она смотрѣла въ тетрадку и жужжала какъ муха. Тетка ея Пелагея Никитишна помѣщалась противъ нея и гадала на картахъ.

— Денегъ-то что тебѣ послѣ завтра привалитъ, Надюша, денегъ-то! говорила она, раскладывая карты.. — Посмотри, какъ карты-то ложатся. Куда ни взглянь — вездѣ денежный интересъ.

— Это я и безъ картъ знаю, отвѣчала Надежда Ларіоновна и опять зажужжала себѣ подъ носъ:

"Боги! Неужели васъ веселитъ,

«Коли наша честь кувыркомъ, кувыркомъ»…

Въ это время раздался въ прихожей звонокъ. Надежда Ларіоновна улыбнулась.

— Это вѣдь Костюшка… Это вѣдь онъ… сказала она. — И что только дѣлаетъ онъ, подлецъ, такъ просто уму непостижимо! Въ день свадьбы и вдругъ убѣжать ночью отъ невѣсты!

Пелагея Никитишна отправилась отворять дверь и черезъ минуту крикнула изъ прихожей:

— Получайте солнышко ясное! Онъ!

Въ столовую не вошелъ, а влетѣлъ Костя, упалъ на колѣни къ ногамъ Надежды Ларіоновны и, обхватывая ее за станъ, воскликнулъ:

— Что обѣщалъ, то и сдѣлалъ! Вотъ тебѣ доказательство моей любви! Первая ночь послѣ свадьбы и я не у жены, а у тебя!

— Дуракъ, совсѣмъ дуракъ! слабо оттолкнула его отъ себя Надежда Ларіоновна.

Ей все-таки было лестно такое предпочтеніе передъ Таисой.

— Надюша! Я только хотѣлъ доказать, какъ велика къ тебѣ моя любовь! прошепталъ Костя, хватая ея руки и покрывая ихъ поцѣлуями.

— А доказалъ совсѣмъ наоборотъ. Вѣдь въ домѣ-то теперь переполохъ. Тебя ищутъ, ахаютъ, охаютъ, ревутъ.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Пущай.

— Какъ: пущай! Ну, а вдругъ за такой пассажъ старикъ лишитъ тебя наслѣдства?

— Ну, вотъ… Я вѣдь сдѣлалъ-же ему угодное, потѣшилъ его, отдалъ душу свою на растерзаніе и женился.

— Хороша женитьба, коли ты въ первую-же ночь убѣжалъ отъ жены.

— Любовь моя къ тебѣ, Надюша… Любовь безконечная… А что насчетъ старика — онъ уже спитъ.

— Да неужели ты думаешь, что его изъ-за этого не разбудятъ? Тамъ вѣдь въ домѣ-то теперь по тебѣ вой какъ по покойникѣ. Поѣзжай сейчасъ домой.

— Что ты, Надюша! Я цѣлую недѣлю строилъ планъ въ головѣ, стремился, чтобъ доказать, летѣлъ на крыльяхъ любви, а ты меня гонишь.

— Ежели любишь, то уходи! строго сказала Надежда Ларіоновна.

Костя недоумѣвалъ.

— Да какъ-же это такъ?.. проговорилъ онъ, поднимаясь съ колѣнъ. — Дай хоть часикъ…

— Уходи, Костюшка… умоляю тебя, уходи. Ну, лишитъ тебя старикъ наслѣдства, такъ что я съ тобой дѣлать буду? Да и себя-то пожалѣй. Вѣдь ты задолжалъ вокругъ.

— Какъ онъ можетъ меня теперь лишить наслѣдства?

— Да какъ раньше могъ, такъ и теперь. Теперь-то еще лучше. Возьметъ, да и сдѣлаетъ духовное завѣщаніе не для тебя, а для твоей жены — вотъ ты и не причемъ… Все ей, все въ ея руки, а тебѣ ничего…

Костя опѣшилъ. Эта самая простая мысль до сихъ поръ еще не приходила ему въ голову. Онъ въ волненіи прошелся по комнатѣ.

— Но я, Надюша, хотѣлъ доказать тебѣ… сказалъ онъ.

— Да вѣдь ужъ и доказалъ. А теперь скорѣй поѣзжай домой.

— Конечно-же, поѣзжайте, Константинъ Павлычъ, вставила свое слово и Пелагея Никитишна. — Ну, храни Богъ, вотъ эдакое-то дѣло случится, что вашъ дяденька… Ну, какъ тогда мы съ Надюшей?.. Вѣдь вотъ теперь лошади у насъ… конюшни, сараи… Денегъ страсть что надо… А вдругъ коли-ежели такое-эдакое… то откуда взять?.. Поневолѣ придется тогда къ Ивану Фомичу…

— Что? что?! заоралъ Костя, сжимая кулаки при упоминаніи имени Ивана Фомича.

— Да не хорохорься, не хорохорься… остановила его Надежда Ларіоновна. — Конечно-же, волей неволей придется ластиться и къ толстопузому, если у тебя ничего не будетъ.

Костя развелъ руками.

— Ну, Надюша, этого я отъ тебя не ожидалъ! произнесъ онъ. — И это за всю мою любовь, за то, что я…

— Пожалуйста, не горячись. Ежели ты хочешь доказать мнѣ свою любовь, поѣзжай сейчасъ домой. Можетъ быть, дѣло и поправимое… Ежели старикъ знаетъ уже, что ты удралъ изъ дома, придумай ему какую-нибудь исторію, что вотъ, молъ, я ѣздилъ туда-то и туда-то по самому необходимому дѣлу…

— Что-же я придумаю? Я просто долженъ сказать, что я современный человѣкъ и съѣздилъ къ тебѣ… пожалъ плечами Костя.

— Не говори ты вздору. Зачѣмъ старика дразнить? Скажи лучше вотъ что… Скажи, что…

Надежда Ларіоновна задумалась.

— Ну, скажи, что ты свѣчи вѣнчальныя въ церкви забылъ и за ними ѣздилъ, продолжала она. — Есть, молъ такая примѣта, чтобы свѣчи вѣнчальныя оставались въ церкви на ночь.

— Свѣчи привезъ домой Силантій Максимычъ.

— Ну, еще что-нибудь придумай. Ты по дорогѣ придумаешь, а только поѣзжай… Ну, поди сюда, я тебя хорошенечко поцѣлую. Поѣзжай только.

Надежда Ларіоновна подошла къ Костѣ, чмокнула его въ щеку, взяла подъ руку и повела въ гостиную, все еще уговаривая, чтобы онъ ѣхалъ домой.

— Милая Надюша, я вѣдь только хотѣлъ весь пылъ… весь вопль… слышался его слезливый шопотъ изъ гостиной.

— Ну, и доказалъ, ну, и отлично. А теперь поѣзжай домой.

— Вѣришь въ мой пылъ?…

— Вѣрю, вѣрю, но только поѣзжай.

Раздавались поцѣлуи.

— Ахъ, какой ты несносный! Ну, довольно, довольно…

У дверей въ гостиную стояла Пелагея Никитишна и прислушивалась.

— Торопитесь, Константинъ Павлычъ, ежели хотите любовь свою Надюшѣ доказать! крикнула она въ свою очередь.

— Тетенька, не мѣшайтесь не въ свое дало! Я и сама уговорить съумѣю… огрызнулась изъ другой комнаты Надежда Ларіоновна и перешла съ Костей въ слѣдующую комнату.

Черезъ четверть часа Костя уходилъ. Его провожала Надежда Ларіоновна.

— Я только хотѣлъ доказать тебѣ, ну, и теперь я спокоенъ, говорилъ онъ.

— Иди, иди… торопила она его, нахлобучивая ему на голову шапку. — Авось, какъ-нибудь и обойдется дѣло. Да смотри умнѣе оправдывайся-то.

— Прощай, Надюша!

— Прощай, прощай… Беря скорѣй извощика и гони его во всю…

Костя еще разъ чмокнулъ Надежду Ларіоновну и исчезъ на лѣстницѣ. Дверь захлопнулась.

— Ахъ, безобразникъ, безобразникъ этотъ Костюшка! качала головой Пелагея Никитишна, когда Надежда Ларіоновна вышла къ ней въ столовую.

— Пожалуйста, ужъ вы-то оставьте! крикнула на нее Надежда Ларіоновна. — Я могу его ругать, а ужь вамъ-то не слѣдъ. Любовь — вотъ что это. Дѣйствительно, мальчишка въ меня до безумія втюрившись. Изъ-за любви-то люди стрѣляются, рѣжутся, вѣшаются, спичками объѣдаются.

Она сѣла къ столу, взяла тетрадку и снова принялась учить роль.

Глава LXIX.

Когда Костя вернулся ночью домой, онъ засталъ въ домѣ полный переполохъ. Никто въ домѣ не спалъ, даже Евграфъ Митричъ бродилъ по комнатамъ, облеченный въ халатъ и туфли и придерживаясь руками за стѣны и мебель. Онъ былъ въ страшномъ волненіи. Силантій Максимычъ слѣдовалъ за нимъ по пятамъ, поддерживалъ его подъ руку и просилъ успокоиться. Таиса лежала въ истерикѣ. Около нея суетилась заплаканная Настасья Ильинишна. Хотѣли посылать за докторомъ, но побоялись скандала, огласки, такъ какъ доктору прямо пришлось-бы объявить, что причина истерики Таисы есть исчезновеніе изъ дома новобрачнаго. Таисѣ давали нюхать спиртъ, примачивали голову одеколономъ, давали пить сахарную воду, но Таиса все таки продолжала рыдать и стонать. На вопросы старика, куда дѣвался Костя, прикащики отзывались незнаніемъ, хотя и догадывались гдѣ онъ.

— Да гдѣ ему быть-то! Понятное дѣло, что у той мерзавки, у подстеги своей проклятой! вопила вышедшая изъ терпѣнія Настасья Илышишна.

— Вернется, повѣрьте, что скоро вернется, бормоталъ Силантій Максимычъ въ утѣшеніе старику и Настасьѣ Ильинишнѣ. — Какъ и когда онъ исчезъ, мы не видали, но раньше онъ проговорился, что ему надо куда-то на полчасика. Я только вниманія не обратилъ, думалъ, что онъ такъ болтаетъ, зря. а что онъ проговаривался, то проговаривался.

— Ночью убѣжать отъ жены въ первый день свадьбы — вѣдь это ужь я не знаю, что такое! Вѣдь это ежели въ люди сказать, то и не повѣрятъ! кряхтѣлъ Евграфъ Митричъ, разводя руками.

Костя явился блѣдный, растерянный, даже отчего-то растрепанный. Онъ сильно струсилъ при видѣ разсерженнаго старика.

— Гдѣ ты пропадалъ, мерзавецъ? встрѣтилъ его тотъ, задыхаясь и держась обѣими руками за грудь.

— Я-съ?.. Я, дяденька… Тутъ вышло одно обстоятельство… Вы простите, но мнѣ нужно было отлучиться не на долго, оправдывался Костя.

— Куда отлучиться? Къ своей шкурѣ барабанной? Ты еще все не покончилъ съ ней? Ну, такъ знай-же, что завтра я тебя лишу наслѣдства. Все Таисѣ, все… А тебѣ ни гроша. Призову нотаріуса, составлю завѣщаніе — и все ей…

— Дяденька, вы это напрасно… Я вовсе тамъ не былъ, гдѣ вы думаете. Я былъ въ церкви…

— Въ какой церкви? Какъ въ церкви?.. Ночью-то въ церкви?..

— Точно такъ-съ… Я бумажникъ потерялъ… Бумажникъ съ деньгами… То есть не потерялъ, а забылъ его… То есть не забылъ, а положилъ на окно… Когда расписывался передъ вѣнчаніемъ въ книгѣ, то положилъ на окно бумажникъ и потомъ забылъ его тамъ въ церкви.

— Что ты вздоръ-то говоришь! изумился дядя.

— Такъ точно-съ… Я хотѣлъ поблагодарить дьячка, вынулъ бумажникъ и забылъ его на окнѣ. Давеча схватился, нѣтъ его, я и поѣхалъ. Какъ хотите, вѣдь тамъ все-таки деньги не маленькія.

Дядя выпучилъ глаза и покачалъ головой.

— И тебѣ церковь ночью отпирали? Завтра-же узнаю, былъ-ли ты въ церкви, сказалъ онъ.

Костя вспыхнулъ.

— Позвольте, дяденька… Въ церкви я не былъ… Прямо говорю, что не былъ. Тутъ, извольте видѣть, опять случилось обстоятельство… Я думалъ, что бумажникъ забылъ въ церкви на окнѣ, а онъ оказался у меня въ пальтѣ въ карманѣ. Какъ я его сунулъ туда — и ума не приложу. Поѣхалъ въ церковь-то, на дорогѣ хватилъ себя за карманъ, я онъ тамъ… Бумажникъ-то то есть… Ну, я и назадъ…

— Ты врешь какую-то чепуху… развелъ руками дядя..

— Истинно, дяденька… Тутъ просто вышло какое-то эдакое междометіе…

— Отчего-же ты никому не сказалъ объ этомъ? Отчего-же ты не сказалъ Таисѣ, Настасьѣ?

Костя замялся и отвѣчалъ:

— Растерялся, дяденька… голова кругомъ… Ужь вы простите…

— Пошелъ сейчасъ къ невѣстѣ и успокой ее! Вѣдь ты чуть не уморилъ дѣвушку.

Понуря голову, поплелся Костя въ приготовленную для новобрачныхъ спальню. Тамъ на брачной кровати лежала полураздѣтая Таиса. Настасья Ильинишна, подруга Катя и кухарка утѣшали ее, разсказывая ей исторію съ бумажникомъ, слышанную отъ Кости.

— Вотъ онъ, вотъ онъ, безобразникъ… встрѣтила его въ спальнѣ Настасья Ильинишна. — Повинитесь сейчасъ передъ Таисынькой.

— Да въ чемъ-же я буду виниться-то? Вѣдь въ бумажникѣ-то больше двухъ тысячъ рублей… оправдывался Костя.

— Ну, наклонитесь, приласкайтесь къ ней. Вѣдь отъ поклона-то голова не отвалится, отъ ласки васъ тоже не убудетъ. Жена вѣдь… И наконецъ все-таки вы виноваты — зачѣмъ намъ ничего не сказали, что вотъ ѣдете туда-то и туда-то…

— Отчетъ-съ? сверкнулъ глазами Костя. — Нѣтъ, ужь этого никогда не дождетесь. Я человѣкъ современный. Ни самъ не буду ей давать отчета, ни отъ нея не потребую.

Безъ дяди Костя опять перемѣнилъ тонъ.

— Извергъ вы, а не человѣкъ. Да сократитесь вы хоть въ первый-то день брака! воскликнула Настасья Ильинишна.

— Я и то сокращенъ-съ… Я въ бездѣйствіи… Но чтобы отчетъ изъ-за всякой малости — ни въ жизнь. И чего тутъ плакать и убиваться? Поѣхалъ и вотъ пріѣхалъ. Развѣ не можетъ человѣкъ отлучиться?.. бормоталъ Костя, опять нѣсколько смягчая тонъ.

На его кровати, поставленной въ аршинномъ разстояніи отъ кровати Таисы, лежали халатъ и ночная шитая цвѣтной бумагой нарядная ночная сорочка.

— Извольте-съ, за мою провинность я даже сдѣлаю вамъ удовольствіе и надѣну вашъ подарокъ — халатъ, продолжалъ онъ еще мягче, сбросилъ съ себя пиджакъ и облекся въ парадный халатъ, подаренный ему невѣстой. — Таиса Ивановна, вы не плачьте… Чего-жъ тутъ плакать да убиваться-то, ежели я ѣздилъ за бумажникомъ? Потеряй вы такія деньги — и вы-бы поѣхали.

Костя уже старался быть ласковымъ. Ему стало жаль Таису. Черезъ минуту онъ даже сѣлъ къ себѣ на кровать.

— Подойдите къ Таичкѣ-то… Возьмите ее за ручку…. Посмотрите, какъ она дрожитъ, бѣдная, говорила Настасья Ильинишна.

— Съ какой-же стати тревожить? Я могу и отсюда разговаривать. Она пусть тамъ лежитъ, а я здѣсь посижу, далъ отвѣтъ Костя.

— Ахъ, какой вы суровый да черствый человѣкъ! вздохнула Настасья Ильинишна.

— Не надо, маменька, ничего мнѣ не надо. Не ахайте, не принуждайте и не просите его, проговорила до сихъ поръ молчавшая Таиса.

— Вотъ видите… подхватилъ Костя. — И я даже такъ полагаю, что могу съ своей кроватью еще дальше отодвинуться, потому такъ лучше будетъ.

Онъ отодвинулъ свою кровать еще аршина на два отъ кровати Таисы и опять сѣлъ, закуривъ папироску.

Настасья Ильинишна помялась немного и сказала:

— Ну, такъ я пойду къ себѣ… Совѣтъ вамъ да любовь…

— Зачѣмъ-же-съ? Сидите и вы… Тріо всегда много чудеснѣе, чѣмъ дуэтъ, пробормоталъ Костя.

— Нѣтъ, ужъ это такъ полагается, чтобы новобрачные вдвоемъ и съ глазу на глазъ… Ну, прощай, Таисынька, успокойся… Христосъ съ тобой… Полно тебѣ… Вѣдь Константинъ Павлычъ очень хорошій человѣкъ, но только онъ нравный… Спи, милушка, спокойно… Кудрявыхъ сновъ тебѣ желаю.

Настасья Ильинишна подошла къ дочери, перекрестила, поцѣловала ее и, кивнувъ Костѣ, на ципочкахъ удалилась изъ комнаты, притворивъ за собой дверь.

Глава LXX.

Въ спальной новобрачныхъ было тихо, такъ тихо, что изъ столовой доносилось постукиваніе маятника большихъ старинныхъ часовъ. Костя сидѣлъ на своей кровати, попыхивалъ папиросой и смотрѣлъ куда-то въ уголъ. На другой кровати лежала Таиса въ нарядномъ бѣломъ капотѣ съ розовой отдѣлкой и поверхъ всего этого закутанная въ сѣрый байковый платокъ. Подвѣнечный головной уборъ ея съ бѣлыми бутонами флердоранжа лежалъ сложеннымъ на столѣ. Костя соображалъ. Онъ колебался, идти-ли ему спать на свою прежнюю холостую кровать, въ ту комнату, гдѣ онъ до сегодня помѣщался съ Силантіемъ Максимычемъ, или остаться здѣсь и провести ночь въ одной комнатѣ съ Таисой. Ему очень хотѣлось уйти, дабы и этимъ выразить свой протестъ противъ свадьбы, но онъ боялся дяди, боялся еще болѣе разсердить его, совершенно вѣрно заключая, что старику сообщатъ, ежели онъ, Костя, не проведетъ эту ночь вмѣстѣ съ Таисой. Онъ вспомнилъ, какъ часъ тому назадъ былъ взбѣшенъ старикъ его отсутствіемъ изъ дома, вспомнилъ, какъ онъ грозилъ лишить его наслѣдства. Такимъ разсерженнымъ онъ не видѣлъ его еще ни разу. Уйти изъ спальной значило подлить масла въ огонь и тогда на утро старикъ, чего добраго, могъ-бы исполнить свои угрозы — призвать нотаріуса и сдѣлать завѣщаніе въ пользу Таисы. Старикъ и такъ сдѣлалъ ужь ей свадебный подарокъ въ двадцать тысячъ, а ему никакого денежнаго подарка не сдѣлалъ. Костя рѣшилъ остаться въ спальной и спать въ халатѣ, не раздѣваясь.

"Для Надюши остаюсь, только для нея, для ея блага, говорилъ онъ себѣ мысленно. Лишитъ старикъ меня наслѣдства и что-же я тогда буду для Надюши? Она хочетъ роскоши, хочетъ жить хорошо, а у меня будутъ только одни долги. Не заплачу долговъ и жиды больше вѣрить не будутъ, подадутъ ко взысканію векселя. Ужасъ! "

Онъ содрогнулся при одной мысли о такой перспективѣ.

«И отчего только старикъ не умираетъ? Вотъ она неизлечимая-то болѣзнь, о которой объявили доктора!» мелькнула у него въ головѣ и онъ сильно озлился на старика, даже скрипнулъ зубами отъ злости.

«А Надюшѣ скажу, что ночевалъ одинъ, у себя въ комнатѣ», перескочила его мысль на другой предметъ.

Ему все почему-то казалось, что Надежда Ларіоновна будетъ ревновать его къ Таисѣ. Также своей безраздѣльной любовью къ Надеждѣ Ларіоновнѣ онъ хотѣлъ и ее обязать любить его чисто, безраздѣльно. Онъ заблуждался, но онъ такъ думалъ.

Таиса лежала и молчала. Рыдать и стонать она уже давно перестала и по временамъ только вздрагивала и тяжело вздыхала. Такое пренебреженіе къ ней Кости было ей очень обидно, но она не успѣла еще возненавидѣть за это Костю. Да и вообще вся свадьба была такъ быстро задумана и такъ быстро сдѣлана, что Таиса не знала еще какъ и держать себя по отношенію къ Кости. Она слышала только возгласы матери: «вотъ счастливица! Вотъ подъ счастливой звѣздой родилась!» Къ этому присоединились и наставленія матери въ родѣ: «почитать и уважать его должна, почитать и покорствовать, любить и ублажать. Увидитъ онъ твою любовь и ласку — и самъ тебя полюбитъ. Теперь не любитъ — потомъ полюбитъ. Не вѣкъ-же онъ будетъ съ вертячкой путаться». Слыша эти рѣчи, Таиса хотѣла быть покорной и ласковой, но сегодняшніе поступки Кости превзошли всѣ ея ожиданія. Самолюбіе сказалось. Лежа теперь на постели, она рѣшила не заговаривать съ Костей и пролежать такъ до утра.

«Вѣдь какой красивый, молодой, какъ-бы его любить-то можно было, а между тѣмъ вотъ какъ озарничаетъ». мелькнуло у ней въ головѣ. Костя и раньше ей нравился, какъ мужчина, но она жила въ черномъ тѣлѣ, не допускала и мысли о бракѣ съ нимъ.

Костя, между тѣмъ, перевелъ свой взоръ на Таису. Слабый свѣтъ лампы подъ розовымъ стекляннымъ абажуромъ освѣщалъ ея худенькое, смуглое личико. Глаза ея были закрыты и позволяли видѣть длинныя черныя рѣсницы. Прядь черныхъ густыхъ волосъ выбилась изъ подъ сѣраго байковаго платка, которымъ была закутана голова, и лежала на верхней части ея блѣдной щечки. Костя началъ любоваться Таисой.

«Вѣдь вотъ поди-жъ ты: совсѣмъ хорошенькая дѣвушка, а любить ее не могу», подумалось ему. «Кому другому такая на руки — такъ какъ-бы любилъ, а я не могу!»

Воображеніе нарисовало ему Надежду Ларіоновну съ ея роскошными формами, съ ея смѣлыми, бойкими ласками и онъ тяжело вздохнулъ.

— Ахъ, Надюша, Надюша! Кабы ты все чувствовала, что я для тебя дѣлаю! прошептали его губы.

— Вамъ, Таиса Ивановна, все равно ежели я сниму съ себя сапоги? спросилъ вдругъ Костя Таису.

Она сначала помолчала, какъ-бы колеблясь отвѣчать ей или не отвѣчать, но потомъ сказала:

— Дѣлайте, что хотите. Ваша воля.

— Нѣтъ, все-таки лучше ежели спросить.

— Вы здѣсь господинъ, вы здѣсь мужъ.

Костя снялъ съ себя сапоги.

— Я лягу, потому ужь ночь и завтра рано вставать надо и на дѣло идти, произнесъ онъ.

— Вы мужъ и что хотите можете дѣлать былъ отвѣтъ.

— Я не раздѣваясь, я въ халатѣ лягу.

Отвѣта не послѣдовало. Костя легъ на своей кровати. Минуту спустя онъ сказалъ:

— Я лампу не буду гасить. Пускай она горитъ. До утра ей ничего не сдѣлается. Керосину хватитъ и коптить она не будетъ.

Таиса опять немного помолчала, но потомъ отвѣтила:

— Дѣлайте что хотите. Вы мужъ, комната ваша… и все ваше.

Прошло четверть часа. Костя лежалъ и ворочался. Ему не спалось. Таиса время отъ времени дѣлала тяжелые вздохи. Спустя нѣкоторое время она начала всхлипывать.

«Опять», подумалъ Костя. Онъ сначала разсердился въ душѣ, но потомъ ему стало жаль Таису.

— О чемъ это вы? спросила онъ участливо.

Она не отвѣчала.

— Полноте, перестаньте, успокоивалъ ее Костя. — Вѣдь ничего-же такого особеннаго не случилось, о чемъ надо плакать. Ни я буянъ, ни я ругатель. А?

Отвѣта не было.

— Можетъ быть изъ-за того, что вотъ я новобрачный, такъ сказать, мужъ и не простился на сонъ грядущій съ женой своей? допрашивалъ Костя.

— Что мнѣ изъ вашего прощанья!

— Ну, все-таки. Я человѣкъ современный и не хочу быть неучтивымъ. Извольте, я прощусь и даже попрошу у васъ извиненія, проговорилъ Костя, поднялся съ своей кровати, подошелъ къ кровати Таисы, наклонился надъ Таисой и прошепталъ:

— Прощайте… Не сердитесь на меня… Что дѣлать… Такъ ужь судьба… Ну, полноте… Не плачьте…

Тайса закрыла свое лицо платкомъ. Она не сопротивлялась. Онъ наклонился къ ея щекѣ. Таиса не шевелилась.

— Я хочу васъ поцѣловать на сонъ грядущій, а у васъ тутъ щека. Давайте ужь въ губы, какъ подобаетъ мужу и женѣ…

Таиса не перемѣнила своего положенія. Костя взялъ ея голову, нѣсколько повернулъ къ себѣ губами и поцѣловалъ эти губы.

— Ну, вотъ такъ-то лучше. Прощайте… сказалъ онъ совсѣмъ уже мягко.

— Прощайте… прошептала Таиса.

На душѣ Кости сдѣлалось почему-то спокойнѣе. Онъ легъ на свою кровать и началъ засыпать. Перестала всхлипывать и Таиса. Скоро и ея глаза сталъ смежать сонъ. Утомленіе дня дѣйствовало. Черезъ нѣсколько времени Костя и Таиса спали.

Глава LXXI.

Когда Костя проснулся утромъ — было уже девять часовъ. Онъ привыкъ просыпаться въ восьмомъ часу, но на мягкомъ пружинномъ матрацѣ своей новой постели ему проспалось лучше, чѣмъ на своемъ прежнемъ холостецкомъ мочальномъ тюфякѣ. Таиса еще спала на своей кровати. Байковый платокъ, которымъ она съ вечера закутала голову, съѣхалъ съ головы и показывалъ густую черную косу, раскинутую по подушкѣ и спускавшуюся на грудь. Худенькое, почти дѣтское личико Таисы, съ полуоткрымъ ротикомъ; было прелестно. Подъ утро и румянецъ разыгрался на ея щекахъ. Она лежала вся въ бѣломъ и розовомъ. Бѣлый капотъ съ розовыми украшеніями, бѣлыя подушки, сквозь кружевныя прошивки въ которыхъ просвѣчивали розовыя нижнія наволочки. Ноги Таисы были прикрыты розовымъ атласнымъ одѣяломъ. Такая обстановка придавала ей еще большую прелесть. Костя невольно заглядѣлся на нее.

«Невредный бабецъ»… подумалъ онъ, но тотчасъ-же спохватился, вспомнивъ о Надеждѣ Ларіоновнѣ.

Воображеніе нарисовало ему ея образъ и его словно что кольнуло. Онъ тотчасъ-же отвернулся отъ Таисы и тутъ только замѣтилъ, что лампа, которую онъ оставилъ, на столѣ горѣть съ вечера, была потушена. Къ тому-же и сапоговъ его, которые онъ снялъ съ вечера, у постели не было, а на мѣстѣ ихъ красовались новыя туфли, шитыя гарусомъ.

«Значитъ, въ комнатѣ былъ кто-нибудь», рѣшилъ онъ. — «Навѣрное, Настасья… Охъ, ужь эта баба! Вездѣ носомъ сунется».

Онъ надѣлъ туфли, и какъ былъ въ жениховскомъ халатѣ, вышелъ изъ спальной. Въ столовой суетилась уже Настасья Ильинишна, приготовляя все къ чаепитію и кофеепитію. На столѣ Костя замѣтилъ новыя парадныя чашки, разрисованныя золотомъ и цвѣтами. Изъ этихъ чашекъ пили только въ Пасху, въ Рождество да въ день ангела Евграфа Митрича, когда приходили гости. Вмѣсто простой корзинки стояла серебряная сухарница съ булками и сухарями. Чайная посуда также была на старинномъ серебряномъ подносѣ. Кромѣ того, на столѣ лежали громадный крендель и сладкій пирогъ въ коробкѣ.

— Съ законнымъ бракомъ поздравляю… привѣтствовала Костю Настасья Ильинишна,

Костя ничего не отвѣтилъ на привѣтствіе, но взглянувъ на парадно-убранный столъ, поморщился и проговорилъ:

— Къ чему такой парадъ? Къ чему это? Что за фокусы!

— Да когда-же ужь я параду-то быть, позвольте васъ спросить, если ужь не сегодня! отвѣчала Настасья Ильинишна.

— Вы, что-ли, были у насъ въ спальнѣ сегодня ночью? задалъ вопросъ Костя. — Кто-то и лампу погасилъ, которую я съ вечера горѣть оставилъ, кто-то и сапоги мои унесъ, а на мѣсто ихъ вотъ эти туфли поставилъ.

— Да что вы, Константинъ Павлычъ! Нешто я смѣю входить? Нешто я не понимаю?

— Такъ кто-же все это сдѣлалъ?

— А это ужь должно быть супруга ваша Таисынька. Она, она… Признаться, мы съ вечера-то въ переполохѣ и забыли вамъ эти туфельки подарить, а вотъ она, значить, ночью вспомнила. Сама вѣдь и вышивала вамъ къ свадьбѣ. Въ два дня вышила. Ужь такъ торопилась, такъ торопилась. Хорошо, что встали пораньше, а то прикащики васъ ждутъ. Не идутъ въ лавку и хотятъ васъ поздравить. Вотъ этотъ крендель-то отъ нихъ хлѣбъ-соль а этотъ пирогъ ужь отъ меня. Дай Богъ вамъ счастливо…

— Китайскія церемоніи… опять пожалъ плечами Костя и прошелъ въ прикащицкую.

— Съ законнымъ бракомъ, Константинъ Павлычъ… заговорили прикащики. — Нарочно и въ лавку не идемъ, чтобъ поздравить.

— Глупо, глупо, господа. Неужто вы не понимаете, что весь этотъ бракъ одна аллегорія!

Къ Костѣ подошелъ Силантій Максимычъ и дружески положилъ ему руки на плечи.

— Уймитесь, Константинъ Павлычъ, пора ужь… проговорилъ онъ и, поцѣловавъ его, прибавилъ: — Ну, поздравляю.

— Съ чѣмъ? воскликнулъ Костя.

— Ну, довольно, довольно…

Силантій Максимычъ махнулъ Костѣ рукой и, обратясь къ прикащикамъ, скомандовалъ, чтобы они сбирались идти въ лавку.

— Таису Ивановну ужь вечеромъ поздравимъ… сказалъ онъ.

Костя умывался въ холостецкой комнатѣ, снялъ съ себя халатъ и умышленно переодѣлся въ старый пиджакъ. Надѣвая сапоги, онъ думалъ про Таису:

«Ластится ко мнѣ… Хочетъ чего-то заслужить. Выставила ночью мои сапоги за дверь спальни, чтобы ихъ лавочные мальчишки вычистили… Поставила туфли къ моей кровати… Загасила лампу… Вотъ дура-то! Кажется, ужь я ей достаточно показалъ все равнодушіе чувствъ».

Дядя Евграфъ Митричъ тоже ужъ всталъ. Заслыша шаги Кости, онъ кричалъ изъ своей комнаты:

— Костя! чтожь-ты не идешь показаться мнѣ? Или ждешь, чтобы больной человѣкъ самъ тебя разыскивалъ!

Костя вошелъ въ комнату старика. Старикъ сидѣлъ въ креслѣ и былъ, какъ и вчера, не въ старомъ, а въ парадномъ, новомъ халатѣ. Онъ смѣрилъ Костю взоромъ съ ногъ до головы и сказалъ:

— Ну, поздравляю тебя… Да вотъ еще что… Надѣюсь, что ужь ты сегодня уходился, смирился и фыркать перестанешь. Пора начать жить какъ слѣдуетъ: солидно и по семейному.

Костя молчалъ.

— Чтобъ все изъ головы выброшено было!.. Всякая дурь долой… продолжалъ старикъ. — Ты теперь человѣкъ женатый и долженъ основательности держаться. Побаловалъ и довольно. И вотъ я тебѣ говорю прямо: чуть что… Чуть съ твоей стороны какіе-нибудь фокусы и ты будешь исчезать изъ дома къ этой своей дряни — сейчасъ я дѣлаю духовную въ пользу Таисы. Половину на богадѣльню и на монастыри, половину ей. Такъ ужь ты и знай… Больше я тебя и предостерегать не стану, а прямо лишу тебя наслѣдства… Изъ жениныхъ рукъ, братъ, смотрѣть, совсѣмъ другое дѣло, что свои деньги имѣть — ты только это подумай. Ну, ступай…

— Я, дяденька, напьюсь чаю, да въ лавку пойду, — сказалъ Костя.

— На второй-то день послѣ свадьбы? Вотъ дерево стоеросовое! Да что ты, бусурманъ? Да и бусурманы такъ не поступаютъ.

— Да вѣдь визитовъ намъ, дяденька, некому дѣлать. На второй день молодые съ визитомъ ѣздятъ, а намъ къ кому-же ѣхать? Свадьба была тихая, гостей у насъ не было.

— Молчи.

— Нѣтъ, я, дяденька, къ тому, что у насъ въ лавкѣ нѣкоторые товары подобрались, такъ надо на нѣмецкія конторы за товаромъ сходить и товаръ отобрать.

— Успѣется. Люди не каждый годъ женятся. Сегодня ты цѣлый день пробудешь дома съ женой.

— Какъ хотите, а завтра вечеромъ у насъ конкурсное засѣданіе и не ѣхать нельзя.

— О завтрашнемъ завтра поговоримъ.

— Ей-ей, дяденька, нельзя не ѣхать, иначе подставные кредиторы согласятся и подпишутъ бумагу, что берутъ по пяти копѣекъ за рубль, пугалъ Костя старика, помня что завтра бенефисъ Надежды Ларіоновны, и что ему непремѣнно нужно быть въ театрѣ.

— Ступай. За чаемъ поговоримъ. Я съ вами вмѣстѣ чай пить сегодня буду. Да вотъ еще что… Ты не по порядку одѣтъ. Утромъ молодые пьютъ чай въ свадебномъ халатѣ. Амуницію эту сбрось и надѣнь халатъ.

Костя повиновался. Онъ вышелъ изъ комнаты старика, сбросилъ съ себя пиджакъ, надѣлъ новый халатъ и въ ожиданіи чая сѣлъ въ столовой у стола.

Въ спальной молодыхъ, находящейся рядомъ съ столовой, Настасья Ильинишна поднимала съ постели Таису и помогала ей пріодѣться. Костя слышалъ въ полуотворенную дверь перешептыванія матери съ дочерью, слышалъ шуршаніе юбокъ, слышалъ плескъ воды при умываніи Таисы. Покуривая папироску, онъ думалъ о предстоящемъ завтра бенефисѣ Надежды Ларіоновны и соображалъ, какъ-бы ему удрать въ театръ, если старикъ не опуститъ его изъ дома въ засѣданіе конкурса.

«Такой для Надюши завтра день, такой торжественный день — и вдругъ я не буду въ театрѣ!.. мелькнуло у него въ головѣ, а кровь такъ и приливала къ сердцу. Нельзя не быть… Удеру… Во что-бы-то ни стало, а удеру!» рѣшилъ онъ мысленно.

Глава LXXII.

Вскорѣ къ чаю вышла Таиса. Она вышла въ сопровожденіи Настасьи Ильинишны. Таиса была одѣта въ бѣлый капотъ съ розовой отдѣлкой, правда нѣсколько помятый, такъ какъ она въ немъ спала ночь. На головѣ ея красовался чепчикъ съ кружевами и розовыми лентами. Все это было ей очень къ лицу и дѣлало изъ нея очень интересную дамочку. Она входила въ столовую опустя глазки.

— Ну, вотъ теперь подойди къ муженьку и скажи: съ добрымъ, молъ, утромъ, Константинъ Павлычъ, говорила ей Настасья Ильинишна, какъ говорятъ обыкновенно няньки маленькимъ дѣтямъ, когда они выходятъ къ своимъ родителямъ.

Таиса подошла и повторила:

— Съ добрымъ утромъ, Константинъ Павлычъ.

— Спасибо. И васъ также, отвѣчалъ Костя.

— Ну, а теперь поцѣлуйтесь, продолжала Настасья Ильинишна.

Таиса наклонилась. Костя не прекословилъ и самъ поцѣловалъ ее.

— Ну, а теперь не худо-бы и ручку у мужа-то поцѣловать. Вѣдь мужъ…

— Нѣтъ, ужь это зачѣмъ-же-съ? Я человѣкъ современный… воспротивился Костя.

— Цѣлуй, цѣлуй.

Таиса ловила руку Кости и, наконецъ, поцѣловала ее.

— Коли! ужь такъ, то давайте такъ, какъ архіереи цѣлуютъ: вы мою руку, а я вашу, сказалъ Костя и самъ поцѣловалъ руку Таисы.

Настасья Ильинишна сходила за Евграфомъ Митричемъ и привела его въ столовую. Таиса, тотчасъ-же бросилась къ нему и покрыла его руки поцѣлуями. Онъ цѣловалъ ее въ голову.

— Ну, садись теперь рядышкомъ съ мужемъ, сказалъ онъ и, когда Таиса сѣла, произнесъ: — Совѣтъ вамъ да любовь. Живите ладненько.

Посмотрѣвъ на молодыхъ, онъ улыбнулся, кивнулъ, сидѣвшему насупившись Костѣ и прибавилъ:

— Теперь, поди, и самъ радъ, что женатъ. Настасья! Какова парочка-то? обратился онъ къ Настасьѣ Ильинишнѣ.

— Да ужъ что говорить… Только изъ подъ ручки посмотрѣть — вотъ какая парочка, отвѣчала та.

Начали пить чай. Старикъ читалъ молодымъ наставленія, какъ жить. Костя слушалъ, дѣлалъ видъ, что внимаетъ, но на самомъ дѣлѣ изнывалъ. Вообще всѣмъ было какъ-то неловко.

— До обѣда дома поболтаетесь, говорилъ старикъ Костѣ. — А послѣ обѣда пошли на извощичій дворъ за хорошими парными санями, да покатай молодую-то жену.. Что зря-то дома сидѣть! Можете съѣздить на Крестовскій и напиться чайку въ ресторанѣ.

— Я полагаю, дяденька, что все это совершенно лишнее.

— Коли говорятъ, чтобъ ты покаталъ, значитъ, долженъ покатать. Да заѣзжай въ театръ и возьми ложу на вечеръ. Побываешь съ молодухой въ театрѣ. Надо потѣшить молодуху.

Костя не возражалъ.

— Ну, а на завтра принимайтесь за дѣло, продолжалъ старикъ. — Ты въ лавку, а Таиса за хозяйство. Ты, Настасья Ильинишна, пріучай ее. Пусть хозяйничаетъ.

— Да ужь само собой, Евграфъ Митричъ, голубчикъ… Будьте покойны.

— А ты старайся, обратился старикъ къ Таисѣ. — Теперь ужь — ау, братъ! Нельзя… Надо быть хозяйкой… На такую зарубку попала. Обѣдъ заказывай… Мясо и рыбу покупай. Нѣтъ чаю, сахару — купишь. Одно слово — какъ слѣдоваетъ.

— Слушаю-съ… отвѣчала Таиса.

До обѣда время казалось Костѣ ужасно томительнымъ. Онъ рѣшительно не зналъ, что дѣлать: курилъ, читалъ, газеты, даже два раза заходилъ къ Талсѣ, хотѣлъ ей что-то сказать, но не находилъ словъ. Ослушаться старика онъ не посмѣлъ и послалъ за санями, чтобы ѣхать кататься.

«Покатаюсь немножко для виду, а тамъ и домой… думалъ онъ. — Ахъ, да… Старикъ вѣдь велѣлъ свезти Таису вечеромъ въ театръ. Надо за билетомъ заѣхать»… вспомнилъ онъ и тутъ мелькнула ему мысль воспользоваться случаемъ и взять ложу въ тотъ театрикъ гдѣ поетъ Надежда Ларіоновна. Отъ радости онъ даже чуть не прыгнулъ и совсѣмъ разцвѣлъ.

«Что-жъ тутъ такого? Тутъ ничего нѣтъ постыднаго, разсуждалъ онъ. Почемъ Таиса будетъ знать, что передъ ней поетъ моя любовь! При выходѣ Надюши покажу равнодушіе чувствъ — вотъ и все. А въ антрактахъ Таиса посидитъ въ ложѣ, а я, подъ видомъ того, чтобы покурить, сбѣгаю на сцену и повидаюсь съ Надюшей. Нельзя съ ней не повидаться. Завтра у ней такой важный день… Бенефисъ… Новая роль… Можетъ быть, ей что-нибудь и надо отъ меня. А Таисѣ, чтобы ей нескучно было сидѣть одной въ ложѣ, куплю бонбоньерку конфектъ, грушъ ей куплю, мороженаго даже изъ буфета пришлю — пусть ее сидитъ да ѣстъ. Непремѣнно возьму ложу въ Увеселительный залъ и такъ это отлично будетъ, такъ что просто чудо!» рѣшилъ онъ, радостно потирая руки.

Черезъ минуту онъ пришелъ къ Таисѣ. Она сидѣла уткнувшись носомъ въ какой-то старый романъ и читала. Костя подсѣлъ къ ней.

— Вы въ Александринскомъ театрѣ бывали вѣдь? спросилъ онъ Таису, стараясь сколь возможно быть ласковѣе.

— Бывали. Мы въ прошломъ году были тамъ съ маменькой. И въ позапрошломъ тоже. Были на масляной и на святкахъ. Нынче вотъ только не были.

— Ну вотъ и отлично, коли были. И въ Маріинскомъ театрѣ бывали?

— Разъ была.

— Еще того лучше. Стало быть, Александринскій и Maріинскій театры вы знаете и они вамъ уже не интересны. Да и скучно тамъ… Канитель. Иной разъ на такую пьесу попадешь, что весь ротъ разорвешь зѣвавши. А я васъ сегодня свезу въ особенный театръ, въ самый веселый, гдѣ поютъ и представляютъ самое веселое. Очень тамъ весело.

— Какъ хотите, мнѣ все равно, отвѣчала Таиса.

— Ну, вотъ и отлично. Пожалуйте ручку на пожатіе. Я люблю согласныхъ дамъ. Я, Таиса Ивановна, буду очень вамъ благодаренъ, если вы не будете мнѣ перечить и будете со мной согласны.

— Зачѣмъ-же я буду перечить?

— Да вѣдь есть другія дамы, которыя и перечатъ. А не будете перечить — и вамъ будетъ очень хорошо. Тогда я постараюсь угождать вамъ. Такъ ѣдемъ сегодня въ этотъ театръ-то, про который я говорю?

— Отчего-же… Поѣдемте.

— Похвальная дама, похвальная.

Послѣ обѣда Костя и Таиса поѣхали кататься. Отъѣзжая отъ подъѣзда, онъ первымъ дѣломъ велѣлъ ѣхать въ Увеселительный залъ, гдѣ и взялъ ложу.

Глава LXXIII.

Взявъ ложу въ театрѣ Увеселительнаго зала, Костя совсѣмъ разцвѣлъ, до того онъ былъ радъ, что ему сегодня сама судьба посылаетъ случай увидѣться съ Надеждой Ларіоновной. Онъ даже сдѣлался разговорчивѣе. Велѣвъ кучеру ѣхать на острова, онъ по дорогѣ говорилъ Таисѣ:

— Вотъ вы, Таиса Ивановна, увидите, что это за прелестный театрикъ. Я въ немъ очень часто бываю, когда удастся урваться изъ дома. Дяденька иногда спрашиваетъ: «гдѣ мотаешься по ночамъ?» А я въ театрѣ. Благородное развлеченіе… А онъ препятствуетъ. Театръ-то ужъ все лучше разнаго пьянственнаго удовольствія, чтобы до драки и буйства съ битьемъ посуды. Я хоть и молодой человѣкъ, но во мнѣ этого нѣтъ. Я не какой нибудь саврасъ безъ узды. Я люблю тихо, скромно. Ну, конечно, я и выпить иногда не дуракъ, потому молодой человѣкъ… Нельзя безъ этого… Но люблю, чтобы благообразно и какъ слѣдуетъ. Театръ-то даетъ благородство чувствъ… Тутъ искусство, таланты. Вонъ здѣшній антрепренеръ Карауловъ… Онъ называетъ: святое искусство… Да оно святое и есть. Дяденька Евграфъ Митричъ только этого не понимаетъ, потому у него сѣрое воображеніе. Онъ человѣкъ стараго лѣса и съ невѣжественнымъ воображеніемъ. А я люблю поддерживать таланты. Я, ежели какая актриса хорошо играетъ, я ладони отобью отъ восторга… Да-съ… До красноты набью руки, хлопавши въ ладоши. И на подарокъ всегда артисткѣ готовъ… Изъ послѣднихъ средствъ готовъ… потому тутъ талантъ, а таланты поддерживать надо. Мы что? Мы неизвѣстные люди и никто насъ не знаетъ, кромѣ покупателей, сосѣдей по лавкѣ, да тѣхъ личностей, гдѣ мы товаръ закупаемъ, а артисту съ талантомъ, можетъ-быть, тысяча человѣкъ хлопаютъ и всѣ его знаютъ. И попотчивать талантъ я люблю. Другіе вонъ находятъ удовольствіе, чтобы въ пьяномъ видѣ драться, посуду бить, горчицей лакею физіономію вымазать, а я это презираю, потому я современный человѣкъ. Я на современной ногѣ.

Сани ѣхали по Каменноостровскому проспекту. Таиса молчала.

— Хоть дядя и говорилъ, Таиса Ивановна, чтобъ я свезъ васъ на Крестовскій чаю напиться, но это онъ говоритъ по старымъ понятіямъ, продолжалъ Костя. — Теперь на Крестовскій никто не ѣздитъ, потому тамъ нѣтъ никакой публичности, а одно уединеніе. А я васъ лучше свезу въ ресторанъ Аркадію. Тамъ публичности больше, тамъ народъ, да и меня тамъ знаютъ. Сколько разъ я тамъ бывалъ изъ театра съ талантами и угощалъ ихъ. Желаете въ Аркадію? спросилъ онъ.

— Мнѣ все равно. Куда хотите… прошептала Таиса.

— Въ Аркадію! скомандовалъ Костя кучеру.

Нависла уже зимняя ночь, когда они подъѣхали къ Аркадіи. Подъѣздъ былъ освѣщенъ электрическими фонарями. Изъ дверей выбѣжали швейцары и стали высаживать Костю и Таису изъ саней. Костя и Таиса направились въ зимній садъ. Таиса съ любопытствомъ смотрѣла на пальмы, на сталактитовыя украшенія зимняго сада.. Личико ея просіяло удовольствіемъ. Костя замѣтилъ это.

— Что? Хорошо? спросилъ онъ.

— Очень-съ… отвѣчала Таиса, захлебываясь отъ восторга.

— Будете жить по современному безъ плачевъ и разныхъ капризовъ и не препятствуя мнѣ въ моихъ понятіяхъ, такъ я вотъ нѣтъ-нѣтъ да и еще свезу васъ сюда попоить чайкомъ и для разныхъ удовольствій. Не будете капризничать? спросилъ Костя Таису.

— Зачѣмъ-же я буду капризничать?

— И будете показывать равнодушіе чувствъ?

— Я буду стараться угождать вамъ.

— Ну, вотъ и чудесно. За этимъ столикомъ мы сядемъ и напьемся чаю. Человѣкъ! Чаю и всякихъ фруктовъ. Самоваръ… Въ серебряномъ самоварѣ… приказывалъ Костя лакею и, обратясь къ Таисѣ, прибавилъ: — Вотъ за этимъ столикомъ сколько разъ я съ артистами сиживалъ. Надюша именно это мѣсто и любитъ…

Костя упомянулъ имя «Надюша» и спохватился. Таиса вопросительно посмотрѣла на него, но онъ перемѣнилъ разговоръ.

— Тутъ рыбы въ бассейнахъ плаваютъ. Желаете посмотрѣть рыбы, пока намъ чай подадутъ?

Таиса не отвѣчала на вопросъ, но, потупившись, сама спросила:

— Это вы про какую Надюшу сейчасъ сказали? Это она, та самая?..

Костя замялся, но наконецъ произнесъ:

— Ежели вы желаете, чтобы мы жили на современной ногѣ, то не спрашивайте меня про дамскій полъ, у меня свои будутъ понятія, а у васъ свои. Зачѣмъ вамъ знать? Я просто ошибся, сказавъ оное имя. Можете и вы ошибиться насчетъ мужскаго имени и я не буду знать. Вы сами по себѣ, я самъ по себѣ — вотъ тогда мы будемъ жить въ мирѣ.

— Вы это совершенно напрасно. У меня нѣтъ мужскихъ именъ, отвѣчала Таиса.

— Можете завести. Я препятствовать не буду.

Таиса слезливо заморгала глазами, но удержалась отъ слезъ. Чай пили молча. Костя поподчивалъ Таису грушей. Она взяла ее, съѣла, но опять молча. Костя, дабы какъ-нибудь занять Таису, указалъ ей на канареекъ въ клѣткахъ, висящихъ между растеніями. Она отвѣтила «вижу» и опять умолкла.

Обоимъ было тягостно сидѣть.

— Вотъ вѣдь ужо и въ театрѣ можетъ быть у васъ какое-нибудь подозрѣніе, но вы ужь пренебрегите, сказалъ Костя. — Я опять и тамъ могу проговориться, но вы ужь бросьте эти понятія. Зачѣмъ? Тутъ надо по современному… Можетъ быть, вы шоколаду чашку теперь хотите? спросилъ онъ.

— Ничего я не хочу.

— Ну, такъ вотъ, ужь вы пожалуйста, въ театрѣ-то безъ вопросовъ. Будемъ разговаривать о игрѣ талантовъ, а женскій полъ оставимъ.

Костя началъ разсчитываться за чай.

— Ну, теперь въ театръ, сказалъ онъ. — Немножко рано, ну, да мы покатаемся по островамъ, сказалъ онъ. — Вы любите кататься?

— Люблю.

— Ахъ, да! Я могу васъ даже съ горъ скатить. Здѣсь горы ледяныя есть. Желаете?

— Скатите.

Костя и Таиса уже поднялись изъ-за стола и хотѣли идти въ швейцарскую, чтобъ одѣваться, по вдругъ Костя вздрогнулъ и остановился какъ вкопанный. Закрытый самъ вѣтвями пальмъ, онъ увидалъ, какъ дверь кабинета выходящаго въ зимній садъ, отворилась, и изъ него вышла Надежда Ларіоновна въ сопровожденіи толстаго интенданта Ивана Фомича Согрѣева. Надежда Ларіонова улыбалась, что-то говорила Ивану Фомичу и шутя мазнула его по лицу муфточкой, которую держала въ рукѣ. Костя сжалъ кулаки и скрипнулъ зубами отъ злости. ..

«Безстыдница! мелькнуло у него въ головѣ. Она знаетъ, что я сегодня не могу быть у ней, знаетъ, что я прикованъ къ дому, къ Таисѣ и порхаетъ по Аркадіямъ съ этимъ толстопузымъ старикомъ. Я страдаю, я изнываю, а она кутитъ».

Онъ уже хотѣлъ броситься къ Надеждѣ Ларіоновнѣ изъ своей засады, осыпать ее попреками, наговорить Ивану Фомичу дерзостей, но вспомнилъ о находящейся съ нимъ Таисѣ. Благоразуміе взяло верхъ и онъ остановилъ себя. Онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ. Надежда Ларіоновна, весело болтая, подала руку Ивану Фомичу и уходила съ нимъ. Костя, не выходя изъ засады, слѣдилъ за ними взоромъ. Таиса, видя въ немъ такую перемѣну, широко открыла глаза и смотрѣла на него въ недоумѣніи. Наконецъ она спросила:

— Что съ вами, Константинъ Павлычъ? На что вы это такъ?..

Костя спохватился, провелъ себя ладонью по лицу и, стараясь быть спокойнымъ, отвѣчалъ:

— Ничего, ничего… Я увидалъ одного нашего должника… Да, должника… Онъ намъ много долженъ… денегъ не платитъ… предлагаетъ гривенникъ за рубль, а самъ по Аркадіямъ съ дамами разъѣзжаетъ… отвѣчалъ онъ и прибавилъ: — Подлецъ! Мерзавецъ! Скотина!

— Оставьте… Ну, стоитъ-ли горячиться… успокоивала его Таиса…

— Ѣдемте скорѣй въ театръ! Ѣдемте скорѣй, Таиса Ивановна! Съ горъ я васъ прокатаю. уже въ другой разъ, суетился Костя и направился къ выходу.

Таиса слѣдовала за нимъ.

Глава LXXIV.

— Въ Увеселительный залъ! торопливо крикнулъ Костя возницѣ, усѣвшись, съ Таисой въ сани..

Лошади помчались. Костя все посматривалъ впередъ, не ѣдетъ-ли Надежда Ларіоновна съ. Иваномъ Фомичемъ, но ихъ не было видно.

— Пускай лошадей! Пускай! торопилъ онъ кучера, думая нагнать Надежду Ларіоновну и Ивана Фомича и, не теряя ихъ изъ виду, ѣхать сзади, но нагнать не пришлось.

«Должно быть, другой дорогой поѣхали… мысленно разсуждалъ Костя, когда уже они стали подъѣзжать къ Увеселительному залу. — Не повезла-ли она его къ себѣ? Въ театръ ей еще, пожалуй, и рано», мелькнуло у него въ головѣ и вся кровь бросилась ему въ голову.

Тайса по дорогѣ раза два спросила у него о чемъ-то, но онъ отвѣчалъ не впопадъ.

У подъѣзда Увеселительнаго зала саней Надежды Ларіоновны не было, да и вообще не стояло никакого экипажа.

«Навѣрное повезла къ себѣ толстопузаго чорта», рѣшилъ Костя, велѣлъ своимъ санямъ остановиться подальше отъ подъѣзда и, сказавъ Таисѣ: «Я сейчасъ… А вы пока не выходите и посидите тутъ», бросился къ подъѣзду.

На подъѣздѣ стоялъ швейцаръ.

— Не пріѣзжала еще въ театръ Люлина? спросилъ онъ.

— Не пріѣзжала еще, отвѣчалъ сторожъ.

«Дома, стало быть… У себя дома… А то гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Можетъ быть, къ нему поѣхала или въ другой ресторанъ»… говорилъ, онъ мысленно.

Ревность душила его. Онъ подбѣжалъ къ своимъ санямъ.

— Таиса Ивановна… Въ театръ еще рано. Ближе какъ черезъ часъ не начнется. А мнѣ нужно, между тѣмъ, съѣздить по дѣлу въ одно мѣсто. Очень нужно. Это дѣло торговое и ежели я не поѣду, можетъ принести намъ большой убытокъ. Я совсѣмъ забылъ объ этомъ дѣлѣ. Мы поѣдемъ теперь… Я зайду на четверть часика, а вы въ саняхъ посидите, проговорилъ онъ Таисѣ.

— Какъ хотите… отвѣчала Талса,

Костя вскочилъ въ сани и приказалъ кучеру ѣхать, сказавъ адресъ Надежды Ларіоновны.

— Заплатить кому-нибудь надо, что-ли? спросила Таиса Костю.

— Да… и заплатить, и получить… Очень нужное дѣло.

Пріѣхали къ дому, гдѣ жила Надежда Ларіоновна. У подъѣзда опять не было ея лошадей. Костя бросился въ подъѣздъ. На лѣстницѣ его встрѣтилъ швейцаръ.

— Дома Надежда Ларіоновна? задалъ Костя вопросъ швейцару.

— Никакъ нѣтъ-съ, Константинъ Павлычъ… Онѣ давно уже уѣхали. Уѣхали съ толстымъ военнымъ. Теперь ужь они, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ театрѣ, потому и Пелагея Никитишна сейчасъ въ театръ съ костюмами на извощикѣ проѣхали.

«У него, у него… Навѣрное у него»… проскрежеталъ зубами Костя, сжалъ кулаки и выскочилъ изъ подъѣзда.

— Не засталъ, чуточку не засталъ. Какая непріятность! Надо въ театръ ѣхать, проговорилъ Костя Таисѣ, вскакивая въ сани и приказывая кучеру: — Обратно въ театръ…

У театра опять не было саней Надежды Ларіоновны. На вопросъ сторожу былъ отвѣтъ:

— Тетенька ихъ здѣсь уже, а онѣ еще не пріѣзжали.

Костя провелъ Таису въ ложу. Сторона и швейцары кланялись ему въ поясъ.

— Какъ васъ здѣсь всѣ знаютъ… замѣтила Таиса Костѣ.

— Да я здѣсь часто бываю, очень часто. Только вы, пожалуйста, не болтайте объ этомъ ни дяденькѣ, ни вашей маменькѣ. Зачѣмъ? Очень можетъ быть, что и вамъ здѣсь очень часто со мной бывать придется, ежели вамъ понравится, а они могутъ воспрепятствовать.

Костя блуждалъ взоромъ, отыскивая въ театрѣ Ивана Фомича, но его не было. Театръ былъ почти совсѣмъ пустъ, только на шести стульяхъ сидѣли какіе-то неизвѣстные ему посѣтители, совсѣмъ не изъ завсегдатаевъ театра.

— Вы посидите тутъ, а я въ буфетъ покурить пойду… сказалъ Костя Таисѣ и направился вонъ изъ ложи, зашелъ въ буфетъ, но и въ буфетѣ Ивана Фомича не было.

Пославъ изъ буфета съ лакеемъ Таисѣ бонбоньерку съ конфектами, Костя пошелъ на сцену. Уборная Надежды Ларіоновны была открыта. Въ ней возилась Пелагея Никитишна, вынимая изъ корзинки костюмы и раскладывая ихъ по стульямъ.

— А! Константинъ Павлычъ! заговорила она. — И сегодня пожаловали? Вотъ ужъ мы сегодня васъ не ждали. Съ законнымъ бракомъ.

— Гдѣ безстыдница? спросилъ Костя, багровѣя отъ злости.

— Какая безстыдница? недоумѣвала Пелагея Никитишна.

— Ваша безстыдница, срамница, коварная интриганка.

— Вы про Надюшу спрашиваете, что-ли? Такъ она еще дома… Не пріѣзжала.

— Врете вы! Вы сами безстыдница. Я сейчасъ былъ у васъ и Надежды Ларіоновны нѣтъ дома! возвысилъ голосъ Костя.

— Ахъ. Боже мой! Да вы еще смѣете ругаться! А какую такую, позвольте васъ спросить, вы имѣете полную праву?

— Больше чѣмъ полное право. Я для васъ закабалилъ себя, я для васъ женился.

— Какъ для насъ? Женятся для себя а не для постороннихъ личностевъ.

— Молчите! Вы очень чудесно понимаете, о чемъ я говорю. Я женился только для того, чтобы получить наслѣдство, чтобы имѣть деньги, чтобы вамъ было жить хорошо, чтобы Надежда Ларіоновна могла какъ сыръ въ маслѣ кататься. Боже мой, Боже мой! Я страдаю за нее, а она съ стариками на ресторанамъ хвосты треплетъ!

— Позвольте, позвольте… А мы послѣ вашей свадьбы видѣли отъ васъ что-нибудь? перебила Костю Пелагея Никитишна. — Небось вчера деньги послѣ вѣнца получили, а намъ что дали? Другіе хорошіе кавалеры еще наканунѣ свадьбы отъ своихъ дамъ-то сердца откупаются, чтобы тѣ имъ жениться позволили, а вы на сухую отъѣхали. Вчера пріѣхали къ намъ ночью послѣ свадьбы, я: думаю — ну, навѣрное сейчасъ что-нибудь отвалитъ Надюшѣ въ обезпеченіе ея судьбы — не тутъ-то было. Утромъ сегодня разсчитываю — ну, навѣрное, Надюшѣ десять тысячъ отвалитъ — мерси съ бонжуромъ: и сегодня ничегошеньки.

— Пелагея Никитишна! Вы совсѣмъ идолъ безчувственный! Мумія какая-то! воскликнулъ Костя. — Да развѣ самъ-то я получилъ что-нибудь вчера или сегодня?

— А зачѣмъ-же вы дурака такого сломали, что ничего не получили? Намъ-то какое до всего этого дѣло? возвысила еще больше голосъ Пелагея Никитишна.

— Молчите! Я не про васъ говорю. Я про Надюшу. Что вы себя всюду путаете и приплетаете! Вы-то для меня что такое? Вы нуль, безсердечная баба, безмысленный человѣкъ, корыстная женщина.

— Ошибаетесь! Я тетка Надюши, родная ея тетка.

— И на тетку я плюю.

— Ой, ой, ой! Вотъ какъ! Давно-ли это?

— Я знаю одну Надюшу, люблю одну ее, а она… О!

Костя сжалъ кулаки и чуть не плакалъ.

— Да вы это насчетъ Ивана Фомича, что-ли, козыритесь? спросила Пелагея Никитишна. — Такъ онъ намъ сегодня привезъ за проданные билеты столько денегъ, что Надюша даже ахнула. И продалъ трехрублевые-то билеты по десяти, да по пятнадцати рублей. А вы на много-ли билетовъ намъ продали? Много-ли денегъ привезли? А на завтрашній подарокъ къ бенефису полторы тысячи кто собралъ? Такъ какъ-же не потѣшить такого, человѣка и не поѣхать съ нимъ пообѣдать въ ресторанъ, если онъ проситъ? Ахъ, вы! Вотъ про меня вы говорите, что я идолъ и безчувственная. Сами вы идолъ и безчувственный.

— Молчать! заоралъ Костя.

Поднялся шумъ. Прибѣжалъ режиссеръ и сталъ успокоивать Костю и Пелагею Никитишну.

— Что вы, что вы, господа… Вѣдь вы такъ кричите что изъ-за кулисъ даже въ театральную залу слышно, говорилъ онъ.

Костя вышелъ изъ уборной. Въ глубинѣ прохода, идущаго мимо уборныхъ, показалась Надежда Ларіоновна въ мѣховой ротондѣ и шапочкѣ. Надежду Ларіоновну велъ подъ руку Иванъ Фомичъ.

Глава LXXV.

При видѣ Кости Надежда Ларіоновна и Иванъ Фомичъ переглянулись… Надежда Ларіоновна нахмурилась и сдѣлала недовольное лицо. Иванъ Фомичъ отдулся и воскликнулъ:

— А! И новобрачный здѣсь! Съ законнымъ бракомъ.

— Вотъ ужь не чаяла-то тебя сегодня встрѣтить здѣсь… Ты вѣдь объявилъ мнѣ, что не пріѣдешь, сказала Надежда Ларіоновна.

— На вашъ совѣтъ да любовь пріѣхалъ полюбоваться… отвѣчалъ Костя, то багровѣя, то блѣднѣя.

— Съ законнымъ бракомъ… проговорилъ, еще разъ

Иванъ Фомичъ и протянулъ Костѣ руку.,

— При насмѣшкахъ я руки не подаю… Ошибаетесь…

Иванъ Фомичъ только покачалъ головой.

— Вы, кажется, ссориться со мной хотите… замѣтила Костѣ, Надежда Ларіоновна.

— А хоть-бы и такъ?

— Ну, такъ убирайтесь вонъ со сцены, потому я этого не желаю.

— Нѣтъ, ужъ это — ахъ оставьте! Никогда это по вашему не будетъ.

Иванъ Фомичъ, подведя Надежду Ларіоновну къ уборной, откланялся и ушелъ. Костя влетѣлъ въ уборную. Произошла бурная сцена ревности. Онъ попрекалъ Надежду Ларіоновну, называлъ ее безстыдницей, коварной, неблагодарной, однимъ словомъ, говорилъ тоже самое, что говорилъ раньше теткѣ ея Пелагеѣ Никитишнѣ; Надежда Ларіоновна отвѣчала ему почти тѣми-же словами, какъ и Пелагея Никитишна и приводила тѣ-же доводы въ свое оправданіе, почему она потѣшила Ивана Фомича и поѣхала съ нимъ въ Аркадію обѣдать, какіе доводы приводила насчетъ ея и Пелагея Никитишна.

— Такъ-съ, такъ-съ… подлетѣлъ къ ней подбоченившись, разсвирѣпѣвшій Костя. — А позвольте васъ спросить, гдѣ вы были съ этимъ самымъ толстопузымъ послѣ Аркадіи?

— Это что такое? воскликнула Надежда Ларіоновна. — Ты ужь не допрашивать-ли меня вздумалъ? Да гдѣ хотѣла, тамъ и была.

— Какъ: гдѣ хотѣла, тамъ и была? Стало быть измѣна? Полная измѣна? И я не смѣю тебя допрашивать? кипятился Костя.

Такимъ храбрымъ по отношенію къ Надеждѣ Ларіоновнѣ онъ никогда еще не былъ, такъ крупно и грубо никогда еще онъ не говорилъ съ ней. Не слышала она до сихъ поръ никогда отъ него и такихъ словъ, какъ «безстыдница» и «срамница». Она смотрѣла на него во всѣ глаза отъ удивленія. Она привыкла видѣть его въ подобныхъ случаяхъ ревности у ея ногъ, плачущаго, изнывающаго.

— Ты неизвѣстно гдѣ треплешь хвосты съ лысымъ чортомъ, а я не смѣй и допрашивать? повторилъ Костя, всплескивая передъ Надеждой Ларіоновной руками.

— Да что я тебѣ, крѣпостная досталась, что-ли? Жена я тебѣ? Подъ кулакъ я къ тебѣ полѣзла? Слава Богу, насчетъ этого еще Богъ миловалъ. Я вольный казакъ. Куда хочу, туда и лечу. Ты поди жену свою допрашивай. Она тебѣ подначальная. Есть тебѣ теперь надъ кѣмъ командовать, а меня оставь и пошелъ вонъ! въ свою очередь горячилась Надежда Ларіоновна и указывала на двери уборной.

Пелагея Никитишна также присоединяла свой голосъ.

Въ открытыя двери уборной смотрѣли прибѣжавшія изъ сосѣднихъ уборныхъ приготовлявшіяся къ выходу на сцену полуодѣтыя хористки, стоялъ режиссеръ и уговаривалъ не шумѣть.

— Вонъ изъ моей уборной! крикнула наконецъ Надежда Ларіоновна, потерявшая терпѣніе, взяла Костю за плечи, выпихнула его за дверь и заперла дверь.

Костя попробовалъ было стучать въ дверь, но режиссеръ взялъ его подъ руку и дружески сталъ успокоивать. Изъ-за двери доносился голосъ Надежды Ларіоновны.

— Дрянь… мальчишка… молокососъ… На два гроша потѣшилъ женщину, да еще смѣетъ надъ ней куражиться! раздраженно говорила она.

— Идите вы теперь въ театръ, садитесь въ мѣста и ужъ во время спектакля не приходите на сцену, увѣщевалъ Костю режиссеръ. — Послѣ спектакля встрѣтите ее въ корридорѣ или на подъѣздѣ, поѣдете къ ней домой, посчитаетесь и помиритесь. Свои люди…

Шатаясь, какъ пьяный, вышелъ Костя со сцены въ корридоръ, изъ корридора прошелъ въ буфетъ, еле раскланиваясь съ знакомыми, нехотя подавая имъ руку, почти не отвѣчая на ихъ вопросы. Ревность и злоба душили его. Такъ еще никогда онъ не былъ разозленъ на Надежду Ларіоновну. Въ буфетѣ онъ выпилъ сразу двѣ большія рюмки коньяку съ холоднымъ лимонадомъ-газесомъ. Это нѣсколько успокоило его. Онъ вспомнилъ о Таисѣ, сидѣвшей въ ложѣ, и отправился къ ней. Ложа была внизу, около партера (другихъ ложъ въ театрѣ не было). Бѣдная Таиса одиноко сидѣла въ ней передъ поставленной на барьеръ открытой бомбоньеркой съ конфектами и чуть не плакала.

— Вы меня совсѣмъ забыли, Константинъ Павлычъ, говорила она, глотая слезы. — Сижу одна и не знаю что дѣлать. А тутъ еще разныя нахальныя личности подходятъ къ барьеру, заговариваютъ, дѣлаютъ улыбки разныя и говорятъ Богъ знаетъ что… Срамъ слушать. Я ужъ хотѣла уйти и искать васъ,

Костя вспыхнулъ.

— Кто передъ вами останавливался? Кто заговаривалъ съ вами и строилъ улыбки? быстро спросилъ онъ. — Укажите мнѣ на него и я сейчасъ всю морду ему въ кровь разобью!

— Зачѣмъ-же скандалить? Скандалить не надо. А только не слѣдовало уходить такъ надолго. Теперь при васъ они не посмѣютъ съ улыбками и съ словами лѣзть.

Костѣ стало жаль Таису. Она глядѣла такою кроткою, беззащитною. Ему сдѣлалось совѣстно, что онъ бросилъ ее одну въ такомъ театрѣ, который не отличался скромностью нравовъ посѣтителей. Онъ даже сталъ извиняться.,

— Пардонъ… Ужь вы простите меня, Таиса Ивановна, это я такъ надолго васъ оставилъ. Въ буфетѣ встрѣтились знакомые: тары да бары, ну, я заболтался. Больше этого, не будетъ. Кушайте конфекты-то… угощалъ онъ Таису.

Костя даже далъ себѣ слово стараться какъ можно, нѣжнѣе быть съ ней.

«На зло Надеждѣ… Пущай… На зло… Она сегодня коварно со мной поступила, такъ и я не обязанъ для нея равнодушіе къ Таисѣ показывать»… мелькнуло у него въ головѣ. ,

— Вы грушу-дюшессъ, не хотите-ли? спросилъ онъ вдругъ Таису. — Такъ я живо изъ буфета принесу?

— Нѣтъ, нѣтъ… Ничего мнѣ не надо. Вы ужь только, Бога ради, сидите со мной… испуганно заговорила она.

Завсегдатаи перваго ряда, видя Костю не на своемъ обычномъ мѣстѣ въ креслѣ, а въ ложѣ и къ тому-же съ женщиной, наводили на него и на Таису бинокли и перешептывались между собой, а какой-то юный соврасикъ съ капулемъ на лбу, проходя мимо ложи, поклонился Костѣ, протянулъ ему руку и тихо шепнулъ:

— Измѣняете своей-то?.. Съ новой канашкой сегодня…

Костя выдернулъ изъ его руки свою руку, грозно сверкнулъ глазами и отвѣчалъ:

— Пожалуйста, проходите безъ глупостей!..

Заигралъ оркестръ. Началось представленіе. Первымъ пѣлъ хоръ хористокъ.

— Нравится вамъ? наклонился Костя къ Таисѣ.

— Н-нѣтъ… осторожно отвѣчала Таиса. — Я не понимаю, зачѣмъ это онѣ такъ юбками-то подергиваютъ.

— А это изъ оперетки. Это такъ надо. Это знаменитая пѣсня «смотрите здѣсь, глядите тамъ»… Погодите… Дальше лучше будетъ. Вы должно быть раньше никогда не бывали въ опереткѣ?

— Не знаю, право… Кажется, нѣтъ.

Прошелъ цѣлый рядъ пѣвицъ въ откровенныхъ костюмахъ, разсказчиковъ, куплетистовъ, но Таиса не выказывала удовольствія. Она сидѣла какъ-то насупившись.

— Чѣмъ-бы мнѣ васъ развеселить, Таиса Ивановна? наклонился опять къ ней Костя. — Хочу быть сегодня любезнымъ кавалеромъ, чтобы вы не скучали, и не могу встать на точку.

— Да ничѣмъ. Я, кажется, и такъ весела.

"Пропоетъ Надежда Ларіоновна, кончится первое отдѣленіе и поѣдемъ домой… рѣшилъ мысленно Костя. И дома съ Таисой буду ласковъ… Нарочно буду ласковъ — на зло Надюшѣ… разсуждалъ онъ. Да и неловко здѣсь быть съ Таисой… Не хорошо… Всѣ такъ нагло смотрятъ на нее, принимаютъ ее за какую-то дѣвицу изъ легкихъ… а въ антрактѣ будутъ подскакивать ко мнѣ, какъ тотъ болванъ, что давеча подскочилъ… Нѣтъ, уѣду, уѣду…. Но вотъ наконецъ изъ-за кулисъ выпорхнула Надежда Ларіоновна. Громъ рукоплесканій. Костя, по привычкѣ, тоже хотѣлъ аплодировать, но остановился.

«Не стану, на зло ей не стану… Не стоитъ даже сегодня она этого»… сказалъ онъ себѣ въ умѣ.

Надежда Ларіоновна пѣла. Какъ и всегда «бисы», повторенія.

«Неужели она не чувствуетъ угрызенія совѣсти? думалъ про нее Костя и тутъ-же рѣшилъ: — Нѣтъ не чувствуетъ. Она безчувственная. Но Боже мой, какъ хороша-то!.. Впрочемъ, все равно.. Ничего… На зло ей буду ласковъ съ Таисой… Нѣженъ даже буду. Поцѣлую ее дома. Пущай… Пущай… На зло»…

— Ну, какъ вамъ нравится эта пѣвица? спросилъ онъ Таису, про Надежду Ларіоновну. — Эта считается здѣсь самая лучшая. Ее въ газетахъ называютъ звѣздой… дивой… Дива каскада… Ну, какъ?

— Ничего… Только ужъ очень оголена… Нахальная…

Костя слегка вспыхнулъ, хотѣлъ что-то отвѣчать въ защиту Надежды Ларіоновны, но удержался.

«Не стоитъ Надюша этого… Не стоитъ»… опять повторилъ онъ мысленно.

— Хотите домой, такъ можно ѣхать… сказалъ онъ Таисѣ.

— Ахъ, даже очень… Поѣдемте… У меня голова болитъ.

Лицо Таисы оживилось отъ радости.

Косъ предложилъ Таисѣ руку и повелъ ее изъ ложи.

Глава LXXVI.

По дорогѣ изъ театра домой и дома Костя старался быть какъ можно ласковѣе и предупредительнѣе съ Таисой. Они вернулись домой рано. Такъ рано ихъ не ждали. Евграфъ Митричъ еще не спалъ. Началось чаепитіе. Евграфъ Митричъ также присутствовалъ въ столовой, хотя чаю не пилъ. Костя и за чаемъ былъ ласковъ съ Таисой. Прежнихъ рѣзкихъ выходокъ его по отношенію къ ней не было и въ поминѣ.

«Уходился парень-то… думалъ про Костю Евграфъ Митричъ. Ничего… За недѣльку такъ-то ловко обнюхаются другъ съ другомъ, и все ладно будетъ».

— Что рано вернулись-то изъ театра? спрашивала Настасья Ильинишна.

— Да такъ-съ… Дома какъ будто и лучше, отвѣчалъ Костя. — Завтра придется дѣло дѣлать. Много дѣла по лавкѣ.

— Не понравилось представленіе, что-ли?

— Да, неудачно попали, дала отвѣтъ Таиса.

— Что представляли-то? Какая игра была? допытывалась Настасья Ильинишна.

— Да разное. Тутъ и пѣніе, тутъ и все… А только скучно.

— Ну, въ другой разъ съѣздите.

Напившись чаю, Таиса отправилась въ спальню переодѣваться. Ушла съ ней и Настасья Ильинишна. Костя остался сидѣть глазъ на глазъ съ дядей.

— Дяденька, началъ Костя: — такъ какъ завтра мнѣ рано вставать и въ лавку идти, то чтобъ Таису Ивановну не безпокоить по утру, я такъ полагаю, что мнѣ лучше на старой своей постели въ комнатѣ съ Силантіемъ Максимовымъ лечь.

Костя сказалъ и заискивающе-вопросительно взглянулъ на дядю.

— Да что ты, Константинъ, бѣлены объѣлся, что-ли! проговорилъ тотъ.

— Отчего-же-съ?.. Поцѣловать ихъ на прощанье, сказать разныя ласковыя слова, да и къ Силантію Максимову..

— Полно, полно дурачка-то строить! Вчера только женился и вдругъ…

— Нѣтъ, я къ тому собственно, что мнѣ рано вставать, а Таисѣ Ивановнѣ зачѣмъ же?

— Жена, должна нести тяготы мужа.

— Да вѣдь вотъ мнѣ завтра въ лавку, а вечеромъ въ конкурсное засѣданіе идти нужно, такъ неушто и она эти тяготы вмѣстѣ со мной нести должна?

— Не мели вздору и иди къ женѣ.

Дабы не раздражать дядю, Костя не возражалъ. Онъ отправился къ Таисѣ въ спальню, переодѣлся въ новый халатъ, подарокъ Таисы, надѣлъ подаренные ему ей туфли и сталъ разговаривать на тему объ развлеченіяхъ.

— Въ слѣдующій разъ мы пойдемъ въ этотъ театръ, когда будутъ оперетку давать. Оперетка много интереснѣе, чѣмъ дивертиссементъ. Тамъ игра, представленіе, говорилъ онъ.

— Ходить я съ вами куда угодно пойду, но только не бросайте меня такъ надолго одну, какъ сегодня бросили, сказала Таиса.

— Нѣтъ, нѣтъ.. Сегодня я просто съ знакомыми заболтался. Впрочемъ, иногда для компаніи вамъ можно и вашу маменьку брать. Тогда мнѣ будетъ свободнѣе. Вы вотъ книжки любите читать. Желаете, я вамъ въ библіотеку запишусь? Тогда ужь читать можете сколько влѣзетъ.

— Что-жь, запишитесь.

— Всенепремѣнно. Свожу васъ и въ циркъ. Тамъ отлично. Свожу васъ въ купеческій клубъ. Тамъ можете танцы танцовать съ кавалерами. Даже самъ съ вами станцую. Тамъ все на деликатной ногѣ. Сводить?

— Сводите.

Съ полчаса разговоръ велся на эту тему. Наконецъ Костя произнесъ:

— Теперь позвольте васъ поцѣловать на сонъ грядущій. Пора спать.

Вторая ночь была проведена также, какъ и первая. Костя улегся въ постель и когда настала тишина, передъ нимъ восталъ образъ Надежды Ларіоновны съ ея стройными формами.

«Нѣтъ, каково коварство! думалось ему. Только что узнала, что я не могу быть у ней — сейчасъ ужь и съ толстопузымъ интендантомъ. Не понимаю, что ей нравится этотъ лысый чортъ! Положимъ онъ хлопотунъ и устроилъ ей шикарный бенефисъ съ подаркомъ, но и я устроилъ-бы, еслибы не эта свадьба. Да вотъ посмотримъ еще, чей подарокъ-то завтра въ бенефисъ будетъ лучше — мой или интендантскій по подпискѣ. Бабочка-то брилліантовая, которую я ей завтра поднесу, куда дороже стоитъ! А ловко я ее сегодня проучилъ! Такъ ловко, что даже ужь черезъ-чуръ. Ну, да ничего… Пускай понимаетъ. Впрочемъ, тутъ съ обѣихъ сторонъ… Вѣдь и она тоже на меня напала: „мальчишка, говоритъ, молокососъ“. А очень она разсвирѣпѣла. Сама виновата и разсвирѣпѣла… Поди и теперь сердится. Надо завтра утромъ съѣздить къ ней и узнать, какъ и что… Не стоило-бы, впрочемъ, надо-бы показать свой нравъ, что я не пѣшка, а промучить ее до вечера, ну, да все равно… Мужчины всегда должны уступать женщинамъ. А главное, мнѣ хочется захватить тамъ завтра интенданта. Онъ ужь навѣрное будетъ у ней за завтракомъ. Встрѣчу — опять дерзостей наговорю».

Съ этими мыслями Костя заснулъ.

Когда онъ утромъ проснулся, Таиса еще спала. Онъ взялъ свой сюртукъ и тихонько вышелъ изъ спальной, чтобы не разбудить Таису: Не взирая, однако, на эту осторожность, Таису разбудила Настасья Ильннишна, наскоро принарядила ее и когда Костя пилъ утренній чай, Таиса уже сидѣла противъ него съ заспанными глазками. Настасья Ильинишна вертѣлась тутъ-же.

— Спроси муженька-то, что онъ желаетъ къ обѣду, говорила она дочери. — Можетъ быть, какое-нибудь любимое блюдо у нихъ есть, такъ состряпаемъ.

— Рѣшительно ничего мнѣ не надо. Я даже думаю, что и обѣдать-то сегодня не приду. Очень много дѣла по лавкѣ, отвѣчалъ Костя.

— Ну, какъ-же, ужь обѣдать-то не придти на третій день свадьбы? Приходите, потѣшьте жену. Я замѣтила, что вы вареники любите — вотъ мы вамъ варениковъ и сдѣлаемъ. Мы будемъ ждать, Константинъ Павлычъ. Придете?

Костя подумалъ и проговорилъ:

— Ладно. Только ужь развѣ изъ-за того приду, что вечеромъ не могу быть дома, потому мнѣ въ конкурсное засѣданіе нужно.

— Ахъ, вечеромъ вы не будете дома?

— Нельзя-съ. Никоимъ образомъ нельзя. Иначе большіе убытки для насъ могутъ быть. Спросите хотя у дяденьки, если мнѣ не вѣрите.

— И долго пробудете тамъ? спрашивала Настасья Ильинишна.

— Да вѣдь это зависитъ отъ собранія кредиторовъ… Какъ кредиторы…

— Вы ужь все-таки пріѣзжайте пораньше. Проси Таисочка…

— Пріѣзжайте… повторила Таиса, спустя глаза…

— Да вѣдь за обѣдомъ увидимся, такъ объ чемъ толковать! сказалъ Костя. — И такъ ужь я вамъ большую уступку въ ущербъ дѣла дѣлаю, что обѣдать-то приду. Я вамъ уступку, ну, и вы мнѣ уступку… Ну, а затѣмъ прощайте… Пора въ лавку, вскочилъ онъ изъ-за стола, отодвигая отъ себя пустой стаканъ, подошелъ къ Таисѣ и еще разъ повторилъ: — Прощайте. Позвольте васъ поцѣловать на прощанье.

— Да зачѣмъ-же вы это спрашиваете-то, Константинъ Павлычъ? заговорила Настатья Ильинишна. — Вы теперь мужъ… Можете всегда и безъ спросу. Протягивай скорѣй свои губы. дура… Протягивай… обратилась она къ дочери.

Таиса стояла потупившись. Костя взялъ ее за голову и поцѣловалъ въ щеку. Она стала ловить своими губами его губы. Губы ихъ встрѣтились и Костя чмокнулъ Таису еще разъ въ губы.

Уходя изъ дома, Костя думалъ:

«Къ Надюшѣ надо, къ Надюшѣ. Что-то она, бѣдная? Очень ужь я ее вчера пробралъ своими попреками. Пожалуй, сердится… Теперь, впрочемъ, къ ней рано. Спитъ… Сначала въ лавку, а потомъ къ Надюшѣ»…

Глава LXXVII.

Ровно въ полдень Костя ужь взбирался по лѣстницѣ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Когда онъ взялся за звонокъ ея квартиры, сердце его болѣзненно сжалось. Онъ чувствовалъ себя уже какъ-бы виноватымъ передъ Надеждой Ларіоновной. Двери ему отворила Пелагея Никитишна.

— Ага! Знаетъ кошка, чье мясо съѣла. Съ повинной пришелъ, произнесла она, какъ-то снисходительно улыбаясь. — Подите-ка, подите-ка къ Надюшѣ. Она васъ проберетъ.

Костя опѣшилъ.

— Ну, полноте… сказалъ онъ.

— Да что: полноте! Она очень сердится. Она не хотѣла васъ и принимать, да ужъ я ее уговорила. Ахъ, вы буянъ эдакій! Развѣ можно такъ?

Костя повѣсилъ въ прихожей на вѣшалку свое пальто и, какъ-то приниженно сгорбившись, прошелъ въ будуаръ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

Надежда Ларіоновна еще только вставала и неодѣвшись, въ юбкѣ и кофтѣ пила свой утренній кофе.

— Здравствуй, Надюша, проговорилъ Костя, останавливаясь нѣсколько въ отдаленіи.

Надежда Ларіоновна нахмурилась, строго посмотрѣла на него и произнесла:

— Зачѣмъ пришли? Ступайте вонъ. Стыдливые да женатые люди къ безстыдницамъ не ходятъ.

Костя совсѣмъ опѣшилъ.

— Прости, Надюша… проговорилъ онъ и сдѣлалъ движеніе къ Надеждѣ Ларіоновнѣ.

— Прочь, прочь… отстранила она его. — Тебѣ только скандалы дѣлать, а не съ порядочными женщинами жить, которыя себя соблюдаютъ. Вѣдь я актриса, талантъ, меня вонъ резенденты въ газетахъ дивой каскада называютъ, а ты вдругъ вчера мнѣ эдакій скандалъ на сценѣ! Срамъ. Меня всѣ спрашиваютъ, что случилось. Вѣдь ты при всѣхъ… Всѣ наши актеры и актрисы изъ уборныхъ какъ тараканы повысыпали.

— Надюша!

— Не подходи! А то кофейникомъ въ тебя пущу.

— Но вѣдь я-же былъ взбѣшенъ. Вдругъ ты съ этимъ противнымъ Иваномъ Фомичемъ въ Аркадіи.

— Молчите. Вы мизинца его не стоите. Это добрѣйшей души человѣкъ.

Костя всплеснулъ руками.

— Ну, Надюша, такихъ словъ я отъ тебя не ожидалъ!

— Тѣмъ лучше. Вотъ и получите ихъ сюрпризомъ. И какъ вы смѣли ему дерзости дѣлать, какъ вы смѣли ему руки не подавать?

— Ну, ему-то…

— Молчать! Онъ уважаемое лицо, чиновникъ, а вы мальчишка и молокососъ.

— Ахъ, Надюша! И это за всю-то любовь!

— Что мнѣ съ вашей любви? Что? И наконецъ вы теперь женатый человѣкъ.

— Надюша, я женатый только на бумагѣ, по книгамъ, а на самомъ дѣлѣ — я ровно ничего. Да наконецъ, вѣдь я для тебя-же женился.

— Для меня? Ахъ, скажите, пожалуйста… Вотъ это любопытно. А какая мнѣ корысть, позвольте васъ спросить, отъ вашей женитьбы? Принесли вы мнѣ что нибудь въ день свадьбы или послѣ свадьбы? Обезпечили чѣмъ нибудь?

— Въ будущемъ, Надюша…

— Это значитъ, опять-таки улита ѣдетъ, да когда-то она пріѣдетъ. Вы меня нѣсколько мѣсяцевъ подъ-рядъ кормите смертью старика, да вотъ теперь будете цѣлый годъ кормить какимъ-то будущимъ. Нѣтъ-съ, благодарю покорно.

— Да вѣдь у тебя, Надюша, все есть, все.

— Что все? Вчера вонъ, кабы не Иванъ Фомичъ, такъ не знала-бы какъ и извернуться. Приноситъ портниха костюмы для бенефиса и съ ножемъ къ горлу пристаетъ: подай ей деньги.

Костя схватился за бумажникъ.

— Сколько, Надюша? спросилъ онъ.

— Да ужь не надо, не надо. Теперь поздно. Пришелъ вчера при портнихѣ Иванъ Фомичъ и разсчитался. Да вѣдь какъ разсчитался-то! Своими разсчитался. Уплатилъ по счету и говоритъ мнѣ: «вотъ это, говоритъ, отъ меня за мой билетъ перваго ряда». А денегъ-то портинихѣ триста двадцать пять рублей, говорила Надежда Ларіоновна.

— И ты приняла? Ахъ, Надюша!

— Да отчего-же не принять? Вотъ еще новости! Вѣдь это-же за билетъ. Нѣтъ, Константинъ Павлычъ, Иванъ Фомичъ въ сто разъ услужливѣе васъ и деликатнѣе. Вы даже вонъ за двѣ тройки забыли извощику заплатитъ. Вчера вдругъ лѣзутъ ко мнѣ при Иванѣ Фомичѣ за деньгами. Взялъ и заплатилъ. Слова не сказалъ. Ты вспомни-ка хорошенько, когда ты мнѣ давалъ денегъ-то! Вѣдь я безъ денегъ, какъ ракъ на мели, сидѣла.

— Ахъ, Надюша, я совсѣмъ спутался съ этой противной свадьбой. На вотъ возьми, себѣ денегъ, только Бога ради не сердись. Вотъ тебѣ тысячу рублей.

Костя вытащилъ бумажникъ и сталъ отсчитывать деньги.

— Что такое тысяча? сдѣлала гримасу Надежда Ларіоновна. — Такъ какъ ты теперь женатый человѣкъ, то долженъ обезпечить меня.

— Это все будетъ, это все будетъ, погоди только. А теперь мало тебѣ тысячи — вотъ полторы. Только не сердись и прости. Послѣднія отдаю. Самъ при двухъ стахъ рубляхъ остаюсь.

— Накуешь еще. Теперь жена богатая. Самъ-же мнѣ въ день свадьбы разсказывалъ, что дядя твой ей дваддать тысячъ на булавки далъ. Нѣтъ, Костя, я тебѣ серьезно говорю, что ты меня долженъ обезпечить, иначе я съ тобой и знаться не хочу. Нѣтъ денегъ пока — выдай вексель.

— Сегодня-же вечеромъ тебѣ вексель въ обезпеченіе, Надюша, привезу, въ театръ привезу, не сердись только. Повинную голову не сѣкутъ, не рубятъ.

— А вотъ привезешь вексель, тогда и разговоръ другой. Кромѣ того, ты долженъ извиниться передъ бѣднымъ старикомъ Иваномъ Фомичемъ и дать мнѣ слово, что больше никогда не будешь ему дерзничать.

Костя весь какъ-то покоробился.

— Нѣтъ, Надюша. Этого я не могу! воскликнулъ онъ.

— Ну, и я не могу съ тобой мириться, отвѣчала Надежда Ларіоновна! — А еще говоришь, что пришелъ съ повинной.

— Я и то пришелъ съ повинной, но извиняться передъ человѣкомъ, который въ родѣ остраго ножа у меня въ горлѣ..

— Ты это про Аркадію-то, что-ли? Такъ вѣдь и ты былъ съ своей Таисой въ Аркадіи. Можетъ быть, и она мнѣ въ родѣ остраго ножа въ горлѣ, а однако я тебѣ ничего не говорю.

— Это не то, Надюша! Это совсѣмъ не то.

Костя схватился за голову.

— Не фиглярничай пожалуйста… остановила его Надежда Ларіоновна.

— Надюша, прости. Прости, Надюша. Вѣдь я-же исполнилъ свои обязательства: Вотъ деньги на столѣ. Бери. Вексель сегодня вечеромъ… Не сердись Надюша, пожалѣй твоего бѣднаго Костю…

Костя опустился у ногъ Надежды Ларіоновны на колѣни и заплакалъ.

— Дуракъ ты, дуракъ… проговорила она полуласково и на половину съ упрекомъ.

— Дуракъ, Надюша, совсѣмъ дуракъ, а все отъ любви къ тебѣ.

— Ну, ужъ теперь говори, что и отъ любви къ Таисѣ.

— Ахъ, Надюша! зачѣмъ такъ?..

— А зачѣмъ ты такъ про Ивана Фомича?

— Миръ, Надюша? Миръ? спрашивалъ Костя, ласково заглядывая въ лицо Надежды Ларіоновны. — Не будемъ ссориться въ такой торжественный для тебя день, какъ бенефисъ и новая роль. Дай мнѣ съ теплымъ сердцемъ и отъ души поднести тебѣ сегодня брилліантовую бабочку.

Надежда Ларіоновна притянула Костю къ себѣ и чмокнула его въ лобъ, потомъ поцѣловала въ щеку. Костя покрывалъ ея руки поцѣлуями.

— Только смотри, чтобъ съ Иваномъ Фомичемъ больше не ссориться и не ревновать меня къ нему, говорила она Костѣ.

Глава LXXVIII.

Еще и музыканты не являлись, еще и театральный залъ не освѣщали, когда Костя явился въ театръ въ вечеръ бенефиса Надежды Ларіоновны. Занавѣсъ былъ поднятъ и плотники устанавливали на сценѣ декораціи. Когда Костя проходилъ мимо театральной кассы, надъ окошечкомъ ея была вывѣшена надпись: «билеты на бенефисъ Н. Л. Люлиной проданы». Еврей-кассиръ, заложа руки за спину, бродилъ около кассы.

— Ни одинъ билетикъ въ касса нѣтъ — вотъ какова у насъ бенефисъ. А все Иванъ Фомичъ постарался.

При произнесеніи кассиромъ этого имени, Костю словно что кольнуло.

— Большущаво дѣла сегодня госпожа Люлина сдѣлаетъ. Хорошаво гешефтъ, продолжалъ онъ.

Костя прошелъ на сцену. Тамъ въ одной изъ уборныхъ кипѣлъ на столѣ большой самоваръ, стояла закуска, было нѣсколько бутылокъ вина, фрукты, конфекты — это угощала Надежда Ларіоновна исполнителей. Толпились полуодѣтые актеры, актрисы, хористы, хористки. Она и сама была тутъ-же, тоже полуодѣтая, въ накинутомъ на плечи ковровомъ платкѣ. Около нея лебезилъ антрепренеръ Карауловъ, заикаясь разсыпался въ похвалахъ ея, цѣловалъ ея ручки. Костя тотчасъ-же окинулъ взоромъ толпу, отыскивая Ивана Фомича, но его еще не было.

— А! Явленное чудо! Какъ-то иронически встрѣтила Костю Надежда Ларіоновна. — Послушай, ты навѣрное себя тоже актеромъ считаешь. Вотъ уже два вечера подъ рядъ, какъ ты раньше публики, даже раньше музыкантовъ въ театръ приходишь.

Костя нѣсколько опѣшилъ…

— Да вѣдь какъ-же, Надюша, сегодня такой день… пробормоталъ онъ.

— Ну, что-же… надѣвай трико… Становись грекомъ.

— Каковъ сборикъ-то? А? подскочилъ къ Костѣ Карауловъ. — Я васъ спрашиваю, могъ-ли быть у ней такой сборъ, ежели-бы она уѣхала въ Харьковъ и тамъ взяла бенефисъ!

— Иванъ Фомичъ… одинъ Иванъ Фомичъ… Только ему одному и должна быть благодарна. Онъ все устроилъ, отвѣчала Надежда Ларіоновна.

— Да ужь… именно… господинъ на отличку… сказала Пелагея Никитишна, находившаяся тутъ-же съ стаканомъ пива въ рукахъ.

— Честь ему и слава, дѣдушкѣ толстопузенькому, прибавила Надеждѣ Ларіовна. — Одинъ полъ-театра билетовъ распихалъ.

— Надюша, зачѣмъ такъ? Зачѣмъ? съ болью въ сердцѣ произнесъ Костя. — И иные, можетъ быть, хотѣли-бы разсовывать, ежели-бы не обстоятельства.

— Не ты-ли? Ты вотъ взялъ-ли билетовъ хоть для своихъ прикащиковъ, для своихъ сосѣдей въ лавкѣ, чтобы они мнѣ хлопали?

— Ахъ Надюша! Мнѣ нельзя… Возьми я для нихъ билеты — и сейчасъ огласка, сейчасъ разговоръ, что я здѣсь. А ты знаешь, какъ я сегодня сюда урвался! Эхъ, знаетъ только грудь да подоплека. Я, Надюша, принесъ… сказалъ Костя, отведя Надежду Ларіоновну въ сторону и вручая ей вексель. — Вотъ, возьми и спрячь. Тутъ на десять тысячъ. Я, Надюша, написалъ такъ, что ты когда захочешь — сейчасъ съ меня и получить можешь. Тутъ такъ написано… Написано безъ срока. Такъ мнѣ Адольфъ Васильевичъ Шлимовичъ посовѣтовалъ. Я былъ, Надюша, у него и тамъ написалъ. Такъ тебѣ, Надюша, будетъ лучше.

— На десять тысячъ? спросила Надежда Ларіоновна. — Ну, вотъ это я понимаю… Это какъ слѣдуетъ. За это спасибо.

— Теперь, Надюша, ты уже можешь быть вполнѣ спокойна.

— Милый, душка… Ну, пойдемъ въ мою уборную и я тебя поцѣлую. Здѣсь при всѣхъ неловко.

— Что тутъ такое? Объ чемъ вы? подскочила къ нимъ Пелагея Никитишна.

— Не ваше дѣло… огрызнулась на нее Надежда Ларіоновна. — Пойдемъ, Костюшка… Тамъ мы и чаю напьемся. Здѣсь тѣсно.

Надежда Ларіоновна привела Костю въ свою уборную, схватила его за уши и трижды поцѣловала его прямо въ губы, а потомъ укусила за щеку. Такъ всегда она дѣлала, когда хотѣла быть особенно нѣжна съ Костей.

Костя млѣлъ.

— Ну, а брилліантовую-то бабочку, Костя? спросила она.

— Она при мнѣ.

— Покажи-ка, покажи-ка… Ахъ, какая прелесть! Какъ блеститъ. Ты, Костюша, подноси ее послѣ перваго акта. Тогда ужь я ее во второмъ актѣ надѣну. Ахъ, какъ я боюсь за второй актъ, особенно за сцену, когда ко мнѣ является ночью Парисъ. Парисъ нашъ такой неповоротливый… какъ опоенный жеребецъ. Такъ его Иванъ Фомичъ назвалъ, такой онъ и есть. А сервизъ серебряный Иванъ Фомичъ будетъ подносить послѣ втораго акта. Тутъ и сервизъ, тутъ и вѣнки, тутъ и букеты… Сейчасъ Иванъ Фомичъ прислалъ изъ цвѣточнаго магазина цѣлую карету цвѣтовъ… болтала она.

Костя морщился.

— Не будемъ, милая, говорить о немъ, сказалъ онъ.

— Опять ревновать! Фу ты, пропасть! А между тѣмъ безъ Ивана Фомича вѣдь шагу нельзя сдѣлать. Вотъ сегодня послѣ спектакля ужинъ. Надо резендентовъ угощать, Караулова, пригласить кой кого изъ актеровъ, а кто распорядится, какъ^- не Иванъ Фомичъ?

— Я, я, я… И все сдѣлаю…

— Да вѣдь ты не можешь. Тебѣ сейчасъ послѣ спектакля надо къ своей Таисѣ бѣжать.

— Вздоръ, пустяки. Я все могу… Я для тебя хоть до утра останусь. Такой день для тебя, Надюша, такой день!.. Неужто ты думаешь, я не цѣню? Я готовъ для тебя какія хочешь непріятности дома перенесть. Мнѣ на все плевать.

— Ну, смотри-же… И ужь за ужиномъ съ нимъ не ссориться. Вѣдь ужь онъ будетъ на ужинѣ. Должна-же я пригласить за все то, что онъ сдѣлалъ для меня. Будетъ даже съ нѣсколькими своими пріятелями. Даешь мнѣ слово не ссориться?

— Даю, Надюша, даю…

— Смотри-же… Иначе я не на шутку разсержусь. И ужь тогда — аминь, ни за что тебя не прощу. Тогда маршъ къ своей Таисѣ и не смѣй мнѣ показываться на глаза.

— Не буду, Надюша.

Костя выпилъ въ уборной у Надежды Ларіоновны стаканъ чаю. Режиссеръ захлопалъ въ ладоши и забѣгалъ по уборнымъ.

— Кончайте, господа, одѣваться, кончайте! торопилъ онъ актеровъ. — Черезъ четверть часа я подамъ сигналъ оркестру.

Музыканты въ оркестрѣ уже строили инструменты.

— Ну, уходи, Костюшка, изъ уборной. Надо мнѣ кончать одѣваться, сказала Надежда Ларіоновна. — Ахъ, да… Ужинать будемъ здѣсь въ театрѣ. Я уже обѣщала здѣшнему буфетчику. Пусть попользуется. Скверно здѣсь все, но онъ обѣщался на сегодня пригласить какого-то особеннаго повара. Ты, Костюшка, распорядись заранѣе насчетъ ужина-то. На двѣнадцать персонъ… Я думаю, на двѣнадцать персонъ будетъ довольно? Ты, я, тетенька… Надо ужь ее пригласить… Карауловъ, два резедента, Иванъ Фомичъ, трое-четверо пріятелей и человѣкъ пять нашихъ актеровъ. Ахъ, нѣтъ… Мало на двѣнадцать-то человѣкъ, сосчитала она по пальцамъ. — Ты ужь закажи на пятнадцать. Ахъ, Боже мой, какъ я боюсь за второй актъ! Да и вообще за все боюсь. Все не боялась, не боялась и вдругъ… Тетенька! Да идите-же сюда и подавайте мнѣ одѣваться! Что вы тамъ словно пьявка къ пиву прилипли! крикнула она.

Вообще она была въ сильной ажитаціи. Явилась Пелагея Никитишна съ сильно раскраснѣвшимся лицомъ.

— Кажется, уже успѣли нализаться? встрѣтила ее Надежда Ларіоновна.

— Да что ты, Надюша! Я всего только одну бутылочку.

— Знаю я васъ. Ну, ужь, смотрите только не трескайте больше. Иди, Костюшка, уходи… Ахъ, какъ я боюсь! Господи! Пронеси!

Надежда Ларіоновна перекрестилась.

Въ дверяхъ уборной показался Иванъ Фомичъ.

— Послѣ, голубчикъ, послѣ!.. замахала ему руками Надежда Ларіоновна. — Я и Костю выталкиваю. Простите великодушно. Не могу… Тороплюсь… Должна одѣваться. Черезъ четверть часа начинаемъ.

— Все готово… Я только сказать, что все готово.. Подарокъ и цвѣты въ оркестрѣ… съ масляной улыбкой произнесъ Иванъ Фомичъ, поклонился въ дверяхъ и, сдѣлавъ ручкой, попятился.

Вышелъ изъ уборной и Костя, стараясь не смотрѣть на Ивана Фомича. На этотъ разъ и самъ Иванъ Фомичъ не окликалъ его и даже не поклонился. Молча они уходили со сцены. Костя замедлилъ ходъ и пропустилъ Ивана Фомича впередъ, слѣдя за нимъ.

Изъ уборной выскочила молоденькая, черноглазая хористочка, одѣтая въ тунику, сильно стрѣльнула въ Костю глазками, улыбнулась и поманила его къ себѣ.

— Послушайте-ка, Константинъ Павлычъ, что я вамъ хочу сказать, таинственно проговорила она. — Вонъ онъ толстопузый-то прошелъ. Вы допытайтесь-ка хорошенько, гдѣ она вчера съ нимъ до трехъ часовъ ночи валандалась? Намъ въ-чужѣ васъ жалко, отчего я и говорю.

Костя вспыхнулъ, весь затрясся и произнесъ:

— Ахъ, оставьте пожалуйста…

— Вы не сердитесь пожалуйста, но ежели благородный человѣкъ, то хочется-же ему сказать. Ахъ, какіе, подумаешь, есть безстыжіе глаза! Человѣкъ сыплетъ деньгами, кажется-бы только любить да любить такого человѣка, а она…

Костя махнулъ рукой и весь багровый вышелъ со сцены.

Глава LXXIX.

Театръ былъ переполненъ совсѣмъ не той публикой, которая обыкновенно присутствовала тамъ. Въ первыхъ рядахъ, среди обычныхъ посѣтителей, виднѣлось много военныхъ. Тутъ были совсѣмъ новыя лица для Увеселительнаго зала. Въ ложахъ сидѣлъ отборный полусвѣтъ. То тамъ, то сямъ виднѣлись шикари-студенты въ форменныхъ сюртукахъ съ иголочки. Вообще и въ заднихъ рядахъ публика была куда чище обычной публики этого театра. Рекламы, пущенныя передъ бенефисомъ въ газетахъ рецензентами и хлопоты Ивана Фомича, разсовавшаго билеты, увѣнчались полнымъ успѣхомъ. Костя однако не замѣчалъ этого. Стоя около своего кресла въ первомъ ряду, онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ.

«Чужіе ужь мнѣ глаза колятъ и надо мной подсмѣиваются… О, измѣнница! думалъ онъ про Надежду Ларіоновну. — Извольте видѣть, она не только цѣлый день провела съ этимъ противнымъ Иваномъ Фомичемъ, но даже и послѣ спектакля съ нимъ путалась. Не станетъ-же врать эта хористочка. И хоть-бы сказала мнѣ: такъ, молъ, и такъ, ты не сердись, Костя, но мнѣ нужно было съ нимъ ужинать, а то, вѣдь, молчокъ… Нѣтъ, тутъ нечисто… тутъ скверно, тутъ коварство, тутъ измѣна»…

Онъ сжималъ кулаки отъ бѣшенства, хотя и старался себя сдерживать. Онъ не замѣчалъ, какъ къ нему подходили знакомые, какъ здоровались съ нимъ. На ихъ вопросы онъ отвѣчалъ невпопадъ, двумъ-тремъ даже раздраженно сказалъ:

— Ахъ, оставьте пожалуйста, мнѣ право не до того!

«Нѣтъ, такъ жить нельзя… Такъ жить нельзя»… повторялъ онъ мысленно. «Ну, допустимъ, что этотъ Иванъ Фомичъ ей теперь нуженъ для бенефиса, но ежели она его и послѣ бенефиса не перестанетъ принимать, я не знаю, что я ему сдѣлаю»!..

И онъ дѣйствительно не зналъ, что онъ сдѣлаетъ. Мысль бросить Надежду Ларіоновну, однако, не приходила ему въ голову.

А Иванъ Фомичъ, какъ на зло, помѣщался черезъ три кресла отъ него, сіялъ восторженной улыбкой и съ жаромъ разговаривалъ съ знакомыми, жестикулируя руками.

«Побить развѣ гдѣ нибудь его? Вѣдь я сильнѣе его, думалось Костѣ. Да хоть-бы и онъ былъ сильнѣе меня… Можно пригласить прикащиковъ, подкараулить его гдѣ-нибудь за угломъ и такъ-то оттузить, что въ лучшемъ видѣ… Тузить да приговаривать; „вотъ тебѣ за Надюшу, вотъ тебѣ за Надюшу“. Жалуйся потомъ. На кого будешь жаловаться? На меня? А гдѣ свидѣтели? Прикащики разбѣгутся. Онъ ихъ не знаетъ. Да и не разбѣгутся, такъ не могутъ быть свидѣтелями, потому сами били».

Замѣчательно, что мысль надѣлать какихъ-нибудь непріятностей тоже и Надеждѣ Ларіоновнѣ не приходила ему въ голову. Онъ боялся Надежды Ларіоновны, боялся, что она его броситъ, а онъ во что-бы то ни стало хотѣлъ сохранить ее.

Проигралъ оркестръ и взвился занавѣсъ. Началось представленіе «Прекрасной Елены». Актеры играли заурядно и даже путались. Хоръ фальшивилъ, но вотъ показалась сама Елена. Громъ рукоплесканій. Иванъ Фомичъ сдѣлалъ знакъ капельмейстеру и изъ оркестра потянулись вѣнокъ, корзинка съ цвѣтами и букетъ. Надежда Ларіоновна кланялась, прижимая руку къ сердцу.

— Хороша… Очень хороша.. Лицо, глаза, станъ… слышалось около Кости. — Главное, молодость и свѣжесть, а вѣдь вы знаете, на эти роли молодыя и свѣжія актрисы такая рѣдкость.

Разговаривали какія-то совсѣмъ незнакомыя лица.

— А кто ее держитъ?

— Говорятъ, что какой-то купчикъ. Мнѣ разсказывали, что онъ просаживаетъ въ нее массу денегъ, но она то и дѣло строитъ ему рога. Да вотъ, напримѣръ, этотъ жирный интендантъ…

Костя вздрогнулъ и поблѣднѣлъ. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но губы его не шевелились. Онъ грозно взглянулъ въ сторону разговаривающихъ, но тѣ не замѣтили его взгляда. Къ горлу Кости подступили слезы. Онъ уже моргалъ глазами. «Всѣ говорятъ, всѣ… что тутъ дѣлать»? спрашивалъ онъ себя мысленно и не находилъ отвѣта.

Между тѣмъ, Надежда Ларіоновна уже пѣла. Она начала робко, но вскорѣ оправилась. Изъ перваго ряда привѣтствовали ее громкимъ шопотомъ «браво, браво» и беззвучными аплодисментами. Она видѣла и слышала эти одобренія и все больше и больше входила въ роль.

«Будь что будетъ, думалось Костѣ, а за ужиномъ я сдѣлаю этому Ивану Фомичу какую-нибудь серьезную непріятность. Напьюсь пьянъ и сдѣлаю. Ежели Надюша очень разсердится на меня — скажу: пьянъ былъ. Да и нельзя… Надо-же наконецъ себя показать. Что я, пентюхъ какой, что-ли? Я ее люблю безконечно, я свою душу вырвалъ, чтобы ей жилось хорошо, я женился для нея, наконецъ обезпечилъ ее и вдругъ врывается какой-то толстопузый…»

Громъ рукоплесканій отвлекъ Костю отъ этихъ мыслей. Надежда Ларіоновна спѣла вторую арію. Иванъ Фомичъ опять махнулъ рукой капельмейстеру и изъ оркестра потянулся на сцену новый букетъ, пестрѣя двумя длинными розовыми и бѣлыми лентами.

«И все онъ, все онъ, подлецъ… Все этотъ толстопузый… Ахъ, какое несчастіе, что эта свадьба связала мнѣ руки и я не могъ хлопотать для бенефиса Надежды Ларіоновны. Будь я на мѣстѣ этого толстопузаго и толстопузый остался-бы съ носомъ, Надюша на него и вниманія-бы не обратила. Да и я-то хорошъ.. Хоть-бы вѣночекъ какой для нея захватилъ, хоть-бы букетикъ, а то ничего . Нѣтъ, и я виноватъ. Ну, какъ я теперь буду подносить бабочку? Безъ букета не ловко», разсуждалъ про себя Костя.

Первый актъ близился къ концу. Надежда Ларіоновна просила, чтобы брилліантовая бабочка была поднесена послѣ перваго акта. Костя вынулъ изъ кармана футляръ и заглянулъ въ оркестръ. Тамъ лежали еще нѣсколько букетовъ. Онъ наклонился въ оркестръ и спросилъ музыканта, будутъ-ли подносить по окончаніи акта букетъ. Тотъ отвѣчалъ, что онъ не знаетъ. Иванъ Фомичъ замѣтилъ это и сейчасъ-же, наклонясь къ тому-же музыканту, освѣдомился, о чемъ его спрашиваютъ. Тотъ сказалъ. Тогда Иванъ Фомичъ потянулся черезъ сосѣдей къ Костѣ и произнесъ:

— У васъ букета нѣтъ. Если вы будете послѣ перваго акта подносить подарокъ, то я велю вмѣстѣ съ нимъ подать и букетъ.

Костя нахмурился, грозно посмотрѣлъ на него и громко отвѣчалъ:

— Это мое дѣло.

Актъ кончился. Опять апплодисменты. Вызовы. Костя передалъ футляръ съ бабочкой капельмейстеру и подарокъ былъ поднесенъ безъ букета. Принявъ подарокъ. Надежда Ларіоновна взглянула въ сторону Кости, улыбнулась ему, кивнула и сдѣлала ручкой.

И опять Костя сомлѣлъ, и опять размякла его душа. Вызовы продолжались. Онъ аплодировалъ неистово. Замѣтивъ, что онъ поднесъ брилліанты, въ публикѣ первыхъ рядовъ начали кивать на него, на него даже указывали пальцами, про него разговаривали.

«Милліонный наслѣдникъ, такъ что ему стоитъ поднести!», послышалось сзади его. Это ему понравилось. Когда занавѣсъ опустился послѣ перваго акта въ послѣдній разъ, Костя побѣжалъ въ буфетъ заказывать ужинъ.

«На тридцать персонъ закажу. Всѣхъ актеровъ созову ужинать, всѣхъ знакомыхъ. Лучшій ужинъ… Жженку варить будемъ. Затемню толстопузаго полковника. Ужь кутить, такъ кутить! Пускай онъ видитъ… Пускай Надюша видитъ»… бормоталъ онъ.

Въ это время Костя походилъ на полоумнаго.

Глава LXXX.

Представленіе «Прекрасной Елены» кончилось. Былъ поднесенъ серебряный сервизъ, было подано на сцену столько вѣнковъ и цвѣтовъ, что ими можно было-бы до сыта накормить корову, но относительно исполненія роли Елены Надеждой Ларіоновной публика осталась въ недоумѣніи. Во второмъ актѣ Надежда Ларіоновна совсѣмъ сплоховала, нѣсколько разъ, какъ говорится, срывалась въ пѣніи, ночную сцену съ Парисомъ провела неловко. Не помогъ и двойной разрѣзъ туники, на который рецензенты еще заранѣе указывали, какъ на реформу въ исполненіи роли Елены. Раза три даже кто-то пробовалъ шикать Надеждѣ Ларіоновнѣ, но аплодисменты клаки Ивана Фомича заглушали шиканье.

— Какая она актриса и пѣвица, помилуйте… Она просто красивая, соблазнительная женщина — вотъ и все, говорила про нее въ залѣ та публика, которая пришла смотрѣть представленіе, поддавшись на зазыванія рецензентовъ. — Есть у ней врожденная грація, но и этой граціи не хватило на ночную сцену съ Парисомъ. Тутъ пластика нужна, изученіе пластики, тогда только и можетъ выдти хорошо эта сцена.

Нѣкоторые изъ постоянныхъ посѣтителей Увеселительнаго зала тоже должны были сознаться, что Надежда Ларіоновна недурная исполнительница скабрезныхъ куплетовъ и шансонетокъ — вотъ и все.

Надежда Ларіоновна, однако, пришла со сцены въ комнату, отведенную для ужина, торжествующая, вся сіяющая. Ее велъ подъ руку антрепренеръ Карауловъ. Актеры и актрисы несли вѣнки и букеты. Режиссеръ тащилъ ящикъ съ столовымъ сервизомъ. Сзади слѣдовали рецензенты Лягавовъ и Тринклидъ и Иванъ Фомичъ съ пріятелями. Ковылялъ на своихъ тоненькихъ, разбитыхъ ножкахъ и «прогорѣлый» Сеня Портянкинъ. Въ комнатѣ, отведенной для ужина, всѣхъ встрѣчалъ Костя. Онъ былъ уже почти совсѣмъ пьянъ.

— Торжество, торжество, полное торжество!.. говорилъ Портянкинъ про Надежду Ларіоновну, подходя къ Костѣ.

Костя попятился отъ него и произнесъ:

— И сами видимъ. Нечего разсказывать…

Надежда Ларіоновна тотчасъ-же подскочила къ Костѣ, отвела его въ сторону и строго сказала:

— Безъ скандаловъ… Быть со всѣми любезнымъ. Это я Портянкина пригласила. Ты-же созвалъ совсѣмъ ненужныхъ мелкихъ актеровъ и даже хористку Еремѣеву, а я пригласила Портянкина. Онъ поднесъ букетъ съ карточкой и, кромѣ того, далъ пятьдесятъ рублей на подарокъ. Ну, не строить такого лица… Пожалуйста… Батюшки! да ты уже совсѣмъ пьянъ! всплеснула она руками.

— Съ радости напился. Очень много радости я сегодня слышалъ, отвѣчалъ Костя.

— Фу, пьяный дуракъ! отвернулась отъ него Надежда Ларіоновна.

— Торжество, торжество… бормоталъ, Портянкинъ подскакивая къ Ивану Фомичу и широко улыбаясь своимъ потасканнымъ лицомъ.

— Именно торжество, отозвался Иванъ Фомичъ. — Я считаю такъ, что сегодня былъ праздникъ въ честь дивы… Это культъ… Да, культъ и мы приносимъ жертвоприношеніе. Это было должное должному…

— Ну, полноте… Я сама чувствую, что плохо, что я въ трехъ мѣстахъ сорвалась, говорила Надежда Ларіоновна.

— Ну, и что-жъ изъ этого? Помилуйте, вѣдь это оперетка, а не опера… А для оперетки божественно. За то грація-то какая! Сидишь въ креслѣ и самъ себя спрашиваешь: гдѣ ты? На землѣ или въ раю? Вѣрите-ли, я задыхался во второмъ актѣ, у меня даже дыханіе сперло.

— А во второмъ-то актѣ я именно я и сплоховала. Этотъ Парисъ сѣлъ мнѣ на ногу. Гдѣ Парисъ?

— Божественная Надежда Ларіоновна, вы-же вѣдь сами просили такъ на репетиціи, оправдывался Парисъ.

— Что вы врете! Я насилу ногу-то высвободила.

— Господа! По рюмочкѣ, по рюмочкѣ… говорилъ Иванъ Фомичъ, подходя къ закускѣ.

Костя строго взглянулъ на него и сказалъ:

— Позвольте-съ… Ужинъ дѣлаетъ бенефиціантка. Пусть она пригласитъ.

— Костя! Ты опять съ разными придирками! крикнула ему Надежда Ларіоновна.. — Говорю тебѣ, что я этого не потерплю! Пожалуйте, Иванъ Фомичъ, милости просимъ. Всѣ, господа, милости просимъ закусить. Что тутъ за церемоніи!

Начали пить водку и закусывать. Иванъ Фомичъ пилъ съ рецензентами.

— Что вы будете писать, господа пишущая братья? спрашивалъ онъ.

— Разумѣется, будемъ описывать полное торжество артистки. Какъ торжество было, такъ его и опишемъ. Я сейчасъ смотрѣлъ колонны въ залѣ… Цѣлы-ли онѣ? не треснули-ли онѣ отъ грома рукоплесканій, отвѣчалъ рецензентъ Лягавовъ, пощипывая свою клинистую бѣлокурую бородку и смотря въ сторону Надежды Ларіоновны. — Надежда Ларіоновна! Слышите? Я сомнѣвался въ прочности колоннъ.

— Ну, ну… Вы ужъ наскажете! Развѣ могутъ отъ аплодисментовъ колонны треснуть?

— Отчего-же-съ? Вѣдь это былъ громъ. Стѣны іерихонскія пали же отъ гласа трубнаго, такъ отчего-же колоннамъ не треснуть? Я эти колонны изображу въ стихахъ.

— И никто вамъ не повѣритъ. Скажутъ: Лягавовъ вретъ!

— Пускай говорятъ.

Костя выпилъ двѣ рюмки водки и еще больше опьянѣлъ.

Стали садиться за столъ. Надежда Ларіоновна командовала:

— Иванъ Фомичъ, какъ старшій, по правую руку отъ меня, а Костя по лѣвую.

— Не желаю я по лѣвую руку сидѣть, отозвался Костя. — Я сяду напротивъ.

— Дуракъ, прошептала Надежда Ларіоновна и прибавила: — Да вѣдь ты хозяинъ, ты распорядитель, такъ долженъ-же сидѣть рядомъ съ хозяйкой. И наконецъ, напротивъ себя я хотѣла посадить мосье Караулова.

— Караулова можете посадить по лѣвую сторону, а я не желаю.

— Совсѣмъ дуракъ! произнесла уже громко Надежда, Ларіоновна.

— Боже мой, могу-же я сѣсть, гдѣ мнѣ вздумается. Я вотъ сяду противъ тебя и приглашу рядомъ съ собой сѣсть мамзель Еремѣеву. Мамзель Еремѣева! Пожалуйте сюда. Прошу васъ занять мѣсто.

Еремѣева была та самая хористочка, которая сообщила Костѣ на сценѣ сплетню про Надежду Ларіоновну. Услыша приглашеніе Кости, она зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ и отвѣчала:

— Зачѣмъ-же, Константинъ Павлычъ? Сидите одни. А я вотъ сяду здѣсь, на уголкѣ.

— Пожалуйте, пожалуйте… Дама, должна быть съ кавалеромъ. Тамъ Надежда Ларіоновна съ кавалеромъ, а я здѣсь съ дамой — вотъ мы и будемъ визави.

Костя подбѣжалъ къ хористочкѣ, подставилъ ей руку и повелъ хористочку на мѣсто. Это онъ дѣлалъ въ пику Надеждѣ Ларіоновнѣ. Хористочка млѣла отъ восторга, Надежда Ларіоновна поморщилась, но ничего не сказала.

Всѣ усѣлись за столъ. Костя тотчасъ-же протянулъ руку къ бутылкѣ.

— Великое торжество сегодня, а потому будемъ поддавать на каменку… сказалъ онъ. — Когда-же и пить, какъ не въ великое торжество? Мамзель, желаете? обратился онъ къ хористочкѣ и бухнулъ ей въ стаканъ мадеры.

— Костя, остерегись, погрозила ему Надежда Ларіоновна. — Вѣдь ты и такъ уже сильно хвативши.

— Мое дѣло. Хочу торжествовать и буду. Торжествуйте, мамзель Еремѣева.

Злоба душила его. Онъ не помнилъ себя и говорилъ что попало, только-бы досадить Надеждѣ Ларіоновнѣ, и при этомъ бросалъ молніеносные взоры на Ивана Фомича.

— Вотъ оттого-то ты и побояся сѣсть рядомъ со мной. Ты знаешь, что ужь я отняла-бы отъ тебя бутылку, сказала Надежда Ларіоновна.

— Зачѣмъ-же рядомъ! Вовсе это даже лишнее. Съ вами рядомъ по правую руку сидитъ такой кавалеръ, съ которымъ вы уже привыкли ужинать — ну, и ужинайте съ нимъ рядомъ. Вчера вѣдь ужинали, ну, ужинайте и сегодня.

— Да вѣдь и ты, я думаю, ужиналъ вчера? Неужто безъ ужина легъ спать?

— Ахъ, оставьте пожалуйста! Я знаю, что я говорю!

— Ты вотъ пьянъ и хочешь ссориться. Ежели-бы ты былъ трезвый…

— А черезъ кого я пью?

— Чортъ знаетъ, что ты городишь!

— Довольно! махнулъ рукой Костя и опять взялся за бутылку.

Офиціанты стали наливать шампанское. Начались тосты.

Глава LXXXI.

— За здоровье нашей прелестной хозяйки, за здоровье нашей дивы Надежды Ларіоновны! возгласилъ Иванъ Фомичъ, поднимаясь съ мѣста. Дай Богъ, чтобы ея цвѣтущее здоровье шло рука объ руку съ ея блестящимъ талантомъ на радость ей и на утѣшеніе намъ, ея поклонникамъ!

Сказано было нескладно, но добродушно. Полное, потное, раскраснѣвшееся отъ вина лицо его сіяло. Всѣ потянулись къ Надеждѣ Ларіоновнѣ съ бокалами и только одинъ Костя сидѣлъ и, кусая зубы, злобно смотрѣлъ на Ивана Фомича.

— Позвольте прочесть стихи въ честь прелестной хозяйки. Мнѣ сейчасъ пришелъ въ голову экспромтъ… сказалъ рецензентъ Лягавовъ.

— Ахъ, пожалуйста… Я такъ люблю стихи… отвѣчала Надежда Ларіоновна.

Лягавовъ выпрямился во весь ростъ, потеръ свой лобъ, и, держась за бородку, прочелъ очень пошленькое восьмистишіе, преисполненное лестью, гдѣ говорилъ, что восходящее свѣтило своими яркими лучами освѣтило скромный Таліи и Мельпомены храмъ.

— Вы это пропечатаете? задала вопросъ Надежда Ларіоновна.

— Постараюсь. Знаете, какъ-то неловко писать самому о томъ, гдѣ самъ фигурируешь, но ежели редакторъ найдетъ, что это ничего, то я препятствовать не стану.

Сказалъ что-то, заикаясь, и Карауловъ, говорилъ режиссеръ. На языкѣ у всѣхъ были одни и тѣже слова: дива, восходящая звѣзда, яркіе лучи таланта.

— Костя! Что-жъ ты ничего не скажешь? обратилась къ Костѣ Надежда Ларіоновна.

— Что-жъ ужь мнѣ-то говорить, коли всѣ раньше меня языки отрепали! Я не говорю, а я дѣло дѣлаю, я не виляю, я не коварствую, а мое слово твердо, произнесъ Костя и въ подтвержденіе своихъ словъ для чего-то стукнулъ кулакомъ по столу.

— Константинъ Павлычъ сегодня чѣмъ-то разстроенъ, замѣтилъ Карауловъ.

— Нѣтъ, я не разстроенъ, а я настроенъ. Пара настройщиковъ меня уже два дня настраиваютъ и ежели я заиграю, то одному настройщику не поздоровится, зашевелятся у него усы-то.

Костя сказалъ и покосился на Ивана Фомича.

— Богъ знаетъ, Костя, что ты говоришь… пробормотала Надежда Ларіоновна. — Ну, на что ты злишься? На то, что я тебя сегодня за ужиномъ на правую отъ себя руку не посадила? Такъ садись теперь, Иванъ Фомичъ тебѣ въ лучшемъ видѣ свое мѣсто уступитъ.

— Сдѣлайте одолженіе, Константинъ Павлычъ… поднялся со стула Иванъ Фомичъ. — Прошу покорно на мое мѣсто.

— Ну, садись-же, кивнула Костѣ Надежда Ларіоновна.

— Послѣ ужина горчица. Объѣдковъ я не ѣмъ.

— Дуракъ… прошептала Надежда Ларіоновна.

— Вѣрно… громко отвѣчалъ Костя. — Да еще какой дуракъ-то! Ой-ой-ой.!

— Хорошо, что ты сознаешься.

Присутствующіе присмирѣли и переглянулись. Всѣмъ было неловко. Надежда Ларіоновна это замѣтила:

— Пейте, пожалуйста, господа… Пейте вино… Не обращайте, прошу васъ, вниманія на Константинъ Павлыча… Онъ сегодня грибъ проглотилъ, сказала она.

— Да, грибъ… Даже два гриба… послышался отвѣтъ со стороны Кости. — Одинъ грибъ со вчерашняго вашего обѣда въ Аркадіи, а другой со вчерашняго ужина. Чортъ васъ знаетъ, гдѣ вы вчера ужинали.

— Константинъ Павлычъ, уймитесь, испуганно шептала хористочка Еремѣева и дергала Костю за рукавъ.

Онъ обернулся и ударилъ ее по рукѣ. Онъ былъ совсѣмъ пьянъ.

Надежда Ларіоновна старалась замять начинающійся скандалъ. Она поднялась со стула и, обращаясь къ присутствующимъ, сказала:

— А теперь, господа, позвольте и мнѣ благодарить васъ всѣхъ за то, что вы сдѣлали для меня. Мосье Караулова я благодарю за то, что онъ поставилъ для меня пьесу, господъ актеровъ за игру… Костѣ вотъ… Хотя онъ сегодня этого и не стоитъ… (она послала ему летучій поцѣлуй), резендентамъ спасибо, что они меня поддержали, всѣмъ спасибо за подарки и за вѣнки, но въ особенности самое большое спасибо Ивану Фомичу… Очень много, очень много сдѣлалъ онъ для моего бенефиса… Такъ много, что никто другой этого не сдѣлаетъ. Онъ хлопоталъ до упаду.

Иванъ Фомичъ стоялъ передъ ней, сложа руки на груди и наклоня голову.

— Мерси, Иванъ Фомичъ, закончила Надежда Ларіоновна и протянула ему руку.

Тотъ прилипъ къ ея рукѣ губами и чмокалъ.

Костя смотрѣлъ на это и бормоталъ:

— Съ поставщиковъ-то да подрядчиковъ брать можно. Они въ рукахъ. На нихъ хоть по полусотни наложи билетовъ — все стерпятъ. Заставь однихъ ихъ поднести серебряный сервизъ, такъ и то поднесутъ, а вотъ ты попробуй-ка что-нибудь на собственный коштъ. Эка важность обѣжать купцовъ съ подписнымъ листомъ да притянуть жидовъ къ повинности!

— Вы это мнѣ, милостивый государь? поднялъ голову Иванъ Фомичъ.

— Проѣхало… отвѣчалъ Костя, покачнулся, задѣлъ рукавомъ бутылку и, уронивъ ее на полъ, плюхнулся на стулъ.

— Не слушайте его, Иванъ Фомичъ, пренебрегите. Видите онъ пьянъ, остановила Ивана Фомича Надежда Ларіоновна. — Ну, полноте… Успокойтесь… Не обращайте на него вниманія. Давайте, я васъ поцѣлую. Вы такъ много сдѣлали для меня, что я васъ хочу поцѣловать.

Надежда Ларіоновна притянула толстое лицо Ивана Фомича къ себѣ и чмокнула его въ губы.

— Браво, браво… зааплодировали присутствующіе.

— Браво! заоралъ какимъ-то неестественнымъ голосомъ Костя, схватился за скатерть, потянулъ ее къ себѣ, и въ одинъ моментъ стащилъ со стола, роняя на полъ, посуду, бутылки, остатки ужина, канделябры со свѣчами. Всѣ ахнули, бросились его останавливать, но было уже поздно. По полу текло вино, лежали грудой черепки посуды, битое стекло, изломанныя свѣчи. Костя схватилъ, стулъ и началъ имъ добивать валяющіеся остатки. Сдѣлалась суматоха. Всѣ спѣшили домой. Надежда Ларіоновна произносила проклятія.

— Мое добро! За все плачу! кричалъ Костя неистовымъ голосомъ.

Наконецъ Карауловъ, актеры и рецензенты отняли у него стулъ, оттащили его самого отъ груды черепковъ, усадили и стали успокаивать. Костя дико глядѣлъ по сторонамъ. Хористочка Еремѣева мочила ему водой голову. Наконецъ онъ мало по малу пришелъ въ себя и заплакалъ.

Надежды Ларіоновны въ это время уже не было. Она въ сопровожденіи Ивана Фомича поѣхала домой. Пріятели Ивана Фомича понесли за ними вѣнки, букеты и ящикъ съ серебрянымъ сервизомъ.

Повезли домой и Костю. Онъ былъ до того пьяны что даже падалъ. Его повезъ режиссеръ, ввелъ на лѣстницу, позвонился въ колокольчикъ и сдалъ на руки прикащикамъ.

Глава LXXXII.

На утро Костя проснулся въ комнатѣ Силантія Максимыча на своей холостецкой постели. Проснулся онъ ранѣе обыкновеннаго, привелъ себѣ на память вчерашнее и просто ужаснулся своего положенія. Какъ онъ пріѣхалъ домой, какъ очутился въ комнатѣ Силантія Максимыча — онъ не помнитъ, до того онъ былъ пьянъ съ вечера. Онъ спалъ не раздѣваясь, какъ пріѣхалъ. Во рту его горѣло. Онъ сходилъ въ кухню къ водопроводному крану и выпилъ нѣсколько стакановъ воды, стараясь избѣгать взглядовъ кухарки. Напившись воды, онъ сталъ припоминать вчерашнее. Подробности ужина стали наконецъ, вырисовываться передъ нимъ. Онъ вспомнилъ всѣ свои выходки, всѣ разговоры, скандалъ съ сдернутой скатертью и битье посуды. До этого момента онъ все вспомнилъ, но что было дальше — окончательно испарилось изъ его головы.

«Не сдѣлалъ-ли я и дома какого-нибудь скандала»? думалъ онъ, старался припомнить, но не могъ. «Ежели я надѣлалъ что-нибудь и дома — пиши пропало, не видать мнѣ наслѣдства. Дядя обозлится и подпишетъ все свое состояніе Таисѣ».

Начались угрызенія совѣсти. Онъ вспомнилъ о Надеждѣ Ларіоновнѣ, о Таисѣ. И передъ той, и передъ другой было ему совѣстно. Къ Таисѣ даже шевельнулась жалость. Но чувство угрызенія совѣсти и чувство жалости заглушались чувствомъ страха, что дядя лишитъ его наслѣдства.

«Надо поправлять, надо вывертываться… мелькало у него въ головѣ. — Ахъ, ежели-бы у кого-нибудь узнать, скандалилъ я вчера дома или не скандалилъ? Надо спросить у Силантія Максимыча», рѣшилъ онъ.

Было ещё темно. Только въ кухнѣ горѣла лампа и только въ кухнѣ была проснувшись кухарка. Комната, въ которой спалъ Костя, прилегала къ кухнѣ и Костя ходилъ въ кухню впотьмахъ, ощупью. Впотьмахъ онъ вернулся къ себѣ на кровать и впотьмахъ теперь сидѣлъ на кровати. Часы пробили семь. Въ сосѣдней приказчицкой комнатѣ зашевелились. Скрипнула впотьмахъ и кровать Силантія Максимыча. Костя слышалъ, какъ Силантій Максимычъ потянулся и громко зѣвнулъ.

— Проснулся и встаешь? спросилъ его Костя и даже испугался своего голоса, до того онъ былъ хриплъ.

Костя тотчасъ чиркнулъ спичкой и зажегъ свѣчку. Силантій Максимычъ протиралъ глаза и косился на Костю. Костя отвернулся и старался не смотрѣть на него. Откашлявшись и попробовавъ сдѣлать голосъ сколько можно мягче, Костя произнесъ:

— Запутался, братъ, я вчера, Силантій Максимычъ, совсѣмъ запутался.

— Да вѣдь ужь давно путаетесь, отвѣчалъ тотъ.

— Вчера особенно запутался. Бѣсъ попуталъ. Не помню, какъ я домой явился.

— На бѣса-то только слава. Впрочемъ, ежели считать бабу за бѣса…

— Нѣтъ, ты не говори… Она не такая… Она даже уговаривала меня не пить, но я самъ словно съ цѣпи сорвался.

— Да, хороши были. То есть такъ хороши, что ужь лучше и нельзя. Рыба… на манеръ развареннаго судака — вотъ въ какихъ вы чувствахъ были… Ни папа, ни мама выговорить порядкомъ не могли.

— Ничего не помню… Рѣшительно ничего не помню. Ругай меня, ругай… Я стою этого…

— Да что-жъ васъ ругать-то? Сами не маленькій, должны понимать.

Костя сдѣлалъ паузу и спросилъ:

— Ну, а скандала дома я никакого не сдѣлалъ, не кричалъ, не дебоширствовалъ?

— Да какой-же скандалъ, коли мы васъ приняли на руки отъ какого-то вашего пріятеля и уложили на постель какъ разварную рыбу на блюдо.

«Ну, слава Богу»… подумалъ Костя и закурилъ папироску, но сей часъ-же испугался и бросилъ ее. Отъ табаку голова его совсѣмъ кругомъ пошла. Начало зеленѣть въ глазахъ. Вчерашній винный угаръ давалъ себя знать. Костя переждалъ, пока головокруженіе кончится, и опять спросилъ Силантія Максимыча:

— Ну, а старикъ? Старикъ не видалъ меня въ такомъ видѣ?

— Хорошо еще, что отъ старика-то мы васъ уберегли, а то каково-бы это ему было! Больной, несчастный, а вы его совсѣмъ не жалѣете. Часовъ въ двѣнадцать ночи онъ, впрочемъ, про васъ спрашивалъ, покачалъ головой и сказалъ: «опять, должно быть, гуляетъ нашъ Константинъ. И женатая жизнь его не сократила». Потомъ легъ спать.

У Кости нѣсколько отлегло отъ сердца.

«Ну, слава Богу… Хорошо еще что старикъ-то меня не видалъ. Можетъ быть какъ-нибудь и можно будетъ вывернуться. Одно вотъ только — голосъ мой проклятый, да и рожа, я думаю, такая, что срамъ»… подумалъ онъ, всталъ, посмотрѣлся въ зеркало — и опять ужаснулся. Лицо было опухши, глаза съужены и красны.

— Таиса Ивановна васъ встрѣчала и очень плакала. Она не спала и все ждала, когда вы пріѣдете, продолжалъ Силантій Максимычъ. — Встрѣчала васъ и Настасья Ильинишна. Онѣ даже просили, чтобъ мы отвели васъ въ вашу спальню, но ужь мы ихъ отговорили.

«Надо просить прощенья у Таисы, мелькало въ головѣ у Кости. — Надо просить прощенья и у Настасьи Ильинишны и просить, чтобы онѣ не разсказывали ничего старику. Надо сократиться. Узнаетъ старикъ — бѣда… А Надюша, Надюша… вспомнилъ онъ про Надежду Ларіоновну. — Вѣдь она, проклятая, навѣрное съ Иваномъ Фомичомъ поѣхала домой!»

Кровь опять усиленно прилила къ головѣ Кости. Онъ вскочилъ съ кровати и зашагалъ по комнатѣ. Онъ былъ еще пьянъ со вчерашняго и чувствовалъ, какъ шатался на ногахъ.

«Надо узнать, надо узнать… Надо съѣздить… Хоть и совѣстно за вчерашнее, но надо съѣздить, повторялъ онъ мысленно, но тутъ-же вспыхнулъ еще больше. — Впрочемъ что за совѣсть! Вѣдь она не совѣстилась, когда наканунѣ цѣлый день и цѣлую ночь пропуталась съ Иваномъ Фомичемъ. А за ужиномъ-то! За ужиномъ-то вчера! Вдругъ мнѣ въ пику, при моихъ глазахъ цѣлуетъ его въ его поганыя губы! Нѣтъ, всякій-бы на моемъ мѣстѣ удралъ скандалъ!»

И опять его мысли перенеслись на Таису и на Настасью Ильинишну.

«Надо сейчасъ идти къ нимъ и просить у нихъ прощенія… Настасья Ильинишна уже теперь, я думаю, вставши», думалъ онъ, хотѣлъ идти, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и остановился. Въ чемъ, въ чемъ я буду у ней просить прощенія, ежели я ничего ни ей, ни Таисѣ не сдѣлалъ? спрашивалъ онъ самъ себя. Вѣдь Силантій Максимовъ говоритъ, что меня какъ рыбу безсловесную сволокли на постель".

Онъ постоялъ немного въ раздумьѣ и опять перерѣшилъ:

«Впрочемъ, отъ поклоновъ и извиненій голова не отвалится, а это имъ лестно будетъ. Вѣдь ужь я все-таки женатый, какъ-бы то ни было — Таисинъ мужъ, ну, вотъ и буду просить прощенія, что гулялъ безъ жены, явился домой въ безобразномъ пьяномъ видѣ и умолю ихъ, чтобы онѣ хоть старику-то ничего не говорили. Главное, старикъ, все въ старикѣ… Старикъ ничего не будетъ знать и тогда дѣло поправимое…» закончилъ онъ мысленно и вышелъ изъ комнаты.

Силантій Максимычъ уже одѣвался.

— Константинъ Павлычъ! Куда вы? крикнулъ онъ ему вслѣдъ. — Умойтесь вы прежде, причешитесь, да преобразитесь какъ-нибудь поскорѣе.

Костя вернулся, умылся, надѣлъ чистую сорочку, почистился, напомадилъ голову душистой помадой и тогда уже отправился къ Настасьѣ Ильинишнѣ. Она была вставши и глотала въ своей каморкѣ при свѣтѣ лампы кофе. Костя вошелъ какъ виноватый,

— Чортъ вчера меня попуталъ и загулялъ я, Настасья Ильинишна, заговорилъ онъ потупившись. — Ужь вы простите великодушно, не сердитесь, не доводите до старика, что я вчера такъ пьянъ былъ. Поговорите и Таисѣ Ивановнѣ, чтобы она не очень сердилась.

Настасья Ильинишна слезливо замигала глазами и отвѣчала:

— Богъ васъ проститъ, Константинъ Павлычъ. а только жестоко вы обижаете меня я Таису Ивановну. Помилуйте, развѣ это жизнь? Развѣ это семейная жизнь? Больно, очень больно. Вчера мы долго съ Таисанькой проплакали. Конечно, она дѣвочка невинная и настоящимъ манеромъ всего этого не понимаетъ, но и ей очень горько и обидно.

— Вы мнѣ скажите только одно: вы старику-то будете жаловаться или не будете? перебилъ ее Костя.

Ему уже не понравилось, что ему стали читать наставленія.

— Да зачѣмъ намъ старику жаловаться? Что намъ его добивать, проговорила Настасья Ильинишна, — Вѣдь отъ жалобы лучше не будетъ.

— Ну, вотъ и отлично, ну, вотъ за это и спасибо вамъ. Постараюсь и вамъ услужить.

— Вы вотъ что сдѣлайте: вы пойдите теперь въ спальню къ Таисочкѣ и у ней попросите прощенья да приголубьте ее, приласкайтесь къ ней: такъ, молъ и такъ… никогда больше этого не будетъ, сброшу я съ себя всю эту старую шерсть и заживемъ мы ладкомъ. Ежели она спитъ — разбудите ее…

— Сдѣлаю, сдѣлаю… Пожалуйста только не разглагольствуйте… И какъ это вы любите языкомъ попусту, такъ это удивительно… Ну, сказали и будетъ. Такъ миръ и старику ничего не будетъ извѣстно? спросилъ еще разъ Костя.

— Да вѣдь ужь я сказала вамъ. Идите, идите къ Таисѣ-то и приголубьте ее, бѣдную.

Костя тихо вошелъ въ спальню. Сквозь опущенныя шторы пробивался уже дневной свѣтъ сѣренькаго зимняго утра, но спальня все-таки освѣщалась вечернимъ свѣтомъ. Ярко горящая передъ образомъ большая лампада съ малиновымъ ободкомъ бросала свои лучи на двѣ кровати — одну пустую, неизмятую, но приготовленную для спанья, съ отвороченнымъ на половину одѣяломъ, другую — на которой спала Таиса. Таиса спала, уже на этотъ разъ не въ капотѣ, а раздѣвшись и закутанная одѣяломъ. Личико ея было блѣдно, ротикъ полуоткрытъ. Опущенныя, черныя, густыя рѣсницы ея глазъ казались еще длиннѣе. Одна рука ея лежала подъ щекой, другая свѣсилась съ постели. Костя подошелъ къ кровати и остановился. Таиса лежала такая кроткая, беззащитная, невинная и ему вдругъ стало на самомъ дѣлѣ жалко ее.

«За что, въ самомъ дѣлѣ, она бѣдная страдаетъ? За что я ее такъ обижаю? Вѣдь сама она и не воображала выходить замужъ», подумалъ онъ, прислушиваясь къ ея ровному, спокойному дыханію.

Нервы Кости были раздражены вчерашней попойкой. На глазахъ его появились слезы. Онъ тихо опустился передъ кроватью на колѣни, взялъ руку Таисы и поцѣловалъ.

Таиса открыла глаза и вздрогнула.

— Не пугайтесь, Таиса Ивановна… Это я… Я прощенья пришелъ просить. Простите, меня… Я запутался вчера, говорилъ Костя. — Сначала былъ въ засѣданіи конкурснаго управленія, это и дяденька знаетъ, что я былъ… Онъ самъ разрѣшилъ мнѣ. Отправились поужинать въ трактиръ…Нельзя… Нужно было поговорить по секрету о дѣлахъ, потому въ засѣданіи при всѣхъ не ловко. Насъ, изволите видѣть, двѣ партіи среди кредиторовъ: одна русская, другая жидовская… А жиды все шильничаютъ. Такъ я съ русской.. Ну, въ трактирѣ встрѣтились пріятели… «Угости, да угости… Вѣдь ты женился»… Ну, рюмочка за рюмочкой… Вѣдь я молодой человѣкъ, Таиса Ивановна… Хочется тоже погулять-то. За ваше здоровье пили… вралъ онъ и цѣловалъ у Таисы руку.

— Богъ васъ проститъ, отвѣчала Таиса. — А только зачѣмъ-же вы руки-то мои цѣлуете?

— Я, Таиса Ивановна, теперь васъ уважаю. Даже очень уважаю и жалѣю. Мнѣ васъ жалко. Въ самомъ дѣлѣ, за что вы отъ меня страдаете? Вы ни душой, ни тѣломъ не виноваты. Я, Таиса Ивановна, буду теперь съ вами иначе… Простите только за вчерашнее.

Костя даже плакалъ.

— Прощаю, прощаю, говорила Таиса. — Зачѣмъ вы плачете? Не плачьте. Я уже сказала, что прощаю. Ну, васъ… встаньте съ колонокъ… Что это… Не хорошо, коли мужчина на колѣнкахъ стоитъ.

— Я васъ даже въ губы хочу поцѣловать, ежели вы позволите. Конечно, отъ меня теперь пахнетъ виномъ со вчерашняго дня, но вы ужь не обезсудьте. Можно поцѣловать?

— Цѣлуйте… Вы мужъ.. Я никогда вамъ не препятствую…

Таиса все-таки вспыхнула румянцемъ и застѣнчиво потянула себѣ на грудь одѣяло. Костя поцѣловалъ ее.

— Вы добренькая… Я вижу, что вы добренькая… продолжалъ онъ. — Въ васъ зла нѣтъ, какъ въ другихъ женщинахъ, въ васъ нѣтъ и коварства… Я, Таиса Ивановна, сегодня вечеромъ ужь никуда не пойду цѣлый вечеръ съ вами буду.

— Ну, спасибо вамъ.

— А вы жаловаться дяденькѣ не будете за вчерашнее?

— Зачѣмъ-же я буду жаловаться, ежели я васъ простила.

— Вы и виду ему не показывайте. Онъ не видалъ меня въ пьяномъ положеніи, а вы видѣли. Вы дѣлайте видъ, какъ-будто вы ничего не видали.

— Хорошо, хорошо.

— Даете слово, стало быть, что ничего дядѣ не скажете? Ну, я васъ еще поцѣлую. Обнимите меня. Вотъ такъ… Ну, спасибо вамъ, спасибо…

— Послушайте… Вы теперь уходите, потому я сейчасъ одѣваться хочу.

— При мужѣ завсегда можно дамѣ одѣваться. Ну, да я уйду. Вы одѣвайтесь, выходите въ столовую, напьемся чаю, а потомъ я вмѣстѣ съ прикащиками въ лавку…

Костя также тихо какъ вошелъ, такъ и вышелъ изъ спальни.

— Что-жъ вы мало погостили у жены-то? встрѣтила его Настасья Ильинишна, улыбаясь.

— Мы помирились. Довольно. Надо въ лавку…

— Вы, Константинъ Павлычъ, ужь хоть сегодня-то не вздумайте куралесить.

— Боже избави! Сегодня квасъ, зельтерская вода, — вотъ наше пропитаніе. Велите подавать скорѣй самоваръ. Таиса Ивановна сейчасъ выйдетъ, напьемся чаю, простимся и я пойду отворять лавку.

— Да, да… Надо вамъ чайкомъ-то отпиться. Чай хорошо, коли кто былъ съ вечера хвативши.

— Я и дяденькѣ показываться не буду, а прямо въ лавку.

— Не показывайтесь, не показывайтесь, а то у васъ лицо не хорошее. Очень замѣтно, что съ вечера было сильно заложено за галстухъ. Евграфъ Митричъ сейчасъ узнать можетъ.

Съ соблюденіемъ возможной тишины Костя напился чаю, ласково простился съ Таисой и съ Настасьей Ильинишной и отправился вмѣстѣ съ прикащиками въ лавку.

«Надо теперь поправить дѣло у Надежды Ларіоновны. Страсть, поди, какъ злится за вчерашнее, думалъ онъ по дорогѣ. — Впрочемъ, ништо ей… Я, конечно, былъ не правъ, что билъ посуду и устроилъ скандалъ. Это ужь слишкомъ… Но и она-то тоже. — Знаетъ, что я ненавижу этого Ивана Фомича хуже всякой лягушки и вдругъ цѣлуетъ его при мнѣ и при всѣхъ. Это вѣдь она мнѣ въ пику. А обѣдъ третьяго дня съ Иваномъ Фомичемъ? А ужинъ? О, дрянь этакая!.. А все-таки надо поправить дѣло и у ней».

Въ лавкѣ Костя нашелъ письма отъ портнаго Кургуза. Портной Кургузъ, тотъ самый, у котораго онъ вымѣнялъ для Надежды Ларіоновны лисью ротонду на музыкальные инструменты и которому выдалъ росписку, что ежегодно, въ теченіи трехъ лѣтъ, будетъ заказывать себѣ платье на сумму въ триста рублей, претендовалъ, что Костя женился и не заказалъ ему ни одной пары платья. Въ концѣ концовъ портной Кургузъ говорилъ, что вѣдь Костѣ все равно придется заплатить триста рублей ему, Кургузу, ежели не закажетъ платье.

«Началось»… подумалъ Костя, разрывая письмо, и тутъ только въ первый разъ вспомнилъ о тѣхъ векселяхъ, которые онъ выдалъ ростовщику Тугендбергу, еврейкѣ Луцкой, жиду брилліантщику Муравейнику и Шлимовичу. Его такъ и стрѣльнуло. «Боже мой, Боже мой! Ну, ежели дядя не умретъ и проживетъ еще хоть мѣсяцъ, что я тогда буду дѣлать? Чѣмъ расплачусь? Вѣдь они подадутъ ко взысканію, устроютъ скандалъ, узнаетъ дядя и тогда все пропало… мелькало у него въ головѣ и онъ испуганно схватился за голову. — А дядѣ, какъ на зло, все лучше и лучше… Надо просить отсрочки, надо просить заранѣе, заранѣе умолять Шлимовича вступиться въ это дѣло и спасти меня», рѣшилъ онъ.

Костя послалъ за сельтерской водой и сталъ отпиваться ею.

«Вѣдь вся эта жидовская сволочь должна-же будетъ отсрочить мнѣ векселя, иначе имъ-же будетъ хуже. Предъявятъ ко взысканію, сдѣлаютъ скандалъ, дядя лишитъ меня наслѣдства и тогда они ничего не получатъ! разсуждалъ онъ. — А при перепискѣ векселей все-таки проценты… Ну, пусть возьмутъ большіе проценты, пусть возьмутъ такіе, какіе они хотятъ. Надо къ Шлимовичу… Пустъ хлопочетъ Шлимовичъ. Ему выдамъ вексель за хлопоты. Хорошій вексель выдамъ».

Послѣ полудня Костя поѣхалъ къ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Не безъ смущенія и трепета подъѣхалъ онъ къ ея подъѣзду и сталъ расплачиваться съ извощикомъ. На подъѣздѣ стоялъ швейцаръ.

— Надежды Ларіоновны нѣтъ дома, сказалъ онъ Костѣ

— Какъ нѣтъ? Въ такую-то пору? Гдѣ-же она?

— Не знаю-съ… Онѣ уѣхали.

— Давно?

— Да такъ съ четверть часа… замялся швейцаръ и нѣсколько смутился.

— Ну, я къ Пелагеѣ Никитишнѣ, сказалъ Костя и сталъ взбираться по лѣстницѣ.

— Пелагеи Никитишны нѣтъ-съ. Вы. Константинъ Павлычъ, не извольте ходить. Ихъ нѣтъ-съ.

— Что за вздоръ ты городишь! Куда-же она дѣвалась?

— Уѣхала.

— Да не можетъ быть! Ну. все равно, я пойду и подожду ихъ.

— Константинъ Павлычъ!.. Вернитесь… Пожалуйте-ка сюда… кричалъ Костѣ швейцаръ.

Костя спустился внизъ. Швейцаръ стоялъ смущенный. Костя взглянулъ на него и его самого словно что кольнуло.

— Мнѣ. Константинъ Павлычъ. васъ очень жалко, сказалъ онъ. — Я такъ много отъ васъ доволенъ… Вы такой господинъ хорошій, что просто нарѣдкость, поэтому я вамъ скажу прямо: онѣ дома-съ… Надежда Ларіоновна то-есть… А только не велѣли васъ принимать, велѣли говорить, что дома нѣтъ… И Пелагея Никитишна дома… Тамъ у нихъ этотъ самый толстый сидитъ. Полковникъ-съ…

Костю ударило въ потъ.

— Вотъ какъ… выговорилъ онъ и первое время стоялъ какъ вкопанный, не зная, что ему дѣлать, но наконецъ махнулъ рукой и произнесъ: — Нѣтъ, я все-таки пойду…

— Какъ хотите-съ… А только и этотъ толстый призывали меня и говорили: «квартира барыни, а вовсе не господина Бережкова, а потому барыня тебѣ и приказываетъ не принимать господина Бережкова».

— И сама Надежда Ларіоновна тебѣ это говорила?

— И сама Надежда Ларіоновна. Не принимать, говоритъ. его. не принимать

Костя уже поднялся нѣсколько ступенекъ на верхъ. Хотя и выступалъ на лицѣ его потъ, но лицо было блѣдно. губы тряслись. Произошла пауза. Костя соображалъ.

— Ну, чортъ съ ней… проговорилъ онъ наконецъ и сталъ спускаться внизъ.

— Ужъ вы, Константинъ Павлычъ, меня извините… Я человѣкъ подневольный… мнѣ что прикажутъ. то я и говорю. Но я не захотѣлъ скрывать и предупредилъ васъ. А вы сами какъ желаете: хотите идите, хотите нѣтъ… оправдывался швейцаръ.

Костя сѣлъ на извощичьи сани. Слезы подступали ему къ горлу. Онъ хотѣлъ что-то сказать застегивающему полость швейцару, но не могъ.

— Куда ѣхать-то. баринъ? спрашивалъ Костю извощикъ.

— Поѣзжай, поѣзжай… отвѣчалъ за Костю швейцаръ. Баринъ хорошій… Баринъ на рѣдкость… Обиженъ не будешь.

Извощикъ стегнулъ лошадь. Когда они проѣхали съ четверть версты, по щекамъ Кости текли крупныя слезы.

Глава LXXXIV.

Какъ говорится, лица не было на Костѣ, когда онъ пріѣхалъ въ лавку. Поступокъ Надежды Ларіоновны и вмѣстѣ съ тѣмъ вчерашній кутежъ сдѣлали свое дѣло. Костя трясся, какъ въ лихорадкѣ. Прикащики тотчасъ-же замѣтили и стали переглядываться.

— Что съ вами, Константинъ Павлычъ? спросилъ Силантій Максимычъ.

— А что? Ничего… Я немножко боленъ, но это пройдетъ. Это послѣ вчерашняго, отвѣчалъ Костя. — Очень ужъ я перекалилъ вчера. Другу и недругу закажу такъ нализываться.

— Такъ идите домой. Мы здѣсь и безъ васъ справимся.

— Нѣтъ, ничего… Это пройдетъ. Я прилягу въ верхней?лавкѣ.

И онъ дѣйствительно прилегъ на клеенчатый диванъ съ валиками, стоявшій въ сторонкѣ, диванъ, на которомъ въ былое время отдыхалъ дядя его, Евграфъ Митричъ, когда не ходилъ домой обѣдать и обѣдалъ въ лавкѣ. Но лежать Костѣ долго не пришлось. Лавочный мальчикъ доложилъ, что пришелъ извощикъ съ извощичьяго двора. Костя велѣлъ мальчику позвать его на верхъ. Это былъ самъ содержатель извощичьяго двора.

— Къ вашей милости… проговорилъ онъ, кланяясь. — Барышня ваша прислала лошадей и экипажи обратно на дворъ. Приказала сказать, что ей больше не надо.

— То есть какъ это? Отчего не надо? недоумѣвалъ Костя.

— Да кучеръ сказываетъ, что тамъ, изволите-ли видѣть, какой-то полковникъ съ другаго извощичьяго двора лошадей имъ прислалъ. И лошадей, и экипажи.

Костя даже покачнулся и схватился за прилавокъ.

«Значитъ, ужь всему конецъ… Значитъ, ужь совсѣмъ разрывъ», пронеслось въ его головѣ и онъ почувствовалъ, что въ глазахъ его стало темнѣть.

— Не здоровъ я все… Давно уже тамъ не былъ… проговорилъ онъ, чтобъ какъ-нибудь замаскировать себя передъ содержателемъ извощичьяго двора, и сѣлъ.

— Да… Это бываетъ… Прохватило, должно быть, гдѣ-нибудь… Не остереглись и прохватило. Эво, погода-то какая стоитъ! У меня у самаго что-то поясницу ломитъ, отвѣчалъ содержатель извощичьяго двора, полѣзъ въ боковой карманъ, вынулъ счетъ и, положа его передъ Костей, прибавилъ: — Вотъ-съ, прикажите получить.

Костя заглянулъ въ счетъ. Счетъ былъ большой. Денегъ у Кости въ карманѣ было сто рублей съ небольшимъ. Это все, чѣмъ онъ располагалъ, отдавъ вчера Надеждѣ Ларіоновнѣ полторы тысячи рублей. Онъ помялся и спросилъ:

— Я васъ попрошу придти за деньгами потомъ…

— Да вѣдь что-же: потомъ! Съ нашимъ братомъ покончили, товару нашего больше не берете, такъ надо и расплатиться. Не видалъ вѣдь еще я съ васъ денегъ-то.

— Нѣтъ, нѣтъ, тутъ какое-то недоразумѣніе… Лошадей я брать буду… Я потомъ узнаю… Одно вотъ только, что я боленъ…

— Будете, такъ намъ очень пріятно… А только все-таки на сей разъ ужъ прикажите по счету получить. Мы вѣдь тоже и овесъ, и сѣно покупаемъ… Экипажи ломаются… Вы ужъ пожалуйста.

Содержатель извощичьяго двора настоятельно требовалъ денегъ.

— Сто рублей я могу дать, а за остальными потомъ зайдите. Вотъ сто рублей, сказалъ Костя.

— Сто рублей маловато! Когда-же потомъ-то? Вы ужъ скажите толкомъ.

— Да такъ, на будущей недѣлѣ.

— Вы ужъ вѣрно скажите, чтобы мнѣ зря не ходить.

— Ну, во вторникъ.

— Ладно, придемъ во вторникъ. Только ужь вы пожалуйста. А то овсы-то… вонъ они… опять ужь въ гору пошли. Прощенья просимъ…

Содержатель извощичьяго двора ушелъ и явился буфетчикъ театральнаго ресторана.

— Счетикъ принесъ… За вчерашнее… Чтобы вамъ для памяти… А то вѣдь неравно и забудется. Вчера вы были сильно подшофе, такъ вѣдь долго-ли запамятовать, говорилъ онъ, подавая счетъ. — Вчера ужь я вашу милость и не безпокоилъ, потому были вы разгорячившись, въ туманѣ… Вотъ-съ… Пожалуйте.

Счетъ былъ около пятисотъ рублей. Костя кусалъ губы…

— Посуды фарфоровой очень много разбили, когда, скатерть сдернули, вотъ изъ-за чего много вышло. Опять же хрусталь… У насъ хрусталь хорошій, продолжалъ буфетчикъ. — Ну, двѣ канделябры бронзовыя поломали. Бронза у насъ густой позолоты, старинная бронза…

— Все это такъ, я не спорю, но знаете, почтеннѣйшій, я вамъ сегодня не, могу отдать. Я заплачу вамъ потомъ… Я привезу… проговорилъ Костя, смутившись.

— За шампанское надо платить. Шампанское на наличныя покупаемъ. Въ долгъ не даютъ.

— Я отдамъ… Я отдамъ, очень скоро… Я привезу…

— Да я ничего-съ… Я вѣрю вамъ, Константинъ Павлычъ, а только, вы счетъ-то скрѣпите, чтобъ счетъ-то можно было покончить. Вы выдайте мнѣ росписку — вотъ и кончено дѣло, а счетъ мы даже тогда сейчасъ разорвемъ.

Дрожащими руками Костя написалъ росписку. Буфетчикъ ушелъ.

«Надо денегъ добывать… Надо скорѣй денегъ добывать. Опять къ Шлимовичу… Пусть Шлимовичъ похлопочетъ и достанетъ мнѣ денегъ… думалъ Костя. — Пусть какіе хочетъ возьметъ проценты, а достанетъ мнѣ денегъ… Нельзя-же такъ… Я совсѣмъ безъ денегъ… Я теперь съ нѣсколькими рублями… Поклонюсь Шлимовичу… Буду его убѣдительно просить… Завтра-же къ нему поѣду. Мнѣ нужно платить по счетамъ…. Извощику платить.. Буфетчику платить… Скандалъ могутъ сдѣлать, если но заплатить… А жиды-то? А ростовщики-то? Много я теперь долженъ, много… Бѣда… Совсѣмъ бѣда»…

Онъ вспомнилъ, что и Надеждѣ Ларіоновнѣ вчера онъ выдалъ вексель въ десять тысячъ, вексель безъ срока, съ обязательствомъ уплатить по предъявленію, и тутъ мысли его перенеслись на Надежду Ларіоновну.

«Нѣтъ, каково коварство! Только-что взять вексель въ десять тысячъ, полторы тысячи деньгами, получить въ подарокъ дорогую брилліантовую вещь — и на утро преподнести такую штуку!.. Змѣя, совсѣмъ змѣя… думалъ Костя. А вѣдь какъ хороша-то! Боже мой, какъ хороша-то! въ слухъ воскликнулъ онъ и въ приливѣ восторга схватился за голову. Нѣтъ, тутъ какое-нибудь недоразумѣніе, какой-нибудь обманъ… Можетъ быть, ее даже надули и насказали ей Богъ знаетъ что. Не можетъ-же быть, чтобы женщина была такая подлячка! Поѣду къ ней, ворвусь къ ней и узнаю, въ чемъ дѣло. Дѣло должно разъясниться, рѣшилъ онъ, но тутъ же передумалъ. Нѣтъ, не поѣду самъ, а напишу ей письмо, такъ лучше будетъ. Ежели я поѣду самъ и увижу тамъ его, этого толстопузаго Ивана Фомича (Костя сжалъ кулаки и скрипнулъ зубами), опять скандалъ будетъ. Я не утерплю и опять скандалъ сдѣлаю. А зачѣмъ-же Надюшѣ страдать?.. Нѣтъ, письмо лучше… Буду просить ее, умолять… Напишу самое нѣжное, самое чувствительное письмо. Вѣдь она виновата, да и я виноватъ… Оба виноваты… Но она женщина и женщина избалованная… Талантъ… Дива… Дива каскада… Передъ ней преклоняются, всѣ передъ ней показываютъ восторгъ — вотъ она и избалована».

Костя началъ тотчасъ-же писать письмо, но ничего не выходило. Онъ начиналъ писать и рвалъ бумагу. Голова его кружилась, мысли путались.

«Сегодня вечеромъ дома напишу… А то и завтра утромъ и пошлю съ посыльнымъ», рѣшилъ онъ.

Въ верхнюю лавку поднялся Силантій Максимычъ, посмотрѣлъ на Костю, покачалъ головой и сказалъ еще разъ:

— Поѣзжайте вы домой и лягьте тамъ… А мы здѣсь и безъ васъ справимся. Дяденькѣ скажите, что нездоровы. Вѣдь ежели на васъ взглянуть, то краше въ гробъ кладутъ.

— Да, надо уѣхать… Чувствую, что мнѣ совсѣмъ плохо… согласился Костя и сталъ уходить. — Ты все-таки скажи вечеромъ-то дядѣ, что я все время пробылъ въ лавкѣ и что только ты уговорилъ меня ѣхать домой.

— Хорошо, хорошо. Поѣзжайте только.

Костя отправился домой.

Глава LXXXV.

Пріѣхавъ домой, Костя тотчасъ-же легъ въ постель. Онъ захворалъ на самомъ дѣлѣ: сдѣлалась лихорадка, потомъ появился жаръ. Настасья Ильинишна и Таиса тотчасъ-же явились съ липовымъ цвѣтомъ и хининомъ и принялись лечить Костю. Костя не прекословилъ и принималъ ихъ лекарство. Онъ легъ даже у Таисы въ спальной. Его тотчасъ-же укрыли шубой. Послѣ всѣхъ передрягъ на сторонѣ, ему даже нравился такой домашній уходъ. Доложили и Евграфу Митричу, что Костя дома и боленъ. Тотъ тотчасъ-же приплелся къ Костѣ и сталъ его журить, но журилъ полусердито полуласково.

— Все это отъ ночныхъ шатаній по трактирамъ — вотъ что… говорилъ онъ. — Гдѣ опять вчера послѣ конкурснаго засѣданія тебя неумытые носили? Поди, половину кабаковъ обрыскалъ.

— Былъ дѣйствительно въ трактирѣ съ двумя-тремя изъ такихъ-же кредиторовъ, какъ и мы, но выпили самую малость, оправдывался Костя изъ подъ шубы. — И зашли-то собственно изъ-за чаю… Чтобъ чаю напиться. Тамъ пріятели разные дѣйствительно подскакивали — «угости, да угости, дай поздравить, ты, говорятъ, теперь женился», но я пренебрегъ… «Послѣ, говорю, угощу, а сегодня мы по дѣлу чай пьемъ».

— Такъ я тебѣ и повѣрилъ! Вонъ у тебя ликъ-то… И посейчасъ перекошенъ.

— Ликъ это отъ болѣзни. Мнѣ не вѣрите, такъ спросите у другихъ, въ какомъ я видѣ домой вчера явился. Они скажутъ.

— Что мнѣ спрашивать! Ахъ, Костя, брось ты это все… Пора остепениться. Ты теперь человѣкъ женатый.

— Вчера, папашенька, они въ хорошемъ видѣ домой пришли. Мы ихъ ожидали и встрѣтили, вставила свое слово Таиса.

Костя бросилъ на нее взглядъ полный благодарности и подумалъ:

«Вотъ добрая-то женщина. Вѣдь сколько я ее обижалъ, а она не помнитъ зла».

Костя уснулъ, пропотѣлъ съ выпитаго липоваго цвѣта и къ вечеру ему сдѣлалось лучше. Сказавъ Таисѣ, что ему надо написать дѣловое письмо, онъ опять порывался писать письмо къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, но опять ничего не вышло и онъ разорвалъ нѣсколько листовъ бумаги. То ему казалось, что онъ пишетъ слишкомъ нѣжно, чего Надежда Ларіоновна теперь не стоитъ, то слишкомъ грубо и полно попрековъ.

«Завтра напишу. Успокоюсь, обдумаю и напишу», рѣшилъ онъ.

Ночью съ Костей опять былъ жаръ и бредъ. Онъ нѣсколько разъ просыпался. Его мучила жажда. Таиса спала полураздѣтая, слѣдила за больнымъ и подавала ему пить.

На утро Костя хотѣлъ идти въ лавку, но дядя удержалъ его.

— Отлежись хорошенько дома. Что на болѣзнь-то лѣзть! Еще хуже расхвораешься, сказалъ онъ.

И Костя остался дома. Ему даже самому захотѣлось быть дома, чтобъ отдохнуть отъ передрягъ. Къ тому-же онъ ожидалъ, что въ лавкѣ его будутъ и кредиторы безпокоить. У него, кромѣ вексельныхъ, было много сравнительно мелкихъ долговъ. Дома онъ просидѣлъ трое сутокъ. Мысль, что надо во чтобы то ни стало занять денегъ, не оставляла его.

«Надо, надо» твердилъ онъ мысленно, но сколько именно надо ему занять, чтобы расплатиться съ долгами, онъ не соображалъ. Онъ боялся считать.

Написалъ онъ и письмо Надеждѣ Ларіоновнѣ и поручилъ его опустить въ почтовую кружку лавочному мальчику. Письмо было кратко. Костя писалъ:

«Безцѣнная Надюша, уймись, сократи свое сердце. Неужели изъ-за того, что безумно любящій человѣкъ изъ ревности сдѣлалъ скандалъ, должны быть такія страшныя недоразумѣнія? Вѣдь я-же доказалъ тебѣ весь свой пылъ къ тебѣ, доказалъ на дѣлѣ нѣжными чувствами и доказалъ деньгами для твоего житья и обезпеченія. Брось всѣ эти недоразумѣнія, напиши мнѣ привѣтъ любви и я на крыльяхъ радости прилечу къ тебѣ. А у Ивана Фомича я даже готовъ попросить извиненія, ежели въ пьяномъ видѣ обидѣлъ его. Я боленъ и сижу дома, а отвѣтъ пришли въ лавку и прикащики передадутъ мнѣ. Вѣдь ты и сама, Надюша, виновата. Твой Костя».

Передъ тѣмъ какъ отправить письмо, Костя нѣсколько разъ перечиталъ его и остался имъ доволенъ. Письмо казалось ему не очень нѣжнымъ и не очень рѣзкимъ. Письмо онъ послалъ на второй день послѣ своей болѣзни и вечеромъ уже справлялся у прикащиковъ насчетъ отвѣта. Справлялся и на третій день вечеромъ, но отвѣта не было!

— Неужто такъ-таки ни одного письма на мое имя въ лавку не было? задавалъ онъ вопросъ Силантію Максимычу.

— Было-бы, такъ подали, отвѣчалъ тотъ.

— И никто не приходилъ и не спрашивалъ меня?

— Да налетали тутъ два ворона. Одинъ былъ жидъ, чистый, другой жидъ пархатый, но мы сказали, что вы больны и дома сидите.

— Чистый-то жидъ такой съ пробритымъ подбородкомъ?

— Шлимовичъ. Мы его знаемъ. Не мало онъ народа запуталъ. Давно-бы ужь ему пора соболей въ Сибири ловить, анъ нѣтъ, все еще въ Питерѣ мотается.

— Сегодня онъ былъ?

— Сегодня. Спрашивалъ, когда вы выйдете въ лавку. Мы сказали, что завтра и завтра онъ обѣщался опять зайти. Вы ему должны что-ли?

— Да, немножко… пробормоталъ Костя и подумалъ: вотъ я завтра приступлю къ нему насчетъ денегъ. Пусть выручаетъ. Пусть что хочетъ себѣ возьметъ за труды, но выручаетъ. Но что-же Надюша-то, Надюша-то? Неужели она будетъ еще долго козыриться? перенеслась его мысль на Надежду Ларіоновну. Или ужъ всему конецъ, безвозвратно конецъ и она промѣняла меня на интенданта?"

Костя вздрогнулъ. Онъ испугался этой мысли.

А Таиса все болѣе и болѣе оказывала ему нѣжности.. Костя и самъ былъ къ ней предупредителенъ. Онъ ласковымъ взоромъ благодарилъ ее за всѣ ея ухаживанія, крѣпко пожималъ ея руку, покушался даже цѣловать руку въ знакъ благодарности, но Таиса всякій разъ отдергивала свою руку, смущалась и бормотала: «зачѣмъ? Не надо… что это вы! Мнѣ даже стыдно, что вы хотите у меня руки цѣловать».

— Ну, въ такомъ разѣ въ щечку буду цѣловать, сказалъ Костя.

— Въ щечку цѣлуйте. Этого я препятствовать не могу.

И Костя сталъ цѣловать Таису въ щеку.

Мало по малу они сживались, хотя все еще церемонились другъ друга. Ложась спать, Таиса просила, чтобы Костя вышелъ и далъ ей раздѣться. И Костя выходилъ. Спала Таиса полураздѣтая — въ юбкѣ и кофточкѣ. Костя цѣлые дни бродилъ въ халатѣ, въ халатѣ и спалъ.

На третьи сутки своего сидѣнья дома, когда Костя ложился спать, пришла ему и слѣдующая мысль:

«Бросить развѣ все старое, забыть Надюшу и зажить тихо и смирно съ Таисой? У ней есть двадцать тысячъ, подластиться къ ней, разсказать ей про свою бѣду, про долги и выпросить деньги на уплату долговъ. Она добрая, она дастъ. А этихъ денегъ хватило-бы, чтобъ заткнуть главныя дыры и прорѣхи», но онъ тутъ-же спохватился и отринулъ эту мысль. — «Нѣтъ, нѣтъ… твердилъ онъ мысленно. — Этого нельзя… Да и дядя узнаетъ, онъ вѣдь будетъ спрашивать у ней эти деньги, будетъ требовать показать ихъ, а денегъ нѣтъ — и тогда скандалъ… Да и Надюша… Ахъ, Надюша! Ахъ, какъ она хороша»!

И образъ граціозной, вполнѣ уже сформировавшейся, декольтированной Надежды Ларіоновны, съ ея красивыми формами, облеченными въ тѣльное трико сценическаго костюма, во всемъ блескѣ возставалъ предъ нимъ.

И сильно, сильно щемило сердце Кости.

Глава LXXVI.

Первымъ дѣломъ Кости, какъ только онъ явился послѣ своей болѣзни въ лавку, было просить у Силантія Максимыча денегъ. Онъ таинственно призвалъ его въ верхнюю лавку и началъ:

— Силантій Максимычъ, ты меня знаешь съ дѣтства… пожалѣй меня… Я кругомъ въ долгу… Признаюсь тебѣ но чистой совѣсти… На меня со всѣхъ сторонъ напираютъ и требуютъ денегъ… Спаси меня… Дай денегъ, чтобы заткнуть какъ-нибудь главныя дыры.

Силантій Максимычъ погладилъ бороду и отвѣчалъ:

— Откуда-же я вамъ денегъ возьму, Константинъ Павлычъ? Было у меня триста рублей, я вамъ ихъ отдалъ, а больше у меня нѣтъ.

— Охъ, не то ты все говоришь! Ты вѣдь знаешь, о чемъ я прошу, изъ какихъ я денегъ прошу. Ты стоить у кассы… Тебя усчитываютъ разъ въ годъ.

— Такъ вы это насчетъ хозяйскихъ денегъ? Нѣтъ, не могу, не могу-съ… Не просите… заговорилъ Силантій Максимычъ, сдѣлавъ строгое лицо, и сталъ уходить.

— Послушай, вѣдь дядины деньги все равно будутъ моими деньгами.

— Не могу-съ, не могу-съ… Это надо на душу грѣхъ взять, а я не желаю.

— Силантій Максимычъ, спаси меня, дай хоть тысячу рублей. Это поможетъ мнѣ разсчитаться хоть съ мелкими долгами. Сегодня придутъ и будутъ требовать.

— Отчего вы не повинитесь передъ дяденькой и не попросите у него самого? Поклонитесь ему въ ноги, разскажите вашу бѣду — такъ, молъ, и такъ, легкомысліе холостой жизни… Одно вотъ только, что вы и при женатой-то жизни не унимаетесь.

— Нѣтъ, къ дядѣ я не могу обратиться. Если я къ нему обращусь — онъ лишитъ меня наслѣдства, рѣшительно отвѣчалъ Костя. — Очень можетъ быть, что долги онъ мои и уплатитъ, но наслѣдства лишитъ. Надо биться до послѣдняго. Силантій Максимычъ, вѣдь я у тебя только тысячу рублей прошу на уплату мелкихъ долговъ, умолялъ онъ. — Мелкіе долги хуже… Они-то и дѣлаютъ скандалъ. Крупные мнѣ отсрочатъ, отсрочатъ до полученія наслѣдства, но мелкіе…

— Не просите, Константинъ Павлычъ…

— Дай хоть пятьсотъ… Я совсѣмъ безъ денегъ.

— И такихъ денегъ у меня нѣтъ. Сто рублей возьмите… Это мои собственныя деньги. А только вѣдь это вамъ не поможетъ. И у меня вы возьмете послѣднія, да и вамъ не поможетъ.

— Нѣтъ, не поможетъ.

Костя пригорюнился. На него напало уныніе. Пришелъ почтальонъ. Костя бросился къ нему и спросилъ, есть-ли ему письмо, но письма не было. Почтальонъ подалъ только однѣ газеты.

«И сегодня нѣтъ отъ Надюши отвѣта на мое письмо. Стало быть, серьезный разрывъ», подумалъ Костя.

И разрывъ былъ дѣйствительно серьезный. Его объяснилъ визитъ Шлимовича.

Часу въ двѣнадцатомъ дня въ лавку вошелъ Шлимовичъ. На этотъ разъ онъ былъ больше обыкновеннаго нахмуренъ; Костя радостно его встрѣтилъ, но онъ сухо подалъ ему руку и сказалъ:

— Имѣю очень важное и непріятное до васъ дѣло.

— Что такое? испуганно спросилъ Костя. — Пойдемте въ верхнюю лавку, тамъ и поговоримъ. Я самъ хотѣлъ къ вамъ ѣхать сегодня и поговорить объ одномъ дѣлѣ, тоже, можетъ быть для васъ не вполнѣ пріятномъ, но у васъ… что такое случилось? Вѣдь сроки векселей еще не наступили.

— Вы, Константинъ Павлычъ, выдали векселя и безъ сроковъ…

— Да… Но… Садитесь пожалуйста, Адольфъ Васильевичъ… Чаю не хотите-ли? лебезилъ передъ Шлимовичемъ смѣшавшійся Костя.

— Какой тутъ чай! Да мнѣ и сидѣть-то некогда, отвѣчалъ Шлимовичъ, однако присѣлъ и полѣзъ въ боковой карманъ. — Изволите-ли видѣть. Надежда Ларіоновна продала мнѣ вчера вашъ вексель въ десять тысячъ рублей, вексель безъ срока, по предъявленію…

— Надюша! Продала, вамъ мой вексель? Тотъ вексель, который я ей выдалъ въ день ея бенефиса?!. воскликнулъ Костя, блѣднѣя.

— Да… Что-же тутъ такого особеннаго? отвѣчалъ Шлимовичъ. — Вы съ ней поссорились… Она считаетъ всѣ связи съ вами порванными и вотъ…

Костя схватился за голову и зашагалъ по лавкѣ. Такого удара онъ не ожидалъ. Онъ все еще вѣрилъ въ возможность возобновленія связи съ Надеждой Ларіоновной, но послѣ этого ея поступка онъ уже ясно уразумѣлъ, что все кончено. Главное, его поражала ея безсердечность. Онъ долго не могъ придти въ себя. Шлимовичъ смотрѣлъ на него и наконецъ началъ:

— Сядьте, Константинъ Павлычъ. и выслушайте меня. Мнѣ очень жаль, что я въ такое неудачное время приступаю къ вамъ… Время для васъ дѣйствительно неудачное, потому что вы и безъ того обременены долгами, но пріобрѣвъ у Надежды Ларіоновны вашъ вексель даже не на свои средства, а на средства, которыя даютъ мнѣ мои довѣрители, я долженъ оправдать передъ ними это довѣріе, то есть самъ, какъ коммисіонеръ, воспользоваться процентами, а имъ возвратить деньги. Но въ настоящее время я очень стѣсненъ въ деньгахъ

Костя слушалъ и не вполнѣ понималъ. Синіе и красные огни мелькали у него въ глазахъ. Шлимовичъ продолжалъ:

— Я знаю, что все это должно быть вамъ очень непріятно. но все-таки могу васъ и успокоить. Хотя вексель; купленный мной у Надежды Ларіоновны и базъ срока, но я имѣя сердечное расположеніе къ вамъ, не сразу требую уплату по немъ. Вы и по закону имѣете право для платежа на десять дней срока, но я вамъ этотъ срокъ продлю ещё на три дня. Вѣдь вы мнѣ, разумѣется, сейчасъ не можете уплатить по векселю десять тысячъ?

Костя не отвѣчалъ, до того онъ былъ пораженъ. Губы его тряслись, руки тоже, на поблѣднѣвшемъ лицѣ выступали красныя пятна.

— Не можете, это вѣрно… отвѣтилъ за него Шдимовичъ. — И вотъ я вамъ даю три дня срока, кромѣ десяти дней законныхъ. Черезъ три дня я предъявлю этотъ вексель нотаріусу и онъ пришлетъ вамъ повѣстку, что въ теченіи десяти дней вы должны уплатить десять тысячъ.

— Но вѣдь вексель Надежды Ларіоновны… еле вымолвилъ Костя.

— Онъ мой теперь. То есть не мой, а моихъ довѣрителей, отвѣчалъ Шлимовичъ. — Въ десять дней, надѣюсь, вы гдѣ-нибудь сыщете денегъ, но если и по прошествіи этого срока вы не уплатите, то я буду имѣть непріятность подать на васъ ко взысканію… То есть опять таки не я, поправился онъ, — а мои довѣрители принудятъ меня къ печальной необходимости подать на васъ ко взысканію. Вотъ все, что я имѣю вамъ пока сказать, закончилъ онъ, поскоблилъ, по своей привычкѣ, указательнымъ пальцемъ свой пробритый подбородокъ и прибавилъ: — Бога ради, простите меня, что я налетѣлъ къ вамъ такимъ коршуномъ и съ такимъ печальнымъ извѣстіемъ, но вѣдь не я, это мои довѣрители. Вы сами знаете, что я коммисіонеръ и ничего больше. Проищите…

Шлимовичъ протянулъ Костѣ руку, сверкнувъ брилліантовымъ перстнемъ. Костя еле прикоснулся къ его рукѣ и молчалъ. Онъ стоялъ какъ вкопанный около своей конторки. Шлимовичъ еще разъ поклонился и сталъ спускаться по лѣстницѣ изъ верхней лавки въ нижнюю.

Глава LXXXVII.

Ударъ, нанесенный Костѣ вѣроломствомъ и безсердечностью Надежды Ларіоновны, измѣнившей ему, бросившей его и уже начавшей мстить передачею векселя въ руки Шлимовича для взысканія, былъ слишкомъ жестокъ. Такого удара Костя не могъ и предположить. Хотя онъ и зналъ Надежду Ларіоновну за женщину черствую сердцемъ, но такой черствости, такого коварства не ожидалъ Все это жестоко потрясло его. Цѣлый день пробродилъ онъ въ лавкѣ какъ помѣшанный съ блуждающимъ взоромъ, отвѣчая на вопросы невпопадъ или вовсе не отвѣчая, а вечеромъ, придя домой, опять слегъ въ постель. Домашніе переполошились, явились опять горчичники, хининъ, бузина, липовый цвѣтъ, малина. Встревоженъ былъ и Евграфъ Митричъ.

— Не вылежался какъ слѣдуетъ и въ лавку побѣжалъ… говорилъ онъ. — Будто ужь безъ тебя тамъ дѣло не сдѣлалось-бы. Ты и здоровый-то иногда на десять верстъ отъ лавки болты билъ, а тутъ вдругъ лавка приспичила! Гдѣ такъ ужь отъ лавки какъ отъ чумы бѣгаешь, а гдѣ такъ ужь усердіе не по мѣсту. Ты реперъ человѣкъ женатый и долженъ беречь себя.

Послали даже за докторомъ, лечившимъ Евграфа Митрича. Тотъ осмотрѣлъ Костю, постукалъ, выслушалъ, рѣшилъ, что простуда, и прописалъ лекарство.

— Простуда простудой, а, кромѣ того и гулянка… подмигнулъ доктору Евграфъ Митричъ. — Вѣдь ежели-бы молодые-то юноши вели себя путно, а то пьянство, буянство, ночное шатаніе. Надо вамъ признаться, что всѣ эти грѣхи за нимъ водятся.

Докторъ подумалъ и прибавилъ еще какое-то лекарство.

Ночью съ Костей былъ бредъ. Разумѣется, произносились имена «Надюши», Шлимовича, Ивана Фомича. «Вексель, вексель… Десять тысячъ»… вскрикивалъ онъ нѣсколько разъ. Таиса и Настасья Илышишна возились около его постели, все это слышали и шушукались между собой.

— Запутавшись онъ, кругомъ въ долгахъ запутавшись — вотъ его это и тревожитъ, шептала Настасья Ильинишна. — Господи Боже мой, ужь хоть-бы развязалъ его какъ-нибудь Евграфъ Митричъ! Вонъ онъ про десять тысячъ все во снѣ бормочетъ.

Таиса плакала. Ей было жаль Костю.

Дома Костя просидѣлъ около недѣли. Съ Таисой былъ ласковъ, даже нѣженъ. По вечерамъ съ ней и съ Настасьей Ильинишной игралъ въ свои козыри, чтобы хоть какъ нибудь забыться отъ гнетущаго его горя. На третій день своего пребыванія дома онъ ждалъ нотаріальной повѣстки о векселѣ, но на третій день не получилъ. Повѣстку отъ нотаріуса, присланную въ лавку, принесъ ему Силантій Максимычъ и вручилъ при соблюденіи строжайшаго секрета только на пятый день. Великодушный Шлимовичъ прибавилъ еще два дня сроку. На четвертый день Костя началъ уже думать, что дѣло съ векселемъ, выданнымъ Надеждѣ Ларіоновнѣ, отложено въ дальній ящикъ, но повѣстка все-таки явилась.

И многое, многое передумалъ Костя за все время своего пребыванія дома. То мелькала у него въ головѣ мысль ѣхать въ театръ, встрѣтиться тамъ съ Надеждой Ларіоновной и умолять ее объ отсрочкѣ векселя, но гордость говорила противное. Къ тому-же онъ разсуждалъ такъ, что вексель проданъ Шлимовичу и Шлимовичъ хозяинъ векселя. Приходило ему въ голову и ворваться въ квартиру Надежды Ларіоновны и застрѣлиться въ ея глазахъ. У него уже слагалась мысль, какъ она будетъ потомъ терзаться угрызеніями совѣсти, какъ будетъ плакать, какъ пойдетъ за его гробомъ, но боязнь смерти отклоняла эту мысль. Костѣ все-таки хотѣлось жить. Въ послѣдніе дни съ нимъ дѣлался какой-то переворотъ. Онъ начиналъ ненавидѣть Надежду Ларіоновну и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ такую пріятность въ сидѣньѣ дома, что ему хотѣлось мѣсяцъ, два не покидать-бы квартиры, ходить въ халатѣ, видѣть за собой заботливый уходъ Таисы и Настасьи Ильинишны, принимать изъ ихъ рукъ чай, пищу, лекарство. Ему было такъ уютно, такъ хорошо. Спальнею Таисы онъ считалъ за самый пріятный уголокъ, по долгу любовался на нѣжный свѣтъ лампы, сквозящій сквозь розовый абажуръ. Ему нравился по ночамъ свѣтъ лампадки, горящей передъ образомъ, и онъ по долгу смотрѣлъ, какъ этотъ свѣтъ играетъ на серебряной ризѣ, на золотомъ вѣнцѣ, обрамлявшемъ ликъ иконы и на брилліантовыхъ и жемчужныхъ украшеніяхъ ризы. «Такъ-бы все и сидѣлъ здѣсь въ спальнѣ», думалъ Костя, а между тѣмъ, обстоятельства заставляли обратиться къ своимъ обычнымъ занятіямъ, отправиться въ лавку и хлопотать, хлопотать, чтобы какъ нибудь отсрочить вексель. Но кромѣ отсрочки векселя, ему нужно было добыть денегъ на уплату мелкихъ долговъ.

Костя рѣшился ѣхать къ Шлимовичу и умолять, чтобы тотъ спасъ его, взявъ за труды какіе угодно проценты.

«Онъ можетъ, можетъ. Это въ его власти»… повторялъ онъ мысленно, но тутъ-же задавалъ себѣ вопросъ: «а ежели не спасетъ»?

И кровь ключемъ приливала къ его сердцу, словно обжигало у него что-то внутри, а, руки, ноги и голова холодѣли.

Утромъ, когда Костя послѣ своей болѣзни рѣшился выдти изъ дома, онъ зашелъ къ дядѣ. Дядя былъ уже проснувшись, сидѣлъ въ креслѣ и протиралъ платкомъ очки, приготовляясь просматривать отчетъ по кассѣ, который съ вечера принесъ ему изъ лавки Силантій Максимычъ. Костя поклонился, поцѣловалъ дядю въ руку, потомъ въ щеку и отошелъ на нѣкоторое разстояніе. Дядя посмотрѣлъ на него пристально и, видя, что онъ одѣтъ въ пиджачную парочку, а не въ халатѣ, спросилъ:

— Въ лавку развѣ думаешь идти?

— Да вѣдь ужь надо. И такъ долго дома высидѣлъ, отвѣчалъ Костя.

— Да выздоровѣлъ-ли по настоящему-то?

— Кажется, что выздоровѣлъ. Слабость маленькая есть, но это пустяки.

— Ступай… но только не захворай опять. Ты ужь берегись. А то что-же у насъ будетъ въ домѣ: ты боленъ, я боленъ — совсѣмъ больница. Да вотъ еще что: по трактирамъ-то слоновъ водить брось. Пора ужь… Пьянство, буянство, ночное шатанье — все это надо въ сторону…

Костя горько улыбнулся, махнулъ рукой и рѣшительно отвѣчалъ:

— Нѣтъ, теперь ужь всему этому конецъ. Ничего этого не будетъ.

— Да конецъ-ли?

— Конецъ…

— Добро-бы Господь Богъ надоумилъ тебя! Такую-бы ужъ свѣчку я поставилъ, что и въ подсвѣчникъ-бы не умѣстилась.

— Конецъ… еще разъ повторилъ Костя.

— Или надсадился? спросилъ дядя, недовѣрчиво смотря на него.

— Надсадился… чуть слышно пробормоталъ Костя и на глазахъ его блеснули слезы, но онъ отвернулся и зашагалъ по направленію къ двери, чтобы уйти.

Дядя однако замѣтилъ слезы.

— Постой… остановилъ онъ Костю.

Тотъ остановился и стоялъ передъ старикомъ въ полъоборота. Произошла пауза.

— Деньги-то у тебя есть-ли? спросилъ наконецъ старикъ.

— Нѣтъ.

— Такъ на вотъ тебѣ. Я самъ понимаю, что и не кутящему человѣку нельзя быть совсѣмъ безъ денегъ. Мало-ли что нужно! Теперь ты человѣкъ женатый. Захочется иногда чѣмъ-нибудь и жену побаловать, сказалъ старикъ, кряхтя поднялся съ кресла, подошелъ къ желѣзному сундуку, отворилъ его, вынулъ оттуда пачку денегъ и подалъ Костѣ. — Возьми вотъ пятьдесятъ рублей.

Костя взялъ деньги, поблагодарилъ, вышелъ въ другую комнату и, смотря на тощую пачку кредитныхъ билетовъ, горько улыбнулся. Что эти пятьдесятъ рублей сравнительно съ тѣмъ, сколько ему было нужно!

Небрежно засунувъ деньги въ карманъ брюкъ, Костя остановился и задумался. Ему пришла мысль, видя благодушное состояніе дяди, тотчасъ вернуться къ нему, упасть въ ноги, разсказать ему свое увлеченіе Надеждой Ларіоновной, признаться въ сдѣланныхъ долгахъ и умолять спасти его. Онъ сдѣлалъ даже два шага, но тотчасъ-же отклонилъ эту мысль.

— Нѣтъ, нѣтъ.. Этого нельзя… Тогда ужь все погибло… прошепталъ онъ, схватился за голову и побѣжалъ одѣваться, чтобы уходить изъ дома.

Глава LXXXVIII.

Костя, какъ говорится, только повернулся въ лавкѣ, открылъ на конторкѣ двѣ книги, хотѣлъ въ нихъ что-то записать, но тотчасъ уѣхалъ. Онъ отправился къ Шлимовичу.

Былъ всего только одиннадцатый часъ утра, когда онъ пріѣхалъ къ Шлимовичу. Шлимовичъ и его подруга Лизавета Николаевна пили утренній чай. Лизавета Николаевна сидѣла въ капотѣ, въ массѣ браслетъ на голыхъ рукахъ, виднѣющихся изъ широкихъ рукавовъ капота, и съ сильными слѣдами пудры на лицѣ. Все это Костѣ пришлось видѣть потому, что дверь, ведущая изъ прихожей въ столовую, была отворена. Лизавета Николаевна даже поднялась изъ-за стола и направилась къ Костѣ на встрѣчу.

— Здравствуйте, сказала она ему, протягивая руку. — Покончили съ Надюшкой-то? Да и пора. Откровенно говоря, давно пора. Это не женщина, а дрянь какая-то… Ну, чего она изъ стороны въ сторону бросается и отъ добра добра ищетъ! И ежели-бы еще смыслъ былъ, а то смѣняла синицу на ястреба. Ну, что этотъ интендантъ? Во-первыхъ, толстобрюхій старикъ, а во-вторыхъ, того и гляди, что засудятъ его за какія-нибудь дѣла.

— Да, я теперь самъ вижу, что она… пробормоталъ смущенно Костя и не окончилъ.

— Самая послѣдняя дрянь… Извините за выраженіе, шкура… продолжала Лизавета Николаевна. — Что актриса-то? Такъ плевать. Такихъ актрисъ до Москвы не перевѣшаешь. Вообразите, она даже передо мной носъ начала задирать. Тутъ я какъ-то посылаю къ ней сказать, что, молъ, поѣду съ ней вмѣстѣ кататься на ея лошадяхъ, и она вдругъ отвѣчаетъ моей горничной, что у ней лошади не для моей прокатки… Фря… И чего носъ задираетъ! Вмѣстѣ вѣдь въ Бармалѣевой-то улицѣ жили, вмѣстѣ и папиросы для давальцевъ набивали, вмѣстѣ бѣлошвейничали, а теперь вдругъ такія слова!.. Да и сколько разъ я при ихъ голодухѣ своимъ кофеемъ ее съ теткой поила! А ужь насчетъ этого самаго векселя, такъ она супротивъ васъ просто мерзавка. Мнѣ Адольфъ говорилъ… кивнула она на Шлимовича. — Конечно, у Адольфа ужь занятія такія, что онъ коммисіонеръ, и дисконтеръ, а по настоящему не слѣдовало-бы отъ нея и брать-то вашего векселя. Пускай сама валандается.

Шлимовичъ, видя, что разговоръ можетъ продлиться до безконечности, причемъ могутъ быть высказаны Лизаветой Николаевной совсѣмъ нежелательныя вещи, которыя нужно держать въ секретѣ, взялъ Костю подъ руку и сказалъ:

— Пойдемте въ кабинетъ, милѣйшій Константинъ Павлычъ.

— Вы не жалѣйте ее, положительно не жалѣйте! кричала вслѣдъ Костѣ Лизавета Николаевна. — Это самая корыстная и безстыдная тварь и обобрала-бы васъ какъ липку. А ежели что, то мы вамъ и другую особу найдемъ въ сто разъ лучше.

— Ну-съ, присаживайтесь, голубчикъ, предлагалъ Шлимовичъ Костѣ кресло, когда они пришли въ кабинетъ. — Вы стаканъ чаю не желаете-ли?

— Нѣтъ, спасибо, отвѣчалъ Костя, садясь.

Шлимовичъ потиралъ руки.

— Не ждалъ я, вотъ ужъ никогда не ждалъ, что вы такъ скоро справитесь и принесете деньги по этому векселю, говорилъ онъ, помѣщаясь въ кресло противъ Кости. — Отъ жены вѣрно взяли?

— Я, Адольфъ Васильичъ, пришелъ безъ денегъ. Я пришелъ проситъ, пришелъ умолять васъ спасти меня.

Привѣтливое выраженіе лица Шлимовича вдругъ измѣнилось.

— Гмъ… крякнулъ онъ, почесывая указательнымъ пальцемъ пробритый подбородокъ. — Просите или не просите, умоляйте или не умоляйте, но я рѣшительно ничего не могу сдѣлать для васъ. Вексель купленъ, то есть дисконтированъ у Надежды Ларіоновны моими довѣрителями, и они поручили мнѣ сразу взыскивать съ васъ деньги, если по прошествіи нотаріальнаго срока не будетъ произведена уплата.

— Адольфъ Васильичъ, вы это не правду… Все въ вашихъ рукахъ… Не губите меня… Уговорите вашихъ довѣрителей, чтобы они переписали вексель на полгода. Пусть перепишутъ. Вѣдь пока живъ дядя, вы все равно съ меня ни копѣйки не получите. Съ меня ни копѣйки не получите, а меня загубите. Старикъ узнаетъ и лишитъ меня наслѣдства. А денегъ у меня теперь нѣтъ и взять негдѣ. Спасите, Адольфъ Васильичъ, спасите!

Костя сложилъ крестообразно руки на груди и умоляюще, съ глазами полными слезъ смотрѣлъ на Шлимовича.

Шлимовичъ оттопырилъ нижнюю губу, подумалъ и сказалъ:

— Какъ у васъ нѣтъ ни копѣйки денегъ? У васъ нѣтъ, но у жены вашей есть — вотъ она и заплатитъ. Сами же вы говорили Надеждѣ Ларіоновнѣ, что вашъ дядя подарилъ вашей женѣ двадцать тысячъ на булавки. Надежда Ларіоновна съ тѣмъ и вексель продавала, что у вашей жены есть деньги, и что жена ваша можетъ заплатить.

— Нѣтъ, нѣтъ, я никогда, не рѣшусь у жены просить денегъ, замахалъ руками Костя.

— Позвольте… Но она сама заплатитъ, видя ваше несчастіе, перебилъ Костю Шлимовичъ.

— Съ женой я не въ ладахъ. Какой это бракъ, Адольфъ Васильичъ… Вѣдь это бракъ только такъ, только по одному названію. Это бракъ современный… Я рѣшился жениться только потому, что дядя этого требовалъ. Только для того… Иначе онъ лишилъ-бы меня наслѣдства. Я женился прямо только для Надюши, чтобъ ей было хорошо въ послѣдствіи, когда я получу наслѣдство. А вотъ они, послѣдствія-то!

Костя горько улыбнулся. Шлимовичъ соображалъ.

— Не можетъ быть, чтобъ жена ваша не уплатила за васъ по векселю, видя ваше несчастіе, сказалъ онъ Костѣ.

— Она даже не можетъ этого сдѣлать, потому что старикъ черезъ двѣ-три недѣли спроситъ у ней деньги, потребуетъ показать ихъ ему и ежели денегъ нѣтъ, узнаетъ, куда онѣ дѣлись, и лишитъ меня наслѣдства.

— Все это такъ, милѣйшій, но вѣдь для векселедателя это рѣшительно все равно, если старикъ лишитъ васъ наслѣдства. Были-бы деньги уплочены по векселю. Какъ вы этого понять не можете!

— А другіе-то векселя, Адольфъ Васильичъ? Вѣдь я долженъ по векселямъ и другимъ вашимъ довѣрителямъ, долженъ вамъ самимъ, старался доказать Костя. — Ну, уплатитъ жена по одному векселю, выйдетъ скандалъ, я лишенъ наслѣдства — и другіе векселя лопнули.

— Вздоръ, вздоръ… покачалъ головой Шлимовичъ. — Говорятъ, что у вашей жены, кромѣ денегъ, на тридцать тысячъ брилліантовъ и брилліанты все старинные. Старикъ расщедрился и весь сундукъ съ брилліантами вашей женѣ выворотилъ.

— Ахъ, Адольфъ Васильевичъ, это только говоръ! Есть у ней брилліанты, но…

— Ну, на десять тысячъ есть. Двадцать тысячъ денегъ, да на десять тысячъ брилліантовъ. Вы не больше тридцати тысячъ должны, даже меньше…

Костя трясся какъ въ лихорадкѣ и бормоталъ:

— Адольфъ Васильевичъ, не губите… Адольфъ Васильичъ, спасите меня. Вы спасти можете… Ну, что вамъ меня губить и лишать наслѣдства! Вѣдь съ тѣмъ скандаломъ, про который вы говорите, вы всегда можете получить съ меня деньги, но отсрочьте этотъ скандалъ, отсрочьте на полгода. Уговорите вашихъ довѣрителей переписать всѣ мои векселя на полъ-года, а къ тому времени старикъ умретъ и я буду въ состояніи заплатить изъ наслѣдства. Пусть какіе угодно возьмутъ проценты, сами наживите за коммисію сколько хотите. Я на все согласенъ, только не губите меня, Адольфъ Васильевичъ. Спасите, спасите… Это въ вашей власти… Вы все можете…

Костя плакалъ. Сердце Шлимовича сдалось. Онъ почуялъ заполучить большой кусокъ отъ Кости и соображалъ. Черезъ нѣсколько времени онъ проговорилъ:

— Обѣщать вамъ не обѣщаю, но попробую уговорить моихъ довѣрителей.

— Вы ужъ всѣхъ, Адольфъ Васильичъ, уговорите: и Тугендберга, и ту еврейку, которая мнѣ мебель продала, всѣхъ, всѣхъ, которымъ я долженъ по вашей рекомендаціи. Сроки векселей будутъ на-дняхъ, а я безъ копѣйки… говорилъ Костя. — На полгода, только на полгода… Въ это время, увѣряю васъ, все перемѣнится къ лучшему.

— Не обѣщаю, но попробую… повторилъ Шлимовичъ.

— Когда-же я могу узнать отвѣтъ? спросилъ Костя. — Вы, Адольфъ Васильевичъ, Бога ради только поскорѣе, а то я въ такомъ отчаяніи, что… что просто хоть застрѣлиться… тихо прибавилъ онъ.

— Что вы, что вы!.. Да развѣ это можно? испуганно проговорилъ Шлимовичъ и даже вскочилъ съ мѣста и въ волненіи заходилъ по кабинету. — Нѣтъ, Константинъ Павлычъ, ужъ этого-то вы пожалуйста не дѣлайте. Зачѣмъ? Люди должны жить. И наконецъ, въ какое положеніе вы меня поставите передъ моими довѣрителями!.. Люди вамъ вѣрили, какъ честному человѣку, а вы вдругъ хотите разыграть съ ними такую штуку. Погодите, я попробую что-нибудь для васъ сдѣлать… Можетъ быть, вамъ и отсрочатъ ваши обязательства… Предупреждаю только, что условія, разумѣется, будутъ не легкія…

— Я на все согласенъ, Адольфъ Васильичъ, только спасите меня, произнесъ Костя и, схвативъ Шлимовича за руку, крѣпко пожалъ ее.

— Хорошо, хорошо. Мнѣ нужно объѣздить всѣхъ вашихъ кредиторовъ. Приходите сегодня въ шесть часовъ вечера въ Палкинъ трактиръ. Тамъ я скажу вамъ отвѣтъ. Кстати тамъ и пообѣдаемъ, отвѣчалъ Шлимовичъ и, ласково потрепавъ Костю по плечу, прибавилъ: — А насчетъ стрѣльбы иль тамъ чего другаго Бога ради и думать оставьте. Завелась теперь эта мода, но зачѣмъ глупымъ людямъ подражать? Вы, слава Богу, человѣкъ умный и разсудительный… Въ ваши года надо жить да жить… Ну-съ, такъ въ шесть часовъ въ Палкиномъ трактирѣ…

— Хорошо, Адольфъ Васильичъ. Буду ждать отъ васъ добраго отвѣта, какъ манны небесной, произнесъ нѣсколько повеселѣвшій Костя и сталъ прощаться.

— Да выпейте вы хоть стаканъ чаю то, предлагалъ ему Шлимовичъ, стараясь сколь возможно быть ласковымъ.

— Не могу, Адольфъ Васильичъ… Въ лавку пора. Я и такъ все запустилъ во время моей болѣзни. Я вѣдь захворалъ со всей этой передряги и чуть не умеръ.

— Нѣтъ, ужь вы берегите себя. Зачѣмъ рисковать своей жизнью и дѣлать безпокойство другимъ? Вы должны теперь беречь себя для другихъ, для тѣхъ, что были столь добры и повѣрили вамъ, можетъ быть, свои послѣднія деньги.

Въ прихожей къ Костѣ вышла и Лазавета Николаевна.

— Вы, Константинъ Павлычъ, заѣзжайте къ намъ какъ нибудь вечеромъ, говорила она. — Я васъ съ такой особой познакомлю, что десять вашихъ прежнихъ Надюшекъ за поясъ заткнетъ.

— Съ удовольствіемъ-съ, съ удовольствіемъ-съ какъ-нибудь заѣду, отвѣчалъ Костя, чтобы что-нибудь отвѣчать и по возможности быть ласковѣе съ сожительницей Шлимовича и, надѣвъ пальто, выскочилъ на лѣстницу.

Глава LXXXIX.

Въ назначенный часъ Костя входилъ по прямой и крутой лѣстницѣ въ Палкинъ трактиръ. Раздѣвшись у швейцара и пройдя по анфиладѣ комнатъ, онъ нашелъ Шлимовича около самаго органа. Шлимовичъ былъ не одинъ. Съ нимъ сидѣлъ еврей Тугендбергъ, тотъ самый ростовщикъ, у котораго Костя когда-то пріобрѣлъ подъ векселя музыкальные инструменты, половину которыхъ вымѣнялъ у портного Кургуза на мѣховую ротонду для Надежды Ларіоновны. Грязный еврей Тугендбергъ, котораго Костя всегда видѣлъ въ порыжѣломъ и рваномъ пальто, безъ малѣйшаго признака бѣлья, на этотъ разъ былъ прифранченъ. На немъ былъ черный сюртукъ, сидѣвшій мѣшкомъ, что давало поводъ думать, что сюртукъ съ чужаго плеча, сомнительной свѣжести сорочка, массивная золотая цѣпочка съ брилліантовой задвижкой и брилліантовый перстень на указательномъ пальцѣ грязной руки. Присущій Тугендбергу запахъ жида все-таки былъ при немъ. Передъ Шлимовичемъ и Тугендбергомъ стояли бутылка столовой водки и нѣсколько сортовъ закусокъ. Костя поздоровался, протянувъ обоимъ руку.

— Присаживайтесь, сказалъ ему Шлимовичъ. — Выпьемъ по водкѣ и пройдемъ въ отдѣльный кабинетъ. Здѣсь разговаривать о дѣлахъ неловко. Кругомъ слушаютъ.

— Ну, что, Адольфъ Васильичъ, радоваться мнѣ или печалиться? Сдѣлали что-нибудь для меня? спросилъ Костя.

— Потомъ… Тамъ въ кабинетѣ… Пейте водку-то.

Выпили по рюмкѣ водки. Шлимовичъ и Костя закусывали, но Тугендбергъ къ закускѣ не прикасался, а ограничился только кусочкомъ хлѣба.

— Съ христіанской публикой дѣла дѣлаетъ, а не можетъ привыкнуть закусывать какъ слѣдуетъ. Все за трефное считаетъ, кивнулъ Шлимовичъ на Тугендберга.

— Зачѣмъ? Мы своево вѣра уважаемъ. Намъ за этово Богъ и счастья посылаетъ, отозвался тотъ.

Шлимовичъ насмѣшливо улыбнулся и скомандовалъ, чтобы слуга перенесъ закуску въ отдѣльный кабинетъ.

— Тамъ и пообѣдаемъ, сказалъ онъ.

Перешли въ отдѣльный кабинетъ. Костя тотчасъ-же взялъ карточку, сталъ выбирать вина и заказалъ три обѣда.

— Два, два обѣда, Тугендбергъ не будетъ ѣсть, перебилъ Костю Шлимовичъ.

— Отчего-же?

— Ахъ, какой вы странный! Трефное. Видите, какъ онъ за свое еврейство держится.

— Скушайте-же хоть что-нибудь, господинъ Тугендбергъ.

— Вино я могу пить. Пожалуй, чаю трошки можно пить.

Костя потребовалъ и чаю.

— Ну, чѣмъ вы меня обрадуете, Адольфъ Васильичъ? снова обратился онъ къ Шлимовичу. — Вѣрите-ли, я изстрадался весь.

— А вотъ сейчасъ. Сначала по русскому обычаю хлѣбъ-соль… Выпьемте еще по рюмочкѣ водки. Съ нами и Тугендбергъ выпьетъ.

— Покуда я не узнаю своей участи, мнѣ и кусокъ въ горло не пойдетъ.

— Ай-вай, молодой человѣкъ! Зачѣмъ такъ плакать на своево судьба! отозвался съ ужимкой Тугендбергъ. — Вы имѣете богатова жена и богатова дядя. Съ свадьбой васъ поздравляю, господинъ Бережковъ. Дай Богъ вамъ счастливо… чокнулся онъ съ Костей рюмкой водки, выпилъ и на этотъ разъ не закусилъ даже хлѣбомъ.

— Все-таки, Адольфъ Васильичъ, я-бы хотѣлъ поскорѣй узнать о своей участи, приставалъ Костя. — Я боленъ, совсѣмъ боленъ отъ ожиданія.

— Все кончится хорошо, только не нужно быть капризнова человѣкъ, сказалъ Тугендбергъ и заговорилъ съ Шлимовичемъ на еврейскомъ жаргонѣ.

Тотъ отвѣчалъ по-нѣмецки.

Подали супъ.

— Выпьемте еще по рюмкѣ водки передъ супомъ, предложилъ Костѣ Шлимовичъ.

— Мнѣ вредно, Адольфъ Васильичъ… Я опьянѣю. Нервы и безъ того разстроены. Да и къ тому-же я далъ себѣ слово пить какъ можно меньше. Всѣ глупости, которыя я дѣлалъ, были сдѣланы въ пьяномъ видѣ. Послѣднюю глупость, которую я сдѣлалъ въ пьяномъ видѣ послѣ бенефиса Надюши, даже и поправить нельзя.

— Не жалѣйте ее, махнулъ рукой Шлимовичъ. — Будутъ деньги и женщины будутъ. Еще лучше Люлиной себѣ найдете.

— Я люблю ее, Адольфъ Васильичъ. Не было той жертвы, которую-бы я ей не былъ готовъ принесть. Скажи она мнѣ тогда: «Костя, спрыгни съ колокольни» — и я-бы спрыгнулъ, ежели-бы надѣялся, что меня потомъ вылечатъ и что она будетъ любить меня. Нужды нѣтъ, что я себѣ голову расшибъ-бы, ноги переломалъ, но только-бы живому остаться и съ ней жить. Ни на какія страданія посмотрѣлъ-бы…

— А вотъ этого-то и не слѣдовало, сказалъ Шлимовичъ. — Женщинъ нужно въ рукахъ держать. Баловать балуй, а въ рукахъ держи. Крѣпко держи…

Шлимовичъ улыбнулся и погрозилъ пальцемъ.

Покончили съ супомъ. Костя еле проглотилъ двѣ-три ложки и сидѣлъ какъ на иголкахъ.

— Ну, такъ какъ-же, Адольфъ Васильичъ? спросилъ онъ еще разъ. — Не мучьте.

Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нѣмецки. Тотъ отвѣчалъ на еврейскомъ жаргонѣ. Говорили долго, даже спорили. Тугендбергъ махалъ руками. Костя, не понимая въ чемъ дѣло, смотрѣлъ въ недоумѣніи то на одного, то на другаго. Наконецъ, Шлимовичъ поскоблилъ пальцемъ пробритый подбородокъ и, сдѣлавъ при этомъ серьезное лицо, напалъ:

— Главный вашъ кредиторъ Тугендбергъ… Вотъ этотъ самый господинъ Тугендбергъ. Въ его рукахъ и вексель Надежды Ларіоновны. Онъ купилъ его у нея. Тугендбергъ согласенъ на отсрочку. Кромѣ того, я и брилліантщика Муравейника согласилъ на отсрочку, что-же касается до векселя Софьѣ Самуиловнѣ Луцкой, у которой вы мебель покупали, то тотъ вексель въ моихъ рукахъ. О себѣ, конечно, я не говорю, я согласенъ съ большинствомъ…

Лицо Кости просіяло.

— Спасибо вамъ, Адольфъ Васильичъ, спасибо… заговорилъ онъ и протянулъ Шлимовичу руку.

— Позвольте, позвольте… Я еще не досказалъ… произнесъ тотъ, не беря руки. — Долженъ васъ предупредить, что условія будутъ тяжкія, потому деньги теперь вообще дороги.

— На все согласенъ, но только не губите, а спасите меня, махнулъ рукой Костя. — Отсрочка на полгода спасетъ меня. Къ тому времени дядя мы умретъ, или отдѣлитъ мнѣ капиталъ. Вѣдь долженъ-же онъ это сдѣлать. Не могу-же я, теперь человѣкъ женатый, смотрѣть изъ его рукъ и побираться отъ него красненькими бумажками.

— Проценты будутъ въ размѣрѣ пятидесяти… отчеканилъ Шлимовичъ.

— Это очень небольшого процентъ, прибавилъ Тугендбергъ.

Костя въ волненіи мазнулъ себя рукой по лицу, какъ-бы протирая глаза, и крикнулъ:

— Согласенъ! Гдѣ и когда я могу переписать векселя?

— Я, какъ вы сами знаете, коммисіонеръ, и потому мнѣ за коммисію пять процентовъ… продолжалъ Шлимовичъ.

— Согласенъ. Сегодня векселя перепишемъ? Гдѣ? Можно у васъ, сейчасъ послѣ обѣда?

— Константинъ Павлычъ, тутъ еще не все…

Шлимовичъ какъ-бы съ сожалѣніемъ пожалъ печами и оттопырилъ нижнюю губу.

— Тутъ еще не все… Есть еще одно условіе… продолжалъ онъ. — Долженъ опять-таки оговориться, что это не я, а мои довѣрители. Это ихъ условіе, а я только согласенъ съ большинствомъ.

Костя слушалъ, широко открывъ глаза.

— Это условіе вамъ сейчасъ и объявитъ вашъ главный кредиторъ, указалъ Шлимовичъ на Тугендберга, а самъ поднялся съ мѣста и, пробормотавъ что-то Тугендбергу по-нѣмецки, направился въ корридоръ.

— Адольфъ Васильичъ! Куда-же вы? крикнулъ Костя.

— Говорите, говорите, а я сейчасъ вернусь.

Костя и Тугендбергъ остались одни. Вошелъ лакей съ блюдомъ какого-то кушанья.

— Поставь скорѣй на столъ и иди. Намъ нужно говорить, сказалъ ему Тугендбергъ.

Слуга удалился.

— Ну-съ, господинъ Тугендбергъ?.. началъ Костя, вопросительно смотря на еврея.

Сердце его билось усиленно отъ ожиданія. Судя по таинственной обстановкѣ, онъ предчувствовалъ что-то недоброе.

— Деньги ныньче очень дорогова товаръ и есть много такова люди, которые обманываютъ, произнесъ Тугендбергъ. — Намъ нуженъ бланкъ на векселяхъ.

— Какой бланкъ?

— Поручительство отъ хорошаво лицо, что вы заплатите.

— Но гдѣ-же я?.. Откуда-же я?… растерянно заговорилъ Костя

— Бланки отъ вашево дядя.

— Помилуйте, да вѣдь я только изъ-за того и хлопочу, чтобы дядя не зналъ, что я долженъ по векселямъ! воскликнулъ Костя. — Узнаетъ онъ, тогда все погибло, тогда я ни копѣйки наслѣдства не получу.

— Ахъ, каково вы смѣшново человѣкъ! Ай-вай! покрутилъ головой Тугендбергъ. — Да дядя вашъ и не будетъ знать, что вы должны.

— Что вы мнѣ говорите пустяки! Но какъ-же бланкъ-то?..

— Гмъ… Бланкъ вы сами поставите.

— За дядю? Да вѣдь это будетъ подлогъ.

— Зачѣмъ такова страшнаво слова? Никаково тутъ подлогъ нѣтъ. Просто для вѣрности. Если вы честно и аккуратно уплатите черезъ полгода по векселямъ, то каково-же тутъ подлогъ! Кто будетъ знать про все этаво?

Холодный потъ выступилъ на лбу у Кости.

— Нѣтъ, на это я не согласенъ, произнесъ Костя.

— А вы не согласны, такъ и мы не согласны, отвѣчалъ Тугендбергъ.

— Послушайте, за что вы хотите меня губить? Берите шестьдесятъ, семьдесятъ процентовъ, но зачѣмъ-же вы наущаете меня на подлогъ! возвысилъ голосъ Костя!

— Тсъ… погрозилъ ему пальцемъ Тугендбергъ и кивнулъ на дверь, выходящую въ корридоръ: — Подлогъ… продолжалъ онъ. — Но что-же дѣлать, если безъ этово подлогъ ныньче вѣрности нѣтъ!

— Нѣтъ, я не согласенъ. Вы ужасъ что предлагаете.

— Ну, и мы не согласенъ.

Въ дверяхъ показался Шлимовичъ.

— Сговорились? спросилъ онъ, усаживаясь за столъ.

Костя въ волненіи стоялъ около стола.

— Голубчикъ, Адольфъ Васильичъ, гдѣ я?.. Что я?.. Что мнѣ такое предлагаютъ? бормоталъ онъ растерянно.

Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нѣмецки. Тотъ отвѣчалъ на жаргонѣ.

— Это не я… Я тутъ не причемъ… Я только коммисіонеръ… Это условіе моихъ довѣрителей… проговорилъ наконецъ Шлимовичъ.

— Уговорите пожалуйста Тугендберга.

— Не могу, ничего не могу… Очень жаль, что мои хлопоты не увѣнчались успѣхомъ. Еще болѣе жаль, что послѣ хлѣба-соли, которую мы ѣли сейчасъ, я вскорѣ долженъ буду встать въ печальную необходимость взыскивать съ васъ по векселю Надежды Ларіоновны.

— Это ужасно, это ужасно! повторилъ Костя, держась за голову.

— Подумайте до завтра. Время еще есть, предлагалъ Костѣ Шлимовичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Тутъ и думать нечего… Господи! Что мнѣ теперь дѣлать?

Костя схватился за шапку, но вспомнилъ, что надо заплатить за угощеніе, и крикнулъ:

— Счетъ!

— Не платите, не платите. Я заплачу. Зачѣмъ-же вамъ платить, если дѣло не состоялось? остановилъ его Шлимовичъ.

Костя, не прощаясь, сталъ уходить.

— Я все-таки даю вамъ срокъ подумать… говорилъ ему вслѣдъ Шлимовичъ. — Подумайте до завтра, наконецъ до послѣзавтра.

Костя не отвѣчалъ. Блѣдный и шатаясь какъ пьяный, онъ вышелъ изъ кабинета.

Глава ХС.

До лавки Костя еле дотащился. У него кружилась голова, мутилось въ глазахъ, било въ вискахъ. Онъ былъ блѣденъ какъ полотно. Взоръ его блуждалъ Поднявшись въ верхнюю лавку, онъ такъ и свалился на дядинъ клеенчатый диванъ. Положеніе его было близко къ отчаянію. Онъ не могъ ни думать, ни соображать. Мелькнула было мысль обратиться къ прыщавому Сенѣ Портянкину, столь ненавистному для него поклоннику Надежды Ларіоновны, котораго онъ такъ ненавидѣлъ, и спросить у него, гдѣ этотъ «прогорѣлый» человѣкъ ухищряется занимать деньги на кутежи и подарки актрисамъ, но эта мысль такъ и застыла. Ненормальное положеніе Кости, когда онъ явился въ лавку, было замѣчено Силантіемъ Максимычемъ. Онъ поднялся на верхъ и, увидавъ Костю лежащимъ на диванѣ, остановился и покачалъ годовой.

— Опять нездоровится что-то… пробормоталъ Костя, не поднимаясь съ дивана.

Силантій Максимычъ опять покачалъ головой и сѣлъ въ ногахъ у Кости.

— Очень много вы должны? спросилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы и поправилъ полы пальто у Кости.

— Много, Силантій Максимычъ, много… съ глубокимъ вздохомъ отвѣчалъ Костя, закрылъ глаза и приложилъ руку ко лбу.

— Бросьте вы эту проклятую вертячку-то…

— Брошена, Силантій Максимычъ, брошена уже.

— Ну, слава Богу. Да брошена-ли настоящимъ-то образомъ?

— Разошлись, въ конецъ разошлись.

Опять пауза.

— Много-ли вы, должны-то? спросилъ участливо Силантій Максимычъ. — Сколько?

— Зачѣмъ спрашивать, если ты не поможешь? Вѣдь ты не поможешь! Вѣдь ты идолъ безчувственный, ты истуканъ, ты статуя, ты дерево!..

Костя возвышалъ голосъ.

— Не сердитесь, не сердитесь… Зачѣмъ?.. А вы лучше вотъ что… Поѣзжайте-ка вы лучше домой и повинитесь дяденькѣ… тронулъ его ласково Силантій Максимычъ по колѣнкѣ.

Костя вскочилъ съ дивана.

— Ахъ, все одно, одно и одно! воскликнулъ онъ. — Да будетъ вамъ… Не могу я виниться. Вѣдь виниться, такъ надо окончательно зарѣзать себя… И виниться зарѣзать, и не виниться зарѣзать, прибавилъ онъ останавливаясь въ раздумьѣ, но черезъ мгновеніе бросился къ Силантію Максимычу на шею, заплакалъ и сталъ умолять: — Дай ты мнѣ хоть тысячу рублей изъ кассы… Можетъ быть мнѣ удастся заплатить кой-какіе проценты и мнѣ хоть на мѣсяцъ разсрочатъ.

Заплакалъ и Силантій Максимычъ.

— Господи! Да не могу я взять изъ кассы, не могу… Поймите вы, не могу… говорилъ онъ. — Столько лѣтъ служилъ честно и благообразно и вдругъ… Ахъ, Константинъ Павлычъ!.

— Ну, въ такомъ случаѣ я погибъ… махнулъ рукой Костя.

— Поѣзжайте вы домой и лягте… Лягте и успокойтесь… уговаривалъ его Силантій Максимычъ. — А я подумаю, я подумаю…

— Дашь? быстро спросилъ Костя. — Тогда ужь давай хоть три тысячи. За одно ужь…

— Постойте, постойте… Я подумаю… Тысячу рублей я могу попросить у старика, для себя попросить. Я уже говорилъ ему, что у меня племянникъ сбирается жениться въ нашемъ мѣстѣ на родинѣ и мнѣ хочется помочь ему на торговлю. Вотъ, можетъ быть, старикъ и дастъ мнѣ тысячу рублей, а потомъ я эти деньги заживать буду.

— Да чего ты изъ кассы-то взять боишься! Вѣдь отчетъ по лавкѣ еще черезъ нѣсколько мѣсяцевъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Я попрошу у старика, Я думаю, что онъ дастъ… Но только ужъ не больше тысячи. Сомнѣваюсь только, чтобъ вамъ тысяча помогла,

— Давай хоть что-нибудь… Вѣдь утопающій хватается за соломенку, произнесъ въ отчаяніи Костя.

— Попробую взять у старика. А теперь поѣзжайте домой. Вѣдь уже черезъ часъ и намъ запирать лавку.

Костя послушался его и поѣхалъ домой. Дома ему отворила, дверь Настасья Ильинигана.

— Опять больны? испуганно спросила она, смотря на его блѣдное лицо и помутившіеся глаза.

Костя ничего не отвѣтилъ, снялъ пальто и прошелъ прямо къ Таисѣ въ спальню. Та сидѣла и что-то шила. Взглянувъ на Костю, она бросила шитье, поднялась съ мѣста и всплеснула руками.

— Опять?.. спросила она въ свою очередь. — Боже милостивый! Да что съ вами!

Костя обнялъ ее, привлекъ къ себѣ на грудь, нѣсколько-разъ поцѣловалъ и тихо, едва слышно произнесъ:

— Нездоровится, голубушка… Душой нездоровъ… Все сердце изныло.

Таиса совсѣмъ сомлѣла. Она въ первый разъ еще видѣла отъ Кости такую ласку. Она крѣпко прижалась къ Костѣ и щебетала:

— Вы разскажите намъ, что съ вами. Можетъ быть мы съ маменькой и поможемъ. Зачѣмъ скрывать? Я давно вижу, что вы что-то скрываете.

Въ такомъ положеніи застала ихъ Настасья Ильинишна, незамѣтно вошедшая въ спальную, и радостно заговорила:

— Вотъ такъ-то лучше… Давно пора… Подъ крылышкомъ у молодой женушки живо поправитесь…

Костя опомнился и быстро отстранилъ отъ себя Таису.

— Не заварить-ли вамъ липоваго цвѣту или малины? приставала къ нему Настасья Ильиншина.

— Ничего не надо, рѣшительно ничего.

— Ну, примите хоть хининцу. Что-же это такое, въ самомъ дѣлѣ, что вы поправиться не можете! Дать хининцу-то?

— Не надо.

Приплелся и Евграфъ Митричъ, увѣдомленный Настасьей Ильинишной о болѣзни Кости и сталъ журить его.

— Говорилъ я тебѣ, что нужно настоящимъ манеромъ отсидѣться дома и какъ слѣдуетъ поправиться, такъ нѣтъ, не послушался. Еще утромъ спрашивалъ: поправился-ли? Поправился, говоришь. А какое поправился! Это Богъ за грѣхи твои разные тебя наказываетъ, за то, что ты все остепениться не можешь.

Костя облекся въ халатъ. Добродушныя лица Таисы и Настасьи Ильинишны произвели на него успокоительное дѣйствіе, но не надолго. Лишь только онъ вспомнилъ о своемъ разговорѣ въ трактирѣ съ Шлимовичемъ и Тугендбергомъ, какъ сердце его опять болѣзненно сжалось. Ему представилась ужасная перспектива того, что будетъ, если дядя узнаетъ, что на него поданы векселя ко взысканію.

Часа черезъ два пришли прикащики изъ лавки. Силантій Максимычъ вызвалъ Костю изъ спальной и сказалъ:

— Записка къ вамъ есть. Этотъ проклятый жидище Шлимовичъ оставилъ. У насъ въ лавкѣ писалъ ее, у насъ и въ конвертъ запечатывалъ. Вотъ, получите…

Лицо Кости оживилось. Лучъ надежды мелькнулъ передъ Костей.

«Неужели сжалились надо мной»? подумалъ онъ, быстро разорвалъ конвертъ, прочелъ письмо и опять упалъ, духомъ.

Письмо было писано карандашемъ. Въ немъ стояло слѣдующее:

«Если вамъ, уважаемый Константинъ Павлычъ, почему-либо неудобно добыть на ваши векселя бланкъ вашего дяди, то добудьте хоть бланкъ жены. Но только непремѣнно бланкъ. Безъ бланка на отсрочки векселей кредиторы не соглашаются. При бланкѣ вашей жены проценты за время будутъ считать уже не тѣ, о которыхъ мы уговаривались. А. Шлимовичъ».

Костя стиснулъ зубы и быстро разорвалъ письмо въ мелкіе клочки. Силантій Максимычъ ласково тронулъ его по плечу и тихо проговорилъ:

— Успокойтесь. Богъ милостивъ. Сейчасъ у вашего дяденьки буду просить для васъ тысячу рублей. То есть не для васъ, а для себя… А ежели онъ дастъ, то передамъ ихъ вамъ, прибавилъ онъ.

Глава ХСІ.

У Силантія Максимыча съ Евграфомъ Митричемъ былъ очень пространный разговоръ насчетъ тысячи рублей, которую Силантій Максимычъ просилъ себѣ въ счетъ жалованья. Евграфъ Митричъ хоть и обѣщалъ, но денегъ сейчасъ не выдалъ. Онъ вообще не любилъ выдавать деньги и откладывалъ выдачу ихъ до послѣдней возможности. Уйдя отъ Евграфа Митрича, Силантій Максимычъ тотчасъ-же вызвалъ Костю изъ спальной Таисы.

— Счастливо… Подъ счастливую руку попалъ. Радуйтесь… сообщилъ онъ, улыбаясь.

Оживился нѣсколько и Костя.

— Тысячу? спросилъ онъ.

— Тысячу. Больше нельзя было… И ту-то ужь еле, еле…

— Ну, давай.

— Да нѣтъ еще ее теперь. Обѣщался завтра вечеромъ или послѣ завтра. Вѣдь вы знаете вашего дядюшку… Сейчасъ такіе разговоры: «вѣдь не сію минуту посылать будешь. Когда посылать будешь, тогда и дамъ. Куда, говоритъ, торопиться? Надъ нами не каплетъ». Ну, да вы не безпокойтесь. Теперь, когда ужь есть съ ихъ стороны обѣщаніе, то я завтра вамъ и изъ кассы дамъ. Утромъ дамъ. Изъ кассы возьму, а когда со старика получу, то тогда туда доложу.

— Ну, спасибо тебѣ… хоть что нибудь… Можетъ быть я какъ-нибудь и успѣю извернуться, чтобы мнѣ хоть на мѣсяцъ отсрочили. Хотя трудно это, очень трудно, съ грустью прибавилъ Костя.

— Ну, Богъ дастъ, какъ-нибудь и справитесь.

Тяжелую ночь провелъ Костя! Ему не спалось. Онъ засыпалъ на полчаса и тотчасъ-же просыпался и все думалъ, думалъ, какъ-бы вывернуться изъ грозившей бѣды. Таисѣ онъ, однако, показывалъ видъ, что спитъ, чтобъ не безпокоить ее. Притворяясь спящимъ, онъ видѣлъ, какъ вставала она съ своей постели, какъ подкрадывалась къ его изголовью и прислушивалась къ его дыханію. Лѣзла Костѣ ночью и такая мысль, чтобы согласиться на требованіе Шлимовича и выставить на векселяхъ бланкъ Таисы самому.

«Вѣдь никто не узнаетъ, рѣшительно никто не узнаетъ, ежели я по этимъ векселямъ въ срокъ заплачу», разсуждалъ онъ, но тутъ-же задавалъ себѣ вопросы: «а ежели не заплачу, ежели дядя къ тому времени будетъ живъ»? — и тутъ-же отгонялъ отъ себя эту мысль. «Да, онъ будетъ, еще живъ, будетъ, онъ теперь почти совсѣмъ поправился, бродитъ по комнатамъ, одышка начала пропадать. А будетъ живъ къ новому сроку векселей — и тогда я погибъ, погибъ окончательно».

Слово «погибъ» стучало у него въ головѣ, какъ молотъ о наковальню.

Утромъ Костѣ пришла слѣдующая мысль: «а что ежели не фальшивый Таисинъ бланкъ, а настоящій?.. Вѣдь она добрая, она поставитъ, только стоитъ попросить у нея, разсказать свое ужасное положеніе. Ее можно даже увѣрить, что эта ея подпись ничего не значитъ и ставится только для порядка». Горько было Костѣ, прискорбно было остановиться на этой мысли, но онъ остановился и только прежде рѣшился попробовать, не можетъ ли онъ тысячью рублями удовлетворить Шлимовича и на мѣсяцъ отсрочить хоть только десятитысячный вексель, выданный Надеждѣ Ларіоновнѣ. Съ этой цѣлью онъ рѣшился сегодня-же ѣхать къ Шлимовичу.

Утромъ всѣ поднялись въ обычное время. Встала и Таиса. Костя объявилъ, что идетъ въ лавку. Всѣ стали упрашивать его, чтобы онъ остался дома.

— Да отсидись ужь ты дома хорошенько, отваляйся, какъ слѣдуетъ, а потомъ и принимайся за дѣло, говорилъ дядя.

— Да ужь я отсидѣлся и отлежался. Маленько съ вечера нездоровилось, а теперь опять хорошо, отвѣчалъ Костя.

— Что за вздоръ ты городишь! Ты взгляни на себя въ зеркало. Вѣдь на тебѣ лица нѣтъ. Вишь, какъ осунулся.

За послѣднее время Костя дѣйствительно сильно похудѣлъ. Глаза впали, носъ заострился. Костя посмотрѣлъ на себя въ зеркало и сказалъ:

— Лицо ничего не обозначаетъ. Это такъ… Все-таки я пойду. Часовъ до двѣнадцати побуду дома, а потомъ пойду.

Старикъ не возражалъ и ушелъ къ себѣ въ комнату. Костя остался глазъ на глазъ съ Таисой и Настасьей Ильинишной. Онѣ и онъ пили чай въ столовой. Таиса и Настасья Ильинишна участливо смотрѣли на Костю, наконецъ Настасья Ильинишна переглянулась съ Таисой и тихо начала:

— Вы не обидьтесь, Константинъ Павлычъ, но что я вамъ хочу сказать… Мы все съ Таисочкой думаемъ, что оттого вы и хвораете, что у васъ безпокойство внутри души. А безпокойство у васъ изъ-за того, что вы можетъ быть позапутались и должны. Долги вѣдь они ужасно какъ человѣка тревожутъ.

Костя вспыхнулъ, хотѣлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ.

— Вы не сердитесь, мы вѣдь это такъ, по женскому… Мы не въ упрекъ, а только такъ… продолжала Настасья Ильинишна. — Конечно, быль молодцу не укоръ, а только вспомните-ка хорошенько, какъ вы тутъ кутили. Долго-ли запутаться! Я не о своихъ деньгахъ, которыя вы у меня взяли тогда… Помните?.. Богъ съ ними съ этими деньгами… А я о другихъ вашихъ долгахъ. — Можетъ быть у васъ есть еще долги…

— Да, есть… со вздохомъ пробормоталъ Костя.

— Видишь, Таисочка, видишь… Я говорила тебѣ… подмигнула Настасья Ильинишна дочери.

— Да вѣдь и я говорила, отвѣчала та.

— Долги ужасная вещь, особливо когда съ ними къ душѣ пристаютъ: отдай, да отдай, сказала Настасья Ильинишна. — Вы, голубчикъ, вотъ что… Вы возьмите у меня восемьсотъ рублей, да и расплатитесь. А потомъ когда-нибудь мнѣ и отдадите. Больше восьмисотъ рублей у меня нѣтъ, потому я во время свадьбы на Таисочку разтратилась, а восемьсотъ возьмите. Куда мнѣ теперь ихъ!

— Мало этого, Настасья Ильинишна, мало… былъ отвѣтъ Кости.

— Сколько-же вы должны, Константинъ Павлычъ? задала вопросъ Таиса.

— Много, очень много.

— Тогда возьмите мои брилліантовыя вещи и заложите ихъ. Я дала-бы вамъ и изъ тѣхъ двадцати тысячъ, которыя мнѣ подарилъ папашенька, но онъ то и дѣло спрашиваетъ, цѣлы-ли онѣ. Вчера спрашивалъ, на прошлой недѣлѣ спрашивалъ. Да вѣдь не вѣритъ на слово-то, когда скажешь, что цѣлы, а говоритъ: покажи. Оба раза пересчитали, разсмотрѣли, а потомъ говорятъ: «положи обратно». А про брилліанты они ни разу не спрашивали, такъ вотъ вы ихъ возьмите, да и заложите, прибавила Таиса, еще болѣе понизивъ голосъ.

— Да, да… Возьмите мои восемьсотъ рублей, возьмите, да ея брилліанты возьмите. Куда ей теперь брилліанты? Никуда мы не ходимъ, своихъ баловъ дома дѣлать не будемъ, заговорила Настасья Ильинишна. — До баловъ-ли намъ, коли у насъ Евграфъ Митричъ все еще поправляется изъ кулька въ рогожку! Костя колебался и сооображалъ. Наконецъ онъ произнесъ:

— Добрыя вы души, Настасья Ильинишна и Таиса Ивановна, и я просто не знаю, какъ васъ и отблагодарить за всѣ ваши благости, но за ваше добродушіе и я буду съ вами въ открытую говорить. Чтобы уплатить мнѣ всѣ мои долги, и восьмисотъ рублей и брилліантовъ мало.

— Какъ мало? сдѣлала Таиса удивленные глаза. — Да вѣдь папашенька говоритъ, что всѣ мои брилліанты больше пятнадцати тысячъ стоятъ.

— Мало, Таиса Ивановна, все-таки мало, покачалъ головой Костя, горько улыбнувшись.

— Такъ сколько-же вы должны? Сколько? громкимъ шопотомъ спросили разомъ и мать и дочь.

— Очень много, очень много.

— Больше пятнадцати тысячъ?

— Больше, много больше. Когда-нибудь вы узнаете, сколько я долженъ, а теперь покуда не будемъ и говорить объ этомъ.

Мать и дочь многозначительно переглянулись другъ съ дружкой.

— Экіе какіе вы, право! Развѣ можно такъ должать! покачала головой Настасья Ильинишна. — А все вѣдь эта ваша… извините… непутевая баба…

— Непутевая, Настасья Ильинишна, непутевая. Даже проклятая, отвѣчалъ Костя.

Таиса быстро и радостно сверкнула глазами.

— Какъ: проклятая? Развѣ вы ее уже разлюбили? воскликнула она.

— Разлюбилъ, Таиса Ивановна,

— Повторите еще разъ, что проклятая, скажите еще разъ, что проклятая!

— Проклятая… твердо произнесъ Костя.

— Ну, слава Богу, что разлюбили… Ну, слава Богу…

Таиса перекрестилась.

— Ужь и я скажу, что слава Богу… прибавила Настасья Ильинишна. — Какимъ намъ угодникамъ молиться-то? Какіе угодники васъ отъ ней отвлекли?

Костя молча смотрѣлъ на Таису и Настасью Ильинишну, а слезы такъ и подступали къ его горлу.

— Много она вамъ зла принесла… покачивала головой Настасья Ильинишна.

— Много… Я чуть не молился на нее, произнесъ Костя. — Готовъ былъ за нее голову отдать на отсѣченіе, а она сыграла со мной такую штуку, сдѣлала такое коварство, что…

Костя не договорилъ. Слезы потекли по его щекамъ и онъ отвернулся.

Заплакали и Таиса съ Настасьей Ильинишной.

— Уйдемте въ спальню, а то сюда неравно войдетъ Евграфъ Митричъ, увидитъ насъ плачущими и не хорошо будетъ. Начнетъ спрашивать: что? да отчего? сказала Настасья Ильинишна и, поднявшись съ мѣста, направилась въ спальню.

Таиса и Костя послѣдовали за ней.

Въ спальной всѣ трое молча глядѣли другъ на друга и ничего не говорили. Наконецъ, Настасья Ильинишна произнесла:

— Возьмите все-таки восемьсотъ-то рублей. Можетъ быть на что-нибудь и пригодятся.

— Возьмите и брилліанты, прибавила Таиса. — Заложите ихъ и хоть сколько нибудь изъ своихъ долговъ уплатите. Все-таки вамъ будетъ легче. Право, возьмите.

— Давайте… чуть слышно промолвилъ Костя. — Добрыя вы души, Настасья Ильинишна и Таиса Ивановна, прибавилъ онъ. — Я не зналъ, что вы такія…

Таиса тотчасъ-же бросилась къ себѣ въ комодъ и начала вынимать футляры съ брилліантовыми вещами, Настасья Ильинишна отправилась къ себѣ въ коморку и вернулась съ процентными билетами.

— Восемьсотъ тутъ. Послѣдніе ужь это… Когда богаты будете — отдадите, сказала она.

Костя взялъ и билеты и брилліанты.

— Давай Богъ, чтобы вамъ хоть сколько нибудь облегчить себя… пробормотала Таиса.

Тайса и Настасья Ильинишна такъ добродушно и участливо смотрѣли на Костю, что Костя приблизился къ нимъ и крѣпко, крѣпко началъ цѣловать то одну, то другую.

— Пуще всего я рада, Константинъ Павлычъ, что вы ту проклятую-то разлюбили, говорила Настасья Ильинишна, заливаясь слезами…

— Молебенъ надо, маменька, отслужить, молебенъ… бормотала Таиса сквозь слезы.

Послѣ полудня Костя, дружественно распростившись съ Настасьей Ильинишной и Таисой, вышелъ изъ дома. Когда онъ сходилъ съ лѣстницы, Настасья Ильинишна вмѣстѣ съ Таисой стояли на площадкѣ лѣстницы и смотрѣли ему вслѣдъ. Настасья Ильинишна крестила удалявшагося Костю.

Глава СХІІ.

Въ лавкѣ Костю уже ждали буфетчикъ изъ театра, содержатель извощичьяго двора и прикащикъ изъ цвѣточнаго магазина. Всѣ они пришли за деньгами.

— Сейчасъ, сейчасъ… заговорилъ Костя. — Вотъ только процентныя бумаги размѣняю.

Онъ отвелъ Силантія Максимыча въ сторону и сказалъ:

— Давай тысячу-то рублей, ежели не передумалъ.

Тотъ далъ.

Разсчитавшись съ мелкими кредиторами, Костя походилъ по верхней лавкѣ, составилъ въ головѣ кой-какой планъ и поѣхалъ для переговоровъ къ крупному кредитору. Онъ отправился къ Шлимовичу.

Шлимовича Костя не засталъ дома. Костю встрѣтила Лизавета Николаевна и просила его подождать, пока придетъ Шлимовичъ.

— Онъ скоро… говорила она. — Мы вотъ напьемся кофейку, а онъ тѣмъ временемъ и подойдетъ. Ну-съ, видѣла я вашу Надюшку и стала ее стыдить насчетъ васъ, а она вдругъ мнѣ такія слова: «наша сестра такъ себя и должна соблюдать, чтобы капиталъ пріобрѣсти. Покаяться-то еще успѣемъ». Каково вамъ это покажется! Нѣтъ, я отъ Адольфа сколько уже вещей заполучила, а никогда его не брошу. У меня отъ него тоже есть вексель въ обезпеченіе, а не брошу. А она мнѣ: «Костя обезпечилъ десятью тысячами, а теперь пускай Иванъ Фомичъ обезпечитъ». Совсѣмъ дрянь ненасытная. Вѣдь ужь это хуже чортъ знаетъ чего, разсказывала она. — «Но пуще, говоритъ, всего, онъ мнѣ нытьемъ своимъ надоѣлъ». Это то есть вы-то. Да Адольфъ Васильевичъ мой тоже какой серьезный человѣкъ, иногда по цѣлой недѣли не улыбнется, потому у него только и на умѣ, что однѣ деньги, однако я отъ него терплю, коли ужь съ нимъ связалась и отъ него пользуюсь.

Вскорѣ пришелъ Шлимовичъ.

— А, милѣйшій! заговорилъ онъ, обращаясь къ Кости, стараясь быть привѣтливымъ. — Ну, что, надумались? Вотъ и отлично. Ежели будетъ бланкъ вашей жены, то всѣ кредиторы соглашаются взять съ васъ за полгода отстрочки шестьдесятъ процентовъ, то есть по десяти въ мѣсяцъ.

Послѣднія слова онъ выговорилъ, понизивъ голосъ, и отведя Костю въ сторону.

— Нѣтъ, никогда я не рѣшусь запутывать въ это дѣло жену, отрицательно покачалъ головой Костя. — Ужь нести тяготы, такъ нести одному. Я теперь по опыту знаю, что это значитъ быть должнымъ по обязательствамъ и не имѣть возможности уплатить во время.

— Да вѣдь предполагается, что вы уплатите во время. Не вѣкъ-же старикъ будетъ жить. Сами-же вы говорите, что онъ боленъ неизличимой болѣзнью и ему не поправиться. Вы вотъ что… Вы не хотите-ли отсрочить векселя на восемь мѣсяцевъ и тогда ваши кредиторы возьмутъ съ васъ восемьдесятъ процентовъ за время, но непремѣнное условіе бланкъ жены.

— Я вамъ говорю, что у меня и языкъ не поворотится, чтобъ просить жену о бланкѣ. Оставьте это, Адольфъ Васильевичъ. Погибать, такъ погибать одному. А десятитысячный вексель, который я выдалъ безъ срока Надеждѣ Ларіоновнѣ, я у Тугендберга выкуплю. Пусть только онъ возьметъ у меня въ залогъ эти брилліанты.

Костя вынулъ изъ кармана футляры и раскрылъ ихъ предъ Шлимовичемъ. Шлимовичъ смотрѣлъ на брилліанты и кусалъ губы. Костѣ показалось, что Шлимовичъ какъ-будто даже недоволенъ, что Костя такъ легко вывертывается изъ его рукъ.

— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, Адольфъ Васильичъ, вы свои проценты за коммисію все-таки получите, помогите только мнѣ повыгоднѣе заложить эти брилліанты, сказалъ Костя.

— Да… Но… Это вашей жены брилліанты? спросилъ Шлимовичъ въ раздумьѣ и по привычкѣ почесывая указательнымъ пальцемъ пробритый подбородокъ.

— Да что вамъ изъ этого? Вы только помогите заложить повыгоднѣе и за это получите коммисіонныя.

Шлимовичъ пожалъ плечами.

— Вы, Константинъ Павлычъ, были прежде со мной откровеннѣе, обидчиво произнесъ онъ.

— Вѣрно. Но вѣдь и вы, Адольфъ Васильичъ, прежде были ко мнѣ милостивѣе, отвѣчалъ Костя. — А теперь что вы мнѣ предлагаете! Вспомните вчерашнее. Вѣдь вы меня на преступленіе подговаривали, на подлогъ.

— Это вы про фальшивый бланкъ-то? Не я, нея, милѣйшій, а мои довѣрители. Я тутъ коммисіонеръ и ничего больше. А имъ, какъ кредиторамъ, понятное дѣло, хочется, чтобы уплата капитала и процентовъ была какъ можно больше обезпечена. И наконецъ, позвольте… Какое-же тутъ преступленіе, если вы, поставивши на векселѣ чужой бланкъ, оправдаете свой вексель! Я юридически-то не вижу тутъ никакого преступленія.

— Вы не видите, а я изстрадался, я измучился, извелся при одной мысли объ этомъ. Посмотрите на меня. На что я похожъ! говорилъ Костя и прибавилъ: — слава Богу, я, однако, могу выкупить десятитысячный вексель. Вотъ брилліанты.

Шлимовичъ оттопырилъ нижнюю губу и произнесъ, послѣ нѣкоторой паузы:

— Да, но вѣдь тамъ есть еще векселя на изрядную сумму и сроки ихъ уже подходятъ.

— Подойдутъ сроки — будемъ стараться выпутаться, а теперь вотъ за десятитысячный вексель…

— Не знаю, приметъ-ли отъ васъ Тугендбергъ эти брилліанты. Вѣдь нынче вообще строго… Ростовщики извѣрились. Разные тоже бываютъ случаи… Тугендбергъ можетъ потребовать поручительство, что эти брилліанты именно вамъ принадлежатъ.

Костѣ было уже ясно, что Шлимовичъ хлопочетъ о томъ, чтобы не потерять шесть тысячъ процентовъ. Онъ даже сталъ догадываться, что вексель купилъ у Надежды Ларіоновны не Тугендбергъ, какъ говорилъ Шлимовичъ, а самъ онъ, Шлимовичъ.

— Ну, въ такомъ случаѣ я брилліанты заложу въ ломбардѣ, сказалъ Костя. — Я потому хотѣлъ обратиться къ ростовщику, что слышалъ, ростовщики больше даютъ подъ брилліанты, чѣмъ ломбардъ, но ежели Тугендбергъ будетъ съ меня требовать еще какое-то поручительство…

— Присядьте, милѣйшій Константинъ Павлычъ, перебилъ Костю Шлимовичъ: — присядьте и поговоримте ладкомъ. Мой совѣтъ — снести эти брилліанты обратно вашей супругѣ. Вѣдь эти брилліанты вашей супруги. Снести ей обратно брилліанты и не путать ее въ ваши дѣла. Именно не путать, какъ вы сами выразились. Зачѣмъ ее путать? А самому переписать и десяти тысячный вексель и остальные векселя. Если вамъ кажутся велики проценты десять процентовъ въ мѣсяцъ, то я берусь уговорить вашихъ кредиторовъ понизить ихъ, понизить ихъ до восьми въ мѣсяцъ, даже меньше. Вѣдь, закладывая брилліанты, вамъ все равно придется платить проценты, даже впередъ платитъ и потомъ заботиться, чтобы выкупить брилліанты. Чѣмъ вамъ заботиться выкупать брилліанты, не лучше-ли вамъ заботиться выкупить прямо векселя. Вы считайте опять ту для васъ выгоду, что при перепискѣ векселей, проценты припишутся къ капиталу и вамъ ихъ придется уплачивать по прошествіи срока. Да-съ… перепишите вы векселя на новый срокъ и ужь на шесть или на восемь мѣсяцевъ спокойны. Я вамъ дѣло говорю, любя васъ говорю. Если вы получите отъ дяди громадный капиталъ, вамъ нечего стѣсняться процентовъ, а лучше заботиться о своемъ спокойствіи. Сами же вы говорите, что изстрадались, извелись…

ІІІлимовичъ говорилъ вкрадчиво, стараясь быть логичнымъ, и при этомъ дружески гладилъ Костю по колонкѣ. Костя началъ нѣсколько сдаваться.

— Да, но вѣдь вы требуете непремѣнно бланкъ жены, сказалъ онъ.

— Да развѣ бланкъ! Ахъ, Константинъ Павлычъ! Мы требуемъ… То есть не мы, а мои довѣрители. Мои довѣрители требуютъ не бланкъ вашей жены, а, такъ сказать, мифъ. Развѣ это бланкъ, ежели вы сами сейчасъ-же, при насъ здѣсь поставите имя и фамилію вашей жены?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! На это я не рѣшусь! замахалъ руками Костя и вскочилъ со стула.

Глава ХСІІІ.

Шлимовичу очень не хотѣлось выпустить Костю изъ своихъ рукъ. Сдѣлавъ сколь возможно привѣтливое лицо, онъ подошелъ къ Костѣ, взялъ его за плечи и, улыбаясь, сказалъ:

— Сядьте, неопытный юноша, и выслушайте меня спокойно. Вы вотъ вспыхнули, какъ огонь, а между тѣмъ, въ такихъ дѣлахъ надо быть разсудительнымъ.

Усадивъ Костю и придвинувъ къ нему папиросы. Шлимовичъ заходилъ по комнатѣ.

— Странное дѣло, что вы отказываетесь отъ кредита, началъ онъ. — То вы просите и умоляете о немъ, то начинаете бояться его какъ чорта. А вѣдь и чортъ не такъ страшенъ, какъ его малюютъ, говоритъ русская пословица. Кажутся вамъ великими проценты, но я уже сказалъ, что могу уговорить моихъ довѣрителей понизить ихъ для васъ до семи въ мѣсяцъ. Вы взяли у жены для уплаты по векселю брилліанты, но брилліанты эти еще вамъ понадобятся. Гораздо лучше ихъ имѣть въ запасѣ на будущія нужды. Женѣ вашей вы, разумѣется, ихъ не отдавайте, а просто спрячьте на черный день, хоть-бы для той-же Надежды Ларіоновны. Неужели-же вы думаете, что эта связь такъ-таки и порвалась навсегда?

— Кончено! Все кончено! Я ее теперь и видѣть не хочу, проклятую! воскликнулъ Костя. — Чтобы я послѣ того, что она сдѣлала со мной, да могъ ее любить! Ни за что на свѣтѣ.

— А она такъ по прежнему васъ любитъ и даже скучаетъ объ васъ. Это я заключилъ изъ ея вчерашнихъ словъ. Я вчера былъ въ Увеселительномъ залѣ, видѣлся съ ней и вотъ что она мнѣ говорила… Хотите вѣрьте, хотите не вѣрьте, но все-таки я вамъ передамъ ея слова. Первымъ дѣломъ, какъ встрѣтила меня, сейчасъ спросила: «видаете-ли вы Костю?» Потомъ отвела меня въ сторону и говоритъ: «мнѣ, говоритъ, ужасно совѣстно, что я такъ съ нимъ поступила. Все это, говоритъ, было съ горяча Я, говоритъ, до того по немъ скучаю, что ночей не сплю, плохо пью и ѣмъ». И тутъ даже заплакала.

Костя выпучилъ глаза.

— Полноте, Адольфъ Васильичъ. Мнѣ сейчасъ Лизавета Николаевна совсѣмъ другое говорила, сказалъ онъ.

— Да вѣдь женщина женщинѣ не признается. Понятное дѣло, что тутъ извѣстный говоръ, какой-то ложный стыдъ. А меня она даже просила, чтобъ я ее помирилъ съ вами.

— Хочетъ мириться, а сама продаетъ вексель ростовщику! Да что вы…

— Съ горяча. Мало-ли что съ горяча дѣлается! А потомъ одумалась, да ужь поздно. Она даже требовала обратно вашъ вексель отъ Тугендберга, но онъ не отдалъ ей вексель… сочинялъ Шлимовичъ.

— Отчего-же онъ не отдалъ, если она ему уплачивала деньги?

— Какой вы странный. Оттого, что онъ купилъ десятитысячный вексель за девять тысячъ, а съ васъ надѣется получить даже больше десяти. Ростовщикъ… Что вы хотите… пожалъ плечами Шлимовичъ. — А Надежда Ларіоновна думала взять отъ него вашъ вексель обратно за девять тысячъ. Она-бы дала ему и больше, да у ней денегъ-то не было. Вы думаете, что этотъ интендантъ такъ ее балуетъ, какъ вы баловали? Пустое. Только обѣщаетъ, а на самомъ дѣлѣ ничего. Бенефисъ схлопоталъ, Надежда Ларіоновна и ротъ разинула, а онъ больше ничего. Она теперь пальцы грызетъ, да ужь поздно.

— Удивительныя вы мнѣ вещи говорите! пожалъ плечами Костя.

Въ сердцѣ его что-то шевельнулось теплое къ Надеждѣ Ларіоновнѣ, но онъ тотчасъ-же старался заглушить это чувство.

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ онъ. — Да и довольно ей надо мной издѣваться!

— Она даже хотѣла вамъ писать и просить у васъ прощенія, но побоялась, что вы отрините, продолжалъ Шлимовичъ.

— И отринулъ-бы. Я самъ писалъ ей унизительное и просительное письмо, извинялся, не будучи ни въ чемъ виноватъ, но вѣдь она-же отринула! Теперь невѣсткѣ на отмѣстку… Да и довольно… Охъ, какъ довольно!

Шлимовичъ подошелъ къ Костѣ и взялъ его за плечи.

— Полноте, Константинъ Павлычъ… Бросьте все это, забудьте… Хотите, я васъ съ ней помирю? сказалъ онъ.

— Ни за что на свѣтѣ! Довольно.

— Она даже мнѣ такъ говорила: «я-бы. говоритъ, и девять-то тысячъ, полученныя съ Тугендберга, отдала»… Вамъ, то есть… «Пускай, говоритъ, что хочетъ съ ними дѣлаетъ. Мнѣ-бы, говоритъ, только ему доказать, что все это я не изъ корысти, а просто съ горяча»…

— Да неужели она это говорила?

— Говорила. И какъ видно, искренно говорила. Мирить васъ, что-ли?

— Нѣтъ, нѣтъ! Я не люблю ее, да и не могу любить, отвѣчалъ Костя.

— Полноте. Старая любовь не ржавѣетъ.

— Оставьте, Адольфъ Васильичъ.

— И наконецъ считайте: девять тысячъ она вамъ отдастъ, да брилліанты у васъ…

Шлимовичъ, видя, что Костя такъ не поддается, прибѣгъ къ послѣднему средству — подпоить Костю. Онъ взглянулъ на часы и сказалъ:

— Однако адмиральскій часъ давно уже прошелъ, а я еще и не завтракалъ. Лизавета Николавна! Приготовь-ка закусочку!.. крикнулъ онъ и тутъ-же обратился къ Костѣ: — Не хотите-ли со мной хлѣбъ-соль раздѣлить? Кстати, могу васъ угостить хорошимъ венгерскимъ.

— Нѣтъ, Адольфъ Васильичъ, увольте. Я ужь давно аппетита лишился. Эти векселя просто не даютъ мнѣ покою.

— Да полноте вы… успокойтесь… Все улажу. Пойдемте, пойдемте… За хлѣбомъ-солью лучше разговоръ вести. Человѣкъ бываетъ податливѣе, мысли его проясняются. А особливо венгерское имѣетъ особое дѣйствіе. Его даже и доктора предписываютъ! Больнымъ предписываютъ.

Шлимовичъ взялъ Костю подъ руку и потащилъ въ столовую. Костя шелъ и говорилъ:

— А что насчетъ вина, то будь оно проклято! Всѣ глупости въ пьяномъ видѣ совершаются.

Попытка, подпоить Костю, также не увѣнчалась у Шлимовича успѣхомъ. Костя что-то съѣлъ, выпилъ рюмку венгерскаго, но отъ дальнѣйшаго питья рѣшительно отказался.

— Лизавета Николавна! Проси, проси выпить за твое здоровье, говорилъ Шлимовичъ.

Костя былъ не преклоненъ. Онъ всталъ съ мѣста и произнесъ;

— Надо ѣхать въ ломбардъ и заложить брилліанты. Сегодня я уплачу по векселю въ десять тысячъ.

— Послушайтесь моего совѣта и не закладывайте брилліанты, убѣждалъ его Шлимовичъ. — Пригодятся, и какъ еще пригодятся. Да наконецъ вамъ и не дадутъ подъ эти брилліанты десяти тысячъ въ ломбардѣ. Приберегите лучше брилліанты для разсчета по слѣдующимъ векселямъ. Вѣдь сроки быстро наступятъ. А десяти тысячный вексель перепишите. Шесть процентовъ въ мѣсяцъ Тугендбергъ съ васъ возьметъ, только шесть, да мнѣ кое-что за коммисію.

Костя поколебался.

— Безъ бланка жены? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, бланкъ непремѣнное условіе. То есть не бланкъ, а чтобы на векселѣ было написано, кромѣ вашего имени и фамиліи, фамилія и имя жены.

— Не предлагайте вы мнѣ этого, Адольфъ Васильичъ. Не могу…

— Да чего вы боитесь-то? Это практикуется очень и очень многими. Ну, хотите я назову извѣстныя вамъ фамиліи, кѣмъ это практикуется? Хотите? приставалъ Шлимовичъ и сказалъ нѣсколько фамилій. — И не боятся, живутъ отлично и благословляютъ судьбу, ожидая, пока наклюнутся средства.

— Оставьте, оставьте… махнулъ рукой Костя.

— Ну, ѣдемте къ Тугендбергу. Мнѣ все-таки хочется помочь вамъ. Посмотримъ, что онъ вамъ дастъ за брилліанты. Заѣдемъ даже еще къ одному ростовщику-закладчику.

Костя не возражалъ. Они отправились.

Глава XCIV.

Костя и Шлимовичъ ѣхали къ Тугендбергу. Шлимовичъ не унимался, все еще уговаривалъ Костю согласиться на его, Шлимовича, условія и переписать векселя.

— При бланкѣ вашей жены мои довѣрители изъ какихъ нибудь шести процентовъ въ мѣсяцъ отсрочатъ вамъ векселя на восемь мѣсяцевъ и восемь мѣсяцевъ вы будете спокойны, говорилъ онъ. — Восемь мѣсяцевъ не шутка! Вы подумайте только. Вѣдь за это время много воды утечетъ и вы всегда можете извернуться, чтобы оправдать документы. А между тѣмъ деньги, взятыя подъ залогъ брилліантовъ, пойдутъ на ваши расходы. Вы будете при деньгахъ.

— Въ первый разъ слышу, чтобы кредиторы отказывались отъ денегъ, когда должникъ хочетъ имъ уплатить наличными, произнесъ Костя и улыбнулся. Онъ уже совершенно ясно видѣлъ, что его хотятъ запутать.

— Ну вотъ! Какой вы странный. Какъ этого вы понять не можете, что это я, я стараюсь, чтобы для васъ было лучше, а не кредиторы, отвѣчалъ Шлимовичъ. — Помимо того, что я коммисіонеръ я, кажется, и вашъ добрый знакомый, вы бываете у меня въ домѣ, хорошо знакомы съ моей Лизаветой Николавной, дѣлимъ вмѣстѣ хлѣбъ и соль — вотъ я и стараюсь, чтобы вы и спокойны на восемь мѣсяцевъ были, да и при деньгахъ… Что-бы вы тамъ ни говорили, но я вполнѣ увѣренъ, что вы опять сойдетесь съ Надеждой Ларіоновной. Старая любовь не ржавѣетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ. У меня жена хорошая. Я плохо зналъ ее раньше, просто не обращалъ на нее вниманія, хоть и жилъ въ одномъ съ ней домѣ, но теперь я вижу, что это добрая, прелестная ангельская душа и кромѣ того совсѣмъ хорошенькая.

— Подите вы! И при женахъ-ангелахъ имѣютъ люди любовницъ. Жена-женой, а дама сердца само-собой. А главное, старая любовь. Она всей душой желала-бы съ вами Примириться, но не знаетъ, какъ къ вамъ приступить.

Въ это время какъ нарочно мимо Кости и Шлимовича пронеслась пара сѣрыхъ рысаковъ. Въ саняхъ сидѣла Надежда Ларіоновна. При видѣ Надежды Ларіоновы Костя вздрогнулъ, краска бросилась ему въ лицо, въ груди что-то шевельнулось и какъ-бы обожгло. Шлимовичъ снялъ шляпу. Костя тоже сдѣлалъ движеніе руки къ шапкѣ, но Надежда Ларіоновна, замѣтивъ ихъ, отвернулась и кони промчались.

— Вотъ она какъ примириться-то хочетъ, проговорилъ Костя, горько улыбаясь. — Даже отвернулась, когда я встрѣтился.

Шлимовичъ смутился.

— Да… Но… Но согласитесь, что женщинѣ совѣстно… пробормоталъ онъ. — Вѣдь она все-таки виновата, ну и не можетъ глядѣть вамъ прямо въ глаза.

Пріѣхали къ Тугендбергу. Отворила дверь, какъ и прежде, грязная, растрепанная еврейка.

— Должника къ вамъ привезъ, сказалъ Шлимовичъ, показавшемуся въ дверяхъ Тугендбергу. — Желаетъ съ вами расчитаться по векселю брилліантовымъ товаромъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, перебилъ его Костя. — Я хочу заложить брилліанты и расчитаться по векселю наличными деньгами. Какъ возможно отдавать брилліанты совсѣмъ! Это брилліанты семейные. Они еще покойницы моей тетки.

Войдя въ гостиную Тугендберга, уставленную разными заложенными вещами, Костя сталъ вынимать изъ кармановъ футляры съ брилліантами. Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по нѣмецки, Тугендбергъ отвѣчалъ на еврейскомъ жаргонѣ. Они разговаривали долго. Тугендбергъ жестикулировалъ руками, присѣдалъ и наконецъ сталъ разсматривать брилліанты.

— Надо къ хорошова оцѣнщикъ съѣздить. Потомъ всѣ эти брилліанты прочь вынуть и свѣсить каратъ, сказалъ онъ.

Костя поморщился.

— То-то вотъ я вамъ и говорю, отозвался Шлимовичъ. — Зачѣмъ вы будете портить хорошія вещи, выбивая изъ нихъ брилліанты? Не проще-ли новый вексель выдать господину Тугендбергу въ обмѣнъ на старый. Я уже говорилъ съ господиномъ Тугендбергомъ. Онъ согласенъ съ васъ взять по шести процентовъ въ мѣсяцъ при бланкѣ вашей жены.

— Нѣтъ, нѣтъ… замахалъ руками Костя. — Я уже сказалъ, что желаю заплатить по десятитысячному векселю. Мнѣ странно только, зачѣмъ вынимать брилліанты изъ гнѣздъ! Отчего-же въ ломбардѣ выдаютъ деньги подъ брилліантовыя вещи, не вынимая изъ нихъ брилліантовъ? Я недавно закладывалъ перстень и мнѣ выдали деньги, не портя перстень.

Тугендбергъ развелъ руками.

— Такова большова сумма я не могу выдавать безъ вѣсъ брилліантовъ, отвѣчалъ Тугендбергъ, пожимая плечами и топыря пальцы рукъ.

— Ну, тогда я поѣду сейчасъ въ ломбардъ и тамъ заложу, а вы, Адольфъ Васильевичъ, меня здѣсь погодите. Тамъ и оцѣнщикъ найдется.

Тугендбергъ испугался, что «гешефтъ» ускользаетъ изъ его рукъ.

— Позвольте пижалуйста одново минуту, сказалъ онъ Костѣ и заговорилъ съ Шлимовичемъ на жаргонѣ.

Опять говорили долго.

— Такъ вы рѣшительно не желаете переписать вексель? Даже и за пять процентовъ въ мѣсяцъ не желаете? спросилъ еще разъ Костю Шлимовичъ.

Костя вспылилъ.

— Боже мой! Да сколько-же разъ мнѣ говорить вамъ, что нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! воскликнулъ онъ.

— Не сердитесь, не сердитесь. Пусть будетъ по вашему. Въ такомъ случаѣ Тугендбергъ сейчасъ оцѣнитъ ваши брилліанты и выдастъ вамъ за нихъ сколько можно денегъ. У него, онъ говоритъ, кстати здѣсь и оцѣнщикъ есть.

— Я не позволю вынимать брилліанты: изъ гнѣздъ! возвысилъ голосъ Костя.

— Пусть будетъ по вашево, махнулъ рукой Тугендбергъ. — Ривка! крикнулъ онъ въ кухонную дверь растрепанной еврейки и забормоталъ ей что-то на своемъ жаргонѣ.

Черезъ минуту оцѣнщикъ явился. Это былъ знакомый уже Костѣ Муравейникъ, тотъ самый еврей-брилліантщикъ съ ювелирной лавкой въ карманѣ, у котораго Костя когда-то пріобрѣлъ брошку и брилліантовую бабочку для Надежды Ларіоновны.

— Господину Бережкову!.. Здравствуйте, ваше благородіе, раскланялся онъ передъ Костей съ военной выправкой.

Два еврея заговорили на жаргонѣ. Шлимовичъ вмѣшивался съ нѣмецкимъ языкомъ. Всѣ разсматривали брилліанты. Шлимовичъ видя уже, что на этотъ разъ дѣло съ векселемъ потеряно, не держался, какъ обыкновенно, въ сторонѣ. Онъ самъ принималъ дѣятельное участіе въ разсматриваніи брилліантовъ. Отъ взгляда Кости не ускользнуло, что Шлимовичъ, до сего времени мало похожій на жида, ничѣмъ уже не отличался отъ Тугендберга и Муравейника. Онъ также жестикулировалъ, какъ и они, явились даже тѣ-же ужимки. Разсматриваніе длилось довольно долго.

— Восемь тысячъ я могу дать, проговорилъ наконецъ Тугендбергъ.

— Что вы, что вы! Брилліанты стоютъ пятнадцать тысячъ и даже больше, сказалъ Костя.

— Пхе! что вы! Старые брилліанты.

— Да старые-то дороже стоютъ. Нѣтъ, вы выдайте мнѣ подъ нихъ десять тысячъ. Больше я не желаю, но десять мнѣ нужно для уплаты вамъ по векселю.

— Нельзя этова быть. Берите вашево товаръ, махнулъ рукой Тугендбергъ.

— Хорошо… Тогда я въ ломбардъ и черезъ полъ-часа вернусь.

Костя сталъ собирать брилліанты. Глаза Тугендберга сверкнули. Муравейникъ заговорилъ съ нимъ на жаргонѣ. Вмѣшался и Шлимовичъ.

— Девять тысячевъ, отчеканилъ Тугендбергъ.

— Поймите, что мнѣ нужно десять. Мнѣ въ ломбардѣ дадутъ десять. Но если я въ ломбардѣ получу и девять, то мнѣ все-таки выгоднѣе тамъ заложить, потому что проценты меньше, отвѣчалъ Костя и взялся за шапку.

Опять жидовскій говоръ.

— Хорошо, господинъ Бережковъ, я дамъ десять тысячъ, но ужь не больше. Потомъ мы поѣдемъ на нотаріусъ… Вексель у нотаріуса. Тамъ мы и разсчитаемся, сказалъ Тугендбергъ.

— Бога ради только скорѣй. Дайте мнѣ это все скорѣе кончить. Я просто измучился. Заложить желаю на полъ-года.

Начали расчитывать проценты и за храненіе вещей, за что Костѣ и приходилось уплатить что-то около тысячи рублей.

Этого Костя не разсчиталъ. Онъ призадумался. Лицо Шлимбвича прояснилось.

— Вотъ видите, Константинъ Павлычъ, произнесъ онъ. — Вамъ при залогѣ и наличными деньгами приходится уплачивать. Между тѣмъ, ежели-бы вы дали вексель съ бланкомъ вашей жены, то проценты за время были-бы уже присчитаны къ капиталу. Подумайте-ка…

Костя молча вынулъ изъ кармана восемьсотъ рублей въ процентныхъ билетахъ, данные ему Настасьей Ильинишной. Шлимовичъ даже нѣсколько открылъ ротъ отъ удивленія. Онъ не разсчитывалъ, что у Кости есть что-нибудь изъ наличныхъ денегъ. Вынувъ билеты, Костя сталъ рыться въ бумажникѣ. Нужной суммы все-таки не хватало, рублей шестидесяти…

— Чтобы уплатить проценты, у меня наличныхъ денегъ не хватитъ, но все равно. Вотъ возьмите еще мои часы въ залогъ, и онъ снялъ съ себя золотые часы съ таковой-же цѣпочкой.

Черезъ четверть часа Костя и Шлимовичъ ѣхали къ нотаріусу. Шлимовичъ пробовалъ заговаривать съ Костей, но Костя не входилъ съ нимъ въ разговоръ, ограничиваясь только отвѣтами «да» и «нѣтъ». Сзади ихъ плелся на извощикѣ Тугендбергъ.

— Ахъ, капризный человѣкъ! Вотъ ужь капризный человѣкъ, такъ капризный! пожималъ плечами Шлимовичъ.

Черезъ полчаса вексель былъ выкупленъ. Костя, съ векселямъ и квитанціей на принятыя отъ него Тугендбергомъ вещи въ залогъ, возвращался домой.

На душѣ его было тепло и отрадно.

«На половину выпутался», думалъ онъ.

Глава XCV.

Совсѣмъ расцвѣтшій, веселый вернулся Костя домой. По дорогѣ онъ заѣхалъ въ кондитерскую и купилъ Таисѣ фунтъ конфектъ. Когда онъ расплатился въ кондитерской за конфекты, денегъ у него осталось на столько, чтобы только расчитаться съ извощикомъ, но, не взирая на это, онъ былъ веселъ.

Дома Костю встрѣтили Таиса и Настасья Ильинишна. Видя его сіяющимъ, онѣ быстро и почти въ одинъ голосъ спросили:

— Расплатились? Покончили?

— Съ самымъ главнымъ и тяжелымъ для меня векселемъ покончилъ, отвѣчалъ Костя, радостно улыбаясь, притянулъ къ себѣ Таису на грудь, обнялъ и крѣпко поцѣловалъ.

Таиса такъ и зардѣлась отъ восторга. Настасья Ильинишна стояла поодаль и крестилась.

— Ну, слава Богу, славу Богу, что наконецъ покончилъ, говорила она.

— Не покончилъ, маменька, далеко еще не покончилъ со всѣми долгами, а только самый главный камень съ души свалилъ.

Костя въ первый разъ еще назвалъ Настасью Ильинишну маменькой. Ей такъ это понравилось, что она тотчасъ-же прослезилась и бросилась цѣловать Костю.

Тотъ не уклонялся.

— А это вотъ вамъ, Таиса Ивановна, на потѣху послѣ чаю, проговорилъ онъ, подавая Таисѣ маленькую коробку конфектъ. — Не взыщите на малости, но болѣе лучшій подарокъ купить было не на что. Нищъ… Яко нагъ, яко благъ, яко нѣтъ ничего… пошутилъ онъ и тихо прибавилъ: — Все жидамъ въ уплату пошло. Даже часы съ цѣпочкой тамъ оставилъ.

— Мнѣ не дорогъ твой подарокъ, дорога твоя любовь, отвѣчала за Таису Настасья Ильинишна. — Веди его, Таичка… Что тутъ въ прихожей-то разговаривать! Да снимай съ него сюртукъ и надѣнь на него халатикъ. Все-таки будетъ ему посвободнѣе. Усталъ вѣдь, поди. А я тѣмъ временемъ распоряжусь, чтобъ самоварчикъ…

Таиса взяла Костю подъ руку и потащила его изъ прихожей. Она уже не стѣснялась съ нимъ и сама дивилась на это.

Вскорѣ былъ поданъ самоваръ. Начали пить чай, весело болтали.

— Кушайте конфеты-то, подвинула къ Костѣ Таиса коробочку. — Чай въ прикуску съ конфетами вмѣсто сахару отлично…

Костя взялъ конфетинку, взглянулъ на простенькую коробочку и улыбнулся, припоминая тѣ роскошныя бонбоньерки съ конфектами, которыя онъ когда-то подносилъ Надеждѣ Ларіоновнѣ. Разъ онъ поднесъ ей бонбоньерку въ семьдесятъ пять рублей, что-бы перехвастать Сеню Портянкина, тоже явившагося къ ней днемъ раньше съ роскошною бонбоньеркой.

«Дуракъ я, дуракъ былъ. Совсѣмъ дуракъ»… подумалъ онъ.

Послѣ чаю Костя предложилъ Таисѣ и Настасьѣ Ильинишнѣ сыграть въ свои козыри для развлеченія. Тѣ согласились съ радостью, и началась игра. Въ такомъ занятіи засталъ ихъ Евграфъ Митричъ, приплетшійся изъ своей комнаты. Онъ остановился у двери и улыбнулся.

— Вотъ и ладно… Давно-бы такъ… А то отъ жены-то какъ отъ черта рогатаго бѣгалъ, пробормоталъ онъ. — Ну, что-жъ… Сдавайте и мнѣ. Сыграю я съ вами на старости лѣтъ. Потѣшу бѣса.

Евграфъ Митричъ подсѣлъ къ столу и началась игра въ четверомъ. Во время игры онъ умилился, на него напала какая-то особенная доброта и когда стали вновь сдавать карты, посмотрѣлъ по сторонамъ и сказалъ:

— Маловата квартирка-то для молодыхъ. Одна спаленка всего. Поди вѣдь и кабинетъ муженьку-то желательно имѣть.

— Ничего-съ… Покуда можно и такъ — пробормоталъ Костя.

— Какъ ничего! Я знаю, что нужно кабинетъ. Да вотъ и Настасьѣ-то комнаты нѣтъ. Валяется баба въ какой-то каморкѣ.

— Ну, мнѣ-то ужъ все равно. Я какъ нибудь… отвѣчала Настасья Ильинишна.

— Не порядокъ… продолжалъ старикъ. — Кости-то у тебя тоже ужь не молоденькія, нуженъ имъ и покой. И не диво-бы ежели нельзя было увеличить квартиру… А то вотъ взялъ, пробилъ тутъ дверь и готовы апартаменты. Домъ у насъ свой, жилецъ тамошній живетъ не по контракту, да и платежи затягиваетъ. Ты вотъ что, Константинъ, обратился онъ къ Костѣ. — Ты завтра скажи этому жильцу, чтобы онъ, какъ можно скорѣе, очищалъ квартиру. Да вотъ какъ скажи: «ежели, молъ, въ четыре-пять дней очистите, то хозяинъ, молъ вамъ за мѣсяцъ скинетъ». Такъ и скажи.

— Слушаю-съ, дяденька.

— Тамъ двѣ комнаты и кухонька. Ежели отдѣлать, то аккуратъ тебѣ подъ кабинетъ, да и Настасьѣ подъ спальну выйдетъ. А на, обмеблировку я дамъ. Я Настасьѣ дамъ. Она и оборудуетъ. Тебѣ-бы далъ, да деньги-то у тебя, какъ вода… Не умѣешь ты съ ними обходится. Такъ межъ пальцевъ и прольются на что не нужно, а безъ нужнаго останетесь.

— Нѣтъ, дяденька, теперь ужь не прежняя пора, тихо отвѣчалъ Костя.

— Поди ты! Знаю я тебя. Кто къ легкимъ мыслямъ, да къ ночному шатанію по трактирамъ привыкъ, тотъ не скоро отвыкнетъ.

— Бросилъ, совсѣмъ бросилъ-съ.

— Теперь бросилъ, потому что ужь болѣзнь тебя скрючила, а тамъ, смотришь, и опять за старое.

— Ни въ жизнь… Много опыта было и узрѣлъ, что все это на погибель. Самую постоянную семейную жизнь теперь буду вести.

— Будто? Что-то не вѣрится…

— Мнѣ не вѣрите, такъ супруга за меня поручится. Таиса Ивановна! Поручитесь?

— Ручаюсь, папашенька, ручаюсь. Вы вѣрьте ему. Онъ ужь перемѣнился. Онъ теперь хорошій Константинъ Павлычъ.

Старикъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на Костю и сказалъ:

— Добро-бы, коли такъ. Вотъ посмотримъ еще недѣльку, другую, да и молебенъ отслужимъ благодарственный.

— Надо молебенъ, надо… заговорила Настасья Ильинишна. — Да и не слѣдъ откладывать въ дальній ящикъ, а отслужить его вотъ въ это воскресенье.

— Ну, ладно, коли такъ. А деньги-то на покупку мебели я все-таки дамъ тебѣ. Константину, по лавкѣ надо орудовать. Ты ужь получше ему кабинетикъ-то убери. Я тебѣ тысченку на всю мебель дамъ. Авось, нашего Костюшку хоть красивое, приглядное гнѣздо дома удержитъ.

— Много вамъ благодаренъ, дяденька, но только удержало-бы дома и безъ пригляднаго гнѣзда, опять пробормоталъ Костя. — Я теперь люблю Таису Ивановну, вяжу какая она прекрасная и добрая душа и ужь отъ нея ни на шагъ.

— Посмотримъ, посмотримъ… Ты перемѣнишься и я перемѣнюсь, многозначительно сказалъ старикъ, погрозилъ пальцемъ и прибавилъ: — Я сдержу свое слово, сдержи только ты.

— Будьте благонадежны.

Сыгравъ еще одну игру въ свои козыри, старикъ началъ зѣвать.

— Ну, грѣшнымъ костямъ пора и на покой… произнесъ онъ, вставая. — Играйте одни, а я на боковую.

Настасья Ильинишна повела его спать.

Оставшись одинъ съ Таисой, Костя опять притянулъ Таису къ себѣ и поцѣловалъ ее.

— Я не зналъ, Таиса Ивановна, что вы такая добрая да хорошая, говорилъ онъ, лаская ее. — Впрочемъ, что-жъ я все Таиса Ивановна, да Таиса Ивановна… Таисочка. Можно вѣдь такъ?

— Ахъ, Боже мой! Да зачѣмъ-же объ этомъ спрашивать! отвѣчала Таиса, нѣжно ласкаясь къ нему.

— Раньше-бы мнѣ, мѣсяцомъ раньше узнать васъ… то бишь… узнать тебя, Таисочка, — совсѣмъ-бы другое дѣло было! Меньше-бы я запутался, вздыхалъ Костя. — Ну, такъ что-жъ?.. Будемъ жить какъ подобаетъ мужу и женѣ? спросилъ онъ, глядя Таисѣ прямо въ лицо и держа ее за плечи. — Да? Да? Отвѣтъ-же, милая.

Таиса молчала. Глаза ея искрились.

— Что-жъ ты не отвѣчаешь? спросилъ Костя и прошепталъ: — Ахъ, ты моя добрая, хорошая!

Онъ крѣпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ.

Глава XCVI.

Великая радость была для Евграфа Митрича и Настасьи Ильинишны, когда они увидѣли, что между Костей и Таисой царитъ любовь и согласіе. Радовался и Силантій Максимычъ. Старикъ Евграфъ Митричъ сталъ даже замѣтно поправляться, выпросился у докторовъ въ баню — предметъ его мечтаній во время болѣзни — и съѣздилъ туда.

— Лучше бани и лекарства нѣтъ, говорилъ онъ Силантію Максимычу, еле взобравшись при его помощи по лѣстницѣ на возвратномъ пути изъ бани и отдыхая отъ одышки у себя въ столовой. — Баня — она вотъ какая вещь: она отъ девяти болѣзней исцѣляетъ.

Сидя послѣ бани за чаемъ среди своей семьи, онъ на сей разъ благодушествовалъ и былъ въ духѣ. Посмотрѣвъ на Костю и Таису, ласково о чемъ-то перешептывавшихся и улыбавшихся другъ другу, онъ кивнулъ на Костю Настасьѣ Ильинишнѣ и проговорилъ:

— Вѣдь вотъ что женатая-то жизнь значитъ! Вѣдь обрыкался малый-то у насъ и человѣкомъ сталъ. Крѣпись, Костюшка, крѣпись… Увижу твою крѣпость въ постоянной жизни — полнымъ хозяиномъ тебя сдѣлаю. Самому ужь мнѣ, я вижу, пора на покой, хоть и поправлюсь я къ веснѣ. Старыя кости отдыха требуютъ.

А Костя между тѣмъ все дѣлался задумчивѣе и задумчивѣе. Приближались сроки векселей, выданныхъ ростовщикамъ. Онъ не скрывалъ этого отъ Таисы и Настасьи Ильинишны.

— Милый ты мой, да возьми ты эти двадцать тысячъ, что мнѣ папашенька далъ, расплатись и успокой себя, говорила Таиса. — Папашенька что-то ужь пересталъ спрашивать объ нихъ. Давно не спрашивалъ.

— Нѣтъ, Таисочка, боюсь… Узнаетъ дядя, на какое дѣло деньги пошли — бѣда… отвѣчалъ Костя.

— Ничего, берите. Мы на себя грѣхъ примемъ. Скажемъ, что деньги у насъ во время передѣлки новой квартиры украли, прибавляла Настасья Ильинишна.

— Какъ это возможно, Настасья Ильинишна, что вы! Вѣдь дяденька тогда объявитъ полиціи о пропажѣ и сейчасъ слѣдствіе начнется. У него навѣрное и номера билетовъ записаны.

— Мы упадемъ ему въ ноги и будемъ просить, чтобы онъ не заявлялъ полиціи.

— Нѣтъ, нѣтъ… Что вы говорите!

А Шлимовичъ между тѣмъ уже опять забѣгалъ къ Костѣ въ лавку.

— На будущей недѣлѣ срокъ, еще черезъ недѣлю срокъ… Намѣрены вы оправдать ваши документы? спрашивалъ онъ.

— Ахъ, Боже мой! Да зачѣмъ-же вы теперь-то спрашиваете! раздраженно отвѣчалъ Костя. — Срокъ наступитъ, тогда и спрашивайте.

— Вы все сердитесь, Константинъ Павлычъ… А я. ей-ей, подружески, любя васъ… и собственно къ тому, что можетъ быть вы переписать захотите ваши документы на новый срокъ, такъ я всегда къ вашимъ услугамъ… Вы условія моихъ довѣрителей помните. На заявленныхъ моими довѣрителями условіяхъ ваши векселя всегда перепишутъ.

— То есть съ бланкомъ жены?

— Ну, да, да… Голубчикъ, нельзя безъ этого! Вы знаете что значатъ нынче деньги! Съ какими предосторожностями ихъ даютъ! Да и эти-то предосторожности иногда не помогаютъ и приходится терять.

Онъ понизилъ голосъ и прибавилъ:

— И уже говорилъ вамъ по поводу бланка… Это въ сущности можетъ быть и не бланкъ… Увѣряю васъ, что тутъ только одна форма, форма…

Костя подумалъ и отвѣчалъ:

— Нѣтъ, ужъ если я рѣшусь на переписку векселей съ бланкомъ жены, то бланкъ будетъ настоящій.

— Ну, да, да… настоящій… Мы такъ и будемъ знать, что онъ настоящій… закивалъ Шлимовичъ головой. — Намъ не нужно знать, какой онъ такой… Мы удостовѣренія не потребуемъ. Мы вамъ вѣримъ — съ насъ этого довольно. Когда прикажете придти за окончательнымъ рѣшеніемъ?

— Ахъ, какой вы не отвязчивый! Ну, зайдите послѣ завтра. Только слышите, больше трехъ процентовъ въ мѣсяцъ я не дамъ при бланкѣ жены, а то дѣлайте со мной, что хотите.

— Постараюсь уговорить моихъ довѣрителей, постараюсь. При бланкѣ вашей жены постараюсь, но только непремѣнно чтобы бланкъ жены… Прощайте, Константинъ Павлычъ.

Шлимовичъ ушелъ.

Костя рѣшился наконецъ просить у Таисы, чтобы она поставила на его векселя бланкъ. Таиса даже будто чуяла и сама пришла къ нему на встрѣчу, съ предложеніемъ. Видя вечеромъ особенное безпокойство Кости, она сказала:

— Милый мой, ты мнѣ сколько разъ говорилъ о какой-то моей бланкѣ, которую съ тебя просятъ ростовщики, чтобы отсрочить долгъ. Ежели я могу сдѣлать эту бланку, то давай, я сдѣлаю. Ты мнѣ скажи толкомъ, что это за бланка такая.

— Подпись, Таисочка, твоя подпись. Подпись твоей фамиліи, отвѣчалъ Костя.

— Ну, такъ что-жъ… Я и сдѣлаю эту подпись. Вѣдь я грамотная. А я думала — Богъ знаетъ что!..

— Если ты сдѣлаешь эту подпись, это будетъ значить, что ты поручилась за меня въ вѣрной уплатѣ долга.

— Да… поручилась. Ну, и поручилась. Я за тебя ручаюсь.

— Постой… Но если я не заплачу въ срокъ, то вѣдь и тебя потянутъ къ отвѣту.

— Ну, и что-жъ изъ этого? Ну, и пускай тянутъ. Вѣдь вмѣстѣ съ тобой потянутъ. А съ тобой я готова хоть на край свѣта… говорила Таиса.

Костя улыбнулся.

— Ты, Таисочка, совсѣмъ ребенокъ, сказалъ онъ.

— А ты не ребенокъ? Тоже, братъ, ребенокъ… Задолжалъ столько жидамъ. И вѣдь все, поди, по напрасну: за все, поди, они съ тебя въ три дорога брали. Научи меня, Костя, скорѣй, какъ сдѣлать эти бланки, научи и я сейчасъ-же ихъ сдѣлаю, только-бы тебѣ, моему душкѣ, быть спокойну.

— Да, да, Таисочка, да, тогда на полгода-бы я успокоился. А тамъ… Черезъ полгода многое можетъ измѣниться. Но все-таки это ужасно, Таисочка, ежели ты свяжешь свою судьбу съ моей судьбой?

Костя покрутилъ головой и закрылъ глаза рукой.

— А теперь развѣ моя судьба съ твоей судьбой не связана? спросила Таиса. — Какой ты дурашка, посмотрю я на тебя, улыбнулась она и тутъ-же прибавила: — учи меня скорѣй, какъ дѣлать эти бланки, учи. Я сейчасъ и напишу ихъ.

— Таисочка, ангелъ… Да какая ты добрая-то! воскликнулъ Костя, бросившись цѣловать жену. — Положимъ, ты это но невѣдѣнію, ты это такъ, но все-таки своими словами ты навела меня на мысль, что вѣдь ужь и въ самомъ дѣлѣ твоя судьба связана съ моей, такъ что-же значитъ послѣ этого какой-то бланкъ! Вѣдь и безъ твоего бланка… я погибъ — и ты погибла. Съ бланкомъ твоимъ тоже самое… А между тѣмъ этотъ бланкъ сдѣлаетъ меня спокойнымъ по крайней мѣрѣ на полгода.

— А ты будешь спокоенъ — и я буду спокойна, говорила Таиса, ласкаясь къ Костѣ, и опять защебетала: — Учи меня скорѣй писать бланки, учи… Сегодня-же я тебѣ ихъ напишу и сегодня-же ты будешь спокоенъ.

— Завтра, Таисочка, завтра… Сегодня нельзя — завтра я условлюсь съ моими кредиторами, заготовлю векселя и тогда, вернувшись домой, научу тебя поставить на нихъ бланки.

— И ужь тогда будешь спокоенъ?

— Буду, Таисочка, буду. На цѣлыхъ полгода буду, а если удастся переписать векселя на восемь мѣсяцевъ, то значитъ и на восемь мѣсяцевъ… А тамъ, почемъ знать, можетъ быть, дяденька расщедрится и капиталъ мнѣ кой-какой передастъ. Онъ вонъ тутъ какъ-то проговорился, что хочетъ меня полнымъ хозяиномъ сдѣлать. Правда, что онъ у насъ на посулѣ-то какъ на стулѣ, ну, да чѣмъ чортъ не шутитъ.

— Такъ завтра ты меня научишь бланки писать, завтра? приставала Таиса къ Костѣ.

— Завтра, Таисочка, завтра, а теперь я могу только цѣловать тебя и благодарить, что ты такая добренькая для меня, говорилъ Костя и цѣловалъ у Таисы руки, грудь, шею.

Таиса жалась къ нему и, млѣя отъ восторга, бормотала:

— Милый мой Костюша! Какъ я люблю-то тебя!

Глава XCVIІ.

Шлимовичъ хоть и обѣщалъ зайти къ Костѣ въ лавку черезъ два дня, чтобы узнать, рѣшилъ-ли Костя насчетъ переписки векселей и постановки на нихъ женина бланка, но не вытерпѣлъ и пришелъ на слѣдующее утро.

— А я мимоходомъ… сказалъ онъ Костѣ, здороваясь. Иду въ банкъ и зашелъ. — Ну, что, надумались-ли?

— Хорошо. Я перепишу векселя. Проценты причтите, къ капиталу, отвѣчалъ Костя.

— Разумѣется, и бланкъ вашей жены будетъ?

— Да, да… Съ женинымъ бланкомъ.

Лицо Шлимовича прояснилось. На немъ заиграла даже улыбка, хотя онъ и старался скрыть ее.

— Ну, вотъ видите. Я не понимаю, чего вы боялись! Повѣрьте, Константинъ Павлычъ, что мои довѣрители люди порядочные и съумѣютъ скрыть эту тайну насчетъ бланка. Разумѣется, ежели по переписаннымъ векселямъ уплатите въ срокъ. Ну, да вы уплатите. Не аридовы-же вѣки, въ самомъ дѣлѣ, жить вашему дядѣ, прибавилъ онъ. — Даже я вотъ какъ вамъ скажу: какой такой этотъ бланкъ — будетъ знать, кромѣ меня, одинъ Тугендбергъ, а онъ, между нами говоря, хотя и непріятный человѣкъ, но скроменъ.

Шлимовичъ продолжалъ:

— Скажу вамъ болѣе. У васъ и кредиторами-то послѣ переписки векселей будутъ только Тугендбергъ, да я… Надо вамъ сказать, что у меня тутъ какъ-то случились свободныя деньжонки и я скупилъ ваши векселя. Для васъ это большое удобство — имѣть только двухъ кредиторовъ. И такъ, стало быть, можно приступить къ перепискѣ векселей? торопилъ Шлимовичъ Костю.

— Будемъ переписывать, но только слушайте: проценты не болѣе трехъ въ мѣсяцъ.

— Мои довѣрители, Константинъ Павлычъ, на три процента не соглашаются. Я могъ ихъ согласить только на четыре.

— Какіе же тутъ довѣрители, ежели вы сами скупили мои векселя?

— Да… Но… замялся Шлимовичъ. — Все-таки и кромѣ меня есть кредиторъ — Тугендбергъ, а онъ меньше какъ на четыре процента не соглашается.

— Ну, ему четыре, а вы возьмите три.

Шлимовичъ почесалъ пальцемъ пробритый подбородокъ и отвѣчалъ:

— Такъ-то оно такъ, Константинъ Павлычъ, но зачѣмъ-же я-то буду брать меньше, если другіе берутъ по четыре? Вы считайте то, что, скупивъ ваши векселя, я уже коммисіи за переписку отъ васъ лишаюсь. То есть я получу отъ васъ коммисію, но только за переписку векселей Тугендберга. — Нѣтъ, ужъ вы не тѣсните меня, Константинъ Павлычъ. Нынче деньги ужасно какъ дороги.

— Я васъ тѣсню? Я?! Ахъ, Боже мой! воскликнулъ Костя и даже всплеснулъ руками. — Ну, хорошо, на четыре процента въ мѣсяцъ я согласенъ, но только чтобы векселя переписать на восемь мѣсяцевъ.

— И на это мои довѣрители не согласны.

— Бросьте вы къ чорту вашихъ довѣрителей! Какіе тутъ довѣрители, ежели мои векселя въ вашихъ рукахъ! опять возвысилъ голосъ Костя.

— Да… Но… А Тугендбергъ-то?

— Такъ такъ и говорите, что Тугендбергъ, молъ, и а не согласны. Но вы сами-же мнѣ говорили, что при добавленіи бланка жены вы мнѣ отсрочите векселя на восемь мѣсяцевъ.

— Ахъ, Константинъ Павлычъ! Восемь мѣсяцевъ ужасный срокъ. Вѣдь это двѣ трети года. Ужъ и шесть-то мѣсяцевъ — полгода. Нѣтъ, Константинъ Павлычъ, вы не тѣсните. Мои довѣрители хотѣли взять десять процентовъ въ мѣсяцъ, но я…

— Опять довѣрители! Послушайте, Адольфъ Васильичъ, вѣдь это у васъ просто привычка.

— Пожалуй, что и такъ, Константинъ Павлычъ, потому что я коммисіонеръ и мнѣ въ первый разъ приходится дѣлать дѣло отъ себя… Но все-таки вы меня не тѣсните. Увѣряю васъ, что и векселя-то ваши я скупилъ для вашего удовольствія, такъ какъ вы мой хорошій знакомый, бываете у меня въ домѣ, знакомы съ Лизаветой Николаевной, а она очень и очень вамъ симпатизируетъ. Векселя на шесть мѣсяцевъ.

— Ну, Тугендбергу на шесть, а вамъ на семь. Согласны? Дайте и мнѣ побольше срока отдышаться, чтобы я могъ аккуратно заплатить вамъ.

Шлимовичъ задумался, опять почесалъ пробритый подбородокъ и отвѣчалъ:

— Ну, хорошо. Давайте переписывать векселя.

Онъ вытащилъ широкій громадный бумажникъ и сталъ вынимать изъ него вексельную бумагу.

— Даже ужъ и вексельную бумагу принесли, улыбнулся Костя:

— Вексельная бумага всегда при мнѣ, тоже улыбнулся и Шлимовичъ. — Какъ при солдатѣ ружье, такъ при пашемъ братѣ, коммисіонерѣ по денежнымъ дѣламъ, вексельная бумага.

Все это происходило въ верхней лавкѣ, гдѣ никого, кромѣ Кости и Шлимовича, не было. Костя изъ предосторожности все-таки заперъ дверь изъ верхней въ нижнюю лавку и спросилъ Шлимовича:

— Векселя мои при васъ?

— Тѣ, которые я скупилъ, при мнѣ, но векселя Тугендберга я вамъ привезу черезъ часъ или черезъ два. Можетъ быть, вы забыли сроки и суммы, такъ вотъ реестрикъ.

Костя началъ писать векселя. Шлимовичъ закурилъ сигару, сидѣлъ и ждалъ.

— Кончилъ, сказалъ наконецъ Костя.

— А бланкъ вашей жены? спросилъ Шлимовичъ.

Костя улыбнулся и отвѣчалъ:

— Бланкъ жены будетъ поставленъ дома.

Шлимовичъ сталъ его уговаривать.

— Полноте, Константинъ Павлычъ, не стѣсняйтесь, пишите здѣсь. Ну, чего вы меня-то стѣсняетесь? Вѣдь я свой человѣкъ. Неужели-же я?.. Ахъ, Боже мой!

— Нѣтъ, нѣтъ… Бланкъ жены будетъ написанъ у меня дома, стоялъ на своемъ Костя. — Сегодня я поѣду домой обѣдать и, возвратясь въ лавку, привезу уже векселя съ бланкомъ жены. А вы пожалуйте сюда вечеромъ съ своими векселями и векселями Тугендберга — и мы обмѣняемся.

— Да бросьте вы все это. Пишите сейчасъ. Можетъ быть, вы хотите изучить подпись вашей супруги, такъ ничего этого намъ не надо. Пишите, какъ попало… Таиса Иванова Бережкова — вотъ и все… Вѣдь весь этотъ бланкъ одна фикція — и ничего больше.

— Нѣтъ, нѣтъ. Позвольте ужь мнѣ хоть тутъ-то поупрямиться.

— Ну, упрямьтесь, но повторяю вамъ — вовсе не нужно намъ, чтобы подпись походила на настоящую подпись, жены вашей. Ахъ, какой упрямый человѣкъ! покачалъ головой Шлимовичъ, надѣвая перчатки. — Ну, до свиданья, упрямый человѣкъ… До вечера…

Шлимовичъ раскланялся и ушелъ.

Спустя нѣсколько часовъ, Костя отправился домой обѣдать, а послѣ обѣда Таиса написала на векселяхъ Кости свое имя и фамилію.

— И только? Только-то и всего? наивно спрашивала она Костю, весело смотря ему въ лицо. — Да вѣдь это сущіе пустяки. А я думала и не вѣсть что! И теперь ты будешь спокоенъ?

— Спокоенъ, Таисочка, на полгода спокоенъ, отвѣчалъ Костя.

— Милый мой, какъ я рада, что могла успокоить тебя, цѣловала Таиса Костю.

Вечеромъ къ Костѣ бъ лавку опять явился Шлимовичъ.

— Ну, что, написали бланки, капризный молодой человѣкъ? спросилъ онъ, улыбаясь.

— Готово, отвѣчалъ Костя, тоже улыбаясь, и обмѣнялся съ Шлимовичемъ векселями.

Шлимовичъ разсматривалъ векселя и говорилъ:

— Впрочемъ, вы измѣняли свою руку и старались поддѣлаться подъ подпись жены. Шутникъ вы, право. Ну, да ничего. За-то потѣшили себя. Прощайте, Константинъ Павлычъ, протянулъ онъ Костѣ руку, когда убралъ въ бумажникъ векселя. — Смотрите, не забывайте меня и Лизавету Николавну. По субботамъ вечеромъ мы почти всегда дома. Кстати, Лизавета Николавна хочетъ васъ познакомить съ одной прехорошенькой женщиной. Прибавлю отъ себя, что эта женщина свободна и ужъ отнюдь не съ такимъ тяжелымъ характеромъ, какъ ваша прежняя Надежда Ларіоновна.

Костя молчалъ.

— Ну, до свиданья, кивнулъ ему еще разъ Шлимовичъ и сталъ уходить.

Глава ХСVIII.

Веселый, радостный, съ сіяющимъ лицомъ вернулся Костя домой изъ лавки, прошелъ въ спальню, остановился передъ Таисой, торжествующе вынулъ изъ брючнаго кармана клочья разорваныхъ векселей и воскликнулъ:

— Вотъ они, вотъ, проклятые! Вотъ оно мое безпокойство-то! Топчи ихъ, Таисочка, топчи! прибавилъ онъ, бросая клочья на полъ.

— Костинька, какъ я рада-то, что могла тебѣ помочь своими бланками, отвѣчала Таиса и спросила: — Ну, и теперь ты уже спокоенъ?

— На полгода, Таисочка, спокоенъ, на полгода, а тамъ… Ну, да я надѣюсь, что я какъ-нибудь выпутаюсь и потомъ. Богъ не безъ милости. Главное-же, Таисочка, что меня веселитъ, такъ это то, что ростовщики думаютъ, что я самъ твой бланкъ на векселяхъ поставилъ, то есть сдѣлалъ подлогъ, за который, ежели доказать, то меня въ Сибирь можно сослать, а на дѣлѣ-то нѣтъ, бланкъ-то настоящій, разсказывалъ Костя и, притянувъ къ себѣ Таису, принялся ее цѣловать. — Поживемъ теперь, Таисочка, поживемъ въ покоѣ, хотя я и безъ денегъ, продолжалъ онъ. — Въ одномъ карманѣ смеркается, въ другомъ заря занимается. Ни часовъ нѣтъ, ни перстня, который ты мнѣ подарила, ни хорошихъ запонокъ — все заложилъ. Надо выкупать, а на какіе шиши выкупишь, если дяденька даетъ только по двадцати пяти рублей два раза въ мѣсяцъ на карманные расходы?

— Возьми у маменьки, возьми. Она мнѣ говорила, что у ней сто двадцать пять рублей отъ отдѣлки новыхъ комнатъ осталось, сказала Таиса.

— Что тутъ сто рублей! Сто рублей тутъ и не попахнутъ. Развѣ только вотъ часы-то съ цѣпочкой выкупить, а то ходишь безъ часовъ словно арестованый. Намъ много надо денегъ, Таисочка, много. Черезъ три мѣсяца твои брилліанты надо еще выкупить, а то они погибнутъ, заложенные за половинную цѣну.

— Богъ съ ними, Еостя, съ брилліантами. Ну, что такое брилліанты?.. Былъ-бы ты самъ-то спокоенъ. Одно вотъ только, какъ-бы дяденька про нихъ не спросилъ.

— Да, все упованіе на дядю. Три раза сулилъ онъ мнѣ какія-то благости, а самъ все ни съ мѣста, сказалъ Костя.

«Благости», однако, вскорѣ явились. Онѣ явились черезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ Костя отсрочилъ свои векселя.

Было воскресенье. Послѣ обѣдни служили въ домѣ молебенъ, чтобы ради новоселья окропить святой водой тѣ новыя комнаты, которыя были прибавлены къ квартирѣ, то-есть Костинъ кабинетъ и комнату Настасьи Ильинишны. Настасья Ильинишна особенно настаивала на молебнѣ.

— Освятимъ новоселье и поблагодаримъ Бога, что онъ образумилъ, Константина Павлыча, направивъ его на путь истинный, говорила она Евграфу Митричу.

Послѣ молебна былъ чай и закуска. Священникъ и дьяконъ, напившись чаю, ушли. На молебенъ былъ приглашенъ и Силантій Максимычъ. Закусивъ послѣ молебна, онъ хотѣлъ уходить въ лавку, поклонился Евграфу Митричу, поблагодарилъ за хлѣбъ-соль и сказалъ: «такъ я пойду-съ», но Евграфъ Митричъ остановилъ его.

— Постой, произнесъ онъ. — Дѣло есть. Садись. Костя!

— Гдѣ Костя? искалъ онъ глазами племянника. — Позови Костю.

Костя явился. Евграфъ Митричъ и ему сказалъ: «садись».

Вообще во всей фигурѣ и въ тонѣ старика было что-то важное.

— Позовите сюда и Таису. Гдѣ она? продолжалъ онъ и когда Таиса явилась, снова послышалось слово «садись». — Садись рядомъ съ Костей. Садись и ты, Настасья Ильинишна. Сядемте всѣ вкупѣ.

Всѣ сѣли и недоумѣвали, посматривая то на Евграфа Митрича, то другъ на друга. Евграфъ Митричъ отдышался и началъ:

— За похвальное поведете бываетъ и воздаяніе. Это и въ книжкахъ пишутъ. А поведеніе моего племянника теперь похвально. Я уже съ мѣсяцъ къ нему присматриваюсь и никакихъ художествъ за нимъ не замѣчаю, но вижу склонность къ семейной жизни, что мнѣ очень пріятно. Таису я уже наградилъ приданнымъ, но Костя отъ меня еще не награжденъ.

У Кости что-то зашевелилось въ груди, лицо вспыхнуло и онъ незамѣтно тронулъ Таису за колѣнку. Заиграли глазки и Таисы особеннымъ радостнымъ блескомъ. Старикъ продолжалъ:

— Самъ я старъ и немощенъ. Хотя Господь понемногу и поправляетъ меня, но ужь торговлей я заниматься больше не. могу, да ежели-бы и могъ, то пора на покой. А потому призналъ я за благо передать всю нашу торговлю съ принадлежащею намъ лавкою и товаромъ въ ней племяннику нашему Константину.

— Дяденька… голубчикъ… невольно вырвалось у Кости.

Онъ двинулъ стуломъ и ринулся было къ старику, но старикъ остановилъ его.

— Постой, сказалъ онъ ему. Все, что находится въ лавочной кассѣ, передаемъ также ему, оному племяннику Константину, все что намъ состоятъ должнымъ наши должники, пусть также поступитъ въ его собственность, но взамѣнъ онаго и онъ долженъ оправдать всѣ выданныя нами по торговлѣ обязательства и уплатить долги.

— Обязательствъ и долговъ по нашей торговлѣ самая малость… отозвался Силантій Максимычъ. — Должны мы сущіе пустяки. Намъ должны основательно, а сами мы — плевое дѣло…

— Съ завтрашняго-же дня начинай, Константинъ, считать лавку и составь всему баланецъ, обратился старикъ къ Костѣ и опять продолжалъ: — И такъ, мы-же отъ всего устраняемся и все сейчасъ сказанное жертвуемъ племяннику нашему Константину, въ чемъ, когда баланецъ будетъ готовъ, и дадимъ нотаріальное удостовѣреніе.

— Дяденька, голубчикъ… снова радостно воскликнулъ Костя.

— Постой… снова остановилъ его старикъ. — Передавая торговлю племяннику нашему Константину, мы также ему приказываемъ и завѣщаемъ даже и послѣ смерти нашей не отстранять отъ должности нашего старшаго прикащика Силантія Максимыча, доколѣ онъ самъ того не пожелаетъ, такъ какъ онъ вѣрою и правдою служитъ уже намъ много лѣтъ. А за всю его вѣрную службу намъ ему большое спасибо.

Евграфъ Митричъ, протянулъ Силантію Максимычу руку и крѣпко пожалъ его руку. Силантій Максимычъ сидѣлъ и по щекамъ его текли крупныя слезы.

— Дяденька! Могу я васъ хоть теперь-то облобызать? воскликнулъ Костя.

— Ну, иди сюда, иди… Что ужь съ тобой дѣлать, отвѣчалъ старикъ и заключилъ Костю въ свои объятія.

— Таисанька, цѣлуйте дяденьку, благодарите. Настасья Илышишна! Гдѣ вы? Благодарите и вы за насъ… суетился Костя, бросился къ Силантію Максимычу и воскликнулъ: — Силантій Максимычъ! Отнынѣ ты мнѣ будешь не старшій прикащикъ, а другъ! Говорю это передъ дяденькой, какъ передъ Богомъ… Дай тебя поцѣловать.

И Костя обнялъ Силантія Максимыча.

Черезъ полчаса Костя, оставшись одинъ съ Таисой, восклицалъ:

— Таисанька! Я даже не знаю, вѣрить-ли мнѣ этому счастію или не вѣрить! Вотъ съ неба то упало! Вѣдь я теперь спасенъ, спасенъ. Торговля у насъ большая, въ долгахъ у насъ много и все долги вѣрные. Изъ всего этого я въ полгода и всѣ мои дурацкіе векселя у ростовщиковъ оправдаю, и твои брилліанты выкуплю, и все, все… Таисанька! Да поцѣлуй-же меня, моя милая!

Таиса бросилась Костѣ на шею.

Глава ХСІХ.

Романъ конченъ. По заведенному порядку авторъ долженъ приподнять завѣсу и показать дальнѣйшую судьбу дѣйствующихъ лицъ романа. Попробую удовлетворить любопытство читателей.

Прошелъ годъ со времени происшествій, описанныхъ въ предъидущей главѣ. Вывѣска надъ лавкой, гдѣ столько выстрадалъ Костя Бережковъ, гласитъ по прежнему Е. Д. Бережковъ, но это осталась только фирма; торговля и самыя стѣны лавки принадлежатъ Костѣ. Онъ, разумѣется, больше уже не купеческій племянникъ, а петербургскій купецъ. Съ долгами, столь безумно надѣланными для Надежды Ларіоновны Люлиной, онъ разсчитался въ срокъ, выкупилъ также и брилліанты Таисы, но для этого пришлось заложить стѣны лавки и кредитоваться у тѣхъ заводчиковъ и конторщиковъ, у которыхъ когда-то фирма Е. Д. Бережкова покупала товаръ за наличныя деньги и пользовалась за это выгодами скидки. Стѣны лавки Костя, разумѣется, заложилъ безъ вѣдома своего дяди Евграфа Митрича. Шлимовичъ и жидъ-ростовщикъ Тугендбергъ, получивъ своевременно деньги почти по всѣмъ векселямъ, передъ наступленіемъ срока послѣдняго векселя, задумали сдѣлать изъ Кости «дойную корову» и стали грозить ему оглашеніемъ тайны, что бланкъ его жены на векселѣ фальшивый, поставленный самимъ Костей, и требовали съ Кости за молчокъ десять тысячъ, но каково-же было ихъ удивленіе, когда вызванная Костей въ лавку Таиса признала свой бланкъ за настоящій! Костя тотчасъ-же при Таисѣ уплатилъ по этому послѣднему векселю раньше срока и выгналъ ІІІлимовича и Тугендберга вонъ изъ лавки.

Костя и Таиса и посейчасъ живутъ въ полномъ согласіи. Костя даже до сихъ поръ влюбленъ въ свою жену. Таиса, какъ говорится, на него не надышется. Недавно у ней родился сынъ. Она сама кормитъ его грудью. Имя ему дали Евграфъ, въ честь дѣдушки Евграфа Митрича, который и крестилъ его.

Евграфъ Митричъ живъ и по нынѣ. Онъ хоть и слабъ, но значительно противъ прежняго поправился, такъ что изрѣдка, по старой привычкѣ, пріѣзжаетъ въ лавку посидѣть полчасика и потолковать съ сосѣдями. Во время разговоровъ съ сосѣдями, а также и дома, онъ то и дѣло говоритъ:

— Не вѣрь послѣ этого простымъ лекарямъ! Вѣдь вотъ что тамъ ни говори, а поправилъ меня простой мужикъ коновалъ, тѣмъ, что растиралъ лошадиной дугой и давалъ пить воду съ наговоренныхъ углей. Семь углей изъ семи печей онъ для меня собралъ и на нихъ наговорилъ. И помогло. Человѣкомъ я сталъ. Ученые доктора лечили, профессора и ничего подѣлать не могли, а простой мужикъ дугой да углями помогъ. Ну, что такое дуга? А она помогла.

Силантій Максимычъ, какъ служилъ у Евграфа Митрича старшимъ прикащикомъ, такъ теперь служитъ и у Кости, но получаетъ вдвое больше жалованья. Занятыя Костей у него деньги Костя хотѣлъ ему отдать съ хорошими процентами, но Силантій Максимычъ на это не согласился, взялъ только то, что у него Костей занято было, а отъ процентовъ на-отрѣзъ отказался, сказавъ:

— Я не жидъ-ростовщикъ, я не Шлимовичъ. Мнѣ процентовъ не надо.

Жива и Настасья Ильинишна. Она няньчитъ маленькаго Евграфа Бережкова, по прежнему ухаживаетъ за. старикомъ Евграфомъ Митричемъ и благоговѣетъ передъ Костей.

Шлимовича, Тугендберга и портнаго Кургуза недавно судили за темныя дѣлишки. Кургузъ вывернулся и оправданъ, но Шлимовичъ и Тугендбергъ лишены нѣкоторыхъ правъ состоянія и первый сосланъ въ Архангельскую губернію, а второй посаженъ на годъ въ тюрьму. Въ силу глупой подписки, выданной Костей Кургузу, Костя второй уже годъ заказываетъ Кургузу для себя и для прикащиковъ разнаго платья на триста рублей и долженъ заказывать на такую-же сумму и на третій годъ или уплатить триста рублей деньгами. Кургузъ послѣ суда вставилъ въ окна своего магазина зеркальныя стекла.

Еврейка Софья Самуиловна Луцкая и посейчасъ все еще публикуетъ, что за отъѣздомъ за-границу продается полная обстановка роскошной квартиры. На ея долю находится много легковѣрныхъ людей, которые являются къ ней и покупаютъ полную обстановку роскошной квартиры, платя за нее вдвое дороже противъ того, за что Луцкая сама ее пріобрѣтаетъ въ лавкахъ на Апраксиномъ.

Лизавета Николаевна не поѣхала въ ссылку за Шлимовичемъ. Она держитъ меблированныя комнаты, обитаемыя преимущественно молодыми женщинами.

Театральный антрепренеръ Карауловъ, какъ и подобаетъ антрепренеру, окончательно прогорѣлъ и не заплатилъ актерамъ жалованья. У Надежды Ларіоновны онъ, кромѣ того, что жалованья ей не заплатилъ, занялъ три тысячи рублей.

Надежда Ларіоновна теперь играетъ гдѣ-то въ провинціи. Изъ нея вышла только заурядная опереточная актриса и ничего больше. Благостями Ивана Фомича Согрѣева. Надежда Ларіоногна пользовалась только три-четыре мѣсяца, потомъ поссорилась съ нимъ, прогнала его, связалась съ какимъ-то опереточнымъ теноромъ изъ еврейчиковъ, который ее значительно и обобралъ. Тетка Надежды Ларіоновны Пелагея Никитишна по прежнему при ней и по прежнему исполняетъ должность горничной. Мечты Пелагеи Никитишны сбылись; у ней завелась ротонда на лисьемъ мѣху, крытая шелковой матеріей.

Ивана Фомича по прежнему можно видѣть въ первыхъ рядахъ креселъ маленькихъ театриковъ. Онъ по прежнему подноситъ актрисамъ вѣнки и букеты и по прежнему хлопочетъ о разсовываніи билетовъ на мѣста въ дни бенефисовъ актрисъ.

Сеня Портянкинъ сидитъ въ сумашедшемъ домѣ.

КОНЕЦЪ.

В ожидании наследства (Лейкин)/ДО

Н. А. Лейкинъ

Въ ожиданіи наслѣдства. Романъ

1889.

Глава I.

Глава II.

Глава III.

Глава IV.

Глава V.

Глава VI.

Глава VII.

Глава VIII.

Глава IX.

Глава X.

Глава XI.

Глава XII.

Глава XIII.

Глава XIV.

Глава XV.

Глава XVI.

Глава XVII.

Глава XVIII.

Глава XIX.

Глава XX.

Глава XXI.

Глава XXII.

Глава XXIII

Глава XXIV.

Глава XXV.

Глава XXVI.

Глава XXVII.

Глава XXVIII.

Глава XXIX.

Глава XXX.

Глава XXXI.

Глава XXXII.

Глава ХХХІІІ.

Глава XXXV.

Глава XXXVI.

Глава XXXVII.

Глава XXXVIII.

Глава XXXIX.

Глава XL

Глава XLI.

Глава XLII.

Глава XLIII.

Глава XLIV.

Глава XLV.

Глава XLVI.

Глава XLVII.

Глава XLVIII.

Глава XLIX.

Глава L.

Глава LI.

Глава LII.

Глава LIII.

Глава LIV.

Глава LV.

Глава LVI.

Глава LVII.

Глава LVIII.

Глава LIX.

Глава LX.

Глава LXI.

Глава LXII.

Глава LXIII.

Глава LXIV.

Глава LXV.

Глава LXVI.

Глава LXVII.

Глава LXVIII.

Глава LXIX.

Глава LXX.

Глава LXXI.

Глава LXXII.

Глава LXXIII.

Глава LXXIV.

Глава LXXV.

Глава LXXVI.

Глава LXXVII.

Н. А. Лейкинъ

Въ ожиданіи наслѣдства.
Романъ