В огонь и в воду (Ашар)/ДО

В огонь и в воду : Приключения графа де-Монтестрюк)
авторъ Амедей Ашар, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1876. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: Москва: тип. Ф. Иогансон, 1876.

Амедей Ашаръ

Въ огонь и въ воду

(Приключенія графа де-Монтестрюкъ). Переводъ съ французскаго. Продается: въ С.-ПЕТЕРБУРГѢ. у Вольфа, Базунова, Шигина, Плотникова и друг. ВЪ МОСКВѢ; у Манухина, Соловьева, Прѣснова и у издателя И. В. Смирнова,

1876.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Игорный домъ въ осеннюю ночь.

Графъ Гедеонъ-Поль-де Монтестрюкъ, извѣстный также подъ именемъ графа де-Шаржполя, считался, около 164. года, однимъ изъ богатѣйшихъ и счастливѣйшихъ дворянъ южной Франціи. У него были обширныя владѣнія и хотя дворянство его не восходило до первыхъ временъ монархіи и его предки не попали въ число рыцарей-завоевателей Палестины, но онъ былъ въ родствѣ съ знатнѣйшими фамиліями королевства, которое только-что было ввѣрено Провидѣніемъ рукамъ еще неопытнаго Людовика XIV.

Этимъ завиднымъ положеніемъ фамилія де Монтестрюкъ, стоявшая въ уровень съ первыми домами въ Арманьякѣ, одолжена была страннымъ обстоятельствомъ, ознаменовавшимъ начало ея извѣстности, и особенному благоволенію короля Генриха IV, славной памяти.

Графъ Гедеонъ, котораго сосѣди звали такъ въ отличіе отъ его отца, графа Ильи, сына того героя, которому домъ ихъ былъ обязанъ своимъ величіемъ, нашелъ богатство у себя въ колыбели и не очень-то стѣснялся мотать его. Своей пышностью онъ удивлялъ даже придворныхъ, пріѣзжавшихъ по дѣламъ или для удовольствія въ Лангедокъ. — Къ несчастію, богатство это досталось ему рано вмѣстѣ съ такими привычками и такимъ горячимъ темпераментомъ, которые не знали ни усталости, ни пресыщенія. Его жизнь можно бы сравнить съ безумной скачкой молодаго коня, вырвавшагося на волю во время грозы: ни узды, ни правилъ.

Послѣ причудливой и расточительной жизни, графъ Гедеонъ овдовѣлъ бездѣтнымъ и въ сорокъ лѣтъ опять женился, чтобъ продлить родъ Монтестрюковъ; но, не жалѣя ни молодости, ни красоты своей жены, которая готова была посвятить себя его счастью, онъ принялся за прежнюю жизнь, какъ только она дала ему сына, окрещеннаго подъ именемъ Гуго-Павла.

Въ молодости графъ Гедеонъ бывалъ въ Парижѣ и во дворцѣ Сен-Жерменскомъ; онъ держалъ сторону короля въ смутахъ Франціи, сломалъ не одну шпагу въ стычкахъ съ Испанцами и громко кричалъ въ схваткахъ: «Бей! руби!» — старинный кликъ и девизъ своего дома. Возвратясь въ свой замокъ, въ окрестностяхъ Жеро, онъ убивалъ время на всякія безразсудства: на охоту, дуэли, маскарады и пиры, нимало не заботясь о графинѣ, которая тоскливо поджидала его за стѣнами и башнями Монтестрюка. Дворяне, съ которыми онъ рубился, или козырялъ въ карты, любили его за умъ и веселость, а мелкій людъ обожалъ за щедрость. Если случайно онъ и потреплетъ, бывало, мимоходомъ кого-нибудь изъ крестьянъ, никто на него не сердился; такъ мило и любезно бросалъ онъ золотой въ шапку бѣдняги.

Графъ Гедеонъ, статный, щедрый, сильно любимый окрестными красавицами, имѣлъ также, подобно благодѣтелю его рода, королю Генриху, солидную репутацію храбрости въ такой странѣ, гдѣ всѣ храбры. Какимъ только опасностямъ не подвергалъ онъ жизнь свою; изъ какихъ только бѣдъ не выпутывался онъ со шпагой на-голо!

Въ то время, какъ начинается наша исторія, стали уже носиться слухи, что состояніе графа де Монтестрюка идетъ быстро къ упадку. Не было ужъ ни блистательныхъ праздниковъ въ его замкѣ, ни сумасшедшихъ поѣздокъ въ Тулузу и Бордо, гдѣ всѣ привыкли видѣть его съ огромной свитой слугъ и лошадей; ни шумныхъ охотъ съ сосѣдями, герцогами де-Роклоръ, большими буянами и отчаянными кутилами. Видны были иногда и жиды по дорогѣ къ родовому замку; выходили они оттуда, потирая руки, съ радостнымъ лицомъ. "Жидъ смѣется, а крещеный шгачетъ, " говоритъ пословица.

Веселость графа Гедеона стала пропадать; случалось заставать его въ задумчивости. Графъ Гедеонъ скучаетъ! Это приводило всѣхъ въ изумленіе. Такое чудо только и можно было объяснитъ себѣ однимъ раззореніемъ. Но какъ-же могъ онъ раззориться, онъ — владѣлецъ столькихъ лѣсовъ, виноградниковъ, луговъ, фермъ, прудовъ? Старики, сидѣвшіе по своимъ наслѣдственнымъ помѣстьямъ, только качали головой и, жалѣя о женѣ, говорили: да вѣдь онъ игралъ!

Въ самомъ дѣлѣ, графъ Гедеонъ игралъ сильно. И при всякомъ случаѣ онъ все еще продолжалъ играть.

Около этого времени, когда дурные слухи болѣе и болѣе распространялись по провинціи, изъ замковъ въ хижины, графъ Гедеонъ, верхомъ на любимомъ конѣ, выѣхалъ разъ ночью изъ замка Монтестрюкъ.

Небо было весь день мрачно. Къ вечеру поднялся сильный вѣтеръ и разорвалъ густыя тучи; между нини засвѣтились звѣзды, то погасая, то опять показываясь. Въ дремучемъ лѣсу стонала буря; все покрыто было густой темнотой, которую вдругъ прорѣзывалъ то тамъ, то сямъ блѣдный лучъ тонкаго, какъ стальной клинокъ, мѣсяца, несшагося, казалось, въ тучахъ какимъ то безумнымъ бѣгомъ. Собаки выли въ полѣ и своимъ воемъ еще усиливали тоскливое настроеніе всей природы.

Графъ Гедеонъ, подъѣхавши къ наружнымъ воротамъ замка, кликнулъ часоваго, который стоялъ, скрестивъ руки на старинной пищали, и велѣлъ опустить мостъ. Зеленая вода стояла неподвижно во рву, въ тѣни высокихъ стѣнъ. На доскахъ моста раздался стукъ отъ копытъ коня, который нетерпѣливо прыгалъ и грызъ удила: потомъ цѣпи опять завизжали въ пазахъ и графъ Гедеонъ очутился за рвомъ.

За нимъ молчаливо ѣхали рядомъ два всадника. Концы ихъ длинныхъ рапиръ стучали о желѣзныя стремена. Они, какъ и самъ графъ, были закутаны въ длинные плащи, а на головахъ у нихъ были широкія сѣрыя шляпы, временъ покойнаго короля Людовика XIII. Какъ только графъ Гедеонъ проѣхалъ сырой откосъ, отдѣлявшій ровъ отъ торной дороги, онъ смѣло пустился въ галопъ и оба спутника за нимъ. Ничего не видно было между обрывами дороги, по которымъ сплошь росъ густой кустарникъ, и испуганныя лошади только фыркали. Скоро они прискакали къ долинѣ, которая открывалась, какъ блюдо, въ концѣ дороги; тутъ стало немного свѣтлѣе. Низкіе, покрытые соломой домики, показались смутно между деревьями. Тишину нарушалъ только шумъ вѣтра въ листьяхъ. Даже собаки совсѣмъ замолкли.

При началѣ дороги, тянувшейся желтою лентой въ темную долнну. графъ удержалъ свою лошадь и обернулся на сѣдлѣ. На полупрозрачномъ небѣ смутно рисовались стѣны, куртины и башни Монтестрюка. На одномъ углу замка ему показался свѣтъ, будто звѣзда на невидимой ниткѣ.

— Посмотри, Францъ…. Что это такое? сказалъ онъ одному изъ всадниковъ, которые тоже остановились за нимъ неподвижно.

Францъ посмотрѣлъ и отвѣчалъ съ лотарингскинъ акцентомъ.

— Это мѣсяцъ отражается на стеклѣ.

— Да, въ окнѣ у графини. Когда я уѣзжалъ, она сидѣла еще со своими женщинами!…

Графъ вздохнулъ. Еще разъ онъ окинулъ замокъ долгимъ взглядомъ и, давъ шпоры коню, пустилъ его во весь карьеръ, какъ человѣкъ, который не хочетъ дать себѣ время подумать.

Францъ и его товарищъ_# поскакали за нимъ, и при поворотѣ дороги и замокъ, и окно исчезли за пригоркомъ.

Всѣ трое скакали, какъ призраки, по пустынной дорогѣ, молчаливо склонясь на шеи лошадей, которыя метали брызги жидкой грязи изъ-подъ копытъ. Когда вѣтеръ врывался подъ складки ихъ плащей и раскрывалъ ихъ, въ кобурахъ сѣделъ виднѣлись ручки тяжелыхъ пистолетовъ, а на кожаныхъ полукафтаньяхъ, стянутыхъ ремнемъ, блестѣла рукоятка кинжала. У всѣхъ троихъ на лукѣ сѣдла было по кожаной сумкѣ съ полными карманами по обѣ стороны. Осенній вѣтеръ несъ имъ въ лицо сухіе листья, пугавшіе лошадей.

Когда они подъѣзжали къ дорогѣ, пролегающей между Ошемъ и Ажаномъ, на горизонтѣ вдругъ показался яркій свѣтъ и покрылъ краснымъ заревомъ широкую полосу неба. Темнота на большой равнинѣ стала еще гуще. Освѣщенныя этимъ заревомъ въ своихъ глухихъ берегахъ, грязныя воды Жера совершенно покраснѣли. Графъ де Монтестрюкъ невольно потянулъ поводъ своей лошади, и она на минуту замедлила свой бѣшеный галопъ.

— Домъ горитъ, сказалъ онъ, а, можетъ. быть, и цѣлая деревня; опять несчастье, какъ при прежнихъ войнахъ!

Товарищъ, скакавшій рядомъ съ Францомъ, покачалъ головой и сказалъ съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ:

— Совсѣмъ не несчастье, а преступленіе!

— А! а почему ты думаешь, что этотъ пожаръ…

— Отъ поджога? А развѣ баронъ де Саккаро не пріѣхалъ сюда дня четыре или пять тому?, Это онъ забавляется!..

— А! баронъ де Саккаро! мошенникъ въ шкурѣ незаконнорожденнаго! вскричалъ графъ Гедеонъ съ гнѣвомъ и презрѣньемъ. Про него говорятъ, что онъ родился отъ комедіантки, какъ ублюдокъ отъ волчицы, и хвастаетъ, что у него отецъ — испанскій грандъ, отъ котораго ему досталось и все состояніе!.. А я думалъ, что онъ все еще по-ту-сторону Пиренеевъ.

— Нѣтъ… Онъ уѣхалъ изъ своей горной башни. Въ Испаніи онъ — графъ Фрескосъ, но дѣлается французскимъ барономъ каждый разъ, какъ у него случается разладъ съ судами его католическаго величества, и скрывается въ своемъ помѣстьѣ на границахъ Арманьяка, точно кабанъ въ своемъ логовищѣ, когда за нимъ гонятся собаки.

— Тамъ-ли онъ, или здѣсь — все равно: и былъ онъ разбойникомъ, и всегда имъ будетъ! Что за славная вещь граница для такого народа! А шайка его съ нимъ, безъ сомнѣнья?

— Разумѣется! Баронъ никогда не ѣздилъ одинъ. Когда старый волкъ идетъ въ поле, волчата воютъ вслѣдъ за нимъ. Человѣкъ пятнадцать или двадцать негодяевъ ѣдутъ за нимъ слѣдомъ на добычу.

— У меня есть старый счетъ съ этимъ бандитомъ… а всякій счетъ требуетъ и разсчета.

— Особливо, когда графъ де Монтестрюкъ его представляетъ къ уплатѣ.

— Именно такъ, мой старый Джузеппе, и мнѣ сдается, что когда нибудь онъ попадетъ ко мнѣ въ лапы; не поздоровится ему въ тотъ день!

— Чортъ и возьметъ его душу! проворчалъ Францъ.

Въ эту минуту громадный снопъ искръ поднялся къ небу и исчезъ.

— Конецъ празднику, сказалъ Джузеппе.

— Предчувствіе говоритъ мнѣ, что я ему задамъ другой когда-нибудь, проворчалъ графъ.

Онъ отпустилъ поводъ коню, которыя рванулъ впередъ, и три всадника поскакали опять къ Лектуру.

Черезъ часъ, на вершинѣ замка, окруженнаго поясомъ укрѣпленій, графъ Гедеонъ и его спутники увидѣли острую вершину крѣпкой колокольни. Они подогнали лошадей, у которыхъ шеи уже начинали бѣлѣть отъ пѣны, подъѣхали, не переводя духу, къ подошвѣ холма, на вершинѣ котораго стояла куча старыхъ домовъ, и поднялись по длинной покатости, прорѣзывавшей бока его. Троимъ всадникамъ, очевидно, были знакомы всѣ извилины и повороты дороги.

Скоро и почти не уменьшая галопа, они достигли узкихъ воротъ, продѣланныхъ въ толстой стѣнѣ широкой и не высокой башни. Толстыя ворота въ два раствора, изъ дубовыхъ досокъ, покрытыхъ желѣзомъ, висѣли на массивныхъ петляхъ. Графъ стукнулъ своимъ кулакомъ въ перчаткѣ по доскамъ и кликнулъ сторожа, тяжелые шаги котораго скоро раздались подъ сводомъ. Онъ назвалъ себя; ключъ повернулся въ массивномъ замкѣ, брусья упали съ глухимъ стукомъ и ворота открылись. Графъ бросилъ золотой въ шерстяную шапку сторожа, полу-солдата, полу-привратника, поднявшаго имъ рѣшетку, и проѣхалъ дальше.

За стѣной онъ въѣхалъ на дозорный путь, шедшій вокругъ вала, и почти тотчасъ же сталъ взбираться по одной изъ узкихъ, темныхъ и крутыхъ улицъ, которыя извивались по городу и могли дать довольно вѣрное понятіе о томъ, въ какомъ презрѣніи держало начальство Лектура свои пути сообщенія: ни одного фонаря, а рытвины на каждомъ шагу. Почти въ концѣ этой крутой улицы, графъ Гедеонъ въѣхалъ подъ глубокій сводъ, продѣланный въ толстой сѣрой стѣнѣ, настолько широкій и высокій, что подъ нимъ легко было проѣхать человѣку верхомъ. Тутъ онъ сошелъ съ коня.

Если на улицѣ все было темно и молчаливо, то на широкомъ дворѣ, куда онъ въѣхалъ, все было свѣтло и шумно. Широкія полосы свѣта падали отъ оконъ, а за стеклами, въ свинцовыхъ переплетахъ, раздавался смѣхъ съ веселыми пѣснями и звономъ стакановъ.

Графъ де Монтестрюкъ взялъ кожаные мѣшки, которые всѣ три всадника держали передъ собой въ рукахъ, и сталъ подниматься по винтовой лѣстницѣ съ остроконечными окнами, пристроенной къ одному изъ фасадовъ на внутренней стѣнѣ зданія. Видно было, какъ его ловкая и сильная фигура проходила передъ этими освѣщенными окнами, и онъ легко всходилъ по каменнымъ ступенямъ, какъ будто-бы ничего и не несъ на плечахъ.

Францъ проворно отвелъ лошадей въ сарай, тянувшійся вдоль одной изъ четырехъ сторонъ двора, и щедрой рукой насыпалъ въ колоду овса изъ стоявшей рядомъ бочки. Онъ радъ былъ дать конямъ эту заслуженную порцію, разнуздавши ихъ и отпустивъ подпруги, чтобъ они могли хорошенько отдохнуть. Джузеппе внимательно смотрѣлъ за своимъ господиномъ, уже поднявшимся на первый этажъ. Въ ту минуту, какъ онъ заносилъ ногу на послѣднюю ступеньку, онъ поскользнулся, и одинъ изъ мѣшковъ упалъ на камни, издавши металлическій звукъ.

— Скверная примѣта! проворчалъ Джузеппе, покачавъ головой. Но графъ уже оправился и вошелъ въ большую комнату, гдѣ его встрѣтили радостными криками.

— Наконецъ-то! вотъ и онъ!.. Графъ де Монтестрюкъ!.. за здоровье графа!

Тридцать стакановъ наполнились до края и разомъ осушились.

Графъ выпилъ и свой стаканъ и вылилъ на паркетъ послѣднюю каплю краснаго вина.

— Чортъ возьми! хоть ты пріѣхалъ и поздно, но за то не съ пустыми руками! сказалъ одинъ изъ пирующихъ, погладивъ рукой туго набитые мѣшки.

Графъ засмѣялся, положилъ ихъ одинъ за другимъ на столъ, который затрещалъ подъ ними, и сказалъ:

— Тутъ шесть тысячь пистолей, раздѣленныхъ на шесть ровныхъ частей. Я поклялся, что или удесятерю ихъ, или ни одного не привезу назадъ, и сдержу слово!

— Славная партія! сказалъ одинъ игрокъ, устремивъ горящіе какъ уголь глаза на мѣшки съ золотомъ.

Джузеппе усѣлся на соломѣ, рядомъ со своимъ товарищемъ; но прежде чѣмъ закрыть глаза, онъ еще разъ посмотрѣлъ на красныя окна, сверкавшія прямо передъ нимъ. Сова пролетѣла мимо стеколъ и задѣла ихъ крыломъ. Опять итальянецъ покачалъ головой.

— А сегодня еще, пятница! сказалъ онъ..

Онъ приладился получше на соломенномъ изголовьѣ и, завернувшись въ плащъ, заснулъ, положивъ руку на рукоятку своего кинжала. Францъ уже положилъ между собой и имъ пистолеты, какъ человѣкъ, который любитъ предосторожность.

Общество, къ которому присоединился графъ Гедеонъ, состояло изъ двадцати самыхъ отчаянныхъ игроковъ Арманьяка и изъ дюжины молоденькихъ и хорошенькихъ женщинъ, которыя отлично наживались отъ обломковъ наслѣдственныхъ состояній. Онѣ смѣялись, показывая свои бѣлые зубки. Одна изъ самыхъ прелестныхъ, блондинка, съ черными глазами, подбѣжала къ столу и, срывая съ него скатерть, крикнула серебристымъ голоскомъ.

— Битва начинается!

И, вынувъ изъ кармана колоду картъ, она бросила ее на блестящій полированный столъ.

Другая, съ ротикомъ похожимъ на гранатовый цвѣтокъ и съ мантильей на плечахъ, положила рядомъ съ картами кожаный стаканчикъ, изъ котораго высыпались шесть бѣлыхъ игральныхъ костей.

— А вотъ вамъ, господа, для перемѣны удовольствія, сказала она, дѣлая глазки на всѣ стороны.

Все общество, проходимцы и дворяне, нѣкоторые совсѣмъ еще молодые, а другіе ужь съ сѣдиной, усѣлось вокругъ стола. Когда подходилъ къ нимъ графъ Гедеонъ, одна изъ красавицъ повисла у него на рукѣ и сказала заискивающимъ голосомъ:

— Если вы выиграете, а счастье всегда въ ладу съ доброй славой, вы удѣлите мнѣ изъ выигрыша на атласное платье… Ваша милость не останется въ убыткѣ.

Другая, еще болѣе развязная, омочила свои розовыя губки въ стаканъ и, подавая его графу, сказала ему на ухо:

— Выпейте это вино, которое искрится, какъ любовь въ моихъ глазахъ; это принесетъ вамъ счастье, а если вы черезъ меня выиграете, то вѣдь будетъ же мнѣ жемчужное ожерелье съ рубинами: жемчугъ за мои зубы, а рубины — за мои губки.

Всѣ прочія дамы тоже вертѣлись около него, и каждая, въ свою очередь, также что-нибудь у него выпрашивала; а онъ обѣщалъ все, чего онѣ хотѣли. Присѣвши къ игрокамъ, онъ одной рукой оперся на столъ, а другою открылъ одинъ изъ мѣшковъ, положилъ горсть золота на карту и вскричалъ:

— Сто пистолей для начала на пиковую даму!.. Пиковая дама брюнетка, какъ и ты, моя милая, и если она выйдетъ, то и на твою долю достанется!

Графъ сталъ метать карты; дама пикъ проиграла.

— Червонная дама блондинка, какъ ты, моя прелесть, сказалъ онъ весело, обратившись къ другой сосѣдкѣ: двѣсти пистолей на ламу червей, и если она выиграетъ, я высыплю ихъ тебѣ въ ручку.

Опять стали метать карты, и червонная дама тоже не выиграла..

— Не отставай! сказала брюнетка,

— Продолжай! сказала блондинка.

Игра пошла живо и скоро. Когда графъ де Монтестрюкъ выигрывалъ, хорошенькіе розовыя пальчики протягивались къ кучкѣ золота, которую онъ подвигалъ къ себѣ, и брали себѣ, сколько хотѣли. Когда онъ проигрывалъ, ножка дамъ сердито стучала по полу.

Черезъ часъ изъ перваго мѣшка не оставалось ничего. Графъ бросилъ его далеко за себя.

— Продолжай! сказала блондинка.

— Не отставай! сказала брюнетка.

Но графа Гедеона и не нужно было подзадоривать. Въ жилахъ у него былъ огонь, а въ глазахъ сверкало золото.

— На четыре удара весь мѣшокъ, крикнулъ онъ: и по пятисотъ пистолей ударъ! Но теперь — въ кости.

Онъ схватилъ дрожащей рукой одинъ изъ стакановъ и тряхнулъ имъ. Молодой человѣкъ большаго роста съ рыжими усами и ястребиными глазами взялъ другой стаканъ и тоже тряхнулъ.

— Согласенъ на пятьсотъ пистолей, сказалъ онъ; если я и проиграю, то отдамъ вамъ только назадъ то, что у васъ же выигралъ.

Кости упали на столъ. Всѣ головы наклонились впередъ, дамы приподнялись на носки, чтобъ лучше видѣть.

— Четырнадцать! крикнулъ графъ Гедеонъ.

— Пятнадцать! отвѣчалъ человѣкъ съ рыжими усами.

Въ четырѣ удара графъ проигралъ второй мѣшокъ. Онъ бросилъ его на другой конецъ залы.

— У меня есть еще третій, воскликнулъ онъ и₃ развязавъ его, высыпалъ золото передъ собой.

— Послѣдній-то и есть самый лучшій! сказала красавица съ черными волосами.

— На два удара послѣдній! сказала блондинка. Графъ сунулъ руки въ кучку и раздѣлилъ ее пополамъ.

— Кому угодно? спросилъ онъ.

— Мнѣ! сказалъ капитанъ съ рубцомъ на лицѣ… Тысяча пистолей! да этого не заработаешь и въ двадцать лѣтъ на войнѣ.

— Такъ маршъ впередъ! крикнулъ графъ Гедеонъ и подвинулъ впередъ одну изъ кучекъ.

Настало мертвое молчаніе. Кости покатились между двумя игроками. Двѣ женщины, помѣстившіяся съ обѣихъ боковъ у графа Гедеона, опершись рукою на его плечо, смотрѣли черезъ его голову.

— Семь! сказалъ онъ глухимъ голосомъ, сосчитавъ очки.

— Посмотримъ! кто знаетъ? сказала брюнетка.

Капитанъ въ свою очередь бросилъ кости.

— Семь! крикнулъ онъ.

— Счастье возвращается! сказала блондинка. Поскорѣй бросай, чтобъ оно не простыло.

Графъ бросилъ.

— Шестнадцать! крикнулъ онъ весело.

— Семнадцать! отвѣчалъ капитанъ.

Графъ де Монтестрюкъ не много поблѣднѣлъ: первая кучка уже исчезла, но онъ тотчасъ же оправился и, подвигая впередъ другую, сказалъ:

— Теперь идетъ аррьергардъ!

Это былъ его послѣдній батальонъ; у всѣхъ захватило дыханье. Оба противника стояли другъ противъ друга; разомъ опрокинули они свои стаканы, и разомъ ихъ сняли..

У графа было девять; у капитана десять.

— Я проигралъ, сказалъ графъ.

Онъ взялъ мѣшокъ за уголъ, встряхнулъ его и бросилъ на полъ. Потомъ поклонился всей компаніи, не снимая шляпы, и твердымъ шагомъ вышелъ изъ комнаты.

II.

Ночное свиданіе.

Еслибы графъ Гедеонъ, уѣзжая изъ Монтестрюка, вмѣсто того чтобъ ѣхать въ Лектуръ, поѣхалъ по дорогѣ, которая огибала замокъ, онъ бы замѣтилъ, что свѣтъ отъ мѣсяца, какъ увѣрялъ Францъ, на стеклѣ въ комнатѣ графини, не исчезалъ и даже не слабѣлъ, когда мѣсяцъ скрывался за тучей. Этотъ огонь дрожалъ на окнѣ башни, стѣна которой была выведена на отвѣсной скалѣ; внизу этой башни не замѣтно было никакого отверстія. Въ этой сторонѣ замка, слывшей неприступною, никто даже и не подумалъ вырыть ровъ.

Въ то время какъ графъ пускалъ своего коня въ галопъ по дорогѣ въ Лектуръ, еслибы стоялъ часовой на вышкѣ, прилѣпленной, будто каменное гнѣздо, къ одному изъ угловъ башни, онъ бы непремѣнно замѣтилъ неясную фигуру человѣка, вышедшаго изъ чащи деревьевъ, шагахъ во сто отъ замка, и пробиравшагося потихоньку къ башнѣ, по скатамъ и по кустарникамъ.

Подойдя къ подошвѣ скалы, надъ которой высилась башня съ огонькомъ на верху, незнакомецъ вынулъ изъ кармана свистокъ и взялъ три жалобныя и тихія ноты, раздавшіяся въ ночной тишинѣ, подобно крику птицы. Въ туже минуту свѣтъ исчезъ, и скоро къ самой подошвѣ скалы спустился конецъ длинной шелковой веревки съ узлами, брошенный внизъ женскою рукою. Незнакомецъ схватилъ его и сталъ подниматься на рукахъ и на ногахъ вверхъ по скалѣ и по каменной стѣнѣ. Сильные порывы вѣтра качали его въ пустомъ пространствѣ, но онъ все лѣзъ выше и выше, съ помощью сильной воли и упругихъ мускуловъ.

Въ нѣсколько минутъ онъ добрался до окна; двѣ руки обхватили его со всей силой страсти, и онъ очутился въ комнатѣ графини, у ногъ ея. Она вся дрожала и упала въ кресло. Руки ея, минуту назадъ такія крѣпкія, а теперь безсильныя, сжимали голову молодаго человѣка; онъ схватилъ ихъ и покрывалъ поцѣлуями.

— Ахъ! какъ вы рискуете! прошептала она… Подъ ногами — пропасть, кругомъ — пустота; когда-нибудь быть бѣдѣ, а я не переживу васъ!

— Чего мнѣ бояться, когда вы ждете меня, когда я люблю васъ! вскричалъ онъ въ порывѣ любви, которая вѣритъ чудесамъ и можетъ сама ихъ дѣлать. Развѣ я не знаю, что вы тамъ? развѣ не къ вамъ ведетъ меня эта шелковая веревка, по которой я взбираюсь? Мнѣ тогда чудится, что я возношусь къ небесамъ, что у меня крылья… Ахъ! Луиза, какъ я люблю васъ!

Луиза обняла шею молодаго человѣка и, склонясь къ нему въ упоеніи, смотрѣла на него. Грудь ея поднималась, слезы показались на глазахъ.

— А я, развѣ я не люблю васъ?.. Ахъ! для васъ я все забыла, все, даже то, что мнѣ дороже жизни! и однакожъ, даже при васъ, я все боюсь, что когда-нибудь меня постигнетъ наказаніе…

Она вздрогнула. Молодой человѣкъ сѣлъ рядомъ съ нею и привлекъ ее къ себѣ. Она склонилась, какъ тростникъ, и опустила голову къ нему на плечо.

— Я видѣла грустный сонъ, другъ мой; вы только-что ушли отъ. меня, и черныя предчувствія преслѣдовали меня цѣлый день… Ахъ! зачѣмъ вы сюда пріѣхали? зачѣмъ я васъ здѣсь встрѣтила? Я не рождена для зла, я не изъ тѣхъ, кто можетъ легко притворяться… Пока я васъ не узнала, я жила въ одиночествѣ, я не была счастлива, я была покинута, но я не страдала…

— Луиза, ты плачешь… а я готовъ отдать за тебя всю кровь свою!…

Она страстно прижала его къ сердцу и продолжала:

— И однакожъ, милый, обожаемый другъ, я ни о чемъ не жалѣю… Что значатъ мои слезы, если черезъ меня ты узналъ счастье! Да! бываютъ часы, послѣ которыхъ все остальное ничего незначиъ. Моя-ли вина, что съ перваго же дня, какъ я тебя увидѣла, я полюбила тебя?… Я пошла къ тебѣ, какъ будто невидимая рука вела меня и, отдавшись тебѣ, я какъ будто исполняла волю судьбы.

Вдругъ раздался крикъ филина, летавшаго вокругъ замка. Графиня вздрогнула и, блѣдная, посмотрѣла кругомъ.

— Ахъ! этотъ зловѣщій крикъ!… Быть бѣдѣ въ эту ночь.

— Бѣдѣ! оттого, что ночная птица кричитъ, отъискивая себѣ добычи?

— Сегодня мнѣ всюду чудятся дурныя предзнаменованія. Вотъ сегодня утромъ, выходя изъ церкви, я наткнулась на гробъ, который несли туда… А вечеромъ, когда я возвращалась въ замокъ, у меня лопнулъ шнурокъ на четкахъ и черныя и бѣлыя косточки всѣ разсыпались. Бѣда грозитъ мнѣ со всѣхъ сторонъ!

— Что за мрачныя мысли! Онѣ приходятъ вамъ просто отъ вашей замкнутой, монастырской жизни въ этихъ старыхъ стѣнахъ. Въ ваши лѣта и при вашей красотѣ, эта жизнь васъ истощаетъ, дѣлаетъ васъ больною. Вамъ нуженъ воздухъ Двора, воздухъ Парижа и Сен-Жермена, воздухъ праздниковъ, на которыхъ расцвѣтаетъ молодость. Вотъ гдѣ ваше мѣсто!

— Съ вами, не такъ-ли?

— А почему жь нѣтъ? Хотите ввѣрить мнѣ свою судьбу? Я сдѣлаю васъ счастливою. Рука и шпага — ваши, сердце — тоже. Имя Колиньи довольно знатное: ему всюду будетъ блестящее и завидное мѣсто. Куда бы ни пошелъ я, всюду меня примутъ, въ Испаніи и въ Италіи, а Европѣ грозитъ столько войнъ теперь, что дворянинъ хорошаго рода легко можетъ составить себѣ состояніе, особенно когда онъ уже показать себя и когда его зовутъ графомъ Жакомъ де Колиньи.

Луиза грустно покачала головой и сказала:

— А мой сынъ?

— Я приму его, какъ своего собственнаго.

— Вы добры и великодушны, сказала она, пожимая руку Колиньи, но меня приковалъ здѣсь долгъ, а я не измѣню ему, что бы ни случилось. Чѣмъ сильнѣй вопіетъ моя совѣсть, тѣмъ больше я должна посвятить себя своему ребенку! А кто знаетъ! быть можетъ, когда-нибудь я одна у него и останусь. И притомъ, еслибъ меня и не держало въ стѣнахъ этого замка самое сильное, самое святое чувство матери, никогда я не рѣшусь — знайте это — взвалить на вашу молодость такое тяжелое бремя! Женщина, которая не будетъ носить вашего имени, къ которой ваша честность прикуетъ васъ желѣзными узами, которая всегда и повсюду будетъ для васъ помѣхой и стѣсненіемъ!… нѣтъ, никогда! ни за что!… Одна мысль, что когда-нибудь я увижу на вашемъ лицѣ хоть самую легкую тѣнь сожалѣнія, заставляетъ меня дрожать… Ахъ, лучше тысячу мукъ, чѣмъ это страданіе! Даже разлуку, неизвѣстность легче перенести, чѣмъ такое горе!…

Вдругъ она пріостановилась.

— Что я говорю о разлукѣ!… Ахъ, несчастная! развѣ вашъ отъѣздъ и такъ не близокъ? развѣ это не скоро?… завтра, быть можетъ?

Луиза страшно поблѣднѣла и вперила безпокойный взоръ въ глаза графа де Колиньи.

— Да говорите же, умоляю васъ! сказала она; да, я теперь помню… Вѣдь вы мнѣ говорили, что васъ скоро призовутъ опять ко Двору, что король возвращаетъ вамъ свое благоволеніе, что друзья убѣждаютъ васъ поскорѣй пріѣхать, и что даже было приказаніе…

Она не въ силахъ была продолжать; у ней во рту пересохло, она не могла выговорить ни слова.

— Луиза, ради Бога…

— Нѣтъ, сказала она съ усиліемъ, я хочу все знать… ваше молчаніе мнѣ больнѣй, чѣмъ правда… чего мнѣ надо бояться, скажите… Это приказаніе, которое грозило мнѣ… Правда-ли? оно пришло?

— Да; я получилъ его вчера, и вчера у меня не хватило духу сказать вамъ объ этомъ,

— Значитъ, вы уѣдете?

— Я ношу шпагу: мой долгъ повиноваться…

— Когда же? спросила она въ раздумьи.

— Ахъ! вы слишкомъ рано объ этомъ узнаете!

— Когда? повторила она съ усиліемъ.

Онъ все еще молчалъ.

— Завтра, можетъ быть?

— Да, завтра…

Луиза вскричала. Онъ схватилъ ее на руки.

— А! вотъ онъ, страшный часъ, прошепталъ онъ.

— Да, страшный для меня! сказала она, открывъ лицо, облитое слезами… Тамъ вы забудете меня… Война, удовольствія, интриги… займутъ у васъ все время… и кто знаетъ? скоро, можетъ быть, новая любовь…

— Ахъ! можете-ли вы это думать?…

— И чѣмъ же я буду для васъ, если не воспоминаніемъ, сначала, быть можетъ, живымъ, потому что вы меня любите, потомъ — отдаленнымъ и, наконецъ, оно неизбѣжно совсѣмъ исчезнетъ? Не говорите — нѣтъ! Развѣ вы знаете, что когда-нибудь возвратитесь сюда? Какъ далеко отъ Парижа наша провинція и какъ счастливы тѣ, кто живетъ подлѣ Компьеня или Фонтенебло! Они могутъ видѣться съ тѣмъ, кого любятъ… Простая хижина тамъ, въ лѣсу была-бы мнѣ милѣе, чѣмъ этотъ большой замокъ, въ которомъ я задыхаюсь.

Рыданія душили графиню. Колиньи упалъ къ ногамъ ея.

— Что же прикажете мнѣ дѣлать?.. Я принадлежу вамъ… прикажите… остаться мнѣ?..

— Вы сдѣлали-бы это для меня, скажите?

— Да, клянусь вамъ.

Графиня страстно поцѣловала его въ лобъ.

— Еслибъ ты зналъ, какъ я обожаю тебя! сказала она. Потомъ, отстраняя его:

— Нѣтъ! ваша честь — дороже спокойствія моей жизни… уѣзжайте… но, прошу васъ, не завтра… О! нѣтъ, не завтра!.. еще одинъ день… я не думала, что страшная истина такъ близка… она разбила мнѣ сердце… Дайте мнѣ одинъ день, чтобъ я могла привыкнуть къ мысли разстаться съ вами… дайте мнѣ время осушить свои слезы.

И, силясь улыбнуться, она прибавила:

— Я не хочу, чтобъ вы во снѣ видѣли меня такою дурною, какъ теперь!

И опять раздались рыданія.

— Ахъ! какъ тяжела бываетъ иногда жизнь… Одинъ день еще, одинъ только день!

— Хочешь, я останусь?

Луиза печально покачала головой.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказала она, это невозможно! Завтра я буду храбрѣе.

— Что ты захочешь, Луиза, то я и сдѣлаю. Завтра я прійду опять и на колѣняхъ поклянусь тебѣ въ вѣчной любви!

Онъ привлекъ ее къ себѣ; она раскрыла объятія и ихъ отчаяніе погасло въ поцѣлуѣ.

На разсвѣтѣ, когда день начинается, разгоняя сумракъ ночи, человѣкъ повисъ на тонкой, едва замѣтной веревкѣ, спустившейся съ вершины замка до подошвы замка Монтестрюка. Графиня смотрѣла влажными глазами на своего дорогаго Колиньи, спускавшагося этимъ опаснымъ путемъ; веревка качалась подъ тяжестью его тѣла. Крѣпкая шпага его царапала по стѣнѣ, и когда одна изъ его рукъ выпускала шелковый узелъ, онъ посылалъ ею поцѣлуй нѣжной и грустной своей Луизѣ, склонившейся подъ окномъ. Слезы ея падали капля за каплей на милаго Жана.

Скоро онъ коснулся ногами земли, бросился въ мягкую траву, покрывавшую откосъ у подошвы скалы, и, снявъ шляпу, опустилъ ее низко, такъ что перо коснулось травы, поклонился и побѣжалъ къ лѣску, гдѣ въ густой чащѣ стояла его лошадь.

Когда онъ совсѣмъ исчезъ изъ глазъ графини въ чащѣ деревьевъ, она упала на колѣни и, сложивъ руки, сказала:

— Господи Боже! сжалься надо мной!

Въ эту самую минуту графъ де Монтестрюкъ выходилъ съ пустыми руками изъ игорной залы, гдѣ лежали въ углѣ три пустыхъ кожаныхъ мѣшка. Онъ спускался по винтовой лѣстницѣ, а шпоры его и шпага звенѣли по каменнымъ ступенямъ. Когда онъ проходилъ пустымъ дворомъ, отбросивъ на плечо полу плаща, хорошенькая блондинка, которая ночью сидѣла подлѣ него, какъ ангелъ-хранитель, а была его злымъ геніемъ, нагнулась на подоконникъ и сказала, глядя на него:

— А какой онъ еще молодецъ!

Брюнетка протянула шею возлѣ нея и, слѣдя за нимъ глазами, прибавила:

— И не смотря на лѣта, какая статная фигура! Многіе изъ молодыхъ будутъ похуже!

Потомъ она обратилась къ блондинкѣ, опустившей свой розовый подбородокъ на маленькую ручку:

— А сколько ты выиграла отъ этого крушенія? спросила она.

Блондинка поискала кончиками пальцевъ у себя въ карманѣ.

— Пистолей тридцать всего-на-всего. Плохое угощенье!

— А я — сорокъ. Когда графъ умретъ, я закажу панихиду по его душѣ.

— Тогда пополамъ, возразила блондинка и пошла къ капитану съ рубцомъ на лицѣ.

Графъ вошелъ въ сарай, гдѣ его ожидали Францъ и Джузеппе, лежа на соломѣ. Оба спали, сжавши кулаки. У трехъ лошадей было подстилки по самое брюхо.

— По крайней мѣрѣ, эти не забываютъ о своихъ товарищахъ, сказалъ графъ.

Онъ толкнулъ Франца концомъ шпаги, а Францъ, открывъ глаза, толкнулъ Джузеппе концомъ ножа, который онъ держалъ на голо въ рукѣ. Оба вскочили на ноги въ одну минуту.

Джузеппе, потягиваясь, посмотрѣлъ на графа и, не видя у него въ рукахъ ни одного изъ трехъ мѣшковъ, сказалъ себѣ:

— Ну! мои примѣты не обманули!

— Ребята, пора ѣхать. Мнѣ тутъ дѣлать нечего; выпейте-ка на дорогу, а мнѣ ни ѣсть, ни пить не хочется… и потомъ въ путь.

Францъ побѣжалъ на кухню гостинницы, а Итальянецъ засыпалъ двойную дачу овса лошадямъ.

— Значитъ, ничего не осталось? спросилъ онъ, взглянулъ искоса на господина.

— Ничего, отвѣчалъ графъ, обмахивая лицо широкими полями шляпы. Чортъ знаетъ, куда мнѣ теперь ѣхать!

— А когда такъ, графъ, то надо прежде закусить и выпить; ѣхать-то, можетъ быть, прійдется далеко, а пустой желудокъ — всегда плохой совѣтникъ.

Францъ вернулся, неся въ рукахъ пузатый жбанъ съ виномъ, подъ мышкой — большой окорокъ ветчины, а на плечѣ — круглый хлѣбъ, на которомъ лежалъ кусокъ сыру.

— Вотъ отъ чего слюнки потекутъ! сказалъ Джузеппе.

И, увидѣвъ кусокъ холста, висѣвшій на веревкѣ, прибавилъ:

— Накрыть скатерть?

— Нѣтъ, можно и такъ поѣсть.

Францъ проворно разложилъ провизію на лавкѣ и самъ съ Джузеппе сѣлъ по обѣимъ концамъ ея.

Графъ, стоя, отломилъ кусокъ хлѣба, положилъ на него ломоть ветчины и выпилъ. стаканъ вина.

— Вотъ эта предосторожность будетъ не лишняя вашей милости, замѣтилъ Джузеппе: онъ давно служилъ у графа де Монтестрюка и позволялъ себѣ кое-какія фамильярности.

У Франца ротъ былъ полонъ, и онъ не жалѣлъ вина; онъ только кивалъ головой въ знакъ согласія, не говоря ни слова.

Между тѣмъ графъ ходилъ взадъ и впередъ, и только каблуки его крѣпко стучали по землѣ. Проиграть шестьдесятъ тысячъ ливровъ въ какихъ-нибудь два часа! а чтобъ достать ихъ, въ недобрый часъ онъ заложилъ землю, лѣса, все, что у него оставалось. Раззоренье! Конечное раззоренье! А у него жена и сынъ! что теперь дѣлать? Тысяча черныхъ мыслей проносились у него въ умѣ, какъ стаи вороновъ по осеннему небу.

Кончивши скромный завтракъ, Джузеппе и Францъ стали подтягивать подпруги и зануздывать лошадей, и скоро вывели ихъ изъ конюшни. Прибѣжалъ слуга; графъ высыпалъ ему въ руку кошелекъ съ дюжиной серебряной мелочи, между которой блестѣлъ новенькій золотой.

— Золотой — хозяину; сказалъ онъ, слегка ударивъ его по плечамъ хлыстикомъ; а картечь — тебѣ, и ступай теперь выпить!

Черезъ минуту, графъ спускался по той самой узкой улицѣ, по которой поднимался ночью. Зеленоватый свѣтъ скользилъ по краямъ крышъ; кое-какія хозяйки пріотворили свои двери. Три лошади шли ровнымъ шагомъ. Графъ держалъ голову прямо, но брови были насуплены, а губы сжаты. По временамъ онъ гладилъ, рукой свою сѣдую бороду.

— Бѣдная Луиза! прошепталъ онъ. Есть еще мальчикъ, да у этого всегда будетъ шпага на боку!

Нужно было однакожъ на что нибудь рѣшиться. На что же? Взорвать себѣ черепъ изъ пистолета, кстати онъ былъ подъ рукой? Какъ можно? Неприлично ни дворянину, ни христіанину! А онъ графъ Гедеонъ-Поль де Монтестрюкъ, графъ Шаржполь, — былъ и хорошаго рода, и хорошій католикъ.

Поискать счастья на чужой сторонѣ? это годится для молодежи, которой и государи и женщины сладко улыбаются, но бородачей такъ любезно не встрѣчаютъ! Просить мѣста при дворѣ или губернаторскаго въ провинціи? Ему, въ пятьдесятъ лѣтъ, попрошайничать, какъ монаху! Развѣ для этого отецъ его, графъ Илья, передалъ ему родовой гербъ съ чернымъ скачущимъ конемъ на золотомъ полѣ и съ зеленой головой подъ шлемомъ, а надъ нимъ серебряной шпагой? Полно! развѣ это возможно?

Было ясно однакожь, что, продолжая такъ-же, онъ плохо кончитъ, а не для того же онъ родился на свѣтъ отъ благочестивой матери. Хотя бы у него осталось только одно имя, и его надо передать чистымъ сыну и даже, если можно, покрыть его новымъ блескомъ, какъ умирающее пламя вдругъ вспыхиваетъ новымъ свѣтомъ… Хорошо бы совершить какой-нибудь славный подвигъ, подвигъ, который бы принесъ кому нибудь пользу и который пришлось бы оросить своей кровью… Вотъ это было бы кстати и честному человѣку, и воину…

Проѣзжая мимо фонтана, сооруженнаго въ Лектурѣ еще римлянами и сохранившаго названіе фонтана Діаны, онъ вздумалъ обмыть руки и лицо холодной и чистой водой, наполнявшею широкій бассейнъ. Это умыванье, можетъ быть, успокоитъ пожирающую его лихорадку.

Онъ взошелъ подъ сводъ и погрузилъ голову и крѣпкіе кулаки въ ледяную воду.

— Молодцы были люди, вырывшіе этотъ бассейнъ на завоеванной землѣ! сказалъ онъ себѣ. Кто знаетъ? быть можетъ, въ этомъ ключѣ сидитъ нимфа и она вдохновитъ меня!

Графъ сѣлъ опять на коня и поѣхалъ по дорогѣ вдоль вала къ воротамъ, черезъ которыя онъ въѣхаль ночью. Заря начинала разгонять ночныя тѣни, которыя сливались къ западу, какъ черная драпировка. Равнина вдали тянулась къ горизонту, окрашенному опаловымъ свѣтомъ съ розовыми облаками. Вдоль извилистаго русла Жера тянулся рядъ тополей, стремившихся острыми вершинами къ небу, а луга по обоимъ берегамъ прятались въ бѣломъ туманѣ.

Натуры сильныя и дѣятельныя рѣдко поддаются впечатлѣнію пробуждающейся тихо и спокойно природы; но въ это утро графъ Гедеонъ былъ въ особенномъ расположеніи духа, внушавшемъ ему новыя мысли. Онъ окинулъ взоромъ эти широкія поля, пространный горизонтъ, долины, лѣса, между которыми онъ такъ давно гонялся за призраками, и, поддаваясь грустному чувству, спросилъ себя, сдѣлалъ-ли онъ хорошее употребленіе изъ отсчитанныхъ ему судьбою дней? Болѣзненный вздохъ вырвался изъ его груди и послужилъ ему отвѣтомъ.

Вдругъ ему что-то вспомнилось и онъ ударилъ себя по лбу.

— Да, именно такъ! сказалъ онъ себѣ.

И, обратясь къ своимъ товарищамъ, онъ спросилъ:

— Не знаетъ-ли который изъ васъ, что, старый герцогъ де Мирпуа у себя въ замкѣ, возлѣ Флеранса, или въ своемъ отелѣ въ Лектурѣ?

— Мнѣ говорили въ гостинницѣ, гдѣ мы провели ночь, сказалъ Джузеппе, что старый герцогъ возвратился вчера изъ Тулузы, и навѣрно, такъ рано онъ еще не уѣхалъ изъ города.

— Ну, такъ къ нему въ отель, и поскорѣй!

Графъ повернулъ назадъ, выѣхалъ на соборную площадь и остановился немного дальше передъ широкимъ порталомъ, тяжелые столбы котораго были увѣнчаны большими каменными шарами, позеленѣвшими отъ моха. Онъ поднялъ желѣзный молотокъ и ударилъ имъ въ дверь, которая тотчасъ же отворилась.

— Скажи своему господину, сказалъ онъ появившемуся слугѣ, что графъ де Монтестрюкъ желаетъ поговорить съ нимъ по дѣлу, нетерпящему отлагательства.

Минуты черезъ три тотъ же слуга вошелъ въ залу, куда ввели графа, и доложилъ ему, что герцогъ де Мирпуа его ожидаетъ.

III.

Стычка въ чистомъ полѣ.

Графъ Гедеонъ поднялся по великолѣнной каменной лѣстницѣ съ желѣзными перилами превосходной работы, прошелъ длинную анфиладу комнатъ и въ большомъ парадномъ салонѣ нашелъ герцога де Мирпуа, который встрѣтилъ его безъ шляпы.

— Графъ, сказалъ онъ вѣжливо, такой ранній визитъ доказываетъ, что у васъ есть ко мнѣ важное дѣло. Я желалъ бы имѣть возможность и удовольствіе оказать вамъ въ чемъ-нибудь услугу.

— Благодарю васъ за любезность, герцогъ, отвѣчалъ графъ де Монтестрюкъ; дѣло идетъ обо мнѣ, но объ васъ еще больше.

— Обо мнѣ?

— Вы сейчасъ это узнаете. Простите мнѣ прежде всего, что я вызову у васъ тяжелое воспоминаніе: у васъ была дочь, герцогъ?

Герцогъ де Мирпуа поблѣднѣлъ и, опершись на спинку кресла, отвѣчалъ:

— Ея ужъ нѣтъ больше, графъ; она не умерла, а посвятила себя Богу, и каждый день я ее оплакиваю, потому что каждый день я знаю, что она жива и что ужъ я никогда больше ея не увижу.

— Я знаю, какой ударъ обрушился на вашъ домъ… я знаю имя мерзавца, который совершилъ преступленіе! Меня удивляетъ одно только — что онъ еще живъ.

— У меня нѣтъ сына… я гнался за человѣкомъ, о которомъ вы говорите, догналъ его! Рука моя его вызвала… Вы знаете исторію дон-Діего, графъ; со мною было тоже… Онъ сломалъ мою шпагу и оставилъ мнѣ жизнь, а у меня нѣтъ Сида, чтобъ отмстить за меня.

— Ну, а еслибъ кто-нибудь вамъ сказалъ: я убью барона де-Саккаро или самъ погибну, чтобы вы ему дали?

— Что самъ бы онъ захотѣлъ… Этотъ домъ, мои замки, мои имѣнія… все, все! Съ меня довольно было-бы угла, гдѣ бы я могъ умереть.

— Всего этого слишкомъ много. Оставьте себѣ имѣнія и замки, оставьте себѣ этотъ домъ и ваши дома въ Ошѣ и въ Ковдомѣ. Я берусь убить барона де-Саккаро, немножко за себя, больше за васъ, но мнѣ не нужно ничего изъ всѣхъ вашихъ богатствъ… я прошу только вашего покровительства для женщины и для ребенка.

— Мой домъ имъ будетъ открытъ, даю вамъ въ томъ слово. А какъ зовутъ эту женщину?

— Графиня де Монтестрюкъ, которая сегодня же вечеромъ, можетъ быть, овдовѣетъ и приведетъ къ вамъ моего сына.

Герцогъ съ удивленіемъ взглянулъ на графа и спросилъ его:

— Значитъ, все, что разсказываютъ, правда?

— Да, герцогъ, я раззорился; мои послѣднія деньги исчезли сегодня ночью въ игорномъ притонѣ… Мнѣ стыдно и страшно подумать объ этомъ, но именно потому, что я такъ дурно жилъ, я хочу хорошо умереть… Кровь, говорятъ, омываетъ всякую грязь, а моя кровь прольется сегодня навѣрное до послѣдней капли.

Герцогъ де Мирпуа сдѣлалъ движеніе; графъ остановилъ его жестомъ.

— Я твердо рѣшился… вы мнѣ дали слово…. Остальное касается только одного меня…

— Но этотъ баронъ де Саккаро, вы развѣ знаете, гдѣ онъ теперь?

— Я, знаю, покрайней мѣрѣ, какъ напасть на его слѣды… и стану его искать, какъ ищейка слѣдитъ за дикимъ кабаномъ… раньше вечера я навѣрное настигну его… клянусь вамъ… А если я вернусь… тогда посмотримъ!..

Герцогъ де Мирпуа открылъ ему объятія; графъ бросился ему на грудь. Черезъ минуту графъ де Монтестрюкъ пошелъ къ двери, съ высоко поднятой головой.

— Да сохранитъ васъ Богъ! воскликнулъ герцогъ. Очутившись снова на улицѣ и сѣвъ на коня, графъ де Монтестрюкъ вздохнулъ полной грудью: совѣсть говорила ему, что онъ поступилъ благородно. Проѣзжая мимо собора, на верху котораго блестѣлъ крестъ въ лучахъ утренняго солнца, онъ сошелъ съ коня и, бросивъ поводья Францу, вошелъ на паперть и преклонилъ колѣна. Джузеппе вошелъ вслѣдъ за мимъ и сдѣлалъ тоже.

— Баронъ де Саккаро — человѣкъ суровый, сказалъ себѣ графъ Гедеонъ; если онъ убьетъ меня, я хочу, насколько возможно, спасти душу свою отъ когтей дьявола.

Помолившись, онъ всталъ. Джузеппе вышелъ за нимъ, опустилъ пальцы въ кропильницу со святой водой и перекрестился

— Нельзя знать, что случится, сказалъ онъ, въ свою очередь, а все-таки это пойдетъ въ зачетъ за добрыя дѣла и повредить не можетъ.

Выѣхавъ за ворота Лектура, три всадника очутились въ полѣ и пустились рысью по дорогѣ. Они ѣхали въ ту сторону, гдѣ видѣли наканунѣ зарево отъ пожара. Путь имъ лежалъ мимо Монтестрюка, башни котораго виднѣлись за деревьями, на верху холма. Графъ замедлилъ шагъ лошади и долго всматривался въ эти башни, въ холмъ, по которому тянулся тяжелый поясъ стѣнъ, въ большія деревья кругомъ, въ долину, которая отлого спускалась къ Жеру, въ эти мѣста, гдѣ онъ впервые увидѣлъ свѣтъ, въ это голубое небо, улыбавшееся ему съ дѣтства, во всѣ эти окрестности, полныя воспоминаній, въ эти лѣса, бывшіе свидѣтелями его первыхъ охотъ, въ лугахъ, гдѣ онъ скакалъ на молодыхъ лошадяхъ, въ рѣку, обсаженную вербами, гдѣ онъ удилъ рыбу, въ этотъ золотистый горизонтъ, гдѣ онъ такъ легко могъ-бы найдти свое счастье, если бъ его не толкалъ демонъ. Неодолимое волненье пробиралось въ его твердую душу. Удивленный симъ непривычнымъ ощущеніемъ, онъ провелъ рукой по глазамъ. Слеза повисла у него на рѣсницахъ.

— Да вѣдь у меня есть жена! сказалъ онъ себѣ: есть ребенокъ!.. Кровь моя течетъ въ его жилахъ!

Не поддаваясь осаждавшимъ его мыслямъ, онъ пришпорилъ коня, который ужъ собирался свернуть въ Монтестрюкъ, и пустилъ его въ галопъ къ Ошу.

— Ты знаешь, куда господинъ ѣдетъ съ нами? спросилъ Францъ потихоньку у Джузеппе.

— Нѣтъ, но навѣрное на какую-нибудь чертовщину.

Встрѣчая но дорогѣ крестьянъ, ускорявшихъ шаги, графъ де Монтестрюкъ спрашивалъ у нихъ, не знаютъ-ли они, гдѣ можно встрѣтить барона де Саккарро? При этомъ страшномъ имени, нѣкоторые блѣднѣли. Его видѣли въ окрестностяхъ Сент-Кристи, гдѣ онъ для забавы сжегъ прошлой ночью четыре или пять домовъ.

— Правда, сказала одна старуха, что одинъ тѣлежникъ чуть не убилъ его молоткомъ за то, что онъ обижалъ его дочь.

— А что-жъ сдѣлалъ баронъ?

— Онъ бросилъ его въ ровъ, раскроивъ ему голову, а дочку увелъ съ собой.

— Все тотъ-же! проворчалъ графъ.

Въ Сентъ-Кристи онъ увидѣлъ еще тлѣющія развалины четырехъ или пяти домиковъ, вокругъ которыхъ горевали и плакали бѣдныя женщины съ маленькими дѣтьми. Ни пріюта, ни одежды, ни хлѣба; а зима приближается

— А я проигралъ въ эту ночь шесть тысячъ пистолей! сказалъ онъ съ негодованіемъ на самого себя; потомъ, успокоивъ свою совѣсть мыслью о томъ, что онъ затѣялъ, онъ крикнулъ имъ:

— У меня нѣтъ для васъ денегъ, но если только это можетъ васъ утѣшить, я клянусь вамъ, что проклятый баронъ не будетъ уже больше дѣлать вамъ зла! А пока, ступайте къ герцогу де Мирпуа, въ его домъ въ Лектурѣ, и онъ, навѣрное, поможетъ вамъ въ память обо мнѣ.

Сказавъ это, графъ Гедеонъ пустился къ Рамберъ Преньену. Толпа цыганъ, тащившихъ за собой вереницу растрепанныхъ лошадей и облѣзлыхъ ословъ съ десяткомъ полунагихъ ребятишекъ, шлепавшихъ по грязи, сказала ему, что баронъ со своей шайкой поѣхалъ въ Сен-Жанъ — ле-Конталю, гдѣ онъ хотѣлъ провести день въ трактирѣ, хозяинъ котораго славится умѣньемъ жарить гусей.

— Кто тебѣ сказалъ это? спросилъ графъ у цыганки, которая отвѣчала ему за всѣхъ прочихъ.

— Да онъ самъ. Я ему ворожила.

— А что жь ты ему предсказала?

— Что онъ проживетъ до ста лѣтъ, если только дотянетъ до конца недѣли.

— А какой день сегодня?

— Суббота.

— Ну, ну! можетъ статься, что онъ долго и не протянетъ! А что онъ далъ тебѣ?

— Два раза стегнулъ кнутомъ. За то я жъ ему плюнула вслѣдъ, да еще перекрестилась лѣвой рукой.

Графъ ужъ было — отъѣхалъ, но вернулся и спросилъ еще:

— А сколько мошенниковъ у него въ шайкѣ?

— Да человѣкъ двадцать и всѣ вооружены съ ногъ до головы.

— Э! а насъ всего только трое! сказалъ графъ.

Потомъ, выпрямляясь на сѣдлѣ, прибавилъ:

— Да, трое; но одинъ пойдетъ за четверыхъ, вотъ ужь двѣнадцать, а двѣнадцать душъ со мною пойдутъ и за двадцать; выходитъ счетъ ровный.

Онъ снялъ съ шеи золотую цѣпь и отдалъ цыганкѣ:

— Карманъ пустъ, но все-таки бери, и спасибо за извѣстія.

Цыганка протянула руку къ графу, который уже поскакалъ дальше, и крикнула ему вслѣдъ:

— Пошли тебѣ, Господи, удачу!

Услышавъ это, графъ снова остановился и, повернувъ къ ней, сказалъ:

— Чоргъ возьми! да кто-жъ лучше тебя можетъ это знать? Вотъ моя рука, посмотри.

Цыганка схватила руку графа и внимательно на нее посмотрѣла. На лицѣ ея, подъ смуглой кожей, показалась дрожь. Францъ смотрѣлъ на нее съ презрѣньемъ, Джузеппе — со страхомъ.

— Вотъ странная штука! сказала наконецъ цыганка: на рукѣ у дворянина тѣ же самые знаки, что я сейчасъ видѣла на рукѣ у разбойника.

— А что они предвѣщаютъ?

— Что ты проживешь долго, если доживешь до завтра.

— Значитъ, всего одинъ день пережить, только одинъ?

— Да, но вѣдь довольно одной минуты, чтобы молнія сразила дубъ.

— Воля Божья!

Графъ кивнулъ цыганкѣ и, не дрогнувъ ни однимъ мускуломъ, поѣхалъ дальше.

Уже соборъ Ошскій показался на горѣ съ двумя своими квадратными башнями, какъ графъ Гедеонъ подозвалъ знакомъ обоихъ товарищей. Въ одну минуту они подъѣхали къ нему, Францъ слѣва, а Джузеппе справа.

— А что, молодцы, очень вы оба дорожите жизнью? спросилъ графъ.

Францъ пожалъ плечами и отвѣчалъ:

— Въ пятьдесятъ-то лѣтъ! а мнѣ они стукнули два года съ мѣсяцемъ тому назадъ! Есть чѣмъ дорожить! Съ трудомъ могу я одолѣть пять или шесть кружекъ… я совсѣмъ разрушаюсь… Съѣмъ трехъ каплуновъ — и совсѣмъ отяжелѣю, а если не просплю потомъ часовъ восемь или десять, то голова послѣ трещитъ… Надоѣло!

— А ты, Джузеппе?

— О! я, сказалъ итальянецъ, да также, какъ и онъ! Къ чему жить въ мои года? Вотъ недавно проскакалъ однимъ духомъ тридцать миль — и схватилъ лихорадку… Правда, что лошадь совсѣмъ пала; но вѣдь то — животное неразумное, оно и понятно… Вотъ на ночлегѣ хорошенькая дѣвочка наливала мнѣ стаканъ… Она улыбнулась; зубки у ней блестѣли, какъ у котенка. Покойной ночи! я заснулъ, положивъ локти на столъ… Совсѣмъ не стало во мнѣ человѣка!

— Значитъ, вамъ все равно — отправиться въ путь, откуда не возвращаются назадъ?

— Вотъ еще! когда вы ѣдете, то и мы не отстанемъ. Правда, Францъ?

— Еще бы!

— Когда такъ, то будьте готовы оба. Когда графъ де Монтестрюкъ указываетъ на такое мѣсто, гдѣ умираютъ, то онъ скачетъ всегда впереди.

— Значитъ, мы ѣдемъ?… спросилъ Джузеппе.

— Захватить барона де Саккаро въ трактирѣ, гдѣ онъ пируетъ съ своими разбойниками.

— Ихъ двадцать, кажется, а съ нимъ, выходитъ, двадцать одинъ, сказалъ Францъ.

— Что-жь, развѣ боишься?

— Нѣтъ, я только подвожу итогъ.

— Или мы его убьемъ, или онъ насъ спровадитъ на тотъ свѣтъ.

— А что я тебѣ говорилъ? проворчалъ Джузеппе на ухо товарищу.

Три всадника, оставивъ Ошъ направо, въѣхали въ долину, которая ведетъ въ Сен-Жанъ-ле-Конталь, когда графъ де Монтестрюкъ, остановясь у группы полуобнаженныхъ деревьевъ, вынулъ шпагу и, согнувъ ее на лукѣ сѣдла, сказалъ:

— Теперь, товарищи, осмотримъ наше оружіе! Не слѣдуетъ, чтобы проклятый баронъ захватилъ насъ въ расплохъ!

Всѣ трое вынули свои шпаги и кинжалы изъ ноженъ, чтобъ увѣриться, что они свободно входятъ и выходятъ, что концы у нихъ остры и лезвія отточены. Осмотрѣли заряды въ пистолетахъ, перемѣнили затравку и, успокоившись на этотъ счетъ, пустились дальше.

— Видите, молодцы, сказалъ графъ, шесть зарядовъ — это шесть убитыхъ. Останется четырнадцать, пустяки для насъ съ вами… Притомъ же цыгане вѣчно прибавляютъ. Однакожъ, нужно держать ухо востро и не тратить пороху по воробьямъ.

Скоро они доѣхали до того мѣста долины, гдѣ начинались дома Сен-Жанъ-ле-Конталя. Женщины и дѣвушки съ крикомъ бѣжали во всѣ стороны по полямъ; дѣти плакали, догоняя ихъ и падая на каждомъ шагу. Сильный шумъ раздавался изъ деревни.

— Вотъ лучшее доказательство, что тотъ, кого мы ищемъ, еще не убрался отсюда! сказалъ графъ Гедеонъ.

Онъ остановилъ за руку женщину, бѣжавшую съ узломъ платья на головѣ. Та упала на колѣна, думая, что пришла ея смерть.

— Встань и разскажи, что тамъ такое?

— Ахъ, мой Боже! самъ дьяволъ напалъ на нашу сторону!

— Да, дьяволъ или баронъ — это одно и тоже. Что же онъ тамъ дѣлаетъ?

— А все, что не позволено дѣлать, добрый господинъ. Сначала еще шло порядочно; вся ватага казалась усталою и толковала, что пора спать; начальникъ велѣлъ приготовить обѣдъ, когда они проснутся. Трактирщикъ поставилъ кастрюли на огонь, а на дворѣ накрыли большой столъ. Но какъ только они открыли глаза и выпили нѣсколько бутылокъ, то стали прямыми язычниками.

— Совсѣмъ пьяные, значитъ?

— Совершенно!

— Ну, тѣмъ лучше!

— Что вы говорите? Они собираются разграбить деревню для забавы. Я, пришла-было съ другими, посмотрѣть и едва унесла ноги. Послушайте-ка!

Въ самомъ дѣлѣ, слышался сильный шумъ и выстрѣлы. Перепуганный скотъ бѣжалъ изъ деревни съ отчаяннымъ ревомъ. Старуха бросилась тоже бѣжать. Графъ поѣхалъ къ деревнѣ.

— Берегитесь, дѣтки, пляска начинается! Смотрите, руку на пистолетъ и, какъ-только я подамъ сигналъ, — не зѣвать!

— А какой же будетъ сигналъ?

— Чортъ возьми! шпага на-голо! Какъ только я ее выну — стрѣляй въ разбойниковъ и руби ихъ!

Они пріѣхали на главную улицу Сен-Жанъ-ле Конталя, въ концѣ которой стоялъ трактиръ, прославившійся жареными гусями. Повсюду царствовалъ страшный безпорядокъ. На жителей напалъ паническій ужасъ. Чтобъ добраться до трактира Золотаго Карпа, надо было только идти на встрѣчу бѣгущимъ. Адскій шумъ выходилъ оттуда.

Черезъ растворенную дверь видѣнъ былъ баронъ верхомъ, со шляпой на бровяхъ; онъ осушилъ цѣлый жбанъ и смѣялся во все горло, Кругомъ него — самый шумный безпорядокъ. Ломали мебель, бросали посуду за окошко. Нѣсколько разбойниковъ гонялись за служанками, которыя не знали, куда спрятаться; столъ былъ опрокинутъ, нѣсколько бочекъ разстрѣляно изъ пистолетовъ и вино лилось ручьями на красный полъ. Негодяи, припавъ на колѣна, такъ и пили прямо съ полу. Въ углу плакала дѣвушка съ обнаженными плечами. Тамъ и сямъ солдаты торопливо совали въ мѣшки и чемоданы награбленныя вещи. Другіе стрѣляли въ куръ и утокъ и вѣшали убитыхъ за ноги къ сѣдламъ.

— Ату его! ату его! кричалъ баронъ, забавлявшійся, какъ король.

Труба протрубила походъ: кто держался еще кое-какъ на ногахъ, сѣли на коней и выровнялись подлѣ барона де Саккаро, краснаго, какъ піонъ. Другіе пошли, качаясь, на конюшни и вышли оттуда, таща лошадей за поводья.

— Всѣ крѣпки и славно вооружены, сказалъ Францъ, и не двадцать ихъ, а тридцать!

— Ну, тѣмъ будетъ забавнѣе. На балѣ, ты самъ знаешь, чѣмъ больше танцующихъ, тѣмъ веселѣй, отвѣчалъ Джузеппе.

— Можно мнѣ выбрать, себѣ одного? Вотъ тотъ въ красномъ плащѣ мнѣ нравится.

— А меня особенно соблазняетъ толстякъ, съ зеленымъ перомъ на шляпѣ.

— Выстрѣлимъ-ка разомъ, будетъ пара.

Выстроивъ кое-какъ свою банду, баронъ огрѣлъ хлыстомъ отсталыхъ и, выпрямившись на стременахъ, крикнулъ:

— Теперь, мои барашки, на охоту за хорошенькими дѣвочками и за прекрасными денежками! Кто меня любитъ — за мной!

Въ отвѣтъ раздалось «ура», и въ ту минуту, какъ отрядъ двигался съ мѣста, на дворѣ появился впереди Франца и Джузеппе графъ Гедеонъ въ шляпѣ, надвинутой на самыя брови, крѣпко сидя въ сѣдлѣ и съ откинутымъ на плеча плащемъ. Баронъ уже ѣхавшій къ воротамъ, увидѣлъ его.

— А! графъ де Монтестрюкъ! вскричалъ онъ.

— Онъ самый!

— Тысяча чертей! помоги-же моей памяти!… Вѣдь это тебя я бросилъ на земь какъ-то вечеромъ, на дорогѣ въ Миркиду, въ прошломъ году?

— Да, напавши на меня сзади и неожиданно.

— Военная хитрость, мой другъ, военная хитрость! А! да славно-же ты и упалъ тогда!… Какими судьбами ты гуляешь теперь по моей дорогѣ?

— Гуляю потому, что ищу тебя.

— Ну! вотъ теперь ты нашелъ меня; чего-же ты отъ меня хочешь?

— Хочу убить тебя.

Шпага графа блеснула въ правой рукѣ, и въ тоже мгновенье онъ выстрѣлилъ лѣвою изъ пистолета въ бандита, стоявшаго у него на дорогѣ.

Въ ту же минуту раздались еще два выстрѣла, а за ними, съ быстротою молніи, — еще три. Шесть человѣкъ упало, и въ числѣ ихъ человѣкъ въ красномъ плащѣ и другой — съ зеленымъ перомъ.

И вдругъ съ крикомъ: бей! руби! стариннымъ военнымъ крикомъ своего рода, графъ де Монтестрюкъ бросился прямо на барона.

Въ то же время, со шпагами на-голо_: Францъ и Джузеппе кинулись на прочихъ бандитовъ.

Ударъ былъ страшный. Ошеломленные стремительной аттакой, разстроенные внезапнымъ раденіемъ шестерыхъ товарищей, всадники барона дали прорвать ряды свои, и еще двое свалились съ коней отъ первыхъ же ударовъ. Но какъ только они увидѣли, что противъ нихъ всего трое человѣкъ, они сомкнули ряды и кинулись впередъ въ свою очередь. Тутъ произошла страшная свалка, раздались крики, стоны, проклятія, бѣшеные удары шпагъ и глухой шумъ тяжелаго паденья тѣлъ на землю. Дымъ отъ выстрѣловъ облекъ всю схватку.

Графъ Гедеонъ перескочилъ черезъ солдата, котораго свалилъ первымъ выстрѣломъ, и схватился съ барономъ де-Саккаро. Это былъ крѣпкій рубака, владѣвшій отлично и шпагой, и кинжаломъ; не легко было одолѣть его; но онъ ослабѣлъ отъ попойки, рука его потеряла и гибкость, и твердость; кромѣ того, у графа было еще и то преимущество, что онъ готовъ былъ уыереть, лишь бы только убить врага.

Два тигра не бросаются другъ на друга съ такой яростью, когда схватываются изъ-за добычи; ударъ сыпался за ударомъ; уже кровь лилась ручьями съ обоихъ, но потому уже, какъ графъ вертѣлся около барона, грозя ему и рукой, и шпагой, и кинжаломъ, быстро нападая и такъ же быстро отражая удары, — можно было отгадать заранѣе, на какой сторонѣ окажется побѣда. Она пришла бы еще скорѣй, еслибы по временамъ одинъ изъ людей барона не отдѣлялся отъ общей схватки, въ которой бились Францъ и Джузеппе, какъ два дикихъ кабана, преслѣдуемые стаей собакъ, — чтобы броситься на графа, которому приходилось еще и отъ него защищаться, а между тѣмъ баронъ могъ хоть немного вздохнуть; но силы его замѣтно истощались вмѣстѣ съ кровью, лившеюся изъ ранъ, и шпага уже плохо дѣйствовала въ его рукахъ.

Пришла наконецъ минута, когда усталая рука не выдержала тяжести шпаги, опустилась и открыла задыхающуюся грудь. Быстрѣй молніи, рука графа Гедеона вытянулась, и баронъ повалился на грудь своей лошади. Ударомъ кинжала графъ распоролъ ему горло, прикололъ еще разъ и бросилъ окровавленнаго на-земь.

— Мертвъ! крикнулъ онъ.

Видя смерть начальника, еще кое-какъ державшіеся люди барона ударились въ бѣгство и, прискакавши разомъ цѣлой толпой къ воротамъ, валились другъ на друга.

Францъ и Джузеппе не думали гнаться за ними. Кругомъ нихъ валялось съ дюжину безжизненныхъ тѣлъ. Другіе хрипѣли по угламъ или едва таскались тамъ и сямъ. Они изрубили эту сволочь, качавшуюся на коняхъ и извергавшую при каждомъ ударѣ столько же вина, какъ и крови. Но оба они такъ упорно и слѣпо продолжали биться, что въ числѣ ударовъ, направленныхъ противъ нихъ на удачу полупьяными разбойниками, нѣкоторые все-таки попади ловко. Окруженные мертвыми и умирающими, Францъ и Джузеине и сами казались не лучше ихъ. Они протянули другъ другу руку.

— Ну, каково тебѣ, братъ? спросилъ Францъ у Джузеппе.

— Да нехорошо, братъ! а тебѣ?

— Еще немножко хуже, если возможно…. Мнѣ кажется, что стѣны этого двора пляшутъ сарабанду.

Графъ подъѣхалъ къ нимъ, едва держа въ рукѣ мокрую и красную шпагу, вдругъ поблѣднѣлъ и на минуту закрылъ глаза. Онъ открылъ ихъ и, сдѣлавъ послѣднее усиліе, чтобъ не упасть, сказалъ:

— Кажется, мой счетъ сведенъ.

Францъ и Джузеипе соскочили съ сѣделъ, не думая о своихъ ранахъ, и сняли съ коня графа, который ужъ не могъ держаться на ногахъ; они положили его на солому, покрытую собранными на-скоро плащами. Нѣсколько жителей, увидѣвъ, что побитые разбойники скачутъ сломя голову изъ деревни, подошли къ трактиру. Кто былъ посмѣлѣй, вошли во дворъ, смотрѣли на раненыхъ, считали мертвыхъ, перескакивая черезъ цѣлыя лужи крови. Двое или трое бродили вокругъ барона, удивляясь его огромному росту и еще пугаясь его свирѣпаго лица, которое такъ у него и замерло. Они показывали другъ другу страшную рану у него на шеѣ. Нѣкоторые окружили тѣхъ, кто ихъ избавилъ отъ этихъ разбойниковъ, а одинъ изъ нихъ, еще не совсѣмъ оправившійся отъ страха, спросилъ, указывая пальцемъ на тѣло барона де-Саккаро:

— Правда-ли, что онъ мертвый?

— Мертвый, какъ и я самъ сейчасъ же буду, отвѣчалъ графъ Гедеонъ.

Маленькій человѣчекъ въ черномъ плащѣ, вышедшій изъ погреба, подошелъ ближе, согнувъ спину.

— Я немного лекарь, кое-чему учился въ Испаніи, сказалъ онъ; покойный баронъ де-Саккаро, да пріиметъ Господь его душу! возилъ меня за собой на всякій случай… Когда я увидѣлъ, что начинается битва, я спрятался, чтобъ сохранить отъ ранъ такую личность, помощь которой можетъ быть многимъ полезна…

Джузеппе толкнулъ его къ графу.

— Вынимай инструментъ, да только поскорѣй, сказалъ ему графъ.

IV.

Обѣщаніе сдержалъ смертію.

Маленькій черный человѣкъ опустился на колѣна, разстегнулъ платье графа, положилъ его на спину, потомъ на животъ, внимательно осмотрѣлъ раны и затѣмъ сказалъ:

— Все это — пустяки, графъ; у меня есть секретъ кое-какихъ мазей, и все бы уладилось; но, къ несчастью, у васъ на лѣвомъ боку, между третьимъ и четвертымъ ребромъ, есть кинжальная рана дюйма въ четыре или въ пять, прошедшая насквозь черезъ благородныя части…

— Значитъ, смертельная? спросилъ графъ.

— Да, кажется по всему, что дѣло тутъ плохо; еслибъ мой ученый другъ, профессоръ дон-Игнаціо Каррубіо, преподающій въ саламанкскомъ университетѣ, былъ здѣсь съ нами, онъ бы вамъ тоже сказалъ, что кинжальная рана, проникшая насквозь черезъ…

— Къ чорту твоего друга дон-Игнаціо! Ему говорить тутъ нечего! говори самъ: сколько времени я проживу?

— Съ помощію Божьею и съ моими заботами о вашей милости, до…

Черный человѣкъ подумалъ.

— Да ну-же! я вѣдь солдатъ. И такъ, по твоему, я проживу до?…

— До вечера, графъ.

— Успѣю-ли я; по крайней мѣрѣ, исповѣдаться и принять причастіе?

— Да, если у вашей милости не слишкомъ много разсказывать попу.

— Только то, въ чемъ порядочный дворянинъ можетъ сознаться… Эй! Францъ!

Францъ подошелъ. У бѣднаго рейтара были крупныя слезы на глазахъ.

— Садись на лошадь и скачи въ Жимонское аббатство; аббатъ мнѣ пріятель. Скажи ему, что пріѣхалъ отъ меня, и пусть онъ пришлетъ мнѣ священника… Только поторопись: смерть никакъ не можетъ заставлять дожидаться.

Честный солдатъ, не говоря ни слова, поймалъ свѣжую лошадь, бродившую безъ сѣдока, и попросилъ Джузеппе приложить ему къ ранамъ, которыми онъ весь былъ покрытъ, намоченные водкой компрессы и потуже ихъ притянуть.

— Весь вопросъ въ томъ, чтобъ мнѣ только туда доѣхать, сказалъ онъ, взбираясь на коня.

— Что-жъ?ты попридержи дыханіе!

— Именно, попридержу…

Онъ далъ поводья лошади, пришпорилъ ее и поскакалъ.

Между тѣмъ, пока Францъ скакалъ въ Жимонское аббатство за священникомъ, черный человѣкъ, учившійся въ Испаніи, давалъ графу изъ стклялки крѣпительныя лекарства и прикладывалъ къ ранамъ разныя мази, которыхъ у него было множество. Джузеппе смотрѣлъ.

— Если у васъ останется, сказалъ наконецъ бѣдный солдатъ, мнѣ бы тоже нужно было хоть немножко.

Графъ обернулся къ итальянцу и, взглянувъ на него, сказалъ:

— А что, развѣ намъ прійдется вмѣстѣ отправляться въ далекій путь?

— А вы какъ думаете? Я не изъ тѣхъ, что бѣгутъ въ послѣдній часъ.

По приказанію графа Гедеона, бѣдняка положили возлѣ него, и они принялись толковать о старыхъ походахъ, лежа оба рядомъ на соломѣ.

Черный человѣкъ расхаживалъ туда и сюда, поворачивалъ мертвыхъ и останавливался возлѣ тѣхъ, въ комъ были еще признаки жизни.

Жители деревни, не заботясь о несчастныхъ умирающихъ, занимались очищеніемъ ихъ кармановъ и дѣйствовали удивительно ловко. Услышавъ, что есть чѣмъ поживиться въ трактирѣ Золотого Карпа, прочіе тоже прибѣжали, какъ стая голодныхъ собакъ, и принялись тащить платье съ мертвыхъ, споря между собой съ шумомъ и криками.

— Звѣрь убитъ, а вотъ и мухи налетѣли! сказалъ Джузеппе глубокомысленнымъ тономъ.

Онъ хотѣлъ опять начать толки съ господиномъ о военныхъ похожденіяхъ, какъ вдругъ графъ Гедеонъ положилъ ему руку на плечо и сказалъ:

— Смотри, не вздумай умереть первымъ! вѣдь нужно же будетъ кому-нибудь привезти меня домой, въ Монтестрюкъ; я на тебя разсчитываю.

— Ну, еще бы! вѣдь господинъ всегда долженъ идти впереди!… Я могу и подождать.

Вдругъ раздался шумъ на улицѣ и набившаяся въ воротахъ толпа разступилась: это Францъ возвращался во всю прыть, одной рукой держась за сѣдло, а другой нахлестывая лошадь запыхавшагося святаго отца, который едва держался на-сѣдлѣ и уже считалъ себя погибшимъ.

Францъ раздвинулъ толпу, подошелъ прямо къ графу Гедеону и сказалъ:

— Вотъ и священникъ!

Едва онъ это выговорилъ, какъ покатился на-земь и растянулся во всю длину. Его охватила дрожь, ротъ судорожно сжался, онъ раскрылъ глаза и ужь не двинулся.

Джузеппе, приподнявшись, перекрестилъ бѣднаго товарища.

— Вотъ и первый, прошепталъ онъ.

Священникъ подошелъ къ графу, котораго зналъ давно, и, сложивъ руки на груди, сказалъ:

— Ахъ, графъ! что это съ вами сдѣлали?

— Вотъ потому-то и надо торопиться… Я хорошій дворянинъ и не могу умереть, какъ какой-нибудь нечестивецъ… но только — поскорѣй.

Онъ приподнялся и сѣлъ, а священникъ возлѣ него.

— Святой отецъ! я дѣлалъ не много добра, и рѣдко; много зла, и часто; но никогда и ничего противъ чести… Я умираю съ вѣрой христіанина и добрымъ католикомъ. Вотъ сейчасъ только я избавилъ свѣтъ отъ гнуснѣйшаго мошенника.

— Знаю… знаю, сказалъ священникъ.

— Надѣюсь, что это мнѣ зачтется тамъ, на небесахъ.

Священникъ покачалъ головой нерѣшительно; потомъ, наклонясь къ умирающему, сказалъ:

— Раскаеваетесь-ли вы въ грѣхахъ своихъ, сынъ мой?

— Горько раскаеваюсь.

Священникъ поднесъ распятіе къ губамъ графа, который набожно его поцѣловалъ; потомъ перекрестилъ большимъ пальцемъ его лобъ, уже покрывшійся липкимъ потомъ.

— Рах vobiseum!

— Amen! отвѣчалъ Джузеппе.

Окончивъ исповѣдь, графъ попросилъ вѣрнаго Джузеппе достать ему листъ бумаги, перо и чернильницу. Черный человѣкъ, не сводившій съ него глазъ, досталъ все это изъ кожанаго футляра, висѣвшаго у него на поясѣ, и, положивъ бумагу на колѣна раненому, сказалъ боязливо:

— Не нужно однакожь писать слишкомъ долго.

— А! вы полагаете?

— Я говорю это изѣ предосторожности. Я только что щупалъ вамъ пульсь: если вы вздумаете писать красивыя фразы, то не успѣете подписать.

— Очень благодаренъ!

Джузеппе, собравшій послѣднія силы въ эту торжественную минуту, приподнялъ графа, который взялъ перо и, призвавъ на помощь всю силу воли, довольно твердой рукой написалъ три строчки, подписалъ, свернулъ листъ вчетверо и приложилъ на горячій воскъ, накапанный на бумагу чернымъ человѣкомъ, большой золотой перстень съ гербомъ.

— Еще есть у меня время? спросилъ онъ, взглянувъ на чернаго человѣка.

— Да, немного… не столько, какъ въ первый разъ.

— Гм! смерть однако поспѣшаетъ !

Онъ взялъ еще листъ бумаги и тѣмъ же перомъ написалъ: Графиня, я умираю христіаниномъ, хоть и прожилъ хвастуномъ; простите мнѣ все зло, которое я вамъ сдѣлалъ… Ввѣряю вамъ сына.

Онъ вздрогнулъ.

— Э! э! сказалъ онъ, вы правы: я чувствую, что смерть приходитъ!

И обратясь къ Джузеппе:

— Эти два письма отдай графинѣ де Монтестрюкъ, женѣ моей, а этотъ перстень — моему сыну.

Онъ опустился на солому, закрылъ глаза, сложилъ руки; губы его слабо шевелились. Джузеппе сталъ на колѣна и положилъ подлѣ графа его обнаженную шпагу. Всѣ молчали на дворѣ. Священникъ читалъ отходную.

Вдругъ графъ открылъ глаза и, взглянувъ на Джузеппе, сказалъ твердымъ голосомъ:

— До свиданья!

Дрожь пробѣжала по всему тѣлу съ головы до ногъ, и онъ окоченѣлъ.

— Пріими, Господи, душу его! произнесъ священникъ.

— Вотъ и второй! прошепталъ итальянецъ.

Джузеппе обернулъ тѣло господина въ плащъ и, положивъ его на носилки, направился къ замку Монтестрюкъ.

Шествіе двигалось медленно; Джузеппе ѣхалъ за нимъ верхомъ, держа лошадь графа въ поводу. Онъ спряталъ оба письма на груди, подъ полукафтанье, а перстень въ поясѣ. По временамъ у него кружилась голова, но онъ не поддавался:

— Все равно, доѣду.

Къ концу ночи онъ увидѣлъ стѣны Монтестрюка, выступающія изъ мрака.

— Кто идетъ? крикнулъ часовой, замѣтивъ толпу людей, подходившихъ къ воротамъ.

— Благородный графъ де Шаржполь, сиръ де Монтестрюкъ, мой господинъ, возвращается мертвымъ въ свой замокъ.

Подъемный мостъ опустился и процессія перешла ровъ и опускную рѣшетку.

Если бы Джузеппе, вмѣсто того, чтобъ войдти черезъ ворота, взялъ по тропинкѣ, шедшей подъ скалой, на которой возвышалась стѣна замка, онъ, можетъ быть, различилъ бы двѣ обнявшихся тѣни, смутно рисовавшіяся въ черной рамѣ окна, на верху большой башни. Графиня обнимала графа де Колиньи и не могла съ нимъ разстаться.

— Итакъ, насталъ часъ проститься, говорила она, и навсегда!

— Не навсегда, Луиза; я ворочусь.

Она качала головой и слезы текли по ея лицу.

— Вы отложили отъѣздъ на одинъ день… вы подарили мнѣ этотъ день, но и онъ прошелъ, какъ прочіе… теперь все кончено!

Онъ говорилъ ей о будущемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! вы не вернетесь… Арманьякъ такъ далеко… а въ Парижѣ такъ хорошо!

Ее душили рыданія; сердце билось въ груди; ничто не могло успокоить ея отчаянья, ни клятвы, ни обѣщанія.

— Я чувствую, говорила она, что никогда ужъ васъ не увижу!

Блѣдный свѣтъ, предвѣстникъ утра, начиналъ показываться на горизонтѣ.

— Вотъ ужъ и день! сказала она, вздрогнувъ. И, обнявъ его въ послѣдній разъ, произнесла:

— Прощай!

Она прильнула губами къ его лбу и безмолвно указала на веревку, повѣшенную у окна. Графъ де Колиньи повисъ на ней.

— О! нѣтъ, нѣтъ! не сейчасъ! вскричала она.

Со стороны воротъ послышался шумъ, потомъ завизжали цѣпи подъемнаго моста въ пазахъ и раздался стукъ упавшаго помоста.

— Боже! сказала графиня, графъ де Монтестрюкъ, можетъ быть!… Ступайте! ступайте!

Графиня простояла, задыхаясь въ страхѣ, у окна, пока графъ де Колиньи спустился по веревкѣ и убѣжалъ въ лѣсъ. Дрожащей рукой она схватила веревку и, притянувъ ее наверхъ, спрятала въ сундукъ. Едва успѣла она затворить окно, какъ къ ней постучали въ дверь. Кровь бросилась ей въ голову.

— Что тамъ? спросила она глухимъ голосомъ.

— Это я — Джузеппе, вашъ слуга, съ порученіемъ къ графинѣ отъ графа де Монстрюкъ, моего господина.

Луиза пошла медленно къ двери, прислушиваясь. Галопъ лошади раздался вдали.

— Уѣхалъ! прошептала она.

Она отперла дверь — и Джузеппе, со шляпой въ рукѣ, блѣдный, разстроенный, вошелъ въ комнату.

— Графиня, сказалъ онъ, кланяясь: — вотъ письма, которыя графъ приказалъ мнѣ вручить вамъ. Кромѣ того, онъ передалъ мнѣ свой перстень для своего сына.

Графиня взяла у него изъ рукъ письма и перстень. Она смотрѣла на него съ ужасомъ и боялась спросить.

— Но самъ графъ? спросила она наконецъ.

— Графъ слѣдуетъ за мною. Извольте взглянуть.

Онъ раздвинулъ складки портьеры и показалъ графинѣ на носилкахъ тѣло графа, поставленное двумя служителями посрединѣ комнаты и окруженное четырьмя горящими свѣчами.

Изъ груди Луизы вырвался крикъ.

— Умеръ!

— Умеръ со шпагой въ рукѣ, какъ дворянинъ и какъ солдатъ. Вы видите, графиня, послѣдняя мысль его была объ васъ,

— Гдѣ, когда, какимъ образомъ? спросила она.

Въ нѣсколькихъ словахъ Джузеппе разсказалъ ей, какъ, проведя ночь за картами въ Лектурѣ, графъ отправился на разсвѣтѣ искать барона де Саккаро, и какъ, заставши его въ Сенъ-Жанъ-ле-Конталье, онъ напалъ на него и убилъ.

— Тогда графъ и написалъ письма, которыя я обѣщалъ доставить вамъ. Потомъ онъ скончался отъ ранъ, получивъ отпущеніе нашей святой церкви.

Луиза упала на колѣна, закрывъ лицо руками.

— Теперь, графиня, мое порученіе исполнено и я могу идти.

И Джузеппе тяжело опустился на полъ возлѣ своего господина.

— Вотъ наконецъ и третій! сказалъ онъ.

Служители, принесшіе носилки, тогда же ушли. Графиня осталась одна съ двумя трупами; кое-какъ она дотащилась до окна, ухватилась за него и съ трудомъ выпрямились. Вдали, по дорогѣ, при первыхъ лучахъ свѣта, неслось облако пыли, будто уносимое вѣтромъ.

— Ахъ! сказала она, вдова и одна!

Она подошла къ столу.

— Но я могу написать, продолжала она, послать къ нему верховаго, вернуть его…

Она уже готова была опустить перо въ чернила, но бросила его.

— Какъ! сказала она себѣ, я предложу ему руку и вмѣстѣ съ ней заботу о раззоренной женщинѣ!… Если графъ де Монтестрюкъ искалъ смерти, то я, зная давно его дѣла, могу догадаться, что у него ничего не осталось… Сдѣлаться бременемъ для него, послѣ того какъ была его счастьемъ, мнѣ!… ни за что. И кто знаетъ? можетъ быть еще онъ и откажется… О, нѣтъ! Я сохраню имя, которое ношу, и добьюсь, чтобы сынъ того, кого ужь нѣтъ больше въ живыхъ, носилъ это имя съ честью.

Она затворила окно и ужъ не смотрѣла на бѣлое облако, исчезавшее вдали.

— Теперь прошедшее умерло; надо думать только о будущемъ, продолжала она.

Графиня позвонила. Вошелъ слуга.

— Доложите графу Гуго де-Монтестрюку, что мать желаетъ его видѣть, сказала она.

Черезъ минуту вошелъ ребенокъ повидимому, лѣтъ семи или осьми; она взяла его за руку, подвела къ тѣлу графа Гедеона и сказала:

— Отецъ твой умеръ, сынъ мой; мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, графъ.

Скоро зазвонили колокола капеллы и церкви и возвѣстили вассаламъ графа де Шаржполя о смерти господина. Со всѣхъ сторонъ сбѣжались они преклонить колѣна вокругъ гроба, покрытаго большимъ покровомъ изъ чернаго бархата съ фамильнымъ гербомъ, и окруженнаго сотнями свѣчей, горѣвшихъ въ дымѣ ладона. Но за толпою слугъ показались и жиды съ кривыми лицами, и жадные какъ волки ростовщики.

Графиня приняла ихъ сама и, указывая на длинные столы, поставленные на дворѣ, сказала имъ:

— Идите и ждите; завтра замокъ будетъ вашъ; сегодня онъ принадлежитъ смерти.

Черные значки развѣвались на верху башень и черные драпировки висѣли изъ оконъ. Похоронное пѣніе раздавалось подъ сводами капеллы, наполненной дымомъ ладона. Графиня пробыла въ ней цѣлые сутки, преклонивъ колѣна на голыхъ плитахъ, опустивъ покрытую вуалью голову, сложивъ руки въ молитвѣ, окруженная слугами замка, въ слезахъ.

Когда она вышла изъ капеллы, она была ужъ не та женщина, которая вошла туда. Лицо ея было блѣдно, какъ мраморъ, и въ заплаканныхъ глазахъ свѣтилась твердая рѣшимость. Кротость и мягкость выраженія исчезла и замѣнилась суровостью; вмѣсто огня молодости, появилась грустная покорность судьбѣ и взглядъ ея ручался, что у нея достанетъ силы воли, чтобы такою остаться уже на вѣки. Прежде она была изящной, теперь стала величественною.

Послѣ великолѣпныхъ похоронъ, на которые графиня отдала свои послѣднія деньги, желая, чтобъ они были приличны ея положенію и имени, она велѣла отворить настежь двери замка и позвать тѣхъ, кого удалила наканунѣ.

— Изъ всего, что здѣсь есть, мнѣ ничего больше не принадлежитъ, сказала она имъ, можете войдти; мой сынъ и я — мы уходимъ.

Взявъ съ собой стараго конюшаго и двухъ служителей, которые поклялись никогда не оставлять ее, вся въ черномъ и держа сына за руку, графиня прошла твердымъ и спокойнымъ шагомъ черезъ подъемный мостъ и, не оглядываясь на эти старыя стѣны, въ которыхъ оставляла столько воспоминаній, пошла по дорогѣ изгнанія.

Ребенокъ шелъ возлѣ матери, поглядывая на нее украдкой въ безпокойствѣ и смутно понимая, что случилось нѣчто необыкновенное. Въ первый разъ онъ почувствовалъ тяжесть смерти, вспоминая образъ отца, неподвижнаго и блѣднаго на парадномъ ложѣ. Когда исчезли изъ виду башни замка, онъ заплакалъ потихоньку.

Агриппа — такъ звали стараго конюшаго — не смѣлъ разспрашивать графиню, но говорилъ про себя, что не оставитъ ее, куда бы она ни пошла.

На поворотѣ торной дороги, которая вела изъ замка Монтестрюка въ окрестныя поля, ихъ ожидала запряженная сильной рабочей лошадью телѣга, приготовленная Агриппой по приказанію графини. Она сѣла въ нее съ сыномъ.

— Какъ, графиня! въ этой телѣгѣ, вы? сказалъ Агриппа въ негодованіи. Позвольте, я побѣгу въ замокъ и приведу…

— Не надо! сказала она, протягивая свою бѣлую руку… Развѣ я тебѣ не сказала, что все остающееся тамъ теперь ужь не мое? Слушайся же меня, какъ ты слушался своего господина.

Не возражая болѣе и подавивъ вздохъ, Агриппа взялъ лошадь за узду и спросилъ:

— Теперь же, куда прикажете везти васъ, графиня?

— Въ Лектуръ, къ герцогу де Мирпуа.

V.

Воспитаніе молодаго графа Монтестрюка.

Подъ вечеръ телѣга, поднявшись на склонъ горы, по которому графъ де Монтестрюкъ проѣзжалъ за три дня, остановилась у дверей того самого отеля, въ который и онъ тогда постучался. Герцогъ де Мирпуа былъ дома.

— Хорошо, сказала графиня слугѣ, котораго вызвалъ Агриппа, доложите герцогу.

Взявъ въ руки запечатанное гербомъ графа письмо, на которомъ она прочла адресъ уважаемаго старика, она вошла въ ту самую большую комнату, гдѣ онъ принималъ графа Гедеона. При видѣ женщины въ траурѣ и при ней ребенка, герцогъ де Мирпуа подошелъ къ графинѣ и серьезнымъ и ласковымъ голосомъ пригласилъ ее сѣсть.

— Нѣтъ еще, сказала она, прочтите прежде это письмо, герцогъ. Она подала письмо, герцогъ де Мирпуа распечаталъ его и громко прочиталъ слѣдующее:

"Герцогъ!

"Я убилъ барона де Саккаро и сдержалъ свою клятву; не стану напоминать обѣщаніе человѣку вашего рода. Умираю, оставляя вашему покровительству графиню де Монтестрюкъ, жену мою, и моего сына, Гуго.

«Гедеонъ-Поль де Монтестрюкъ, графъ де Шаржполь»

Тогда графиня подняла свой вуаль и сказала:

— Я та, о комъ пишетъ графъ де Монтестрюкъ, а это — сынъ мой, Гуго.

— Графиня, не угодно-ли вамъ сѣсть? отвѣчалъ герцогъ; мой домъ --къ вашимъ услугамъ.

Она погладила сына по головѣ и, указывая ему на аллеи и лужайки сада, виднѣвшіяся въ большія стекляныя двери, сказала ему:

— Ступай, сынъ мой; герцогъ и я будемъ говорить о такихъ вещахъ, которыя ты узнаешь со временемъ.

Гуго поцѣловалъ руку матери и вышелъ. Онъ былъ мальчикъ крѣпкій и ловкій; лицо его дышало откровенностью и рѣшительностью.

Когда графиня де Монтестрюкъ сѣла на большое почетное кресло, герцогъ помѣстился противъ нея и, поклонившись, сказалъ:

— Говорите, графиня; чего-бы вы ни пожелали, все будетъ исполнено. Еслибъ даже я и не далъ слова вашему мужу, еслибъ онъ и не погибъ изъ-за меня, то вы одиноки, и я въ полномъ вашемъ распоряженіи.

— Что мнѣ нужно, герцогъ, такъ незначительно, что, я увѣрена, вы мнѣ не откажете.

— У меня нѣсколько замковъ; выберите любой и поселитесь въ немъ. У меня нѣтъ больше дочери, и я брожу одинокій по своимъ обширнымъ владѣніямъ. Что касается до лошадей и экипажей молодаго графа — это ужъ мое дѣло.

— Совсѣмъ не то… Все это совершенно лишнее. Мнѣ нужно только пристанище, гдѣ я могла бы жить въ уединеніи, съ двумя-тремя слугами, и скромныя средства для содержанія меня съ сыномъ.

Герцогъ де Мирпуа посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

— Я объяснюсь, продолжала графиня. Вы знаете, какъ умеръ графъ де Монтестрюкъ; вы знаете, какъ онъ жилъ. Когда онъ просилъ моей руки, онъ уже былъ вдовцомъ послѣ первой жены, не оставившей ему дѣтей; репутація его была уже извѣстна. Меня хотѣли отдать въ монастырь, а монастырь меня пугалъ. Мой отецъ, маркизъ де Новель, былъ не богатъ. Онъ сказалъ мнѣ о сватовствѣ графа де Шаржполя. Я приняла предложеніе, графъ увезъ меня въ Монтестрюкъ, и черезъ годъ Фу меня родился сынъ. Я готова была посвятить себя человѣку, имя котораго носила, но не было возможности сладить съ его неукротимымъ нравомъ. Богатство, полученное имъ въ колыбели, свело его съ ума. Вѣчно въ разъѣздахъ, вѣчно на праздникахъ, онъ переѣзжалъ изъ Бордо въ Тулузу, изъ Монтестрюка ко двору, воевалъ съ наслажденьемъ, когда представлялся случай, а, сложивъ оружіе, игралъ съ такимъ же жаромъ; едва-ли сотню разъ я его видѣла во всѣ десять лѣтъ.

Луиза отерла платкомъ дрожащія губы.

— Ахъ! сколько несчастій можно бы отвратить, если-бъ онъ только самъ захотѣлъ! прибавила она, глубоко вздохнувъ.

Она скоро оправилась и продолжала:

— Я не хотѣла бы, чтобы сынъ мой испыталъ страсти, владѣвшія отцомъ. У Гуго тѣ же инстинкты, тотъ же огонь въ крови. Что погубило отца, можетъ погубить и сына. Однимъ воспитаніемъ можно побѣдить и смирить его. Вотъ почему я хочу воспитать моего сына въ бѣдности, въ нуждѣ, чтобъ онъ узналъ, какъ можно сдѣлаться человѣкомъ.

— Вы, можетъ быть, и правы, графиня.

— Да, я права, сердце говоритъ мнѣ, что я права. Куда бы я ни поѣхала, въ какой бы нуждѣ я ни принуждена была жить, у меня есть два преданныхъ существа, которыя меня не покинутъ: женщина, которая меня выкормила, и старый солдатъ, который сопровождалъ графа въ походахъ и ходилъ за его оружіемъ и лошадьми. Онъ любитъ Гуго, какъ своего собственнаго ребенка. Къ этимъ двумъ преданнымъ слугамъ прибавьте бѣднаго малаго, котораго я пріютила и у котораго только и хватаетъ смыслу на черную работу, — и вотъ весь мой штатъ.

— Хорошо, графиня, а я же что буду дѣлать?

— Если вамъ угодно будетъ указать мнѣ домъ, гдѣ бы никто меня не зналъ и гдѣ бы я могла поселиться одна съ сыномъ, я буду вамъ вѣчно благодарна.

— Что вы говорите о благодарности!… Графъ де Монтестрюкъ омылъ въ крови мерзавца обиду, нанесенную моему имени… Я вашъ должникъ… Все-ли вы сказали?

— Въ этомъ домѣ мнѣ нужно помѣщеніе для пяти душъ; дайте мнѣ еще средства, какія сами найдете достаточными для скромной жизни, безъ нужды, но особенно — безъ роскоши.

— У меня есть именно такой домъ, графиня, и вы хоть завтра можете туда ѣхать, если вамъ угодно. На эту ночь я васъ попрошу сдѣлать мнѣ честь остаться здѣсь въ отелѣ.

Графиня де Монтестрюкъ поклонилась.

— Этотъ домъ называется Тестера, продолжалъ герцогъ. Это маленькое имѣнье, доставшееся мнѣ по наслѣдству. Въ немъ приличная мебель, при немъ есть дворъ, башенка, ровъ, до половины полный воды, и службы. Не возражайте! Это каменная раковина, которую графъ де Монтестрюкъ разломалъ бы просто локтями. При домѣ есть клочокъ земли и небольшой лѣсъ, дающіе полторы тысячи ливровъ въ годъ доходу, и кромѣ того, кое какія сборы виномъ, хлѣбомъ, сѣномъ и овощами.

— Да это великолѣпно!

— Семьѣ мелкихъ дворянчиковъ этого показалось бы мало! Завтра я пошлю человѣка въ Тестеру съ приказаніемъ все тамъ вычистить, хорошенько осмотрѣть, все ли есть въ комнатахъ, и, если вамъ угодно, завтра же вечеромъ вы можете туда переѣхать. Само собой разумѣется, что съ той минуты, какъ вы войдете въ Тестеру, домъ и имѣніе будутъ ваши. Если я пріѣду когда-нибудь туда узнать о вашемъ здоровьѣ, вы, въ свою очередь, пріютите меня на ночку.

— Я принимаю, сказала графиня, подавая руку герцогу де Мирпуа. Было бы странно съ моей стороны отказаться отъ того, что мнѣ такъ чистосердечно предлагаютъ.

— Помните только одно, графиня, сказалъ герцогъ, почтительно цѣлуя ей руку: какъ только вамъ угодно будетъ перемѣнить ваше мѣстопребываніе, я все таки остаюсь въ вашемъ распоряженіи.

Все сдѣлалось такъ, какъ говорилъ герцогъ. На другой день, онъ самъ захотѣлъ проводить графиню въ ея новое жилище, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Лектура и въ такой мѣстности, гдѣ не было проѣзжихъ дорогъ. Когда они подъѣхали къ аллеѣ старыхъ деревьевъ, въ началѣ которой стояло два столба, герцогъ снялъ шляпу и, поклонившись, сказалъ:

— Здѣсь вы у себя, графиня. Черезъ мѣсяцъ, если позволите, я побываю у васъ.

На крѣпкихъ стѣнахъ Тестерскаго замка стояла башня съ бойницами и издали все зданіе имѣло видъ феодальнаго укрѣпленія. Службы соединялись съ главнымъ корпусомъ амбарами и сараями и окружали дворъ, посрединѣ котораго билъ фонтанъ въ старый бассейнъ, гдѣ покоился старый мраморный дельфинъ со скрученнымъ хвостомъ. Другая обрушившаяся башня была разобрана наравнѣ съ крышей. Низкая и широкая зала со сводомъ служила погребомъ. Окна были крѣпкія, двери исправныя, камины въ порядкѣ.

Осматривая домъ отъ погреба до чердака, графиня де Монтестрюкъ нашла въ столовой шкафы полные посудой, а въ спальнѣ — богатые запасы бѣлья. Особенное вниманіе было обращено на кухню; мѣдныя кастрюли блестѣли въ ней передъ большими желѣзными таганами. Тоже было и повсюду. Обо всемъ подумали, обо всемъ позаботились. На кроватяхъ были занавѣски, одѣяла, чистыя простыни, подушки. Въ сѣняхъ были большіе стѣнные часы съ фигурой Времени на верху.

Старикъ Агриппа, бродившій и шарившій повсюду, пришелъ скоро, потирая руки.

— Въ погребѣ стоитъ десять бочекъ съ виномъ, которыхъ мы и въ десять лѣтъ не выпьемъ, радовался онъ; въ дровяномъ сараѣ сложено столько дровъ и хворосту, что станетъ намъ на самыя суровыя зимы; въ амбарахъ насыпано столько хлѣба, что смѣло можемъ ѣсть, не считая кусковъ, а овса хватило бы на десятокъ лошадей, еслибъ онѣ у насъ были: повсюду полные мѣшки съ лучшей провизіей; я услышалъ крикъ пѣтуха и открылъ въ углу птичій дворъ съ курами и утками, которыми молодой господанъ останется навѣрное доволенъ; жирные гуси и индѣйки гуляютъ тутъ же близко, а графинѣ для милостыни — такъ и написано вотъ здѣсь на бумажкѣ — я нашелъ въ сундукѣ толстый мѣшочекъ… Да! всего, всего у насъ вдоволь.

Графиня де Монтестрюкъ поняла теперь, зачѣмъ герцогъ де Мирпуа посылалъ наканунѣ дворецкаго въ Тестеру.

— Все-ли ты разсказалъ? спросила она, улыбаясь.

— О, нѣтъ! есть еще комнатка полная игрушекъ для графа Гуго, который будетъ имъ радъ, а другая побольше со всякимъ оружіемъ: съ кинжалами, шпагами, мушкетами, самострѣлами, копьями, рогатинами, аллебардами, съ разнымъ огнестрѣльнымъ оружіемъ, отъ пистолетовъ до фальконетовъ; будетъ съ чѣмъ пріучать его къ ремеслу солдата… Это ужъ мое дѣло и я беру его на себя… А потомъ, въ высокой свѣтлой комнатѣ на востокъ, прекрасная библіотека, набитая сверху до низу книгами. Есть между ними съ отличными картинками сраженія и осады и съ портретами военачальниковъ. Это придастъ графу охоты учиться чтенію.

Двѣ большихъ собаки вошли въ эту минуту и стали ласкаться къ Агриппѣ.

— И эти собаки принадлежатъ графинѣ, продолжалъ онъ, лаская ихъ; я встрѣтилъ ихъ на дворѣ, на солнышкѣ, далъ имъ по куску хлѣба, и съ тѣхъ поръ мы стали друзьями. Садовникъ здѣшній сказалъ мнѣ ихъ клички: вотъ это Драконъ, а это — Фебея, братъ и сестра, отличныя собаки! Посмотрите, какіе у нихъ зубы! Съ такими сторожами можно спать покойно.

Было уже поздно и осмотръ окрестностей Тестеры отложили на завтра.

Домъ былъ построенъ въ углубленіи, на берегу широкаго озера, изъ котораго наполнялись водою рвы. Съ нему вела хорошо содержимая дорога. Толстыя вербы нагнулись надо рвами, гдѣ сновали угри между водяной чечевицей; высокій орѣшникъ росъ по откосамъ. Кругомъ во всѣ стороны шли луга. На скатахъ ближнихъ холмовъ было немного пашни и нѣсколько виноградниковъ. Въ концѣ долины росъ хорошенькій густо-лиственный дубовый лѣсокъ. Неподалеку высилась въ голубомъ небѣ игла колокольни и указывала мѣсто деревни, скрывавшей свои смиренныя крыши въ зелени грушъ и яблонь. Въ той же сторонѣ проходила дорога, служившая сообщеніемъ съ окрестностями. При домѣ былъ также огородъ и фруктовый садъ.

Обойдя свое новое имѣніе во всѣхъ подробностяхъ и отдавъ полную справедливость предусмотрительности и добротѣ герцога, съумѣвшаго соединить великодушную щедрость съ уваженіемъ къ ея волѣ и желаніямъ, графиня позвала Гуго въ свою комнату, посадила его къ себѣ на колѣна и сказала:

— Ты осмотрѣлъ теперь, сынъ мой, тѣ мѣста, гдѣ ты долженъ прожить, пока не выростешь.

— А когда же я выросту?

— Лѣтъ черезъ пятнадцать, дитя мое.

— Хорошо! здѣсь мнѣ нравится. Я останусь здѣсь, пока вамъ будетъ угодно, матушка.

— А я здѣсь дождусь, пока Господь Богъ призоветъ меня къ Себѣ дать отчетъ въ томъ, какъ я употребила дни свои.

— Не говорите этого, вы знаете — я не хочу разлучаться съ вами.

Мать нагнулась къ нему и поцѣловала.

— Ты ужь не увидишь больше замка Монтестрюка, милый Гуго, сказала она.

— Это почему? Онъ мнѣ тоже нравился со своими высокими башнями, куда я взбирался съ Агриппой и откуда такъ далеко было видно.

— Замокъ ужъ не нашъ и у тебя нѣтъ больше ни лошадей, ни пажей, ни шелковаго и бархатнаго платья, а у меня — ни каретъ, ни конюшихъ.

— Ихъ у насъ отняли?

— Нѣтъ, дитя мое… мы раззорились.

— Раззорились? повторилъ маленькій Гуго съ удивленіемъ.

— Ты не можешь понять этого слова теперь, но поймешь современемъ,

— Когда такъ, то что-же у меня остается?

— У тебя остается твое имя, сынъ мой.

— Славное имя! вскричалъ ребенокъ съ оживленнымъ взоромъ: Гуго-Поль де Монтестрюкъ, графъ де Шаржполь!

— Да, славное, сынъ мой, но съ условіемъ, чтобы ты возвратилъ ему прежній блескъ и сохранилъ его чистымъ и незапятнаннымъ.

— А что нужно для этого дѣлать, матушка?

— Надо трудиться безъ отдыха, чтобы сдѣлаться человѣкомъ и солдатомъ.

— Ну, я и стану трудиться и сдѣлаюсь человѣкомъ и солдатомъ.

— Поклянись! твой отецъ никогда не измѣнялъ клятвѣ и отдалъ жизнь свою, чтобъ сдержать данное слово.

Маленькій Гуго задумался, потомъ, подавая матери обѣ руки, сказалъ:

— Клянусь вамъ, матушка.

Можно сказать, что воспитаніе маленькаго Гуго, ставшаго графомъ де Монтестрюкъ, началось на другой же день послѣ того, какъ онъ въ первый разъ провелъ ночь въ Тестерѣ. Домъ этотъ былъ такъ далеко отъ замка, въ которомъ онъ родился, что окрестные жители, — которые вообще мало разъѣзжали въ эти далекія времена, а жили больше въ тѣни своей колокольни — никогда не видѣли графини. Она могла гулять по окрестностямъ, не опасаясь быть узнанной. Она выдавала себя за вдову капитана, убитаго на королевской службѣ, искавшую вдали отъ городовъ уединенія и покоя. Всѣ любили ее за молодость и задумчивую красоту, за проказы и миловидность сына и за дѣлаемое кругомъ добро, для чего она отдѣляла всегда бѣднымъ десятину изъ своихъ небольшихъ средствъ. Всякій кланялся, встрѣчая ее во вдовьемъ траурѣ. По воскресеньямъ въ церкви ей уступали особое мѣсто.

Однакожъ, при всей суровости, въ какую графиня де Монтестрюкъ заключила жизнь свою, несмотря на роковой ударъ, подсѣкшій ея молодость, бывали и у ней часы, когда приходили воспоминанія прошлаго. Ради чувства собственнаго достоинства, она не захотѣла позвать тогда графа де Колиньи, но неужели онъ самъ не отъищетъ ея изъ любви къ ней? Возможно-ли, чтобъ онъ забылъ ее до такой степени, что ужъ вовсе объ ней и не думаетъ? А какъ однакожъ онъ любилъ ее! Какъ онъ клялся всегда сохранить эту любовь! Не онъ-ли самъ еще, въ послѣдній часъ разлуки, предлагалъ ей отъискать новое отечество въ далекихъ странахъ? Тогда онъ былъ готовъ на всякія жертвы.

Когда эти мысли приходили ей въ голову во время прогулокъ по окрестностямъ Тестеры, Луиза чувствовала внезапный огонь въ сердцѣ и одна, медленнымъ шагомъ, со слезами на глазахъ, съ подавленными вздохами, шла по тропинкѣ отъ скромнаго дома до ближней дороги, на которой каждый день появлялись проѣзжіе. Дорога эта пролегала по забытой мѣстности, куда не доходило даже эхо событій, волновавшихъ Парижъ. Когда задумчивая прогулка приводила ее къ тому мѣсту, откуда видна была длинная желтая лента, служившая имъ со общеніемъ съ Ошемъ и Лектуромъ, а черезъ Ошъ и Лектуръ — съ Тулузой и Бордо, она садилась на камнѣ и жадно всматривалась въ двѣ точки на горизонтѣ, съ востока и съ запада. Когда поднималось вдали облако пыли, сердце ея начинало биться, она привставала и старалась разглядѣть фигуру всадника, поднимавшаго эту пыль. Но то не былъ Жанъ-де Колиньи, и она грустно опускалась опять на свой камень.

Прошли дни и недѣли, мѣсяцы и годы. Графиня де Монтестрюкъ оставалась все одна. Пришло время, когда она совсѣмъ уже перестала надѣяться; она покинула мечты свои и положила на свое сердце камень отреченія.

Я знала навѣрное, сказала она себѣ, что онъ забудетъ меня.

Съ этой минуты, между нею и Богомъ остался только одинъ сынъ.

Первые годы прошли въ глубокой тишинѣ. Внѣшнія событія не отзывались въ Тестерѣ ни малѣйшимъ шумомъ. Гуго росъ и укрѣплялся. У него оставалось смутное воспоминаніе о томъ, чѣмъ онъ былъ когда-то; но мать сказала ему, что по разнымъ причинамъ, о которыхъ онъ узнаетъ впослѣдствіи, онъ не долженъ говоритъ о прошломъ, и ребенокъ молчалъ. Онъ былъ порядочный буянъ по лѣтамъ своимъ, но въ немъ скрывалось что то твердое и честное, располагавшее всѣхъ въ его пользу.

День его проходилъ въ играхъ и въ ученьи, въ прогулкахъ и въ работахъ, развивавшихъ его силы. Онъ любилъ ходить съ крестьянами въ поле, любилъ работать съ ними серпомъ и топоромъ въ лѣсу. Разъ какъ-то мать застала его за плугомъ; онъ покраснѣлъ и бросилъ палку съ острымъ концомъ, которою погонялъ быковъ.

— Продолжай, сказала графиня, пахать не унизительно ни для кого.

Три раза въ недѣлю, добрый священникъ, полюбившій вдову и сироту, являлся въ Тестеру и училъ внимательнаго Гуго исторіи, географіи, словесности, латинскому языку и кое-какимъ обрывкамъ другихъ наукъ. Ребенокъ любилъ читать: въ длинные зимніе вечера, когда вѣтеръ бушевалъ на дворѣ и дождь стучалъ по крышамъ, онъ, запершись въ низкой комнатѣ, возлѣ матери, передъ веселымъ огнемъ камина, по цѣлымъ часамъ читалъ книгу о путешествіяхъ или о жизни славныхъ людей и пристращался къ дальнымъ экспедиціямъ и къ боевымъ подвигамъ, чудесные разсказы о которыхъ были у него передъ глазами; но что онъ любилъ особенно — это уроки Агриппы. Гуго еще не доросъ ему до плеча, а уже бился на шпагахъ очень порядочно.

— Вамъ не достаетъ только силы и привычки, графъ, говорилъ старый солдатъ, гордясь своимъ ученикомъ.

— Это прійдетъ, отвѣчалъ Гуго, отирая потъ съ лица.

Въ пятнадцать лѣтъ Гуго былъ другомъ, можно сказать — командиромъ всѣхъ дѣтей своего возраста. По воскресеньямъ ихъ собиралась цѣлая толпа къ нему подъ команду; онъ дѣлалъ большіе смотры на окрестныхъ лугахъ, строилъ съ товарищами крѣпости и окопы, окружалъ ихъ палисадами изъ кольевъ, потомъ дѣлилъ войско на два отряда, отдавалъ одинъ подъ команду смышленаго товарища, самъ становился во главѣ другаго, и начиналось большое сраженіе, оканчивавшееся закуской, которую доставляла графиня. Ни снѣгъ, ни холодъ, ни дождь, ни вѣтеръ ничего не значили уже для здороваго мальчика.

Гуго учился верховой ѣздѣ безъ сѣдла на лошадяхъ, возвращавшихся съ пахоты, и на жеребятахъ, которыхъ ловилъ на пастбищѣ. Никакая бѣшеная скачка его не пугала, никакая преграда его не останавливала. Упадетъ сегодня, а завтра опять принимается за то-же.

Агриина думалъ только, какъ-бы пріучить молодаго графа къ фехтованію, и ему пришла оригинальная мысль, чтобы развить въ немъ врожденныя способности и дать ему возможность биться со временемъ съ самыми искусными бойцами.

Всякаго солдата, всякаго рубаку, какой ни попадалъ ему на дорогѣ къ Тестерѣ, онъ зазывалъ въ домъ и кормилъ усердно, только съ условіемъ, чтобы часъ другой онъ провелъ съ Гуго въ фехтовальной залѣ за добрымъ урокомъ.

Агриппа былъ самъ знатокъ въ этомъ дѣлѣ и когда видѣлъ, что урокъ прошелъ отлично, давалъ еще учителю маленькую плату. Солдатъ уходилъ довольный и нерѣдко обѣщалъ еще разъ зайдти къ нимъ.

Въ то время было довольно разныхъ искателей приключеній и дезертировъ, такъ что юноша Гуго имѣлъ дѣло и съ испанцами, и съ итальянцами, и съ швейцарцами, и съ фламандцами, и съ португальцами, которые учили его особымъ пріемамъ каждой націи. Посѣдѣвшіе бойцы усердно хвалили мальчика.

Случалось иногда и раскаяваться въ этихъ гостепріимныхъ встрѣчахъ. Пропадали кое-какія вещи. Гуго не смѣлъ подозрѣвать своихъ учителей. Напротивъ, довѣрчивый столько-же, какъ и храбрый, онъ вѣрилъ безусловно всѣмъ разсказамъ ихъ о своихъ подвигахъ и походахъ. Раза четыре-пять онъ даже высыпалъ имъ на руку все, что было въ его скромномъ кошелькѣ, а они клялись ему, что скоро принесутъ назадъ занятыя деньги. Получивъ деньги они, разумѣется, исчезали на вѣки.

— Какъ это странно! говорилъ Гуго.

VI.

Уроки и совѣты.

Разъ какъ-то сынъ графа Гедеона забылъ на скамейкѣ совсѣмъ новый плащъ, сшитый мѣстнымъ портнымъ изъ хорошаго сукна. Только что онъ отвернулся, какъ плащъ исчезъ. Онъ бросился искать его повсюду, крича, что развѣ самъ дьяволъ унесъ его на рогахъ.

— Дьяволъ не дьяволъ, сказалъ Агриппа, а тотъ ловкій молодецъ, что разсказывалъ о сраженьяхъ во Фландріи, просто — надѣлъ и ушелъ.

— О! отвѣчалъ мальчикъ съ негодованьемъ, какъ можно думать, чтобъ такой храбрый человѣкъ рѣшился на такой скверный поступокъ?

— Ну, я полагаю, не одинъ такой лежитъ у него на совѣсти? Пари готовъ держать, судя по кожѣ, что этотъ хватъ чаще дезертировалъ, чѣмъ сражался.

— Это ужъ черезъ чуръ!… Если ты и угадалъ, то одинъ онъ такой и найдется между всѣми.

— Я самъ видѣлъ, какъ онъ стащилъ плащъ, да и десятеро другихъ сдѣлали бы на его мѣстѣ тоже самое. Подвернулся удобный случай, хорошій новый плащъ — какъ тутъ не рѣшиться прохожему завладѣть чужимъ добромъ? Бродяги вообще легко поддаются искушенію… на счетъ оружія вамъ немногому осталось еще поучиться, а ужь на счетъ жизни и людей, ну! не найдется, я думаю, такого монастырскаго послушника, который бы не былъ гораздо опытнѣе васъ. Хотите испытать?

— Очень радъ, только предупреждаю тебя, мой старый Агриппа, что я тогда только повѣрю, когда самъ увижу воровство собственными глазами.

— Увидите, и не разъ еще, а десять! Только не мѣшайте мнѣ, и чтобы я ни говорилъ, все кивайте головой.

Въ тотъ-же день Агриппа съ ученикомъ своимъ принялся задѣло. Онъ вычистилъ погребъ въ старой башнѣ, углубилъ его, снявши земли, потомъ посыпалъ рыхлой землей, а въ сводѣ продѣлалъ люкъ, да такъ искусно, что его нельзя было и замѣтить.

Этотъ люкъ открывался подъ тяжестью человѣка и проходилъ какъ разъ у начала каменной лѣстницы съ истертыми отъ времени ступеньками, которая вела въ круглую комнату съ узкими просвѣтами; въ углу этой комнаты стоялъ старый дубовый сундукъ, окованный ржавымъ желѣзомъ. Агриппа обмелъ на немъ пыль и, поднявши крышку, положилъ туда два кожаныхъ мѣшка съ мѣдными и желѣзными кружочками. Гуго смотрѣлъ внимательно на эти приготовленія.

— Вотъ западня и готова, подождемъ теперь лисицу, сказалъ старикъ.

Потомъ, приложивъ палецъ къ губамъ:

— Только, пожалуйста, никому ни слова.

Черезъ недѣлю появился какой-то бродяга, вооруженный съ головы до ногъ. Носъ у него былъ крючкомъ, а лицо — какъ у совы. Агриппа побѣжалъ къ, нему на встрѣчу, наговорилъ ему тысячу любезностей и, какъ всегда дѣлалъ, обѣщалъ хорошенько накормить за урокъ фехтованья. Тотъ ужъ успѣлъ разсмотрѣть на кухнѣ передъ очагомъ аппетитный вертѣлъ, а на столѣ два жбана съ виномъ, погладилъ усы и согласился охотно.

— На дворѣ ужъ поздно и ходить по ночамъ не годится, прибавилъ Агриппа; такъ послѣ урока, останьтесь-ка у насъ переночевать, а завтра утромъ мы вамъ поднесемъ на дорогу еще стаканъ вина и кусокъ холоднаго мяса.

— Отлично! сказалъ пандуръ.

— Что это затѣваетъ, Агриппа? спрашивалъ себя Гуго.

Урокъ прошелъ превосходно, а послѣ него учитель, ученикъ и старикъ Агриппа усѣлись за столомъ, на которомъ дымилась жареная индѣйка, а рядомъ съ ней лежалъ добрый окорокъ ветчины. Двѣ широкихъ кружки стояли подъ рукой у солдата, который осушилъ тотчасъ же одну, для начала.

Надо очистить воздухъ, сказалъ онъ и потомъ, щелкнувъ языкомъ, прибавилъ:

— Славное винцо!

Послѣ ужина, приправленнаго, какъ слѣдуетъ, обильными возліяніями бѣлаго и краснаго вина, Агриппа оглянулся кругомъ съ таинственнымъ видомъ и, положивъ локти на столъ, сказалъ:

— Ну, пріятель, мнѣ сдается, что вы человѣкъ порядочный и обстоятельный, и что на васъ положиться можно.

— Надѣюсь!

— Надобно, значитъ, открыть вамъ секретъ и вмѣстѣ съ тѣмъ попросить у васъ услуги.

Онъ пошелъ къ двери, затворилъ ее и вернулся на свое мѣсто.

— Сейчасъ я покажу вамъ приготовленную для васъ комнату; надѣюсь, вы будете ею довольны.

— О! лишь бы была хорошая постель, огонь въ каминѣ, да на столѣ кружка вина и кусокъ мяса на случай, если проснусь ночью, — больше ничего и не нужно: ночью я привыкъ погрызть чего-нибудь, когда не спится.

— Все будетъ… Теперь приступаю къ секрету.

Гуго, положивъ подбородокъ на руку, слушалъ обоими ушами.

— Ваша комната тутъ рядомъ, мы сейчасъ пойдемъ туда взглянуть, все-ли готово; выходитъ она въ корридоръ, ведущій къ башнѣ, которую вы, вѣрно, замѣтили, когда подходили?

— Да, кажется, четвероугольная башня, сказалъ рейтаръ, наливая себѣ стаканъ и осушая его залпомъ.

— Именно. Ну! въ этой самой башнѣ я спряталъ свою казну.

— Какъ? спросилъ солдатъ.

— Тсъ! увы! вся она въ двухъ маленькихъ мѣшочкахъ! Время теперь такое тяжелое! Я положилъ ихъ въ дубовомъ сундукѣ.

— Внизу башни?

— Ради Бога, потише! Мало-ли злыхъ людей шатается на свѣтѣ!

— Разумѣется.

— Я самъ всегда сплю тамъ же съ пистолетами, чтобъ кто туда не забрался; но посудите, какая бѣда! Именно сегодня вечеромъ у меня назначено свиданіе въ деревнѣ по очень важному дѣлу. Мнѣ нужно кого нибудь, кто бы за меня поберегъ мое сокровище. Изъ вашей комнаты хорошо слышно все, что дѣлается въ башнѣ. При малѣйшемъ шумѣ вы могли бы кинуться и позвать на помощь.

— На помощь? я-то, служившій на мальтійскихъ галерахъ? Довольно будетъ вотъ этой руки и этой шпаги. Не даромъ меня зовутъ дон-Гаэтано де Гвардіано,

— Впрочемъ, если вамъ не хочется караулить, скажите слово, и я отложу свое свиданье до другаго раза.

— За чѣмъ-же? Оказать услугу кому нибудь — страсть моя. Ступайте себѣ по дѣламъ, а я покараулю и, клянусь Богомъ! никто не подойдетъ близко къ вашимъ деньгамъ, даю вамъ слово кастильянца.

— А когда такъ, пойдемте осмотрѣть мѣсто.

Гуго зажегъ фонарь и пошелъ впереди, за нимъ Агриппа, а потокъ испанецъ, положивъ руку на эфесъ шпаги Они прошли въ молчаньи черезъ комнату, потомъ черезъ корридоръ и, войдя въ башню, поднялись до лѣстницѣ въ комнату, гдѣ стоялъ сундукъ.

— Вотъ и мои мѣшки, сказалъ Агриппа, открывая крышку… они легонькіе… посмотрите… а все таки въ нихъ порядочный кушъ… Отдаю ихъ на ваше охраненіе.

— Будьте покойны, отвѣчалъ дон-Гаэтано, взвѣшивая ихъ на рукѣ, потомъ бросилъ ихъ назадъ въ сундукъ. Раздался металлическій звукъ и глаза солдата сверкнули огнемъ.

— Дверь-то не совсѣмъ ладно затворяется, продолжалъ Агриппа самымъ простодушнымъ голосомъ; дерево все источено червями… да и замокъ ненадеженъ… но вы будете близко — и мнѣ нечего бояться.

— Еще бы! Я одинъ стою цѣлаго гарнизона.

— Само Небо послало васъ сюда…

— Ну, да! разумѣется!

Всѣ трое спустились назадъ по лѣстницѣ и Агриппа показалъ испанцу на столѣ въ его комнатѣ большую кружку вина и добрый кусокъ мяса.

— Постель ваша готова; не нужно-ли еще чего? спросилъ онъ у него. Оказывая намъ такую услугу, вы, надѣюсь, не станете церемониться.

— Нѣтъ, благодарю; больше ничего не надо.

— Значитъ, я смѣло могу идти въ деревню, гдѣ меня ждутъ?

— Хоть сейчасъ, если хотите, отвѣчалъ дон-Гаэтано, разстегивая поясъ.

— А завтра задамъ вамъ такой завтракъ, что вы не скоро его позабудете! вскричалъ Агриппа нѣжнымъ тономъ.

Они обнялись, Агриппа затворилъ дверь и ушелъ съ Гуго.

— Начинаете понимать, графъ? спросилъ онъ.

— Да, немного; но ты увидишь, что твоя хитрость пропадетъ даромъ.

На другой день на зарѣ, Агриппа и Гуго пошли въ комнату испанца; въ ней никого не было и дверь была отворена. Агриппа моргнулъ глазомъ и, взглянувъ на Гуго, сказалъ:

— Когда птичка вылетѣла изъ гнѣзда, значитъ — улетѣла за кормомъ.

— Послушай-ка, сказалъ Гуго, схвативъ его за руку.

Изъ башни раздавались глухія проклятія. По мѣрѣ того какъ они подвигались дальше по корридору, крики становились явственнѣе. Въ концѣ корридора они увидѣли, что люкъ открытъ, и, нагнувъ голову надъ черной дырой, они замѣтили внизу, въ темнотѣ, человѣка, который ревѣлъ и бился.

— Какъ? это вы, дон-Гаэтано? сказалъ Агрипла ласковымъ голосомъ… что это за бѣда съ вами случилась? Я и то безпокоился, не найдя васъ въ постели… Она совсѣмъ холодная… Не дурной-ли сонъ васъ прогналъ съ нея? или вы услышали какой нибудь шумъ?

— Именно! отвѣчалъ Гаэтано, сверкая взоромъ. Мнѣ приснилось, что кто-то пробирается къ вашимъ мѣшкамъ… я всталъ поспѣшно… и съ перваго же шагу въ эту проклятую башню… оборвался въ яму.

— Не очень зашиблись, надѣюсь?

— Нѣтъ… не очень… Но вытащите меня поскорѣй… я продрогъ и не прочь отвѣдать обѣщаннаго завтрака.

— Вотъ это умно сказано, господинъ гидальго; но этотъ завтракъ вы получите, заплативши прежде выкупъ.

— Выкупъ, я?… Что это значитъ?

— Очень ясно и вы сейчасъ меня поймете, любезный другъ.

Агриппа усѣлся поудобнѣе надъ самой дырой, свѣсивъ въ нее ноги.

— Вы совсѣмъ не дурной сонъ видѣли, мой добрый Гаэтано, сказалъ онъ, и вовсе не шумъ разбудилъ васъ, а просто пришла вамъ не въ добрый часъ охота завладѣть собственностью ближняго: чортъ попуталъ, должно быть, и — вотъ зачѣмъ вы забрались ночью сюда въ башню.

— Клянусь вамъ всѣми святыми рая…

— Не клянитесь:. святые разсердятся. Сознайтесь, что еслибы вы въ самомъ дѣлѣ вскочили съ постели вдругъ, неожиданно, то не успѣли бы одѣться, какъ слѣдуетъ, съ головы до ногъ, надѣть шляпу, прицѣпить шпагу; ничто не забыто, ни сапоги, ни штаны, — хотя сейчасъ дать тягу!… Ну, а какъ за всякое худое дѣло слѣдуетъ наказанье, то выверните-ка ваши карманы, чтобъ показать намъ, что въ нихъ есть, и подѣлимся по-товарищески… Да и во всякой странѣ такъ ужъ водится, что побѣжденный платитъ штрафъ!

Дон-Гаэтано божился и клялся тысячью милліоновъ чертей, что у него въ карманахъ не бываетъ никогда и шести штукъ серебряной мелочи.

— Ну, какъ хотите, сказалъ Агриппа и, поднявъ люкъ, сдѣлалъ видъ, что хочетъ закрыть его.

— Когда вы пообѣдаете и поужинаете мысленно, я прійду завтра поутру узнать, не передумали-ль вы, продолжалъ онъ. Ночь, говорятъ, хорошій совѣтникъ.

Испанецъ кричалъ и вопилъ, какъ бѣсноватый; Агриппа не обращалъ на это ни малѣйшаго вниманія. Пришлось сдаться. Мошенникъ вывернулъ карманы; въ нихъ таки довольно было.

— Бросьте мнѣ четыре пистоли, а остальнаго мнѣ не нужно, сказалъ Агриппа; я вѣдь не злой.

Четыре монеты упали къ его ногамъ.

— Поскорѣй теперь лѣстницу, крикнулъ дон-Гаэтано.

— А вотъ вашъ ученикъ, для котораго всякое желаніе учителя законъ… онъ и сходитъ за лѣстницей. Но прежде надо исполнить еще одну маленькую формальность.

— Формальность? какую это?… Говорите скорѣй, я озябъ порядкомъ.

— Остается только передать мнѣ безъ разговоровъ вашу длинную шпагу и хорошенькій кинжалъ, что виситъ у васъ на поясѣ.

— Это-жь за чѣмъ?

— А за тѣмъ, что вамъ можетъ прійдти въ голову нехорошая мысль пустить ихъ въ дѣло, а изъ этого для вашей же милости вышли бы такія непріятности, память о которыхъ осталась бы навсегда на вашей кожѣ.

Дон-Гаэтано подумывалъ о мести и не рѣшался отдать оружіе.

— Ну, чтоже? крикнулъ Агриппа: опускать люкъ или лѣстницу?

Единственное средство спасенія показывало концы свои сверху въ отверстіе ямы; плѣнникъ тяжело вздохнулъ и, вынувъ изъ ноженъ шпагу и кинжалъ, подалъ ихъ рукоятками Агриппѣ, который схватилъ ихъ проворно.

— Славное оружіе! сказалъ онъ, осматривая ихъ; сейчасъ видна работа толедскихъ оружейниковъ, именно стоитъ такого кавалера, какъ ваша милостъ.

Потомъ прибавилъ, улыбаясь:

— Я былъ увѣренъ, что мы съ вами поладимъ, а теперь, сеньоръ, можете выходить на свѣтъ Божій.

Лѣстница опустилась въ погребъ, а между тѣмъ Драконъ и Фебея, прибѣжавшіе вслѣдъ за Гуго, уставили черные морды въ отверстіе. Агриппа взялъ ихъ за ошейники

— Два неразлучныхъ съ нами пріятеля! сказалъ, онъ.

Испанецъ вышелъ и пустился бѣжать.

Тогда Агриппа обратился къ молодому графу и спросилъ его съ улыбкой:

— Ну, теперь вы убѣдились, что вашъ плащъ не самъ улетѣлъ со скамейки и что попадаются иногда на свѣтѣ и скверные люди?

Отвѣчать было нечего, но одна вещь все-таки смущала Гуго.

— Зачѣмъ ты взялъ четыре пистоля у этого мошенника? спросилъ онъ.

— А затѣмъ, что ихъ же я предложу въ награду тому честному человѣку, который не поддастся искушенію…. Я вѣдь намѣренъ продолжать этотъ опытъ…. Утѣшительно было бы, еслибъ хорошаго и дурнаго вышло поровну!

Новый случай представился скоро. Агриппа не сталъ придумывать другаго испытанія и повторилъ ту же хитрость и тѣ же рѣчи. Новый прохожій выслушалъ все съ такимъ же вниманьемъ и ночью все обошлось такъ же точно, какъ и съ Гаэтано. Пришлось опять приносить лѣстницу и тащить вора изъ погреба. Онъ поплатился, какъ Гаэтано, своимъ оружіемъ; но съ него взяли только шесть ливровъ, потому что въ карманахъ у него было немного.

Три или четыре прохожихъ еще попались на ту же удочку и не дали бѣдному Гуго лучшаго мнѣнія о родѣ человѣческомъ. Наконецъ, пятаго застали въ постели спящаго блаженнымъ сномъ. Агрипла насилу растолкалъ его, чтобы разбудить.

— Ахъ! сказалъ онъ, протирая глаза, извините, пожалуйста; до полуночи я караулилъ…. апотомъ сонъ одолѣлъ…. пойдемте поскорѣй посмотрѣть, не случилось-ли чего съ вашимъ сундукомъ.

— Не нужно. Пойдемте лучше завтракать и когда поѣдимъ, вы увидите, что иногда недурно быть и честнымъ человѣкомъ.

Его посадили передъ сытнымъ и вкуснымъ завтракомъ, и когда онъ кончилъ, Агриппа вынулъ изъ кармана съ полдюжины новенькихъ желтыхъ и бѣлыхъ монетъ, которыя такъ и блестѣли на солнцѣ, и сказалъ:

— Вотъ вамъ за труды отъ молодаго графа и если случится вамъ когда-нибудь еще проходить мимо, не забывайте нашего дома!

— Забыть! вскричалъ тронутый солдатъ, забыть такой домъ, гдѣ прохожимъ даютъ не только славную постель и хорошо ихъ кормятъ и поятъ, да еще даютъ и денегъ на дорогу! Одного я только боюсь, — чтобы хозяева скоро не раззорились совсѣмъ и не заперли дверей.

— Ну, этого не бойтесъ, пріятель: мы такъ устроили дѣло, что раздаемъ только то, что сами съ другихъ получаемъ.

Когда солдатъ ушелъ, Агриппа обратился къ Гуго, который не пропустилъ ни одного слова изъ ихъ разговора, и спросилъ:

— Вы сосчитали? я далъ всего четыре, а получилъ тридцать. Вотъ вамъ и пропорція между добромъ и зломъ! Будьте же впередъ менѣе довѣрчивымъ.

Случилось какъ-то, что проѣзжалъ солдатъ высокаго роста на поджарой лошади и Агриппа зазвалъ его отдохнуть на цѣлыя сутки.

Никогда еще не бывало въ стѣнахъ замка человѣка съ такой огромной шпагой и съ такими густыми усами, — просто два кустарника. Руки у него были всѣ въ волосахъ, уши красныя, шея воловья, брови сросшіяся, а лице — квадратное, какъ у бульдога. При этомъ, онъ хотя и смахивалъ на разбойника, а было въ немъ и что-то дворянское.

— Ну, ужь если этотъ не свалится въ погребъ, сказалъ Агриппа своему воспитаннику, то наружность, бываетъ, значитъ, иногда и обманчива.

Когда проѣзжаго привели въ фехтовальную залу, онъ показалъ себя мастеромъ владѣть и шпагой и кинжаломъ. Онъ осыпалъ Гуго ударами, но и самъ получилъ нѣсколько такихъ, которые его удивили. Лицо у него разгорѣлось.

— Какъ! вскричалъ онъ, вотъ первый разъ случается, что воробей клюетъ сокола!

Онъ началъ снова, но сердился и тѣмъ самымъ терялъ выгоды своего превосходства надъ молодымъ ученикомъ. Ударъ концомъ прямо въ грудь привелъ его въ бѣшенство. Гуго, въ восторгѣ отъ своей ловкоcти, не могъ скрыть этого.

— Еслибъ у меня въ рукахъ была добрая шпага, вмѣсто этой дряни, воскликнулъ его противникъ, ты бы не-то запѣлъ, молодой пѣтушокъ!

— А зачѣмъ же дѣло стало? возразилъ Гуго, разгорячась тоже и оба ужъ бросились было къ оружію, висѣвшему на стѣнѣ.

— Полно! довольно! крикнулъ Агриппа громкимъ голосомъ.

Оба повиновались. Агриппа пропустилъ Гуго впереди себя и вышелъ, а за ними пошелъ великанъ, рыча какъ собака, у которой отняли кость.

Агриппа привелъ его въ нижнюю комнату и предложилъ закусить. Солдатъ осушилъ залпомъ два или три полныхъ стакана; широкій ротъ его раскрывался, какъ пропасть, и вино исчезало въ немъ, какъ въ колодезѣ. Въ промежуткахъ между стаканами изъ него вырывались проклятія.

— Дѣло плохо, подумалъ Агриппа, и сдѣлалъ знакъ Гуго, чтобъ онъ ушелъ.

Мальчикъ вышелъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Агриппа, въ свою очередь, объявилъ, что долженъ кое-чѣмъ распорядиться, и тоже ушелъ. Онъ хотѣлъ послать кого-нибудь на деревню за помощью и попросить графиню, чтобъ она не выходила изъ своихъ комнатъ.

Оставшись одинъ, великанъ, все еще сердясь на послѣдній ловкій ударъ мальчика, отворилъ окно, чтобъ подышать свѣжимъ воздухомъ. Онъ увидѣлъ, что Гуго проходитъ по двору и, выпрыгнувъ изъ окна, побѣжалъ къ нему. Услышавъ стукъ его толстыхъ сапогъ по твердому песку, Гуго обернулся и подождалъ.

— Вы отъ меня ушли, пріятель, сказалъ рейтаръ, а къ этому, клянусь честью, не привыкъ капитанъ, Бриктайль. За вами двѣ игры!

Онъ засмѣялся. Гуго смотрѣлъ на него, не говоря ни слова. Вдругъ, перемѣнивъ тонъ, великанъ сказалъ ему:

— У васъ прехорошенькій перстень…. Можно посмотрѣть?

Гуго протянулъ руку довѣрчиво. Бриктайлъ схватилъ ее, живо сорвалъ перстень и, полюбовавшись немного его блескомъ на солнцѣ, надѣлъ себѣ на палецъ.

— А вѣдь какъ-разъ въ пору, не правда-ли? Спасибо!

Сынъ графа Гедеона мгновенно поблѣднѣлъ.

— Вы толкуете еще о вѣжливости, вскричалъ онъ, а сами-то какъ поступаете?

Бриктайль пожалъ плечами.

— Да вѣдь, еслибъ я у васъ попросилъ этотъ перстень, — все равно вы бы мнѣ его отдали?

— Разумѣется, нѣтъ!

— А вотъ потому-то я и взялъ его самъ — Хотите получить назадъ, попробуйте сдѣлать то-же.

Гуго, внѣ себя, бросился на бандита. Но Бриктайль этого ожидалъ и навязывался на ссору; онъ съ такой силой сжалъ его въ своихъ длинныхъ рукахъ, что у Гуго кости затрещали. Обезумѣвъ отъ боли, онъ до крови укусилъ великана за руку,

— А! волченокъ! крикнулъ Бриктайль, выпустивъ его.

Онъ выхватилъ изъ ноженъ свою шпагу; Гуго схватилъ попавшуюся на землѣ палку и ждалъ его твердо. Первымъ же ударомъ Бриктайль разрубилъ пополамъ эту палку; онъ и не думалъ остановиться, какъ вдругъ двѣ злыхъ собаки бросились изъ глубины двора съ лаемъ и раскрытой пастью. Бриктайль едва успѣлъ отскочить назадъ.

— Бери, драконъ! хватай Фебея! кричалъ Агриппа появляясь вдали съ мушкетами.

Бриктайль отступалъ, удерживая шпагой страшныхъ псовъ, которые не отставали не кидались на него, какъ бѣшеные. Уже плащъ, которымъ онъ обмоталъ себѣ лѣвую руку, былъ въ клочкахъ, и онъ чувствовалъ у себя на ногахъ горячее дыханье собакъ, но, увидѣвъ за собой дерево, онъ отчаяннымъ скачкомъ вспрыгнулъ на вѣтку. Драконъ и Фебея бѣгали съ воемъ кругомъ дерева, поднимались на стволъ передними лапами и красными глазами грозили еще солдату.

Агриппа въ одну минуту побѣжалъ къ нимъ.

— А если я вамъ раздроблю голову изъ этого мушкета, развѣ я буду не правъ? крикнулъ онъ Бриктайлю сердитымъ голосомъ. ….Будь вы на моемъ мѣстѣ, вы бы такъ и сдѣлали!… Но вы — мой плѣнникъ…. Я лучше подожду…. Когда-нибудь да прійдется жъ вамъ сойти внизъ.

Стоя на большой вѣткѣ, Бриктайль смотрѣлъ вокругъ, куда бы бѣжать, откуда бы защищаться; ничего кругомъ, кромѣ голаго ровнаго двора, а подъ деревомъ двѣ собаки, не спускающія съ него глазъ. Вздумай онъ соскочить — и въ ту же минуту ихъ крѣпкія челюсти вопьются ему въ шею.

— Громъ и молнія! вскричалъ онъ.

— Попались, возразилъ Агриппа…. надо сдаваться.

— На какихъ условіяхъ?

— Прежде всего — вотъ этотъ перстень, что вы украли.

— Просто шутка!… Я съ тѣмъ и взялъ его, чтобъ отдать назадъ… Вотъ онъ.

Онъ снялъ съ пальца перстень Гуго и бросилъ въ шляпу Агрипрѣ.

— Теперь — вашу шпагу и вашъ кинжалъ.

— А если я поклянусь вамъ, что не пущу ихъ въ дѣло?

— А я буду гораздо покойнѣй, когда шпага и кинжалъ не будутъ больше у васъ въ рукахъ.

Бриктайль прикусилъ себѣ губы и, обратясь къ Гуго, который смотрѣлъ на всю эту сцену, сложивъ руки, спросилъ его:

— Что вы на это скажете? я увидѣлъ гербъ на вашемъ перстнѣ и принялъ васъ за дворянина!

— Именно потому, что я дворянинъ, я и вижу, что вы не дворянскаго рода.

— Что жъ ты принимаешь меня за незаконнорожденаго, что ли, комаръ ты эдакій?

Гнѣвъ опять овладѣлъ имъ и онъ смѣрялъ глазомъ разстояніе до земли и ужъ совсѣмъ было-приготовился спрыгнуть внизъ, но въ эту минуту онъ увидѣлъ бѣгущихъ изъ-за стѣны, цѣлой толпой, крестьянъ съ косами, топорами и копьями, а отъ нихъ онъ ужъ навѣрное не спасся бы, еслибъ даже и одолѣлъ Агриппу, Гуго и обѣихъ собакъ.

Проклятіе вырвалось у него, и, выхвативъ изъ ноженъ шпагу и кинжалъ, онъ съ силой швырнулъ ихъ на песокъ.

— Теперь можете и сойти! крикнулъ ему Агринпа, поднимая брошенное оружіе.

Собакъ онъ взялъ за ошейники, и онѣ только рычали.

Въ одну секунду солдатъ соскочилъ съ дерева и, ставъ прямо противъ Гуго, посмотрѣлъ на него молча. Его лицо, только что пылавшее дикимъ гнѣвомъ, вдругъ стало безстрастнымъ и на немъ показался какой-то отблескъ благородства. Потомъ, проткнувъ руку и отворотивъ рукавъ, онъ показалъ кровавую рану и сказалъ:

— Вотъ тутъ у меня остается такой знакъ на память, котораго я не забуду. Клянусь вамъ честью дворянина, а я — дворянинъ, можете мнѣ повѣрить — постарайтесь лучше никогда не встрѣчаться со мной.

И выпрямившись во весь ростъ, съ надменнымъ видомъ, онъ прибавилъ:

— А теперь, прикажите меня выпустить!

— А вотъ тамъ дверь! отвѣчалъ Агриппа, указывая на уголъ. Но позвольте мнѣ проводить васъ: тамъ есть люди, которые моглибы напасть на васъ, еслибъ меня не было съ вами.

Когда дверь отворилась, Бриктайль увидѣлъ, что въ самомъ дѣлѣ такая предосторожность не была лишнею. Его окружило человѣкъ тридцать, готовыхъ на него броситься, но Агриппа сдѣлалъ знакъ рукой:

— Этотъ господинъ сознался, что былъ неправъ… Теперь это — ягненокъ… Намъ остается только, друзья мои, пожелать ему счастливаго пуѣи — но не мѣшаетъ ему подальше обходить дубы, какіе ему могутъ попасться на дорогѣ: какъ разъ можетъ на одномъ изъ нихъ когда-нибудь повиснуть.

Взрывъ смѣха отвѣчалъ ему.

— А, канальи! еслибъ только уменя была шпага! проворчалъ рейтаръ и тотчасъ же принялъ опять невозмутимый видъ, бросивъ на крестьянъ взглядъ презрѣнія.

Полоумный малый, бывшій все еще на службѣ у графа де-Монтестрюка, подвелъ поджарую лошадь пандура. Онъ сѣлъ верхомъ не спѣша и поѣхалъ, высоко поднявъ голову, но зеленый отъ гнѣва и съ пылающимъ взоромъ.

Когда онъ завернулъ за уголъ стѣны, Агриппа положилъ руку на плечо графу Гуго и сказалъ:

— Вотъ вамъ первый врагъ!

VII.

Гостинница Красной Лисицы.

Во время прогулокъ молодой графъ почти никогда не разставался съ отъисканнымъ имъ въ деревнѣ мальчикомъ-сиротою. У бѣдняка не было ни родни, ни пристанища и Гуго, пріютивъ его, нашелъ себѣ не только преданнаго слугу, но и друга. Звали его Коклико за красный цвѣтъ волосъ.

Малый былъ вообще очень некрасивъ и неуклюжъ: большая голова на узкихъ плечахъ, длинныя руки, худыя ноги, все тѣло будто развинченное, пресмѣшной носъ, маленькіе глазки на кругломъ какъ вишня лицѣ; но за доброту и за услужливость всѣ забывали о его безобразіи. Передъ Гуго Коклико благоговѣлъ; Гуго былъ для него больше, чѣмъ идолъ, онъ былъ — великій человѣкъ.

Дружба ихъ началась какъ-то разъ въ зимній вечеръ: въ углу подъ заборомъ маленькій Гуго — ему было тогда лѣтъ десять — нашелъ полузамерзшаго Коклико, лежащаго рядомъ съ большой связкой хворосту, слишкомъ тяжелой для его слабыхъ плечъ. Ноги у него были голыя, въ разбитыхъ деревянныхъ башмакахъ, руки посинѣли. Сердце, у Гуго сжалось отъ состраданія; ни просьбами, ни убѣжденіями онъ ничего не могъ добиться отъ бѣднаго мальчика; взвалилъ его къ себѣ на плечи, кое-какъ дотащилъ до Тестеры и положилъ къ себѣ на кровать. Тепло оживило бѣдняжку, и какъ только онъ открылъ глаза, прежде всего увидѣлъ возлѣ себя чашку горячаго супу.

— А, ну-ка, поѣшь, сказалъ ему Гуго.

Мальчикъ взялъ, какъ сонный, деревянную ложку и съѣлъ супъ, не говоря ни слова, но когда онъ понялъ наконецъ, что еще живъ, глаза его наполнились слезами и, сложивши руки, онъ сказалъ:

— Какъ же это? на васъ такое славное платье, а вы приняли участіе въ такомъ оборванцѣ, какъ я!

Платье на Гуго было далеко не славное, а изъ толстаго сукна, но на немъ не было ни дыръ, ни пятенъ, и оно показалось великолѣпнымъ безпріютному мальчику.

Эти слова тронули Гуго и онъ понялъ, до какой нищеты дошелъ этотъ сиротка.

— Подожди, сказалъ онъ ему: ты бросишь эти лохмотья, а матушка дастъ тебѣ хорошее платье, въ которомъ тебѣ будетъ тоже тепло.

Графиня де Монтестрюкъ тотчасъ же исполнила желаніе сына, Коклико одѣли съ головы до ногъ. Потомъ она отвела Гуго въ сторону и сказала ему:

— Ты спасъ ближняго, а теперь, дитя мое, на тебѣ лежитъ забота объ его душѣ.

— Какъ это?

— Ты долженъ заботиться объ этомъ несчастномъ, который порученъ тебѣ Провидѣніемъ, и не допускать, чтобъ онъ бродилъ безпріютнымъ и безпомощнымъ.

— Что же мнѣ дѣлать?

— Подумай самъ и послѣ скажи мнѣ, что придумаешь.

Гуго потеръ себѣ лобъ и сталъ думать, а вечеромъ за обѣдомъ сказалъ матери:

— Кажется, я нашелъ средство.

— Посмотримъ, какое?

— Дурачокъ, который живетъ у насъ изъ милости, не въ силахъ справиться со всѣми работами по дому: надо и дровъ нарубить, и воды накачать, и за припасами сходить, и въ саду работать, и трехъ коровъ гонять въ поле, и фрукты уложить, и хворосту принести, да мало-ли еще что! Коклико пріймется за все: у него доброе сердце и отъ работы онъ сторониться не станетъ. Такимъ образомъ онъ будетъ заработывать себѣ хлѣбъ и не будетъ жить милостыней, которая еще, можетъ статься, не привела бы его къ добру. А я стану его учить читать;

— Прекрасно, дитя мое! сказала графиня, обнимая сына: съ сегодняшняго вечера Коклико можетъ спать у насъ въ домѣ.

Коклико, не чувствуя больше ни голода, ни холода, вообразилъ, что онъ въ раю.

Когда ребенокъ перенесъ столько лишеній, сколько ихъ выпало на долю Коклико, и не умеръ, — значитъ, у него желѣзное здоровье и онъ силенъ, какъ жеребенокъ, выросшій на волѣ, на лугу. Коклико работалъ въ Тестерѣ за большаго человѣка. Онъ также охотно пользовался и уроками, которые Гуго давалъ ему съ большимъ усердіемъ и съ аккуратностью стараго учителя. Но забивать себѣ въ голову буквы и учиться читать по книгѣ, проведя столько лѣтъ на вольномъ воздухѣ, не очень-то легко. Коклико билъ себя кулаками по головѣ и приходилъ въ отчаяніе передъ этими таинственными знаками, изображавшими звуки и понятія.

— Ничего не понимаю! говорилъ онъ со слезами: такой ужъ болванъ!

Эти четыре слова засѣли у него въ головѣ и онъ почти всегда начиналъ ими фразу:

— Я такой ужъ болванъ!…

А между тѣмъ, онъ только казался добрякомъ и дурачкомъ: въ сущности онъ былъ хитеръ — какъ лисица, ловокъ — какъ обезьяна и проворенъ — какъ бѣлка. Не нужно было повторять ему два раза одно и тоже. Онъ все понималъ съ полуслова и все замѣчалъ отлично.

Скоро онъ и доказалъ это.

Разъ случилось, что Гуго, который ничего не боялся, вздумалъ перейти выступившую изъ береговъ рѣчку, чтобъ достать въ ямѣ карповъ; вдругъ онъ потерялъ дно и хотя умѣлъ плавать какъ рыба, но его унесло теченьемъ, онъ запутался въ травѣ и едва не утонулъ совсѣмъ.

Коклико, увидѣвъ бѣду, бросилъ лодку, поплылъ и вытащилъ изъ воды Гуго уже безъ чувствъ. Вблизи были мельники; они бросились на помощь и окружили Гуго, котораго Коклико положилъ на берегу. Совѣты посыпались со всѣхъ сторонъ. Наиболѣе сообразительные хотѣли уже повѣсить его за ноги, головой внизъ, чтобъ изъ него вылилась вода, которой онъ наглотался. Коклико протестовалъ.

— Хорошо лекарство! и здороваго-то оно убьетъ, а больному какая можетъ быть отъ него польза? вскричалъ онъ.

— Такъ что же съ нимъ дѣлать!

— Я такой ужъ болванъ, а вотъ что мнѣ кажется… тутъ не въ водѣ дѣло, что онъ проглотилъ…и вы сами не стали бы пить, еслибъ васъ окунуть съ головой въ рѣку — ему просто не достаетъ воздуху. Надо, значитъ, чтобъ онъ вздохнулъ, да чтобъ онъ согрѣлся, а то онъ совсѣмъ холодный.

И не теряя ни минуты, Коклико унесъ Гуго, раздѣлъ его и положилъ у огня такъ, чтобъ голова была повыше.

— А теперь, дайте-ка поскорѣй водки!

Его слушали, сами не зная, почему. Наливши водки на шерстяную тряпку, онъ принялся изо всѣхъ силъ растирать утопленника. Мельники взялись тоже, кто за ногу, а кто за руку. Коклико раскрылъ всѣ окна, чтобъ было побольше воздуха. Наконецъ, грудь Гуго поднялась, и онъ раскрылъ глаза. Первымъ движеньемъ Коклико было броситься ему на шею.

— Вотъ какъ, сказалъ онъ, надо спасать утопленника; хоть я и болванъ, а добрался до этого самъ собой.

Гуго подросталъ и становился совсѣмъ ужъ большимъ. Герцогъ де Мирпуа, навѣщавшій ихъ отъ времени до времени въ Тестерѣ, далъ ему позволеніе охотиться за кроликами въ его лѣсахъ, и Гуго пользовался этимъ позволеньемъ, какъ хотѣлъ: то ставилъ силки въ кустахъ, то сторожилъ кроликовъ съ лукомъ и стрѣлой.. Эта охота была для него любимымъ отдыхомъ отъ занятій; Коклико всегда былъ при немъ.

Разъ, какъ-то вечеромъ, они стояли на опушкѣ лѣса и мимо ихъ проѣхалъ верхомъ господинъ съ большой свитой. Это былъ человѣкъ большаго роста и важнаго вида, лѣтъ тридцати; всѣ знали, что у него горячая голова и что онъ скоръ на руку; гордъ онъ былъ, какъ эрцгерцогъ, и никѣмъ не стѣснялся. Звали его маркизъ де сен-Эллисъ; онъ то именно купилъ у жидовъ-барышниковъ замокъ Монтестрюкъ, заложенный имъ графомъ Гедеономъ. Гуго, въ самую минуту ихъ встрѣчи, опускалъ въ сумку штукъ пять убитыхъ имъ кроликовъ.

Маркизъ остановился и крикнулъ, важно подбоченясь:

— А сколько тутъ кроликовъ накрадено?

— Ни одного не украдено, а поймано много, возразилъ Гуго, поднимая голову.

— Я уже такой болванъ, не отвѣтилъ бы ни слова, проворчалъ Коклико.

— Это герцогъ де Мирпуа позволилъ тебѣ бродяжничать по своей землѣ? продолжалъ маркизъ, между тѣмъ какъ Гуго закрывалъ сумку.

— Онъ самый, и я не понимаю, зачѣмъ вы мѣшаетесь не въ свое дѣло?

— Э! да собачонка, кажется, лаетъ! А послѣ еще и кусаться станетъ! сказалъ маркизъ презрительно. Ну, не стыдно-ли пускать на свою землю такого негодяя, какъ ты?

— Стыдно тому, кто, сидя на лошади, оскорбляетъ пѣшаго, да еще когда ихъ десять противъ одного.

— Ахъ, ты дерзкій! вскричалъ маркизъ и, обратясь къ одному изъ окружавшихъ его людей, сказалъ:

— Пойди-ка, нарви уши этому мальчишкѣ!

— Вотъ этого-то я и боялся! прошепталъ Коклико и прибавилъ тихо товарищу:

— Бѣгите же теперь скорѣй.

Но Гуго уперся покрѣпче на ногахъ и поджидалъ посланнаго человѣка; онъ подпустилъ его къ себѣ и въ ту минуту, какъ тотъ поднималъ уже руку, чтобъ схватить его, Гуго отскочилъ въ сторону, подставилъ ему ногу и сильнымъ ударомъ кулака прямо въ грудь — сбросилъ его кувыркомъ въ ровъ.

— Что вы на это скажете, маркизъ? спросилъ онъ. У мальчишки есть и зубы!

— А вотъ я ему ихъ выбью! проревѣлъ маркизъ въ бѣшенствѣ и, выхвативъ пистолетъ изъ кубура, выстрѣлилъ; но Гуго успѣлъ отскочить во время.

— Не попали! вскричалъ онъ, смѣясь — Вотъ я когда стрѣляю, такъ всегда попадаю.

И прежде, чѣмъ маркизъ могъ догадаться, что онъ хочетъ дѣлать, Гуго вскочилъ на бугоръ и положилъ стрѣлу на лукъ:

— Берегите шапку, маркизъ; я не убиваю, а только заставляю невѣжъ мнѣ кланяться.

Стрѣла просвистѣла и, какъ стрѣла Вильгельма Телля сняла когда-то яблоко съ головы сына, такъ и стрѣла Гуго свалила на землю алую шапку съ мѣховой опушкой, бывшую на головѣ у маркиза.

Маркизъ испустилъ яростный крикъ и, давъ шпоры коню, хотѣлъ броситься на Гуго, но этотъ не зѣвалъ: однимъ скачкомъ онъ бросился въ лѣсъ, который по густотѣ своей былъ недоступенъ лошадямъ. Прежде, чѣмъ маркизъ взобрался на бугоръ, бывшій между ними, Гуго уже скрылся и догналъ Коклико, который бѣжалъ раньше, захвативши и сумку съ кроликами. Вѣтеръ сильно раскачивалъ деревья и кустарникъ, и оба товарища исчезли, какъ волчата, не оставивъ за собой никакихъ слѣдовъ.

Маркизъ тщетно искалъ на опушкѣ лѣса хотя бы малѣйшую тропинку, чтобы броситься въ погоню за бѣглецами; вѣтки били его по лицу, густая листва слѣпила глаза, острые шипы кололи со всѣхъ сторонъ.

— Мы еще увидимся! крикнулъ онъ наконецъ громовымъ голосомъ.

— Надѣюсь! отвѣчалъ ему голосъ издали, донесясь по вѣтру черезъ волны качающихся вѣтокъ.

Гуго и маркизъ должны были, въ самомъ дѣлѣ, встрѣтиться.

Въ день рожденья и именинъ, Гуго, съ позволенья матери, забиралъ своихъ товарищей, бродилъ съ ними по полямъ и потомъ угощалъ ихъ въ какой-нибудь гостинницѣ.

Въ Иль-ан-Ноэ была въ то время гоcтинница, куда собирался народъ во дни ярмарки; она соперничала въ славѣ съ Золотымъ Карпомъ въ Сен-Жанъ-ла-Конталѣ. Гуго выбралъ разъ какъ то эту самую гостниницу Красной Лисицы, чтобы погулять въ ней съ друзьями, и заказалъ хорошій обѣдъ, ударивъ съ гордостью по карману, въ которомъ звенѣли деньги, положенныя Агриппой. Пока ставили кострюли на огонь и накрывали столъ, онъ побѣжалъ по деревнѣ собирать лучшій виноградъ и самые спѣлые фрукты на шпалерахъ.

Между тѣмъ подъѣхалъ маркизъ де Сент-Эллисъ съ собаками и съ охотниками; съ нимъ было двое или трое друзей и всѣ они сильна шумѣли. Смуглый красавецъ-конюшій, съ грустнымъ и гордымъ лицомъ, закутанный въ бѣлый шерстяной плащъ, соскочелъ съ лошади, взявъ за узду лошадь маркиза, помогъ ему сойти.

Войдя въ гостинницу съ друзьями и съ конюшимъ, маркизъ закричалъ, стуча ручкой хлыста по столу.

— Ну, вы тамъ! обѣдать! да поскорѣй! А ты, Кадуръ, забудь законы своего пророка противъ вина, ступай въ погребъ и принеси намъ по больше старыхъ бутылокъ изъ тѣхъ, что хозяинъ, какъ хорошій знатокъ, прячетъ за связками хвороста.

Арабъ, не отвѣчая ни слова, медленно вышелъ.

Маркизъ въ эту минуту увидѣлъ накрытый скатертью столъ и разставленныя тарелки. Дѣвушка съ голыми руками принесла суповую чашу, изъ которой выходилъ аппетитный паръ.

— Чортъ возьми! сказалъ маркизъ, это просто волшебство какое-то, намъ и ждать было некогда.

И онъ храбро сѣлъ за столъ и протянулъ стаканъ, чтобъ ему налили пить.

Служанка немного было-замялась, но, получивъ поцѣлуй въ щеку и деньги въ руку, ушла улыбаясь.

— А мнѣ что за дѣло? сказала она; пусть сами разбираются, какъ знаютъ!

Когда Гуго возвратился и увидѣлъ, что за его столомъ сидятъ уже другіе, онъ очень вѣжливо заявилъ свои права.

— Идите своей дорогой, любезный! отвѣчалъ, несмотря на него, маркизъ съ набитымъ ртомъ.

— Господи! маркизъ! сказалъ Коклика, узнавши съ трепетомъ его голосъ.

Но Гуго повторилъ свои слова настоятельнѣй: онъ заказалъ обѣдъ, онъ заилатилъ за него; обѣдъ принадлежитъ ему. Маркизъ обернулся и узналъ его.

— Э! сказалъ онъ, мѣряя его глазами, да это — охотникъ за кроликами:

— Пропали мы! прошепталъ Коклико.

А маркизъ, наливая свой стаканъ, продолжалъ невозмутимо:

— Ну, счастливъ твой Богъ, что ты являешься въ такую минуту, когдая вкусно ѣмъ и не хочу сердиться! Обѣдъ очень не дуренъ… И за это славное вино я, такъ и быть, прощаю тебѣ обиду тамъ, на опушкѣ лѣса… Бери же себѣ кусокъ хлѣба и убирайся!

Кадуръ вошелъ въ эту минуту и, проходя мимо Гуго, сказалъ ему тихо, не смотря на него:

— Ты слабѣй, чѣмъ онъ, смолчи… молчанье — золото.

Но Гуго не хотѣлъ молчать; онъ начиналъ уже горячиться. Коклико тащилъ его за рукавъ, но онъ пошелъ прямо къ столу, и, ударивъ рукой по скатерти, сказалъ:

— Все, что есть на ней, принадлежитъ мнѣ; я своего не уступлю!

— Я такой ужъ болванъ, когда сила не на моей сторонѣ, я ухожу потихоньку, шепталъ Коклико… Черномазый-то конюшій — истинный мудрецъ!

На этотъ разъ и маркизъ разразился гнѣвомъ. Онъ тоже ударилъ кулакомъ по столу, да такъ сильно, что стаканы и тарелки зазвенѣли, и крикнулъ, вставая:

— А! ты хочешь, чтобъ я вспомнилъ старое?… Ну, хорошо же! Заплатишь ты мнѣ разомъ я за то, и за это!

— Ну, теперь надо смотрѣть въ оба! проворчалъ Коклико, засучивая рукава на всякій случай.

Маркизъ сдѣлалъ знакъ двумъ слугамъ, которые бросились на Гуго; но онъ былъ сильнѣй, чѣмъ думали, и однимъ ударомъ свалилъ обоихъ на-полъ.

Кадуръ подошелъ скорымъ шагомъ къ маркизу и сказалъ:

— Не позволитъ-ли мнѣ господинъ поговорить съ этимъ человѣкомъ? Онъ молодъ, какъ и я, и можетъ быть…

Но маркизъ оттолкнулъ его съ бѣшенствомъ и крикнулъ:

— Ты! убирайся, а не то я пришибу и тебя, невѣрная собака!

И обращаясь къ слугамъ:

— Схватить его, живаго или мертваго!

Охотники бросились на Гуго; Коклико и нѣсколько товарищей кинулись къ нему на помощъ; слуги друзей маркиза вмѣшались тоже въ общую свалку. Одинъ Кадуръ, сжавъ кулаки, держался въ сторонѣ. Посрединѣ залы, между опрокинутыми стульями, удары сыпались градомъ. Сидѣвшіе за столомъ громко смѣялись. Товарищи Гуго были и ростомъ меньше его, и гораздо слабѣй; нѣкоторые бросились вонъ; другіе, избитые, спрятались по угламъ; Коклико лежалъ ужъ безъ чувствъ наполу. Гуго долженъ былъ уступить силѣ и тоже упалъ. Все платье на немъ было въ клочкахъ; его связали веревками и положили на скамьѣ.

— А теперь — моя очередь, сказалъ маркизъ; такой скверный негодяй, какъ ты, стоитъ хорошаго наказанья… Вотъ тебя сейчасъ выпорютъ, какъ собаку.

— Меня! крикнулъ Гуго и сдѣлалъ отчаянное усиліе разорвать давившія его^ веревки.

— Ничего не сдѣлаешь, возразилъ маркизъ: веревки вопьются тебѣ въ тѣло прежде, чѣмъ лопнутъ.

И въ самомъ дѣлѣ, вокругъ кистей его рукъ показались красныя полосы, а самыя руки посинѣли.

Между тѣмъ, съ него сорвали платье и ремнемъ привязали ему крѣпко ноги и плечи къ скамьѣ, растянувши его спиной кверху.

Одинъ изъ охотниковъ взялъ въ руки длинный и гибкій ивовый прутъ и нѣсколько разъ свистнулъ имъ по воздуху.

— Бей! крикнулъ маркизъ.

Глухой стонъ, вырванный скорѣй бѣшенствомъ, чѣмъ болью, раздался за первымъ ударомъ. За третьимъ — Гуго лишился чувствъ.

— Довольно! сказалъ маркизъ и велѣлъ развязать ремень и веревки и прыснуть ему въ лицо водой, чтобъ принести въ чувство.

— Вотъ какъ наказываютъ школьниковъ, прибавилъ онъ.

— Маркизъ, сказалъ Гуго, устремивъ на него глаза, налитые кровью, напрасно вы меня не убили: я отмщу вамъ.

— Попробуй! отвѣчалъ маркизъ съ презрѣньемъ и сѣлъ снова за столъ.

Гуго возвращался въ Тестеру, какъ помѣшанный. Жилы у него надулись, виски бились, въ головѣ раздавался звонъ. Онъ спрашивалъ себя, неужели все это было съ нимъ въ самомъ дѣлѣ: эта встрѣча, брань, борьба, розги?… Онъ весь вздрагивалъ и крики бѣшенства вырывались у него изъ груди. Коклико тащился кое-какъ, вслѣдъ за нимъ.

Когда Гуго прошелъ уже мимо послѣднихъ домовъ деревни, онъ услышалъ за собою шаги бѣжавшаго человѣка. Онъ обернулся и узналъ араба; бѣлый бурнусъ его развѣвался по вѣтру; онъ скоро догналъ Гуго и, положивъ руку ему на плечо, сказалъ ему:

— Ты былъ храбръ, будь теперь и терпѣливъ. Терпѣнье — это червь, подтачивающій корни дуба, это капля воды, пробивающая скалу.

Онъ снялъ свою руку съ плеча Гуго и бросился назадъ, завернувшись въ широкія складки своего бурнуса.

Агриппа первый увидѣлъ Гуго и былъ испуганъ выраженіемъ отчаянія на его лицѣ; прежде, чѣмъ онъ раскрылъ ротъ, Гуго сказалъ ему:

— Оставь меня, я прежде хочу говорить съ матушкой.

Онъ побѣжалъ къ ней въ комнату. Графиня ахнула, взглянувъ на него: предъ ней стоялъ графъ Гедеонъ, какимъ онъ бывалъ въ минуты сильнаго гнѣва. Гуго бросился къ ней и хриплымъ голосомъ, безъ слезъ, съ глухимъ бѣшенствомъ разсказалъ ей все, что случилось въ гостинницѣ Красной Лисицы, споръ, борьбу, удары и обморокъ свой, заключившій сѣченье.

Графиня де Монтестрюкъ страшно поблѣднѣла. Она схватила сына за руку и спросила:

— Ты отмстишь за себя?

— О! да, клянусь вамъ!

— Не клянись! я это вижу по твоимъ глазамъ… но — подожди!…

Это слово, напомнившее ему слово Кадура, заставило Гуго подскочить на мѣстъ.

— Ждать!… когда тамъ наверху есть десятокъ шпагъ, не считая той, которая виситъ въ головахъ моей кровати и покрыта пятнами крови по самую рукоятку!

— Подожди, говорю я тебѣ: месть — такое кушанье, которое надо ѣсть холоднымъ.

Графиня положила руку на голову сына, подумала съ минуту и продолжала:

— У тебя течетъ въ жилахъ благородная крови слѣдовательно, ты долженъ мстить со шпагой въ рукѣ, это ясно. Но ты не долженъ пасть въ этомъ поединкѣ первымъ! Что сталось бы со мной, еслибъ онъ убилъ тебя, этотъ маркизъ? онъ взялъ бы у меня еще сына послѣ замка!! нѣтъ!… нѣтъ!… Но еслибы и ты всадилъ ему шпагу въ грудь, и этого было бы еще мало!… Гдѣ же было бы страданье, гдѣ-жъ было бы униженье?… Что ты самъ перенесъ, надо, чтобъ и онъ перенесъ это же самое и такимъ же точно образомъ.

— Но какъ же это сдѣлать?

— Случай хоть и хромаетъ, но все-таки приходитъ!… Когда человѣкъ съ твоимъ именемъ получаетъ благодѣяніе, онъ воздаетъ за него сторицей; когда онъ получаетъ оскорбленіе, онъ возвращаетъ его вчетверо!… Нѣсколько мѣсяцевъ позднѣе или раньше, что-жъ это значитъ? Карауль, ищи; своимъ терпѣньемъ ты еще докажешь, что у тебя воля и долгая, и упорная… Готовься… не отдавай ничего случаю… думай только о томъ, какъ бы побѣдить… И знаешь-ли, почему я говорю тебѣ съ такой суровостью, сынъ мой? Потому, что ты носишь имя, у котораго нѣтъ другаго представителя и защитника, кромѣ тебя, и ты одинъ отвѣчаешь за это имя; потому, что твой долгъ — передать его безъ пятна тѣмъ, кто родится отъ тебя, такимъ точно, какимъ ты получилъ его отъ своего отца, умершаго со шпагой въ рукѣ, потому, что ты только еще вступаешь въ жизнь и дурно бы вступилъ въ нее, еслибъ не отмстилъ тому, кто нанесъ тебѣ смертельное оскорбленіе… Надо, чтобы по первому же твоему удару всѣ узнали, отъ какой крови ты происходишь… Да! моимъ голосомъ говоритъ тебѣ духъ отца твоего… Повинуйся ему… Маркизъ этотъ, говорятъ, опасный человѣкъ… надо, значитъ, чтобы рука твоя пріучилась еще лучше владѣть шпагой, надо изучить всѣ уловки… Ищи средствъ, составляй планъ; а когда прійдетъ часъ, когда ты будешь увѣренъ, что онъ у тебя въ рукахъ, — тогда вскочи и порази!

Изъ всего страшнаго отчаянья, подавлявшаго Гуго еще за минуту, на лицѣ у него осталась только синеватая блѣдность, да сверкающая молнія въ глазахъ. Волненіе улеглось въ немъ окончательно.

— Вы будете довольны мной, матушка, сказалъ онъ: я буду ждать и поражу.

VIII.

Комедія и трагедія.

Прошелъ день, и можно ужь было подумать, что сынъ графа Гедеона совсѣмъ забылъ о происшедшемъ въ гостинницѣ Красной Лисицы. Онъ не говорилъ объ этомъ ни съ кѣмъ, даже съ Коклико. Когда кто нибудь изъ бывшихъ при этомъ дѣлалъ какой-нибудь намекъ, Гуго дѣлалъ видъ, что не слышитъ, или разговаривалъ о другомъ. Однакожъ, онъ разсказалъ обо всемъ и повѣрилъ свои планы Агриппѣ.

— Графиня права, сказалъ старикъ, выслушавъ все внимательно: толковать о мщеніи — значитъ давать ему выдохнуться и разлетѣться дымомъ, а молчать — значитъ обдумывать его и давать ему укорениться… Съ тому-же, зачѣмъ и предупреждать своего врага?… особенно, пока сила на его сторонѣ!

Теперь еще чаще бывали они въ залѣ, гдѣ собрано было всякаго рода оружіе. Коклико ходилъ съ ними и туда и все удивлялся, къ чему это они фехтуютъ съ такимъ усердіемъ; но онъ такъ уже привыкъ подражать во всемъ Гуго, что и самъ часто снималъ шпагу со стѣны и тоже набивалъ себѣ руку.

Иногда Гуго требовалъ, чтобъ онъ становился рядомъ съ Агриппой и чтобъ они бились вдвоемъ противъ него одного. Удвоивая внимательность, Гуго успѣвалъ иногда сладить съ ними, благодаря своей ловкости и проворству.

— Браво! кричалъ Агриппа въ восторгѣ.

— Ахъ! отвѣчалъ Гуго съ оттѣнкомъ неудовольствія, все еще это не то, что Бриктайль!

— Да нѣтъ же! совсѣмъ нѣтъ! возражалъ Коклико, которому и въ умъ не могло прійдти, чтобъ Гуго уступалъ кому бы то ни было въ свѣтѣ, даже самому богу Марсу.

Прошло года полтора со времени происшествія въ гостинницѣ Красной Лисицы, когда Гуго не пропускавшій ни одного случая узнавать потихоньку о привычкахъ и образѣ жизни маркиза де Сент-Эллиса, созвалъ къ себѣ всѣхъ, кто былъ съ нимъ тогда въ Иль-ан-Ноэ, и сказалъ имъ:

— Друзья мои, вы не забыли, что случилось съ нами въ Красной Лисицѣ, когда мы встрѣтили маркиза де Сент-Эллиса?

— Разумѣется, нѣтъ, вскричали всѣ разомъ.

— Хорошо! я вспоминаю объ этомъ каждый день и каждый часъ, и теперь говорю съ вами для того именно, чтобъ узнать, хотите-ли и вы вспомнить вмѣстѣ со мною? Ты, Жакленъ, что думаешь?

Жакленъ отдѣлился отъ прочихъ и, подойдя ближе, отвѣчалъ:

— А я не говорилъ никогда отъ этомъ съ вами потому только, что вы сами, казалось, объ этомъ не думали… Мнѣ же эта исторія приходитъ на умъ безпрестанно.. Она лежитъ у меня камнемъ на сердцѣ. Подумайте только! я хромалъ послѣ цѣлыхъ шесть недѣль!

— Значитъ, еслибъ вамъ предложили отплатить маркизу око за око, зубъ за зубъ, вы согласились-бы?

Раздался одинъ крикъ:

— Всѣ! всѣ!

— И предоставите вы мнѣ всѣмъ распоряжаться, мнѣ, больше всѣхъ потерпѣвшему отъ наглости и злобы проклятаго маркиза?

— Да! да!

— И поклянетесь вы повиноваться мнѣ во всемъ, какъ солдаты своему командиру?

— Клянемся!

— И идти за мной всюду, куда я поведу васъ?

— Всюду!

— Хорошо! надѣйтесь же на меня, какъ я на васъ надѣюсь!

Какъ только онъ это произнесъ, передъ ними появился на дорожкѣ фигляръ съ медвѣдемъ на цѣпи. Трудно было рѣшить, кто больше жалокъ, человѣкъ — или медвѣдь: первый былъ оборванный, плащъ на немъ былъ весь въ лохмотьяхъ, на головѣ какіе-то остатки шапки; на второмъ облѣзла вся шерсть и ребра торчали наружу.

Бѣдняга, увидѣвши толпу молодыхъ людей, потянулъ медвѣдя за, цѣпь и, поднявъ палку, заставилъ его прыгать. Медвѣдь плясалъ неохотно; самъ хозяинъ тоже былъ невеселъ. На спинѣ у него болтался пустой мѣшокъ. По впалымъ щекамъ было видно, что онъ не каждое утро завтракаетъ и не каждый вечеръ ужинаетъ. У Коклико сердце сжалось при видѣ этого несчастнаго и, взявъ въ руки шляпу, онъ вздумалъ собрать милостыню между товарищами.

— Подайте этому бѣдняку и его товарищу, говорилъ онъ.

Каждый досталъ изъ кармана, что могъ, кто мѣдный грошъ, а кто кусокъ хлѣба. Когда шляпа была полна, Коклико высыпалъ собранное въ мѣшокъ фигляра. Послѣ всѣхъ Коклико подошелъ къ Гуго, который бросилъ въ шляпу серебряный экю. Никогда бѣднягѣ и не грезилось такого праздника. Прежде всего, поблагодаривши всѣхъ, онъ разнуздалъ медвѣдя и отдалъ ему половину отложеннаго въ сторону большаго куска хлѣба, къ которому онъ прибавилъ два или три яблока.

— Вотъ и видно добрую душу! сказалъ Коклико.

Медвѣдь присѣлъ на заднія лапы и, взявъ въ переднія кусокъ хлѣба и придерживая ими яблоки, принялся преисправно ѣсть, тихо и безъ шума. Маленькіе глаза его сіяли удовольствіемъ.

— О! подойдите смѣло, сказалъ фигляръ, замѣтивъ, что все общество держалось подальше съ тѣхъ поръ, какъ онъ разстегнулъ пряжку намордника; онъ не злой и ничего вамъ не сдѣлаетъ.

Кое-кто подошелъ, а Коклико, желая доказать свою храбрость, погладилъ рукой по шерсти; медвѣдь не зарычалъ, а посмотрѣлъ на него, какъ будто говоря:

— Я узнаю тебя: ты собиралъ подаяніе!

— Не бойтесь, продолжалъ фигляръ, садясь рядомъ съ медвѣдемъ, Викторъ и я — Викторомъ зовутъ моего товарища — мы народъ честный и совершенно къ вашимъ услугамъ; мы умѣемъ быть благодарными, и если вамъ случится нужда въ насъ когда-нибудь, вы насъ всегда найдете.

— А кто знаетъ! сказалъ Коклико.

Два дня спустя, Гуго, еще обдумавши свой планъ, опять собралъ своихъ товарищей.

— Маркизъ пріѣзжалъ къ намъ, сказалъ онъ; мы должны отдать ему визитъ — Онъ съѣлъ нашъ обѣдъ въ Красной Лисицѣ — хотите-ли, съѣдимъ его ужинъ въ его замкѣ Сен-Сави?

— Хотимъ! хотимъ! крикнули всѣ, въ восторгѣ отъ одной мысли съѣсть ужинъ маркиза.

— Итакъ, завтра утромъ будьте готовы на разсвѣтѣ и идите за мной!

Назавтра всѣ сошлись на сборное мѣсто; всѣ были выбраны изъ числа самыхъ рѣшительныхъ. Гуго сдѣлалъ имъ смотръ и предупредилъ ихъ, что игра будетъ серьезная и можетъ кончиться смертью.

— Итакъ, если кто-нибудь изъ васъ не хочетъ идти до конца, еще время есть, пусть выйдетъ изъ рядовъ и уйдетъ домой… Я сердиться не буду…

Никто не тронулся.

Увѣрившись, что ни одинъ изъ нихъ не убѣжитъ, Гуго повелъ ихъ прямо въ заброшенный старый домишко, показалъ въ углу, подъ соломой, цѣлый ворохъ разныхъ потѣшныхъ костюмовъ и велѣлъ переодѣться. Каждый надѣлъ, что попалось подъ руку. Нарядившись въ платья, въ чепчики, въ кофты, въ плащи всякихъ фасоновъ и цвѣтовъ, молодежь походила на труппу фигляровъ или цыганъ-гадальщиковъ.

Молодые люди хохотали, глядя другъ на друга. Между этими нарядами ярмарочныхъ комедіантовъ было столько париковъ и фальшивыхъ бородъ, что, надѣвши ихъ, они были неузнаваемы.

— А теперь, сказалъ Гуго, поищите въ другомъ углу и спрячьте подъ платье оружіе, что тамъ приготовлено.

Здѣсь было спрятано на разобранными бочками столько кинжаловъ и пистолетовъ, что каждый могъ выбрать, что ему нравилось.

Это еще было не все. Тутъ же нашлось множество разныхъ музыкальныхъ инструментовъ, которыхъ достало бы на всѣ кошачьи музыки въ провинціи.

— Разберите себѣ трубы и барабаны, сказалъ Гуго, тутъ особеннаго искусства не требуется…. Вы сами. увидите, что эти вещи тоже пригодятся.

Инструменты разобраны были со смѣхомъ и прицѣплены рядомъ съ оружіемъ.

Какъ только все это было покончено, Гуго приказалъ:

— А теперь, пора намъ и въ путь!

Замокъ, въ которомъ жилъ въ это время маркизъ, находился въ глухомъ мѣстѣ, въ окрестностяхъ Сен-Сави, и потому назывался тѣмъ же именемъ. Толпа пошла весело въ ту сторону. На дорогѣ не безъ удивленія они встрѣтили фигляра съ медвѣдемъ, которые какъ будто поджидали ихъ за угломъ забора.

— А, Викторъ! сказалъ кто-то..

Компанія еще больше удивилась, увидѣвъ, что медвѣдь съ хозяиномъ двинулись вслѣдъ за ними и тѣмъ же самымъ шагомъ, какъ и они.

— Ну, это мнѣ пришло въ голову, сказалъ Коклико съ скромнымъ видомъ.

— Тебѣ? такому болвану!

— Мнѣ, такому болвану! Это-то именно мнѣ и удивительно.

И развеселившійся Коклико повѣсилъ бубенъ на шею Виктору.

— Онъ участвуетъ въ экспедиціи, сказалъ онъ; надо, чтобъ онъ участвовалъ и въ оркестрѣ.

Дойдя до воротъ замка, по приказанію начальника, толпа остановилась и, выстроившись въ рядъ, принялась бить въ барабанъ, трубить въ трубы и въ дудки, играть на мандолинахъ и лютняхъ, и притомъ съ такимъ усердіемъ и силой, что всѣ слуги высыпали къ окошкамъ.

Увидѣвши музыкантовъ, все населеніе кухни, передней и конюшни испустило крикъ восторга и не устояло противъ искушенія посмотрѣть поближе на эти странныя вещи. Всѣ бросились бѣгомъ на лѣстницы и къ дверямъ, и въ одну минуту были на дворѣ.

Гуго ожидалъ ихъ невозмутимо, съ огромной мѣховой шапкой на головѣ и въ пестромъ плащѣ, совершеннымъ царемъ-волхвомъ. Подлѣ него Коклико, тоже въ пресмѣшномъ костюмѣ, билъ въ барабанъ.

Какъ только высыпала толпа слугъ изъ замка, Гуго подалъ сигналъ деревяннымъ золоченымъ скипетромъ. Оркестръ прибавилъ жару, а медвѣдь, ободренный этимъ адскимъ шумомъ, принялся плясать. выдѣлывая съ ловкостью и быстротой самыя лучшія свои штуки.

Какъ только всѣ развеселились, Гуго, увидѣвъ дворецкаго, котораго нельзя было не узнать по золотой цѣпи на шеѣ и по важному и величественному виду, пошелъ къ нему и, поклонившись самымъ почтительнымъ образомъ, предложилъ съиграть комедію. Онъ хочетъ, прибавилъ онъ, показать свое искусство ему первому, и если человѣкъ съ такимъ образованнымъ вкусомъ будетъ доволенъ ихъ игрой, то заплатитъ за труды, сколько самъ захочетъ, a теперь пусть велитъ подать нѣсколько кружекъ вина актерамъ, которые такъ счастливы будутъ повеселить его милость.

Польщенный этой рѣчью, дворецкій улыбнулся, самымъ величественнымъ шагомъ пошелъ впереди труппы и ввелъ ее въ замокъ; медвѣдь шелъ опять вслѣдъ, съ бубнами въ лапѣ.

Веселая компанія очутилась въ длинной галлереѣ, изъ которой винтовая лѣстница вела на внутренній дворикъ, обнесенный со всѣхъ сторонъ высокой голой стѣной. На стоявшихъ въ этой галлереѣ столахъ скоро появились жбаны и кружки и вокругъ нихъ столпилась вся прислуга маркиза. Рядомъ, черезъ большія стекляныя двери виднѣлся въ сосѣдней комнатѣ накрытый столъ съ дорогой посудой.

— Это столовая самого маркиза, сказалъ дворецкій, снимая шляпу; если мнѣ понравится ваше представленіе, я доложу его милости: и онъ самъ пожалуетъ васъ посмотрѣть и послушать.

— Какая честь! вскричалъ Гуго, кланяясь почтительно.

У молодежи были въ свѣжей памяти разные фарсы, видѣнные ими въ Ошѣ на ярмаркѣ, и скоро устроился спектакль на славу, въ которомъ они вставляли въ готовую рамку все, что только имъ на умъ приходило. Для медвѣдя и для его хозяина тоже нашлись роли. Развеселившись, одинъ изъ конюховъ налилъ себѣ стаканъ, охотникъ сдѣлалъ тоже, а за ними и прочіе всѣ принялись усердно попивать. Скоро поваръ съ двумя поваренками принесъ огромные куски холоднаго мяса и поподчивалъ комедіатовъ ими.

— Кушайте сами прежде, отвѣчалъ вѣжливо Гуго.

Прислугѣ такая вѣжливость очень понравилась; она принялась ѣсть, а шутки шли своимъ порядкомъ. Всѣ кричали и хохотали до упаду. Коклико, набѣлившій свое красное лицо мукой, старался изо всѣхъ силъ и вызывалъ самые громкіе аплодисменты расходившейся публики, Медвѣдю тоже доставалось ихъ немало.

Ободренный такимъ успѣхомъ и видя, что публика порядочно нагрузилась, Коклико крикнулъ:

— Все это сущіе пустяки! а вотъ, чтобы вы сказали, если-бы увидѣли страшный скачокъ медвѣдя при дворѣ китайскаго императора? Вотъ это такъ истинно чудо! славный вышелъ бы финалъ!

— Страшный скачокъ! закричали со всѣхъ сторонъ… давайте страшный скачокъ!

Коклико раскланялся и провозгласилъ:

— Хозяинъ мой, знаменитый и великолѣпный дон-Гузманъ Патриціо и Гомезъ Фуэрасъ Овіедо, отъ души желаетъ потѣшить честную компанію; но въ этой залѣ слишкомъ низко!

— Какъ слишкомъ низко? крикнулъ дворецкій, обидѣвшись.

— Да, ваша милость, такъ точно, и вотъ самъ китайскій императоръ — Коклико указалъ своимъ скипетромъ на медвѣжьяго хозяина, который поклонился — самъ китайскій императоръ вамъ скажетъ, что медвѣдь здѣсь разобьетъ себѣ голову объ потолокъ…. У него такая удивительная легкость. что онъ легко достаетъ, когда скачетъ, до облаковъ, а разъ какъ-то чуть не зацѣпился за рогъ мѣсяца!… Страшный скачокъ надо дѣлать въ чистомъ полѣ или на дворѣ… вотъ тутъ-бы, напримѣръ, отлично было!

— Во дворъ! во дворъ! крикнули всѣ въ одинъ голосъ.

И всѣ бросились на лѣстницу и побѣжали внизъ съ шумомъ и смѣхомъ, толкая другъ друга.

— Не зѣвай .. смотри за Викторомъ, шепнулъ Коклико фигляру, а этотъ кивнулъ только въ отвѣтъ.

Актеры вышли изъ галлереи вслѣдъ за- прислугой, которая уже разсыпалась по двору; вдругъ показался и медвѣдь безъ намордника; раздались крики и публика кинулась толпой къ противоположной стѣнѣ.

— Теперь смотрите, господа и дамы, начинается! крикнулъ фигляръ.

Воцарилось мертвое молчаніе, всѣ головы вытянулись впередъ, чтобъ лучше видѣть, а фигляръ взялъ медвѣдя осторожно за ухо и привязалъ на веревкѣ къ кольцу, вдѣланному въ стѣнѣ, у самой двери.

Кончивъ это, онъ слегка кольнулъ его въ плечо. Викторъ всталъ на заднія лапы, зарычалъ и показалъ свои острые зубы. Прислуга у стѣны подалась еще навалъ.

— Посмотри-ка хорошенько на этихъ добрыхъ людей, тамъ вотъ передъ тобой, сказалъ фигляръ; какъ только кто-нибудь изъ нихъ вздумаетъ двинуться съ мѣста, — ты, вѣрно, другъ Викторъ, не прочь покушать: можешь хватать и кушать себѣ на здоровье.

Викторъ зарычалъ еще злѣй, а публика задрожала отъ ужаса.

Тогда фигляръ выпрямился во весь ростъ и, оставляя медвѣдя, важно усѣвшагося на заднихъ лапахъ прямо передъ дверью, сказалъ своимъ товарищамъ, смотрѣвшимъ изъ оконъ:

— Теперь, господа, можете пировать, сколько хотите; никто не пройдетъ въ эту дверь безъ позволенія Виктора, а онъ, ручаюсь вамъ, никому этого позволенья не дастъ.

— За столъ! крикнулъ Гуго.

Товарищи его тоже не дремали: они успѣли все очистить въ буфетѣ и на кухнѣ. Столъ, накрытый для маркиза де Сент-Эллиса, буквально гнулся подъ множествомъ наложенныхъ верхомъ блюдъ. За нихъ принялись со всѣхъ сторонъ и шумъ поднялся страшный.

То, чего желалъ и ожидалъ Гуго, случилось: маркизъ, разбуженный шумомъ и цѣлый часъ уже напрасно звавшій кого-нибудь, рѣшился наконецъ самъ посмотрѣть, что это за шумъ потрясаетъ своды его замка. Догадываясь, что происходитъ что-то необыкновенное, онъ одѣлся на-скоро, прицѣпилъ шпагу и пошелъ изъ своей комнаты въ залу, откуда раздавался этотъ адскій гвалтъ.

Отворивъ дверь, онъ остановился на порогѣ, онѣмѣвъ отъ удивленія и отъ гнѣва.

За спиной у него кто-то подкрался, какъ кошка, и улыбнулся, увидѣвъ Гуго. Это былъ арабъ, бывшій съ маркизомъ въ Красной Лисицѣ, тотъ самый, который одинъ изъ всѣхъ тогда взглянулъ на Гуго и заговорилъ съ нимъ дружелюбно. На немъ былъ тотъ же бѣлый шерстяной бурнусъ, а въ складкахъ пояса блестѣлъ широкій кинжалъ.

Гуго всталъ и, кланяясь маркизу, сказалъ:

— Вы обѣдали въ Иль-ан-Ноэ, а мы вотъ ужинаемъ въ Сен-Сави! И, сорвавъ съ себя парикъ и длинную бороду. онъ прибавилъ, съ полнымъ стаканомъ въ рукѣ:

— За ваше здоровье, маркизъ!

Маркизъ узналъ его и испустилъ крикъ бѣшенства. Онъ обвелъ глазами всю комнату, удивляясь, что никого не видно.

— Кадуръ! крикнулъ онъ, раствори всѣ двери и звони во всѣ колокола!… зови Ландри, зови Доминика, зови Бертрана и Жюстина, Гузмана и Ларидена! зови всѣхъ этихъ каналій… и если черезъ пять минутъ они здѣсь не соберутся всѣ, я имъ всѣмъ распорю брюхо!

Кадуръ, продолжавшій смотрѣть на Гуго, не двинулся съ мѣста.

— Вы ищите вашихъ людей, маркизъ, сказалъ Коклико, кланяясь низко; неугодно-ли вашей милости взглянуть въ окошко: вы сами изволите убѣдиться, что никто не идетъ къ вамъ на помощь потому только, что не можетъ двинуться съ мѣста. И Доминикъ, и Ландри хотѣли бы кинуться къ вамъ, такъ же точно, какъ и Бертранъ съ Жюстиномъ, да…. извольте сами взглянуть, что- тамъ такое.

Маркизъ бросился къ галлереѣ и увидѣлъ на дворѣ съ одной стороны медвѣдя, а съ другой — всю свою прислугу. Какъ только кто-нибудь дѣлалъ шагъ впередъ, медвѣдь вставалъ на заднія лапы и показывалъ зубы и когти. Никто не смѣлъ двинуться съ мѣста.

— Это мнѣ пришла такая славная мысль, пояснилъ Коклико. Глупый звѣрь одинъ держитъ на почтительномъ разстояніи цѣлый гарнизонъ, — это не слишкомъ-то лестно для рода человѣческаго!

Въ эту минуту поднялась портьера въ концѣ галлереи и показалась дама въ великолѣпномъ бархатномъ платьѣ, вышитомъ золотомъ; она подошла съ надменнымъ видомъ; всѣ глаза обратились къ ней. За ней шла служанка съ улыбкой на устахъ и во взглядѣ.

У дамы были чудные глаза, черные, полные огня; шла она, какъ настоящая королева. Она обвела вокругъ спокойный и гордый взоръ, какъ будто увѣренная, что, кромѣ почтенія и поклоненія, ничего не можетъ встрѣтить. И дѣйствительно, этотъ рѣшительный видъ и ослѣпительная красота ея мигомъ остановили шумъ и крики; настало мертвое молчаніе.

Дойдя до середины залы, она развернула бѣлой ручкой вѣеръ изъ перьевъ, привѣшенный на золотой цѣпочкѣ, и спросила:

— Что это значитъ? что это за шумъ?

— Это — мерзавецъ, котораго я ужь разъ проучилъ и теперь еще не такъ проучу за его неслыханную дерзость! вскричалъ маркизъ въ бѣшенствѣ.

Гуго всталъ, отодвинулъ стулъ, на которомъ сидѣлъ за столомъ, снялъ шляпу и, подойдя, сказалъ:

— Маркизъ преувеличиваетъ: въ первый разъ онъ схватилъ меня предательски…. А теперь, вы сами тотчасъ увидите, на этотъ разъ онъ будетъ наказанъ.

Дама безмолвно оглядѣла Гуго и спросила съ улыбкой:

— А какъ васъ зовутъ?

— Вы сейчасъ узнаете — а вы кто, позвольте спросить?

— Принцесса Леонора Маміани.

— А! вы итальянка; значитъ, вы еще лучше поймете все, что здѣсь сейчасъ произойдетъ, и, обратясь къ маркизу, онъ продолжалъ такъ же хладнокровно.

— Маркизъ, изъ вашихъ словъ я ясно вижу, что вы не забыли, какъ варварски вы поступили со мной въ гостинницѣ Красной Лисицы — всякому своя очередь!

Маркизъ схватился-было за рукоятку своей шпаги; по прежде, чѣмъ онъ успѣлъ ее вынуть, двадцать рукъ схватили его и отняли всякую возможность защищаться.

— Кадуръ! ко мнѣ! крикнулъ онъ въ отчаяніи.

Но Кадуръ еще разъ покачалъ молчаливо головой.

Въ одно мгновенье съ маркиза сняли верхнее платье и, какъ онъ ни бился, привязали его на деревянной скамьѣ, оголивъ ему спину. Онъ позеленѣлъ отъ бѣшенства.

— Годъ тому назадъ, я, такъ же точно какъ теперь маркизъ де Сент-Эллисъ, былъ растянутъ на скамьѣ и связанъ, объяснилъ Гуго принцессѣ; какъ онъ, я былъ блѣденъ; какъ онъ, и звалъ на помощь! Я просилъ, я умолялъ — ничто его не тронуло: ни моя молодость, ни то, что я былъ совершенно правъ! Я тогда еще сказалъ ему: «Лучше убейте меня! а то я отмщу вамъ!» Онъ мнѣ отвѣтилъ: «попробуй!» Вотъ и попробовалъ, и мщу теперь за себя!

— Понимаю, сказала принцесса.

Между тѣмъ маркизъ отчаянно бился, пытаясь освободиться отъ веревокъ; но никакія усилія не помогали. Онъ испустилъ хриплый крикъ.

— Вы тогда подали сигналъ противъ меня, маркизъ; теперь я подамъ противъ васъ.

Принцесса подошла къ Гуго и сказала:

— Я провела ночь подъ его крышей; неужели вы не дадите женщинѣ права просить за своего хозяина?

— Всѣ права за вами, безъ сомнѣнья; но я — обязанъ выполнить долгъ…. защитить честь опозореннаго имени!

— Вотъ еще эта деревенщина толкуетъ о-своемъ имени! прохрипѣлъ маркизъ.

Гуго вынулъ изъ-подъ-платья спрятанную шпагу и, поднявъ руку, сказалъ:

— Бери свой хлыстъ, Жакленъ!

Жакленъ засучилъ рукава и схватилъ хлыстъ

— Хочешь сто пистолей? крикнулъ маркизъ.

— Нѣтъ!

— Хочешь пятьсотъ, тысячу, десять тысячъ?…

— Ничего! ударъ за ударъ. Отсчитай ровно двѣнадцать, Жакленъ.

Холодный потъ лилъ съ лица маркиза.

— Поднимай руку! крикнулъ сынъ графа Гедеона. Смотри, Жакленъ, я начинаю…. готовъ ты?

— Готовъ!

— Ну, такъ бей, да посильнѣй!… Разъ!

Но въ ту самую минуту, какъ хлыстъ свистнулъ въ воздухѣ и ужь опускался на голыя плечи маркиза, Гуго взмахнулъ шпагой и разрубилъ хлыстъ пополамъ надъ самыми плечами.

Ропотъ негодованія раздался между молодыми людьми.

— Стой! крикнулъ Гуго сильнымъ голосомъ.

Всѣ замолчали.

— Теперь, развяжите его.

Товарищи Гуго замялись.

— Клялись вы мнѣ, да или нѣтъ, слушаться меня во всемъ? и развѣ дѣло до сихъ поръ шло дурно? Повинуйтесь же!

Веревки упали одна за другой. Маркизъ вскочилъ на ноги.

— Шпагу мнѣ! крикнулъ онъ.

— Вамъ шпагу? а зачѣмъ это?

— Чтобъ убить тебя!

Гуго холодно поклонился.

— А! такъ вы согласны драться съ такой деревенщиной, какъ я? И вы правы, маркизъ, потому что моя кровь стоитъ вашей.

И между тѣмъ какъ Коклико, по знаку Гуго, бралъ шпагу маркиза и подавалъ ему, Гуго продолжалъ:

— Вы сейчасъ спрашивали, какъ меня зовутъ, принцесса. Неугодно ли вамъ прочесть эту бумагу, и прочесть громко? Не мѣшаетъ, чтобъ маркизъ зналъ, кто я такой, прежде чѣмъ мы скрестимъ наши шпаги.

Взглянувъ съ любопытствомъ на того, кто такъ почтительно опять склонялся передъ ней, принцесса Леонора посмотрѣла на бумагу, вынутую молодымъ человѣкомъ изъ кармана. Лицо ея освѣтилось радостью.

— Ахъ! я знаю, что судьба создала васъ дворяниномъ! сказала она. Она женщина и не могла ошибиться!

И звонкимъ голосомъ она прочитала слѣдующее: "Вы видите передъ собой моего сына, Гуго-Поля де-Мантестрюкъ, графа де-Шаржполь, въ чемъ подписью моей свидѣтельствую.

Луиза де-Монстестрюкъ,
Графиня де Шаржполь".

— А теперь становитесь, становитесь, же скорѣй!… маркизъ, у васъ ваше имѣніе, а у меня имя…

— Чортъ возьми! я хочу еще и твоей крови!

Маркизъ сталъ въ позицію, но Гуго остановилъ его знакомъ и, обратясь къ своимъ товарищамъ, сказалъ имъ повелительнымъ голосомъ.

— Бой какъ слѣдуетъ! и никто не смѣй тронуться съ мѣста хотя бы я упалъ — ни ты, Коклико, ни ты, Жакленъ!

— Хорошо! сказала принцесса.

Кадуръ подошелъ поближе и, скрестивъ руки подъ бурнусомъ, огненнымъ взоромъ смотрѣлъ на Гуго.

— А тебя, подлый рабъ, я сейчасъ велю запороть до смерти! крикнулъ маркизъ.

Но Гуго выпрямился:

— Теперь — раздайтесь!

Въ ту-же минуту послышался звонъ оружія. Обѣ шпаги встрѣтились и столкнулись. У Гуго была въ рукѣ та самая, которою отецъ его, графъ Гедеонъ, убилъ барона де-Саккаро. На клинкѣ были еще видны пятна крови.

Оба клинка, казалось, дышали страшной жизнью: они искали другъ друга, избѣгали и встрѣчались съ отрывистымъ и звонкимъ ударомъ.

Маркизъ надѣялся сначала легко сладить съ молодымъ графомъ, но скоро понялъ, что передъ нимъ противникъ нешуточный, и сталъ самъ гораздо внимательнѣй. Но какъ ни быстро онъ дѣйствовалъ шпагой, конецъ во всякій разъ встрѣчалъ другую, ужь отвѣдовавшую человѣческой крови. Гуго хладнокровно, совершенно владѣя собой, какъ было когда-то передъ Бриктайлемъ, щупалъ своего противника. Съ быстротой молніи, въ одну секунду онъ обвилъ клинокъ маркиза и обезоружилъ его.

Коклико поднялъ шпагу и подалъ ее маркизу.

— Продолжайте, маркизъ; это ничего! сказалъ Гуго.

Маринзъ явственно разслышалъ шопотъ и подавленный смѣхъ зрителей и кинулся съ яростью на противника.

— Вы открываетесь, маркизъ, берегитесь! продолжалъ Гуго.

И въ другой разъ, обвивъ его шпагу съ неодолимой силой, онъ отбросилъ ее въ самый уголъ залы.

Маркизъ бросился за ней, какъ волкъ, но Коклико уже опередилъ его и опять подалъ ему шпагу, держа, ее рукояткой впередъ.

Бой возобновился жестокій, упорный, молчаливый. Глаза маркиза горѣли, какъ уголья; зубы были стиснуты за блѣдными губами. Вдругъ, и въ третій уже разъ, шпага его полетѣла прочь изъ рукъ.

— Браво! крикнула принцесса, поддаваясь невольно удивленью при видѣ изящной ловкости и невозмутимаго хладнокровія молодаго графа.

Въ отчаяньи, совсѣмъ обезумѣвъ, маркизъ схватилъ себя обѣими руками за голову.

— Ахъ, убейте меня! вскричалъ онъ. Да убейте жь меня наконецъ!

— Хорошо! Теперь будетъ ужь кровь! Отвѣчалъ Гуго; между тѣмъ какъ Коклико подавалъ опять съ улыбкой шпагу маркизу.

Кадуръ все смотрѣлъ невозмутимо.

Гуго собрался съ силами и, не ожидая ужь нападенія противника, какъ только скрестились клинки, кинулся какъ пуля и первымъ же ударомъ прокололъ насквозь руку маркиза.

Маркизъ хотѣлъ поднять на послѣдній бой повисшую безсильно руку; она упала безжизненно и пальцы выпустили шпагу.

Гуго схватилъ ее и, вложивъ самъ въ ножны, висѣвшія на поясѣ маркиза, который смотрѣлъ на него, ничего не понимая, сказалъ ему:

— Маркизъ, носите эту шпагу на службѣ его величеству королю.

Коклико бросился къ окну и крикнулъ фигляру:

— Эй, пріятель! прибери-ка медвѣдя, и освободи гарнизонъ!

Принцесса подошла къ Гуго, блѣдная, взволнованная, и сказала:

— Графъ, я считаю себя счастливой, что встрѣтилась съ вами и надѣюсь еще встрѣтиться. Ваше мѣсто — вовсе не здѣсь въ глуши, а при дворѣ… вы пойдете тамъ хорошо… Принцесса Маміани вамъ въ этомъ ручается.

Между тѣмъ, страшная борьба происходила въ душѣ маркиза. Гнѣвъ еще бушевалъ въ ней, мщеніе еще кипѣло. Побѣжденъ онъ; и у себя дома, ребенкомъ, у котораго едва пробиваются усы! Онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ и бросалъ во всѣ стороны яростные взгляды. Но, съ другой стороны, не простой, обыкновенный человѣкъ и стоялъ-же передъ нимъ! Онъ самъ не зналъ — будь онъ на его мѣстѣ, поступилъ-ли бы онъ такъ-же? А Гуго, казалось, совсѣмъ забылъ объ немъ. Вложивъ шпагу въ ножны, онъ собиралъ своихъ товарищей и строилъ ихъ, чтобъ уходить изъ замка. Наконецъ, въ этой: борьбѣ добра и зла въ душѣ маркиза добро побѣдило и онъ сказалъ, подходя къ Гуго:

— Графъ де Монтестрюкъ, у васъ сердце дворянина, какъ и имя дворянина… Обнимемся.

— Вотъ это благородно!… вскричала принцесса, наблюдавшая: все время за маркизомъ. Поклянитесь мнѣ оба, что искренняя дружба будетъ отнынѣ оказываться другъ съ другомъ на вѣки.

— Ахъ! за себя клянусь вамъ! вскричалъ маркизъ съ удивленіемъ.. Эта дружба будетъ такая-же глубокая и такая-же вѣчная, какъ и мое удивленіе передъ вами, прекрасная принцесса!

Она улыбнулась, краснѣя, а Гуго и маркизъ братски обнялись. Дворецкій, прибѣжавшій наконецъ съ людьми маркиза, и не понимая еще, что случилось тутъ безъ него, поднялъ руки къ небу при видѣ этихъ неожиданныхъ объятій. Маркизъ разсмѣялся и вскричалъ:

— Чортъ возьми! старикъ Самуилъ, еще и чего увидишь теперь! Узнай прежде всего, что этотъ молодой человѣкъ, протянувшій мнѣ руку, — другъ мой, лучшій изъ друзей, и я требую, чтобы онъ былъ полнымъ хозяиномъ въ Сен-Сави, какъ онъ хозяинъ у себя въ Тестерѣ: лошади, экипажи, люди — все здѣсь принадлежитъ ему!… И, клянуся чортомъ, мнѣ бы очень теперь хотѣлось, чтобъ онъ пожелалъ чего-нибудь такого, чѣмъ я особенно дорожу, чтобъ я могъ тотчасъ же отдать ему и доказать этимъ, какъ высоко я цѣню его дружбу!

Въ эту минуту взоръ его упалъ на араба, который все еще стоялъ въ сторонѣ, неподвижный и молчаливый. Вдругъ лицо маркиза измѣнилось и онъ вскричалъ:

— А! а ты, невѣрный, измѣняешь своему господину! ну, пришла теперь и твоя очередь!… Плетей, Самуилъ, плетей!… пусть четверо схватятъ этого чернокожаго разбойника и забьютъ его до смерти!…

Самуилъ съ четырьмя слугами ужь протянулъ-было руку къ арабу, когда Гуго вмѣшался:

— Вы сейчасъ сказали, маркизъ, что охотно пожертвуете всѣмъ, чтобъ доказать мнѣ вашу дружбу?

— Сказалъ и еще разъ повторяю… говори… чего ты хочешь?…

Гуго показалъ пальцемъ на араба:

— Кто этотъ человѣкъ, котораго зовутъ Кадуромъ?

— Дикій, проклятый невольникъ, взятый у корсаровъ африканскихъ… Мнѣ подарилъ его двоюродный братъ, кавалеръ Мальтійскаго ордена.

— Отдай его мнѣ!

— Бери. Когда Сент-Эллисъ что-нибудь обѣщалъ, онъ всегда держитъ слово.

Гуго подошелъ къ Кадуру и, положивъ ему руку на плечо, сказалъ:

— Ты свободенъ.

— Сегодня меньше, чѣмъ вчера, отвѣчалъ арабъ.

И, взявъ въ свою очередь руку графа де Монтестрюкъ и положивъ ее себѣ на голову, онъ продолжалъ цвѣтистымъ языкомъ Востока:

— Ты обвилъ мое сердце цѣпью крѣпче желѣзной… я не въ силахъ разорвать ее… Отъ Самого Бога она получила имя — благодарности… Куда ты ни пойдешь, и я пойду, и такъ буду всегда ходить въ тѣни твоей.

— Когда такъ, то пойдемъ же со мной! отвѣчалъ Гуго.

IX.

Безумный шагъ изъ любви.

Слухъ объ этомъ приключеніи распространился въ окрестностяхъ и сильно поднялъ репутацію сына мадамъ Луизы, какъ называли тамъ вдову графа де Монтестрюкъ. Одни удивлялись его ловкости, другіе хвалили его храбрость; всѣ отдавали справедливость его великодушію.

— Онъ такъ легко могъ бы убить дерзкаго маркиза, говорили тѣ, у кого нравъ былъ мстительный.

Побѣдитель маркиза де Сент-Эллиса сдѣлался чуть не героемъ, а то обстоятельство, что молодой хозяинъ Тестеры былъ сыномъ графа Гедеона, придавало ему еще больше важности. Хорошенькія женщины начинали дѣлать ему глазки.

Встрѣча съ принцессой Маміани представлялась ему какимъ-то видѣніемъ. Ея красота, великолѣпный нарядъ, величественный видъ — напоминали ему принцессъ изъ рыцарскихъ романовъ, созданныхъ феями на счастье королевскихъ сыновей. Ему снились ея свѣтлый образъ и бархатное, вышитое золотомъ платье.

Какъ счастливъ маркизъ де Сент-Эллисъ, что она живетъ у него въ замкѣ Сен-Сави!

Разъ какъ-то утромъ, нѣсколько дней спустя послѣ своего приключенія, гуляя по полямъ, Гуго увидѣлъ на дорогѣ, верхомъ на отличномъ конѣ прекрасную принцессу, которая съ такой благосклонной улыбкой говорила ему о дворѣ и ожидающихъ его тамъ успѣхахъ.

Она сидѣла гордо на соловомъ иноходцѣ, затянутая въ парчевое платье; на сѣрой шляпѣ были приколоты красныя перья. На устахъ играла улыбка, лицо румянилось отъ легкаго вѣтерка, ласкавшаго ея черныя кудри. Гуго перескочилъ на самый края дороги и сталъ пристально смотрѣть. Она его замѣтила.

Проѣзжая мимо него шагомъ, она оторвала перо со шляпы и, бросивъ его прямо въ лицо молодому человѣку съ кокетливымъ жестомъ, сказала:

— До свиданья, графъ!

И, давъ поводья горячему коню, принцесса Леонора поскакала дальше.

Смущенный Гуго, съ краснымъ перомъ въ рукѣ, еще слѣдилъ за нею глазами, какъ вдругъ на дорогѣ показалось облако пыли и онъ узналъ маркиза, скачущаго во весь каррьеръ вслѣдъ за принцессой.

— Куда она; туда и я! крикнулъ онъ ему на скаку и исчезъ въ золотой пыли.

— Счастливецъ маркизъ! подумалъ Гуго, прикованный бѣдностью къ мѣсту своего рожденья.

Куда это ѣхала она, прекрасная, молодая, блестящая, свободная принцесса, вдругъ показавшаяся какъ метеоръ на небѣ его жизни? Въ Парижъ, должно быть, въ Компьенъ, въ Фонтенебло, гдѣ составлялся дворъ короля на зарѣ его царствованія.. Она сказала ему: до свиданья, и какимъ тономъ, съ какой увлекательной улыбкой! Цѣлый міръ мыслей пробуждался въ немъ. Тамъ, въ самомъ концѣ дороги, по которой она поскакала, тамъ — жизнь; а здѣсь напротивъ не говорило-ли ему все о паденіи его дома?

Сынъ графа Гедеона прицѣпилъ красное перо къ своей шапкѣ и пошелъ въ самую глубь полей. Это кокетливое перо, обладая какъ будто даромъ волшебства, поднимало въ молодой головѣ его цѣлую бурю мыслей, проносившихъ мимо него видѣнія празднествъ, замковъ, сраженій, балконовъ, кавалькадъ, и повсюду горѣли какъ уголья зеленые глаза принцессы. При свѣтѣ этихъ глазъ, онъ вглядывался въ таинственную даль, полную чудесъ и очарованія. Своимъ жестомъ, своимъ призывомъ не указывала-ли она ему пути туда?

Гуго вернулся задумчивый въ Тестеру, гдѣ графиня прижала его къ сердцу въ самый день побѣды надъ маркизомъ. Удивляясь его молчанью, тогда какъ всѣ вокругъ разсыпались въ похвалахъ ему, она спросила стараго Агриппу, котораго не разъ заставала въ длинныхъ разговорахъ съ воспитанникомъ. Онъ владѣлъ его полной довѣренностью, — значитъ, долженъ былъ знать, что съ нимъ происходитъ. Вѣрный оруженосецъ улыбнулся.

— Это молодость машетъ крыломъ, сказалъ онъ.

— Какъ! вскричала графиня, вздрогнувъ, ты полагаешь, что Гуго ужь думаетъ меня покинуть?

— Графу ужь двадцать лѣтъ… а у орлятъ рано растутъ перья. Графу Гедеону было столько же именно, когда онъ уѣхалъ изъ дому на добромъ боевомъ конѣ. Притомъ же вашъ сынъ встрѣтился съ прекрасной, какъ день, принцессой, и глаза его смотрятъ теперь гораздо дальше.

— Да, да, прошептала графиня со вздохомъ, та же самая кровь, которая жгла сердце отца, кипитъ и въ жилахъ сына!… Да будетъ воля Господня!

И гордо поднявъ, голову, удерживая слезы, она продолжала:

— Чтобы ни случилось, совѣсть ни въ чемъ не будетъ упрекать меня: изъ ребенка, оставленнаго мнѣ графомъ Гедеономъ, я сдѣлала человѣка… мой долгъ исполненъ.

Немного спустя, разъ какъ-то Гуго, бодро приближавшійся къ совершеннолѣтію, встрѣтилъ подъ горой, на которой построенъ городъ Ошъ, красивую дѣвушку; она придерживала обѣими руками полы длиннаго плаща, въ который былъ закутанъ ея тонкій станъ, и смотрѣла испуганными глазами на лужи грязной воды и на глубокія рытвины дороги, по которой ей нужно было идти: ночью пошелъ сильный дождь и превратилъ эту дорогу въ настоящее болото. Хорошенькая дѣвушка сердилась и стучала щегольски обутой ножкой по камню, на которомъ она держалась какъ птичка.,

Привлеченный ея красивымъ личикомъ, Гуго подошолъ къ ней и, желая помочь, спросилъ:

— Что это съ вами? вы, кажется, въ большомъ затрудненіи?

Дѣвушка обратила на него блестящіе и веселые каріе глаза и, сдѣлавъ гримасу, какъ дитя, которому не даютъ конфетки, отвѣчала:

— Да, и есть отчего!… Меня ждутъ въ той сторонѣ, тамъ будутъ танцовать… Я нарядилась въ новенькое платье, а тутъ такая дрянная дорога… ямы, да грязь на каждомъ шагу! Ну, какъ же мнѣ пройдти?… Не знаешь, куда и ногу поставить. Просто, хоть плачь!

— Ну плакать тутъ еще нечего… вотъ сами увидите.

И прежде, чѣмъ хорошенькая дѣвушка догадалась, что онъ хочетъ сдѣлать, Гуго схватилъ ее на руки и зашагалъ медленно черезъ лужи.

— Но послушайте, что же это вы дѣлаете? вскричала она, стараясь освободиться, съ которыхъ это поръ носятъ людей такимъ образомъ?

Гуго забавлялся шуткой, остановился середи дороги весело и, взглянувъ на хорошенькое личико, краснѣвшее рядомъ съ его лицемъ, спросилъ:

— Прикажете опустить васъ здѣсь?

— Какъ можно! подумайте сами!

— Значитъ, вы сами видите, что надо тихонько оставаться у меня на рукахъ и довѣриться моему усердію.

— Тихонько! тихонько! вы думаете, можетъ быть, что такъ удобно? продолжала она, оправляя руками складки своего измятаго плаща… Хоть-бы ужъ вы не теряли попустому времени на разговоры.

— А вы хотите, чтобъ я шелъ поскорѣй? Извольте. Но если мы упадемъ, то вы будете сами виноваты.

Онъ нарочно споткнулся, она слабо вскрикнула и уже больше не двигалась.

— Вотъ вы стали умницей… и я тоже стану осторожнѣй. Вѣдь я хлопочу для васъ же, чтобть не вышло бѣды съ этими вотъ хорошенькими ножками.

Гуго прижалъ къ себѣ немножко сильнѣй незнакомку и лукаво доставилъ себѣ удовольствіе пройдти черезъ дорогу, не слишкомъ спѣша. Перейдя на другую сторону, онъ осторожно опустилъ дѣвушку на сухое мѣсто, гдѣ уже былъ мелкій песокъ. — Вотъ и все, сказалъ онъ, кланяясь.

Хорошенькая дѣвочка была совсѣмъ красная и невольно разсмѣялась.

— Однако, вы — порядочный оригиналъ!… Схватили меня по просту, даже и не зная, кто я такая!

— Это былъ лучшій способъ познакомиться, а теперь, такъ какъ мы уже знакомы, можно и еще разъ повторить то же самое.

— Кого жь я должна благодарить?

— Гуго де Монтестрюка.

— Какъ! это вы — графъ де Шаржполь? тотъ самый, что надѣлалъ столько хлопотъ маркизу де Сент-Эллису въ его замкѣ Сен-Сави?

— Тотъ самый.

— Поздравляю, графъ!… Теперь ужь я не удивляюсь больше, что у васъ такая легкая и такая сильная рука!

Она смотрѣла на него ласково, качая головой, какъ птичка.

— Я вамъ сказалъ, кто я; могу теперь узнать и ваше имя? спросилъ Гуго.

— О! у меня имя совсѣмъ не знатное, а самое скромное — меня зовутъ Брискетта.

— Прехорошенькое имя… А нельзя-ли будетъ поскорѣй опять встрѣтиться съ владѣтельницей этого имени?

— Вотъ ужь и любопытство! Ну, что жь? Поищите сами, и если ужь очень захочется найдти, такъ и найдете: дѣвушка въ Ошѣ вѣдь не то, что зябликъ въ лѣсу.

За тѣмъ она низко присѣла и ушла, переступая на кончики пальцевъ, какъ куропатка въ бороздѣ на полѣ. Сдѣлавъ шаговъ тридцать, увѣренная, что онъ еще слѣдитъ за ней глазами, она обернулась, улыбнулась и кивнула головкой.

Разумѣется, у Брискетты не было ни величественнаго стана, ни важнаго вида принцессы Леоноры, ни сверкающихъ глазъ ея, ни бѣлыхъ длинныхъ рукъ: никто бы и не принялъ ее за королеву; но ея свѣжія губы алѣли какъ вишни, длинныя загнутыя рѣсницы оттѣняли темной бахрамой веселые глаза; вся маленькая фигурка ея дышала граціей, а стройная ножка кокетливо несла эту фигурку. Эти ножки, касавшіяся до Гуго, пока онъ несъ ее на рукахъ, не выходили у него изъ головы. Щечки ея цвѣтомъ и свѣжестью напоминали спѣлый персикъ; такъ и хотѣлось укусить ихъ.

Кровь Гуго волновалась и онъ продлилъ свою прогулку, преслѣдуемый воспоминаніемъ о Брискеттѣ: ея живая и легкая фигура, казалось ему, все еще идетъ рядомъ. Задумчивый вернулся онъ въ Тестеру. Нѣсколько дней потомъ онъ бродилъ по темнымъ угламъ, Агриппа спросилъ; что съ нимъ; Гуго разсказалъ ему приключеніе на городской дорогѣ.

— Съ этой минуты, прибавилъ онъ, куда бы я ни пошелъ, повсюду мнѣ чудятся въ кустахъ два карихъ глаза, такъ на меня и смотрятъ… Ночью они блестятъ мнѣ въ темной комнатѣ… Когда вѣтерокъ шелеститъ листьями, мнѣ слышится ея голосъ, смѣхъ ея звучитъ у меня въ ушахъ… Должно быть, я боленъ…

— Нѣтъ, вы просто влюблены.

— Влюбленъ? спросилъ Гуго.

— Послушайте, графъ, вотъ вы ужь и покраснѣли, какъ піонъ. Это болѣзнь — не рѣдкость въ ваши лѣта, хоть она и кажется вамъ странною… А хотите убѣдиться, что я не ошибаюсь?

— Разумѣется! Я, Богъ знаетъ, что бы далъ за это!

— Давать ничего не нужно, а только дѣлайте, что я скажу.

— Говори.

— Вы послѣ видѣлись съ вашимъ предметомъ?

— Нѣтъ… Ты самъ знаешь, что она мнѣ отвѣчала.

— И она сказала правду! а чтобъ ей доказать, что и вы тоже догадливы, ступайте-ка въ воскресенье въ городской соборъ, къ поздней обѣднѣ: хорошенькія дѣвочки всегда ходятъ къ обѣднѣ, потому что тамъ бываетъ много народу. Когда служба кончится, станьте у дверей и какъ только ее увидите, подайте ей святой воды… И тогда замѣчайте хорошенько… Если у васъ забьется сердце, когда ея тонкіе пальчики встрѣтятся съ вашими, — значитъ, вы влюблены.

— Хорошо! этотъ опытъ я намѣренъ произнести не дальше, какъ въ будущее же воскресенье.

И дѣйствительно, въ первое воскресенье Гуго отправился въ Ошъ въ сопровожденіи Коклико, который, какъ мы ужь говорили, всюду за нимъ слѣдовалъ. Они подошли къ собору въ ту самую минуту, когда колокольный звонъ призывалъ вѣрующихъ. У паперти тѣснилась густая толпа. Когда Гуго вошелъ въ церковь, она была наполнена наполовину, а скоро совсѣмъ наполнилась. Обѣдня должна была тотчасъ начаться. Гуго сталъ искать глазами, и между множествомъ черныхъ капоровъ отъискалъ одинъ, отъ котораго ужь не могъ отвести взора: что-то говорило ему, что подъ этимъ именно капоромъ улыбается Брискетта.

Когда начали выходить изъ церкви, Гуго помѣстился у самыхъ дверей и сталъ ждать. Онъ потерялъ-было свой капоръ изъ виду, когда двинулась толпа, какъ волнуемое вѣтромъ поле колосьевъ; но скоро увидѣлъ подходящую Брискетту. Лукавая улыбка освѣщала ея лицо. Графъ де Монтестрюкъ обмочилъ пальцы въ святой водѣ и протянулъ Брискеттѣ. Какъ только они коснулись другъ друга, сердце его забилось.

— Агриппа, видно, правъ, подумалъ онъ.

Онъ подождалъ, пока Брискетта вышла изъ дверей на площадь, и, пробравшись вслѣдъ за нею, сказалъ ей:

— Брискетта, мнѣ нужно вамъ что-то сказать… Подарите мнѣ одну минуту.

Она прикусила лукаво губки и, взглянувъ на него украдкой, отвѣчала:

— Никому не запрещается гулять по берегу Жера… Если и вы туда пойдете, то черезъ четверть часа, можетъ быть, и меня тамъ встрѣтите.

Гуго сказалъ Коклико, чтобъ онъ подождалъ его въ гостинницѣ, и пошелъ на берегъ.

Вѣтеръ шелестилъ листьями, солнце весело играло въ водѣ, погода была ясная и тихая. Черезъ минуту онъ увидѣлъ подходящую Брискетту съ букетомъ цвѣтовъ въ рукѣ.

— Ну, графъ! что же вы хотѣли мнѣ передать? спросила она, слегка покусывая цвѣты.

— Брискетта, отвѣчалъ Гуго, мнѣ сказали, что я влюбленъ въ васъ… Сейчасъ я убѣдился, что мнѣ сказали правду… и подумалъ, что честь велитъ мнѣ сказать вамъ объ этомъ.

Брискетта разсмѣялась молодымъ и свѣжимъ смѣхомъ.

— У васъ какъ-то идутъ рядомъ такія слова, которыя обыкновенно не ладятся вмѣстѣ, сказала она. Короче сказать, вы меня любите?

— Ее знаю…

— Какъ, не знаете?

— Не знаю!… Съ утра до вечера я думаю объ васъ, о вашей милой улыбкѣ, о вашихъ блестящихъ глазкахъ, объ этой ямочкѣ на подбородкѣ, куда, такъ и кажется, что поцѣлуй спрячется, какъ въ гнѣздышко, о вашемъ гибкомъ какъ тростникъ станѣ, о вашемъ личикѣ похожемъ на розу, о вашихъ ножкахъ, которыя я бы такъ и обхватилъ одной рукой, о вашемъ ротикѣ, аломъ какъ земляника; ночью я вижу васъ во снѣ… и я такъ счастливъ, что васъ вижу… мнѣ бы такъ хотѣлось, чтобъ это продолжалось вѣчно… Если все это — значитъ любить… ясно, что я васъ люблю…

— Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ кажется, что такъ… И вамъ нужно было столько времени, чтобъ это замѣтить?… Значитъ, эта милая бѣда случается съ вами въ первый разъ?

— Да, въ первый разъ.

— Какъ! воскликнула она, взглянувъ на него съ удивленьемъ, вы такъ еще молоды въ ваши лѣта?…

— Мнѣ будетъ двадцать одинъ годъ на св. Губерта.

— О! мнѣ еще нѣтъ и двадцати, и однакожь…

Брискетта спохватилась и покраснѣла до ушей.

— И однакожъ? спросилъ Гуго.

— Нѣтъ, ничего! Это до васъ не касается… Ну, а теперь, такъ какъ вы меня любите и придумали сказать мнѣ объ этомъ, чтожъ вамъ нужно?

— Полюбите меня, какъ я васъ люблю.

Они ушли незамѣтно по дорожкѣ въ поле; была половина апрѣля; запахъ былъ восхитительный; изгороди и кустарники похожи были на огромныя гирлянды и букеты цвѣтовъ; среди шелеста листьевъ слышалось пѣніе птичекъ. Сквозь деревья блистало лучезарное небо; надъ головами у нихъ качались вѣтки. Брискетта, продолжая разговоръ, взяла за руку Гуго, который шелъ медленно.

— О! я-то! сказала она, это — другое дѣло!… я вѣдь не въ деревнѣ жила… я и родилась-то въ городѣ… и многое мнѣ представляется не такъ, какъ вамъ… Знаете-ли вы, что мнѣ нужно, чтобъ полюбить кого-нибудь такъ, какъ вы меня любите?

— Оттого-то я и спрашиваю, что не знаю.

— Хотя едва достаю головой до вашего плеча, графъ, а я горда, какъ герцогиня… я не поддамся, какъ прочія, на красивыя перья и на прекрасныя слова… сейчасъ я васъ выслушала… все, что вы сказали, было очень мило, и я бы солгала, еслибъ стала увѣрять васъ, что оно мнѣ не понравилось… это такъ пріятно щекочетъ за сердце… но чтобъ полюбить, мнѣ нужно гораздо больше!

— Чего же вамъ еще?

— Мнѣ нужно встрѣтитъ человѣка красиваго, статнаго, смѣлаго, щеголя, умнаго, искренняго.

— Ну, такъ что-же? спросилъ Гуго.

— Гм! вы очень красно разсказываете, графъ! Положимъ, это не мѣшаетъ, но надо еще, чтобъ и дѣла отвѣчали словамъ.

— Мнѣ не приходится слишкомъ хвалить себя, но мнѣ кажется, что послѣ того, что я сдѣлалъ въ Сен-Сави…

— Правда, вы вели себя отлично… Рыцарь изъ волшебныхъ сказокъ не поступилъ бы лучше. Но эту удаль вы показали только, защищая честь своего имени; а мнѣ… мнѣ бы хотѣлось такихъ же подвиговъ изъ за меня. Посмотрите на меня хорошенько: развѣ мнѣ не позволительно желать этого, скажите сами?

И она подставила ему къ самымъ глазамъ такое живое, хитрое и соблазнительное личико, что его такъ и ослѣпило.

— О! разумѣется! отвѣчалъ онъ.

— Отлично! продолжала она, вотъ это-такъ отвѣтъ: и взглядъ и выраженіе — все тутъ, какъ слѣдуетъ.

— Но какіе же вамъ нужны подвиги?

— И одного съ меня было бы довольно.

— Да укажите же мнѣ, что именно?

— А еслибъ и указала, вы бы неотступили?

— Нѣтъ, даю вамъ честное слово.

Брискетта шла все тише и тише, обламывая попадавшіяся на дорогѣ вѣточки. Глазки ея блестѣли какимъ-то дьявольскимъ огнемъ; улыбка играла на устахъ; по всему было ясно видно, что ею овладѣла какая то безумная фантазія:

— Ну, что-жь? повторилъ Гуго, который въ эту минуту не задумался бы сразиться со сказочнымъ дракономъ садовъ Гесперидскихъ, чтобъ только доказать свою любовь.

— Мнѣ всегда казалось, отвѣчала Брискетта, что еслибъ кто-нибудь рѣшилъ сдѣлать для меня тоже самое, что совершилъ когда-то испанскій рыцарь изъ одного хвастовства, то онъ могъ бы смѣло взобраться на балконъ домика Вербовой улицы.

— Вы тамъ живете, кажется?

Брискетта кивнула головой вмѣсто отвѣта.

— А чтожъ именно онъ сдѣлалъ, этотъ испанскій рыцарь? проговорилъ Гуго.

— А вы развѣ не знаете этой исторіи? Разъ какъ-то въ праздничный день, на виду у всѣхъ жителей, онъ храбро съѣхалъ верхомъ съ Пустерлей.

— А потомъ?

— Какъ, а потомъ? Вамъ кажется, что этого мало? Да онъ двадцать разъ могъ сломать себѣ шею, этотъ испанецъ.

— Да вѣдь не сломалъ-же?

— Исторія объ этомъ молчитъ.

— Ну, такъ вотъ что, Брискетта! на Пасху, въ полдень, я буду на городской площади и съѣду верхомъ съ большой Пустерли.

— Значитъ, въ будущее воскресенье?

— Да, въ будущее воскресенье.

— Мнѣ кажется, если такъ, то кавалеръ нашъ найдетъ въ тотъ же вечеръ открытымъ окно на балконѣ на Вербовой улицѣ.

Гуго хотѣлъ достать для этого случая красиваго коня, на которомъ было бы не стыдно сломать себѣ шею ради хорошенькой дѣвочки.

Дѣло было не очень то легкое. Куда обратиться, чтобъ достать коня, похожаго на Золотую Узду, знаменитую лошадь Роланда. или на славнаго Баярда, волшебнаго коня Ринальда де-Монтобана? Нѣсколько лѣтъ ужь, старый герцогъ де-Мирпуа отдалъ душу Богу; маркизъ де Сент-Эллисъ скакалъ повсюду за своей принцессой. А въ кошелькѣ у Агриппы сомнительно было, чтобъ нашлось довольно денегъ для покупки такого рѣдкаго коня, какой былъ нуженъ молодому графу Гуго де Монтестрюкъ.

Онъ задумался, какъ вдругъ замѣтилъ у городскихъ воротъ лакея въ ливреѣ маркиза. Удивляясь, зачѣмъ онъ тутъ шатается, Гуго позвалъ его. Лакей обернулся и подбѣжалъ съ радостнымъ лицомъ.

— Графъ, васъ то именно я и ищу! сказалъ онъ. У маркиза есть къ вамъ дѣло.

— Развѣ онъ возвратился?

— Да, графъ, только вчера. Онъ послалъ меня къ вамъ, а когда я ѣхалъ въ Тестеру, мнѣ кто-то сказалъ, что вы въ городѣ, — я и повернулъ сюда.

— Такъ маркизъ меня ждетъ?

— Въ замкѣ Сен-Сави. И чѣмъ скорѣй вы пожалуете, тѣмъ будетъ лучше. Я даже привелъ вамъ и лошадь съ конюшни маркиза, чтобъ вы скорѣй туда доѣхали.

— Само Небо посылаетъ тебя, любезный! Я сяду на эту лошадь, а свою ты отдай Коклико. Я самъ скажу обо всемъ маркизу, а за труды вотъ тебѣ экю, — ступай поужинать.

Черезъ пять минутъ Гуго скакалъ въ Сен-Сави, а вслѣдъ за нимъ и Коклико, не понимавшій, что это вдругъ за охота пришла графу такъ скакать.

— Отстань! говорилъ Гуго, въ волненьи посылая поцѣлуи на воздухъ; отстань: я ѣду искать средства исполнить такую затѣю, въ которой можно добыть себѣ славу или потерять жизнь.

— Хороша, должно быть, затѣя! возразилъ Коклико.

— Такъ ты не хочешь въ ней участвовать?

— Я порядочный болванъ, а все-таки у меня хватаетъ ума, чтобъ не пускаться на опасныя приключенія по своей доброй волѣ!…

Сойдя съ коня у дверей замка, Гуго встрѣтилъ маркиза, который его ждалъ и бросился къ нему въ объятія.

— Ахъ! мой дорогой Монтестрюкъ, вскричалъ маркизъ, подводя его къ накрытому столу, передъ тобой — несчастнѣйшій изъ смертныхъ!

— Такъ это, отъ несчастья-то ты сюда и вернулся?

— А ты не вѣришь? страшное несчастье! продолжалъ маркизъ разрѣзывая отличный пирогъ.

— Принцесса?…

— Ты попалъ въ самую рану, другъ мой… Ахъ! эта принцесса! А выпьемъ-ка за ея здоровье, хочешь?

Маркизъ налилъ два стакана, выпилъ свой залпомъ и продолжалъ:

— Славное Кипрское вино; рекомендую его тебѣ для печальныхъ случаевъ. Итакъ, я былъ въ Ажакѣ и окружалъ ее самымъ предупредительнымъ вниманіемъ, какъ вдругъ одинъ мѣстный дворянинъ позволилъ себѣ взглянуть на нее слишкомъ близко. Я послалъ вызовъ наглецу и мы сошлись на мѣстѣ. Должно быть, я еще плохо оправился отъ нанесенной тобой раны въ руку: съ перваго же удара разбойникъ прокололъ мнѣ плечо, а вечеромъ я ужь лежалъ въ постели, въ лихорадкѣ и съ фельдшеромъ для компаніи.

— Непріятное общество!

— Вотъ! ты отлично это сказалъ съ перваго же слова; а можешь-ли сказать еще, что случилось на другой день?

— Еще-бы! само собой разумѣется! Принцесса, тронутая этимъ несчастьемъ и навлекшею его ревностью, поспѣшила тайкомъ къ постели…

— Принцесса уѣхала и не возвращалась!

Гуго расхохотался.

Маркизъ стукнулъ сильно кулакомъ по столу.

— Какъ, ты смѣешься, бездѣльникъ! вскричалъ онъ. Мнѣ сильно хочется вызвать тебя немедленно, чтобъ ты меня ужь доконалъ совсѣмъ… Посмотримъ, будешь-ли ты смѣяться, когда я умру!…

— Ну, отвѣчалъ Гуго, съ большимъ трудомъ принимая серьезный видъ; еще неизвѣстно, кто изъ насъ умретъ скорѣй!… Ты вернулся какъ разъ во время, чтобы помочь мнѣ въ такой затѣѣ, изъ которой я, можетъ быть, живымъ и не выйду…

— Ну, ужь навѣрное не помогу, чтобъ отъучить тебя смѣяться, животное, надъ несчастьемъ ближняго… Что тамъ за затѣя?

— Я поклялся съѣхать верхомъ съ большой Пустерли, сверху внизъ.

Маркизъ подскочилъ на стулъ.

— Да вѣдь это сумасшествіе! вскричалъ онъ.

— Знаю, и потому-то именно я и взялся за это.

— Ручаюсь, что тутъ замѣшана женщина?

— Разумѣется.

— Ну, такъ я поберегу на будущее убѣдительныя рѣчи, которыми хотѣлъ-было тебя огорчить… А для кого же эта безумная затѣя?

— Для Брискетты.

— Хорошенькой дѣвочки изъ Вербовой улицы? Ну, пріятель, у тебя вкусъ недуренъ! Я не могу смотрѣть на нее, чтобъ не позавидовать счастью того негодяя, котораго она полюбитъ… У нея такіе глаза, что она кого хочетъ сведетъ въ адъ и станетъ еще увѣрять, что это рай… Было время, что я, какъ только прійдутъ черныя мысли, шелъ прямо въ лавку къ ея отцу… Бывало, посмотритъ, какъ она ходитъ туда и сюда, да послушаешь, какъ поетъ, что твой жаворонокъ… ну, и горе пройдетъ прежде, чѣмъ она кончитъ — бывало свою пѣсенку.

— Значитъ, ты находишь, что я правъ?

— Еще бы! я и самъ съѣхалъ бы внизъ со всѣхъ большихъ и малыхъ Пустерлей, и опять наверхъ бы взъѣхалъ, еслибъ только принцесса Маміани…

Маркизъ остановился, вздохнулъ и, положивъ руку на плечо товарищу, продолжалъ:

— А чѣмъ же я могу услужить твоей милости въ этомъ дѣлѣ?

— Мнѣ казалось, что нужно къ этому дню, а именно къ Пасхѣ, добраго коня, чтобы и красивъ былъ, и достоинъ той, которая задала мнѣ такую задачу… я надѣялся на тебя…

— И отлично вздумалъ! Выбирай у меня на конюшнѣ любого испанскаго жеребца… есть тамъ темно-гнѣдой; ноги — какъ у дикой козы, а крестецъ — будто стальной. Онъ запляшетъ на камняхъ Пустерли, какъ на ровномъ лугу, на травкѣ… Его зовутъ Овсяной Соломенкой.

Маркизъ взялъ бутылку мальвазіи и, наливъ свой стаканъ, сказалъ:

— Когда подумаю, что у каждаго изъ насъ есть своя принцесса, мнѣ такъ пріятно становится. За здоровье Брискетты!

Онъ осушилъ стаканъ и налилъ опять:

— За твое здоровье, любезный графъ; нельзя знать, что случится… Если ты умрешь… я ничего не пожалѣю, чтобъ утѣшить твою богиню…

— Спасибо, сказалъ Гуго, какой же ты добрый!

Темно-гнѣдого въ тотъ же вечеръ привели въ Тестеру. Его маленькія копыта оставляли едва замѣтный слѣдъ на пескѣ. У него была гибкость кошки и легкость птицы. Агриппа вертѣлся вокругъ него въ восторгѣ отъ безупречныхъ статей животнаго; но когда ему сказали, для чего назначается этотъ чудесный конь, онъ измѣнился въ лицѣ.

— Боже милостивый! и зачѣмъ это я сказалъ вамъ, что вы влюблены! вскричалъ онъ. Да что она, совсѣмъ полоумная, что-ли, эта Брискетта?…

— Нѣтъ, мой другъ, но она прехорошенькая.

Коклико и Кадуръ тоже узнали, въ чемъ дѣло. Коклико нашелъ, что это безуміе, а Кадуръ — что это очень простая вещь.

— А если онъ убьется! сказалъ Коклико.

— Двухъ смертей не бываетъ, возразилъ арабъ.

Однакожь рѣшено было ничего не говорить графинѣ де Монтестрюкъ.

Разставшись съ Гуго у самыхъ городскихъ воротъ, Брискетта была въ восторгѣ. Ея влюбленный былъ настоящій рыцарь и притомъ молоденькій, какъ пажъ. Ужь не въ первый разъ говорили Брискеттѣ о любви. Много дворянъ ходили въ лавку къ ея отцу, который былъ первымъ оружейникомъ въ городѣ, и она часто слышала эти сладкія рѣчи; но никто еще доселѣ не казался ей такимъ привлекательнымъ, какъ Гуго. Все, что онъ ни говорилъ еи, дышало какой-то новой прелестью.

— А впрочемъ, говорила она себѣ въ раздумьѣ, все это почти всегда одно и то-же!

Такая опытность могла бы показаться странною въ такой молоденькой дѣвочкѣ, но хроника гласила, что Брискетта не безъ удовольствія слушала уже рѣчи одного господина, у котораго былъ замокъ съ высокими башнями въ окрестностяхъ Миранды, и кромѣ того, не разъ видѣли, какъ вокругъ лавки оружейника, въ такіе часы, когда она бывала заперта, бродилъ португальскій господчикъ, будто-бы поджидая, чтобы показался свѣтъ за окномъ маленькаго балкона. Отъ этого-то самаго, прибавляла хроника, Брискетта и не выходила замужъ, несмотря на хорошенькое личико и на собранныя отцомъ деньги.

Мысль, что такой красавецъ, да еще и графъ, сдѣлаетъ такую безумную выходку, и для нея одной, — приводила ее просто въ восторгъ. Она думала, какъ станутъ сердиться прекрасныя дамы и ревновать ея подруги. На устахъ ея такъ и летали веселыя пѣсни. Когда она шла по улицѣ, легкая, проворная, разряженная въ пухъ, то ея походка, живой взглядъ, свѣтлая улыбка такъ и говорили, казалось:

— Никого во всемъ Ошѣ такъ не обожаютъ, какъ меня!

Однако она вздрагивала каждый разъ, когда вспоминала, какой опасности подвергается графъ де Монтестрюкъ изъ любви къ ней. Что, если онъ въ самомъ дѣлѣ убьется въ этой безумной попыткѣ? Наканунѣ назначеннаго дня она пошла къ Пустерлямъ и остановилась на вершинѣ самой большой. Взглянувъ на эту кручу, падавшую съ вершинъ города къ берегу Жера, будто каменная лѣстница, она вздрогнула. Развѣ оттого только, что она ни разу не видѣла этой кручи, она и могла потребовать, чтобы Гуго спустился съ ней верхомъ. Гдѣ же тутъ лошади поставить ногу на этомъ обрывѣ, усѣянномъ еще гладкими, будто отполированными голышами? Навѣрное, тутъ всякій сломитъ себѣ шею. Разсказъ объ испанцѣ очевидно — басня. Дрожа, она прошла вдоль домовъ, высокія стѣны которыхъ еще больше омрачали эту глубокую улицу, показываемую всѣмъ пріѣзжимъ, какъ одинъ изъ предметовъ любопытства въ Ошѣ; внизу протекала рѣка.

— Если онъ заберется сюда, подумала она, онъ живой не выйдетъ… И я сама…

Бѣдная Брискетта поблѣднѣла и вернулась домой, твердо рѣшившись снять съ графа его обѣщанье.

Между тѣмъ затѣя эта надѣлала шуму; разсказывалъ объ ней маркизъ, похвасталась и Брискетта своимъ пріятельницамъ, и слухъ быстро разошелся изъ города въ предмѣстья, а тамъ и въ окрестныя деревни, возбудивъ всеобщее любопытство. Всѣ хотѣли быть на этомъ представленіи и когда наступила Пасха, съ утра всѣ, кто только могъ двигаться въ городѣ и въ окрестностяхъ, пошли къ тому мѣсту, куда графъ де Монтестрюкъ поклялся явиться въ назначенный часъ и однакожь, какъ думали многіе, не явится.

День былъ праздничный и солнце блистало на безоблачномъ небѣ. Скоро на площади передъ соборомъ собралась несмѣтная толпа. Повременамъ поднимался сильный шумъ; охотники держали между собой пари. Каждый разъ, какъ показывался вдали верховой, эта масса народа волновалась, какъ море отъ вѣтра.

Дамы помѣстились на своихъ балконахъ, чтобъ видѣть, какъ пріѣдетъ Гуго.

— Если онъ пріѣдетъ, то онъ — просто сумасшедшій! говорили .люди разсудительные.

— Нѣтъ, онъ влюбленъ, говорили другіе, и навѣрное пріѣдетъ.

— Давайте же дорогу! крикнулъ одинъ насмѣшникъ, расталкивая локтями толпу: сумасшествіе — вещь священная!

При первомъ ударѣ колокола въ полдень, всѣ головы обратились ко въѣзду на площадь. При двѣнадцатомъ — показался графъ де Монтестрюкъ на своемъ испанскомъ жеребцѣ, а за нимъ Коклико и Кадуръ. Хорошенькія дѣвушки чуть не захлопали. Маркизъ де Сент-Эллисъ, уже съ четверть часа постукивавшій ногой отъ нетерпѣнья, подъѣхалъ къ Гуго и обнялъ его; потомъ онъ сошелъ съ коня, чтобъ хорошенько осмотрѣть своими глазами, все-ли исправно: узда, удила, цѣпочка у мундштука, подпруга. Брискетга, едва удерживаясь отъ слезъ, раздвинула толпу и, положивъ ручку на шею Овсяной Соломенки, который билъ копытомъ отъ нетерпѣнья, сказала графу:

— Я была не права; останьтесь пожалуйста.

Гуго покачалъ головой. Брискетта поднялась на цыпочки и, схвативъ Гуго за руку, шепнула:

— Останьтесь, кто знаетъ! можетъ случиться, что окно отворится и само собой!

— Нѣтъ, Брискетта! что бы вы сами подумали о человѣкѣ, который принялъ бы милость, не заслуживъ ея?

— А если я васъ сама освобождаю отъ вашего обѣщанья? Если я вамъ скажу, что я умираю отъ страха… что у меня сердце разрывается на части?

— Я въ восторгѣ, милая Брискетта: это мнѣ доказываетъ, что я побѣдилъ сердце, прежде чѣмъ выигралъ пари, къ несчастью, разъ даннаго мною слова вы не въ силахъ мнѣ возвратить… Я далъ его самому себѣ и не хочу, чтобы весь этотъ собравшійся народъ имѣлъ право сказать когда-нибудь, что графъ де Монтестрюкъ отступилъ хоть одинъ шагъ назадъ.

Брискетта печально сняла руку и чувствуя, что слезы душатъ ее, спрятала личико въ мантилью.

Гуго оправился на сѣдлѣ и поѣхалъ къ большой Пустерлѣ, провожаемый цѣлой толпой народа, между тѣмъ какъ дамы махали ему платками на своихъ балконахъ.

Маркизъ де Сент-Эллисъ въ раздумьи ѣхалъ рядомъ съ нимъ.

Доѣхавъ до того мѣста, откуда надо было начать спускъ, Гуго остановился на минуту и взглянулъ внизъ на дно этого обрыва, будто вырубленнаго топоромъ великана между двумя рядами домовъ. Конь вытянулъ шею, поднялъ уши и фыркнулъ, взглянувъ тоже въ эту пропасть.

Фиговыя деревья, освѣщенныя солнцемъ, простирали тамъ и сямъ свои вѣтки съ блестящими листьями черезъ стѣны дворовъ и бросали двигающуюся тѣнь на бѣлые фасады сосѣднихъ домовъ. Раскрытыя окна были полны тѣсными кучами смотрящихъ внизъ головъ.

Маркизъ взглянулъ на Пустерлю черезъ голову своего коня, который сталъ надъ самымъ обрывомъ, какъ вкопанный.

— Гм! промычалъ онъ, эта прогулка могла бы считаться въ числѣ двѣнадцати подвиговъ Геркулеса!

И дотронувшись до руки Гуго, онъ спросилъ его:

— Ты твердо рѣшился? Подумай, что тутъ не ты будешь защищать свою жизнь: она зависитъ отъ коня — или даже отъ перваго камня, который попадется ему подъ ноги!

Вмѣсто отвѣта, Гуго поклонился толпѣ и тронулъ поводья. Жеребецъ перебралъ ногами, отступилъ назадъ и взвился на дыбы. Гуго далъ шпоры, онъ фыркнулъ и нерѣшительно ступилъ ногой на скользкіе камни спуска. Настало мертвое молчаніе. Теперь Гуго, еслибъ и захотѣлъ, ужь не могъ вернуться назадъ: негдѣ ужь было повернуть коня.

Такая же точно толпа, .какая была наверху, собралась и внизу, на берегу рѣки. Сверху видѣнъ былъ только крупъ лошади, снизу — только грудь. Она какъ будто висѣла на воздухѣ. Каждый шагъ, который она пробовала сдѣлать внизъ по обрыву, заставлялъ всѣхъ невольно вздрагивать. Она подвигалась медленно, со страхомъ, выставивъ уши впередъ, раздувши красныя ноздри; копыта ощупывали осторожно малѣйшія щели между голышами, прежде чѣмъ ступить ногой. Иногда всѣ четыре подковы скользили разомъ, конь садился назадъ и ползъ внизъ по кручѣ. На половинѣ спуска нога попала на камень; конь споткнулся и ужь всѣмъ казалось, что человѣкъ съ лошадью вотъ вотъ оборвутся въ страшную пропасть. Раздался общій крикъ ужаса, но жеребецъ сдѣлалъ скачокъ и сталъ твердо.

— Ахъ! какъ страшно! вскричалъ Коклико. Я ужь думалъ, что все кончено!

— Не было написано въ книгѣ судебъ, сказалъ Кадуръ. Маркизъ просто не дышалъ. Онъ впился глазами въ Гуго и слѣдилъ за малѣйшимъ его движеніемъ; ловкость его, хладнокровіе, смѣлость были по истинѣ изумительны.

— И подумаешь, что я чуть-чуть не раскроилъ голову этому молодцу! шепталъ онъ; хорошо, что я былъ тогда такъ неловокъ!

Передъ Гуго и Овсяной Соломенкой оставалось внизъ какихъ-нибудь десять шаговъ. Гуго смѣло далъ шпоры коню и однимъ скачкомъ, собравъ ноги, жеребецъ спрыгнулъ на гладкую и ровную землю. Раздались восклицанія и въ одну минуту всѣ платки и всѣ шляпы полетѣли вверхъ. Маркизъ, отирая слезы, бросился впередъ и упалъ въ объятія Гуго.

— Уфъ! сказалъ онъ, довольно и одного разу; больше ужь не надо.

Гуго не слушалъ его и глазами искалъ во всѣ стороны.

— Ахъ! да, Брискетта! вспомнилъ и маркизъ. Смотри, вотъ она!

И рукой онъ указалъ на Брискетту, блѣдную, уничтоженную, опустившуюся у подножія стараго креста. Цѣлая стѣна зрителей отдѣляла ихъ другъ отъ друга. Взрывъ восклицаній поразилъ бѣдную дѣвушку и, объятая ужасомъ, думая, что случилось несчастіе, она вскочила на ноги, увидѣла Гуго, вскрикнула, улыбнулась и, шатаясь, прислонилась опять къ кресту. Гуго хотѣлъ броситься къ ней, но она поспѣшно опустила вуаль на лицо и исчезла въ толпѣ, какъ куропатка во ржи.

X.

Добрый путь.

Жизнь Брискетты была весела, какъ пѣсенка, сердце — свѣтло и легко, какъ текучая вода. Гуго обожалъ ее, Брискетта тоже его любила, но между обоими ними была замѣтная разница. Однакоже дѣвушка вполнѣ отдавалась очарованію любви, съ помощью впрочемъ веселаго мая мѣсяца, и если Гуго не уставалъ скакать между Тестерой и Вербовой улицей, то и она также не уставала дожидаться его у себя на балконѣ. Агриппа только потиралъ себѣ руки.

Одинъ развѣ Овсяная-Соломенка и могъ бы пожаловаться.

Иногда, бѣгая по городу за покупками или просто, чтобы погулять на солнышкѣ, Брискетта удивлялась такому постоянству Гуго ежедневно изъ дня въ день скакать къ ней, несмотря ни на вѣтеръ, ни на дождь, лишь бы только увидѣть ее, и спрашивала себя, на долго-ли хватитъ такой любви. Ей сильно хотѣлось разъяснить себѣ этотъ вопросъ, и одинъ разъ утромъ, между двумя поцѣлуями, когда облака принимали уже розовый оттѣнокъ на востокѣ, она вдругъ спросила Гуго:

— Ты пріѣдешь опять сегодня вечеромъ?

— Сегодня вечеромъ? что за вопросъ!… да и завтра — и послѣ завтра — и послѣ-послѣ завтра…

— Значитъ, всегда?

— Да, всегда,

— Странно!

Гуго взглянулъ на нее съ удивленіемъ; сердце у него слегка сжалось.

— Что это съ тобой сегодня? вскричалъ онъ. Не больна-ли ты? Нѣтъ, я думаю… Должно-быть, какая-нибудь невѣдомая мнѣ фея присутствовала при твоемъ рожденьи.

— Это почему?

— Да потому, что каждую ночь, въ одинъ и тотъ же часъ, ни одной минутой не позднѣй, какова бы ни была погода, каково бы ни было разстояніе, я слышу твои шаги подъ моимъ балкономъ, и никогда ни на лицѣ твоемъ, ни въ глазахъ, ни въ словахъ твоихъ, ни въ выраженіи твоей любви, я не подмѣтила ни малѣйшаго признака усталости или скуки, ни малѣйшей тѣни разочарованія или пресыщенія. Каковъ ты былъ сначала, такимъ и остался.

— Что-жь въ этомъ удивительнаго?

— Да все… самый фактъ, во-первыхъ, а потомъ… да подумай самъ, что ты говоришь! Да знаешь-ли ты, что вотъ ужь четыре или пять мѣсяцевъ какъ ты меня любишь?

— Ну, такъ что жь?

— Ты не думаешь же вѣдь однако жениться на мнѣ?

— А почемужь нѣтъ?

— Ты, ты, Гуго де Монтестрюкъ, графъ де Шаржполь, ты женишься на мнѣ, на Брискеттѣ, на дочери простаго оружейника?

— Я не могу жениться завтра-же — это ясно; но я пойду къ матери и, взявъ тебя за руку, скажу ей: я люблю ее; позвольте мнѣ жениться на ней!

Живое личико Брискетты выразило глубокое удивленье и вмѣстѣ глубокое чувство. Тысяча разнообразныхъ ощущеній, радость, изумленье, нѣжность, гордость, немножко также и задумчивости — волновались у ней въ душѣ и отражались въ ея влажныхъ глазахъ, какъ тѣнь отъ облаковъ отражается въ прозрачной, чистой водѣ. Вдругъ она не выдержала, бросилась на шею Гуго и, крѣпко цѣлуя его, сказала:

— Не знаю, что со мной дѣлается, но мнѣ хочется плакать; вотъ точно такъ, какъ въ тотъ день, когда ты спускался верхомъ съ большой Пустерли…. Посмотри, сердце у меня такъ и бьется въ груди. — Ахъ! если бы всѣ люди были похожи на тебя!…

Она разсмѣялась сквозь слезы и продолжала:

— И однако-жь, даже въ тотъ день, когда ты чуть не сломалъ себѣ шею изъ-за этихъ вотъ самыхъ глазъ, что на тебя теперь смотрятъ, ты не былъ въ такой сильной опасности, какъ сегодня!

— Въ опасности?

— Смерть — это дѣло одной минуты; но цѣпь, которую нужно носить цѣлую жизнь и которая давитъ, чиститъ, — вотъ что ужасно! Слушай, другъ мой: я не допущу, чтобы твоя мать, графиня де Монтестрюкъ, была огорчена твоимъ намѣреніемъ жениться на мнѣ и поставлена въ непріятную необходимость отказать тебѣ, что она. и сдѣлала бы, разумѣется, съ перваго же слова, и въ чемъ была бы совершенно права — но я дамъ тебѣ самое лучшее, самое живое доказательство привязанности, какого только ты можешь ожидать отъ моего сердца. Ты не поведешь меня съ собой въ Тестеру, но будешь по прежнему ѣздить сюда ко мнѣ, пока я сама здѣсь буду.

— Но….

Брискетта прервала его поцѣлуемъ:

— Ты показалъ мнѣ, какъ сильно меня любишь. — А я покажу тебѣ, оставляя тебѣ полную свободу, какъ ты мнѣ дорогъ…. У всякаго изъ насъ своего рода честность.

Гуго ничего больше и не могъ добиться. Заря уже занималась Брискетта толкнула его къ балкону.

Немного спустя, Гуго засталъ однажды Брискетту блѣдною, разстроенною, сильно озабоченною посреди разбросанныхъ въ комнатѣ узловъ; всѣ шкафы были раскрыты, всѣ ящики выдвинуты.

Она привлекла его къ себѣ и сказала, подавляя вздохъ:

— У тебя храброе сердце, другъ мой; не плачь же и обними меня… Намъ надо проститься!

Гуго такъ и подпрыгнулъ.

— Развѣ не этимъ все должно было кончиться? продолжала она съ живостію; развѣ есть что нибудь вѣчное? Я знаю, что ты хочешь сказать… Ты любишь меня столько-же, какъ и въ первый день, даже больше еще, кажется; но вѣдь это — первый пылъ молодости, пробужденіе сердца, которое только что забилось въ первый разъ. Той, которая должна носить имя графини де Монтестрюкъ и раздѣлить съ тобой жизнь, — этой ты еще не видѣлъ… Ты ее узнаешь среди тысячи женщинъ; тогда въ самой глубинѣ души твоей что-то вздрогнетъ и скажетъ тебѣ: вотъ она! и въ этотъ день ты забудешь даже, что Брискетта когда-нибудь существовала.

Гуго сталъ-было возражать.

— Хочешь послушать добраго совѣта? продолжала Брискетта твердымъ голосомъ… Заводи любовныя интриги внизу и береги настоящую любовь для своихъ равныхъ, на верху. Да и кромѣ того, вотъ видишь-ли, милый Гуго, прибавила она, склоняясь на его плечо, я немножко изъ породы ласточекъ… мнѣ нужно летать… пусти же меня летать…

Она отерла украдкой бѣжавшія по щекамъ слезы.

Гуго былъ растроганъ, хотя и старался всячески не показать этого. Эта была для него первая тяжелая разлука, оставляющая рану въ сердцѣ. Брискетта завладѣла обѣими его руками и продолжала съ милой улыбкой:

— Еще бы мнѣ не говорить съ тобой откровенно: я тебѣ вѣдь все отдала, а за то и ты любилъ меня искренно. Сколько разъ, гуляя по лѣсамъ въ маѣ мѣсяцѣ, мы съ тобой видѣли гнѣзда среди кустарниковъ въ полномъ цвѣту! А куда улетали осенью тѣ соловьи и зяблики, что строили эти гнѣзда? Ихъ любовь длилась столько-же, сколько длилась весна!.. Развѣ ты не замѣтилъ, что листья начинаютъ желтѣть, а вчера ужь и снѣгъ носился въ воздухѣ!.. Это сигналъ. Разстанемся же, какъ разстались легкія птички, и если только мои слова могутъ облегчить тебѣ грусть разлуки, я признаюсь тебѣ, другъ мой, что никого ужь я, сдается мнѣ, не полюблю такъ беззавѣтно, какъ тебя любила!

— Да, я вижу, сказалъ Гуто, озираясь кругомъ, ты въ самомъ дѣлѣ собираешься уѣхать.

— Да; я ѣду въ Парижъ съ матерью одного молодаго господина, которая очень ко мнѣ привязалась.

— Точно-ли мать, а не сынъ?

— Мать, мать… Сынъ — совсѣмъ иначе.

— Онъ тебя любитъ?

— Немножко.

— Можетъ быть, и много?

— Нѣтъ — страстно!

— И ты мнѣ говоришь это?

— Лгать тебѣ я не хочу.

— И ты ѣдешь?

— Парижъ такъ и манитъ меня. У меня просто голова кружится, когда я объ немъ подумаю… Такой большой городъ… и Сен-Жерменъ близко, а не много дальше — Фонтенебло, т. е. дворъ!

— Значитъ, и отъѣздъ скоро?

— Очень скоро.

Брискетта схватила голову Гуго и долго-долго ее цѣловала. Слезъ не могла она удержать и онѣ падали ей прямо на губки.

— Если мы съ тобой тамъ встрѣтимся когда-нибудь, ты увидишь самъ, какъ я тебя люблю! сказала она. Одно хорошее мѣсто и есть у меня въ сердцѣ, и мѣсто это — всегда твое.

И вдругъ, вырвавшись изъ его объятій и положивъ обѣ руки на его плечи, сказала:

— А ты — мѣть повыше!

Отъѣздъ Брискетты оставилъ большую пустоту въ сердцѣ и въ жизни Гуго. Ни охота, ни бесѣда съ маркизомъ де Сент-Эллисъ не могли наполнить. этой пустоты. Фехтованье съ Агриппой или съ Коклико, разъѣзды безъ всякой цѣли съ Кадуромъ также точно не развлекали его. Какое-то смутное безпокойство его мучило. Парижъ, о которомъ говорила Брискетта, безпрестанно приходилъ ему на умъ. Горизонтъ Тестеры казался ему такимъ тѣснымъ! Молодая кровь кипѣла въ немъ и бросалась ему въ голову.

Агриппа замѣтилъ это прежде всѣхъ. Онъ пошелъ къ графинѣ де Монтестрюкъ въ такой часъ, когда она бывала обыкновенно въ своей молельнѣ.

— Графиня, я пришелъ поговорить съ вами о ребенкѣ, сказалъ онъ. Вы хотѣли, запирая его здѣсь, сдѣлать изъ него человѣка. Теперь онъ — человѣкъ; но развѣ вы намѣрены вѣчно держать его при себѣ, здѣсь въ Тестерѣ?

— Нѣтъ! Тестера — годится для насъ съ тобой, кому нечего ужь ждать отъ жизни; но Гуго носитъ такое имя, что обязанъ еще выше поднять его славу.

— Не въ Арманьекѣ жь онъ найдетъ къ этому случай… а въ Парижѣ, при дворѣ.

— Ты хочешь, чтобъ онъ уѣхалъ… такъ скоро?

— Въ двадцать два года, графъ Гедеонъ, покойный господинъ мой, уже бывалъ въ сраженіяхъ.

— Правда! Ахъ! какъ скоро время-то идетъ!.. Дай же мнѣ срокъ. Мнѣ казалось, что я ужь совсѣмъ привыкла къ этой мысли, которая такъ давно уже не выходитъ у меня изъ головы, а теперь, какъ только разлука эта подошла такъ близко, мнѣ напротивъ кажется, что я прежде никогда объ ней и не думала.

Однакожь у вдовы графа Гедеона былъ не такой характеръ, чтобъ она не могла вся отдаться печали и сожалѣніямъ. Несчастье давно закалило ее для борьбы. Она стала пристальнѣе наблюдать за сыномъ и скоро убѣдилась сама, что то, чего ему было довольно до сихъ поръ, ужь больше его не удовлетворяетъ.

— Ты правъ, мой старый Агриппа, сказала она ему: часъ насталъ!

Разъ какъ-то вечеромъ она рѣшилась позвать сына. Всего одна свѣча освѣщала молельню, въ которой на самомъ видномъ мѣстѣ висѣлъ портретъ графа Гедеона въ военномъ нарядѣ, въ шлемѣ, въ кирасѣ, съ рукой на эфесѣ шпаги.

— Стань тутъ, дитя мое, передъ этимъ самымъ портретомъ, который на тебя смотритъ, и выслушай меня внимательно.

Графиня подумала съ минуту и, снова возвысивъ голосъ, продолжала:

— Какъ ты думаешь: съ тѣхъ поръ, какъ я осталась одна, чтобъ заботиться о тебѣ, исполнила ли я, какъ слѣдовало, мой долгъ матери?

— Вы!.. о, Боже!

— Награда моя, милый Гуго, — въ этомъ самомъ восклицаніи твоемъ и въ твоемъ взглядѣ. И такъ, если ты, дитя мое, и слѣдовательно судья мой, если ты думаешь, что я выполнила мой долгъ бодро и честно, предъ очами Всевышняго, памятуя и что данное тебѣ Господомъ имя, — то долженъ выслушать меня со всѣмъ вниманіемъ.

Она сдѣлала надъ собой усиліе одолѣть свое волненье и знакомъ подозвала сына ближе:

— Проживъ подъ этой крышей долгіе годы, пока Господь позволилъ тебѣ запастись силами и здоровьемъ, мы должны теперь разстаться. Для тебя, въ твои лѣта, это просто поѣздка… для меня — почти разлука на вѣки… Я покоряюсь ей однако для твоего блага.

— Отчего же разлука на вѣки, матушка? я не уѣду вѣдь изъ Франціи; поѣздка дѣло не вѣчное… я снова найду путь въ Тестеру.

— Надѣюсь, что Господь дозволитъ мнѣ еще разъ встрѣтить здѣсь тебя, но если и суждено иначе, ты все таки иди своимъ путемъ. Я все ужь приготовила для этой разлуки. Въ этомъ кошелькѣ сто золотыхъ, съ которыми ты можешь прожить первое время… У тебя есть конь и шпага, — Господь пошлетъ все остальное; быть можетъ, съ Его помощью, ты поднимешь снова нашъ домъ изъ развалинъ. Я сдѣлала тебя человѣкомъ; ты самъ сдѣлаешь себя главой семейства.

— Ручаюсь вамъ, по крайней мѣрѣ, что положу на это все мужество, все терпѣніе, всю волю, которымъ вы меня научили.

Гуго сѣлъ у ногъ матери, какъ въ дни своего дѣтства. Она взяла его руки, устремила на него влажный и глубокій взоръ и продолжала тихимъ голосомъ:

— Не стану давать тебѣ пустыхъ совѣтовъ: ты самъ знаешь, отъ какой крови ты родился… этого съ меня довольно. Одинъ совѣтъ однакожь, одинъ только, навѣянный мнѣ тою книгой, которую ты такъ любилъ читать въ дѣтствѣ, которая такъ плѣняла тебя чудесными разсказами, и въ которой самые славные, самые благородные примѣры облекаются иногда въ символы. Помнишь-ли ты исторію сказочнаго корабля, Аргоса, на которомъ люди храбрые, неустрашимые, въ геройскія времена Греціи, плыли къ далекимъ берегамъ за Золотымъ Руномъ?

— Еще бы не помнить!… дѣтскими мыслями я слѣдилъ за мужественными пловцами въ ихъ смѣломъ подвигѣ! Ни море, ни дальнее разстояніе, ни тысячи опасностей, ничто не остановило Аргонавтовъ и они вернулись побѣдителями, завоевавши сокровище.

— Ну, мой милый Гуго, каждый человѣкъ, вступающій въ жизнь, долженъ видѣть у себя впереди свое Золотое Руно. Имѣй и ты своё и никогда не теряй его изъ виду; пусть будетъ оно цѣлью твоихъ усилій, желанью достичь его отдавай все, кромѣ одной чести, Для однихъ это Золотое Руно, благородная мечта души мужественной, представляется въ видѣ женщины, съ которой они хотятъ соединиться на всю жизнь, и которая служитъ имъ живымъ олицетвореніемъ всего прекраснаго и добраго на землѣ. Если и ты ищешь того же, да пошлетъ тебѣ Господь такую подругу, которая заслуживала бы тѣхъ жертвъ, какія ты принесешь, чтобъ добиться ея; да будетъ она хорошаго рода и добрая христіанка, чтобъ умѣла воспитать твоихъ дѣтей въ святыхъ истинахъ вѣры, которыя ты самъ всосалъ съ колыбели. Но смотри больше на сердце, нежели на лицо. и если ты найдешь такую, какой желаетъ тебѣ моя любовь матери къ своему единственному ребенку, отдайся ей весь и навсегда! Но если мечта твоя сгремится не къ женщинѣ, если душу твою одолѣетъ другое честолюбіе, другое желаніе, — избирай высокое и великое, не унижайся до жалкой и презрѣнной наживы; пусть будетъ это такимъ дѣломъ, гдѣ бы предстояло тебѣ побѣждать опасности, кровью своею жертвовать славѣ, королю, родинѣ, вѣрѣ. Вотъ въ чемъ будетъ твое Золотое Руно… Но, будетъ ли то женщина или честолюбіе, или всегда прямымъ путемъ и оставайся чистымъ, безъ пятна, чтобъ заслужить побѣду.

— Я заслужу ее, матушка, и добьюсь ея.

— Да услышитъ тебя Господь!

Она привлекла его къ сердцу и долго обнимала.

— Теперь, сынъ мой, помни также, что бываетъ и такое несчастье, котораго ничѣмъ не одолѣешь. Храбрость бываетъ иногда побѣждена, терпѣнье истощается, воля устаетъ; сколько бываетъ такихъ, что возвращаются съ битвы израненные, обезсиленные! Если и на твоемъ пути станутъ преграды неодолимыя, ну! у тебя останется еще Тестера. Окрестныя поля даютъ тысячи полторы ливровъ въ годъ. Есть, значитъ, крыша и кусокъ хлѣба для старика, пріютъ отъ холода и нищеты… Но прежде чѣмъ станешь искать здѣсь убѣжища, борись до конца и начинай двадцать разъ съизнова, пока будетъ у тебя хоть капля крови въ жилахъ, хоть капля жизни останется въ сердцѣ.

Когда Гуго всталъ, графиня увидѣла, по мужественному выраженію его лица, что сынъ понялъ ее.

— Ступай теперь, сказала она ему, и готовь все къ отъѣзду; разъ что нибудь рѣшивши, не надо откладывать.

Маркизъ де Сент-Эллисъ прежде всѣхъ узналъ объ этомъ рѣшеніи.

— Ну, молодецъ, сказалъ онъ графу Гуго, ты выбралъ себѣ хорошій путь! — мнѣ сдается, что и я скоро увижусь тамъ съ тобой; я думалъ было проучить принцессу, но чувствую самъ, что сердце бьетъ уже сдачу. Если только узнаю, что она въ Парижѣ… …мы скоро увидимся.

Онъ побѣжалъ къ графинѣ спросить, не можетъ-ли и онъ въ чемъ-нибудь облегчить Гуго въ предстоящей поѣздкѣ. Онъ толковалъ ужь, что беретъ на себя снарядить молодаго друга, какъ слѣдуетъ. Графиня остановила его:

— У Гуго не будетъ ничего лишняго, сказала она; у него есть отъ васъ же, маркизъ, испанскій конь и, сколько я слышала объ этомъ конѣ, на немъ онъ уѣдетъ далеко. Отъ герцога де Мирпуа у него есть Тестера, гдѣ онъ выросъ и научился постоянству и покорности судьбѣ. Отъ отца у него есть шпага. Другіе начинаютъ жизнь и съ меньшими еще средствами. Притомъ же вы знаете мои мысли о кое-какихъ вещахъ. Я не хочу, чтобы двери отворялись для Гуго чужими руками, а не его собственными; я хочу, чтобъ онъ умѣлъ отворить ихъ даже и силой. Здѣсь сформировался молодой человѣкъ, а тамъ, въ толпѣ, въ свалкѣ, сформируется настоящій графъ де Монтестрюкъ.

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора, солнце освѣтило день отъѣзда. Графиня де Монтестрюкъ встрѣтила сына въ той же самой молельнѣ. Глаза у нея были красные, но духъ твердъ. Она отдала сыну кошелекъ съ вышитымъ гербомъ и снятый со своего пальца перстень.

— Въ кошелькѣ, сказала она, сотня золотыхъ; это все, что у меня есть на лицо, и я думала объ тебѣ всякій разъ, какъ откладывала сюда день за день, сколько могла отъ ежедневнаго расхода… Этотъ перстень подарилъ мнѣ отецъ твой, графъ Гедеонъ де Монтестрюкъ, въ день нашей помолвки. Съ тѣхъ поръ я его ни разу не снимала. Тогда мнѣ было осьмнадцать лѣтъ, теперь я — старуха. Сколько горя перенесла я, сколько слезъ пролила съ того времени! Когда ты выберешь женщину, которая будетъ носить то же имя, что я ношу, надѣнь ей самъ этотъ перстень на палецъ.

Гуго стоялъ на колѣнахъ и цѣловалъ ей руки. Она не спускала съ него глазъ.

— Еще не все, продолжала она. Вотъ письмо за черной восковой печатью. Ты отдашь его по адрессу, но только въ такомъ случаѣ, если будешь въ крайней опасности или въ крайней нуждѣ. Если нѣтъ, то и не отдавай, не нужно.

Говоря это, она задыхалась; губы ея судорожно тряслись.

— Вы не сказали мнѣ имя того, кому назначено это письмо, матушка, а на конвертѣ оно не надписано.

— Оно надписано, дитя мое, на другомъ конвертѣ, подъ верхнимъ. Ты разорвешь верхній только въ крайней нуждѣ, когда дѣло будетъ касаться твоей жизни или твоей чести. Тогда, но только тогда, или прямо къ этому господину и онъ тебѣ поможетъ.

— Но если его ужь не будетъ въ живыхъ?

Графиня поблѣднѣла.

— Если онъ умеръ, тогда — положись на Бога… тогда сожги письмо.

Она положила руки на голову сына, все еще стоявшаго передъ ней на колѣнахъ, призвала на эту дорогую голову благословеніе свыше и, сдерживая слезы, открыла ему объятія. Онъ бросился къ ней на грудь и долго, долго она прижимала его къ сердцу, готовому разорваться на части.

Въ самую минуту отъѣзда, когда все ужь было готово, Агриппа подкрался къ своему воспитаннику и, отведя его въ сторону, сказалъ ему съ довольнымъ видомъ, не безъ лукавства:

— И я тоже хочу оставить вамъ память, графъ: это добыча, взятая у врага, и, легко можетъ случиться, что вы будете рады найдти у себя въ карманѣ лишнія деньги.

И старикъ протянулъ ему длинный кошелекъ, порядочно набитый.

— Это что такое? спросилъ Гуго, встряхивая кошелекъ на рукѣ и не безъ удовольствія слушая пріятный звонъ внутри его.

— Какъ же вы забыли, что я, по сущей справедливости и притомъ въ видахъ нравственныхъ, бралъ выкупъ съ мошенниковъ, которые пробовали ограбить нашъ сундукъ, гдѣ ничего не было?

— Какъ! эти опыты in anima vili, какъ ты говорилъ…

— Именно! и вотъ вамъ ихъ результатъ. Я бралъ подать съ мошенниковъ, употреблявшихъ во зло довѣріе старика, а честныхъ награждалъ подаркомъ. Вы можете убѣдиться, увы! что равновѣсія между зломъ и добромъ не существуетъ! Зло — и это служитъ предметомъ самыхъ печальныхъ моихъ размышленій — сильно перетягиваетъ. У васъ въ рукахъ теперь и доказательство: у меня вѣдь было кое-что на умѣ, когда я изучалъ по-своему человѣчество.

— А еслибъ ты ошибся, вѣдь ты бы раззорилъ насъ! сказалъ Гуго, смѣясь отъ души.

— Графъ, возразилъ старикъ, разсчитывать на безчестность и плутовство рода человѣческаго — все равно, что играть поддѣльными костями… совѣсть даже упрекаетъ меня, что я игралъ навѣрное.

— Я всегда думалъ, что г. Агриппа великій философъ, сказалъ, подойдя къ нимъ, Коклико, слышавшій весь разговоръ. Этотъ честно наполненный кошелекъ представляетъ то, что мы, честные люди, называемъ между собой грушей на случай жажды.

— А когда голодъ и жажда мучатъ постоянно… сказалъ Агриппа.

— То все и глотаешь, подхватилъ Коклико, опуская кошелекъ къ себѣ въ карманъ.

— Развѣ и ты тоже ѣдешь? спросилъ Гуго, притворяясь удивленнымъ.

— Графъ, я такой болванъ, что еслибъ вы бросили меня здѣсь, то я совсѣмъ бы пропалъ; ну, а въ Парижѣ, хоть я его вовсе и не знаю, я ни за что не пропаду.

И, дернувъ его за рукавъ, онъ указалъ на Кадура, который выводилъ изъ конюшни пару осѣдланныхъ лошадей.

— И онъ тоже ѣдетъ съ нами, прибавилъ онъ; значитъ, насъ будетъ трое рыскать по свѣту.

— Numero Deus impare gaudet (Богъ любитъ нечетъ), проворчалъ Агриппа, немного знакомый, какъ мы ужъ видѣли, съ латынью.

Черезъ четверть часа, трое всадниковъ потеряли изъ виду башню Тестеры.

— Въ галопъ! крикнулъ Гуго, чувствуя тяжесть на сердцѣ и не желая поддаться грустнымъ чувствамъ.

XI.

Старинная исторія.

Всѣ трое, Гуго де-Монтестрюкъ, Коклико и Кадуръ были въ такихъ лѣтахъ, что грусть у нихъ долго не могла длиться. Передъ ними было пространство, ихъ одушевляла широкая свобода — принадлежность всякаго путешествія, въ карманахъ у нихъ звенѣло серебро и золото, добрыя лошади выступали подъ ними, грызя удила, надъ головой сіяло свѣтлое небо, а подъ рукой были шпаги и пистолеты, съ которыми легко одолѣть всякія преграды. Они ѣхали, казалось, завоевывать міръ.

Гуго особенно лелѣялъ такія мечты, конца которымъ и самъ не видѣлъ. Красное перо, полученное когда-то отъ принцессы Маміани и заткнутое въ шляпу, представилось ему теперь какимъ-то неодолимымъ талисманомъ.

Скоро виды измѣнились и трое верховыхъ очутились въ такихъ мѣстахъ, гдѣ прежде никогда не бывали.

Коклико не помнилъ себя отъ радости и прыгалъ на сѣдлѣ, какъ птичка на вѣткѣ. Въ этой тройкѣ онъ изображалъ собой слово, а арабъ — молчаніе. Каждый новый предметъ — деревня, развалина, каждый домъ, купцы съ возами, бродячіе комедіанты, прелаты верхомъ на мулахъ, дамы въ каретахъ или носилкахъ — все вызывало у Коклико крики удивленія, тогда какъ Кадуръ смотрѣлъ на все молча, не двигая ни однимъ мускуломъ на лицѣ.

— Вотъ болтунъ-то! вскричалъ весело Гуго, забавляясь разсказами Коклико.

— Графъ, сказалъ Коклико, это свыше моихъ силъ: я не могу молчать. Примѣромъ впрочемъ намъ могутъ служить птицы: онѣ всегда поютъ; отъ чегожь и намъ не говорить? притомъ же я замѣтилъ, такъ ужъ я болванъ, что молчанье ведетъ къ печали, а печаль — къ потерѣ аппетита.

— Ну, такъ будемъ же говорить, отвѣчалъ Гуго, бывшій въ хорошемъ расположеніи духа и видѣвшій все въ радужномъ свѣтѣ; и если мы плохо станемъ расправляться съ ужиномъ, ожидающимъ насъ на ночлегѣ, тогда что подумаютъ въ этой сторонѣ о гасконскихъ желудкахъ?

— Да ихъ добрая слава пропадетъ на вѣки, вотъ что!

Двинувъ своего коня между Гуго и Кадуромъ, который продолжалъ смотрѣть на все спокойно, Коклико тоже принялъ серьезный видъ и сказалъ:

— А какъ вы думаете, графъ, что ждетъ того, кто ищетъ себѣ удачи въ свѣтѣ и у кого есть притомъ хорошій испанскій жеребецъ, который такъ и пляшетъ подъ сѣдломъ; шпага, которая такъ и просится вонъ изъ ноженъ, а въ карманѣ добрыя пистоли, которыя такъ и хотятъ выскочитъ на свѣтъ Божій?

— Да ждетъ все, чего хочешь, отвѣчалъ Гуго.

— Такъ значить, еслибъ вамъ пришла фаетазія сдѣлаться императоромъ требизондскимъ или царемъ черкесскимъ, вы думаете, что и это было-бъ возможно?

— Разумѣется!

— Ну, не надо забирать такъ высоко, графъ, не надо преувеличивать!… это, мнѣ кажется, ужь слишкомъ много… А ты какъ думаешь, Кадуръ?

— Безъ помощи пророка, дубъ — все равно, что травка, а съ помощью пророка, песчинка становится горой…

— Слышишь, Коклико! моя воля будетъ именно такой песчинкой, а въ остальномъ поможетъ моя добрая звѣзда.

— Ну, и я немного помогу, графъ, да и Кадуръ также не прочь помочь; правда, Кадуръ?

— Да, отвѣчалъ коротко послѣдній.

— Не обращайте вниманія, графъ, на краткость этого отвѣта: у Кадура хоть языкъ и короткій, да за то рука длинная. Онъ изъ такой породы, которая отличается большой странностію — говорить не любитъ…. Огромный недостатокъ!

— Котораго за тобой не водится, мой добрый Коклико.

— Надѣюсь! ну, вотъ, пока мы ѣдемъ теперь смирненько по королевской дорогѣ, по хорошей погодѣ, которая такъ и тянетъ къ веселымъ мыслямъ, почему бы намъ не поискать, какъ бы устроить предстоящую намъ жизнь повеселѣй и попріятнѣй?

— Поищемъ, сказалъ Гуго.

Кадуръ только кивнулъ головой въ знакъ согласія.

— А, что я говорилъ! вскричалъ Коклико вотъ Кадуръ еще сберегъ цѣлое слово.

— Онъ сберегъ слово, за то ты можешь раззориться на цѣлую рѣчь.

— Ну, съ этой стороны я всегда обезпеченъ…. Не безпокойтесь!

Онъ усѣлся потверже на сѣдлѣ и продолжалъ, возвысивъ голосъ.

— Я слышалъ, что при дворѣ множество прекрасныхъ дамъ, столько же, сколько было нимфъ на островѣ Калипсо, о которомъ я читалъ въ одной книгѣ, и что эти дамы, какъ кажется, особенно милостивы къ военнымъ и еще милостивѣе къ такимъ, которые близки къ особѣ короля. Какъ бы мнѣ хотѣлось быть гвардейскимъ капитаномъ!

— Да, недурно бы, сказалъ Гуго: можно бывать на всѣхъ праздникахъ и на всѣхъ сраженіяхъ.

— А вамъ очень нужны эти сраженія?

— Еще бы!

— Ну, это — какъ кому нравится. Мнѣ такъ больше нравятся праздники. Съ другой стороны я слышалъ, что у людей духовныхъ есть сотни отличнѣйшихъ привиллегій: богатые приходы, жирныя аббатства съ вкуснымъ столомъ и съ покойной постелью, гдѣ не побьютъ и не изранятъ…. А какая власть! ихъ слушаютъ вельможи, что довольно важно, да еще и женщины, что еще важнѣй. Безъ нихъ ничего не дѣлается! ихъ рука и нога — повсюду. А нѣкоторые ученые утверждаютъ даже, что они управляютъ міромъ. Я не говорю, разумѣется, о сельскихъ священникахъ, что таскаются въ заплатанныхъ рясахъ по крестьянскимъ избамъ, а ѣдятъ еще хуже своихъ прихожанъ. Нѣтъ! я говорю о прелатахъ, разжирѣвшихъ отъ десятины, о каноникахъ, спящихъ сколько душѣ угодно, о князьяхъ церкви, одѣтыхъ въ пурпуръ, засѣдающихъ въ совѣтахъ королевскихъ, важно шествующихъ въ носилкахъ… А что вы скажете, графъ, о кардинальской шляпѣ?

Гуго сдѣлалъ гримасу.

— Пропади она совсѣмъ! вскричалъ онъ. Монтестрюки всѣ были военными.

— Ну, когда такъ, то перейдемъ лучше къ важнымъ должностямъ и къ чинамъ придворнымъ. Какъ весело и пріятно быть министромъ или посломъ! Кругомъ толпа людей, которые вамъ низко-низко кланяются и величаютъ васъ сіятельствомъ, что такъ пріятно щекочетъ самолюбіе. Вы водитесь съ принцами и съ королями, вы преважная особа въ свѣтѣ. Не говорю уже о кое-какихъ мелкихъ выгодахъ, въ родѣ крупнаго жалованья, напримѣръ, или хорошей аренды. Кромѣ того, мнѣ бы очень было весело поссориться, напримѣръ, сегодня съ англичанами, придраться завтра къ испанцамъ, а при случаѣ содрать взятку съ венеціанъ или съ турецкаго султана. Пресыщенный славою, я бы мирно окончилъ жизнь въ расшитомъ мундирѣ и въ шляпѣ съ перьями — какимъ-нибудь первымъ чиномъ двора.

— Гм! сказалъ Гуго, слишкомъ много лести съ одной стороны и неправды съ другой!… склоняться передъ высшими, гордо выпрямляться передъ слабыми, вѣчно искать окольныхъ путей, плакать — когда властитель печаленъ, смѣяться, когда онъ веселъ, корчить свое лицо по его лицу, вся эта тяжелая работа со всѣмъ не по моему характеру — ктому же у меня никогда не хватитъ храбрости возиться съ чужими дѣлами, когда и со своими-то собственными часто не знаешь, какъ сладить

— Есть еще кое-что, продолжалъ Коклико, и чуть-ли это будетъ не получше. Можно вернуться въ Тестеру, гдѣ васъ любятъ, да и сторона тамъ такая славная, прожить тамъ всю жизнь, поискать славной хорошенькой дѣвушки порядочнаго рода и съ кое-какимъ приданымъ, жениться на ней и народить добрыхъ господъ, которые, въ свою очередь, тоже проживутъ тамъ до смерти, сажая капусту. Такъ можно прожить счастливо, а это, говорятъ, вѣдь не всякому дается.

— Мы такого рода, что одного счастья намъ еще мало, гордо возразилъ Гуго.

Коклико взглянулъ на него и продолжалъ:

— Да, кстати, графъ, о Монтестрюкахъ разсказываютъ какую-то исторію; я что-то слышалъ объ этомъ, еще будучи ребенкомъ… Мнѣ давно хочется спросить у васъ о всѣхъ подробностяхъ. Меня всегда интересовало, откуда у васъ фамилія Шаржполь и девизъ: Бей! руби! что написано у васъ на гербѣ; такъ кричатъ, кажется, члены вашего рода въ сраженіяхъ. Не объясните-ли вы намъ всего этого? Мнѣ бы это теперь и надо бы узнать, разъ я самъ принадлежу къ вашей свитѣ.

— Охотно, отвѣчалъ Гуго.

Они ѣхали въ это время въ тѣни, между двумя рядами деревьевъ, и вѣтерокъ слегка шелестелъ листьями; до ночлега оставалось двѣ или три мили; Гуго сталъ разсказывать товарищамъ исторію своего рода, между тѣмъ какъ они ѣхали по бокамъ его, внимательно слушая:

— Это было въ то время, началъ онъ, когда добрый король Генрихъ IV завоевывалъ себѣ королевство. За нимъ всегда слѣдовала кучка славныхъ ребятъ, которыхъ онъ ободрялъ своимъ примѣромъ; ѣздилъ онъ по горамъ и по доламъ; счастье ему не всегда улыбалось, но за то онъ всегда былъ веселъ и храбро встрѣчалъ грозу и бурю. Когда кто-нибудь изъ товарищей его переселялся въ вѣчность, другіе являлись на мѣсто, и вокругъ него всегда былъ отрядъ, готовый кинуться за него въ огонь и въ воду.

— Какъ бы мнѣ хотѣлось быть тамъ, прошепталъ Коклико.

— Случилось разъ, что короля Генриха, бывшаго тогда еще, для доброй половины Франціи и для Парижа, только королемъ наваррскимъ, окружилъ, въ углу Гасконьи, сильный отрядъ враговъ. Съ нимъ было очень немного солдатъ, вполнѣ готовыхъ, правда, храбро исполнитъ свой долгъ, но съ такими слабыми силами нелегко было пробиться сквозь непріятельскую линію, охраняемую исправными караулами. Король остановился въ лѣсу, по краю котораго протекала глубокая и широкая рѣка, окруженная еще срубленными деревьями, чтобы закрыть ему совсѣмъ выходъ. Враги надѣялись одолѣть его голодомъ, и въ самомъ дѣлѣ, отрядъ его начиналъ уже сильно чувствовать недостатокъ въ продовольствіи.

— Генрихъ IV бѣгалъ какъ левъ кругомъ своего лагеря, отъискивая выхода и бросаясь то налѣво, то направо. Происходили небольшія стычки, всегда стоившія жизни нѣсколькимъ роялистамъ. По всѣмъ дорогамъ стоялъ сильный караулъ, а переправиться черезъ рѣку, гдѣ караулъ казался послабѣй, и думать было невозможно: она была такая быстрая, что безъ лодокъ нельзя было обойдтись, а достать ихъ было негдѣ.

— Чортъ побери! бормоталъ король, не знаю, какъ отсюда выйдти, а все-таки выйду!…

— Такая увѣренность поддерживала надежду и въ его солдатахъ.

— Разъ вечеромъ, на аванпостахъ показался какой-то человѣкъ и объявилъ, что ему нужно видѣть короля. На спинѣ у него была котомка и одѣтъ онъ былъ въ оборванный балахонъ, но смѣлый и открытый взглядъ говорилъ въ его пользу.

— Кто ты таковъ? спросилъ его офицеръ.

— Я изъ такихъ, что король будетъ радъ меня видѣть, когда узнаетъ, зачѣмъ я пришелъ.

— А мнѣ ты развѣ не можешь этого объявить? Я передамъ слово въ слово.

— Извините, капитанъ, но это невозможно.

Офицеръ подумалъ ужь, не подослали-ли непріятели кого-нибудь отъ себя, чтобъ отдѣлаться разъ навсегда отъ короля, и самъ не зналъ, что отвѣчать. Неизвѣстный стоялъ смирно, опираясь на палку.

— Дѣло въ томъ, продолжалъ офицеръ, что съ королемъ нельзя всякому говорить, какъ съ простымъ сосѣдомъ….

— Ну, я и подожду, если надо; только разумѣется, поговоривши послѣ со мной, король Генрихъ пожалѣетъ, что вы заставили меня потерять время.

— У человѣка этого было такое честное лицо, онъ такъ покойно сѣлъ подъ деревомъ и вынулъ изъ котомки кусокъ чернаго хлѣба и луковицу, собираясь поужинать, что офицеръ наконецъ рѣшился. Кто знаетъ! говорилъ онъ себѣ, у этого человѣка есть, можетъ быть, какая-нибудь хорошая вѣсть для насъ.

— Ну, такъ и быть! пойдемъ со мной, сказалъ онъ крестьянину.

— Тотъ поднялъ брошенныя на землю котомку и палку и пошелъ за офицеромъ, который привелъ его къ капитану гвардіи; этотъ обратился къ нему съ тѣми же вопросами и получилъ на нихъ тѣ же самые отвѣты. Ему надо было говорить съ королемъ, и съ однимъ только королемъ.

— Да вѣдь я все равно, что король! сказалъ капитанъ.

— Ну, какъ же не такъ! Вы-то капитанъ, а онъ — король… Значитъ, не все равно!

Противъ этого возражать было нечего и капитанъ пошелъ доложить королю Генриху, который грустно разсчитывалъ про-себя, сколько еще дней остается ему до неизбѣжной и отчаянной вылазки.

— А! ввести его! крикнулъ онъ; можетъ быть, онъ присланъ ко мнѣ съ извѣстіемъ, что къ намъ идутъ на помощь.

Крестьянина ввели. Это былъ статный молодецъ съ гордымъ взглядомъ, на видъ лѣтъ тридцати.

— Что тебѣ нужно? спросилъ король; говори, я слушаю.

— Я знаю, что вы съ вашими солдатами не можете отсюда выбраться… Ну, и я забилъ себѣ въ голову, что выведу васъ, потому что люблю васъ.

— А за что ты меня любишь?

— Да зато, что вы сами храбрый солдатъ, всегда впереди всѣхъ въ огнѣ и себя совсѣмъ не бережете: вотъ мнѣ и сдается, что изъ васъ выйдетъ славный король, милостивый къ бѣдному народу.

— Не дурно, любезный! но какимъ же способомъ ты думаешь вывести меня отсюда?… Да, вѣдь понимаешь? не одного же меня! Всѣхъ со мной, а не то я останусь здѣсь съ ними.

— Вотъ это сказано но-королевски; значитъ, я не ошибся, что пришелъ сюда.

— Такъ ты думаешь, что можешь вывести насъ всѣхъ вмѣстѣ изъ этого проклятаго лѣса?

— Да, именно такъ и думаю.

— Такъ говори-жъ скорѣй.. Какимъ путемъ?

— Да просто — рѣкой.

— Но вѣдь рѣка такъ широка и глубока, что черезъ нее нельзя перейдти… Ты, любезный, чуть ли не теряешь голову!..

— Голова-то у меня еще исправно держится на плечахъ… И даже въ ней сидитъ пара добрыхъ глазъ, чтобъ вамъ послужить…. А бродъ черезъ рѣку развѣ годится только для козъ, да для овецъ, что-ли?..

— Значитъ, есть бродъ на этой рѣкѣ и ты его знаешь?

— Ну, вотъ еще! да еслибъ я не зналъ его, такъ зачѣмъ же и пришелъ бы сюда?

Генрихъ IV чуть не обнялъ крестьянина.

— И ты насъ проводишь?

— Да, когда прикажете. Оно даже и лучше подождать ночи: ночью-то похуже караулятъ въ окрестностяхъ.

— А развѣ и на томъ берегу есть непріятели?

— Да, за лѣскомъ, и вамъ оттого именно ихъ и невидно… но не такъ, какъ здѣсь… а отрядъ, надо думать, вдвое противъ вашего.

— Ну, это ничего, пробьемся!

— И я себѣ говорилъ то же самое.

— Живой снимать лагерь! крикнулъ король, но, спохватясь, тронулъ руку будущаго проводника:

— Да ты не врешь? Ты не для того пришелъ сюда, чтобъ обмануть меня и навести насъ всѣхъ на засаду?

— А велите ѣхать по обѣимъ сторонамъ меня двумъ верховымъ съ пистолетами въ рукѣ и, какъ только вамъ покажется, что я совралъ, пусть меня застрѣлятъ безъ всякихъ разговоровъ! Но за то, если я благополучно проведу васъ въ бродъ, то вѣдь и мнѣ же можно будетъ попросить кой о чемъ?

— Проси, чего хочешь! кошелекъ весь высыплю тебѣ на руку.

— Кошелекъ-то оставьте пожалуй при себѣ, а мнѣ велите дать коня да шпагу и позвольте биться рядомъ съ вами.

— Еще бы, рѣшено!.. Останешься при мнѣ.

Какъ только совсѣмъ стемнѣло, королевскій отрядъ снялся потихоньку съ лагеря и выстроился, а крестьянинъ сталъ къ головѣ и пошелъ прямо впередъ черезъ лѣсъ. Солдаты потянулись гуськомъ по узкой и извилистой тропинкѣ, которая черезъ чащу вела къ самой рѣкѣ. Проводникъ скакалъ на ходу, какъ заяцъ, ни разу не задумавшись, хоть было такъ темно, какъ въ печкѣ. Когда выходили на поляну, вдали виднѣлись тамъ и сямъ красныя точки, блиставшія, какъ искры: то были непріятельскіе огни. Они огибали лѣсъ кругомъ со всѣхъ сторонъ. Вѣтеръ доносилъ оттуда пѣсни. Видно было, что тамъ люди сыты: такъ они весело шумѣли. Съ королевской стороны царствовало глубокое молчаніе.

Вдругъ на опушкѣ открылась рѣка, совсѣмъ черная отъ густой тѣни деревьевъ. Крестьянинъ, шедшій доселѣ крупными шагами и молча, остановился и сталъ пристально искать, сказавши, чтобы никто не двигался пока съ мѣста.

— Понимаете, сказалъ онъ: какъ бы не ошибиться и не завести васъ въ какую-нибудь яму.

При слабомъ отблескѣ гладкой воды, онъ увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ толстую дуплистую вербу, а рядомъ съ ней другую поменьше съ подмытыми корнями.

— Вотъ если тутъ, немножко въ сторонѣ, есть подъ водой большой плоскій камень, то значитъ, бродъ какъ разъ тутъ и есть, продолжалъ онъ.

Онъ опустилъ въ воду свою палку, пощупалъ и нашелъ камень.

— Отлично! сказалъ онъ, теперь смѣло можемъ переходить. И первымъ вошелъ въ воду. Всѣ взошли за нимъ слѣдомъ. Скоро вода стала доставать имъ выше колѣнъ. Смутно начиналъ ужь обозначаться другой берегъ.

— Сейчасъ, продолжалъ проводникъ, все еще ощупывая дно палкой, дойдетъ до пояса, и немного дальше — почти до плечъ… Тутъ самое трудное мѣсто, но оно не широко. Вотъ только руки надо будетъ поднять надъ головой, чтобы не замочить пороху… А то и верховые могутъ взять пѣшихъ себѣ за спину на коней.

— Молодецъ-то ни о чемъ не забываетъ! сказалъ король.

— Какъ говорилъ проводникъ, отрядъ очутился скоро на самой серединѣ рѣки; лошадямъ было ужъ по грудь. Черезъ нѣсколько шаговъ, вода дошла почти до самыхъ сѣделъ; потомъ мало-по-малу дно стало опять подниматься. Шаговъ за десять до берега, лошадямъ было только по щетку.

— Слава тебѣ, Господи! сказалъ король, ступая на берегъ; ну ты, братъ, молодецъ!

— Ночь приходила къ концу. На бѣлѣющемъ горизонтѣ начиналъ обозначаться гребень холмовъ, на небѣ показывался блѣдный отблескъ зари.

— Вотъ самый отличный часъ, чтобы напасть въ расплохъ на непріятеля, сказалъ крестьянинъ: отъ усталости и отъ утренняго холода всѣ тамъ крѣпко заснули.

— А ты почему это знаешь?

— Да развѣ я не служилъ цѣлыхъ шесть лѣтъ? Рана-то вѣдь меня и заставила бросить ружье.

— Королевскіе солдаты уже строились на берегу, каждый подходя къ своему ротному значку.

— Что-жъ, сказалъ крестьянинъ королю, который привсталъ на стременахъ, чтобъ лучше видѣть; помните, что мнѣ обѣщали?

— Коня и шпагу? сейчасъ!

— Генрихъ IV сдѣлалъ знакъ офицеру, и крестьянину тотчасъ же подвели осѣдланную лошадь.

— Храбрый солдатъ, что ѣздилъ на этомъ конѣ, убитъ на дняхъ, сказалъ король, а теперь ты его замѣнишь.

— За лѣскомъ что-то зашевелилось, но еще нельзя было разобрать, что тамъ именно дѣлается.

— Это непріятельскій лагерь просыпается, сказалъ крестьянинъ и принялся махать шпагой, подбирая поводья.

— Ты хорошо знаешь мѣстность. Что намъ теперь дѣлать? Куда идти, спросилъ король.

— Этотъ лѣсокъ — пустяки: тоненькій пологъ изъ зелени, и только. А стоитъ отрядъ дальше, въ долинѣ; какъ только спустимся, такъ на него и наткнемся… Значитъ, прямо впередъ и въ аттаку!

— Славно сказано!… А какъ тебя зовутъ?

— Поль-Самуилъ, изъ мѣстечка Монтестрюкъ, что въ Арманьякѣ.

— Ну! впередъ, Поль^[1] маршъ-маршъ!

Крестьянинъ далъ шпоры коню и пустился во весь карьеръ, махая надъ головой новой шпагой и крича: бей! руби!

Въ одну минуту они пронеслись черезъ лѣсокъ. Какъ и говорилъ Поль, это былъ просто пологъ изъ зелени, и королевскій отрядъ, съ Генрихомъ IV и съ проводникомъ во главѣ, ринулся внизъ съ горы, какъ лавина. Лошади въ непріятельскомъ лагерѣ были почти всѣ еще на привязи; часовые выстрѣлили куда попало и разбѣжались. Кучка пѣхоты, собравшаяся идти на поживу, вздумала-было сопротивляться, но была опрокинута и въ одно мгновеніе ока король со своими очутился передъ самымъ фронтомъ лагеря. Тутъ все было въ смятеніи. Но на голосъ офицеровъ нѣсколько человѣкъ собрались на-скоро въ кучу и кое-какъ построились. Поль, увидѣвъ ихъ и указывая концомъ шпаги, кинулся со своими, продолжая кричать: бей! руби!

Ударомъ шпаги плашмя онъ свалилъ съ коня перваго попавшагося кавалериста, остріемъ проткнулъ на сквозь горло другому и врѣзался въ самую середину толпы.

Все подалось подъ ударомъ королевскихъ солдатъ, какъ подается досчатая стѣнка передъ стремительнымъ потокомъ, и въ одну минуту все кончилось. Четверть часа спустя, король былъ уже въ чистомъ полѣ, далеко отъ всякой погони, и вокругъ него собрались сторонники, терявшіе уже надежду увидать его въ живыхъ.

Когда пришли вечеромъ на ночлегъ, король подозвалъ Поль-Самуила, обнялъ его при всѣхъ офицерахъ и сказалъ имъ:

— Господа! вотъ человѣкъ, который спасъ меня; считайте его своимъ братомъ и другомъ. А тебѣ, Поль, я отдаю во владѣніе Монтестрюкъ, — такъ отъ него ты и будешь впередъ называться — кромѣ того, жалую тебя графомъ де Шаржполь, на память о твоей храбрости въ сегодняшнемъ дѣлѣ. На графскій титулъ и на владѣніе ты получишь грамоту по формѣ за моей подписью и за королевской печатью. Сворхъ того, я хочу, чтобъ ты принялъ въ свой родовой гербъ, на память о твоемъ подвигѣ и о словахъ твоихъ во-первыхъ, золотое поле, потому что ты показалъ золотое сердце; во-вторыхъ, чернаго скачущаго коня — въ память того, который былъ подъ тобой; въ третьихъ, зеленую голову — въ знакъ того лѣса, въ который ты бросился первымъ, и въ четвертыхъ, надъ шлемомъ серебряную шпагу остріемъ вверхъ — въ память той, которою ты махалъ въ бою и которая, видитъ Богъ! сверкала огнемъ на утреннемъ солнцѣ. А девизъ своего рода ты самъ прокричалъ и можешь вырѣзать подъ щитомъ эти два слова, которыя лучше всякихъ длинныхъ рѣчей: бей! руби!

— Какъ было сказано, такъ и сдѣлано, прибавилъ Гуго, и вотъ какъ мой предокъ сталъ сиръ де Монтестрюкъ, графъ де Шаржполь. Съ тѣхъ поръ въ нашемъ родѣ стало обычаемъ прибавлять имъ Поль къ тому, что дается при крещеньи. Первый Монтестрюкъ назывался Поль-Самуилъ, сынъ его — Поль-Улья, мой отецъ — Поль-Гедеонъ, а я зовусь Поль-Гуго и, если Богу будетъ угодно, передамъ это имя своему старшему сыну съ титуломъ графа де Шаржполь, который я считаю наравнѣ съ самыми лучшими и самыми древними. Какъ ты думаешь, Коклико?

— Ей Богу! вскричалъ Коклико въ восторгѣ, я скажу, что король Генрихъ IV былъ великій государь, а предокъ вашъ Поль-Самуилъ былъ славный капитанъ, хоть и пришелъ въ простой одеждѣ крестьянина, и все, все, высоко и славно въ этой исторіи! А ты, другъ Кадуръ, что ты скажешь?

— Богъ великъ! отвѣчалъ Арабъ.

XII.

Дама съ голубымъ перомъ.

Разговаривая такимъ образомъ, трое товарищей проѣхали чуть не половину Франціи и нигдѣ не встрѣтили ничего особеннаго, хотя дороги въ то время были далеко не то, что теперь. Должно быть, видъ трехъ молодцовъ, крѣпкихъ и исправно вооруженныхъ, внушалъ особенное почтеніе всѣмъ ворамъ, какіе попадались на дорогѣ, а щедрость при расплатѣ располагала въ ихъ пользу всѣхъ хозяевъ въ гостинницахъ.

Переѣхавши Луару въ окрестностяхъ Блуа, они услышали въ ближнемъ лѣсу громкіе звуки рога и догадались, что благородное дворянство забавляется тутъ охотой.

— Чортъ возьми! вскричалъ Гуго, мнѣ сильно хочется взглянуть, какъ понимаютъ они охоту въ этой сторонѣ.

Погода бѣла ясная и веселая, мѣстность живописная и богатая; вблизи лѣниво протекала широкая Луара, вокругъ шли темные лѣса вплоть до самаго горизонта. Гуго, недолго думая, поскакалъ прямо къ густой дубравѣ, откуда слышался рогъ.

Черезъ нѣсколько минутъ лай собакъ привелъ его въ самую середину блестящаго общества; охота шла на оленя.

Свора была отличная, впереди неслись большія ищейки. Охотники были всѣ въ зеленыхъ суконныхъ казакинахъ, въ желтыхъ кожаныхъ штанахъ, спущенныхъ въ широкіе сапоги; за ними были доѣзжачіе со свѣжими собаками на смычкахъ. Человѣкъ двадцать господъ, разукрашенныхъ шнурками и лентами, въ шляпахъ съ перьями, разъѣзжали по зеленымъ аллеямъ. Впереди скакала на бѣлой лошади, отливавшей чистымъ серебромъ, молоденькая дама. На сѣрой шляпѣ ея колыхалось голубое перо, по шеѣ вились кольцами бѣлокурые волосы съ золотымъ отливомъ. Голубой бархатный корсажъ плотно обтягивалъ ея легкій станъ. На ноги спускалась широкими складками длинная амазонка. Лицо было гордое; разгоряченная охотой рука то и дѣло разсѣкала воздухъ хлыстикомъ.

— Э! э! сказалъ себѣ Гуго, окинувъ ее быстрымъ взглядомъ, какъ славно я надумалъ, свернувши въ эту сторону!

Рядомъ съ незнакомкой — и Гуго вовсе не удивился бы, еслибъ узналъ, что у ней течетъ въ жилахъ королевская кровь — красовался всадникъ важнаго вида и, гордо подпершись рукой, ухаживалъ за дамой, нашептывая ей любезности, на которыя она отвѣчала улыбкой. Эта улыбка освѣщала веселое личико, которому могла бы позавидовать любая богиня. Красота незнакомки была ослѣпительная, красота кавалера — какая-то надмѣнная. Ей, казалось, нѣтъ еще и двадцати лѣтъ, ему — не больше двадцати пяти. Какое-то необъяснимое чувство съ оттѣнкомъ ревности схватило Гуго за самое сердце.

Дама съ охотникомъ скрылись въ чащѣ густыхъ деревьевъ. Они его едва замѣтили.

Но ни изумленіе при видѣ прелестной незнакомки, ни бросаемые со всѣхъ сторонъ любопытные взгляды не отвлекали ни на одну минуту вниманія Гуго отъ всѣхъ подробностей охоты, и онъ не чувствовалъ ни малѣйшаго замѣшательства, какъ будто бы находился въ окрестностяхъ Тестеры, у своего друга, маркиза де Сент-Эллиса. Собаки бѣгали туда и сюда по широкой полянѣ, искали по слѣду, обнюхивали траву, тянули воздухъ, возвращались опять назадъ; ясно было, что слѣдъ звѣря потерянъ. Гуго сошелъ съ коня середи охотниковъ, которые не рѣшались сознаться, что дали маху.

— Вы гоните по десятироговому оленю, господа! сказалъ Гуго смотрѣвшимъ на него дворянамъ,

Красивый жеребецъ, нетерпѣливо бившій копытомъ землю, расположилъ уже нѣкоторыхъ въ его пользу: такого коня не могло быть у перваго встрѣчнаго.

— Да, великолѣпный звѣрь, отвѣчали ему; мы ужь совсѣмъ было нагнали его, какъ вдругъ онъ пропалъ.

— Ну, господа, вы совсѣмъ не на настоящемъ слѣдѣ: это вотъ — слѣдъ лани, а это — годовика… надо хорошенько поискать по лѣсу и поправить ошибку.

Онъ вошелъ въ чащу, а за нимъ охотникъ съ ищейкой на смычкѣ и, поискавъ нѣсколько времени, онъ указалъ пальцемъ, на мху у корней дуба, совсѣмъ еще свѣжій слѣдъ.

— Вотъ онъ, слѣдъ, сказалъ онъ.

Въ туже минуту ищейка, обнюхавъ траву, натянула туго свору.

— Пускай собаку и маршъ за ней! крикнулъ Гуго и мигомъ вскочилъ на коня.

Десять минутъ спустя, совсѣмъ овладѣвъ слѣдомъ, Гуго выхватилъ рогъ у охотника и затрубилъ по зрячему.

— Э! да это, видно, охотникъ! сказалъ одинъ изъ дворянъ.

Вся охота прискакала и кинулась за звѣремъ, который уходилъ въ долину. Цѣлый часъ онъ не давался, вскочилъ-было въ воду, потомъ бросился назадъ въ лѣсъ. Гуго велъ охоту и затрубилъ, чтобы дать знать, что звѣрь уходитъ на логово; конь его леталъ птицей. Общество немного разсѣялось: добрая половина осталась назади, другіе потеряли опять слѣдъ.

Охота скакала въ это время по такой трущобѣ въ лѣсу, что легко было сломать себѣ шею. Красавца, недавно ѣхавшаго возлѣ дамы съ голубымъ перомъ, уже не было при ней. Гуго благословилъ судьбу. Онъ замѣтилъ, что незнакомка забралась въ глубокую рытвину между двумя крутыми откосами, густо поросшими кустарникомъ. Какъ ни горячо онъ гналъ оленя, но тутъ онъ кинулся вслѣдъ за дамой. Не успѣлъ проскакать и ста шаговъ, какъ увидѣлъ, что бѣлая лошадь закусила удила. Отъ безумныхъ скачковъ даму такъ подбрасывало на сѣдлѣ, что нельзя было терять ни минуты.

Гуго пришпорилъ коня и нагналъ ее; но, бросивъ взглядъ впередъ, увидѣлъ, что глубокая рытвина ведетъ прямо къ страшному крутому обрыву, зіявшему между каменьями. И шагомъ-то спуститься туда трудно и опасно: не всякій конь рѣшился бы на такой спускъ; а на взбѣсившейся лошади дама съ голубымъ перомъ летѣла на вѣрную погибель, если только не удержать ее, во что бы то ни стало.

Вырвать ее отъ опасности было дѣло нелегкое. Дорога такъ подъ конецъ съузилась, что не было никакой возможности кинуться рядомъ и остановить бѣшеную лошадь за узду. Взобраться кверху, чтобъ обскакать, нечего было и думать: оба откоса были почти отвѣсные и заросли сплошнымъ кустарникомъ. Гуго измѣрилъ глазомъ разстояніе, остававшееся до обрыва и видя, что оно уменьшается со страшной быстротой, досталъ было пистолетъ изъ кубуръ. Но пуля могла попасть въ даму, а не въ лошадь: на полномъ скаку нельзя было ручаться за вѣрность руки. Что дѣлать? а терять нельзя было ни минуты.

Вдругъ свѣтлая мысль осѣнила Гуго. Онъ выхватилъ изъ ноженъ шпагу и, пригнувшись на шею коня, пустился во весъ опоръ; въ четыре скачка онъ догналъ бѣлую лошадь и нагнувшись, изо всей силы хватилъ ее шпагой по задней ногѣ; лошадь сразу упала на колѣна, но прежде чѣмъ она успѣла опять вскочить на ноги, Гуго соскочилъ съ коня, и держа шляпу въ одной рукѣ, подалъ другую амазонкѣ. Но та сама уже спрыгнула съ сѣдла, между тѣмъ какъ ея лошадь билась, въ предсмертныхъ судорогахъ, оставляя за собой кровавый слѣдъ.

Обрывъ былъ всего въ десяти шагахъ. Еще одна секунда — и дама погибла бы на вѣрное.

Незнакомка, выпрямившись во весь ростъ, съ лицемъ оживленнымъ скорѣй гнѣвомъ, нежели волненьемъ отъ недавной опасности, окинула Гуго надменнымъ взглядомъ и сказала:

— Кажется, вы искалѣчили мнѣ Пенелопу!

— Почти… отвѣчалъ Гуго. Кажется, въ самомъ дѣлѣ, ей трудно будетъ оправиться.

— А кто васъ просилъ?

— Я самъ!

— Что? спросила она, нахмуривъ брови.

— Надо было выбирать. Васъ или ее. Взгляните сами… Еще одинъ скачокъ — и Пенелопа, которая не слишкомъ-то объ васъ, кажется, думала, увлекла бы васъ на дно пропасти. Она бы тоже убилась, но это вѣдь васъ не воскресило бы. Я подумалъ, что герцогиня все-таки будетъ получше лошади…

— А! герцогиня?… Вы первый разъ меня видите… почему-жь вы думаете?..

— Помилуйте, да могла ли судьба быть на столько дерзкой, чтобъ не прикрыть по крайней мѣрѣ хоть герцогской короной такое чело, которое создано, очевидно, чтобъ носить вѣнецъ королевы!

Дама успокоилась и, бросивъ взглядъ на обрывъ, на днѣ котораго виднѣлся настоящій хаосъ каменьевъ и деревьевъ, сказала:

— Можетъ быть, вы и правы.

— Я увѣренъ въ этомъ. Если-бъ вы убились, я остался бы безутѣшнымъ на вѣки.

— А какъ васъ зовутъ?.. надо же мнѣ узнать имя любезнаго кавалера, которому я обязана жизнью.

— Поль-Гуго де Ментестрюкъ, графъ де Шаржполь.

— Имя — совсѣмъ неизвѣстное при дворѣ.

— Современемъ оно станетъ извѣстнымъ.

Ихъ взоры встрѣтились, одинъ — полный гордости, другой — твердой и веселой увѣренности.

— Дѣлать нечего, продолжала дама, приходится сдаться и поблагодарить васъ за поданную помощь…

Въ это время общество охотниковъ подскакало къ нимъ съ большимъ шумомъ. Впереди всѣхъ несся красавецъ, ѣхавшій въ началѣ охоты подлѣ амазонки съ голубымъ перомъ. Она махнула имъ платкомъ и попросила всѣхъ отъѣхать назадъ, чтобъ дать ей мѣсто выбраться изъ узкой рытвины, куда занесла ее Пенелопа. Всѣ повиновались. Черезъ минуту она появилась на гладкой полянѣ, а за ней — бѣлая лошадь, страшно хромавшая. Всѣ окружили ее. Что это значитъ и что съ ней случилось? Почему ея не было у затравленнаго наконецъ оленя?

— Я былъ тамъ однимъ изъ первыхъ, сказалъ красивый молодой человѣкъ, и очень жалѣлъ, что васъ тамъ не видѣлъ.

— Не безпокойтесь… Просто — случай, отъ котораго избавилъ меня вотъ кто… Была минута, когда я могла вообразить себѣ, что я — въ лѣсу Броселіанды и самъ дон-Галаоръ явился собственной своей особой, чтобъ вывести меня изъ затрудненія.

И, перемѣнивъ тонъ, она представила Гуго красавцу:

— Графъ де Шаржполь, любезный кузенъ. Графъ Цезарь де Шиври.

Молодые люди холодно поклонились другъ другу, не сказавъ ни слова.

Незнакомка повернулась къ Гуго и, склоняя тонкій станъ свой, какъ настоящая королева, произнесла:

— Орфиза де Монлюсонъ, герцогиня д’Авраншъ, проситъ графа де Монтестрюка проводить ее въ ея замокъ.

Графъ де Шиври нахмурилъ брови, Гуго низко поклонился.

Почти въ ту же минуту на окруженной высокими деревьями полянѣ, гдѣ собралось все общество, а охотники трубили сборъ, появилась еще амазонка, на встрѣчу которой герцогиня д’Авраншъ поспѣшила съ внимательной предупредительностью. Съ перваго же взгляда Гуго узналъ принцессу Леонору Маміани. Она тоже его замѣтила и между тѣмъ какъ всѣ почтительно сторонились передъ ней, она направилась прямо къ нему и, наклоняясь къ сѣдлу, сказала:

— Помните, какъ я вамъ крикнула: до свиданья? съ тѣхъ поръ прошло не мало времени, но внутренній голосъ говорилъ мнѣ, что я не ошиблась и что мы съ вами опять увидимся.

— Ваше пророчество я принялъ за приказаніе, отвѣчалъ любезно Гуго, касаясь губами обтянутой въ перчатку ручки принцессы.

— А! вотъ нашъ провинціалъ встрѣтилъ и знакомыхъ! проворчалъ графъ де-Шиври.

Скоро все общество двинулось въ путь, принцесса и герцогиня впереди, подлѣ Орфизы — графъ де-Шиври, подлѣ Леоноры — графъ де-Монтестрюкъ.

Его взоръ переходилъ съ одной на другую: у одной глаза были зеленые, у другой — черные; у обѣихъ станъ былъ тонкій и гибкій; обѣ были ослѣпительной красоты, но у Орфизы — было больше молодости, а у принцессы — больше величія. Между ними всякій бы задумался, а за Леонору говорило у Гуго уже то, что она первая смутила его мысли и разбудила мечты. Отчего же онъ былъ внимательнѣй къ граціозной герцогинѣ, и при взглядѣ на графа де Шиври въ немъ шевелилось чувство ревности, котораго онъ вовсе не испытывалъ передъ маркизомъ де Сент-Эллисъ?

Въ эту минуту Гуго замѣтилъ. что красное перо, бывшее у него на шляпѣ съ самаго отъѣзда изъ Тестеры, исчезло. Онъ потерялъ его, должно быть, на узкой дорогѣ, по которой скакалъ сломя голову за герцогиней д' Авраншъ.

Не была ли предвѣщеніемъ эта внезапная потеря подарка принцессы?

— Время и обстоятельства покажутъ, подумалъ онъ и пересталъ объ этомъ заботиться.

Коклико бродилъ долго по лѣсу и наконецъ нашелъ Гуго въ замкѣ герцогини д’Авраншъ. Никогда онъ еще не видѣлъ такого великолѣпнаго дворца, такихъ обширныхъ службъ, широкихъ дворовъ, пылающихъ кухонныхъ очаговъ, столько праздной прислуги.

— Ахъ! графъ, говорилъ онъ, вся Тестера помѣстилась бы въ одной галлереѣ здѣшняго дворца! Представьте себѣ…

Вдругъ Гуго прервалъ его:

— Скачи сейчась же въ Блуа, куда я ужь послалъ Кадура, сказавши, чтобъ онъ тамъ дожидался меня; попроси его отъ меня перерыть всѣ лавки въ городѣ и прислать мнѣ, что только найдетъ лучшаго изъ кружевъ, изъ платья, лентъ и перьевъ. Я одѣтъ какъ какой нибудь бродяга, а здѣсь всѣ похожи на принцевъ: это мнѣ унизительно. Хоть загони лошадь, а привези мнѣ все сегодня же вечеромъ; смотри только, не торгуйся и высыпай все изъ кошелька, если нужно. У тебя есть золото, не правда-ли?

— У меня кошелекъ, данный г. Агриппой…

— И прекрасно! Но вотъ что еще! чего добраго, ничего не найдешь порядочнаго въ Блуа: вѣдь это — провинція! Если такъ, то скажи Кадуру, чтобъ ѣхалъ тотчасъ же въ Парижъ. Онъ тамъ былъ какъ-то съ маркизомъ де Сент-Эллисъ. Пусть приготовитъ намъ тамъ квартиру и пришлетъ все, что нужно, чтобъ одѣться по модѣ.

— И все-таки не считая денегъ?

— Разумѣется!

— Значитъ, мы здѣсь у самого короля?

— Гораздо лучше, бѣдный мой Коклико! мы — у герцогини д’Авраншъ… у герцогини, которая больше похожа на богиню, чѣмъ на простую смертную!..

— A! такъ тутъ женщина! А я такой ужь болванъ, что и не догадался. Сейчасъ же скачу, графъ, не жалѣя лошади, прямо въ Блуа и вернусь такъ скоро, что самъ вѣтеръ покраснѣетъ отъ зависти и злости.

Коклико вернулся въ самомъ дѣлѣ вечеромъ съ огромнымъ выборомъ чудеснаго платья, надушевныхъ перчатокъ, самыхъ модныхъ плащей, шелковыхъ чулковъ и бантовъ изъ лентъ. Съ жалостной миной онъ встряхнулъ кошелекъ Агриппы, совсѣмъ отощавшій. Гуго бросилъ его черезъ всю комнату. Въ эту минуту онъ былъ готовъ продать всю Тестеру за одинъ нарядъ, который могъ бы привлечь взоры Орфизы. Цѣлый вечеръ онъ любовался ею и ухаживалъ за ней; всю ночь она грезилась ему во снѣ. Никогда не могъ онъ представить себѣ кого нибудь прекраснѣй ея. Ему казалось просто невозможнымъ, чтобъ она была простой смертною. Вся она была — грація и обаяніе, богиня, сходящая съ облаковъ. Каждый взглядъ на нее открывалъ новыя прелести, улыбка ея придавала умъ каждому ея слову. Онъ понималъ, что для нея можно совершить чудо.

— Ты замѣтилъ, какимъ очаровательнымъ тономъ она говоритъ? говорилъ онъ послѣ Кокдико; какія жемчужины виднѣются изъ-за ея улыбки? Никто не ходитъ какъ она, не садится, никто не танцуетъ какъ она! Она все дѣлаетъ иначе, чѣмъ другія. Ея голосъ — просто музыка. Я сейчасъ смотрѣлъ на нее, какъ она проходила по террассѣ: божество, спустившееся съ Олимпа! Ужь не Діана-ли это, или сама Венера?

— Разумѣется, отвѣчалъ Коклико; но вы замѣчаете, графъ, столько необыкновенныхъ вещей, а замѣтили-ль вы, что здѣсь вѣдь не одна, а двѣ дамы?.. Объ которой же вы это говорите, позвольте узнать?..

— Какъ, разбойникъ, ты не понимаешь, что я говорю о герцогинѣ д’Авраншъ?.. Развѣ можно говорить о комъ нибудь другомъ, рядомъ съ ней?..

— Но, графъ, и та дама, что мы видѣли въ замкѣ Сен-Сави, тоже, право, стоитъ, чтобъ и на нее посмотрѣть!

— Согласенъ и даже долженъ сознаться, что когда она показалась въ залѣ, гдѣ мы ожидали тогда маркиза де Сент-Эллиса, то ея величавая красота меня ослѣпила! Но теперь, какъ я могу сравнивать, у меня только и есть глаза, что для другой. Не кажется-ли герцогиня д’Авраншъ, бѣлая какъ лилія и увѣнчанная бѣлокурыми волосами, самою богиней Гебой?

Коклико не изъ-за чего было спорить и онъ призналъ, что герцогиня, какъ прелестное совмѣщеніе всѣхъ совершенствъ, должно быть, дѣйствительно сама богиня Геба. Но этотъ обрывокъ разговора возбудилъ въ умѣ Гуго цѣлый рядъ разсужденій о странной игрѣ случая, отчего это онъ отдавалъ только свое удивленіе принцессѣ, первой по порядку между его видѣніями, а теперь готовъ сложить къ ногамъ герцогини и удивленіе, и любовь свою? Между тѣмъ, красотой онѣ въ самомъ дѣлѣ еще могли поспорить. Зачѣмъ же вторая, а не первая? Въ этомъ невольномъ, безотчетномъ предпочтеніи богини-блондинки богинѣ-брюнеткѣ, можетъ быть, и не столько ослѣпительной, онъ могъ видѣть только указаніе самой судьбы, распоряжавшейся его жизнью.

Въ самомъ пылу этихъ мечтаній и волненій, онъ вспомнилъ вдругъ о графѣ де Шиври. Ясно было, что онъ встрѣчаетъ соперника въ этомъ молодомъ красавцѣ, который живетъ на такой близкой ногѣ у герцогини д’Авраншъ. Правда, онъ ей родня, но самое родство это ужь было непріятно для Гуго. Ужь не помолвлены-ли они другъ съ другомъ? Это надо бы разъяснить хорошенько. Да и самое лицо этого де Шиври ему не нравилось, у него была какая-то дерзкая, нахальная и презрительная улыбка, которая такъ и напрашивалась на ссору.

Судя по всему, что говорилось вокругъ него, графъ де Шиври считался однимъ изъ самыхъ ловкихъ и самыхъ остроумныхъ кавалеровъ при дворѣ. Онъ былъ знатнаго происхожденія и богатъ, хотя этому богатству и нанесены ужь были порядочные удары, о важности которыхъ онъ одинъ могъ впрочемъ судить и которые во всякомъ случаѣ легко было поправить женитьбой. Увѣряли, что онъ въ силахъ добиться всего. Онъ смотрѣлъ вельможей, былъ изъисканъ и изумительно изященъ въ нарядахъ, руки у него были тонкія и бѣлыя, станъ ловкій, движенія свободныя, цвѣтъ лица блѣдный съ тѣмъ неопредѣленнымъ оттѣнкомъ, по которому узнаютъ люди, испытавшіе сильныя страсти и всякія удовольствія, глаза смѣлые и блестящіе или глубокіе и томные, но съ такимъ выраженіемъ, которое никогда не смягчалось отъ взгляда, улыбка насмѣшливая, а въ голосѣ, въ жестѣ, въ позахъ, въ манерѣ говорить или слушать — что-то особенно высокомѣрное, такъ что ему можно было удивляться, пожалуй, его даже можно было остерегаться, но искать его дружбы — никогда!

Тѣ изъ дворянъ, которые были въ свѣтѣ французскаго посольства въ Римѣ, находили въ немъ любопытное сходство съ знаменитымъ портретомъ Цезаря Борджіа, что въ галлереѣ Воргезе, работы Рафаэля. Онъ такъ же точно носилъ голову, такъ же точно держался и даже звали его Цезаремъ.

— Я буду очень удивленъ, говорилъ себѣ Гуго, если не столкнусь когда-нибудь съ этимъ графомъ де Шиври.

Гуго узналъ — мы всегда узнаемъ, сами не зная какъ, что насъ особенно интересуетъ — что Орфизу де Монлюсонъ крестилъ самъ король Людовикъ XIV, очень уважавшій покойнаго герцога д’Авраншъ и теперь оказывавшій особенное покровительство его единственной дочери-сиротѣ. Говорили даже, но это только такъ говорили, что король самъ позаботится выбрать ей и мужа. Орфиза была очень богата и притомъ такая красавица, что легко могла обойдтись въ этомъ дѣлѣ и безъ чужихъ заботъ. Кромѣ того увѣряли, что король, въ память постоянной вѣрности и услугъ, оказанныхъ ему въ смутныя времена Фронды, хочетъ предоставить своей крестницѣ право принести въ приданое мужу титулъ герцога д’Авраншъ. Вслѣдствіе этого, цѣлая толпа вздыхателей вертѣлась безпрестанно предъ наслѣдницей знатнаго имени; но большая часть изъ нихъ давно уже отказалась отъ всякой надежды одержать верхъ надъ графомъ де Шиври.

Орфизѣ недавно исполнилось осьмнадцать лѣтъ, всего нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, она вышла изъ монастыря и жила теперь подъ покровительствомъ почтенной тетки, вдовствующей маркизы д’Юрсель, пользовавшейся правомъ сидѣть на табуретѣ при дворцѣ.

Все это сильно смущало графа де Монтестрюка, у потораго только и было за душей, что плащъ да шпага, да полторы тысячи ливровъ доходу отъ Тестеры, а съ этимъ трудно было завоевать герцогскій титулъ и безчисленныя владѣнія Монлюсоновъ. Но гасконецъ готовъ быль на все изъ любви къ такой красавицѣ. Только огромное богатство было тутъ въ самомъ дѣлѣ большимъ несчастьемъ.

Но развѣ изъ-за этого несчастья онъ долженъ отъ нея отказаться?

— О! этому-то не бывать! воскликнулъ онъ.

Волненье не давало ему спать; онъ ворочался въ постели съ боку на бокъ и вздыхалъ глубоко; вставалъ, ходилъ, открывалъ окно, смотрѣлъ на звѣзды и опять ложился. Бѣдному Коклико сильно хотѣлось спать, и онъ отъ всей души посылалъ къ чорту всѣ эти глупыя волненья. Вдругъ Гуго вспомнилъ слова Брискетты.

— Ахъ, бѣдная Брискетта! сказалъ онъ, какъ она вѣрно отгадала, предсказывая мнѣ всѣ эти мученья страсти! Это совсѣмъ не похоже на то, что я къ ней чувствовалъ… То просто сердце мое пробуждалось, даже скорѣй молодая кровь, чѣмъ сердце, и я бѣжалъ къ молодой дѣвочкѣ, какъ бѣлка къ свѣжимъ орѣхамъ!

Теперь онъ любилъ истинно, и одна мысль, что Орфиза де Монлюсонъ можетъ принадлежать другому, а не ему, отзывалась дрожью въ его сердцѣ. Лучше умереть тысячу разъ, чѣмъ видѣть подобное несчастье! Но какъ добраться до нея, какими путями, какими подвигами? Какъ бороться съ графомъ де Шиври, за котораго было все — и состояніе, и родство, и положеніе въ обществѣ и связи?

Такъ мечталъ и разсуждалъ онъ по цѣлымъ днямъ. Вдругъ ему пришелъ на память прощальный разсказъ матери о Золотомъ Рунѣ и какъ она толковала ему эту легенду. Онъ вздрогнулъ и задумался.

— Да, сказалъ онъ наконецъ, вотъ оно — мое Золотое Руно! Оно блеснуло мнѣ и такъ высоко, какъ будто на самомъ небѣ. Ея волоса такого именно цвѣта, какъ это Руно, и глаза блестятъ точно также! Цѣлую жизнь я буду стремиться къ ней и, быть можетъ, никогда не достигну… но какой-то тайный голосъ говоритъ мнѣ, что никогда ужь мое сердце не оторвется отъ нея!

Если что-то говорило графу де Монтестрюку, что онъ встрѣтитъ на своемъ пути графа де Шиври, то и этотъ тоже сразу почувствовалъ, что въ Гуго онъ встрѣтилъ такого соперника, которымъ пренебрегать не слѣдуетъ.

Не своимъ свѣтскимъ положеніемъ былъ онъ страшенъ, но молодостью, привлекательной наружностью, какой-то лихой смѣлостью: что-то необъяснимое показывало въ немъ, что подъ этой юношеской оболочкой есть сердце, мужество, твердая воля.

Цезарь самъ не понималъ, отчего онъ такъ заботится объ этомъ пришельцѣ: такой чести онъ до сихъ поръ никому еще не оказывалъ. Что же это за предпочтеніе такое въ пользу графа де Монтестрюка? Отчего и почему, съ самой первой встрѣчи на охотѣ, онъ съ каждымъ днемъ больше и больше объ немъ думаетъ? Сердясь на самого себя, графъ де Шиври захотѣлъ узнать на этотъ счетъ мнѣніе одного дворянина, жившаго при немъ и служившаго ему повѣреннымъ, отъ котораго ничего не скрываютъ.

Родословная кавалера де Лудеака была очень темна. Онъ увѣрялъ, что семья его родомъ изъ Перигора, гдѣ у него множество замковъ и нѣсколько помѣстьевъ; но все это были однѣ росказни, а насколько въ нихъ правды — никто сказать не могъ. Люди догадливые увѣряли напротивъ, что все его родовое наслѣдство заключается только въ безстыдствѣ, хитрости и дерзости. Однимъ словомъ, его больше боялись, чѣмъ уважали.

Лудеакъ не скрылъ отъ графа де Шиври, что, по его мнѣнію, не слѣдуетъ считать Гуго де Монтестрюка за ничтожнаго противника.

— Но мнѣ говорили, вскричалъ де Шиври, что эти Монтестрюки — голые бѣдняки и у нашего нѣтъ ровно ничего за душой!

— Этотъ значитъ только — аппетитъ у него будетъ посильнѣй! отвѣчалъ Лудеакъ. Притомъ же онъ гасконецъ, т. е. изъ такой породы, которая не боится ничего, не отступаетъ ни передъ чѣмъ, разчитываетъ только на свою смѣлость и на случай, чтобъ добиться всего, и наполнила бы весь міръ искателями приключеній, еслибъ ихъ и безъ того не было довольно повсюду.

— Ни состоянія, ни семьи, ни протекціи, ни даже почти и имени!

— Да это-то именно и даетъ ему силу!

— Какъ, то, что у него ничего нѣтъ?

— Да! женщины причудливы! Сколько встрѣчалось такихъ, которыя рады были разъигрывать роль благодѣтельныхъ фей въ пользу красавчиковъ, вознаграждая ихъ за всякія несправедливости судьбы… Все, чего нѣтъ у этого Монтестрюка, помогаетъ ему, все идетъ ему въ счетъ… А твоя кузина, герцогиня д’Авраншъ, нрава прихотливаго и, если не ошибаюсь, очень охотно занялась бы разными приключеніями въ родѣ рыцарскихъ романовъ, въ которыхъ бываютъ всегда замѣшаны принцессы… Развѣ ты не замѣтилъ, какъ взглянула на него, когда приглашала къ себѣ въ замокъ, и какъ улыбнулась, услышавъ, что сказала ему принцесса Маміани?

— Да, да!

— И это не заставило тебя задуматься? У него есть еще огромное преимущество; у этого проклятаго Монтестрюка, хоть отъ его шляпы и платья такъ и несетъ провинціей, а шпага у него такая, какихъ никто не носитъ со временъ покойнаго короля Лудовика XIII!

— Преимущество, говоришь ты?

— А то, какъ онъ познакомился съ твоей кузиной, ты ни во что не считаешь? Онъ гонится за взбѣсившеюся лошадью, ловкимъ ударомъ шпагой по ногѣ останавливаетъ ее, лошадь падаетъ всего въ десяти шагахъ отъ страшной пропасти, герцогиня спасена имъ отъ вѣрной смерти… развѣ все это ничего не значитъ? Вѣдь вотъ онъ — герой съ перваго же шагу! И она вѣдь вспомнила же, говоря о своемъ спасителѣ, про дон-Галкора, одного изъ рыцарей Круглаго Стола, если не ошибаюсь!

— Это была просто насмѣшка!

— Э, мой другъ! у женщинъ бываетъ часто прехитрый способъ сказать правду подъ видомъ насмѣшки! Воображеніе герцогини затронуто…. Берегись, Шиври, берегись!

— Поберегусь, Лудеакъ, будь покоенъ, и не дальше какъ завтра же пощупаю, что это за человѣкъ!

Въ то самое время, когда Шиври и Лудеакъ толковали объ Гуго, ему самому приходили въ голову престранныя мысли. Съ самаго утра онъ забрался въ паркъ и цѣлый часъ бродилъ по немъ. Не обязанъ ли онъ честью объявить Орфизѣ де Монлюсонъ, что любитъ ее безумно? Если онъ такъ откровенно поступилъ, когда шло дѣло о какой-нибудь Брискеттѣ, то не такъ-ли же точно долженъ поступить и теперь, передъ герцогиней? Весь вопросъ былъ только въ томъ, чтобы найдти случай къ этому признанію; а это было дѣло нелегкое, такъ какъ Орфизу окружала цѣлая толпа съ утра до вечера. Гуго впрочемъ утѣшился, подумавъ, что если случай и не представится, то онъ самъ его вызоветъ.

Въ тотъ-же самый день встрѣтился случай, самъ по-себѣ неважный, но его довольно было опытному глазу, чтобъ сразу замѣтить искру, отъ которой долженъ былъ вспыхнуть со временемъ цѣлый пожаръ.

Общество гуляло по саду; герцогиня де Авраншъ играла розой и уронила ее на песокъ. Гуго живо ее поднялъ, поднесъ къ губамъ и возвратилъ герцогинѣ. Цезарь покраснѣлъ.

— Э! да вы могли бы замѣтить, что я ужь наклонялся поднять эту розу, чтобъ отдать ее кузинѣ!

— И вы тоже могли бы замѣтить, что я поднялъ ее прежде, чѣмъ вы къ ней прикоснулись.

— Графъ де Монтестрюкъ!

— Графъ де Шиври!

Они ужь смотрѣли другъ на друга, какъ два молодыхъ сокола.

— Э, господа! вскричала принцесса Маміани, отъ которой ничто не ускользнуло; что это съ вами? Орфиза уронила розу; я тоже могу уронить платокъ или бантъ. Графъ де Монтестрюкъ былъ проворный сегодня; завтра будетъ проворнѣй графъ де Шиври, и каждый въ свою очередь получитъ право на нашу благодарность. Не такъ-ли, Орфиза?

— Разумѣется!

— Хорошо! сказалъ Цезарь дрожащимъ голосомъ и, наклонясь къ уху Лудеака, измѣнившагося въ лицѣ, прошепталъ:

— Кажется, дѣло добромъ не кончится.

— Гм! не спѣшите, отвѣчалъ Лудеакъ: Монтестрюкъ не изъ такихъ, что опускаютъ скоро глаза. Притомъ же, я осматривалъ ногу у Пенелопы: онъ чуть не отрубилъ ее съ одного удара. Ну, да и ударъ же! Бѣдная нога едва держится на сухой жилѣ!

Онъ отвелъ графа де Шиври въ сторону и, покручивая усы, продолжалъ:

— Или и очень ошибаюсь, или твое дѣло станетъ скоро и моимъ. Замѣтилъ ты, съ какой поспѣшностью принцесса Маміани вмѣшаласъ въ разговоръ? Она ужь что-то очень скоро является на помощь этому гасконцу, котораго видѣла тамъ гдѣ-то далеко…. Если на его бѣду она станетъ смотрѣть на него слишкомъ снисходительными глазами, то графъ де Шаржполь узнаетъ, что значитъ имѣть дѣло съ Лудеакомъ.

— Сказать тебѣ правду, возразилъ Цезарь, радуясь случаю дать почувствовать другу такую же ревность, какая и его самого грызла за сердце; мнѣ давно кажется, что эту снисходительность, которая такъ справедливо тебѣ не нравится, съ перваго же дня выказали глаза прекрасной принцессы, предмета твоего нѣжнаго вниманія. Я повторю тебѣ то же, что ты самъ мнѣ сказалъ недавно. Берегись мой другъ, берегись!

XIII.

Поцѣлуй въ темнотѣ.

Между тѣмъ Гуго хотѣлъ сдержать данное себѣ слово, а стычка съ графомъ де Шиври еще болѣе побуждала его сдержать это обѣщаніе, во что бы то ни стало. А разъ рѣшившись, зачѣмъ же откладывать? Къ несчастью, весь день проходилъ въ удовольствіяхъ и ни разу не удалось ему встрѣтить Орфизу де Монлюсонъ съ глазу на глазъ.

— Ну, сказалъ онъ себѣ, наединѣ или при всѣхъ, а до завтрашняго солнечнаго восхода она узнаетъ мои мысли.

Послѣ этого рѣшенія онъ впалъ въ какое-то особенное расположеніе духа. Воспитанный вдали отъ городскаго шума, на деревенской свободѣ, онъ сохранилъ привычку къ мечтательности и къ уединенію, хоть этого и трудно ожидать отъ человѣка, готоваго броситься на самыя опасныя приключенія. Подъ вечеръ, когда все общество разсыпалось по саду, онъ ушелъ въ отдаленный уголъ замка, гдѣ среди окруженнаго высокими стѣнами двора возвышалась часовня; вѣтеръ шелестѣлъ листьями росшихъ вокругъ нея деревьевъ.

Двери были отворены; онъ вышелъ.

Въ часовнѣ никого не было. Нѣсколько свѣчей горѣло свѣтлыми звѣздочками, шумъ его шаговъ глухо отдавался подъ сводами. Большія росписныя окна на хорахъ блестѣли яркимъ свѣтомъ и обливали золотомъ, пурпуромъ и лазурью толстые столбы и паперть. Въ лучахъ виднѣлись бѣломраморныя колѣно-преклоненныя фигуры на гробницахъ. Торжественное молчаніе царствовало въ храмѣ. Гуго сѣлъ въ темномъ углу.

Онъ чувствовалъ, какое важное дѣло предстоитъ ему. Насталь-ли въ самомъ дѣлѣ часъ наложить эту цѣпь на свое сердце? Одна-ли истина руководитъ имъ? Вполнѣ-ли искренная любовь, въ которой онъ намѣренъ признаться?

Онъ спрашивалъ себя, какъ будто бы сама мать его была тутъ съ нимъ; онъ испытывалъ и совѣсть свою, и сердце. Въ совѣсти онъ нашелъ твердую, непоколебимую рѣшимость вести дѣло до конца, а въ сердцѣ — сіяющій въ лучахъ образъ Орфизы де-Монлюсонъ.

Поднявъ глаза, онъ увидѣлъ на окнѣ въ золотомъ сіяніи лучезарную фигуру, напоминавшую какимъ-то смутнымъ сходствомъ ту, кто наполнялъ собой всѣ его мысли. Въ яркихъ лучахъ заходящаго солнца она простирала къ нему руки.

Онъ всталъ и, не сводя глазъ съ образа, вскричалъ въ порывѣ восторга:

— Да! я отдаю тебѣ любовь мою и клянусь посвятить тебѣ всю жизнь!

Когда онъ вышелъ изъ часовни, былъ уже вечеръ. Свѣтъ въ окнѣ погасъ, въ сумеркахъ виднѣлись одни смутныя очертанія ангеловъ и святыхъ. Гуго пошелъ подъ мрачными арками, тянувшимися вокругъ двора и вступилъ въ темную галлерею, которая вела въ замокъ.

Онъ шелъ медленно въ темнотѣ, какъ вдругъ замѣтилъ двигавшуюся вблизи неясную фигуру, внезапно появившуюся будто сквозь стѣну. Въ ушахъ его смутно отдавался шелестъ шелковаго платья; онъ остановился, шелестъ приближался и вдругъ горячее дыханье обдало лицо его и губъ его коснулся жгучій поцѣлуй. У него захватило духъ, онъ протянулъ руки, но призракъ уже исчезъ и только въ концѣ галлереи отворилась дверь изъ освѣщенной комнаты и въ ней отразился на одно мгновеніе силуэтъ женщины. Дверь тотчасъ же затворилась и густой мракъ снова окружилъ его.

Гуго бросился впередъ; но руки его наткнулись на шероховатую каменную стѣну. Долго онъ ощупывалъ ее; ни малѣйшаго признака двери не попалось ему подъ руки. Наконецъ онъ ощупалъ пуговку и подавилъ ее. Передъ нимъ открылась большая пустая комната, полуосвѣщенная четырьмя узкими и глубокими окнами.

Преслѣдовать дальше было бы безполезно. Гуго еще чувствовалъ на губахъ слѣды горячаго поцѣлуя и спрашивалъ себя, не видѣніе-ли это было, но ему отвѣчало сильно бьющееся сердце. Кто же былъ этотъ мимолетный призракъ? Зачѣмъ онъ появился? Зачѣмъ исчезъ? Гдѣ найти эту женщину и какъ узнать ее?

Когда волненье его немного утихло и сердце успокоилась, Гуго пошелъ отъискивать все общество. Слуга указалъ ему на большое строенье, назначенное для игры въ мячъ и въ кольцо.

Когда онъ вошелъ, всѣ обитатели замка были въ сборѣ. Зала была ярко освѣщена и огни отражались на бархатѣ и атласѣ платьевъ. Лошади въ щегольской сбруѣ нетерпѣливо ржали на аренѣ и кольца были уже развѣшаны на тонкихъ прутьяхъ по столбамъ.

Ослѣпленный внезапнымъ переходомъ изъ темной галлереи въ ярко освѣщенную залу, Гуго увидѣлъ однакожь съ перваго взгляда герцогиню де-Авраншъ и рядомъ съ ней принцессу Маміани.

— Да идите-жь скорѣй, крикнула ему принцесса своимъ музыкальнымъ голосомъ, васъ только и ждали!

— Ужь не заблудились-ли вы, преслѣдуя какую-нибудь злую фею? спросила его Орфиза, обмахиваясъ кокетливо вѣеромъ.

Гуго посмотрѣлъ ей прямо въ глаза. Она не моргнула и щеки ея были такія же розовыя, лобъ и шея такіе же снѣжнобѣлые, вся фигура сіяла той же дѣвственной чистотою, какъ и всегда.

— Нѣтъ! нѣтъ! ея лицо не знаетъ лжи! это не она; но кто же? сказалъ себѣ Монтестрюкъ.

Принцесса улыбалась кавалеру де-Лудеаку и ощипывала лепестки розъ въ своемъ букетѣ.

Графъ де-Шиври подошелъ къ Гуго, между тѣмъ какъ оканчивались приготовленія къ игрѣ въ кольцо.

— А что, знаютъ эту игру въ вашей сторонѣ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, но мнѣ кажется, что это очень не трудно.

— Хотите попробовать?

— Очень радъ.

Гуго велѣлъ принести Овсяную-Соломенку, и десятокъ всадниковъ собрались на концѣ галлереи и бросились снимать кольцо другъ за другомъ.

Каждый разъ, какъ кольцо попадало на копье, герцогиня д’Авраншъ громко апплодировала.

— Я хочу, господа, дать отъ себя призъ первому изъ васъ, кто положитъ къ моимъ ногамъ десять колецъ.

— Чортъ возьми! сказалъ себѣ Гуго, вполнѣ уже овладѣвшій собой; вотъ и желаемый случай… лучшаго никогда не встрѣтится.

И онъ поскакалъ во весь опоръ и сталъ нанизывать на тонкое копье одно кольцо за другимъ.

Черезъ четверть часа десять колецъ было взято.

— Вотъ видите, сказалъ онъ графу де Шиври, у котораго на копьѣ было всего восемь колецъ; дѣло-то въ самомъ дѣлѣ не очень трудное.

И, соскочивъ съ коня, онъ пошелъ прямо къ герцогинѣ, преклонилъ колѣно и положилъ у ногъ ея свои десять колецъ.

Маркиза д’Юрсель, очень высоко цѣнившая ловкость, поздравила Гуго съ побѣдой и сказала:

— Мнѣ кажется, графъ, что самъ его величество король, ловкости котораго я не разъ имѣла счастье удивляться въ каруселяхъ, не сдѣлалъ бы лучше вашего. Вотъ вы теперь склонились передъ моей племянницей, какъ нѣкогда склонялись рыцари передъ дамой сердца, когда подходили получать награду за свои подвиги.

— А какой же награды вы желаете отъ меня, графъ? спросила Орфиза кокетливо.

— Права посвятить вамъ, герцогиня, мою жизнь, мою кровь и мою любовь.

Голосъ, жестъ, выраженіе, взглядъ придавали этимъ словамъ такую цѣну, которая спасала ихъ отъ свойственной обыкновеннымъ любезностямъ приторности; ошибиться было невозможно. Орфиза де Монлюсонъ покраснѣла; принцесса поблѣднѣла; кругомъ послышался легкій шопотъ.

— Что это, шутка, графъ? вскричалъ де Шиври съ гнѣвомъ. Вставши и не отвѣчая ему, а обращаясь снова къ герцогинѣ почтительно и съ гордостью, Монтестрюкъ продолжалъ:

— Я изъ такого рода, который привыкъ говорить прямо и открыто, что думаетъ, и потому-то я считалъ своимъ долгомъ сказать вамъ, что сейчасъ высказалъ, герцогиня. Позволю себѣ только прибавить, что любовь эта родилась во мнѣ въ ту минуту, какъ я васъ увидѣлъ.

— Значитъ, дня два или три тому назадъ? спросилъ Шиври.

— Да, точно, два или три дня, герцогиня, какъ говоритъ графъ де Шиври, вашъ кузенъ; но она останется неизмѣнной до моего послѣдняго вздоха.

Потомъ, обратясь къ своему сопернику и не теряя хладнокровія, онъ продолжалъ:

— Не ужели вы находите, что нужно много времени, чтобы любовъ родилась отъ удивленія, какое внушаетъ герцогиня д’Авраншъ, и неужели вы считаете, графъ, что жизни человѣческой слишкомъ много, чтобъ доказать ей эту любовь?

Графъ де Шиври начиналъ терять терпѣнье, но все еще сдерживая себя, вскричалъ, обращаясь къ окружавшему обществу:

— Что вы скажете, господа, объ этихъ словахъ? неправда-ли, такъ и видно, что графъ де Монтестрюкъ пріѣхалъ издалека?

На этотъ разъ Гуго перемѣнилъ тонъ и, возвысивъ голось, отвѣчалъ, бросая огненные взгляды:

— Эти слова, графъ, вполнѣ достойны хорошаго дворянина и дворянинъ этотъ, откуда бы онъ не пріѣхалъ, готовъ предложить бой, пѣшкомъ или на конѣ, съ кинжаломъ или со шпагой, каждому, кто бы ни сталъ ему поперегъ дороги.

Де Шиври сдѣлалъ шагъ впередъ; Орфиза де Монлюсонъ остановила его жестомъ и сказала:

— Я дала слово графу де Шаржполь и сдержу его.

Она окинула взглядомъ все общество и спросила съ кокетствомъ и вмѣстѣ съ достоинствомъ:

— Вы требуете себѣ; графъ, права посвятить мнѣ вашу жизнь и доказать мнѣ вашу любовь преданностью?

— Да, герцогиня, и если мнѣ не удастся, цѣной самыхъ постоянныхъ, самыхъ упорныхъ усилій, назвать васъ графиней де Монтестрюкъ, женой моей, то я отдамъ за это всю свою кровь до послѣдней капли.

Пока онъ говорилъ, принцесса дрожащей рукой рвала цвѣты своего букета и бросала по полу. Де Шиври поблѣднѣлъ страшно. Его удивляло, какъ это человѣкъ, позволившій себѣ при немъ такую дерзость, еще стоитъ на ногахъ; онъ совсѣмъ ужь готовъ былъ разразиться гнѣвомъ, но кавалеръ де Лудеакъ пробрался къ нему сзади и прошепталъ ему на ухо:

— Если не уступишь, берегись: она совсѣмъ готова на полный разрывъ.

Эти слова произвели въ умѣ графа де Шиври внезапный переворотъ, онъ вдругъ измѣнилъ позу и тонъ и воскликнулъ весело:

— Кажется, вы говорили сейчасъ, любезный графъ, о кинжалѣ и шпагѣ? э! Боже милостивый, что вы это?… Эти страсти давно ужь вышли изъ моды! Неужели тамъ у васъ, въ Арманьякѣ, этого не знаютъ? Но, увѣряю васъ честью, никто уже при дворѣ не выходитъ теперь на дуэль, какъ случалось прежде. Каждый вѣкъ имѣетъ свои обычаи и мнѣ кажется, что наши права не хуже прежнихъ… Вмѣсто того, чтобъ ломать копья или рубить другъ друга сѣкирами и подвергать царицу турнира непріятности отдавать свою руку калѣкѣ, теперь сражаются умомъ, хорошими манерами и предупредительностью. Теперь ужь не хватаются за оружіе при каждомъ случаѣ — это прилично только людямъ грубымъ, а люди со вкусомъ доказываютъ свою любовь вѣжливостью, деликатными поступками, благородной внимательностью, уваженіемъ, постоянствомъ. И настаетъ день, когда тронутая наконецъ дама вѣнчаетъ любовь того, кто умѣлъ ей понравиться… Не такъ-ли, милая кузина?

Орфиза де Монлюсонъ слушала эту рѣчь съ удивленъемъ и съ удовольствіемъ. Она знала графа де Шиври, и знала, что онъ не слишкомъ-то уступчивъ. Была минута, что она боялась, по сорвавшемуся у него жесту, что вотъ-вотъ послѣдуетъ вызовъ и разговоръ совсѣмъ оборвется. Она хорошо знала, какъ онъ страшенъ со шпагой въ рукѣ и, сама не сознаваясь себѣ, можетъ быть даже, и совсѣмъ не зная того, боялась за жизнь графа де Монтестрюка. Когда де Шиври обратился прямо къ ней, она весело наклонила голову и отвѣчала:

— Согласна-ли я съ вашимъ мнѣніемъ, любезный кузенъ? совершенно!… И чтобъ доказать это на дѣлѣ, такъ какъ вы оба, господа, — вы, графъ де Шиври, ужъ цѣлый годъ, а вы, графъ де Монтестрюкъ, всего только двое сутокъ, — дѣлаете мнѣ честь вашимъ вниманіемъ, то я даю вамъ обоимъ три года сроку: мнѣ теперь осьмнадцать лѣтъ, а когда исполнится двадцать одинъ, вы оба возвратитесь сюда и если сочтете себя въ правѣ просить руки моей — а я цѣню себя очень высоко — ну, господа, тогда посмотримъ!

Если бъ у ногъ графа де Шиври разразился ударъ молніи, то едва-ли и онъ произвелъ бы на него такое ужасное дѣйствіе, какъ эти слова герцогини. Высказанныя при маркизѣ де Юрсель, которая пользовалась почти правами опекунши, такъ какъ одна представляла всю родню, да еще при двадцати свидѣтеляхъ, — они получали цѣну настоящаго обязательства. Кромѣ того, графъ хорошо зналъ упорный характеръ своей кузины. Онъ думалъ, что какъ только онъ повернулъ разговоръ на шуточный тонъ, то герцогиня, благосклонно принимавшая до сихъ поръ его поклоненія, воспользуется тотчасъ же случаемъ, чтобъ окончательно обратить и дѣло въ шутку, и графъ де Монтестрюкъ такъ и останется ни причемъ. Но нѣтъ! По какой-то странной фантазіи, герцогиня обращала въ серьезное дѣло такой эпизодъ, который, по его понятіямъ, былъ просто мимолетнымъ капризомъ! И какой же горькою и глубокою ненавистью наполнялось теперь его сердце къ тому, кто былъ причиной такого оскорбленія!

— Вы согласны? вдругъ спросила Орфиза, взглянувъ на Гуго.

— Согласенъ, отвѣчалъ Гуго серьезно.

Всѣ взоры обратились на графа де Шиври. Онъ позеленѣлъ, какъ мертвецъ. Онъ хорошо понималъ, какой страшный ударъ ему наносится: отсрочка на три года, ему, который не дальше какъ наканунѣ еще былъ такъ увѣренъ въ успѣхѣ, и для когоже? для едва знакомой личности! Но если съ перваго же дня ему встрѣчаются такія препятствія, то что же будетъ черезъ мѣсяцъ, черезъ годъ? Стиснутыми пальцами онъ сжималъ эфесъ шпаги, кусая себѣ губы. Самое молчаніе его служило уже знакомъ, какъ важна настоящая минута. Всѣ окружающіе сдерживали дыханье.

— Вы заставляете меня ждать, кажется? сказала Орфиза звонкимъ голосомъ.

Де Шиври вздрогнулъ. Надо было рѣшиться, и рѣшиться немедленно. Мрачный взоръ его встрѣтилъ взглядъ Лудеака, краснорѣчивый взглядъ просьбы и предостереженія. Блѣдная улыбка скользнула у него на губахъ и, почтительно поклонившись, онъ выговорилъ наконецъ съ усиліемъ:

— Я тоже согласенъ, герцогиня.

Вздохъ облегченія вырвался изъ груди Орфизы, а маркиза де Юрсель, питавшаяся всегда одними рыцарскими романами, высказала свое одобреніе графу де Шиври.

— Самъ Амадисъ Гальскій не поступилъ бы лучше, сказала она Цезарю, который ее не слушалъ, а смотрѣлъ, какъ кузина уходила изъ залы подъ руку съ его соперникомъ.

Оставшись вдвоемъ съ Лудеакомъ, внѣ себѣ отъ бѣшенства, съ пѣной на губахъ, совсѣмъ зеленый, графъ де-Шиври топнулъ ногой и разразился наконецъ гнѣвомъ:

— Слышалъ? крикнулъ онъ. И какъ гордо она это сказала! можно было подумать, право, что вовсе не обо мнѣ идетъ тутъ дѣло… Понимаешь ли ты, скажи мнѣ? Я, я самъ попалъ въ западню, какъ школьникъ, я осмѣянъ, позорно осмѣянъ… и кѣмъ-же?.. ничтожнымъ проходимцемъ изъ Гасконьи!

— Не говорилъ я тебѣ, что онъ опаснѣй, чѣмъ ты предполагаешь? сказалъ Лудеакъ.

— Да вѣдь и ты виноватъ тоже!.. Не шепни ты мнѣ на ухо, не взгляни на меня, я бы прижалъ его къ стѣнѣ… и сегодня же вечеромъ онъ былъ бы убитъ!..

— Что кто-нибудь изъ васъ былъ бы убитъ, я въ этомъ увѣренъ. Но только еще вопросъ, кто именно, онъ или ты?

— О! отвѣчалъ Цезарь, пожимая плечами.

— Не выходи изъ себя! До меня дошелъ слухъ объ одной исторіи, случившейся какъ-то въ Арманьякѣ, и я начинаю думать, что графъ де-Монтестрюкъ въ; состояніи помѣряться силами съ самыми искусными бойцами… Впрочемъ, ты можешь самъ справиться, и если меня обманули, то всегда можешь поднять снова дѣло. Онъ не изъ такихъ, что отступаютъ, повѣрь мнѣ!

Лудеакъ взялъ графа де-Шиври подъ руку и сказалъ ему вкрадчивымъ голосомъ:

— Мой другъ, не поддавайся совѣтамъ гнѣва: онъ рѣдко даетъ хорошіе. У тебя много прекрасныхъ качествъ, которыя могутъ повести тебя далеко; но ты ихъ портишь своей живостью, которую надо предоставить мелкотѣ. У тебя умъ тонкій, изворотливый, ты схватываешь быстро, рѣшаешь тоже. Тебѣ смѣло можно поручить всякое щекотливое дѣло, гдѣ требуется разомъ и ловкость, и твердость; я тебя видѣлъ на дѣлѣ. Ты знаешь, куда надо мѣтить и бьешь вѣрно, только иногда ты слишкомъ горячишься. Ты честолюбивъ, другъ Цезарь, и ты разсуждалъ правильно, что рука такой наслѣдницы, какъ Орфиза де-Монлюсонъ, которая принесла бы тебѣ въ приданое огромныя имѣнья и герцогскую корону, откроетъ тебѣ всѣ поприща… Это очень умно, но не ставь же, ради Бога, всѣ свои шансы на одну карту… Хорошо ли будетъ, если ты получишь въ тѣло вершка три желѣза, которое уложитъ тебя въ постель мѣсяцевъ на пять, на шесть, а то и совсѣмъ отправитъ на тотъ свѣтъ разсуждать о непостоянствѣ и непрочности всего въ этомъ мірѣ? Учись прибѣгать къ открытой силѣ, чтобы отдѣлаться отъ врага, только тогда, когда истощились уже всѣ средства, какія можетъ доставить тебѣ хитрость… Подвергай себя опасности только въ крайнемъ случаѣ, но за то ужь и дѣйствуй тогда рѣшительно и бросайся на противника, какъ тигръ на добычу.

— А съ ненавистью какъ же быть? вѣдь я никого никогда такъ ненавидѣлъ, какъ ненавижу этого Монтестрюка, который охотися по моему слѣду и, въ минуту вызова, можетъ похвастаться, что я отступилъ передъ нимъ: вѣдь онъ вызвалъ меня, Лудеакъ, а я отступилъ!

— Э! съ этой-то самой минуты я и получилъ о тебѣ лучшее мнѣніе, Цезарь! Я вовсе не забылъ о твоей ненависти, и именно для того, чтобы получше услужить ей, я и говорю-то съ тобою такъ… У меня на сердцѣ тоже ненависть не хуже твоей… Я ничего не пропустилъ изъ всей сцены, въ которой рядомъ съ тобой и съ нимъ, и другіе тоже играли роль… Твое дѣло я сдѣлалъ и своимъ; прійдетъ когда нибудь часъ, но подожди, Шиври, подожди… и не забывай никогда, что царь итакскій, самый лукавый изъ смертныхъ, всегда побѣждалъ Аякса, самаго храбраго изъ нихъ!

— Ну, такъ и быть! возразилъ Цезарь, поднимая омраченное злобой чело, я забуду на время, что Александръ разрубилъ мечомъ Гордіевъ узелъ, и оставлю свою шпагу ножнахъ; но такъ же вѣрно, какъ-то, что меня зовутъ графъ де Шиври, я убью графа де-Монтестрюка или онъ убьетъ меня.

XIV.

Маски и лица.

Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д’Авраншъ принять рѣшеніе, столь сильно оскорбившее гордаго графа де Шиври. Можетъ быть, она и сама хорошо не знала настоящей причины. Разумѣется, тутъ важную роль играла фантазія, которая всегда была и будетъ свойственна всѣмъ вообще женщинамъ. Орфизѣ было всего осьмнадцать лѣтъ, цѣлый дворъ окружалъ ее; но въ этомъ поступкѣ, породившемъ соперничество двухъ пылкихъ молодыхъ людей, проскакивало желаніе показать свою власть. Самолюбію ея льстило двойное поклоненіе, столь явно высказанное; но, быть можетъ еще, вникнувъ поглубже въ сердце блестящей и гордой герцогини, можно бы было открыть въ немъ волненіе, симпатію, какое-то неопредѣленное чувство, въ которомъ играла роль и неожиданность, побуждавшая ее склоняться на сторону графа де Монтестрюка. Онъ съумѣлъ удивить ее, тогда какъ Цезарь де Шиври имѣлъ неосторожность показать свою увѣренность въ успѣхѣ. Она была оскорблена этой увѣренностью, сама того не сознавая, и принятое ею рѣшеніе, ободряя одного, служило вмѣстѣ съ тѣмъ и наказаніемъ другому.

А что можетъ выйти изъ этого — Орфиза и не думала. Ей довольно было и того, что въ послѣднюю, рѣшительную минуту развязка будетъ все-таки зависѣть отъ нея одной.

Пока обстоятельства должны были рѣшить, на которую сторону склонится окончательно предпочтеніе Орфизы, время весело проходило въ замкѣ между играми въ мячъ и въ кольцо, между охотой и прогулками. Коклико говорилъ, что это настоящая обѣтованная земля; онъ видимо толстѣлъ и увѣрялъ, что пиры, празднества и кавалькады — единственныя приключенія, которыхъ позволительно искать порядочному человѣку.

Когда шелъ дождь, общество занималось фехтованьемъ. Была даже особая зала, гдѣ собирались и дамы и усердно апплодировали побѣдителямъ.

Графъ де Шиври, слѣдуя совѣтамъ Лудеака, ожидалъ именно случая убѣдиться самому, насколько Гуго де Монтестрюкъ пріобрѣлъ искусства и силы у себя въ Арманьякѣ. Съ того памятнаго вечера, когда Цезарь вынужденъ былъ подчиниться желанію кузины, онъ постоянно выказывалъ своему ненавистному сопернику вѣжливость и любезность, даже заискивалъ въ немъ. У Гуго была душа добрая и довѣрчивая и онъ легко давался въ обманъ, не смотря на прежнія предостереженія опытнаго философа Агриппы, подновляемыя и теперь время отъ времени словами Коклико. Почти можно было подумать, что между обоими графами начинается дружба.

Разъ какъ-то въ дождливый день, графъ де Шиври вошелъ въ фехтовальную залу въ ту самую минуту, какъ начинался бой между самыми искусными бойцами. Онъ увидѣлъ герцогиню д’Авраншъ и, подойдя прямо къ Гуго, спросилъ его:

— А что, васъ это не соблазняетъ? Я, признаться, радъ бы размять немного руки… такая сырость на дворѣ… при томъ же мнѣ бы хотѣлось узнать, какъ фехтуютъ въ Лангдокѣ… И чортъ возьми? мнѣ кажется, что въ васъ я встрѣчу сильнаго противника!

— О! отвѣчалъ Гуго, я научился только кое-какъ отбиваться…

— Гм! подумалъ Лудеакъ, какая скромность!.. скверный знакъ для Цезаря!

Принцесса Маміани подошла къ нимъ съ улыбкой и сказала:

— Теперь моя очередь увѣнчать побѣдителя… Вотъ эта роза, которую я только что сорвала и поднесла къ своимъ губамъ, будетъ ему наградой.

И, проходя мимо Гуго, она тихо прибавила:

— Вспомните Сен-Сави!

Черезъ минуту Гуго и Цезарь стояли другъ противъ друга съ отточенными шпагами.

Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Гуго долженъ былъ еще завоевать свою. Орфиза де Монлюсонъ смотрѣла на обоихъ. Цезарь началъ съ притворной легкостью, прикрывавшей тонкое искусство, Гуго — прямо и отчетливо. Оба выказали всю свою гибкость и ловкость. Лудеакъ слѣдилъ внимательно, не теряя изъ виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чѣмъ бы слѣдовало при простой невинной забавѣ. Она продолжала поглаживать розу, Орфиза играла вѣеромъ. Среди зрителей слышался одобрительный шопотъ.

Ничто еще пока не обнаруживало, кто изъ двухъ бойцовъ сильнѣе. Точно бился Ожье-датчанинъ противъ Гвидо-Дикаго. Желѣзо встрѣчалось съ желѣзомъ. Однакожь опытный глазъ могъ бы замѣтить, что у гасконца больше разнообразія въ ударахъ и твердоcти въ рукѣ; но это были почти неуловимые оттѣнки.

Дѣло шло безъ всякаго результата. Наконецъ графъ де Шиври, сдѣлавъ нѣсколько новыхъ усилій и видя, что ему никакъ не удается поймать противника и что послѣдній напротивъ иногда ставитъ его самого въ затрудненіе силою своей защиты и неожиданностью своихъ нападеній, рѣшилъ, что графъ де Монтестрюкъ стоитъ его и что серьезный бой между ними остался бы нерѣшительнымъ. Зрители принялись громко апплодировать, когда онъ отступалъ и, склоняя передъ Гуго шпагу, прежде чѣмъ тотъ попалъ въ него, сказалъ:

— Партія совершенно ровна и потому продолжать бой безполезно.

Орфиза улыбнулась; ея глаза взглянули еще ласковѣй на молодого человѣка, который такъ бойко остановилъ тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь устоялъ съ честью противъ одного изъ лучшихъ бойцовъ при дворѣ.

Маркиза д’Юрсель принялась тоже апплодировать и сказала:

— Совершенно какъ двое рыцарей Круглаго Стола! и сама прекрасная Изельда не знала бы, кому вручить пальму.

— А я такъ знаю, прошептала принцесса и, подойдя къ Гуго, сказала ему:

— Вы заслужили розу и я сберегу ее для васъ.

Между тѣмъ Лудеакъ, не пропустившій ни одного движенья Гуго, подошелъ къ нему и сказалъ:

— На вашемъ мѣстѣ, графъ, я бы просто боялся.

— Боялись бы? чего-же?

— Да того, что столько преимуществъ и успѣховъ, при вашей молодости, непремѣнно возстановятъ противъ васъ множество враговъ.

— Милостивый государь, отвѣчалъ Гуго гордо, одинъ императоръ, знавшій толкъ въ дѣлѣ, говорилъ Господу Богу; спаси меня отъ друзей, а отъ враговъ я и самъ сберегу себя… Такъ точно и я скажу и сдѣлаю.

Между тѣмъ графъ де Шиври подалъ руку Орфизѣ де Монлюсонъ, уходившей изъ залы. Принявъ эту руку, какъ будто бы онъ и въ самомъ дѣлѣ заслужилъ такую милость побѣдой, она осыпала его комплиментами, не безъ оттѣнка впрочемъ ироніи.

— Вашъ поступокъ, прибавила она, тѣмъ прекраснѣй и тѣмъ достойнѣй, что вы имѣли, кажется, дѣло съ Рено де Монтобаномъ.

Цезарь почувствовалъ жало, но не моргнувъ отвѣчалъ:

— А по этому случаю, знаете-ли, прекрасная кузина, я могъ бы напомнить вамъ знаменитое двустишіе, вырѣзанное за стеклѣ въ Шамборѣ королевской рукой:

Jouvent femme varie,

Bien fol qui s’у fie…

— Мнѣ-то этотъ поэтическій упрекъ! Чѣмъ-же я его заслужила?

— Какъ, чѣмъ заслужили! Я думалъ, я мечталъ по крайней мѣрѣ, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого изъ нашего общества давала мнѣ право надѣяться, что эта дружба истинная…

— Согласна…

— И вотъ, съ перваго-же шага, вы ставите на ряду со мной… когоже? незнакомца, занесеннаго галопомъ коня своего въ лѣсъ, гдѣ вы охотились!

— Признайтесь по крайней мѣрѣ, что этотъ галопъ мнѣ очень. былъ полезенъ!… Не случись того господина, о которомъ вы говорите, очень можетъ быть, что вы не трудились бы теперь обращаться ко мнѣ ни съ упреками, ни съ комплиментами. Ужь не по поводу-ли высказаннаго мною рѣшенія между вами и графомъ де Монтестрюкъ, вы говорите мнѣ это?

— Разумѣется.

— Но вы должны бы обожать этого графа, который далъ вамъ случай высказаться о вашей страсти публично!

— Что это, насмѣшка, Орфиза?

— Немножко, сознаюсь; но вотъ еще, напримѣръ: вы бы, можетъ быть, обязаны были-мнѣ благодарностью за доставленный мною вамъ прекрасный случай выказать ваше превосходство во всемъ. Неужели же вы, считающійся справедливо однимъ изъ первыхъ придворныхъ, сомнѣваетесь въ успѣхѣ?… Ахъ! кузенъ, такая скромность и въ такомъ человѣкѣ, какъ вы, просто удивляетъ меня!

— Какъ! въ самомъ дѣлѣ одна только мысль дать мнѣ случай одолѣть соперника внушила вамъ это прекрасное рѣшеніе?

— Развѣ это не самая простая и самая натуральная мысль?

— Теперь, когда вы сами это говорите, я ужь не сомнѣваюсь; но самому мнѣ было бы довольно трудно увѣрить себя въ этомъ. И такъ, я принужденъ жить съ графомъ де Монтестрюкъ, несмотря на странность его объясненія въ любви къ вамъ, на сердечно вѣжливой ногѣ?

— О! но вѣдь онъ такъ издалека пріѣхалъ, какъ вы остроумно замѣтили!… прервала Орфиза.

— И даже, продолжалъ де Шиври, крутя усы, вы потребуете, быть можетъ, чтобы за этой вѣжливостью появилось искреннее желаніе оказать ему услугу при случаѣ?

— Такъ и слѣдуетъ порядочному человѣку… да впрочемъ, не это-ли самое вы ужь и теперь дѣлаете?

— Не нужно-ли еще, чтобы я, въ благодарность за вашу столъ лестную для меня любезность, дошелъ до прямой и открытой дружбы?

— Я хотѣла именно просить васъ объ этомъ.

— Развѣ одно ваше желанье не есть уже законъ для того, кто васъ любитъ? Съ этой минуты, графъ де Шаржпноль не будетъ имѣть друга преданнѣе меня, клянусь вамъ.

Орфиза и Цезарь поговорили еще тѣмъ же шутливымъ тономъ, онъ — стараясь поддѣлаться подъ любимый тонъ кузины, она — радуясь, что можетъ поздравить его съ такимъ веселымъ расположеніемъ духа. Проводивъ ее во внутреннія комнаты, онъ сошелъ въ садъ, гдѣ замѣтилъ кавалера Лудеака. Никогда еще, быть можетъ, онъ не чувствовалъ такой бѣшеной злобы. Онъ былъ оскорбленъ въ своемъ честолюбіи столько же, какъ и въ своемъ тщеславіи.

— Ахъ! вскричалъ онъ, герцогиня можетъ похвастать, что подвергла мое терпѣнье чертовски — тяжелому испытанію! но я выдержалъ себя, какъ будто желая испытать, насколько послушны у меня нервы. — Ахъ! ты былъ ужасно правъ! Цѣлый часъ она безжалостно насмѣхалась надо мной со своимъ Монтестрюкомъ! и съ какимъ вкрадчивымъ видомъ, съ какой улыбкой! Она все устроила, только чтобъ угодить мнѣ, и я долженъ бы благодарить ее съ первой же минуты, говорила она… Самъ дьяволъ принесъ сюда этого гасконца и бросилъ его на мою дорогу!… Но онъ еще не такъ далеко ушелъ, какъ думаетъ!… Она хочетъ, чтобъ я сталъ его другомъ… я… его другомъ!

Онъ сильно ударилъ ногой по землѣ.

— А страннѣй всего то, продолжалъ онъ, бросая мрачный взглядъ на Лудеака, что я вѣдь обѣщалъ — я послушался твоихъ совѣтовъ!…

— И отлично сдѣлалъ!… Вспомни знаменитый стихъ на этотъ случай:

j’embrasje mon rival, mais c' ot pons l'étvuffer!

Это Расинъ написалъ, кажется, и въ твоемъ случаѣ поэтъ оказался еще и глубокимъ политикомъ. Стань неразлучнымъ другомъ его и, право, будетъ очень удивительно, если тебѣ не удастся, подъ видомъ услуги ему, затянуть его въ какое-нибудь скверное дѣло, изъ котораго онъ ужь никакъ не выпутается…. Его смерть будетъ тогда просто случаемъ, который всѣ должны будутъ приписать или его собственной неловкости, или роковой судьбѣ… Но чтобъ добиться такого славнаго результата, не надо скупиться на ласковую внимательность, на милую предупредительность, на прекрасныя фразы. Если бы тебѣ удалось привязать его къ себѣ узами живѣйшей благодарности, ты сталъ бы его господиномъ…. А насколько я изучилъ графа де Монтестрюка, онъ именно способенъ быть благодарнымъ.

Рѣшившись такъ именно дѣйствовать, Цезарь приступилъ къ дѣлу тотчась же. Въ нѣсколько часовъ его обращеніе совершенно измѣнилось и отъ непріязненноcти перешло къ симпатіи. Онъ сталъ ловко-предупредителенъ, постояно стремясь овладѣть довѣріемъ соперника, вложилъ весь свой умъ и всю свою игривость въ ежедневныя сношенія, обусловливаемыя житьемъ въ одномъ домѣ и общими удовольствіями. Гуго, незнавшій вовсе игры въ мячъ, встрѣтилъ въ немъ опытнаго и снисходительнаго учителя, который радовался его успѣхамъ.

— Еще два урока, сказалъ Цезарь какъ то разъ Орфизѣ, и ученикъ одолѣетъ учителя.

Если Гуго забывалъ взять свой кошелекъ, Цезарь открывалъ ему свой и не допускалъ его обращаться къ кому-нибудь другому. Разъ какъ то вечеромъ былъ назначенъ маскарадъ и портной не прислалъ графу Гуго чего то изъ платья, а безъ этого ему нельзя было появиться рядомъ съ герцогиней; Гуго нашелъ что было нужно въ своей комнатѣ при запискѣ отъ графа де Шиври съ извиненіями, что не можетъ предложить ему чего-нибудь получше. И когда Гуго сталъ-было благодарить его, Цезарь остановилъ его и сказалъ:

— Вы обидѣли бъ меня, еслибъ удивились моему поступку. Развѣ потому, что мы съ вами соперники, мы должны быть непремѣнно и врагами? И что же доказываетъ это само соперничество, дѣлающее насъ обоихъ рабами однихъ и тѣхъ же прекрасныхъ глазъ, какъ не то, что у насъ обоихъ хорошій вкусъ? Что касается до меня, то, увѣряю васъ честью, что съ тѣхъ поръ какъ я васъ узналъ, я отъ души готовъ стать вашимъ Пиладомъ, если только вы захотите быть моимъ Орестомъ. Чортъ съ ними, съ этой смѣшной ненавистью и дикой ревностью! Это такъ и пахнетъ мѣщанствомъ и только могло бы придать намъ еще видъ варваровъ, что и вамъ, вѣроятно, такъ-же противно, какъ и мнѣ. Станемъ же лучше подражать рыцарямъ, которые дѣлились оружіемъ и конями, когда надо было скакать вмѣстѣ на битву. Дайте руку и обращайтесь ко мнѣ во всемъ. Все что есть у меня, принадлежитъ вамъ и вы огорчили бы меня, если-бъ забыли это.

За этими словами пошли объятія, и Гуго былъ тронутъ: онъ еще не привыкъ къ языку придворныхъ и счелъ себя обязаннымъ честью отвѣчать ему отъ всего сердца на эти притворныя увѣренія въ дружбѣ.

Коклико высказалъ ему по этому поводу свое удивленье.

— Какъ странно идетъ все на свѣтѣ! сказалъ онъ. Я бы готовъ головой поручиться, что вы терпѣть не можете одинъ другаго, а вотъ вы напротивъ обожаете другъ друга,

— Какъ же я могу не любить графа де Шиври, который такъ любезенъ со мной?

— А отчего же онъ сначала внушалъ вамъ совсѣмъ другое чувство?

— Да, признаюсь, во мнѣ было что-то похожее на ненависть къ нему; потомъ я долженъ былъ сдаться на доказательства дружбы, которыя онъ безпрерывно давалъ мнѣ. Знаешь ли ты, что онъ отдалъ въ мое распоряженіе свой кошелекъ, свой гардеробъ, кредитъ, все, даже свои связи и свое вліяніе въ обществѣ, почти еще не зная меня, черезъ какихъ-нибудь двѣ недѣли послѣ нашей первой встрѣчи?

— Вотъ оттого-то именно, графъ, я и сомнѣваюсь! Слишкомъ много меду, слишкомъ много! Я ужь такой болванъ, что никакъ не могу не вспомнить о силкахъ, что разставляютъ на птичекъ… Онѣ, бѣдныя, ищутъ зерна; а находятъ смерть!

— Э! я еще пока здоровъ! сказалъ Гуго.

Дня два спустя, Цезарь отвелъ въ сторону Лудеака.

— Мѣсто мнѣ не нравится, сказалъ онъ: я всегда думалъ, что Парижъ именно такой уголъ міра, гдѣ всего вѣрнѣй можно встрѣтить средство отдѣлаться отъ лишняго человѣка, вотъ по этому-то мы скоро и уѣдемъ отсюда.

— Одни?

— Э, нѣтъ! герцогиня д’Авраншъ намъ первая подаетъ сигналъ къ отъѣзду. У меня есть друзья при дворѣ и одинъ изъ нихъ — вѣрнѣй, впрочемъ, одна — говорила королю, по моей просьбѣ, что крестница его величества ужь слишкомъ зажилась у себя въ замкѣ; она-то и подсказала ему мысль вызвать ее отсюда.

— Графъ де Монтестрюкъ, разумѣется, захочетъ тоже за ней ѣхать.

— Тутъ-то именно я его и караулю. Во первыхъ, я выиграю ужь то, что разстрою эту общую жизнь, въ которой онъ пользуется тѣми же преимуществами, какъ и я.

— Не говоря уже о томъ, что Парижъ — классическое мѣсто для всякихъ случаевъ. Вотъ еще недавно вытащили изъ Сѣны тѣло дворянина, брошенное туда грабителями… а у Трагуарскаго Креста подняли другаго, убитаго при выходѣ изъ игорнаго дома.

— Какъ это однако странно! сказалъ Цезарь, обмахиваясь перьями шляпы.

— И письмо, которое должно разрушить очарованіе нашего острова Калипсо?…

— Прійдетъ на дняхъ, какъ мнѣ пишутъ, и притомъ написано въ такихъ выраженіяхъ, что нечего будетъ долго раздумывать.

— Бѣдный Монтестрюкъ!… Провинціалъ въ Парижѣ будетъ точно волченокъ въ долинѣ… Я буду непремѣнно, Цезарь, при концѣ охоты!

Вскорѣ въ самомъ дѣлѣ пришло письмо, извѣщавшее герцогиню д’Авраншъ, что ее требуютъ ко двору.

— Желаніе его величества васъ видѣть близъ себя такъ лестно, сказала маркиза д’Юрсель, что вамъ необходимо поспѣшить отъѣздозмъ.

— Я такъ и намѣрена сдѣлать, отвѣчала Орфиза; но вы согласитесь, тетушка, что не могу же я не пожалѣть о нашей прекрасной сторонѣ, гдѣ намъ было такъ хорошо, гдѣ у насъ было столько друзей, гдѣ насъ окружало столько удовольствій. Я знаю, что покидаю здѣсь, но еще не знаю, что меня тамъ ожидаетъ…

— Но развѣ вы не надѣятесь встрѣтиться при дворѣ съ тѣми самыми лицами, которыя составляли ваше общество здѣсь? — Графъ де Монтестрюкъ, правда, тамъ еще не былъ, но онъ изъ такого рода, что ему не трудно будетъ найдти случай представиться.

— Да развѣ меня тамъ не будетъ? воскликнулъ графъ де Шиври; я требую себѣ во всякомъ случаѣ чести представлять повсюду графа де Шаржполя.

— Я знаю, сказала Орфиза, что вы не уступите никому въ вѣжливости, и въ любезности.

— Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина: великодушіе — теперь моя слабость… Я хочу доказать вамъ, что бы ни случилось, что во мнѣ течетъ кровь, которая всегда будетъ достойна васъ.

Орфиза наградила его за послушаніе и за мадригалъ такой улыбкой, какой онъ не видѣлъ со дня охоты на которой чуть не убилась Пенелопа.

Близкій отъѣздъ привелъ Гуго въ отчаяніе: ему предстояло разстаться съ этими мѣстами, гдѣ онъ каждый день видѣлъ Орфизу, гдѣ ихъ соединяли одни и тѣ же удовольствія, гдѣ онъ дышалъ однимъ съ нею воздухомъ, гдѣ онъ могъ отгадывать всегда ея мысли. Сколько условій будетъ разлучать ихъ въ Парижѣ и какъ рѣдко будетъ онъ съ ней видѣться!…

Наканунѣ отъѣзда Орфизы въ Блуа и оттуда въ Парижъ, Гуго, проведя съ ней послѣдній вечеръ, грустно бродилъ подъ ея окнами, надѣясь увидѣть еще хоть тѣнь ея на стеклѣ. Его била лихорадка. Безумная мысль пришла ему въ голову и овладѣла имъ съ такой силой, что черезъ минуту онъ ужь мѣрялъ разстояніе до балкона, на которымъ показывался изрѣдка легкій силуэтъ Орфизы: онъ желалъ чего-нибудь отъ нея, какой-нибудь вещи, которой касалась рука ея и которая могла бы напоминать ее повсюду.

Перенесенный на другое мѣсто огонь показывалъ, что герцогиня перешла во внутреннія комнаты. Не прошло и пяти минутъ, какъ онъ уже былъ на балконѣ, не зная самъ, какимъ путемъ онъ туда взобрался, но съ твердой рѣшимостью не сходить внизъ, пока не найдетъ свое сокровище. Окно было полуотворено, онъ толкнулъ его рукой и вошелъ въ маленькую комнату, которая отдѣлялась одной только полуприподнятой портьерой отъ той, куда ушла Орфиза. Его мгновенно охватилъ тотъ самый запахъ, очарованіе котораго онъ ужь не разъ испытывалъ: то было какъ бы ея собственное дыханіе.

Повсюду были разбросаны ея вещи: бывшее на ней въ этотъ день платье изъ блестящей матеріи, облекавшее ея легкій станъ; тонкое кружево, покрывавшее ея плечи отъ вечерней сырости; венгерскія перчатки, еще сохранявшія форму ея милыхъ ручекъ; маленькіе атласные башмачки, обтягивавшіе ея дѣтскія ножки; вѣеръ, которымъ она играла такъ граціозно, какъ истинная кастильянка; все говорило ему объ ней. Гуго стоялъ въ восхищеніи, упиваясь ароматомъ всѣхъ этихъ вещей, но среди этого восторга начинало закрадываться въ него безпокойство: что, если вдругъ Орфиза выйдетъ въ эту комнату, что подумаетъ она, увидѣвъ его здѣсь, какъ и чѣмъ онъ объяснитъ ей свое присутствіе? Можно-ли надѣяться, что ему удастся уйдти такъ же неслышно, какъ онъ вошелъ? Онъ и не подозрѣвалъ, что Орфиза уже слѣдила за всѣми его движеньями.

Какъ ни легко онъ взошелъ на балконъ, но въ ночной тишинѣ все было такъ безмолвно, что какъ только Гуго ступилъ ногой на полъ, она стала прислушиваться; скоро ей показалось, что окно открывается невидимой рукой; легкій трескъ паркета предупредилъ ее, что кто-то ходитъ до сосѣдней комнатѣ. Она была слишкокъ храбра, чтобъ звать кого-нибудь на помощь: дочь одной изъ героинь Фронды, она, какъ и мать, не знала вовсе страха. Она подумала, не Шиври-ли это, извѣстный своей наглой смѣлостью, и ужь схватила кинжалъ, готовая твердой рукой поразить его за такую дерзость; молча, приподнявъ портьеру, она посмотрѣла.

Она задрожала, узнавъ Гуго де-Монтестрюка. Какъ! онъ, въ ея комнатахъ, въ такой часъ! что ему нужно? Удерживая дыханье и спрятавшись за толстую портьеру, изъ-за которой могла все видѣть, тогда какъ ея самой было невидно, она слѣдила за каждымъ его шагомъ. Первое чувство ея было — гнѣвъ и огорченіе: Гуго падалъ въ ея мнѣній и сердце ея сжимаюсь отъ сожалѣнья; второе чувство было — удивленіе и нѣжное умиленіе.

Послѣ минутной нерѣшимости, Гуго подошелъ осторожно къ креслу, на которомъ висѣлъ вѣнокъ изъ розъ, бывшій сегодня на корсажѣ у Орфизы. Оглянувшись на всѣ стороны, онъ оторвалъ въ волненьи одинъ цвѣтокъ, страстно поцѣловалъ его и спряталъ у себя на груди. Онъ ужь хотѣлъ уходить и повѣсилъ осторожно вѣнокъ на спинку кресла, когда вниманіе его обратилось на что то, чего Орфиза не могла разсмотрѣть изъ-за своей портьеры. Гуго нагнулся и нѣжно снялъ съ бѣлаго атласнаго корсажа какую-то ниточку золотого цвѣта: то былъ длинный волосъ Орфизы. Она улыбнулась, увидѣвши, съ какимъ восхищеньемъ онъ разсматриваетъ свою находку, какъ будто она дороже для него всякаго жемчужнаго ожерелья, и тихонько выпустила кинжалъ изъ рукъ. Къ чему ей нужно было оружіе противъ такого почтительнаго обожанія?

Долго Гуго разсматривалъ при огнѣ стоявшей на столикѣ свѣчи тонкіе изгибы этого бѣлокураго волоса, онъ то вытягивалъ его, то обвивалъ золотымъ кольцомъ на пальцѣ. Вдругъ онъ досталъ спрятанную на груди розу и, обмотавъ вокругъ стебелька найденный волосъ, завязалъ оба конца и спряталъ опять на груди, какъ воръ, схватившій какую-нибудь драгоцѣнность.

Онъ уходилъ тихо и уже дошелъ-было до окна, какъ вдругъ тяжелыя складки портьеры раскрылись и передъ нимъ появилась Орфиза. Онъ отступилъ шагъ назадъ, вскрикнувъ отъ ужаса.

Окутанная бѣлымъ кисейнымъ пеньуаромъ, съ распущенными волосами, съ обнаженными по-локоть руками въ длинныхъ широкихъ рукавахъ, въ полусвѣтѣ, оставлявшемъ въ тѣни ея неясную фигуру, — она казалась призракомъ. Она сама не понимала, отчего вдругъ рѣшилась показаться, и какое-то новое, неиспытанное еще ощущеніе удивляло ее; но, притворяясь раздраженною, она спросила Гуго:

— По какому это случаю, графъ, вы вошли сюда въ такой часъ?… Неужели вы обыкновенно такъ поступаете и неужели вы думаете, что такой поступокъ — честный способъ отблагодарить за мое гостепріимство и за мою прямую, открытую признательность вамъ?…

Гуго хотѣлъ отвѣчать; она его прервала:

— Какимъ путемъ вы попали въ мои комнаты? какъ? зачѣмъ?

— Я былъ тамъ внизу, подъ вашими окнами… увидѣлъ свѣтъ… сердце мое забилось, мной овладѣло безуміе… у шпалеры ростетъ дерево… я взлѣзъ… меня все тянулъ свѣтъ, по немъ проходила ваша тѣнь…. я прыгнулъ съ дерева на балконъ…

— Но вы могли упасть въ такой темнотѣ!… убиться насмерть!…

— Вы вотъ объ этомъ думаете, герцогиня, а я не подумалъ!…

— Но, еще разъ, зачѣмъ? съ какой цѣлью?

— Самъ не знаю… Не сердитесь, ради Бога! я вамъ все, все скажу — я искалъ чего-нибудь изъ вашихъ вещей, что вы носили. Я хотѣлъ сдѣлать изъ этого талисманъ себѣ. Мнѣ попалась подъ руку роза — она была тутъ вотъ, въ этомъ вѣнкѣ… я взялъ ее.

— Но если ужь вамъ такъ сильно хотѣлось этого цвѣтка, зачѣмъ же вы прямо у меня не попросили его?

— Какъ, попросить у васъ! А какое имѣлъ я право на такую огромную милость? Нѣтъ, нѣтъ, я бы ни за что не посмѣлъ! но вы уѣзжаете и я не знаю, когда опять васъ увижу! моя голова помутилась. Я не хотѣлъ всего лишиться отъ васъ…. Ахъ! герцогиня, я такъ люблю васъ!

Этотъ крикъ, вырвавшійся изъ глубины души его, заставилъ ее вздрогнуть.

— Такъ вы въ самомъ дѣлѣ меня любите? спросила она глухимъ голосомъ, и вы не въ шутку сказали мнѣ тогда, что хотите посвятить мнѣ свою жизнь?

— Въ шутку! но во мнѣ говорило все, что только есть самаго лучшаго, самого искренняго!… Эта любовь овладѣла всѣмъ существомъ моимъ съ перваго же взгляда, который я осмѣлился поднять на васъ; каждый день, проведенный у васъ на глазахъ, дѣлалъ эту любовь сильнѣе и глубже… Я живу только вами и хотѣлъ бы жить только для васъ… Неужели вы не поняли, не догадались, не почувствовали, что меня одушевляетъ не мимолетное безуміе, не капризъ молодаго сердца, но чувство неизмѣнное, необъятное, невѣдомое? Но вѣдь самая смѣлость моего поступка служитъ вамъ доказательствомъ моей искренности. Моя надежда, моя мечта — это вы. Мечта такая высокая, что даже теперь, когда вы мнѣ позволили стремиться къ этому блаженству, я не знаю, какимъ чудомъ могу его достигнуть? Я вижу васъ между звѣздами… Но мысль, что самъ Богъ привелъ меня на вашъ путь, укрѣпляетъ меня и поддерживаетъ… Ахъ! если-бъ довольно было храбрости, преданности, всевозможныхъ жертвъ, безпредѣльной любви, безграничнаго уваженія, ежеминутнаго обожанія, — я, можетъ быть, заслужилъ бы васъ и вся жизнь моя ушла бы на любовь къ вамъ!… Взгляните на меня, герцогиня, и скажите сами, развѣ я говорю неправду?

Эта пламенная рѣчь, столь непохожая на придворные мадригалы будуарныхъ поэтовъ, какіе привыкла слышать до сихъ поръ герцогиня де Авраншъ, увлекла ее, какъ порывъ бури.

— Я вѣрю вамъ, графъ, отвѣчала она съ живостью; я ужь и тогда вѣрила вашей искренности, когда сказала вамъ, что буду ждать три года. Но у меня сердце гордое и однихъ словъ мнѣ мало! И между тѣмъ, мнѣ кажется, что еслибъ я любила, какъ вы любите, ни передъ чѣмъ бы я не оставалась, ничего бы не пожалѣла, чтобы добиться успѣха, — ни усилій, ни терпѣнія, ни самыхъ тяжелыхъ испытаній. Какія бы ни стояли передо мной преграды, ничто бы меня не удержало. Я пошла бы къ своей цѣли, какъ идутъ на приступъ крѣпости, сквозь дымъ и пламя, презирая смерть. Я гдѣ-то читала девизъ человѣка, питавшаго честолюбіе и готоваго пожертвовать ему послѣдней каплею своей крови: Per fas et nefas! Я переведу этотъ крикъ гордости и отваги слѣдующими словами, которыя я ставлю себѣ закономъ: Во что бы то ни стало! Если вашу душу, какъ вы говорите, наполняетъ любовь, заставившая васъ преклонить передо мной колѣна, то вы будете помнить эти слова, не будете оглядываться назадъ, а будете смотрѣть впередъ!

Онъ готовъ былъ кинуться къ ея ногамъ, но она его удержала и продолжала:

— Вы у меня взяли, кажется, розу? отдайте мнѣ ее назадъ.

Гуго досталъ розу и подалъ ей.

— Я не хочу, чтобы отсюда уносили что-нибудь безъ моего согласія, сказала она; но я не хочу также дать поводъ думать, что я придаю слишкомъ большую важность простому цвѣту…. Каковъ онъ есть, я вамъ отдаю его.

Гуго бросился цѣловать ея руку, но она высвободила ее и, подойдя къ столу, взяла съ него книгу, поискала въ ней и, проведя ногтемъ черту на поляхъ раскрытой страницы, сказала:

— Можете прочесть, графъ, и да сохранитъ васъ Богъ!

Орфиза вышла изъ комнаты блѣдная, со сверкающимъ взоромъ, между тѣмъ какъ Гуго схватилъ книгу и раскрылъ на замѣченномъ мѣстѣ. Съ первыхъ же строкъ онъ узналъ Сида, а на поляхъ отмѣченной ногтемъ страницы глаза его встрѣтили знаменитый стихъ:

Sors vainqueur d' un combas dont Chiméne est lepria.

— Орфиза! вскричалъ онъ.

Но его руки встрѣтили колебавшіяся еще складки портьеры за вышедшею герцогиней. Гуго не осмѣлился переступить за легкую преграду, отдѣлявшую его отъ его идола. Но не нашелъ ли онъ въ этой комнатѣ больше, нежели смѣлъ надѣяться, больше чѣмъ цвѣтокъ, больше чѣмъ даже ея волосъ? Опьяненный любовью, обезумѣвшій отъ счастья, съ цѣлымъ небомъ въ сердцѣ, Гуго бросился къ балкону и въ одинъ мигъ спустился внизъ, готовый вскрикнуть, какъ нѣкогда Родригъ:

Paraisfez, Novarrois, Maures et Castillans.

XV.

Игра любви и случая.

Недаромъ боялся Монтестрюкъ минуты отъѣзда: послѣ деревенской жизни, которая сближала его все болѣе и болѣе съ Орфизой де Монлюсонъ, наступала жизнь въ Парижѣ, которая должна была постепенно удалить его отъ нея. Кромѣ того, разные совѣты и вліянія, которые были совсѣмъ незамѣтны въ тѣни деревьевъ замка Мельеръ, навѣрное завладѣютъ герцогиней, тотчасъ же по пріѣздѣ ея въ Парижъ. И въ самомъ дѣлѣ, Гуго скоро увидѣлъ разницу между городскимъ отелемъ и деревенскимъ замкомъ.

Съ появленіемъ герцогини среди разсѣянной парижской жизни при дворѣ, домъ ея хотя и остался открытымъ для Гуго, но онъ могъ видѣться съ ней лишь мимоходомъ и не иначе, какъ въ большомъ обществѣ. Для любви его, послѣ жаркаго и свѣтлаго лѣта, наставала холодная и мрачная зима.

И странная же была Орфиза де-Монлюсинъ! Молодая, прекрасная, единственная дочь и наслѣдница знатнаго имени и огромнаго состоянія, она была предметомъ такой постоянной и предупредительной лести, такого почтительнаго обожанія, видѣла у ногъ своихъ столько благородныхъ поклонниковъ, что не могла не считать себя очень важною особой и не полагать, что ей все позволительно. Кромѣ того, ее пріучили видѣть, что малѣйшая милость, какую угодно было рукамъ ея бросить кому-нибудь мимоходомъ, принималась съ самой восторженной благодарностью. Противъ ея капризовъ никто не смѣлъ возстать, желаніемъ ея никто не смѣлъ противиться. Благодаря этому, она была-то величественна и горда, какъ королева, но причудлива, какъ избалованный ребенокъ.

Послѣ сцены наканунѣ ея отъѣзда въ Парижъ, оставшись съ глазу на глазъ со своими мыслями, она сильно покраснѣла, вспомнивъ прощанье съ Гуго, вспомнивъ, какъ у нея, подъ вліяніемъ поздняго часа и вѣянія молодости, вырвалось почти признаніе, потому что развѣ не признаніемъ былъ отмѣченный ногтемъ стихъ изъ Конелева Сида?

Какъ! она, Орфиза де-Монлюсонъ, герцогиня де-Авраншъ, покорена какимъ-то дворянчикомъ изъ изъ Гасконьи! Она, которой поклонялась вельможи, бывшіе украшеніемъ двора, въ одно мгновенье связала себя съ мальчикомъ, у котораго только и было за душой, что плащъ да шпага! гордость ея возмущалась и, сердясь на самое себя, она давала себѣ слово наказывать дерзкаго, осмѣлившагося нарушить покой ея. Но если онъ и выйдетъ побѣдителемъ изъ указанной ею борьбы, — онъ самъ еще не знаетъ, какими усиліями, какими жертвами принется ему заплатить за свою побѣду.

Съ первыхъ же дней, Орфиза доказала Гуго, какая перемѣна произошла въ ея планахъ. Она приняла его, какъ перваго встрѣчнаго, почти какъ незнакомаго.

Затерянный въ толпѣ посѣтителей, спѣшившихъ поклониться всеобщему идолу, Гуго почти каждый разъ встрѣчалъ и графа де-Шиври въ отелѣ Авраншъ; но, продолжалъ осыпать его всякими любезностями, тѣмъ не менѣе графъ Цезарь, носившійся въ вихрѣ увеселеній и интригъ, относился къ нему, какъ вельможа къ мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на умѣ и онъ не обращалъ вниманія на такія мелочи.

Взобравшись на третій этажъ невзрачной гостинницы, гдѣ Кадуръ нанялъ ему квартиру, онъ предавался угрюмымъ размышленіямъ и печальнымъ заботамъ, которыя легко могли бы отразиться и на его расположеніи духа, еслибъ у него не было хорошаго запаса молодости и веселости, котораго ничто не могло одолѣть.

Орфиза, казалось, совсѣмъ забыла разговоръ съ нимъ наканунѣ отъѣзда изъ Мельера, и какъ будто бы мало было одного ужь этого разочарованія, причины котораго онъ никакъ понять не могъ, — еще и жалкая мина Коклико, состоявшаго у него въ должности казначея, окончательно представляла ему все на свѣтѣ въ самомъ мрачномъ видѣ.

Каждый разъ, какъ Гуго спрашивалъ у него денегъ для какой-нибудь изъ тѣхъ издержекъ, которыя у молодыхъ людей всегда бываюгъ самыми необходимыми, бѣдный малый встряхивалъ кошелекъ какъ-то особенно и нагонялъ на Гуго самьгя грустныя размышленія, изъ туго-набитаго, какимъ этотъ кошелекъ былъ еще недавно, онъ дѣлался легкимъ и жидкимъ, а у Гуго было всегда множество предлоговъ опускать въ него руку, такъ что очень скоро онъ и совсѣмъ долженъ былъ истощиться.

— Графъ, сказалъ ему какъ-то утромъ Коклико, наши дѣла дольше не могутъ идти такимъ образомъ: мы стягиваемъ себѣ пояса отъ голода, а вы все расширяете свои карманы; я сберегаю какой-нибудь экю въ три ливра, а вы берете напротивъ луидоръ въ двадцать четыре франка. Мое казначейство теряетъ голову…

— Вотъ поэтому-то и надо рѣшиться на важную мѣру…. Подай-ка сюда свою казну и высыпь ее на столъ: человѣкъ разсудительный, прежде чѣмъ дѣйствовать, долженъ дать себѣ отчетъ въ состояніи своихъ финансовъ.

— Вотъ, извольте смотрѣть сами, отвѣчалъ Коклико, доставъ кошелекъ изъ сундука и высыпавъ изъ него все передъ Гуго.

— Да это просто прелесть! вскричалъ Гуго, раставляя столбиками серебро и золото. Я, право, не думалъ, что такъ богатъ!

— Богаты!… графъ, да вѣдь едва-ли тутъ остается…

— Не считай, пожалуйста! это всегда накликаетъ бѣду! Бери, сколько нужно изъ кучки и бѣги къ портному; вотъ его адрессъ, данный моимъ любезнымъ другомъ, графомъ де-Шиври, и закажи ему полный костюмъ испанскаго кавалера…. Не торгуйся! Я играю на сценѣ съ герцогиней де-Авраншъ, которая удостоила оставить для меня роль въ одной пасторали, и я хочу своимъ блестящимъ костюмомъ сдѣлать честь ея выбору. Бѣги же!

— Но завтра, графъ? когда пьеса будетъ разъиграна?…

— Это просто значитъ оскорблять Провидѣніе — думать, что Оно такъ и оставитъ честнаго дворянина въ затрудненіи. Вотъ и Кадуръ тебѣ скажетъ, что если намъ суждено быть спасенными, то нѣсколько жалкихъ монетъ ничего не прибавятъ на вѣсахъ, а если мы должны погибнуть, то всѣ наши сбереженія ни на волосъ не помогутъ!

— Что написано въ книгѣ судебъ, того не избѣгнешь, сказалъ арабъ.

— Слышишь? ступай же, говорю тебѣ, ступай скорѣй!

Коклико развелъ только руками отъ отчаянья и вышелъ, оставивъ на столѣ кое-какіе остатки золотыхъ и серебряныхъ монетъ, которыя Гуго поспѣшилъ смахнуть рукой къ себѣ въ карманы.

Дѣйствительно, Орфиза де Монлюсонъ вздумала устроить сцену у себя въ отелѣ и, чтобъ обновить ее, выбрала героическую комедію и сама занялась раздачей ролей между самыми близкими своими знакомыми. Графъ де Монтестрюкъ, графъ де Шиври, кавалеръ де Лудеакъ, даже сама принцесса Маміани должны были играть въ этой пьесѣ., навѣянной испанской модою, всемогущею въ то время. Надо было совѣршенно подчиниться ея фантазіи и не спорить, а то она тотчасъ же выключитъ изъ числа избранныхъ.

— Судя по всему, сказалъ кавалеръ своему другу Цезарю, намъ-то съ тобой нечего особенно радоваться… Въ этой безтолковой пьесѣ, которую мы станемъ разъигрывать среди полотняныхъ стѣнъ въ тѣни картонныхъ деревьевъ, тебѣ достанется похитить красавицу, а Монтестрюку — жениться на ней… Какъ тебѣ нравится эта штука? Что касается до меня, то осужденный на смиренную роль простаго оруженосца, я имѣю право только вздыхать по моей принцессѣ… Меня просто удивляетъ, какъ серьезно наши дамы, Орфиза и Леонера, принимаютъ свои роли на репетиціяхъ… И нѣжные взгляды, и вздохи — а все у нихъ только для героя!

— Ты не можешь сказать, что я пренебрегаю твоими совѣтами, отвѣчалъ Цезарь; но всякое терпѣнье имѣетъ же предѣлы… а peпетиціи эти произвели на мой разсудокъ такое дѣйствіе, что я рѣшилъ приступить скоро къ дѣлу: какъ только разъиграемъ комедію, я покажу себя гасконцу, а тамъ будь что будетъ!

— Ты увидишь самъ тогда, быть можетъ, что и я не терялъ времени… Не на одни тирады и банты ушло у меня оно…

Дѣло въ томъ, что ужь нѣсколько дней Лудеакъ связался съ какимъ-то авантюристомъ, таскавшимся повсюду въ длинныхъ сапогахъ съ желѣзными шпорами и при длиннѣйшей шпагѣ съ рукояткой изъ рѣзной стали. Онъ былъ сложенъ геркулесомъ и встрѣтить его гдѣ-нибудь въ лѣсу было-бы не совсѣмъ безоласно. Онъ всегда былъ одѣтъ и вооруженъ, какъ рейтаръ наканунѣ похода. Лудеакъ водилъ его съ собой по лучшимъ кабакамъ Парижа и очень цѣнилъ этого капитана д’Арнальера, заслуги котораго, увѣрялъ онъ, были плохо вознаграждены правительствомъ короля.

Всѣ знакомые Лудеака не могли понять, зачѣмъ онъ таскаетъ за собой повсюду ненасытимый аппетитъ и неутолимую жажду этого свирѣпаго рубаки, напоминавшаго собой героевъ тридцатилѣтней войны.

Графъ де Шиври долженъ былъ узнать объ этомъ все обстоятельно утромъ въ тотъ самый день, когда назначено было представленіе, для котораго лучшія модистки Парижа изрѣзали на куски столько лентъ и дорогихъ матерій.

Въ это самое утро къ нему вошелъ кавалеръ де Лудеакъ и, приказавъ подать завтракъ, затворилъ очень старательно всѣ двери.

— Я всегда замѣчалъ, сказалъ онъ, что обильный и изъисканный столъ способствуетъ зарожденію мыслей и даетъ имъ возможность порядочно установиться; поэтому-то мы съ тобой и станемъ толковать между этимъ паштетомъ изъ куропатокъ и блюдомъ раковъ, да вотъ этими четырьмя бутылками стараго бургонскаго и свѣтлаго сотерна..

Онъ приступилъ къ паштету и, наливъ два стакана, продолжалъ:

— Я говорилъ тебѣ на дняхъ, что не потерялъ даромъ времени; сейчасъ ты въ этомъ убѣдишься. Что скажешь ты, если мы превратимъ милую комедію, въ которой будемъ выказывать наши скромные таланты, въ самую очаровательную дѣйствительность?

Цезарь взглянулъ на Лудеака.

— Не понимаешь? Хорошо; вотъ я тебѣ растолкую. Въ нашей комедіи, неправда-ли, есть варварійскій паша, роль котораго ты призванъ выполнить, — паша, похищающій, несмотря на ея крики, благородную принцессу, изъ которой онъ намѣренъ сдѣлать себѣ жену на турецкій ладъ?

— Ну, знаю! вѣдь я же самъ буду декламировать двѣ тирады во вкусѣ актеровъ Бургонскаго отеля, одну — описывая свою пламенную страсть, а другую — изливая свою бѣшеную ревность.

— Ну вотъ! благодаря моей изобрѣтательности, паша мавританскій похититъ въ самомъ дѣлѣ Орфизу де Монлюсонъ въ костюмѣ инфанты. Когда ей дозволено будетъ приподнять свое покрывало, вмѣсто свирѣпаго Абдаллы, паши алжирскаго, она увидитъ у ногъ своихъ милаго графа де Шиври… Остальное ужь твое дѣло.

— Я отлично понимаю эту развязку, которая такъ пріятно поправляетъ пьесу, даже охотно къ ней присоединяюсь; но-какими средствами думаешь ты дойдти до этаго изумительнаго результата?

— Средства очень просты и могутъ позабавить твое воображеніе. Мнѣ попался подъ руку человѣкъ, созданный богами нарочно, чтобы выручать изъ затруднительныхъ обстоятельствъ. Онъ совершенно въ моемъ полномъ распоряженіи. Это — солдатъ, готовый помогать за приличную награду. Мнѣ сдается, что онъ когда-то кое-что значилъ у себя на родинѣ… Несчастье или преступленье сдѣлали его тѣмъ, что онъ теперь… Все у меня предусмотрѣно; я разсказалъ ему всѣ наши дѣла. Онъ подберетъ себѣ нѣсколько товарищей безъ лишнихъ предразсудковъ, проберется въ отель Авраншъ, гдѣ его никто не замѣтитъ среди суеты и шума, разставитъ своихъ сообщниковъ по саду или разсѣетъ ихъ между прислугой и, по условленному заранѣе сигналу, героиня комедіи, вышедшая подышать свѣжимъ воздухомъ, попадаетъ въ сильныя руки четырехъ замаскированныхъ молодцовъ, предводимыхъ моимъ капитаномъ… Онъ становится во главѣ процессіи и въ одну минуту они укладываютъ ее въ заранѣе приготовленную карету со скромнымъ кучеромъ, которая будетъ ожидать рыдающую красавицу за калиткой, а ключъ отъ этой калитки уже у меня въ карманѣ.

Лудеакъ налилъ стаканъ бургонскаго Цезарю и продолжалъ:

— Меня увѣряли, что похищенныя невинности не слишкомъ долго сердятся на прекрасныхъ кавалеровъ, умѣющихъ выпросить себѣ прощеніе въ такомъ огромномъ преступленіи. А такъ какъ я никогда не сомнѣвался въ силѣ твоего краснорѣчія, то мнѣ кажется, что, разразившись нѣсколькими залпами вздоховъ, Орфиза де Монлюсонъ проститъ наконецъ герцогу д’Авраншъ.

Послѣднія слова вызвали улыбку у графа де Шиври.

— Ну, а ежели кто-нибудь изъ недогадливыхъ разсердится и обнажитъ шпагу? сказалъ онъ. Про одного ужь намъ извѣстно, что онъ въ состояніи не понять всей остроумной прелести твоего плана!

— Тѣмъ хуже для него! Не твоя вѣдь будетъ вина, если въ общей свалкѣ какой нибудь ловкій ударъ научитъ его, какъ полезна бываетъ иногда осторожность! Я по крайней мѣрѣ не вижу въ томъ никакого неудобства.

— Да и я тоже! Впрочемъ, если припомнишь, еще когда я рѣшилъ, что Орфиза де Монлюсонъ должна переѣхать въ Парижъ, у меня въ умѣ ужь зарождалось нѣчто похожее.

— Значитъ, это дѣло рѣшеное, и я могу сказать своему капитану, чтобъ строилъ баттареи?

— По рукамъ, кавалеръ! дѣло не совсѣмъ то, правда, чистое, но вѣдь пословица гласитъ: ничѣмъ не рискуя, ничего и не выиграешь.

— За твое здоровье, герцогъ!

Лудеакъ осушилъ до послѣдней капли и красное, и бѣлое вино изъ четырехъ бутылокъ и, поправивъ кулакомъ шляпу на головѣ, сказалъ въ заключеніе:

— Вотъ ты увидишь самъ сегодня вечеромъ, каковы бываютъ оруженосцы въ моемъ родѣ.!

Къ началу представленія, блестящая толпа собралась въ отелѣ Авраншъ, ярко горѣвшая безчисленными огнями. Внимательный наблюдатель могъ бы замѣтить, среди пышно разодѣтаго общества, сухаго, крѣпкаго и высокаго господина съ загорѣлымъ лицомъ, которое раздѣляли пополамъ длиннѣйшіе рыжіе усы съ заостренными концами. Одѣтый въ богатый костюмъ темнаго цвѣта и закутанный въ бархатный плащъ, онъ пробирался изрѣдка къ какимъ-то безмолвнымъ личностямъ, шепталъ имъ что на-ухо и вслѣдъ затѣмъ они разсыпались по саду или втирались въ толпу лакеевъ, толпившихся у дверей и по сѣнямъ.

Высокій господинъ встрѣтился разъ съ Лудеакомъ и, проходя мимо другъ друга, они быстро обмѣнялись нѣсколькими словами въ полголоса, послѣ чего Лудеакъ возвратился напѣвая за кулисы.

Графъ де Шиври, въ мавританскомъ костюмѣ, ожидалъ только сигнала, чтобы выходить на сцену.

— Все идетъ хорошо, шепнулъ Лудеакъ, подойдя къ нему.

— Что вы говорите?… спросила Орфиза, окруженная еще двумя или тремя горничными, которыя то закалывали булавку въ кружевной бантъ, то поправляли гребнемъ упрямую буклю.

— Я говорю, что все идетъ отлично, отвѣчалъ Лудеакъ. Мнѣ кажется, даже, что послѣдствія этого вечера превзойдутъ всѣ наши ожиданія.

Раздались три удара и спектакль начался.

Портной, къ которому обратился Гуго по рекомендаціи Цезаря де Шиври, отличился на славу. Такого чудеснаго испанскаго костюма никогда не встрѣчалось при дворѣ Изабеллы и Фердинанда-католика. Одушевленный новостью своего положенія, яркимъ освѣщеніемъ залы, великолѣпіемъ нарядовъ, живой интригой самой пьесы, но особенно улыбкой и сіяющей красотой Орфизы, Монтестрюкъ игралъ съ такимъ жаромъ, что заслужилъ оглушительныя рукоплесканія. Была минута, когда, упавъ къ ногамъ взятой въ плѣнъ прекрасной инфанты, онъ клялся посвятить себя на ея освобожденіе съ такимъ увлеченіемъ, съ такимъ гордымъ и искреннимъ видомъ, что Орфиза забыла свою руку въ рукѣ колѣнопреклоненнаго передъ ней юнаго мстителя. Все общество пришло въ восторгъ.

Успѣхъ этотъ Гуго раздѣлялъ впрочемъ съ принцессой Маміани, окутанной въ вышитое золотомъ покрывало и одѣтой въ усѣянное драгоцѣнными камнями платье султанши, обманутой своимъ повелителемъ. Въ одной сценѣ, гдѣ она изливала свои страданія вслѣдствіе открытой внезапно невѣрности, она выразила жгучую ревность такимъ хватающимъ за душу голосомъ, что смѣло могла сравниться съ первоклассными трагическими актрисами. Слезы показались на глазахъ у зрителей.

Между тѣмъ таинственная личность, съ которой шептался Лудеакъ, скрывалась въ углу залы, въ тѣни драпировокъ. Глаза его сверкали какъ у хищной птицы.

Когда принцесса Маміани появилась на сценѣ, онъ вздрогнулъ и наклонился впередъ, какъ будто готовясь броситься.

— Она! она! прошепталъ онъ.

Лицо его странно поблѣднѣло, судорожная дрожь пробѣжала по всему тѣлу.

Она опять вышла на сцену и опять онъ вперилъ въ нее настойчиво-пристальный взоръ. Грудь его поднималась; онъ похожъ былъ на человѣка, передъ которымъ вдругъ появился призракъ.

Къ концу представленія Лудеакъ, уже кончившій свою роль, проскользнулъ къ нему. Незнакомецъ, самъ не сознавая, что дѣлаетъ, схватилъ его за руку съ такой силой, что тотъ даже удивился.

— Кого я долженъ похитить, скажите, которую? спросилъ онъ глухимъ голосомъ. Эту брюнетку въ мавританскомъ костюмѣ, у которой столько жемчугу и брильянтовъ въ черныхъ волосахъ?…

— Принцессу Маміани?

— Да!… да, принцессу Леонору Маміани!…

— Какъ! развѣ вы ее знаете?

Человѣкъ съ рыжими усами провелъ рукой по влажному лбу.

— Я встрѣчалъ ее прежде, во Флоренціи… но съ тѣхъ поръ случилось столько событій, что она мнѣ представляется теперь вышедшею изъ царства тѣней!… Такъ не ее?

— Э! нѣтъ… другую…

— Ту, у которой голубой шарфъ?

— Да, блондинку, которая играетъ роль инфанты, — Орфизу де Монлюсонъ.

— А! произнесъ капитанъ со вздохомъ облегченія.

— Но что съ вами? Руки у васъ холодныя какъ мраморъ, а лицо — какъ будто покрыто снѣгомъ!

— Ничего… это часто бываетъ со мной въ закрытомъ мѣстѣ, гдѣ большая толпа… Это проходитъ обыкновенно на чистомъ воздухѣ…

Онъ ужь сдѣлалъ-было шагъ впередъ, чтобъ уйдти, но, одумавшись, спросилъ еще:

— А какъ зовутъ этого молодаго человѣка въ розовомъ атласномъ костюмѣ испанскаго кавалера?…

— Графъ де Шаржполь.

— Незнакомое имя… Голосъ, что-то такое въ наружности возбудило во мнѣ давнія воспоминанія… Должно быть, я ошибаюсь.

Слова эти были прерваны громомъ рукоплесканій: представленіе кончилось, занавѣсъ опустился.

Незнакомецъ поправилъ на плечахъ плащъ и, приподнявъ портьеру, пошелъ въ садъ.

— Сейчасъ увидимся! крикнулъ ему Лудеакъ, между тѣмъ какъ зрители, отодвинувъ кресла и стулья, бросились на встрѣчу Орфизѣ де Монлюсонъ, показавшейся въ концѣ галлереи вмѣстѣ съ графомъ де Шиври и съ Гуго.

Принцесса шла медленно въ сторонѣ, опустивъ руки подъ золотымъ вуалемъ.

Толпа окружила Орфазу и осыпала ее похвалами, сравнивая ее съ богинями Олимпа. Дамы толпились вокругъ Гуго и поздравляли его съ успѣхомъ.

— Посмотрите, сказала одна, взглянувъ на него влажными глазами, вы заставили меня плакать.

— А я, сказала другая, должна признаться, что еслибы со мной заговорили такимъ языкомъ, съ такой страстной пылкостью, съ такимъ плѣнительнымъ жароть, мнѣ было бы очень трудно устоять.

Принцесса Леонора прошла гордо, не останавливаясь, сквозь толпу, осаждавшую ее изъявленіями восторга и удивленія, и не отвѣчая никому ни слова, направилась прямо къ дверямъ въ концѣ галлереи. Черезъ минуту она скрылась въ пустомъ саду, гдѣ цвѣтные огни дрожали между листьями.

Дойдя до темнаго угла, гдѣ уже не слышно было праздничнаго шума, она замедлила шагъ и поникла головой на груди. Теперь ее ужь не поддерживало больше волненіе игры и гордость знатной дамы; она вспомнила все, что перенесла во время спектакли, и двѣ слезы, медленно набиравшіяся подъ вѣками, скатились по ея щекамъ.

Въ эту минуту передъ ней встала тѣнь на поворотѣ аллеи, и тотъ самый незнакомецъ, который только что ушелъ такъ поспѣшно отъ Лудеака, прикоснулся къ ней рукой и вывелъ ее изъ печальной задумчивости.

— Орфано! вскрикнула она, здѣсь вы!

— Да, тотъ самый Орфано, который любилъ васъ такъ сильно и думалъ уже, что у него въ сердцѣ ничего ни осталось, кромѣ пепла! Я увидѣлъ васъ на театрѣ, слышалъ, что ваши уста произносили какіе-то стихи, и все существо мое вздрогнуло! Я ужь не надѣялся никогда васъ встрѣтить послѣ того памятнаго, давняго дня, когда вы оттолкнули ногой любовь мою. Я нахожу васъ… вы плачете и я чувствую снова, что вся кровь въ моихъ жилахъ все-таки попрежнему принадлежитъ вамъ!

— Да, давно это было!… Сколько лѣтъ прошло? не знаю уже; но если я заставила васъ страдать, то за васъ хорошо и отмстили, повѣрьте мнѣ!

И, склонивъ голову, хриплымъ голосомъ, съ побѣлѣвшими губами, какъ будто говоря сама съ собой, она продолжала:

— И я тоже узнала, что такое ревность; и я тоже узнаю теперь, что такое слезы!… Какъ онъ смотрѣлъ на нее! Какимъ голосомъ онъ говорилъ ей эти стихи, въ которыхъ каждое слово — признаніе! и какъ она счастлива была, слушая его! Любовь облекала ее будто новой красотой. И все это возлѣ меня, которой, онъ даже и не замѣчаетъ!

Она прислонилась къ дереву и помолчала съ минуту.

— Не нужно-ли отмстить за васъ, поразить, наказать? Скажите одно слово, я готовъ! прошепталъ Орфано.

Принцесса взглянула на него, какъ бы пробуждаясь отъ сна; потомъ, сдѣлавъ усиліе овладѣть собой, сказала:

— Что вы здѣсь дѣлаете?… Что привело васъ сюда?… зачѣмъ? Съ какой цѣлью?… Какими судьбами вы очутились въ Парижѣ?… Что васъ выгнало изъ Италіи?… Откуда вы пришли? куда идете?

Горькій смѣхъ искривилъ губы Орфано.

— Спросите лучше у этого увядшаго листа, что я попираю ногой, какой вѣтеръ сорвалъ его съ дерева? Спросите у него, куда полетитъ онъ? Причина моего несчастья носитъ имя… которое вы знаете. Ее зовутъ Леонорой… Я бѣжалъ отъ ея гнѣва, я бѣжалъ отъ ея презрѣнія… и съ того дня я блуждаю туда и сюда, по волѣ какой-то фантазіи или какого-то бѣдствія; сегодня ведетъ меня ненависть, завтра — меня толкаетъ впередъ бѣшеное желаніе убить кого-нибудь или самому быть убитымъ… То, чѣмъ я былъ прежде, я оставилъ тамъ, гдѣ васъ зналъ… я спустился подъ гору, оборвался… что за дѣло, чѣмъ бы я могъ быть?… вы не хотѣли любить меня!

— И теперь Орфано де Монте-Россо, владѣвшій дворцами и замками, сталъ искателемъ приключеній, неправда-ли?

— И цѣлый сонмъ дьявольскихъ страстей воетъ вслѣдъ за нимъ! Маркизъ сталъ разбойникомъ.

Лицо его отуманилось.

— Ахъ! еслибъ вы захотѣли, однакожь! продолжалъ онъ… еслибы жалость тронула ваше сердце, какого человѣка вы сдѣлали бы изъ меня!…. Для васъ все мнѣ показалось бы легкимъ!…

— Но могла-ли я, скажите сами, принять руку, окровавленную злодѣяніемъ?… Ахъ! мое сердце возмутилось при мысли о томъ. какое имя вы мнѣ предлагаете… съумѣли-ли вы сохранить его, скажите?

— Оставимъ это отвѣчалъ итальянецъ, стукнувъ сильно ногой… Прошедшее умерло!… Я отдался душой и тѣломъ приключеніямъ…. Каждый день бываетъ новое, кончается одно, другое тотчасъ начинается! Когда у меня нѣтъ своихъ, я охотно берусь за чужія.

— Ужъ не въ томъ-ли родѣ что нибудь привело васъ и сюда?

— Тьфу! просто — бездѣлица!… какая-то женщина, какъ я догадываюсь, противится своему обожателю; ну, вотъ я и взялся ее похитить, чтобъ избавить ее отъ скучныхъ размышленій…

— Орфиза де Монлюсонъ, можетъ быть?

— Да, такъ именно ее мнѣ назвали… Блондинка, которая была бы и хороша, еслибъ васъ не было рядомъ съ нею… Легкое насиліе поможетъ ея счастью… и все кончится свадьбой… Можетъ статься, сказали мнѣ, что кавалеръ, взирающій на нее нѣжными очами, бросится на перекоръ нашимъ планамъ… Мнѣ поручено не щадить его… и на меня не разсердятся, если ударъ шпаги свалитъ его слишкомъ сурово наземь.

— А вы знаете этого кавалера?

— Я сейчасъ его видѣлъ… Судя по его взгляду, онъ далеко пойдетъ, если только ему дадутъ время…. его зовутъ, кажется, графъ де-Шаржполь.

Принцесса едва удержала крикъ, готовый вырваться у нея, и, сдѣлавъ шагъ въ сторону, чтобы скрыть лицо свое въ тѣни деревьевъ, сказала:

— Еслибъ я положила свою руку на вашу, Орфано, и еслибъ я попросила маркиза де-монте-Россо оказать мнѣ услугу; еслибъ я попросила его въ память любви его къ Леонорѣ въ то время, когда онъ видѣлся съ нею въ садахъ отца ея, во Флоренціи, — скажите, оказалъ-ли бы онъ ей эту услугу?

Что-то влажное показалось на глазахъ павшаго дворянина; онъ смиренно протянулъ свою голую руку.

— Правда? какъ тогда, вы положите вашу обожаемую ручку вотъ на эту?

— Можете взять ее, если поклянетесь сдѣлать сегодня то, что я скажу.

— Клянусь!

Тонкая, бѣлая ручка принцессы опустилась въ грубую руку авантюриста. Онъ медленно поднесъ ее къ губамъ.

— О! моя молодость! прошепталъ онъ.

— Вы стоили лучшей участи, Орфано; но ничто не можетъ уничтожить сдѣланнаго!… По крайней мѣрѣ, я унесу объ этой встрѣчѣ, которая будетъ между нами, вѣроятно, послѣднею, хорошее воспоминаніе…

— Говорите, продолжалъ монте-Россо, къ которому вернулся голосъ и поза дворянина, что я долженъ сдѣлать?

— Я не знаю, какими средствами и съ какими сообщниками вы хотите вести ваше преступное предпріятіе…. но я не хочу, чтобы оно исполнилось!… я хочу, чтобы Орфиза де-Монлюсонъ, у которой я живу, осталась свободной…. Вы не наложите руки на нее и вы и всѣ ваши, уйдете отсюда немедленно….

— Такая преданность у женщины къ другой женщины! вскричалъ Орфано, а сейчасъ вы плакали, сейчасъ вы говорили о ревности? нѣтъ, не за нее вы боитесь!

Онъ привлекъ принцессу къ свѣту и, взглянувъ ей пристально въ глаза, продолжалъ:

— Постойте! не замѣшанъ-ли тутъ мужчина?… Мужчина этотъ не былъ-ли между вами на сценѣ?… Не графъ-ли де-Шаржполь и не сказалъ-ли я вамъ, что, быть можетъ, въ пылу сватки ударъ шпаги поразитъ его на-смерть?… такъ это за него вы такъ боитесь?

— Ну, да! я не хочу, чтобъ онъ умеръ!

— Вы не хотите!… А почему?

— Я люблю его!

— Громъ и молнія!

Орфано оттолкнулъ руку принцессы; сильнѣйшій гнѣвъ отразился на лицѣ его, но въ одно мгновенье онъ овладѣлъ собой и сказалъ Леонорѣ:

— Я далъ вамъ слово и сдержу его… Сегодня ни одинъ волосъ не спадетъ съ его головы; сегодня Орфиза де-Монлюсонъ останется свободной, а онъ останется живъ… но завтра принадлежитъ мнѣ, и какъ ни великъ Парижъ, а я съумѣю отъискать графа де-Шаржполя.

— Одинъ на одного, полагаю, человѣкъ противъ человѣка, значитъ?

— Капитану де-Арпальеру не нужно никого, чтобъ отмстить за обиду маркиза де-монте-Россо!… оставайтесь съ Богомъ, Леонора!… А я иду назадъ къ чорту.

Онъ поспѣшно ушелъ, окутывая свою длинную фигуру широкими складками плаща, выходя изъ аллеи, гдѣ осталась принцесса, онъ встрѣтилъ Лудеака, который шелъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Я повсюду ищу васъ, сказалъ Лудеакъ, увидѣвъ его; видите, вонъ тамъ графъ де-Шиври гуляетъ съ Орфизой де-Монлюсонъ. Садъ почти пустъ; ваши люди, которыхъ я узналъ по лицу, бродятъ подъ деревьями. Самая благопріятная минута! подайте скорѣй сигналъ, и въ одно мгновенье все будетъ кончено. Смотрите, вотъ и графъ де-Шаржполь тамъ, какъ бы нарочно для того, чтобъ его можно было дернуть мимоходомъ. Долго-ли хватить кинжаломъ?… Ну же, на охоту!

Но капитанъ покачалъ головой:

— Не разсчитывайте больше на меня. Сегодня утромъ я былъ вашъ, сегодня вечеромъ — я ничей; завтра — посмотримъ.

Раздраженный Лудеакъ только что открылъ было ротъ, чтобъ воз_:ажать; но Орфано прервалъ его:

— Знаю, что вы собираетесь мнѣ сказать: получилъ деньги, тамъ я дѣло кончено. Теперь а не расположенъ объясняться. А деньги — вотъ онѣ!… не хочу ничего отвѣчать, потому что не хочу ничего дѣлать.

Капитанъ вынулъ изъ кармана толстый кошелекъ, бросилъ его въ ноги Лудеаку и, взявъ привѣшенный на шеѣ серебрянный свистокъ, свиснулъ три раза, одинъ за другимъ, особеннымъ манеромъ.

Вдоль деревьевъ скользнули тѣни и проворно исчезли среди веселыхъ огней иллюминаціи, вслѣдъ за капитаномъ, который пошелъ, не оглядываясь, прямо къ калиткѣ сада.

XVI.

Буря близка.

Когда капитанъ ушелъ, Лудеакъ не сталъ терять времени на жалобы и на сокрушеніе. Онъ отыскалъ Цезаря, который терялъ уже терпѣнье, любезничая съ Орфизой, чтобъ только задержать ее, и, ударивъ его по плечу, шепнулъ ему на ухо:

— Дѣло сорвалось!

И между тѣмъ какъ графъ де Шиври подалъ руку герцогинѣ, чтобъ проводить ее въ галлерею, гдѣ танцовали, Лудеакъ прибавилъ тѣмъ же шопотомъ:

— Но, какъ мнѣ кажется, съ этимъ дѣломъ случилось тоже, что бываетъ съ разорванной нечаянно матеріей… можно зашить.

Этимъ впрочемъ не ограничились неудачи Цезаря въ ночь послѣ театра. Орфиза казалась разсѣянною и поглощенною другими мыслями, пока онъ съ намѣреніемъ замедлялъ прогулку по освѣщеннымъ аллеямъ. Прійдя на террассу сада, она поспѣшила оставить его руку и остановилась среди группы гостей, которая окружала принцессу Маміани, поздравляя ее съ успѣхомъ на сценѣ. Лицо Леоноры сіяло такимъ торжествомъ, что Монтестрюкъ замѣтилъ ей это.

— Мы видѣли удалявшуюся нимфу, а теперь видимъ возвращающуюся богиню, сказалъ онъ ей цвѣтистымъ языкомъ только что разъигранной пьесы.

— Это оттого, что я спасла отъ большой опасности одного героя, который и не подозрѣваетъ этого, отвѣчала она съ улыбкой.

— Значитъ, герой вамъ дорогъ?

— Я и не скрываю этого.

— А! такъ это она! подумалъ Лудеакъ, не пропустившій ни одного слова изъ ихъ разговора.

Принцесса сняла у себя съ плеча бантъ изъ серебристыхъ лентъ и, подавая его графу Гуго, сказала:

— На моей родинѣ есть обычай оставлять что нибудь изъ своихъ вещей на память тому, съ кѣмъ встрѣчались три раза при различныхъ обстоятельствахъ. Въ первый разъ я васъ видѣла со шпагой въ рукѣ, въ одномъ замкѣ; во второй — на охотѣ, въ густомъ лѣсу; сегодня мы разъиграли вмѣстѣ комедію, въ Парижѣ, Хотите взять этотъ бантъ на память обо мнѣ?

И пока Монтестрюкъ прикалывалъ бантъ къ своему плечу, она тутъ прибавила:

— Не знаю, чтобы отвѣтила султанша тому рыцарю, который бросился бы къ ней на помощь; но удивляюсь, что инфанта можетъ такъ долго противиться поэзіи и пламеннымъ рѣчамъ, которыя вы обращали къ ней сегодня вечеромъ.

У герцогини д’Авраншъ была лихорадочная дрожь, къ ней примѣшивалась и досада. Она была удивлена, что Гуго не пошелъ вслѣдъ за ней въ садъ, и раздражена, что застала его въ любезностяхъ съ принцессой. Она подошла поближе и смѣло произнесла съ оттѣнкомъ неудовольствія и не обращая вниманія на окружающихъ:

— Инфанта можетъ оправдаться тѣмъ, что видѣла въ этой поэзіи и въ этихъ пламенныхъ рѣчахъ одну комедію.

Такая же лихорадка волновала и кровь Монтестрюка, но лучше сдерживая себя, онъ улыбнулся и, гордо взглянувъ на Орфизу, возразилъ съ той же смѣлостью, какъ и прежде, въ замкѣ Мельеръ:

— Нѣтъ, герцогиня, нѣтъ! вы ошибаетесь: это была не комедія, не вымыселъ. Видя васъ въ яркомъ блескѣ драгоцѣнныхъ камней, сверкавшихъ при каждомъ вашемъ движеніи, я вспомнилъ о походѣ Аргонавтовъ, искавшихъ за морями обѣщанное имъ Золотое Руно… Въ сердцѣ у меня столько же постоянства, столько же мужества, какъ было и у нихъ… Въ глазахъ моихъ вы такъ прекрасны и такъ же блистательны, и я сказалъ себѣ въ безмолвномъ изумленіи, упоенный моими чудными мечтаніями: мое Золотое Руно — вотъ оно!..

Значитъ, сказала просіявшая Орфиза, вы шли завоевать меня?

— На глазахъ у всѣхъ, какъ слѣдуетъ честному дворянину, съ полной рѣшимостью побѣдить или умереть!

Взглянувъ на него, она была поражена выраженіемъ энтузіазма на его лицѣ, озаренномъ сіяніемъ молодости и восторга. Поддавшись магнетизму глазъ любящаго человѣка, она отвѣчала тихо и быстро:

— Если такъ, то идите впередъ!

Она повернулась, чтобъ вмѣшаться въ толпу, но въ эту минуту встрѣтилась глазами съ грознымъ взглядомъ графа де Шиври. Она остановилась и продолжала громкимъ голосомъ:

— Я, помнится, говорила вамъ о своемъ девизѣ, графъ де Монтестрюкъ: per fas et nefas. Вы знаете, что это значитъ?

— Настолько понимаю, чтобы перевести эти четыре латинскихъ слова такимъ образомъ: во что бы то ни стало!

— Такъ берегитесь же бури!

И не опуская глазъ, она ушла съ террассы.

— Ну! что ты на это скажешь? прошепталъ Лудеакъ на ухо Цезарю.

— Скажу, что пора все это кончить! Сегодня же я поговорю съ кузиной и, если не получу формальнаго обѣщанія, то пріймусь дѣйствовать… и эта буря, о которой она говорила, разразится очень скоро.

— Не стану отговаривать тебя на этотъ разъ… Почва горитъ подъ нами, но завтра или сегодня же ночью, прежде чѣмъ ты на что-нибудь рѣшиться, прійди ко мнѣ поговорить… Упущенный случай можно отъискать снова.

Черезъ часъ графъ де Шиври, бродившій взадъ и впередъ по заламъ, мучимый гнѣвомъ, но все еще не желая пока ссориться съ Монтестрюкомъ, встрѣтилъ Орфизу въ одной галлереѣ.

— Я искалъ васъ, сказалъ онъ, подходя къ ней.

— А я васъ ожидала, возразила она, останавливаясь.

— Значитъ, и вамъ тоже кажется, что намъ нужно переговорить?

— Скажите лучше, мнѣ показалось, что я должна потребовать у васъ объясненія.

— Не по поводу-ли тѣхъ словъ, которыя я услышалъ?

— Нѣтъ, отвѣчала гордо Орфиза, а по поводу тѣхъ взглядовъ, которые ихъ вызвали.

Графъ де Шиври давно зналъ Орфизу де Монлюсонъ и давно убѣдился, что ее ничѣмъ нельзя заставить уступить. Хоть она была и молода, но изъ такихъ, что не измѣняются отъ дѣтства до старости. Онъ пожалѣлъ, что навелъ разговоръ на такой опасный путь, но избѣжать столкновенія уже не было возможности. Пока онъ искалъ какого-нибудь ловкаго средства къ отступленію, герцогиня приступила прямо къ дѣлу.

— Если мы и несогласны съ вами на счетъ поводовъ, прекрасный кузенъ, то согласны по крайней мѣрѣ на счетъ необходимости этого разговора. И такъ, мы поставимъ, если угодно, вопросы какъ можно яснѣй и вы не будете имѣть основаній, клянусь вамъ, пожаловаться на недостатокъ откровенности съ моей стороны. Когда разговоръ нашъ кончится, наши отношенія другъ къ другу, надѣюсь, будутъ опредѣлены ясно и точно.

— Я желаю этого, кузина, столько же какъ и вы.

— Вы знаете, что я не признаю ни за кѣмъ права вмѣшиваться въ мои дѣла. Къ сожалѣнію, у меня нѣтъ ни отца, ни матери; по этому, мнѣ кажется, я купила довольно дорогой цѣной право быть свободной и ни отъ кого не зависѣть.

— Не забывайте о королѣ.

— Королю, графъ, надо управлять королевствомъ и у него нѣтъ времени заниматься подобнымъ вздоромъ. Между тѣмъ, до меня дошло, что при дворѣ есть люди, которые ставятъ рядомъ наши имена, мое и ваше, но, вы должны сознаться, насъ ничто не связываетъ, ни обѣщанія, ни какія бы то ни было обязательства: слѣдовательно — полнѣйшая независимость и свобода съ обѣихъ сторонъ.

— Позвольте мнѣ прибавить къ этому сухому изложенію, что съ моей стороны есть чувство, которому вы когда-то отдавали, казалось, справедливость.

— Я такъ мало сомнѣвалась въ искренности этого чувства, что предоставила вамъ дать мнѣ доказательства его прочности.

— А! да, когда вы отложили вашъ выборъ на три года!… когда вы представили мнѣ борьбу на одинаковыхъ условіяхъ съ человѣкомъ незнакомымъ! съ перваго же разу — полное равенство!… Странный способъ наказывать одного за вспышку и награждать другаго за преданность!

— Если это равенство такъ оскорбительно для васъ, то зачѣмъ же вы приняли борьбу? Ничто васъ не стѣсняетъ, вы свободны…

Еще одно слово — и разрывъ былъ бы окончательный, Орфиза, быть можетъ, этого и ожидала. Цезарь все понялъ и, сдерживая свой гнѣвъ, вскричалъ:

— Свободенъ, говорите, вы? Я былъ бы свободенъ, еслибъ не любилъ васъ.

— Тогда почему же васъ такъ возмущаетъ мое рѣшеніе? Какъ! васъ пугаютъ три года, впродолженіи которыхъ вы можете видѣться со мной сколько вамъ угодно! Этимъ вы доказываете, какъ мало сами уважаете свои достоинства!

— Нѣтъ, но бываютъ иногда такія слова, которыя даютъ право предположить, что обѣщанное безпристрастіе забыто.

— Вы говорите мнѣ это по поводу сдѣланнаго мною намека на мой девизъ, не такъ ли? Я только что хотѣла сказать объ этомъ. Кончимъ же этотъ эпизодъ съ одного разу. Послѣднее слово мое было обращено къ вамъ, сознаюсь въ этомъ. Но развѣ я не была права, предостерегая графа де-Монтестрюка отъ бурь, близость которыхъ мнѣ была ясна изъ всего вашего поведенія, несмотря на ваши увѣренія въ дружбѣ къ нему и въ рыцарской покорности мнѣ, и не должна ли я была предупредить его, что заявляя намѣреніе подняться до меня, онъ долженъ быть готовъ на борьбу, во что бы-то ни стало? Признайтесь же въ свою очередь, что я не очень ошибалась.

— Разумѣется, графъ де-Монтестрюкъ всегда встрѣтитъ меня между собой и вами!

— На это вы имѣете полное право, также точно какъ я имѣю право не отступать отъ своего рѣшенія. Я хотѣла убѣдиться, можетъ ли мужчина любить прочно, постоянно? Еще съ дѣтства я рѣшила, что отдамъ сердце и руку тому, кто съумѣетъ ихъ заслужить… Попробуйте. Если вы мнѣ понравитесь, я скажу: да; если нѣтъ. скажу: нѣтъ.

— И этотъ самый отвѣтъ вы дадите и ему, точно также какъ мнѣ?

— Я дамъ его всякому.

— Всякому! вскричалъ графъ де-Шиври, совершенно уже овладѣвъ собой. Могу ли я понять это такимъ образомъ, что вы предоставляете намъ двумъ, графу де-Шаржполю и мнѣ, только право считаться солдатами въ малолюдной фалангѣ, нумерами въ лоттереѣ?

— Зачѣмъ же я стану стѣснять свою свободу, когда я не стѣсняю вашего выбора?

Цезарь вышелъ изъ затрудненія, разразившись смѣхомъ.

— Значитъ, сегодня — совершенно то же, что и прежде! Только однимъ гасконцемъ больше! Но если такъ, прекрасная кузина, то къ чему же это рѣшенье, объявленное вами въ одинъ осенній день, за игрой въ кольцо?

— Можетъ быть — шутка, а можетъ быть — и дѣло серьезное. Я вѣдь женщина. Отгадайте сами!

Орфиза прекратила разговоръ, исходомъ котораго Цезарь былъ мало доволенъ. Онъ пошелъ ворча отъискивать Лудеака, который еще не уходилъ изъ отеля Монлюсонъ и игралъ въ карты.

— Если тебѣ везетъ въ картахъ сегодня такъ же, какъ мнѣ у кузины, то намъ обоимъ нечѣмъ будетъ похвалиться! Прекрасная Орфиза разбранила меня и доказала, какъ дважды два — четыре, что во всемъ виноватъ я одинъ… Я не много понялъ изъ ея словъ, составленныхъ изъ-сарказмовъ и недомолвокъ… Но я чертовски боюсь, не дала ли она слово этому проклятому Монтестрюку!

— Я догадался по твоему лицу… Значитъ, ты думаешь?..

— Что его надо устранить.

— Когда такъ, пойдемъ ужинать. Я ужь говорилъ тебѣ, что мнѣ попался подъ руку такой молодецъ, что лучшаго желать нельзя…

— Не тотъ ли это самый, что долженъ былъ, сегодня ночью, дать мнѣ случай разъиграть передъ Орфизой роль Юпитера передъ Европой?

— Тотъ самый.

— Гм! твой молодецъ что-то слишкомъ скоро ушелъ для такого рѣшительнаго человѣка!

— Я хорошо его знаю. Онъ и ушелъ-то только для того, чтобы послѣ лучше броситься на добычу.

— А какъ его зовутъ?

— Капитанъ д’ДАрпальеръ… Балдуинъ д’Арпальеръ… Ты объ немъ что нибудь слышалъ?

— Кажется, слышалъ смутно, да еще по такимъ мѣстамъ, куда можно ходить только въ сумерки и въ темномъ плащѣ подъ цвѣтъ стѣны… когда приходитъ въ голову фантазія пошумѣть.

— Именно… Не спрашивай, какъ я съ нимъ познакомился… Это было однажды вечеромъ, когда винные пары представляли мнѣ все въ розовомъ цвѣтѣ… Онъ воспользовался случаемъ, чтобъ занять у меня денегъ, которыхъ послѣ и не отдалъ, да я и требовать назадъ не стану по той простой причинѣ, что всегда не мѣшаетъ имѣть другомъ человѣка, способнаго на все!

— И ты говоришь, что онъ — капитанъ?

— Это онъ клялся мнѣ, что такъ; но мнѣ сдается, что его рота гребетъ веслами на галерахъ его величества короля… Онъ увѣряетъ, что требуетъ отъ министра возвращенія денегъ, издержанныхъ имъ на службѣ его величества. А пока въ ожиданіи, онъ шлифуетъ мостовую, таскается по разнымъ притонамъ и живетъ всякими продѣлками. Я увѣренъ, что его можно всегда купить за пятьдесятъ пистолей.

— Ну! значитъ, молодецъ!

— Надо однакожь поспѣшить, если хотимъ застать его въ одномъ заведеніи, гдѣ ему отпускаютъ въ долгъ, а онъ осушаетъ бутылки, безъ счета, платя за нихъ разсказами о сраженіяхъ.

— Такъ у тебя есть уже планъ?

— Еще бы! развѣ я потащилъ бы тебя, чортъ знаетъ куда, по такому туману, еслибъ у меня въ головѣ не было готоваго великолѣпнаго плана кампаніи?…

Они прибавили шагу и пришли въ улицу Сент-Оноре, къ знаменитому трактирщику, у котораго вертела вертѣлись не переставая передъ адскимъ огнемъ. Когда они подходили къ полуотворенной двери, изнутри слышался страшный шумъ отъ бросаемыхъ въ стѣну кружекъ, глухаго топота дерущихся и рѣзкаго визга руготни.

— Свалка! сказалъ глубокомысленно Лудеакъ; въ такихъ мѣстахъ это не рѣдкость!

Они вошли и при свѣтѣ огня увидѣли посрединѣ залы крѣпкаго и высокаго мужчину, возившагося съ цѣлой толпой слугъ и поваровъ, точно дикій кабанъ передъ стаей собакъ. Человѣка четыре уже отвѣдали его могучаго. кулака и стонали по угламъ. Онъ только что отвелъ отъ груди своей конецъ вертела и хватилъ эфесомъ шпаги самого трактирщика по головѣ такъ ловко, что тотъ покатился кубаремъ шаговъ на десять; остальнымъ также досталось. Въ эту самую минуту Цезарь и Лудеакъ вошли въ залу, давя каблуками осколки тарелокъ и бутылокъ.

— Эй! что это такое? крикнулъ Лудеакъ, развѣ такъ встрѣчаютъ честныхъ дворянъ, которые, вѣря славѣ заведенія, приходятъ поужинать у хозяина Поросенка?

Въ отвѣтъ раздался только стонъ и хозяинъ, завязывая салфеткой разбитый лобъ, притащился къ вошедшимъ друзьямъ и сказалъ имъ:

— Ахъ, господа! что за исторія! еще двѣ-три такихъ же — и навсегда пропадетъ репутація этого честнаго заведенія!

— Молчи, сволочь! крикнулъ великанъ, махая шпагой и удерживая на почтительномъ разстояніи избитую прислугу… Я вотъ сейчасъ объясню господамъ, въ чемъ дѣло, и они поймутъ. А если кто-нибудь изъ васъ тронется съ мѣста, разрублю на четверо!

Шпага блеснула и всѣ, кто вздумалъ было подвинуться впередъ, разомъ отскочили на другой конецъ комнаты. Тогда онъ положилъ шпагу на столъ и, осушивъ стаканъ, оставшійся по какому-то чуду цѣлымъ, благородно сдѣлалъ знакъ обоимъ вошедшимъ дворянамъ присѣеть на скамьѣ противъ него.

Капитанъ Балдуинъ д’Арпальеръ, тотъ самый, кого принцесса Маміаки называла Орфано де Монте-Россо, былъ еще въ томъ самомъ костюмѣ, въ которомъ его видѣли у герцогини д’Авраншъ. На омраченномъ лицѣ его еще виднѣлись остатки гнѣва, который онъ усердно заливалъ виномъ.

— Вотъ въ чемъ дѣло, началъ онъ, покручивая свои жесткіе усы. Со мной ночью случилось непріятное приключеніе. Умъ мой помутился отъ него. Чтобъ прогнать грустное воспоминаніе, я отправился въ этотъ трактиръ съ намѣреніемъ докончить здѣсь ночь смирненько между окорокомъ ветчины и нѣсколькими кружками вина.

Онъ повернулся къ хозяину, у котораго ноги все еще дрожали отъ страху, и грозя ему пальцемъ, продолжалъ:

— Надо вамъ сказать, что я дѣлалъ честь этому канальѣ — ѣлъ у него — столько же по добротѣ душевной, сколько и потому, что онъ кормитъ недурно, какъ вдругъ, сейчасъ передъ вашимъ приходомъ, подъ смѣшнымъ предлогомъ, что я ему немного долженъ, онъ имѣлъ дерзость объявить, что неиначе подастъ мнѣ вина, какъ за наличныя деньги! не имѣть довѣрія къ офицеру Его Величества короля! Я хотѣлъ наказать этого негодяя, какъ онъ того заслуживалъ; вся эта сволочь, служащая у него, кинулась на меня… вы видѣли сами, что было дальше. Но, Боже правый! еслибъ только вашъ приходъ, господа, не возбудилъ во мнѣ врожденной кротости и не склонилъ меня къ снисходительности, я бы нанизалъ на шпагу съ полдюжины этихъ бездѣльниковъ и изрубилъ бы въ котлеты всѣхъ остальныхъ!

Огромная нога капитана въ толстомъ сапогѣ со шпорой: топнула по полу; все задрожало.

— Хозяинъ — просто бездѣльникъ, сказалъ Лудеакъ; онъ привыкъ говорить, чортъ знаетъ съ кѣмъ. А сколько онъ съ васъ требовалъ, этотъ скотина?

— Не знаю, право… какую-то бездѣлицу!

— Двѣсти пятьдесятъ ливровъ, круглымъ счетомъ, прошепталъ трактирщикъ, державшійся почтительно вдали; двѣсти пятьдесятъ ливровъ за разную птицу, за колбасу и откормленныхъ каплуновъ, да за лучшее бургонское вино.

— И за такую бездѣлицу вы безпокоите этого господина? вскричалъ Цезарь; да вы, право, стоите, чтобъ онъ вамъ за это обрубилъ уши! Вотъ мой кошелекъ, возьмите себѣ десять золотыхъ и маршъ къ вашимъ кострюлькамъ!

Въ одну минуту вертела съ поросятами и съ аппетитными пулярками завертѣлись передъ огнемъ, въ который бросили еще пукъ прутьевъ, между тѣмъ какъ слуги и поваренки приводили все въ порядокъ, накрывали на столъ и бѣгали въ погребъ за виномъ.

Поступокъ графа де Шиври тронулъ великана. Онъ снялъ шляпу, вложилъ шпагу въ ножны и ужь подходилъ къ Цезарю, чтобъ поблагодарить его, но Лудеакъ предупредилъ.

— Любезный графъ, сказалъ онъ, взявъ Цезаря подъ руку, позволь представить тебѣ капитана Балдуина д’Арпальера, одного изъ самыхъ храбрѣйшихъ дворянъ во Франціи. Я бы сказалъ — самого храбрѣйшаго, еслибъ не было моего друга, графа Цезаря де Шиври.

— Не для вашей ли милости я долженъ былъ сегодня ночью побѣдить нерѣшительность одной молодой дамы, которая медлитъ отдать справедливость вашимъ достоинствамъ?

— Какъ точно, капитанъ, и признаюсь, вашъ неожиданный уходъ очень меня опечалилъ.

— Дьяволъ замѣшался въ наши дѣла въ видѣ маленькой бѣлой ручки, и вотъ почему я измѣнилъ вамъ; но есть такія вещи, о которыхъ я поклялся себѣ никогда не забывать, и не забуду. Вы же, графъ, прибавилъ онъ, взявъ руку Цезаря въ свою огромную ручищу, пріобрѣли сейчасъ право на мою вѣчную благодарность. Шпага и рука капитана д’Арпальера — въ вашемъ полномъ распоряженіи.

— Завидная штука! вскричалъ Лудеакъ: Фландрія, Испанія и Италія знакомы съ ней.

— Значитъ, сказалъ Цезарь, пожимая тоже руку капитану, вы не сердитесь на меня, что я позволилъ себѣ броситъ въ лицо этому грубіяну нѣсколько мелочи, которую онъ имѣлъ дерзость требовать съ васъ?

— Я-то? между военными такія вольности позволительны! Сколько дворянъ я выводилъ изъ затрудненія такими же точно поступками!

— Безъ сомнѣнія! это видно впрочемъ по вашему лицу! И вы согласитесь, неправда-ли, сдѣлать мнѣ честь раздѣлить мой ужинъ съ моимъ другомъ Лудеакомъ?

— Тѣмъ охотнѣй, что работа, за которой вы меня застали, порядочно-таки возбудила во мнѣ аппетитъ!

— Подавать кушанье, да живѣй! крикнулъ Лудеакъ.

XVII.

Подготовленная дуэль.

Человѣкъ, стоявшій передъ Цезаремъ, былъ большаго росту, сухой какъ тростникъ, мускулистый, съ широкими плечами, жилистыми руками, небольшой круглой головой, покрытой густыми курчавыми волосами, какъ у Геркулеса, съ плотной шеей, широкой грудью и съ рубцомъ на щекѣ, который терялся въ густыхъ усахъ; кожа у него была кирпичнаго цвѣта. Все въ немъ обличало сангвиническій темпераментъ, животныя страсти и богатырскую силу.

Иногда впрочемъ, на мгновеніе, какое-нибудь слово, поза, жестъ выдавали дворянина, какъ выдается вдругъ свѣжій пейзажъ изъ разорваннаго вѣтромъ тумана; но вслѣдъ затѣмъ выступалъ снова старый рубака и графъ Орфано исчезалъ въ капитанѣ д’Арпальеръ.

— Ахъ, графъ, сказалъ онъ, разстегивая поясъ, трудно жить въ такіе времена, когда министры короля не признаютъ заслугъ порядочнаго человѣка!… Заставляютъ бѣгать за недоданнымъ жалованьемъ капитана, который командовалъ жандармскимъ эскадрономъ въ Миланѣ и гренадерской ротой во Фландріи; заставляютъ дежурить по переднимъ человѣка, бравшаго Дюнкирхенъ съ Тюренномъ и ходившаго на приступъ Лериды съ принцемъ Конде; а между тѣмъ даютъ полки мальчишкамъ, у которыхъ еще нѣтъ и трехъ волосковъ на бородѣ! Если бы храбрости отдавали должную справедливость, я давно уже былъ бы полковникомъ.

— Скажите лучше — генераломъ! ввернулъ Лудеакъ. Къ чему такая скромность?

— Не безпокойтесь, сказалъ Цезарь, я беру на себя ваше дѣло, а пока я не добьюсь для васъ справедливости — мой кошелекъ къ вашимъ услугамъ…

На разсвѣтѣ десять пустыхъ бутылокъ свидѣтельствовали о жаждѣ капитана, а обглоданныя кости жаркого — объ его аппетитѣ. Во время ужина онъ разсказывалъ о своихъ походахъ, мѣшая оживленныя рѣчи съ кружками вина и постоянно сохраняя трезвый видъ.

— Если когда-нибудь вамъ встрѣтится надобность въ капитанѣ д’Арпальерѣ, сказалъ онъ, застегивая поясъ со шпагою которая въ его сильной рукѣ казалась перышкомъ, — обратитесь въ улицу Тиктоннъ, подъ вывѣской Красной Щуки…. Я тамъ обыкновенно сплю до полудня.

— Понялъ? спросилъ Лудеакъ Цезаря, когда капитанъ ушелъ… Мы пригласимъ графа де Монтестрюка ужинать… поговоримъ, поѣдимъ, осушимъ побольше кружекъ… головы разгорячатся… случайно завяжется споръ и мы неловко раздуемъ его, желая будто бы утушить… Оба разсердятся и ссора кончится дуэлью!..

— А потомъ?

— Потомъ Гуго де Монтестрюкъ, графъ де Шаржполь, будетъ убитъ. Не знаю, правда-ли, что капитанъ д’Арпальеръ командовалъ жандармскимъ эскадрономъ въ сраженіи при Дюнкирхенѣ, или ходилъ на приступъ Лериды съ принцемъ Конде, но знаю очень хорошо, что во всей Европѣ нѣтъ лучшаго бойца на шпагахъ. И вотъ зачѣмъ я повелъ тебя сегодня ужинать съ этимъ молодцомъ въ трактирѣ Поросенка.

— Одно безпокоитъ меня немного, сказалъ Цезарь, покручивая усики, ты увѣренъ, что это будетъ не убійство?

— Э! нѣтъ, — вѣдь это будетъ дуэль.

— Ты уменъ, Лудеакъ, сказалъ Цезарь.

Все устроилось, какъ предвидѣлъ кавалеръ: подготовленная и разсчитанная заранѣе встрѣча свела Гуго и Цезаря на маскарадѣ у герцогини д’Алфаншъ, графъ де Шиври проигралъ какое то пари Монтестрюку, назначили день для ужина.

— И мнѣ очень хочется, чтобъ вы надолго сохранили память объ ужинѣ и о собесѣдникѣ, съ которымъ я васъ познакомлю! сказалъ онъ Гуго. Это молодецъ, встрѣчавшійся съ врагами короля лицомъ къ лицу въ Каталоніи и во Фландріи, въ Палатинатѣ и въ Миланѣ!

Но Лудеакъ вовсе не желалъ, чтобъ Монтестрюкъ встрѣтился съ капитаномъ Арпальеромъ прежде, чѣмъ онъ самъ переговоритъ съ бывшимъ командиромъ гренадерской роты въ битвѣ при Нордлингенѣ.

— Любезный капитанъ, сказалъ онъ ему, войдя въ его чуланъ въ улицѣ Тиктоннъ, вамъ уже сказано, что вы встрѣтитесь на дняхъ съ новой личностью. Я знаю, что вы человѣкъ порядочнаго общества, столько же осторожный, какъ и смѣлый; но умоляю васъ при этой встрѣчѣ еще удвоить вашу осторожность.

— Это зачѣмъ?

— Какъ бы вамъ это сказать?… Вещь очень щекотливая!

— Продолжайте.

— Вы не разсердитесь?

— Нѣтъ… я кротокъ, какъ агнецъ.

— Вотъ именно эта-то кротость намъ и будетъ нужна… Впрочемъ, замѣтьте, что я вѣдь только передаю слова другихъ.

— Вы наконецъ выводите меня изъ терпѣнья своими недомолвками… Кончайте же.

— Представьте себѣ, что люди, видѣвшіе, какъ вы деретесь на шпагахъ, и знающіе, какъ силенъ въ этомъ дѣлѣ собесѣдникъ, котораго графъ де Шиври хочетъ вамъ представить, — увѣряютъ, что въ благородномъ искусствѣ фехтованья онъ вамъ ступить не дастъ… Дѣлать нечего, говорилъ кто-то изъ нихъ, а храброму капитану д’Арпальеру придется помѣриться съ этимъ и отказаться отъ славы перваго бойца… Да, онъ будетъ только вторымъ, говорилъ другой.

— А! вотъ что говорятъ!

— Да, и множество другихъ глупыхъ толковъ, которыхъ я не хочу передавать вамъ, прибавляютъ еще къ этимъ расказамъ… Вотъ почему, для вашей же собственной пользы, я умоляю васъ не говорить ничего такого, что могло бы разсердить вашего соперника. Онъ молодъ, какъ я вамъ говорилъ; онъ не только слыветъ рѣдкимъ дуэлистомъ и страстнымъ охотникомъ биться на шпагахъ, но еще и очень щекотливымъ на счетъ чести… Не заведите какъ нибудь глупой ссоры, прошу васъ!

— А что вы называете глупой ссорой, позвольте узнать?

— О, мой Боже! не горячитесь пожалуйста! Я называю глупой ссорой такую, въ которой нѣтъ достаточнаго довода, чтобы два честныхъ человѣка выходили на дуэль… Если у него громкій голосъ, — ну, пусть себѣ кричитъ…

— Ну, это значитъ — подвергать мою дружбу къ вамъ слишкомъ тяжелому испытанію!… Но пусть же онъ не слишкомъ громко кричитъ, а то какъ разъ ему заткнутъ глотку!… Я и не съ такими пѣтухами справлялся!…

— Я въ этомъ совершенно увѣренъ, возразилъ Лудеакъ, пожимая ему руку; но теперь я васъ предупредилъ, и вы сами знаете пословицу…

Обезпечивъ себя съ этой стороны, Лудеакъ пошелъ къ Гуго.

— Я долженъ дать вамъ добрый совѣтъ, сказалъ онъ ему; вы будете ужинать съ человѣкомъ, котораго мой другъ Цезарь такъ расхвалилъ вамъ; онъ и заслуживаетъ этихъ похвалъ, но у него есть одинъ недостатокъ, о! всего только одинъ! Онъ чертовски щекотливъ, обижается словомъ, улыбкой и тотчасъ же готовъ въ такихъ случаяхъ выхватить изъ ноженъ шпагу.

— А!

— И притомъ любитъ острить и насмѣхаться. Вотъ меня, напримѣръ, онъ не разъ просто осыпалъ насмѣшками! Будьте-же осторожны и если замѣтите, что онъ къ вамъ пристаетъ, дѣлайте лучше видъ, что не обращаете на это вниманія.

— Однакожь, если онъ перейдетъ границы приличной шутки?

— Между нами будь сказано, у капитана д’Арпальера на боку такая шпага, которую можно-бы прозвать по истинѣ кровопійцей: ее постоянно мучитъ жажда крови. Ну, что-же будетъ хорошаго, если вы схватите рану за то только, что у васъ на минуту не достало терпѣнья!

— Ну! раны-то я пока еще не получилъ!

— Я знаю, что вы можете съ нимъ потягаться… Но подумайте — нѣтъ лошади, которая бы хотя разъ не споткнулась. Итакъ, не выходите изъ себя, довѣрьте мнѣ!

Лудеакъ ушелъ отъ Гуго.

— Спи покойно, сказалъ онъ Цезарю, я подложилъ трутъ и раздулъ уголья; если теперь не загорится, то, значитъ, всѣ святые не захотятъ этого.

Дня два или три спустя, четверо собесѣдниковъ собрались у того же самаго трактирщика, въ улицѣ Сент-Оноре, гдѣ графъ де Шиври познакомился въ первый разъ съ капитаномъ д’Арпальеромъ. Гуго и капитанъ, кланяясь другъ другу, обмѣнялись грозными взглядами, гордымъ и высокомѣрнымъ со стороны графа де Монтестрюка, нахальнымъ со стороны капитана.

— Искра запала, сказалъ себѣ Лудеакъ.

Хозяинъ Поросенка превзошелъ самъ себя и, несмотря на обвязанный еще лобъ, онъ изъ одного самолюбія приготовилъ имъ такой ужинъ, которому могъ-бы позавидовать самъ знаменитый Ватель. Тонкія вина не оставляли желать ничего лучшаго.

Какъ только они усѣлись за столомъ, Монтестрюкъ сталъ внимательно присматриваться къ лицу капитана, ярко освѣщенному огнемъ свѣчей. Онъ почувствовалъ какъ будто электрическій ударъ и глаза его безпрестанно обращались на это лицо, почти противъ воли.

Гдѣ же онъ видѣлъ этотъ квадратный лобъ, эти красныя мясистыя уши, этотъ короткій носъ съ раздутыми ноздрями, эти жирныя губы, эти сѣрые, будто пробуравленые глаза съ металлическимъ блескомъ, эти брови, взъерошенныя какъ кустарники и какъ-то особенно свирѣпо сросшіяся надъ носомъ, что придавало столько суровости этой разбойничьей рожѣ? Онъ припоминалъ смутно, но почти былъ увѣренъ, что ужь встрѣчался съ этой личностью, хотя не могъ еще опредѣлить, гдѣ и когда?

Капитанъ съ своей стороны, не сводилъ глазъ съ Гуго и какъ-то особенно посмотрѣлъ на него, какъ будто съ безпокойствомъ и съ любопытствомъ вмѣстѣ. О ему тоже смутно казалось, что онъ ужь встрѣчался гдѣ-то съ графомъ де Монтестрюкъ. Но когда именно, въ какой сторонѣ?

Теперь Монтестрюкъ былъ уже не въ своемъ театральномъ костюмѣ; въ лицѣ его и во всей фигурѣ было много такого, что оживляло воспоминанія капитана и давало имъ новую силу.

Недовольный однакожь тѣмъ, что молодой человѣкъ разсматриваетъ его съ такимъ упорствомъ, онъ вдругъ сказалъ ему:

— Послушайте! должно быть, вы находите много интереснаго въ моемъ лицѣ, что такъ пристально на него смотрите? Ужь не противенъ-ли вамъ цвѣтъ моихъ глазъ, или вамъ не нравится, можетъ быть, моя открытая улыбка?

— Вовсе не улыбка и не глаза, хотя густые усы и брови и скрываютъ, можетъ быть, всю ихъ прелесть; но меня интересуетъ вся ваша фигура! Черты ваши, капитанъ, невозможно забыть тому, кто хоть разъ имѣлъ счастье созерцать ихъ, а я увѣренъ, что я уже имѣлъ это счастье… Но когда именно, гдѣ и въ какихъ обстоятельствахъ? — этого моя неблагодарная память никакъ не можетъ подсказать мнѣ.

— Что это, насмѣшка, кажется? вскричалъ д’Арпальеръ, выведенный изъ терпѣнья уже однимъ оборотомъ фразъ Гуго.

— Сдержите себя, ради Бога! сказалъ тихо Лудеакъ, обращаясь къ Монтестрюку.

— Я-то? Боже меня сохрани! весело возразилъ Гуго, продолжая смотрѣть на капитана. Я только ищу! Вотъ у васъ между бровями, наверху носа, сидитъ пучокъ волосъ, который мнѣ особенно припоминается и я просто не въ силахъ оторвать отъ него глазъ… Къ этому именно пучку примѣшивается одна исторія, герой которой, въ настоящую минуту, должно быть, давно уже качается гдѣ-нибудь на веревкѣ…

— И вы осмѣливаетесь находить, что этотъ герой похожъ на меня?

— Съ искреннимъ сожалѣніемъ, но — да!

— Будьте осторожнѣй, шепнулъ Лудеакъ на-ухо капитану, который измѣнился въ лицѣ.

Гуго и капитанъ вскочили разомъ.

— И послушайте! продолжалъ Монтестрюкъ, чѣмъ больше я смотрю на васъ, тѣмъ яснѣй становятся мои воспоминанія. Съ глазъ моихъ спадаетъ наконецъ пелена… развѣ родные братья могутъ быть такъ похожи другъ на друга, какъ похожи вы на этого героя… Тотъ же видъ… та же фигура, тотъ же голосъ!… Тотъ былъ наполовину плутъ, а на — половину разбойникъ.

Дикій ревъ вырвался изъ груди капитана.

— Кажется, ужь больше нечего мѣшаться, прошепталъ Лудеакъ, наклонившись къ Цезарю.

Графъ де Монтестрюкъ сложилъ руки на груди.

— Точно-ли вы увѣрены, что васъ зовутъ Балдуинъ д’Арпальеръ? спросилъ онъ. Подумайте немножко, прошу васъ… У васъ должно быть еще другое имя… просто-кличка, когда вы странствуете по большимъ дорогамъ?…

— Громъ и молнія! крикнулъ капитанъ и ударилъ со всей силой кулакомъ по столу.

— Бриктайль! я былъ увѣренъ.

И хладнокровно, показывая великану перстень на своемъ пальцѣ, онъ произнесъ:

— Узнаешь ты этотъ перстень, что ты у меня было — укралъ?… Вотъ онъ все еще у меня на пальцѣ… Одно меня удивляетъ, что у тебя до сихъ поръ еще голова держится на плечахъ!…

Кровь бросилась въ лицо Бриктайля: дѣйствительно, это онъ сдѣлалъ себя капитаномъ д’Арпальеръ, вслѣдствіе разныхъ приключеній. Онъ ужъ хотѣлъ-было броситься черезъ раздѣлявшій ихъ столъ и схватить врага за горло, но сдержался невѣроятнымъ усиліемъ воли и отвѣчалъ:

— А! такъ ты — волченокъ изъ Тестеры, тотъ самый, что оставилъ слѣды своихъ зубовъ у меня на рукѣ?… Посмотрите, господа!

Онъ отвернулъ рукавъ и показалъ бѣлый знакъ зубовъ на волосатой рукѣ; потомъ, съ тѣмъ же страшнымъ хладнокровіемъ, обмакнувъ пальцы въ стаканъ, изъ котораго только что пилъ, онъ бросилъ двѣ или три капли вина въ лицо Гуго де Монтестрюку.

— О! умоляю васъ! вскричалъ Лудеакъ, бросаясь на Гуго, чтобъ удержать его.

— Мнѣ хотѣлось только видѣть, каковъ будетъ эффектъ отъ краснаго вина на его бѣлой кожѣ!… сказалъ Бриктайль, хладнокровно застегивая поясъ со шпагой.

— Вы сейчасъ увидите тотъ же самый эффектъ на черной кожѣ, возразилъ Гуго и спокойнымъ движеніемъ высвободился изъ рукъ Лудеака.

Дѣла шли отлично. Шиври вмѣшался въ свою очередь.

— Вы другъ мнѣ, любезный графъ, сказалъ онъ Гуго, поэтому я имѣю право спросить васъ, до какихъ поръ вынамѣрены оставлять эти капли вина на своихъ щекахъ?

— Пока не убью этого человѣка!

— А когда же вы его убьете?

— Сейчасъ же, если онъ не боится ночной темноты.

— Пойдемъ! отвѣчалъ Бриктайль.

— Ты, Лудеакъ, будешь секундантомъ у капитана, сказалъ Цезарь, а я — у Монтестрюка.

Всѣ вмѣстѣ вышли на улицу; Шиври пропустилъ впередъ Бриктайля и самъ пошелъ передъ Гуго, а Лудеакъ послѣднимъ. Спускаясь по узкой лѣстницѣ въ нижній этажъ трактира, Лудеакъ нагнулся къ уху Монтестрюка;

— Вѣдь я же васъ предупреждалъ… Надо было промолчать!…. Теперь я дрожу отъ страха.

Скоро пришли къ лампадѣ, горѣвшей предъ образомъ Богоматери, на углу улицы Ленжери, рядомъ съ кладбищемъ Невинныхъ Младенцевъ. Неясный свѣтъ лампады дрожалъ на мокрой и грязной мостовой, звѣзды свѣтили съ неба. Мѣстность была совершенно пустынная. Тамъ и сямъ блисталъ огонь, на самомъ верху высокихъ, погруженныхъ въ сонъ домовъ; между трубами свѣтилъ рогъ мѣсяца, тонкій какъ лезвіе турецкой сабли, и аспидныя крыши сверкали, какъ широкіе куски металла.

— Вотъ, кажется, хорошее мѣсто, сказалъ Гуго, топнувъ ногой по мостовой, гдѣ она казалась суше и ровнѣй; а тутъ кстати и кладбище, куда снесутъ того изъ насъ, кто будетъ убитъ.

Онъ обнажилъ шпагу и, упершись остріемъ въ кожаный сапогъ, согнулъ крѣпкій и гибкій клинокъ.

Лудеакъ, хлопотавшій около капитана, принялъ сокрушенный видъ.

— Скверное дѣло! шепнулъ онъ ему. Если хотите, еще можно уладить какъ-нибудь.

Вмѣсто всякаго отвѣта, Бриктайль обратился къ противнику и, тоже обнажая шпагу, сказалъ ему:

— Помните-ли, я разъ вечеромъ сказалъ вамъ. Берегитесь встрѣчаться со мной! Мы встрѣтились… поручите же вашу душу Богу!…

— Ну! тебѣ, бѣдный Бриктайль, объ этомъ заботиться нечего: твою душу уже давно ждетъ дьяволъ!

Бриктайль вспыхнулъ и, бросивъ далеко свою шпагу, сталъ въ позицію.

Началась дуэль суровая, твердая, безмолвная; ноги противниковъ прикованы были къ землѣ, глазами они впились другъ въ друга. Оба бойца щупали пока одинъ другаго, не предоставляя ничего случайности; Гуго вспомнилъ полученные когда-то удары, Бриктайль — тотъ прямой ударъ, который отпарировалъ всѣ его хитрости. Хладнокровіе было одинаково съ обѣихъ сторонъ; искусство тоже было равное. Де Шиври и Лудеакъ слѣдили за боемъ, какъ знатоки, и еще не замѣчали ни малѣйшаго признака превосходства ни съ той, ни съ другой стороны.

Видно было, что Гуго учился въ хорошей школѣ, и рука его, хотя и казалась слабѣй, но не уступала въ твердости рукѣ противника. Удивленный Бриктайль провелъ ладонью по лбу и ужь начиналъ немного горячиться, но еще сдерживалъ себя. Вдругъ онъ прилегъ, съежился, вытянулъ впередъ руку, представляя шпагѣ Гуго узкое и короткое пространство,

— А! неаполитанская штука! сказалъ Гуго, улыбаясь. Бриктайль прикусилъ губы и, не находя нигдѣ открытаго мѣстечка, куда бы можно было кольнуть остріемъ, вдругъ вскочилъ; выпрямился во весь свой огромный ростъ, зачастилъ ударами со всѣхъ сторонъ разомъ, быстрый какъ волкъ, кружащійся вокругъ сторожевой собаки.

— А! теперь испанская! продолжалъ Гуго. И та-же улыбка скользнула у него на губахъ.

— Чортъ возьми! да это мастеръ! проворчалъ Лудеакъ, обмѣнявшись взглядомъ съ Цезаремъ.

Бриктайль быстро пріостановился, весь сжался, укоротилъ руку и, прижавъ локоть, подставилъ противнику изъ своего тѣла какой то шаръ, изъ котораго торчало одно остріе шнаги.

— А! фламандская!… цѣлый смотръ! сказалъ Гуго.

Вдругъ онъ, не отступая ни на волосъ, перенялъ шпагу изъ правой руки въ лѣвую; Бриктайль поблѣднѣлъ. Онъ напалъ теперь основательно и почувствовалъ царапину въ отвѣтъ.

— Громъ и молнія! вскричалъ онъ, да эта шпага — настоящая кираса!

Его удары посыпались одинъ за другимъ, болѣе быстрѣе, но за то менѣе вѣрные и отражаемые повсюду.

— Манера школьниковъ, на этотъ разъ! сказалъ Гуго.

— Какъ только онъ потеряетъ хладнокровіе, онъ пропалъ прошепталъ Лудеакъ, наблюдавшій Бриктайля.

Вдругъ Гуго выпрямился, какъ стальная пружина.

— Вспомни прямой ударъ! сказалъ онъ, и остріе его шпаги вонзилось прямо въ грудь Бриктайлю.

Рейтаръ постоялъ еще съ минуту, опустивъ руку, съ выраженіемъ ужаса и удивленія на лицѣ, потомъ вдругъ тяжело упалъ. Кровь хлынула у него изо рта и брызнула на мостовую; но, сдѣлавъ послѣднее усиліе, онъ подняль голову и сказалъ:

— Если уцѣлѣю, то берегись!

Голова его упала съ глухимъ стукомъ на землю, ноги судорожно вздрогнули, бороздя грязь, и онъ вытянулся недвижимо.

— Убитъ! сказалъ Шиври, склонившись надъ нимъ.

Лудеакъ сталъ на колѣни возлѣ тѣла и положилъ руку на сердце, а ухо приставилъ къ губамъ раненаго.

— Нѣтъ! возразилъ онъ, еще какъ будто бы дышетъ. — У меня душа добрая и я не могу оставить христіанскую душу умереть безъ помощи. Вдвоемъ съ Цезаремъ они прислонили великана къ столбу, поднявъ ему голову, чтобы его не задушило лившеюся изъ горла кровью. Лудеакъ отдалъ справедливость искусству Монтестрюка и обратясь къ Цезарю, сказалъ ему.

— Побудь съ нимъ пока, а я побѣгу къ знакомому хирургу, очень искусному въ подобныхъ случаяхъ… Такого молодца, какъ этотъ, стоитъ сохранить.

Когда пришелъ хирургъ съ носилками для раненаго, Гуго поспѣшилъ уйдти. Патруль или просто городовой изъ объѣздныхъ могъ застать его съ окровавленной шпагой въ ножнахъ надъ тѣломъ человѣка при послѣднемъ издыханіи. Лудеакъ посмотрѣлъ, какъ онъ уходилъ на темное кладбище, закутавшись въ плащъ, между тѣмъ какъ хирургъ осматривалъ раненнаго.

— Не такъ-то, видно, легко намъ будетъ отдѣлаться отъ этого малаго, сказалъ онъ Цезарю… Ужь если капитанъ ничего не могъ сдѣлать, то кто же съ нимъ сладитъ?

— Я.

— Со шпагой въ рукѣ?

— Нѣтъ — развѣ буду вынужденъ безусловной необходимостью — но человѣка можно погубить, и не убивая… У меня не одно средство.

— Гм! я вѣрю только смерти… Знаешь старинную поговорку: убитъ звѣрь — и ядъ пропалъ…

— Поговорка основательная и при случаѣ я ее припомню. А пока все, что я могу тебѣ сказать, это — что если когда-нибудь графъ де Монтестрюкъ женится на Орфизѣ де Монлюсонъ, то это будетъ значить, что Цезаря де Шиври нѣтъ ужь въ живыхъ.

Между тѣмъ хирургъ перевязалъ рану несчастнаго, голова котораго безсильно перевѣшивалась съ одного плеча на другое; прикладывая корпію къ ранѣ, онъ любовался широкой грудью, сильными мускулами, вообще крѣпкимъ сложеніемъ капитана.

— Да, говорилъ она сквозь зубы, рана ужасная — весь клинокъ прошелъ черезъ легкое!… прости, Господи! Онъ чуть не насквозь хватилъ! но такой силачъ еще можетъ отойдти — знавалъ я и не такія еще раны, да и тѣ залѣчивались… Все зависитъ отъ присмотра.

И, взглянувъ на Лудеака, докторъ спросилъ:

— Куда понесете вы его? Въ больницу? это все равно, что гробъ ему готовить! Есть-ли у него квартира, гдѣ бы можно было слѣдить за нимъ, не теряя напрасно времени и трудовъ?

— А ручаетесь вы за выздоровленіе?

— Воля Господня, но если отдадите его мнѣ на руки и если ни въ чемъ не будетъ недостатка, то — да, можетъ быть…

— Когда такъ, то берите его и несите ко мнѣ, сказалъ Цезарь носильщикамъ…. Мой домъ и мои люди къ его услугамъ, а если онъ выздоровѣетъ, то вы получите сто пистолей.

— Это, значитъ, вашъ другъ? вскричалъ хирургъ, идя впереди носилокъ.

— Лучше чѣмъ другъ — человѣкъ полезный.

— А какъ починимъ его, то онъ еще намъ послужитъ, прибавилъ шопотомъ Лудеакъ.

XVIII.

Спасайся, кто можетъ.

Какъ это узнали? Какими путями? Монтестрюкъ не могъ этого понять, но на другой же день, человѣкъ пять знакомыхъ разсказывали ужь ему объ его дуэли на углу кладбища Невинныхъ Младенцевъ. Стоустая молва разнесла вѣсть повсюду. Гуго не скрывалъ правды, но на поздравленія съ побѣдой отвѣчалъ очень просто:

— Полноте! Это искатель приключеній, считавшій меня своимъ должникомъ, а я показалъ ему, что я напротивъ его кредиторъ. Ну! мы и свели съ нимъ счеты, вотъ и все.

Черезъ два или три дня онъ выходилъ утромъ изъ дому съ неизбѣжнымъ своимъ Коклико; къ нему подошелъ мальчикъ, которому онъ не разъ давалъ денегъ, и спросилъ робкимъ голосомъ:

— У васъ нѣтъ, врага, который бы хотѣлъ вредить вамъ?

— Не знаю! А зачѣмъ тебѣ это?

— Да вотъ вчера днемъ какой то человѣкъ съ недобрымъ лицомъ бродилъ здѣсь у насъ и все спрашивалъ, гдѣ вы живете?

— Ну?

— Подождите! Онъ вернулся еще вечеромъ, но тогда ужь былъ не одинъ. Съ нимъ былъ другой, съ такимъ же нехорошимъ лицомъ. Я слышалъ, что они произносили ваше имя. Вы часто мнѣ подавали милостыню, видя, что я такой бѣдный, и еще говорили со мной ласково; вотъ я и подумалъ, что, можетъ быть, окажу вамъ услугу, если стану слушать. Я и подошелъ къ нимъ поближе.

— Отлично, дитя мое! сказалъ Коклико: ты малый-то, видно, ловкій! а что жь они говорили, эти мошенники?

— Одинъ, указывая пальцемъ на вашъ домъ, сказалъ другому. Онъ здѣсь живетъ.

— Хорошо, отвѣчалъ этотъ.

— Онъ почти никогда не выходитъ одинъ, продолжалъ первый. Постарайся же не терять его изъ виду, а когда ты хорошо узнаешь всѣ его привычки, то остальное ужь будетъ мое дѣло.

— Какой-нибудь пріятель Бриктайля, должно быть, хочетъ затѣять со мной ссору, замѣтилъ Гуго равнодушно.

— А потомъ? спросилъ Коклико.

— Потомъ — первый ушелъ, а другой вошелъ вотъ въ ту таверну напротивъ, откуда видна дверь вашего дома.

— Шпіонъ, значитъ! а сегодня утромъ ты его опять видѣлъ?

— Нѣтъ, а какъ только увидѣлъ васъ, то прибѣжалъ разсказать что я подслушалъ.

— Спасибо, и будь увѣренъ, пока у меня въ карманѣ будутъ деньги, и ты будешь получать свою часть; а если теперь тѣ же личности опять прійдутъ сюда и станутъ тебя распрашивать, будь вѣжливъ съ ними и отвѣчай, что ни у кого нѣтъ такихъ регулярныхъ привычекъ, какъ у меня: встаю я, когда прійдется, а возвращаюсь домой, когда случится. А еслибы этихъ свѣдѣній имъ показалось мало, то попроси ихъ также вѣжливо оставить свои имена и адресы: я скоро самъ къ нимъ явлюсь.

Коклико почесывалъ голову. Онъ принималъ вещи не такъ беззаботно, какъ Гуго. Съ тѣхъ поръ какъ Бриктайль показался въ Парижѣ, ему только и грезились разбойники и всякія опасныя встрѣчи. Кромѣ того, онъ не довѣрялъ и графу де-Шиври, объ которомъ составилъ себѣ самое скверное мнѣніе.

— Ты останься дома, сказалъ онъ Кадуру, который собирался тоже идти за графомъ, а особенно, смотри, не зѣвай.

— Останусь, сказалъ Кадуръ.

Потомъ, погладивъ мальчика по головѣ, Коклико спросилъ его':

— А какъ тебя зовутъ?

— О! у меня только и есть что кличка!

— Скажи, какая?

— Меня прозвали Угренкомъ, видите, я отъ природы такой проворный, скоро бѣгаю и такого маленькаго росту, что могу пролѣзть повсюду.

— Ну, Угренокъ! ты мальчикъ славный! Сообщай намъ все, что замѣтить, и раскаяваться не будешь.

И, попробовавши, свободно-ли двигается у него шпага въ ножнахъ, онъ пошелъ вслѣдъ за Гуго.

А Гуго, какъ только повернулъ спину, ужь и не думалъ вовсе о разсказѣ мальчика. Онъ провелъ вечеръ въ театрѣ съ герцогиней д’Авраншъ и маркизой д’Юрсель, которыя пригласили его къ себѣ ужинать, и вернулся домой поздно. Кадуръ глазѣлъ на звѣзды, сидя на столбикѣ.

— Видѣлъ кого-нибудь? спросилъ Коклико, между тѣмъ какъ Гуго, съ фонаремъ въ рукѣ, всходилъ по лѣстницѣ.

— Да!

— Говорилъ онъ съ тобой? Что сказалъ?

— Четыре-пять словъ всего на все.

— А потомъ куда онъ дѣлся послѣ этого разговора?

— Пошелъ взять ванну.

Еоклико посмотрѣлъ на Кадура, думая, не сошелъ ли онъ вдругъ съ ума?

— Ванну? что ты толкуешь?

— Очень просто, возразилъ арабъ, который готовъ былъ отвѣчать на вопросы, но только какъ можно короче. Я лежалъ вотъ тамъ. Приходитъ человѣкъ, смотритъ; солдатъ пополамъ съ лакеемъ. «Это онъ!» сказалъ мнѣ мальчикъ. Я отвѣчалъ: «молчи и спи себѣ». Онъ понялъ, закрылъ глаза и мы оба захрапѣли. Человѣкъ проходитъ мимо, взглядываетъ на меня, видитъ дверь, никого нѣтъ, вынимаетъ изъ кармана ключъ, отпираетъ замокъ, добываетъ огня, зажигаетъ тоненькую свѣчку и идетъ вверхъ по лѣстницѣ. Я за нимъ. Онъ уже у насъ.

— Ловкій малый!

— Ну, не совсѣмъ-то: вѣдь не замѣтилъ же, что я шелъ за нимъ. Онъ сталъ рыться повсюду. Тутъ я кинулся на него; онъ хотѣлъ-было закричать; но я такъ схватилъ его за горло, что у него духъ захватило; онъ вдругъ посинѣлъ и колѣна у него подкосились. Онъ чуть не упалъ; я взвалилъ его на плечи и сошелъ съ лѣстницы. Онъ не двигался. Я побѣжалъ къ рѣкѣ и съ берега бросилъ его на самую середину.

— А потомъ?

— А потомъ, не знаю; вода была высокая. Когда я вернулся домой, мальчикъ убѣжалъ со страху.

— Гм! сказалъ Коклико, тутъ рѣшительно что-то есть. Другъ Кадуръ, надо спать теперь только однимъ глазомъ.

— А хоть и совсѣмъ не будемъ спать, если хочешь.

Коклико и не такъ бы еще встревожился, еслибъ могъ видѣть, на слѣдующій день, какъ кавалеръ де-Лудеакъ вошелъ въ низкую залу въ Шатле, гдѣ писалъ человѣкъ въ потертомъ платьѣ, склонясь надъ столомъ съ бумагами. При входѣ кавалера, онъ положилъ перо за ухо и поклонился. Его толстое тѣло на дряблыхъ ногахъ казалось сдѣланнымъ изъ ваты: до такой степени его жесты и движенія были тихи и беззвучны.

— Ну! какія вѣсти? спросилъ Лудеакъ.

— Я говорилъ съ г. уголовнымъ судьей. Тутъ смертный случай, — почти смертный, по крайней мѣрѣ. Онъ далъ мнѣ разрѣшеніе вести дѣло, какъ желаю. Приказъ объ арестѣ подписанъ; но вы хотите, чтобъ объ этомъ дѣлѣ никто не говорилъ, а съ другой стороны, нашъ обвиняемый никогда не выходитъ одинъ. Судя потому, что вы объ немъ говорили, прійдется дать настоящее сраженіе, чтобъ схватить его. А Бриктайль — человѣкъ совсѣмъ потерянный, имъ никто не интересуется; я знаю это хорошо, такъ какъ мнѣ приходилось употреблять его для кое-какихъ негласныхъ экспедицій. Легко можетъ статься, что графъ де Монтестрюкъ вырвется у васъ изъ рукъ свободнымъ и взбѣшеннымъ.

— Нельзя-ли какъ нибудь прибрать его?

— Я объ этомъ ужь думаю и самъ.

— И придумаете. г. Куссине, невѣрное придумаете, если прибавите немножко обязательности къ вашей всегдашней ловкости! Графъ де Шиври желаетъ вамъ добра и ужь доставилъ вамъ ваше теперешнее мѣсто; онъ знаетъ, что у васъ семья и поручилъ мнѣ передать вамъ, что онъ будетъ очень радъ помочь замужству вашей дочери.

Лудеакъ незамѣтно положилъ на столѣ, между бумагами, свертокъ, который скользнулъ безъ шума въ карманъ толстаго человѣка.

— Я знаю, знаю, сказалъ онъ умиленнымъ голосомъ; на то и я вѣдь все готовъ сдѣлать, чтобъ только услужить такому достойному господину. Личность, позволяющая себѣ мѣшать ему въ его планахъ, должна быть непремѣнно самаго дурнаго направленія… Поэтому я и поручилъ одному изъ нашихъ агентовъ, изъ самыхъ дѣятельныхъ и скромныхъ, заглянуть въ его бумаги.

— Въ бумаги графа де Монтестрюка? въ какія бумаги?

— Что вы смотрите на меня такимъ удивленнымъ взоромъ, г. кавалеръ? У каждаго есть бумаги, и довольно двухъ строчекъ чьей-нибудь руки, чтобъ найдти въ нихъ, съ небольшой, можетъ быть, натяжкой, поводъ къ обвиненію въ какомъ-нибудь отравленіи или даже въ заговорѣ.

— Да, это удивительно!

— Къ несчастью, тотъ именно изъ моихъ довѣренныхъ помощниковъ, который долженъ былъ все исполнить въ прошлую ночь и явиться ко мнѣ сегодня утромъ съ докладомъ, — куда-то исчезъ.

— Вотъ увидите, что они съ нимъ устроили что нибудь очень скверное!

— Тѣмъ хуже для него! мы никогда не заступаемся за неловкихъ. Мы не хотимъ, чтобы публика могла подумать, что наше управленіе, призванное ограждать жителей, имѣетъ что нибудь общее съ подобнымъ народомъ.

— Я просто, удивляюсь глубинѣ вашихъ изобрѣтеній, г. Куссине. Куссине скромно поклонился и продолжалъ:

— Разъ вниманіе графа де Монтестрюкъ возбуждено; теперь онъ, навѣрное, припрячетъ свои бумаги всего лучше было бы устроить ему какую нибудь засаду.

— Гдѣ бы его схватили за воротъ ваши люди, и онъ осмѣлился бы сопротивляться.

— Что поставило бы нашихъ въ положеніе законной обороны….

— Раздается выстрѣлъ…

— Человѣкъ падаетъ. Что тутъ дѣлать?

— Да у васъ преизобрѣтательный умъ, г. Куссине.

— А вашъ схватываетъ мысли прямо на лету!

— Еще одно усиліе — и вы откроете приманку, которая должна привлечь въ ловушку.

— Ахъ! если бы у меня былъ хоть кусочекъ отъ письма любимой имъ особы — въ его лѣта вѣдь всегда бываютъ влюблены — я съумѣлъ бы привлечь его на какое нибудь свиданье, и тогда ему трудно было бы улизнуть отъ меня…

— Да, но вѣдь еще нужно, чтобъ она написала, эта необходимая вамъ особа!

— О, нѣтъ! у насъ такіе ловкіе писцы, что не зачѣмъ бы и безпокоить! вотъ только образца нѣтъ…

— Только за этимъ дѣло? Да вотъ у меня въ карманѣ есть стихи герцогини д’Авраншъ, которыя взялъ у нея, чтобъ списать копію.

— А! героиню зовутъ герцогиня д’Авраншъ? есть еще другое имя — Орфиза де Монлюсонъ, кажется? Чортъ возьми!… Покажите мнѣ стихи.

Лудеакъ досталъ бумагу; Куссине развернулъ ее и прочиталъ.

— Хорошенькіе стихи, сказалъ онъ, очень мило написаны! — больше мнѣ ничего не нужно, чтобъ сочинитъ записку. А вотъ и подпись внизу: Орфиза де Монлюсонъ… Отлично! теперь можете спать покойно; человѣкъ у меня въ рукахъ.

— Скоро?

— Я прошу у васъ всего два дня сроку, и дѣло будетъ обработано.

Черезъ день, въ самомъ дѣлѣ, къ Гуго подошелъ вечеромъ маленькій слуга съ угрюмымъ лицомъ и подалъ ему записку, отъ которой пахло амброй.

— Прочитайте поскорѣй, сказалъ посланный. Гуго раскрылъ записку и прочиталъ:

"Если графу де Монтестрюку угодно будетъ пойдти за человѣкомъ, который вручитъ ему эту записку, то онъ увидитъ особу, принимающую въ немъ большое участіе и желающую сообщить ему весьма важное извѣстіе. Разныя причины, которыя будутъ объяснены ему лично, не позволяютъ этой особѣ принять его у себя; но она ожидаетъ его, сегодня же вечеромъ, въ десять часовъ, въ небольшомъ домикѣ на улицѣ Распятія, противъ церкви св. Іакова, гдѣ она обыкновенно молится.

"Орфиза де М..."

— Въ девять часовъ!… А теперь ужь девятый! бѣгу! вскричалъ Гуго, цѣлуя записку.

— Куда это? спросилъ Коклико.

— Вотъ, посмотри…

— На улиду Распятія, и герцогиня д’Авраншъ назначаетъ вамъ тамъ свиданіе?

— Вѣдь ты самъ видишь!

— И вы въ самомъ дѣлѣ воображаете, что особа съ такимъ гордымъ характеромъ могла написать подобную записку?

— Какъ будто я не знаю ея почерка! Да и подпись ея руки! и даже этотъ прелестный запахъ ея духовъ, по которому я узналъ бы ее середи ночи, въ толпѣ!

Коклико только чесалъ ухо, что дѣлалъ обыкновенно, когда что нибудь его безпокоило.

— Вотъ еслибъ внизу была подпись принцессы Маміани, я бы этому скорѣй повѣрилъ… Эта дама — совсѣмъ другое дѣло… Но гордая герцогиня д’Авраншъ!…

— Хоть и гордая, но также вѣдь женщина, возразилъ Гуго, улыбаясь, и притомъ ты самъ знаешь, что принцесса Леонора живетъ съ нѣкотораго времени въ совершенномъ уединеніи.

— Это-то самое и подтверждаетъ мое мнѣніе объ ней!

Снова Коклико почесалъ крѣпко за ухомъ и сказалъ:

— Какъ хотите, а я, на вашемъ мѣстѣ, ни за что бы не пошелъ на это свиданье.

— Что ты? заставлять дожидаться милую особу, которая безпокоится для меня! Да развѣ это возможно?… Я бѣгу, говорю тебѣ.

— Когда такъ, то позвольте намъ съ Кадуромъ идти за вами.

— Развѣ ходятъ на свиданье цѣлой толпой? Почему ужь и въ рога не трубить?

— А ты какъ думаешь, нужно-ль идти графу, куда его зовутъ? спросилъ Коклико у Кадура.

— Сказано господинъ, отвѣчалъ Кадуръ.

— Чортъ бы тебя побралъ съ твоими изреченіями! проворчалъ Коклико.

А между тѣмъ Гуго ужь подалъ знакъ маленькому слугѣ идти впередъ и пошелъ за нимъ съ полнѣйшей беззаботностью.

— Ну! а я думаю, что его не слѣдуетъ терять изъ виду, объявилъ Коклико; пойдемъ, Кадуръ.

— Пойдемъ.

Въ это время года ночь наступала рано. Парижъ тогда освѣщался кое-гдѣ фонарями, отъ которыхъ если и было немного свѣтлѣй тамъ, гдѣ они горѣли, за то дальше темнота становилась еще гуще. Всѣ лавки были заперты. Небо было сѣрое и мрачное. Густая тѣнь падала отъ крышъ на улицы, по которымъ прокрадывались у самыхъ стѣнъ рѣдкіе прохожіе, поспѣшая домой. Гуго и посланный за нимъ человѣчекъ шли очень скоро. Коклико и Кадуръ, закутанные въ плащи и, опасаясь быть замѣченными, едва за ними поспѣвали. Но, къ счастью, на Гуго было свѣтлое платье, и они не теряли его изъ виду и слѣдили за нимъ по лабиринту улицъ между высокими домами. Съ неба ничто не свѣтило; темнота становилась все чернѣй я чернѣй.

— Славная ночка для засады! проворчалъ Коклико, пробуя, свободно-ли ходитъ шпага въ ножнахъ.

Девять часовъ пробило въ ту самую минуту, какъ Гуго и маленькій слуга поворачивали изъ-за угла въ улицу дез-Арси, которая открывалась передъ ними, будто черная трещина между двумя рядами старыхъ сѣрыхъ домовъ.

— Подождите здѣсь, сказалъ провожатый, а я постучу легонько въ дверь маленькаго домика, гдѣ васъ ждутъ, я посмотрю, что тамъ дѣлается. При первомъ ударѣ, который вы услышите, не теряйте ни минуты…

Онъ побѣжалъ по серединѣ улицы и почти тотчасъ же пропалъ въ густой тѣни. Скоро шаги его замолкли и черезъ нѣсколько минутъ, среди глубокой тишины, Гуго услышалъ сухой ударъ, какъ будто отъ молотка въ дверь. Онъ бросился впередъ, но въ ту минуту, какъ онъ поровнялся съ черной папертью сосѣдней церкви, толпа сидѣвшихъ тамъ въ засадѣ людей быстро выскочила и бросилась на него.

— Именемъ короля, я васъ арестую! крикнулъ начальникъ толпы и ужь положилъ-было руку ему на плечо.

Но Гуго былъ не изъ такихъ, что легко даются въ руки. Съ ловкостью кошки онъ кинулся въ сторону и сильнымъ ударомъ заставилъ противника выпустить его изъ рукъ.

— А! такъ-то! крикнулъ тотъ. Ну же! бери его! вы тамъ, чего зѣваете?

Вся толпа разомъ кинулась за начальникомъ на Гуго, какъ стая собакъ.

Но уже однимъ скачкомъ Гуго обезпечилъ себя отъ перваго нападенія. Прислонившись къ углу стѣны и обернувъ лѣвую руку плащомъ, онъ подставимъ остріе шпаги нападающимъ. Четыре или пять ударовъ, направленныхъ противъ него, пропали даромъ въ его развивающемея щитѣ, а одинъ изъ тѣхъ, кто особенно сильно напиралъ на него, наткнулся горломъ прямо на шпагу и упалъ на колѣна.

Прочіе отступили, окруживъ Гуго съ трехъ сторонъ.

— А, бездѣльникъ! такъ ты вздумалъ защищаться! крикнулъ начальникъ…. живаго или мертваго, а я захвачу тебя!

Онъ выхватилъ изъ-за пояса пистолетъ и выстрѣлилъ. Пуля пробила плащъ Гуго и попала въ стѣну.

— Хорошъ стрѣлокъ! сказалъ Гуго шпагой разсѣкъ лицо, попавшееся ему подъ руку.

Тутъ вся толпа яростно кинулась на него съ поднятыми шпагами, съ криками и воплями, ободряя другъ друга примѣромъ и голосомъ. Смутно послышался стукъ затворяемыхъ дверей; двѣ-три свѣчи, блестѣвшія тамъ и сямъ по слуховымъ окнамъ, разомъ погасли, и на улицѣ слышался въ темнотѣ только звонъ желѣза и глухой топотъ ногъ.

Но неожиданная помощь подоспѣла къ Гуго разомъ съ двухъ сторонъ. Сверху, отъ улицы св. Іакова, прискакалъ верховой и ринулся прямо на толпу, а снизу, отъ Старо-монетной улицы, прибѣжали два человѣка и бросились, очертя голову въ самую середину свалки. Этого двойнаго нападенія не вынесли храбрые наемники. Подъ ударами спереди и сзади, справа и слѣва, они дрогнули и разбѣжались, оставивъ на землѣ трехъ или четырехъ раненыхъ.

— Я вѣдь такой болванъ, а этого именно и ждалъ, сказалъ Коклико и не удержался — бросился на шею Гуго.

Этотъ ощупывалъ себя.

— Нѣтъ, ничего особеннаго, сказалъ онъ: только царапины.

— Чортъ возьми! да это онъ, мой другъ Гуго де Монтестрюкъ! вскричалъ верховой, нагнувшись къ шеѣ коня, чтобъ лучше разглядѣть, кого онъ спасъ отъ бѣды.

Гуго такъ и вскрикнулъ отъ удивленья

— Я не ошибаюсь!…. маркизъ де Сент-Эллисъ!

— Онъ самый, и я долженъ бы узнать тебя по этой отчаянной защитѣ, сказалъ маркизъ, сойдя съ лошади и обнимая Гуго. Но что это за свалка? по какому случаю?

— Вотъ чего я и не знаю, а очень-бы хотѣлось узнать! Но ты самъ, поспѣвшій такъ кстати, чтобъ меня выручить, какими судьбами ты очутился въ Парижѣ, когда я полагалъ, что ты все еще сидишь въ своемъ прекрасномъ замкѣ Сен-Сави?

— Это цѣлая исторія — и я очень радъ разсказать тебѣ ее… Только въ эту минуту, мнѣ кажется, лучше заняться тѣмъ, что здѣсь происходитъ; можетъ-быть, мы добудемъ кое-какія полезныя свѣдѣнія вотъ отъ тѣхъ мошенниковъ, что я вижу тамъ.

Двое изъ лежавшихъ на грязной мостовой не подавали уже признака жизни; третій, раненый въ горло, былъ не лучше и хрипѣлъ подъ стѣной, но четвертый только стоналъ и могъ еще кое-какъ ползти. Кадурь нагнулся къ нему и, приставивъ ему кинжалъ къ сердцу, сказалъ:

— Говори, а не то — сейчасъ доканаю!

— Убьемъ, если будешь молчать, прибавилъ маркизъ де-Сент-Эллисъ, а если будешь говорить, то вотъ тебѣ этотъ кошелекъ.

Онъ бросилъ кошелекъ на тѣло несчастнаго, который, какъ ни былъ слабъ, а протянулъ руку и схватилъ подачку.

— По твоему проворству я вижу, что ты меня понялъ, продолжалъ маркизъ. Мнѣ что-то кажется, что ты малый съ толкомъ, и только поналъ въ скверное общество. Припоминай же все и разсказывай.

Раненаго подняли и прислонили къ стѣнѣ; усѣвшись кое-какъ, онъ положилъ сперва кошелекъ въ карманъ, потомъ вздохнулъ и сказалъ:

— Сколько я могъ разобрать, нашему сержанту было приказано непремѣнно схватить какого-то графа де Монтестрюка. Я только и гожусь что на подобныя дѣла. Когда намъ раздавали наградныя деньги, намъ было объявлено, что получимъ еще столько же въ случаѣ удачи, и чтобъ мы его не щадили въ случаѣ сопротивленія. Говорили что-то, будто это за какую-то дуэль…

— Хорошъ предлогъ! проворчалъ Коклико.

— Больше я ничего не знаю… но вашъ поступокъ меня трогаетъ, и въ благодарность я долженъ вамъ сказать, что лучше вамъ поскорѣй отсюда убираться… Сержантъ нашъ очень-упрямъ… ему обѣщана хорошая награда въ случаѣ удачи… значитъ, онъ навѣрное вернется сюда съ большой силой… Бѣгите-же!

Кадуръ, какъ только начался допросъ, сталъ на часахъ въ концѣ улицы съ той стороны, куда убѣжала толпа; вдругъ онъ вернулся бѣгомъ.

— Тамъ люди, сказалъ онъ; бѣгутъ прямо сюда.

— Это они и есть, сказалъ раненыя. Повѣрьте мнѣ, спасайтесь поскорѣй!

Въ концѣ улицы слышны уже были шумные шаги. Показался отрядъ и впереди его человѣкъ съ фонаремъ въ рукѣ. Противъ дозора нечего было рыцарствовать. Маркизъ де Сент-Эллисъ сѣлъ на коня, а прочіе пустились бѣжать въ ту самую минуту, какъ дозоръ подходилъ къ углу сосѣдней улицы.

На самомъ перекресткѣ раздались два выстрѣла и двѣ пули просвистѣли мимо бѣжавшихъ, одна задѣла по мостовой, а другая — по стѣнѣ.

— А! вотъ и ружья! сказалъ Гуго.

— Партія, выходитъ, неровна. Спасайся, кто можетъ и побѣжимъ порознь, чтобъ они не кинулись всей толпой за нами, сказалъ Коклико.

Маркизъ де Сент-Эллисъ еще раздумывалъ.

— Безъ комплиментовъ, шепнулъ ему Гуго: на свободѣ ты мнѣ будешь полезнѣй, чѣмъ когда попадешься со мной вмѣстѣ.

Они наскоро обмѣнялись адрессами; маркизъ далъ шпоры коню; Гуго пустился къ улицѣ св. Іакова, Коклико за нимъ, а Кадуръ нырнулъ въ переулокъ.

Гуго направился прямо къ Сенѣ. Добѣжавъ до улицы Корзинщиковъ, онъ и Коклико остановились, чтобъ немного вздохнуть и прислушаться. Колеблющійся свѣтъ факела почти въ ту же минуту окрасилъ краснымъ цвѣтомъ уголъ улицы, показавишійся человѣкъ приложился и выстрѣлилъ. Пуля оставила бѣлую полосу на стѣнѣ, всего въ какихъ-нибудь двухъ вершкахъ отъ головы Коклико.

— Въ путь! крикнулъ онъ.

Привлеченные, вѣроятно, выстрѣломъ, два человѣка, бѣжавшіе имъ на встрѣчу, вздумали было загородить имъ дорогу на углу улицы Шаншъ-Мибрэ. Наткнувшійся на Гуго получилъ прямо въ лицо ударъ эфесомъ шпаги и полумертвый свалился въ грязь; попавшій на Коклико встрѣтилъ такого противника, которому пошелъ въ прокъ недавній урокъ Кадура: схваченный вдругъ за горло и наполовину задушенный, онъ растянулся въ уличной канавѣ

Коклико перескочилъ черезъ его тѣло и догналъ Гуго.

Возлѣ Телячьей площади ихъ догналъ еще одинъ залпъ и бѣглецы пустились дальше, не переводя духу. Тутъ они попали въ узкую улицу, вдоль которой тянулась высокая стѣна, а выше ея виднѣлись верхушки деревьевъ. Они прислушались; никакого шума сзади, а только смутные отголоски вдали.

— Эта минутка отдыха очень пріятна, сказалъ отдуваясь Коклико, но дѣло ясное, что намъ недолго позволятъ имъ воспользоваться… Кромѣ того, положеніе усложняется… Дѣло тоже ясное, что нѣсколько этихъ разбойниковъ навѣрное бродятъ теперь вокругъ нашей квартиры, карауля, когда мы вернемся… А если, съ другой стороны, они вздумаютъ засѣсть на набережной, то мы попадемъ какъ разъ между рѣкой и ихъ ружьями, между водой и огнемъ.

— Изъ чего я вывожу заключеніе, что лучше всего ихъ ждать здѣсь твердой ногой и умереть, убивши изъ нихъ, сколько будетъ можно.

— Умереть-то всегда еще успѣемъ, а истребленіе хоть цѣлой дюжины этихъ мошенниковъ едва-ли можетъ утѣшить насъ въ потерѣ жизни… Вотъ почему, если позволите, я несогласенъ съ вашимъ мнѣніемъ.

— А что-жь ты думаешь дѣлать?

— Я-то? я бы никого не сталъ дожидаться, а постарался бы перебраться на ту сторону этой стѣны, чтобъ сберечь мужа для герцогини д’Авраншъ.

— А ты думаешь, что она очень этому будетъ рада? отвѣчалъ Гуго, вздохнувъ при этомъ имени.

— Герцогиня — особа со вкусомъ; она очень бы разсердилась на васъ, еслибъ вы дали себя убить и даже никогда бы вамъ этого не простила… А если напротивъ, изъ любви къ ней, вы будете заботиться о своемъ здоровьи, она ничего не пожалѣетъ, чтобъ васъ наградить за это… Полѣзайте-ка на меня, какъ полѣзли бы на дерево; сотню разъ мы съ вами продѣлывали эту самую штуку въ Тестерѣ, добираясь до птичьихъ гнѣздъ или до яблоковъ; а теперь поставьте ноги мнѣ на плечи, помогайте себѣ руками и однимъ скачкомъ попадете какъ разъ на самый гребень стѣны.

— А ты же какъ? спросилъ Гуго, продѣлавши въ точности все, что совѣтовалъ Коклико.

— О! я-то?… не бойтесь! у меня есть своя мысль. Еще не въ эту ночь меня поймаютъ!… Добрались?

— Добрался, отвѣчалъ Гуго, сидя верхомъ на стѣнѣ.

— Ну, графъ! теперь прыгайте внизъ.

— А ты же? бѣги хоть скорѣй!..

XIX.

Что бываетъ за стѣной.

Въ ту минуту, какъ Коклико пускался бѣжать дальше, держась поближе къ стѣнѣ, Гуго замѣтилъ вдали свѣтъ факеловъ, отъ гнавшагося за ними отряда полиціи; шумъ голосовъ доходилъ уже къ нему. Онъ пустилъ руки и упалъ безъ шума на мелкій песокъ аллеи. Прежде всего онъ осмотрѣлся кругомъ. Всюду — мертвая тишина; только вѣтеръ шумѣлъ голыми вѣтками. Подумавъ съ минуту, онъ вступилъ въ пустынную аллею, перешелъ черезъ лужайку, по серединѣ которой тихо журчалъ прозрачный фонтанъ, и вдали, въ смутной тѣни, за террассой, на которой стояли на мраморныхъ подножьяхъ бѣлые призраки нѣсколькихъ статуй, увидѣлъ величественную массу отеля, широкій фасадъ котораго и крыльцо съ двойнымъ всходомъ слабо выдѣлялись изъ мрака.

— Чортъ возьми! сказалъ онъ себѣ, я какъ будто узнаю этотъ отель.

Онъ вошелъ въ скрытую аллею, которая вела прямо къ террассѣ; не прошелъ онъ еще и половины этой аллеи, какъ увидѣлъ, что на встрѣчу ему идетъ женщина въ свѣтломъ платьѣ, раздвигая вѣтки и ступая не слышными шагами, какъ ящерица въ травѣ.

— Это вы, Паскалино? спросила она слегка дрожащимъ голоскомъ.

— Не знаю, я-ли Паскалино, но знаю хорошо, что васъ мнѣ нужно, чтобъ выбраться отсюда, отвѣчалъ Монтестрюкъ.

Незнакомка слабо вскрикнула и пустилась бѣжать. Въ три прыжка Гуго догналъ ее и принялъ въ свои объятія полубезчувственную отъ страха.

— Ахъ! я умираю! прошептала она.

— Нѣтъ еще! сказалъ онъ, цѣлуя ее въ шею.

Незнакомка очнулась и, смягчаясь, продолжала:

— А я приняла было васъ за вора… какъ легко можно иногда ошибиться!

Она поглядѣла на него съ боку, желая разсмотрѣть въ темнотѣ лицо и усы, коснувшіеся ея шеи. Не совсѣмъ еще прійдя въ себя, она опиралась на его руку.

— Гдѣ я? спросилъ Гуго.

— У принцессы Маміани.

— У принцессы Маміани!… Ты просто очаровательна, а если хочешь доказательствъ, то вотъ они.

И онъ опять поцѣловалъ ее, но на этотъ разъ уже въ обѣ щеки. Субретка скорчила скромную мину и прошептала, улыбаясь: — Не слѣдовало бы, можетъ быть, однакожъ доказывать мнѣ это такъ близко.

— А если ты хочешь, чтобъ я пересталъ, прекрасная Хлоя, то проведи меня поскорѣй къ принцессѣ.

— Такъ вы знаете, какъ меня зовутъ? ну, теперь я понимаю, отчего сейчасъ…

— Хочешь, чтобъ я опять началъ?

— Нѣтъ, пожалуйста!.. Скажите мнѣ только, кто вы такой? Гуго взялъ ее за руку и вывелъ изъ-подъ зеленаго свода аллеи.

— Посмотри-ка на меня!

— Графъ де Монтестрюкъ! воскликнула она.

— Онъ самый… что-жь, теперь ты проводишь?

Субретка отвѣтила легкимъ поклономъ и пошла прямо къ террассѣ.

— Вотъ приключеніе! говорила она. Признайтесь, однако, графъ, вѣдь я хорошо сдѣлала, что пошла сегодня вечеромъ гулять по саду.

— Я очень благодаренъ за это Паскалино.

Хлоя покраснѣла и, ускоривъ шаги, отперла маленькую дверь бывшимъ у нея въ карманѣ ключомъ.

Между тѣмъ какъ все это происходило въ саду принцессы Маміани, Коклико полетѣлъ было сначала птицей, спасаясь отъ дозора; но лишь только онъ обогнулъ стѣну, за которою исчезъ Гуго, и оглянулся кругомъ, чтобъ рѣшить, куда бѣжать дальше, какъ вскрикнулъ отъ удивленія, узнавъ отель принцессы.

— Чортъ возьми! какъ случай-то славно распоряжается! Значитъ, мы здѣсь на союзной почвѣ; ну, тутъ и останемся!

Въ эту минуту онъ увидѣлъ тряпичника съ плетушкой за спиной и съ фонаремъ въ рукѣ, только что вошедшаго въ эту улицу. Онъ кинулся прямо къ нему.

— Сколько хочешь ты, пріятель, за все твое добро?

— За все?

— За все.

— Да вы, видно, лакомка! отвѣчалъ тряпичникъ, поставивъ плетушку на столбикъ… Три экю въ шесть ливровъ… можетъ быть, слишкомъ дорого?

— Согласенъ на три экю! Поскорѣй только, давай сюда казакинъ и крючекъ!

Тряпичникъ, находя сдѣлку выгодною, не сталъ терять времени и въ одно мгновенье снялъ свое заплатанное платье, а Коклико надѣлъ его поверхъ своей одежды. Въ какихъ нибудь три минуты переодѣванье было окончено. Тряпичникъ ушелъ, постукивая въ рукѣ своими тремя экю, а Коклико улегся у столбика, положивъ плетушку рядомъ. Какъ разъ было пора: два солдата изъ дозора выбѣгали изъ-за угла.

— Эй! ты съ фонаремъ! ты ничего не видалъ? спросилъ одинъ изъ нихъ, толкнувъ Коклико ногой.

— Чего не видалъ? спросилъ тоже Коклико, протирая глаза, будто его только что разбудили.

— Двухъ бѣгущихъ мошенниковъ?

— А! это-то! да, видѣлъ!.. не знаю точно-ли они мошенники, но у ребятъ ноги-то куда прыткія: они бѣжали что твои зайцы; одинъ даже чуть не упалъ на меня, споткнувшись.

— А куда-жь они побѣжали?

— А вотъ туда! отвѣчалъ Коклико, указывая именно въ противоположную сторону. Э! да они, должно быть, теперь далеко ушли… на набережной чего добраго!

— Ну! такъ, значитъ, попались: тамъ есть наши.

— Я такъ и думалъ! сказалъ себѣ Коклико.

Оба солдата побѣжали къ рѣкѣ, а новый тряпичникъ закрылъ глаза:

— Ну! теперь не мѣшаетъ и заснуть.

Мы оставили Гуго у маленькой двери, отъ которой ключъ былъ въ карманѣ у предусмотрительной Хлои. Она ввела Монтестрюка въ длинную галлерею, въ концѣ которой въ дверную щель виднѣлся свѣтъ.

— Подождите здѣсь, сказала она, я сейчасъ ворочусь… не знаю, нѣтъ-ли кого у принцессы; стойте смирно.

Хлоя исчезла въ потайную дверь, скрытую въ деревянной обдѣлкѣ стѣны; Гуго осмотрѣлся кругомъ. Въ темнотѣ онъ могъ различитъ портьеры, на стѣнахъ портреты, зеркала въ золоченыхъ рамахъ — всѣ признаки богатства и роскоши: судьба привела его, значитъ, именно къ дамѣ съ зелеными глазами. Но вздыхая отъ глубины души, онъ не могъ не подумать, какимъ страннымъ случаемъ онъ попалъ опять къ принцессѣ. Точно сама судьба толкала ее къ нему, и каждый разъ въ самую критическую минуту его жизни.

Вдругъ въ той сторонѣ, гдѣ виднѣлась полоска свѣта, растворились настежь двери и принцесса появилась въ яркомъ свѣтѣ сосѣдней комнаты, быстро идя съ протянутыми руками. Онъ пошелъ къ ней на встрѣчу.

— Вы! вы! у меня, въ такой поздній часъ? какими судьбами? спросила она, уводя его за собой.

Онъ очутился въ огромной комнатѣ, освѣщенной полсотнею свѣчей и съ широкими стеклянными дверьми прямо на террассу. По мебели разбросаны были плащи, тюники, платья, кружева. Принцесса все еще держала Гуго за руку и смотрѣла на него съ безпокойствомъ и съ восхищеніемъ.

— Надѣюсь, что не несчастье какое нибудь? продолжала она; вы были въ саду… зачѣмъ?.. Сейчасъ мнѣ послышались выстрѣлы. Вѣдь не въ васъ стрѣляли, не правда-ли?

— Напротивъ.

И, раскрывъ плащъ, Гуго показалъ ей, что онъ весь пробитъ пулями.

— Ахъ, Боже мой! сказала она, сложивъ руки.

— Не пугайтесь: въ меня только цѣлили, но не попали. Вы говорили о несчастьи? не совсѣмъ такъ, но меня преслѣдуютъ… и сильно преслѣдуютъ, а въ концѣ — быть можетъ, и арестъ!..

— Что вы! Подъ какимъ предлогомъ? что жь вы такое сдѣлали? въ чемъ обвиняютъ васъ?

Хлоя вошла перепуганная.

— Ахъ! я не знаю, право, что это такое. Тамъ офицеръ изъ дозора и съ нимъ четверо солдатъ; они выломали двери: офицеръ требуетъ, чтобъ его допустили осмотрѣть отель: увѣряетъ, что сюда спрятался какой-то обвиняемый, котораго имъ приказано схватить. Я едва успѣла убѣжать. Онъ идетъ вслѣдъ за мной.

Въ сосѣдней комнатѣ дѣйствительно послышались шаги.

— Скорѣй туда, сказала принцесса, толкая его въ слѣдующую комнату: тамъ моя спальня. Спрячьтесь въ альковѣ. Клянусь, они не пойдутъ туда искать васъ. А ты, Хлоя, скорѣй къ туалету!

Гуго исчезъ; принцесса стала передъ Хлоей, которая схватила первое платье, готовясь подать ей. Постучались въ дверь.

— Войдите, сказала принцесса. Появился офицеръ со шпагой на голо.

— Это что значитъ? спросила она высокомѣрно. Увидѣвъ ее, офицеръ снялъ шляпу.

— Извините, что я вхожу къ вамъ ночью, но у меня есть приказъ объ арестѣ и я долженъ его исполнить.

— Очень хорошо! возразила принцесса, со какое отношеніе можетъ быть, хотѣла бы я узнать, между вашимъ приказомъ и моимъ отелемъ? Ужь не меня-ли вы явились арестовать?

— О, нѣтъ! но одного господина, за которымъ мы гнались и который, по всей вѣроятности, скрылся именно сюда, подъ вашу крышу.

— А! а какое преступленіе совершилъ этотъ господинъ?

— Графъ де Монтестрюкъ дрался на дуэли, въ противность законамъ и высочайшимъ указамъ, и мало того, что онъ ранилъ смертельно, быть можетъ, одного капитана, проливавшаго кровь на службѣ его величества, но еще ранилъ двухъ или трехъ солдатъ, посланныхъ схватить его и слѣдовательно, оказалъ неуваженіе къ правосудію. Убійство и бунтъ вотъ его преступленія. Тутъ дѣло идетъ объ его жизни, такъ какъ его величество требуетъ прежде всего его повиновенія его волѣ.

— А почему вы думаете, что графъ де Монтестрюкъ спрятался въ этомъ домѣ?

— На стѣнѣ вашего сада нашлись свѣжіе слѣды: на верху есть. царапины отъ шпоръ…. я приказалъ осмотрѣть садъ во всей подробности.

— Безъ моего разрѣшенія?

— Дѣло было спѣшное: онъ могъ ускользнуть отъ насъ; а мнѣ его непремѣнно нужно и я добьюсь своего!

— Какое усердіе! можно подумать, право, что тутъ замѣшано немножко и ненависти.

— Да, я въ самомъ дѣлѣ ненавижу графа де Монтестрюка…

— Его? а за что? Что онъ вамъ сдѣлалъ?

— Мнѣ-то — ровно ничего, я его даже а не знаю…

— Ну?

— Но раненый имъ на дуэли капитанъ, можетъ быть, не вынесетъ раны, а онъ — отецъ мнѣ. Не по крови; но я привязанъ къ нему какъ сынъ узами вѣчной благодарности… Я обязанъ ему спасеніемъ жизни.

Принцесса Маміани вздрогнула: она имѣла дѣло не съ простымъ солдатомъ, котораго можно прогнать или подкупить, но съ безпощаднымъ врагомъ. Если отъищутъ Гуго, онъ пропалъ. Передъ ней стоялъ высокій блѣдный молодой человѣкъ съ выраженіемъ печали и рѣшимости на лицѣ. Виднѣлись слѣды долгой, мужественно вынесенной борьбы и какая-то роковая печать страданія отъ самой колыбели…

Офицеръ помолчалъ съ минуту, какъ бы подавленный жгучими воспоминаніями; принцесса смотрѣла на него внимательно.

— У меня было порученіе въ провинціи, продолжалъ онъ, когда состоялась у нихъ эта роковая дуэль; какъ только я вернулся, я узналъ объ исходѣ ея, и всего какой-нибудь часъ тому назадъ, мнѣ донесъ нарочный о томъ, что произошло между графомъ де Моятестрюкъ и дозоромъ. Я взялъ въ руки все дѣло.

Только что онъ кончилъ, появился солдатъ и, стукнувъ по ковру прикладомъ ружья, сказалъ:

— Поручикъ, я обошелъ весь силъ и никого не нашелъ. Но навѣрное по немъ прошелъ кто-нибудь всего нѣсколько минутъ тому назадъ: на пескѣ по аллеямъ видны свѣжіе слѣды сапогъ. Я выслѣдилъ до первыхъ ступенекъ террассы, а тамъ слѣды пропали на плитахъ; но навѣрное кто-нибудь да вошелъ въ отель съ террассы.

Поручикъ посмотрѣлъ пристально на принцессу и сказалъ:

— Вы слышите?

Положеніе становилось критическимъ; принцесса ясно слышала тяжелое біенье своего сердца и боялась, чтобъ и офицеръ его тоже не услышалъ; взоры ея блуждали по комнатѣ и невольно скользили по двери, за которой скрылся Монтестрюкъ, Молчать дольше было опасно: волненье принцессы могло быть замѣчено офицеромъ и тогда опасность очевидно усиливалась.

Хлоя подошла робко и, опустивъ глаза въ замѣшательствѣ, сказала:

— Не угодно-ли вамъ будетъ спросить у солдата, не замѣтилъ ли онъ, рядомъ со слѣдами, которые довели его до террассы, другихъ слѣдовъ поменьше и въ томъ же самомъ направленіи, какъ будто двое шли рядомъ по саду?

— Правда, отвѣчалъ солдатъ. Два слѣда, одинъ побольше, а другой поменьше, въ самомъ дѣлѣ идутъ рядомъ.

— Ну, какъ ни совѣстно мнѣ признаться, но я должна сказать, что это я оставила слѣды.

Принцесса вздохнула. Она бы охотно поблагодарила Хлою за вмѣшательство, но должна была притвориться удивленною.

— Вы? что это значитъ?

— Я все разскажу, продолжала субретка, не поднимая глазъ и теребя конецъ ленты между пальцами. Я сошла въ садъ, чтобы поджидать кое-кого — я готова его и назвать, если прикажете — и съ нимъ вернулась въ отель черезъ маленькую дверь въ галлереѣ, отворивши ее вотъ этимъ ключомъ. Я едва смѣю просить о прощеньи, принцесса…

Все это было сказано съ такимъ смущеніемъ и такъ натурально, что невозможно было не повѣрить: обмануться впрочемъ тѣмъ легче, что и въ нашемъ дѣлѣ въ признаньяхъ служанки было на половину правды.

— Я прощаю, сказала принцесса, именно за полную откровенность вашей неожиданной исповѣди. Надѣюсь, теперь г. офицеръ самъ пойметъ, что его подозрѣніе было совершенно неосновательно: искали слѣдовъ бѣглеца, а нашли слѣды влюбленнаго. Сознайтесь, что въ эти дѣла правосудію нечего мѣшаться!

Принцесса улыбнулась и начинала шутить. Ужь она ясно показывала офицеру, что ему пора уйдти. Этотъ еще раздумывался, но вдругъ, спохватясь, сказалъ:

— Я не могу не повѣрить искренности этого разсказа, но, къ несчастью, на мнѣ лежитъ суровый долгъ и я обязавъ его выполнять. Садъ осмотренъ, но самый отель еще нѣтъ. Надо и его осмотрѣть.

— Пожалуй, отвѣчала принцесса хладнокровно и рѣшительно пошла прямо къ дверямъ, въ которыя скрылся за нѣсколько минутъ графъ де Монтестрюкъ, смѣло отворила ихъ и продолжала, взглянувъ прямо въ глаза офицеру:

— Здѣсь моя собственная комната. Можете войдти, но когда я вернусь на родину, во Флоренцію, я разскажу моимъ соотечественникамъ, какъ уважаютъ въ Парижѣ права гостепріимства, котораго ищутъ во Франціи знатныя дамы, и какую предупредительную вѣжливость здѣсь имъ оказываютъ.

Офицеръ призадумался.

— Что жь вы не входите? продолжала она. Вы сейчасъ застали меня за туалетомъ, который я готовлю для балета въ Луврѣ. Немного позднѣй, вы бы меня застали въ спальнѣ, гдѣ все приготовлено для меня на ночь.

Слабый свѣтъ лампы въ алебастровомъ шарѣ позволялъ поручику видѣть черезъ отворенную дверь поднятыя занавѣски алькова бѣлую постель и разложенный на мебели ночной туалетъ. Онъ отступилъ шагъ назадъ.

— И такъ, принцесса, вы никого не видѣли?

— Никого.

— Вы поклянетесь?

Принцессѣ показалось, что занавѣска алькова колыхнулась, какъ, будто невидимая рука готовилась приподнять ее.

— Клянусь! сказала онъ рѣшительно.

— Я ухожу, сказалъ офицеръ, кланяясь. Теперь принцесса сама подошла къ нему.

— Какъ васъ зовутъ? я хочу знать, покрайней мѣрѣ, кого должна благодарить за такой деликатный поступокъ.

— Мое имя совершенно неизвѣстно; изъ него вы ничего не узнаете: меня зовутъ Лоредонъ.

Онъ низко поклонился принцессѣ, подалъ знакъ своимъ людямъ идти за нимъ и вышелъ медленно, какъ бы оставляя неохотно домъ, гдѣ онъ надѣялся захватить убійцу своего отца.

Принцесса и Хлоя обѣ разомъ бросились къ дверямъ, черезъ которыя вышелъ поручикъ; наклонивъ голову впередъ, онѣ прислушивались къ шуму удалявшихся шаговъ, сперва въ передней, потомъ на лѣстницѣ. Не сводя глазъ другъ съ друга, безмолвно, онѣ считали сколько еще ему остается пройдти, чтобъ уйдти совершенно изъ дома. Шумъ слабѣлъ болѣе и болѣе. Убѣдившись, что всякая опасность миновала, онѣ облегчили грудь глубокимъ вздохомъ.

— Ахъ! сказала Хлоя, я до сихъ поръ еще дрожу. Я думала, что упаду, когда тотъ проклятый человѣкъ объявилъ, что станетъ осматривать весь домъ!

— Знаешь-ли, что безъ тебя онъ пропалъ-бы!… Ахъ! я тебя никогда ужь не отпущу, и выходи замужъ за кого хочешь!..

Какъ только она отворила дверь, изъ большихъ сѣней послышался смѣшанный шумъ голосовъ.

— Что тамъ еще? спросила принцесса, между тѣмъ какъ Хлоя цѣловала ей руки… кажется, опасности больше нѣтъ, а мнѣ очень страшно! пойди… посмотри, не задержало-ли тамъ что-нибудь этого офицера… Если бы они взяли графа де Монтестрюка, я бы не пережила этого, понимаешь-ли?

Хлоя быстро ушла. Оставшись одна, принцесса побѣжала въ комнату, гдѣ былъ спрятанъ Гуго. Онъ только что раздвинулъ занавѣски, за которыми скрывался, она коснулась къ нему.

— Ахъ! спасенъ! спасенъ! вскрикнула она.

Слезы текли ручьями по ея лицу.

— Признайтесь, вы хотѣли выйдти, когда я поклялась, что никого не видала?

— Посмотрите сами, я ужь вынулъ было шпагу! Они бы не взяли меня живымъ! Но подвергать васъ необходимости лгать, васъ и за меня!… О! эта мысль приводитъ меня въ отчаянье!

— А мнѣ что за дѣло? и какъ мало вы меня знаете! Я бы поклялась сто, тысячу разъ, во всемъ, чего бъ ни потребовали, на евангеліи, на распятіи… не блѣднѣя!… Развѣ я не могла отступить передъ чемъ бы то ни было, чтобъ только вырвать васъ у смерти?…

Въ порывѣ страсти, принцесса не помнила сама себя; глаза ея сверкали, восторгъ сіялъ въ ея улыбкѣ.

— Эта странная рѣчь васъ удивляетъ, продолжала она, и вы спрашиваете себя, быть можетъ, отчего во мнѣ столько усердія и столько огня?

— Да, отчего? спросилъ онъ, не сводя съ нея глазъ.

Она схватила его за руку и, увлекла въ большую комнату передъ спальней; при яркомъ огнѣ свѣчей, освѣщавшихъ ея прекрасное лицо, блѣдная, взволнованная, подавленная страстью, но не опуская глазъ, она сказала ему дрожащимъ голосомъ:

— Помните-ли вы, какъ разъ вечеромъ, въ замкѣ, въ окрестностяхъ Блуа, почти въ ту самую минуту, какъ ваша очарованная молодость готова была заговорить языкомъ страсти съ другой женщиной, — вы вдругъ почувствовали, въ темной галлереѣ, горячее дыханье устъ, встрѣтившихся съ вашими?

— Какъ! этотъ поцѣлуй?

— Я дала вамъ его… и ваши руки хотѣли схватить меня, но я убѣжала.

— Вы! вы! это были вы?

— Да, я! ахъ! я почувствовала, что этотъ поцѣлуй связываетъ меня съ вами на вѣки… чѣмъ я была тогда, тѣмъ я и теперь…

Ослѣпленный, очарованный, Гуго смотрѣлъ на это милое лицо, сіявшее огнемъ страсти. Зеленые глаза Леоноры сверкали. Онъ открылъ ротъ, чтобъ говорить, она положила ему руку на губы и продолжала:

— Ахъ! не портите мнѣ эту чудную минуту благодарностью! Я дѣйствую изъ одного эгоизма. Что сдѣлали вы, чтобъ внушить мнѣ такую любовь? Ничего. Я полюбила васъ съ первой минуты, какъ увидала, сама не зная этого, не подозрѣвая; я думала, что это просто симпатія къ вашей молодости и къ вашей храбрости, потомъ любовь сказалась вдругъ, внезапно… Я вся принадлежу вамъ. Я жила мыслью объ васъ, а между тѣмъ знаю, что вы мечтаете не обо мнѣ!

Печаль разлилась по лицу ея, огонь потухъ въ глазахъ и безсильная рука выпустила руку Гуго.

— Ахъ! я безумная! проговорила она.

Двѣ слезы выкатились изъ ея глазъ; она уходила, онъ удержалъ ее.

— За такую преданность можно заплатить только жертвой цѣлой жизни!… вскричалъ онъ. Но чѣмъ она выше, беззавѣтнѣе, тѣмъ больше честь моя требуетъ, чтобъ я не употребилъ эту преданность во зло… Нѣтъ! нѣтъ! я не могу принять отъ васъ пріюта, не подвергая васъ, быть можетъ, такимъ же точно опасностямъ, какія грозятъ мнѣ самому…

— Да, понимаю, отвѣчала она съ грустью. Вамъ ужь тяжело быть мнѣ чѣмъ-нибудь обязаннымъ! Вы не можете, вы не хотите быть мнѣ благодарнымъ, чтобъ не похитить эту благодарность у другой! Вы хотите уйдти отъ меня, уйдти изъ этого дома, гдѣ мы съ вами снова встрѣтились! Увѣрьтесь однако прежде, возможно-ли это?

Она снова взяла его за руку и, черезъ цѣлый рядъ темныхъ комнатъ, привела въ кабинетъ съ однимъ окномъ, выходившимъ на главный фасадъ отеля. Она подняла занавѣску и Гуго взглянулъ. У столбика спалъ тряпичникъ, положивъ голову на свою плетушку, а въ нѣсколькихъ шагахъ отъ проѣзда ходили взадъ и впередъ два солдата изъ дозора.

— Въ этой сторонѣ невозможно, не правда-ли? спросила принцесса. Посмотримъ теперь отъ саду.

Они вошли въ ту галлерею, гдѣ былъ уже Гуго въ первый разъ, и по маленькой внутренней лѣстницѣ поднялись въ башенку на углѣ отеля, откуда, въ слуховое окно, видна была вся улица, вдоль которой тянулась стѣна сада. Два часовыхъ ходили съ ружьемъ на плечѣ.

— Поручикъ Лореданъ отказался отъ осмотра отеля, прибавила принцесса Маміани, но не отъ надзора за нимъ. Попробуйте перепрыгнуть черезъ эту стѣну! развѣ вы хотите, чтобы та пуля, которая попадетъ въ васъ, поразила и меня въ самое сердце, скажите?

— Чтожь дѣлать однакожь? вскричалъ онъ.

— Идти за мной! слушаться меня! отвѣчала она.

Она склонилась къ нему, прижавшись къ его груди, какъ будто уже чувствовала рану, о которой она говорила, и увлекла Гуго въ ту комнату, гдѣ онъ сейчасъ скрывался. Біенья ея сердца, быстрыя и тяжелыя, отдались въ немъ, зараза страсти овладѣла имъ и, нагнувшись къ пылающему лицу принцессы, онъ произнесъ:

— Я остаюсь!

XX.

Старое знакомство.

Невозможно было однакожь, чтобы, при всемъ упоеніи молодости к страсти, графъ де Монтестрюкъ и принцесса Маміани не одумались сами съ появленіемъ дневнаго свѣта.

Гуго не могъ надѣяться, чтобы его присутствіе оставалось у принцессы долго неоткрытымъ. Леонора ручалась, правда, за молчанье Хлои, обезпеченное вдвойнѣ — интересомъ и преданностью; но оставаться долѣе значило компроментировать ее даромъ, не спасая самаго себя. Ничего не дѣлать, скрываться — это значитъ почти признать себя виновнымъ; но его больше всего заботило положеніе самой принцессы, такъ великодушно предложившей ему пріютъ у себя въ отелѣ.

Леонора видѣла отраженіе всѣхъ этихъ мыслей на его лицѣ, какъ видна бываетъ тѣнь облака на прозрачномъ озерѣ.

— Вы опять думаете меня покинуть, не правда-ли? сказала она.

— Да, правда. Прежде всего, васъ самихъ я не имѣю права вмѣшивать въ такое дѣло, въ которомъ я смутно чувствую что-то недоброе. Я слишкомъ вамъ обязанъ со вчерашняго дня и мнѣ просто невыносима мысль, что вамъ можетъ встрѣтиться какая-нибудь непріятность изъ-за меня… Потомъ мои два служителя, всегда готовые рисковать жизнью для моей защиты… я потерялъ ихъ совсѣмъ изъ виду; гдѣ они теперь? Одинъ изъ нкхъ особенно, котораго я знаю съ дѣтства, — почти другъ мнѣ…

— Знаю… но выйдти и быть схваченнымъ черезъ десять шаговъ — развѣ этимъ можно сдѣлать имъ какую-нибудь пользу? Я смотрѣла на разсвѣтѣ: тѣ же люди караулятъ на тѣхъ же самихъ мѣстахъ…

— Я такъ и думалъ… но опять и еще разъ, дѣло идетъ объ васъ….

— А чего же мнѣ бояться, если вамъ не грозитъ здѣсь никакая опасность?…

Принцессу прервалъ легкій шумъ: Хлоя постучалась въ дверь и вошла.

— Тамъ внизу, сказала она, какой-то человѣкъ въ лохмотьяхъ такъ настоятельно требуетъ, чтобъ его допустили къ принцессѣ, что швейцаръ позвалъ меня… Я видѣла этого человѣка; онъ клянется, что вы будете рады его видѣть… Я смотрѣла пристально ему въ глаза…

— Я такой болванъ, сказалъ онъ мнѣ, что не умѣю хорошо объяснить; но мнѣ сдается, что ваши госпожа пойметъ меня…

— Какъ онъ сказалъ?… Чортъ возьми! да это Коклико! вскричалъ Гуго. Позвольте войдти ему сюда.

Принцесса сдѣлала знакъ и почти тотчасъ же вошелъ тотъ самый тряпичникъ, котораго она видѣла спящимъ на улицѣ у столбика. Онъ бросилъ свой крючокъ и подбѣжалъ прямо къ Гуго.

— А! живъ и здоровъ! ну, я доволенъ! вскричалъ онъ.

Онъ оглянулся кругомъ и потомъ продолжалъ, улыбаясь.

— Клѣтка-то славная и красивая, но вѣкъ въ ней высидѣть нельзя и пора подумать, какъ бы изъ нея выйдти.

— Слышите? сказалъ Гуго, обращаясь къ принцессѣ.

— Но, вскричала она, вѣдь тамъ же есть люди, которые васъ караулятъ!… и еслибъ вы даже дали имъ смѣлый отпоръ, то прибѣгутъ другіе и схватятъ васъ!

— Потому то именно и нечего тутъ прибѣгать къ смѣлости, сказалъ Коклико своимъ спокойнымъ, какъ всегда, голосомъ: теперь намъ ея вовсе не нужно; довольно съ насъ будетъ и хитрости.

Хлоя, слушавшая до сихъ поръ, хотѣла было уйдти.

— Нѣтъ! нѣтъ! сказалъ Коклико, удерживая ее за руку; вы, кажется мнѣ, особа разумная; слѣдовательно, будете нелишнею на предстоящемъ совѣщаніи.

Хлс=оя спрятала руки въ карманы, скорчила самую скромную рожицу и стала за принцессой, поглядывая искоса на Гуго.

— Самъ дьяволъ сидитъ въ мошенникахъ, которые васъ преслѣдуютъ, продолжалъ Коклико. Тутъ кроется какое-то гнусное злодѣйство. Передъ тряпичникомъ съ плетушкой не очень-то онѣ стѣсняются; кусая корку хлѣба съ кускомъ сыру, я разговорился съ однимъ изъ тѣхъ, что мы такъ славно поколотили тамъ, на улицѣ дез-Арси. Онъ разсказалъ мнѣ, что ихъ начальникъ, какой-то Лореданъ, слыветъ сыномъ…

— Капитана д’Арпольера, прервала принцесса.

— А! вы это знаете! Это вещь такая важная, что намъ нельзя ждать ни малѣйшей пощады съ этой стороны… Кажется, этого Лоредана подняли на мостовой въ какомъ-то городѣ, отданномъ на разграбленіе послѣ того, какъ его взяли приступомъ. Бриктайль, въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни, безъ сомнѣнія, — сдѣлалъ доброе дѣло: онъ взялъ бѣднаго мальчугана, кричавшаго на порогѣ горящаго дома, положилъ его къ себѣ на сѣдло и увезъ. Ребенокъ, какимъ-то чудомъ, остался живъ, научился военному дѣлу и сталъ, не знаю какъ, поручикомъ въ дозорѣ, гдѣ его считаютъ малымъ надежнымъ.

— Да, надежнымъ и даже чѣмъ-то получше, сказалъ Гуго.

— Васъ не удивитъ, конечно, если я прибавлю, что для разбойника, которому онъ обязанъ дневнымъ свѣтомъ и своей шпагой, онъ готовъ на всякія муки. Я все это выпыталъ, потому что всегда полезно знать, съ кѣмъ имѣешь дѣло, особенно между врагами.

— А какое же будетъ заключенье? спросилъ Гуго.

— Заключенье, графъ: намъ нельзя разсчитывать ни на подкупъ, ни на открытую силу. Лореданъ отлично принялъ свои мѣры: отель окруженъ со всѣхъ сторонъ.

— Я была увѣрена! сказала принцесса.

— Сокрушаться особенно тутъ нечего. Сколько рыбы проходитъ черезъ сѣти! И я надѣюсь доказать это.

— Какимъ образомъ? спросила она съ живостью. Если вамъ удастся, г. Коклико, то я знаю кое-кого, кто вамъ будетъ за это очень, очень благодаренъ.

— Э! хоть я и болванъ, а все-таки иногда могу кое-что придумать! и тутъ-то именно вотъ это самая барышня намъ и поможетъ.

Хлоя поклонилась и подошла поближе.

— Есть тутъ еще кто-нибудь, кромѣ барышни, на кого можно бы положиться? спросилъ Коклико.

Принцесса и Хлоя переглянулись.

— Есть Паскалино, сказала Хлоя, немного покраснѣвъ; я его знаю и могу поручиться, что онъ сдѣлаетъ все, что хотите изъ любви къ принцессѣ, если я его попрошу.

— Попросите, барышня, и пусть онъ не слишкомъ удивляется, если увидитъ незнакомаго товарища, который понесетъ съ нимъ принцессу въ портшезѣ.

— А! мнѣ, значитъ, нужно выѣхать? спросила принцесса.

— Да, принцесса, среди дня, около полудня, потрудитесь сдѣлать прогулку въ портшезѣ; вдвоемъ съ Паскалино васъ будетъ имѣть честь понести графъ де Монтестрюкъ, мой господинъ.

— Э! Э! сказалъ Гуго. А ты самъ?

— Разъ всѣ видѣли, что сюда вошелъ тряпичникъ, надо, чтобъ онъ и вышелъ на глазахъ у всѣхъ. Принцесса позволитъ положить ваше платье къ ней въ портшезъ, подъ юпки… а барышня, ручающаяся ему за преданность добраго Паскалино, съумѣетъ добыть намъ еще и ливрею для графа.

— По милости принцессы, у Паскалино двѣ ливреи очень чистыхъ, и онъ охотно отдастъ ту, которая получше, въ распоряженіе графа де Монтестрюка, если я его попрошу; они одного роста, я вчера чуть не ошиблась.

— Значитъ платье у насъ есть, такъ какъ барышня сейчасъ же пойдетъ попросить его у хозяина, который, навѣрное не откажетъ, въ чемъ ручаются ея хорошенькіе глазки, и она принесетъ намъ его тотчасъ же. Переодѣться можно въ одну минуту, гдѣ-нибудь въ темномъ кабинетѣ, и если только я не вернусь сюда, то при первомъ ударѣ полудня можно и въ путь!

— И мы пойдемъ?… спросилъ Гуго.

— Въ такое мѣсто, гдѣ принцесса можетъ остановить васъ безъ всякой опасности; напримѣръ, въ баню или куда нибудь, гдѣ на хозяина можно вполнѣ положиться.

— На Прачешной улицѣ есть лавка духовъ Бартолино: онъ землякъ принцессы и многимъ ей обязанъ, сказала Хлоя. Я увѣрена, что онъ вамъ отопретъ комнату за лавкою.

— Хлоя права, сказала принцесса; безъ нея я бы объ этомъ и не вспомнила… я только и думаю, что объ окружающихъ васъ опасностяхъ и совсѣмъ память потеряла!

— А я, продолжалъ Коклико, я пойду развѣдчикомъ, впередъ… Кадуръ — совершенно какъ поднятый собаками заяцъ: всегда возвращается въ свою нору. Поэтому я пойду бродить на Маломускусную улицу, гдѣ онъ навѣрное ужь насъ поджидаетъ… вы понимаете, что еслибъ его захватили или убили, то я бы узналъ отъ бездѣльниковъ, съ которыми разговаривалъ. Какъ только соберу свѣдѣнія, тотчасъ же побѣгу въ лавку Бартолино, который имѣетъ честь поставлять духи принцессѣ, и мы составимъ новый планъ компаніи… А пока барышня пусть походитъ здѣсь по сосѣдству, будто съ порученіемъ отъ принцессы, и потомъ прійдетъ сказать намъ, не случилось-ли чего подозрительнаго… Еслибъ я опять вошелъ въ отель, разъ отсюда вышедши, я могъ бы возбудить подозрѣнія… а ихъ-то именно и не нужно въ настоящую минуту.

Все такъ и сдѣлалось, какъ устроилъ Коклико. Хлоя скоро вернулась съ прогулки, не замѣтивъ ничего особеннаго; Паскалино, которому она шепнула словечко мимоходомъ, поспѣшилъ отдать ей самую новую изъ своихъ ливрей, и въ одну минуту Гуго переодѣлся носильщикомъ портшеза, съ ремнемъ на плечахъ. Въ назначенный часъ, принцесса вышла съ большой церемоніей изъ растворенныхъ настежь дверей отеля, а швейцаръ отдалъ ей честь алебардой; Коклико со своимъ крючкомъ пошелъ сбоку и процессія двинулась по улицамъ медленно, какъ слѣдуетъ людямъ, которымъ спѣшить некуда и которые идутъ прилично, сохраняя достоинство, по своимъ дѣламъ.

Отойдя отъ отеля и увѣрившись, что все идетъ хорошо, тряпичникъ прибавилъ незамѣтно шагу и направился на Маломускусную улицу, гдѣ надѣялся встрѣтить Кадура.

Когда онъ огибалъ Львиной улицы, онъ увидѣлъ мальчика, который первый разсказалъ имъ о бродящихъ у ихъ дома подозрительныхъ личностяхъ. Забавляясь волчкомъ, Угренокъ поглядывалъ во всѣ стороны. Замѣтивъ это, Коклико призадумался.

— Э! нашъ маленькій пріятель, сказалъ онъ, не станетъ даромъ играть такъ волчкомъ; кажется, надо его пораспросить.

Онъ подошелъ къ нему въ ту минуту, какъ мальчикъ вытягивалъ шею, чтобъ заглянуть за уголъ улицы вдаль.

— Ахъ! какъ хорошо, что вы вздумали переодѣться! сказалъ Угренокъ, едва не вскрикнувъ отъ радости.

— Есть, значитъ, новое?

— Еще-бы. Ваши непріятели стоятъ тамъ на часахъ. Они не сходятъ съ мѣста отъ самаго разсвѣта!

— А мой товарищъ?

— Большой черномазый, что ворочаетъ языкомъ десять разъ во рту, прежде чѣмъ заговоритъ? Онъ пришелъ… я успѣлъ его предупредить. Онъ задумалъ непремѣнно войдти домой…

— И вошелъ?

— Да, но черезъ заборъ сосѣдняго сада; перелѣзъ черезъ три или четыре стѣны; а потомъ тѣмъ же путемъ опять ушелъ.

— Настоящая кошка, этотъ Кадуръ! А теперь?

— Онъ здѣсь близко въ одномъ мѣстѣ, которое я знаю… я могу провести васъ къ нему… Дѣлайте только видъ, что ищете крючкомъ подъ стѣнами, и идите за мной издали. Куда я войду, войдите и вы тоже.

Угренокъ поднялъ свой волчокъ и принялся скакать впереди, какъ заяцъ по бороздѣ. Коклико шелъ сзади, посвистывая. Два-три человѣка, одѣтыхъ какъ рабочіе, ходили взадъ и впередъ. зѣвая передъ дверьми, но зорко поглядывая во всѣ глаза.

— Хорошо! я знаю, что это значитъ! сказалъ себѣ Коклико.

Войдя въ пустынный переулокъ, Угренокъ, прыгавшій все время, не оглядываясь назадъ, толкнулъ дверь кабака, стекла которой были завѣшаны грязными кусками красной матеріи, и проворно юркнулъ туда. Коклико вошелъ за нимъ послѣ и съ перваго же взгляда узналъ Кадура, хотя онъ тоже былъ переодѣтъ. Арабъ сидѣлъ передъ стаканомъ, до котораго не касался вовсе, положивъ локоть на столъ и опираясь головой на руку. Товарищъ сѣлъ рядомъ на той же скамейкѣ.

— Ну? спросилъ онъ, осушая стаканъ, стоявшій передъ арабомъ. Кадуръ обернулся; ни одинъ мускулъ на лицѣ у него не дрогнулъ.

— Наконецъ! сказалъ онъ въ отвѣтъ.

— Говори скорѣй! сказалъ Коклико; насъ ждетъ кто-то, кто сильно объ тебѣ безпокоится, между тѣмъ какъ я безпокоюсь объ немъ.

— Тогда и говорить нечего; пойдемъ.

— Дьяволъ, а не человѣкъ! сказалъ Коклико; у него языкъ нарочно для того и есть, чтобъ не говорить!

Кадуръ уже всталъ и, не отвѣчая, отворялъ дверь. Коклико увидѣлъ съ удивленьемъ, что онъ остановился передъ ручной телѣжкой, которой онъ было и не замѣтилъ и которая стояла у стѣны кабака. Арабъ молча надѣлъ ремень себѣ на плечи, сталъ въ оглобли и двинулся, везя телѣжку. Телѣжка была наполовину полна салату и прочей зелени. Ротъ его стянулся отъ беззвучнаго смѣха.

— Одна и та жа мысль! сказалъ себѣ Коклико: я тряпичникъ, а онъ — огородникъ.

Коклико пошелъ впередъ: Угренокъ бѣжалъ рядомъ съ нимъ. Въ концѣ улицы мальчикъ замедлилъ шагъ и, дернувъ его за полу, сказалъ:

— Послушайте, еслибъ я смѣлъ, я спросилъ бы у васъ обо одной вещи.

— Говори, мальчуганъ, я очень радъ найдти случай услужить тебѣ.

— Случай-то уже нашелся, продолжалъ Угренокъ, наматывая веревочку вокругъ волчка: если я пригодился вамъ на что-нибудь, потрудитесь сказать вашему господину, чтоздѣсь есть бѣдный мальчикъ, который бы очень хотѣлъ отдаться ему на всю жизнь.

— Значитъ, ни отца, ни матери? спросилъ Коклико, продолжая идти.

— Ни брата, ни сестры.

— Хорошо! я знаю кой-кого, кто былъ такимъ же, какъ и ты.

— Вы сами, можетъ быть!

— Я самъ, и потому-то именно объ тебѣ и не забудутъ… положись на насъ.

Черезъ полчаса послѣ этого короткаго разговора, продолжая — одинъ везти свою телѣжку, а другой — нести свою плетушку, не обмѣнявшись ни словомъ, ни взглядомъ, Кадуръ и Коклико пришли къ лавкѣ духовъ Бартолино. Коклико вошелъ первымъ, а Кадуръ за нимъ, въ узкій корридоръ, въ глубинѣ котораго Хлоя, стоявшая на караулѣ, ввела ихъ въ темную комнатку, гдѣ Гуго и принцесса Маміани сидѣли запершись.

— Вотъ и Кадуръ, сказалъ Коклико; .если можете, вырвать у него разсказъ о томъ, что онъ видѣлъ.

— Домъ караулятъ, отвѣчалъ арабъ; но можно войдти черезъ окно, когда нельзя черезъ двери. Я все выбралъ изъ шкафовъ. Платье, деньги, бумаги — все положилъ въ телѣжку.

— А сверху морковь и рѣпу, проворчалъ Коклико, потирая руки; почти такой же болванъ, какъ и я, этотъ бѣдняга Кадуръ!

— Значитъ, все спасено? спросилъ Гуго.

— Все.

— Теперь надо рѣшаться, объявилъ Коклико, дѣло ясное, что мы не можемъ вѣчно жить ни въ лавкѣ съ духами, ни въ отелѣ принцессы, не оставаться навсегда въ этихъ фиглярскихъ костюмахъ.

Принцесса смотрѣла на Гуго съ тревогой. Насталъ часъ окончательнаго рѣшенія.

Вдругъ Гуго ударилъ себя по лбу и спросилъ Кадура:

— Ты, должно быть, нашелъ между бумагами пакетъ, запечатанный пятью черными восковыми печатями?

— Разумѣется.

— Пойди, принеси его.

Кадуръ вышелъ.

— Мнѣ дозволено пустить въ ходъ это письмо только въ случаѣ крайней необходимости, продолжалъ Гуго, или крайней опасности.

— Увы! опасность грозитъ каждую минуту! сказала принцесса.

— Приходится, значитъ, прибѣгнуть къ этому талисману, который мнѣ дала мать моя, графиня де Шаржполь, въ минуту разлуки. Кто знаетъ? спасенье, быть можетъ, тамъ и заключается!

— Не сомнѣвайтесь; въ ваши лѣта развѣ можно считать все потеряннымъ?

Кадуръ вошелъ съ пакетомъ въ рукѣ.

Монтестрюкъ взялъ въ волненьи этотъ пакетъ, напоминавшій ему то счастливое, беззаботное время, отъ котораго отдѣляло его теперь столько событій. Онъ поцѣловалъ шелковую нитку, обвязанную вокругъ конверта руками графини, и разорвалъ верхній конвертъ; на второмъ, тоже запечатанномъ черной восковой печатью, онъ прочелъ слѣдующій адрессъ, написанный дорогимъ почеркомъ: графу де Колиньи, отъ графини Луизы де Монтестрюкъ.

— Бѣдная, милая матушка! прошепталъ онъ; мнѣ кажется, какъ будто вчера только она меня обнимала!

Онъ пересилилъ свое волненье и, поднявъ голову, продолжалъ:

— Ну! теперь я пойду къ графу де Колиньи и у него попрошу помощи и покровительства. Только не въ этомъ костюмѣ хочу я явиться къ нему: онъ долженъ помочь дворянину и я хочу говорить съ нимъ, какъ дворянинъ.

— Ба! сказалъ Коклико, мы ужь нотеряли счетъ глупостямъ! Одной больше или одной меньше — право ничего не значитъ!

Кадуръ не сказалъ ни слова и вышелъ опять. Онъ досталъ изъ телѣжки полный нарядъ, лежавшій подъ грудой капусты, и принесъ его графу, который въ одну минуту переодѣлъ снова. На этотъ разъ принцесса ужь не могла участвовать въ экспедиціи. Она должна была наконецъ разстаться съ тѣмъ, кому всѣмъ пожертвовала. Она встала, блѣдная, но твердая, и, протянувъ ему руку, сказала:

— Вы любили меня всего одинъ день; полагайтесь на меня всегда.

Скоро затѣмъ, закутанный съ ногъ до головы въ длинный плащъ, изъ-подъ котораго видны были только каблуки его сапогъ, конецъ шпаги и перо на шляпѣ, Гуго дошелъ благополучно до отеля Колиньи, а за нимъ подошли Кадуръ — огородникъ и Коклико — тряпичникъ.

Лишь только онъ вошелъ въ двери отеля, дворецкій остановилъ его: графъ де-Колиньи занятъ важными дѣлами и никого не принимаетъ.

— Потрудитесь доложить графу, что дѣло, по которому я пришелъ, не менѣе важно, возразилъ Гуго гордо, и что онъ будетъ самъ раскаяваться, если меня не приметъ теперь же: дѣло идетъ о жизни человѣка.

— Какъ зовутъ вашу милость? спросилъ дворецкій.

— Грифъ де-Колиньи прочтетъ мое имя на бумагѣ, которую я долженъ ему вручить.

— Ваша милость не повѣритъ-ли мнѣ эту бумагу?

— Нѣтъ! графъ де-Колиньи одинъ долженъ прочесть ее…. Ступайте.

Дворецкій уступилъ этому повелительному тому и, почти тотчасъ же вернувшись, сказалъ:

— Не угодно-ли войдти? графъ васъ ожидаетъ,

Гуго засталъ графа де-Колиньи стоящимъ передъ столомъ, заваленнымъ картами, планами, въ большой комнатѣ, освѣщенной высокими окнами, выходящими въ садъ, залитый свѣтомъ. У него былъ стройный станъ; красивое лицо его поражало выраженіемъ смѣлости и упорства; ни утомительные походы, ни заботы честолюбія не оставили ни малѣйшихъ слѣдовъ на этомъ лицѣ. Мужественный и ясный взоръ графа остановился на Гуго.

— Вы желали говорить со мной, и со мной однимъ? спросилъ онъ.

— Такъ точно, графъ.

— Вы, значитъ, думали, что принесенная вами бумага настолько важна, что, не зная меня и не желая себя назвать, вы сочли себя вправе настаивать, чтобъ я васъ принялъ немедленно?

— Вы сами увидите это сейчасъ, я же вовсе не знаю, что заключается въ этихъ бумагахъ.

— А! отвѣчалъ графъ де-Колиньи съ видомъ любопытства. Онъ протянулъ руку и Гуго подалъ ему пакетъ.

При первомъ взглядѣ на адрессъ, графъ де-Колиньи вздрогнулъ, вовсе не стараясь скрыть этого движенія.

— Графиня Луиза де-Монтестрюкъ!… вскричалъ онъ.

Онъ поднялъ глаза и взглянулъ на стоявшаго передъ нимъ незнакомца, какъ будто отъискивая въ чертахъ его сходство съ образомъ, воспоминаніе о которомъ сохранилось въ глубинѣ его сердца.

— Какъ васъ зовутъ, ради Бога? спросилъ онъ наконецъ.

— Гуго до-Монтестрюкъ, графъ де-Шаржполь.

— Значитъ, сынъ ея!…

Графъ де-Колиньи постоялъ съ минуту въ молчаньи передъ сыномъ графа Гедеона, возстановляя мысленно полустершіяся черты той, съ кѣмъ онъ встрѣтился въ дни горячей молодости, и неопредѣленная фигура ея, казалось, медленно выступала изъ далекаго прошлаго и рисовалась въ воздухѣ, невидимая, но чувствуемая. Вдругъ она предстала ему вся, такая, какъ была въ часъ разлуки, когда онъ клялся ей, что возвратится. Дни, мѣсяцы, годы прошли длиннымъ рядомъ, другія заботы, другія мысли, другія печали, другая любовь увлекли его, и онъ ужь не увидѣлъ больше тѣ мѣста, гдѣ любилъ и плакалъ какъ-то. Какъ полно было его тогда его сердце! какъ искренно онъ предлагалъ ей связать свою жизнь съ ея судьбой!

— Ахъ! жизнь! прошепталъ онъ, и какъ все проходитъ!…

Онъ подавилъ вздохъ и, подойдя къ Гуго, который смотрѣлъ на него внимательно, продолжалъ, протянувъ ему руку:

— Графъ! я еще не знаю, чего желаетъ отъ меня графиня де-Монтестрюкъ, ваша матушка; но что бы это ни было, я готовъ для васъ все сдѣлать.

Онъ сломалъ черную печать и прочелъ внимательно нѣсколько строкъ, писанныхъ тою, кого онъ называлъ когда-то просто Луизой.

Глаза полководца, который видѣлъ такъ часто и такъ много льющейся крови, подернулись слезой и взволнованнымъ голосомъ онъ произнесъ:

— Говорите, графъ, что я могу для васъ сдѣлать?

XXI.

Король — солнце.

Гуго въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ графу де-Колиньи, въ какомъ онъ находится положеніи: дуэль, засада, сраженіе, погоня, найденный пріютъ въ такомъ домѣ, гдѣ честь не позволяла ему оставаться; въ какое затрудненіе поставленъ онъ всѣми этими приключеніями и наконецъ какой помощи пришелъ онъ просить у графа, въ минуту крайней опасности. Онъ разсказалъ все съ полной откровенностью и, увлеченный понемногу своей довѣрчивостью, передалъ всю жизнь свою съ минуты отъѣзда изъ Тестеры. Его честная рѣчь поразила графа де-Колиньи, который усадилъ его подлѣ себя.

— Во всемъ этомъ, сказалъ онъ, когда Гуго кончилъ свой разсказъ, нѣтъ ничего, чего бы я самъ не сдѣлалъ, еслибъ былъ на вашемъ мѣстѣ, — можетъ быть, не съ такимъ счастьемъ, но навѣрное съ такой же рѣшительностью. Въ сущности, кого поразили вы вашей шпагой и кто изъ васъ первый затѣялъ ссору? Васъ задѣлъ какой то безпріютный искатель приключеній, одинъ изъ тѣхъ бездѣльниковъ, которые такъ и просятся на висѣлицу; ему давно слѣдовало бы грести на королевскихъ галерахъ. Вы положили его на мостовую ударомъ шпаги: что жь можетъ быть проще? Вотъ разставленная вамъ засада — другое дѣло, вовсе не такое ужь простое… вы никого не подозрѣваете въ этой низости?

— Никого. Развѣ вы не находите, что одна злоба самого Бриктайля можетъ служить достаточнымъ объясненіемъ?

— Дуэли — пожалуй: осушаютъ кружки, горячатся, дерутся — это встрѣчается ежедневной но засада, погоня, записка, приглашающая васъ на свиданье, гдѣ вы встрѣчаете вмѣсто ожидающей васъ женщины отрядъ изъ ночнаго дозора, — вотъ тутъ вопросъ усложняется! есть кто нибудь, кому бы выгодно было погубить васъ?

— Никого не знаю.

— Вы говорили мнѣ о соперничествѣ между вами и графомъ де-Шиври.

— Да, но соперничество открытое, на виду у всѣхъ, такъ что оно не мѣшаетъ ему оказывать мнѣ самую искреннюю дружбу. Онъ былъ моимъ секундантомъ въ этой дуэли.

— А кавалеръ де-Лудеакъ былъ секундантомъ у этого капитана д’Арпальера, въ которомъ вы встрѣтили вашего стараго знакомаго, Бриктайля? Ну, а ужинъ, за которымъ у васъ вышла ссора съ этимъ бездѣльникомъ, вѣдь его затѣяли графъ де-Шиври съ своимъ другомъ, не такъ-ли?

— Какъ! неужели вы можете предполагать?…

— Мой милый Гуго — позвольте мнѣ называть васъ такъ: я имѣю на это право по моимъ лѣтамъ — вы не знаете еще придворныхъ. Самый лучшій изъ нихъ глубокій дипломатъ и всегда облекается въ мракъ и темноту. Этотъ самый Шиври, разсыпающійся передъ вами въ увѣреніяхъ дружбы, которыя вы принимаете съ полной довѣрчивостью, такъ свойственною вашей молодости, да вѣдь это — такой человѣкъ, который не отступитъ ни передъ чѣмъ, чтобъ только устранить препятствія, заграждающія ему путь! Онъ знатнаго рода, состояніе у него большое, но, говорятъ, и много долговъ, и онъ разумѣется не прочь бы украсить свою голову герцогской короной. Ну, а та, которая можетъ ему доставить ее, сама позволила вамъ добиваться ея руки… я былъ бы очень удивленъ, еслибъ Шиври васъ не ненавидѣлъ!

— Мнѣ кто-то ужь говорилъ то же самое.

— И этотъ кто-то былъ совершенно правъ. А что касается до Лудеака, который живетъ подъ покровительствомъ графа де-Шиври, то это — черная и низкая душа, въ которой ни одна хорошая, добрая мысль не найдетъ ни малѣйшей щелки, куда бы ей можно было проскользнуть. У него нравъ злой, происхожденіе темное, а въ карманахъ — ничего. Это, какъ говорилось въ старину, плѣнникъ графа де Шиври, а вѣрный — состоящій у него на службѣ палачъ; притомъ же — ненасытимый въ своихъ потребностяхъ, упорный въ мстительности, лукавый какъ судья, скрытный какъ исповѣдникъ, ловкій на всѣ руки и храбрый, когда нужно… Съ такими двумя ищейками по вашему слѣду, держите ухо востро!

— Бѣда въ томъ, что Провидѣніе не на моей сторонѣ…

— Ну, такъ я беру на себя кричать вамъ на каждомъ шагу, берегитесь! опасное мѣсто!

Графъ де Колиньи отодвинулъ рукой развернутый на столѣ планъ, который онъ разсматривалъ, когда Гуго вошелъ къ нему.

— Завтра, сказалъ онъ, вставая мы пойдемъ съ вами къ королю.

— Къ королю? вскричалъ Гуго.

— А почему жь нѣтъ? Вы довольно хорошаго рода, чтобъ имѣть право быть на маломъ выходѣ… я самъ повезу васъ… бываютъ случаи въ жизни, гдѣ лучше всего взять быка за рога. Ваше положеніе-- именно въ этомъ родѣ.

Графъ де Колиньи позвонилъ. Вошелъ лакей.

— Графъ будетъ жить здѣсь; приготовьте ему комнаты.

— Вы позволите мнѣ дать тоже приказаніе?

— Прошу васъ.

Гуго обратился къ ожидавшему лакею.

— Пойдите, пожалуста, на подъѣздъ; такъ есть человѣкъ съ ручной телѣжкой и другой съ плетушкой на спинѣ. Одного зовутъ Кадуръ, а другого Коклико. Это мои друзья. Попросите ихъ сюда.

Графъ де Колиньи смотрѣлъ на него съ удивленьемъ, пока лакей уходилъ.

— Я не могу, объяснилъ Гуго, оставить на произволъ розъискамъ Лоредана и его дозора, какъ я самъ въ безопасности, двухъ слугъ, которые всегда готовы рисковатъ для меня жизнью.

Черезъ минуту, Гуго представилъ графу де Колиньи Кадура и Коклико. Оба прибрали уже въ конюшни графа телѣжку и плетушку.

— Нельзя знать, что случится, и очень можетъ быть, что онѣ намъ еще понадобятся, говорилъ глубокомысленно Коклико.

Графъ де Колиньи пользовался милостями Лудовика XIV, который не забылъ, какъ открыто наслѣдникъ великаго адмирала отдѣлился, въ смутное время Фронды, отъ принцевъ и перешелъ на сторону короля, когда дѣла его далеко еще не были въ хорошемъ положеніи. Эти милости давали графу при дворѣ видное положеніе, но онъ долженъ былъ постоянно бороться съ принцемъ Конде, старинная злоба котораго не слабѣла съ годами. Вотъ это-то личное вліяніе свое графъ де Колиньи хотѣлъ теперь употребить въ пользу Монтестрюка, рѣшась дѣйствовать смѣло и быстро.

На слѣдующій же день дѣйствительно, онъ вмѣстѣ съ Гуго поѣхалъ въ Фонтенебло, гдѣ находился дворъ, назвалъ своего спутника дежурному шталмейстеру и сталъ на такомъ мѣстѣ, гдѣ долженъ былъ пройдти король, по возвращеніи съ охоты.

Трубы возвѣстили скоро пріѣздъ Лудовика XIV, который появился въ сопровожденіи толпы егермейстеровъ и дамъ. Другая толпа ожидавшихъ дворянъ бросилась во дворъ — поклониться королю, и потомъ вслѣдъ за нимъ вошла въ парадныя залы дворца, среди пажей и голубыхъ камерлакеевъ, освѣщавшихъ путь факелами и свѣчами, огонь которыхъ подвигался, какъ огненный потокъ. Это торжественное шествіе вверхъ по широкой парадной лѣстницѣ служило вѣрнымъ изображеніемъ самого блестящаго царствованія короля, которое достигало въ то время высшей степени славы и величія. Ослѣпленный окружавшею молодостью, красотой, славой, Гуго пошелъ вслѣдъ за Колиньи въ галлерею, гдѣ король только что остановился.

— Графъ де Шаржполь, нарочно пріѣхавшій недавно изъ Арманьяка, чтобъ имѣть счастье поклониться вашему величеству и лично выразить желаніе посвятить себя службѣ вашей, произнесъ графъ де Колиньи съ низкимъ поклономъ.

— Очень радъ пріѣзду графа де Шаржполя къ моему двору, отвѣчалъ король, который уже начиналъ выказывать свое расположеніе къ молодымъ людямъ и которому лицо Гуго понравилось съ перваго же разу.

— Графъ де Шаржполь хочетъ еще просить ваше величество не отказать ему въ милости, продолжалъ его покровитель

— Уже! отвѣтилъ король, улыбаясь немного насмѣшливо, но не безъ благосклонности.

— Я хочу, чтобы признательность ознаменовала первый же день, когда мнѣ было дозволено предоставить себя въ распоряженіе вашего величества, отвѣчалъ Гуго съ почтительной смѣлостью.

— Говорите, продолжалъ король, обратясь къ графу де Колиньи.

— Онъ имѣлъ несчастье встрѣтить одного искателя приключеній и, по роковому стеченію обстоятельствъ, было вынужденъ обратить противъ него шпагу на мостовой добраго города Парижа и положить его на земь.

— Дуэль! произнесъ король, нахмуривъ брови.

— Я не былъ бы здѣсь — ваше величество хорошо это изволите знать — если бы дѣло графа де Монтестрюка не было правымъ: онъ былъ вызванъ и долженъ былъ защищать свою жизнь противъ недостойнаго противника, который прежде еще измѣнилъ у графа де Шаржполя законамъ гостепріимства.

— Если такъ, то я прощаю и надѣюсь, что впередъ вы не забудете почтенія и повиновенія, какими обязаны издаваемымъ нами указамъ.

— Это еще не все, государь. Вслѣдствіе этой дуэли, графъ де Шаржполь былъ завлеченъ въ засаду и долженъ былъ защищаться противъ ночного дозора. который напалъ на него и осыпалъ ружейными выстрѣлами, въ противность всякой справедливости. Онъ вынужденъ былъ опять обнажить шпагу и кровь была пролита.

— И я тѣмъ болѣе объ этомъ сожалѣю, сказалъ Гуго, гордо сохраняя свое спокойное и почтительное положеніе, что все честолюбіе мое, при отъѣздѣ изъ провинціи, состояло въ томъ, чтобы пролить всю мою кровь, до послѣдней капли, для славы вашего величества.

— Я же, ручаюсь за невинность и добросовѣстность графа де Шаржполя, осмѣливаюсь еще сослаться и на самое имя, которое онъ носитъ. Преданность королю передается въ его родѣ отъ отца къ сыну. Графъ де Шаржполь единственный представитель своего рода. Ваше величество изволите знать о подвигѣ перваго изъ Шаржполей въ такой день, когда дѣло шло о свободѣ и жизни короля Генриха IV, вашего славнаго дѣда.

— Знаю, отвѣчалъ Лудовикъ XIV, покойный король, отецъ мой, разсказывалъ мнѣ эту исторію, о которой слышалъ отъ августѣйшаго главы нашего дома^[2]. Я очень радъ видѣть при своемъ дворѣ потомка того человѣка, который показалъ себя тогда такимъ хорошимъ французомъ и такимъ хорошимъ солдатомъ. Благодарю графа де Колиньи за доставленный мнѣ случай узнать его.

— Мое искреннее желаніе — идти по слѣдамъ графа Самуила де Шаржполя и кинуться въ свою очередь съ обнаженной шпагой на враговъ короля.

— Можетъ-ли графъ де Шаржполь надѣяться, государь, что его не будутъ больше ни безпокоить, ни преслѣдовать за такое дѣло, въ которомъ правда на его сторонѣ?

— Я прикажу и даже сдѣлаю больше.

Король сдѣлалъ знакъ; подошелъ дежурный офицеръ.

— Маркизъ де Креки, продолжалъ онъ, въ моей военной свитѣ есть, кажется, вакантное мѣсто поручика. Скажите графу де Лувуа, чтобъ отослалъ патентъ графу де Шаржполю.

Сказавъ это, король махнулъ привѣтливо рукой Гуго и Колиньи, и пошелъ далѣе.

Всѣ замѣтили благосклонную улыбку короля во время длиннаго разговора съ новымъ лицомъ въ древнемъ фонтенеблскомъ дворцѣ. Придворные, стоявшіе поодаль, придвинулись ближе: всѣмъ любопытно было узнать имя того дворянина, принятаго его величествомъ такъ милостиво. Нѣкоторые, получивъ отвѣтъ отъ графа де Колиньи, пожелали познакомиться съ Гуго.

— Король разговаривалъ съ вами сегодня благосклонно, сказалъ Колиньи Гуго, завтра у васъ будетъ больше друзей, чѣмъ волосъ на головѣ.

— Тѣмъ лучше!

— Ну, не знаю! Иногда бываетъ очень опасно имѣть такъ много друзей. Ихъ объятія напоминаютъ мнѣ тѣ вѣнки, которые жрецы вѣшали въ древности на шею жертвамъ. Васъ осыпаютъ привѣтствіями, и именно тѣ самыя руки, которымъ вы довѣряетесь, ведутъ васъ незамѣтно къ самой пропасти. Ни въ одномъ болотѣ нѣтъ такихъ опасныхъ ямъ, какъ въ этихъ прекрасныхъ, блестящихъ позолотой галлереяхъ. Здѣсь нужно ходить, открывши глаза и уши.

Совѣтъ былъ хорошъ, но одна вещь озабочивала Монтестрюка болѣе, чѣмъ всѣ козни и ловушки на скользкой придворной почвѣ: ему хотѣлось разгадать загадку, которая хранилась у него въ карманѣ, въ видѣ записки съ подписью Орфиза де М…

Прежде всего, послѣ представленія королю, такъ ловко устроеннаго графомъ де Колиньи, онъ поспѣшилъ къ герцогинѣ д’Авраншъ. Онъ нашелъ ее въ великолѣпномъ нарядѣ, она собиралась ѣхать на пріемъ у королевы. Графъ де Шиври былъ съ нею и разсыпался въ похвалахъ съ драгоцѣнными вещами, которыя одна изъ горничныхъ подавала ей. Цезарь не могъ скрыть удивленія при видѣ Гуго, но поспѣшилъ къ нему на встрѣчу.

— Что это мнѣ говорили? за вами гоняется полиція?… Слава Богу, это неправда, какъ я вижу!

— Теперь это дѣйствительно неправда, но еще недавно я бы не могъ этого сказать.

— Какъ это?

— Цѣлая исторія: бѣготня по улицамъ, прыжки черезъ стѣны, паденье въ садъ, переодѣванье въ шутовской нарядъ, и все это, чтобъ отдѣлаться отъ полицейскихъ, выпущенныхъ на меня цѣлой стаей.

— Выходитъ, настоящая Одиссея? спросилъ Цезарь.

— Которая окончилась только въ Фонтенебло, у короля.

— Теперь все для меня ясно! Вотъ почему, должно быть, я васъ такъ давно и не видѣла, сказала Орфиза, смотрясь въ зеркало… Мнѣ тоже говорили, кажется, о какой-то дуэли, въ которой вы надѣлали чудеса… Кто то еще вчера сравнивалъ васъ съ знаменитымъ Амадисомъ Гальскимъ!

Сарказмы Орфизы затронули Гуго за живое.

— Эта дуэль, о которой вамъ разсказывали, вѣроятно, отъ нечего дѣлать, разные любезники, отвѣчалъ онъ, имѣла удивительныя послѣдствія, и первое изъ нихъ была схватка, въ которой два или три бѣдняка лишились жизни.

— Столько разомъ! и, безъ сомнѣнія, отъ вашей могучей шпаги?

— Увы, да! другое послѣдствіе — то, что ваше имя было замѣшано въ этой исторіи.

— Мое имя! вскричала Орфиза.

— Ваше имя, лучшее доказательство — вотъ эта записка.

Гуго вынулъ изъ кармана записку, переданную ему вечеромъ въ Маломускусной улицѣ, и подалъ ее раскрытою герцогинѣ. Пробѣжавъ ее глазами, она расхохоталась.

— И вы могли подумать, что я написала подобную записку? спросила она. Вотъ наивность, очень близкая къ дерзости! взгляните, графъ де Шиври!

Герцогиня передала записку Цезарю; онъ улыбнулся.

— Меня обвиняютъ въ тщеславіи, сказалъ онъ, взглянувъ на записку; но сказать по правдѣ, еслибъ мнѣ прислали подобное нѣжное письмецо, то прежде всего, разумѣется, я бы вздохнулъ отъ сожалѣнія, что не могу этому повѣрить, но никогда бы не подумалъ, что написала его герцогиня д’Авраншъ!… Ахъ! бѣдный другъ мой! какая же странная мысль пришла вамъ въ голову!

Орфиза улыбнулась одобрительно, и эта улыбка окончательно разсердила Монтестрюка. Онъ взялъ изъ рукъ у де Шиври записку, скаталъ ее шарикомъ и спокойно бросилъ въ огонь.

— Немного чернилъ… немного золы… и ничего не останется! сказалъ онъ.

Потомъ продолжалъ шутливымъ тономъ:

— Это однакожь неблагодарно!… я бы долженъ былъ сохранить этотъ кусокъ бумаги, какая бы рука ни исписала его, хоть на память о томъ добрѣ, которое онъ принесъ мнѣ.

— Что же это такое? спросилъ Цезарь.

— Вещь очень цѣнная — благоволеніе короля.

— Да, въ самомъ дѣлѣ, вы видѣли короля! вскричала Орфиза… а я совсѣмъ ужь было объ этомъ забыла… въ Фонтенебло, кажется? по какому случаю? зачѣмъ?

— Но развѣ не въ обычаѣ, чтобы всѣ дворяне королевства представлялись его величеству?… Спросите у графа де Шиври… Кромѣ того я долженъ еще былъ просить короля о милости.

— И получили?

— Онъ сдѣлалъ больше: со вчерашняго дня, по высочайшему повелѣнію, я принадлежу въ военной свитѣ его величества.

— А! протянулъ де Шиври.

— Это только начало, прибавилъ Гуго, но я надѣюсь пойдти гораздо дальше и гораздо выше, во что бы то ни стало, per fas et nefas.

— Да куда же, позвольте узнать? спросила герцогиня, улыбнувшись при этомъ намекѣ и вперивъ въ него блестящій взоръ.

— Но вѣдь вы сами знаете… до завоеванія Золотаго Руна.

— А! такъ это дѣло рѣшеное, что вы похитите меня на кораблѣ Аргосскомъ, и даже не крикнувъ: берегись!

— Вы сами видите, что нѣтъ: вѣдь я васъ предупреждаю.

— Много милости! А еслибъ однакожь я вздумала отказать? Женщины такъ причудливы!

Гуго былъ просто въ припадкѣ хладнокровія; онъ улыбнулся, поклонился и отвѣчалъ:

— Нѣтъ, герцогиня, нѣтъ! вы согласитесь.

— Сейчасъ вы были наивны до дерзости; теперь вы смѣлы до наглости.

Орфиза встала съ явнымъ желаніемъ прекратить разговоръ. Но Гуго рѣшился идти до конца.

Онъ хладнокровно положилъ руку на эфесъ шпаги и поклонившись еще разъ Орфизѣ, глаза которой сверкали отъ гнѣва, сказалъ ей:

— Если смѣлость — дѣйствительно преступленіе, то все — таки ничто не заставитъ меня отступить… Вы — или смерть!

Лишь только онъ вышелъ, Цезарь пожалъ плечами и вскричалъ:

— Это просто сумашедшій!

Но Орфиза, подъ вліяніемъ внезапнаго, столь обычнаго у женщинъ переворота, посмотрѣла ему прямо въ лицо и сказала:

— Онъ не похожъ однакожь на прочихъ… Кого онъ возьметъ, то съумѣетъ и охранить!

Выйдя изъ отеля герцогини, Гуго пошелъ бродить безъ цѣли по улицамъ Парижа. Онъ мечталъ о воздушныхъ замкахъ, надъ которыми видалъ въ облакахъ образъ Орфизы. Онъ сладитъ наконецъ съ этой гордой герцогиней, съ которой вѣчно приходилось начинать дѣло съизнова; онъ пожертвуетъ для этого всей кровью, всей жизнью. Она увидитъ наконецъ, что онъ не шутилъ, когда принималъ ея вызовъ.

— Съ ней, говорилъ онъ себѣ, то улыбается надежда, то находитъ отчаяніе; сегодня у ней — мелькала ласковая улыбка, завтра — иронія, сарказмъ… Молодая и прекрасная, она забавляется перемѣнами, питается капризами… Но я самъ изъ упрямаго рода и покажу ей! Волей или неволей она должна сдаться и сдастся!

Гуго все шелъ да шелъ.

Настали сумерки, потомъ и шла ночь. Опомнившись, онъ ужь не зналъ и самъ, куда зашелъ. Онъ ждалъ перваго прохожаго, чтобъ спросить дорогу въ отель Колиньи, какъ вдругъ вблизи раздались крики. Онъ кинулся на шумъ и въ узкомъ переулкѣ, въ ночномъ сумракѣ, увидѣлъ брошенный у стѣны портшезъ, между тѣмъ какъ несшіе его лакеи съ трудомъ отбивались отъ цѣлой шайки мошенниковъ.

Гуго выхватилъ шпагу и бросился на грабителей. Какъ только самый отчаянный изъ нихъ упалъ отъ перваго же удара, всѣ прочіе бросились бѣжать, опасаясь, чтобъ дозоръ не вмѣшался въ дѣло, если борьба затянется далѣе. Гуго и не думалъ ихъ преслѣдовать и уже вкладывалъ шпагу въ ножны, какъ вдругъ дверца портшеза отворилась и изъ него вышла дама, закутанная въ плащъ и съ черной бархатной маской на лицѣ.

— Если она старая и дурная, сказалъ себѣ Монтестрюкъ, то пусть это доброе дѣло зачтется мнѣ, по крайней мѣрѣ, на небесахъ.

Незнакомка взглянула на него, пока онъ кланялся.

— Послушайте, что это значитъ? спросила она.

— Извините, но я самъ хотѣлъ спросить васъ объ этомъ, отвѣчалъ Гуго, успокоившись: голосъ былъ молодой и свѣжій.

— Извините и вы меня, я привыкла спрашивать, но не отвѣчать.

Дама толкнула ногой тѣло человѣка, котораго ранилъ Гуго; онъ не двинулся.

— А! вотъ какъ вы ихъ отдѣлываете! продолжала она, взглянувъ опять на своего защитника.

— Да, я ужь такъ привыкъ, отвѣчалъ Гуто тоже гордо, не желая уступить и въ этомъ незнакомкѣ; когда я бью, то всегда падаютъ.

Она осмотрѣлась кругомъ. Изъ двухъ носильщиковъ и двухъ лакеевъ, которые были при ней, одинъ былъ убитъ, двое убѣжали, четвертый стоналъ подъ стѣной, возлѣ опрокинутаго портшеза.

— Милостивый государь, продолжала дама, когда спасаютъ кого-нибудь, то тѣмъ самымъ отдаются имъ въ распоряженіе.

— Приказывайте. Что я долженъ дѣлать?

— Не угодно-ли проводить меня домой, но съ условіемъ, что вы не будете стараться увидѣть меня, ни узнавать, кто я.

— Боже сохрани! Ужь и то иногда бываетъ скучно, что надо смотрѣть на тѣхъ, кого знаешь, и знать тѣхъ, на кого смотришь.

— Какая дерзость!

— Вотъ это самое слово мнѣ сказали ужь разъ сегодня, и потому-то мнѣ не хочется говорить ни съ кѣмъ.

Незнакомка подошла къ раненому лакею и, толкнувъ его ногой въ плечо, сказала:

— Перестань стонать, и маршъ!

Бѣдняга всталъ и потащился кое-какъ къ концу переулка.

— Пріятное приключеніе, нечего сказать! проворчала незнакомка, идя за нимъ, и вотъ бы посмѣялись, еслибъ узнали, съ кѣмъ оно случилось!

— Посмѣялись бы или поплакали, сказалъ Гуго, шедшій рядомъ.

— А! а почему вы такъ думаете?

— Потому что одно безъ другаго не бываетъ. Женщины, какъ кошки, то прячутъ когти, то царапаются… Когда одни смѣются, другіе плачутъ.

— Вы это знаете?

— Что бы вы подумали обо мнѣ, еслибъ я не зналъ!

— Немного или много?

— Довольно, чтобъ не имѣть желанія дѣлать новые опыты.

Разбуженный шумомъ, жилецъ одного изъ сосѣднихъ домовъ, не слыша больше ничего, приотвориль немного окно, чтобъ узнать, что случилось. При свѣтѣ бывшей у него въ рукахъ свѣчи, дама посмотрѣла на Гуго внимательно, почти въ упоръ. Гуго разсмѣялся.

— Мое лицо говоритъ вамъ что-нибудь?

— Ничего.

— Ему больше и сказать нечего. Мы встрѣтились съ вами, какъ два ночныхъ призрака.

Скоро показались стѣны большаго сада; сквозь деревья виднѣлся смутно въ темнотѣ дворецъ.

— Э! да это Люксамбуръ! сказалъ Гуго будто самъ себѣ.

— Теперь мнѣ ужь нечего здѣсь бояться; можете уйдти.

Монтестрюкъ внезапно остановился и ужь было повернулся назадъ, чтобъ идти, какъ вдругъ она его удержала.

— А еслибъ мнѣ пришла фантазія поблагодарить васъ, не ужели вы не дали бы мнѣ къ этому способа? спросила она, удивляясь, что онъ такъ скоро ее слушаетъ.

— Ничего нѣтъ легче. Угодно вамъ снять перчатку?

— Вотъ, сказала она, подумавъ съ минуту.

Она подала ему тонкую, гибкую, изящную руку, уходившую въ шелковый рукавъ.

Гуго взялъ ее почтительно концами пальцевъ и, снявъ шляпу и поклонившись, поднесъ къ губамъ. Выпрямившись, онъ сказалъ ей:

— Теперь я долженъ благодарить васъ.

Онъ еще разъ поклонился незнакомкѣ и ушелъ, не поворачивая головы, между тѣмъ какъ она слѣдила за нимъ глазами.

— Э! э! сказала она, человѣкъ съ сердцемъ, а будетъ придворнымъ!

Фраза, которою заключила Орфиза де Монлюсонъ свой разговоръ съ графомъ де Шиври, когда ушелъ отъ нея Монтестрюкъ, заставила сильно задуматься раздражительнаго Цезаря. Онъ хорошо зналъ женщинъ и слѣдовательно зналъ также, что многія изъ нихъ любятъ извѣстную смѣлость въ рѣчахъ и въ поступкахъ. Онъ чувствовалъ, что Гуго, не испугавшись сдѣланнаго Орфизой пріема и ея насмѣшливой улыбки, выигралъ много въ ея мнѣніи. Сверхъ того, онъ выпутался удачно изъ такой бѣды, въ которой другіе могли бы потерять или свободу, или жизнь, и не только ничего не проигралъ, но напротивъ пріобрѣлъ милостивое вниманіе короля. Если онъ вышелъ съ такимъ успѣхомъ изъ положенія труднаго, то чего нужно было ожидать отъ такого человѣка, когда ему подуетъ попутный вѣтеръ?

Правда, у графа де Шиври былъ всегда подъ рукой Бриктайль, взбѣшенный пораженіемъ и дорожившій теперь жизнью только для того, чтобъ употребить ее на борьбу съ Монтестрюкомъ всегда и гдѣ бы то ни было; но еще долго, проколотый насквозь, онъ пролежитъ въ постели и не будетъ въ силахъ что нибудь предпринять. А когда этотъ былъ побѣжденъ, то ужь никого другого нельзя было и выпустить на гасконца съ какой — нибудь надеждой на удачу; надо ждать, а пока принять мѣры, чтобы бороться тѣмъ оружіемъ, которое доставляли ему имя и общественное положеніе.

Теперь надо было смотрѣть на герцогиню д’Авраншъ, какъ смотритъ полководецъ въ военное время на крѣпость. Нельзя ужь было надѣяться, что она поднесетъ ему ключи отъ своего сердца на серебряномъ блюдѣ, счастливая, что должна сдаться по первому требованію. Надо было вести осаду, правильную осаду, въ которой необходима и система, и ловкость; надо было копать траншеи, подводить мины. Графъ де Монтестрюкъ нашелъ неожиданнаго союзника въ особѣ короля. Почему же и графу де Шиври, въ свою очередь, не обратиться тоже къ Людовику XIV, имѣвшему надъ герцогиней особенную, почти неограниченную власть? Наскоро разобранная мысль эта показалась ему недурною.

Оставалось только выполнить ее искусно, но съ этой стороны Цезарь былъ обезпеченъ. Нѣсколько минутъ размышленія показали ему, какимъ способомъ надо приступить къ королю, характеръ котораго онъ зналъ отлично, и какую выгоду можно извлечь изъ этого плана для своего честолюбія.

Цезарь скоро добился случая явиться къ королю и, приблизившись къ нему съ видомъ глубочайшей почтительности, онъ сказалъ:

— Государь! я желалъ выразить вашему величеству свое опасеніе, что едва ли не навлекъ на себя вашего неудовольствія.

— Вы, графъ де Шиври?

— Увы! да, государь… Я осмѣлился поднять глаза на особу, которую доброта вашего величества осѣняетъ своимъ покровительствомъ.

— О комъ вы говорите?

— О графинѣ де Монлюсонъ… Я предавался съ упоеніемъ очарованіямъ ея прелестей, какъ вдругъ вспомнилъ, что она связана съ вашимъ величествомъ такими узами, которыя для меня священны. Быть можетъ, по незнанію я шелъ противъ намѣреній моего государя. За моею любовью наступило раскаяніе и я далъ себѣ клятву, что, если я имѣлъ несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволивъ себѣ мечтать объ особѣ, на которую вы имѣете, можетъ быть, другіе виды, то пусть сердце мое обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь отъ этой любви. А у ногъ короля ожидаю своего приговора… Повиноваться ему я сочту такимъ же священнымъ долгомъ, какимъ счелъ и признаніе въ моей винѣ.

Эта рѣчь, въ которой было разчитано каждое слово, понравилась Людовику XIV, который уже стремился рѣшать своей властью всякое дѣло; она льстила его необузданной страсти къ владычеству надъ всѣмъ и надъ всѣми. Онъ улыбнулся милостиво и отвѣчалъ;

— Вы рождены отъ такой крови, съ которою можетъ соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсонъ, хотя она и возведетъ въ герцоги того, кого изберетъ ея сердце. По этому разрѣшаю думать вамъ объ ней. Вы имѣете мое королевское позволеніе.

— Чтобы графиня де Монлюсонъ не подумала, что я поддаюсь тщеславію и дѣйствую подъ вліяніемъ слишкомъ высокаго мнѣнія о самомъ себѣ, ваше величество, не разрѣшите-ли мнѣ также повторить ей слова, которыя я имѣлъ счастье выслушать изъ устъ вашихъ и за которые я не нахожу словъ благодарить моего государя?

— Мое позволеніе даетъ вамъ всѣ права.

Это было гораздо болѣе, чѣмъ графъ де Шиври смѣлъ ожидать: Людовикъ XIV почти самъ далъ ему слово.

— Теперь не одного ужь меня встрѣтитъ этотъ проклятый Монтестрюкъ между собой я Орфизой де Монлюсонъ, сказалъ онъ себѣ, но и самаго короля! У него выдался счастливый день; мой день, надѣюсь, будетъ рѣшительнымъ.

XXII.

Кто сильнѣе?

Гуго не видѣлся съ маркизомъ де Сент-Эллисъ съ того вечера, какъ онъ подалъ ему такъ неожиданно помощь въ улицѣ дез-Арси.

На слѣдующій же день послѣ встрѣчи съ дамой въ черной маскѣ въ окрестностяхъ Люксамбура, онъ пошелъ отъискивать маркиза по адрессу, сообщенному имъ при разставаньи.

Выпутался-ли онъ, по крайней мѣрѣ, изъ бѣды? Когда Гуго вошелъ, маркизъ мѣрялъ комнату взадъ и впередъ и такъ и сыпалъ восклицаніями, изъ которыхъ можно было заключить, что онъ здоровъ, но въ самомъ скверномъ расположеніи духа.

— Что тебя такъ сильно злитъ? спросилъ Гуго: самъ чортъ не шумитъ такъ, попавши въ святую воду!… Вѣдь не раненъ, надѣюсь?

— Что значитъ такой вздоръ въ сравненіи съ тѣмъ, что со мной случилось? Всякая рана показалась бы мнѣ счастьемъ, блаженствомъ раздушенной ванны! Знаешь ли, что со мной было послѣ твоего отъѣзда изъ Арманьяка?

— Никакого понятія не имѣю.

— Такъ слушай же. Какъ то разъ, помнишь, злая судьба привела меня въ Тулузу; тамъ я встрѣтился съ одной принцессой… Что сказать тебѣ объ ней? Фея, сирена… Калипссо! Цирцея! Мелюзина!… Однимъ словомъ — чудо! Но къ чему рисовать тебѣ ея портретъ?… Ты зналъ ее въ Сен-Сави, куда она пріѣзжала по моей убѣдительнѣйшей просьбѣ.

— Короче, принцесса Леонора Маміани?

— Она самая. Само собой разумѣется, какъ только я увидѣлъ ее, я влюбился безумно; у меня вѣдь сердце такое нѣжное, это ужь у насъ въ породѣ… Чтобы понравиться ей, я пустилъ въ ходъ всѣ тайны самой утонченной любезности. Но у нея, видно, камень въ груди: ничто не помогло! Въ одно утро она меня покинула безъ малѣйшаго состраданія къ моему отчаянію, но позволила однакожь пріѣхать въ Парижъ, куда она направлялась не спѣша, съ роздыхами.

— Короче, мой другъ, пожалуйста покороче! Я помню, что разъ утромъ я встрѣтилъ тебя, какъ ты отправлялся на поиски, точно римлянинъ за сабинкой. Помню также, что ловкій ударъ шпагой положилъ конецъ твоей одиссеѣ въ окрестностяхъ Ажана, и ты былъ принужденъ искать убѣжища подъ крышей родоваго замка, гдѣ, помнится, я тебя оставилъ. Потомъ?

— Говоритъ какъ по книгѣ, разбойникъ! Потомъ, спрашиваетъ ты? Ахъ, мой милый Гуго! только что я выздоровѣлъ и сталъ-было готовиться къ отъѣзду къ моей прекрасной принцессѣ, какъ явилась въ нашихъ мѣстахъ одна танцовщица, совсѣмъ околдовала меня и я поскакалъ за ней въ Мадридъ… Навѣрное, ее подослалъ самъ дьяволъ!

— Не сомнѣваюсь. А потомъ?

— Замѣть, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поѣхалъ вслѣдъ за ней изъ Мадрида въ Севилью, изъ Севильи въ Кордову, а изъ Кордова — въ Барселону, гдѣ наконецъ одинъ флорентійскій дворянинъ уговорилъ ее ѣхать съ нимъ въ Неаполь. Моя цѣпь разорвалась и у меня не было другой мысли, какъ увидѣть снова мою несравненную Леозору, и вотъ я прискакалъ въ Парижъ чуть не во весь опоръ.

— Видѣлъ самъ, видѣлъ! Ты еще былъ верхомъ, какъ появился ко мнѣ на выручку!

— Бѣгу къ ней, вхожу, бросаюсь къ ея ногамъ и разражаюсь страстью! Скала, мой другъ, вѣчно скала!… А что ужаснѣй всего — она явилась передо мной еще прелестнѣй, чѣмъ прежде… Я умру, навѣрное умру. Неправда-ли, какъ она прекрасна?

— Очень красива!

— И такая милая! Станъ богини, грація нимфы, молодость гебы, поступь королевы, ножки ребенка, глаза — какъ брильанты… ручки…

— Да перестань, ради Бога! а то, право, переберешь весь словарь миѳологическихъ сравненій. Да и къ чему? вѣдь я знаю и тоже поклоняюсь ей.

— И ты не сошелъ съума отъ любви, какъ я?

— Но, отвѣчалъ Гуго, запинаясь, признайся самъ, что твой примѣръ не слишкомъ-то можетъ ободрить меня!

— Правда, отвѣчалъ маркизъ, вздыхая; но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушіемъ за неблагодарность. Я соединю свою судьбу съ твоей, я не разлучусь уже съ тобой ни когда. Мы вмѣстѣ станемъ гоняться за приключеніями. Мы добьемся, что о нашихъ подвигахъ затрубятъ всѣ сто трубъ Славы, я я хочу, чтобы, ослѣпленная блескомъ моихъ геройскихъ дѣлъ, когда-нибудь она сама, съ глазами полными слезъ, упала передо мной на колѣна, умоляя располагать ею… Ѣдемъ же!

— Куда это?

— Право, не знаю, но все-таки ѣдемъ скорѣй!

— Согласенъ, но съ условіемъ, что ты пойдешь прежде со мной къ графу де-Колиньи, у котораго я поселился послѣ той ночной схватки.

— Да, кстати! правда! что съ тобой сдѣлалось послѣ этого наглаго нападенія, которое подоспѣло такъ во время, чтобы разсѣять мои черныя мысли?

— Я встрѣтилъ домъ, гдѣ одна добрая душа пріютила меня.

— А хорошенькая эта добрая душа? спросилъ маркизъ.

— У христіанской любви не бываетъ пола, отвѣчалъ Гуго, а про себя подумалъ:

— Положительно, этому бѣдному маркизу не везетъ со мной!

Когда оба друга вышли на улицу, маркизъ взялъ Гуго подъ руку и, возвращаясь опять къ предмету, отъ котораго не могли отстать его мысли, продолжалъ:

— Я всегда думалъ, что если самъ дьяволъ зажжетъ свой фонарь прямо на адскомъ огнѣ, — и тотъ не разберетъ, что копошится въ сердцѣ женщины! Чтожь послѣ этого можетъ разобрать тамъ бѣдный, простой смертный. какъ я? Принцесса была вся въ черномъ, приняла меня въ молельнѣ, — она, дышавшая прежде только радостью и весельемъ… а изъ словъ ея я догадываюсь, что она поражена прямо въ сердце какимъ-то большимъ горемъ, похожимъ на обманутую надежду, на исчезнувшій сонъ, въ которомъ было все счастье ея жизни… Не знаешь-ли, что это такое?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Гуго, не взглянувъ на маркиза.

— Вѣдь не можетъ же это быть любовное горе! Какой же грубіянъ, замѣченный принцессой, не упалъ бы къ ея ногамъ, цѣлуя складки ея платья? Еслибы я могъ подумать, что подобное животное существуетъ гдѣ-нибудь на свѣтѣ, я бы отправился искать его повсюду и, какъ бы только нашелъ, вонзилъ бы ему шпагу въ сердце!

— Надо однако и пожалѣть бѣдныхъ людей: довольно ужь, кажется, быть слѣпому; умирать тутъ не зачѣмъ!

— Пожалѣть такого бездѣльника! что за басни! Она хочетъ удалиться отъ свѣта, эта милая, очаровательная принцесса, украшеніе вселенной, запереться съ своемъ замкѣ, тамъ гдѣ-то за горами, и даже намекнула мнѣ, что втайнѣ питаетъ страшную мысль — похоронить свои прелести во мракѣ монастыря. Вотъ до какой крайности довело ее несчастье! Клянусь тебѣ, другъ мой, я не переживу отъѣзда моего идола…

— Что это? Какъ только ты не убиваешь ближняго, то приносишь самаго себя въ жертву; не лучше-ли было бы заставить твое милое Божество перемѣнить мысли, не лучше-ли внушить ей другіе планы?

— Ты говоришь, какъ Златоустъ, и я пріймусь думать, какъ бы въ самомъ дѣлѣ этого добиться… Могу я разсчитывать на твою помощь при случаѣ?

— Разумѣется!

Все время разговаривая, Гуго и другъ его пришли наконецъ къ графу де Колиньи и застали его сидящимъ, съ опущенной на руки головой, передъ тѣмъ же самымъ столомъ съ картами и планами, за которымъ нашелъ его Монтестрюкъ въ первый разъ.

Гуго представилъ маркиза де Сент-Эллиса и графъ принялъ его, какъ стараго знакомаго; онъ сдѣлалъ знакъ обоимъ, чтобъ сѣли возлѣ него, и сказалъ:

— Ахъ! вы находите меня въ очень затруднительномъ положеніи. Вы вѣрно слышали оба, что императоръ Леопольдъ обратился недавно къ королю съ прозьбой о помощи?

— Противъ турокъ, отвѣчалъ маркизъ, которые снова угрожаютъ Вѣнѣ, Германіи и всему христіанскому міру? Да, слышалъ.

— Только объ этомъ всѣ и говорятъ, добавилъ Гуго.

— Вы знаете также, можетъ быть, что въ совѣтѣ короля рѣшено послать какъ можно скорѣй войско въ Венгрію, чтобъ отразить это вторженіе?

— Я что-то слышалъ объ объ этомъ, отвѣчалъ маркизъ, но долженъ признаться, что одна принцесса съ коралловыми губками…

— Вотъ дались ему эти сравненія! проворчалъ Гуго.

— Такъ засѣла у меня въ головѣ, что ужь и мѣста нѣтъ для турецкаго султана, докончилъ маркизъ.

— Ну, продолжалъ Колиньи, улыбнувшись, мнѣ очень хотѣлось бы получить начальство надъ этой экспедиціей, — и вотъ я изучаю внимательно всѣ эти карты и планы, но не такъ-то легко будетъ мнѣ устранить соперниковъ!

— Развѣ это не зависитъ вполнѣ отъ самаго короля? спросилъ маркизъ.

— Разумѣется, да!

— Ну, что жь? развѣ вы не на самомъ лучшемъ счету у его величества?… Я-то ужь очень хороше знаю это, кажется… продолжалъ Гуго.

— Согласенъ… но рядомъ съ королемъ есть и постороннія, тайныя вліянія.

— Да, эти милыя вліянія, которыя назывались Эгеріей — въ Римѣ, при царѣ Нумѣ, и Габріелью — въ Парижѣ при королѣ Генрихѣ IV..

— А теперь называются герцогиней де-ла-Вальеръ или Олимпіей Манчини — въ Луврѣ, при Лудовикѣ XIV.

— А герцогиня де-ла-Вальеръ поддерживаетъ, говорятъ, герцога де Лафельяда.

— А королева даетъ шахъ королю.

— Не считая, что противъ меня еще — принцъ Конде со своей партіей.

— Гм! фаворитка и принцъ крови — этого ужь слишкомъ много за одинъ разъ!

— О! принцъ крови не тревожилъ бы меня, еслибъ онъ былъ одинъ… Король его не любитъ… Между ними лежатъ воспоминанія Фронды; но вотъ Олимпію Манчини надо бы привлечь на свою сторону…

— Почему жь вамъ бы къ ней не поѣхать? почему жь бы не сказать ей: графиня! опасность грозитъ великой имперіи, даже больше — всему христіанству, а его величество король Франціи — старшій сынъ церкви. Онъ посылаетъ свое войско, чтобъ отразить невѣрныхъ и обезпечить спокойствіе Европы… Этой арміи нуженъ начальникъ храбрый, рѣшительный, преданный, который посвятилъ бы; всю жизнь торжеству праваго дѣла… Меня хорошо знаютъ, и вся кровь моя принадлежитъ королю. Устройте такъ, графиня, чтобы честь командовать этой арміей была предоставлена мнѣ, и я клянусь вамъ, что употреблю все свое мужество, все усердіе, всю свою бдительность, чтобъ покрыть новою славой королевскую корону его величества.. Я встрѣчу тамъ побѣду или смерть! и въ благодарность за доставленный мнѣ случай къ отличію, я благословлю руку, которая вручитъ мнѣ шпагу.

— Право, другъ Монтестрюкъ, браво! вскричалъ Колиньи, но чтобъ говорить такъ съ фавориткой, надо имѣть ваше лицо, вашъ пламенный взоръ, восторженный жестъ, звучный, идущій прямо въ сердце, голосъ, вашу увѣренность, вашу молодость, наконецъ… Тогда, можетъ быть, еслибъ у меня было все это, я бы рѣшился попытать счастья и, можетъ быть, получилъ бы успѣхъ, но мой лобъ покрыли морщинами походы, на лицѣ моемъ положили печать заботы и борьба, въ волосахъ моихъ пробилась сѣдина; какъ же я могу надѣяться, чтобы блестящая графиня де Суассонъ приняла во мнѣ участье?

— Да кой чортъ! вскричалъ Монтестрюкъ, не въ уединенной же башнѣ очарованнаго замка живетъ эта славная графиня, обладающая, какъ говорятъ, граціей ангела и умомъ дьявола! Не прикована же въ пещерѣ, подъ стражей дракона! Она имѣетъ, если не ошибаюсь, должность при дворѣ: есть, значитъ, возможность добраться до нея, познакомиться съ ней, говорить съ ней. Одинъ прелестный ротикъ сказалъ мнѣ недавно, что у меня смѣлость граничитъ съ дерзостью. Я доведу эту дерзость до крайней наглости и, съ помощію своей молодости, дойду до той вѣры, которая двигаетъ горами.

— Если дѣло только въ томъ, чтобъ тебя представить, сказалъ маркизъ де Сент-Эллисъ, то объ этомъ нечего хлопотать: я къ твоимъ услугамъ.

— Ты, милый маркизъ?

— Я самъ. Вѣдь я говорилъ же тебѣ, что пріѣхалъ въ Парижъ именно для того, чтобъ выручать тебя, ночью на улицѣ, а днемъ во дворцѣ! Я помогъ тебѣ вырваться изъ когтей шайки бездѣльниковъ, а теперь я же берусь толкнуть тебя въ когти хорошенькой женщины,

— Да какъ же ты возмешься за это?

— Очень просто. Есть какое-то дальнее родство между нами и графомъ де Суассонъ, мужемъ прекрасной Олимпіи: тамъ какіе-то двоюродные или троюродные. Я никогда не пользовался этимъ родствомъ, а теперь отдаю его въ твое полное распоряженіе.

— Соглашайтесь, сказалъ Колиньи. Она — женщина, и хорошо это доказала!… Кто знзаетъ?…

— Отлично! вскричалъ маркизъ, сейчасъ же бѣгу къ кузинѣ, не знаю съ которой-то степени, и беру съ бою позволеніе представить тебя ей.

— Не думайте однакожь, чтобъ это было такъ легко.. Войдти къ той, кто была, есть или будетъ фавориткой — труднѣй, чѣмъ къ самой королевѣ. Въ ея пріемныхъ залахъ всегда цѣлая толпа.

— Возьму приступомъ, говорю вамъ; но съ условіемъ, чтобы другъ мой Гуго и вашъ покорнѣйшій слуга тоже участвовали въ экспедиціи. Мы оба хотимъ отвѣдать Венгріи, и я надѣюсь покрыть себя тамъ лаврами на счетъ турокъ и отнять у нихъ съ полдюжины султаншъ, которыхъ подарю одной принцессѣ, не имѣющей соперницъ по красотѣ въ цѣломъ мірѣ!

— Будьте покойны!… хотя бы мнѣ досталось идти до Болгаріи, чтобъ истребить невѣрныхъ, я поведу васъ и туда.

Черезъ два дня послѣ этого разговора, Гуго былъ дежурнымъ въ Фонтенебло. Въ той галлереѣ, которая вела въ комнаты графини де Суассонъ, онъ вдругъ увидѣлъ фигурку, которая шла припрыгивая такъ проворно и такъ весело, что онъ невольно взглянулъ на этотъ вихрь изъ шелку, уносимый парой маленькихъ рѣзвыхъ ножекъ. Женщина, которой принадлежала эта фигурка, это личико, этотъ взглядъ, эта улыбка, въ платьѣ усѣянномъ развѣвающимся бантами и лентами, — обернулась инстинктивно.

Вдругъ она вскрикнула и бросилась къ гасконцу.

Другой крикъ раздался въ отвѣтъ и Монтестрюкь кинулся къ ней.

— Но, прости, Господи! это Брискетта, воскликнулъ онъ.

— Но, это онъ, это Гуго! вскричала она въ то же мгновенье. И, окинувъ его сверкающимъ взглядомъ, продолжала:

— Мой милый Гуго въ такомъ чудномъ мундирѣ!… Вотъ сюрпризъ!

— Моя милая Брискетта въ такомъ прелестномъ нарядѣ! возразилъ онъ. Вотъ приключеніе!

Тутъ появились придворные.

— Мѣсто не совсѣмъ удобно для разговора, сказала она: слишкомъ много глазъ и ушей! но черезъ часъ сойдите внизъ, я буду во дворѣ принцевъ; не останавливайтесь только, а идите за мной, какъ будто вовсе меня не знаете; мы уйдемъ въ садъ, а я знаю одну рощицу рядомъ съ королевской шпалерой, гдѣ можно будетъ объясниться на свободѣ.

И она улетѣла, какъ жаворонокъ, пославъ ему воздушный поцѣлуй.

Гуго ждалъ съ величайшимъ нетерпѣньемъ назначеннаго Брискеттой срока; онъ даже сошелъ во дворъ принцевъ раньше часу. Ея еще не было. Гуго принялся ходить взадъ и впередъ, отъискивая темные углы и дѣлая видъ, что изучаетъ архитектуру, чтобъ не возбудить подозрѣній. Ни на одну минуту онъ не подумалъ, что Брискетта забудетъ обѣщанье.

— Если она нейдетъ, — значитъ, ее задержали, говорилъ онъ себѣ; но что и кто?

Это-то именно ему и хотѣлось узнать. Какими судьбами дочь Ошскаго оружейника очутилась во дворцѣ въ Фонтенебло, и притомъ не какъ постороннее лицо, которое встрѣчается случайно мимоходомъ, но какъ живущая тамъ? Впрочемъ, съ такой взбалмочной дѣвочкой не все-ли было вѣроятно и возможно, а особенно сумасбродное?

Такъ размышлялъ Гуго, какъ вдругъ услышалъ шумъ шелковаго платья на ступеняхъ лѣстницы, которая вела во дворъ. Онъ обернулся — передъ нимъ была Брискетта, немного запыхавшаяся отъ скорой ходьбы. У нея было тоже смѣющееся личико, какъ и въ галлереѣ. Она сдѣлала ему знакъ глазами и вошла въ темный корридоръ, а оттуда проворно выскочила въ садъ; дойдя до королевской. шпалеры, она живо взяла его подъ руку и увела въ скромный пріютъ въ рощицѣ, гдѣ можно было бесѣдовать, не опасаясь постороннихъ взоровъ.

— У васъ готово тысячу вопросовъ мнѣ. неправда-ли? сказала она ему, и у меня также цѣлая тысяча… Они такъ столпились у меня на губахъ, что я и сама не знато, съ чего начать. Давно-ли вы при дворѣ?… Какъ сюда попали?.. Зачѣмъ?… Чего надѣетесь?… Довольны-ли вы?… Рады-ли, что со мной встрѣтились? Я очень часто объ васъ думала, повѣрьте!… Ну, поцѣлуемся!

И не дожидаясь его поцѣлуя, Брискетта бросилась ему на шею.

— Какъ хорошо здѣсь! прибавила она, прижимаясь. на минуту къ его сердцу… Ахъ! я сильно васъ любила, мой милый Гуго, когда мы были тамъ, далеко!

— А теперь?

— Теперь? сказала она, поднимая голову, какъ птичка, пусть только вамъ встрѣтится надобность во мнѣ, — и вы увидите, что я сберегла для васъ тоже сердце, что билось на Вербовой улицѣ!…

Она улыбнулась, отстранилась немного и продолжала:

— Вы только болтаете, а не отвѣчаете мнѣ. Разскажите мнѣ все, все.

Гуго разсказалъ ей все подробно, умолчавъ благоразумно о кое-какихъ обстоятельствахъ, которыхъ незачѣмъ было открывать ей. Онъ осторожно обошелъ причину опасности, грозившей ему у церкви св. Іакова, но остановился охотно на своей встрѣчѣ съ маркизомъ де Сент-Эллисъ, на участіи къ нему графа де Колиньи, на представленіи королю и неожиданной развязкѣ, бывшей послѣдствіемъ его перваго появленія при дворѣ. Монтестрюкъ велъ свой разсказы такъ свободно и такъ живо, что Брискетта не могла не похвалить его ораторскія способности.

— Выходитъ, продолжала она, вы совершенно счастливы?

— Счастливъ! Да развѣ можно когда-нибудь быть вполнѣ счастливымъ?

— Значитъ, есть еще что-нибудь, чего вы желаете?

— Э! мой Боже, да! и мнѣ не останется ничего желать развѣ только тогда, когда я добьюсь отъ графини де- Суассонъ того, что мнѣ отъ нея нужно…

— Вы въ самомъ дѣлѣ имѣете просьбу къ обергофмейстеринѣ ея величества королевы?. . Вы?

— О! сущіе пустяки!… Начальство надъ арміей, посылаемой въ. Венгрію, для одного изъ моихъ друзей, которому мнѣ пришла мысль услужить этимъ.

— Только-то!… Ахъ! видно, вы такъ навсегда и останетесь вѣрнымъ сыномъ своей родины! А какими же путями вы надѣетесь добраться до графини?

— Одинъ господинъ, котораго вы знаете, тоже изъ Арманьяка, маркизъ де Сент-Эллисъ, обѣщалъ мнѣ открыть двери графини.

Брискетта задумалась на минуту и, погладивъ рукой подбородокъ, спросила:

— А хотите, я возьму это дѣло на себя, скажите?

— Вы?

— Да, я! Бываютъ часто такія обстоятельства, что женщина стоитъ въ нихъ любаго маркиза.

— Въ самомъ дѣлѣ, какими судьбами вы очутились здѣсь? что дѣлаете?

Цѣлый потокъ вопросовъ сорвался съ языка его. Она остановила наводненіе, положивъ руку на губы поручика.

— Ахъ! какъ васъ мучитъ любопытство! продолжала она со смѣхомъ; все узнаете, только послѣ… Теперь у насъ одна важная вещь, которой нужно заняться, — это свиданье ваше съ графиней де Суассонъ… свиданье, отъ котораго вы ожидаете такихъ чудесъ… Если я возьмусь за дѣло, то мнѣ сдается, что это свиданье вамъ будетъ назначено скоро… и при лучшихъ условіяхъ, чѣмъ черезъ вашего маркиза де-Сент-Эллиса… Хотите?

Увѣренность Брискетты поразила Гуго.

— Хорошо! отвѣчалъ онъ; но какъ же я узнаю, что вамъ удалось?

— Будьте здѣсь завтра, въ этотъ же часъ.

— Какъ! ужь и завтра?

— А зачѣмъ же откладывать?

— Значитъ, у васъ есть волшебная палочка феи?

— Почти.

На этомъ послѣднемъ словѣ Брискетта его оставила, а Гуго, разумѣется, ни слова не сказалъ графу де Колиньи о томъ, что произошло между нимъ и хорошенькой дѣвочкой изъ Оша, встрѣченной имъ въ Фонтенебло. Онъ самъ вполнѣ довѣрялъ умѣнью Брискетты, и боялся, чтобъ другіе не осмѣяли этого довѣрія, объяснить которое онъ и самъ не умѣлъ порядочно.

Какъ и наканунѣ, онъ въ нетерпѣньи пошелъ въ садъ немного раньше назначеннаго часа. Скоро онъ завидѣлъ Брискетту издали: она скользила вдоль шпалеръ и лишь только подбѣжала къ нему, какъ поднялась на цыпочки и шепнула ему на ухо:

— Готово!

— Какъ! съ перваго же разу! Но это похоже на чудо!

— А васъ это удивляетъ? Дѣла всегда такъ дѣлаются, когда я въ нихъ вмѣшиваюсь. Но прежде всего, пока я стану разсказывать объ употребленныхъ мной средствахъ, у меня есть къ вамъ просьба… Мнѣ какъ-то неловко говорить тебѣ вы, мой милый Гуго. позвольте мнѣ говорить вамъ ты.

— Говори.

— Вотъ это называется — отвѣтъ! Ну, мой другъ, маркизъ де Мент-Эллисъ тебя представилъ очень плохо, все равно, какъ бы и не представлялъ вовсе.

— Что жь онъ сказалъ такое?

— Онъ поклялся графинѣ, что она тебя ослѣпила своей красотой, и что ты сейчасъ вотъ испустишь духъ, если она не позволитъ тебѣ обожать ее вблизи.

— Нашелъ дурака!

— Глупо, мой бѣдный Гуго, непроходимо глупо! Графинѣ ужь просто надоѣли всѣ эти ослѣпленія: вѣдь она давно знаетъ, что она — свѣтило и что лучи ея глазъ жгутъ на смерть бѣдныхъ смертныхъ! Всѣ придворные поэты клянутся ей въ этомъ великолѣпными риѳмами и тысячи просителей давно ужь это доказали ей окончательно. Знаешь-ли, что она мнѣ говорила сегодня утромъ?

— Тебѣ?

— Мнѣ, Брискеттѣ.

— Вотъ забавно!

— Слушай прежде, а удивляться можешь послѣ. Ахъ, моя милая! говорила она мнѣ, какая скука! какой-то кузенъ изъ Арманьяка хочетъ представить мнѣ какого-то провинціала, своего друга… Что тутъ дѣлать?

— А ты что отвѣчала?

— Надо прогнать его, графиня, и немедленно… Провинціалъ? у насъ и безъ того ихъ довольно!

— Что?

— А потомъ я прибавила равнодушнымъ тономъ: а какъ его зовутъ, этого провинціала, которымъ васъ хотятъ наградить, графиня?

— Графъ де Монтестрюкъ, кажется, отвѣчала она.

— Ахъ, графиня! вскричала я, сложивъ руки, избави васъ Богъ когда-нибудь принимать его! Совсѣмъ нехорошій человѣкъ, — влюбленный, который только дѣлаетъ, что вздыхаетъ и сочиняетъ сонеты для своей красавицы!

— Ба! произнесла она.

— А я продолжала все настоятельнѣй: рыцарь Круглаго Стола, графиня, герой вѣрности!

— Что ты говоришь, Брискетта? вскричала она.

— Истину, графиня, святую истину; хоть бы всѣ принцессы, хоть бы сами императрицы осаждали его самыми сладкими улыбками, онъ на все будетъ отвѣчать однѣми дерзостями. Да и не знаю, право, даже замѣтитъ-ли онъ еще эти улыбки?

— Значитъ, просто — самъ Амадисъ Гальскій?

— Почти что такъ. Ахъ! не онъ обманетъ когда-нибудь ту, кого любитъ!… Онъ сочтетъ за измѣну обратиться съ самой невинной любезностью къ другой женщинѣ!…

— А извѣстно, кого онъ любитъ?… спросила она съ легкимъ. оттѣнкомъ неудовольствія.

— Едва развѣ подозрѣваютъ… глубочайшая тайна!… Герцогиня де Креки, де Сент-Альбанъ, де ла Ферте, де Ледитьеръ, де Шонъ, де Субизъ… и сколько другихъ еще!… самыя хорошенькія герцогини пробовали отвлечь его отъ божества… Все напрасно, всѣ труды ихъ пропали даромъ!..

— Богъ знаетъ, что ты выдумываешь, Брискетта! сказалъ Гуго.

— Подожди! ты увидишь, что наши знатныя дамы совсѣмъ не такъ глупы!… Какъ только я кончила эту тираду — а ужь сколько увлеченія, сколько огня я въ нее положила, еслибъ ты слышалъ! — графиня де Суассонъ нагнулась къ зеркалу…

— Послѣ твоихъ разсказовъ, мнѣ почти хочется узнать его… человѣкъ, такъ искренно влюбленный и сохраняющій такую вѣрность той, кого любитъ… вѣдь это большая рѣдкость!… я, пожалуй, прійму этого оригинала…

— А я именно на это и разсчитывала, Гуго… Развѣ когда-нибудь женщина могла устоять противъ любопытства, да еще когда затронуто ея самолюбіе?

— А когда жь, ты думаешь, прекрасная графиня дастъ мнѣ аудіенцію? спросилъ Гуго, который не могъ удержаться отъ смѣха.

— О! навѣрное скоро; завтра, сегодня же вечеромъ, можетъ быть.

— Ба! ты думаешь?

— Она попалась на удочку, говорю я тебѣ! Пропади мое имя Брискетты, если ее не мучитъ ужь нетерпѣніе испытать силу своихъ прелестей надъ твоей неприступностью…

Брискетта подвинула свое хорошенькое личико на вершокъ отъ лица Гуго.

— Сознайся самъ, продолжала она, что для такой неопытной дѣвушки я, право, недурно вела твои дѣла.

— Сознаюсь охотно.

— Но теперь, не выдай же меня, ради Бога! Постарайся особенно получше разъиграть роль влюбленнаго.

— Это мнѣ будетъ тѣмъ легче, возразилъ Гуго съ глубокимъ вздохомъ, что ничто не заставитъ меня забыть ту образъ которой наполняетъ мое сердце!

— Что такое?

— Я говорю, что мнѣ стоитъ только говорить просто, непринужденно, чтобъ оставаться вѣрнымъ своей роли… Да! твоя рекомендація очень облегчаетъ мнѣ эту роль!

— Ты, влюбленъ — искренно?

— Увы! да.

— А! измѣнникъ! И ты ничего не говорилъ объ этомъ?

— Но судя по тому, какъ ты объ этомъ говорила, я думалъ, что ты и сама знаешь..

— А кого это, позвольте узнать, вы такъ пламенно обожаете?

— Графиню де Монлюсонъ.

— Крестницу короля! Чортъ возьми! графъ де Монтестрюкъ, вы таки высоко цѣлите!

— Я только послушался твоего совѣта, Брискетта.

— Въ самомъ дѣлѣ, такъ, продолжала она, разсмѣявшись; прости мнѣ минуту неудовольствія при вѣсти, что у тебя въ сердцѣ ужь не я! Но теперь, когда ея сіятельство обергофмейстерина королевы въ такомъ именно расположеніи духа, въ какое мнѣ хотѣлось принести ее, смотри — не поддавайся, ради Бога! стой крѣпко!

— Противъ чего?

— Какъ! такъ молодъ еще, а еще при дворѣ!… Но, дружокъ мой, вѣдь ты запретный плодъ для Олимпіи!… понимаешь? Что ты такое, въ эту минуту, какъ не яблоко о двухъ ногахъ и безъ перьевъ. Зазѣвайся только… и тебя съѣдятъ живымъ.

— Ты меня пугаешь — и для этого-то ты такъ проворно взялась пронести меня въ рай?

— Иди теперь и да руководитъ тобой самъ дьяволъ!

Брискетта хотѣла уйдти; Гуго удержалъ ее и спросилъ:

— Ты забыла мнѣ сказать, что ты здѣсь дѣлаешь и чѣмъ ты считаешься при графинѣ де Суассонъ?

Брискетта встала и отвѣчала важнымъ тономъ:

— Я состою при особѣ ея сіятельства… Ты имѣешь честь видить гередъ собой ея первую горничную… ея довѣренную горничную…

И, присѣвши низко, продолжала:

— Къ вашимъ услугамъ, графъ!

Все устроилось, какъ говорила Брискетта.

Она передала Гуго записку, которой его извѣщали, что онъ будетъ принятъ въ тотъ тотъ же вечеръ на игрѣ у королевы, гдѣ онъ будетъ имѣть честь представиться обергофмейстеринѣ ея величества. Маркизъ де Сент-Эллисъ долженъ былъ только позвать его. Остальное пойдетъ само собой.

Въ назначенный часъ Монтестрюкъ явился на пріемъ у королевы. Сперва онъ преклонился по всѣмъ правиламъ придворнаго этикета передъ ея королевскимъ величествомъ, а вслѣдъ затѣмъ маркизъ де Сент-Эллисъ подвелъ его къ обергофмейстеринѣ.

— Графъ де Шаржполь желаетъ имѣть честь быть вамъ представленнымъ, графиня, сказалъ онъ.

Графиня де Суассонъ подняла глаза, между тѣмъ какъ Гуго кланялся ей. На ея лицѣ отразилось удивленіе. На минуту она было смѣшалась, но тотчасъ же оправилась и сказала ему:

— Очень рада вашему появленію при дворѣ и надѣюсь, что вы встрѣтите здѣсь достойный вамъ пріемъ…

— Я ужь встрѣтилъ его, потому что графиня де Суассонъ такъ снисходительно дозволила мнѣ имѣть имѣть честь быть ей представленнымъ.

— Это онъ! подумала она… А, грубіянъ, однако ничего не теряетъ при огнѣ!… Важный видъ, прекрасныя манеры и прехорошенькое лицо!

Сначала Олимпія не обратила на него, казалось, особеннаго вниманія; ноГyro скоро замѣтилъ, что она довольно часто бросаетъ взглядъ въ его сторону.

Скоро за этимъ взглядомъ показалась привѣтливая улыбка.

— Держись! сказалъ онъ себѣ, вспомнивъ кстати совѣты Брискетты; берегись крушенія въ самой гавани!… У этой графини де Суассонъ лицо такъ и дышетъ умомъ и хитростью.

Утвердившись въ своемъ рѣшеніи, Гуго притворялся равнодушнымъ, принялся бродить взадъ и впередъ, и прятаться по темнымъ угламъ, какъ человѣкъ, поглощенный одной мыслью. Раза два или три Олимпія постукивала отъ досады вѣеромъ по ручкѣ кресла; онъ дѣлалъ видъ, что ничего на замѣчаетъ.

Вдругъ появилась Орфиза де Монлюсонъ. Въ одну минуту все было забыто; Гуго подошелъ къ ней съ такой живостію, которой графиня де Суассонъ не могла не замѣтить. Орфиза съ нимъ — и для него больше ничего не существовало! Его отвлекло только появленіе принцессы Маміани, къ которой онъ пошелъ на встрѣчу, Она указала ему пустой стулъ подлѣ себя.

— Такъ вотъ наконецъ здѣсь у королевы я могу поздравить васъ съ перемѣной судьбы! сказала она. На дняхъ еще вы скрывались, смерть висѣла у васъ надъ головой, а теперь вы состоите въ свитѣ короля и попали въ число придворныхъ. Какія же еще ступени вверхъ остаются передъ вами?

Гуго пролепеталъ нѣсколько словъ въ извиненіе: его осадили со всѣхъ сторонъ безчисленныя заботы. Она прервала его:

— Не извиняйтесь. Разставаясь съ вами въ то утро, когда вы шли искать помощи у графа де Колиньи, я вамъ сказала слова, смыслъ которыхъ вы, кажется, не совсѣмъ поняли: вы любили меня всего одинъ день, а я вамъ буду предана на всю жизнь! Неблагодарность ваша не можетъ измѣнить меня, еще менѣе — разстояніе, отъѣздъ, разлука. Что со мной будетъ — не знаю, но какова я теперь, такой и останусь.

Она увидѣла маркиза де Сент Эллиса, который, узнавъ объ ея пріѣздѣ, шелъ къ ней; но прежде чѣмъ онъ могъ услышать ихъ разговоръ съ Гуго, она прибавила грустнымъ голосомъ:

— Впрочемъ, за что могу я жаловаться на васъ? Вотъ вашъ другъ, маркизъ де Сент-Эллисъ, питаетъ ко мнѣ такое же глубокое чувство, какъ я питаю къ вамъ. А развѣ это меня трогаетъ?… Вы мстите мнѣ за него.

Скоро графиня де Суассонъ ушла вслѣдъ за удалившейся королевой и осталась въ своихъ комнатахъ. Она отослала всѣхъ, кромѣ одной Брискетты.

— Вашъ графъ де Монтестрюкъ — просто дерзкій грубіянъ, сказала она съ живостью, сдѣлавъ особенное удареніе на словѣ: вашъ.

— Графиня изволила употребить мѣстоименіе, дѣлающее мнѣ слишкомъ много чести, но я позволю себѣ замѣтить, что графъ де Шаржполь вовсе не мой…

— О! я знаю, кто завладѣлъ теперь его сердцемъ!…

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Онъ даже и не далъ себѣ труда скрыть этого. Она была тамъ, его героиня, его божество!…. Графиня де Монлюсонъ, наконецъ!… Ахъ! ты не обманула меня… онъ обожаетъ ее!

— Да, совершенное безуміе!

— А забавнѣй всего то, что пока онъ пожиралъ ее глазами, другая дама, итальянка, принцесса Маміани, выказывала ясно, что пылаетъ страстію къ нему!

— Да это настоящая эпидемія! И графиня увѣрена?…

— Меня-то не обманутъ… Мнѣ довольно было взглянуть разъ на нихъ троихъ, и я все разгадала!… А впрочемъ, какое мнѣ дѣло до этого? Это просто неучъ, не замѣтившій даже, что я существую….

— Вы! когда вы видѣли у ногъ своихъ короля и могли бы увидѣть самого Юпитера, еслибъ Олимпъ существовалъ еще!… Накажите его презрѣньемъ, графиня.

— Именно такъ; но я хочу прежде узнать, такой-ли у него нѣмой умъ, какъ слѣпы глаза!… Ахъ! еслибъ онъ вздумалъ только замѣтить наконецъ, что я стою его Дульцинеи, какъ бы я его наказала!

— Безъ пощады!… И какъ вы были бы правы!

— Не правда-ли?… Такъ ты думаешь, что я должна еще принять его?

— Разумѣется! если это можетъ доставить вамъ удовольствіе, а для него послужить наказаньемъ.

— Эти обѣ радости я съумѣю повести рядомъ.

— Я боюсь только, чтобъ въ послѣднюю минуту ваше доброе сердце не сжалилось.

— Не бойся… Хоть бы онъ сталъ каяться и сходилъ съ ума отъ любви у ногъ моихъ…

— Онъ будетъ у ногъ вашихъ, графиня!

— Я поступлю съ нимъ, какъ онъ того стоитъ… я буду безжалостной.

— И я тоже не пожалѣю его, когда его оцарапаютъ эти хорошенькіе ногти, сказала Брискетта, цѣлуя пальчики графини. И еслибъ вы даже укусили его побольнѣй, графиня, сколько другихъ позавидовали бы такому счастью!

— Отчего-жь нѣтъ?… Возьми только на себя передать ему, что я жду его завтра при моемъ маломъ выходѣ.

Брискетта уходила; графиня спохватилась и сказала:

— А я забывала Морица савойскаго, графа де-Суассона, нашего мужа! Бѣдный Морицъ!

Брискетта едва не расхохоталась и поспѣшила выйдти.

XXIII.

Чего хочетъ женщина.

Между тѣмъ дворъ переѣхалъ изъ Фонтенебло въ Парижъ, гдѣ король имѣлъ чаще возможность бесѣдовать о своихъ честолюбивыхъ планахъ съ Ле-Телье и его сыномъ, графомъ де Лувуа, уже всемогущимъ въ военномъ вѣдомствѣ.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумѣется, тоже переселилась въ Лувръ вмѣстѣ съ ея величествомъ; также точно поѣхали въ Парижъ и всѣ придворные, молодые и старые. Въ Парижѣ ихъ ожидали тѣ же самыя интриги, нити которыхъ были завязаны въ Фонтенебло любовью, тщеславьемъ и честолюбіемъ…

Гуго, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при маломъ выходѣ Олимпіи, а вечеромъ его увидѣли опять на игрѣ у королевы. Какъ нѣкогда суровый Ипполлитъ, онъ, казалось, смягчился къ хитрой и гордой Аридіи, которая раздѣляла, какъ увѣряли, съ маркизой де ла-Вальеръ вниманіе его величества короля и держала въ страхѣ половину двора подъ своей властью; но Гуго дѣйствовалъ, какъ ловкій и искусный дипломатъ, которому поручены самые трудные переговоры: онъ поддавался соблазнамъ ея ума и прелестямъ ея обращенія медленно, постепенно, мало по малу, не какъ мягкій воскъ, таявшій отъ первыхъ лучей огня, но какъ твердый металлъ, нагрѣвающійся сначала только на поверхности. Олимпія могла считать шагъ за шагомъ свои успѣхи; ей нравилась эта забава и она тоже поддавалась невольно увлеченію. Ей было ново — встрѣтить сердце, которое не сдавалось по первому требованію. Это сопротивленіе пріятно волновало ее: это была приправа, будившая ея уснувшія чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумѣется, при этихъ почти ежедневныхъ встрѣчахъ, не разъ представлялся имъ случай говоритъ о графѣ де-Колиньи и о начальствѣ надъ войсками, котораго онъ добивался. Гуго всякій разъ хваталъ такіе случаи на лету. Венгерская экспедиція сводила всѣхъ съ ума: она напоминала крестовые походы; предстояло, какъ во времена Саладина, биться съ невѣрными, и дальнее разстояніе, неизвѣстность придавали этому походу въ далекія страны такую рыцарскую прелесть, что всѣ горѣли желаніемъ принять въ немъ участіе. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христіанству. Всѣ знали уже, что король, уступая просьбамъ императора Леопольда, который рѣшился, сломивъ свою гордость, прислать графа Строцци къ французскому двору, — отдалъ уже приказаніе министру Летелье собрать армію подъ стѣнами Меца и оттуда направить ее къ Вѣнѣ, которой угрожали дикія толпы, предводимыя великимъ визиремъ Кьюперли, мечтавшимъ о покореніи Германіи исламу^[3].

Графъ Строцци хлопоталъ усердно, чтобы французскія войска собирались поскорѣй. Но еще неизвѣстно было, кому поручено будетъ начальство надъ экспедиціей; называли сперва Тюренна и маркграфа баденскаго, но оба были скоро отстранены. Дворъ, средоточіе всѣхъ интригъ, раздѣлился на два лагеря: одни держали сторону герцога дела Фельяда, другіе графа де-Колиньи. Шансы обоихъ казались равными и спорамъ не было конца.

Разъ вечеромъ, на пріемѣ у графини де-Суассонъ, Гуго наконецъ не выдержалъ.

— Ахъ! вскричалъ онъ, вотъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ случаевъ, когда приходятся сожалѣть, что у васъ въ рукахъ шпага, а не вѣеръ, и что васъ зовутъ Гуго де-Монтестрюкъ, а не Луиза де ла Вальеръ.

— Это почему? спросила съ живостью Олимпія, на которую это имя производило всегда дѣйствіе электрическаго удара.

— Потому что никогда еще не представлялось лучшаго случая сдѣлать дѣло полезное и хорошее, дѣло великое и славное и связать имя свое съ такимъ предпріятіемъ, которое возвыситъ блескъ французской короны! Готовится смѣлая и опасная экспедиція… Чтобы командовать арміей, идущей на помощь колеблющейся имперіи, нужно полководца надежнаго, а кого хотятъ назначить? герцога де ла-Фельяда!… И вотъ судьба сраженій ввѣряется человѣку, который не съумѣлъ бы, можетъ быть, сдѣлать ученья эскадрону!… А почему его выбираютъ? потому что его поддерживаетъ женщина… герцогиня де да-Вальеръ вздыхаетъ, она плачетъ, она умоляетъ, и этого довольно, чтобы знамя Франціи было ввѣрено человѣку неспособному, тогда какъ есть полководецъ опытный въ своемъ дѣлѣ, закаленный въ самыхъ тяжелыхъ трудахъ, всѣми уважаемый, сражавшійся подъ начальствомъ Тюренна, умѣющій подчинить себѣ побѣду!… Ахъ! еслибъ я былъ женщиной!

— А что бы вы сдѣлали, графъ, еслибъ были женщиной?

— Я бы захотѣлъ доставить торжество правому дѣлу, я бы употребилъ мою красоту, мою молодость, весь мой умъ на то, чтобы счастье Франціи поднялось какъ можно выше…. я захотѣлъ бы, чтобы современемъ про меня сказали: спасеніе имперіи, освобожденіе городовъ, одержанныя побѣды, побѣжденные варвары — всѣмъ этимъ обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружіе той рукѣ, которая нанесла всѣ эти удары! Побѣдой, освѣтившей зарю новаго дарствованія, обязаны графу де-Колиньи! но выборъ графа де-Колиньи рѣшила она!

Въ душѣ графини де-Суассонъ шевельнулось что-то, удивившее ее самое: грудь ея пронизалъ какой то горячій токъ. Она взглянула на лицо Гуго, воспламененное воинственнымъ жаромъ, и сказала ему не безъ досады:

— Итакъ, вы полагаете, графъ, что ни одна другая женщина при дворѣ не въ состояніи совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де-ла Вальеръ…

— Я знаю, что и другія могли бы. Развѣ онѣ не одарены всѣми прелестями, всѣмъ очарованіемъ? Имъ стоило бы только захотѣть…. одной изъ нихъ въ особенности! Но, нѣтъ! ни одна женщина не понимаетъ этого, ни одна не осмѣлится бороться съ могущественной фавориткой! и герцогъ де ла Фельядъ будетъ непремѣнно назначенъ.

— Кто знаетъ? прошептала Олимпія.

— Ахъ! еслибъ это была правда! вскричалъ Гуго, взглянувъ на нее пламеннымъ взоромъ.

Взволнованная еще и на слѣдующій день и сама удивляясь этому волненію, графиня, подъ предлогомъ утомленія, приказала не принимать никого и допустить одного только защитника графа де-Колиньи.

— Благодаря вамъ, я только и видѣла во снѣ, что приступы, вооруженія да битвы, сказала она ему; но если вы говорите съ такимъ жаромъ, съ такимъ огнемъ о дѣлахъ военныхъ, то что бы это было, еслибъ вы заговорили о дѣлахъ сердца?

— Та, кто доставила бы мнѣ случай пролить мою кровь для славы его величества въ славномъ предпріятіи, узнала бы объ этомъ очень скоро.

— Какъ! вы согласились бы разстаться съ ней?

— Да, но для того только, чтобы сдѣлаться достойнѣй ея любви.

— Но развѣ она… графиня де-Монлюсонъ согласилась бы также?

— Кто вамъ говоритъ о графинѣ де-Монлюеонъ? Не отъ нея же, полагаю, зависитъ экспедиція.

Олимпія улыбнулась.

— Вы такъ усердно хлопочете за графа де Колиньи, продолжала она, и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?

— А чего же мнѣ еще просить, когда я сижу одинъ съ обергофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются всѣ придворные; когда-та, кто была Олимпіей Манчини, самая прелестная изъ прелестныхъ племянницъ великаго кардинала, благоволитъ меня принимать и выслушивать; когда наконецъ эта царица красоты, графиня де-Суассонъ, позволяетъ мнѣ подносить къ губамъ ручку самой плѣнительной женщины въ королевствѣ?

Графиня не отняла руки, взглянула на него нѣжно и кокетливо, и спросила:

— А вамъ очень хочется, чтобы графъ де Колиньи былъ назначенъ командиромъ арміи, которую посылаетъ король на помощь своему брату, императору германскому?

— Это было бы мнѣ дороже всего, еслибы, когда я добьюсь этого, не оставалось еще другого, что мнѣ еще дороже.

— Что же это такое?

— Вашъ гнѣвъ не поразитъ меня, если я осмѣлюсь признаться.

— Прощу васъ,

— Если такъ, графиня, то я больше всего дорожу желаннымъ случаемъ — броситься къ ногамъ той, которая даетъ мнѣ возможность за-платить долгъ благодарности!

— У васъ такіе основательные доводы въ пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбіе совершенно законнымъ… Я рѣшаюсь поговорить съ королемъ.

— Когда же, графиня?

— Да сегодня же вечеромъ, можетъ быть.

— Тогда — наше дѣло выиграно! сказалъ онъ, опускаясь на колѣна. Олимпія медленно поднялась и сдѣлала ему знакъ уйдти.

— Я отсылаю васъ не потому, чтобъ разсердилась, но вы меня взволновали вашими разсказами о благодарноcти и войнѣ, о любви и славѣ… Мнѣ нужно остаться одной, подумать, сообразить. Мы скоро опять увидимся… Надѣюсь, что ьы покажете себя достойнымъ моего участія.

Гуго поклонился и вышелъ. Вечеромъ, разговаривая съ Брискеттой, Олимпія сказала: .

— Онъ уменъ, этотъ графъ де-Монтестрюкъ… онъ пойдетъ далеко!

— Надѣюсь, возразила горничная, если какой нибудь добрый ангелъ прійдетъ къ нему на помощь.

— Добрый ангелъ или благодѣтельная фея…

— Я именно это и хотѣла сказать.

Въ этотъ самый день, около полуночи, когда Гуго, окончивъ свою службу въ Луврѣ, возвращался въ отелъ Колиньи, Коклико подбѣжалъ къ нему проворно, вздохнулъ, какъ будто уставши отъ ожиданья, и сказалъ;

— Ахъ, графъ! тамъ кто-то васъ ожидаетъ.

— Кто такой?

— Кузенъ… нѣтъ — кузина дьявола… посмотрите сами!

Монтестрюкъ взглянулъ въ ту сторону, куда указывалъ Коклико, и увидѣлъ въ большихъ сѣняхъ на подъѣздѣ черный силуэтъ женщины, закутанной въ широкія складки шелковаго плаща и съ капюшономъ на головѣ. Онъ сдѣлалъ шагъ къ ней; она сдѣлала два шага и, положивъ легкую ручку ему на плечо, спросила:

— Хочешь идти за мной?

— Куда?

— Еслибъ я могла сказать это, ты уже зналъ бы съ перваго же слова.

Коклико потянулъ Гуго за рукавъ, нагнулся къ его уху и прошепталъ:

— Графъ, вспомните, умоляю васъ, маленькаго слугу, который чуть не сдѣлалъ, очень недавно, изъ совершенно здоровыхъ честныхъ людей — бѣдныхъ израненыхъ мертвецовъ.

— Одно и то же не случается два раза сряду, возразилъ Гуго.

— Въ тотъ же день, можетъ быть, проворчалъ Коклико, но черезъ нѣсколько недѣль — это бываетъ!

— Если боишься, то оставайся, продолжала домино; если ты влюбленъ, то иди.

— Идемъ! отвѣчалъ Гуго, съ минуту уже наблюдавшій внимательно незнакомку.

Она пошла прямо къ параднымъ дверямъ и, выйдя на крыльцо, живо схватила Гуго за руку. Она загнула за уголъ улицы, подошла къ каретѣ, возлѣ которой стоялъ лакей, сдѣлала знакъ, подножка опустилась, однимъ прыжкомъ она вскочила въ карету и пригласила Гуго сѣсть рядомъ.

— Пошелъ скорѣй! крикнула она.

Кучеръ стегнулъ лошадей и карета изчезла изъ глазъ испуганнаго Коклико, который собирался бѣжать за своимъ господиномъ.

— Онъ, можетъ быть, и не умретъ отъ этого, прошепталъ честный слуга, но я скоро умру навѣрное, если такъ пойдетъ дальше!

Пока онъ готовился пронести безсонную ночь, карета съ Монтестрюкомъ и незнакомкой скакала во весь опоръ по лабиринту парижскихъ улицъ. Гасконца занимали, казалось, мысли менѣе печальныя. Вдругъ онъ охватилъ рукой тонкій станъ своей таинственной путеводительницы и спросилъ весело:

— А въ самомъ дѣлѣ, куда это ты везешь меня, душечка Брискетта?

— Ахъ! ты меня узналъ?

— Развѣ иначе я позволилъ бы себя похитить?

Говоря это, онъ раскрылъ капюшонъ, закутывавшій голову шалуньи и звонко поцѣловалъ ее.

— Дѣло сегодня не обо мнѣ, сказала она, возвращая ему однакожъ очень добросовѣстно поцѣлуй за поцѣлуй. Это даже ты крадешь y одной знатной дамы, которая на тебя разсердилась бы не много, еслибъ узнала, что мы съ тобой цѣлуемся.

— А! развѣ въ самомъ дѣлѣ, графиня де Суассонъ…

— Ничего не знаю, кромѣ того, что у графини есть очень важная для тебя новость… и что она хочетъ передать ее только тебѣ самому… Она полагаетъ, что послѣ этого сообщенія она получитъ право на твою вѣчную благодарность… Кажется даже, передавая мнѣ объ этомъ, она сдѣлала особенное удареніе на послѣднемъ словѣ.

— Я и буду ей благодаренъ, Брискетта… Но, ради Бога, дай мнѣ совѣтъ мимоходомъ… Особа, пользовавшаяся вниманіемъ короля — а это бросаетъ и на нее отблескъ величія — особа необыкновенная… Ты ее хорошо знаешь… что я долженъ дѣлать и какъ говорить съ ней, когда мы останемся съ глазу на глазъ.

— Дѣлай и говори, какъ со мной… Вотъ видишь-ли — въ каждой женщинѣ сидитъ Брискетта.

Карета остановилась у длинной стѣны въ пустынной улицѣ, конецъ которой терялся въ глухомъ предмѣстьи. Брискетта выскочила, изъ кареты и постучала особеннымъ образомъ въ узкую калитку, выкрашенную подъ цвѣтъ стѣны и закрытую до половины густымъ плющемъ. Калитка тихо отворилась и Брискетта бросилась, ведя за собой Гуго, въ садъ, въ концѣ котораго смутно виднѣлся въ темнотѣ маленькій домикъ, окруженный высокими деревьями. Брискетта смѣло пошла по усыпанной мелкимъ пескомъ дорожкѣ, всѣ извилины которой были ей издавна хорошо знакомы. Они подошли къ скромному павильону, въ которомъ, казалось, никто не жилъ: снаружи онъ былъ безмолвенъ и мраченъ, и ни малѣйшаго свѣта не замѣтно была въ щеляхъ ставней.

— Э! э! прошепталъ Гуго, вотъ и таинственный дворецъ!

— Скажи лучше — замокъ Спящей красавицы; только красавица, теперь не спитъ, возразила Брискетта глухимъ голосомъ.

Она вложила маленькій ключъ въ замокъ, дверь повернулась на петляхъ безъ шума и Гуго вошелъ въ сѣни, плиты которыхъ были покрыты толстымъ ковромъ. Въ сѣняхъ было еще темнѣй, чѣмъ въ саду. Гуго послушно слѣдовалъ за Брискеттой, которая въ этой темнотѣ ступала смѣло и увѣренно. Она подняла портьеру, взошла проворно и безъ малѣйшаго шума по лѣстницѣ, остановилась передъ узенькой дверью и толкнула ее. Тонкій, какъ золотая стрѣла, лучъ свѣта прорѣзывалъ темную комнату, въ которую вступилъ Гуго.

— Ступай прямо на свѣтъ, шепнула ему на ухо Брискетта. Тебѣ подъ руку попадется дверная ручка; отвори — и желаю тебѣ всякаго успѣха…

Она исчезла, а Гуго пошелъ прямо къ двери. Легкій душистый запахъ и пріятная теплота охватили его. Онъ нашелъ ручку и отворилъ дверь. Цѣлый потокъ свѣта хлынулъ ему на встрѣчу.

Онъ вошелъ въ круглую комнату, обтянутую шелковой матеріей, огни большихъ подсвѣчниковъ отражались въ венеціанскихъ зеркалахъ. Въ изящномъ каминѣ трещалъ огонь; на доскѣ стояли дорогіе часы, наверху которыхъ сидѣлъ Амуръ съ приложеннымъ къ губамъ пальцемъ. На позолоченныхъ консоляхъ разбросаны были роскошныя вещи, блестѣвшія серебромъ, слоновой костью и золотомъ. Въ этомъ благоуханномъ пріютѣ никого не было.

Удивленный и взволнованный, Гуго оглянулся кругомъ. Вдругъ незамѣтная въ складкахъ китайскаго атласа дверь скользнула въ драпировку и графиня де Суассонъ появилась предъ его очарованными глазами.

Руки ея были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечамъ, шея тоже обнажена; щегольской нарядъ еще болѣе возвышалъ ея плѣнительную красоту. Божество вступало въ свой храмъ.

— Поблагодарите-ль вы меня за то, что я сдержала слово? спросила она, поднявъ на Гуго блестящіе глаза.

— Я ужь благодарю васъ, графиня, и за то, что вы явились мнѣ въ этомъ очаровательномъ уединеніи, возразилъ Монтестрюкъ, преклонивъ колѣно.

— Ну! продолжала она, нагнувшись къ нему, король сдѣлалъ выборъ: онъ назначилъ графа де Колиньи… Вы получили то, чего желали больше всего; но остается еще другое…

Олимпія пошатнулась, будто ослабѣвъ отъ овладѣвшаго ею волненія.

Гуго привсталъ до половины и охватилъ ее руками, чтобъ поддержать.

— Чѣмъ могу я доказать вамъ мою благодарность? воскликнулъ онъ.

— Полюбите меня! вздохнула она.

Тонкій станъ ея согнулся какъ тростникъ, все помутилось въ глазахъ у Гуго; онъ видѣлъ одну лучезарную улыбку Олимпіи, вызванный-было имъ образъ Орфизы проскользнулъ и исчезъ и, вспомнивъ слова ея, онъ прошепталъ между двумя поцѣлуями.

— Per fas et nefas!

Слабый свѣтъ падалъ на розовые шелковые обои, когда Олимпія сказала улыбаясь Гуго, что пора разстаться. Ему не хотѣлось еще уходить.

— Солнце насъ выдастъ, погубитъ насъ, сказала она.

— Когда же я васъ опять увижу? спросилъ онъ, отрываясь съ трудомъ отъ объятій, которыя его ужь не удерживали.

— Если захочетъ ваше сердце, то отъ васъ самихъ зависитъ, чтобъ этотъ бантъ изъ жемчуга, бывшій на мнѣ вчера вечеромъ, а теперь лежащій вотъ тамъ на полу, рядомъ съ туфлей, опять появился у меня въ волосахъ. Вы его уронили, вы же его и поднимите и подайте мнѣ. Онъ будетъ знакомъ нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, вспомните Олимпію и павильонъ.

Пока еще не совсѣмъ разсвѣло, Брискетта провела Гуго осторожно черезъ темныя сѣни и безмолвный садъ. Шаги ихъ едва слышались на мягкомъ пескѣ дорожекъ, когда они медленно прокрадывались къ скрытой въ стѣнѣ калиткѣ.

— Ахъ, Брискетта! милая Брискетта! вздохнулъ Гуго.

— Да! да! ваши губы произносятъ мое имя, измѣнникъ, а сердце шепчетъ другое!

— Если я опять съ ней не увижусь, я буду несчастнѣйшимъ изъ людей!… это не простая смертная, Брискетта, это — волшебница…..

— Да, это — фаворитка, знаю… а это все равно… но, продолжала она съ лукавой улыбкой. успокойтесь, вы опять ее увидите.

— Ты обѣщаешься?

— Клянусь…

— Ты восхитительна, Брискетта!

— Да… развѣ рикошетомъ.

— Отчего ты не говоришь мнѣ больше ты, Брискетта?

— Всему свое время: теперь на васъ какъ будто отражается королевское величіе, знакомое вамъ величіе, которое васъ такъ тревожило… Но все вернется, графъ.

Они дошли до таинственной калитки. На улицѣ ожидала карета, ни одного прохожаго не было видно. Брискетта остановилась на порогѣ и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала въ полголоса:

— Ея сіятельство госпожа обергофмейстерина желаетъ видѣть вашу милость сегодня, на большомъ выходѣ у нея.

— Я буду счастливъ исполнить желаніе графини, отвѣчалъ Гуго тѣмъ же тономъ и бросился въ карету, лошади поскакали въ галопъ.

Черезъ часъ онъ вошелъ къ графу де Колиньи, который только что всталъ съ постели и, поклонившись ему съ глубочайшимъ почтеніемъ, сказалъ:

— Позвольте мнѣ, графъ, поздравить первымъ главнокомандующаго арміей, посылаемой его величествомъ королемъ французскимъ на помощъ его величесву императору германскому.

— Что ты говоришь? вскричалъ Колиньи… откуда ты это знаешь? кто тебѣ сказалъ?

— Такая особа, которая должна знать объ этомъ раньше всѣхъ, потому что она сама иногда внушаетъ волю, которая повелѣваетъ свыше.

— Маркиза де ла Вальеръ?

— Э, нѣтъ!

— Значитъ, графиня де Суассонъ?

— Она самая.

— Обними меня, другъ Гуго!.. Да! ты платишь сторицей за услугу, которую я оказалъ тебѣ!

— Такъ всегда поступаемъ мы, Монтестрюки, по примѣру, поданному намъ блаженной памяти королемъ Генрихомъ IV.

Онъ вздохнулъ и продолжалъ печально:

— Только мнѣ было очень трудно добиться этого блестящаго результата.

— Какъ это?

— Увы! измѣна!.. Я долженъ былъ выбирать между любимымъ другомъ и обожаемой неблагодарною… Я обманулъ ее, чтобъ услужить ему!

— Ну! сказалъ Колиньи, улыбаясь, еслибъ ты бросился на какую нибудь актрису изъ Бургонскаго отеля или на гризетку, шумящую юпками на Королевской площади, то на тебя могли бы еще сердиться… но ты мѣтилъ высоко и за успѣхъ тебя, повѣрь мнѣ, помилуютъ.

Сказавъ это, онъ сѣлъ къ столу, придвинулъ листъ бумаги, обмакнулъ перо въ чернила и твердой рукой быстро написалъ слѣдующее письмо:

"Графиня,

"Дворянинъ, имѣвшій когда-то честь быть вамъ представленнымъ, назначенъ главнокомандующимъ арміей, посылаемой королемъ на помощь своему брату, императору германскому, которому грозитъ нашествіе турокъ на его владѣнія.

"Онъ постарается устроить, чтобы графъ де Шаржполь, сынъ вашъ, за присылку котораго онъ вамъ искренно вамъ благодаренъ, отправился съ нимъ, раздѣляя опасности и славу этой далекой экспедиціи.

"Будьте увѣрены, графиня, что онъ доставитъ ему случай придать своей храбростью новый блескъ славному имени, наслѣдованному отъ предковъ. Это лучшее средство доказать ему мою благодарность за доказанную имъ преданность мнѣ и мое уваженіе къ носимому имъ имени.

"Куда бы я ни пошелъ, онъ пойдетъ со мной. Отъ васъ, графиня, онъ научился быть хорошимъ дворяниномъ; отъ меня научится быть хорошимъ солдатомъ. Остальное — въ рукахъ Божьихъ.

"Позвольте мнѣ сложить у ногъ вашихъ увѣренія въ неизгладимомъ воспоминаніи и въ глубочайшемъ уваженіи и позвольте надѣяться, что въ молитвахъ вашихъ къ Богу вы присоедините иногда къ имени вашего сына еще имя

"Жана де-Колиньи".

Онъ обратился къ Гуго со слезами на глазахъ и сказалъ ему:

— Я написалъ вашей уважаемой матушкѣ; прочтите.

— Такъ вы ее знали? спросилъ Гуго, поцѣловавъ мѣсто, гдѣ написано было имя графини.

— Да… и всегда сожалѣлъ, что судьба не допустила ее называться Луизой де Колиньи.

Онъ открылъ объятія, Гуго бросился къ нему и они долго прижимали другъ друга къ груди. Потомъ, возвращая вдругъ лицу своему, разстроенному сильнымъ волненіемъ, выраженіе мужественной твердости, Колиньи позвонилъ и, запечатавъ письмо, приказалъ вошедшему лакею:

— Вели сейчасъ же кому нибудь сѣсть верхомъ и отвезти это письмо графинѣ де Шаржполь въ замокъ Тестеру, между Лектуромъ и Ошемъ, въ Арманьякѣ… Ступай!

Лакей вышелъ; овладѣвъ собой, графъ де Колиньи надѣлъ перевязь со шпагой итгромкимъ голосомъ сказалъ Гуго:

— Теперь графиня де Монтестрюкъ извѣщена о нашемъ походѣ и намъ остается обоимъ, тебѣ и мнѣ, думать только объ исполненіи нашего долга… И если намъ суждено умереть, то умремъ-же со шпагой на-голо, лицомъ ко врагу и съ твердымъ духомъ, какъ слѣдуетъ христіанамъ, бьющимся съ невѣрными!

Слухъ о назначеніи графа де Колиньи распространился съ быстротой молніи. Когда Гуго появился въ Луврѣ, тамъ только и было рѣчи, что объ этой новости. Сторонники герцога де ла Фельяда злились ужасно. Всѣ спрашивали сефя, какимъ волшебнымъ вліяніемъ одержана была такая блистательная побѣда въ какой-нибудь часъ времени? Распрашивали Монтестрюка, зная объ его отношеніяхъ къ счастливому избраннику, но онъ притворился тоже удивленнымъ.

На игрѣ у короля онъ встрѣтилъ графиню де Суассонъ, которая улыбнулась ему, пока онъ кланялся, и спросила:

— Довольны-ли вы, графъ изумительной новостью, о которой вы, вѣроятно, уже слышали?

— Кто жъ можетъ быть ею болѣе доволенъ, чѣмъ я?… Теперь мнѣ и не остается желать ничего болѣе!

Она сдѣлала кокетливую мину и, играя вѣеромъ, спросила:

— Увѣрены-ль вы въ этомъ?… Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать въ этой экспедиціи, въ которую стремится попасть все дворянство?

— Да, графиня, и я брошусь въ нее первымъ, если получу разрѣшеніе короля. Мнѣ оказали милость и я хочу заслужить ее готовностью пользоваться всякимъ случаемъ, чтобъ служить его величеству. Я сдѣлаю все, чтобъ не лишиться высочайшаго благоволенія.

Графиня де Суассонъ еще разъ улыбнулась.

— Если вы такъ сильно этого желаете, графъ, то можете разсчитывать и на мое содѣйствіе, чтобъ ваше желаніе осуществилось.

Графиня де Суассонъ не преувеличивала, говоря, что все дворянство Франціи стремилось участвовать въ венгерскомъ походѣ. Съ нѣкоторыхъ поръ все, что было при дворѣ и въ арміи молодаго и блестящаго, страшно волновалось, чтобъ добиться разрѣшенія отправиться на войну волонтерами. Когда экспедиція была окончательно рѣшена и возвѣщена оффиціально, порохъ вспыхнулъ. Всѣ бредили только войною въ странахъ незнакомыхъ, войною обѣщавшей возобновленіе романовъ рыцарства. Графа де Лувуа осадили со всѣхъ сторонъ просьбами. Во Франціи ожилъ духъ, водившій нѣкогда Готфрида бульонскаго въ Палестину.

Не было больше ни дѣлъ, ни интригъ, ни любви: мечтой всѣхъ сталъ венгерскій походъ, война съ турками. Кто надѣялся уѣхать — былъ въ восхищеніи, кто боялся остаться во Франціи — былъ въ отчаяніи. Можно было подумать, что дѣло идетъ о спасеніи монархіи. Опасности такого дальняго похода никого не пугали; этой храброй молодежи довольно было заслужить себѣ славу и честь.

Всѣ знали сверхъ того, что король занимался съ особеннымъ благоволеніемъ поѣздкой въ Венгрію: такъ называли на языкѣ придворныхъ экспедицію, для которой императоръ Леопольдъ, доведенный до крайности, долженъ былъ смирить свою гордость и прислать въ Пафижъ посольство съ графомъ Строцци во главѣ. Для пріема его король развернулъ всю пышность, которую такъ любилъ уже и къ которой впослѣдствіи такъ сильно привыкъ. Онъ хотѣлъ — и это всѣ знали — выступить въ этотъ походъ какъ король Франціи, а не какъ графъ альзасскій. Этого довольно было, чтобъ воспламенить мужество всего французскаго дворянства поголовно.

Какъ только назначеніе графа де Колиньи было объявлено, Гуго одинъ изъ первыхъ явился къ королю съ просьбой о разрѣшеніи идти съ арміей, получившей приказаніе собраться въ Мецѣ.

— Я имѣю неоцѣненную честь, сказалъ онъ, состоять въ свитѣ вашего величества, но я хвастаюсь съ усердіемъ, которое вы изволите понять, смѣю надѣяться — на первый представляющійся случай доказать моему государю ревность мою къ его службѣ. Все честолюбіе мое состоитъ въ томъ, чтобы стать среди тѣхъ, кто хочетъ сражаться во славу его королевскаго имени!

— Вы правы, отвѣчалъ король; я даю вамъ разрѣшеніе. Дворянство мое окружить меня и въ Венгріи, также точно какъ окружаетъ въ Луврѣ.

И, обратясь къ толпѣ придворныхъ, король прибавилъ;

— Еслибы дофину, сыну моему, было хоть десять лѣтъ, я бы послалъ и его въ походъ.

Эти слова, разнесенныя стоустой молвой, довершили всеобщее увлеченіе. Графа де Лувуа, который раздѣлялъ уже съ отцомъ своимъ, канцлеромъ Ле Телье, тяжесть занятій по военному министерству, буквально засыпали просьбами. Кто не ѣхалъ въ Венгрію, на того ужь почти и смотрѣть не хотѣли. Общій порывъ идти съ графомъ де Колиньи за Рейнъ и за Дунай былъ такъ силенъ, что давши сначала позволеніе всѣмъ, кто хотѣлъ, скоро были вынуждены ограничить раздачу разрѣшеній.

Среди этого всеобщаго волненія, дававшаго новую жизнь двору, столь оживленному и до сихъ поръ кипучей дѣятельностью молодаго царствованія, трудно было разобрать, что происходитъ въ умѣ графини де Суассонъ, внезапно увлеченной свою фантазіей въ объятія Гуго де Монтестрюка.

Какое мѣсто назначала она въ своей жизни этой связи, родившейся просто изъ приключенія и въ которой любопытство играло болѣе замѣтную роль, чѣмъ любовь? Она и сама этого не знала. Съ самой ранней молодости она выказала способность вести рядомъ любовныя дѣла съ интригой; должность обергофмейстерины при королевѣ, доставленная ей всемогущимъ дядею, кардиналомъ Мазарини, открывала ей доступъ всюду, а итальянскій духъ, наслѣдованный ею отъ предковъ, позволялъ ей, при тонкомъ пониманіи духа партій, вмѣшиваться и въ такія дѣла, въ которыхъ она вовсе ничего не понимала. Живость ума и горячій характеръ, въ связи съ особенной эластичностью правилъ, выручали ее до сихъ поръ во всемъ и всегда.

Подъ глубокою, безпощадною и тщательно скрываемою ненавистью ея къ герцогинѣ де ла Вальеръ таилась еще упорная надежда привести снова короля къ ногамъ своимъ и удержать его. Это было единственной заботой Олимпіи, мечтой ея честолюбія, которое могло удовлетвориться только самымъ неограниченнымъ владычествомъ. И вотъ въ самомъ разгарѣ ея происковъ и волненій, она встрѣтилась неожиданно съ Гуго.

Въ ней родилось безпокойство, котораго она преодолѣть не могла и которое становилось тѣмъ сильнѣй, чѣмъ больше старалась она отъ него отдѣлаться; что было сначала минутнымъ развлеченіемъ — стало для нея теперь вопросомъ самолюбія. Не думая вовсе о томъ, чтобъ сдѣлать прочною простую прихоть, начавшуюся съ шутливаго разговора, Олимпія хотѣла однакожь овладѣть вполнѣ сердцемъ Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая умѣла когда-то плѣнить самого короля и могла опять плѣнить его, и у ногъ которой была половина двора.

Если у нея не было ни величественной красоты ея сестры Гортензіи, сдѣлавшейся герцогиней Мазарини, ни трогательной прелести другой сестры Маріи, принцессы Колонны, за то она одарена была живымъ умомъ и какой-то особенно плѣнительной, соблазнительной физіономіей.

Бывали часы, когда Гуго поддавался ея чарамъ; но чары эти скоро и разлетались; овладѣвъ снова собой, онъ чувствовалъ что-то далеко непохожее ни на нѣжность, ни на обожаніе. Сказать правду, онъ даже ожидалъ съ нетерпѣніемъ минуты отъѣзда въ Мецъ. Графиня де Суассонъ чувствовала инстинктивно, въ какомъ расположеніи былъ ея влюбленный Гуго; она видѣла ясно, что все кокетство ея, всѣ усилія оживляли его только на одну минуту.

Еслибъ онъ былъ влюбленъ, еслибъ онъ внѣ себя трепеталъ отъ волненія, — она навѣрное оттолкнула бы его черезъ нѣсколько дней, поддавшись на время развѣ одному только соблазну таинственности; но разъ онъ былъ равнодушенъ, — ей хотѣлось привязать его къ себѣ такими узами, которыя она одна могла бы разорвать.

Однажды вечеромъ, почти въ ту минуту, какъ онъ собирался ужь уходить изъ комнатъ королевы, Гуго увидѣлъ въ волосахъ Олимпіи бантъ изъ жемчуга, имѣвшій для нихъ обоихъ особенное значеніе.

Былъ ли онъ счастливъ или недоволенъ? — этого онъ и самъ не зналъ.

XXIV.

Открытая борьба.

Та же самая карета, въ которой Брискетта привозила Гуго въ первый разъ, опять пріѣхала за нимъ на слѣдующій день и по тѣмъ же пустыннымъ улицамъ привезла его къ калиткѣ сада, гдѣ тотъ же павильонъ открылъ передъ нимъ свои двери.

Никто не ожидалъ его, чтобъ проводить, но память у него была свѣжая и онъ не забылъ ни одного поворота дороги, пройденной такъ недавно. Онъ дошелъ по дорожкѣ, взошелъ на крыльцо безмолвнаго домика, пробрался черезъ темныя сѣни, взошелъ на лѣстницу, отворилъ одну дверь, услышалъ тотъ же сильный запахъ, увидѣлъ тотъ же блестѣвшій, какъ золотая стрѣла, лучъ свѣта и вступилъ въ ту самую комнату, гдѣ въ первый разъ огни свѣчей ослѣпили его.

Но на этотъ разъ Гуго не увидѣлъ самой богини храма. Веселый смѣхъ доказалъ ему, что она ждала его не въ этомъ пріютѣ, всѣ очарованія котораго были имъ уже извѣданы. Онъ сдѣлалъ шагъ въ ту сторону, откуда слышался смѣхъ, и черезъ узкую дверь, скрытую въ шелковыхъ складкахъ, увидѣлъ Олимпію въ хорошенькомъ будуарѣ. Въ прелестномъ домашнемъ нарядѣ, графиня сидѣла передъ столомъ, уставленнымъ тонкими кушаньями и графинами, въ которыхъ огонь свѣчей отражался рубинами и топазами испанскихъ и сицилійскихъ винъ. Улыбка играла на ея губахъ, глаза горѣли яркимъ пламенемъ,

— Не хотите-ли поужинать? спросила она, указывая ему мѣсто рядомъ съ собой.

— Въ полночь? сказалъ онъ съ видомъ сожалѣнія.

— Заря не блеститъ еще, продолжала она съ улыбкой. Онъ поцѣловалъ ей обѣ ручки и сказалъ:

— Какъ бы она ни была далеко отъ того часа, который приводитъ меня къ вашимъ ногамъ, она все-таки слишкомъ близко.

— Развѣ вы меня любите?

— Неужели вы въ этомъ сомнѣваетесь?

— Гм! въ этихъ вещахъ никогда нельзя быть совершенно увѣренной!…

— Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Долженъ-ли я думать, что не имѣю права разсчитывать слишкомъ на ваше сердце?

— Э! кто знаетъ? Король-Лудовикъ XIV, вашъ и мой государь, любитъ-ли въ самомъ дѣлѣ герцогиню дела Вальеръ? Можно бы такъ подумать по тому положенію, какое она занимаетъ при дворѣ; а между тѣмъ онъ оказываетъ вниманіе и трогательнымъ прелестямъ сестры моей Маріи.

— Не говоря уже, что онъ и на васъ смотрѣлъ, говорятъ, и теперь еще смотритъ такъ…

— Такъ снисходительно, хотите вы сказать? Да, это правда. Но развѣ это доказываетъ, что онъ обожаетъ меня?… Полноте! Только безумная можетъ повѣрить этимъ мимолетнымъ нѣжностямъ! А я что здѣсь дѣлаю? Я одна съ любезнымъ и молодымъ рыцаремъ, обнажившимъ разъ шпагу для защиты незнакомки. Между нами столъ, который скорѣе насъ сближаетъ, чѣмъ раздѣляетъ… Вы подносите ко рту стаканъ, котораго коснулись мои губы. Глаза ваши ищутъ моихъ, которые не отворачиваются. Мебель, драпировка, люстры, освѣщающія насъ веселыми огнями, хорошо знаютъ, что я не въ первый разъ прихожу сюда. Еслибъ онѣ могли говорить, онѣ поклялись бы, что и не въ послѣдній… вы берете мою руку и она не отстраняется отъ вашихъ поцѣлуевъ… Мой станъ не отклоняется отъ вашихъ рукъ, которыя обнимаютъ его… что же все это значитъ? и что мы сами знаемъ?

Олимпія положила локоть на столъ; упавшій кружевной рукавъ открывалъ изящную бѣлую руку, а черные и живые глаза блестѣли шаловливо. Она нагнула голову къ Гуго и, съ вызывающей улыбкой, продолжала:

— Можно бы подумать, что я васъ люблю… а это, можетъ-быть, только такъ кажется!

Вдругъ она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:

— Ну, какъ же ты думаешь, скажи?

Онъ хотѣлъ удержать ее на груди; она вырвалась какъ птичка, выскользнула у него изъ рукъ и принялась бѣгать по комнатѣ, прячась за кресла и за табуреты, съ веселемъ, звонкимъ смѣхомъ. Бѣгая, она тушила вѣеромъ свѣчи:; полумракъ замѣнялъ мало по малу ослѣпительное освѣщеніе; но даже и въ темнотѣ Гуго могъ бы поймать ее по одному запаху ея духовъ. Она давала себя поймать, потомъ опять убѣгала и снова принималась весело бѣгать.

Наконецъ, усталая, она упала въ кресло; руки Гуго обвили ея гибкій и тонкій станъ; она наклонила томную головку къ нему на плечо и умирающимъ голосомъ прошептала:

— Такъ вы думаете, что я васъ люблю?

Голова ея еще покоилась на его плечѣ, какъ вдругъ, открывъ глаза и улыбаясь, она сказала:

— Да, кстати! мнѣ кто-то сказалъ на дняхъ, не помню кто именно, что вы идете въ походъ съ графомъ де Колиньи? я разсмѣялась.

— А! сказалъ Гуго, а почему жь это?

— Хорошо вопросъ! Развѣ я была бы здѣсь, да и вы тоже былили бъ здѣсь, еслибъ должны были уѣхать?

Монтестрюкъ хотѣлъ отвѣчать; она перебила его:

— Вы мнѣ скажете, можетъ быть, что я это знала, что вы мнѣ это говорили и что я ничего не имѣла противъ…

— Именно.

— Да, но я передумала… Все измѣнилось. Чего вамъ искать тамъ, чего бы не было здѣсь?

— Разумѣется, еслибъ я хотѣлъ искать въ этой далекой сторонѣ, наполненной турками, прелесть и красоту, — было бы глупо ѣхать отсюда.

— Ну?

— А слава?

— А я?

Гуго не отвѣчалъ. Онъ смутно понималъ, что рѣшительная борьба начинается.

— Вы молчите? продолжала она, бросивъ на него оживленный взглядъ, должна ли я думать, что вы все еще не отказываетесь отъ намѣренія ѣхать въ Венгрію, когда я остаюсь въ Парижѣ?

— А служба короля, графиня?

— А моя служба?

Она встала; выраженіе ея лица было уже не то: гнѣвъ согналъ съ него свѣжій румянецъ, губы плотно сжались,

— Ну, что же? продолжала она, вѣдь это не серьезно, вѣдь вы не уѣдете?

— Я долженъ съ сожалѣніемъ сказать вамъ, что напротивъ нѣтъ ничего вѣрнѣе того, что уѣду.

— Даже еслибъ я просила васъ остаться?

— Вы только прибавили бы еще одно сожалѣніе къ тому, которое я уже такъ испытываю, поступая противъ вашего желанія.

Графиня де Суассонъ сильно поблѣднѣла.

— Вы знаете, графъ, что если вы уѣдете, — это будетъ разрывъ между нами?

Голосъ ея сталъ жесткимъ и суровымъ; къ несчастью, Гуго былъ изъ такихъ людей, которые сердятся, когда имъ грозятъ, и которыхъ легко возмутить окончательно.

— Сердце мое будетъ разбито на вѣки; но когда идетъ дѣло о моей чести, я ни для кого и ни за что не могу отступить.

— А! да! ваша честь! вскричала она. Теперь я вспомнила: должно быть, обѣтъ, данный графинѣ де Монлюсонъ?

Гуго гордо поднялъ голову.

— Сознайтесь, покрайней мѣрѣ, что эта причина стоитъ всякой: другой!

— И это вы мнѣ говорите? Послушайте! это крайне не ловко и даже крайне неосторожно!…

Она совсѣмъ позеленѣла; черные глаза горѣли зловѣщимъ огнемъ. Гуго стоялъ передъ ней, не опуская взора. Эта гордость и раздражала ее, и плѣняла.

— Еще одно слово, сказала она, можетъ быть, — послѣднее!

Монтестрюкъ поклонился.

— Еслибъ я согласилась все забыть, еслибъ я согласилась разстаться съ вами безъ злобы, даже протянуть вамъ руку, но съ однимь только условіемъ; что вы не увидите больше графини де Монлюсонъ, — согласитесь-ли вы?… О! пожалуйста, безъ фразъ — одно только односложное слово: да или нѣтъ?

— Нѣтъ!

— Чтобъ ни случилось теперь — не моя вина!

И, сдѣлавъ гордое движенье, она сказала глухимъ голосомъ:

— Графъ, я васъ не удерживаю.

Въ ту минуту, какъ Гуго, сдѣлавъ глубокій поклонъ графинѣ де Суассонъ, шелъ по темной комнатѣ къ выходу, онъ почувствовалъ, что его схватила за руку маленькая женская ручка.

— Какъ! уже? прошепталъ ему на ухо веселый и ласковый голосъ Брискетты.

— А! это ты, крошка! сказалъ Гуго…. Откуда ты явилась! Я не видалъ тебя сегодня вечеромъ ни въ саду, ни въ павильонѣ.

— У всякой горничной могутъ быть свои дѣла, какъ и у знатной дамы… Потомъ я вспомнила, что могу здѣсь понадобиться, и вернулась… Такъ дѣла-то идутъ не совсѣмъ ладно?

— Твое отсутствіе принесло мнѣ несчастья. Только отвѣдали крылышка курапатки — и доброй ночи!

— А! а!

— Что дѣлать?… здѣсь не то, что на Вербовой улицѣ! Съ обергофмейстеринами утро бываетъ иногда близко къ вечеру, хотя первый часъ и не давалъ мнѣ повода ожидать такой злополучной развязки.

— Но почему же?

— Потому, что графиня де Суассонъ сначала полюбила меня немножко, а теперь вздумала ненавидѣть много.

— Увы! это въ порядкѣ вещей!

Они вошли въ темный садъ. Звѣзды сверкали на темносинемъ небѣ. Брискетта шла безмолвно рядомъ съ Гуго, продолжая держатъ его за руку.

— О чемъ ты задумалась, Брискетта, дружокъ мой? спросилъ Гуго.

— Объ тебѣ — этотъ разрывъ стоитъ, повѣрь мнѣ, чтобъ объ немъ подумать… Но, скажи же мнѣ — вѣдь во всемъ есть оттѣнки — какъ именно ты разстался съ графиней?… Холодно, или совсѣмъ поссорились? только дурно, или очень дурно?

— Такъ дурно, какъ ты только можешь себѣ представить, и даже еще хуже, какъ ни богато твое воображеніе!

— Чортъ знаетъ, какъ скверно!

— Именно вотъ это самое и я сказалъ себѣ въ сторону, но что-жь тутъ дѣлать?

— Надо взять предосторожности.

— Противъ женщины-то?

— Особенно противъ женщины! когда ты уѣзжаешь?

— Сегодня надѣюсь кончилъ послѣдніе сборы, а графъ де Колиньи, я знаю, будетъ готовъ сегодня вечеромъ.

— Значитъ, завтра уѣдете?

— Или послѣ завтра, самое позднее.

— Ну! не уѣзжай же, не повидавшись со мной.

— Очень радъ! Но гдѣ и какъ?

— Это не ваша забота, графъ, а ужь мое дѣло; васъ извѣстятъ, когда будетъ нужно. Только не забудьте побывать завтра въ Луврѣ и подождать въ галлереѣ на берегу озера, пока не получите обо мнѣ извѣстій.

На этомъ они разстались и садовая калитка закрылась безъ шума за Брискеттой.

— Какой однако у меня другъ! говорилъ себѣ Гуго, идя по темному переулку, гдѣ ужь не было ожидавшей кареты. Вотъ у маленькой дѣвочки великая душа, а у знатной дамы — такъ маленькая!

На углѣ улицы садовая стѣна была въ одномъ мѣстѣ пониже. Бросивъ взглядъ въ эту выемку, Гуго увидѣлъ красный свѣтъ, блестѣвшій какъ звѣзда на верху павильона, изъ-за деревьевъ. Онъ вздохнулъ.

— Этотъ свѣтъ напоминаетъ мнѣ глаза Олимпіи, когда она разсердится, прошепталъ онъ, глаза, изъ которыхъ свѣтитъ тоже красный какъ кровь огонь.

Онъ только что загнулъ за уголъ, и за высокой стѣной ужь не видно было павильона, какъ вдругъ изъ углубленія въ стѣнѣ выскочилъ человѣкъ и почти въ упоръ выстрѣлилъ въ него изъ пистолета. Гуго отскочилъ назадъ, но пуля попала въ складки его плаща, и онъ почувствовалъ только легкій толчокъ въ грудь. Оправившись отъ удивленья, Гуго выхватилъ шпагу и бросился на разбойника, но этотъ пустился бѣжать и пропалъ въ лабиринтѣ темныхъ улицъ.

— Какъ замѣтно, сказалъ себѣ Монтестрюкъ глубокомысленно, что у меня нѣтъ больше кареты въ распоряженіи!

На другой день, не смотря на всѣ волненья прошлой ночи, онъ не забылъ явиться въ Лувръ и пойдти въ галлерею на берегу озера. Черезъ часъ появился лакей въ ливреѣ королевы и попросилъ его идти за нимъ. Когда онъ дошелъ до конца большой комнаты, у дверей которой стоялъ на караулѣ мушкетеръ, поднялась портьера и Брискетта увлекла его въ уголъ и сунула ему въ руку два ключа.

— Тотъ ключъ, что потяжеле — отъ садовой калитки, которую ты знаешь, сказала она очень скоро; а другой, вотъ этотъ — отъ дверей павильона. Я хотѣла передать ихъ тебѣ изъ рукъ въ руки. Тебя будутъ ожидать въ полночь…

— Графиня? Но сейчасъ одинъ дворянинъ изъ свиты королевы сказалъ мнѣ, что она больна и не выходитъ изъ комнаты?

— Графиня всегда бываетъ больна днемъ, когда должна выѣхать вечеромъ,

— А! такъ это, можетъ быть, чтобъ помириться?

— Можетъ быть…

— Тѣмъ лучше… я не люблю быть въ ссорѣ съ женщиной.

— Ты не опоздаешь?

— Я-то? будь увѣрена, что нѣтъ, не смотря на маленькое приключеніе, надъ которымъ можно бы и призадуматься… но я не злопамятенъ.

— Какое приключеніе?

— Бездѣлица, которая однако могла мнѣ сдѣлать дыру въ кожѣ… но я хочу думать, что графиня де Суассонъ тутъ не при чемъ.

— Приключеніе, бездѣлица… ничего не поймешь; говори яснѣй.

Гуго разсказалъ, что съ нимъ было вчера, когда онъ вышелъ изъ павильона: Брискетта подумала съ минуту, потомъ улыбнулась и сказала:

— Я не пошлю тебя въ такое мѣсто, гдѣ тебѣ можетъ грозить какая-нибудь опасность… дѣлай, что я говорю, съ тобой не случится никакой бѣды.

Когда Брискетта появилась передъ графиней де Суассонъ, она ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, какъ волчица въ клѣткѣ, съ блѣдными губами, съ мрачнымъ взоромъ.

— О! о! сказала она себѣ, гроза бушуетъ; тѣмъ лучше: я узнаю, что она думаетъ.

— А! это ты? произнесла графиня, не останавливаясь.

— Да, это я, отвѣчала Брискетта покорнымъ голосомъ.

— Ты не забыла, что я тебѣ говорила поутру?

— Объ чемъ это, графиня?

— О графѣ де Монтестрюкѣ,

— Графиня мнѣ сказала, кажется, что онъ дерзкій.

— Наглый, Брискетта!

— Это разница, графиня, — такая разница, которая обозначаеть яснѣй ваше мнѣніе объ этомъ графѣ.

— Теперь я скажу еще, что его наглость переходить всякія границы… Мнѣ сейчасъ сказали, что онъ былъ въ Луврѣ.

— И я объ этомъ слышала.

— Ты, можетъ быть его и видѣла, Брискетта, видѣла собственными глазами? А! ты можешь признаться: съ его стороны я всего ожидаю.

— Я видѣла его, въ самомъ дѣлѣ, но только издали…

— Что я тебѣ говорила? Онъ, въ Луврѣ! Я думала однакожь, что онъ не осмѣлится здѣсь больше показаться.

— Почему же?

— Потому что, отвѣчала графиня въ раздумьи, потому что чувство самаго простаго приличія, послѣ того, какъ онъ выказалъ мнѣ такъ мало почтенія, должно бы, кажется, подсказать ему, что ему не слѣдуетъ здѣсь показываться… неужели его присутствіе въ томъ мѣстѣ, гдѣ я живу, не разсердило тебя, Брискетта?

— Разсердило — невѣрно передаетъ мое чувство. Теперь я не нахожу подходящаго выраженія.

— Я никогда его больше не увижу, будь увѣрена…

— Наказанье будетъ только соразмѣрно обидѣ!

— Но я никогда не забуду послѣдняго вечера, проведеннаго съ нимъ вмѣстѣ, Брискетта.

— Въ этомъ я увѣрена, графиня.

— Всюду онъ встрѣтитъ меня на своемъ пути.

— И меня также: я хочу подражать графинѣ во всемъ и тоже никогда не забуду графа де Монтестрюка.

— Ты добрая дѣвочка, Брискетта.

— Это правда, графиня: я это доказала и еще не разъ докажу.

— Я тоже была доброю и вотъ чѣмъ кончилось!… Ты была права: мнѣ надо было оставить этого дворянчика изъ Арманьяка умирать у моихъ ногъ…. но если онъ видѣлъ, что я могу сдѣлать, когда люблю, то теперь увидитъ, что я такое, когда ненавижу!… Врагъ будетъ также безпощаденъ, какъ былъ великодушенъ другъ….

— О! о! вотъ этого-то именно я и боялась! подумала Брискетта.

Между тѣмъ она готовила разныя принадлежности темнаго костюма, раскладывая ихъ по кресламъ. Графиня подошла къ зеркалу, взяла румянъ изъ баночки и стала ими натираться.

— Я говорила тебѣ, кажется, что ѣду сегодня вечеромъ къ сестрѣ, куда и король, должно быть, тоже пріѣдетъ…. Не жди меня; ты мнѣ понадобишься только завтра утромъ.

— Графиня можетъ видѣть, что я приготовила ужь платье.

— И клянусь тебѣ, графъ де Монтестрюкъ скоро узнаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло!

— Я не сомнѣваюсь, графиня.

Оставшись одна и приводя въ порядокъ комнату графини, Брискетта слышала ея шаги, какъ она сходила по потайной лѣстницѣ.

— Какую это чертовщину она затѣваетъ? сказала она себѣ. Такая женщина, оскорбленная въ своемъ самолюбіи, способна на все… Этотъ выстрѣлъ — это она устроила навѣрно…. Но у Гуго легкія ноги и зоркіе глаза, да и я вѣдь тоже не дура…

Часы пробили полночь; она засмѣялась.

— Ну, хорошо! продолжала она; у меня цѣлая ночь впереди, а дѣла можно отложить и на завтра.

Гуго явился на свиданье. Въ полночь онъ вошелъ въ знакомый темный переулокъ, принявъ однакожь кое-какія предосторожности. Черезъ двѣ минуты, онъ былъ въ пустомъ саду и по той же дорожкѣ, по которой проходилъ утромъ съ Брискеттой, пришелъ къ павильону, дверь котораго отворилась при первомъ усиліи, такъ что и ключа не понадобилось.

— А! я, видно, не первый! сказалъ онъ себѣ.

Онъ взошелъ по темной лѣстницѣ, прошелъ черезъ темную комнату, поднялъ портьеру и очутился въ самой густой темнотѣ.

— О! о! сказалъ онъ, останавливаясь.

Но въ ту же минуту ушей его коснулся шумъ шелковаго платья по кокру и прежде, чѣмъ онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, маленькая ручка взяла его за руку. Ручка дрожала и увлекала его; онъ шелъ послушно. Знакомый тонкій запахъ духовъ окружалъ его; передъ нимъ отворилась дверь и при свѣтѣ единственной розовой свѣчи, горѣвшей на углу камина, онъ узналъ ту самую таинственную комнату, гдѣ Олимпія принимала его въ часы увлеченія. Путеводительница его, которую скорѣй онъ велъ, чѣмъ она его, была закутана въ широкое черное платье; на лицѣ у нея была шелковая маска. Она быстро приподняла кружево маски и задула свѣчу.

— Я не хотѣла отпустить васъ, не простившись съ вами, прошептала она дрожащимъ голосовъ… Сколько безпокойства, пока дойдешь сюда! сколько затрудненій!..

— И однакожь вы пришли?

— Ничто не могло остановить меня.

— И такъ, уѣзжая, я могу думать, что оставляю друга въ Лувре?

— Друга, о да, и друга, который любитъ васъ гораздо больше, чѣмъ вы полагаете.

Горячее дыханье скользило по губамъ Гуго. Онъ чувствовалъ подъ рукой трепетанье сердца за тонкой шелковой тканью..

— Прихоть дала мнѣ васъ, прихоть и возвратила, сказалъ Гуго, да будетъ же благословенна эта прихоть!

На разсвѣтѣ, лучъ свѣта пробившійся сквозь драпировку, открылъ ему прислоненное къ его плечу улыбающеяся розовое личико, закрытое распустившимися волосами; онъ осторожно раздвинулъ волосы и вскрикнулъ:

— Ты, Брискетта!

— Неблагодарный!

Раздался свѣжій, звонкій смѣхъ, но вдругъ она перемѣнила тонъ:

— Да, у тебя есть въ Луврѣ другъ, другъ очень смиренный, но истинный, — это я… но есть также и врагъ, и страшно сильный врагъ — графиня де-Суассонъ, и потому ты долженъ простить дочери оружейника, что она заняла мѣсто племянницы кардинала… Думай объ ней больше, чѣмъ обо мнѣ, и берегись!

— Чего мнѣ бояться?

— Развѣ я знаю чего? продолжала она, прижимаясь къ нему…. Всего, говорю тебѣ, всего!.. Предательства, измѣны, козней, клеветы, засады, и интриги! У нея будетъ хитрость змѣи, терпѣливость кошки, кровожадность тигра… Берегись, мой другъ, берегись, Гуго, берегись каждую минуту!.. я ее хорошо знаю!

— Э! милая крошка! ты забываешь, что я буду сегодня вечеромъ далеко отъ Парижа, черезъ недѣлю въ Германіи, а черезъ мѣсяцъ въ Венгріи… Неужели ты думаешь, что ея память можетъ уйдти такъ далеко?

— Хорошая память — не знаю; но дурная, злая — навѣрное, да! развѣ ты забылъ, что Манчини — итальянка?

— Э! да ты становишься нравоучителемъ и философомъ, Брискетта!

— Нѣтъ, съ меня довольно — оставаться женщиной…. И замѣть, другъ Гуго, что я изъ такихъ, передъ которыми не стѣсняются, а говорятъ совершенно свободно. Горничная, что это такое? вещь, машина, которая ходитъ, бѣгаетъ, слушаетъ, — меньше, чѣмъ что нибудь, наконецъ… Смотри! у графини де Суассонъ память безпощадная!.. Ты задѣлъ, оскорбилъ, ранилъ то, что всего меньше прощаетъ въ женщинѣ — ея самолюбіе!.. Досада ея излилась свободно при мнѣ, и Богъ знаетъ, хорошо ли я слушала! Слова ужь что-нибудь значатъ, но взглядъ, выраженіе, улыбка! Что за улыбка!.. я знаю, какія улыбки бываютъ у женщинъ… этой я просто испугалась… Злоба, мщеніе такъ и кипятъ подъ нею!

Она взяла руки Гуго въ свои; веселые глаза ея подернулись слезами,

— Еслибъ я написала тебѣ все это, продолжала она, ты бы мнѣ не повѣрилъ. Надо было сказать тебѣ: я сама видѣла, я сама слышала!.. Безумная мысль пришла мнѣ въ голову… я схватила ее на лету… я могла представить себѣ на нѣсколько минутъ, что здѣсь еще маленькая комнатка на Вербовой улицѣ. Помнишь? Куда бы я ни пошла, чтобы со мной ни случилось, память объ ней останется у меня на вѣки… Сколько перемѣнъ съ тѣхъ поръ!.. Я смотрю на тебя, я говорю себѣ, что это онъ, это Гуго, и мнѣ хочется и смѣяться, и плакать разомъ, когда я вспомню объ этомъ далекомъ прошломъ, состоявшемъ всего изъ нѣсколькихъ дней!.. Какъ встрепенулось мое сердце, когда я увидѣла тебя!, Вотъ почему ты долженъ мнѣ вѣрить, когда я говорю тебѣ: берегись!.. Эта опасность, которая грозитъ тебѣ, когда прійдетъ она? Откуда прійдетъ она? Не знаю; но она повсюду, я это чувствую… Она въ Парижѣ, если ты останешься, она будетъ въ Вѣнѣ, если ты уѣдешь… Еще разъ, берегись, умоляю тебя, ради Бога, берегись!

Она отерла слезы и поцѣловала Гуго.

— Буду беречься, сказалъ онъ, но какъ это скучно!.. Врагъ мужчина — это ничего… но врагъ-женщина — это самъ дьяволъ!

— Да, дьяволъ — вотъ его настоящее имя, особенно когда этотъ врагъ — графиня де Суассонъ!

Между тѣмъ какъ все это происходило въ маленькомъ павильонѣ, гдѣ обергофмейстерина королевы устраивала себѣ молчаливый пріютъ, Бриктайль, котораго кавалеръ де Лудеакъ считалъ уже мертвымъ, сидѣлъ въ отели Шиври передъ столомъ, установленнымъ изобильно разными блюдами, и весело кушалъ. Онъ доканчивалъ жаркое, отъ котораго оставались одни жалкія косточки на серебряномъ блюдѣ, и обильно запивалъ отличнымъ бургонскимъ, отъ котораго у него уже совсѣмъ разгорѣлись щеки. Цезарь смотрѣлъ, какъ онъ ѣстъ, и удивлялся неутомимости его крѣпкихъ челюстей.

— Что вы скажете, если я васъ поподчую этимъ кускомъ паштета съ такимъ аппетитнымъ запахомъ? спросилъ онъ его.

— А скажу, что другой такой же кусокъ дастъ мнѣ возможность лучше оцѣнить достоинства перваго.

— Значитъ, дѣла идутъ лучше? продолжалъ Цезарь, между тѣмъ какъ капитанъ глоталъ кусокъ паштета, разрѣзавъ его на четверо.

Вмѣсто отвѣта, Бриктайль схватилъ за ножку тяжелый дубовый стулъ, стоявшій рядомъ, и принялся вертѣть имъ надъ головой такъ же легко, какъ будтобъ это былъ соломенный табуретъ.

— Вотъ вамъ! сказалъ онъ, бросая стулъ на паркетъ съ такою силой, что онъ затрещалъ и чуть не разлетѣлся въ куски.

— Здоровье вернулось, продолжалъ графъ де Шиври, а память ушла, должно бытъ?

— Къ чему этотъ вопросъ?

— Чтобъ узнать, не забыли-ль вы про графа де Монтестрюка?

При этомъ имени, Бриктайль вскочилъ на ноги и, схвативъ бѣшеной рукой полуразломанный стулъ, однимъ ударомъ разбилъ его въ дребезги.

— Громъ и молнія! крикнулъ онъ; я забуду… я забуду этого хвастунишку изъ Лангедока, который два раза уже выскользнулъ у меня изъ рукъ! Я тогда только забуду объ ранѣ, что онъ мнѣ нанесъ, когда увижу его его на землѣ, у моихъ ногъ, разбитаго на куски, вотъ какъ этотъ стулъ!…

— Значитъ, на васъ можно разсчитывать, капитанъ, еслибъ пришлось покончить съ этимъ малымъ?

— Сегодня, завтра, всегда!

— Дайте руку… Мы вдвоемъ примемся выслѣживать его…

Они крѣпко пожали другъ другу руку, и въ этомъ пожатіи слилась вся ихъ безпощадная ненависть.

— Развѣ есть что-нибудь? спросилъ капитанъ, сильно ткнувши вилкой въ паштетъ.

— Разумѣется! пока вы лежали больной, мы выжидали случая, и онъ найдется.

— Славная штука! Объясните-ка мнѣ это, пожалуйста, продолжалъ Бриктайль, заливая остатки паштета цѣлымъ графиномъ Бургонскаго.

— Вы знаете, что онъ идетъ въ венгерскій походъ? сказалъ Цезарь.

— Лореданъ говорилъ мнѣ объ этомъ.

— А не желаете-ли вы проводить его въ этой прогулкѣ и пріѣхать въ Вѣну — славный городъ, говорятъ — въ одно время съ нимъ, если онъ точно поѣдетъ?

— Сдѣлайте только мнѣ знакъ, и я буду слѣдить за нимъ какъ тѣнь, здѣсь или тамъ, мнѣ все равно!

— Одни, безъ помощи товарища? Вы знаете однако, что это — малый солидный.

— Товарищей можно всегда найдти, когда они понадобятся; имъ только нужно показать нѣсколько полновѣсныхъ и звонкихъ пистолей.

— Будутъ пистоли! Не скупитесь только, когда представится желанный случай.

— Съ желѣзомъ на боку и съ золотомъ въ карманахъ — я отвѣчаю за все!

— Такъ вы поѣдете?

— Когда и онъ поѣдетъ.

Капитанъ всталъ во весь огромный свой ростъ, налилъ стаканъ и осушивъ его залпомъ, произнесъ торжественно:

— Графъ де Шиври, клянусь вамъ, что графъ Гуго де Монтестрюкъ умретъ отъ моей руки, или я самъ разстанусь съ жизнью.

— Аминь, отвѣчалъ Цезарь.

XXV.

Куда ведутъ мечты.

Гуго не былъ у Орфизы де Монлюсонъ съ того самаго дня, когда онъ имѣлъ съ ней, въ присутствіи графа де Шиври, объясненіи мо поводу знаменитой записки, которая привела его окольными путями изъ улицы дез-Арси въ павильонъ Олимпіи черезъ отель принцессы Маміани. Онъ не сомнѣвался въ томъ, что она не нарушитъ назначеннаго ею самой срока и кромѣ того смотрѣлъ на нее, какъ на такую крѣпость, которою искусный полководецъ можетъ питать надежду завладѣть тогда только, когда совсѣмъ окончитъ всѣ свои подступы. Однакожъ онъ не хотѣлъ уѣхать изъ Парижа, не простившись съ нею; поэтому онъ отправился въ тотъ же день въ отель Авраншъ.

Увидѣвъ его, Орфиза слегка вскрикнула отъ удивленья, впрочемъ немного притворнаго.

— Вы застаете меня за письмомъ къ вамъ, сказала она; право, графъ, я ужь думала, что вы умерли.

— О! герцогиня, кое что въ этомъ родѣ могло бы въ самомъ дѣлѣ со мной случиться, но вотъ я живъ и здоровъ…. и первая мысль моя — засвидѣтельствовать вамъ мое почтеніе.

— Эта первая мысль, какъ вы говорите, не слишкомъ однакожь скоро пришла вамъ въ голову. Но когда ѣдутъ съ графомъ де Колиньи въ Венгрію, то понятно, что нѣтъ времени обо всемъ подумать — вѣдь вы ѣдете, неправда-ли?

— Безъ сомнѣнія, ѣду, герцогиня.

— При дворѣ только и рѣчи, что о привязанности его къ вамъ… Назначенный королемъ главнокомандующій говоритъ объ васъ въ такихъ выраженіяхъ, которыя свидѣтельствуютъ о самой искренней дружбѣ между вами. Онъ говоритъ даже, что въ этомъ дѣлѣ многимъ обязанъ вамъ.

— Графъ де Колиньи преувеличиваетъ….. Все сдѣлали его собственныя заслуги. Впрочемъ, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступаетъ ни передъ чѣмъ.

— Если сблизить его слова съ вашими частыми визитами графинѣ де Суассонъ, которая, какъ говорятъ, особенно къ вамъ внимательна и благосклонна, то можно вывести заключеніе, что ваша судьба въ короткое время значительно измѣнилась къ лучшему…. Что жь это за секретъ у васъ, графъ, чтобъ дойдти такъ быстро до такихъ блестящихъ результатовъ?

— Я вспомнилъ о девизѣ, о которомъ вы сами мнѣ говорили, герцогиня.

— О какомъ девизѣ?

— Per fas et nefas.

Горькая улыбка сжала губы Орфизы.

— Желаю, сказала она, чтобъ этотъ девизъ былъ вамъ такъ-же благопріятенъ и въ Венгріи, какъ былъ во Франціи

— Я надѣюсь. Если я ѣду такъ далеко, то именно затѣмъ, чтобъ поскорѣй заслужить шпоры. Мой предокъ завоевалъ себѣ имя, которое передалъ мнѣ, и гербъ, который я ношу, цѣной своей крови и остріемъ своей шпаги… Я хочу дойдти тѣмъ же путемъ къ той цѣли, къ которой стремлюсь… Цѣль эту вы знаете, герцогиня.

— Я помню, кажется, въ самомъ дѣлѣ, эту исторію, которую вы мнѣ разсказывали. Неправда-ли, дѣло шло о Золотомъ Рунѣ? Развѣ все еще на завладѣніе этимъ Руномъ направлены ваши усилія?

— Да, герцогиня.

— Это меня удивляетъ!

— Отчего же?

— Да оттого, что, судя по наружноcти, можно-было подумать совершенно противное…

— Наружность ничего не значитъ…. поверхность измѣнчива, но дно остается всегда неизмѣнно.

Улыбка Орфизы потеряла часть своей горечи…

— Желаю вамъ успѣха, когда такъ! сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянувъ ему прямо въ глаза, произнесла медленно.

— Олимпія Манчини — это ужь много; еще одна — и будетъ слишкомъ!

Онъ хотѣлъ отвѣчать; она его перебила и спросила съ улыбкой:

— Такъ вы пришли со мной проститься?

— Нѣтъ, не проститься, возразилъ Гуго гордо; это грустное слово я прознесу только въ тотъ часъ, когда меня коснется смерть; но есть другое слово, которымъ полно мое сердце, разставаясь съ вами: до свиданья!

— Ну, вотъ это — другое дѣло! Такъ долженъ говорить дворянинъ, у котораго сердце на мѣстѣ! Прощайте — слово унынія, до свиданья крикъ надежды! До свиданья же, графъ!

Орфиза протянула ему руку. Если въ умѣ Гуго и оставалось еще что-нибудь отъ мрачныхъ предостереженій Брискетты, то все исчезло въ одно мгновенье. Въ пламенномъ взглядѣ, сопровождавшемъ эти слова, онъ прочелъ тысячу обѣщаній, тысячу клятвъ. Это былъ лучъ солнца, разгоняющій туманъ, освѣщающій дорогу, золотящій дальніе горизонты. При такомъ свѣтѣ все становилось возможнымъ! Что ему было за дѣло теперь, забудетъ-ли его равнодушно графиня де Суассонъ, или станетъ преслѣдовать своей ненавистью? Не была-ли теперь за него Орфиза де Монлюсонъ?

Гуго не слышалъ земли подъ ногами, возвращаясь въ отель Колиньи, гдѣ все было шумъ, суета и движенье съ утра до вечера, и это продолжалось ужь нѣсколько дней. Дворъ отеля былъ постоянно наполненъ верховыми, скачущими съ приказаніями, дворянами, просящими разрѣшенія связать судьбу свою съ судьбой генерала, поставщиками, предлагающими свои услуги для устройства его походнаго хозяйства, приводимыми лошадьми, офицерами безъ мѣста, добивающимися службы, молодыми людьми, которымъ родители хотятъ составить военную каррьеру.

Этотъ шумъ и безпрерывная бѣготня людей всякаго сорта нравились Коклико, который готовъ бы былъ считать себя счастливѣйшимъ изъ людей, между кухней, всегда наполненной обильною провизіей, и комнатой, гдѣ онъ имѣлъ право валяться на мягкой постели, еслибъ только Гуго рѣшился сидѣть смирно дома по вечерамъ.

Онъ жаловался Кадуру, который удостоивалъ иногда нарушать молчаніе и отвѣчать своими изреченіями.

— Левъ не спитъ по ночамъ, а газель спитъ. Кто правъ? Кто неправъ? Левъ можетъ не спать, потому что онъ левъ; газель можетъ спать, потому что она газель.

Арабъ сдѣлалъ себѣ изъ отеля Колиньи свой домъ, свою палатку. Онъ никуда не выходилъ и проводилъ часы, или мечтая въ саду, или давая уроки фехтованья Угренку, или пробуя лошадей, приводимыхъ барышниками на продажу. Тутъ только, въ этомъ послѣднемъ случаѣ, сынъ степей отдавался весь свой врожденной страсти и дикой энергіи; поѣздивши, онъ опять впадалъ въ молчаливое равнодушіе.

Въ тотъ день, когда было рѣшено, что графъ де Монтестрюкъ идетъ въ походъ съ графомъ де Колиньи, онъ улыбнулся и показалъ свои блестящіе зубы.

— Скакать! отлично! сказалъ онъ.

И пробравшись на конюшню, онъ выбралъ для себя и для двоихъ товарищей лучшихъ лошадей, какихъ чутье указало ему въ числѣ прочихъ.

Съ этой минуты онъ сталъ спать между ними и окружилъ ихъ самыми нѣжными попеченіями.

— На войнѣ, сказалъ онъ Коклико, который удивлялся его затѣѣ, чего стоитъ конь, того стоитъ и всадникъ.

Когда графъ де Монтестрюкъ сошелъ во дворъ, Коклико и Кадуръ оканчивали всѣ приготовленія къ отъѣзду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крѣпко увязаны, все ждало только сигнала.

— Сегодня, что-ли? крикнулъ ему Коклико, застегивая чемоданъ,

— Сѣдлайте коней… ѣдемъ! весело отвѣчалъ Гуго.

— Наконецъ-то! Я никогда не видалъ другихъ турокъ, кромѣ пряничныхъ, что продаютъ на ярмаркѣ въ Ошѣ, и былъ бы очень радъ увидѣть, каковы они живые.

Говоря это и между тѣмъ какъ Кадуръ осматривалъ, все-ли исправно у лошадей, Коклико толкнулъ маленькаго мальчика прямо на Гуго и спросилъ:

— Узнаете этого мальчика?

Гуго взглянулъ на мальчика, который смотрѣлъ на него кроткими и блестящими глазенками.

— Э! да это нашъ другъ изъ Маломускусной улиды! вскричалъ онъ, погладивъ рукой по кудрявой головкѣ.

— Онъ самый! А такъ какъ Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу съ добрыми людьми, то я думалъ, не позволите ль вы мнѣ взять его съ собой?

— Пусть ѣдетъ!… Вѣдь онъ храбро помогалъ намъ! Поцѣлуй-ка меня, Угренокъ.

Угренокъ расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

— Ну, вотъ ты теперь и принятъ въ полкъ, пріятель, сказалъ Коклико; пока будетъ хлѣба для троихъ, будь покоенъ, хватить и на четвертаго.

— Да и лошадей четыре ужь готово, проворчалъ Кадуръ.

Въ тотъ самый часъ, какъ Гуго садился на коня и, въ головѣ своего маленькаго отряда, проѣзжалъ по Парижу, по дорогѣ въ Мецъ, Орфиза де Монлюсонъ ходила въ сильномъ волненьи взадъ и впередъ у себя по комнатѣ.

— Это во все не простой вздыхатель — этотъ графъ де Шаржполь, говорила она себѣ: ничто его не пугаетъ, ни опасности, ни женскія причуды. Онъ не опускаетъ глаза ни передъ шпагой, ни передъ моимъ гнѣвомъ… Про него нельзя сказать, что онъ идетъ избитыми дорогами къ своей цѣли — это исторія съ графиней де Суассонъ, тайну которой онъ выдалъ своимъ молчаньемъ, — очень странная исторія…. зачѣмъ стану я обманывать сама себя?… Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда…. Съ какой гордой увѣренностью отправляется онъ въ этотъ далекій походъ, наградой на который должна быть я, и онъ такъ сильно вѣритъ въ мое слово, что даже объ немъ и не поминаетъ! Каковъ онъ самъ, такою онъ считаетъ и меня, и онъ правъ. Вѣдь я сравнила себя какъ-то съ Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что рѣшилась сказать это. Я почти жалѣла: такъ мало это было на меня похоже…. вѣдь это было почти обязательство съ моей стороны! а нельзя сказать однако, чтобъ онъ этимъ хвасталъ. Онъ думалъ и думаетъ еще теперь, какъ бы заставить меня сдержать слово однѣми только благородными опасностями, на которыя онъ пускается…. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но въ ней нѣтъ такой открытой смѣлости. Мнѣ казалось иногда, что въ ней есть даже разсчетъ. Еслибъ у меня не было герцогской короны въ приданое, была-ли бъ у него такая жь страсть? А глаза того ясно говорятъ мнѣ, что еслибъ я потеряла все, что придаетъ блескъ союзу со мной, то и тогда онъ пошелъ бы за мной на край свѣта.

Орфиза продолжала ходить взадъ и впередъ, мечтала, бросалась въ кресло, опиралась локтемъ на столъ — и передъ ней все стоялъ, какъ живой, образъ Гуго де Монтестрюка.

— Я помню, какъ бы это было вчера, какъ смѣло онъ бросился ко мнѣ тамъ въ лѣсу, на охотѣ: ясно, что я ему обязана жизнью…. Всякій на его мѣстѣ, видя меня въ такой опасности, сдѣлалъ бы, разумѣется, то же самое, всѣ они говорили такъ, и графъ де-Шиври первый; но…. не знаю… другой имѣлъ-ли бы столько присутствія духа и столько ловкости? Страннѣй всего — его отвѣтъ мнѣ, когда я спросила его, зачѣмъ онъ остановилъ Пенелопу ударомъ шпаги — гдѣ у меня была голова, когда я такъ странно его поблагодарила? а онъ не потерялся — преимущество остаюсь за нимъ… А черезъ нѣсколько минутъ, какъ онъ показалъ графу де Шиври, что онъ ни передъ чѣмъ не отступитъ! — смиреніе графа де Шиври въ этомъ случаѣ, его любезность къ сопернику — меня не много удивила тогда — да и теперь удивляетъ, какъ я объ этомъ подумаю… Онъ не пріучилъ меня къ такой уступчивости и кротости… И вдругъ передъ явно и открыто высказаннымъ соперничествомъ онъ вдругъ становится какимъ-то нѣжнымъ поклонникомъ, онъ, Цезарь, выходившій на моихъ глазахъ изъ себя изъ-за одного пустаго слова! Какимъ чудомъ появилась вдругъ эта кротость? зачѣмъ? теперь сколько времени пройдетъ, пока я не увижу Монтестрюка! цѣлые мѣсяцы — навѣрное, годъ — можетъ быть. Германія, Вѣна, Венгрія — какъ это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенебло или Компьеня ничего и нѣтъ… А тутъ вдругъ тотъ, о комъ думаешь, ѣдетъ въ такія страны, о которыхъ и не слытала съ тѣхъ поръ, какъ училась еще географіи въ монастырѣ!… Должно быть, очень странно, очень смѣшно въ такой сторонѣ, гдѣ не говорятъ по-французски!… Какъ же тамъ говорятъ? Я люблю васъ?… Мужчины въ этихъ далекихъ странахъ любезные ли, милые, ловкіе? А придворныя дамы одѣваются ли тамъ по модѣ? Хороши ли онѣ?… есть ли тамъ Олимпіи, какъ въ Парижѣ?… О! эта Олимпія! я терпѣть ея не могу!… А если еще кто-нибудь встрѣтится съ графомъ де Монтестрюкомъ, пуститъ въ ходъ тѣ же хитрости, тѣ же непріятныя уловки, чтобъ заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?

Она топнула ножкой cъ досады и продолжала:

— Да, надо признаться, мужчины очень счастливы… Они одни имѣютъ право дѣлать всякія глупости… Хотятъ ѣхать — ѣдутъ, хотятъ оставаться — остаются!… но зачѣмъ же мы оставляемъ за ними это преимущество? Кто мѣшаетъ намъ дѣлать то же?… Еслибъ мнѣ захотѣлось однакожь взглянуть на Дунай, кто бы могъ этому помѣшать? Развѣ я не могу дѣлать, что хочу? Развѣ есть кто-нибудь на свѣтѣ, кто имѣлъ бы право сказать мнѣ: я не хочу!… графъ де Шиври? Вотъ славно! развѣ это до него касается? Король? Но развѣ онъ обо мнѣ думаетъ? У него есть королевство и маркиза де ла Вальеръ!… слѣдовательно, еслибъ мнѣ пришла фантазія путешествовать, развѣ я должна спрашивать у кого-нибудь позволенія?… Разумѣется, нѣтъ! А если такъ, то почему жь и не уѣхать, въ самомъ дѣлѣ?

Она захлопала руками и вдругъ вскричала веселымъ голосомъ:

— Рѣшено!… ѣду!

Тотчасъ же она пошла въ комнату маркизы де Юрсель и, ласкаясь и цѣлуя ее, объявила:

— Милая тетушка, мнѣ сильно хочется уѣхать изъ Парижа теперь же… Неправда-ли, вы меня столько любите, что не откажите?

Маркиза, въ самомъ дѣлѣ очень любившая племянницу, тоже ее поцѣловала и отвѣчала:

— Правда! теперь настаетъ такая пора, когда Парижъ особенно скученъ: всѣ порядочные люди разъѣзжаются… Вы кстати не приглашены на первую поѣздку въ Фонтенебло… Я не вижу въ самомъ дѣлѣ, почему бы и не исполнить вашего желанія?

Орфиза живо, раза два три, поцѣловала маркизу и продолжала:

— Въ такомъ случаѣ, если угодно, чтобъ не терять времени, уѣдемъ завтра.

— Пожалуй, завтра.

Орфизавъ самомъ дѣлѣ не потеряла ни одной минуты; на карету привязали чемоданы и сундуки; она назначила распорядителемъ путешествія довѣреннаго слугу, Криктена, служившаго у ней съ самаго ея дѣтства; взяла двухъ лакеевъ, на храбрость и преданность которыхъ могла совершенно положиться, и такую же вѣрную, преданную горничную, и на слѣдующій же день четыре сильныхъ лошади повезли галопомъ карету съ племянницей и теткой.

Черезъ нѣсколько часовъ, маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ѣздила въ замокъ Орфизы, въ окрестностяхъ Блуа. Она замѣтила это племянницѣ.

— Ничего! отвѣчала Орфиза: вѣдь вы знаете, что всѣ дороги ведутъ въ Римъ!

Послѣ перваго ночлега, удивленіе маркизы удвоилось при видѣ полей и деревень, по которымъ она никогда въ жизни не проѣзжала: ясно, что совсѣмъ не виды орлеанской провинціи были у ней передъ глазами.

— Увѣрены-ли вы, Орфиза, что люди не сбились съ дороги? спросила она.

— Они-то? я пошла бы за ними съ завязанными глазами. Не безпокойтесь, тетушка. Мы все таки пріѣдемъ… вотъ спросите хоть у Криктена…

Когда спросили у Криктена, онъ отвѣчалъ важно:

— Да, маркиза, мы все таки пріѣдемъ.

Такимъ образомъ онѣ миновали уже Mo и Эперне и ѣхали по пыльнымъ дорогамъ Шампаньи, какъ вдругъ, разъ утромъ, изъ пойманнаго маркизой на лету отвѣта ямщика она узнала, что онѣ только что выѣхали изъ Шалона.

— Боже милосердый! вскричала она… Эти разбойники насъ увозятъ, Богъ знаетъ, куда! надо позвать на помощь!

— Не нужно, тетушка: полиція тутъ ровно ни причемъ.

— Развѣ ты не слышала? Вотъ тотъ городъ, откуда мы выѣхали, — это не Этампъ, и Шалонъ.

— Знаю.

— Ты видишь сама, что они хотятъ насъ похитить… Надо кричать!

— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищаютъ насъ, а только повинуются.

— Кому?

— Мнѣ.

— Но куда жь мы ѣдемъ?

— Въ Вѣну.

— Въ Вѣну, въ австрійскую Вѣну?

— Да, тетушка.

Маркиза просто обомлѣла на подушкахъ кареты. Такъ близко отъ турокъ! Было отчего испугаться особенно женщинѣ! И что за странная мысль пришла Орфизѣ подвергать ихъ обѣихъ такой опасности? Объ этихъ туркахъ разсказываютъ, Богъ знаетъ, какія вещи… Они не имѣютъ никакого почтенія къ знатнымъ особамъ. Если только кто-нибудь изъ нихъ коснется до нея рукой, она умретъ отъ стыда и отчаянія!… Но когда ей замѣтили, что въ Вѣнѣ она будетъ имѣть случай представиться ко двору императора, добрѣйшая маркиза успокоилась.

Оставимъ теперь маркизу съ племянницей продолжать путь къ Рейну и Дунаю и вернемся назадъ въ Парижъ, гдѣ обязанности по званію и разсчеты честолюбія удерживали Олимпію Манчини.

Еслибы Гуго носился поменьше въ облакахъ, когда возвращался въ восторгѣ изъ отеля Авраншъ въ отель Колиньи, онъ могъ бы замѣтить, что за каждымъ его шагомъ слѣдитъ по пятамъ какой-то плутъ, не теряя его ни на одну минуту изъ виду.

Этотъ шпіонъ, хитрый какъ обезьяна и лукавый какъ лисица, былъ преданнымъ слугой графини де Суассонъ и любилъ особенно разныя таинственныя порученія. Онъ былъ домашнимъ человѣкомъ въ испанской инквизиціи, секретаремъ одного кардинала въ Римѣ, агентомъ свѣтлѣйшей венеціанской республикѣ, наемнымъ убійцей въ Неаполѣ, лакеемъ въ Брюсселѣ, морскимъ разбойниковъ, а въ послѣднее время — сторожемъ въ генуэзскомъ арсеналѣ, гдѣ чуть не занялъ мѣста своихъ подчиненныхъ. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина съ характеромъ Олимпіи вступала на какой-нибудь путь, она шла до самаго конца, не останавливаясь ни передъ какими недоумѣніями совѣсти, ни передъ какими преградами. Брискетта не ошибалась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла измѣной, нанесло жестокую рану самолюбію фаворитки. Предупрежденная, еще при началѣ своей связи съ Монтестрюкомъ, о любви его къ герцогинѣ д’Авраншъ, она сначала взглянула на это открытіе, какъ на неожиданный случай развлечься немного отъ постоянныхъ интригъ и происковъ, обремѣнявшихъ жизнь ея. Размышленіе пришло уже послѣ разрыва, подъ вліяніемъ раздраженія и она принялась разбирать все, до послѣдней тонкости, всѣ признаки, всѣ вѣроятности, собирать въ памяти малѣйшіе поступки и слова, подвергать ихъ подробнѣйшему анализу, подобно тому, какъ алхимикъ разлагаетъ въ своемъ тиглѣ какое нибудь вещество, чтобъ добраться до его составныхъ элементовъ.

Цѣлымъ рядомъ выводовъ она пришла къ вопросу, не была-ли она просто игрушкой интриги, имѣвшей цѣлью — начальство надъ венгерской экспедиціей, а средствомъ — волокитство графа де Шаржполя? Но если послѣдній не былъ ослѣпленъ видѣньемъ будущаго, которое могло ему доставить милость такой высокопоставленной женщины, какъ графиня де Суассонъ, то, значитъ, у него въ сердцѣ было такое честолюбіе, котораго ничто не могло преодолѣть.

Мысль объ этомъ пришла Олимпіи въ голову въ самую ночь разрыва съ Гуго и имя графини де Монлюсонъ, какъ мы видѣли попало ей на уста почти случайно. Гордый отвѣтъ Гуго, которому она пожертвовала всѣмъ, превратилъ эту догадку ревности въ полную увѣренность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло слѣдить какъ тѣнь за Монтестрюкомъ.

Много ужь значило знать, что онъ дѣлаетъ, но не менѣе необходимо было знать и что онъ думаетъ. Вдругъ ей пришла на намять принцесса Маміани, съ которой графиня де Суассонъ была дружна, какъ съ соотечественницей. Разъ вечеромъ, въ Луврѣ, она поймала на ея лицѣ выраженье такого волненья, но вовсе не трудно было догадаться объ его причинѣ. Кромѣ того, она слышала отъ самой принцессы, что она очень пріятно провела время въ замкѣ Мельеръ, гдѣ и Гуго былъ принятъ герцогиней д’Авраншъ.

Зазвать принцессу къ себѣ было не трудно; при первомъ же случаѣ, Олимпія ее задержала и обласкала, употребивъ весь свой гибкій умъ, все свое искусство на то, чтобъ добиться ея довѣрія. Овладѣвшее Леонорой серьезное чувство, поразившее ее какъ ударъ молніи, предрасположило ее къ измѣнамъ, не потому, чтобъ ей хотѣлось говорить о своей любви, но она просто не могла устоять передъ искушеніемъ слышать имя любимаго человѣка, говорить о томъ, какъ они встрѣтились. Кто зналъ ее во Флоренціи, въ Римѣ, въ Венеціи, блестящую, высокомѣрную, веселую, и кто встрѣтилъ бы ее теперь въ Парижѣ, сурьезную и задумчивую, — тотъ не узналъ бы ея.

Олимпія всего раза два поговорила съ Леонорой и узнала всѣ подробности пребыванія графа де Монтестрюка у Орфизы де Монлюсонъ и между прочимъ странную сдѣлку, устроенную тамъ хозяйкой. Она еще обстоятельнѣй разспросила принцессу и убѣдилась, что цѣлью всѣхъ усилій Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотымъ Руномъ, однимъ словомъ, была — Орфиза де Монлюсонъ, герцогиня д’Авраншъ.

— Хорошо же! сказала она себѣ; а я, значитъ, была для него только орудіемъ! Ну, когда такъ, то орудіе это станетъ желѣзнымъ, чтобъ разбить ихъ всѣхъ до одного!

ХXVI. Буря въ сердцѣ.

Черезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда Монтестрюка, за которымъ такъ скоро послѣдовалъ отъѣздъ Орфизы де Монлюсонъ, принцесса Маміани была приглашена графиней де Суассонъ и застала ее сидящею передъ столомъ. На столѣ, между цвѣтами и лентами, стояло два металлическихъ флакона въ родѣ тѣхъ, въ которыхъ придворныя дамы держали духи, а въ хрустальныхъ чашахъ были золотыя и серебряныя булавки, похожія на тѣ, что закалываютъ итальянки себѣ въ волоса. Олимпія смотрѣла мрачно и сердито.

Она играла, казалось, этими булавками, не вставая при входѣ Леоноры; она сдѣлала ей знакъ сѣсть рядомъ и продолжала опускать дрожащей отъ злобы рукою одну булавку за другой въ флаконы. Онѣ выходили оттуда, покрытыя какою-то густою сверкающей жидкостью, какъ будто жидкимъ огнемъ.

— Что это, вы меня позвали любоваться этими булавками? спросила принцесса, протягивая руку, чтобъ взять одну изъ булавокъ, сверкавшихъ въ хрустальной чашѣ.

Графиня схватила ее за руку и сказала:

— Эти булавки убиваютъ… берегитесь!

— Что это за шутка? продолжала принцесса, пораженная однакожь свирѣпымъ выраженіемъ лица и сжатыхъ губъ Олимпіи.

— Хотите доказательствъ? вскричала послѣдняя. — Это будетъ и коротко, и нетрудно; будетъ стоить только жизни вотъ этому попугаю.

И пальцемъ она указала на прекраснаго, бѣлоснѣжнаго попугая съ золотымъ хохломъ, болтавшагося на насѣстѣ.

Потомъ, улыбаясь и взявъ въ одну руку изъ чаши конфекту, а въ другую — золотую булавку, она позвала птицу. Пріученный ѣсть сладости изъ рукъ графини, попугай прыгнулъ на столъ и съ жадностью вытянулъ шею. Между тѣмъ какъ онъ бралъ лапой конфекту и подносилъ ее въ ротъ, Олимпія нѣжно гладила его по гладкимъ перьямъ и слегка уколола ему шею концомъ спрятанной въ рукѣ булавки.

— Вотъ посмотрите теперь, что будетъ! сказала она Леонорѣ.

Попугай даже не вздрогнулъ; ни одна капля крови не оросила его бѣлыхъ перьевъ. Его рубиновые глаза блестѣли по прежнему, а крѣпкимъ клювомъ онъ ломалъ на мелкіе кусочки полученную конфекту и глоталъ ихъ съ наслажденіемъ. Прошло двѣ, три минуты. Вдругъ онъ весь вздрогнулъ, ступилъ одинъ шагъ, раскрылъ крылья, упалъ и не двинулся.

— Посмотрите, продолжала Олимпія, толкая бѣднаго попугая къ принцессѣ: онъ мертвъ!

Леонора подняла теплое еще тѣло; голова и лапы висѣли безъ движенія.

— Ахъ! это ужасно! воскликнула она.

— Совсѣмъ нѣтъ — это полезно, Когда вы вошли, я думала, какія услуги могутъ оказать эти хорошенькія булавки? Онѣ разомъ и украшеніе, и оружіе. Ничто не можетъ измѣнить тонкаго яда, прилипшаго къ ихъ острію, ни время, ни сырость: онъ всегда вѣренъ и всегда надеженъ.

Принцесса взяла булавки и смотрѣла на нихъ съ любопытствомъ и со страхомъ.

— Не всѣ смертельны, какъ та, которую я сейчасъ пробовала надъ попугаемъ, прибавила графиня де Суассонъ. Золотыя убиваютъ, а серебряныя только усыпляютъ. Однѣ поражаютъ вѣрнѣй шпаги и не оставляя слѣда; другія производятъ летаргическій сонъ, отъ котораго ничто не можетъ разбудить, ни движенье, ни шумъ: жизнь будто пріостановлена на длинные часы.

Она взглянула на принцессу и спросила съ полуулыбкой:

— Не хотите-ли этихъ булавокъ?

— Я? зачѣмъ?

— Кто знаетъ?… Мало-ли что можетъ случиться?… Можетъ быть, когда-нибудь онѣ вамъ и пригодятся. Вотъ онѣ; возьмите! у какой женщины не бываетъ проклятыхъ часовъ, когда она хотѣла бы призвать на помощь забвеніе!

— Вы, можетъ быть и правы…. Если я попрошу у васъ двѣ булавки, вы мнѣ дадите?

— Берите хоть четыре, если хотите.

Она подвинула хрустальныя чаши къ принцессѣ, которая скоро выбрала одну булавку золотую и одну серебряную и воткнула ихъ себѣ въ волосы.

— Благодарствуйте, сказала она.

Между тѣмъ какъ она отодвинула отъ себя чашу, удивляясь сама, что приняла такой странный подарокъ, Олимпія стучала ногтями дрожащихъ пальцевъ по столу.

— Послушайте! сказала она, сейчасъ я смотрѣла на эти булавки съ какимъ-то жаднымъ желаньемъ — испытать на себѣ ихъ адскую силу.

— Вы?

— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленною, повѣрите ли? Когда я вспомнила о тайнѣ этого яда, сохраняемой въ нашемъ семействѣ столько лѣтъ…. черныя мысли пришли мнѣ въ голову… Потомъ другія мысли прогнали ихъ, менѣе отчаянныя, быть-можетъ, но навѣрное болѣе злыя!

Желчная улыбка сжала ей губы.

— Знаете-ли вы, что такое ревность? продолжала она.

— Да, кажется, знаю, отвѣчала принцесса, между тѣмъ какъ молнія сверкнула въ ея глазахъ

— Когда она меня мучитъ, это просто огнемъ жжетъ! Въ груди больно, сердце горитъ. Приходитъ ненависть — и терзаетъ какъ желѣзный зубъ… У меня нѣтъ тогда другой мысли… другого желанья… другой потребности, — какъ отмстить за себя!…

Принцесса дрожала отъ ея голоса. По лицу Олимпіи, отражающему самую безпощадную, самую непримиримую злобу и ненависть, она видѣла на сквозь всю ея душу до самой глубины и ей стало страшно.

Графиня провела рукой по лбу и, подвинувшись къ Леонорѣ, которая сидѣла безмолвная, продолжала:

— Вы хорошо сдѣлали, что пріѣхали — мнѣ нужно было видѣть лицо, напоминающее мнѣ родину — бѣдную родину, которую я покинула для этой проклятой Франціи!…

— Вы, графиня де Суассонъ, вы жалѣете, что пріѣхали сюда?.. Я не думала, чтобы которая нибудь изъ племянницъ кардинала Мазарини могла пожалѣть, что перемѣнила отечество…

— Сестры мои — можетъ быть… но я! Да притомъ же, что за дѣло, что у насъ есть, когда нѣтъ того, чего хочется!

Она сдѣлала нѣсколько, невѣрныхъ шаговъ по комнатѣ. Брискетта, на которую никто не обращалъ вниманія; ходила взадъ и впередъ, повидимому, равнодушная, занимая чѣмъ попало руки, но внимательно прислушиваясь къ разговору.

— Я попала на дурную полосу, продолжала Олимпія… Ничто мнѣ не удается… Вотъ эта ла-Вальеръ: она, должно быть, околдовала короля… Ничего не придумаю противъ ея соблазновъ.

— Неужели вы не можете простить ей ея счастья?

— А я развѣ счастлива?

Принцесса взглянула на графиню съ удивленьемъ.

— Ахъ! я знаю, что вы мнѣ хотите сказать… у меня есть молодость, богатство, вліяніе, имя, завидное положеніе въ обществѣ… а прочее? А бываютъ иногда такіе часы, когда для женщины это прочее все!

— Не понимаю.

— Развѣ вы не знаете, что случилось?.. Онъ уѣхалъ!

— Кто?

— Графъ де Монтестрюкъ.

— Ну, что же такое?

Графиня де Суассонъ пожала плечами.

— Вы бываете при дворѣ и спрашиваете: ну, что же такое? Не хотите-ль увѣрить меня, что вамъ ничего не говорили, или что вы сами ничего не отгадали?

— Такъ это правда? вы его любите? вскричала принцесса.

— Я не знаю, люблю ли я его, но вотъ здѣсь у меня болитъ живая рана, когда подумаю, что ничто не могло удержать его… Да, я просила, я грозила, и этотъ провинціальный дворянчикъ, которому я, Олимпія Манчини, отдала все, уѣзжаетъ!.. Но я не позволю поступать съ собой, какъ съ мѣщанкой, которую возьмутъ и потомъ бросятъ… нѣтъ!.. Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю!.. Вы поймете это: у васъ течетъ итальянская кровь въ жилахъ…

— О, да! отвѣчала принцесса глухимъ голосомъ.

— И какъ будто этого еще мало, что онъ пренебрегъ мною, — онъ весь преданъ другой женщинѣ, съ которой почти помолвленъ…

— Знаю! знаю!

Вдругъ она измѣнилась въ лицѣ, положила холодную руку на руку Олимпіи и спросила:

— Неужели я поняла? Этотъ ядъ, эти булавки, неужели это для Гуго?..

— А! и вы тоже называете его Гуго?.. Да, признаюсь, одну минуту… Если онъ умретъ, гдѣ-жь будетъ мщеніе?.. у него едва будетъ время узнать, какая рука поразила его… онъ и страдать-то не будетъ… Нѣтъ! нѣтъ! онъ долженъ жить!

— Такъ для той, можетъ быть?..

— Для той, кого онъ любитъ?.. Для Орфизы де Монлюсонъ?.. Это было бы лучше… поразить его въ его любви… вырвать ее у него… сложить эту любовь въ могилу!.. Но нѣтъ! и этого еще мало… Онъ станетъ оплакивать свою молодую Орфизу, умершую во всей красѣ… Мнѣ хочется другаго… Мнѣ хочется такого мщенія, которымъ я могла бы наслаждаться, сколько хочу… чтобъ оно было медленное, продолжительное… чтобъ оно текло капля по каплѣ, чтобъ оно просыпалось съ зарей, но не засыпало бы ночью…. чтобъ оно было ежечасное, ежеминутное, и все живѣй, все злѣй, все глубже!.. Вы, видно, не умѣете ненавидѣть?.. Вотъ увидите!

— Что-жь такое?

— А! если я не могу потрясти вліяніе фаворитки на умъ короля и заставить ее вытерпѣть то же, что я сама вытерпѣла… то я съумѣю, по крайней мѣрѣ, наказать соперницу… и я жду теперь именно кого-то, кто мнѣ поможетъ!

Она позвонила.

— Отчего это графа де Шиври нѣтъ до сихъ поръ? Въ этотъ часъ онъ бываетъ обыкновенно въ Луврѣ… сказала она вошедшему лакею. Видѣли-ль его? Что онъ отвѣчалъ?

— Графъ де Шиври прочелъ принесенное мной письмо и сказалъ, что скоро пріѣдетъ къ графинѣ, отвѣчалъ лакей.

Измученная принцесса встала. Брискетта подкралась къ ней.

— Останьтесь, ради Бога!.. я ничего не могу, а вы?

Пораженная и тронутая умоляющимъ голосомъ Брискетты, принцесса сѣла опять.

— Я вамъ не мѣшаю? спросила она у графини.

Но Олимпія не отвѣчала ни слова, а провела платкомъ по сухимъ губамъ.

— Орфиза де Монлюсонъ будетъ герцогиней! Она богата — она красавица!… онъ любитъ ее… и я увижу ихъ вмѣстѣ, счастливыхъ, женатыхъ, у меня на глазахъ?… Ни за что!… Развѣ я не права, скажите?

Она взяла руки Леоноры и сжимала ихъ въ порывѣ ненависти и отчаянія; потомъ отошла отъ нея и принялась ходить по комнатѣ.

— И еще пріѣдетъ ли этотъ графъ де Шиври? А между тѣмъ дѣло касается его не меньше, чѣмъ меня!

Въ эту минуту доложили о графѣ; онъ вошелъ гордо, высоко поднявъ голову.

— Наконецъ!… вскричала графиня.

— Вотъ слово, которое навлекло бы мнѣ много враговъ, еслибъ его услышали придворные, сказалъ графъ, цѣлуя руку Олимпіи.

— Теперь не до мадригаловъ, графъ; если я послала васъ звать, то больше для вашей же пользы, чѣмъ для себя. Имѣете ли вы извѣстія о графинѣ де Монлюсонъ, вашей кузинѣ, которую вы хотѣли бы сдѣлать вашей женой, какъ мнѣ говорили?

— Она уѣхала не давно въ свой замокъ.

— А! вы такъ думаете? Ну, такъ знайте же, графъ, что она скачетъ по дорогѣ въ Вѣну.

— Она — въ Вѣну!

— А развѣ графъ де Монтестрюкъ не туда же ѣдетъ?

— А! произнесъ Цезарь, блѣднѣя.

— Графиня де Монлюсонъ пріѣдетъ туда въ одно время съ нимъ… Теперь, если вамъ нравится, что они вернутся женихомъ и невѣстой… то мнѣ-то что до этого? Это ваше дѣло…. но еслибъ я была мужчиной и еслибъ другой мужчина вздумалъ занять мое мѣсто…. я бы не стала разбирать оружія, а поразилабъ его, чѣмъ понало!

Глаза Цезаря стали страшны.

— Одно преданное мнѣ лицо, имѣющее свои причины не терять ихъ обоихъ изъ виду, слѣдитъ какъ тѣнь за графомъ де Монтестрюкомъ, сказалъ онъ.

— Хорошо! но довольно ли этого? Его надо поразить прямо въ сердце…. онъ любитъ графиню де Монлюсонъ и надо мстить!

Огненный взоръ Цезаря впился въ глаза Олимпіи.

— Германія не заперта для васъ, сколько я знаю? продолжала она, дороги открыты для всякаго…. Скачите за ней въ погоню, загоните сотню лошадей, если нужно, подкупите сотню лакеевъ, проберитесь ночью въ гостинницу, гдѣ она остановилась; ну, а дальше….. вы сами понимаете? Устройте такъ, чтобъ ѣхать съ ней день, два, три дня, по доброй волѣ или насильно, и вы будете очень неловки, если, по возвращеніи домой, она сама не попроситъ промѣнять имя Монлюсонъ на де Шиври. А когда вы станете герцогомъ д’Авраншъ… она проститъ вамъ, повѣрьте!

Брискетта, слушавшая внимательно, подошла потихоньку къ принцессѣ Маміани и, сложивъ руки, шепнула ей:

— Слышите, принцесса, слышите?

— Но ужь нечего терять время на танцы въ будущемъ балетѣ при дворѣ! продолжала Олимпія. Такія дѣла, когда ихъ начинаютъ, надо вести быстро.

— Я ѣду сегодня вечеромъ, графиня, сказалъ Цезарь.

— И не возвращайтесь назадъ, пока не достигнете цѣли, герцогъ, вскричала Олимпія съ удареніемъ на послѣднемъ словѣ, Докажите этой гордой графинѣ де Монлюсонъ, что ея дерзкій девизъ — per fas et nefas-- годится для всякаго!

— А для меня особенно.

Дѣлая видъ, что ей нужно дать ему еще новыя и настоятельныя указанія, Олимпія проводила его до самой передней, говоря съ нимъ вполголоса.

Какъ только она вышла изъ комнаты, Брискетта побѣжала къ принцессѣ.

— Ахъ! умоляю васъ, спасите ее, спасите его! вскричала она, бросаясь передъ ней на колѣна и обнимая ея ноги обѣими руками. — По выраженію вашего лица, я сейчасъ замѣтила, что вы — другъ графа де Монтестрюка — я смотрѣла на васъ внимательно и тайный инстинктъ толкнулъ меня къ вамъ — Не отрекайтесь!… вы измѣнились въ лицѣ, когда узнали, на что годятся эти булавки, и въ глазахъ вашихъ отразился ужасъ, когда графиня де Суассонъ высказала вамъ свои мысли… Мнѣ говорили, что вы добры, что у васъ высокая душа… Дьяволъ можетъ внушить графинѣ какое-нибудь ужасное дѣло… Отъ нея всего можно ждать… У меня пробѣгалъ холодъ по костямъ, когда я слушала, что она говорила… Гуго грозитъ смертельная опасность… Той, кого онъ любитъ, то же грозитъ страшная бѣда… Я готова отдать всю кровь свою, чтобъ спасти ихъ обоихъ… но что я могу сдѣлать?… Вы сильны и свободны, неужели же вы ничего для него не сдѣлаете?

— Ахъ! ты сама не знаешь, чего требуешь!

— Я знаю, что одинъ разъ вы уже спасли его отъ погони. Не краснѣйте! Какая женщина, у которой есть сердце въ груди, не сдѣлала бы того-же самаго??… Кого мы разъ спасли, съ тѣмъ мы связаны на вѣки. Посмотрите на эти два лица, вотъ въ той комнатѣ! Сколько желчи у нихъ въ глазахъ! сколько яду на губахъ!… Ахъ! умоляю васъ, принцесса, вы можете предупредить обоихъ! Письмо можетъ не дойдти — посланнаго могутъ не послушать… Вы же разскажете, что сами слышали. Вы опередите графа де Шиври и вамъ Гуго будетъ обязанъ всѣмъ.

— Ну, такъ и быть! я ѣду… Чтобъ увидѣть его, я положу всю преданность, какая только можетъ быть въ сердцѣ женщины — Богъ совершитъ остальное!

Брискетта бросилась къ рукамъ принцессы и горячо ихъ цѣловала. Графъ де Шиври ушелъ, Олимпія вернулась.

— Кажется, теперь я отомщу за себя! сказала она.

— Разумѣется, прошептала Брискетта и, взглянувъ на принцессу, прощавшуюся съ обергофмейстериной, подумала:

— А, можетъ быть, и нѣтъ!…

XXVII.

Въ темномъ лѣсу

Мы оставили графа де Монтестрюка на пути въ Лотарингію, со свитой изъ Коклико, Кадура и Угренка. Ужь онъ подъѣзжалъ почти къ Мецу, какъ вдругъ услышалъ за собой цѣлый потокъ страшныхъ ругательствъ и между ними свое имя. Онъ обернулся на сѣдлѣ. Цѣлое, облако пыли неслось вслѣдъ за нимъ по дорогѣ, и изъ этого облака показалось красное лицо маркиза де Сент-Эллиса.

— Тысяча чертей? крикнулъ маркизъ неистовымъ голосомъ, не могъ ты развѣ сказать, что уѣзжаешь? Ты мнѣ дашь отвѣтъ за такое предательство, животное!… Не смѣй говорить ни слова… я знаю впередъ, что ты скажешь… Да, я не выходилъ отъ очаровательной принцессы и когда не былъ у ея ногъ, то бродилъ подъ ея окнами, сочиняя въ честь ея сонеты… Я никуда не показывался, я это знаю, но развѣ изъ этого слѣдуетъ, что обо мнѣ можно было совсѣмъ забыть?… Я взбѣсился не на шутку, когда узналъ совершенно случайно, что ты ускользнулъ изъ Парижа. Я бросился вслѣдъ за тобой, давши клятву распороть тебѣ животъ, если только ты пріѣдешь въ армію прежде меня… Вотъ таки и догналъ! Теперь я тебѣ прощаю, потому что въ Мецъ ты безъ меня ужь не выѣдешь. Но зло хоть и прошло, а пить страшно хочется!

— Успокойтесь, маркизъ, возразилъ Коклико: въ христіанской сторонѣ можно всюду выпить… и ужь я слышалъ о мозельскомъ винцѣ, которое вамъ вѣрно понравится.

Когда маленькій отрядъ вступилъ въ древній городъ, отразившій всѣ приступы императора Карла V, Мецъ представлялъ самое необыкновенное зрѣлище.

Въ немъ собрался небольшой корпусъ войскъ изъ четырехъ пѣхотныхъ полковъ: Эспаньи, ла Ферте; Граше и Тюренна, изъ шемонтскаго и кавалерійской бригады Гассіона въ четырнадцать штандартовъ. Гарнизонъ крѣпости встрѣтилъ эти войска трубными звуками, и принялся угощать ихъ на славу. Всѣ кабаки были биткомъ набиты, повсюду плясали, пѣли и пировали.

Солдатамъ давали волю повеселиться передъ походомъ, изъ котораго многіе изъ нихъ могли и не вернуться, и Колиньи, поддерживая только дисциплину, безъ которой нельзя было пройдти черезъ всю Германію, смотрѣлъ сквозь пальцы на разные мелкіе грѣшки.

Рядомъ съ начальниками, назначенными начинавшимъ забирать силу Лувуа, множество дворянъ присоединились къ арміи волонтерами и самъ король взялъ на себя трудъ распредѣлить ихъ по полкамъ и по ротамъ. Среди этой блестящей молодежи, для которой война со всѣми ея опасностями была истиннымъ наслажденіемъ, находились герцоги де Бриссакъ и де Бетонъ, де Бильонъ, де Сюлли, принцы д’Аркуръ и де Субизъ, де Роганъ, маркизы де Линьи, де Гравиль, де Муши, де Мортмаръ, де Сенесе, де Вильяріо, де Баленкуръ, де Термъ, де Кастельно, де Рошфоръ, де Рэни и де Канапль, де Вильруа и де Валленъ, де Форбенъ и де Курсель, д’Альбре и де Матинъонъ, кавалеръ де Лорренъ, кавалеръ де Сент-Эньянъ, де Гюитри, де Коссе, графъ д’Овернь и много другихъ — весь цвѣтъ французскаго дворянства. Мѣстные дворяне считали своимъ долгомъ встрѣтить ихъ съ честью и угощать съ полнѣйшимъ радушіемъ.

Только и рѣчи было, что о балахъ и охотахъ въ перемежку со смотрами и съ ученьями для поддержки въ солдатахъ воинскаго духа. Проѣздъ каждаго новаго лица былъ предлогомъ для новыхъ пировъ. Играли по большой, ѣли вкусно и пили исправно. Старые городскіе отели и всѣ окрестные замки растворили свой двери настежь и хозяева принимали волонтеровъ самымъ роскошнымъ образомъ. Всѣ эти молодыя лица сіяли радостью, которая, казалась тѣмъ живѣй, что возвратъ на родину былъ для всѣхъ такъ невѣренъ. Сколько головъ должна была скосить турецкая сабля!

Между тѣмъ Колиньи, прибывшій въ Мецъ еще съ конца апрѣля, употреблялъ всѣ старанія, чтобы поставить свою армію на хорошую ногу и подготовить все къ походу. Герцогъ де ла Фельядъ былъ назначенъ къ нему старшимъ полковникомъ, съ тайнымъ порученіемъ замѣнить его въ случаѣ болѣзни или раны, но главнокомандующій давалъ ему полную волю пѣтушиться сколько угодно, а самъ занимался всѣмъ. Праздники и приготовленія продолжались еще въ началѣ мая. Человѣкъ незнакомый съ положеніемъ дѣлъ въ Европѣ, видя такое всеобщее веселье въ лагерѣ и слыша повсюду громкія пѣсни, могъ бы подумать, что всѣ эти солдаты и офицеры собрались здѣсь единственно для того, чтобъ позабавиться пышной каруселью. Въ этотъ-то веселый шумъ попалъ и Монтестрюкъ, въ одно майское утро, при яркомъ солнцѣ, игравшемъ въ свѣжей весенней зелени. Пушки стояли между яблонями въ полномъ цвѣту, ружья, вытягивались вдоль живыхъ изгородей. Барабанъ раздавался на берегу ручья, трубы трубили въ тѣни рощи. На лугу солдаты въ щегольскихъ мундирахъ заигрывали съ дѣвушками, которыя не бѣжали прочь, какъ нѣкогда и Галатея; между палатками разъѣзжали прекрасныя дамы съ милыми офицерами, любуясь отчетливымъ устройствомъ лагеря. Штандарты, для которыхъ самъ Лудовикъ XIV назначилъ цвѣта по эскадронамъ, развѣвались рядомъ съ шалашами изъ зелени, подъ которыми маркитантки разставляли свои складные столики.

Коклико бѣгалъ цѣлый день во всѣ стороны и вечеромъ объявилъ, что Мецъ несравненно красивѣе Парижа.

— Ура войнѣ! вскричалъ онъ въ восторгѣ; не даромъ я всегда плохо вѣрилъ философамъ и книгамъ: они просто оклеветали ее самымъ безстыднымъ образомъ. Тутъ смѣются, пляшутъ, никого не убиваютъ: просто — прелестная штука! выдуманная, должно быть, нарочно мужчинами, чтобъ дать случай поселянкамъ выбрать себѣ любезныхъ. Только развѣ и терпятъ немножко птичные дворы сосѣдей.

Угренокъ былъ того же мнѣнія; за лукавое личико его подпаивали по всѣмъ выставкамъ, мимо которыхъ онъ проходилъ; въ головѣ у него немного шумѣло и онъ весело хохоталъ.

Самъ Кадуръ былъ не такъ важенъ, какъ обыкновенно, и изволилъ тоже улыбаться. Въ это самое время Гуго сидѣлъ запершись съ графомъ де Колиньи, который объявилъ ему, что онъ долженъ ѣхать немедленно дальше.

— Мнѣ нужно кого нибудь, сказалъ ему главнокомандующій, чтобъ ѣхалъ впереди по Германіи и обстоятельно извѣщалъ меня обо всемъ, что тамъ дѣлается. Ты молодъ, храбръ, вѣренъ, предпріимчивъ; ты преданъ мнѣ столько же, какъ и я тебѣ; тебя я и выбралъ для этого порученія. Надо поспѣшить отъѣздомъ.

— Завтра же, если прикажете.

— Хорошо, завтра. Объяви министрамъ императора Леопольда, что я самъ скоро буду. Не позднѣй 16-го или 17-го я выѣду. Такъ я написалъ и графу де Лувуа. У меня нѣтъ вѣрныхъ свѣдѣній о числѣ и качествахъ имперскаго войска, съ которымъ я долженъ соединиться. Главнокомандующаго я знаю по его славной репутаціи: никого нѣтъ достойнѣй такой чести, какъ графъ Монтекукулли. Но что можетъ сдѣлать генералъ, если у него мало солдатъ, или плохіе солдаты? Узнай — надо непремѣнно узнать — какія позиціи онъ занимаетъ, на какія крѣпости онъ опирается, на какія вспомогательныя войска онъ разсчитываетъ; думаетъ ли онъ наступать, или только обороняться, не грозятъ-ли турки самой Дѣвѣ и что сдѣлано для защиты Ея отъ внезапнаго нападенія? Не вѣрь тому, что тебѣ станетъ разсказывать старикъ Торчіа, любимый министръ стараго императора: онъ совсѣмъ заснулъ въ самодовольствѣ и бездѣйствіи. Смотри своими глазами.

— Будьте покойны.

— Еще бы лучше узнать все и о турецкой арміи. Говорятъ, она велика, считаютъ ее непобѣдимою; но не надо забывать, что воображеніе и страхъ, особенно страхъ — часто преувеличиваютъ. Надо однакожь сознаться, что она разлилась по Венгріи, какъ буйный потокъ, снесла все, забрала города и разсѣяла войска, пробовавшія сопротивляться. Командуетъ ею человѣкъ ужасный, Ахметъ — Кьюперли, изъ простаго носильщика сдѣлавшійся великимъ визиремъ. Такимъ врагомъ пренебрегать не слѣдуетъ. У него храбрость и упорство истиннаго военачальника, вѣрный взглядъ и энергія. Если только его не остановятъ, онъ станетъ истребителемъ всего христіанскаго міра. Но какъ узнать навѣрное, что дѣлается у него въ лагерѣ и изъ чего составлено его войско, идущее на германскую имперію, а потомъ — послѣ ея паденія — на Европу? Мастерская штука была бы, еслибъ этого добиться! Я этого отъ тебя не требую, но узнавай все, что можно. Часто простой случай рѣшаетъ судьбу сраженій. А сколько я могъ понять изъ всѣхъ полученныхъ свѣдѣній, въ Австріи хоть и есть полководецъ, но нѣтъ министра, который умѣлъ бы распоряжаться всѣмъ. Смотри же, не пропускай ничего и когда я самъ пріѣду на мѣсто, гдѣ долженъ поддержать честь французскаго имени, надѣюсь найдти въ тебѣ и совѣтника, и руководителя.

Колиньи подошелъ къ Гуго, обнялъ его и продолжалъ: — Помни, что, отправляясь въ подобную экспедицію, намъ надо вернуться побѣдителями, или не вернуться вовсе… Мы буденъ дѣйствовать храбро… Спасемъ честь, а въ остальномъ положимся на Провидѣніе!

На слѣдующій день Гуго убѣдился, что если и похвально полагаться въ остальномъ на Провидѣніе, то и случай не мѣшаетъ тоже принимать иногда въ разсчетъ.

Въ ту минуту, какъ онъ выходилъ изъ дома главнокомандующаго, гдѣ не очень торопились заготовленіемъ вѣрющихъ писемъ, которыя должны были облегчить ему даваемое порученіе, къ нему подошелъ на площади человѣкъ и сразу обнялъ его, такъ что онъ съ трудомъ отдѣлался отъ этихъ объятій. Незнакомецъ улыбнулся и, не выпуская его рукь, сказалъ:

— Я вижу, что это значитъ… Вы меня не узнаете! Такъ давно мы съ вами не видѣлись, и вы были тогда еще такъ молоды! Но я, я не забылъ васъ; у меня сердце благодарное! Я былъ бы чудовищемъ неблагодарности, еслибъ забылъ оказанное мнѣ вами гостепріимство и славный ужинъ въ Тестерѣ!

— Въ Тестерѣ? спросилъ Гуго.

— Да! въ этомъ уютномъ замкѣ, который пользовался такой славой во всемъ Арманьякѣ и гдѣ вы такъ хорошо пользовались уроками старика Агриппы. Ахъ! что за человѣкъ! и умный, и храбрый!… Еще и теперь помню залу, увѣшанную оружіемъ, куда онъ зазывалъ всѣхъ прохожихъ военныхъ!… и низкую комнату, гдѣ такъ вкусно ужинали послѣ фехтованья!

Не было сомнѣнья, незнакомецъ бывалъ въ Тестерѣ. Передъ Гуго стоялъ высокій статный солдатъ, очевидно не потерявшій съ лѣтами своей силы. Загорѣлое лицо его носило слѣды долгихъ походовъ, щеки и лобъ были покрыты морщинами, борода и усы посѣдѣли, на вискахъ оставалось мало волосъ, но глаза блестѣли, какъ у сокола, а крѣпкіе члены сохраняли еще гибкость далекихъ дней молодости. Коклико такъ и впился въ него глазами.

— Чортъ возьми! продолжалъ неизвѣстный, обнимая снова Гуго, вы и тогда уже порядочно владѣли шпагою! Старые рубаки, воевавшіе съ Врангелемъ и съ Тилли, исходившіе много земель въ своихъ походахъ, встрѣчали въ васъ достойнаго противника! Если вы сдержали все, что обѣщало ваше отроческое искусство, то я отъ души жалѣю всякаго, кто съ вами поссорится!… Какой вѣрный взглядъ! какой отпоръ!… Точно молнія!… Разскажите же мнѣ, пожалуйста, что подѣлываетъ Агриппа?

— Увы! онъ очень старъ и готовится отдать душу Богу! Но я надѣюсь, что онъ не закроетъ глаза прежде, чѣмъ мнѣ удастся обнять его еще хоть разъ.

Незнакомецъ, казалось, былъ сильно тронуть; онъ снялъ шляпу и сказалъ взволнованнымъ голосомъ:

— Вотъ этого-то счастья мнѣ и не достанется испытать… а между тѣмъ Самъ Богъ видитъ, какъ сильно я этого желалъ бы! Онъ не скупился на добрые совѣты и на хорошіе примѣры, этотъ славный, почтенный Агриппа, и душа его, молитвами святыхъ угодниковъ, пойдетъ прямо въ рай.

Онъ утеръ слезы и, погладивъ усы, продолжалъ:

— Теперь вотъ на мнѣ кожаный колетъ, потертый латами, и желтые бархатные штаны, потертые сѣдломъ, а когда-то я командовалъ кавалерійскимъ эскадрономъ у знаменитаго Бернгарда веймарскаго… Я только что вылечился отъ страшной раны на водахъ Обоннъ, когда судьба привела меня случайно въ Тестеру. Какъ славно я заснулъ послѣ сытнаго ужина! И какого вина поднесъ мнѣ г. Агриппа, когда я уѣзжалъ дальше!… Любому монаху не стыдно было-бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсомъ. Да! проживи хоть сто лѣтъ дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукаръ, вашъ покорнѣйшій слуга, никогда онъ не забудетъ этого блаженнаго дня, когда онъ спалъ подъ вашей крышей и сидѣлъ за вашимъ столомъ!

Говоря это, дон-Манрико согнулъ свою длинную спину до самой земли.

— А все таки однакожъ очень странно, сказалъ Гуго, кланяясь ему тоже, что вы такъ съ перваго взгляда меня тотчасъ и узнали! Неужели я такъ мало измѣнился?

— Напротивъ… измѣнились необычайно! Но и тогда у васъ былъ какой-то особенный видъ, посадка головы, походка, ловкость въ движеньяхъ, что то такое, однимъ словомъ, что, увидѣвъ васъ среди тысячи людей, гдѣ бы то ни было, на пиру или въ схваткѣ, я бы тотчасъ сказалъ: это онъ, это графъ де Шаржполь!

— Такъ вы знали и мое имя? Его однакожь никогда не произносили въ Тестерѣ!

— Да, возразилъ съ живостью испанецъ; но я былъ такъ тронутъ вашимъ ласковымъ пріемомъ, что въ тотъ же день навелъ справки, чтобъ узнать, кому именно я имъ обязанъ, и одинъ кавалеръ, знавшій когда-то вашего храбраго отца, графа Гедеона, въ его замкѣ Монтестрюкъ, выдалъ мнѣ тайну вашего происхожденія. Меня это и не удивило во все: любой сынъ принца могъ бы позавидовать вашей осанкѣ.

Проговоривъ эту рѣчь, дон-Манрико пошелъ рядомъ съ Гуго и продолжалъ:

— Я не хочу мѣшать вамъ… позвольте мнѣ только немножко пройдтись съ вами. Я просто молодѣю, когда васъ вижу и слушаю! Ахъ! славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, въ венгерскомъ походѣ, судя по вашему мундиру?

— Да, вы не ошиблись… Можно-ли желать лучшаго случая для начала своей службы, какъ сразиться съ врагами христіанскаго міра?

— Я узнаю сына благородныхъ графовъ де Шаржполей! И у меня тоже, при первомъ извѣстіи объ этой священной войнѣ, закипѣла старая кровь! Я снова облекся въ старые доспѣхи! Большой честью для меня будетъ сдѣлать походъ съ вами и быть свидѣтелемъ вашихъ первыхъ подвиговъ. Если только есть хоть сотня дворянъ вашего закала въ арміи его величества короля французскаго, то я готовъ поклясться, что туркамъ пришелъ конецъ… Я же самъ, испанецъ и добрый католикъ, живу теперь одной надеждой, въ мои лѣта, — умереть за такое славное дѣло…

— Да сколько-жь вамъ лѣтъ? Вы еще такъ свѣжи!

— Это только отъ радости, что васъ встрѣтилъ, я кажусь моложе… мнѣ семьдесятъ лѣтъ.

— Чортъ побери! замѣтилъ Коклико.

— Потому-то именно, продолжалъ дон-Манрико, я и позволяю себѣ говорить съ вами, какъ старый дядя съ племянникомъ… У меня водятся деньги… Если вамъ встрѣтится нужда, не церемоньтесь со мной… мой кошелекъ къ вашимъ услугамъ. Я буду счастливѣйшимъ изъ людей, если вы доставите мнѣ случай доказать вамъ мою благодарность.

Монтестрюкъ отказался, къ большому сожалѣнью испанца; разговоръ перешелъ на военное дѣло и дон-Манрико выказалъ въ немъ много опытности. Онъ разстался съ Гуго только у дверей его квартиры и опять обнялъ его такъ искренно, что довѣрчивый гасконецъ былъ глубоко тронутъ.

— Честный человѣкъ и опытный человѣкъ! сказалъ онъ. Какъ благодаренъ за простую постель и за простой обѣдъ!

— Слишкомъ ужь благодаренъ, графъ… Что-то мнѣ подозрительно!

— Такъ, значитъ, неблагодарность показалась бы тебѣ надежнѣй?

— Она была бы, по крайней мѣрѣ, въ порядкѣ вещей и ни мало бы меня не удивила.

Гуго только пожалъ плечами при этой выходкѣ Коклико, ставшаго вдругъ мизантропомъ.

— Такъ ты станешь подозрѣвать кавалера, отдающаго свой кошелекъ въ мое распоряженіе? спросилъ онъ.

— Именно, графъ: это такъ рѣдко встрѣчается въ настоящее время!

— Въ какихъ горячихъ выраженіяхъ онъ говорилъ о сдѣланномъ ему когда-то пріемѣ въ Тестерѣ, и развѣ тебя не удивляетъ, что, черезъ столько лѣтъ, онъ еще не забылъ моего лица?

— Слишкомъ хорошая память, графъ, слишкомъ хорошая память, проворчалъ упрямый философъ.

— Что-жь, ты считаешь это недостаткомъ, а не достоинствомъ, что ли?

— Разумѣется, нѣтъ; но я прибавлю только, что такая память слишкомъ щедра на комплименты.

— Ты не можешь, по крайней мѣрѣ, не сознаться, что дон-Манрико хорошо знаетъ нашъ старый замокъ, гдѣ мы съ тобой прожили столько счастливыхъ дней.

— О! что до этого, то правда! Весь вопросъ только въ томъ къ лучшему-ли для насъ это, или къ худшему?

— Самъ святой Ѳома, патронъ невѣрующихъ, показался бы очень простодушнымъ въ сравненьи съ тобой, Коклико!

— Графъ! повѣрьте мнѣ, всегда успѣете сказать: я сдаюсь! но иногда поздно бываетъ сказать: еслибъ я зналъ!

Если бы Коклико, вмѣсто того, чтобъ пойдти на конюшню взглянуть, все ли есть у Овсяной-Соломенки и у трехъ его товарищей пошелъ вслѣдъ за испанцемъ, то его недовѣрчивость пустила бы еще болѣе глубокіе корни.

Побродивши нѣсколько минутъ вокругъ дома, гдѣ остановился Монтестрюкъ, какъ будто все тамъ высматривая, человѣкъ, назвавшій себя дон-Манрикомъ, вошелъ въ низкую дверь. и, замѣтивъ слугу, зѣвавшаго въ уголкѣ, принялся разспрашивать его, кто здѣсь есть съ графомъ де Шаржполемъ.

— Съ графомъ де Шаржполемъ? переспросилъ слуга, поднявъ руку съ глупымъ видомъ, и сталъ чесать себѣ лобъ.

Дон-Манрико, вынулъ изъ кармана немного денегъ и опустилъ ихъ въ поднятую и раскрытую руку слуги; языкъ плута вдругъ развязался какимъ-то чудомъ.

— Графъ де Шаржполь пріѣхалъ вчера ночью съ тремя людьми, двое большихъ и одинъ маленькій, въ родѣ пажа; всѣ вооружены съ головы до ногъ, и съ ними еще пріѣхалъ кавалеръ, который тоже, кажется, шутить не любитъ. Этого зовутъ маркизъ де Сент-Эллисъ.

— Четверо, а я одинъ!… Громъ и молнія! проворчалъ испанецъ.

Вырвавшееся у дон-Манрико восклицаніе поразило бы Коклико; но и самъ Монтестрюкъ тоже сильно бы удивился, еслибъ, послѣ этого короткаго разговора испанца со слугою гостинницы, онъ встрѣтилъ своего собесѣдника, идущаго смѣлымъ шагомъ по улицамъ Меца.

Дон-Манрико шелъ въ это время къ ближайшимъ отъ лагеря городскимъ воротамъ; онъ уже не притворялся смирнымъ и безобиднымъ человѣкомъ и ступалъ твердой ногой. Большой ростъ, гибкій станъ, широкія плечи, рука на тяжеломъ эфесѣ шпаги, надменный видъ — тотчасъ же напомнили бы Гуго недавнее приключеніе и, взглянувъ на этого сильнаго рубаку, не скрывавшагося болѣе, онъ бы навѣрное вскричалъ, не задумавшись: Бриктайль!

Это онъ и былъ въ самомъ дѣлѣ. Капитанъ Бриктайль, позднѣй капитанъ д’Арпальеръ, опять перемѣнилъ кличку, но какъ только миновала надобность корчить лицо сообразно рѣчамъ и личности, за которую онъ теперь выдавалъ себя, онъ самъ невольно измѣнялъ себѣ. Ястребиные глаза зорко слѣдили за всѣмъ вокругъ; по временамъ онъ вмѣшивался въ толпу бродившихъ повсюду солдатъ, то оравшихъ пѣсни во все горло, то нырявшихъ въ двери кабаковъ. Его можно было принять за сержанта — вербовщика.

Подойдя къ парижскимъ воротамъ, онъ замѣтилъ среди запружавшей ихъ разношерстной толпы какого-то лакея съ честной физіономіей, справлявшагося у военныхъ о квартирѣ офицера, къ которому у него было, говорилъ онъ, весьма нужное и весьма важное письмо. По запыленному его платью было видно, что онъ пріѣхалъ издалека. Дон-Манрику показалось, что лакей, говорившій плохо но французски, съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ, произнесъ имя графа де Монтестрюка. Онъ смѣло подошелъ.

— Не правда-ли, мой другъ? сказалъ онъ лакею на чистѣйшемъ языкѣ Рима и Флоренціи, вы ищете сира Гуго де Монтестрюка, графа де Шаржполя?

Услышавь родной языкъ изъ устъ итальянца, посланный улыбнулся съ восхищеньемъ и самъ заговорилъ по-итальянски очень бѣгло:

— Ахъ! господинъ иностранецъ, какъ бы я вамъ былъ благодаренъ, еслибъ вы указали мнѣ, гдѣ я могу найдти графа де Монтестрюка! Его именно я ищу, и вотъ уже добрыхъ два часа разспрашиваю у всѣхъ встрѣчныхъ, а они или отсылаютъ меня то направо, то налѣво, или просто смѣются надо мной. Меня зовутъ Паскалино и я служу у принцессы Маміани, которая привезла меня съ собой изъ Италіи и удостоиваетъ своего довѣрія.

При имени принцессы Маміани, молнія сверкнула въ глазахъ дон-Манрико и онъ продолжалъ вкрадчивымъ голосомъ:

— Само Провидѣніе навело меня на васъ, другъ Паскалино. Я многимъ обязанъ принцессѣ Маміани; я тоже итальянецъ, какъ и вы….. На ваше счастье я очень хорошо знакомъ съ графомъ Гуго де Монтестрюкомъ, къ которому у васъ есть, кажется, очень важное письмо?

— О! такое письмо, что принцесса приказала доставить ему какъ можно скорѣй, и что онъ, навѣрное, поѣдетъ дальше другой дорогой.

— А!

— Мнѣ велѣно отдать это письмо ему самому въ руки… Оно тутъ при мнѣ и еслибъ кто захотѣлъ отнять его у меня, то добылъ бы развѣ вмѣстѣ съ моей жизнью ..

— Вотъ слово, за которое я васъ очень уважаю… Насъ много, такихъ честныхъ людей, въ Италіи. Пойдемте со мной и я отведу васъ прямо къ графу де Монтестрюку, а съ Бортоломео Малатестой вамъ нечего бояться.

Сказавъ это, испанецъ дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукарль, внезапно превратившійся въ итальянца Бартоломео Maлатесту, прошелъ подъ длиннымъ сводомъ Парижскихъ воротъ и вступилъ на поле.

— Такъ графъ де Монтестрюкъ живетъ не въ городѣ? спросилъ Паскалино, идя за нимъ слѣдомъ.

— Кто вамъ сказалъ это, тотъ просто обманулъ васъ: графъ де Монтестрюкъ поселился у одного здѣшняго пріятеля, живущаго за городомъ и довольно далеко; но я знаю проселочную дорожку и скоро приведу васъ прямо къ нему.

Скоро оба пѣшехода пошли полями по дорожкѣ, которая вела къ большому лѣсу, мало-по-малу удаляясь отъ всякаго жилища. Съ своимъ добрымъ, смирнымъ лицомъ и спокойными свѣтлоголубыми глазазми, Паскалино, рядомъ съ крѣпкимъ и сухимъ кастильянцемъ, похожимъ на коршуна, сильно напоминалъ барана, провожаемаго собакой, готовой укусить его при малѣйшей попыткѣ къ непослушанію.

Лѣсъ, къ которому они шли, покрывалъ подошву и скатъ холма. Дойдя до этого холма, дорожка дѣлалась все уже и уже и углублялась въ самую чащу деревьевъ.

— А скоро мы дойдемъ? спросилъ Паскалино.

— Скоро, отвѣчалъ новый Бартоломео.

— Еслибъ я зналъ, что графъ де Монтестрюкъ живетъ такъ далеко отъ города, я бы лучше поѣхалъ верхомъ на той лошади, на которой пріѣхалъ въ Мецъ.

— Лошадь, должно быть, сильно устала, а дорога за лѣсомъ такъ заросла кустарникомъ, что ей трудно бы было оттуда и выбраться… Значить, и жалѣть нечего.

Дорожка въ самомъ дѣлѣ привела ихъ въ такую трущобу, гдѣ не было и слѣда ноги человѣческой. Кустарники совершенно скрывали корни деревьевъ; но малѣйшій шумъ не доходилъ сюда. Оба товарища шли молча. Дон-Манрико покручивалъ острые кончики своихъ длинныхъ усовъ и искоса поглядывалъ на сосѣда.

Вдругъ онъ остановился и, оглянувшись на пустынную окрестность, сказалъ:

— Мы дошли до мѣста: домъ, гдѣ живетъ мой другъ, графъ де Шаржполь, вотъ тамъ за этими большими деревьями. Отдайте мнѣ письмо… и подождите меня здѣсь.

— Подождать васъ здѣсь, мнѣ?

— Да, можете посидѣть или полежать на этой мягкой травкѣ… Мнѣ довольно часу времени, и вы успѣете отдохнуть… а это вамъ будетъ не лишнее.

Паскалино покачалъ головой.

— Я, кажется, вамъ говорилъ, что обѣщалъ не выпускать письма, изъ рукъ… иначе, какъ передавъ самому графу де Монтестрюку.

— Не все-ли это равно? вѣдь я его лучшій, старинный другъ.

— Я не сомнѣваюсь, но я не могу измѣнить данному слову; поклялся — долженъ и сдержать клятву.

Дон-Манрико надѣялся въ два слова сладить съ добрякомъ Паскалино; онъ нахмурилъ брови.

— Ваше упрямство не отдавать мнѣ письма даетъ мнѣ поводъ думать, что вы мнѣ не вѣрите. Это обидно мнѣ!

— Никогда и въ головѣ у меня не было васъ обижать.

— Докажите же это и отдайте мнѣ письмо.

Паскалино опять покачалъ головой.

— Да вѣдь она мнѣ его довѣрила, какъ же я могу выпустить его изъ рукъ?

— Если такъ, то вините сами себя, а я требую отъ васъ удовлетворенія за обиду.

— Какую же обиду я вамъ дѣлаю, когда исполняю только свой долгъ?

Но дон-Манрико уже выхватилъ шпагу.

— Становитесь! крикнулъ онъ, подставляя остріе итальянцу.

— Я начинаю думать, что вы завели меня нарочно въ западню! сказалъ Паскалино, тоже обнажая шпагу.

— Вотъ за это слово ты заплатишь мнѣ своею кровью… И онъ напалъ неистово; Паскалино отступилъ.

— О! можешь отступать, сколько хочешь! крикнулъ ему дон-Манрико. Если сзади тебя не растворятся двери ада, ты не уйдешь отъ меня.

Ударъ посыпался за ударомъ безъ перерыва. Хотя и храбрый и рѣшительный подъ спокойной своей наружностью, Паскалино не могъ однакожь бороться съ такимъ противникомъ. Первый ударъ попалъ ему въ горло и онъ зашатался, второй прямо въ грудь и онъ упалъ. Онъ вырвалъ скорченными пальцами два пучка травы, вздрогнулъ въ послѣдній разъ и вытянулся, Исланецъ уже запустилъ жадную руку къ нему въ карманъ и шарилъ на теплой еще груди бѣднаго малаго. Онъ вынулъ бумагу, свернутую вчетверо и обвязанную шелковинкой.

— Да, да гербъ принцессы! сказалъ онъ, взглянувъ на красную восковую печать.

Не долго думая, онъ разорвалъ шелковинку и открылъ письмо. Въ было всего нѣсколько словъ:

"Болыпая опасность грозитъ той, кого вы любите… поспѣшите, не теряя ни минуты… дѣло идетъ, можетъ быть, объ ея свободѣ и о вашемъ счастьи… одна поспѣшность можетъ спасти васъ отъ вѣчной разлуки… Посланный — человѣкъ вѣрный; онъ вамъ разскажетъ подробно, а мнѣ больше писать некогда. Поѣзжайте за нимъ… Буду ждать васъ въ Зальцбургѣ. Полагайтесь на меня всегда и во всемъ.

"Леонора М."

Еслибы кто-нибудь, спрятавшись въ кустахъ, былъ свидѣтелемъ этой сцены, ему показалось бы, что вѣки Паскалино, протянувшагося во весь ротъ на травѣ, приподнимаются до половины въ ту минуту, когда противникъ на него не смотритъ. Лишь только испанецъ повернется въ его сторону, вѣки покойника вдругъ опять закроются и потомъ снова откроются, какъ только онъ отъ него отвернется, и погасшій взглядъ снова оживится на мгновеніе.

Между тѣмъ дон-Манрико перебиралъ пальцами письмо принцессы Маміани. Разъ оно ему досталось въ руки, надо было попробовать извлечь изъ него всю пользу… Но какъ именно выгоднѣй имъ воспользоваться? Глаза его переходили отъ письма на тѣло Паскалино. Видъ мертвеца ни мало не мѣшалъ его размышленіямъ, однакожъ онъ отошелъ въ сторону и сталъ ходить, чтобы освѣжить не много свои мысли. Нѣжное чувство принцессы къ графу де Монтестрюку, явное и очевидное, окончательно взбѣсило его противъ Гуго. Онъ жаждалъ страшной мести, и она должна быть именно страшною соразмѣрно обидѣ, нанесенной его гордости. Мало было того, что Гасконецъ уже два раза побѣдилъ его; нужно было еще, чтобы та, кого онъ самъ обожалъ, побѣдила побѣдителя!

— А! сказалъ онъ себѣ, я не умру спокойно, пока не вырву сердце у него изъ груди!

XXVIII.

Рыбакъ рыбака видитъ издалека.

Лишь только высокая фигура убійцы исчезла въ лѣсной чащѣ, Паскалино, лежавшій все время неподвижно, пошевелился и, поднявшись медленно на локоть, долго смотрѣлъ безпокойнымъ взоромъ въ ту сторону, пока шумъ шаговъ его совсѣмъ не пропалъ вдали. Тогда, собравъ послѣдніе остатки силъ, раненый поползъ къ свѣтлѣвшей сквозь сплошныя деревья полянѣ,

Онъ подвигался медленно, оставляя за собой полосу крови, останавливался, переводилъ духъ и поползъ дальше, подстрекаемый сильнымъ желаніемъ жить и твердой волей выполнить данное порученіе.

— Ахъ! говорилъ онъ себѣ, когда-бы Господь милосердый даровалъ мнѣ хоть нѣсколько часовъ еще!…

Между тѣмъ овладѣвшій письмомъ побѣдитель бѣднаго Паскалино шелъ большими шагами назадъ по той же самой дорогѣ, по которой пришелъ въ чащу лѣса, Много плановъ составлялось у него въ головѣ. Ему предстояло бороться не съ однимъ Монтестрюкомъ, а еще съ его тѣлохранителями, Коклико и Кадуромъ, преданность и храбрость которыхъ онъ зналъ очень хорошо; да кромѣ нихъ, былъ еще и маркизъ де Сент-Эллисъ. Было о чемъ хорошенько подумать.

Онъ ужь испыталъ на себѣ страшную силу врага; на груди его оставался навѣки знакъ отъ нанесенной имъ раны, и нечего было думать нападать на Гуго прямо, среди бѣлаго дня. Умереть онъ былъ самъ готовъ, но только тогда, когда увидитъ мертваго Гуго у ногъ своихъ. Послѣ дуэли на улицѣ Сент-Оноре, нападать лицомъ къ лицу было плохимъ средствомъ достигнуть своей цѣли! На ходу капитанъ д’Арпальеръ — намъ не зачѣмъ теперь скрывать его ни подъ испанской кличкой дон-Маврика, ни подъ итальянской Бартоломео Малатесты — вспомнилъ кстати изъ римской исторіи о битвѣ Горація съ тремя Куріаціями. Благоразуміе требовало, прежде чѣмъ нападать на своихъ трехъ Куріаціевъ, разлучить ихъ, тѣмъ болѣе, что ни одинъ изъ нихъ не получилъ еще ранъ, облегчившихъ побѣду Горація: тогда гораздо легче будетъ перебить ихъ по одиночкѣ.

За одной мыслью часто приходитъ другая. Въ походѣ рядомъ съ Монтестрюкомъ идетъ Маркизъ де-Сент-Эллисъ; нельзя-ли какъ нибудь отвлечь маркиза отъ его друга? Благодаря попавшему въ его руки письму, у него теперь есть превосходное для этого средство. Въ самомъ дѣлѣ, онъ зналъ, частью изъ собранныхъ между прислугой принцессы свѣдѣній, послѣ встрѣчи съ ней въ садахъ отеля Авраншъ, а частью изъ доставленныхъ ему графомъ де Шиври и кавалеромъ де Лудеакомъ, что маркизъ преслѣдуетъ ее неутомимо своей страстной любовью и своими пламенными вздохами. Открытіе связи между принцессой и Монтестрюкомъ могло, значитъ, повести къ неожиданному столкновенію между обоими обожателями и возстановить противъ Гуго новаго врага, который много значилъ.

Рѣшивши это, капитанъ не сталъ терять времени на долгое обсужденіе. Онъ еще прибавилъ шагу, вышелъ изъ лѣсу и, войдя въ Мецъ, скоро нашелъ квартиру маркиза.

Онъ явился смѣло къ нему и сказалъ безъ всякихъ предисловій:

— Маркизъ, какого вы были бы мнѣнія о человѣкѣ котораго вы всегда осыпали доказательствами дружбы и который, несмотря на это, обманывалъ васъ съ тою особой, которую вы любите больше всего на свѣтѣ, съ принцессой Маміани?

Маркизъ такъ и вскочилъ съ мѣста.

— Кто это? воскликнулъ онъ.

— А вотъ прочтите… Тутъ назвало имя друга, а принцесса сама подписалась. Послѣ вы мнѣ скажете, ошибся-ли я.

Имена Гуго де Монтестрюка и Леоноры бросились разомъ въ глаза маркизу. Онъ измѣнился въ лицѣ, принявшемъ то самое выраженіе, какое оно имѣло въ ту минуту, когда на него напали и раздѣли его въ замкѣ Сен-Сави. Мрачнымъ взоромъ онъ пожиралъ строки, написанныя рукой принцессы.

— Гуго! Гуго! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ… и она, Леонора!…

Капитанъ указалъ пальцемъ на печать.

— Рука ея, а вотъ и печать.

— О! я отмщу за себя! продолжалъ маркизъ со свирѣпымъ рычаньемъ. А я его слушалъ еще, когда онъ мнѣ толковалъ о своей любви къ графинѣ де Монлюсонъ!… Какъ же онъ обманывалъ меня, предатель!…

Ослѣпленный гнѣвомъ, онъ даже и не подумалъ спросить у незнакомца, какимъ путемъ онъ добылъ это письмо, а капитанъ д’Арпальеръ, понятно, самъ не приступалъ къ объясненіямъ.

— Я не смѣю давать совѣтовъ вашей милости, продолжалъ капитанъ, но еслибъ я былъ на вашемъ мѣстѣ, я знаю, что бы я сдѣлалъ.

— Вы схватили бы шпагу, пошли бы прямо вызвать мерзавца, обманувшаго ваше довѣріе, и отмыли бы обиду въ крови его!… Чортъ возьми! исторія будетъ недолгая!

— Совсѣмъ нѣтъ! я поступилъ бы во все не такъ.

Маркизъ уже застегивалъ поясъ и посмотрѣлъ на капитана съ удивленьемъ.

— Хороша штука будетъ, какъ онъ васъ убьетъ, а вѣдь это легко можетъ случиться! Что жь это будетъ за мщенье, позвольте спросить? Вотъ я, какъ итальянецъ, смотрю совершенно иначе на такія дѣла… Я мѣчу туда, гдѣ ударъ будетъ самый чувствительный… я мѣчу прямо въ сердце.

— А! произнесъ маркизъ,

— Принцесса ждетъ графа де Монтестрюка въ Зальцбургѣ. Я бы обогналъ его и поѣхалъ бы прямо въ Зальцбургъ. Тамъ я бы свелъ счеты сперва съ ней, а потомъ и съ нимъ, еслибъ онъ явился мѣшать мнѣ!

— Чортъ возьми! да вы, въ самомъ дѣлѣ, правы.

— Но для этого нельзя терять ни минуты и вы не должны здѣсь больше видѣться съ врагомъ. Надо ѣхать тотчасъ же. Когда есть лошадь, шпага, и деньги — всѣ пути открыты, а питаться дорогой можно и одной ненавистью.

— Я уѣду сегодня же вечеромъ.

— Зачѣмъ же вечеромъ? отчего не сейчасъ же? Бываютъ такіе случаи, что одинъ потерянный часъ портитъ окончательно все дѣло.

— Правда! Я уѣду сейчасъ же.

— Когда такъ, не оглядывайтесь только назадъ, маркизъ!

Выйдя черезъ нѣсколько минутъ на улицу, капитанъ былъ очень доволенъ собой, день его не пропалъ даромъ: убитъ мѣшавшій человѣкъ, открыта важная тайна и опасный врагъ сталъ союзникомъ. Для начала это было, право, недурно!

Онъ былъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ своей гостинницы, какъ вдругъ замѣтилъ у дверей человѣка съ лисьей физіономіей, который разговаривалъ со слугой и выказывалъ величайшее нетерпѣніе. По платью его, покрытому грязью и пылью, видно было, что онъ прибылъ издалека и вовсе не жалѣлъ себя дорогой.

— Значитъ, говорилъ этотъ человѣкъ, топнувъ ногой, вы ничего не знаете о той личноcти, которую я ищу? Высокій, худой, съ загорѣлымъ лицомъ, старый рейтаръ, сильный какъ волъ, а на головѣ курчавые волосы, какъ у негра?

— У насъ здѣсь только одинъ проѣзжающій, похожій на ваше описаніе дон-Манрико и Кампурго…

— Э! вовсе не объ испанцѣ тутъ дѣло, corpo di Bacco!

— А! еще одинъ соотечественникъ! сказалъ капитанъ; сегодня, видно, ужь такой урожай на итальянцевъ.

Онъ вѣжливо подошелъ и, поклонившись кавалеру съ лисьей физіономіей, сказалъ ему:

— Вы иностранецъ здѣсь въ городѣ, а я походилъ-таки по улицамъ и знаю кое-кого…. если я могу быть вамъ полезенъ, очень радъ буду служить вамъ..

— Вотъ битыхъ четыре часа я таскаюсь отъ одной двери къ другой, отъискивая одного капитана, и никакъ не могу попасть на него — Ужь не живетъ-ли онъ, прости Господи, въ какой-нибудь лисьей норѣ?…

— А какъ его зовутъ?

— Капитанъ д’Арпальеръ…

— Ну, вамъ особенное счастье, кавалеръ. Капитанъ д-Арпальеръ — мой другъ…. не угодно-ли вамъ пойдти со мной? Я васъ провожу прямо къ нему.

— Ступайте-же впередъ! отвѣчалъ незнакомецъ.

Тотъ, кто въ одинъ и тотъ же день назывался сначала дон-Манрико и Кампурго, а потомъ Бартоломео Малатеста, завернулъ за уголъ гостинницы, вошелъ въ пустынный переулокъ близь крѣпостнаго вала и, забравшись въ пустую бесѣдку при кабакѣ, объявилъ:

— Капитанъ д’Арпальеръ — это я самъ. Если у васъ есть съ нимъ какіе-нибудь счеты, вотъ мирный уголокъ, гдѣ можно объясниться, какъ угодно. У васъ шпага, у меня тоже; только — пожалуйста, поскорѣй.

— Я-то? чтобъ я сталъ драться съ дворяниномъ, котораго отъ всей души уважаю и которому хочу оказать услугу? нѣтъ! ни за что!

— Когда такъ и если, какъ я предполагаю, вы пріѣхали отъ графа де Шиври или отъ его друга, кавалера де Лудеака, то говорите скорѣй.

— Вотъ это миритъ меня со всякими случайностями! вскричалъ неизвѣстный… Встрѣтить васъ почти сразу въ такомъ муравейникѣ солдатъ и офицеровъ — да вѣдь это небывалое счастье! Хоть я и не служу у графа де Шиври, но знайте, что меня передала въ его распоряженіе та особа, у которой я служилъ въ Парижѣ, — графиня де Суассонъ,

— Хорошо! такъ у васъ значитъ, есть порученіе ко мнѣ, присланному сюда самимъ графомъ де Шиври?

— И, безъ сомнѣнья, вы ужь догадались, съ какой цѣлью. Вы ужь видѣли графа де Монтестрюка?

— Я скоро совсѣмъ подружусь съ нимъ и мы поѣдемъ вмѣстѣ въ Вѣну.

— Вы и пріѣдете туда, я увѣренъ, только перемѣнивши путь и разставшись съ вашимъ Монтестрюкомъ.

— А! и это графъ де Шиври такъ приказалъ?

— Онъ самъ… А вотъ и доказательство…

При этихъ словахъ, посланный графа де Шиври вынулъ изъ потаеннаго кармана въ подкладкѣ своего колета небольшую бумажку, запечатанную гербовымъ перстнемъ графа, и показалъ ее капитану.

— Мнѣ очень жалъ однако, сказалъ послѣдній, отказаться отъ этой поѣздки — она должна была совершиться при такихъ обстоятельствахъ, которыми я легко могъ воспользоваться для извѣстныхъ плановъ…

— Успокойтесь… Если дѣло идетъ, какъ я догадываюсь, о томъ, чтобъ сдѣлать зло графу де Монтестрюку, вы найдете къ этому случай и въ Задьцбургѣ не меньше, если даже не больше, чѣмъ въ Вѣнѣ…

Вотъ ужь въ другой разъ сегодня встрѣчалось капитану имя Зальцбурга — въ первый разъ онъ прочелъ его въ письмѣ принцессы Маміани; оно возбудило въ немъ любопытство и ему представлялось въ немъ что то особенно хорошее.

На развернутой имъ бумажкѣ было написано слѣдующее: "Довѣрьтесь во всемъ Эммануэлю Карпилло, который получилъ отъ меня подробныя наставленія, и слушайтесь его. Какъ только дѣло будетъ сдѣлано, онъ поможетъ вамъ во всемъ, что вы сами предпримете.

Цезарь, графъ де Шиври".

— Ну, храбрый Карпилло! я слушаю, сказалъ капитанъ, — и такъ, мы ѣдемъ въ Зальцбургъ?

— Не останавливаясь, не сходя съ коня. Послѣ вашего отъѣзда случилось много новаго. По какой-то неизвѣстной причинѣ — сильные міра не всегда все говорятъ, въ особенноcти дамы — обергофмейстерина ея величества королевы вдругъ сошлась въ мысляхъ съ графомъ де Шиври, и мнѣ кажется, что она питаетъ къ графу де Монтестрюку, покрайней мѣрѣ, такую жь сильную ненависть, какъ и самъ графъ Цезарь.

— Если ихъ ненависть такая же, какъ моя, то ничто не въ силахъ ее не только совсѣмъ потушить, но даже и ослабить.

— Вотъ теперь насъ съ вами и посылаютъ въ Зальцбургъ, гдѣ мы должны встрѣтить графиню де Монлюсонъ, которая ѣдетъ въ Венгрію…

— А! и графиня де Монлюсонъ тоже туда ѣдетъ?

— Да, просто дурачество, какого бывало уже столько примѣровъ при дворѣ… Во время Фронды ихъ встрѣчалось немало… Ну, вотъ намъ и надо разставлять сѣти вокругъ графини де Монлюсонъ… За этой самой дичью вамъ и предстоитъ охота…

— Гм! за женщиной!…

— Ужь не затрудняетъ-ли это васъ, капитанъ? То, что дошло до меня объ одномъ приключеніи, въ которомъ вы должны были недавно играть главную роль, давало мнѣ лучшее понятіе о вашемъ характерѣ…

— Я давно пересталъ затрудняться, другъ Карпилло, но когда вы напали на слѣдъ кабана, а приходится гнаться за ланью… вы сами понимаете…

— Прекрасно… понимаю… во прелесть обѣщанной награды не позволяетъ мнѣ останавливаться на такихъ тонкостяхъ… Притомъ же, лань еще и не взята… Графъ де Шиври ждетъ насъ въ Зальцбургѣ, гдѣ графиня де Монлюсонъ остановится, какъ полагаютъ, отдохнуть немного… Тамъ мы, смотря по обстоятельствамъ, устроимъ такую штуку, чтобы наслѣдница герцогства д’Авраншъ попала прямо въ объятія къ графу де Шиври… Ну, а если правда, какъ увѣряютъ, что графъ де Монтестрюкъ обожаетъ графиню де Монлюсонъ, то мнѣ кажется, что тутъ можно будетъ отомстить такъ славно, что самая сильная ненависть останется довольной.

— По рукамъ, Карпилло! вскричалъ капитанъ въ восхищеньи, нечего лучше и желать нельзя, какъ продолженія того дѣла, которое тогда одинъ слѣпой случай помѣшалъ мнѣ довести до конца… но есть вещи, о которыхъ ты не знаешь еще, Карпилло… и другая еще женщина будетъ въ Зальцбургѣ…

— Другая женщина, говорите вы?

— Да, принцесса Маміани, а съ ней господинъ, котораго я пустилъ за ней въ погоню, маркизъ де Сент-Эллисъ; она — союзница графини де Монлюсонъ; а онъ другъ и врагъ графа де Монтестрюка…

— Вы говорите такими загадками, капитанъ…

— Полно! Удары шпагъ разъяснятъ всѣ загадки, а пока эта ожидаемая и неожиданная смѣсь людей, которые ищутъ другъ друга, бѣгутъ одинъ отъ другого, встрѣчаются одинъ съ другимъ, ненавидятъ и любятъ другъ друга — надѣлаетъ въ добромъ городѣ Зальцбургѣ такой путаницы, что люди нашего сорта будутъ ужь очень неловки, если не извлекутъ изъ всего этого для себя пользы,

И въ порывѣ свирѣпой радости онъ поднялъ кулакъ и крикнулъ:

— Пускай же этотъ проклятый Монтестрюкъ ѣдетъ теперь въ Вѣну!… Чортъ съ нимъ! Въ Зальцбургѣ его ждетъ такая рана, отъ которой обольется кровью его сердце!…

И онъ дико захохоталъ.

— Я ужъ и не знаю, право, въ кого онъ влюбленъ, этотъ волокита? прибавилъ онъ. Тутъ самъ чортъ ногу сломаетъ!… Въ принцессу? или въ герцогиню? Но я такъ устрою, чтобы двойной ударъ поразилъ его и въ той, и въ этой.

И, обнаживъ до половины свою шпагу, онъ съ силой толкнулъ ее назадъ въ ножны и сказалъ:

— Ну, послѣ увидимъ.

Пока капитанъ д’Арапльеръ собирается ѣхать въ Тироль вмѣстѣ съ Карпилло, мы вернемся на опушку того лѣса, откуда силился выбраться раненый Паскалино, напрягая послѣдніе остатки своихъ силъ. Когда онъ выбрался, невдалекѣ проходилъ человѣкъ. Итальянецъ позвалъ его; человѣкъ прибѣжалъ.

— Сведите меня въ Мецъ, черезъ часъ мы можемъ туда добраться, и я дамъ вамъ десять экю за труды… но у меня почти нѣтъ больше силы тащиться… надо достать телѣгу или какую-нибудь вьючную скотину; я съ вашей помощью какъ-нибудь взберусь на нее…

Обѣщанная награда соблазнила прохожаго.

— Подождите здѣсь, отвѣчалъ онъ раненому; я берусь доставить васъ въ городъ.

Онъ скоро въ самомъ дѣлѣ вернулся съ клячей, запряженной въ телѣжку, и, положивъ Паскалино на солому, взялъ клячу подъ-уздцы и повелъ къ городу.

Паскалино получилъ отъ своего проводника кое-какія тряпки, которыми обвязалъ, какъ умѣлъ, свои раны, чтобъ остановить хоть немного кровь, и потомъ принялся, съ освѣженной немного головой, составлять себѣ планъ дѣйствій. Можно было подумать, что грозящая смерть совсѣмъ разсѣяла его врожденное простодушіе и придала ему и живости, и твердости. Онъ рѣшилъ ѣхать прямо къ графу де Колиньи, не теряя времени на розъиски графа де Монтестрюка. У него въ карманахъ было довольно денегъ, чтобъ расплатиться съ проводникомъ; но онъ боялся показать ему свое золото и серебро, чтобъ не навлечь на себя еще бѣды: приключеніе съ Бартоломео сдѣлало его недовѣрчивымъ и теперь онъ клялся себѣ, что не его ужь вина будетъ, если его совсѣмъ доканаютъ.

Считая каждую минуту и умоляя проводника подгонять клячу, которая, къ счастью, могла идти гораздо скорѣй, чѣмъ можно было ожидать, судя по ея жалкому виду, Паскалино добрался безъ всякихъ приключеній до отеля главнокомандующаго и, объявивъ, что у него есть письмо къ графу де Монтестрюку, котораго всѣ тамъ знали, былъ впущенъ безъ всякаго затрудненія въ домъ.

При видѣ хрипящаго человѣка, который едва слышнымъ голосомъ произносилъ имя графа де Монтестрюка, какъ призываетъ умирающій имя своего святого, Угренокъ, всюду вертѣвшійся во всякое время, бросился со всѣхъ ногъ къ своему графу.

— Тамъ человѣкъ совсѣмъ умираетъ! поскорѣй какъ можно къ нему, графъ! крикнулъ Угренокъ.

Гуго поспѣшилъ къ умирающему.

— Узнаете вы меня, графъ? сказалъ ему честный слуга: это я имѣлъ честь нести съ вашей милостью, когда вы переодѣлись въ ливрею, портшезъ принцессы Маміани, помните, въ тотъ день?…

— Совершенно такъ! перебилъ Коклико. Графъ, быть можетъ, думалъ когда о другомъ, но явилѣлъ прекрасно, что было у меня передъ глазами… Поэтому, любезный, пропускай подробности… и ступай прямо къ цѣли…

Въ нѣсколькихъ словахъ несчастный Паскалино разсказалъ Гуго обо всемъ, что съ нимъ случилось. Когда дошло дѣло до дуэли его съ человѣкомъ, котораго онъ встрѣтилъ у воротъ Меца, Коклико вскрикнулъ:

— Высокій, худой, съ сѣдиной, на головѣ шляпа съ краснымъ перомъ?

— И въ бархатномъ колетѣ, а сверху него — кираса изъ буйволовой кожи…

— Это мой испанецъ, дон-Манрико!

— А моего звали Бартоломео Малатеста и онъ увѣрялъ, что онъ итальянецъ…

— Два имени у одного и того же бездѣльника!… И это онъ то такъ славно тебя отдѣлалъ, мой бѣдный другъ?

Паскалино кивнулъ головой и разсказалъ, какъ у него отняли письмо принцессы, когда онъ упалъ.

— Но разбойникъ не зналъ, что принцесса передала мнѣ еще и на словахъ содержаніе этого письма, продолжалъ онъ… Я увѣренъ, что еслибъ онъ замѣтилъ во мнѣ малѣйшій признакъ жизни, онъ бы распоролъ мнѣ животъ… Никогда не забуду его злодѣйской рожи, когда онъ читалъ это письмо принцессы…

Потомъ Паскалино провелъ рукой по лбу, стараясь получше все припомнить, и продолжалъ:

— Да, принцесса умоляетъ васъ ѣхать какъ можно скорѣй въ Зальцбургъ, на дорогѣ въ Вѣну… Графиня де Монлюсонъ, у которой я видѣлъ вашу милость въ Мельерѣ, тоже уѣхала съ намѣреніемъ добраться до Венгріи, какъ полагаютъ, а графъ де Шиври поѣхалъ по той же самой дорогѣ… Ей грозитъ большая опасность… принцесса надѣется, что вы спасете ее.

Гуго обмѣнялся взглядомъ съ Коклико.

— А данное вамъ порученіе? сказалъ послѣдній.

— А мое Золотое Руно? графъ де Колиньи все узнаетъ и самъ рѣшитъ, что мнѣ дѣлать.

Паскалино потянулъ Монтестрюка за рукавъ и сказалъ ему:

— Если я не выздоровѣю, позаботьтесь, ради Бога, о Хлоѣ….У меня сердце разрывается, когда вспомню объ ожидающемъ ея горѣ… Честная дѣвочка любила только меня одного съ прошлаго года и мы хотѣли обвѣнчаться нынѣшнимъ лѣтомъ!…

— Гм! произнесъ Коклико… любовника еще можно найдти, но мужа!…. Ну, мы однако поищемъ…. А пока спи себѣ и не тревожься ни объ чемъ…

Паскалино улыбнулся и закрылъ глаза, какъ будто ему въ самомъ дѣлѣ хотѣлось поспать подольше.

— Съ тобой вмѣстѣ мы носили ремень, сказалъ Коклико, вздохнувъ; когда-нибудь и мнѣ будетъ, можетъ быть, такая-жь участь, какъ тебѣ теперь!

Монтестрюкъ поспѣшилъ къ графу де Колиньи и разсказалъ ему все, что узналъ.

— Очень некстати все это, сказалъ графъ, но честь налагаетъ на васъ обязанность скакать куда нужнѣй. Если все обойдется, какъ я надѣюсь, — у васъ все-таки будетъ довольно времени, чтобы пріѣхать раньше меня въ Вѣну и въ Венгрію и собрать всѣ нужныя свѣдѣнія къ моему пріѣзду… А если нѣтъ, то посвятите себя совсѣмъ графинѣ де Монлюсонъ и кромѣ нея, ни о чемъ не думайте. Дѣла короля не пропадутъ оттого, что въ его арміи будетъ однимъ храбрымъ офицеромъ меньше, а честь и спокойствіе графини де Монлюсонъ могутъ подвергнуться большой опасности, если вы не поспѣшите къ ней на помощь.

— А я клянусь вамъ, вскричалъ Гуго, что ворочусь къ вамъ тотчасъ же, какъ свезу въ безопасное мѣсто графиню де Монлюсонъ, которая будетъ со временемъ графиней де Шаржполь, если Господу Богу угодно.

Колиньи далъ ему открытый листъ, въ которомъ просилъ всѣ власти городовъ и областей, зависящихъ отъ Германской имперіи, оказывать помощь и содѣйствіе графу де Монтестрюку, отправленному по дѣламъ службы его величества короля французскаго, и, обнявъ его еще разъ, сказалъ:

— Ну, теперь ступай скорѣй съ Богомъ, увидимся у Турокъ!

Вечеромъ того же самаго дня, въ который встрѣтился Монтестрюкъ съ дон-Манрикомъ, Паскалино былъ раненъ на дуэли съ Бартоломео Малатестой, а маркизъ де Сент-Эллисъ пришелъ въ ярость отъ предательскаго разсказа, въ которомъ ложь такъ искусно перемѣшана была съ правдой, капитанъ д’Арпальеръ и Карпилло съ одной стороны, Гуго, Коклико, Кадуръ и Угренокъ съ другой, а маркизъ съ исправно-вооруженнымъ лакеемъ съ третьей, выѣхали изъ Меца въ разные часы и всѣ направились къ Зальцбургу, каждый по такой дорогѣ, которая казалась ему короче и вѣрнѣй, между тѣмъ какъ графъ де Шиври и кавалеръ де Лудеакъ тоже гнались по слѣдамъ графини де Монлюсонъ, за которой ѣхала и принцесса Маміани. Вотъ сколько живыхъ стрѣлъ летѣло къ одной и той же цѣли!

XXIX.

Зальцбургъ.

Трудно представить себѣ тотъ ужасъ, который внушало тогда нашествіе турокъ цѣлой Европѣ. Особенно этотъ ужасъ былъ силенъ въ Германіи; онъ распространялся, какъ зараза, изъ городовъ по селеніямъ. Одна Венгрія отдѣляла Германію отъ могущественной имперіи, основанной мечомъ Магомета II, и первыя удары страшнаго врага должны были обрушиться на нее, а съ паденіемъ венгерскаго оплота ничто уже не могло остановить натиска мусульманъ. Это былъ потокъ, выступающій изъ береговъ, рѣка, прорвавшая плотины, морской приливъ, заливающій твердую землю. Людская волна, явившаяся изъ глубины Азіи, перешла черезъ Дунай, разлилась по равнинамъ Венгріи, смывая все на своемъ пути, гоня передъ собой собранныя наскоро войска, пробовавшія остановить ее, открывая пушечными выстрѣлами ворота городовъ; волна эта, съ ничѣмъ неудержимой силой, двигалась все впередъ и грозила Вѣнѣ, передовому оплоту имперіи.

По всѣмъ провинціямъ царствовало всеобщее смятеніе. Огромное тѣло Священной Имперіи все было составлено изъ разныхъ кусковъ и кусочковъ и заключало въ себѣ не менѣе трехсотъ пятидесяти самодержавныхъ владѣній, въ числѣ которыхъ было полтораста свѣтскихъ государствъ, управляемыхъ курфирстами, маркграфами, герцогами и графами, двадцать три духовныхъ государства, имѣвшихъ въ главѣ архіепископовъ, епископовъ, начальниковъ военныхъ орденовъ, пріоровъ, аббатовъ и аббатиссъ, и шестьдесятъ два имперскихъ города, составлявшихъ настоящія республики. Трудно двигалась эта нестройная машина и трогалась съ мѣста не иначе какъ потерявъ много времени. Силы были разсѣяны, государи — раздѣлены вѣчной враждой и соперничествомъ, денегъ не было ни у кого; искали главнокомандующаго въ то же время, какъ вербовали солдатъ, вели переговоры, спорили, интриговали и дни уходили, не приводя ни къ какому рѣшенію, а опасность росла между тѣмъ съ часу на часъ.

Въ одно утро вдругъ узнали, что грозная армія великаго визиря Ахмета-Кьюперли выступала изъ Бѣлграда и при звукѣ барабановъ и литавръ, распустивъ знамена, оглашая воздухъ страшными криками, она цѣлыхъ семь дней проходила передъ своимъ главнокомандующимъ, которому султанъ Магометъ IV, остановившійся въ Адріанополѣ, присылалъ каждый день еще новыя подкрѣпленія. Съ этой минуты каждый день приносилъ смятенной Германіи извѣстіе о какомъ-нибудь новомъ несчастьи.

Сегодня разносился слухъ о торжественномъ вступленіи турокъ въ Левенти, Нуарградъ, въ Нейтру; завтра — о паденіи Нейгаузаля, прикрывавшаго границу отъ Моравіи. Скоро затѣмъ слышно было, что татарскіе отряды носились по этой несчастной провинціи, грабили селенія, жгли замки, гнали передъ собой, какъ стадо, безконечные ряды плѣнниковъ, которыхъ жадные купцы спѣшили уводить на рынки Буды и Константинополя. Сколько плѣнницъ исчезало въ гаремахъ Азіи! Все казалось потеряннымъ. Все и могло погибнуть, въ самомъ дѣлѣ.

Еще одинъ послѣдній ударъ, еще одно послѣднее усиліе — и Вѣна погибла бы тоже. Тогда уже нечему было остановить вторженіе мусульманскихъ войскъ въ Германію.

Между этимъ грознымъ нашествіемъ и доведенной до послѣдней крайности имперіей оставалось только теченіе Рааба и слабый кордонъ въ нѣсколько тысячъ подъ командой Монтекукулли.

Какъ только эта преграда опрокинется, — христіанскому міру будетъ нанесенъ такой ударъ, отъ котораго онъ никогда уже, можетъ статься, и не оправится.

Въ эту страшную минуту, весной 1664 года, всѣ взоры и всѣ мысли были обращены на Венгрію. Съ этой стороны раздавалась буря, отсюда шла она.

Опасность была очевидной не для однихъ только совѣтниковъ государственныхъ, на которыхъ лежала забота о всеобщемъ спасеніи; она смущала умы народовъ. Тамъ и сямъ бѣжали съ полевыхъ работъ; обезумѣвшее населеніе, при первомъ тревожномъ слухѣ, искало спасенія въ церквахъ и въ укрѣпленныхъ замкахъ. Бѣглецы изъ сосѣднихъ туркамъ областей еще болѣе усиливали своими разсказами заразу ужаса, овладѣвшаго всѣми. У всѣхъ въ умѣ была одна опасность, одинъ врагъ, одна бѣда — турки. Страхъ заполонилъ Германію въ ожиданіи, пока мечъ мусульманскій не сразитъ ее. Никто не зналъ, какая рука остановитъ новаго Аттилу-Кьюперли.

Все это было ясно до очевидности въ глазахъ военачальника или дипломата, будь то маркграфъ баденскій или графъ Строцци; но объ этомъ не думалъ ни одинъ изъ тѣхъ, кого гнали различныя страсти по слѣдамъ графини де Монлюсснъ: въ погоню за ней скакали ревность, ненависть, честолюбіе, преданность, любовь, предательство, всѣ демоны и всѣ ангелы, какихъ только можетъ вмѣстить въ себѣ сердце человѣческое.

Каждый изъ этихъ людей, — капитанъ д’Арпальеръ, графъ де Шиври, графъ де Монтестрюкъ, маркизъ де Сент-Эллисъ, и съ ними Карпилло, Коклико, Кадуръ, — скакалъ въ ту же сторону, разсыпая золото полными пригоршнями, загоняя лошадей, съ крикомъ и проклятіями какъ маркизъ, молчаливый и мрачный какъ капитанъ, наглый и надменный какъ Цезарь де Шиври.

Одни выѣхали изъ Меца, другіе изъ Парижа; они скакали въ Зальцбургъ черезъ горы Шварцвальда или Таунуса, скорѣй или тише по прихоти проводниковъ или по волѣ случайностей. Одинъ разъ павшая отъ истощенія лошадь остановила маркиза де Сент-Эллиса; въ другой — выступившая изъ береговъ рѣка остановила Монтестрюка; какъ то вечеромъ, графъ де Шиври заблудился въ лѣсу; въ слѣдующую ночь, капитанъ д’Арпальеръ попалъ въ такой густуй туманъ, что сбился совсѣмъ съ дороги. У одного были открытые листы, обѣщавшіе ему содѣйствіе отъ начальниковъ по городамъ и по областямъ, повиновавшимся императору Леопольду; у другаго была заносчивость, щедрость, отвага. У Бриктайля была старинная привычка къ бродячей жизни, освоившая его со всѣми уловками и со всѣми способами выходить изъ затрудненій.

У графини де Монлюсонъ первый пылъ ощущеній при началѣ путешествія смѣнился скоро спокойнымъ и безпечнымъ удовольствіемъ путешествія по незнакомой сторонѣ. Поля были украшены всей прелестью майскаго наряда. Деревья представлялись огромными букетами цвѣтовъ; одѣтые свѣжей зеленью лѣса и живыя изгороди наполняли воздухъ чуднымъ благоуханіемъ; легкій вѣтерокъ гналъ по небу бѣлоснѣжныя облака. Новость мѣстоположенія и народной одежды увлекала Орфизу. Она знакомилась съ городами, которые знала до сихъ поръ только по имени изъ уроковъ географіи въ монастырѣ; она смотрѣла съ удивленьемъ жа памятники, замки, церкви, дворцы и соборы, являвшіеся на каждомъ переѣздѣ. Увѣренная, что пріѣдетъ въ Вѣну раньше Монтестрюка, задержаннаго въ Мецѣ при графѣ де Колиньи, она не очень спѣшила и отдавалась своей лѣни, изъ которой сдѣлала себѣ милаго товарища въ путешествіи.

Она съ самаго начала еще хотѣла остановиться въ Зальцбургѣ: одинъ изъ ея родственниковъ, бывшій въ дальнихъ походахъ, говорилъ ей, что въ этомъ городѣ очень много любопытнаго. Съ первой же прогулки по городу она увидѣла нагроможденныя среди живописныхъ скалъ укрѣпленія, монастыри, аббатства, дворцы и захотѣла пожить тутъ подолѣе. Притомъ же, и теткѣ ея, маркизѣ д’Юрсель, нужно было отдохнуть съ дороги. Орфиза выбрала себѣ комнаты въ лучшей гостинницѣ и поселилась въ нихъ.

Эта остановка дала графу де Шиври возможность догнать свою кузину.

Орфиза была немного удивлена, увидѣвъ его въ Зальцбургѣ, и сначала вообразила себѣ, что онъ явился только затѣмъ, чтобъ помѣшать ея романическому путешествію.

— Если вы въ самомъ дѣлѣ за этимъ пріѣхали, сказала она ему прямо и свысока, то прошу васъ избавить меня отъ всякихъ увѣщаній: я васъ, все равно, не послушаю.

— Какъ! неужели вы думаете, что я стану отговаривать васъ отъ поѣздки въ Вѣну, гдѣ теперь въ полномъ сборѣ весь цвѣтъ германскаго дворянства, и отъ поклоненія мощамъ св. Стефана, прославленнымъ свыше чудесами? Сохрани, Боже! Не считаете-ли вы ужь меня невѣрующимъ! Напротивъ, смѣлость вашего прекраснаго примѣра подѣйствовала и на меня. И мнѣ тоже захотѣлось побывать въ Венгріи… Только я рѣшился отдать себя подъ ваше начальство и вмѣстѣ съ вами въ ѣхать въ столицу Австріи.

Цезарь обратился любезно къ маркизѣ д’Юрсель и съ самой милой улыбкой сказалъ ей:

— Двѣ дамы, путешествующія однѣ, нуждаются въ кавалерѣ; позвольте мнѣ быть вашимъ.

Эти слова окончательно смягчили Орфизу.

— Если такъ, отвѣчала она, и если рѣшено, что вы даете намъ клятву въ повиновеніи, то мы соглашаемся допустить васъ въ наше общество.

Дать клятву никогда не затрудняло Цезаря. Онъ поклялся во всемъ, чего хотѣлось Орфизѣ.

— Вотъ ты и въ крѣпости, сказалъ кавалеръ де Лудеакъ: это для начала очень недурно. Теперь намъ остается только ждать помощи отъ случая, чтобъ крѣпость эта сдалась на капитуляцію.

Помощь эту, на которую Лудеакъ и Шиври разсчитывали оба, долженъ былъ привести имъ капитанъ д’Арпальеръ, за которымъ посланъ былъ въ Мецъ Карлилло. Весь вопросъ заключался теперь въ томъ, чтобъ капитанъ поспѣлъ во время — поддержать ихъ силой въ благопріятную минуту. При въѣздѣ въ городъ поставлены были лакеи; имъ разсказали подробно примѣты обоихъ итальянцевъ и велѣли немедленно донести, какъ только они появятся.

Недолго пришлось имъ дожидаться.

Какъ-то вечеромъ капитанъ, весь въ грязи, явился передъ Цезаремъ и Лудеакомъ въ сопровожденіи одного изъ часовыхъ.

— Наконецъ-то! вскричалъ Лудеакъ; я ужь начиналъ бояться…

— Чего? перебилъ капитанъ… что я не пріѣду? Плохо жь вы меня, знаете, если могли это подумать!… Куда я хочу ѣхать, туда и ѣду… Я не считалъ ни лѣсовъ, черезъ которые пробирался на прямикъ, ни рѣкъ, куда пускалъ коня вплавь, ни горъ, на которыя взбирался, ни болотъ, какія попадались на пути… и вотъ явился передъ вами. Товарищемъ у меня была жажда мести, а проводникомъ — злоба и ненависть…

— Вы знаете, сказалъ Цезарь, поспѣшившій его поблагодарить за усердіе, что мы должны быть каждую минуту готовы ѣхать дальше: прихоть графини де Монлюсонъ — законъ для насъ всѣхъ…

— А всѣмъ извѣстно, что прихоти приходятъ къ графинѣ де Монлюсонъ всегда вдругъ, внезапно, прибавилъ Лудеакъ.

— Ну, а если мы выѣдемъ такъ неожиданно, продолжалъ Шиври, то первый же переѣздъ приведетъ насъ въ мѣстность гористую усѣянную ущельями, гдѣ такъ легко встрѣтить кого-нибудь совершенно нечаянно…

— Если я хорошо понялъ, возразилъ капитанъ, то вы желаете, чтобъ я былъ готовъ дѣйствовать быстро?…

— При графинѣ де Монлюсонъ есть три или четыре лакея, хорошо вооруженныхъ и очень храбрыхъ: съ ними прійдется, вѣроятно, и подраться…

— У меня будутъ, такіе люди, что научатъ ихъ держать себя посмирнѣй… Но есть еще одна вещь, которой вы не знаете и которою однакожь пренебрегать вовсе не слѣдуетъ: къ графинѣ де Монлюсонъ спѣшатъ на помощь… О! успокойтесь, эта помощь является въ видѣ женщины… принцессы Маміани.

Лудеакъ встревожился. Откуда она ѣдетъ? Съ какой цѣлью? съ кѣмъ? Капитанъ разсказалъ со всѣми подробностями про свою неожиданную встрѣчу съ Паскалино у воротъ Меца, открывшую ему всѣ планы принцессы.

— Паскалино ужь не въ состояніи помѣшать намъ, прибавилъ онъ; а что касается до принцессы, то пустилась ли она въ путь, отказалась ли отъ своей поѣздки, чего я не думаю, или въ послѣднюю минуту не послала ли кого нибудь другаго, этого я хоть и не знаю, но во всякомъ случаѣ благоразуміе требуетъ, чтобы мы не теряли напрасно времени… завтра, до восхода солнца, я на беру себѣ отрядъ…

Въ сумерки, капитанъ Балдуинъ д’Арпальеръ и Карпилло отправились по кабакамъ Зальцбурга вербовать себѣ разныхъ бездѣльниковъ.

— Рыбаки, говорилъ капитанъ, закидываютъ обыкновенно удочку въ мутную воду, а нашей дичи мы наловимъ скорѣй всего въ такихъ притонахъ, гдѣ побольше бьютъ посуды…

Оба сообщника пришли скоро въ глухую часть города, гдѣ по трущобамъ кишѣла цѣлая толпа разнаго сброда. Его довольно было тогда по городамъ священной имперіи, особенно поближе къ границамъ; въ Зальцбургѣ недостатка въ немъ тоже не было.

Вниманье ихъ было привлечено красноватымъ свѣтомъ и хоромъ пьяныхъ голосовъ, выходившимъ изъ одной пивоварни, стоявшей въ углу на площади.

— Войдемъ-ка сюда, сказалъ капитанъ.

Карпилло толкнулъ дверь и они усѣлись передъ столомъ, на который дебелая служанка скоро поставила два большихъ стакана и кружку пива. Вокругъ нихъ, въ облакахъ дыма, шумѣла цѣлая толпа народа, одѣтаго въ самые разнообразные костюмы, кто въ лакейскій балахонъ, кто въ кроатскій доломанъ; весь этотъ людъ игралъ, чокался и распѣвалъ пѣсни. Тутъ были авантюристы всѣхъ странъ и дезертиры всѣхъ націй. Особый говоръ, составленный изъ всѣхъ языковъ свѣта, гудѣлъ подъ черными балками потолка; по угламъ раздавались взрывы хохота. При входѣ двухъ незнакомыхъ лицъ, все замолчало и обратило глаза на вошедшихъ.

— Вотъ такихъ-то именно лицъ намъ и нужно, шепнулъ капитанъ на ухо Карпилло.

Онъ вынулъ изъ кармана кошелекъ и съ силой бросилъ его на столъ; раздавшійся металлическій звонъ привлекъ вниманье всего общества. Человѣкъ десять привстали съ мѣста вдругъ, машинально, десять паръ рукъ оперлись на столы и десять паръ блестящихъ, хищныхъ глазъ жадно впились въ тяжелый кошелекъ.

— Гм! произнесъ Карпилло на ухо капитану, это все равно, что класть голову въ волчью пасть!

— Перестань… я знаю, чего хочу!..

И вставъ во весь свой огромный ростъ, онъ сильно хлопнулъ ладонью по столу и крикнулъ громкимъ голосомъ:

— Нѣтъ ли между вами храбрыхъ солдатъ, которые не прочь бы были заработать денегъ изъ этого кошелька? Кто хочетъ, выходи впередъ… Я скоро доставлю случаи.

Человѣкъ двадцать перепрыгнули черезъ скамейки и, опрокидывая кружки и стаканы, бросились къ столу, вскрикивая въ одинъ голосъ:

— Я хочу! и я! и я!

Великанъ съ цѣлымъ лѣсомъ остриженныхъ какъ щетка волосъ надъ низкимъ лбомъ раздвинулъ сосѣдей локтемъ и, протянувъ руку, какъ тигръ свою лапу, сказалъ:

— Можно съ горсть и такъ взять, пока представится случай отработать остальное.

Но какъ ни быстро было его движенье, капитанъ, зорко слѣдившій за всѣмъ своими рысьими глазами, предупредилъ великана и, схвативъ руку его своей желѣзной рукой, сдавилъ ее такъ сильно, что тотъ вскрикнулъ отъ боли прежде, чѣмъ успѣлъ дотронуться пальцами до кошелька.

— Пойми хорошенько, сказалъ капитанъ: дать — я даю, но красть у себя никому не позволяю.

Онъ выпустилъ руку великана, открылъ кошелекъ, вынулъ золотой и, положивъ его въ онѣмѣвшую руку, объявилъ:

— Тебя я возьму, если хочешь, но съ однимъ условіемъ, чтобы ты слушался.

— Десять тысячъ чертей! отвѣчалъ великанъ, ощупывая свою руку, да за такимъ капитаномъ я пойду, куда онъ прикажетъ!

Вся толпа почтительно поклонилась; тѣ, кто былъ поближе, сняли даже шапки.

— А вы, товарищи, продолжалъ капитанъ, вы тоже готовы идти за мной?

— Всѣ! всѣ!

— На тѣхъ же условіяхъ?

— Приказывайте; мы будемъ слушаться.

Высокій и худой человѣкъ съ лукавымъ и рѣшительнымъ видомъ выступилъ изъ толпы впередъ.

— Я парижанинъ и путешествую, чтобъ поучиться, сказалъ онъ; я принимаю ваше предложеніе, но прибавлю только одно условіе: гдѣ бы мы ни очутились, чтобъ повсюду было порядочное вино. Пиво мнѣ только пачкаетъ желудокъ, а вино напротивъ веселитъ меня и прочищаетъ мозгъ.

— А какъ тебя зовутъ?

— Пемпренель. Только чтобъ было вино, а остальное — мнѣ все равно…

— Бѣлое и красное, будешь пить что угодно.

— Хорошо! готовъ служить всякому, кто меня станетъ поить!

Капитанъ опять всталъ и, окинувъ взглядомъ всю толпу, указалъ пальцемъ тѣхъ, кто показался ему сильнѣй и рѣшительнѣй. Само собою разумѣется, Пемпренель попалъ въ число избранныхъ. Капитанъ сдѣлалъ имъ знакъ выстроиться у стѣны.

— Вы будете составлять главный отрядъ; остальные замѣнятъ тѣхъ неловкихъ, которые будутъ имѣть неосторожность попасть подъ пулю или наткнуться на шпагу… Всѣ вы позаботьтесь добыть себѣ хорошее оружіе…

Пемпренель улыбнулся, пошелъ въ уголъ комнаты и сильнымъ ударомъ ноги вышибъ гнилую дверь въ темный чуланъ.

— Неугодно ли взглянуть? сказалъ онъ капитану, показывая на полный выборъ разнаго оружія, наваленнаго на полу и развѣшаннаго по стѣнамъ.

— Вотъ наши обноски. Вступая въ залу Вѣнчаннаго Быка, мы обыкновенно закладываемъ ихъ хозяину, который поставляетъ намъ вино и живность до тѣхъ поръ, пока какой нибудь господинъ не возьметъ насъ къ себѣ на службу… Хозяинъ — и полный наслѣдникъ всѣхъ, кто погибаетъ въ стычкахъ,

— Должно быть, честный человѣкъ, проворчалъ Карпилло.

— И такъ, считая съ этого вечера, вы принадлежите мнѣ, а вотъ на что и покутить сегодня ночью, сказалъ капитанъ, бросая на столъ нѣсколько монетъ… Каждое утро собираться здѣсь и ждать моихъ приказаній… По первому сигналу — надѣвать казакины и цѣплять шпаги.

— Ура, капитану! крикнула вся толпа, бросаясь въ погреба и на кухню.

Капитанъ д’Арпальеръ поклонился величественно и вышелъ, провождаемый восторженными криками, отъ которыхъ дрожали закоптѣлыя стѣны Вѣнчаннаго Быка.

— Ты видишь, сказалъ онъ Карпилло, эти волки — что твои ягнята!

И, вернувшись къ графу Шиври, онъ доложилъ:

— Когда будетъ вамъ угодно, графъ, я готовъ!

XXX.

Мина и контрмина.

Мы разстались съ маркизомъ де Сент-Эллисъ, когда онъ, въ бѣшенствѣ посылая ко всѣмъ чертямъ Гуго де Монтестрюка, убирался обогнать его на зальцбургской дорогѣ. Отъ скорой ѣзды онъ еще больше выходилъ изъ себя и отъ нечего дѣлать разсыпался въ ругательствахъ.

— Славнаго молодчика, нечего сказать, предпочла мнѣ! говорилъ онъ, стегая до крови бѣдную лошадь свою хлыстомъ… Молодъ, говорятъ, и красавецъ… Велика важность!.. Что-жь я, старъ и неуклюжъ, что ли?.. А откуда онъ явился, позвольте спросить? Что, у него хоть два или три предка сложили голову въ Палестинѣ отъ меча сарацинъ, или хоть одинъ палъ въ битвѣ при Бувинѣ? Дворянство-то у него вчерашнее, а туда же гоняется за принцессами, дерзкій мальчишка!.. И что за предательство!.. Вѣдь я отъ него не прятался со своими мученьями! Еще далъ лучшаго жеребца съ конюшни для дурачества! А какъ ловко напалъ я на мошенниковъ, чтобъ его выручить! И вотъ въ благодарность онъ, съ перваго же разу, отнимаетъ у меня инфанту!.. Ну, ужь только бы догнать мнѣ ее! Какъ она ни кричи тамъ себѣ, а я ужь ея не выпущу и весь свѣтъ объѣду съ нею!

Съ криками, съ бранью, съ проклятіями онъ скакалъ себѣ да скакалъ, какъ вдругъ, разъ вечеромъ, при заходѣ солнца и при выѣздѣ изъ бѣдной деревеньки, нагналъ карету, лежащую на боку по середи дороги: одно колесо было на воздухѣ, а другое валялось на землѣ, разбитое на двое. Лошади бились въ упряжи, а ямщики бѣгали отъ одной къ другой, надѣляя ихъ кнутьями и бранью. Изъ кареты слышались нѣжные и жалостные стоны.

Какъ ни сердитъ былъ маркизъ, а растаялъ отъ нѣжнаго голоса и, соскочивъ съ сѣдла, подбѣжалъ къ каретѣ, открылъ дверцу и вытащилъ заплаканную женщину. При первомъ взглядѣ на него, она вскрикнула;

— Какъ! это вы, маркизъ де Сентъ-Эллисъ!

— Принцесса Маміани!

— Ахъ! милый маркизъ, само Небо васъ посылаетъ!

— Нѣтъ, принцесса, нѣтъ, совсѣмъ не Небо, а развѣ бѣшенство.

Онъ отступилъ шагъ назадъ и, не спуская съ нея глазъ, началъ такъ:

— Осмѣльтесь признаться, зачѣмъ вы ѣдете въ Зальцбургъ? Попробуйте отречься, что не для того, чтобъ встрѣтиться съ графомъ де Монтестрюкъ? Достанетъ-ли у васъ смѣлости сказать, что вы не назначили ему тамъ свиласья?

— Да сознаюсь же, напротивъ, сознаюсь!

— Какъ! сознаетесь? и мнѣ, Гаспару-Генриху-Готфриду де Сент-Эллисъ?…

— Да, безъ сомнѣнья… кому-жь и сознаться, какъ не вамъ, его другу, его лучшему другу?

— Я — другъ его?… никогда! я терпѣть его не могу!

Услышавъ это, принцесса зарыдала и, ломая руки, воскликнула въ отчаяньи:

— Но чтожь со мной будетъ, если вы меня здѣсь бросите?… въ незнакомой сторонѣ, безъ всякой помощи, съ опрокинутой каретой!… Каждый лишній часъ грозитъ ему бѣдой.

— И отлично! пусть попадетъ онъ прямо въ адъ, къ сатанѣ!

— Гуго? да что жь онъ вамъ сдѣлалъ? за что это?…

— Какъ! что онъ мнѣ сдѣлалъ? ну, признаюсь, на такой вопросъ только и способна женщина, да еще итальянка! Что онъ мнѣ сдѣлалъ, этотъ проклятый Монтестрюкъ? да спросите лучше, чего онъ мнѣ не сдѣлалъ?

— Что-жь такое?

— Величайшее преступленіе въ моихъ глазахъ: онъ васъ любитъ!

— Онъ? О! если бъ то Господь далъ, чтобъ такъ было!… тогда дѣла не были бы въ такомъ отчаянномъ положеніи!

Тутъ гнѣвъ маркиза перешелъ всѣ границы.

— Вы жалуетесь, что онъ васъ не любитъ! Какая неслыханная смѣлость! А посланная въ Мецъ записка, въ которой вы говорите такимъ нѣжнымъ языкомъ? А требованье, чтобъ онъ поспѣшилъ въ Зальцбургъ къ предмету своей страсти? Наконецъ самое присутствіе ваше здѣсь, на этой дорогѣ — не лучшее-ли доказательство цѣлой цѣпи предательства и измѣны, которыя бѣсятъ меня и вопіютъ о мщеніи?

Принцесса смотрѣла на маркиза заплаканными глазами.

— Что вы тамъ говорите о мщеніи? сказала она жалобно, никогда вы не съумѣете отомстить мнѣ такъ, какъ судьба уже мститъ… Увы! вы обвиняете Монтестрюка въ любви ко мнѣ, а онъ весь занятъ мыслью — понравиться другой! И для этой-то другой, для графини де Монлюсонъ, я скачу во весь опоръ середи Германіи! Обожаемой его Орфизѣ грозитъ страшная опасность. Я знаю, что лишиться ея — для него хуже, чѣмъ умереть, и вотъ я ѣду спасать ее…

— Вы?

— Да, я! Еслибъ мнѣ сказали прежде, что я сдѣлаю когда-нибудь то, что теперь дѣлаю, — я бы ни за что не повѣрила! Я не обманываю васъ, а говорю, какъ оно есть на самомъ дѣлѣ. Любовь къ вашему другу — не качайте такъ свирѣпо головой, онъ вашъ другъ и будетъ вашимъ другомъ, такъ нужно любовь эта меня совсѣмъ переродила. Я ужь и не знаю, право, что за сердце у меня въ груди. Я вытерпѣла всѣ муки ревности, я плакала, я умоляла, я проводила безсонныя ночи, я томилась по цѣлымъ часамъ, я призывала смерть, не имѣя духу сама искать ея, — и вотъ послѣдствія всего этого! Какая-то неодолимая сила вынуждаетъ меня посвятить ему всю жизнь мою. Мнѣ бы слѣдовало бросить на гибель соперницу, я бы должна была ее ненавидѣть всѣми силами души, отдать ее, беззащитную, такому человѣку, который ни передъ чѣмъ не отступитъ. Нѣтъ! не могу! Дѣло не въ ней, а въ немъ! понимаете?

Маркизъ де Сент-Эллисъ ходилъ взадъ и впередъ по дорогѣ, слушая Леонору, кусая свои усы, пожирая ее глазами, волнуясь между гнѣвомъ и жалостью, но сильнѣй всего поддаваясь удивленью.

— Что вы тамъ разсказываете? вскричалъ онъ наконецъ, вы говорите, что любите его, а онъ васъ не любитъ?

— Къ несчастью, именно такъ.

— Да что онъ, слѣпъ, что-ли, скотина?

— Увы! совсѣмъ не слѣпъ: у него вѣдь есть же глаза для графини де Монлюсонъ!

— И это для нея вы пустились теперь въ путь?

— Вы сами это скоро увидите, если только поможете мнѣ теперь.

— Что же надо дѣлать?

Принцесса подскочила и, взявъ обѣ руки маркиза, сказала въ порывѣ радости:

— Ахъ! я вѣдь знала, что вы меня послушаете и что мой голосъ найдетъ отголосокъ въ вашемъ сердцѣ!

— Я пока ничего еще не обѣщалъ… Объяснитесь, пожалуйста…

— Графиня де Монлюсонъ поѣхала въ Вѣну единственно для того, чтобъ быть поближе къ графу де Монтестрюку…

— Что, развѣ она его тоже любитъ?

— А вы этого не знали?

— Значитъ, весь свѣтъ его любитъ, разбойника?

— Человѣкъ, который желаетъ его только за богатство и за титулъ, рѣшился воспользоваться случаемъ, чтобъ похитить ее…

— Вотъ это очень мило!

— А что совсѣмъ ужь не такъ мило, такъ это — пользоваться беззащитностью одинокой женщины, съ слабостью, довѣрчивостью, чтобъ принудить ее, хоть бы силой, не имѣть другаго прибѣжища, какъ къ состраданію похитителя.

— Тьфу, какая мерзость! ну, моя страсть къ приключеніямъ не доходитъ до такихъ подвиговъ.

— Я никогда въ этомъ не сомнѣвалась…

— А какъ зовутъ этого ловкаго человѣка?

— Графъ де Шиври. Онъ ускакалъ впередъ; онъ ужь теперь, можетъ быть, въ Зальцбургѣ и, повѣрьте, ни передъ чѣмъ не остановится, лишь бы добиться своей цѣли. Именно для того я и собралась вдругъ ѣхать къ ней, чтобъ предупредить, предостеречь ее отъ этого страшнаго Цезаря… чтобъ помочь ей и вырвать у него изъ когтей,

— Вы? этими вотъ маленькими ручками? Хоть вы и принцесса, а все-таки женщина, да еще и одна, что жь вы можете сдѣлать?

— Епископъ зальцбургскій, владѣтельный государь въ своемъ городѣ — мнѣ родственникъ. Я увѣрена, что, по моей просьбѣ, онъ дастъ мнѣ конвой, чтобъ защитить графиню де Монлюсонъ отъ всякаго покушенія. Тогда пусть попробуетъ графъ де Шиври дотронуться хоть до одного волоска на ея головѣ!

— И все это оттого, что Монтестрюкъ ее обожаетъ?

— Да, оттого, что онъ ее обожаетъ.

Принцесса сказала это такимъ нѣжнымъ и печальнымъ голосомъ, съ такой жгучей горестью и съ такой покорностью судьбѣ, что маркизъ былъ тронутъ до глубины души.

Она замѣтила это по его глазамъ и, улыбаясь, какъ мученикъ, котораго коснулся огонь костра и который устремилъ взоры къ небу, она продолжала:

— Не жалѣйте обо мнѣ. Въ этой безпредѣльной преданности, изъ которой состоитъ теперь вся жизнь моя, есть тайная прелесть, какой я прежде и не подозрѣвала. Въ мысляхъ нѣтъ больше ни малѣйшаго эгоизма… дышешь, дѣйствуешь, надѣешься — все для другаго… Очищаешься душой въ этомъ жертвенномъ огнѣ, дѣлаешься лучше… Это, можетъ быть, и не то, о чемъ я мечтала, но это несравненно выше! На Востокѣ, говорятъ, вдовы приносятъ себя въ жертву, чтобъ не пережить любимаго мужа… Почему же христіанкѣ не принести въ жертву любви своей счастью любимаго человѣка? Неужели разбить свое сердце труднѣй, чѣмъ сжечь тѣло? У меня хватитъ на это храбрости и, можетъ быть, мнѣ многое простится въ послѣдній часъ за то, что я много любила.

Маркизъ утиралъ слезы украдкой.

— Чортъ знаетъ, что такое! вотъ ужь я плачу, какъ ребенокъ! сказалъ онъ.

Онъ взялъ обѣ руки принцессы и принялся цѣловать ихъ одну за другой, потомъ вдругъ вскричалъ гнѣвно:

— И онъ не у вашихъ ногъ, язычникъ проклятый!

— Вы поѣдете со мной, я могу на васъ разсчитывать, не правда ли? спросила Леонора, увѣренная теперь въ побѣдѣ.

— Всегда и во всемъ; ѣду, куда прикажете.

— Ну, такъ поскорѣй!… Нельзя терять ни минуты!

Она сдѣлала усиліе и пошатнулась. Маркизъ бросился поддержать ее.

— У васъ силъ не хватитъ, сказалъ онъ.

— О! хватитъ!… Правда, я страшно измучилась… Все время вскачь, и по какимъ дорогамъ! Но ѣхать надо, и я поѣду!

Карета все еще лежала на боку, а кругомъ толпился народъ и, какъ водится, только разсуждалъ, а ничего не дѣлалъ. Кто связывалъ веревку, кто вбивалъ гвоздь. Съ такими рабочими прошло бы нѣсколько часовъ, пока можно было бы двинуться дальше.

— Бросимъ эту развалину и на коня! сказала принцесса рѣшительно.

— Да вы не удержитесь на сѣдлѣ?

— А вотъ увидите!

Въ ближайшей деревнѣ нашлись лошади не только для принцессы Маміани и для маркиза де Сент-Эллиса, но и для всѣхъ ихъ людей. Въ такихъ случаяхъ у маркиза было очень простое средство добиться толку: онъ являлся въ одной рукѣ съ кошелькомъ, а въ другой — съ хлыстомъ, и въ подкрѣпленіе своихъ требованій, говорилъ всего три слова:

«Заплачу или изобью!»

Ни разу эти три слова не пропадали даромъ. Деньги брали, хлысту кланялись, а лошадей приводили.

До Зальцбурга доѣхали скоро и безъ всякихъ приключеній. Принцесса поѣхала прямо къ его преосвященству епископу зальцбургскому, своему родственнику, который имѣлъ и духовную, и свѣтскую власть надъ своимъ добрымъ городомъ и надъ его округомъ; а маркизъ пустился по улицамъ отъискивать графиню де Монлюсонъ и графа де Шиври.

Въ гостинницѣ ему сказали, что они уѣхали на разсвѣтѣ.

Читатель не забылъ, вѣроятно, что капитанъ д’Арпальеръ, навербовавши себѣ шайку въ трактирѣ Вѣнчаннаго Быка, самой гнусной трущобѣ во всемъ Зальцбургѣ, позволилъ новобранцамъ осушать и бить кружки, сколько угодно, но съ однимъ условіемъ — быть всегда готовымъ въ походъ по первому сигналу. Въ тотъ же вечеръ, онъ сообщилъ обо всемъ графу де Шиври, увѣривъ его, что съ такими головорѣзами онъ ручается, что похититъ, подъ носомъ у всякихъ лакеевъ, всѣхъ герцогинь міра.

— Я не могу сказать, прибавилъ онъ, чтобъ это были Ахиллы или Александры македонскіе, способные устоять противъ рыцарей; очень даже можетъ статься, что въ чистомъ полѣ они больше нашумятъ, чѣмъ сдѣлаютъ дѣла; но съ такимъ вождемъ, какъ вашъ покорный слуга, и противъ какой-нибудь полудюжины лакеевъ, они представятъ вамъ, будьте увѣрены, связанною по рукамъ и по ногамъ, даму вашего сердца.

— Мнѣ больше ничего и не нужно.

— Только мнѣ кажется, что было бы вѣрнѣй испытать какъ можно поскорѣй ихъ усердіе. Знаете старую пословицу: куй желѣзо, пока горячо. Ну, а совѣстливость не Богъ знаетъ вѣдь какая у всѣхъ этихъ молодцовъ, между которыми есть все, что хотите, какъ въ испанской кухнѣ: словаки и итальянцы, кроаты и фламандцы, болгары и поляки, и даже одинъ парижанинъ! Подвернется какой-нибудь господинъ и завербуетъ ихъ для другаго дѣла, гдѣ можно будетъ хорошенько пограбить, — и когда они понадобятся мнѣ, въ гнѣздѣ не окажется ни одной птички. Кромѣ того — на случай никогда слишкомъ полагаться не слѣдуетъ — проклятый Монтестрюкъ можетъ пронюхать о такихъ вещахъ, которыхъ ему знать не слѣдуетъ, а онъ такой человѣкъ, что можетъ стать у насъ поперегъ дороги. И такъ, я того мнѣнія, что надо поторопиться.

— Да и я то же думаю, возразилъ Цезарь. Еще одно слово — надо все предвидѣть — и то, что вы мнѣ сейчасъ сказали, поможетъ вамъ еще лучше понять меня.

— Говорите.

— Для того, чтобы разъиграть свою роль какъ можно натуральнѣй, прежде всего необходимо, чтобъ я васъ не зналъ вовсе. Слѣдовательно, при первой же схваткѣ, не удивляйтесь, если я тоже выхвачу шпагу.

— И броситесь на насъ, какъ нѣкогда Персей на чудовище, грозившее пожрать прекрасную Андромеду?

— Именно такъ.

— Я такъ и думалъ — только дѣйствуйте, пожалуйста, помягче.

— Моя храбрость остановится на томъ, что меня одолѣютъ и обезоружатъ, а потомъ само Небо приведетъ меня въ скромный пріютъ, куда увлечетъ заплаканную красавицу безчестный похититель.

— И благодарность совершитъ остальное… Будьте покойны, пріютъ будетъ самый таинственный и безмолвный.

Послѣ этого разговора, Цезарь употребилъ въ дѣло все свое вліяніе на кузину, чтобъ убѣдить ее ѣхать изъ Зальцбурга какъ можно скорѣе. Вѣнскій дворъ хотѣлъ встрѣтить французовъ празднествами, и это окончательно убѣдило маркизу д’Юрсель, которая ужь мечтала, какъ она будетъ разсказывать обо всемъ этомъ въ Луврѣ. Рѣшено было выѣхать въ концѣ недѣли, рано на зарѣ.

Но пока Бриктайль ходилъ безпрерывно между гостинницей, гдѣ остановился графъ де Шиври, и трактиромъ, гдѣ пьянствовали его рекруты — и Пемпренель съ своей стороны тоже ходилъ взадъ и впередъ по городу, который, какъ увѣрялъ онъ, ему особенно нравился своимъ живописнымъ мѣстоположеніемъ и своими оригинальными постройками. Немудрено потому, что ему случилось разъ встрѣтить своего капитана съ однимъ дворяниномъ, и какъ человѣкъ, долго шатавшійся по парижскимъ мостовымъ, онъ узналъ этого дворянина съ перваго взгляда.

Въ другой разъ, такъ только Бриктайль кончилъ свое совѣщаніе съ Цезаремъ, Еемлренель толкнулъ локтемъ капитана и сказалъ ему:

— Это тоже парижанинъ, какъ и я, этотъ прекрасный дворянинъ….. немножко только побогаче, вотъ и все!

— Что такое? проворчалъ капитанъ, объ комъ это вы говорите?

— О! я совсѣмъ не хочу выпытывать у васъ ваши тайны: вы даете демьги, я пью — этого съ меня и довольно — но все-таки не мѣшаетъ знать, для кого работаешь. Это можетъ пригодиться.

Пемпренель принялъ самодовольный видъ и, раскачиваясь, продолжалъ:

— Вы понимаете, что кто положилъ двадцать лѣтъ жизни на шатанье отъ Новаго моста до Луврской набережной и отъ Королевской площади до Кардинальскаго дворца, тому нельзя не знать людей. Я могу назвать самыхъ знатныхъ придворныхъ только до иху манерѣ носить перо на шляпѣ или подавать руку дамамъ… Вотъ, напримѣръ, графъ де Шиври, что сейчасъ былъ съ вами, когда кланяется съ улыбкой, то такъ, кажется, и говоритъ: ну, сударыня, нравится-ли вамъ это, или нѣтъ, а такъ нужно! Это — настоящій вельможа и я по истинѣ горжусь тѣмъ, что состою у него на службѣ.

Сказавъ это, Пемпренель преважно завернулся въ плащъ и пошелъ дальше.

— Э! да въ этомъ маломъ есть-таки толкъ! проворчалъ Бриктайль сквозь зубы.

Когда былъ назначенъ день отъѣзда, капитанъ побѣжалъ въ трактиръ Вѣнчаннаго Быка. Судя по раздававшимся оттуда пѣснямъ и крикамъ не могло быть никакого сомнѣнья, что вся шайка въ полномъ сборѣ. Онъ засталъ ее, въ самомъ дѣлѣ, пирующею вокругъ столовъ со множествомъ кружекъ и засаленныхъ картъ.

— Вставай! крикнулъ онъ, входя; походъ на завтра, а выступаемъ сегодня ночью. Вотъ вамъ на ужинъ сегодня.

И онъ гордо бросилъ на залитую виномъ скатерть два или три испанскихъ дублона.

Въ отвѣтъ раздалось ура и всѣ встали.

— Вотъ это такъ честно сказано! крикнулъ Пемпренель: деньги цвѣтомъ солнечныя, а вино — рубиновое — съ этимъ можно заполонить себѣ всѣ сердца!…

— Будьте всѣ готовы къ полуночи, продолжалъ капитанъ, и запаситесь оружіемъ и наступательнымъ, и оборонительнымъ. Намъ нужно стать на дорогѣ у людей, провожающихъ одну знатную особу, которую мнѣ поручено доставитъ къ кавалеру, который ее обожаетъ.

— Значитъ, похищеніе? спросилъ Пемпренель. Какъ это трогательно!

— Да, что-то въ этомъ родѣ. Можетъ статься, будутъ тамъ слуги съ задорнымъ нравомъ, которые захотятъ вмѣшаться въ такое дѣло, что до нихъ вовсе не касается.

Великанъ, которому капитанъ сдавилъ такъ сильно кулакъ при первомъ знакомствѣ, бросилъ объ стѣну оловянный стаканъ и совсѣмъ сплющилъ его.

— Я не видалъ еще глотки, которая бы не замолкла когда въ нее всадятъ вершка три желѣза, сказалъ онъ.

— А какъ повалите наземь всѣхъ черезъ чуръ горячихъ и любопытныхъ, продолжалъ капитанъ, — надѣюсь, никто изъ васъ не услышитъ стоновъ и воплей дамы?

— Ну, онѣ вѣдь вѣчно стонутъ…. Мы будемъ глухи и нѣмы, отвѣчалъ Пемпренель.

— Но никто также не коснется ея и рукой!

— Мы будемъ однорукіе.

— А чтобъ никто не жалѣлъ, что пошелъ со мной, то если кто no неловкости лишится жизни въ свалкѣ, его часть изъ приза пойдетъ товарищамъ, а эти могутъ ее пропить или проиграть, какъ сами захотятъ.

— Когда бъ то побольше было мертвыхъ! крикнулъ парижанинъ.

Горожане, которые выходили, покачиваясь, изъ пивоваренъ и изъ кабаковъ добраго города Зальцбурга, могли видѣть середи ночи — пока дозоръ его преосвященства епископа блуждалъ по темнымъ улицамъ — отрядъ всадниковъ, ѣхавшихъ къ предмѣстью правильнымъ строемъ вслѣдъ за командиромъ огромнаго роста, который сидѣлъ прямо и крѣпко въ сѣдлѣ, важно подбоченясь рукой. Гордая осанка его пугала пьяницъ, которые прятались подъ навѣсъ лавочекъ, и ночныхъ воровъ, которые убѣгали сломя голову.

А запоздавшіе честные люди думали, что это ѣдетъ капитанъ со своимъ эскадрономъ, котораго государь ихъ епископъ посылаетъ на помощь къ императору Леопольду, вздыхали о грозящихъ Германіи бѣдствіяхъ, поспѣшали домой и набожно крестились, вспоминая о туркахъ.

Выѣхавъ за городъ, капитанъ д’Арпальеръ смѣло пришпорилъ своего коня и направился въ горы, лежащія на дорогѣ, по которой должна была проѣзжать графиня де Монлюсонъ. Въ этихъ горахъ онъ зналъ отличное тѣсное ущелье, будто нарочно созданное для засады.

XXXI.

Коршуны и соколы.

Нѣсколько часовъ спустя послѣ выступленія этого молчаливаго отряда, графъ де-Шиври съ гордой улыбкой подавалъ руку графинѣ де Монлюсонъ, садившейся въ карету съ своей теткой, чтобы ѣхать по той же самой дорогѣ. Солнце вставало въ горахъ Тироля и освѣщало ихъ свѣжія вершины. Розовыя облака на небѣ внушали мадригалы Цезарю, который сравнивалъ ихъ нѣжные оттѣнки съ румянцемъ Орфизы и съ ея алыми губками.

— Взгляните, говорилъ онъ, небо улыбается вашему путешествію и утро окружаетъ васъ вѣнцомъ изъ лучей. Не вы ли сами заря, освѣщающая эти поля?

Хотя Орфиза, особенно съ нѣкотораго времени, чувствовала очень мало симпатіи къ высокомѣрной особѣ своего прекраснаго кузена, но все-таки она была женщина и эти любезныя рѣчи пріятно щекотали ей слухъ. Въ веселомъ расположеніи духа она простилась съ живописнымъ Зальцбургомъ, оставшимся за ними въ туманной дали.

Веселости этой однакожь не раздѣлялъ довѣренный человѣкъ, распоряжавшійся ихъ путешествіемъ. Слышанное имъ въ Зальцбургѣ разсказы о свирѣпыхъ татарахъ, грустный видъ пустынной мѣстности — все внушало ему печальныя мысли. Передъ отъѣздомъ, Криктенъ попробовалъ отговорить графиню; она только посмѣялась надъ его страхомъ.

— Ну! сказалъ себѣ честный слуга, теперь мнѣ остается только поручить свою душу святымъ угодникамъ и исполнить свой долгъ, какъ слѣдуетъ.

И онъ смѣло поѣхалъ впередъ въ головѣ поѣзда.

Графъ де Шиври ѣхалъ верхомъ у дверцы кареты и обмѣнивался взглядами и довольными улыбками со своимъ другомъ, кавалеромъ де Лудеакомъ, который восхищался прелестными видами окрестностей. Никогда еще не бывалъ онъ въ такомъ восторгѣ отъ красотъ природы. Вѣковые лѣса, шумящіе водопады, улыбающіяся въ тѣни деревьевъ долины, снѣговыя горы, висящіе на гребнѣ скалъ древніе замки — все это вырывало у него крики удивленія. Стада и хижины его трогали. Онъ не былъ ужь придворнымъ, онъ былъ пастушкомъ. Орфиза, слушая его, улыбалась и сравнивала его съ Мелибеемъ.

— Смѣйтесь, сколько угодно, возражалъ онъ, а я чувствую, что мое сердце расширяется! Богъ съ нимъ съ этимъ воздухомъ, которымъ мы дышемъ въ дворцахъ! Невозможно, чтобъ поѣздка, начатая при такихъ очаровательныхъ условіяхъ, не привела къ чуднымъ результатамъ!… Я, по крайней мѣрѣ, увѣренъ, что счастье ждетъ насъ на поворотѣ дороги!

— Васъ или меня? спросила Орфиза.

— О! счастье будетъ настолько любезно, что обратится прежде всего къ вамъ — и этимъ оно только докажетъ свой умъ.

— А въ какомъ же видѣ оно появится? продолжала Орфиза, забавляясь шуткой.

— Это знаетъ? въ видѣ прекраснаго кавалера или принца прелестнаго, окруженнаго свитой пажей и конюшихъ, который предложитъ вамъ слѣдовать за нимъ въ очарованное царство.

— Гдѣ поднесетъ мнѣ, не правда ли, корону и свое сердце?

— Признайтесь однакожь, графиня, что лучше этого онъ ничего и не можетъ выдумать.

Въ эту самую минуту, когда графиня де Монлюсонъ весело болтала, а дорога углублялась въ горы и въ лѣса, принцесса и маркизъ де сент-Эллисъ узнали, что рано утромъ она выѣхала изъ Зальцбурга.

Забывъ объ усталости, принцесса бросилась во дворецъ епископа, назвала себя стоявшему въ караулѣ офицеру, пробралась въ собственные покой его преосвященства и вышла оттуда, добившись всего, чего хотѣла, т. е. конвоя изъ смѣлыхъ и рѣшительныхъ солдатъ. Ее мучило мрачное предчувствіе.

— Теперь ужь мало догнать ее, сказала она маркизу, надо ее спасти… Дай Богъ, чтобъ мы не опоздали!

Изъ свѣдѣній, собраннныхъ въ гостинницѣ, гдѣ останавливалась графиня де Монлюсонъ, было очевидно, что графъ де Шиври опередилъ ихъ четырьмя или пятью часами. Конный отрядъ могъ еще, прибавивъ рыси, вернуть часть потеряннаго времени, но успѣетъ ли онъ догнать путешественницъ? Кромѣ того, принцесса узнала еще, что ночью видѣли, какъ другой отрядъ, тоже конный, выѣзжалъ изъ города по той самой дорогѣ, по которой поѣхала послѣ Орфиза съ теткой. Примѣты командира этого другаго отряда такъ сильно напоминали авантюриста, встрѣченнаго маркизомъ де Сент-Эллись въ Мецѣ, что онъ не могъ этого не сообщить принцессѣ.

— Никакого больше сомнѣнья! засада! вскричала принцесса. Въ эту самую минуту, бѣдная Орфиза уже, мажетъ быть, попалась въ нее!

— А вамъ бы въ самомъ дѣлѣ было больно, еслибъ ее похитили?

— Я останусь неутѣшной на всю жизнь!

— А между тѣмъ однакожь вы избавились бы отъ соперницы!… Чѣмъ больше я думаю, тѣмъ меньше тутъ что-нибудь понимаю… Что жь у васъ за сердце, въ самомъ дѣлѣ?

— Сердце любящей женщины, очищенной страданіемъ отъ всякаго эгоизма!

— И вы хотите, чтобъ я не обожалъ васъ?

— Обожайте, но только спасите ее!

— Ну, принцесса, надо, видно, прибѣгнуть къ талисману, сокращающему всякія разстоянія и отворяющему всякія двери.

Съ кошелькомъ въ рукѣ, маркизъ обратился къ командиру конвоя, даннаго имъ епископомъ. Хотя онъ и служилъ князю церкви, но былъ старый и опытный солдатъ. Онъ подумалъ съ минуту.

— Пять-шесть часовъ времени, сказалъ онъ, это какихъ-нибудь пять-шесть миль въ гористой сторонѣ по сквернымъ дорогамъ. Значитъ, надо взять на-прямикъ и не для того, чтобъ догнать карету, а чтобъ опередить ее. Ну, а я знаю именно такую тропинку, что часа черезъ два мы будемъ въ томъ самомъ ущельи, гдѣ должна ждать засада, если только она есть въ самомъ дѣлѣ.

— Такъ ѣдемъ же скорѣй! вскричалъ маркизъ, и сто пистолей попадутъ тебѣ въ карманъ, если выгадаешь еще полчаса изъ тѣхъ двухъ, о .которыхъ говоришь!

Черезъ двѣ минуты, весь отрядъ вступалъ, при самомъ выѣздѣ изъ Зальцбурга, на тропинку, которая вилась узкой лентой по склонамъ горъ и спускалась въ тѣсныя ущелья. Обѣщанье маркиза удвоило усердіе конвойныхъ; у коней будто выросли крылья. Несмотря на непроходимую почти мѣстность, они быстро подвигались впередъ, одинъ за другимъ. Принцесса Маміани пустилась тоже съ ними и подавала всѣмъ примѣръ храбрости, не пугаясь ни глубокихъ рытвинъ, ни шумящихъ потоковъ, черезъ которые надо было переправляться въ бродъ, по скользкимъ камнямъ.

— А что, мы выгадаемъ полчаса? спрашивала она время отъ времени у проводника.

— Выгадаемъ, да еще нѣсколько минутъ лишнихъ, отвѣчалъ онъ, И какъ только встрѣчалось мѣсто поровнѣй, хоть и поросшее густымъ верескомъ, онъ пускалъ своего коня вскачь.

Случалось иногда, что принцесса, увлекаемая нетерпѣньемъ, обгоняла его.

— Быть любиму подобной женщиной и не любить ея, — что за болванъ однакожь мой другъ! ворчалъ маркизъ про себя.

Наконецъ они вобрались на вершину горы, спускавшейся крутымъ, заросшимъ кустарниками, склономъ въ мрачное ущелье, сжатое между двумя стѣнами сѣроватыхъ скалъ. Вдоль самой дороги, которая вилась внизу, яростно гаумѣлъ бѣлый отъ лѣны потокъ.

— Вотъ оно! сказалъ проводникъ, указывая пальцемъ на глубокое ущелье.

Оно было пустынно и тянулось черной змѣей въ густой темнотѣ. Солдатъ взглянулъ на солнце, лучи котораго не достигали еще до этой ямы.

— Когда спустимся внизъ, сказалъ онъ, полчаса будетъ выгадано.

Въ то время, какъ принцесса Маміани и маркизъ де Сент-Эллисъ спускались, вслѣдъ за проводникомъ, по крутому обрыву высокой горы, карета графини де Монлюсонъ въѣзжала въ ущелье.

Дикій видъ его привлекъ ея вниманье. По обѣ стороны дороги, скалы поднимались высоко двойной стѣной, а внизу несся еще болѣе, стѣсняя дорогу, бѣшеный потокъ, клубясь и пѣнясь между кучами камней. Тамъ и сямъ цѣплялись ели по скатамъ изрытой дождями скалы и вѣтеръ шумѣлъ ихъ вѣтками, нарушая тишину безмолвнаго ущелья. На вершинѣ голой скалы высились развалины зубчатой башни. Лошади ступали медленно. Несмотря на полуденный часъ, дорога оставалась въ густой тѣни.

— Мнѣ кажется, сказала Лудеаку Орфиза, привыкшая къ плоскимъ берегамъ Луары и видѣвшая теперь въ первый разъ эти суровыя горы и дикія ущелья, — мнѣ кажется, что если рыцарь, о которомъ вы говорили, существуетъ не въ одномъ вашемъ воображеніи, онъ нигдѣ не найдетъ болѣе удобнаго мѣста для своихъ смѣлыхъ подвиговъ.

— Могу васъ увѣрить, возразилъ Лудеакъ, что если-бы мнѣ суждено было сдѣлаться атаманомъ разбойниковъ, то я именно здѣсь выбралъ бы себѣ притонъ.

— Вы заставляете меня дрожать отъ страху со всѣми вашими разсказами, сказала старая маркиза д’Юрсель: ждать опасности — значитъ накликать ее…

— Э! э! продолжала Орфиза, а я, право, была бы довольна, еслибъ мнѣ представился случай разсказать о какомъ-нибудь приключеніи моимъ прекраснымъ пріятельницамъ въ Луврѣ: Послѣ Фронды, это не со всякимъ случается!

— И вы это говорите, вы, которую прекрасный кавалеръ вырвалъ недавно изъ челюстей смерти въ ту самую минуту, какъ вы были на самомъ краю страшной пропасти! вскричалъ графъ де Шиври насмѣшливо.

— Разумѣется, и это чего-нибудь стоитъ, но именно этотъ случай, о которомъ вы мнѣ напомнили, и развилъ во мнѣ охоту насладиться еще разъ такой-же опасностью. Нападеніе, попытка похитить меня, неожиданная помощь отъ руки защитника, освобожденіе — все это сдѣлало-бы изъ моей скромной личности героиню романа, и я должна сознаться, что не была-бы слишкомъ огорчена, еслибъ мнѣ досталась такая роль, хоть-бы на часъ или на два.

— Мысль прекрасная, отвѣчалъ Цезарь, но я позволю себѣ однакожь выкинуть изъ нее одно только слово. Зачѣмъ же называть помощь, которая спасла бы васъ, неожиданною? Развѣ я не съ вами и неужели вы не вѣрите, что я готовъ пожертвовать жизнью вашей красотѣ? Пускай явится похититель и онъ узнаетъ всю тяжесть моей руки!

Въ эту самую минуту подъѣзжали къ тому мѣсту, гдѣ узкое ущелье терялось въ долинѣ, какъ ручей въ озерѣ. Обѣ стѣны, вдругъ раздвигались и составляли родъ цирка, покрытаго мелкой травой; дорога шла по самой серединѣ. Орфиза предложила остановиться здѣсь и позавтракать.

Криктенъ сначала было зашумѣлъ, но потомъ представилъ покорнымъ голосомъ нѣсколько робкихъ возраженій. Что за странная мысль — останавливаться въ такой глухой сторонѣ, отдаленной отъ всякаго жилища и отъ всякой помощи! Было-бы гораздо благоразумнѣй ѣхать дальше, пока не встрѣтится какая-нибудь гостинница… Тамъ успѣлибы и позавтракать въ четырехъ стѣнахъ.

Графъ де Шиври разсмѣялся.

— Если тебѣ страшно, любезный, сказалъ онъ ему, можешь себѣ убираться; найдутся и другіе охотники осушить здѣсь нѣсколько бутылокъ и закусить чѣмъ-нибудь холоднымъ.

Криктенъ вздохнулъ и принялся помогать товарищамъ, вынимавшимъ провизію изъ каретныхъ сундуковъ.

— Какъ жаль, что съ нами нѣтъ музыки, чтобъ еще болѣе украсить этотъ милый привалъ, прошепталъ потихоньку Лудеакъ, отъискивая для Орфизы мѣстечко на травѣ въ углу долины.

Онъ посмотрѣлъ внимательно кругомъ и замѣтилъ по выходившему изъ густой чащи сверканью металла, что если не музыканты готовили свои инструменты, то люди, присутствіе которыхъ едва можно было развѣ отгадать, но не различить, готовили свое оружіе.

Одинъ изъ нихъ выставилъ даже украдкой голову между вѣтками. Это былъ Пемпренель, который смѣялся себѣ въ бороду, узнавъ графа де Шиври среди путешественниковъ.

— Очень ловкій этотъ графъ де Шиври! прошепталъ онъ, и очень красивая эта графиня де Монлюсонъ!… Пари держу, что онъ сейчасъ. прикинется, что намѣренъ пощипать насъ!… Получитъ себѣ, значитъ, и всѣ выгоды отъ результата, и всю пользу отъ нѣжной преданности…

— А ты догадался, сказалъ Бриктайль, улыбаясь, ну! вотъ и пора намъ пришпорить коней…

Слуги едва успѣли открыть сундуки и разложить часть провизіи, какъ вдругъ общество окружено было шайкой верховыхъ, выскачившей во весь опоръ изъ темнаго углубленія въ горѣ. Впереди скакалъ человѣкъ огромнаго роста, размахивая тяжелой шгсагой; первымъ же ударомъ онъ свалилъ съ ногъ лакея, собиравшагося выстрѣлить. Нельзя оыло ошибиться: напали разбойники.

Графиня де Монлюсонъ поблѣднѣла, маркиза д’Юрсель вскрикнула и упала въ обморокъ, а графъ де Шиври, обмѣнявшись взглядомъ съ кавалеромъ, выхватилъ шпагу, дѣлая видъ, что хочетъ броситься на нападающихъ.

— Вѣдь я говорилъ! проворчалъ Пемпремель.

Отпоръ былъ и не долгій, и не сильный. Три или четыре лакея однакожь, и во главѣ ихъ Криктенъ, кинулись смѣло на выручку графини и составили вокругъ нея оплотъ изъ своихъ рукъ. Они рубили на право и на лѣво, какъ честный народъ, не желающій погибнуть безъ отпора; но ихъ бы очень скоро всѣхъ перебили, еслибъ жадные мошенники, набранные капитаномъ д’Арпальеромъ, не бросились грабить карету, что придало бѣднымъ слугамъ немного больше стойкости. Между тѣмъ графъ де Шиври отчаянно злился и охотно бы сталъ колоть своихъ бездѣльниковъ, кинувшихся на чемоданы, а не на графиню, но для виду ему пришлось скрестить шпаги съ начальникомъ шайки. При первыхъ же ударахъ онъ вдругъ ослабѣлъ и громкимъ голосомъ сталъ звать къ себѣ на помощь.

Само Небо, казалось, услышало эти крики. Въ ту самую минуту, какъ Орфиза де Монлюсонъ, считая себя погибшею, уже искала оружія, чтобъ наказать дерзкаго, который осмѣлится къ ней прикоснуться, — отрядъ солдатъ, вооруженныхъ съ головы до ногъ, показался при въѣздѣ въ долину и бросился, со шпагами на-голо, на грабившихъ сундуки бездѣльниковъ. Люди эти спустились, казалось, съ вершины горъ, какъ соколы. Командиръ летѣлъ впереди и раскроилъ до самой бороды черепъ разбойнику, который неудачно выстрѣлилъ въ него изъ пистолета.

— Скверно! проворчалъ Лудеакъ, раздумывая ужо о послѣдствіяхъ этой схватки.

Цезарь считалъ глазами враговъ, съ которыми приходилось биться. Поддержи его, какъ слѣдуетъ шайка капитана, онъ могъ бы выдержать ихъ напоръ и даже, быть можетъ, одолѣть ихъ. Орфиза была тутъ, рядомъ: еще одно усиліе — и она попадетъ къ нему въ руки. Въ одно мгновенье у него въ головѣ мелькнула мысль схватить ее, взвалить на сѣдло и ускакать съ ней; но раздавшійся съ другаго конца долины крикъ остановилъ его.

— Бей! руби! ревѣлъ кто-то страшнымъ голосомъ.

И въ ту жь минуту трое всадниковъ, пришпоривая бѣлыхъ отъ пѣны коней, налетѣли сзади, какъ молнія, на мошенниковъ, которыхъ солдаты епископа зальцбургскаго рубили спереди.

Въ одно мгновенье ока человѣкъ пять упало замертво. Цезарь узналъ по воинскому крику Гуго де Монтестрюка, а съ нимъ Коклико и Кадура, и позеленѣлъ отъ ярости. Не броситься-ль на него, сдѣлавъ знакъ Лудеаку, чтобъ онъ бросился на маркиза? Но уже бездѣльники капитана, захваченные въ расплохъ, начинали подаваться; тѣ, у кого лошади были поисправнѣй, скакали уже прочь во весь опоръ. Нерѣшительность Цезаря продлилась всего одну секунду и, понимая, что онъ можетъ погубить себя навѣки въ глазахъ графини де Монлюсонъ, онъ кинулся горячо на своихъ сообщниковъ.

— А! и вы тоже! проворчалъ сквозь зубы Бриктайль, только что свалившій одного изъ людей маркиза де Сентъ-Эллиса.

— Да! и я, чортъ побери! возразилъ Цезарь тѣмъ же тономъ… Вѣдь надо жъ мнѣ показать!… смотрите… вотъ ваши плуты бѣгутъ… а вотъ и маркизъ де Сентъ-Эллисъ съ этимъ проклятымъ Монтестрюкомъ !…

— Ахъ! еслибъ ихъ было только двое! продолжалъ д’Арпальеръ, узнавъ принцессу, спѣшившую подъѣхать къ Орфизѣ, и смутившись отъ этой неожиданной встрѣчи.

Лудеакъ проскользнулъ къ нимъ, какъ лисица.

— Совсѣмъ было хорошо, а теперь все пропало! сказалъ онъ. Бѣгите скорѣй.

Капитанъ зарычалъ, какъ бульдогъ; губы у него побѣлѣли, глаза горѣли. Онъ еще не рѣшался бѣжать: у него блеснула безумная мысль — кинуться на Монтестрюка и вырвать у него жизнь или самому погибнуть. Вдругъ онъ почувствовалъ, что лошадь его слабѣетъ и падаетъ подъ нимъ.

— Громъ и молнія! крикнулъ онъ, моя лошадь ранена!

При этомъ знакомомъ восклицаніи, Гуго обернулся, но не замѣтилъ капитана, впереди котораго вертѣлись Лудеакъ и Шиври, дѣлая видъ, что рубятся съ нимъ.

— Скорѣй хватите меня шпагой, чтобъ я могъ упасть, возразилъ быстро кавалеръ съ обычной своей находчивостью, и берите мою лошадь! Она надежная и вывезетъ васъ изъ бѣды.

Итальянецъ поднялъ шпагу, скользнувшую по шляпѣ Лудеака, который тяжело повалился. Однимъ скачкомъ капитанъ кинулся на его сѣдло и, пришпоривъ коня, исчезъ въ ближнемъ оврагѣ. Два-три выстрѣла раздались за нимъ въ догонку, но ни одинъ не попалъ и скоро онъ скрылся отъ всякой погони.

Эту самую минуту и выбралъ Цезарь, чтобъ броситься, какъ слѣдуетъ, на своихъ недавнихъ союзниковъ. Первымъ подвернулся ему Пемпренель.

— Прочь, каналья! крикнулъ онъ.

— О! какъ грозно! а еще землякъ! возразилъ разбойникъ.

Но въ ту же минуту страшный ударъ шпаги хватилъ его по головѣ. Оолѣпленный кровью, оглушенный ударомъ, парижанинъ сохранилъ еще однакожь настолько присутствія духа, что обнялъ шею лошади и пустилъ ее во всю прыть вонъ изъ долины.

— Ахъ! да какой же онъ ловкій, графь де Шиври! какой же ловкій! ворчалъ онъ, удаляясь. Если только уцѣлѣю, я ему это припомню.

Монтестрюкъ былъ такъ занятъ графиней де Монлюсонъ, что не слишкомъ заботился о бѣгствѣ капитана. Онъ ужь забылъ о раздавшемся въ его ушахъ восклицаніи и думалъ просто, что ускакалъ одинъ лишній разбойникъ. Онъ былъ съ Орфизой, онъ видѣлъ только ее одну.

— Я опять васъ вижу! и вы невредимы, неправда ли? вскричалъ онъ, какъ только могъ заговорить отъ радости.

— Совершенно, отвѣчала она и, забывшись, протянула ему обѣ руки, которыя онъ цѣловалъ съ восхищеньемъ. Но почти тотчасъ же улыбка показалась на лицѣ герцогини; она вернулась къ своему всегдашнему гордому и веселому нраву, хотя и была еще блѣдна, и сказала:

— Я немножко, можетъ быть, и дрожала; но теперь, какъ все кончено, признаюсь, я довольна, что присутствовала при одной изъ тѣхъ сценъ, какія только и можно видѣть, что въ испанскихъ драмахъ. Но объясните мнѣ, пожалуйста, какъ вы могли поспѣть именно во время, чтобъ вырвать меня изъ когтей этихъ разбойниковъ? Что у васъ есть добрая фея въ распоряженіи, что ли?

— Эта добрая фея — вотъ она, отвѣчалъ Гуго указывая, на принцессу.

— Вы? продолжала Орфиза, у которой страхъ начиналъ уступать мѣсто удивленью; какимъ чудомъ, въ самомъ дѣлѣ вы попали въ эту пустыню съ маркизомъ де Сентъ-Эллисъ?

— На этотъ вопросъ гораздо лучше насъ могъ бы, кажется отвѣтить графъ де Шиври, который васъ такъ удачно провожалъ! сказалъ Гуго, бросивъ на Цезаря гнѣвный взглядъ.

— Не понимаю, что вамъ угодно этимъ сказать, графъ возразилъ Шиври со своимъ всегдашнимъ высокомѣріемъ, и вы мнѣ позволите, безъ сомнѣнья, не безпокоиться разгадывать ваши странныя слова… Я провожаю герцогиню д’Авраншъ въ неосторожно предпринятой ею поѣздкѣ. Шайка разбойниковъ, пользуясь пустынною и дикой мѣстностью, нападаетъ на ея карету. Мы обнажаемъ шпаги, мой другъ Лудеакъ и я, чтобъ наказать бездѣльниковъ; мнѣ достается двѣ-три царапины, кавалеръ лишается своей лошади и я, право не понимаю, изъ чего тутъ поднимать крикъ!

— Тьфу! произнесъ Лудеакъ, пять-шесть убитыхъ мошенниковъ, да нѣсколько слегка побитыхъ лакеевъ и сломанныхъ замковъ на сундукахъ, стоитъ ли объ этомъ толковать?

— Въ самомъ дѣлѣ, не стоитъ, или считать пролитую кровь ни во что… отвѣчала графиня де Монлюсонъ; но все это нисколько мнѣ не объясняетъ, зачѣмъ очутилась здѣсь принцесса Маміани?

— Поговоримъ объ этомъ послѣ, пожалуйста! возразила Леонора спокойно. Я, можетъ быть, бредила; мнѣ представились вы подъ видомъ голубя, похищаемаго коршуномъ… Вы вѣдь знаете, что всѣ мы итальянцы очень суевѣрны и я, право, не виновата, что вѣрю въ предчувствія.

Взглядъ ея скользнулъ при этомъ на графа де Шиври.

— Навѣрное, что нибудь случилось, шепнулъ Цезарь на ухо Лудеаку.

— Боюсь, что такъ, отвѣчалъ этотъ тоже шопотомъ.

Пока Монтестрюкъ забывалъ и себя, и всѣхъ близъ Орфизы, Коклико, у котораго еще звенѣло въ ушахъ восклицаніе капитана, бросился вслѣдъ за нимъ къ выходу изъ ущелья, вмѣстѣ съ Угренкомъ, который ужь вообразилъ себя настоящимъ солдатомъ, потому только, что понюхалъ пороху.

— Вѣдь ты тоже слышалъ, неправда ли? спрашивалъ его Коклико. Меня вѣдь не обманулъ слухъ? Вѣдь онъ крикнулъ: Громъ и молнія!

— И еще какимъ страшнымъ голосомъ! Я такъ и подскочилъ, на сѣдлѣ.

— Да! да! Этотъ громъ съ молніей я бы узналъ между тысячью криковъ.

Слѣды крови еа травѣ и на камняхъ вели ихъ по горамъ шаговъ на сотню. Они думали, что человѣкъ, за которымъ они гонятся, раненъ и что эти слѣды крови помогутъ имъ нагнать его, какъ вдругъ увидали подъ большимъ кустомъ на травѣ несчастнаго, который усиливался слабѣющей рукой остановить кровь, лившуюся ручьемъ изъ широкой раны на головѣ. Это былъ не капитанъ Бриктайль, но жалость и состраданіе охватили Коклико и онъ подъѣхалъ поближе къ раненому.

При видѣ верховаго, этотъ приподнялся съ трудомъ.

— Ну! вы изъ тѣхъ, что тамъ надѣлали-таки намъ хлопотъ! Хотите доканать меня — это ваше дѣло; только, ради Бога, поскорѣй: не мучьте!

— Доканать? сказалъ Угренокъ, сойдя съ лошади; нѣтъ, мы не изъ таковыхъ, пріятель!

И онъ принялся обвязывать платкомъ разрубленную голову бѣдняги, между тѣмъ какъ Коклико давалъ ему пить изъ фляжки. Раненый взглянулъ на нихъ съ удивленьемъ.

— Ну! сказалъ онъ, облизываясь, я видѣлъ на своемъ вѣку многое, но ничего еще въ этомъ родѣ!

Онъ растянулся на травѣ, головой въ тѣни.

— Вы мнѣ попали какъ разъ въ слабую жилку, продолжалъ онъ — хоть еще разъ въ жизни досталось выпить, да и водка же какая славная, клянусь Богомъ!… Теперь и душѣ будетъ легче умирать.

— Что тамъ толковать о смерти?… Ужь если вашей душѣ вздумалось забраться въ такое худое тѣло, то, видно, ей тамъ нравится… Я христіянинъ, и разъ судьба послала мнѣ встрѣтиться въ Германіи съ землякомъ — я это вижу по вашему выговору, — то не дамъ же я ему такъ пропасть безъ всякой помощи.

Сказавъ это, Коклико взвалилъ его къ себѣ на плечи и отнесъ къ дровосѣку, домишко котораго виднѣлся на горѣ по выходившему изъ трубы дыму.

— Эй! кто тамъ? крикнулъ онъ. — Вотъ возьмите-ка себѣ раненаго — Богъ вамъ его посылаетъ, такъ и ухаживайте за нимъ получше: это зачтется вамъ въ раю. А вотъ пока и деньги за труды и на расходъ.

Дровосѣкъ съ женой сдѣлали на скоро постель изъ моху и сухого листа, покрыли простыней и уложили на ней раненаго.

Коклико собирался ужь уходить, какъ почувствовалъ, что его кто-то дернулъ за рукавъ.

— Это я… хочу вамъ сказать два слова… У меня сердце растаяло отъ того, что вы для меня сдѣлали… а растрогать Пемпренеля — это штука, право, нелегкая… Мнѣ сильно хочется стать вамъ другомъ, если только останусь живъ… Значитъ, вамъ когда случится надобность въ человѣкѣ съ добрыми ногами и зоркими глазами, лишь бы только у него голова тогда была цѣла, — вспомните обо мнѣ…. Для васъ я сдѣлаю то, чего никогда ни для кого не дѣлалъ…

— Доброе дѣло, что-ли?

— Ну, да, хоть и доброе дѣло, особенно, если отъ него будетъ вредъ кое-кому!

— Но, разставаясь въ Тиролѣ, гдѣ же мы можемъ сойдтись опять?

— А хоть бы въ Парижѣ: я вернусь туда прямехонько, какъ только буду въ силахъ переставлять ноги. Чортъ бы побралъ глупую фантазію потаскаться на чужой сторонѣ!

Онъ притянулъ одѣяло подъ бороду и, сдѣлавъ знакъ Коклико чтобъ тотъ подошелъ поближе, продолжалъ:

— Вы знаете, что меня зовутъ Пемпренель…. Значитъ, если вамъ встрѣтится надобность въ моихъ услугахъ, походите только по Медвѣжьей улицѣ и поищите тамъ плохенькій трактиръ подъ вывѣской Крысы Прядильницы. Тамъ меня и найдете.

Онъ глубоко вздохнулъ и продолжалъ:

— Крыса-то-вѣдь я самъ, увы! а ужь и бѣгалъ-то я сколько на своемъ вѣку!…^[4] Держитъ этотъ трактирчикъ женщина, которую зовутъ Кокоттой…. Она такая же жирная, какъ я худой, и живемъ мы съ ней ладно. Я скромно прячусь у ней отъ людскаго любопытства…. Когда вспомните обо мнѣ, дайте ей въ руки только клочокъ бумажки съ тремя словами: Пемпренель, Зальцбургъ и Коклико, вѣдь васъ такъ зовутъ, кажется? да напишите ихъ не сряду, а одно подъ другимъ. Я пойму и буду ждать васъ.

— Хорошо, вспомнимъ, сказалъ Угренокъ,

— А теперь спите себѣ покойно, продолжалъ Коклико; время бѣжитъ и намъ пора вернуться къ своимъ.

Онъ высыпалъ на руку дровосѣку, что еще оставалось у него въ кошелькѣ и, сѣвъ на коней съ маленькимъ товарищемъ, поскакалъ назадъ въ долину, гдѣ Монтестрюкъ бесѣдовалъ съ Орфизой де Монлюсонъ.

XXXII.

Тишина послѣ бури.

Послѣ сказанныхъ принцессой графинѣ де Монлюсонъ нѣсколькихъ словъ, участники въ кровопролитной схваткѣ въ долинѣ, гдѣ встрѣтились Гуго и Цезарь, рѣшились повидимому, избѣгать всего, что могло бы навести ихъ на скользкій путь объясненій. Внимательный и безпристрастный наблюдатель легко могъ бы, по одному выраженію ихъ лицъ, вывести вѣрное заключеніе объ одушевляющихъ каждаго чувствахъ: такъ разнообразно и даже противоположно было это выраженіе.

Поведеніе Гуго совершенно успокоило маркиза де Сент-Эллиса: еслибъ у него и оставалось еще сомнѣніе послѣ разговора съ принцессой, то по одному голосу своего друга онъ бы могъ теперь убѣдиться, каковы именно его чувства. Маркизъ былъ счастливъ, что можетъ любить его по прежнему и особенно отказаться отъ вражды, которая и самому ему была бы и тяжела, и непріятна. Эта новая весна его сердца отразилась въ горячихъ объятіяхъ, которыя Гуго, ничего не подозрѣвая, могъ приписать только радости маркиза отъ неожиданной встрѣчи. Теперь, не видя больше въ Гуго соперника, маркизъ чувствовалъ себя способнымъ на самыя великодушныя жертвы; къ этому пробужденію прежней преданности примѣшивалась впрочемъ и смутная надежда побѣдить наконецъ своимъ постоянствомъ упрямое сердце Леоноры, которая не могла же вѣчно вздыхать о томъ, кто не любилъ ея вовсе.

Что-то гордое и вмѣстѣ покорное судьбѣ виднѣлось на лицѣ принцессы. Она испытывала то внутреннее и глубокое счастье высокой души, которое проявляется вслѣдствіе принесенной любимому существу жертвы. Лицо ея совершенно преобразилось: глаза блестѣли, а въ улыбкѣ сіялъ болѣзненный восторгъ мученика, который отрываетъ съ восхищеньемъ грудь терзающимъ ее ударамъ.

Рядомъ съ ней, опираясь на ея руку, сидѣла гордо графиня де Монлюсонъ, еще взволнованная минувшей опасностью, но тронутая чувствомъ, чистый источникъ котораго изливался прямо въ ея сердце. Она рада была и тому, что любила, и тому, что въ себѣ самой чувствовала отзывъ на эту любовь. Восхищенный Гуго опять видѣлъ въ глазахъ ея тотъ же взглядъ, какъ въ тотъ день, когда она отмѣтила ногтемъ знаменитый стихъ Корнеля:

Sors vainquer d’un combat dont Chimène est lepris,

но этотъ взглядъ былъ теперь еще теплѣй и еще нѣжнѣй.

Цезарь и кавалеръ держались немного въ сторонѣ, оба взволнованные одинаково мрачными мыслями: ненависть и ревность въ нихъ были отравлены еще сознаніемъ, что они унижены, побѣждены. Весь такъ искусно составленный планъ ихъ, смѣлое похищеніе, дерзкая попытка сдѣлать изъ графа де Шиври герцога д’Авранша и обладателя одной изъ самыхъ прелестныхъ женщинъ во всей Франціи, — все это обратилось въ прахъ, пропало, рушилось отъ простой случайности, въ ту самую минуту, когда удача уже казалась такъ вѣрною и такъ близкою. Змѣи грызли сердце Цезаря. Какая месть можетъ быть достойна его злобы и его гнѣва?

У Лудеака этотъ пожаръ страстей раздувался еще бурей зависти. Онъ видѣлъ передъ собой Монтестрюка, противъ котораго онъ ковалъ уже столько замысловъ и который уничтожалъ ихъ всѣ одинъ за другимъ, какъ будто-бы какой-то добрый геній шелъ съ нимъ рядомъ; подлѣ этого соперника, молодаго, прекраснаго, съ незапятнаннымъ именемъ, съ непобѣдимой шпагой, — онъ видѣлъ итальянку рѣдкой красоты, родственницу самыхъ древнихъ семействъ Венеціи и Флоренціи, которая охотно бы отдала свою княжескую руку бѣдному дворянину изъ Арманьяка и которая не удостоивала замѣтить любви его самого и даже не заботилась объ его существованіи.

Кавалеръ смутно чувствовалъ ея руку въ позорной неудачѣ такъ ловко однакожь составленныхъ плановъ. Онъ не могъ разобрать только, что именно побудило ее вмѣшаться. Его душа не въ состояніи была понять преданности; но ему довольно ужь было понять, что Монтестрюкъ былъ главной причиной той радости, которая свѣтилась въ ея чертахъ.

Еще одинъ человѣкъ стоялъ тутъ же поодаль. То былъ Кадурь.

Арабъ въ первый разъ видѣлъ графиню де Монлюсонъ. По странному стеченію обстоятельствъ, онъ никогда не встрѣчалъ ея въ Парижѣ, а въ замкѣ Мельеръ, когда тамъ былъ Гуго, его также не было. Не двигаясь съ мѣста, съ дрожащими ноздрями, съ сверкающими глазами, напоминая собою конную статую, онъ смотрѣлъ теперь на нее. Онъ былъ ослѣпленъ, какъ правовѣрный, которому внезапно является божество есо въ святилищѣ храма. Лицо его дышало восторгомъ; кромѣ графини, онъ ничего не замѣчалъ; душа его была очарована и вся горѣла на огнѣ, зажженномъ одной искрою.

Въ эту минуту Орфиза взглянула съ нѣжностью на Монтестрюка. Глаза араба вдругъ озарились мрачнымъ огнемъ и бѣлые зубы показались изъ-за дрожащихъ губъ, какъ у тигра, когда онъ облизывается,

Что-то такое, чего сейчасъ не было, зажглось въ глубинѣ души Кадура и сдѣлало изъ него новаго, незнакомаго намъ человѣка.

Въ это самое время показался въ долинѣ Коклико, объ которомъ никто теперь и не думалъ. Онъ повѣсилъ носъ и едва держалъ въ рукѣ поводья, висѣвшіе по шеѣ коня, который тяжело дышалъ. Онъ спасъ Пемпренеля, но не догналъ Бриктайля.

— Это былъ навѣрное онъ, шепталъ онъ, никто такъ не кричитъ: Громъ и молнія! я слышалъ это разъ въ Тестерѣ и никогда не забуду…. Точно вызовъ бросаетъ небо…. Но вѣдь ушелъ же отъ меня!… У его лошади были крылья! Можетъ быть, и лучше, что моя-то отстала!… Мудрецы вѣдь учатъ же, что всегда надо смотрѣть на вещи съ хорошей стороны… Можетъ статься, я былъ-бы теперь мертвъ, покойникъ Коклико, сорванный съ вѣтки цвѣтокъ!… Но зачѣмъ Бриктайлъ здѣсь? — какъ бы онъ тамъ ни назывался, разбойникъ, для меня онъ все-же будетъ Бриктайль, исчадіе сатаны. Навѣрное ужь, не для хорошаго дѣла. И если онъ напустилъ свою шайку на графиню де Монлюсонъ, то что онъ — голова или только рука? правда, онѣ не прочь пограбить; но изъ-за того, чтобъ очистить карету, сталъ ли бы онъ соваться, когда графиню провожаютъ такіе бойцы, какъ графъ де Шиври и кавалеръ де Лудеакъ!… Вотъ это ужь просто непонятно.

Пока Коклико разсуждалъ самъ съ собой, люди графини де Монлюсонъ приводили въ порядокъ упряжь и экипажъ. Солдаты епископа рыли въ сторонѣ могилы, куда спѣшили опустить тѣла убитыхъ разбойниковъ, выворотивши однакожь прежде у нихъ карманы. А что касается до раненыхъ, то ихъ вязали по рукамъ и по ногамъ и клали на землѣ, пока сдадутъ ихъ на руки конвойнымъ, которые сведутъ ихъ въ Зальцбургъ, гдѣ висѣлица окончательно вылечить ихъ отъ всякихъ болѣзнѣй.

Одна изъ горничныхъ старалась всѣми силами принести въ чувства старую маркизу д’Юрсель, поливая ее усердно свѣжей водой послѣ того какъ всѣ душистыя воды были перепробованы безъ успѣха. Укладывали въ сундуки разбросанные по травѣ платья и драгоцѣнныя вещи, прилаживали порванныя постромки. Кавалеръ де Лудеакъ поправилъ свой туалетъ и, притворясь, что хромаетъ, клялся, что не успокоится ни днемъ, ни ночью, пока не обрубитъ ушей разбойнику, который такъ жестоко повалилъ его съ лошади.

Коклико опять призадумался, находя, что за это, право, не стоило бы такъ сильно сердиться.

Когда поѣздъ тронулся снова въ путь, съ нѣсколькими всадниками впереди, графъ де Шиври сдѣлалъ знакъ Монтестрюку и немного отсталъ. Этого никто не замѣтилъ, такъ какъ при выѣздѣ изъ долины опять въѣхали въ тѣсное ущелье. Какъ только Гуго подъѣхалъ къ нему, Цезарь сказалъ:

— Не угодно ли вамъ, графъ, поговоритъ о серьезныхъ вещахъ шутя, чтобъ графиня де Монлюсонъ, если взглянетъ случайно въ нашу сторону, не была ни удивлена, ни обезпокоена?

— Охотно, графъ.

Лицо графа де Шиври озарилось веселой улыбкой.

— Вы не вѣрите, надѣюсь, всѣмъ этимъ знакамъ дружбы, что я вамъ такъ часто оказывалъ, чтобъ угодить прихоти моей прекрасной кузины, но прихоти для меня весьма даже обидной? На самомъ дѣлѣ, я васъ ненавижу и вы, должно быть, питаете ко мнѣ тоже самое чувство.

— Отъ всего сердца, дѣйствительно; особенно теперь.

— Кромѣ того, вы сейчасъ произнесли такіе слова, что я хоть и сдѣлалъ видъ, будто не обратилъ на нихъ вниманіе, какъ-бы слѣдовало, но тѣмъ не менѣе не могъ не разслышать, потому что я вѣдь не глухъ.

— Ни одного изъ нихъ я не возьму назадъ и не измѣню ни за что.

— Слѣдовательно, любезный графъ, продолжалъ де Шиври, притворно смѣясь, потому что въ эту самую минуту головка кузины выглянула изъ окна кареты, — вы не удивитесь, если когда-нибудь я у васъ попрошу начисто и поближе объясненія.

— Когда угодно! завтра, если хотите, или сегодня же вечеромъ.

— Нѣтъ, ни сегодня и не завтра. Вы позволите мнѣ самому выбрать часъ, который для меня будетъ удобнѣй. Не ужели вы забыли, что графиня де Монлюсонъ наложила на насъ перемиріе на три года?

— Разумѣется, не забылъ; я даже, нѣсколько времени, имѣлъ наивность думать, сознаюсь въ этомъ, что можно остаться друзьями, будучи соперниками.

— Вы тогда только что пріѣхали изъ провинціи, графъ.

— Боже мой, да, графъ! но съ того времени я перемѣнилъ мысли и думаю, что теперь мои чувства совершенно согласны съ вашими.

— Вотъ это самое вамъ поможетъ понять, что я нарушу перемиріе только въ удобную для меня минуту, когда мнѣ ужь нечего будетъ щадить.

— Это только доказываетъ, что вы ставите осторожность выше другихъ добродѣтелей.

— Вы очень тонко насмѣхаетесь, любезный другъ; да, именно, я люблю осторожность, особенно когда она мнѣ позволяетъ пользоваться всѣми моими преимуществами, а мое родство съ графиней де Монлюсонъ даетъ мнѣ кое-какія, вотъ хоть бы право провожать ее повсюду, даже и въ тотъ городъ, куда вы ѣдете. Но будьте покойны, вы ничего не проиграете отъ того, что подождете.

— Вы дадите мнѣ въ этомъ клятву?

— Вамъ бы и не пришлось требовать отъ меня этой клятвы, еслибъ у графини де Монлюсонъ не былъ такой характеръ, что она никогда не проститъ мнѣ, если я васъ вызову; но ежели это вамъ можетъ доставить удовольствіе, я даю вамъ слово, что одинъ изъ насъ убьетъ другаго и что я ничего не пожалѣю, чтобъ этимъ другимъ были вы.

— Посмотримъ; но пока я вамъ все-таки благодаренъ за это слово. Оно мнѣ такъ пріятно, что наканунѣ того дня, когда графиня де Монлюсонъ сдѣлается графиней де Шаржполь, я непремѣнно вамъ напомню объ немъ, еслибы вамъ самимъ измѣнила память!

— Вы — герцогъ д’Авраншъ! вскричалъ Цезарь съ рѣзкимъ смѣхомъ; чтобъ это сбылось, надо прежде, чтобъ у меня не осталось ни одной капли крови въ жилахъ!

— Пожалуй и такъ! возразилъ Гуго холодно.

Читателю можетъ показаться удивительнымъ, что съѣхавшись съ Орфизой, принцесса Маміани не объяснилась съ ней тотчасъ же на счетъ счастія графа де Шиври въ сдѣланномъ на нее покушеніи. Ей помѣшало слѣдующее разсужденіе: какое матерьяльное доказательство его сообщничества въ этомъ покушеніи могла она представить? Онъ былъ такой человѣкъ, что прямо отрекся бы, положивъ руку на распятіе и стоя одной ногой въ могилѣ! Разорванное платье, нѣсколько капелекъ крови на галунахъ, удары, которые онъ наносилъ и получалъ — не доказывало-ли все это напротивъ, что онъ бросился на разбойниковъ, чтобъ разогнать ихъ? Его другъ Лудеакъ лишился даже лошади въ этой схваткѣ,

Сверхъ того, какъ увѣрить, что дворянинъ съ его положеніемъ при дворѣ, пользующійся такими милостями короля, можетъ быть способенъ на подобную низость? А что касается до графини де Суассонъ, которой первой эта мысль пришла въ голову, то нечего было и думать даже говорить объ ней: ея сила служила ей недосягаемымъ оплотомъ; притомъ же, и солгать ей также ничего не стоило.

Всего благоразумнѣй было, значитъ, молчать и ожидать, наблюдая за всѣми происками Цезаря, лучшаго случая изобличить его: этого требовала осторожность и на это именно принцесса и рѣшилась.

Когда все было исправлено и приведено въ порядокъ, путешествіе продолжалось и окончилось безъ приключеній; кареты ѣхали подъ охраной нѣсколькихъ человѣкъ, выбранныхъ принцессой изъ числа солдатъ епископа и взятыхъ ею къ себѣ на службу, и подъ двойнымъ покровительствомъ Монтестрюка и маркиза де Сент-Эллиса, у котораго камень спалъ съ сердца съ той минуты, какъ онъ отрекся отъ недавней злобы противъ своего молодаго друга.

Не встрѣтилось больше ни воровъ, ни разбойниковъ; гостинницы, въ которыхъ останавливались на ночлегъ, были тихи и спокойны, какъ женскіе монастыри; дороги — мирны и безопасны, какъ аллеи парка, и когда графиня де Монлюсонъ пріѣхала въ Вѣну со своимъ милымъ и любезнымъ обществомъ, древняя столица Австріи готовилось встрѣтить графа де Колиньи и его войска празднествами и увеселеніями. Это была интермедія, которую дворъ и городъ давали себѣ съ общаго согласія, между вчерашнимъ страхомъ и завтрашними опасеніями.

Въ тотъ самый вечеръ, когда графъ де Шиври пріѣхалъ въ Вѣну вслѣдъ за Орфизой де Монлюсонъ, неизвѣстный посланный оставилъ для него въ гостинницѣ, гдѣ онъ остановился, записку, въ которой была всего одна строчка:

— Пропущенный случай можно воротить.

— Милый капитанъ! прошепталъ Лудеакъ, которому Цезарь передалъ записку, онъ хоть и не подписываетъ, но какъ легко его узнать!

{Продолженіемъ этого служитъ романъ того же автора подъ названіемъ «УБІЙЦА ГЕРЦОГИНИ»).

---

1. Charge, Paul!.
2. Лудовикъ XIV остался послѣ отца пятилѣтнимъ ребенкомъ; слѣдовательно, сомнительно, чтобъ онъ могъ слышать отъ него какой нибудь разсказъ, а тѣмъ менѣе его понять и запомнить Прим. перев.
3. Ашаръ говоритъ о визирѣ Кеприли, начальникѣ турецкихъ войскъ послѣ Кара-мустафы, казненнаго за неудачную осаду Вѣны. Прим. перев.
4. Тутъ непереводимая игра словъ, основанная на двойномъ значеніи французскаго глагола filer-- бѣжать, убѣгать и прясть.