ВЪ ОГНѢ.
правитьРазсказъ П. Сурожскаго.
правитьКакъ-то зимнимъ вечеромъ, когда я сидѣть одинъ за самоваромъ, въ своей казармѣ, ко мнѣ вошелъ ремонтный рабочій и, остановившись у порога, сказалъ:
— Петръ Николаевичъ, тамъ старикъ ночевать просится.
— Какой старикъ?
— А Богъ его знаетъ. Съ пассажирскаго всталъ. Ему тутъ въ деревню, за двадцать верстъ, ѣхать надо, а подводы нѣту. Пѣшкомъ идти опасается, — погода больно куражливая. Пустить, что-ль?.. Онъ говорите — въ машинистахъ былъ.
— Пусти, — сказалъ я. — Да вотъ что: зови-ка его сюда, я посмотрю на него.
— Слушаю.
Рабочій ушелъ.
Я служилъ дорожнымъ мастеромъ на маленькой глухой станціи. Скука на этой станціи была умопомрачительная. Душъ пять служащихъ, десятка три рабочихъ — вотъ и вся наша колонія, затерянная въ степной глуши.
Зимніе и осенніе вечеря тянулись нескончаемо долго. Начальникъ станціи, помощникъ и телеграфистъ скучали звѣрски и отъ скуки пили. И только скучалъ, такъ какъ по молодости не успѣть еще окунуться въ желѣзнодорожный омутъ и рѣдко раздѣлялъ пьяные досуги моихъ товарищей. Еще свѣжи были воспоминанія о жизни въ большомъ городѣ гдѣ я жилъ во время ученія, и это спасало меня отъ мертвящаго оцѣпенѣнія маленькаго глухого уголка.
Каждый новый человѣкъ, появлявшійся на станціи, былъ находкой, развлеченіемъ, вносившимъ хоть какое нибудь разнообразіе въ нашу скучную жизнь. Поэтому-то я образовался случаю побесѣдовать съ нечаяннымъ гостемъ, старымъ машинистомъ. О, эти травленные волки желѣзнодорожнаго міра, они интересный, занимательный народъ! Вся жизнь прошла въ движеніи, леталъ десятки лѣтъ на огненномъ конѣ, и, навѣрно, имѣются въ прошломъ двѣ-три исторійки, отъ которыхъ станетъ и весело, и жутко.
Дверь отворилась, вошелъ старикъ въ черной овечьей шубѣ въ шапкѣ и валенкахъ, весь въ снѣгу. Онъ снялъ шапку, встряхнулъ ее, поздоровался, раздѣлся. Это былъ невысокій худощавый человѣкъ, лѣтъ подъ шестьдесятъ, съ сѣдѣющими волосами, морщинистымъ лицомъ и тихимъ голосомъ.
Сначала онъ мнѣ не понравился: было въ немъ что-то елейное, тихое, и непохожъ онъ былъ на травленнаго волка, прокоптившагося паровознымъ дымомъ и водочными испареніями.
Но это впечатлѣніе быстро сгладилось какъ только мой гость заговорилъ, улыбнулся. Былъ онъ человѣкъ, что называется, пріятный. Черезъ пять минутъ мы сидѣли за самоваромъ и бесѣдовали.
Старикъ, прослуживъ лѣтъ двадцать пять на желѣзной дорогѣ, года три тому назадъ, по болѣзни ногъ, оставилъ службу и жилъ на маленькія сбереженія, которыя удалось сколотить про черный день. Теперь онъ направлялся въ гости къ своему брату, имѣвшему въ деревнѣ мелочную торговлю.
Разговоръ коснулся его прежней службы, и старикъ началъ жаловаться на трудность и отвѣтственность должности машиниста.
— Хуже нашей службы, кажется, нигдѣ нѣтъ, — говорилъ онъ. — Работа, прямо сказать, каторжная, и съ непривычки свѣжій человѣкъ и сутокъ не выдержитъ. Представьте себѣ: ночи безъ сна, стоишь на холодѣ, на дождѣ, безпокойство, страхъ за всякія случайности — адъ какой-то, а не служба. Особенно, я вамъ скажу, трудно приходится помощникамъ, кочегарамъ. Работаетъ онъ, какъ проклятый. Топка паровоза, нагрузка угля, покачиваніе воды, чистка и смазка машины — вся эта черная работа лежитъ на его шеѣ. И не дай Богъ, если что-либо сдѣлаешь не во время или не такъ. Машинисты, по большей части, народъ грубый, крутой, тяжелый на руку. Держатъ кочегара въ полномъ повиновеніи и при малѣйшей неисправности пускаютъ въ ходъ кулаки. Я по себѣ знаю: двѣнадцать лѣтъ былъ кочегаромъ и сколько труда и горя перенесъ — одинъ Богъ знаетъ.
Старикъ вздохнулъ и продолжалъ:
— Но и кромѣ того наша служба жестокая. Сколько приходится сердцемъ за другихъ болѣть! Налетитъ поѣздъ ни человѣка, искалѣчитъ, раздавитъ, или случится несчастье съ поѣздомъ — первая вина на машиниста. И если не люди, то самъ себя осудишь. Совѣсть заговорятъ, суда потребуетъ… Человѣку съ мягкимъ сердцемъ лучше и не браться за это дѣло.
— А съ ними бывали какіе нибудь особенные случаи? — спросилъ я.
— Бывали. Всякіе бывали: и людей давили, и поѣзда разбивали. За двадцать пять лѣтъ всего случалось… А одинъ случай такой былъ, что во-вѣкъ не забуду.
— Разскажите.
— Не хотѣлось-бы, — замялся старикъ.
— Отчего?
— Да такъ. Больно ужъ изъ ряду выходящій. На сказку похоже.
— Тѣмъ болѣе интересно. Пожалуйста разскажите, — настаивалъ я.
Мой собесѣдникъ помолчалъ, подумалъ и сказалъ:
— Ну хорошо, разскажу, хотя, признаться, тяжело вспоминать. Совѣсть возмущается. Но вы человѣкъ молодой, образованный. Вы поймете.
Я приготовился слушать. Старый машинистъ началъ.
— Это было лѣтъ двадцать тому назадъ. Служилъ я тогда кочегаромъ на паровозѣ. Машинистъ мой, Василій Федоровичъ, былъ человѣкъ горячій, вспыльчивый, водку чайными стаканами глушилъ, а на дѣлѣ былъ звѣрь. Самъ работалъ, какъ волъ, и отъ меня требовалъ такой же работы. Былъ онъ громаднаго роста, черный, суровый; разговоровъ не любилъ, или молчалъ или ругался, а когда былъ сердитъ, то такъ оралъ, что страшно было и ротъ раскрыть. И, чтобы не сердить его, я дѣлалъ безпрекословно все, что онъ приказывалъ.
Дѣло было зимой. Въ тотъ годъ зима была суровая, и нимъ частенько приходилось по двое-трое сутокъ торчатъ въ снѣгу. Мученье было, а не ѣзда.
Разъ передъ вечеромъ, на одной станціи сталъ просится на поѣздъ — мы ходили съ товарными поѣздами — какой-то старичекъ. Кондуктора не согласились его взятъ: за платить у старика было нечѣмъ, а на дурницу везти не было охоты.
Старикъ обратился къ Василію Федоровичу — возьми на паровозъ. Тотъ первымъ дѣломъ послалъ его къ чорту, но старикъ просилъ такъ убѣдительно, что Василій Федоровичъ, сколько ни ругался, а началъ колебаться.
— Да тебѣ куда, старый хрѣнъ?
— Недалече, двѣ станціи, до Варваровки. Сдѣлайте божескую милость.
— Какого дьявола тебѣ тамъ нужно!
— Старуху навѣстить. Хвораетъ сильно. Помретъ гляди.
— Туда и дорога.
— Жалко, господинъ..
— Бабъ жалѣть нечего… Ну да ужъ чортъ съ тобой, садись. Только сиди такъ, будто тебя и на паровозѣ нѣтъ. Мѣшать будешь, — вышвырну.
Старикъ отъ радости чуть не поклонился въ ноги и вскарабкался на паровозъ. Одѣть онъ былъ плохо: рваный кожухъ, худая шапка, сапоги, въ рукахъ палка. Самъ былъ маленькій, щуплый. Онъ прижался въ уголокъ, стараясь занимать, какъ можно меньше мѣста. Ему, вѣрно, хотѣлось подойти ближе къ теплу, но онъ боялся, и когда я открывалъ топку, чтобы подбросить угля, онъ только щурился и протягивалъ къ огню руки.
Между тѣмъ, стемнѣло. Поднялся вѣтеръ, посыпался снѣгъ. Василій Федоровичъ сердился, что не даютъ отдыха, ругался на всѣ лады и такъ сердито смотрѣть на старика, какъ будто онъ былъ виноватъ во всемъ.
Наконецъ, поѣздъ нашъ тронулся. Выѣхавъ въ открытое поле, мы сразу увидѣли, что затѣвается что-то скверное. Снѣгъ валилъ сильно, вѣтеръ подхватывалъ его и все кругомъ было бѣло. Паровозъ пыхтѣлъ, дергался, — трудно было идти спокойнымъ ходомъ. Василій Федоровичъ ругался безъ перерыва. Я выбивался изъ силъ, бросая въ топку уголь.
Адская работа! Около топки стоять нельзя. Такъ накалилась, что страшно за одежду: вотъ-вотъ вспыхнетъ. Лицо горитъ, весь въ поту, руки вздулись отъ огня. А отойдешь — вѣтеръ рѣжетъ ножами, потъ замерзаеть на лицѣ.
Въ такія минуты меня всегда разбирала злость — на кого? — и самъ не знаю. На себя, на людей, на порядокъ всей жизни. Швыряя въ топку уголь цѣлыми пудами, бормочешь про себя проклятія и хотъ на этомъ отводишь душу.
Старикъ сидѣлъ въ уголкѣ, опершись на палку. Должно быть ему было очень холодно, потому что онъ нѣтъ-нѣтъ, да и потянется къ топкѣ. Ворчаясь около топки, я раза два толкнулся объ него и взяло меня зло. Тутъ работаешь, не разгибая спины, каждая минута дорога, а тутъ еще взяли себѣ на руки помѣху.
— Ты, дѣдушка, коли сѣлъ, такъ сиди смирно, — сказалъ я ему съ сердцемъ!
— А что, мѣшаетъ? — обозвался машинистъ. — Вотъ еще старая труха! Полѣзай-ка на-верхъ, на тендеръ.
Старикъ, не говоря ни слова, полѣзъ на тендеръ и примостился тамъ на кучѣ угля. Защиты тамъ не было никакой. Со всѣхъ сторонъ обдувало вѣтромъ, осыпало снѣгомъ, но второпяхъ не подумали объ этомъ.
Метель между тѣмъ продолжалась. Наступила ночь. Холодъ, снѣгъ, вѣтеръ. Поѣздъ шелъ медленно. Мы такъ и думали, что застрянемъ въ пути, и боялись этого. Нѣтъ ничего хуже такихъ остановокъ.
Но Богъ миловалъ, кое какъ добрались до станціи. Здѣсь мы простояли больше часа. Набрали воды, дождались встрѣчнаго поѣзда. Путь былъ плохъ, но все же пробираться можно было. Василій Федоровичъ съ кондукторомъ сбѣгалъ въ буфетъ и, воротился оттуда красный, съ блестящими глазами — выпилъ.
— Сейчасъ отходимъ, — сказалъ онъ повеселѣвшимъ голосомъ.
Тронулись. Первая половина пути была трудная: подъемъ, много снѣгу, переметы… Полземъ, какъ на быкахъ, вотъ-вотъ остановимся. Снѣгъ пересталъ идти, но вѣтеръ дулъ попрежнему — шла пѣшая. Опять мнѣ пришлось разрываться на-двое, надбивать углемъ топку, качать въ котелъ воду.
Наконецъ, мы перевалили черезъ кряжъ. Тутъ стало легче, метель, утихла. Мы пошли среднимъ ходомъ и черезъ полчаса были въ Варваровкѣ.
Стояли недолго. Дальше путь былъ свободенъ, метель этого участка не захватила. Было часовъ одиннадцать, поднялась луна, стало свѣтлѣе. Отъ Варваровки опять начался подъемъ. Поѣздъ шелъ медленно.
Отъѣхали версты двѣ. Василій Федоровичъ спрашиваетъ:
— А старикъ всталъ?
— Старикъ?
Тутъ только я вспомнилъ, что у насъ на тендерѣ есть пассажиръ. Въ суетѣ забылъ о немъ.
— Я не видѣлъ. Должно быть, нѣтъ.
— Вотъ еще чортова морока, — выругался машинистъ — Ему, вѣдь, до Варваровки?
— Что-жъ ты Его не высадилъ? Кукла ты чортова… Онъ, вѣрно, задремалъ. Тащи-ка его сюда, мы его тутъ на подъемѣ ссадимъ.
Я полѣзъ на тендеръ и не сразу нашелъ старика. Онъ весь былъ въ снѣгу и сидѣлъ неподвижно, скрючившись.
Я тронулъ его за плечо:
— Вставай, Варваровку проѣхали.
Онъ не отозвался.
Я дернулъ его за руку. Онъ покачнулся, однако, не отозвался.
"Ужь, не замерзъ ли? — подумалъ я и сердце у меня екнуло. Я встряхнулъ его сильнѣе. Онъ хоть бы что.
По спинѣ у меня пробѣжали мурашки. Я снялъ съ него шапку, — голова была холодная, какъ у мертвеца…
Я бросился къ машинисту.
— Василь Фелоровичъ, старикъ замерзъ, — крикнулъ я, дрожа.
— Что? — крикнулъ онъ.
— Старикъ замерзъ.
— Что ты? Рехнулся?.. Какъ замерзъ? Давай его сюда.
Я взять старика на руки и прямо къ топкѣ. Открыли топку. Пламя ударило старику въ лицо. Оно было темное и словно опухло отъ холода, глаза были закрыты, на рѣсницахъ бѣлѣли крупинки слезъ, борода и усы смерзлись въ ледяную сосульку.
Василій Федоровичъ нахмуренно и молча смотрѣть на него. Потомъ потрогалъ рукой… Въ первый разъ я видѣть, что онъ не ругался и былъ растерянъ. Онъ даже не бросился на меня съ упреками:
— Что-жь теперь дѣлать? — тихо спросилъ онъ.
Я молчалъ, не зная, что отвѣтить.
— Растирать надо, можетъ отойдетъ.
Растегнули шубу, кафтанъ и начали тереть грудь и бока снѣгомъ, начали тормошить его. Но все было напрасно. Старикъ не приходилъ въ себя. Онъ лежалъ передъ огнемъ безъ движенія, шла отъ него испарина, ледъ и снѣгъ на лицѣ таяли и похоже было, будто по лицу текутъ слезы.
— Что-жъ намъ дѣлать съ нимъ? — съ тревогой сказалъ Василій Федоровичъ. — Говори, Алексѣй, грѣхъ общій.
Но я молчалъ, тупо глядя на старика. Что могъ я сказать или посовѣтовать? Я привыкъ подчиняться и только.
А Василій Федоровичъ говорилъ, точно самъ съ собой:
— Объявить на станціи? Дѣло начнется, пойдутъ допросы, дознаніе… судъ…. Нѣтъ, нельзя. Сбросить съ паровоза? Еще увидитъ кто-нибудь — кондуктора или сторожъ. Найдется какая нибудь шельма, которая видѣла и докажетъ, что мы взяли старика на паровозъ… Сбрасывать нельзя. Что же дѣлать?
Василій Федоровичъ схватился руками за голову и стоялъ такъ нѣсколько минутъ. Поѣздъ шелъ тихо, хотя подъемъ давно уже окончился.
— Ну, Алексѣй, время не ждетъ, надо съ нимъ раздѣлаться, — указалъ онъ на старика. — Осталось одно средство, и мы его пустимъ въ ходъ, иначе бѣда.
Я вопросительно взглянулъ на него.
— Огонь поднимай!.. Старика въ сторону, — приказалъ Василій Федоровичъ.
Я началъ бросать въ топку уголь.
— Живо, живо, — подгонялъ меня Василій Федоровичъ.
Онъ безпокойно поглядывалъ то на путь, то на градусникъ, и его безпокойство передалось и мнѣ. Я не понималъ, что онъ хочетъ дѣлать, но чувствовалъ, что онъ задумалъ что-то страшное.
— Живо, живо, — командовалъ онъ.
Никогда еще не работалъ я съ такой горячностью. Обливаясь потомъ, я все швырялъ уголь въ топку. Пламя визжало, гудѣло. Изъ трубы вылетали снопы искръ.
Василій Федоровичъ заглянулъ въ топку, — тамъ бушевало цѣлое море огня.
— Довольно, — сказалъ онъ и прибавилъ ходу.
Поѣздъ рванулся впередъ, точно его ударили кнутомъ.
— Тащи сюда старика.
Весь дрожа, я притянулъ старика къ топкѣ; онъ опять застылъ, лежа на холодѣ.
— Бросай его въ топку!
У меня помутилось въ головѣ отъ этого приказа. Я стоялъ, какъ въ столбнякѣ, съ ужасомъ глядя на Василія Федоровича.
— Бросай, говорю тебѣ! — крикнулъ онъ.
Глаза его, горячіе и злые, сверкали, какъ у волка.
Я до сихъ поръ ясно помню всѣ подробности этой ночи, но какъ и чѣмъ управлялись тогда мои чувства, почему я дѣлалъ такъ, а не иначе, — объяснить не могу.
Помню, я упалъ на колѣни и началъ молить:
— Василій Федоровичъ! Не надо! Грѣхъ, вѣдь… Бога побойтесь!…
Тогда онъ наклонился ко мнѣ и, зашепталъ:
— Если мы этого ни сдѣлаемъ, мы пропали. Онъ, вѣдь, все равно мертвый. Бросай, или ты самъ полетишь вмѣстѣ съ нимъ въ топку!
Онъ былъ страшенъ въ эту минуту. Его шопотъ и острый, горячій, какъ раскаленное веретено, взглядъ жгли меня. Мнѣ казалось, что я схожу съ ума.
Съ помутившимся сознаніемъ, самъ не знаю, какъ, я схватилъ старика и бросилъ его, какъ полѣно, въ топку.
Пламя моментально охватило его, взвилось столбомъ и застонало. И сквозь пламя мнѣ показалось, что старикъ заворочался, какъ бы стараясь подняться.
Съ крикомъ отскочилъ я отъ топки и упалъ на кучу угля въ углу паровоза, дрожа какъ въ лихорадкѣ, что дѣлалось тогда со мною — нельзя разсказать. Я считалъ себя разбойникомъ, убійцей, готовъ былъ разбить себѣ голову, броситься подъ паровозъ. Такого ужаса и отчаянія я никогда ни испытывалъ во всю мою жизнь.
Не помню, какъ мы подошли къ станціи.
— Вставай, Алексѣй, станція, — сказалъ Василій Федоровичъ, дотрогиваясь до меня. Голосъ у него былъ глухой, точно не его.
Я поднялся и прислонился къ стѣнкѣ тендера. Василій Федоровичъ стоялъ у регулятора. Лицо у него было темное, губы плотно сжаты. Видно, и ему было не легко, только сила воли была у него желѣзная.
На станціи онъ купилъ двѣ бутылки водки.
Одну далъ мнѣ, а изъ другой сталъ пить самъ.
— Пей, легче будетъ, — сказалъ онъ.
Я молча отбилъ головку и поднесъ бутылку ко рту, го вдругъ мнѣ, вспомнилось:
— Вѣдь, онъ шелъ навѣстить свою больную старуху.
И бутылка съ водкой полетѣла на рельсы. Въ эту минуту мнѣ было такъ тяжело, точно я везъ на себѣ цѣлый поѣздъ.
На разсвѣтѣ мы пришли на свои станцію. Я поставилъ паровозъ въ депо и пошелъ на квартиру. Мнѣ хотѣлось поскорѣе заснуть и хоть во снѣ забыть то, что случилось въ эту проклятую ночь. Но спать я не могъ. Какъ только закрывалъ глаза, мерещилась огненная пасть паровоза и трупъ старика, корчащійся въ огнѣ.
Такъ промучился я весь день. Къ вечеру у меня оказался жаръ, бредъ. На утро я уже никого не узнавалъ, вскакивалъ о постели, метался, рвалъ на себѣ одежду… Меня отвезли въ желѣзнодорожную больницу, гдѣ я пролежалъ въ горячкѣ цѣлый мѣсяцъ.
По выздоровленіи я перешелъ на другую дорогу, здѣсь я служить не мнѣ. А Василія Федоровича послѣ того больше не видѣлъ. Говорили мнѣ, пить жестоко сталъ. А потомъ лѣтъ черезъ пять, до меня дошелъ слухъ, что онъ какъ-то упалъ подъ паровозъ во время маневровъ и умеръ, изувѣченный…
Старикъ замолчалъ.
Было уже поздно. Мы вскорѣ легли спать. Я, однако, долго не могъ уснуть. Ворочался и старикъ; часто вздыхалъ и шепталъ что-то.
На дворѣ шумѣть вѣтеръ, быль вьюга, скрипѣли подъ окномъ деревья, что-то стучало и хлопало.
И этотъ скрипъ и стуки непріятно дѣйствовали на нервы. Въ полуснѣ грезилось что-то болѣзненно-тяжелое. Казалось, что за окномъ, въ снѣжномъ вихрѣ, стонетъ погибшій въ огнѣ старикъ, стучитъ палкой въ стѣну и жалуется на что-то…