1895.
правитьСтрастная суббота 187* года.
Сумрачный вечеръ давно уже спустился на примолкшую землю. Разогрѣтая за день и теперь слегка обвѣянная бодрымъ дыханіемъ весенняго ночного мороза, земля, казалось, тихо вздыхала полною грудью; отъ этого дыханія, играя въ лучахъ величаво горѣвшаго звѣзднаго неба, вставали бѣлесоватые туманы, точно клубы кадильнаго дыма, подымавшіеся навстрѣчу идущему празднику.
Было тихо. Небольшой губернскій городъ N., весь обвѣянный сумрачною прохладой, замолкъ, въ ожиданіи минуты, когда съ высоты соборной колокольни прозвенитъ первый ударъ. Но городъ не спалъ. Подъ покровомъ влажнаго сумрака, въ тѣни молчаливыхъ, безлюдныхъ улицъ, слышалось сдержанное ожиданіе. Лишь изрѣдка пробѣжить запоздалый труженикъ, котораго праздникъ чуть не засталъ за тяжелою, непокорною работой, прогремитъ извощичья пролетка — и опять безмолвная тишь… Жизнь схлынула съ улицъ въ дома, въ богатыя хоромы и скромныя лачуги, свѣтившія окнами на улицу, и тамъ притаилась. Надъ городомъ, надъ полями, надъ всею землей слышалось незримое вѣяніе наступающаго праздника воскресенія и обновленія…
Луна не поднималась и городъ лежалъ въ широкой тѣни возвышенности, на которой виднѣлось большое, угрюмое зданіе. Странныя, прямыя и строгія линіи этого зданія мрачно рисовались на звѣздной лазури; темныя ворота чуть-чуть выдѣлялись, зіяя во мракѣ затѣненной стѣны, и четыре башни по угламъ вырѣзались на небѣ острыми вершинами.
Но вотъ съ высоты соборной колокольни сорвался и пронесся въ чуткомъ воздухѣ задумчивой ночи первый звенящій ударъ… другой, третій… Черезъ минуту въ разныхъ мѣстахъ, разными тонами, звенѣли, заливались и пѣли колокола, и звуки, сплетаясь въ могучую, своеобразную гармонію, тихо колыхались и будто кружились въ эѳирѣ… Изъ темнаго зданія, затѣнявшаго городъ, слышалось тоже чахлое, надтреснутое дребезжанье, какъ будто трепетавшее въ воздухѣ въ жалкомъ безсиліи подняться въ эѳирную высь за могучимъ аккордомъ.
Звонъ смолкъ… Звуки растаяли въ воздухѣ, но безмолвіе ночи лишь постепенно вступало въ свои права: долго еще въ сумракѣ чудился смутный, замирающій отголосокъ, точно дрожаніе невидимой, натянутой въ воздухѣ струны… Въ домахъ огни погасли; окна церквей сіяли. Земля въ 187* году еще разъ готовилась провозгласить старый лозунгъ побѣды мира, любви и братства…
Въ темныхъ воротахъ угрюмаго зданія лязгнули запоры. Полувзводъ солдатъ, бряцая въ темнотѣ оружіемъ, вышелъ смѣнять ночные караулы. Они подходили къ угламъ, на время остававливались у постовъ; изъ темной кучки людей выходила размѣреннымъ шагомъ одна фигура, а прежній часовой какъ будто тонулъ въ этой неопредѣленно чернѣвшей кучкѣ… Затѣмъ полувзводъ двигался дальше, обходя вокругъ высокой тюремной стѣны.
На западной сторонѣ на смѣну стоявшаго здѣсь часового вышелъ молодой новобранецъ; въ его движеніяхъ не исчезла еще деревенская угловатость; молодое лицо хранило выраженіе напряженнаго вниманія новичка, впервые занимающаго отвѣтственный постъ. Онъ сталъ лицомъ къ стѣнѣ, брякнулъ ружьемъ, ступилъ два шага и, сдѣлавъ полуоборотъ, сталъ плечомъ къ плечу прежняго часового. Тотъ, слегка повернувъ къ нему голову, прочиталъ заученнымъ тономъ обычныя наставленія:
— Отъ угла до угла… смотрѣть… не спать, не дремать! — быстро говорилъ солдатъ, а рекрутъ слушалъ все такъ же напряженно, и въ его сѣрыхъ глазахъ сквозило какое-то особенное выраженіе тоски.
— Понялъ? — спрссилъ ефрейторъ.
— Такъ точно!
— Ну, смотри! — сказалъ тотъ строго и затѣмъ, измѣнивъ тонъ, заговорилъ болѣе добродушно:
— Да ничего, Ѳадѣевъ, не бойся! Чай, ты не баба… Лѣшаго, что ли, тебѣ бояться-то?
— Зачѣмъ лѣшаго? — наивно отвѣтилъ Ѳадѣевъ и потомъ задумчиво прибавилъ: — Такъ штой-то на сердцѣ… будто какъ чижало, братцы…
При этомъ простодушномъ, почти по-дѣтски звучавшемъ признаніи въ кучкѣ солдатъ послышался смѣхъ.
— Вотъ она, деревня-то матушка! — съ пренебрежительнымъ сожалѣніемъ промолвилъ ефрейторъ и рѣзко скомандовалъ:
— Ружья вольно!… Шагомъ маршъ!
Караулъ, мѣрно постукивая на ходу, скрылся за угломъ, и скоро шаги его стихли. Часовой вскинулъ ружье и тихо пошелъ вдоль стѣны…
Внутри тюрьмы, съ послѣднымъ ударомъ колокола, началось движеніе. Мрачная и скорбная тюремная ночь давно уже не видѣла подобнаго оживленія. Какъ будто дѣйствительно благовѣстъ донесся сюда вѣстью свободы: черныя двери камеръ одна за другой отворялись. Люди въ сѣрыхъ халатахъ, съ роковыми цвѣтными лоскутьяии на спинахъ, длинными вереницами, попарно, проходили по корридорамъ, входя въ тюремную церковь, блиставшую огнями. Они шли справа и слѣва, поднимались по лѣстницѣ снизу, опускались сверху; среди гулкаго топота слышался по временамъ лязгъ ружья и переливчатое бряцаніе ножныхъ кандаловъ. Входя въ обширную церковь, сѣрая толпа вливалась въ отгороженныя рѣшоткой мѣста и тамъ затихала. Въ церковныхъ окнахъ также виднѣлись крѣпкія желѣзныя рѣшотки…
Тюрьма опустѣла. Только въ четырехъ угловыхъ башняхъ, въ небольшихъ круглыхъ камерахъ, наглухо запертыхъ, четыре одиночныхъ арестанта угрюмо метались по своимъ кельямъ, по временамъ припадая ухомъ къ дверямъ и жадно ловя отрывки долетавшаго изъ церкви пѣнія…
Да еще въ одной изъ общихъ камеръ, на нарахъ, лежалъ больной. Смотритель, которому доложили о внезапно заболѣвшемъ, подошелъ къ нему, когда арестантовъ уводили въ церковь, и, наклонясь, заглянулъ въ его глаза, горѣвшіе страннымъ блескомъ и тупо устремленные въ пространство.
— Ивановъ!… Слушай, Ивановъ! — окликнулъ смотритель больного.
Арестантъ не повернулъ головы; онъ бормоталъ что-то невнятное; голосъ былъ хриплый; воспаленныя губы шевелились съ усиліемъ.
— Завтра въ больницу! — распорядился смотритель и вышелъ, оставивъ у дверей камеры одного изъ корридорныхъ. Тотъ внимательно посмотрѣлъ на лежавшаго въ горячкѣ и покачалъ головой.
— Эхъ, бродяга, бродяга! Видно, братецъ, отбѣгалъ свое! — и, рѣшивъ, что тутъ ему дѣлать нечего, надзиратель прошелъ по корридору къ церкви, остановился у запертой двери и сталъ слушать службу, то и дѣло припадая къ землѣ для поклоновъ.
Пустая камера оглашалась по временамъ невнятнымъ говоромъ больного. Это былъ не старый еще человѣкъ, сильный и крѣпкій. Онъ бредилъ, переживая недавнее прошлое, и лицо его искажалось выраженіемъ муки.
Судьба сшутила надъ бродягой скверную шутку. Онъ прошелъ тысячу верстъ, пробираясь тайгой и дикими хребтами, вынесъ тысячи опасностей и лишеній, гонимый жгучею тоской по родинѣ, руководимый одною надеждой: «повидать бы… на мѣсяцъ… на недѣлю… пожить у своихъ… а такъ — хоть опять та же дорожка!» За сотню верстъ отъ родимой деревни онъ попалъ въ эту тюрьму…
Но вотъ невнятный говоръ притихъ. Глаза бродяги расширились, грудь дышетъ ровнѣе… Надъ горящею головой повѣяло болѣе отрадными мечтами…
…Шумитъ тайга… Ему знакомъ этотъ шумъ — ровный, пѣвучій, свободный… Онъ научился различать голоса лѣса, говоръ каждаго дерева. Величавыя сосны звенятъ высоко, высоко, густою, темною зеленью… Ели шепчутъ протяжно и гулко; веселая, яркая листвень машетъ гибкою вѣткой; осина дрожитъ и трепещетъ чуткимъ, боязливымъ листомъ… Свищетъ свободная птица, ручей говорливо и буйно летитъ по каменистымъ оврагамъ, и таежныя сыщицы — стая болтливыхъ сорокъ — носятся въ воздухѣ надъ тѣки мѣстами, гдѣ, невидимый въ чащѣ, проходитъ тайгою бродяга[1].
Точно струя свободнаго таежнаго вѣтра опахнула больного. Онъ поднялся, глубоко вздохнулъ; глаза съ выраженіемъ вниманія глядятъ впередъ, но вдругъ въ нихъ блеснуло что-то вродѣ сознанія… Бродяга, привычный бѣглецъ, увидалъ впередъ собою необычайное явленіе: открытую дверь…
Могучій инстинктъ встряхнулъ весь организмъ, потрясенный болѣзнью. Признаки бреда быстро исчезали или группировались около одного придставленія, яркимъ лучомъ прорѣзавшагося въ этомъ хаосѣ: одинъ!… дверь открыта!…
Черезъ минуту онъ стоялъ на полу. Казалось, весь жаръ воспаленнаго мозга хлынулъ къ глазамъ: они глядѣли какъ-то ровно, упорно и страшно.
Кто-то, выходя изъ церкви, отворилъ на мгновеніе дверь… Волны стройнаго, смягченнаго разстояніемъ, пѣнія коснулись уха бродяги и опять глухо смолкли. На блѣдномъ лицѣ скользнуло умиленіе, глаза затуманились и въ умѣ пронеслась давно лелѣянная мечтою картина: тихая ночь, шепотъ сосенъ, склонившихся темными вѣтвями надъ старою церковью родимой деревни… толпа земляковъ, огни надъ рѣкой и это самое пѣніе… онъ торопился въ пути, чтобъ услышать все это тамъ, у своихъ…
Между тѣмъ въ корридорѣ, у церковныхъ дверей, припадая къ землѣ, надзиратель усердно молился…
Молодой рекрутъ ходитъ съ ружьемъ вдолъ стѣны. Передъ часовымъ разстилается ровное, недавно обнажившееся изъ-подъ снѣга, далеко уходящее поле. Легкій вѣтеръ бѣжитъ по немъ, шелестя засохшимъ бурьяномъ, звенитъ въ прошлогодней травѣ и вѣетъ въ душу солдата спокойною, грустною думой.
Молодой часовой остановился у стѣны, поставилъ ружье на землю и, положивъ руки на дуло, а голову на руки, глубоко задумался. Онъ не могъ еще ясно представить себѣ, зачѣмъ онъ здѣсь, въ эту торжественную ночь передъ праздникомъ, съ ружьемъ у стѣны, въ виду пустыннаго поля. Вообще, онъ былъ еще настоящій мужикъ, не понималъ еще многаго, что такъ понятно солдату, и его недаромъ дразнили «деревней». Онъ такъ недавно еще былъ свободенъ, былъ хозяинъ, владѣлецъ своего поля, своей работы…. а теперь страхъ, безотчетный, необъяснимый, неопредѣленный, преслѣдовавшій каждый шагъ, каждое движеніе, вгонялъ молодую и угловатую деревенскую натуру въ колею строгой службы.
Но въ эту минуту онъ былъ одинъ… Пустынный видъ, разстилавшійся передъ глазами, и свистъ вѣтра въ бурьянѣ навѣвали на него какую-то дрему, и передъ глазами молодого солдата несутся родныя картины. Онъ тоже видитъ деревню, и тотъ же бѣжитъ надъ нею вѣтеръ, и церковь горитъ огнями, и темныя сосны качаютъ надъ церковью зелеными вершинами.
По временамъ онъ какъ будто очнется, и тогда въ его сѣрыхъ глазахъ отражается недоумѣніе: что это? — поле, ружье и стѣна… Онъ на минуту вспоминаетъ дѣйствительность, но скоро опять смутный звонъ ночного вѣтра навѣваетъ родныя картины, и солдатъ опять дремлетъ, опершись на ружье…
Невдалекѣ отъ мѣста, гдѣ стоитъ часовой, на гребнѣ стѣны появляется темный предметъ: это голова человѣка… Бродяга глядитъ въ дальнее поле, къ чуть видной чертѣ далекаго лѣса… Его грудь расширяется, жадно ловя свѣжее, свободное дуновеніе матери-ночи. Онъ спускается на рукахъ и тихо скользитъ внизъ вдоль стѣны…
Радостный гулъ колоколовъ будитъ ночную тишь. Дверь тюремной церкви раскрылась, во дворѣ крестный ходъ; стройное пѣніе хлынуло волной изъ церкви. Солдатъ вздрогнулъ, выпрямился, снялъ шапку, чтобы перекреститься, и… замеръ съ поднятою для молитвы рукой… Бродяга, достигнувъ земли, быстро пустился къ бурьяну.
— Стой, стой!… Голубчикъ, родимый!… — вскрикиваетъ часовой, въ ужасѣ подымая ружье. Все, чего онъ боялся, передъ чѣмъ трепеталъ, надвигается на него, безформенное, страшное — въ виду этой бѣгущей сѣрой фигуры. «Служба, отвѣтъ!» — мелькаетъ въ умѣ солдата, и онъ, вскинувъ ружье, прицѣлился въ бѣгущаго человѣка. Передъ тѣмъ, какъ спустить курокъ, онъ съ жалкимъ видомъ зажмурилъ глаза…
А надъ городомъ вновь паритъ и кружится въ эѳирѣ гармоническій, пѣвучій, переливчатый звонъ и… опять надтреснутый колоколъ тюрьмы трепещетъ и бьется, точно стонъ подстрѣленной птицы. Изъ-за стѣны стройно гесутся далеко въ поле первые звуки торжествующей пѣсни: «Христосъ воскресе!»
И вдругъ за стѣной, покрывая все остальное, грянулъ выстрѣлъ… Слабый, безпомощный стонъ пронесся за нимъ безпредметною жалобой, и затѣмъ на мгновеніе все стихло…
Только дальнее эхо пустыннаго поля, съ печальнымъ ропотомъ, повторяло послѣдніе раскаты ружейнаго выстрѣла.
1885 г.
- ↑ Сибирскіе бродяги разсказываютъ, что въ глухой тайгѣ сороки стаями провожаютъ пробирающагося въ чащѣ человѣка. Въ тѣ времена, когда охота на «горбачей» разрѣшалась закономъ, буряты охотники выслѣживали бродягъ по громкимъ крикамъ сорочьей стаи. Примѣч. авт.