В море житейском (Захарьин)/ДО

В море житейском
авторъ Иван Николаевич Захарьин

Опубл.: 1876. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ВЪ МОРѢ ЖИТЕЙСКОМЪ.

Повѣсть въ двухъ частяхъ *).

) Помѣщаемая здѣсь повѣсть составлена мною изъ автобіографическихъ записокъ одного моего друга, обязательно доставленныхъ мнѣ его родными, послѣ его смерти. И. Я.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава I.
Памятная дорога.

Это было давно, очень давно — болѣе пятнадцати лѣтъ тому назадъ….

Теперь на лицѣ моемъ глубокія и рѣзкія морщины; въ волосахъ сребрится сѣдина; согбенный станъ, старческій голосъ… А то, о чемъ я хочу разсказать, было во время моей пылкой юности, когда кипѣла кровь ключомъ, когда былъ «силъ избытокъ»… Это было въ тотъ возрастъ, когда молодая грудь дышитъ легко и свободно, когда человѣкъ полонъ надеждъ, свѣтлыхъ упованій и той, иногда безумной отваги, которая наталкиваетъ его на роковыя, тяжелыя и, повидимому, ненужныя событія, — безъ которыхъ онъ легко бы могъ и обойтись въ своей жизни.

Цѣлый, длинный рядъ ошибокъ и житейскихъ столкновеній и рядомъ съ ними напряженныя умственныя занятія сдѣлали изъ меня, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, больного человѣка: я заболѣлъ тихою меланхоліей, — и начальство того вѣдомства, гдѣ я служилъ, снесшись съ моими родными, рѣшило помѣстить меня въ отдѣленіе душевныхъ болѣзней. Я сильно тогда протестовалъ противъ этого, какъ казалось мнѣ, насилія; но тѣмъ не менѣе, конечно, вынужденъ былъ подчиниться этой мѣрѣ.

По всей вѣроятности, я бы никогда не рѣшился описывать это событіе, — какъ никогда и ни съ кѣмъ не рѣшаюсь говорить о немъ. И это не потому, чтобы мнѣ было стыдно этого событія — нѣтъ! — мнѣ, просто, больно и тяжело вспоминать о немъ, — и только. Чувство понятной душевной щекотливости отгоняетъ прочь эти мрачныя воспоминанія и не дозволяетъ дѣлиться ими ни съ кѣмъ, — и я охотно схоронилъ бы эти событія въ душѣ своей на вѣки, если бы рядомъ съ этими мрачными, грозными воспоминаніями моей молодости не стоялъ иной образъ — свѣтлый, ласкающій, милый… Какъ далекою зарницей освѣщается, иногда, могильный мракъ ночи, такъ и этотъ свѣтозарный образъ освѣщаетъ мрачное прошлое моей далекой молодости. И теперь. когда уже на-вѣки угасла эта свѣтлая, путеводная зарница моей жизни, — для меня дѣлаются священны и дороги воспоминанія о ней. И какъ ни мрачна была ночь, роковыя тѣни отъ которой легли на всю мою жизнь, но я все же могу теперь вспоминать о ней, объ этой ночи, безъ боли въ душѣ, безъ злобы въ сердцѣ и безъ краски негодованія въ лицѣ; — и только лишь потому, что въ мракѣ этой ночи прошелъ предо мною лучезарный образъ любимой женщины, не повѣрившей никому, что я былъ больной человѣкъ!….

Какъ, иногда, надъ прахомъ близкихъ и дорогихъ намъ людей мы спѣшимъ ставить могильные памятники, — такъ же точно и авторъ рисуетъ, иногда, торопливою кистью милые образы, навсегда утраченные имъ…. И я могу сдѣлать это, въ настоящее время, тѣмъ легче и свободнѣе, что почти всѣ дѣйствующія лица моей повѣсти сошли уже съ жизненной сцены и переселились въ тотъ міръ, куда уже не достигнетъ до нихъ ни одинъ житейскій разсказъ, — какъ бы онъ громокъ, скученъ, или печаленъ ни былъ….

5-го октября 1860 года, часовъ въ семь вечера, въ нашъ чинный уединенный домъ, въ губернскомъ городѣ Т***, пріѣхалъ квартальный надзиратель и съ нимъ двое полицейскихъ солдатъ, верхами, — чтобы «получить» меня и отвезти въ городскую больницу, въ отдѣленіе душевныхъ болѣзней.

Полицейскій офицеръ предъявилъ данное ему предписаніе, — и черезъ четверть часа я былъ готовъ.

Совершенно различно было выраженіе физіономій у людей, вышедшихъ провожать меня. Фонари, которые держала прислуга, позволяли мнѣ разглядѣть и удержать въ памяти это выраженіе.

У отца, помню, было грустное и блѣдное лицо; онъ провожалъ меня, какъ покойника. У мачихи была, тоже, соболѣзнующая физіономія; но какъ она ни старалась придать себѣ побольше печали, — затаенная радость просвѣчивалась, противъ воли, сквозь каждую черту ея красиваго и злого лица: на немъ ясно обозначалось злорадство, то чувство, отвратительнѣе котораго, какъ извѣстно, не признавалъ Аристотель. Лицо добродушнаго полицейскаго офицера, напротивъ, выражало полную и нескрываемую радость; — и очень понятно было для меня, почему онъ особенно радовался и былъ такъ доволенъ: онъ, по всей вѣроятности, готовился къ физической борьбѣ «съ сумасшедшимъ», не расчитывая заполонить меня полюбовно; а вышло совсѣмъ не такъ: я не оказалъ ему ни малѣйшаго сопротивленія, находя неумѣстнымъ какое бы то ни было упорство. Верховые на лошадяхъ сидѣли съ стоическимъ терпѣніемъ подъ дождемъ, закутавшись въ башлыки и равнодушно посматривая на всю эту картину, словно думая: «Догадало же его сойти съ ума въ этакую непогодь!…» Прислуга отца имѣла перепуганныя, сожалѣющія лица, а другъ моего дѣтства, милый казачекъ Максъ, просто заливался слезами, такъ что мачиха уже нѣсколько разъ сурово на него посматривала….

Наконецъ, мнѣ стала надоѣдать вся эта нѣмая сцена….

— Нельзя ли приказать ѣхать? — обратился я къ офицеру.

— Трогай! — крикнулъ онъ нашему кучеру, и мы медленно стали съѣзжать со двора. Отецъ проворно подбѣжалъ ко мнѣ и еще разъ перекрестилъ на дорогу….

Дрожки, выѣхавъ изъ воротъ, быстро покатились по мягкому, немного смоченному лугу…. Мы поѣхали берегомъ, почти около самой рѣки. Мелко сѣялъ осенній дождь, дулъ сильный, пронизывающій насквозь вѣтеръ, — и какою-то могилой глядѣла черная, непривѣтная рѣка; шумно разбивались о берега ея пѣнистыя волны, и въ темнотѣ угрюмой, октябрьской ночи доносились съ середины рѣки какіе-то неопредѣленные, неясные, какъ сама ночь, звуки; — и былъ ли то птичій крикъ, или запоздалый рыболовъ ѣхалъ по рѣкѣ — Богъ-знаетъ!… На берегу Чернаго моря, въ Крыму, во время лѣтнихъ ночей, постоянно слышатся такіе же звуки.

И было мгновеніе — одно только мгновеніе! — когда въ головѣ мелькнула мысль: броситься изъ экипажа, прямо съ крутого берега, въ рѣку…. «А жизнь и счастіе? а любовь и слава, и месть?»… подумалъ я, — и быстрѣе молніи унеслась эта мысль; но послѣ нея стало какъ-то еще болѣе жутко и страшно… Я даже, не могъ представить себѣ — что меня ожидаетъ? такъ-какъ до этого времени никогда не видалъ той обстановки, куда теперь долженъ былъ войти. Отъ неожиданности обстоятельствъ, я не могъ отдать себѣ яснаго отчета ни въ томъ, что я дѣлалъ, ни въ томъ, что мыслилъ: я былъ въ какомъ-то полуснѣ, въ забытьи…. Т--ская мостовая заставила меня очнуться, и я вспомнилъ, что мы скоро должны будемъ ѣхать мимо квартиры моей любимой сестры, только-что переѣхавшей на зиму въ Т.

— Послушайте, — сказалъ я квартальному: — я хорошо знаю, что вы исполняете только свою обязанность, а потому нисколько на васъ не въ претензіи; но у меня будетъ къ вамъ одна маленькая просьба: позвольте мнѣ на минуту заѣхать къ сестрѣ — мы скоро будемъ проѣзжать мимо ея квартиры.

— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, лучше и не просите! — отвѣтилъ онъ мнѣ: — Не могу-съ!

— Ну, дѣлать нечего. Позвольте, по крайней мѣрѣ, одному изъ солдатъ зайдти къ сестрѣ: пусть хоть скажетъ ей, — чтобы она завтра навѣстила меня.

— И объ этомъ не просите: не могу. — И мы оба замолчали.

Вскорѣ нашъ кортежъ сталъ подъѣзжать къ квартирѣ сестры. Я не выдержалъ: она была существомъ, лѣе всѣхъ любимымъ мною въ мірѣ….

— Прикажите, пожалуйста, кучеру ѣхать шагомъ, — обратился я вновь къ своему провожатому.

— Это можно-съ, — отвѣчалъ онъ, и распорядился. Наши дрожки тихо поѣхали мимо ея квартиры… Окна въ домѣ были низкія, шторы подняты, и мнѣ хорошо была видна вся внутренность комнатъ: въ залѣ стоялъ самоваръ — это меня все еще поджидали къ чаю; около стола сидѣла старенькая и добренькая тетушка, съ ея вѣчнымъ чулкомъ въ рукахъ, въ своихъ классическихъ, черепаховыхъ очкахъ… Сестра, вѣроятно, ожидая меня, стояла у окна и вглядывалась въ темную ночь-не подъѣду ли я?… Мнѣ стало тяжело и грустно; еща немного, — и я чувствовать, что не выдержалъ бы этой минуты….

— Надя!! — крикнулъ я… Она вздрогнула; — замѣтно было, что она испугалась этого болѣзненнаго крика, потому что быстро отошла отъ окна… Подбѣжала горничная и торопливо начала опускать сторы…

Всадники наши подобрали поводья, полицейскій офицеръ переполошился и, съ словомъ: «пошелъ»! сильно толкнулъ кучера въ спину. Дрожки опять быстро поѣхали, подскакивая по избитой мостовой.

— Вотъ-съ, изволите видѣть — говорилъ мнѣ мой спутникъ тономъ упрека: — я исполнилъ вашу просьбу, а вы что надѣлали-было?!.. барышню перепугали, да и меня тоже. Вѣдь этакъ крикнуть!… разсуждалъ онъ болѣе съ самимъ собою, потому что я не слушалъ и не отвѣчалъ ему: — не своимъ голосомъ крикнули!.. А все притворялись здоровымъ… Поскорѣе бы довезти васъ Богъ далъ!…

И вскорѣ, дѣйствительно, мы выѣхали за городъ, и сквозь темноту ясно обрисовалось бѣлое зданіе городской больницы, а за ней, какъ готовая могила, стоялъ особнякомъ желтый домъ…

Глава II.
Первая ночь.

Я и мой провожатый очутились въ довольно просторной комнатѣ, форменнаго вида, напоминавшей вообще наши присутственныя мѣста въ провинціяхъ: столь, заваленный бумагами, конторка, два-три стула, кожаный диванъ, набитый, вмѣсто волоса, камнями, подсвѣчникъ съ сальной свѣчой, грязь и обрѣзки бумаги на полу и

Дежурный фельдшеръ за столомъ. Комната эта называлась пріемной.

— Что вамъ угодно съ? — спросилъ фельдшеръ, обращаясь преимущественно къ моему спутнику.

— Я, вотъ, привезъ ихъ, — торопливо проговорилъ полицейскій офицеръ, указывая на меня. — Вотъ, «отношеніе» изъ штаба; а вы потрудитесь дать росписочку, что получили ихъ.

Фельдшеръ сѣлъ къ столу и черезъ двѣ минуты написалъ росписочку въ полученіи; чиновникъ взялъ ее и бережно положилъ въ карманъ.

— Затѣмъ прощайте! — сказалъ онъ фельдшеру. — И вамъ, также-съ, мое почтенье! — отнесся онъ ко мнѣ, протягивая руку.

Мы простились, и онъ торопливо вышелъ изъ комнаты. Вскорѣ, по мощеному двору больницы раздался стукъ отъѣзжавшаго экипажа.

— Чѣмъ вы больны? — спросилъ меня дежурный фельдшеръ.

— У меня, въ настоящее время, голова болитъ, — отвѣчалъ я; — нельзя ли поскорѣе указать мнѣ койку, гдѣ бы я могъ прилечь?

— Пойдемте въ «палату» — я сейчасъ же распоряжусь этимъ, — отвѣчалъ онъ. И мы отправились по довольно темнымъ коридорамъ и лѣстницамъ въ верхній этажъ. Онъ даже и не подумалъ заглянуть въ бумагу, при которой я былъ препровожденъ, — чему я, конечно, быль очень радъ, расчитывая, что авось-то хоть одну ночь проведу съ обыкновенными смертными.

— Я васъ положу съ «благородными», — говорилъ мнѣ фельдшеръ, пока мы подымались съ лѣстницы на лѣстницу: — съ вами въ палатѣ будутъ лежать: священникъ, два отставныхъ офицера, одинъ актеръ, да еще….

— Положите съ кѣмъ хотите, только поскорѣе, пожалуйста! — перебилъ я его.

— Сейчасъ дойдемъ; вотъ только еще немного подняться… А завтра васъ осмотритъ старшій докторъ и назначитъ вамъ, можетъ быть, другую палату.

Наконецъ, мы пришли. Фельдшеръ тотчасъ же распорядился, чтобъ мнѣ назначили койку, — и минутъ черезъ пять я уже раздѣвался, расчитывая крѣпко заснуть на своемъ новосельѣ.

— Вамъ не нужно ли «прописать» чего нибудь? — спросилъ фельдшеръ.

— Нѣтъ, благодарю васъ, ничего не нужно; — отвѣчалъ я ему.

— А дежурному лекарю доложить объ васъ, или нѣтъ? — приставалъ онъ ко мнѣ.

— Какъ хотите.

— Ну, такъ я доложу-съ. У насъ, когда привозятъ «благороднаго», то ужь всегда докладываютъ лекарю — онъ чего нибудь прописываетъ…

Я не отвѣчалъ ему; фельдшеръ повернулся на каблучкахъ и вышелъ. Я сталъ осматривать комнату и моихъ сосѣдей. Одна сальная свѣча въ большой и высокой палатѣ придавала какой-то особенный, тяжело-грустный видъ моей новой квартирѣ… На сосѣдней койкѣ, въ сѣромъ, казенномъ халатѣ, сидѣлъ священникъ, еще молодой, со впалыми щеками, болѣзненнымъ блескомъ глазъ и такимъ цвѣтомъ лица, который сразу говорилъ о его болѣзни — о страшной и неизлечимой чахоткѣ, которая медленно и неотвратимо сводить человѣка въ могилу; онъ сидѣлъ, немного сгорбившись, и, придерживаясь обѣими руками за грудь, задыхался отъ сухого, хриплаго кашля… Рядомъ съ нимъ лежалъ молодой человѣкъ и, какъ будто въ противоположность своему сосѣду, имѣлъ такой счастливо-свѣжій цвѣтъ лица, что становилось завидно, глядя на него, и я сильно усомнился въ словахъ фельдшера, что больные размѣщаются здѣсь по роду болѣзней. Юноша, порою, принимался насвистывать арію изъ «Риголетто» и, беззаботно-лѣниво поглядывая вокругъ себя, курилъ папироску.. «Должно быть, это и есть актеръ», — подумалъ я, и только что хотѣлъ было укутываться въ одѣяло, какъ въ нашу палату вошла цѣлая процессія: впереди шелъ палатный служитель со свѣчой, за нимъ дежурный лекарь, далѣе, тотъ фельдшеръ, что «получилъ» меня, и, позади всѣхъ, еще нѣсколько служителей. Все это общество прямо подошло къ моей койкѣ. Лекарь сталъ щупать мой пульсъ, голову, смотрѣть языкъ и распрашивать о болѣзни.

— Да вы совсѣмъ здоровы; у васъ лишь маленькій жаръ, — замѣтилъ онъ мнѣ. — Васъ привезла полиція? — спросилъ онъ вдругъ.

Я отвѣчалъ утвердительно.

— Покажи отношеніе, — обратился онъ къ дежурному фельдшеру. Тотъ подалъ. Лекарь быстро пробѣжалъ бумагу полиціи, потомъ пристально поглядѣлъ на меня, замѣтивъ: Да, вы, дѣйствительно, больны! — И какъ-то торопливо вышелъ изъ палаты; за нимъ вышли и прочіе его спутники; но двое служителей воротились тотчасъ же и, какъ угорѣлые, бросились выдвигать ящикъ у столика, около моей кровати: взяли оттуда ножикъ съ вилкой и пошли искать по другимъ столикамъ, у моихъ сосѣдей… Я догадался, въ чемъ дѣло; но зато мои сосѣди рѣшительно недоумѣвали, глядя на всю эту бѣготню, и начинали уже посматривать на меня довольно подозрительно…

Набѣгавшись вдоволь и обезоруживъ насъ, служители вышли; но сейчасъ же вошелъ дежурный фельдшеръ и попросилъ меня одѣваться и слѣдовать за нимъ, говоря, что докторъ приказалъ перевесть меня «въ другую палату». Я увидѣлъ, что мнѣ не суждено было провесть эту ночь спокойно…

И опять повторилось хожденіе по лѣстницамъ, но уже сверху внизъ и съ маленькой разницей: дорогу освѣщали намъ фонаремъ и, кромѣ того, впереди и позади меня была почетная стража изъ двухъ служителей.

Мы вышли, наконецъ, на больничный дворъ, или скорѣе, обширный садъ, потому что всюду мелькали, въ темнотѣ, аллеи и деревья, уже обсыпавшіяся. Мнѣ казалось, что ночь была еще темнѣй, чѣмъ въ то время, когда мы ѣхали сюда; да и самый дождь какъ будто еще злѣе билъ въ лицо, и вѣтеръ былъ еще порывистѣе… Мы всѣ шли молча, — и какое-то странное это было шествіе! оно никогда не изгладится у меня изъ памяти…

Пройдя шаговъ 600, мы вошли на парадное крыльцо большого каменнаго флигеля. Было уже часовъ одиннадцать вечера, и нужно было долго звонить, чтобъ отворили намъ; наконецъ, за дверью послышались шаги, загремѣли ключи и дежурный служитель распахнулъ двери.

— Какого тамъ еще лѣшаго вы привели? — былъ первый вопросъ, который предложилъ онъ моимъ провожатымъ. — «Скверно!» подумалъ я: «если уже, на первыхъ порахъ, меня сочли за лѣшаго!..»

— А ты не ругайся, — замѣтилъ ему довольно внушительно фельдшеръ: — а зажигай-ка лучше свѣчку, да зови надзирателя.

— Надзиратель дрыхнетъ — отвѣчалъ служитель; — я лучше разбужу Алексѣя Григорыіча, фершела.

— Говорятъ тебѣ, буди надзирателя! — прикрикнулъ провожавшій меня дежурный фельдшеръ и, отойдя съ служителемъ въ сторону, что-то пошепталъ ему на ухо; тотъ сейчасъ же побѣжалъ за свѣчей, зажегъ ее отъ нашего фонаря и изчезъ куда-то.

— Это и есть сумасшедшій домъ? — спросилъ я у фельдшера.

— Да-съ — отвѣтилъ онъ и, какъ будто сконфузившись, что не туда меня завелъ, отвернулся въ сторону.

Въ домѣ было такъ тихо, какъ я и не ожидалъ, — и я искренно этому порадовался; до этого времени мнѣ ни разу не случалось бывать въ домахъ «душевныхъ болѣзней», но тѣмъ не менѣе я считалъ ихъ самыми безпокойными домами на свѣтѣ; а теперь я начиналъ уже надѣяться, что авось-то дадутъ мнѣ койку, оставятъ меня въ покоѣ, и я, наконецъ, добьюсь своего — засну. Но надеждѣ этой — увы! — не суждено было осуществиться въ эту ночь: она была также обманчива, какъ и тишина желтаго дома!…

Спустя нѣкоторое время, явился надзиратель — высокій, сутуловатый старикъ, отставной офицеръ изъ выслужившихся; съ нимъ пришли еще двое служителей. Онъ внимательно осмотрѣлъ меня съ ногъ до головы, отпустилъ моихъ провожатыхъ и попросилъ меня слѣдовать за собою. Мы пошли длиннымъ и узкимъ корридоромъ II вскорѣ остановились около одной камеры.

— Кто здѣсь спитъ теперь? — спросилъ надзиратель у того самаго служителя, дежурнаго, который принялъ меня за лѣшаго.

— Здѣсь двое, — отвѣчалъ тотъ: — одинъ — Ванюшка, а другой — острожникъ Бурлаковъ.

— Вывести ихъ и запереть въ «темную»; а сюда, вотъ, надо его положить, — приказалъ надзиратель, ткнувъ въ мою сторону пальцемъ.

Служитель засуетился, досталъ ключи, отперъ и отворилъ камеру, — на насъ пахнулъ зловонный, смѣшанный съ нездоровыми испареніями, воздухъ, въ которомъ носъ надзирателя съумѣлъ-таки отличить запахъ табаку.

— А вы опять курили, острожные черти! — крикнулъ онъ въ камеру. — Я сколько разъ приказывалъ вамъ, — обратился онъ къ служителямъ, — чтобъ у нихъ отбирали трубки; еще пожаръ надѣлаютъ, шельмы!…

— Да развѣ за ними углядишь, ваше благородіе, — отвѣчали служители.

Я заглянулъ въ камеру: въ ней стояли двѣ кровати, на одной изъ нихъ, разметавшись во снѣ, лежалъ очень молодой парень, почти юноша: курчавые, бѣлокурые волосы какъ-то небрежно-красиво разсыпалисыю жесткой подушкѣ; сухія, тонкія руки были раскинуты врозь, словно онъ держался за койку; на лицѣ его игралъ почти-дѣвственный румянецъ. «Неужели это преступникъ»? подумалъ я… На другой койкѣ сидѣлъ уже проснувшійся мущина лѣтъ сорока, смуглый, черноволосый, съ длинною бородой, нечесанными, почти свалявшимися волосами, и съ такимъ недобрымъ лицомъ, что, встрѣтясь съ нимъ гдѣ нибудь въ лѣсу, непремѣнно бы, кажется, свернулъ отъ него въ сторону… Онъ неподвижно уставился въ землю и спокойно, не обращая на насъ никакого вниманія, продолжалъ сидѣть на своей койкѣ.

— Одѣвайтесь и выходите! — крикнулъ надзиратель, взялъ свѣчку и смѣло вошелъ въ камеру.

Молодой парень, котораго называли Ванюшкой, забормоталъ что-то во снѣ, повернулся на-бокъ и заснулъ-было, по прежнему; но сильный толчокъ въ спину, которымъ поподчивалъ его надзиратель, разбудилъ его; онъ быстро вскочилъ на ноги, протеръ глаза, тупо посмотрѣлъ на всѣхъ и торопливо началъ одѣваться, — то есть, надѣвать больничный сѣрый халатъ и туфли.

— Живѣй поворачивайся! — скомандовалъ имъ надзиратель. Они засуетились: забрали изъ-подъ тюфяковъ, въ тихомолку, свое секретное имущество — маленькіе образа, кисеты съ табакомъ и коротенькія трубочки — и вышли. Проводивъ ихъ, надзиратель осмотрѣлъ обѣ постели и желѣзныя рѣшетки въ окнѣ и обратился ко мнѣ:

— Вы, пока, переночуете въ этой камерѣ. — сказалъ онъ; — а завтра, старшій докторъ, навѣрное, назначить вамъ другое помѣщеніе. Теперь, раздѣвайтесь-я перепишу все ваше платье и сдамъ въ цейхгаусъ; а вы получите халатъ и туфли.

Я раздѣлся. Надзиратель переписалъ мое платье и вещи, счелъ бывшія при мнѣ деньги, нашелъ въ бумажникѣ женскую карточку и долго ее разсматривалъ; наконецъ, передалъ все это дежурному служителю и вышелъ отъ меня. Уходя, они захватили и свѣчку; и когда щелкнулъ за ними замокъ, то я почувствовалъ себя въ первый разъ какъ-то неловко: это былъ не страхъ, а какое-то другое чувство… Вокругъ была совершенная темнота и тишина; воздухъ былъ удушливый и тяжелый; — послѣднему обстоятельству много помогала деревянная лохань, стоявшая въ углу камеры… Я влѣзъ на окно, ощупалъ форточку и отворилъ ее; но въ комнату тотчасъ же ворвался такой сильный вѣтеръ и дождь, что я, поневолѣ, минутъ пять спустя, затворилъ ее опять. «Авось, засну», подумалъ я, и сталъ ощупывать постель: одна изъ нихъ, на которой спалъ молодой парень, оказалась очень теплой и сырой — отъ испареній; я перешелъ на другую койку, и только успѣлъ завернутся въ одѣяло, какъ почувствовалъ, что на меня начали взбираться и покусывать извѣстныя насѣкомыя; какъ надо было полагать, въ постелѣ ихъ было не мало. Я взялъ одѣяло, встряхнулъ его, постлавъ на полу, положивъ себѣ подъ голову казенную подушку, набитую сѣномъ, и почти тотчасъ же заснулъ, если не спокойнымъ, то зато крѣпкимъ сномъ…

Предъ разсвѣтомъ, меня разбудилѣ страшный, почти нечеловѣческій крикъ, доносившійся въ мою камеру.

— Пожаръ! пожаръ!! горимъ!!! кричало нѣсколько отчаянныхъ голосовъ.. Я вскочилъ и бросился прежде всего къ окну; — но на дворѣ была та же ночь «тюрьмы чернѣй»; я подбѣжалъ къ двери, толкнулъ ее, но она была заперта снаружи; я сталъ прислушиваться: по корридору раздавались шаги и тѣ же крики… «Однако, скверно! подумалъ я: пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ, сгоришь!..» И я начать стучать въ дверь — сначала, довольно умѣренно, а потомъ, и посильнѣе. У двери послышались шаги.

— Если ты еще станешь стучать, то мы надѣнемъ на тебя кожаную рубашку, — проговорилъ кто-то изъ-за двери густымъ басомъ.

Я сразу понялъ, въ чемъ дѣло, и сильно подосадовалъ на себя за свою опрометчивость: было ясно, что это кричали съумасшедшіе…

— Экіе полоумные идолы! — бранился тотъ же басъ за дверью, выдрыхлись съ вечера-то, — вотъ, теперь и начинаютъ орать.

А по корридору, между тѣмъ, раздавались еще болѣе отчаянныя вопли, призывающіе къ спасенію, словно весь домъ уже охватило пламенемъ…

— Э, чтобъ вамъ околѣть! — ворчалъ тотъ же голосъ: — Вотъ она, жизнь-то каторжная — соснуть не дадутъ, черти этакіе!

Я добрался ощупью опять къ своей постели на полу и легъ; но заснуть уже не могъ, не смотря на все желаніе и усталость.

Многое передумалось и перечувствовалось мною въ ту памятную ночь!.. Припоминались и группировались вмѣстѣ всѣ обстоятельства, по поводу которыхъ мнѣ довелось провести эту первую ночь въ желтомъ домѣ…. И когда спокойно анализирующій умъ сталъ незамѣтно приходить къ сознанію, что люди были, можетъ быть, отчасти правы, заподозрѣвъ во мнѣ безумнаго, — о, тогда, какъ ни мгновенно было это сознаніе, но оно, какъ тяжелый кошемаръ, придавило меня, и напрасно старался я отогнать отъ себя эту мысль — она уже не оставляла меня болѣе!…

Я вспомнилъ, что давно уже не молился… Молча упалъ я на свою постель, припалъ жаркимъ лицомъ къ холодному полу и долго молился. И когда окончилъ молитву, то почувствовалъ, какъ отливаетъ отъ моего сердца вся накипѣвшая злоба, та мучительная, безсильная злоба, съ которой такъ тяжело и горько живется на свѣтѣ!.. и я постигнулъ всю тщету своего зубовнаго скрежета на людей, понялъ весь комизмъ своего печальнаго донъ-кихотства, — и ощутилъ въ своей душѣ новое, дотолѣ еще незнакомое мнѣ чувство: я созналъ, хотя еще и смутно, что долженъ буду примириться въ жизни со многимъ…

Не даромъ для меня прошла та ночь! — и когда въ окнѣ слегка забѣлѣло и дождь пересталъ стучать въ стекла, я, словно надломленный, тихо легъ на холодный полъ и заснулъ на этотъ разъ уже спокойнымъ сномъ…

Мнѣ представился далекій, знакомый, раскольничій городъ, въ то время, когда я выѣзжалъ изъ него… Стояло лѣто и была ночь — степная, жаркая и пахучая ночь… Въ почтовой телѣгѣ, на тройкѣ, я быстро ѣхалъ по немощенымъ улицамъ этого города; луна обдавала его своимъ дерзкимъ, назойливымъ свѣтомъ… кое гдѣ, въ окнахъ, мелькали у образовъ лампады; по улицамъ лишь изрѣдка пробиралась гдѣ нибудь одинокая, запоздалая тѣнь… Вотъ мелькнула площадь, городской соборъ, острогъ — все знакомыя мѣста; а вотъ, и завѣтный, каменный домъ съ колоннами… — Стой ямщикъ, стой! быстро говорю я. И въ домѣ отворился балконъ, показалась стройная, высокая фигура, одѣтая въ бѣломъ, и, вся облитая луннымъ свѣтомъ, долго-долго и пристально смотрѣла на меня… потомъ быстро поднесла къ глазамъ платокъ, вытерла слезы и махнула рукой въ ту сторону, куда лежалъ мнѣ путь!.. Чувство грусти и скорби охватило меня, заныла и затосковала душа моя, — и я еще разъ оглянулся на балконъ: прислонясь къ колоннѣ, она закрыла платкомъ лицо и, тихо рыдая, вздрагивала вся… — Пошелъ, ямщикъ! пошелъ скорѣе!! — и тройка вновь понеслась по мертвому городу… Вотъ, выѣхали за заставу; началось поле, пахнулъ въ лицо свѣжій воздухъ, а вдали виднѣлся темный лѣсъ…

Черезъ пять минутъ мы въѣзжали уже въ дремучій боръ; — угрюмо и непривѣтно кивали мнѣ головами черныя сосны, въ лицо пахнуло сыростью и холодомъ, въ глубинѣ лѣса было темно и жутко… — «Словно моя новая жизнь!» подумалъ я…

— Вставай!! — вдругъ, громко раздалось надъ самымъ моимъ ухомъ. Я проснулся — и протеръ глаза… Переломною, съ шваброй въ рукѣ, стоялъ служитель; на дворѣ уже вполнѣ разсвѣло, но сальный огарокъ тускло еще освѣщалъ мою тюрьму, которую готовились убирать; въ корридорѣ, въ палатахъ и сосѣднихъ камерахъ слышались чистка половъ, стукъ, брань и топотня.

Желтый домъ проснулся…

Глава III.
Дни за днями.

Старшій докторъ не нашелъ во мнѣ никакихъ признаковъ умопомѣшательства; но объявилъ, что я нахожусь «въ сильно-экзальтированномъ состояніи, переходящемъ въ ненормальное»; — это былъ тотъ отвѣть, котораго я могъ добиться отъ него. Не знаю, какъ онъ опредѣлилъ мою болѣзнь на языкѣ медицины и что донесъ о ней въ Губернское правленіе и Врачебную управу, — но меня не освободили, и мнѣ предстояло лечиться отъ этого «сильно-экзальтированнаго состоянія…»

Скучно и однообразно потянулись въ моей жизни дни за днями!.. Погода, какъ нарочно, стояла дождливая и холодная: на дворѣ была слякоть и, порою, начиналъ уже порошить снѣжокъ; если же, иногда, случался солнечный теплый день, то мнѣ позволялось, въ сопровожденіи служителя, гулять по больничному двору, превращенному въ садъ, представлявшій въ то время, то-есть въ началѣ октября, самый печальный и скучный видъ. На жительство меня оставили въ той же камерѣ, гдѣ я и ночевалъ; только поприбрали ее немножко: вынесли лишнюю койку, подмыли полъ, надѣли чистое бѣлье на на мою постель и поставили въ комнатѣ зеленый столикъ и табуретку. Ежедневно, въ 7 часовъ утра, дежурный служитель отпиралъ дверь въ мою камеру, выметалъ ее и запиралъ вновь, до визитаціи младшаго лекаря, спеціально завѣдывавшаго обоими отдѣленіями желтаго дома — мужскимъ и женскимъ; онъ, обыкновенно, являлся часовъ въ 9 или 10. Съ съумасшедшими больными онъ не вступалъ ни въ какіе разговоры: онъ ихъ слегка побаивался, а они его не уважали за это; другимъ паціентамъ, припадочнымъ, меланхоликамъ и людямъ уже выздоравливающимъ, онъ прописывалъ что нибудь и пророчилъ скорую выписку; но ему, конечно, мало вѣрили, зная, что освобожденіе изъ желтаго дома зависѣло не отъ него, а отъ цѣлаго ряда перипетій и канцелярскихъ мытарствъ, чрезъ которыя надо было пройти. Вообще, насколько я могъ замѣтить, врачъ этотъ тяготился желтымъ домомъ и занимался больными какъ-то нехотя, безъ всякой любви и старанія, ограничиваясь короткою лишь визитаціей разъ въ день. Онъ былъ еще не старый человѣкъ, но успѣвшій уже, какъ говорится, заматерѣть въ провинціи и пустить корни: жениться, пріобрѣсти родню, связи и большую практику, къ которой, естественно, душа его лежала гораздо болѣе, чѣмъ къ съумасшедшему дому. Ближайшимъ его помощникомъ былъ особый фельдшеръ, спеціально находившійся при съумасшедшихъ, даже имѣвшій квартиру въ одной изъ камеръ, рядомъ съ больными. Это былъ человѣкъ среди ихъ лѣтъ, холостой и предобродушнаго нрава: онъ умѣлъ какъ-то особенно мягко обходиться съ своими паціентами, именно такъ, какъ и слѣдовало обходиться съ людьми, страдающими душевными болѣзнями, и какъ не умѣли обращаться доктора; — и за то, всѣ больные любили этого фельдшера, въ его присутствіи смирялись и слушались его безпрекословно. Старшій докторъ заходилъ къ намъ очень рѣдко; вѣроятно, потому, что его и прочіе-то больные, умные, и то плохо понимали; а ужъ съ съумасшедшими и подавно онъ не столковалъ бы на своемъ странномъ нарѣчіи: этотъ докторъ былъ нѣчто въ родѣ гоголевскаго Христіана Ивановича, и для меня до сихъ поръ осталось загадкою — на какомъ языкѣ онъ объяснялся съ тѣми больными, которые были лишены способности понимать его полурусскую, полу-нѣмецкую рѣчь?…

Въ одинадцать часовъ намъ раздавали хлѣбъ: кто былъ на первой порціи, то-есть, получалъ щи и кашу, тому давали два фунта ржаного, а кто былъ на второй, на супной порціи, или, какъ ее называли больные — на голодной, тому выдавался бѣлый хлѣбъ въ ³/₄ фунта вѣсомъ. Второй порціи больные боялись гораздо болѣе, чѣмъ обливанія холодною водой, даже болѣе, чѣмъ свирѣпаго служителя Ивана, о которомъ я разскажу ниже.

Обыкновенно, на эту порцію «сажали» за наказаніе, если кто-нибудь изъ больныхъ оказывался виновнымъ, напримѣръ, въ намѣреніи бѣжать, въ похищеніи какой-нибудь казенной собственности, и т. п. Довольно интересны были покражи, производимыя больными: они, похищая больничныя вещи, какъ будто мстили этимъ начальству и служителямъ; такъ, напр., въ тотъ день, когда дежурилъ Иванъ, непремѣнно что-нибудь исчезало въ желтомъ домѣ: или пропадала чугунная вьюшка изъ трубы, или мѣдная ручка отъ двери, или кружка, и проч. Отвѣтственность за пропавшую вещь падала, конечно, на того служителя, въ дежурство котораго она исчезала; куда все это пряталось — богъ вѣдаетъ, но только пропажи эти отыскивались очень рѣдко; да ихъ, впрочемъ, и не усиленно искали, потому что, эти продѣлки всегда дѣлались съобща и не ради корысти, — слѣдовательно, рѣчи о доносѣ и быть не могло и больные никогда не выдавали другъ друга. Но за то, если пропадало что-нибудь у больного, то воришку сейчасъ же отыскивали и выдавали товарищи, и такія дѣла, вообще, рѣдко доходили до начальства, — развѣ ужь кто-нибудь слишкомъ проворуется.

Послѣ визитаціи младшаго лекаря, всѣ субъекты желтаго дома должны были, до 12-ти часовъ, гулять по залу для моціона; исключенія дѣлались лишь для слабыхъ больныхъ, да еще для тѣхъ, которые были посажены безвыходно въ камеры, или въ «темную», въ видѣ наказанія. Въ 12 часовъ намъ приносили обѣдъ; больные всегда съ нетерпѣніемъ его ждали, и какъ-то жадно, не по-человѣчески, кидались къ чашкамъ… и было ли это, дѣйствительно, слѣдствіемъ голода, или же процессъ ѣды составлялъ въ ихъ однообразной, чисто-тюремной жизни такое сильное удовольствіе и разнообразіе — не знаю, — но когда они бросились къ общимъ чашкамъ и ѣли, то въ то время уже не походило болѣе на людей… Я говорю это о тѣхъ больныхъ, которые были на самомъ дѣлѣ съумасшедшими.

Послѣ обѣда, всѣ расходились въ палаты и камеры и ложились спать. Потомъ, опять прогулка по залу, вплоть до ужина, до семи часовъ, — послѣ чего уже оканчивался нашъ обыкновенный день; желтый домъ запирался кругомъ и двери его если и отворялись до утра, то только въ крайнихъ случаяхъ — чтобы принять подъ свой негостепріимный кровъ какого-нибудь больного.

Въ этомъ животномъ образѣ жизни — въ ѣдѣ и спаньѣ — проходили у меня дни за днями, и я начиналъ уже замѣчать, что и самъ, порою, съ какимъ-то страннымъ нетерпѣніемъ ожидаю обѣда… и не потому, чтобы у меня былъ большой апетитъ и я бы голодалъ, — но это происходило именно отъ того чувства, которое слагалось подъ вліяніемъ тоски и окружающей скуки, отъ того страннаго чувства, которое мудрено даже и назвать по имени… Кто испыталъ въ своей жизни одиночное заключеніе, тотъ легко пойметъ — о какомъ чувствѣ я говорю и, быть-можетъ, припоминая, согласится, что въ то время, когда онъ въ своей тюрьмѣ смутно начиналъ его ощущать, то у него отъ этого сознанія какъ будто холодѣло въ сердцѣ…

Глава IV.
Побѣги и наказанія.

Какъ странны были побѣги изъ желтаго дома, — такъ же странны и оригинальны были наказанія за нихъ. Парадное и черное крыльцо были постоянно заперты, у дверей, почти всегда, находился служитель, а между тѣмъ, побѣги были. Происходили они, впрочемъ, большею частію, лѣтомъ, когда съумасшедшихъ пускали въ маленькій садикъ, особо для нихъ устроенный и обнесенный кругомъ довольно высокою, каменною стѣной. Служителя разсказывали, что если кто-нибудь изъ больныхъ задумывалъ бѣжать, то «съумасшедшіе черти» очень дружно помогали ему въ этомъ предпріятіи и ни за что на свѣтѣ не выдавали товарища, то-есть, не предупреждали служителей о побѣгѣ. Между больными былъ портной — онъ состоялъ въ разрядѣ припадочныхъ больныхъ, — солдатъ какой-то инвалидной команды; онъ почти всегда игралъ главную роль въ этихъ случаяхъ, такъ что безъ его помощи не обходился ни одинъ побѣгъ. Одному дьячку, задумавшему бѣжать, портной этотъ сшилъ, изъ сѣраго больничнаго халата, пиджакъ, изъ бѣлой простыни панталоны, — выкрасилъ все это черною краской, то-есть сажей съ постнымъ масломъ, и, вообще, принарядилъ дьячка такъ ловко, что тотъ, убѣжавъ среди бѣлаго дня, преспокойно прошелъ окрестности желтаго доми и никѣмъ не былъ узнанъ. Самое главное препятствіе для бѣглецовъ заключалось въ томъ, чтобы перелѣзть черезъ стѣну сада; — для этого, нѣсколько человѣкъ старались какъ-нибудь занять служителя, присматривавшаго за гуляющими больными; потомъ, или самый рослый, человѣкъ становился къ стѣнѣ, или же приставляли жердь, если таковую находили — и бѣглецъ переправлялся, такимъ образомъ, черезъ стѣну, добирался до кустовъ, за стѣной, которые шли вплоть до маленькой рѣчонки, Студенца, протекавшей неподалеку, переходилъ въ бродъ рѣчку и скрывался въ лѣса, раскинувшіеся на противоположномъ берегу. Рѣдко случалось, чтобъ эти экскурсіи имѣли успѣхъ: бѣглеца, обыкновенно, черезъ нѣсколько дней ловили и возвращали обратно въ желтый домъ; но иногда были и болѣе удачные побѣги: дьячокъ, о которомъ я упомянулъ, благополучно прошелъ верстъ двѣсти слишкомъ, явился въ то село, гдѣ прежде служилъ и гдѣ имѣлъ жену и дѣтей, и объявилъ имъ, что онъ совсѣмъ выздоровѣлъ и что его освободили; онъ даже потребовалъ отъ священника, чтобъ его допустили къ отправленію церковной службы. Но это-то послѣднее желаніе и выдало его: священникъ отнесся въ консисторію, испрашивая ея разрѣшенія по этому дѣлу, а консисторія дала знать въ городскую больницу, а оттуда сообщили становому приставу, — и бѣднаго дьячка возвратили обратно на жительство въ желтый домъ. Его родные, говорятъ, не мало удивились, когда имъ объявили, что его и не думали освобождать, что онъ самъ бѣжалъ и, попрежнему, болѣнъ. Дьячокъ этотъ содержался еще и при мнѣ: на него только, порою, «находило», — и хотя это случалось не рѣдко, но за то, въ антрактахъ, онъ былъ въ совершенно здоровомъ состояніи; вѣроятно, это-то его мнимое выздоровленіе и обмануло родныхъ. Въ желтомъ домѣ, за этимъ дьячкомъ былъ особенно строгій присмотръ, потому что, онъ не удовлетворился первою попыткой и бѣгалъ еще нѣсколько разъ, хотя и съ меньшимъ успѣхомъ; такъ, напримѣръ, разъ, онъ вдругъ исчезъ неизвѣстно куда и какимъ образомъ; это было при мнѣ, — слѣдовательно, позднею осенью, когда больныхъ и въ садъ уже не выпускали; передъ его побѣгомъ, у одного изъ служителей пропали солдатскій сюртукъ и брюки, и служителя рѣшили, что дьячокъ, переодѣвшись, проскользнулъ какъ-нибудь въ сумерки, черезъ черное крыльцо. Сначала, его долго искали по двору, въ дровахъ, въ саду; потомъ, поиски перешли за ограду желтаго дома: поискали въ кустахъ, въ оврагахъ — не нашли, и дали знать полиціи; полиція поискала баграми въ рѣчкѣ, искала въ лѣсу — и тоже ничего не нашла. Такъ прошло нѣсколько дней. «Чай, дьячокъ нашъ давно дома и блины ѣстъ», говорили больные, повидимому очень довольные его побѣгомъ и тѣмъ, что его не нашли. Но бѣглецъ былъ не дома и блиновъ не ѣлъ, а сидѣлъ на пищѣ святаго Антонія. Въ мужскомъ отдѣленіи съумасшедшаго дома была одна комната, въ родѣ запаснаго цейхгауза, рѣдко запираемая; въ ней были навалены цѣлыя горы новыхъ тюфяковъ, одѣялъ и подушекъ, которые, обыкновенно, постилались въ то время, когда въ нашу больницу ожидали какое нибудь высшее начальственное лицо; въ этой-то самой комнатѣ, зарывшись въ тюфяки, и проживалъ нашъ дьячокъ. Богъ знаетъ, сколько времени прожилъ бы онъ такимъ образомъ, если бы не голодъ, который его выдалъ; — служители стали замѣчать, что изъ шкафа той комнаты, гдѣ обѣдали съумасшедшіе, кто-то, ночью, воруетъ корки и объѣдки чернаго хлѣба, собираемаго ими, въ видѣ экономіи, на сухари; чтобъ отыскать виноватаго, хитроумный служитель Иванъ употребилъ въ дѣло ту же мѣру, которая нѣкогда обличила языческихъ жрецовъ: онъ, въ свое дежурство, усыпалъ пескомъ полъ въ корридорѣ и столовой комнатѣ, чтобъ узнать — изъ какой именно палаты, или камеры ходитъ воришка; утромъ, слѣды на пескѣ привели его, къ крайнему удивленію, въ ту палату, гдѣ никто не спалъ, гдѣ лежали однѣ вещи… Онъ позвалъ служителей, разобралъ съ ихъ помощью груды тюфяковъ и на днѣ ихъ открылъ бѣглеца, уже гладко выстриженнаго и въ военномъ платьѣ, притаившагося въ уголку…

— Ишь долгогривый идолъ, обнаружился!.. говорилъ Иванъ, вытаскивая бѣглеца за ногу.

— А якъ причопурылся, бисовъ сынъ! — замѣтилъ, огладывая дьячка, одинъ изъ служителей, малороссъ.

Интересно то, что передъ своимъ неудачнымъ побѣгомъ, бѣдняга попросилъ цирюльника остричь ему волосы и обрить ему бороду, ссылаясь при этомъ на желаніе «содержать себя въ чистотѣ, какъ подобаетъ его сану». Съ длинными волосами, дѣйствительно, было бы мудрено «содержать себя въ чистотѣ», потому что въ баню изъ съумасшедшаго дома попадали только тѣ, которые должны были на другой день совсѣмъ уже выписаться изъ больницы; — начальство боялось давать кипятокъ въ руки съумасшедшихъ; а ванны считало такою роскошью, что ими пользовались лишь весьма немногіе, привилегированные больные.

За побѣгомъ, обыкновенно, слѣдовала расправа. На виновнаго надѣвали кожаную рубашку, привязывали его къ креслу и запирали въ темную комнату, иногда на нѣсколько дней… При этомъ, конечно, ему давалась «голодная» порція, а выдача бѣлаго хлѣба уменьшалась на половину. Иногда же, въ формѣ наказанія, виновнаго подвергали «обливанію»: запирали его, въ стоячемъ положеніи, въ особаго устройства шкафъ и обливали изъ душъ водою холодной температуры. Обливанства этого больные боялись гораздо болѣе, чѣмъ кожаной рубашки и темной комнаты. Въ комнатѣ этой, впрочемъ, не было уже особой надобности оставлять больного въ кожаной рубашкѣ, привязаннымъ къ креслу, — и рубашка эта, дѣйствительно, съ него тамъ снималась скоро: такъ, напримѣръ, если виновный былъ посаженъ на недѣлю, то, по истеченіи сутокъ, его развязывали и онъ досиживалъ свой срокъ при возможности ходить, бѣгать, кричать, браниться, — словомъ, онъ могъ дѣлать все что угодно, — не могъ только разбить себѣ головы объ стѣну, — потому что, стѣны и полъ «темной комнаты», или, скорѣе, нашего карцера, были мягкіе, обитые рогожей, войлокомъ и сверху клеенкой. Все же эта комната была однимъ изъ самыхъ страшныхъ наказаній для больныхъ; въ нее же сажали и тѣхъ, которые оказывалось виновными въ дебоширствѣ, воровствѣ, недовольствѣ казенною пищей и начальствомъ.

Между всѣми содержимыми — съ умасшедпіими, припадочными и совершенно здоровыми, — поступившими въ желтый домъ изъ семействъ, монастырей, командъ и остроговъ, былъ только одинъ человѣкъ, который не боялся никакихъ наказаній и котораго не смѣли никогда наказывать: это былъ, отказавшійся когда-то отъ своеіо сана бывшій священникъ Архангельскій, въ высшей степени замѣчательная и странная личность!.. Разсказы, которые мнѣ доводилось слышать о немъ отъ служителей, фельдшеровъ и посѣщавшихъ его иногда родныхъ были до того легендарны и различны, что изъ нихъ трудно было бы вывести что нибудь положительное о жизни и обстоятельствахъ этого загадочнаго человѣка, — и я, не желая профанировать его трагическую жизнь, ограничусь лишь довольно краткимъ повѣствованіемъ этой дивной судьбы русскаго человѣка, силы котораго направлены были не туда, куда слѣдовало.

Глава V.
Невѣдомая драма.

Архангельскій быль когда-то сельскимъ священникомъ въ Т-ской губерніи. Въ священники онъ поступилъ противу своей воли; — бѣдный бурсакъ, онъ окончилъ блестящимъ образомъ курсъ въ семинаріи и расчитывалъ, что его пошлютъ въ к-скую духовную академію; но ошибся: вмѣсто его послали другого юношу малоспособнаго и посредственнаго. Архангельскаго сильно возмутила такая горькая несправедливость, встрѣченная имъ на первыхъ же жизненныхъ шагахъ, и онъ, уступая неотступнымъ просьбамъ старика отца, бывшаго на селѣ дьякономъ, рѣшился идти въ священники; но чтобы получить приходъ, ему предстояло, по тогдашнимъ правиламъ и обычаямъ, жениться на такой именно дѣвушкѣ, за которой, въ видѣ приданаго, было бы «закрѣплено» священническое мѣсто — и вотъ, его женили, такимъ образомъ на какой-то сиротѣ. Познакомившись съ этой дѣвушкой за нѣсколько дней до свадьбы, онъ, въ послѣдствіи, не сошелся съ нею характеромъ, — и это, можетъ быть, было причиною преждевременной ея смерти: она умерла черезъ два года послѣ замужества, не оставивъ по себѣ дѣтей. На 27-мъ году отъ роду, полный жизни и силъ, красавецъ священникъ остался вдовцомъ… Ему предстояло два выбора: или жениться вторично и избирать себѣ «родъ жизни» или же остаться священникомъ и на вѣкъ вдовцомъ. Онъ избралъ первое: отказался отъ своего сана, — и сталъ искать себѣ мѣсто учителя у помѣщиковъ. Но въ это самое время неожиданный случай далъ совершенно другое направленіе его жизни. Въ село, гдѣ онъ жилъ, пріѣхалъ на лѣто, съ женою, помѣщикъ Р-скій, полковой командиръ N-скаго гусарскаго полка. Это былъ человѣкъ стараго покроя и вѣка: деспотъ въ семействѣ, педантъ на службѣ и великій хлѣбосолъ въ своемъ домѣ. У него не было дѣтей, — и былъ лишь какой-то воспитанникъ, мальчикъ лѣтъ 10-ти; жена его была еще очень молодая женщина: онъ женился на ней въ Петербургѣ и взялъ прямо съ институтской скамьи. Она боялась своего мужа — и только; наврядъ-ли она его любила, хотя и не имѣла причинъ неуважать, или ненавидѣть…

Скука-ли деревенская одолѣла заѣзжаго помѣщика, или ужь очень понравился ему Архангельскій, но только онъ часто пригланіалъ его въ свой барскій домъ и просиживалъ съ нимъ иногда цѣлые вечера, вмѣстѣ читая газеты, или играя въ карты и шахматы. Бесѣды эти окончились тѣмъ, что полковникъ предложилъ Архангельскому поступить учителемъ къ его воспитаннику. Тотъ согласился; онъ былъ вдовъ, бездѣтенъ, — стало быть разсуждать долго было нечего.

Но не одинъ суровый полковникъ бесѣдовалъ съ красавцемъ Архангельскимъ: иногда, когда мужа не было дома, гостя принимала стройная молодая хозяйка и разговаривала съ нимъ такъ просто и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ очаровательно и мило, какъ не умѣли разговаривать тѣ невѣсты, которыя раздавались бурсакамъ… Лѣто, между тѣмъ, проходило и полковникъ Р. скоро долженъ былъ уѣхать къ своему посту. Почти передъ самымъ его отъѣздомъ, жена заболѣла… Онъ не сталъ дожидаться ея выздоровлѣнія и одинъ уѣхалъ къ полку, расположенному тогда въ Малороссіи, взявъ съ Архангельскаго обѣщаніе, что онъ проводитъ жену и вмѣстѣ съ нею пріѣдетъ. Полковница выздоровѣла безъ мужа очень скоро, но въ дорогу долго не ѣхала. Наконецъ, они поѣхали вмѣстѣ; — дорога была дальняя, опасная, и въ то время большинство нашихъ барынь охотнѣе предпочитало путешествовать на долгихъ, т. е. на своихъ лошадяхъ, чѣмъ на почтовыхъ.

По пріѣздѣ своемъ въ полкъ, Архангельскій нанялъ себѣ особую квартиру, но бывалъ, какъ учитель, въ домѣ Р. также часто, какъ и въ деревнѣ. Прошелъ годъ: у полковника родился сынъ; онъ посмотрѣлъ на ребенка, пощипалъ себѣ усы, нахмурился, — но не сказалъ ни слова… Все въ домѣ пошло по старому, — только полковникъ замѣтно началъ сѣдѣть. Разъ, собираясь объѣзжать расположенные по деревнямъ эскадроны, онъ нашелъ въ своемъ кабинетѣ анонимное письмо: его извѣщали, что у него есть счастливый соперникъ; чтобъ убѣдиться въ истинѣ, ему совѣтывали вернуться на свою квартиру тою же ночью, неожиданно… Старикъ изорвалъ зубами письмо, велѣлъ закладывать экипажъ — и уѣхалъ…

Ночью, дворовые люди Р. осторожно подошли и стали у оконъ спальни своего господина, карауля воровъ, какъ имъ было объяснено; а самъ хозяинъ тихо вошелъ въ домъ… Спальня оказалась запертой изнутри… Полковникъ сильно толкнулъ дверь — она слѣтѣла съ петель, и онъ ясно видѣлъ, что кто-то выпрыгнулъ въ окно… Въ одно время произошли двѣ страшныя сцены: за окномъ, въ темнотѣ, отчаянно отбивался отъ десяти молодцовъ, какой-то рослый и необыкновенно сильный человѣкъ, — и наконецъ, отбился и убѣжалъ-таки, не обнаруживъ себя ни единымъ словомъ, или крикомъ; а въ спальнѣ происходила еще болѣе трагическая сцена: сбѣжавшіеся на тревогу горничныя и лакеи старались защитить барыню, которая была уже безъ чувствъ; — полковникъ, намотавъ ея роскошную косу себѣ на руку, силился выбросить ее въ окно, вслѣдъ за ея любовникомъ…

Въ ту же ночь, учитель Архангельскій былъ раненъ въ своей квартирѣ неизвѣстнымъ человѣкомъ, выстрѣлившимъ изъ его въ окно, изъ пистолета; пуля прошла въ шею, на-вылетъ, и рана оказалась не опасной. А черезъ двѣ недѣли послѣ всей этой исторіи, полковница, Р-ская умерла въ горячкѣ..

Происшествіе это, конечно, не могло остаться въ тайнѣ; полковникъ Р. былъ переведенъ на Кавказъ; а учителя Архангельскаго отправили на жительство на родину. Онъ поселился въ губернскомъ городѣ Т*** гдѣ обращалъ на себя всеобщее вниманіе; исторія его, во ста различныхъ варіантахъ, успѣла уже опередить его самаго: дворовые люди и горничныя, возвратившіеся въ имѣніе полковника Р.; съ удовольствіемъ удовлетворяли любопытству сосѣднихъ помѣщиковъ, разсказывая имъ про своихъ господъ и красавца-учителя самыя необычайныя вещи: они утверждали чуть не клятвенно, что Архангельскій могъ играть въ карты по трое сутокъ, не вставая, что онъ выпивалъ въ офицерской компаніи полдюжины шампанскаго въ одинъ вечеръ, что отбился онъ не отъ десяти, а отъ ста человѣкъ…

Герой всѣхъ этихъ разсказовъ не долго прожилъ въ Т***, на свободѣ. Въ это время, въ т-скій дѣвичій монастырь было привезено и поставлено въ фамильномъ склепѣ тѣло полковницы Р-ской. Вѣроятно, это, само-по себѣ назначительное, обстоятельство сильно подѣйствовало на Архангельскаго: его стали видѣть почти неотлучно на могилѣ любимой женщины, и многіе стали замѣчать, что онъ какъ будто сталъ несовсѣмъ здоровъ и тронулся въ умѣ… На его болѣзнь обратили вниманіе родные, у которыхъ онъ проживалъ въ Т***, и изъ боязни какаго нибудь несчастія съ нимъ, сообщили объ этомъ въ полицію. Полиція, конечно, распорядилась доставить Архангельскаго въ врачебную управу для освидѣтельствованія.

И вотъ, когда его призвали въ губернское правленіе, и приготовлялись свидѣтельствовать, то онъ, молча подошелъ къ раскрытому окну и прыгнулъ съ третьяго этажа на каменную мостовую…

Жизнь его спасли; — онъ лишился только ногъ и сталъ сухо кашлять. Потомъ его стали-было судить за покушеніе на самоубійство, но увидѣли, что онъ несомнѣнно находится въ тихомъ умопомѣшательствѣ. Его посадили въ желтый домъ, — и тѣмъ закончилась странная судьба этого человѣка, вся бѣда котораго состояла только въ томъ, что онъ попалъ, съ самаго начала жизни, не въ свою колею…

Странное дѣло! — начиная съ старшаго доктора и оканчивая, послѣднимъ изъ служителей, всѣ были убѣждены, что Архангельскій здоровъ, — до того было у нею умное, выразительное и прекрасное лицо! Всѣ были убѣждены, что онъ притворяется, хотя никто не слышалъ звука его голоса, потому что онъ положительно ни съ кѣмъ не говорилъ ни одного слова: онъ лишь, порою, бредилъ во снѣ, — и какъ-то странно разносился ночью изъ камеры по корридорамъ, его звучный, сильный голосъ!.. Да, онъ рѣшительно никогда и ни съ кѣмъ не разговаривалъ! — нужно-ли ему было, напр., чистое бѣлье, а бѣлья не смѣняютъ, онъ молча скидывалъ съ себя рубашку, снималъ съ постели простыню и наволочки и выбрасывалъ все это въ корридоръ, въ то самое время, когда проходилъ младшій лекарь; — и бѣлье ему сейчасъ же смѣняли; если онъ, напр., не желалъ спать въ одной камерѣ съ такимъ больнымъ, который ему почему-либо не нравился. — то онъ, опять-таки молча, бралъ больнаго, какъ ребенка, на руки и выносилъ его вонъ изъ камеры… Надо замѣтить при этомъ еще и то, что онъ не ходилъ ногами, а двигался на колѣнахъ. Его рѣшительно всѣ страшно боялись, хотя онъ никого еще не тронулъ пальцемъ; старшій докторъ называлъ его «большой шортъ», т. е. чортъ, и боялся заглянуть въ его камеру; служителя тоже боялись его не на шутку и называли его: «разбойникъ», хотя онъ ни разу еще не бушевалъ въ желтомъ домѣ. Былъ только одинъ случай, который, какъ миѳъ, передавали мнѣ служителя. Это было еще въ началѣ его пребыванія здѣсь (Архангельскій до меня сидѣлъ уже лѣтъ семь). Въ камерѣ, гдѣ онъ спалъ, было душно, и онъ отворилъ форточку; служитель, изъ каприза ли, или изъ опасенія, чтобъ форточку не разбило вѣтромъ, — вошелъ и притворилъ ее; но только-что онъ вышелъ, Архангельскій отворилъ ее опять: служитель вошелъ, выругалъ его, пригрозилъ ему кожаною рубашкой и вновь затворилъ форточку; тотъ опять отворилъ. Служитель доложили надзирателю; — собрались сторожа, явились къ ослушнику въ камеру, затворили форточку и начали надѣвать на него кожаную рубашку… Архангельскій не пошевелилъ пальцемъ, пока ее надѣвали; но когда этотъ процессъ окончился и всѣ ремни были уже завязаны, — то онъ слегка повелъ лишь плечами и развелъ руки: все лопнуло, словно разрѣзанное ножомъ — и рубашка свалилась съ плечъ… Онъ, молча, взялъ ее въ руки, размахнулся — и бросилъ ею въ самаго сильнаго служителя: тотъ повалился, какъ снопъ, на полъ… Затѣмъ, въ присутствіи надзирателя и всѣхъ служителей, Архангельскій преспокойно открылъ форточку и легъ на свою койку, какъ ни въ чемъ не бывало. Случай этотъ, сплетенный съ его прежней жизнію, навелъ тогда паническій страхъ на весь желтый домъ… Съ тѣхъ поръ стало уже немыслимо наказывать его и употреблять съ нимъ физическую силу, и съ тѣхъ поръ онъ и прослылъ «разбойникомъ»; и всѣ были убѣждены, что онъ лишь притворяется, а отнюдь не боленъ.

— Ему, за его дѣла-то по разсказовской^[1] дорожкѣ приходилось идти, — говорили шепотомъ служителя, указывая мнѣ на Архангельскаго: — а онъ, взялъ, да и прикинулся съумасшсдшимъ!…

Впрочемъ, одно, совершенно внѣшнее обстоятельство отчасти убѣждало служителей въ его притворствѣ: обыкновенно, онъ двигался по полу на колѣняхъ, а между тѣмъ, ночью, если его запирали одного, то изъ корридора можно было слышать довольно отчетливо, что по камерѣ кто-то ходитъ тяжелыми, медленными шагами…

Архангельскаго возили, впослѣдствіи, нѣсколько разъ въ губернское правленіе, для освидѣтельствованія; но тамъ ни разу еще не добились отъ него ни одного слова: на всѣ вопросы вице-губернатора и членовъ, онъ склонялъ внизъ свою красивую голову, вздыхалъ и не отвѣчалъ ни слова… Родные, пытавшіеся иногда навѣщать его, тоже не могли добиться отъ него ни одного человѣческаго звука — и уходили ни съ чѣмъ.

Богъ его знаетъ, притворялся ли онъ! — врядъ ли. Впрочемъ, развѣ можно заглянуть въ душу человѣка, да еще такого, который за живо все похоронилъ на землѣ?!… Онъ остался въ моей памяти не тѣмъ блѣднымъ, худымъ и жалкимъ человѣкомъ, въ сѣромъ, дырявомъ халатѣ, двигающемся на колѣняхъ по полу — нѣтъ! — я его представляю себѣ гордымъ, красивымъ, полнымъ счастія въ объятіяхъ любимой женщины… смѣло потомъ пробивающимся сквозь цѣлый десятокъ отборныхъ молодцовъ… Или — уже надломленнымъ, но все еще гордымъ человѣкомъ, на могилѣ той женщины, которая была его счастіемъ, его путеводною звѣздою въ этой жизни…

Глава VI.
Поучительный маньякъ.

Чаще всѣхъ кожаная рубашка надѣвалась на Оссиіянова. Это былъ еще ученикъ, тоже попавшій въ желтый домъ; погибъ онъ отъ того колоссальнаго зла, которое всецѣло еще сохранилось и донынѣ, и, какъ неутомимый, вѣчный червь, губитъ наше юношество!.. По деревнямъ зло это проникло еще мало; но за то, въ городахъ нашихъ, оно сваливаетъ и убиваетъ наповалъ сотни и тысячи самыхъ лучшихъ и свѣжихъ силъ. И чего-чего только не изобрѣталось противъ этого зла! — но все напрасно… Писались многими врачами и друзьями человѣчества разныя книжки, иногда даже и дѣльныя, — но тѣ, для которыхъ онѣ писались и пишутся, или не читаютъ ихъ вовсе, а если и прочтутъ, то поймутъ въ нихъ очень мало. Еще менѣе помогаютъ въ этомъ случаѣ наказанія и система дозора, принятая въ нѣкоторыхъ заведеніяхъ. И если только у несчастнаго и появилась эта роковая привычка, то ее уже рѣдко уничтожали насильственныя средства, — и она, какъ серпомъ, подкашивала его молодость: онъ терялъ, прежде всего, цвѣтъ лица, потомъ охоту къ занятіямъ и самую память; дѣлался вялымъ, утрачивалъ прежнюю рѣзвость, веселость и силу — то есть, утрачивалъ, мало по малу, на всю жизнь, весь тотъ задатокъ физическихъ и умственныхъ силъ, который дается человѣку только однажды!… И хорошо еще, если порокъ этотъ бросался во-время: юноша утрачивалъ только (!) память и здоровье, и утрачивалъ ихъ навсегда; но если это продолжалось во весь періодъ юношества, то несчастный заболѣвалъ эпилепсіей и постепенно переходилъ въ идіотизмъ, за которымъ слѣдовало или положительное умопомѣшательство, или смерть; а иногда, и то и другое вмѣстѣ… Осмотритесь кругомъ, — и вы непремѣнно увидите и отличите въ людской толпѣ этихъ молодыхъ мертвецовъ, съ блѣдными лицами, съ синими кругами вокругъ тусклыхъ глазъ, съ старческимъ, хилымъ и тощимъ складомъ всего тѣла!…

Служителя удивлялись неукротимому буйству Оссіянова и живучести его, при тъхъ мѣрахъ, которыя употреблялись съ нимъ; мѣры эти, съ самыми крѣпкими и свирѣпыми субъектами, давали обыкновенно слѣдующіе результаты: или больной, черезъ нѣсколько недѣль, дѣлался шелковымъ и мягкимъ какъ ягненокъ, или же умиралъ. Съ Оссіановымъ не случилось ни того, ни другого: онъ жилъ и бушевалъ точно также, какъ и въ первый день своего поступленія въ желтый домъ.

Между прочимъ, этотъ больной отличался еще необыкновенною прожорливостью и искуствомь вылѣзать изъ кожаной рубашки: сколько бы онъ ни ѣлъ, онъ ни когда не могъ насытиться и какъ бы туго его ни связывали, онъ, наклоняя голову, перегрызалъ зубами ремни и веревки, вылѣзалъ изъ рукавовъ — и тотчасъ же отправлялся похищать хлѣбъ у больныхъ, если онъ плохо лежалъ. но противъ его искуства развязываться, служитель Иванъ изобрѣлъ, впослѣдствіи, особый стоячій галстухъ, изъ самой толстой кожи хлѣбныхь подошвъ; подвязывая Оссіанову галстухъ такимъ образомъ, что онъ туго подпиралъ ему голову со всѣхъ сторонъ, служитель Иванъ добился-таки того, что ночью, въ свое дежурство, могъ спать спокойно: Оссіановъ никакъ не могъ развязаться и только бился и шумѣлъ на весь домъ, почти всю ночь, — потому что, къ его несчастью, онъ страдалъ еще и безсонницей…

Иногда, ночью и днемъ, ему вдругъ приходила фантазія повторять уроки, — и тутъ только можно было постигнуть, до какой степени доходило у него зубренье этихъ уроковъ: Оссіановъ былъ въ состояніи проговорить на память, какъ заведенная машина, нѣсколько главъ подъ рядъ изъ географіи. И Богъ его вѣдаетъ, какъ только могъ онъ, съ своей разстроенной головой, все это припомнить!…

Не было сомнѣнія, что Оссіановъ находился въ положительномъ умопомѣшательствѣ; это былъ, повидимому, уже неизлѣчимый больной: къ нему не возвращались ни разумъ, ни сознаніе — онъ не узналъ даже своего отца, сельскаго священника, и встрѣтилъ его бранью, такъ-что тотъ постоялъ-постоялъ, посмотрѣлъ на своего несчастнаго сына, заплакалъ и ушелъ…

Но въ желтомъ домѣ была еще одна отдѣльная палата, внизу, въ томъ этажѣ, гдѣ помѣщалась прислуга и кухня; палата эта имѣла, впрочемъ, совсѣмъ особый ходъ и особую жизнь отъ больницы умалишенныхъ. Въ этой палатѣ докторъ не бывалъ никогда, фельдшеръ заходилъ очень рѣдко, а завѣдывалъ ею одинъ изъ служителей, на обязанности котораго и лежалъ присмотръ и уходъ за помѣщавшимися тамъ… существами: онъ мѣнялъ имъ солому, кормилъ ихъ, вывѣтривалъ палату, и проч. Помѣщавшихся въ ней субъектовъ нельзя было назвать больными людьми: это было нѣчто гораздо ниже животныхъ — просто, какія-то шевелящіяся тѣни и машины… Они не имѣли даже животныхъ инстинктовъ къ пищѣ: если имъ клали въ ротъ нѣсколько ложекъ, то они проглатывали пищу; если же имъ не давали ѣсть, то они могли бы и умереть съ голоду, а попросить поѣсть все-таки не догадались бы… Если ихъ сажали куда-нибудь въ уголъ, къ подпоркамъ стѣны, то они сидѣли тамъ безконечное число часовъ; если ихъ клали — они, безъ посторонней воли и помощи, не смогли бы и не догадались приподняться до самой смерти. Не передвигаясь съ мѣста, на одной и той же охабкѣ соломы, на кирпичномъ полу, они ѣли, пили, спали, и проч. У меня морозъ пробѣгалъ по кожѣ и кружилась голова, когда я, однажды, полюбопытствовалъ заглянуть въ это логовище… Фельдшеръ объяснилъ мнѣ, что всѣ эти, бывшія люди, дошли до своего, далеко ниже животнаго положенія, вслѣдствіе тѣхъ же причинъ, которыя привели въ желтый домъ и Оссіанова…

Глава VII
«Острожные.»

Въ съумасшедшемъ домѣ было нѣсколько человѣкъ изъ тюремнаго замка, по большей части уже обвиненныхъ въ различныхъ уголовныхъ преступленіяхъ; — этимъ-то больнымъ служителя и дали кличку: «острожные черти». Не было никакого сомнѣнія, что двѣ трети этой категоріи больныхъ были совершенно здоровые люди — въ этомъ были убѣждены всѣ, хорошо понимая, что только страхъ тѣлеснаго наказанія^[2] и каторги заставлялъ ихъ жить въ желтомъ домѣ и разыгривать роли съумасшедшихъ. Начальство, надо полагать, смотрѣло на это дѣло съ гуманной точки зрѣнія, потому что оно оставляло этихъ больныхъ въ покоѣ, лишь вытребывая ихъ, время отъ времени, въ губернское правленіе для освидѣтельствованія, откуда они и возвращались обратно въ желтый домъ. Одинъ изъ этихъ больныхъ, богатый купеческій сынъ, зарѣзавшій, во время ярмарки цыганку, пользовался даже особенною любезностью начальства. Болѣзнь его долго не могли вылѣчить и признали его, наконецъ, мономаномъ… Но исторія этого купца — цѣлый романъ, и я разскажу ее когда-нибудь въ послѣдствіи.

Бывали случаи, что кто-нибудь изъ этихъ больныхъ вдругъ объявлялъ себя здоровымъ, требовалъ освидѣтельствованія и выписывался, то есть, отправлялся въ острогъ, откуда уже шелъ подъ плети и, затѣмъ, въ Сибирь, на каторгу. Видно, не сладка была жизнь въ желтомъ домѣ, если ее рѣшались добровольно мѣнять на каторжную работу!… Иногда, впрочемъ, явленія эти вытекали изъ другихъ причинъ: у преступника являлась простая потребность «снять съ своей души грѣхъ» и очистить совѣсть, — явленіе, такъ часто встрѣчаемое въ русскомъ народѣ.

Эти мнимые больные держали себя въ желтомъ домѣ какъ-то особнякомъ, мало вступали въ разговоры и еще менѣе разсказывали что-нибудь о самихъ себѣ; замкнутость ихъ пугала прочихъ больныхъ, такъ-что всѣ ихъ дичились и отходили отъ нихъ въ сторону; даже самое содержаніе ихъ много способствовало этому разъединенію: ночь и большую часть дня они проводили въ отдѣльныхъ камерахъ, подъ замкомъ, и лишь самое короткое время, когда всѣ должны были гулять по залу, они проводили вмѣстѣ съ другими больными.

Между подсудимыми, въ съумасшедшемъ домѣ былъ одинъ очень интересный субъектъ, нѣкто мѣщанинъ Калачовъ, молодой человѣкъ. Дѣло о его преступленіи еще не начиналось: онъ, минуя острогъ, прямо попалъ въ желтый домъ. Совершенное имъ преступленіе принадлежало къ числу тѣхъ загадочныхъ психологическихъ явленій, надъ которыми такъ долго раздумывали и трактовали многіе ученые юристы и медики-психіатры: онъ зарѣзалъ своего ребенка… Калачовъ былъ не болѣе года какъ женатъ, страстно любилъ свою жену, очень умную и скромную женщину, былъ сильно обрадованъ, когда сдѣлался отцомъ, — а чрезъ нѣсколько дней послѣ крещенія ребенка, ночью тихо подкрался къ дѣтской кроваткѣ, гдѣ спалъ новорожденный, и зарѣзалъ его… Всѣмъ, знавшимъ Калачова, было положительно извѣстно, что онъ очень любилъ свою жену, былъ также любимъ ею и ревновать ее ни къ кому не могъ, — слѣдовательно нельзя было допустить и мысли, что онъ совершилъ дѣтоубійство въ порывѣ бѣшеной ревности, заподозривъ, что ребенокъ не его; къ тому-жъ, онъ былъ извѣстенъ, какъ человѣкъ самаго кроткаго характера и очень набожный…

Когда явилась на мѣсто преступленія полиція и схватила убійцу, то увидѣла, что онъ находится въ умопомѣшательствѣ, и отвезла его въ желтый домъ. — Не помню, сколько времени онъ содержался до меня, но я уже засталъ его въ совершенно здоровомъ состояніи и не замѣчалъ — по крайней мѣрѣ по наружности, — чтобъ онъ, сильно мучился отъ своего преступленія; внутренно онъ можетъ быть, и страдалъ, но, какъ очень набожный человѣкъ, находилъ себѣ утѣшеніе и помощь въ религіи и молитвѣ, относя все случившееся съ нимъ къ предопредѣленію Божію…

Этотъ несчастный мономанъ пользовался особенною снисходительностью отъ служителей: ему позволяли въ камерѣ курить, свободно пропускали къ нему жену, родныхъ и знакомыхъ; всѣ его искренно жалѣли и строго слѣдили лишь за тѣмъ, чтобы онъ не имѣлъ при себѣ ножа, или другаго какого остраго орудія. Впрочемъ, ножей, кромѣ кухни, гдѣ больные, конечно, никогда не бывали, нельзя было найти нигдѣ, по крайней мѣрѣ, я не видалъ ихъ ни разу; мясо и хлѣбъ подавались всегда разрѣзанными и больные, обѣдая, обходились, обыкновенно, съ помощью однѣхъ лишь деревянныхъ ложекъ и собственныхъ перстовъ.

Жена Калачова навѣщала его почти каждый день, просиживая съ нимъ въ камерѣ долгіе, осенніе вечера; по той радости, съ которой мужъ и жена встрѣчались между собою, можно было сказать навѣрное, что эта чета никогда еще не измѣняла другъ другу. Калачовы были какимъ-то отраднымъ явленіемъ въ желтомъ домѣ: камера, въ которой содержался несчастный, становилась уютнымъ, семейнымъ гнѣздышкомъ, куда никто не проникалъ и не заглядывалъ, но откуда вѣяло на всѣхъ тѣми радостями и тѣмъ свѣтлымъ счастіемъ, которое многіе изъ насъ оставили тамъ, далеко, за высокою каменною стѣной нашего страшнаго дома!…

Глава VIII.
Интересные субъекты.

Четвергъ и воскресенье были у насъ «открытыми днями»: въ это время въ нашу тюрьму пускали безплатно всѣхъ, кто только желалъ, — насъ «показывали» въ эти дни.

Въ прочіе дни посѣтители, если желали навѣстить кого-либо изъ родныхъ или знакомыхъ, платили сторожамъ «за пропускъ». Плата за входъ не была опредѣлена положительною цифрой: сторожа брали, соображаясь, кто какъ былъ одѣтъ изъ посѣтителей; — по платью встрѣчали, значитъ.

Нечего и говорить, что эти дни — четвергъ и воскресенье — были для насъ настоящими праздниками, уже по одному тому, что они хотя на время измѣняли монотонное и унылое однообразіе нашей жизни, ничѣмъ, кромѣ этихъ дней, не нарушаемое: даже въ садъ насъ не выпускали, такъ-какъ стояла уже глубокая осень, со всѣми ея сырыми днями, нескончаемымъ дождемъ и какою-то тяжелою, проникающею въ душу тоскою… Древніе Финикіяне, при наступленіи зимы, говорили: «Богъ уходитъ отъ насъ»! Едва ли и мы не имѣли права сказать того же… Мы были отдѣлены отъ міра и физически: высокой стѣной, недремлющей стражей и желѣзными рѣшетками въ нашихъ окнахъ: отдѣлены и морально — той болѣзнью, которая, пугая людей, отрывала насъ навсегда отъ той среды и жизни, гдѣ" каждый изъ насъ былъ когда-то… Раздѣленіе было полное, и для многихъ съ весьма лишь слабою надеждою на соединеніе вновь. И дѣйствительно, обратныя возвращенія въ ту жизнь, за ограду, были рѣдки и исключительны, тѣмъ болѣе, что самая система содержанія больныхъ вполнѣ способствовала тому, что многіе изъ нихъ, начиная, подъ вліяніемъ натуры, выздоравливать, опять сходили съ ума — только потому, что на нихъ отражалось и имѣло дѣйствіе общее безуміе, что они не имѣли особыхъ камеръ,^[3] а, часто, помѣщались въ общихъ палатахъ, и не по роду болѣзней, а зря и даже были обязаны извѣстные часы дня проводить въ общемъ залѣ, гдѣ собирались рѣшительно всѣ: безумные — не содержащіеся на постоянной привязи, съумасшедшіе, припадочные, меланхолики, выздоравливающіе и совершенно здоровые, то-есть, и не бывшіе никогда больными умопомѣшательствомъ. Это смѣшеніе было, конечно, вредно, потому что между больными были такіе, которые имѣли полное право на исключительное положеніе, какъ напр., выздоравливающіе и совсѣмъ здоровые. Я помню, между послѣдними былъ одинъ рядовой Т--ской полиціи, который и самъ не зналъ, и доктора не знали — зачѣмъ онъ попалъ въ желтый домъ?… а между тѣмъ его содержали уже около двухъ мѣсяцевъ, потому что на все были законы и правила; такъ, напр., полагались слѣдующіе сроки: каждый субъектъ, попавшій въ домъ умалишенныхъ, не могъ быть представленъ въ губернское правленіе для освидѣтельствованія ранѣе двухъ недѣль; затѣмъ, если его тамъ находили здоровымъ, то ему полагался еще срокъ испытанія въ шесть недѣль, и его препровождали на это время, обратно, въ желтый домъ… И вотъ, на основаніи этого закона, полицейскаго солдата содержали около двухъ мѣсяцевъ. А онъ, по его разсказу, попалъ сюда очень просто: онъ парился въ банѣ, съ товарищами, да, видно, запарившись, соскочилъ съ полка и, нечаянно, окатился горячею водою; ну, конечно, онъ отъ боли и пару обезпамятѣлъ и свалился; товарищи вообразили, съ испугу, что онъ, видно, не въ своемъ умѣ, когда ужь самъ облилъ себя кипяткомъ, и сообщили въ часть, а оттуда тотчасъ же написали отношеніе въ больницу, что такой-то солдатъ, находясь въ разстройствѣ ума, облилъ себя кипяткомъ, — и отправили обвареннаго въ съумасшедшее отдѣленіе… Отъ обвару его скоро вылѣчили; но, на основаніи правилъ, ему предстояло «выжидать сроки», какъ онъ самъ говорилъ… Когда было можно, то онъ заходилъ въ мою камеру; я его хорошо помню: это былъ очень умный и веселый солдатъ, знавшій наизусть тысячи прибаутокъ и сказокъ. Усѣвшись на мою койку, онъ, обыкновенно, начиналъ бесѣду тѣмъ, что жаловался на свое скверное положеніе и своихъ товарищей по палатѣ:

— Просто, покою нѣтъ, — говаривалъ онъ: — у меня ужъ и въ голову что-то начало вступать… Сначала-то, въ новинку, смѣшно было, глядя на нихъ (т. е. на больныхъ) — какъ они представленья разныя дѣлаютъ; а ужь теперь не до смѣху: такой звонъ въ головѣ стоитъ отъ ихъ шуму, что, просто, смерть!… И за что только насъ мучаютъ здѣсь, ваше б--іе?!…

Я его утѣшалъ всегда какъ умѣлъ, и онъ, уходя отъ меня, мирился, скрѣпя сердце, съ своимъ положеніемъ.

Если это смѣшеніе всѣхъ больныхъ въ съумасшедшемъ домѣ производило такое вредное вліяніе на здоровыхъ, крѣпкихъ субъектовъ, то каково же должно было отражаться все это на такихъ больныхъ, у которыхъ признаки болѣзни появлялись лишь по временамъ и въ самой слабой степени, какъ, напр., въ видѣ тихой меланхоліи?!… Эти больные, по моему мнѣнію, нуждались еще болѣе, чѣмъ здоровые, въ исключительномъ уходѣ за ними и, вообще, въ особомъ содержаніи; симптомы болѣзни у нѣкоторыхъ изъ нихъ проявлялись чрезвычайно рѣдко; — я помню одного больного, волостнаго писаря Богданова, съ которымъ, по словамъ самаго доктора, припадки дѣлались не болѣе двухъ-трехъ разъ въ году; остальное время онъ былъ совершенію здоровъ. Это было кроткое, тихое существо, круглый сирота; до болѣзни своей онъ состоялъ писаремъ въ одной сельской управѣ, у государственныхъ крестьянъ. Въ больницѣ никто его не навѣщалъ и онъ самъ ни о комъ не вспоминалъ; его подкинули, ребенкомъ, въ домъ богатаго крестьянина, и чужая семья вспоила-вскормила его; а потомъ, когда онъ выросъ, его хотѣли сдать въ солдаты за тотъ домъ, гдѣ воспитали; но онъ оказался почему-то негоднымъ, — и вотъ, благодѣтели выгнали его изъ своей семьи и отправили на всѣ четыре стороны… Наконецъ, ему удалось кое-какъ попасть писаремъ въ управу, гдѣ онъ и пробылъ нѣсколько лѣтъ. Потомъ, вдругъ, съ нимъ стала дѣлаться какая-то тоска, такъ что, однажды, его спасли чуть не изъ самой петли — онъ хотѣлъ удавиться… И вотъ, его отправили, какъ покусившагося на самоубійство, въ желтый домъ, — и съ тѣхъ поръ, съ нимъ стали дѣлаться припадки. Сторожа мнѣ говорили, что во время этихъ припадковъ, Богдановъ былъ очень опасенъ: проявлялъ необыкновенную силу и буйство; служителя знали уже всѣ признаки приближенія его болѣзни: за нѣсколько дней до припадка, больной становился въ общемъ залѣ на колѣни и долго и усердно молился, въ сторону, противоположную отъ образа, и непремѣнно въ окно, прямо на небо. Я видѣлъ его въ этомъ положеніи: высокій, худой, блѣдный, но все еще красивый, — онъ стоялъ на колѣняхъ и молился молча, не крестясь и безъ поклоновъ; губы его, при этомъ, что-то тихо шептали… Ош" былъ очень красивъ собою: черная, небольшая борода, курчавые темные волосы, блѣдно-матовый цвѣтъ лица, задумчивые голубые глаза — все это какъ-то странно гармонировало съ его молитвой. Я не видѣлъ въ моей жизни ни одного молящагося, въ лицѣ котораго было бы столько благоговѣнія и высокаго, строгаго экстаза. О чемъ была эта молитва безумнаго?!…

Обыкновенно, ему давали молиться день, другой, — и, затѣмъ, надѣвали кожаную рубашку и привязывали къ креслу; вскорѣ, съ нимъ начинался и самый припадокъ, продолжавшійся нѣсколько дней; потомъ, все проходило, къ больному возвращалось сознаніе и онъ самъ просилъ развязать его. Интересенъ былъ экзаменъ, который дѣлали ему сторожа, чтобъ удостовѣриться — пришелъ ли онъ въ себя, не надуваетъ ли?… Экзаменаторы пародировали вопросы, предлагаемые, обыкновенно, съумасшедшимъ, при освидѣтельствованіи ихъ въ губернскомъ правленіи, — и если Богдановъ выдерживалъ экзаменъ исправно, то его развязывали и оставляли на свободѣ до слѣдующаго припадка, повторявшагося иногда не ранѣе какъ черезъ полгода. Не смотря на такой долгій антрактъ здороваго состоянія, Богдановъ не пользовался никакими льготами своего положенія: нѣсколько разъ, онъ, падая въ ноги старшему доктору, просилъ позволенія сходить въ церковь, — и все напрасно: «Въ церковь нельзя пускать изъ съумасшедшаго дома», — такъ всегда отвѣчалъ ему докторъ и такъ гласилъ уставъ… Мнѣ разсказывалъ одинъ изъ служителей, что, нѣсколько лѣтъ назадъ, одного чиновника, повидимому уже выздоровѣвшаго и даже освидѣтельствованнаго въ губернскомъ правленіи, признаннаго здоровымъ и лишь находившагося въ желтомъ домѣ на шести-недѣльномъ испытаніи, отпустили къ обѣднѣ въ больничную церковь; но тамъ, въ то время, когда священникъ вышелъ со святыми дарами, чиновникъ этотъ вдругъ впалъ въ изступленіе и бросился на него… Конечно, это фактъ исключительный, весьма мало говорящій въ пользу той строгости, съ какою двери храма божьяго были закрыты, навсегда, для людей съ душевными болѣзнями.

Во время здороваго своего состоянія, Богдановъ былъ самымъ кроткимъ и усерднымъ служителемъ при больныхъ; онъ также помогалъ сторожамъ приносить дрова, воду, и проч. При этомъ, онъ долженъ былъ проходить черезъ нашъ садикъ, гдѣ могъ подышать свѣжимъ воздухомъ, — а потому онъ, какъ и многіе изъ здоровыхъ больныхъ, всегда охотно добивался этой льготы — поработать. Въ этихъ работахъ внѣ желтаго дома и заключались, собственно говоря, всѣ тѣ льготы, которыми пользовались люди здоровые, попавшіе сюда или случайно, какъ, напр., полицейскій солдатъ, или лишь съ легкимъ душевнымъ разстройствомъ, давно уже вылѣченнымъ.

Вообще говоря, съ больными въ желтомъ домѣ врачи обходились очень невнимательно, а служителя — грубо, и, порою, безжалостно. Визитація старшаго доктора ограничивалась лишь вопросами: не бѣжалъ-ли кто? не умеръ-ли? — и только. Младшій врачъ относился къ дѣлу по диллетантски и служилъ единственно ради чиновъ и пенсіи, практикуя по преимуществу въ городѣ. Главный смотритель богоугодныхъ заведеній никогда въ съумасшедшее отдѣленіе не заглядывалъ, а потому и злоупотребленія были безнаказанныя; вещи не ремонтировались: больные ходили по нѣскольку лѣтъ въ старыхъ дырявыхъ халатахъ, укрывались рваными-одѣялами, спали на полусгнившихъ тюфякахъ, питались несвѣжею пищею и непропеченымъ, вѣскимъ хлѣбомъ. Я уже не говорю о нижней палатѣ, гдѣ помѣщались неизлѣчимые безумные, на одной соломѣ… А между тѣмъ, въ больничныхъ отчетахъ, черезъ каждые два года, выводились въ расходъ деньги на новые халаты и одѣяла, ежегодно показывалась огромная сумма на пошитое, будто бы для больныхъ, бѣлье и прочія вещи. Въ съумасшедшемъ отдѣленіи всѣ эти злоупотребленія принимали особенно грандіозный характеръ: во-первыхъ потому, что оно помѣщалось вдали отъ зданія больницы, совсѣмъ въ сторонѣ и въ него не заглядывало высшее начальство; а во-вторыхъ, тамошніе больные никому не могли жаловаться и больничное начальство нисколько не боялось ихъ претензій: кто станетъ выслушивать жалобы людей безумныхъ и кто имъ повѣритъ?!.. Злоупотребленія доходили до того, что въ этомъ отдѣленіи главный смотритель — съ вѣдома, конечно, докторовъ — нанималъ служителей вдвое менѣе, чѣмъ полагалось по штату и чѣмъ показываюсь въ отчетахъ: при выдачѣ же жалованья одинъ какой-нибудь грамотѣй росписывался въ книгѣ за неграмотнаго Петрова, Иванова, Степанова и проч., никогда не существующихъ служителей… Теперь, въ этой губерніи, давно уже хозяйничаетъ земство, — и дай Богъ, чтобы новое вино не вливалось въ старые мѣхи!…

И какъ легко все это было дѣлать! — никакого контроля и ни откуда не предвидѣлось. Губернаторъ не былъ у насъ ни разу; инспекторъ т-ской врачебной управы былъ старичокъ, лѣтъ за 70, — такъ-что, когда онъ утромъ выѣзжалъ изъ дому, то жена непремѣнно отправляла съ нимъ очень расторопнаго слугу, который и возилъ его въ тѣ мѣста, гдѣ ему бывать надлежало, какъ-то: въ врачебную управу, въ больницу, въ пріютъ, и т. д. Слѣдовательно, и онъ былъ совершенно безвреденъ и не опасенъ для больничнаго начальства.

И вотъ, вслѣдствіе этой безконтрольности, къ больнымъ душевными болѣзнями были приставлены сторожами люди грубые, безжалостные и не имѣщіе никакого понятія о своемъ дѣлѣ и никакой любви къ нему: это, скорѣе, были какіе-то бичи для больныхъ, а не служителя. «Сьумасшедшій идолъ», «полоумный дьяволъ» и «проклятый статуй» — вотъ эпитеты, которыми сторожа чествовали больныхъ въ-глаза и за-глаза… Изъ нихъ рѣдко кто уживался въ желтомъ домѣ болѣе двухъ-трехъ мѣсяцевъ; — оно и понятно: большею частію изъ отставныхъ солдатъ, народъ грубый, не имѣющій никакого понятія о томъ психическомъ соотношеніи, въ которомъ они стояли къ больнымъ, — они уходили изъ желтаго дома, какъ изъ каторги, говоря:

— Сторожа въ острогѣ, и тѣ имѣютъ свободные дни, когда не дежурятъ; а мы съ утра до ночи какъ въ котлѣ кипимъ; — въ свѣтлый праздникъ отдыху не бываетъ: того-и-гляди, чтобы какой нибудь съумасшедшій идолъ не убѣжалъ…

И сторожа были правы: они, именно, какъ «въ котлѣ кипѣли»… Ихъ было всего четверо, да и то, въ крайнихъ случаяхъ, ихъ еще требовали въ женское отдѣленіе умалишенныхъ, помѣщавшееся въ томъ же домѣ рядомъ, гдѣ прислугою были женщины, не имѣвшія иногда силъ справиться съ бѣшеными больными своего пола.

Глава IX.
Открытые дни.

Теперь я возвращусь къ «открытымъ днямъ», доставлявшимъ намъ столько разнообразія въ нашей унылой и скучной жизни.

Дней этихъ всегда съ нетерпѣніемъ ожидали и мы, и сторожа — словомъ, весь желтый домъ. Посѣтителей у насъ въ эти дни было всегда очень много, и мы умѣли различать ихъ и дѣлить на категоріи, приноравливаясь къ ихъ привычкамъ, полу, званію и возрастамъ. Одни изъ нихъ пользовались особенною любовью съумасшедшихъ, и если только они бывали часто, то ихъ скоро принимали уже какъ давнихъ знакомыхъ и друзей; другихъ, напротивъ, больные не любили. Первые изъ нихъ — большею частію жены богатыхъ купцовъ и мѣщанъ — приходили въ эти дни съ обильнымъ подаяніемъ для больныхъ — эти-то и были любимые. Другіе приходили въ желтый домъ чисто изъ любви къ искусству, по одному любопытству; ихъ, какъ праздныхъ людей, занималъ каждый субъектъ, чѣмъ либо отличавшійся отъ прочихъ больныхъ: такъ, напр., несчастнаго семинариста Оссіанова они просили спѣть имъ какіе нибудь священные стихи, двороваго человѣка Васильева — разсказать имъ въ какомъ родствѣ состоитъ онъ съ фамиліей Нарышкиныхъ (это былъ пунктъ его помѣшательства), скоро-ли ему достанутся ихъ громадныя имѣнія и какъ онъ тогда станетъ управлять ими?… Этихъ любопытныхъ посѣтителей больные не очень-то жаловали и не всегда охотно разговаривали съ ними. Къ числу этихъ посѣтителей принадлежали, большею частію, женщины ханжи, небогатыя мѣщанки, свахи и прочій любопытный женскій людъ. Выли и такіе, что приходили въ желтый домъ собственно затѣмъ, чтобы погадать о своей будущей судьбѣ, хотя между больными, въ мое время, и не было личностей, спеціально занимающихся этой профессіей; былъ лишь одинъ чиновникъ, полуидіотъ (фамилію забылъ), котораго сторожа всячески старались выдать за гадателя; — имъ это, конечно, было очень выгодно, потому что чиновнику этому приносили, за труды, множество калачей, кренделей, чаю, сахару, и прочаго, — и все это тотчасъ же переходило въ ихъ руки. Чиновникъ-пиѳія былъ положительно съумасшедшій; фразы, которыми онъ отвѣчалъ на вопросы гадающихъ, были лишены всякаго смысла и связи, и только благодаря крайнему желанію погадать, посѣтители могли находить сивиллическое значеніе въ его безумной болтовнѣ, придавая ей то толкованіе и тотъ смыслъ, котораго сами они желали. Не задолго до меня, — передавали мнѣ — умеръ въ желтомъ домѣ какой-то священникъ, доставлявшій служителямъ большіе сборы и отгадывавшій, будто бы, не только грядущую судьбу вопрошающихъ, но даже и все прошедшее…

Между посѣтителями были, наконецъ, и такіе, которые приходили навѣщать своихъ родныхъ, въ мужскомъ или женскомъ отдѣленіи. Почти всегда случалось такъ, что посѣтители, побывавшіе у съумасшедшихъ женщинъ, заходили и къ намъ; но за то, не всѣ изъ нашего отдѣленія заходили въ женское, такъ-какъ тамъ было болѣе неблагопристойно, чѣмъ у насъ: цинизмъ и брань безумныхъ женщинъ не знали границъ…

Собственно мнѣ «открытые дни» не доставляли большого удовольствія: они даже иногда раздражали меня; но всетаки, не знаю почему — можетъ быть, вслѣдствіе желанія чѣмъ нибудь разнообразить свою жизнь, — но я находилъ, что въ эти дни мнѣ было какъ-то легче и веселѣе.

Изъ всѣхъ этихъ дней я особенно помню одинъ: это было во второй половинѣ Октября. Въ Т*** была въ это время довольно значительная ярмарка, и оттого посѣтителей было болѣе обыкновеннаго. Купчихи, мѣщанки и прочій людъ осторожно прогуливались по корридорамъ, группируясь преимущественно около гадателя будущности. Подаянія — тому, конечно, кто принималъ ихъ — раздавались шедрою рукой. Больные, въ сѣрыхъ разодранныхъ халатахъ, нечесаные, немытые, небритые — расхаживали по залѣ и стояли вдоль стѣны корридора, глазѣя, въ свою очередь, на посѣтителей. Оссіановъ былъ, по обыкновенію, въ кожанной рубашкѣ и привязанъ въ креслѣ: тихо покачиваясь корпусомъ, насколько это позволяли связывавшіе его ремни, онъ что-то напѣвалъ въ полголоса… Къ нему подошла какая-то женщина, одѣтая по-городскому, успѣвшая уже погадать у чиновника, и начала разсматривать его и ахать… При этомъ она вела себя совершенно какъ на гуляньѣ, словно ей показывали какую-нибудь заморскую диковину; разглядывая Оссіанова она преспокойно грызла орѣхи. Наконецъ, видно насмотрѣвшись вдоволь, она стала просить его спѣть что-нибудь по громче. Онъ не отвѣчалъ, и заунывно, едва слышно, выводилъ какія-то жалкія и грустныя ноты…

— Спой что-нибудь по-громче, приставала женщина. Оссіановъ и совсѣмъ замолчалъ.

— Онъ ныньче не наѣлся до сыта, оттого и не поётъ, пояснилъ ей дежурный служитель.

Женщина вынула изъ кармана нѣсколько кренделей и хотѣла-было поднести ихъ больному.

— Давайте, я ему подамъ, — а то, онъ еще палецъ вамъ закуситъ, сказалъ сторожъ, и взялъ отъ нея подачку.

Женщина струхнула, и отступила нѣсколько шаговъ назадъ. Служитель сталъ кормить изъ рукъ: Оссіановъ жадно хваталъ куски и, почти не разжевывая, отправлялъ ихъ въ желудокъ. Когда онъ все уже поѣлъ, то назойливая женщина опять повторила свою просьбу. Оссіановъ долго смотрѣлъ на нее своими мутными, жалкими глазами, и, вдругъ, запѣлъ надтреснутымъ теноромъ:

«Ненавидящіе Сіона», и т. д…

Женщина улыбнулась отъ удовольствія — что добилась таки своего…

На другомъ концѣ корридора окружили короля. Это былъ не высокаго роста старичокъ, съ окладистой бородой и почтеннымъ лицомъ. Всѣ его звали: король, а иногда, просто, Васей. Онъ былъ большой богомолъ: часто, тайкомъ отъ всѣхъ, ночью, онъ уходилъ изъ спальной палаты въ столовую, гдѣ висѣли образа, и молился въ землю, до тѣхъ поръ, пока дежурный служитель, заслышавъ поклоны, не выгонялъ его оттуда и не укладывалъ спать. Онъ служилъ прежде въ прикащикахъ, у однаго богатаго воронежскаго купца, занимавшагося гуртами, и, невѣдомо съ чего, вдругъ вообразилъ, что онъ вовсе не прикащикъ, а царь, — хотя и будущій… Хозяинъ его, пріѣзжавшій на ярмарку въ Т***, былъ, наканунѣ, въ желтомъ домѣ, чтобы навѣстить своего бывшаго друга и слугу, Васю, и сторожа слышали, какъ говорилъ старикъ-купецъ, глядя на своего вѣрнаго прикащика:

— Отдалъ бы половину моего капитала, чтобы Господь излѣчилъ только Васю! ужь честнѣй и счастливѣй его мнѣ не нажить… Отъ тѣхъ поръ, какъ попритчилась съ немъ эта хворь, — мнѣ ужь и счастья того Богъ не даетъ: одни убытки пошли… Этто, видно, его счастье-то при мнѣ было!…

И старикъ, говорятъ, долго плакалъ, глядя въ мутные глаза своему Васѣ; — тотъ не узнавалъ его…

— Ну, разскажи, когда на царство-то взойдешь? допрашивали больнаго.

Вася слышитъ вопросъ, но не глядитъ никому въ глаза, уставляется въ землю и, словно подумавши, тихо начинаетъ говорить:

— Теперича, сродственники мои, праведные угоднички божіе святые, всѣ изъязвленные и холодные, подъ землей живутъ: пробили они шестую землю и пробиваютъ они теперь седьмую, и какъ только пробьютъ они седьмую землю, то и выдутъ наружу; и станутъ, тогда, сродственники мои — праведные угоднички, Божіи святые — неправедныхъ людей судить, а меня царемъ сдѣлаютъ.

И гуляки праздные — слушатели и слушательницы — громко хохочутъ, находя особое удовольствіе приставать къ больнымъ.

Разсказывали, что лѣтомъ, когда выпускали всѣхъ въ садъ, Вася забивался всегда въ самую чащу, куда нибудь подъ дерево, ложился ничкомъ на землю и начиналъ разговаривать въ-полголоса. Если сторожа открывали его тамъ и спрашивали — съ кѣмъ онъ разговариваетъ? — то Вася тихо и кротко говорилъ имъ, глядя, по обыкновенію, въ землю:

— Съ своими сродственниками, праведными угодничками божіими святыми, бесѣдую… — И молча отходилъ въ сторону, выглядывая, нѣтъ ли гдѣ такого мѣстечка, чтобъ ему можно было поудобнѣе спрятаться отъ докучливыхъ сторожей.

Глава X.
Первая встрѣча.

Я сидѣлъ въ своей камерѣ, куда доносился ко мнѣ весь этотъ шумъ и гамъ изъ зала и корридоровъ: пляска, свистъ, смѣхъ, пѣніе священныхъ гимновъ и буйныхъ пѣсень, тихій голосъ Васи и, порою, пронзительный, почти нечеловѣческій крикъ Оссіанова… Въ началѣ, для меня былъ невыносимъ этотъ хаосъ: я, обыкновенно, укладывался на постель и клалъ голову въ подушки; но, въ послѣдствіи, я какъ-то попривыкъ къ этому шуму; — къ чему вѣдь не привыкаетъ человѣкъ!.. Я подошелъ къ окну и старался развлечь себя хоть чѣмъ-нибудь: пристально и усиленно вглядывался я въ разбросанные вдали дома, представлявшіе изъ себя какую-то пеструю смѣсь всѣхъ цвѣтовъ, какъ это обыкновенно бываетъ въ губернскихъ городахъ… Но это занятіе мнѣ скоро надоѣло: сквозь тусклыя стёкла двойныхъ рамъ и рѣшетки не много было видно; къ тому-жь, и сѣренькій осенній денекъ накрылъ не то туманомъ, не то мглой весь городъ. — такъ-что, при всемъ желаніи сосредоточить на чемъ-нибудь взоръ и мысль, это рѣшительно не удавалось.

— Достать бы какую-нибудь книгу! думалъ я… Но и книгу, даже какую-нибудь, достать было и негдѣ, и нельзя. Съ тоски становилось даже досадно на природу — къ чему она такъ некстати нахмурилась!…

Вдругъ, я услыхалъ около моей камеры голоса — разговаривали по французски; это было еще не слыханное мною явленіе въ желтомъ домѣ. Я сталъ прислушиваться…

— Voila un brigand aliéné, говорилъ звонкій женскій голосъ.

— Malheureux! кто-то отвѣтилъ мягкимъ, проникающимъ въ душу шопотомъ…

Я догадался, что разговаривали о моемъ сосѣдѣ по камерѣ. Ясно, что это были тоже любопытныя, но одна изъ нихъ служила чичероне другой. Почти вслѣдъ за этимъ, дверь въ мою камеру отворилась, — и дежурный служитель, распахнувъ ее, сталъ въ почтительную позу, какъ бы поджидая кого-нибудь изъ начальства.

Вошли двѣ дамы. Одну изъ нихъ я узналъ тотчасъ-же — я ее видалъ когда-то прежде: это была жена главнаго смотрителя, дама уже немолодыхъ лѣтъ, полная, бѣлая, румяная — какъ, вообще, бываютъ жены смотрителей казенныхъ заведеній. Съ ней была, повидимому, дѣвушка — стройная, прекрасная, но съ такимъ страдающимъ, меланхолически-грустнымъ лицомъ, разстроенная, вѣроятно, видѣнными ею картинами, что становилось жаль — зачѣмъ она попала сюда!…

Онѣ вошли въ мою камеру и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, какъ-то нерѣшительно остановились. Я запахнулъ больничный халатъ, извинился и вопросительно посмотрѣлъ на нихъ… Дѣвушка смутилась и хотѣла что-то сказать своей чичероне; но та предупредила ее.

— Voila encore un… un officier, — проговорила смотрительша въ-полголоса, указывая на меня глазами.

Я слегка улыбнулся — и поклонился… Дѣвушка вспыхнула еще болѣе, и чувство страдающаго сожалѣнія, которое, до этого, было на ея прекрасномъ лицѣ, быстро смѣнилось недоумѣніемъ. Онѣ обѣ отступили къ дверямъ и тотчасъ же вышли.

— C’est bien étrange! ses yeux sont si clairs, si calmes, — слышался тихій голосъ уже изъ корридора.

— Oui, отвѣчала ей чичероне, и онѣ прошли по корридорамъ. спусти лцгь по парадной лѣстницѣ и вошли въ аллею сада.

Я долго стоялъ въ окнѣ и смотрѣлъ на нихъ; смотрѣлъ до тѣхъ поръ, пока за обнажонными деревьями не скрылась изъ глазъ лиловая, бархатная шубка моей милой гостьи…

— Встрѣчу ли ее когда-нибудь? думалъ я. И не съ ней-ли именно мнѣ суждено то тихое, безмятежное счастіе на долгіе годы, отъ котораго я такъ безумно отказался когда-то — въ томъ степномъ далекомъ городѣ?…

И рисовалась въ моихъ очахъ фантастическая, какъ бы пророческая, картина. Я представлялъ себѣ давно знакомый, южный берегъ Крыма; но тамъ уже не было прежнихъ военныхъ картинъ: брань давно стихла и «все поросло травой забвенья…» И я самъ, казалось, уже не тотъ полный и краснощекій юноша: я постарѣлъ, исхудалъ весь, слегка сгорбился… Боже мой, какъ много на моемъ лицѣ морщинъ! и зачѣмъ эти раннія сѣдины и этотъ старческій, разбитый голосъ?! Неужели все это сдѣлала тюрьма?… Но я еще крѣпко сижу на бѣшеномъ татарскомъ конѣ; а рядомъ со мною, на смирной и ласковой лошади ѣдетъ она, прекрасная подруга дней моихъ… Какъ она блаженно-хороша!.. у нея то же задумчивое лицо, тѣ же лучезарные, съ поволокою, глаза и все тотъ же нѣжный, музыкальный голоса" — «большая прелесть въ женщинѣ!… Густые, темнорусые локоны небрежно разсыпались по ея бѣлымъ, покатымъ плечамъ: она настойчиво смотритъ въ даль, на синее, бунтующее море, и одна бровь у нея слегка приподнята, — словно дремлетъ въ ней мучительная, невысказанная мысль… Мы возвращаемся изъ Массандры въ Ялту, блуждая, какъ въ лабиринтъ, въ поворотахъ по уступамъ невысокихъ горъ и береговыхъ скалъ. Съ лѣва, изрѣдка, показывается намъ вѣчно шумящее Черное море — и вновь исчезаетъ за горнымъ поворотомъ. На каждомъ почти шагу, съ лѣва и съ права, попадаются очаровательныя виллы, утопающія въ зелени и улыбающихся цвѣтахъ, обсаженныя темными, строгими кипарисами, пахучими олеандрами и магноліями. — Ночь; но не та степная, русская жаркая ночь, что осталась въ моей памяти на вѣки! — здѣсь все иное: и ночь свѣжѣе, и лупа еще назойливѣе глядитъ на насъ, и воздухъ наполненъ благоуханіемъ южной Флоры — наркотическимъ, раздражающимъ благоуханіемъ…

Лошади наши идутъ звонкимъ, мѣрнымъ шагомъ по ущелью; она тихо и шаловливо треплетъ своею маленькою рукой крутую шею сердитаго коня моего и, вдругъ, обращается ко мнѣ:

— Я тебя полюбила тогда же, говоритъ она: помнишь?… Я жалѣла тебя.. Но встрѣтясь, съ тобою послѣ, о любви моей не сказала ни слова: я ждала, что меня отдадутъ другому..

— Отдамъ ли я тебя?! говорю я ей: — Если бы ты и ускользнула отъ меня въ этой жизни, то и тамъ, послѣ смерти, въ безднахъ Аида, я вырвалъ бы у тебя признаніе и ласки любви и откликнулся бы тебѣ отовсюду, душа души моей!…

Такъ говорилъ я ей, царицѣ думъ моихъ, и, казалось, ее не пугала эта страстно-безумная рѣчь… А волны моря шумно дробились о близкій берегъ и вѣтеръ далеко-далеко уносилъ мои слова!…

А вблизи-то меня, на-яву, слышались пѣсни съумасшедшихъ, гикъ, грохотъ и весь адскій гулъ моей грозной тюрьмы…

— Къ атакѣ въ колонну стройся!! — кричалъ громовымъ голосомъ кавказскій офицеръ Смирновъ…

— Караулъ! распинаютъ меня Іудеи!!… вопилъ Оссіановъ, — и слышно было какъ раздавались глухіе, мѣрные удары его головы о спинку кресла…

И я начиналъ смутно чувствовать, что на мнѣ уже отражается это общее, окружающее меня безуміе — что я уже заражаюсь этимъ воздухомъ!

Глава XI.
Освобожденіе.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ…

Въ первое время содержанія, ко мнѣ не пропускали никого: все выжидали — не „обнаружусь“ ли я?… но потомъ строгость эта была уничтожена: у меня бывали всѣ, кто хотѣлъ. Нечего и говорить, что не всѣ доставляли мнѣ удовольствіе: многіе посѣщали меня чисто изъ любопытства, надоѣдая мнѣ, кромѣ того, разными вздорами, распросами, сплетнями и разсказами о тѣхъ слухахъ, которые ходили обо мнѣ по Т***. Я плохо удовлетворялъ любопытству посѣтителей, тѣмъ болѣе, что нѣкоторыхъ изъ нихъ едва помнилъ, а другихъ и совсѣмъ забылъ: въ Т*** я провелъ свое дѣтство, а отъ того времени прошло уже не мало лѣтъ… Но я не сердился на нихъ за то, что всѣ они такъ некстати обо мнѣ вспомнили: я понималъ эту человѣческую слабость и охотно извинялъ ихъ желаніе поразузнать отъ меня самого о той исторіи, которая въ различныхъ варіантахъ ходила обо мнѣ по Т***. Одни, напр., утверждали, что я, въ припадкѣ меланхоліи, выстрѣлилъ себѣ въ голову, но, „къ счастью“, сдѣлалъ себѣ только легкую рану; другіе, напротивъ, говорили, что. я никогда не стрѣлялъ въ себя, а просто сошелъ съ ума; третьи увѣряли, что я въ той губерніи, гдѣ служилъ, то есть въ С--ской, сильно, будто бы, напроказилъ, а при проѣздѣ черезъ Т*** былъ схваченъ полиціей и притворился съумасшедшимъ; наконецъ, находились и такія услужливыя кумушки, которыя утверждали, что я заболѣлъ именно отъ безнадежной любви къ дочери корпуснаго командира, которая-де, конечно, не могла быть ему партіей… Всѣ эти толки и слухи заканчивались однимъ несомнѣннымъ фактомъ: что я сижу въ съумасшедшемъ домѣ. Естественно, что всѣ авторы этихъ различныхъ басенъ желали видѣть меня лично, такъ что, избѣгая этихъ посѣщеній, я вынужденъ былъ, нѣкоторое время, просить надзирателя, чтобы ко мнѣ пропускали только сестру.

Однажды, спустя четыре мѣсяца послѣ моего нахожденія въ больницѣ, именно, во второй половинѣ февраля 1861 года, она пріѣхала ко мнѣ въ какомъ-то особенно радостномъ настроеніи, словно привезла мнѣ свободу; какъ я ни распрашивалъ ее — она ничего мнѣ не сказала; только, прощаясь уже, подала мнѣ нѣсколько какихъ-то печатныхъ страницъ…

— Когда я уѣзжаю, проговорила она, — тебѣ всегда, должно быть, дѣлается еще грустнѣе, потому что сильнѣе чувствуется одиночество; такъ вотъ, я привезла тебѣ радость — прочти безъ меня. И съ этими словами она уѣхала.

Проводивъ ее, я развернулъ листы и сталъ читать… И вдругъ, у меня помутилось въ глазахъ, захватило духъ отъ радости и закружилась голова… Предо мною былъ историческій манифестъ 19-го февраля!… Я забылъ о себѣ, о своей тюрьмѣ: я лишь видѣлъ исполнившимся одно изъ самыхъ завѣтныхъ моихъ желаній, за которое я охотно отдалъ бы тогда жизнь мою, положилъ бы душу!..

— Это намъ обязаны они? Не такъ ли? — тотчасъ же мелькнула гордая, высокомѣрная мысль…

Но на этотъ жгучій, мучительно-томящій вопросъ, моя тюрьма не могла дать тогда никакого отвѣта…

Наконецъ, настало время и моего освобожденія…

Мой вѣрный другъ, сестра, усиленно объ этомъ хлопотала, — такъ какъ отецъ отклонилъ отъ себя эти заботы: онъ упалъ духо.мъ и заболѣлъ… За отсутствіемъ губернскаго предводителя, должность его исправлялъ уѣздный, человѣкъ очень добрый и честный, — и къ нему-то обратилась сестра, когда уже вездѣ получила уклончивые и неопредѣленные отвѣты. Онъ возбудилъ вопросъ о незаконности и неправильности моего содержанія въ больницѣ и хлопоталъ отъ себя, какъ предводитель дворянства, на томъ основаніи, что мой отецъ, въ качествѣ помѣщика, а слѣдовательно, и я, принадлежали къ числу дворянъ Т--ской губерніи. Началась новая переписка, — и новое „дѣло“ обо мнѣ поплыло по волнамъ тогдашняго канцелярскаго моря… И вотъ, послѣ долгаго его плаванія, я получилъ, въ первыхъ числахъ марта, извѣстіе отъ сестры, что на другой день предположено освидѣтельствовать меня въ губернскомъ правленіи. Насталъ и этотъ, давно желанный, день. Я съ утра былъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи — словно предъ выпускнымъ экзаменомъ… Встрѣтивъ надзирателя, я попросилъ цирюльника — обриться; но мнѣ въ этомъ было отказано, вслѣдствіе того, что моя, такъ сказать, умственная благонадежность не получила еще должной санкціи со стороны губернскаго правленія, и надзиратель находилъ, что было бы не безопасно допускать бритву къ моему горлу. — Пробили, наконецъ, роконые одиннадцать часовъ; къ желтому дому подъѣхали казенныя сани въ одну лошадь; ко мнѣ въ камеру вошли надзиратель и фельдшеръ и попросили меня одѣваться; служитель принесъ мнѣ новый халатъ изъ сѣраго сукна, казенное бѣлье, валенки, овчинный тулупъ и сѣрый картузъ; взглянувъ на этотъ костюмъ, я заявилъ положительно, что не одѣнусь въ него и потребовалъ свое платье; — надзиратель долго не соглашался нарушить „правило“, а я настаивалъ на своемъ, доказывая ему, во-первыхъ, что я не арестантъ, а во-вторыхъ, что костюмъ этотъ совершенно неудобенъ въ такое сырое время: въ немъ нельзя плотно запахнуться и легко можно было простудиться; послѣ долгаго пререканія смотритель, наконецъ, согласился, и мнѣ принесли изъ цейхгауза военный сюртукъ, шинель, и проч. Я одѣлся, невольно прошепталъ молитву въ торопяхъ и, сопровождаемый служителемъ, усѣлся въ сани… Вотъ, мы выѣхали за ворота, въѣхали въ городъ: замелькалъ народъ, экипажи, на меня повѣяло живою жизнью, божьимъ свѣтомъ… Ярко свѣтило и уже грѣло весеннее солнце; капало съ крышъ, по канавкамъ бѣжали веселые ручьи.. Я обрадовался какъ ребенокъ, замѣтивъ нѣсколькихъ бѣлоносыхъ грачей, первыхъ вѣстниковъ весны: „какъ они свободны!…“ цодумалъ я, и жадно вдыхалъ въ себя свѣжій и влажный весенній воздухъ… Вотъ, подъѣхали къ губернскому правленію, и вышли. Меня ввели въ швейцарскую и попросили обождать, пока соберутся всѣ члены. Въ передней я засталъ еще одного больнаго, привезеннаго до меня, тоже для освидѣтельствованія: это былъ совсѣмъ безнадежный субъектъ, крестьянинъ Фроловъ, часто доходившій даже до бѣшенства. Больничный служитель не отлучался отъ меня ни на шагъ; сторожа правленія, изъ уваженія, вѣроятно, къ моему военному сюртуку съ золотыми погонами, предложили мнѣ на деревянной скамьѣ мѣсто и тихо вышли. Въ швейцарскую начали забѣгать чиновники и писцы: иной вбѣжитъ на-скоро, взглянетъ на меня, поправитъ предъ зеркаломъ волосы или галстухъ, посмотритъ на меня еще разъ — и выйдетъ; другіе — пріотворяли наполовину дверь и съ любопытствомъ разсматривали меня… Это разсердило меня, наконецъ: „Чего они смотрятъ?!…“ подумалось мнѣ, — и я, сдѣлавъ сердитое лицо, погрозилъ на одного изъ нихъ пальцемъ; — дверь тотчасъ же затворилась, и было лишь замѣтно, что любопытные глаза смѣнялись около замочной скважины; меня это очень смѣшило.

Но вотъ, понемногу, собрались всѣ члены; но долго еще дожидались депутата съ военной стороны, почему-то замедлившаго прибытіемъ изъ штаба. Ко мнѣ вышелъ предводитель и любезно поговорилъ со мной: припомнилъ, что отецъ его былъ когда-то знакомъ съ моимъ отцомъ и деликатно разспросилъ меня о дѣлѣ; я, въ короткихъ словахъ, разсказалъ ему всю мою печальную исторію и просилъ помочь мнѣ. Онъ меня успокоилъ, какъ могъ: научилъ — что говорить и просилъ только не конфузиться въ присутствіи. — Пріѣхалъ, наконецъ, и депутатъ, какой-то капитанъ внутренней стражи, мнѣ незнакомый.

Меня ввели въ залъ присутствія. Около длиннаго стола съ традиціоннымъ зерцаломъ, накрытаго краснымъ сукномъ, сидѣли совѣтники губернскаго правленія, члены врачебной управы, предводитель, военный депутатъ и вице-губернаторъ — на предсѣдательскомъ креслѣ.

Меня попросили подойти къ предсѣдателю.

— Здоровы ли вы теперь? — спросилъ онъ меня.

— Слава Богу, здоровъ, — отвѣчалъ я.

— Я бы васъ попросилъ доказать намъ это какъ-нибудь, — сказалъ онъ.

Я сконфузился… Невольно взглянулъ я на всѣ эти чиновничьи, холодныя и равнодушныя лица, и ничего въ нихъ, кромѣ тупаго любопытства, не встрѣтилъ…..

Въ это самое время Фроловъ забушевалъ въ швейцарской, и въ присутствіи ясно слышались его безумные крики и страшная брань…

Предводитель выручилъ меня: — Я полагалъ бы, — замѣтилъ — онъ, что намъ всего легче будетъ убѣдиться въ здоровомъ состояніи дворянина такого-то, если онъ самъ потрудится разсказать намъ всѣ обстоятельства своего дѣла.

— Хорошо-съ, разскажите, — пригласилъ меня вицегубернаторъ.

Я сталъ разсказывать — именно такъ, какъ меня научилъ предводитель: то есть, что я, будто бы, страдалъ меланхоліей и былъ нервно разстроенъ, — въ то время, когда являлся къ корпусному командиру; что подробно я не помню этого обстоятельства; но что въ настоящее время я давно уже и вполнѣ здоровъ и прошу освободить меня.

— Вы не говорили корпусному командиру о какомъ-то обираніи солдатъ? — спросилъ меня военный депутатъ.

— Не помню, — отвѣтилъ я.

— Вы, кажется, домогались командированія флигель-адьютанта на какое-то слѣдствіе? — спросилъ меня предсѣдатель.

— И этого не припомню-съ; можетъ быть, и домогался.

— А не припомните ли вы, — спросилъ меня инспекторъ врачебной управы, — своей первой ночи въ съумасшедшемъ отдѣленіи? — вы, кажется, хотѣли разломать свою дверь?

Вопросы эти начинали меня бѣсить: „Да что они, въ самомъ дѣлѣ, ко мнѣ пристаютъ? словно, допросъ снимаютъ…“ подумалъ я.

— Я не могу припомнить ни этой ночи, ни того дня, въ который имѣлъ бы честь видѣть ваше превосходительство въ нашей больницѣ, — спокойно отвѣтилъ я ему.

Члены переглянулись..

— Мнѣ кажется, — заговорилъ, улыбаясь, предводитель, — нѣтъ сомнѣнія, что, въ настоящее время, дворянинъ такой-то совершенно здоровъ, и съ нашей стороны было бы нелюбезно и даже несправедливо подвергать его дальнѣйшему испытанію, какъ здѣсь, такъ, и въ больницѣ.

Но съ этимъ многіе не согласились. Что я здорова, — этого не отрицалъ даже и инспекторъ врачебной управы; но выпустить меня на волю, безъ шести-недѣльнаго, положеннаго закономъ испытанія въ больницѣ, послѣ освидѣтельствованія въ губернскомъ правленіи, — на это соглашались лишь весьма немногіе.

Въ это самое время Фроловъ вновь забушевалъ въ швейцарской, и опять, ясно и отчетливо, послышалась въ присутствіи его страшная брань…

— Господа! — громко заговорилъ я: — позвольте обратитъ ваше доброе вниманіе на тѣ крики, которые сюда доносятся… Это шумитъ субъектъ, котораго вы тоже будете сейчасъ свидѣтельствовать — онъ мой товарищъ по заключенію… Къ несчастію, у меня, въ настоящее время, болѣе 50-ти такихъ товарищей, и вы легко отгадаете — какъ вредно отражается на мнѣ больничная, безумная обстановка… Если бы не вліяніе на меня моихъ родныхъ и не любезность больничнаго фельдшера, который перевелъ отъ моей камеры на самый конецъ дома всѣхъ крайне безпокойныхъ больныхъ, — то, по всей вѣроятности, и я, до сихъ поръ, давно уже успѣлъ бы сойти съ ума. А потому, я просилъ бы васъ освободить меня сегодня же, и если можно, сейчасъ же.

Затѣмъ, я оставила, зала, присутствія и вышелъ въ сосѣднюю комнату, дежурную. Совѣщанія и споры по поводу меня продолжались недолго; черезъ нѣсколько минуть ко мнѣ вышелъ предводитель и, съ сіяющимъ лицомъ, объявилъ мнѣ, что я свободенъ. Я чуть не бросился ему нашею, крѣпко пожалъ его руку и попросилъ его оказать мнѣ послѣднюю любезность — дать знать объ этомъ моей сестрѣ.

Меня все-таки пригласили заѣхать на нѣсколько минутъ въ больницу — принять свои вещи и деньги; и я вновь усѣлся съ служителемъ въ тѣ же казенныя сани и, уже веселый и бодрый, словно помолодѣвшій на нѣсколько лѣтъ, поѣхалъ обратно въ свою тюрьму.

Еще на крыльцѣ меня встрѣтилъ добрѣйшій Алексѣй Григорьичъ, нашъ фельдшеръ; онъ, по лицу моему, догадался объ успѣхѣ дѣла — и поздравилъ меня, расцѣловавъ отъ всей души. Едва я вступилъ въ свою камеру, ко мнѣ пришли нѣсколько человѣкъ сосѣдей, изъ полубольныхъ и совсѣмъ здоровыхъ: они подробно распрашивали меня о моей поѣздкѣ и ея результатахъ; всѣ завидовали мнѣ и смотрѣли, вздыхая, какъ я укладывалъ въ сакъ свои вещи, платье и бѣлье, принесенныя мнѣ изъ цейхгауза…

Но вотъ, раздался на парадной лѣстницѣ звонокъ, служитель побѣжалъ отпирать двери — и, черезъ нѣсколько минутъ, въ мою камеру быстро вошла сестра, обняла меня и заплакала радостными, тихими слезами…..

— Пойдемъ, пойдемъ отсюда скорѣе, милый брать! шептала она, взявъ меня за руку…

Мы оставили камеру, быстро спустились съ лѣстницы и пошли садомъ, къ тому мѣсту, гдѣ ожидала, насъ ея экипажъ.

При выѣздѣ со двора больницы, я, какъ-то невольно, съ нервной дрожью, оглянулся еще разъ на желтый домъ.

— Прощай, тюрьма!… прошепталъ я. Въ моей смятенной, надломленной душѣ и затихавшемъ сердцѣ не нашлось иного, болѣе жесткаго слова.

Свѣтлое солнце блистало съ небесъ, — и подъ его яркими, теплыми лучами таялъ старый, почернѣвшій снѣгъ; съ тихимъ плескомъ и веселымъ журчаньемъ бѣжали рѣзвые ручьи; — и, казалось, самое гордое, самое злое сердце человѣка улыбнулось бы дѣтскою, чистою улыбкою этой сіяющей веснѣ 1861-го года…

Да, старый снѣгъ — таялъ!…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.
Южный берегъ Крыма.

Въ одинъ изъ знойныхъ іюльскихъ дней 1861-го года, часовъ въ шесть вечера, на набережной города Ялты толпилась небольшая кучка людей, громко разговаривавшихъ между собою и, порою, поглядывавшихъ на море, въ ожиданіи парохода. Пароходъ этотъ долженъ былъ прійти изъ Одессы и доставить въ Ялту обыкновенное количество посѣтителей, являющихся сюда для морскихъ купаній — изъ разныхъ мѣстъ Россіи и, преимущественно, съ „Сакскихъ минеральныхъ грязей“, находящихся въ Евпаторійскомъ уѣздѣ, въ Крыму же; выдержавшіе курсъ лѣченія въ Сакахъ, обыкновенно заканчиваютъ его морскими купаньями въ одномъ изъ прибрежныхъ городовъ Крыма, то-есть, въ Евпаторіи, въ Севастополѣ, въ Ялтѣ, или въ Керчи. Каждый изъ этихъ городовъ имѣлъ, сравнительно съ другими, свои недостатки и преимущества. Такъ, напр., нигдѣ не было такого песчанаго, чистаго дна, свободнаго отъ острыхъ, рѣжущихъ ноги камней, какъ въ Евпаторіи; но за то, въ этомъ степномъ городѣ не было ни той пышной, южной растительности, ни того благодатнаго воздуха, которые имѣлись, напр., въ Ялтѣ. О Севастополѣ въ то время не могло быть и рѣчи: городъ этотъ представлялъ изъ себя груду развалинъ и камней, съ нѣсколькими улицами, на которыхъ, вмѣсто домовъ, оставались лишь уцѣлѣвшія отъ паденія высокія трубы и полуразвалившіяся стѣны… Поэтому, большая часть путешественниковъ и больныхъ поселялась на время лѣтняго сезона въ Ялтѣ, гдѣ жизнь тогда не была еще такъ баснословна дорога, какъ сдѣлалась она тамъ за послѣдніе годы.

Пароходъ долженъ былъ прибыть въ шесть часовъ, но почему-то замедлилъ; кучка людей, ожидавшихъ его, видимо волновалась его замедленіемъ, но тѣмъ не менѣе терпѣливо дожидалась его прибытія, не смотря на палящіе лучи безжалостнаго солнца, накалившаго и воздухъ, и каменные дома, и самое море, купанье въ которомъ, на, это время дня, не только не освѣжало, но еще болѣе разслабляло человѣка, какъ и всякая теплая ванна, принятая въ душной атмосферѣ, подъ прямыми лучами палящаго солнца.

Но кучка людей на берегу терпѣливо стояла и ждала… въ ней были оборванные татары и мѣстные греки, въ красныхъ фескахъ, почти босые, съ худыми, истомленными лицами, сильно загорѣлыми отъ солнца; это были хозяева яликовъ и носильщики, ожидавшіе предложить свои услуги для переноски чемодановъ пассажирамъ, — и для нихъ вопросъ о прибытіи парохода былъ связанъ съ другимъ вопросомъ, болѣе существеннымъ: придетъ пароходъ — они будутъ сыты, не придетъ — они и ихъ семьи должны голодать до слѣдующаго дня, то-есть, до слѣдующаго парохода.

Но вотъ на синей поверхности моря, со стороны Ливадіи, показалась черная точка съ вьющеюся надъ нею струйкою дыма. Точка эта быстро увеличивалась, приближалась и приняла, наконецъ, ясныя очертанія парохода. По мѣрѣ его приближенія, измѣнялся и видъ набережной: хозяева яликовъ бросились къ весламъ, къ кучкѣ людей стали подходить новые носильщики, нищіе, цыгане, кельнеры изъ гостинницъ и тѣ изъ городскихъ жителей, которые промышляли факторствомъ, или отдачею собственныхъ домовъ подъ квартиры пріѣзжимъ. Въ то же время, приморскій бульваръ, расположенный вдоль набережной, замѣтно оживился: на немъ появилась публика, состоящая изъ самыхъ разнородныхъ лицъ и группъ, собравшихся сюда, тоже, съ самыми различными цѣлями и желаніями: одни ожидали встрѣтить съ парохода родныхъ или знакомыхъ, другіе нетерпѣливо желали получить скорѣе ожидаемыя письма, шулера — являющіеся въ Ялту каждый сезонъ цѣлыми компаніями — пришли сюда въ ожиданіи новыхъ жертвъ, которыхъ несомнѣнно долженъ былъ привезти новый пароходъ; большую же часть публики привлекало сюда приближающееся время вечернихъ купаній, или же, наконецъ, простое любопытство и та тяжелая невыносимая скука, ради которой люди, иногда, не знаютъ куда дѣвать себя и охотно идутъ на встрѣчу каждому, самому мелкому развлеченію, чтобы только какъ-нибудь разнообразить свою монотонную, унылую жизнь въ незнакомомъ городѣ, среди незнакомаго общества.

Пароходъ, между тѣмъ, скоро приблизился къ городу и, не доходя до берега съ четверть версты, бросилъ якорь. Ялта не имѣла мола, такого, напр., какой былъ въ Одессѣ, или знаменитой севастопольской гавани, — и прибывающіе пароходы останавливались тутъ, также какъ и въ Евпаторіи, вдали отъ берега. Какъ только пароходъ остановился и выпустилъ пары, онъ былъ тотчасъ же окруженъ множествомъ небольшихъ, но красивыхъ яликовъ, ловко управляемыхъ ихъ хозяевами, жадно накидывавшимися на пассажировъ съ предложеніями своихъ услугъ. Нуженъ былъ извѣстный навыкъ опытнаго путешественника, или доброе предварительное предостереженіе, чтобы не потеряться въ этой суматохѣ и давкѣ, не поскользнуться и не упасть, или не разстаться съ своимъ богажемъ, который легко могъ очутиться въ такомъ яликѣ, куда самому пассажиру не удалось попасть. По мѣрѣ нагруженія этихъ яликовъ, они отплывали отъ парохода и приставали къ берегу, гдѣ на пассажировъ дѣлалась новая атака, со стороны носильщиковъ и кельнеровъ; вся эта живая суматоха продолжалась добрый часъ, — пока все мало по малу затихало и успокоивалось, принявъ прежній, спокойный видъ.

Вблизи купаленъ, тутъ же на бульварѣ, былъ небольшой деревянный павильонъ, или, скорѣе, простая бесѣдка, пріютившаяся въ прохладной тѣни невысокихъ деревьевъ; въ ней какая-то гречанка изъ Ѳеодосіи продавала различныя „минеральныя воды“. Я сидѣлъ въ этой бесѣдкѣ и допивалъ уже вторую бутылку сельтерской воды, съ нетерпѣніемъ поглядывая на пристань и поджидая, когда, наконецъ, выйдетъ на берегъ почтовый чиновникъ Ялты, отправившійся на пароходъ за полученіемъ почты. Я расчитывалъ идти прямо за нимъ въ почтовую контору и получить письма тотчасъ же, не ожидая, когда ихъ принесутъ въ гостинницу. Нигдѣ не чувствуетъ человѣкъ свое одиночество такъ сильно, какъ вдали отъ его родного дома, и никогда письма не ждутся и не читаются съ такимъ удовольствіемъ, какъ въ то время, когда судьба закидываетъ человѣка за нѣсколько тысячъ верстъ отъ близкихъ ему людей, въ скучный, незнакомый городъ, гдѣ для него всѣ — чужіе и гдѣ онъ самъ для всѣхъ — чужой.

Я уже оканчивалъ послѣдній стаканъ своего обычнаго питья, какъ вдругъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, позади послышался разговоръ.

— Ты жалѣешь, Маня, что онъ тебя не встрѣтилъ? — спрашивалъ женскій голосъ.

— Вы ошибаетесь, кузина: я очень, очень рада, что онъ меня не встрѣтилъ, — отвѣчала та, къ которой, очевидно, былъ обращенъ вопросъ.

Когда я услышалъ первые слова и первые звуки голоса той, которая отвѣчала, я почувствовалъ что-то давно знакомое, милое, слышанное мною… Пронеслось одно мгновеніе, и я вспомнилъ ясно — гдѣ и когда слышалъ этотъ милый и нѣжный голосъ… Чувство невыразимой, безотчетной и неопредѣленной радости охватило всего меня, — и такъ же быстро смѣнилось другимъ чувствомъ — болѣзненно мучительнымъ и горькимъ: припомнился тотъ страшный домъ, въ которомъ я слышалъ этотъ.ласкающій и милый голосъ…

Я быстро обернулся къ сторонѣ бульвара. Впереди шла брюнетка, лѣтъ тридцати, съ некрасивымъ, но очень живымъ и умнымъ лицомъ. Это была та, которая спрашивала. Почти рядомъ съ нею шла она, имя которой было сейчасъ названо. Вся она была полна той врожденной граціи и того особеннаго изящества въ походкѣ и движеніяхъ, которыя невольно заставляли любоваться ею; грація эта совершенно заслоняла собою маленькій недостатокъ ея изящной фигуры — едва замѣтную сутуловатость стана. Лицо ея было все также исполнено неотразимою прелестью и привлекательностью каждой своей линіи, каждой черты, начиная этими задумчивыми, съ поволокою, глазами и кончая одною, немного приподнятою бровью; только дорога и южное солнце успѣли уже оставить на ея лицѣ свои легкіе слѣды: она была видимо утомлена и слегка загорѣла. Позади ихъ весело шла молодая дѣвушка, лѣтъ пятнадцати, очевидно, сестра той, которую называли Маней; за ними, шла нянька, ведя за руку болѣзненнаго и прихрамывающаго мальчика, лѣтъ восьми. Позади же всѣхъ суетился какой-то господинъ, лѣтъ сорока, тучный, некрасивый и довольно неряшливо одѣтый: онъ торопилъ носильщиковъ татаръ, обремененныхъ чемоданами, сакъвояжами и множествомъ различныхъ узловъ и картонокъ. Они прошли мимо меня, поднялись по бульвару въ гору и вошли въ Галлаховскую гостинницу, гдѣ квартировалъ и я.

Прошло еще нѣсколько минутъ, пока я соображалъ случайность этой встрѣчи, и, наконецъ, почтовый чиновникъ причалилъ къ берегу. Я отправился за нимъ въ контору и, къ великой моей радости, получилъ тамъ давно ожидаемыя мною письма родныхъ и газеты.

Глава II.
Она помолвлена.

Въ тотъ же день, вечеромъ, послѣ морскаго купанья, я сидѣлъ въ своемъ нумеръ, въ гостинницѣ, и съ наслажденіемъ читалъ газеты. Слуга вошелъ съ самоваромъ, поставилъ его и медлилъ почему-то уходить.

— Васъ спрашиваетъ этотъ господинъ, — проговорилъ онъ какъ-то нерѣшительно.

— Какой такой господинъ? — удивился я.

— Да вотъ съ, тотъ самый, который пріѣхалъ съ тремя барышнями.

Выходила какая-то чепуха, которую я еще не вполнѣ могъ разгадать. „Господинъ съ тремя барышнями!…“ Во всей Ялтѣ у меня не было ни одного знакомаго, который имѣлъ бы нѣкоторое основаніе посѣтить меня въ моей квартирѣ. Были клубныя знакомства, но они, по обыкновенію, далѣе клуба и не шли.

— Не знаете ли, по крайней мѣрѣ, фамилію этого господина? — спросилъ я.

— Фамилію ихъ я не догадался спросить; а только, они сказали, что изъ одной съ вами губерніи будутъ и оченно желаютъ познакомиться.

Этотъ отвѣтъ былъ для меня неудовлетворителенъ. Даже болѣе: онъ меня обезпокоилъ… „Изъ одной губерніи будутъ!…“ Значитъ, онъ меня знаетъ и ему легко можетъ быть извѣстно даже то, что было со мною въ Т*** Этого я могъ желать всего менѣе.

Видя, что я раздумываю надъ отвѣтомъ, слуга вновь заговорилъ.

— Если вы желаете узнать ихъ фамилію, то я вамъ сейчасъ принесу книгу, гдѣ они росписались.

— Сдѣлайте одолженіе, принесите.

Слуга вышелъ и черезъ двѣ минуты возвратился съ книгой гостинницы, гдѣ каждый пріѣзжающій обязанъ быль росписаіься — кто онъ, откуда и куда ѣдеть? Я взялъ книгу и развернулъ. Слуга указалъ мнѣ на подпись. Въ концѣ книги, еще не вполнѣ вышедшими чернилами, было написано насколько строкъ, довольно бойкимъ и размашистымъ почеркомъ, слѣдующаго содержанія: „Губернскій секретарь Илья Михайловичъ Ларіоновъ, съ сестрою, изъ Т--ской губерніи въ Ялту. Дочери инженеръ-подполковника, дѣвицы Марья и Вѣра Рославлевы, оттуда же“.

— Они пріѣхали съ нынѣшнимъ пароходомъ, — пояснилъ слуга. — Такъ прикажите ихъ просить?

Ничего не оставалось болѣе, какъ согласиться. Я такъ и сдѣлалъ, не видя никакой возможности избавиться отъ знакомства съ человѣкомъ „изъ одной губерніи“, остановившемся въ одной гостинницѣ.

Минутъ черезъ пять, двери моего нумера отворились и предо мною стоялъ тучный господинъ небольшого роста, брюнетъ, тотъ самый, котораго я видѣлъ мелькомъ на бульварѣ, часа два назадъ. Онъ назвалъ себя, рекомендуясь, „русскимъ помѣщикомъ“, и сталъ торопливо извиняться за свой визитъ.

— Едва, знаете ли. я вошелъ въ гостпиницу, какъ мнѣ сейчасъ же сунули эту книгу и требуютъ, чтобъ я росписывался: порядокъ, говорить, такой. Я имъ говорю: дайте мнѣ время хоть рожу-то умыть. Отвѣчаютъ: никакъ нельзя; потому что, за послѣднее время, много шулеровъ пріѣзжаетъ, и отъ исправника приказано давать знать тотчась же обо всякомъ. Какъ вамъ это покажется!?… Я, конечно, тотчась же взялъ книгу и росписался: губернскій секретарь Илья Ларіоновъ, и швырнулъ имъ свой указъ объ отставкѣ. Нѣтъ, какъ вамъ это покажется: шулеромъ?!… Нечего сказать — городъ!… Я двѣ тысячи верстъ проѣхалъ и нигдѣ меня не допрашивали — кто я такой; а тутъ сразу за шулера приняли… Да и городъ, я вамъ скажу, преподлый: считается Россіей, а ничего русскаго въ немъ нѣтъ. Татарва эта проклятая, цыгане, греки оборванные, такъ что, дамамъ, съ непривычки, стыдно даже на нихъ смотрѣть: непремѣнно гдѣ нибудь прорѣха есть…

Я не старался удержать потока словъ своего нечаяннаго гостя — и слушалъ. Когда онъ немного перевелъ духъ, я спросилъ его — какимъ образомъ онъ узналъ о моемъ пребываніи въ гостинницѣ. Въ отвѣтъ, послѣдовалъ новый потокъ словъ, новый залпъ рѣчей.

— Какъ только я росписался въ книгѣ, то, изъ любознательности, знаете-ли, сталъ ее просматривать: что за народъ-де живетъ въ гостинницѣ? и говорю имъ: у васъ, тоже, можетъ быть, все шулера стоятъ… Извините, пожалуйста, и не примите на свой счетъ. Вдругъ, смотрю — ваша фамилія… Я сейчасъ же вспомнилъ вашего батюшку, съ которымъ былъ хорошо знакомъ мой дядя. Смотрю: изъ города Т***. Ну, думаю себѣ, слава Богу! земляка нашелъ… все-таки не такъ страшно будетъ жить въ этомъ татарскомъ городѣ. Ну, сейчасъ же и послалъ къ вамъ парламентера.

Слушая его, я не могъ не подумать, что онъ имѣетъ привычку выражаться довольно странно, въ отвѣтъ, я сказалъ ему то, что всегда говорится въ подобныхъ случаяхъ: очень радъ.

— Я такъ и думалъ, что вы будете очень рады, — замѣтилъ мой гость, и вдругъ, перемѣнилъ разговоръ: — хотѣлъ было на дорогу револьверъ себѣ купить, потому что съ этой эмансипаціей теперь, того и гляди, что зарѣжутъ; да передумалъ: съ-роду не стрѣлялъ, а револьверы эти, говорятъ, сами стрѣляютъ… Я и подумалъ: лучше ужь принять смерть отъ руки враговъ, чѣмъ отъ собственной; такъ и не купилъ. А вы — не боитесь, что васъ зарѣжутъ эти „господа“ временно-обязанные?

Я отвѣчалъ, что не боюсь.

— Я вамъ скажу откровенно, — продолжалъ говорить не отличающійся особенною скрытностью, мой гость: — я оттого собственно и изъ имѣнія уѣхалъ: не могу видѣть этихъ временно-обязанныхъ харь; мнѣ такъ и кажется, что меня пырнуть хотятъ… Пріѣзжаетъ ко мнѣ мировой посредникъ уставную грамоту вводить, — я ему и говорю: чѣмъ вамъ много безпокоиться, милостивый государь, не угодно ли вамъ будетъ взять моихъ крестьянъ на себя, а мнѣ чистыя денежки уплатить, которыя я самъ заплатилъ за имѣніе въ Сохранную Казну. Нѣтъ, говоритъ, не угодно. — Очень жаль, говорю ему… И послѣ этого, уѣхалъ изъ имѣнія, ему на зло. Я вамъ скажу: охотно уѣхалъ бы на край свѣта съ досады, не только въ эту татарскую Ялту. А тутъ, какъ разъ, и случай представился: сестра расхворалась, и доктора посовѣтывали ей ѣхать въ Крымъ. Я вамъ долженъ сказать, что сестра моя дѣвушка; а у моего брата, вдовца, есть мальчикъ, очень болѣзненный ребенокъ, — онъ, тоже, теперь съ нами. Самъ я старый холостякъ, какъ видите. Вы, конечно, будете у меня, — и тогда, я насъ представлю еще двумъ особамъ — двумъ дѣвицамъ, сестрамъ покойной жены моего брата. Очень энергичныя особы — задумали путешествовать вмѣстѣ съ нами, какъ только узнали о нашей поѣздкѣ. Вы, конечно, у насъ будете?

Я поклонился — и поблагодарилъ.

— Вотъ и прекрасно. Мои дѣвицы любятъ ѣздить верхомъ, а я, знаете ли, при моей корпулентности, нѣсколько остерегаюсь. Вы, вѣроятно, не откажетесь, иногда, имъ сопутствовать. Затѣмъ, мое почтенье, до.завтра. Ждемъ васъ утромъ.

Онъ всталъ, и мы стали раскланиваться. Уже въ дверяхъ, онъ заговорилъ вновь.

— Вы, право, не будете жалѣть, если съ нами познакомитесь поближе. Наше общество, вѣроятно надняхъ, увеличится еще нѣсколькими членами: пріѣдутъ отецъ и мать моихъ belles soeurs и еще одинъ молодой человѣкъ. Это, конечно, секретъ, но очень обыкновенный: пріѣдетъ женихъ старшей изъ нихъ — Марьи Алексѣевны. Мы всѣ расчитывали найти его уже здѣсь, но, къ удивленію нашему, его не оказалось. Она помолвлена, но свадьба почему-то все откладывается. Да и въ такія ли тяжелыя времена думать о свадьбахъ!… Такъ до свиданья! до завтра.

Онъ, наконецъ, простился и ушелъ. Я долго помогъ опомниться отъ массы свѣдѣній, сообщенныхъ мнѣ человѣкомъ, котораго довелось видѣть въ первый разъ въ жизни. Бываютъ же на свѣтѣ такіе откровенные характеры!… Но только одно свѣдѣніе, изъ всѣхъ сообщенныхъ имъ, я помнилъ хорошо: она — помолвлена… Такъ вотъ кто долженъ былъ ихъ встрѣтить; такъ вотъ къ кому относились слова: „очень, очень рада, что онъ не встрѣтилъ…“ Но почему же она рада?…

ГЛАВА III.
Озлобленный — и довольный.

Я понимаю, почему, иногда, заграницей русскіе бѣгаютъ отъ русскихъ. Патріархальная, бросающаяся въ объятія общительность всегда докучлива; это не гостепріимство, готовое отворить вамъ двери, всегда имѣющее на готовѣ доброе слово и доброе дѣло, — это, всего скорѣе, отсутствіе житейскаго такта, свидѣтельству ющее о недостаткѣ воспитанія. Въ старые годы, наши помѣщики, обладающіе широкими натурами, хватали на большой дорогѣ проѣзжающихъ и дѣлали ихъ, противъ воли, своими гостями. Теперь, къ счастію для проѣзжающихъ, подобныя нападенія не мыслимы, — и русскому гостепріимству приходится выражать себя въ размѣрахъ болѣе скромныхъ и легальныхъ; но, тѣмъ не менѣе, „натура“ очень часто беретъ свое и понынѣ, — и для меня вполнѣ понятно, почему русскіе, заграницей, бѣгаютъ иногда отъ русскихъ.

На другой день я едва успѣлъ принять морскую ванну и возвратиться къ себѣ въ гостинницу, какъ ко мнѣ вошелъ вчерашній мой гость, Илья Михайловичъ.

— Доброе утро! — проговорилъ онъ, позёвывая и слегка потягиваясь. — Я сегодня проспалъ, послѣ дороги; такъ и не купался.

Я ему замѣтилъ, что поздно вставать въ Ялтѣ и грѣшно, и не здорово.

— Такъ что же мнѣ дѣлать-то здѣсь? — наивно спросилъ мой гость. — Газетъ я въ руки не могу взять: тамъ теперь только объ этой „эмансипаціи“ и пишутъ. Гулять не въ-силахъ въ этакой жарѣ.

— Если играете въ карты, запишитесь въ клубъ, — посовѣтывалъ я ему: — по крайней мѣрѣ, вечера у васъ будутъ заняты.

— Покорно васъ благодарю! Записаться въ клубъ, чтобъ налетѣть на шулеровъ!… Вы слышали, что вчера говорилъ человѣкъ: съ каждымъ пароходомъ прибываетъ новый транспортъ шулеровъ. И знаете-ли, что меня болѣе всего огорчаетъ: я узналъ, что между этими „художниками“ есть много людей и изъ нашего дворянскаго сословія. Вотъ что „эмансипація“ -то дѣлаетъ! — это ея первые цвѣточки; а погодите, будутъ и ягодки!…

— Что же вы, однако, намѣрены съ собой дѣлать въ Ялтѣ? — спросилъ я, чтобы перемѣнить непріятный разговоръ.

— И самъ, право, не знаю. Буду купаться, ѣоть виноградъ, сидѣть дома и скучать; да вотъ, буду похаживать почаще къ вамъ, если не надоѣмъ.

„Боже милосердый!“ подумала» я: «за что?!»…

— Да-съ, это только цвѣточки, продолжалъ горячиться мой гость на свою излюбленную тэму: — а подождите, будетъ еще и не то.

Я потерялъ, наконецъ, всякое терпѣніе: — Послушайте, Илья Михайловичъ, я бы посовѣтывалъ вамъ не говорить больше объ этой "эмансипаціи: « вы можете… однимъ словомъ, этотъ предметъ легко можетъ сдѣлаться вашей idée fixe.

— То-есть, вы хотите сказать, что я могу сойти съума?

— Да, немножко въ-родѣ этого…

— Представьте себѣ: когда я проѣзжалъ чрезъ Кіевъ и зашелъ посовѣтываться къ одному знаменитому тамъ доктору, то онъ сказалъ мнѣ почти то же самое.

-Ну, вотъ видите. Слѣдовательно, не будемте больше никогда объ этомъ говорить.

— Но душу-то, душу-то съ кѣмъ я отведу?.. Вѣдь, понимаете, накипѣло, наболѣло здѣсь!… — Й онъ ударилъ себѣ кулакомъ въ грудь. — Какъ только встрѣчаешь своего человѣка….

— Но вы представьте себѣ, что переда, вами не свой человѣкъ, а положимъ… ну, хоть вашъ же врага» — мировой посредникъ. Вѣдь вы бы съ нимъ не стали говорить такъ откровенно?

— Съ врагомъ моимъ, конечно, говорить не сталъ бы.

— И прекрасно. Представьте же, что передъ вами сидитъ вашъ врагъ, — и остерегитесь. Не забывайте также и совѣтъ кіевскаго врача, — проговорилъ я самымъ веселымъ тономъ и дружески улыбаясь!

Гость мой не зналъ — нужно ли ему разсердиться, или нѣтъ. Наконецъ, подумавъ немного, онъ грустно улыбнулся и подалъ мнѣ руку.

— Если вы хотѣли меня обидѣть, то я прощаю васъ; если же вы желаете мнѣ добра, то благодарю.

Я, конечно, поспѣшилъ увѣрить его въ самыхъ добрыхъ намѣреніяхъ съ моей стороны.

— Да почему бы, наконецъ, вамъ самому не сдѣлаться мировымъ посредникомъ? — спросилъ я его.

Илью Михайловича поразилъ этотъ вопросъ: онъ сразу сталъ какъ будто смирнѣе и мягче.

— Если ужь вы предложили мнѣ такой вопросъ, то я отвѣчу вамъ на него съ полною откровенностью. Думалъ и я предложить свои услуги этому дѣлу, но оказался, надо полагать, недостойнымъ-съ: внесенъ лишь въ списокъ кандидатовъ….

— Изъ кандидатовъ, конечно, попадете скоро и въ посредники. У васъ сколько душъ?

— У меня было двѣсти, теперь — только одна, своя….

— А вотъ, какъ займете должность посредника, будете хозяиномъ нѣсколькихъ тысячъ душъ — то-есть, сколько именно будетъ ихъ въ вашемъ участкѣ. Полный почетъ вамъ будетъ отъ всѣхъ: помѣщики — въ поясъ, крестьяне — за верстъ шапку долой. И, вѣрьте мнѣ, привыкнете вы къ этой «эмансипаціи» и ничего, кромѣ особыхъ пріятностей для себя, въ ней не найдете.

По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, лицо Ильи Михайловича дѣлалось свѣтлѣе и свѣтлѣе, съ него сбѣжали мрачныя тѣни и вновь оно засіяло тою широкою безпечностью и, пожалуй, добродушіемъ, которыя прямо говорили, что въ этомъ человѣкѣ никогда и не было особенной злобы, а если бы она и была, то ее очень легко закупить, еще легче успокоить. Онъ молча прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, закурилъ сигару и подошелъ къ открытому окну. Изъ окна виднѣлась часть набережной и бульвара. Поднимаясь въ гору, шли, группами, возвращавшіеся съ утренняго купанья, тѣ, что запоздали почему-либо сдѣлать это раньше, когда солнце еще не припекаетъ особенно сильно. Вглядываясь въ окно, Илья Михайловичъ вдругъ вспомнилъ что-то и быстро обернулся ко мнѣ.

— Экой я безпамятный! какъ только заговорю объ этой… ну, ее! — такъ все и забуду. Вѣдь я къ вамъ зашелъ съ приглашеніемъ: звать васъ сегодня къ намъ. Вонъ, идутъ мои дѣвицы съ купанья; сейчасъ переодѣнутся и будутъ ждать васъ.

Онъ вновь подошелъ къ окну. къ крыльцу гостинницы уже подходила его сестра, ведя за руку маленькаго, прихрамывающаго мальчика. Въ нѣсколькихъ шагахъ позади ея, легкою и граціозною походкою, шли двѣ дѣвушки, закутанныя бѣлымъ тюлемъ и кисеей, въ бѣлыхъ платьяхъ и съ такими же зонтами въ рукахъ. Мои окна были во второмъ этажѣ, я глядѣлъ внизъ и думалъ, что дѣвушки насъ не замѣтятъ. Но вдругъ, надо мною раздался голось моего гостя:

— Я его пригласилъ, Соня, и онъ сейчасъ будетъ; мы вмѣстѣ придемъ. — Слова эти онъ адресовалъ своей сестрѣ.

Ея голова тотчасъ же поднялась вверхъ, зонтъ былъ отклоненъ на, сторону, и она, взглянувъ на мои окна, улыбнулась брату и кивнула ему головой. Въ то же время, и два другіе зонта были откинуты въ сторону и дѣвушки взглянули въ-верхъ, по направленію знакомаго имъ голоса. Я едва успѣлъ отстраниться отъ окна.

— Побойтесь Бога, Илья Михайловичъ! — упрекнулъ я моего гостя: — развѣ можно говорить изъ окна чужой квартиры, да еще со втораго этажа!

— А почему же нѣтъ?… Я ихъ предупредилъ, что мы будемъ, — и только.

— А развѣ я обѣщалъ вамъ быть сегодня? — я хочу ѣхать послѣ обѣда въ Юрзуфъ.

— Послѣ обѣда и поѣзжайте; а до обѣда будете у насъ. Я согласился.

— Мои барышни очень хотятъ васъ видѣть; онѣ здѣсь какъ въ лѣсу: не знаютъ, какъ распредѣлить время, куда ѣхать, что видѣть?… Всѣ ихъ планы разстроились теперь. Женихъ кузины Мани — я ихъ называю всегда кузинами — почему-то запоздалъ, я — лѣнивъ, а на татарву, которая вчера же являлась къ намъ съ предложеніемъ услугъ, положиться опасно: пожалуй, завезутъ въ горы моихъ дѣвицъ и ограбятъ. И такъ, лучше всего, одѣвайтесь-ка поскорѣе и идемъ. Да вы не вздумайте облачаться во фракъ: это будетъ лишнее; вѣдь онѣ васъ знаютъ.

Меня вдругъ словно кольнуло что. Я взглянулъ на моего гостя, и его лицо и улыбка показались мнѣ подозрительными: какъ будто, онъ не все сказалъ мнѣ.

— Вы сказали, что онѣ меня знаютъ, замѣтилъ я ему болѣе серьезно; — но это странно: я ихъ не знаю.

— Ахъ, Боже мой! это очень просто, — засуетился мой гость: — вчера, придя отъ васъ, я много говорилъ имъ о васъ, — и, конечно, онѣ теперь васъ знаютъ.

Я долженъ былъ удовлетвориться этимъ отвѣтомъ. Но когда я взглянулъ моему гостю прямо въ глаза, онъ тотчасъ же опустилъ ихъ и какъ-то вновь засуетился на мѣстѣ. "Однако, онъ не такъ, простъ, какъ кажется, « подумалось мнѣ….

Я зналъ, что изъ всего этого семейства только одна она можетъ знать меня: то-есть, вспомнить мое лицо, мою фамилію, — если только тогда она полюбопытствовала узнать ее. И этотъ господинъ, мой докучливый гость, могъ знать или слышать мою исторію въ Т***; но онъ все-таки былъ настолько благовоспитанъ, что не рѣшился бы, повидимому, напомнить мнѣ объ этомъ. — Впрочемъ, Бога, съ ними! подумалъ я: если мнѣ у нихъ будетъ неловко или скучно, или онѣ будутъ скучать со мной, то я у нихъ больше не буду и отъ гостя этого какъ-нибудь отдѣлаюсь: просто, переѣду въ первую татарскую деревню. Дѣвушка эта — теперь невѣста, и мнѣ еще придется, можетъ быть, шаферомъ ея быть… Слѣдовательно, мое привычное идеальничанье и мечты такъ и останутся мечтами. Тѣмъ лучше; то-есть: спокойнѣе. А скука здѣсь, дѣйствительно, страшная… Все-таки, вблизи будутъ два молодыя существа. Есть особенная прелесть въ такомъ сосѣдствѣ. Если у самаго пропалъ веселый смѣхъ, если жизнь встряхнула такъ, что ни одного здороваго мѣста не осталось, — то и чужой смѣхъ радостенъ, чужое веселье отрадно. Я имъ, должно быть, весело живется: молоды, богаты, скоро свадьба… Странно одно: почему она была рада, что женихъ ее не встрѣтилъ?…

Черезъ нѣсколько минутъ я одѣлся и отдалъ себя въ распоряженіе Ильи Михайловича.

— Помните же нашъ уговоръ: объ „эмансипаціи“ болѣе не говорить, — сказалъ я ему уже въ дверяхъ.

— Хорошо, хорошо, не буду! — съ легкимъ смѣхомъ отвѣчалъ онъ: — Я вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, было бы недурно, если бы губернаторъ назначилъ меня посредникомъ?… а? какъ вы думаете?… говорилъ онъ мнѣ, лукаво подмигивая глазами.

Я ему пожелалъ исполненія желанія. Однимъ озлобленнымъ будетъ менѣе, однимъ довольнымъ будетъ болѣе.

ГЛАВА IV.
Маленькая республика.

Илья Михайловичъ и Рославлевы занимали въ гостинницѣ особое отдѣленіе, состоящее изъ нѣсколькихъ нумеровъ, расположенныхъ рядомъ. Крайній нумеръ, самый большій, съ балкономъ на море, служилъ гостинною, заломъ и столовой. Когда мы вошли, въ комнатѣ этой никого не было. На диванѣ лежала раскрытая книга, на столѣ были гравюры крымскихъ видовъ, навязываемыя, обыкновенно, всѣмъ путешественникамъ — въ Севастополѣ и Ялтѣ.

Прошло нѣсколько тяжелыхъ для меня минутъ ожиданія… Смѣшно вѣрить въ предчувствія, въ примѣты, но когда человѣкъ создаетъ себѣ какую-нибудь любимую мечту и воплощаетъ ее въ извѣстный, опредѣленный образъ, повстрѣчавшійся ему на жизненномъ пути, — тогда, всякая случайность, въ другое время совсѣмъ бы незамѣченная, кажется ему на этотъ разъ особенно знаменательною, чуть не предопредѣленіемъ, которому онъ, съ мусульманскою покорностью, готовъ послѣдовать.

Она — была для меня этою случайностью. Тамъ, далеко, за двѣ тысячи верстъ, она явилась на одно мгновеніе въ страшной тюрьмѣ моей. Послѣ нея, въ душѣ — Богъ-вѣсть, почему — остался неизгладимый слѣдъ; ея образъ не успѣло еще заслонить собою время. И вотъ, она вновь является на пути моей жизни, и является также случайно и неожиданно. Но между мною и ею лежитъ теперь цѣлая бездна: она — невѣста другого, я — едва лишь получилъ право на свободное существованіе; — достаточно будетъ одного безжалостнаго, жестокаго слова, одного яснаго намека третьяго лица, что бы заставить меня поблѣднѣть и, въ ужасѣ, бѣжать вновь куда нибудь…. Если бы можно было вычеркнуть тѣ пять мѣсяцевъ изъ своей жизни!.. или забыть ихъ. Но забвенія, говорятъ, нѣтъ на землѣ, и легче перечеркнуть всю жизнь, когда она дѣлается несносной, чѣмъ забыть часть ея…. Ахъ, если бы можно было сказать всѣмъ громко и прямо: „Я въ жизни не сдѣлалъ никакого зла — я дѣлалъ лишь ошибки; за это, наказанъ свыше мѣры и вины моей; помните мои ошибки — и забудьте наказаніе!“…

Я отворилъ балконъ и взглянулъ на море. По немъ ходили высокія волны и сердито ударялись въ каменный, крутой берегъ. Далеко на горизонтѣ виднѣлся одинокій корабль и бѣлѣлъ на немъ надувшійся парусъ; легко и красиво несся онъ на югъ, не боясь ни бури, ни этихъ сердитыхъ волнъ, — словно молодость, впервые кидающаяся въ житейскій водоворотъ!…

Мои мечты спугнулъ звонкій голосъ Ильи Михайловича: — Сестра моя, Софья Михайловна, — проговорилъ онъ, указывая на вошедшую сестру и, затѣмъ, назвалъ меня.

— Я прошу васъ извинить насъ, что мы немного замѣшкались, — сказала она, ласково подавая мнѣ руку.

Едва я успѣлъ поклоняться, въ комнату вбѣжалъ ея племянникъ Миша и съ дѣтскимъ любопытствомъ вглядывался въ меня: — Тетя Маня сейчасъ придетъ; она дописываетъ письмо, — проговорилъ онъ, ласкаясь къ Софьѣ Михайловнѣ.

Завязался обыкновенный разговоръ, на тэму крымскихъ впечатлѣній. Минутъ черезъ пять, въ комнату вошла старуха нянька и увела мальчика съ собой. Все шло и было такъ просто и обыкновенно, что я понемногу избавился отъ давившаго меня стѣсненія и обычной конфузливости, испытываемой мною въ обществѣ постоянно, со времени моего освобожденія. Но вотъ, наконецъ, вошла въ комнату и она…

Я взглянулъ на нее, — и почувствовалъ, какъ кровь ударила мнѣ въ лицо: я узналъ ее, и для меня стало несомнѣнно, что въ тюрьмѣ моей была она. Софья Михайловна меня ей представила: я сконфуженно раскланялся и, вновь, торопливо сѣлъ на стулъ…

— Вы давно въ Ялтѣ? — спросила она меня, очевидно желая заговорить о чемъ-нибудь; было ясно, что отъ нея не скрылась неловкость моего положенія.

Я сказалъ.

— Ахъ, я и забыла тебѣ передать, — заговорила Софья Михайловна, обращаясь къ брату: — сейчасъ безъ тебя я получила телеграмму: пріѣздъ нашихъ отложенъ еще на недѣлю; что-то задержало ихъ въ Москвѣ.

— Я этому не совсѣмъ-то радъ, отвѣчалъ онъ: — это значитъ, что вы цѣлую недѣлю будете имѣть неповоротливаго кавалера — въ моемъ лицѣ.

— Мы съумѣемъ довольствоваться малымъ, — замѣтила ему, улыбаясь, Марья Алексѣевна.

— Когда мы сегодня слышали гласъ съ высоты… заговорила-было Софья Михайловна, и вдругъ расхохоталась звонкимъ, неудержимымъ смѣхомъ. Ея веселость сообщилась и Марьѣ Алексѣевнѣ, хотя она видимо сдерживала себя, чтобы не расхохотаться также громко. Я догадался, о какомъ „голосѣ“ онѣ вспомнили. Въ это время, распахнувъ настежь двери, въ гостинную вбѣжала младшая сестра. Она была совсѣмъ ребенокъ на-видъ, лѣтъ 14-ти, не болѣе, въ короткомъ платьицѣ, съ остриженными въ кружокъ волосами и съ тѣмъ, почти дѣтскимъ складомъ тѣла, который вполнѣ гармонировалъ съ ея милымъ, дѣтскимъ лицомъ.

— Я слышала, что вы смѣетесь, и догадалась — чему… Бросила книгу и свой урокъ… — И она также расхохоталась. — Ахъ, да, я и забыла вамъ присѣсть, быстро проговорила она, и сдѣлавъ серьезное лицо, чинно и плавно присѣла.

— Вѣрочка, не шалите! — замѣтила ей Софья Михайловна, — и тотчасъ же сама разсмѣялась вновь.

— Я понять не могу, что съ вами сдѣлалось? — заговорилъ Илья Михайловичъ: — Гость у насъ въ первый разъ, а вы дурачитесь, смѣетесь Богъ-вѣсть чему; онъ можетъ принять на свой счетъ это… Какой-то тамъ гласъ вспомнили…

— Этотъ гласъ былъ, дѣйствительно, смѣшонъ, и я самъ, если позволите, посмѣюсь вмѣстѣ съ вами, — проговорилъ я, обращаясь къ Софьѣ Михайловнѣ.

— Этотъ гласъ и этотъ смѣхъ на твой счетъ, Илья, — отвѣтила она брату: — мы хохотали, до васъ еще, очень долго. Какже, посудите сами, не смѣяться: едва мы подходимъ къ гостинницѣ, вдругъ, слышимъ гласъ съ небеси… то-есть, съ высоты, хотѣла я сказать: „онъ сейчасъ будетъ“… Мы такъ и ахнули; голосъ твой не узнали… Глядимъ по сторонамъ, вверхъ, на небо, на окна гостинницы, наконецъ, — и видимъ тебя — и не одного!…

— Ахъ вы проказницы, шалуньи! Вотъ, погодите, пріѣдетъ начальство — я на васъ нажалуюсь!

— Вѣдь у насъ теперь республика, обратилась ко мнѣ Софья Михайловна: — старшихъ нѣтъ, подданныхъ тоже; одна няня не можетъ примириться съ нашимъ безначаліемъ, и за это мы произвели ее въ чинъ старшей весталки, потому что — замѣтила, слегка покраснѣвъ, Софья Михайловна — она такая же старая дѣва, какъ и я.

— Она и хранитъ священный огонь? — спросилъ я.

— Нѣтъ, она Хранитъ Мишу, моего племянника. А огонь хранится у насъ вотъ въ этой коробкѣ, отвѣчала за нее Марья Алексѣевна, указывая на спичечницу: — если хотите курить, можете воспользоваться.

— Я все-таки должна вернуться къ началу нашего разговора, заговорила Софья Михайловна: — Когда мы давеча слышали гласъ съ высоты, то мы, одинокія странницы въ Ялтѣ, имѣли маленькую надежду на васъ…

— Вотъ видите ли, въ чемъ заключается наша просьба, — прямо обратилась ко мнѣ Марья Алексѣевна: — мы, всѣ три, любимъ кататься верхомъ; а здѣсь такъ ѣздятъ почти всѣ, кто не боится. Илья Михайловичъ никогда не ѣздитъ верхомъ; и вотъ, когда онъ вчера разсказалъ намъ о своемъ знакомствѣ съ вами, то въ нашей республикѣ тотчасъ же составился заговоръ — относительно васъ, конечно…

— И мы заранѣе увѣрены, что вы не откажете, иногда, провожать насъ. Иначе, намъ придется ѣздить въ этихъ ноевыхъ ковчегахъ, которые здѣсь называютъ колясками, — попросила Софья Михайловна.

Я съ удовольствіемъ принялъ ихъ приглашеніе и сказалъ имъ, что даже сегодня собирался ѣхать въ Юрзуфъ.

— Нѣтъ, мы хотимъ начать съ ближайшихъ окрестностей и ѣдемъ сегодня въ Ливадію и Оріанду. Республика предлагаетъ вамъ быть готовымъ къ шести часамъ, — строго приказала Вѣрочка.

— Помилуйте, это ни на что не похоже! — запротестовалъ Илья Михайловичъ; — въ шесть часовъ здѣсь такая еще жара, что солнечный удара, можетъ сдѣлаться.

— Съ этого момента, республика слагаетъ съ васъ, ваши обязанности: оставайтесь дома и пріѣзжайте къ намъ часовъ въ восемь, къ чаю, — предложила ему Марья Алексѣвна.

Онъ поворчала, немного, но согласился. На этомъ, наши уговоры были покончены. На меня, также, возложена была обязанность пригласить татарина, имѣющаго лошадей, и условиться съ нимъ въ цѣнѣ.

Поданъ былъ кофе. Разговоръ дѣлался оживленнѣе и я не замѣтилъ, какъ прошелъ цѣлый часъ. Въ моей памяти ясно остался отъ этого перваго свиданія небольшой споръ, возникшій между Софьсй Михайловной и „Маней“ — какъ ее называли здѣсь всѣ, не исключая и старой няньки. Спора, этотъ былъ объ Іоаннѣ д’Аркъ, о которой Вѣрочка только-что читала въ исторіи: Софья Михайловна называла ее героинею, вдохновенною свыше, а Маня считала ее обыкновенною авантюристкой. Вовлеченный въ споръ, я принялъ сторону Софьи Михайловны, и была, такъ пріятно удивлена», когда Маня сказала: — Въ нашей республикѣ принято соглашаться во всемъ съ большинствомъ голосовъ; а потому, я теперь согласна съ тобою, Соня, что ошибалась.

Когда я раскланивался съ ними, чтобы уже уйти, Софья Михайловна спросила меня, долго ли я думаю пробыть въ Ялтѣ?

Я отвѣчалъ, что не имѣю на этотъ счетъ никакого, заранѣе опредѣленнаго плана: — Проживу столько, сколько поживется, — сказалъ я.

— Вы развѣ нигдѣ не служите? — спросила она затѣмъ, какъ бы нечаянно.

Я сказалъ, что нигдѣ не служу и врядъ ли буду служить. Когда я говорила, это, то почувствовалъ, въ первый разъ въ ихъ присутствіи, какую-то неловкость. Но эта неловкость тотчасъ же и исчезла: я узналъ, что вопроса, была, предложена., мнѣ безъ всякой задней мысли.

— Мы пробудемъ здѣсь, вѣроятно, до сентября, — и если вы съ нами не соскучитесь, то, пожалуйста, считайте себя членомъ республики на весь сезонъ, до нашего отъѣзда, — любезно проговорила Софья Михайловна.

Приглашеніе, казалось, было сдѣлано такъ искренно и радушно, что оставалось лишь принять его и поблагодарить.

Я ушелъ отъ нихъ подъ самыми хорошими впечатлѣніями; на душѣ было такъ легко и весело — словно повстрѣчался съ давними друзьями, слѣдъ которыхъ былъ уже затерянъ въ жизни. Идеалъ всегда блѣднѣетъ и теряетъ, когда мы подходимъ къ нему близко. Часто, при нашемъ приближеніи къ нему, онъ пропадаетъ совсѣмъ, оставляя послѣ себя тяжелое, мучительное чувство несбывшихся надеждъ и обманутыха" ожиданій. Но иногда, при встрѣчѣ, когда отчасти сбываются эти надежды, милый образъ дѣлается еще дороже, — и тогда еще свѣтлѣе, бываетъ на душѣ. Я почти радъ былъ, что «что-то тамъ, въ Москвѣ» задержало пріѣздъ начальства въ эту маленькую республику. Я сознавалъ, что эта радость не должна быть, что она была нехорошимъ чувствомъ, но все-таки имѣлъ его. Къ тому же, она держала себя такъ, мило и просто, была, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ полна граціи и женственности, что было какъ-то особенно свѣтло и тепло вблизи ея. И ни однимъ намекомъ, ни однимъ неосторожнымъ, пытливымъ взглядомъ не дала она замѣтить, что видѣла меня и узнала. А можетъ-быть, и въ самомъ дѣлѣ, она забыла меня?… За желѣзными рѣшотками, въ сѣромъ халатѣ, съ бородою… Прочь, прочь эти проклятыя воспоминанія!… И неужели даже здѣсь, подъ этимъ южнымъ небомъ, должны будутъ явиться эти тѣни и отравить всю прелесть бытія?!… Это было бы слишкомъ, слишкомъ жестоко! А все-таки я узнаю сегодня же, во что бы то ни стало, — помнитъ она меня, или нѣтъ?…

ГЛАВА V.
Семейство Рославлевыхъ.

Рославлевы принадлежали къ одной изъ старинныхъ дворянскихъ фамилій Т-ской губерніи. Родъ ихъ никогда особенно не поднимался вверхъ и не выдвигался впередъ: они были далеки отъ двора и никогда не стояли въ рядахъ высшей чиновничьей аристократіи. Ни одной тѣни, ни одного пятна не лежало на ихъ роду, — и чистое имя передавалось отъ поколѣнія къ поколѣнію, какъ традиція, какъ самое драгоцѣнное наслѣдіе. Послѣдній представитель ихъ фамиліи, Алексѣй Борисовичъ Рославлевъ, пользовался въ своей губерніи огромнымъ уваженіемъ и особенною любовью со стороны всѣхъ, кому доводилось имѣть съ нимъ лично какія-нибудь дѣла или сношенія. Онъ былъ два трехъ-лѣтія предводителемъ дворянства въ своемъ уѣздѣ и, вовремя освобожденія крестьянъ, принимая горячее участіе въ подготовительныхъ работахъ къ этой реформѣ, съумѣлъ прослыть, не только либеральнымъ, но и слегка опаснымъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, взглянуло на него дворянство его уѣзда, за это участіе. Самъ онъ потерялъ очень много отъ отмѣны крѣпостнаго права, но не говорилъ объ этихъ потеряхъ и нигдѣ не хвасталъ ими. Реформа не измѣнила ни его привычекъ, ни его образа жизни. Все также, деревенскій домъ его представлялъ изъ себя полную чашу и былъ открытъ для всѣхъ, желавшихъ пользоваться его гостепріимствомъ; все также, крестьяне, и его, и чужіе, безплатно обращались въ его больницу, за лѣкарствами, и къ нему лично — во всякой бѣдѣ, во всякой нуждѣ; все также, старый семидесяти лѣтній дворецкій его дома, Игнатій Петровичъ, получалъ каждый праздникъ десятки заклеенныхъ конвертовъ, съ деньгами, которые онъ обязанъ былъ раздать, негласно, бѣднѣйшимъ семействамъ крестьянъ и духовенства. Деньги эти раздавались съ однимъ лишь условіемъ: чтобы не приходили благодарить за нихъ.

Алексѣй Борисовичъ служилъ нѣкоторое время инженеромъ; но служба эта почему-то не понравилась ему и онъ ее оставилъ: — «живя въ деревнѣ, я принесу больше пользы и себѣ, и людямъ, чѣмъ на службѣ», — рѣшилъ онъ, и вышелъ въ отставку. Вскорѣ онъ женился, по любви, на не богатой, но очень доброй и образованной дѣвушкѣ, — и съ того-то времени стала" жить для другихъ въ самомъ широкомъ и лучшемъ значеніи этого слова Онъ имѣлъ сына и трехъ дочерей и ничего не желѣлъ на ихъ воспитаніе и образованіе. Въ домѣ его была масса учителей и гувернантокъ, такъ какъ, ни одну изъ дочерей онъ не пожелалъ отдать въ институтъ: онъ не вполнѣ довѣрялъ институтскому образованію и не хотѣлъ отрывать дочерей отъ семьи. — «Кто имѣетъ средства, тотъ долженъ воспитывать дочерей дома, — говоритъ онъ: — въ институтахъ много даютъ для головы, но ничего для сердца. Онѣ выходятъ оттуда хорошо знакомыя съ Французскимъ языкомъ, но нисколько не знакомыя съ русскою жизнью».

Старшая Рославлева вышла замужъ, едва ей исполнилось 18-ть лѣтъ; но послѣ первыхъ же родовъ умерла. Мужъ ея, родной братъ знакомаго читателямъ Ильи Михайловича, едва не сошелъ съума отъ горя, послѣ ея смерти, долго тосковалъ и мучился и, наконецъ, посвятилъ всю свою жизнь оставленному ею ребенку, тому самому Мишѣ, который былъ привезенъ теперь для морскихъ купаній въ Ялту. Сынъ Алексѣя Борисовича, въ то время, о которомъ ведется нашъ разсказъ, окончивъ съ золотою медалью курсъ въ московскомъ университетѣ по математическому факультету, былъ командированъ на казенный счетъ заграницу и готовился занять каѳедру въ К-скомъ университетѣ. На этого блестящаго юношу старикъ Рославлевъ возлагалъ большія надежды, гордился имъ, но когда его спрашивали о будущности сына, онъ всѣмъ говорилъ одно: — «Богъ-вѣсть, что изъ Сергѣя выйдетъ; но я желаю только, чтобы изъ него вышелъ хорошій человѣкъ».

Потерю старшей дочери Алексѣй Борисовичъ перенесъ такъ твердо и мужественно, какъ никто не ожидала, отъ него. Это его мужество спасло отъ отчаянія и зятя: — «Ты потерялъ жену, которую зналъ всего два года; а я потерялъ дочь, которую зналъ и любила» болѣе двадцати лѣтъ; моя потеря сильнѣе, но, ты видишь, я не ропщу. Если ты любилъ мою дочь, то долженъ чтить ея память и воспитывать сына, а не роптать".

Когда второй дочери, Марьѣ Алексѣевнѣ, было лѣтъ 16—17, она стала обнаруживать несомнѣнныя способности для сцены; непреодолимое влеченіе тянуло ее къ театру. Бывая, по зимамъ, въ Москвѣ, она пропускала рѣдкій спектакль въ Маломъ театрѣ, уѣзжая туда или съ своими, или съ знакомыми. Едва она узнавала, живя въ деревнѣ лѣтомъ, что въ ихъ губернскомъ городѣ давался какою-нибудь прибывшею труппою спектакль, то уже ничто не могло отклонить ее отъ поѣздки въ городъ, — и она непремѣнно была на представленіи. Скоро, она, на свои карманныя деньги, составила для себя особую библіотеку, преимущественно изъ театральныхъ пьесъ — французскихъ, нѣмецкихъ и русскихъ. Мольеръ и Шиллеръ были ея любимыми писателями: въ первомъ, ее плѣнялъ веселый смѣхъ и иронія, во второмъ, ей нравилось обиліе чувства. Когда ей довелось достать лессинговскія письма «о гамбургской драматургіи», ее нѣсколько дней въ домѣ почти не видѣли: она читала, не отрываясь. Эта ея страсть произвела-было, въ началѣ, нѣкоторое смущеніе въ семействѣ: ея тетушки, — сестры ея матери, — нарочно пріѣхали къ нимъ изъ своихъ усадьбъ, чтобы торжественно, на семейномъ ареопагѣ, подвергнуть порицанію и, если можно, остракизму эту «неприличную страсть въ благородной и богатой дѣвушкѣ». Но тутъ, неожиданнымъ защитникомъ дочери и ея «неприличной» страсти явился ея отецъ: — «Оставьте, сестрицы, Маню въ покоѣ. Если у нея есть талантъ, то пусть съ Богомъ поступаетъ на сцену, а если ея страсть одинъ дилеттантизмъ, то это пройдетъ очень скоро и само по себѣ, безъ нашего вмѣшательства.»

— Какъ? на сцену?! въ актрисы!!… И тетушки въ ужасѣ всплеснули руками.

— Если Богъ далъ ей талантъ, то я ей мѣшать не буду, — и самъ, первый, пойду смотрѣть ее, — невозмутимо проговорилъ Алексѣй Борисовичъ.

Такъ тетушки и уѣхали ни съ чѣмъ. А въ домѣ Рославлевыхъ съ того времени стали появляться небывалые гости и гостьи: проѣзжіе актеры и актрисы. Скоро, въ распоряженіе Марьи Алексѣевны былъ отданъ особый залъ, превращенный ею въ театральный, и въ домѣ начались правильные домашніе спектакли. За исполнителями дѣло не становилось: братъ и его товарищи, студенты, приглашаемые имъ въ деревню на каникулы, сосѣднія барышни и, иногда, дворовыя дѣвушки составляли труппу. Во время спектаклей залъ былъ всегда полонъ публики: сосѣдніе помѣщичьи семейства, жены и дочери духовенства, знакомые изъ города и чиновники — все это пріѣзжало очень охотно въ гостепріимный и веселый домъ предводителя. Спектаклями, въ началѣ, руководилъ одинъ опытный провинціальный антрепренеръ, нарочно для этого приглашенный; а потомъ уже роль режиссера перешла сама собою къ Марьѣ Алексѣевнѣ. Успѣхъ ея, какъ артистки, былъ полный. Въ трагедіи Шиллера «Коварство и любовь», она, въ роли Луизы, вызывала неудержимыя слезы у своихъ невзыскательныхъ зрителей. Тотъ же успѣхъ имѣла она послѣ и въ губернскомъ городѣ, на любительскихъ спектакляхъ. Но ее не удовлетворялъ этотъ успѣхъ, какъ бы онъ полонъ ни былъ: ей хотѣлось имѣть его въ большомъ городѣ, на большой сценѣ. Но тутъ возникали препятствія, которыя преодолѣть было уже невозможно: высокою, каменною стѣною обнесены были столичные театры и не было никакой надежды, чтобы скоро раздался тотъ звукъ трубный, отъ котораго пали бы эти стѣны Іерихонскія. Чтобы быть допущенной до дебюта въ Москвѣ, надо было, предварительно, получить извѣстность въ провинціи. Это былъ тотъ отвѣть, который дали Марьѣ Алексѣевнѣ. Ея успѣхи въ губернскомъ городѣ, на «благородныхъ» спектакляхъ, въ качествѣ любительницы, не принимались въ соображеніе.

Это fiasco тяжело подѣйствовало на впечатлительную и нервную натуру Марьи Алексѣевны. Возвратившись изъ Москвы въ деревню, она, въ страстномъ припадкѣ горя и отчаянія, велѣла, въ тотъ же день, собрать декораціи и занавѣсъ, сама собрала всю свою театральную библіотеку и всѣ росписанныя связки ролей, — и все это приказала отнести въ поле и сложить въ костеръ. Потомъ, она зажгла этотъ священный для нея костеръ своими руками, и до поздней ночи сидѣла въ полѣ, на межѣ, пока угасла послѣдняя искра сгорѣвшаго костра… Никто ей не мѣшалъ въ этомъ занятіи. Алексѣй Борисовичъ, который ѣздилъ съ нею въ Москву, сказалъ женѣ, еще. утромъ того дня, какъ пріѣхалъ, слѣдующую фразу: — «Манѣ очень тяжело. Не мѣшайте ей ни въ чемъ; она не сдѣлаетъ ничего дурного. Не говорите лишь съ ней о театрѣ».

И ей не мѣшали. На второй и третій день послѣ этого, ее не видѣли въ домѣ; она лежала въ постели, въ своей комнатѣ, и никого, кромѣ отца, къ себѣ не пускала. На четвертый день, она вышла къ чаю, стараясь казаться спокойною. Только лицо ея было покрыто смертельною блѣдностью, да мать замѣтила еще, что между ея бровями легла едва замѣтная складка, отъ которой одна бровь казалась чуть-чуть приподнятою…

Ей было въ это время уже двадцать лѣтъ и это произошло за годъ до ея поѣздки въ Крымъ.

Чѣмъ закончилась эта неудача, встрѣченная на первыхъ порахъ жизни, какой переломъ свершился въ молодой душѣ и какія глубокія борозды оставило горе въ чистой и пылкой душѣ дѣвушки, — время дало на это свои отвѣты.

ГЛАВА VI.
Первые звуки любви.

Прошла недѣля, но начальство «маленькой республики» еще не пріѣзжало изъ Москвы. За эту недѣлю, мои отношенія къ республикѣ значительно установились и опредѣлились: я сталъ въ семействѣ Рославлевыхъ совершенію своимъ, почти близкимъ человѣкомъ; отъ меня у нихъ не было почти никакихъ тайнъ. Такъ, напримѣръ, они разсказали мнѣ о томъ, что Алексѣй Борисовичъ Рославлевъ, неохотно уступая требованіямъ и стремленіямъ настоящаго меркантильнаго, торговаго вѣка, вступилъ въ какую-то акціонерную компанію, поглощающую теперь все его время и всѣ его капиталы; что отъ этого предпріятія онъ ожидалъ вначалѣ очень многаго, но въ настоящее время, дѣла компаніи пошли худо, — и это то обстоятельство удерживало его въ Москвѣ.

Одно только скрывалось отъ меня, какъ тайна: это помолвка Мани. Когда развязный языкъ Ильи Михайловича начиналъ дѣлать намёки на это событіе, то лица дѣвушекъ быстро дѣлались серьезными и строгими и кто-нибудь изъ нихъ тотчасъ же перемѣнялъ разговоръ. А у меня не хватало смѣлости сказать имъ, или хотя одной ей, что мнѣ давно уже все извѣстно — благодаря излишней откровенности ихъ брата. Да и къ чему было дѣлать это?.. Мнѣ жилось такъ свѣтло и радостно вблизи ихъ, что я боялся за малѣйшую тѣнь, которая могла бы лечь между мною и ими. Я радъ былъ уже и тому, что легкая тѣнь, мелькнувшая въ первый же день нашего знакомства, не оставила по себѣ слѣда. Когда мы, уже поздно вечеромъ, возвращались изъ нашей первой еще, вмѣстѣ, поѣздки въ Оріанду, я, подчиняясь какому-то неопредѣленному и роковому влеченію, рѣшился-таки узнать — помнитъ ли она меня и узнала ли теперь?… Она ѣхала со мною рядомъ, верхомъ, далеко впереди сестры и Софьи Михайловны, пересѣвшихъ въ коляску, къ больному Мишѣ. Мнѣ невыносимо тяжело и неловко было предложить мой вопросъ, и я его предложилъ какъ-то вдругъ, упавшимъ и дрожащимъ голосомъ…

Она быстро и нервно обернулась ко мнѣ, и при свѣтѣ луны я замѣтилъ, какъ на ея милое и доброе лицо легла тѣнь какъ бы отъ внутренней боли… Она, казалось, долга колебалась, прежде чѣмъ дать отвѣтъ, и проговорила едва слышно:

— Да, я васъ узнала… Но до вчерашняго дня, я думала, что никогда — никогда васъ не встрѣчу… Я ошиблась.

И проговоривъ эти слова, она круто повернула свою лошадь и быстро поскакала назадъ, къ коляскѣ, словно боясь новаго вопроса съ моей стороны. Весь остальной путь, пока мы доѣхали до Ялты и пока я простился, она уже ни на шагъ не оставляла своихъ и была задумчива и печальна. При прощаніи, уже въ дверяхъ гостинницы, она какъ-то торопливо подала мнѣ руку, и я почувствовалъ, что ея рука задрожала при моемъ прикосновеніи…

Когда я, на другой день, утромъ, вошелъ къ нимъ, то ея въ комнатѣ не было. Она вышла минутъ черезъ пять, съ книгою, и сѣла, не поклонившись мнѣ. Меня это удивило, а остальныхъ слегка сконфузило.

— Маня, ты, кажется, не замѣтила нашего гостя, — обратилась къ ней, съ упрекомъ въ голосѣ, Софья Михайловна.

Она быстро вспыхнула вся, но отвѣчала тотчасъ же, обращаясь прямо ко мнѣ:

— Ахъ, да! простите меня, разсѣянную. Но моей винѣ есть оправданіе: я съ вами почти не разставалась со вчерашняго дня.

— То-есть, какъ же это? — раскрывъ глаза отъ изумленія, спросилъ Илья Михайловичъ.

— Да, хотя это очень странно, но это такъ; знаете ли, я васъ почти всю ночь видѣла во снѣ, — проговорила она, болѣе и болѣе краснѣя и смущаясь.

Софья Михайловна пристально посмотрѣла на нее, — и быстро перемѣнила разговоръ. Черезъ нѣсколько минутъ, общая неловкость изчезла и все пошло по старому. Но не для меня. Я созналъ ясно, съ этого момента. что въ душѣ моей зарождалось новое серьёзное и глубокое чувство къ этой чудной дѣвушкѣ, исполненной такой изящной простоты и, вмѣстѣ, прелести и оригинальности.

И она, вѣроятно, съ этого же момента знала — чѣмъ она становилась для меня, потому что. знаніе это приходить быстро: отъ одного, иногда, случайно сказаннаго слова, отъ замѣченнаго взгляда, отъ простаго прикосновенія руки….

Съ того времени, между Манею и мною установились тѣ особенныя, полныя чистоты и чувства, отношенія, которыя называются первыми днями зарождающейся любви. И когда прошла недѣля, то Маня знала уже о моемъ чувствѣ, хотя и и одного слова не было еще сказано мною о немъ; я также хорошо зналъ и видѣлъ — каждую минуту, которую проводилъ около нея, — что въ ея молодомъ сердцѣ происходитъ что то, и что я играю нѣкоторую роль въ этомъ «что-то…»

Только разъ, она высказалась болѣе опредѣленно и, по обыкновенію, въ присутствіи всѣхъ.

— Мнѣ все кажется, Соня, что съ пріѣздомъ папа у насъ будетъ какое-то горе, проговорила она, слегка задумавшись.

— Какой вздорь ты говоришь, Маня! — отвѣчала ей Софья Михайловна: — ждешь отца — и какого-то съ нимъ горя!

— Вотъ увидите, непремѣнно у меня будетъ горе. Представьте себѣ: пріѣдетъ папа съ Никаноромъ Петровичемъ (такъ звали ея жениха), — и вотъ, это горе разъ; не понравится папа Владиміръ Ивановичъ — и она прямо указала на меня, — и вотъ, у меня будетъ второе горе, и очень большое.

— Перестань, пожалуйста, Маня! ты говоришь лишнее, — строго и значительно взглянувъ на нее, замѣтила Софья Михайловна.

— Да, кузина, для васъ это — лишнее, а для меня нѣтъ, — быстро проговорила она разсерженнымъ и серьезнымъ тономъ, какого я прежде никогда не замѣчалъ за ней; и вслѣдъ за этимъ, она подошла ко мнѣ.

— У меня до васъ большая, большая просьба; не откажите мнѣ.

— Если могу, съ удовольствіемъ.

— Пробудьте у насъ сегодня весь день, до ночи; мы вмѣстѣ поѣдемъ въ Массандру. Ну, скажите: какъ вамъ не наскучитъ сидѣть въ нумеръ одному… безъ насъ…

Мое положеніе въ этой сценѣ становилось болѣе и болѣе неловкимъ. Я видѣлъ, что Софья Михайловна начинала относиться ко мнѣ не совсѣмъ дружелюбно, покрайней мѣрѣ безъ той искренности и сближающей простоты, съ какою она относилась ко мнѣ недѣлю назадъ. И не одному мнѣ — всѣмъ вдругъ стало какъ-то неловко…

— Вѣдь сегодня послѣдній день существованія республики: завтра непремѣнно пріѣдетъ начальство, — и тогда, конецъ всѣмъ ихъ вольностямъ, — замѣтилъ Илья Михайловичъ: будемте, въ самомъ дѣлѣ, обѣдать вмѣстѣ, у насъ. А послѣ обѣда, я — на боковую, а вы съ ними поѣзжайте въ Массандру.

Теперь, мнѣ уже легче и свободнѣе можно было дать согласіе, которое такъ хотѣлось изъявить скорѣе самому, но было не ловко.

До обѣда оставалось еще часа три. Маня просила прочесть что-нибудь. Я отправился къ себѣ и принесъ томъ Шиллера.

— Ахъ, какъ я глупо, глупо сдѣлала, что все это сожгла у себя въ деревнѣ! — проговорила Маня съ тяжелымъ вздохомъ, взглянувъ на книгу. — Помните, я вамъ, нѣсколько дней назадъ, разсказывала эту исторію, — обратилась она ко мнѣ. — Но, что-жъ дѣлать! участь провинціальной актрисы пугала меня и не манила къ себѣ, а на столичный театръ не принимали…

— Маня! папа приказалъ мнѣ останавливать тебя всякій разъ, когда ты, милая, заговоришь объ этомъ, — ласкаясь къ ней, замѣтила Вѣрочка!

— Ну, не буду, не буду. Господи! и вспоминать-то запрещаютъ о моемъ безуміи!… — проговорила она съ тоскою и нетерпѣливо.

— О безуміи? — невольно вырвалось у меня… Она какъ будто спохватилась, что сказала неосторожное слово и кротко улыбнулась мнѣ, какъ бы извиняясь за это слово.

— Да, о безуміи вспоминать не слѣдуетъ, — хотя бы это было хорошее, честное безуміе, — отчетливо проговорила она, и вдругъ, взяла, незамѣтно отъ всѣхъ, мою руку и тихонько пожала ее. — Будемте читать послѣднее дѣйствіе «Разбойниковъ», — повеселѣвъ вдругъ, заговорила она. Какъ мнѣ нравится личность Карла Моора! какой бы изъ него вышелъ хорошій человѣкъ — какъ выражается всегда мой папа, — если бы люди не отравляли его жизнь и всѣ его лучшія чувства своею несправедливостью и враждой!…

— И все-таки онъ пошелъ бы на большую дорогу, — зѣвая, проговорилъ Илья Михайловичъ.

Маня даже не взглянула на него и не отвѣтила. Она стала читать. Я жадно и внимательно слушалъ ее, наслаждаясь звуками ея нѣжнаго, проникающаго въ душу голоса, любуясь ея милымъ лицомъ, этою одною, слегка приподнятою бровью… Всѣ остальные слушатели были также внимательны: даже апатичный Илья Михайловичъ, и тотъ старался не проронить ни одного слова Но счастію, это былъ очень хорошій переводъ великой трагедіи Шиллера, точно и ясно передававшій смыслъ подлинника. Когда Маня окончила чтеніе, она была видимо утомлена и взволнована; она, очевидно, отдавалась чтенію всею душей, и страдала, и глубоко чувствовала то, что читала.

Послѣдовавшій затѣмъ обѣдъ прошелъ какъ то вяло и скучно: всѣмъ было немножко неловко отъ того, что произошло утромъ. Я понималъ и чувствовалъ, что произошло нѣчто слишкомъ серьезное, что болѣе или менѣе обязывало меня къ опредѣленнымъ дѣйствіямъ, относительно этой чудной дѣвушки, фатально встрѣтившейся, во второй разъ, на моемъ жизненномъ пути.

Въ тотъ же вечеръ, возвращаясь изъ Массандры, я, послѣ нѣкотораго колебанія, сказалъ ей о моемъ чувствѣ… Черное море грозно бушевало въ этотъ вечеръ и сердито разбивало свои высокія волны о подножья береговыхъ утесовъ и скалъ; а надъ нами свѣтила полная луна и мерцали равнодушныя звѣзды; темные, стройные кипарисы, встрѣчавшіеся на пути, кивали намъ своими вершинами, какъ бы привѣтствуя насъ, а пахучіе олеандры и роскошныя магноліи попадавшихся на пути виллъ, тоже, казалось, улыбались нашему безумному счастію… И забывъ весь остальной міръ, мы слышали только это могучее море, — видѣли только другъ друга, да эту вѣчную луну, кроткія звѣзды и море цвѣтовъ и кипарисовъ вокругъ насъ… Испытывая всю прелесть бытія, мы поклялись другъ другу этими звѣздами, этимъ моремъ, этими цвѣтами… Потомъ, она слегка повернулась въ сѣдлѣ, бросила поводья, на мигъ, обняла меня жаркими руками и поцѣловала…

Это былъ первый день нашего счастія — никогда не повторившійся день!… Мы разстались въ этотъ вечеръ въ какомъ-то чаду, въ полу-снѣ. И это, дѣйствительно, былъ послѣдній день существованія «маленькой республики». Съ слѣдующимъ же пароходомъ пріѣхалъ въ Ялту Алексѣй Борисовичъ вмѣстѣ съ женихомъ Мани. Ихъ пріѣздъ и быстро послѣдовавшія, затѣмъ, событія измѣнили спокойную и счастливую жизнь «республики» и всѣ взаимныя отношенія дѣйствующихъ лицъ этого повѣствованія.

ГЛАВА VII.
«Блестящій товарищъ директора».

На второй же день послѣ моего объясненія съ Маней, пріѣхали въ Ялту ея отецъ, Алексѣй Борисовичъ, и женихъ — Никаноръ Петровичъ Зодчевъ. Изъ окна моей комнаты въ гостинницѣ я видѣлъ, какъ пришелъ пароходъ и какъ семейство Рославлевыхъ торопливо вышло изъ гостинницы на встрѣчу этому пароходу; я долго смотрѣлъ имъ въ-слѣдъ, пока онѣ шли къ бульвару, — эти три дѣвушки, такъ не похожія одна на другую. Я весь находился еще подъ обаяніемъ вчерашняго вечера, — и каждое слово Мани, каждая подробность свиданія, отчетливо возстановляясь въ памяти, зажигали кровь и заставляли кружиться голову. А между тѣмъ, ни одного нескромнаго слова не было произнесено вчера, ни одного дерзкаго помысла не посмѣло явиться въ мысляхъ.

Когда, наконецъ, все это припомнилось, какъ безповоротно совершившійся, важный фактъ жизни, — тогда явился строгій и мучительный вопросъ: что будетъ далѣе?…

— Далѣе будетъ счастіе, — явился желанный отвѣтъ. И счастіе это казалось теперь такъ близко, и никакихъ преградъ по было къ достиженію его. Женихъ?… Но вѣдь она его не любитъ; онъ былъ навязанъ ей противъ ея воли, — и она, уступая только просьбамъ отца, «позволила обручить себя». Эту фразу она сама сказала мнѣ вчера, въ торопяхъ, среди моихъ и своихъ клятвъ. Такъ какое же мнѣ дѣло до этого «жениха» безъ невѣсты — и какое онъ имѣетъ право становиться между мною и ею?… И откуда онъ — и кто?…

Я зналъ — кто онъ и откуда. Откровенный Илья Михайловичъ давно уже разсказалъ мнѣ о немъ все, что зналъ самъ.

Это былъ очень образованный и блестящій молодой человѣкъ. Онъ былъ сынъ небогатыхъ родителей, которые едва могли дать ему возможность окончить курсъ въ одной изъ провинціальныхъ гимназій. Онъ самъ сдѣлалъ остальное. Съ гимназическимъ аттестатомъ и нѣсколькими рублями въ карманѣ, онъ пріѣхалъ въ Петербургъ и, черезъ нѣсколько недѣль, сдалъ экзаменъ въ одно изъ высшихъ спеціальныхъ училищъ и былъ принятъ стипендіатомъ. Черезъ четыре года онъ окончилъ курсъ и поступилъ было на государственную службу; но черезъ годъ оставилъ ее, по приглашенію одного крупнаго коммерческаго учрежденія; еще черезъ три года, всѣ дѣла этого учрежденія были уже въ его рукахъ, онъ былъ однимъ изъ солидныхъ акціонеровъ и, наконецъ, сдѣлался товарищемъ директора въ управленіи этого общества. Въ это-то время онъ и познакомился съ семействомъ Рославлевыхъ. Алексѣй Борисовичъ, желая поправить свои дѣла, нѣсколько разстроенныя реформою 19-го февраля, и уступая, вмѣстѣ съ тѣмъ, общей финансовой горячкѣ того времени, рѣшился отдать свой капиталъ въ какое-нибудь серьёзное частное учрежденіе. Пріѣхавъ на зиму въ Петербургъ, онъ встрѣтился въ одномъ домѣ съ Никаноромъ Петровичемъ Зодчевымь и познакомился съ нимъ; ему рекомендовали молодаго человѣка, какъ одно изъ восходящихъ финансовыхъ свѣтилъ, какъ товарища директора, получающаго двѣнадцати-тысячный окладъ. Результатомъ этого знакомства было то, что Алексѣй Борисовичъ отдалъ весь свой капиталъ въ руки учрежденія, гдѣ Зодчевъ былъ полнымъ хозяиномъ, — и скоро блестящій товарищъ директора сдѣлался въ домѣ Рославлевыхъ своимъ человѣкомъ. Это было въ томъ самомъ году, только зимою, спустя всего нѣсколько мѣсяцевъ, послѣ отказа театральной дирекціи въ Москвѣ — на просьбу Мани о поступленіи на сцену. Она все еще тосковала и мучилась, хотя избѣгала и не хотѣла, чтобы это видѣли и замѣчали; она тосковала о своихъ, похороненныхъ навѣки, лучшихъ надеждахъ въ жизни и желаніяхъ. Одинъ отецъ замѣчалъ ея тоску и старался развлечь ее: онъ исполнялъ всѣ желанія дочери, всѣ просьбы и вывозилъ ее всюду, кромѣ театровъ, о которыхъ при ней старались даже, по возможности, какъ можно менѣе говорить. Въ эту же зиму, Зодчевъ сдѣлалъ Манѣ предложеніе и она отвѣчала ему рѣшительнымъ отказомъ. Ни просьбы отца, ни блестящее положеніе жениха, ни тоска по утраченнымъ симпатіямъ къ сценѣ, ни страхъ предстоящаго въ жизни одиночества, не измѣнили рѣшенія дѣвушки. Зодчевъ, получивъ отказъ, продолжалъ бывать у Рославлевыхъ по прежнему, и только Маня и ея отецъ знали о его fiasco. Онъ ужасно боялся, чтобы не огласился отказъ, и чтобы его самолюбіе и положеніе въ обществѣ не пострадали отъ этой огласки. Онъ даже принялъ приглашеніе Алексѣя Борисовича навѣстить ихъ въ деревнѣ, — и, наступившимъ лѣтомъ, дѣйствительно, пріѣхалъ къ нимъ и прогостилъ у нихъ нѣсколько недѣль, оказывая Манѣ, по прежнему, самое изысканное и любезное вниманіе. Когда, на слѣдующую, затѣмъ, зиму Рославлевы пріѣхали вновь въ Петербургъ, Зодчевъ, бывая у нихъ также часто, какъ и прежде, сдѣлала. Манѣ предложеніе во второй разъ, уже черезъ ея отца. Старикъ, передавая ей новое предложеніе жениха, просилъ, со слезами на глазахъ, согласиться и доставить ему радость видѣть ее, при жизни, устроенною и счастливою. Дѣвушка долго боролась съ собой, но, наконецъ, поколебалась и сдалась на слезы и просьбы отца, котораго она такъ сильно и много любила.

— Хорошо, папа, вы увидите меня устроенною, но врядъ ли вы увидите меня счастливою.

Согласившись, Маня все-таки выговорила себѣ цѣлый годъ до свадьбы. Рѣшено было, что мать и отецъ Мани благословятъ невѣсту и жениха теперь же; но что свадьба будетъ не ранѣе, какъ черезъ годъ. Зодчевъ, хотя и неохотно, но согласился на это долгое ожиданіе. И вотъ, этимъ лѣтомъ, его невѣста, узнавъ о поѣздкѣ Ильи Михайловича съ сестрою и Мишей въ Крымъ, неожиданно заявила отцу, что и она ѣдетъ вмѣстѣ съ ними. Отецъ и женихъ пытались было отклонить ее отъ такого далекаго и, въ то время, такъ неудобнаго и даже небезопаснаго путешествія, но Маня настояла на своемъ и выпросила даже, вмѣстѣ съ собою, отпустить и сестру Вѣру, съ которой она никогда еще и нигдѣ не разставалась. Рѣшено было, что къ нимъ въ Крымъ пріѣдутъ Алексѣй Борисовичъ и Зодчевъ — прямо въ Ялту, немного ранѣе ихъ. Но, какъ оказалось, ихъ задержали въ Москвѣ какія-то неожиданныя дѣла, — и вотъ, они пріѣхали въ Ялту только теперь, недѣлю спустя послѣ пріѣзда «маленькой республики».

Я сидѣлъ у окна и пристально вглядывался въ даль бульвара, нетерпѣливо ожидая, когда появятся дѣвушки, въ сопровожденіи отца и «жениха» Мани. Я видѣлъ, какъ многочисленные ялики отчалили отъ парохода, какъ остановились они у пристани, какъ стали выходить изъ нихъ пассажиры. Я видѣлъ ясно въ бинокль всѣ маленькія группы, образовавшіяся на берегу тотчасъ же по выходѣ пассажировъ; но во всѣхъ этихъ группахъ я видѣлъ только одну фигуру, изящную, граціозную, одѣтую въ легкое бѣлое платье и въ большую соломенную шляпу, какія, обыкновенно, носятъ въ Крыму; я видѣлъ, какъ эта бѣлая, стройная фигура бросилась на шею высокому старику съ большою сѣдою бородой, и какъ она, не отнимая рукъ отъ его шеи, долго цаловала его — въ губы, въ глаза и лобъ. Это, очевидно, былъ ея отецъ, Алексѣй Борисовичъ. Но вотъ къ ней подошелъ какой-то другой человѣка., молодой еще по виду, изысканно одѣтый и очень красивый и хорошо сложенный. Онъ подошелъ къ ней и. снявь шляпу, поклонился ей. Она не замѣтила ни его, ни его поклона, и еще разъ, вновь обняла отца. Тогда, эготь человѣка, подошелъ къ ней еще ближе, поклонился ей еще раза. и. видимо, сказалъ ей что-то, Она быстро обернулась въ его сторону и подала ему руку; но когда она. наклонился, чтобы поцаловать эту руку, то она тотчасъ же отняла ее, сказала ему что-то, не взглянувъ на него, и опять заговорила съ отцомъ. Когда, наконецъ, всѣ они перешли съ пристани на бульвара., мнѣ, за деревьями и зеленью, стало не видно ихъ. Лишь минуты двѣ спустя, когда они были уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ гостинницы, я увидѣла, ихъ всѣхъ и уже очень близко. Майя шла подъ руку съ отцомъ. Фигура Алексѣя Борисовича была исполнена какою-то особенною порядочностью и благородствомъ; и въ немъ былъ видѣнъ, отъ головы до ногъ, старый русскій баринъ, но не съ нашею военною, а съ строгою, изящною, англійскою выправкою. Лицо его дышало милою добротою и привѣтливостью и освѣщалось особенно нѣжною и мягкою улыбкой всякій разъ, какъ онъ говорилъ что-нибудь, обращаясь къ своей любимицѣ Манѣ.

Немного позади ихъ, подъ руку съ Софьей Михайловной, шелъ Зодчевъ, тотъ блестящій молодой человѣкъ, «товарищъ директора», котораго считали женихомъ Мани. Лицо его было чрезвычайно выразительно и красиво, но, не смотря на молодость, имѣло уже рѣзкія черты и ту сухость и черствость выраженія, которыя, на первый взглядъ, казались такъ непріятными и, вообще, такъ, мало шли къ этому молодому и свѣжему лицу. Каріе глаза блестѣли изъ-подъ шляпы, римскій носъ и рыжеватыя висячія бакенбарды, тщательно расчесанныя, дополняли это лицо. Онъ шелъ легкою, но самоувѣренною и гордою походкой, часто откидывая голову вверхъ, когда обращался къ кому-нибудь. Костюмъ на немъ была, съ иголочки и сшитый по послѣдней лѣтней модѣ. Свѣжія палевыя перчатки были надѣты, казалось, для визитовъ, но не для дороги, которую онъ только что совершилъ. Я жадно вглядывался въ этого блестящаго джентльмена и, вглядываясь, ясно чувствовало учащенное біеніе своего сердца… Когда въ первый разъ въ жизни встрѣчаешь человѣка, котораго, хотя совсѣмъ не знаешь, но уже ждешь заранѣе, что эта встрѣча будетъ роковая или. просто, тяжелая, то всегда, при этомъ, приходится испытывать какое-то непріятное чувство нетерпѣнія и едва сознаваемой робости: хотѣлось бы узнать поскорѣе этого человѣка, а между тѣмъ, его не знаешь и узнать сразу нельзя; чувствуешь близость и фатальную неизбѣжность столкновенія, а отвести его и предотвратить нѣтъ средствъ, нѣтъ силъ…

Я стоялъ у окна и не могъ отвести глазъ отъ этого человѣка, поперегъ дороги котораго такъ неожиданно поставила меня судьба. Ахъ, если бы она. знала" теперь мою тайну, нашу тайну! думалось мнѣ: — и вчерашній вечеръ, и огненный поцалуй, и тѣ безумныя, какъ бы языческія клятвы наши — клятвы грознымъ моремъ, вѣчною луной, тихими звѣздами и улыбающимися цвѣтами!.. Какъ бы измѣнился вдругъ полированный видъ этого спокойнаго и блестящаго человѣка!…

Когда всѣ они подошли уже къ подъѣзду гостинницы и остановились, Зодчевъ сталъ прощаться съ Алексѣемъ Борисовичемъ и дѣвушками: ему, какъ жениху, было неловко остановиться въ одной съ ними гостинницѣ, и онъ приказалъ носильщикама. отнести его вещи въ гостинницу мѣстнаго клуба, которая считалась самою аристократическою и дорогою въ Ялтѣ. Когда онъ подошелъ къ Манѣ, чтобы откланяться и ей. она въ это самое время взглянула вверхъ, на мои окна, и, увидавъ меня, мгновенно вспыхнула вся, но улыбнулась такъ, радостно и нѣсколько разъ кивнула головой — какъ кланяются только съ братомъ, съ мужемъ. Тотчасъ же всѣ головы поднялись вверхъ, и въ первый разъ глаза мои и Зодчева встрѣтились между собой. Что-то недоброе я замѣтилъ въ его любопытномъ взглядѣ.

— Съ кѣмъ это ты кланяешься, Маня? — спросилъ у дочери Алексѣй Борисовичъ, слегка хмуря брови. Ему, видимо, не понравился этотъ фамильярный, интимный тонъ ея поклона.

— Это, папа, членъ нашей маленькой республики, нашъ постоянный кавалеръ, — Pardon, Никаноръ Петровичъ, — торопливо обратилась она къ Зодчеву: — вы, кажется, уходите. — И она протянула ему руку и простилась съ нимъ.

— Вечеромъ увидимся, — пригласилъ его Алексѣй Борисовича.

Рославлевы вошли въ гостинницу, а Зодчевъ постоялъ съ минуту, посмотрѣлъ имъ въ слѣдъ и пошелъ по направленію къ клубу, тихою замедленною походкой, слегка наклонивъ свою красивую голову, какъ бы раздумывая что, соображая… Вдругъ, онъ быстро обернулся и прямо взглянулъ на мои окна. Увидавъ меня, по прежнему, въ окнѣ, онъ тотчасъ же отвернулся, какъ бы сознавая, что сдѣлалъ неловкость, гордо вскинулъ голову вверхъ и, быстро зашагавъ, исчезъ за поворотомъ улицы. «Онъ чувствуетъ меня», невольно подумалось мнѣ….

Прошло еще минутъ пять, и я только что поднялся отъ окна, чтобы собираться идти въ купальню, какъ вдругъ услышалъ, что дверь въ мой нумера, тихо отворилась и тотчасъ же затворилась вновь. Я вошелъ въ переднюю; — никого не было; но недалеко отъ двери, на полу, лежалъ почтовый листъ бумаги, торопливо сложенный въ нѣсколько разъ. Я быстро поднялъ его и развернулъ. На немъ было написано всего двѣ строки, карандашемь, и, очевидно, на скоро: «Приходи те сегодня же вечеромъ, я васъ познакомлю съ моимъ отцемъ. М.. я».

Это было первое письмо, первыя милыя строки, полученныя мною отъ нея. Есть особенное счастье, особенная радость въ первомъ письмѣ, полученномъ отъ любимаго человѣка. Жадно вглядываешься въ эти милыя строки, въ этотъ дорогой почеркъ; нѣсколько разъ перечитываешь ихъ, даже и послѣ того, какъ все письмо давно уже выучено наизусть… И сколько бы ни было писемъ послѣ, исполненныхъ большаго значенія и счастія, или горя, но это первое письмо остается въ памяти на вѣки и хранится какъ святыня, какъ первая радость, какъ лучшая ласка любимой женщины. И какъ жалокъ тотъ, кто очерствѣлъ сердцемъ настолько, что безъ ложнаго стыда не можетъ вспоминать объ этихъ чистыхъ и лучшихъ радостяхъ своей прошлой жизни, своей молодой поры!… Но еще болѣе несчастливъ тотъ, на злую долю котораго не выпало въ жизни ни этихъ свѣтлыхъ радостей, ни этой молодой поры….

ГЛАВА VIII.
Человѣкъ хочетъ раздавить соловья.

Когда я, вечеромъ того же дня, вошелъ къ Рославлевымъ, они сидѣли за семейнымъ чаемъ. Посрединѣ ихъ импровизованной гостинной стоялъ большой круглый столъ, и около него сидѣло все общество; Вѣрочка исполняла обязанность хозяйки и разливала чай. Шелъ, повидимому, самый оживленный разговоръ о чемъ-то, и мое появленіе прекратило этотъ разговоръ и помѣшало ему. Лицо Мани было особенно оживленно: ея всегда задумчивые глаза горѣли на этотъ разъ какъ двѣ яркія звѣзды, но какимъ-то новымъ, еще невиданнымъ мною огнемъ: что-то недоброе свѣтилось въ этихъ, прежде кроткихъ и милыхъ глазахъ; яркій румянецъ былъ разлить по ея лицу, — и когда она. здороваясь, подала мнѣ руку, я замѣтилъ, что рука ея сильно дрожала. Илья Михайловичъ представилъ меня отцу Мани и Зодчеву. Алексѣй Борисовичъ раскланялся со мною какъ-то особенно вѣжливо, но съ нѣкоторою холодностью и сдержанностью.

— Прежде всего, я долженъ, кажется, благодарить васъ за всѣ безпокойства, которыя вамъ доставляли Софья Михайловна и мои дочери.

Я отвѣчалъ на это тою готовою фразой о легкости и удовольствіи этихъ безпокойствъ, какими, обыкновенно, отвѣчаютъ въ обществѣ. Алексѣй Борисовичъ перебилъ меня:

— О, нѣтъ! я, напротивъ, слышалъ, что вы очень много принимали на себя… и заботь, и безпокойствъ съ моими республиканками.

Тонъ, которымъ сказана была эта фраза, пауза, какъ бы невзначай сдѣланная въ серединѣ ея и недружелюбный отчасти взглядъ, сопровождавшій эти слова, сразу дали мнѣ понять, что Алексѣй Борисовичъ что-то уже знаетъ и что-то имѣетъ противу меня. Мнѣ сразу стало неловко въ этой прежде милой для меня комнатѣ, за этимъ знакомымъ столомъ: стало неловко уже по одному тому, что приходилось быть постоянно насторожѣ. Я почти инстинктивно оглянулся на Илью Михайловича: онъ быстро и какъ-то конфузливо отвернулся отъ меня и опустилъ глаза. «Успѣлъ уже разболтать все!» подумалось мнѣ.

Зодчевъ раскланялся со мною очень изящно и любезно; но, во время взаимнаго представленія другъ другу, мы не сказали ни слова. Я только замѣтилъ, едва успѣлъ сѣсть къ столу, что онъ настойчиво вглядывается въ меня; быстро обернувшись въ его сторону, я далъ ему понять, что чувствую на себѣ неловкость его взглядовъ, — и онъ тотчасъ же пересталъ разсматривать меня.

— Вотъ вамъ чай: отчего вы такъ долго не шли? шепнула мнѣ Маня, передавая стаканъ.

— Боялся начальства, — отвѣчалъ я ей, настолько громко, чтобы никто не заподозрѣлъ насъ въ перешептываніи.

— Начальства боятся только виноватые, — улыбаясь, отвѣтилъ мнѣ Алексѣй Борисовичъ. Улыбался, — а брови его хмурились по прежнему.

— Начальство нападаетъ, иногда, и на правыхъ; съ тобой самимъ это случалось, папа, — успѣла отвѣтить ему за меня Маня.

Зодчевъ хотѣлъ ей на это что-то сказать, но только посмотрѣлъ на нее — и промолчалъ.

— А знаете ли, какой у насъ странный разговоръ шелъ до васъ; даже, можно прибавить, шелъ споръ, и очень жаркій. Мы спорили о соловьяхъ, — обратился ко мнѣ Алексѣй Борисовичъ.

— О чемъ? переспросилъ я его, не вполнѣ разслышавъ.

— О соловьяхъ, — еще разъ, съ разстановкою, проговорилъ онъ: — Но мы говорили не о пѣвчихъ соловьяхъ — нѣтъ! — это, просто, метафора. Мы говорили и спорили, вообще, о людяхъ, которые играютъ въ жизни роль этихъ пріятныхъ птицъ.

— И совершенно безполезныхъ, по моему мнѣнію, проговорилъ Зодчевъ, — и я въ первый разъ тутъ услышалъ звукъ его голоса — сухого, ровнаго, металлическаго, непріятнаго голоса.

— А я думаю, напротивъ: именно, полезныхъ. Безъ этихъ людей жизнь была бы не красна, — и весь міръ превратился бы въ какой-то рынокъ, гдѣ не было бы мѣста ни поэзіи, ни чувству. Повсюду свистали бы однѣ ваши машины и у всѣхъ явилось бы лишь одно чувство — наживы, — горячо заговорила Маня.

— Машины и наживы — это трудъ, а пѣніе соловья, — тунеядство, спокойно и холодно отвѣчалъ ей Зодчевъ.

— Но вѣдь вы съ удовольствіемъ слушаете соловья, когда вамъ доводится его слушать? спросила она.

— Напротивъ: меня лишь раздражаетъ его пѣніе, говорилъ Зодчевъ: — и я охотно бы кинулъ камнемъ въ тотъ кустъ, откуда слышится эта надоѣдливая трескотня. А если бы кустъ этотъ попался мнѣ на дорогѣ, то я бы не обошелъ его, а наступилъ бы на этотъ кустъ и раздавилъ бы, безъ всякаго сожалѣнія, эту безполезную птицу.

Глаза Мани вспыхнули и засвѣтились какимъ-то недобрымъ блескомъ — гнѣва и негодованія; но она сдержала себя и тихо отвѣтила ему, съ укоромъ качая головой: — Маленькаго соловья раздавить такъ легко! и такъ мала честь этой побѣды!…

— Кто вамъ говоритъ о побѣдѣ, Марья Алексѣевна? — вновь заговорилъ Зодчевъ, но уже съ замѣтнымъ волненіемъ въ голосѣ: — Я вамъ говорю о томъ, что въ наше время некогда, положительно некогда заниматься соловьями и поэтами. Было время — люди дурачились и слушали ихъ; въ Россіи это было такъ еще недавно: болѣе интеллектный классъ государства состоялъ изъ дворянъ — помѣщиковъ, людей совершенно обезпеченныхъ и мало трудящихся; имъ былъ свободный досугъ увлекаться Жуковскимъ и всѣмъ его безплоднымъ романтизмомъ; теперь же, какъ у насъ, такъ и на западѣ, люди смекнули, что однихъ пѣсенъ соловья еще недостаточно для нихъ, — и обратились къ другой дѣятельности, болѣе плодотворной и разумной. Отчего у насъ теперь и нѣтъ поэтовъ — въ тѣсномъ и настоящемъ значеніи этого слова, — у насъ есть лишь гражданскіе пѣвцы; и это вполнѣ понятно: не только Жуковскаго, но, рѣшаюсь думать, даже Пушкина, въ настоящее время не стали бы ни печатать, ни читать. Некогда.

— А какъ же въ Америкѣ, рядомъ съ самою лихорадочною, торговою дѣятельностью, уживаются и поэзія, и изящныя искусства? спросила Маня.

— Да, какъ и всѣ контрасты. Поэзія служитъ тамъ для трудолюбиваго янки отдыхомъ, комфортомъ, — какъ теплая ванна, какъ прохладительное питье послѣ обѣда. Но повѣрьте: «печной горшокъ ему дороже».

— Но почему же и у насъ, у русскихъ, поэзія не можетъ служить комфортомъ и отдыхомъ послѣ труда? спросилъ Алексѣй Борисовичъ.

— А потому-съ, что для насъ — это опасный комфортъ: мы еще и къ труду-то едва лишь начинаемъ привыкать, не втянулись еще въ него какъ слѣдуетъ; а тутъ, дай только намъ этотъ комфортъ, — мы сейчасъ же и рискнемъ, и повернемъ вновь на прежнюю дорожку… Да наконецъ, въ этомъ случаѣ, сама добрая судьба позаботилась о Россіи: она преждевременно отняла у насъ двухъ геніальныхъ поэтовъ — Пушкина и Лермонтова, — которые, право, были бы теперь лишними людьми, если бы были живы.

— Лишними! это ужь черезъ-чуръ! — не выдержалъ, наконецъ, и Алексѣй Борисовичъ: — Два генія были бы лишними!… какъ много ихъ, въ самомъ дѣлѣ, у насъ! Я, по крайней мѣрѣ, не знаю ни одного въ этомъ родѣ.

— За то, у насъ есть теперь финансовые и биржевые геніи, — съ нескрываемою ироніей замѣтила Маня: — вотъ, напримѣръ, Никаноръ Петровичъ — первый.

Онъ мгновенно поблѣднѣлъ весь и измѣнилъ своему спокойному, самоувѣренному тону: — Вы играете въ слова, Марья Алексѣевна, — и я, поэтому, считаю нашъ разговоръ оконченнымъ, проговорилъ онъ очень вѣжливо, но съ замѣтною дрожью въ голосѣ.

— А вы играете въ парадоксы, и желаете увѣрить насъ, что изрекаете истины, — серьезно отвѣтила она.

Зодчевъ всталъ съ мѣста и взялся за шляпу. Алексѣй Борисовичъ тихонько вынулъ у него шляпу и усадилъ вновь: — Еще рано, посидите у насъ и не сердитесь на Маню; чтожь дѣлать! на этотъ разъ, мы всѣ съ вами были несогласны, Никаноръ Петровичъ.

— Я болѣе чѣмъ несогласна, — быстро проговорила Маня: — я возмущена до глубины души; да, возмущена! Какъ! Желать раздавить чуднаго соловья! отрицать то, что составляетъ лучшую часть нашей души, нашей жизни — поэзію, безъ которой немыслима самая жизнь… И что же ставить взамѣнъ? стукъ машинъ и торгашество!… И это вы называете успѣхами вѣка, успѣхами цивилизаціи!… Это рынокъ, мелкій, презрѣнный рынокъ, а не цивилизація!

— Ну, ну, успокойся, спорщица! — проговорилъ Алексѣй Борисовичъ, подходя къ ней и нѣжно цалуя ее въ голову.

— Не могу, папа, воля твоя. Ахъ, какъ бы я хотѣла теперь послушать соловья! — проговорила она, одушевляясь вновь: — или музыку, но только хорошую. Возьми меня сегодня въ клубъ: тамъ, въ гостинной, стоитъ рояль, и я сыграю что нибудь изъ Бетховена; хоть бы услышать нѣсколько акордовъ!… Вы, кажется, хорошо знаете Лермонтова, вдругъ обратилась она ко мнѣ: — прочтите, пожалуйста, его стихотвореніе: «Есть рѣчи, значенье». Или, нѣтъ, постойте, я прочту сама, я его знаю; а если ошибусь въ словахъ, вы поправите.

И она тотчасъ же стала читать. На послѣднихъ четырехъ строкахъ, она сдѣлала особенное удареніе и повторила ихъ еще разъ:

Не кончивъ молитвы,

На звукъ тотъ отвѣчу

И брошусь изъ битвы

Ему я на встрѣчу, --

только бы мнѣ услышать эти звуки, эти пѣсни соловья!…

— Фантазерка ты, Маня! и вдобавокъ, неисправимая, — ласково замѣтилъ ей отецъ.

— И какія у васъ могутъ быть «битвы»? — замѣтилъ ей Зодчевъ, насмѣшливо улыбнувшись.

Она отвѣчала ему не сразу. Сначала, пристально посмотрѣла на него, нѣсколько секундъ какъ будто подумала — отвѣчать ли? — и заговорила вдругъ совершенно спокойнымъ, прежнимъ, тихимъ и ласковымъ своимъ голосомъ. Только глаза измѣняли ей, да лицо горѣло по прежнему: видно было, что спокойствіе ея было притворное.

— Вы спрашиваете, какія у меня, какія у насъ, у русскихъ дѣвушекъ, могутъ быть «битвы»? и съ кѣмъ, напримѣръ? Я вамъ скажу. Со всѣми — и вездѣ. Намъ всѣ дороги заперты, всѣ пути заказаны. Мы можемъ быть лишь паразитками — или акушерками и гувернантками. И первыя наши битвы — съ вами, съ мущинами. Вы у насъ отняли все, даже оградили себя на этотъ предметъ особыми законами: намъ, дѣвушкамъ, вы бросаете только четырнадцатую часть имущества, а остальное жадно берете себѣ. Вы насъ никуда не пускаете, не принимаете, и обращаетесь съ нами немногимъ лучше, чѣмъ обращаются съ женщинами въ Азіи. Даже вашъ мыслитель первой степени, господинъ Прудонъ, изволилъ великодушно дать намъ въ жизни только два назначенія — куртизанки и кухарки. И вы разносите этотъ нелѣпый афоризмъ по всему свѣту, твердите его, какъ попугаи и опираетесь на него, какъ на заповѣдь Синая! Я, вотъ, хотѣла жить самостоятельно — хотѣла въ актрисы поступить, — и то не позволили. Въ Америкѣ хоть уважаютъ женщинъ, а у насъ и того нѣтъ: я по Москвѣ не могла одна ходить по бульварамъ: подходили съ услугами… Голосъ ея вдругъ упалъ и зазвенѣлъ, какъ порванная струна, на глазахъ блеснули слезы, и она договорила чуть слышно: — Я, вотъ, должна имѣть битвы даже въ семьѣ, съ самыми близкими мнѣ людьми: я не хочу выходить замужъ, а меня просятъ… И послѣ всего этого, вы спрашиваете: какія у насъ могутъ быть битвы?!…

Сказаннаго слова воротить уже нельзя. Маня очевидно, не совладѣла съ собой, когда говорила послѣднія слова. И всѣмъ, вдругъ, стало неловко и тяжело отъ этихъ словъ; потому, что всѣ знали, что она была права и имѣла основаніе сказать то, что сказала. Алексѣй Борисовичъ попробовалъ обратить все въ шутку.

— Я вѣдь говорилъ вамъ, обратился онъ къ Зодчеву, — что съ ней опасно спорить: она искусный діалектикъ и очень эксцентрична. Вотъ, вы и потерпѣли пораженіе.

— Я васъ вовсе не желала собой поражать, — язвила его Маня.

Онъ ничего болѣе не отвѣчалъ ей: онъ, видимо, сдерживалъ себя и желалъ остаться до конца джентльменомъ. Невозмутимо, онъ взялъ шляпу и сталъ надѣвать свои тончайшія, палевыя перчатки.

Черезъ нѣсколько минутъ, все общество поднялось съ мѣстъ и стало сбираться гулять — на приморскій бульваръ, а оттуда въ клубъ, гдѣ былъ назначенъ на сегодня обычный, разъ въ недѣлю, танцовальный вечеръ. Всѣ вздохнули какъ-то легче и свободнѣе, когда, наконецъ, вышли на бульваръ и разговоръ принялъ обыкновенный, будничный характеръ — о Ялтѣ, о клубѣ, о пріѣзжихъ и пр. Я недолго пробылъ съ ними и воротился домой одинъ, недовольный вечеромъ и полный сожалѣній о невозможности воротить тѣ немногіе счастливые дни свободной республики, которымъ не суждено уже было повториться. Справедливо сказано кѣмъ-то, что съ потерею свободы утрачивается и счастье, и довольство.

Когда я прощался съ ними, Алексѣй Борисовичъ пригласилъ меня бывать у нихъ «по прежнему»"; онъ, казалось, былъ доволенъ мною въ этотъ вечеръ и сталъ смотрѣть на меня, какъ на близкаго знакомаго своего семейства. «Блестящій товарищъ директора», прощаясь со мной, не проронилъ, какъ и при встрѣчѣ, ни одного слова: онъ также вѣжливо приподнялъ свою шляпу, также изысканно-любезно подалъ руку — и едва замѣтно пожалъ мою.

— Завтра увидимся, проговорила Маня, прощаясь со мной: — Приходите утромъ; въ это время онъ не будетъ у насъ, — шепнула она, и указала глазами на Зодчева.

ГЛАВА IX.
,.Я буду вашею женой".

Хотя я продолжалъ бывать у Рославлевыхъ по прежнему, то-есть также часто, но мнѣ было уже значительно неловко въ ихъ семьѣ; а когда доводилось бывать тамъ въ одно время съ Зодчевымъ, то неловкость эта увеличивалась еще болѣе: намъ обоимъ было тяжело и душно въ присутствіи другъ друга, и мы инстинктивно избѣгали одинъ другаго, и почти не говорили между собой. Онъ былъ со мною изысканно вѣжливъ всегда, но сдержанъ, холоденъ и сухъ; вначалѣ, это меня немного удивляло; но потомъ, когда для меня стало ясно, что ему извѣстна моя любовь къ Манѣ, я понялъ, что никакихъ другихъ отношеній между нами и не могло быть, — и платилъ ему тою же сухостью и холодностью. Отношенія Алексѣя Борисовича ко мнѣ были еще болѣе странныя и не установившіяся ясно. Какъ хозяинъ дома, какъ старый русскій баринъ и хлѣбосолъ, онъ былъ чрезвычайно любезенъ и радушенъ со мной; рѣдкій день не заходилъ ко мнѣ самъ, и всегда уводилъ меня съ собою; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ, какъ бы случайно и ненамѣренно, принималъ всевозможныя мѣры отдалить меня отъ Мани, — такъ что, прошло уже болѣе недѣли со времени пріѣзда въ Ялту его и Зодчева, а у меня не выдалось ни одной минуты, когда бы Маня и я были одни. Я томился и мучился этимъ разъединеніемъ, и видѣлъ, что это также мучаетъ и ее. Но на что слѣдовало рѣшиться, и что слѣдовало предпринять — я не зналъ и ничего не хотѣлъ и не могъ дѣлать безъ ея согласія. Въ виду невыносимой тяжести положенія, я рѣшилъ, наконецъ, переговорить съ ней и, затѣмъ, прямо объясниться съ Алексѣемъ Борисовичемъ. Мнѣ долго не удавалось это, такъ какъ, при насъ было постоянное и оскорбительное присутствіе третьяго лица: въ домѣ, въ клубѣ, на гуляньяхъ и во время поѣздокъ по окрестностямъ, за Манею, какъ тѣнь, слѣдовали или Софья Михайловна, или отецъ. Чтобы переговорить съ ней, я рѣшился сдѣлать то, чего давно не дѣлала, и что такъ, не любилъ: на одномъ изъ танцовальныхъ вечеровъ клуба, я попросилъ ее на первую кадриль. Софья Михайловна, не отлучавшаяся отъ нея ни на минуту, была очень смущена моею просьбой, а Маня охотно приняла ее.

— Вы мнѣ хотите сказать что-то? да? — спросила она меня, едва мы сѣли.

— Да, вы угадали. Я хочу вамъ сказать нѣчто очень серьёзное, и жалѣю, что не имѣла, никакой возможности сказать вамъ это ранѣе.

— Отчего же вы не написали мнѣ? — спросила она такъ просто и какъ будто удивляясь моей ненаходчивости.

— Не рѣшался: не имѣлъ права и позволенія отъ васъ, — отвѣчалъ я.

— Это пустое; вѣдь я же — помните? — написала вамъ однажды и, тоже, не имѣя на это позволенія отъ васъ, — и она разсмѣялась, копируя меня. — Но что вы хотѣли сказать мнѣ? — говорите скорѣй.

— Я завтра же хочу объясниться съ Алексѣемъ Борисовичемъ.

Софья Михайловна подошла и стала около ея стула: — Я насилу добралась до васъ, такая тѣснота здѣсь.

Оканчивалась уже пятая фигура. Я пошелъ на встрѣчу Мани.

— Не говорите ничего папа; завтра же переговорю съ нимъ сама…

Въ шестой фигурѣ, на нѣсколько секундъ, мы были вновь одни.

— И дамъ вамъ знать… напишу… хотя и не имѣю позволенія отъ васъ, — договорила она уже въ концѣ фигуры, вблизи Софьи Михайловны.

— Какого позволенія? — переспросила Софья Михайловна.

— Я извинилась предъ мсьё, что не хочу оканчивать кадриль, — хотя и не имѣю на это позволенія отъ него. Впрочемъ, нѣтъ, Соничка, не то! я не хочу и не умѣю лгать. Я завтра хочу начать переписку съ Владиміръ Ивановичемъ, — потому что — и она, вдругъ, вспыхнула вся отъ гнѣва, — вы не даете мнѣ возможности говорить съ нимъ, безъ васъ…

Софья Михайловна остолбенѣла отъ изумленія…

Утромъ слѣдующаго дня, взявъ морскую ванну и окончивъ чай, я сталъ переодѣваться, чтобы идти на бульваръ и совершить обычную прогулку; вдругъ, я услышалъ, что дверь моего нумера тихо отворилась и затворилась вновь. Я угадалъ — кто отворялъ ее, и быстро вошелъ въ переднюю. На полу, дѣйствительно, лежало письмо, но на этотъ разъ, уже въ конвертѣ, наглухо заклеенное. Я быстро разорвалъ конвертъ, — и вновь увидѣлъ тотъ же милый почеркъ, которымъ было писано то, первое письмо: «Я все сказала сегодня папа. Онъ за вами сейчасъ пришлетъ; приготовьтесь къ этой встрѣчѣ. Мы уходимъ гулять, но я возвращусь очень скоро. М.. я.»

Едва я успѣлъ прочесть эти строки и нѣсколько разъ поцаловать ихъ, ко мнѣ вошла нянюшка Миши и передала мнѣ, что Алексѣй Борисовичъ желаетъ меня видѣть и проситъ къ себѣ.

Когда я шелъ къ нему, то чувствовалъ, какъ стучитъ у меня сердце, какъ пульсъ мой бьется быстрѣе и чаще обыкновеннаго… Но въ душѣ я былъ совершенно спокоенъ: я не могъ ни за что опасаться, не зналъ за собою ничего, чего бы могъ стыдиться и краснѣть.

Я засталъ Алексѣя Борисовича въ большомъ волненіи; онъ быстро ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и тяжело вздыхалъ. Когда я вошелъ, онъ молча подалъ мнѣ руку и молча же пригласилъ сѣсть. Самъ онъ не сѣлъ и продолжалъ ходить: волненіе, видимо, еще не прошло въ немъ. Наконецъ, онъ заговорилъ.

— Нѣсколько минуть назадъ, моя дочь (онъ не назвалъ по имени ее) сказала мнѣ, что вы ее любите… Это правда? — И онъ остановился прямо передо мной.

— Да, это правда, — отвѣчалъ я, чувствуя, что голова моя закружилась…

— И я былъ увѣренъ, что это правда, потому что, дочь моя никогда не говоритъ лжи; я только хотѣлъ слышать отъ васъ тоже самое… — Онъ остановился на минуту, какъ бы обдумывая свои дальнѣйшія слова и мысли; потомъ, продолжалъ: — Она сказала мнѣ также, что и сама васъ любитъ… Вы это знали?

— Да, это я зналъ, отъ нея самой, — проговорилъ я, сознавая всю полноту счастія его послѣднихъ словъ.

— Но вамъ извѣстно или нѣтъ, что она невѣста другаго, которому сама дала согласіе, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ? — нахмурясь, и уже злымъ, раздраженнымъ голосомъ спросилъ онъ.

— Это я слышалъ не отъ нея, а отъ Ильи Михайловича, и полагалъ, что это до меня не касается.

— А! такъ это до васъ не касается!… Прекрасно, но это касается до меня, до ея отца, который дала, слово ея жениху. И это слово я сдержу, увѣряю васъ, — уже едва владѣя собой, проговорилъ онъ.

Я ничего ему не отвѣтилъ. Я видѣлъ лишь его сѣдые волосы, его доброе и умное лицо, искаженное гнѣвомъ и волненіемъ, и необыкновенно схожее, даже и въ эту минуту, съ тѣмъ, дорогимъ и милымъ мнѣ лицомъ…

— Вы разбиваете всѣ мои лучшія надежды, всѣ планы, — вновь заходилъ по комнатѣ, и заговорилъ онъ: — Я не увѣренъ, что моя дочь будетъ съ вами счастлива… Я даже васъ мало знаю: не знаю ни характера вашего, ни даже того — кто вы и откуда?… Богъ васъ знаетъ…

Я почувствовалъ, что вспыхнулъ весь отъ этой его фразы; но передо мною вновь мелькнули его сѣдые кудри, напомнившіе мнѣ сѣдины моего отца… И опять, я не сказалъ ни слова.

— Послушайте! — и онъ вновь остановился противу меня: — Если вы точно любите мою дочь, — откажитесь отъ нея, потому что, вы никогда не можете быть ея мужемъ: я не дамъ ей моего согласія, Что же вы все молчите? — спросилъ онъ старческимъ, раздраженнымъ голосомъ.

— Что же я могу вамъ сказать?!… отвѣтилъ, наконецъ, я ему: — Что я люблю Марью Алексѣевну, — вы это уже знаете. Я вамъ могу сказать только, что никогда не откажусь отъ нея, — если она сама не потребуетъ этого.

— Такъ вотъ какъ!… А если этого требую отъ васъ я? и во имя ея же счастія, слышите ли: во имя ея же счастія!…

— Я не понимаю этого вашего требованія и не могу его исполнить, — отвѣчалъ я спокойно и вѣжливо, и поднялся со стула, чтобы уйти и покончить эту тяжелую сцену.

Въ это время по лѣстницѣ и корридору гостинницы послышались чьи-то торопливые и громкіе шаги…

Алексѣй Борисовичъ, выслушавъ мои послѣднія слова, слегка измѣнился въ лицѣ, и уставился прямо на меня: — Мнѣ очень жаль, Владиміръ Ивановичъ, что вы не хотите понять моего требованія, — и я вынужденъ, наконецъ, пояснить вамъ его… вотъ, телеграмма, полученная Никаноромъ Петровичемъ, отъ смотрителя т-ской больницы душевныхъ болѣзней…

Кто-то, въ этотъ моментъ, подошелъ къ двери, взялся за ручку, пріотворила, слегка дверь, но видимо колебался — войти, или нѣтъ?…

— Я долженъ вамъ сказать, — медленно и безжалостно проговорилъ Алексѣй Борисовичъ, подойдя ко мнѣ: — я долженъ, наконецъ, сказать прямо, что намъ извѣстна ваша т-ская исторія, и я (не владѣя собою говорилъ онъ) — и я соглашусь скорѣе видѣть мою дочь въ гробу, чѣмъ замужемъ за.. за съумасшедш…

У меня мгновенно потемнѣло въ глазахъ, силы измѣнили мнѣ, — и я безсознательно опустился на стулъ… Дверь быстро отворилась, мелькнуло что-то бѣлое въ комнатѣ…

— Остановитесь!! не смѣйте произносить этого страшнаго слова! — раздался зпа: омый голосъ — милый и нѣжный, но повелительный… Звуки этого голоса быстро привели меня въ себя: я поднялся со стула и направился къ двери… Алексѣй Борисовичъ стоялъ, какъ и за минуту до этого, посреди комнаты, но голова его была опущена внизъ… изъ второй комнаты, двери тоже отворились, — и испуганныя лица Вѣрочки и Софьи Михайловны показались оттуда. Онѣ, должно быть, только-что возвратились съ прогулки и обѣ были еще въ шляпахъ

Я былъ уже на одинъ шагъ отъ дверей въ корридоръ…

— Постойте! крикнула мнѣ Маня, и догнала меня: — Я буду вашею женой, — громко проговорила она, — и, обнявъ меня, поцаловала долгимъ и крѣпкимъ поцалуемъ…

Я, какъ безумный, стоялъ передъ ней… Никто не пошевельнулся изъ свидѣтелей этой сцены, не сказалъ ни одного слова. въ комнатѣ было тихо, какъ въ могилѣ.

Въ самыхъ дверяхъ, мы встрѣтились съ Зодчевымъ, и, молча посторонившись, отвернулись другъ отъ друга.

Спустя два часа, знакомый мнѣ татаринъ, Абдулъ-Магома, везъ меня и мои вещи въ деревню Мисхоръ, отстоящую отъ Ялты въ 14-ти верстахъ и расположенную также около моря. въ этой деревнѣ была небольшая гостинница, гдѣ я и рѣшился поселиться на время.

Стояла палящая, обдавающая огнемъ жара; татарская арба, запряженная парою тощихъ, надорванныхъ лошадей, медленно поднималась вверхъ, по каменистой, извилистой и узкой горной дорогѣ отъ Ялты. Я тихо и задумчиво шелъ позади арбы, не замѣчая этого жгучаго солнца, этой ядовитой пыли по дорогѣ, и не чувствуя этихъ, рѣжущихъ ноги камней.. На каждой высотѣ, на каждомъ горномъ поворотѣ я на минуту останавливался и оглядывался назадъ, въ долину — на этотъ красивый, маленькій городъ, гдѣ, какъ ульи пчелъ, лѣпились дома и едва замѣтно копошились люди. въ этомъ городѣ я покидалъ все, что для меня было такъ дорого на землѣ. Какъ вѣчный жидъ, я вновь пошелъ въ путь — отъ одного ужаснаго слова, такъ безсердечно и безжалостно кинутаго на меня…

Горный воздухъ, на высотахъ, освѣжилъ меня и подкрѣпилъ; я жадно сталъ вдыхать его, и почувствовалъ, что мои упавшія силы по немногу возстановляются. Я вспомнилъ прощаніе съ ней и ея долгій поцалуй, данный при всѣхъ, — и радужныя надежды на счастіе вновь мелькнули предо мной….

ГЛАВА X.
Финансовая катастрофа.

Прошло нѣсколько мучительныхъ, тяжелыхъ дней…. Я жилъ въ Мисхорѣ одинъ, какъ выброшенный на берегъ. подъ невыносимымъ гнетомъ тоски, горя и одиночества. Какъ ни влекло меня въ Ялту, но я не хотѣлъ быть тамъ ранѣе отъѣзда Рославлевыхъ, который теперь, въ виду совершившихся событій, долженъ былъ, по моему мнѣнію, ускориться. Постоянно вспоминая эти событія и анализируя ихъ. я невольно, иногда, останавливался на характерѣ Алексѣя Борисовича; его поведеніе, относительно дочери, становилось нѣкоторой загадкой… Что онъ ее безконечно и нѣжно любилъ — въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія; что онъ желалъ ей въ жизни счастія, болѣе чѣмъ самому себѣ — это было также ясно и несомнѣнно. Что же заставило его, такъ рѣшительно и рѣзко, пойти на перекоръ ея желаніями и выбору? Думалъ ли онъ, что она — эта «нѣжная былинка»", какъ онъ, иногда, звалъ ее — непремѣнно будетъ съ Зодчевымъ счастлива, и что такой эксцентричной дѣвушкѣ, «фантазеркѣ»", нуженъ именно, для долгаго жизненнаго пути, человѣкъ такого реальнаго закала, какъ Зодчевъ — совершенный контрастъ съ нею; а контрасты, извѣстно, сходятся и уживаются между собою скорѣе и лучше, чѣмъ темпераменты и характеры однородные. Связалъ ли онъ себя, до этого, съ Зодчевымъ такими неразрывными, матеріальными дѣлами. что весь былъ въ его рукахъ и не могъ уже прервать съ нимъ эти дѣла и не хотѣлъ, наконецъ, не сдержать своего слова, обѣщанія. Но все это не могло, повидимому, такъ, быстро измѣнить его, всегда нѣжныя и разумныя отношенія къ Манѣ, хотя здѣсь и былъ поставленъ вопросъ болѣе серьезный: о ея счастіи и всей жизни. Оставалось одно предположеніе: что ему не нравился ея выборъ и онъ говорилъ искренно. когда произнесъ свою безжалостную фразу, что «желалъ бы видѣть свою дочь скорѣе въ гробу, чѣмъ замужемъ за съумасшедшимъ»….Только въ этомъ случаѣ онъ, по его мнѣнію и полному убѣжденію, была" права, Но я зналъ, что онъ не былъ правъ. И она это знала. Поэтому-то она такъ смѣло и твердо, въ присутствіи всѣхъ, выговорила свою послѣднюю фразу, рѣшившую ея судьбу, и подтвердила свои слова, вмѣсто клятвъ, открытымъ поцалуемъ. И я вѣрилъ, что она уже не измѣнитъ своего рѣшенія, — и эта увѣренность давала мнѣ силы терпѣливо переносить боль разлуки и всю горечь своего одиночества. Всего болѣе меня безпокоило и мучило молчаніе Мани: на мое письмо къ ней изъ Мисхора, не пришло никакого отвѣта.

Въ одинъ изъ удушливыхъ, знойныхъ дней, едва лишь начала спадать жара, я вышелъ изъ квартиры, дошелъ до почтовой дороги изъ Ялты, и сѣлъ на скамью подъ старымъ, тѣнистымъ орѣховымъ деревомъ, неподалеку отъ чьей-то роскошной виллы, заслоненной высокими, темными кипарисами со стороны дороги. Прошло нѣсколько минутъ, — и со стороны Ялты показалась коляска, запряженная парою лошадей, съ Абдуломъ-Магомой на козлахъ. Онъ, еще издали, узналъ меня и, обернувшись назадъ, сказалъ что-то человѣку, сидящему въ коляскѣ. Еще минута. — и коляска остановилась противу меня, и изъ нея, къ неожиданному моему изумленію, торопливо вышелъ и предсталъ предо мною грузный и запыленный образъ Ильи Михайловича.

— Я къ вамъ… присланъ; потому что, по доброй волѣ, въ такую адскую жару — извините — не поѣхалъ бы. Фу, какая жарища! Неужели на томъ свѣтѣ, въ аду, будетъ еще жарче!?…. тяжело дыша, говорилъ онъ, здороваясь со мною и отиралъ платкомъ катившійся съ лица потъ. — Скажите, ради Бога, гдѣ вы живете, то-есть, далеко ли отсюда?

Я указалъ ему на гостинницу, находящуюся, неподалеку, и пригласилъ его. Онъ тотчасъ же принялъ мое приглашеніе: — Только, воля ваша, идти пѣшкомъ не могу: того и гляди, солнечный ударъ хватитъ; а умирать этою американскою смертью я не желаю.

Мы оба усѣлись въ коляску и доѣхали до гостинницы. Едва онъ вошелъ ко мнѣ, какъ тотчасъ же заперъ двери и спросилъ таинственнымъ полушепотомъ: — Стѣны вашего нумера — капитальныя?

Я постарался успокоить его на этотъ счётъ. Тогда, онъ медленно досталъ изъ боковаго кармана бумажникъ, развернулъ его и вынулъ оттуда письмо.

— Это къ вамъ, отъ Мани, — шепотомъ проговорилъ онъ, подавая мнѣ ея письмо. Я торопливо разорвалъ конвертъ и нашелъ въ письмѣ всего нѣсколько строкъ, знакомаго мнѣ, дорогого почерка: «У насъ въ семействѣ случилось несчастіе; какое — узнаете объ этомъ отъ Ильи Михайловича. Папа очень боленъ; я измучилась за него и. тоже, боюсь захворать. Пріѣзжайте скорѣе, теперь же. Жду васъ съ нетерпѣніемъ, — потому что, надѣюсь на васъ и люблю васъ. М.. я»".

— Скажите же поскорѣе — какое у васъ случилось несчастіё? — спросилъ я, сильно обезпокоенный, когда прочелъ письмо.

— Ограблены!… вздыхая проговорилъ Илья Михайловичъ: — среди бѣлаго дня. на большой, можно сказать, дорогѣ… И онъ тоскливо понурилъ голову и безнадежно махнулъ рукой.

— Обокрали васъ. что ли, или сгорѣла деревня? спросилъ я. все еще не понимая, въ чемъ дѣло.

— Я вамъ говорю: ограбили. На одномъ году во второй разъ; и теперь, болѣе чувствительно, чѣмъ въ первый: тогда, по крайней мѣрѣ, хоть во имя филантропическихъ цѣлей — ради благоденствія этихъ временнообязанныхъ бестій. Ну, а теперь уже, во имя какихъ цѣлей — неизвѣстно…

Послѣ долгихъ вздоховъ и сѣтованій. Илья Михайловичъ разсказалъ мнѣ, наконецъ, въ чемъ дѣло. Наканунѣ, утромъ, была получена въ Ялтѣ телеграмма, на имя Зодчева, изъ Петербурга, извѣщавшая его о финансовой катастрофѣ компаніи, гдѣ онъ служилъ товарищемъ директора, и требовавшая немедленнаго возвращенія его въ Петербургъ. Вслѣдствіе этой телеграммы, Зодчевъ уѣхалъ изъ Ялты вчера же, съ первымъ пароходомъ, отходящимъ въ Одессу. Случившаяся въ компаніи катастрофа лишала Алексѣя Борисовича почти всего его состоянія: у него оставалась лишь старая барская усадьба съ небольшимъ количествомъ земли за надѣломъ крестьянъ; усадьба эта и барскій домъ въ ней требовали лишь ремонта, не принося никакого дохода. Всего болѣе, Алексѣя Борисовича поразило неожиданное поведеніе Зодчева, по полученіи телеграммы. Онъ не далъ никакихъ объясненій этой внезапной катастрофы и совершенно спокойно заявилъ Рославлеву, что подобныя крушенія очень возможны при всякой погонѣ за большой наживой и что даже онъ, товарищъ директора, вѣроятно, тоже, потеряетъ здѣсь что-нибудь… Эти слова глубоко возмутили и изумили Алексѣя Борисовича: — Не «что-нибудь», а вы должны бы потерять болѣе всѣхъ, какъ главный руководитель дѣла, — если бы только вы вели его честно! — горячо замѣтилъ Зодчеву Алексѣй Борисовичъ.

— Мы вели его рисковано, и я вамъ говорилъ еще въ Москвѣ, что дѣла компаніи колеблются, и совѣтывалъ вамъ, издалека, взять свой капиталъ назадъ, — оправдывался Задчевъ. — Простился онъ съ Рославлевыми холодно и сухо, и едва отплылъ пароходъ, на которомъ онъ поѣхалъ въ Одессу, какъ человѣкъ гостинницы, гдѣ онъ стоялъ, подалъ Алексѣю Борисовичу письмо «блестящаго товарища директора»; письмо это было очень недлинное и чрезвычайно вѣжливо и изящно написанное: «Не желая стѣснять васъ и Марью Алексѣеву въ выборѣ, болѣе свободномъ, и не смѣя мѣшать ея счастію съ другимъ, болѣе, можетъ быть, достойнымъ ея вниманія, я считаю себя въ правѣ, въ настоящее время, возвратить ей ея слово, такъ неохотно когда-то данное мнѣ». И пр…

Алексѣй Борисовичъ не выдержалъ потери и оскорбленія, разомъ: онъ слегъ въ постель, и теперь Маня, вторыя уже сутки не смыкая глазъ, сидѣла у его постели. А сегодня утромъ, на имя уже Алексѣя Борисовича, получена была длинная телеграмма отъ его повѣреннаго въ дѣлахъ. извѣщавшая, что директоръ этой акціонерной компаніи, какой-то очень важный баронъ, скрылся за границу, переведя туда, предварительно, большую часть капиталовъ компаніи; что всѣ его имѣнія оказались заложенными давнымъ давно; что Зодчевъ, какъ только явится въ Москву, или Петербургъ, будетъ по всей вѣроятности, тотчасъ же арестованъ и преданъ суду; что множество людей превратились, въ одинъ день, изъ богатыхъ въ нищихъ и что во всей прессѣ катастрофа эта вызвала единодушный взрывъ неудовольствія, отъ котораго, конечно, ограбленнымъ людямъ было нисколько не легче.

— И мои денежки — пятнадцать тысячъ — лопнули тутъ же! — охая, приговорилъ Илья Михайловичъ, въ заключеніе своего разсказа. Затѣмъ, онъ объяснилъ мнѣ одно довольно странное обстоятельство. Директоръ компаніи былъ, дѣйствительно какой-то баронъ, котораго всѣ считали почему-то очень важнымъ и надежнымъ человѣкомъ. Но никому изъ акціонеровъ и членовъ правленія не приходило на мысль, справиться — кто этотъ баронъ и имѣетъ ли онъ что нибудь въ дѣйствительности? Хорошо знали только одно: что баронъ этотъ не говорить по русски и что во всемъ управленіи компаніи не служило, за исключеніемъ Зодчева, ни одного русскаго и ни одного поляка: были, сплошь, нѣмцы да жиды, выдающіе себя, по обыкновенію, за нѣцевъ же.

— Ну, и мѣняйте на себя, и на свою русскую безпечность, — замѣтилъ я Ильѣ Михайловичу, когда онъ. наконецъ, высказалъ все и успокоился немного, чтобы перевести духъ.

— А какъ вы думаете, — спросилъ онъ: — правительство наше пошлетъ кого нибудь за границу, чтобы схватить этого барона, эту архи-каналью? Хорошо бы, право, кабы привезли его въ Петербургъ въ клѣткѣ, какъ. Пугачева.

— Зачѣмъ вы вездѣ впутываете правительство; оно здѣсь ни причемъ. Съ какой стати мѣшаться ему въ частныя дѣла и пещись о благоденствіи вашемъ, когда вы не хотѣли заботиться о себѣ сами?.

Илью Михайловича, видимо, огорчилъ мой отвѣтъ.

— Была бы, по крайней мѣрѣ, на будущее время, хорошая наука аферистамъ, въ-родѣ этого барона, — возразилъ онъ: — да наконецъ, и мы-то стали бы осторожнѣе.

— Ни вы, въ будущемъ. не будете осторожнѣе, ни аферистовъ не убавите: много разъ еще эти піонеры нѣмецкой культуры будутъ эксплуатировать насъ: ужь очень мы довѣрчивы и лѣнивы, а они — черезъ чуръ нахальны и дѣятельны. Сильный и наглый всегда ст.умѣеть обобрать любого добродушнаго лѣнтяя.

— Что же мы теперь должны дѣлать? Неужели мы не имѣемъ права жаловаться на этого барона и на этого Зодчева?

— Жаловаться и охать вы можете сколько вамъ угодно. А что намъ теперь дѣлать, — то на это. позвольте вамъ отвѣтить слѣдующее: намъ надо сейчасъ же взять шляпы, сѣсть въ коляску и ѣхать въ Ялту.

Минуть черезъ пять, мы, дѣйствительно, ѣхали уже въ Ялту. Дорогою. Илья Михайловичъ немилосердно и безъ устали бранилъ нѣмцевъ, а также и Зодчева. Я молчалъ и терпѣливо слушалъ его.

— Да. вотъ, подите, какой реальный, практическій человѣкъ! — говорилъ онъ о «блестящемъ товарищѣ директора», предъ которымъ, въ Ялтѣ, все время распинался въ любви и уваженіи: — Соловья, вотъ. раздавить умѣетъ. капиталы свои изъ оборотовъ компаніи вынуть, тоже, съумѣлъ заранѣе. — а крушенія-то, все-таки, не предусмотрѣлъ навѣрное. Одинъ, теперь, и будетъ отвѣчать за всѣхъ. А впрочемъ, вывернется: ловокъ очень и хитеръ. Терпѣть я его не могъ. У меня, всегда было какое-то предчувствіе/

— Но я этого не замѣчалъ, — рѣшился я, наконецъ, сказать моему собесѣднику: — Вы даже, сочувствовали Зодчеву въ его матримоніальныхъ планахъ, относительно Марьи Алексѣвны.

Илья Михайловичъ даже покраснѣлъ весь и тревожно завертѣлся на мѣстѣ. — Никогда-съ, никогда я не сочувствовалъ Зодчеву! — рѣшительно заговорилъ онъ: — А есть у меня одна слабость, дѣйствительно: это языкъ мой. Не могу удержать въ себѣ никакой тайны, ни секрета: невольно разболтаю. Я, вотъ, прошлою зимой, передъ самымъ освобожденіемъ крестьянъ, былъ въ Петербургѣ, и иногда, конечно, приходилось бывать въ обществѣ малознакомыхъ людей; ну-съ, а я не умѣлъ и не хотѣлъ стѣсняться въ выраженіи своихъ мнѣній, по поводу предстоящаго тогда «ограбленія» — то-есть, «освобожденія». Такъ, знаете ли, что я дѣлалъ тогда съ своимъ языкомъ? Изъ боязни наскочить на какого-нибудь либерала, который обличить, или, еще хуже, на шпіона, который можетъ донести, я всегда, отправляясь куда-нибудь на вечеръ, возьму, бывало, да уколю языкъ иголкой, нарочно, чтобы постоянно чувствовать и помнить. И какъ только захочется дать волю языку, заговоришь — почувствуешь боль, и умолкнешь.

— Ну, а въ Ялтѣ вы этого, должно быть, не дѣлали? — спросилъ я его.

— Въ Ялтѣ я этого, дѣйствительно, не дѣлалъ, — улыбаясь, отвѣтилъ онъ, и вдругъ умолкнулъ сразу.

Въ это время, мы уже въѣхали въ городъ. Мимо насъ мелькали подгородныя виллы, табачныя и виноградныя плантаціи, дома, церковь, едва замѣтная въ темной зелени обступившихъ ее кипарисовъ; вотъ бульваръ, море…. А вотъ и гостинница, гдѣ жилось такъ счастливо, дышалось такъ свободно…

Подъѣзжая къ гостинницѣ, я не могъ оторвать глазъ отъ оконъ комнатъ бель-этажа, занимаемыхъ Рославлевыми. И вотъ, услышавъ, вѣроятно, стукъ остановившагося экипажа, въ одномъ изъ оконъ кто-то поднялъ опущенную стору и отворилъ окно…. Еще нѣсколько секундъ — и милое, дорогое лицо показалось въ окнѣ, блѣдное, истомленное, привѣтливое, улыбающееся по прежнему.

— Радость ты моя! счастье мое! храни тебя Господь, милую! — думалъ я, глядя на это дорогое для.меня лицо, — приподнимая, въ то же время, шляпу и кланяясь съ нею обыкновеннымъ, вѣжливымъ поклономъ знакомаго.

Илья Михайловичъ медленно и тяжело поднимался вверхъ по лѣстницѣ, вздыхая и почти охая на каждомъ шагу. Я быстро обогналъ его и вошелъ въ корридоръ. Въ это время, дверь изъ гостиной Рославлевыхъ отворилась и Маня торопливо вышла мнѣ на встрѣчу.

— Здравствуй, здравствуй! Спасибо, что пріѣхалъ; на письмо не отвѣчала потому, что хотѣла ѣхать къ тебѣ сама. Пойдемъ къ папа, онъ съ нетерпѣніемъ ждетъ тебя, — быстро проговорила она, въ первый разъ говоря мнѣ «ты». Она подала мнѣ руку, и я покрывалъ ее долгими поцалуями, пока шли. Она не отнимала руки, и вся вспыхнувшая, застыдившаяся, съ легкимъ ропотомъ торопила меня идти скорѣй….

XI.
Бѣда никогда не приходитъ одна.

Я нашелъ Алексѣя Борисовича въ полутемной комнатѣ, съ опущенными сторами; онъ лежалъ на диванѣ — блѣдный, безсильный, больной. Когда я и Маня вошли къ нему, онъ привсталъ, взялъ меня за обѣ руки и усадилъ рядомъ съ собою.

— Поди, усни хоть немного; вѣдь ты измучилась, — ласково сказалъ онъ Манѣ, — и она тотчасъ же, какъ послушный ребенокъ, оставила насъ.

— Меня сломило не горе, не потеря состоянія, — заговорилъ Алексѣй Борисовичъ: — это я могъ бы легко перенести. Но на меня дѣйствуетъ гораздо сильнѣе неблагодарность людская и чернота ихъ души. Всякое преступленіе, но моему, можно оправдать, извинить: «все познать — значитъ все простить», какъ сказала Стааль. Но Зодчевъ, ограбивши меня, оскорбилъ — и еще не одного меня, но и дочь; я не могу ничѣмъ отплатить ему и не имѣю права: я самъ, какъ бы добивался этой чести — быть ограбленнымъ и оскорбленнымъ. Но и это еще не все: вчера же я получилъ телеграмму, которую скрываю отъ всѣхъ, кромѣ Мани: Андрей, мужъ моей покойной дочери и отецъ несчастнаго Миши, застрѣлился. Онъ вложилъ въ лопнувшую компанію все, что имѣлъ самъ и что получилъ за моею дочерью — то есть, то, что принадлежало не ему, а Мишѣ. Онъ остался нищимъ, — и не имѣлъ мужества перенести несчастіе.

— Онъ былъ молодъ еще? — спросилъ я, чтобы сказать лишь что-нибудь.

— Нѣтъ, онъ былъ уже не молодь, и, вѣроятно, сознавалъ, что не имѣетъ силъ начать жизнь съизнова. Хорошо, когда есть не растраченныя силы, здоровье и энергія молодыхъ лѣтъ; а когда на головѣ уже сѣдые волосы и всѣ силы растрачены, тогда не легко встрѣчаться съ бѣдой лицомъ къ лицу. Но если бы я былъ вблизи Андрея, съ нимъ бы этого не случилось. Мой духъ — и я благодарю за это Бога — въ-силахъ перенести всякую бѣду, всякое страшное горе. Я и теперь бодръ духомъ. Вотъ, только одно мое старое тѣло не подчиняется уже мнѣ: отъ напряженія мозга, что-ли, отъ безсонницы-ли. или отъ другихъ причинъ, — я, вотъ, слегка захворалъ…

Онъ остановился на минуту, взялъ меня за руку, крѣпко пожалъ ее и заговорилъ вновь: — Передъ вами я виноватъ очень много; и еще болѣе передъ дочерью: я въ первый разъ въ жизни не повѣрилъ ей, что ваша несчастная исторія въ Т*** была дѣломъ интриги, а не вашего нездоровья… Но вы поймите меня: я вѣдь люблю Маню болѣе жизни и желаю ей счастья; и я сомнѣвался — будетъ ли она счастливою съ вами?… Меня уже наказало Провидѣніе за то, что я хотѣлъ взять на себя его роль: думалъ, что счастіе дочерей зависитъ отъ меня и моей предусмотрительности; — какъ будто жалкая человѣческая предусмотрительность что-нибудь значитъ на землѣ!… Но успокойте же меня, скажите, что вы извиняете мою ошибку!

Онъ былъ въ эту минуту такъ кротокъ а, глядя на него, становилось такъ жаль его: онъ тяжело дышалъ, на глазахъ у него были слезы, сѣдые волосы въ безпорядкѣ прилипли ко лбу и все лицо его было какъ бы осунувшееся, изнемогшее… Вмѣсто отвѣта, я взялъ его руку и хотѣлъ поцаловать. Но онъ не далъ — обнялъ меня самъ, и нѣсколько разъ поцаловалъ: — Вотъ; на душѣ у меня теперь стало легче, — проговорилъ онъ, — и я, можетъ быть, завтра же оправлюсь совсѣмъ. Одна бѣда, сна нѣтъ. А со мною вмѣстѣ не спить и Маня: все старается отвлечь мои мысли отъ этого неожиданнаго разоренія. А вотъ, вы посмотрите, какъ я отлично устроюсь: все лишнее изъ усадьбы и самый домъ продамъ, поселюсь во флигелѣ, разведу побольше скота, старуха моя будетъ хозяйничать, а я открою лавочку и самъ буду торговать въ ней — всѣмъ тѣмъ, что нужно для крестьянъ. Я это рѣшилъ нынче ночью же, обдумывая свое новое положеніе. И добрая Маня одобрила всѣ мои планы и обѣщала пріѣзжать ко мнѣ почаще въ гости. Вѣрочка избалована больше, — я ее къ тетушкамъ отправлю; ее тамъ и устроятъ. Теперь, пойдите туда, къ моимъ, и скажите имъ, что я васъ сейчасъ поцаловалъ и, въ душѣ, благословилъ уже съ Маней. А я, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, усну немного. Маня, тоже, вѣроятно, легла отдохнуть, и вы попросите, чтобы ей не мѣшали — говорили бы потише.

Оставивъ Алексѣя Борисовича, я тихо прошелъ въ «гостинную»: всѣ сидѣли тамъ и ожидали меня. Разразившаяся бѣда накрыла всѣхъ, какъ свинцовой тучей: не было ни прежняго веселья, ни смѣха; все притихло, измѣнилось; та же была комната, тѣ же люди, — но какъ будто совсѣмъ другіе! Одинъ маленькій Миша, по прежнему, рѣзвился на коврѣ и хлопоталъ около какой-то игрушки. Этотъ бѣдный мальчикъ былъ теперь несчастнѣе всѣхъ ихъ, но не зналъ о своемъ несчастіи и не могъ понимать его. Мнѣ было такъ неловко между ними: одного меня не касалось ихъ горе, и даже, напротивъ, оно приносило мнѣ счастіе, — и имъ всѣмъ это было извѣстно.

— Маня не спитъ, — сказала мнѣ Вѣрочка: — она только прилегла отдохнуть немного и велѣла сказать ей, когда вы придете. — И она ушла.

— Не будите ее, пожалуйста, если она уснула, — попросилъ я.

— Я не спала, ждала васъ, — проговорила Маня, входя въ это время въ комнату: — Извольте сейчасъ же нанять экипажъ и ѣхать за своими вещами, въ Мисхоръ. Это мое первое приказаніе, какъ невѣсты…

Такимъ образомъ, она сама объявила меня и себя женихомъ и невѣстою. Насъ тотчасъ же поздравили; но это было какое-то похоронное поздравленіе — невеселое, неискреннее, омраченное бѣдою, которая у всѣхъ была на умѣ и незамѣтно отравляла нашъ радостный день.

Я тотчасъ же послалъ за экипажемъ. На дворѣ уже совсѣмъ смеркалось, а съ моря потянуло сыростью и вѣтромъ. Въ это время, за дверью, въ коридорѣ, послышался какой-то шумъ и споръ: слышна была небольшая возня, голосъ слуги въ гостинницѣ и еще другой, женскій голосъ, говорившій неправильно по русски, съ татарскимъ произношеніемъ словъ. Илья Михайловичъ подошелъ къ двери и отворилъ ее: — Что тутъ за шумъ? спросилъ онъ у слуги: — У насъ есть больной, онъ теперь уснулъ, и вы его разбудите.

— Да вотъ-съ, ничего не могу подѣлать, — оправдывался слуга, указывая на старую, желтую и высохшую, какъ мощи, крымскую цыганку: — незамѣтно какъ-то прокралась въ корридоръ и прямо, вотъ, лѣзетъ въ вашу дверь, и кончено дѣло. Придется позвать дворника: одному съ нею не справиться.

Всѣ встали и подошли къ двери. Въ корридорѣ, при тускломъ освѣщеніи лампы, виднѣлась старая и жалкая на видъ цыганка, вся оборванная, съ дырявою желтою шалью на плечахъ, съ сѣдыми, всклокоченными волосами на головѣ, повязанной какою-то тряпкой.

— Она! это она!! — вдругъ проговорила Маня, взглянувъ на цыганку и мгновенно измѣняясь въ лицѣ.

— А-а-а, узнала меня, барышня, узнала! — залопотала цыганка: — пусти, мужикъ, русска мужикъ! — обратилась она къ слугѣ и, пользуясь нѣкоторымъ его замѣшательствомъ въ-виду восклицанія Мани, быстро, какъ змѣя, проскользнула въ гостинную.

— Ну, здравствуй, здравствуй, барышня! — обратилась она вновь къ Манѣ: — давай, опять гадать буду, давай.

— Почему вы знаете эту цыганку? — спросилъ я у Мани, которая, видимо, была растроена этою встрѣчей и какъ будто испугана.

— Я ее видѣла, когда была еще ребенкомъ, лѣтъ десяти: она заходила съ таборомъ въ нашу деревню и очень, тогда, напугала меня. Я ее узнала сразу.

— Хорошая барышня, хорошая, а скоро умрешь; теперь, ужь скоро, — продолжала говорить цыганка, взявъ Маню за-руку и пристально глядя ей въ лицо.

— Оставь меня, ступай! на, вотъ, тебѣ, — проговорила Маня, отнимая руку и подавая цыганкѣ мелочь.

Мы затворили комнату и заперли ее на ключъ. Минуть черезъ пять, изъ оконъ видно было, какъ выпроважали цыганку люди гостинницы съ крыльца: она бранилась съ ними и уходила неохотно и медленно.

— Странное, въ самомъ дѣлѣ, было предсказаніе цыганки, — задумчиво говорила Маня: — она сказала мнѣ, что я умру тогда, когда буду счастлива. И вотъ, теперь, когда мнѣ кажется, что я, дѣйствительно, счастлива, она, вдругъ, является опять и. какъ бы угадывая мое наступившее счастье, предсказываетъ мнѣ скорую смерть.

— Это, просто, дѣло случая. — старался я успокоить Маню; — болтовня и предсказанія этихъ Пиѳій всегда туманны и загадочны, потому, что онѣ говоритъ вздоръ и на-уголъ. Это ихъ промыселъ.

— Но отчего же она теперь угадала, что я счастлива?

— Повѣрьте, не только она, но половина Ялты знаетъ въ настоящее время, что вы невѣста; а всѣхъ невѣстъ принято считать счастливыми.

— Я, сегодня утромъ, дѣйствительно, кое-кому сказалъ уже объ этомъ, отозвался Илья Михайловичъ: — невольно какъ-то сказалъ — не могъ воздержаться. Всѣ о насъ теперь соболѣзнуютъ, точно хоронятъ; а я и говорю имъ: — вздоръ! у насъ скоро свадьба.

— Я вѣдь и сама хорошо знаю, что предсказанія этой цыганки вздоръ и, вообще, не могу вѣрить въ эту глупость; а вотъ, подите же, боюсь этой цыганки, и ея болтовня имѣетъ на меня неотразимое вліяніе…. Но однако, поѣзжайте скорѣй въ Мисхоръ; вонъ, татаринъ пріѣхалъ уже. Вы сегодня же и вернетесь?

— Не успѣю, Марья Алексѣвна, уже поздно, — отвѣчалъ я, взглянувъ на часы. Было уже девять.

— Въ такомъ случаѣ, выѣзжайте завтра изъ Мисхора пораньше, часовъ въ восемь, до жары; а я выѣду къ вамъ на встрѣчу, амазонкой; Илья Михайловичъ будетъ моимъ кавалеромъ.

— Ни за что на свѣтѣ! — отвѣчалъ онъ; — я уже года три какъ не садился на лошадь; живо свалюсь.

— Милый! голубчикъ! братецъ! — стала умолять его Маня: — вѣдь это будетъ утромъ; а мы поѣдемъ шагомъ. Ради Бога, согласитесь!

Илья Михайловичъ, наконецъ, согласился. Черезъ нѣсколько минутъ, я уже простился съ ними и сѣлъ въ экипажъ. Прощаясь со мною, Маня нѣсколько разъ перекрестила меня, мѣшая въ разговорѣ ты и вы: — Прощайте, прощайте! Папа теперь, навѣрное, уснулъ, и завтра, Богъ дастъ, будетъ здоровъ. Смотри же, не проспи: выѣзжай изъ Мисхора ровно въ восемь; а я въ это время выѣду отсюда, — и мы встрѣтимся на половинѣ дороги. Впрочемъ, нѣтъ: спѣшите ѣхать какъ можно скорѣе, — потому что, я вѣдь должна буду ѣхать шагомъ. Какая это тоска!… А хочешь, я поѣду съ тобою одна сейчасъ же?… А, испугался!… Соничка! меня Владиміръ Ивановичъ зоветъ съ собой, сейчасъ же: онъ хочетъ меня похитить. Бѣдная Вѣрочка! не увидишь ты больше своей Мани!… Ну, поѣзжай же, поѣзжай; Господь съ тобой!…

Точно ласточка, въ ясный, майскій день, щебетала она, прощаясь со мной; — и вдругъ, у всѣхъ стало какъ-то легко на душѣ и весело отъ ея словъ, отъ ея нескрываемаго счастія, которое все же было полнѣе и выше мелкаго житейскаго горя окружающихъ ее людей.

Было уже совсѣмъ темно, когда я, миновавъ Ялту и Ливадію, поднялся въ горы. Тучи закрывали небо и окутали своею свинцовою, молочною пеленой вершины горъ и, гонимыя вѣтромъ, проносились по горамъ. Точно, казалось, было два моря: одно слѣва, внизу, бѣлѣло на горизонтѣ и сердито бушевало въ берегахъ; другое — спокойное, величавое тихо колыхалось своими воздушными волнами по ущельямъ и горнымъ вершинамъ. Была свѣжая, сырая — крымская ночь. Привычныя лошади, мѣрно и звонко щелкая подковами по каменистой дорогѣ, осторожно поднимали въ горы и спускали внизъ нашъ экипажъ. Татаринъ совсѣмъ почти не правилъ ими и, опустивъ возжи, напѣвалъ какую-то свою пѣсню — унылымъ и монотоннымъ голосомъ, который легко могъ бы навести на меня тоску во всякое другое время; но только не теперь. На душѣ было такъ свѣтло и радостно: и на ея долю выпадалъ, повидимому, свой свѣтлый праздникъ, который она готовилась встрѣчать…

— А что-то дѣлаетъ теперь она, моя радость? — невольно думалось мнѣ; — уснула ли, отдохнула ли, наконецъ?… И откуда взялась эта глупая цыганка?… И какъ странно: умная, образованная дѣвушка — а вѣритъ, отчасти, въ нелѣпость предсказаній!.. Неужели это есть недостатокъ воспитанія? Или, въ самомъ дѣлѣ, въ жизни встрѣчаются явленія, которыя мы отрицаемъ умомъ и презираемъ, какъ шарлатанизмъ — какъ, напримѣръ, спиритовъ — но объяснить ихъ себѣ все-таки не можемъ?… Нѣтъ, нѣтъ! это не можетъ и не должно быть! Маня, просто, не спала два дня, — и цыганка, поэтому, легко ее разстроила. Не далѣе какъ завтра, она, навѣрное, посмѣется и надъ своимъ страхомъ, и надъ этою черномазою пророчицей.

XII.
Послѣднее горе.

Я не спалъ почти всю ночь. Только на разсвѣтѣ уже мнѣ удалось сомкнуть глаза и немного забыться. Но тяжелые, мучительные сны безпрестанно заставляли меня просыпаться и не давали покоя. Особенно неотвязчиво преслѣдовалъ меня и давилъ, какъ кошемаръ, одинъ сонъ, приснившійся нѣсколько разъ подъ-рядъ. Мнѣ снилось, что я шёлъ въ церковь, подъ руку съ ней, съ царицей думъ моихъ…. Она была въ бѣломъ, вѣнчальномъ платьѣ, съ померанцевымъ вѣнкомъ на головѣ, съ лицомъ, покрытымъ бѣлою, газовою фатою. Мы вошли въ бѣдную деревенскую церковь, почти пустую и слабо освѣщенную; нѣсколько человѣкъ любопытныхъ было въ церкви, одѣтыхъ въ крестьянскіе, нерусскіе костюмы. Начался обрядъ вѣнчанія — строгій, торжественный, полный глубокаго значенія и смысла, при стройномъ, величественномъ пѣніи хора. Въ концѣ обряда, когда пришлось мѣняться кольцами, невѣста откинула газовый вуаль, — и я увидѣлъ чужое, незнакомое мнѣ лицо…. — «Это не она! не она!» вскрикивалъ я въ ужасѣ, дрожа во снѣ и чувствуя, какъ холодный потъ выступаетъ на лбу… — «О, нѣтъ! говорила незнакомая женщина: — теперь, ты мой, на всю жизнь, до гробовой доски!…» И въ мукахъ невыносимой тоски и отчаянія, я метался въ постели — и просыпался вновь. Видя, наконецъ, невозможность уснуть, я всталъ, разбудилъ человѣка и принялся за укладываніе своихъ вещей. Въ этихъ мелкихъ, чисто внѣшнихъ хлопотахъ, время прошло незамѣтно и быстро. Принятая, затѣмъ, морская ванна освѣжила измученный безсонницей организмъ, — и когда настало восемь часовъ и татарская коляска подъѣхала къ гостинницѣ, я торопливо сѣлъ въ нее, уложилъ вещи и, ежеминутно торопя кучера, быстро несся по дорогѣ въ Ялту.

Мы проѣхали уже болѣе половины дороги, но все еще никого не встрѣтили — то-есть, ни Ильи Михайловича, ни Мани. Намъ довелось обогнать нѣсколькихъ пѣшеходовъ — грековъ и цыганъ, спѣшившихъ въ Ялту на рынокъ; нѣсколькихъ татаръ со вьючными лошадьми, на которыхъ, вмѣсто сѣделъ, были перекинуты, по обѣимъ сторонамъ, или вязанки дровъ, или кожанные мѣхи, наполненные льдомъ, добытымъ на вершинахъ сосѣднихъ горъ, гдѣ ледъ этотъ никогда не таялъ. Когда мы поровнялись уже съ Оріандою, на встрѣчу намъ попался конный татаринъ и, на минуту остановившись и показывая руками въ сторону Ялты, сказалъ что-то моему кучеру, татарину же, на своемъ гортанномъ нарѣчіи. Кучеръ тотчасъ же повернулся ко мнѣ, какъ бы желая сообщить какую-то новость.

— Что онъ такое сказалъ тебѣ? — спросилъ я.

— Бѣда-мъ вышелъ, бачка, — отвѣчалъ онъ, качая головой и прищелкивая, по мѣстному обычаю, языкомъ — въ знакъ сожалѣнія, или удивленія.

— Какая же бѣда и съ кѣмъ?

— А вотъ, близка. Убился барышня. Лежитъ…

Страшное предчувствіе и подозрѣніе мелькнуло въ моихъ мысляхъ. Я быстро перепрыгнулъ на козлы, схватилъ возжи и бичъ изъ рукъ татарина — и погналъ лошадей во весь духъ. Татаринъ, изумленный неожиданностью, не мѣшалъ мнѣ и, только на крутыхъ поворотахъ и спускахъ, ворчалъ на меня и приговаривалъ: — Постой, постой, баринъ: и кони пропадетъ, и ты пропадетъ, и коляска пропадетъ, и я….

Минулъ еще одинъ горный поворотъ, еще одинъ спускъ… и едва спустилась коляска внизъ и повернула вновь за каменный уголъ горы, какъ впереди насъ, шагахъ въ двадцати, въ сторонѣ отъ дороги, я увидалъ Илью Михайловича: онъ держалъ лошадь въ поводу и, наклонясь къ землѣ, хлопоталъ около кого-то, лежащаго на пескѣ дороги, безъ движенія и жизни… Я круто осадилъ лошадей, спрыгнулъ съ козелъ и быстро подбѣжалъ къ тому, кто лежалъ на землѣ…

Въ черной амазонкѣ, съ разсыпавшимися по плечамъ волосами, бѣлая какъ полотно, съ смертельной блѣдностью на лицѣ и съ запекшеюся алою кровью на губахъ, лежала Маня на знойномъ пескѣ и мелкихъ камняхъ, подъ палящими лучами южнаго солнца… Глаза ея были закрыты и вѣки слегка посинѣли, пульсъ тихо и медленно бился; порою, изъ груди ея вырывался вздохъ — тяжелый и съ легкимъ стономъ.

Нѣсколько мгновеній я ничего не видѣлъ и не понималъ; не понималъ даже Илью Михайловича, который торопливо что-то говорилъ мнѣ и охалъ. Потомъ, опомнившись, я бережно приподнялъ съ земли это драгоцѣнное тѣло, положилъ его въ коляску и попросилъ Илью Михайловича сѣсть рядомъ со мной и поддерживать ее; верховую лошадь татаринъ привязалъ сзади коляски, проворно сѣлъ на облучекъ и, маршъ-маршемъ, погналъ лошадей въ Ялту. Дорогой, я узналъ, что случилось слѣдующее. Утромъ, къ восьми часамъ, татаринъ привелъ имъ двухъ осѣдланныхъ лошадей — одну смирную и хорошо выѣзженную, для Мани, на которой она ѣздила постоянно, и другую, недавно лишь взятую изъ степного табуна, почти еще дикую и имѣвшую привычку, на первомъ карьерѣ, закусывать удила и заносить, — что было особенно легко потому, что татары рѣдко замунштучиваютъ своихъ лошадей, ограничиваясь обыкновенной уздой и простыми удилами. Лошадь эта предназначалась для Ильи Михайловича; но онъ, предваренный татариномъ о дурной привычкѣ лошади, наотрѣзъ отказался сѣсть на нее, — и, такимъ образомъ, пришлось пересѣдлать лошадей вновь, и эта полудикая лошадь досталась Манѣ, не пожелавшей ожидать, пока татаринъ съѣздитъ къ себѣ въ деревню, за новой лошадью. Вначалѣ, Илья Михайловичъ и Майя ѣхали легкою рысью, и все шло благополучно; но потомъ, когда въѣхали въ горы, Маня стала торопиться, чтобы поскорѣе встрѣтить меня; при одномъ подъемѣ въ гору, она подумала, что не будетъ никакой опасности дать полную волю лошади — и пустила ее въ карьеръ; но степной конь, какъ только почувствовалъ волю, закусилъ удила и понесся какъ вихрь, — и Маня не въ силахъ уже была сдержать лошадь послѣ, когда, вмѣсто безопаснаго подъема въ гору, наступилъ обрывчатый спускъ, оканчивающійся крутымъ поворотомъ въ узкомъ и скалистомъ ущельи: Маня не могла повернуть лошадь въ сторону, — и она ударилась грудью, на всемъ скаку, въ отвѣсную стѣну скалы. Силою удара и потрясенія, Маню выкинуло изъ сѣдла, — и она упала спиной, на каменистую дорогу, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я нашелъ ее и гдѣ, ранѣе, нашелъ ее и Илья Михайловичъ. Паденіе и ударъ о землю были, вѣроятно, чрезвычайно сильны: мертвенная блѣдность лица и кровь, выступившая изо рта, доказывали это. Я бережно поддерживалъ ее руками и закрывалъ шляпой отъ солнца ея лицо, покоившееся на моихъ колѣнахъ. Я переживалъ, за это время, какъ бы долгіе годы невыносимыхъ мукъ и страданій, которыя были еще тяжелѣе отъ невозможности чѣмъ-нибудь помочь сейчасъ-же. Подъѣзжая къ самой уже Ялтѣ, мы увидѣли, въ сторонѣ отъ дороги, около моста, лошадь Мани: она лежала на боку и билась; у нея, очевидно, хватило силъ, послѣ удара, сгоряча, подняться и пробѣжать лишь нѣсколько верстъ.

Въѣхавъ въ городъ, я вышелъ изъ коляски и побѣжалъ отыскивать доктора, а Илья Михайловичъ поѣхалъ далѣе. Я скоро нашелъ какого-то военнаго врача, выходящаго изъ гостинницы клуба, отъ паціентовъ. Я торопилъ его насколько могъ, — и минутъ черезъ пятнадцать, показавшихся мнѣ долгими часами, мы быстро подымались по знакомой лѣстницѣ и входили въ корридоръ гостинницы, гдѣ шла уже замѣтная суетня, происходившая отъ неожиданнаго событія.

Когда мы вошли въ комнаты Рославлевыхъ, Маня уже была въ своей спальнѣ — и туда тотчасъ же быть введенъ докторъ. Илья Михайловичъ сидѣлъ въ гостинной, съ тупымъ отчаяніемъ въ лицѣ — измученный, сконфуженный. Онъ считалъ себя главнымъ виновникомъ случившагося несчастія, — и, понуря свою беззаботную голову, молчалъ, на этотъ разъ, какъ нѣмой, и поминутно вздыхалъ и охалъ, какъ будто и самъ упалъ, и убился…

Минуть черезъ пять, изъ сосѣдней комнаты вышла заплаканная Вѣрочка и сказала, что Маня пришла въ себя, но не можетъ пошевелить даже рукой, безъ того, чтобъ не чувствовать страшной боли во всемъ тѣлѣ. Прошло еще нѣсколько томительныхъ минутъ ожиданія… Тихій, слабый стонъ послышался изъ сосѣдней комнаты — и, словно лезвее ножа, проникъ въ мое сердце. Но вотъ, вышли оттуда Алексѣй Борисовичъ и докторъ.

— Легкое сотрясеніе мозга и несомнѣнный, тяжелый ушибъ позвоночнаго столба, — въ-полголоса проговорилъ докторъ.

— Будетъ ли жива? скажите — будетъ ли жива? — торопливо, упавшимъ голосомъ, спрашивалъ Алексѣй Борисовичъ.

— Богъ-вѣсть; но я лучше посовѣтую вамъ приготовиться ко всему, — вздыхая, отвѣтилъ докторъ, — и вышелъ. — Черезъ часъ, я зайду опять, — проговорилъ онъ, уже въ дверяхъ.

Алексѣй Борисовичъ остановился посреди комнаты и оглянулъ всѣхъ растеряннымъ, безсознательнымъ взглядомъ: — Божья воля; да, Божья воля! — проговорилъ онъ тихо, какъ бы самъ съ собой… Замѣтивъ меня, онъ подошелъ ко мнѣ, пожалъ руку и заговорилъ вновь: — Моя нѣжная былинка надломлена… Богу не угодно было, чтобы она жила. И она увянетъ… Да, я и забылъ: она хочетъ видѣть васъ; войдемте къ ней.

Мы вошли въ комнату, въ которой, ранѣе, я никогда не былъ: это была спальная Миши и дѣвушекъ, расположенная въ серединѣ — между такъ-называемой «гостинной» и комнатой Алексѣя Борисовича. На своей кровати, обложенная подушками, подъ легкимъ шелковымъ одѣяломъ, лежала эта «нѣжная былинка», теперь надломленная и быстро увядающая… Лицо ея было также блѣдно, какъ и дорогой, когда я держалъ его въ своихъ рукахъ; но глаза ея были открыты — и также свѣтлы и прекрасны, какъ всегда; густые, темнорусые волосы разсыпались по подушкѣ и на головѣ лежали компрессы со льдомъ; одна рука положена была сверхъ одѣяла — нѣжная, прекрасная, но, какъ и лицо, особенно блѣдная и безжизненная, какъ рука мертвой. Софья Михайловна и старушка няня сидѣли около кровати и хлопотали съ перемѣною компрессовъ и съ какими-то каплями, которыя предлагали больной. Маленькій Миша робко прижался въ уголкѣ, дѣтскимъ сердцемъ и чутьемъ отгадывая всю глубину свершающагося несчастія, и не сводилъ своихъ дѣтскихъ, заплаканныхъ глазъ съ лица любимой тети.

— Маня, Владиміръ Ивановичъ здѣсь, — тихо сказалъ Алексѣй Борисовичъ, указывая на меня.

— Да, я вижу, проговорила она слабымъ, чуть слышнымъ голосомъ: — Подойдите сюда, ко мнѣ…

Я тихо подошелъ къ ея кровати.

— Вотъ, мы и увидѣлись… Вамъ жаль меня, да? очень жаль?.. Я знаю, что умру… У тебя слезы на глазахъ: это не хорошо… Поцалуй мою руку… Я не могу тебѣ ее подать, — не могу пошевелиться….

Я, молча, наклонился къ ея рукѣ и поцаловалъ — какъ цалуютъ святыню, какъ цалуютъ, въ послѣдній разъ, руку благословляющей матери. Слезы душили меня и, противъ воли, выступали на глаза.

— Не плачьте же… не плачь!… Вѣдь я не умерла еще. Да, а цыганка не солгала…. Я была счастлива… Я хотѣла быть вашей… твоей женой; и вотъ, не сдержу, должно быть, слова… Но я буду твоей Беатриче; помнишь, Данта?… И если увижу, что ты «сбиваешься на прямомъ жизненномъ пути», то приду къ тебѣ… Ну, ступай, теперь; Господь съ тобой!.. Прощай…

Еще разъ, я припалъ къ ея рукѣ — и вышелъ изъ комнаты, какъ безумный: не замѣчая окружающихъ людей, яркаго солнца, бившаго своими лучами въ окно, не замѣчая даже самого себя. Непроглядная тьма окутала свинцовой пеленой мои мысли, — и, кромѣ этой страшной тьмы, я въ то время не чувствовалъ и не видѣлъ ничего. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ непокрытою головой я вышелъ изъ гостинницы. Въ дверяхъ, человѣкъ сказалъ мнѣ что-то о моихъ вещахъ; но я ему ничего не отвѣтилъ и не могъ отвѣтить… Какъ автоматъ, я безсознательно дошелъ до приморскаго бульвара, и сѣлъ на первую, попавшуюся скамью. Мимо меня проходили люди, смотрѣли на меня, но я ихъ не видѣлъ и не замѣчалъ. Подошла, цыганка, которую я видѣлъ наканунѣ: покачала головой и заговорила. Я ничего не понялъ и не сказалъ ей ни слова. Я видѣлъ всѣхъ, но никого не чувствовалъ.

Не помню и не знаю, — долго ли я просидѣлъ такъ. Прибѣжала Вѣрочка и торопливо заговорила что-то со мной… Но я не понималъ ее до тѣхъ поръ, пока она не произнесла дорогаго и святаго для меня имени: тогда только я быстро очнулся и стать вслушиваться въ ея слова. Она повторила ихъ еще разъ: — Маня умираетъ и хочетъ проститься съ вами. Пойдемте же скорѣй.

Услышавъ эти слова и понявъ ихъ страшный смыслъ и значеніе, я всталъ со скамьи и молча, послушно, пошелъ за Вѣрочкой; и пошелъ такъ быстро, какъ только могъ идти….

XIII.
Смерть Мани.

Она лежала въ своей кровати — блѣдная, спокойная, съ открытыми глазами… Тяжело и прерывисто дыша, она, порою, впадала въ забытье; но чрезъ нѣсколько минутъ опять приходила въ себя и начинала говорить — чуть слышно, едва шевеля губами…

Собранные передъ этимъ, на консиліумъ, доктора объявили роднымъ, что у Мани не ушибъ, а переломъ позвоночнаго столба, — и что ей жить осталось нѣсколько часовъ, а можетъ быть, всего лишь нѣсколько минуть. Она настойчиво стала просить отца — сказать ей мнѣніе врачей. Ей, вначалѣ, не хотѣли говорить; она заплакала — и стала жаловаться, что ей отказываютъ въ ея послѣдней просьбѣ… Ей уступили — и сказали. Тогда, она успокоилась, тотчасъ же перестала плакать и пожелала священника. Его на-скоро нашли — и она, въ присутствіи всѣхъ, исповѣдалась и причастилась. Затѣмъ, опять забылась: не то уснула, не то, закрывъ глаза, думала о чемъ-то… Очнувшись, она обвела всѣхъ своимъ потухающимъ взоромъ и, не встрѣчая меня, тихонько подозвала отца и попросила его послать за мной. Меня долго искали. — пока Вѣрочка изъ окна не увидала меня сидящимъ на бульварѣ и не позвала.

Когда я вошелъ въ комнату Мани, она была блѣдна какъ мертвая и лежала не шевелясь, закрывъ глаза; но едва я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ ея кровати, она, какъ бы почувствовавъ мое присутствіе, тотчасъ же открыла глаза — и остановила ихъ на мнѣ. Дологъ и присталенъ былъ ея взглядъ, и мнѣ становилось невыносимо тяжело и больно: я начиналъ отгадывать значеніе ея взгляда…

— Я вѣдь смотрю на васъ въ послѣдній разъ въ этой жизни, — тихо прошептала она, какъ бы отвѣчая на мою мысль. Потомъ, еще тише, едва шевеля губами, подозвала меня къ себѣ, ближе: — Простись со мной; поцѣлуй, — проговорила она.

Не сознавая вполнѣ своихъ дѣйствій и едва понимая смыслъ ея словъ, я наклонился къ ней и поцаловалъ ее.

— Я не могу перекрестить тебя: не въ-силахъ приподнять руки, — съ тоскою проговорила она, и подозвала отца: — Перекрестите его, папа, моею рукою.

Алексѣй Борисовичъ подошелъ къ ней и, молча, покорно, исполнилъ ея просьбу.

— Благословляю тебя на все доброе и честное. Никому не дѣлай зла, — шептала она: — Будь счастливъ… Мнѣ жаль тебя…

Въ комнатѣ была та священная тишина, которая бываетъ, напримѣръ, въ реформатскихъ храмахъ, въ великіе моменты богослуженія; которая бываетъ всегда въ комнатахъ умирающихъ. За мною, къ ней подошла Вѣрочка и подвели маленькаго Мишу: она также простилась и съ ними — также перекрестила ихъ. Дѣтское личико Миши было испуганное: онъ ничего не понималъ въ происходящей сценѣ, но какъ бы смутно отгадывалъ горе и чего-то боялся. Когда Алексѣй Борисовичи, приподнявъ руку Мани, сталъ ею крестить ребенка, Миша, ласкаясь къ умирающей, нѣжно спросилъ: — У тебя, тетя, ручка болитъ?…

— Да, мой милый, болитъ.

— Очень болитъ? ты ушибла ее?… заботливо спрашивалъ бѣдный ребенокъ.

Наступили, наконецъ, самыя тяжелыя минуты для больной и для окружающихъ ее: началась предсмертная агонія….

— Жжетъ меня, жжетъ! вдругъ громко заговорила она, и слегка заметалась на подушкахъ: — Льду мнѣ дайте… ради Бога!

Ей подносили ледъ къ губамъ, и она жадно глотала его: — Охъ, жжетъ, жжетъ!… кричала она.

Прошло минуты двѣ, три. Она утихла немного. — У меня озябли ноги, — слабо проговорила она. Алексѣй Борисовичъ подошелъ къ ней съ пледомъ и закрылъ ее.

— И руки стынутъ, — жаловалась она вновь. Ясно было, что кровь переставала обращаться въ ней и она уже начинала остывать…

— Господи! какъ, вдругъ, темно стало! Зачѣмъ вы закрыли окна?

Ея глаза были открыты, но зрачки оставались неподвижны: она перестала видѣть.

— Папа, милый! я, должно быть ослѣпла: я ничего не вижу… никого… Ты здѣсь?

— Я здѣсь, Маничка, около тебя, — отвѣтилъ Алексѣй Борисовичъ, едва владѣя собой, чтобъ не зарыдать.

— И Вѣрочка здѣсь? и Миша?

— Здѣсь, здѣсь; всѣ здѣсь, мой другъ.

— И онъ здѣсь? да?

— И я здѣсь, около васъ, — отвѣтилъ я, увѣренный, что она спрашивала обо мнѣ.

— Ну, и хорошо, хорошо; спасибо тебѣ. Вы всѣ такіе добрые были ко мнѣ. И Сережа также… какъ жаль, что онъ далеко… А мамочкѣ скажите, чтобы она не плакала обо мнѣ. Мнѣ хорошо будетъ… Авы помолитесь за меня. Только, пожалуйста, отвезите меня домой… Я не хочу здѣсь… не….

Вдругъ, она стихла, умолкла… Прошло нѣсколько мгновеній: никто не смѣлъ ни дышать, ни пошевельнуться. Взоры всѣхъ были устремлены въ одномъ и томъ же направленіи: всѣ молча смотрѣли на это молодое, прекрасное и милое лицо — блѣдное, безжизненное и бездыханное, съ открытыми, неподвижными глазами, съ полуоткрытымъ ртомъ и съ одною, чуть-чуть приподнятою, ію прежнему, бровью… Всѣмъ не хотѣлось еще и страшно было признать совершившійся фактъ смерти. Алексѣй Борисовичъ опомнился первый.

— Маня скончалась; Божья воля! — громко проговорилъ онъ, и подойдя къ умершей, тихо поцѣловалъ ее въ открытыя уста, перекрестилъ три раза и, спустя на грудь свою сѣдую голову, тихою и нетвердою походкой вышелъ изъ комнаты. Встрѣтивъ въ сосѣдней комнатѣ Илью Михайловича, который сидѣлъ и плакалъ, онъ подошелъ къ нему, положилъ ему руку на плечо и тихо сказалъ: — Не плачьте. Вѣдь это произошло отъ Божьей воли, а не отъ васъ. Она скончалась, — и я попрошу васъ принять на себя всѣ хлопоты. Я — не могу: свершившееся горе слишкомъ велико для меня, и я не вѣ силахъ ни о чемъ подумать теперь. Устройте все, что нужно, не жалѣя денегъ. Не хлопочите только слишкомъ много о могилѣ: мы возьмемъ Маню съ собой.

Затѣмъ, онъ ушелъ въ свою комнату и заперся на ключъ. Молился-ли онъ у себя въ комнатѣ, или, можетъ быть, страдалъ и плакалъ, скрывшись отъ постороннихъ глазъ — этого никто никогда не узналъ. Узнали только и увидѣли одно: вечеромъ, когда Маня лежала уже на столѣ, въ гостиной, вся усыпанная душистыми и роскошными цвѣтами. Алексѣй Борисовичъ вышелъ изъ своей комнаты, бодрый и твердый, и пожелалъ смѣнить собою псаломщика, читавшаго надъ Манею псалтырь, и до утра читалъ, не отдыхая: утромъ, послѣ совершенной панихиды, онъ ушелъ изъ гостинницы и до вечера былъ гдѣ-то; но гдѣ именно — этого, опять-таки, никто не зналъ. Вечеромъ, онъ возвратился съ корзиною цвѣтовъ, болѣе любимыхъ Манею, и, осыпавъ ими гробъ кругомъ, долго молился и, затѣмъ, ушелъ въ свою комнату и уснулъ, — въ первый разъ еще послѣ смерти дочери.

Какъ хорошо она сдѣлала, что умерла!… Ей не было мѣста здѣсь, на землѣ. Какъ бы стала жить, что бы стала дѣлать здѣсь она, эта «нѣжная былинка», эта «фантазерка?!»… Нѣжное растеніе, она была не но нашему климату. Почти всѣмъ она была чужда; одинъ отецъ понималъ ее и цѣнилъ, и безконечно любилъ. Мнѣ остались неизвѣстны ея отношенія къ матери; но. кажется, она не была слишкомъ близка и дружна съ своею матерью, такъ, напримѣръ, какъ была дружна съ отцомъ. Ее уже замѣтно пугалъ нашъ вѣкъ, становившійся меркантильнымъ, жаднымъ, падкимъ къ наживѣ и чуждый идеаловъ и всѣхъ самыхъ лучшихъ и чистыхъ стремленій и надеждъ. На каждомъ шагу, ее поражали противорѣчія въ жизни, невыносимыя для ея сердца. Зодчева она не только не любила, но даже не уважала, — и могла ли она быть съ нимъ счастлива! Богъ вѣсть, была ли бы она счастлива и со мной!…

Да. Маня хорошо сдѣлала, что умерла!

Въ глухомъ и малолюдномъ селѣ, въ Т-ской губерніи, среди маленькой площади, стоитъ бѣдная деревянная церковь; а въ нѣсколькихъ стахъ шагахъ отъ нея, на самомъ краю села, раскинулось деревенское кладбище, съ большою, каменною часовнею въ серединѣ. Часовня эта есть фамильный склонъ Рославлевыхъ, бывшихъ помѣщиковъ этого села. Въ этой часовнѣ похоронена и Маня, невидимою путешественницей вернувшаяся изъ Крыма, вмѣстѣ съ Алексѣемъ Борисовичемъ. Надъ ея могилою поставленъ недорогой, но очень изящный памятникъ, высланный изъ Петербурга одною изъ сестеръ Алексѣя Борисовича: большая черная глыба мрамора и на ней спящій ангелъ, отчетливо сдѣланный изъ бѣлаго мрамора.

На этомъ кладбище, весною, лѣтомъ и осенью, каждый день утромъ, крестьяне видятъ высокаго, сѣдаго старика, сильно согбеннаго уже, въ бѣдной и простой, но чистой и опрятной всегда одеждѣ; это — ихъ старый баринъ Алексѣй Борисовичъ; онъ приходитъ въ часовню и молится — вблизи любимой своей дочери, «нѣжной былинки», Мани. Зимою, когда суровыя мятели и вьюги заносятъ кладбище и всѣ могилы снѣгомъ, и пройти въ часовню трудно, старикъ беретъ лопату, приглашаетъ съ собою человѣкъ двухъ-трехъ своихъ старыхъ друзей, бывшихъ его крестьянъ, такихъ же теперь старыхъ, какъ и онъ, — и всѣ вмѣстѣ, съ лопатами и заступами въ рукахъ, расчищаютъ узкую. въ проходъ одного человѣка, тропинку по кладбищу, къ часовнѣ, «къ могилкѣ милой барышни», — какъ до сихъ поръ называютъ крестьяне покойницу Маню.

Весною и лѣтомъ весело на ея могилѣ и хорошо. Красивыя березы и тѣнистыя липы закрываютъ часовню со всѣхъ сторонъ отъ жаркаго солнца и вѣтра. Кругомъ часовни посажены цвѣты — розаны и астры, любимые цвѣты Мани; ихъ посадилъ Алексѣй Борисовичъ, своими руками, и каждый годъ подновляетъ ихъ: садить и сѣетъ новые. Все кладбище густо заросло кустарною зеленью, — и множество пѣвчихъ птицъ каждую весну прилетало на это кладбище и гнѣздилось тутъ: на деревьяхъ и въ кустахъ. Звонкою, веселою пѣснею встрѣчало это населеніе и провожало божіе дни. Придя сюда рано утромъ, вмѣстѣ съ восходомъ солнца, и окончивъ свою молитву, Алексѣй Борисовичъ улыбается, бывало, тихою, доброю улыбкой, слушая эти пѣсни; онъ радуется, что всѣмъ такъ весело вблизи его усопшей радости… А весенними и лѣтними вечерами, невдалекѣ отъ этого кладбища, чуть-чуть подъ гору, у околицы, собирается вся сельская молодежь и водитъ хороводы. Звонкія пѣсни, до самой полночи, слышны на кладбище и разносятся по всему селу, до другаго его конца, гдѣ, за небольшою рѣчкой, стоить темное и громадное зданіе стариннаго барскаго дома Рославлевыхъ. Домъ этотъ запертъ кругомъ теперь, и самыя ставни въ немъ заколочены гвоздями, какъ гробовыя крыши.

ГЛАВА XV
и послѣдняя.

Много лѣтъ прошло послѣ того, какъ Алексѣй Борисовичъ поселился въ своемъ маленькомъ деревенскомъ домикѣ. За это время многое измѣнилось вокругъ него: Вѣрочка вышла замужъ за какого-то богатаго, желѣзнодорожнаго дѣльца; тетушки перемерли, — и старинный барскій домъ Рославлевыхъ опять перешелъ къ Алексѣю Борисовичу. Онъ занялъ одинъ изъ флигелей этого дома, и дождался увидѣть при жизни то, что должно было осуществиться по смерти: на его бывшемъ домикѣ появилась вывѣска, съ надписью: сельское училище. Крестьянскія дѣти учились теперь въ этомъ домикѣ, а на верху, въ свѣтелкѣ, жилъ учитель — тотъ самый «маленькій Миша», котораго мы видѣли, когда-то, въ Крыму. Ему теперь было уже двадцать слишкомъ лѣтъ, и изъ него вышелъ красивый и стройный молодой человѣкъ, съ мужественными и правильными чертами лица, но тихій и застѣнчивый, какъ молодая дѣвушка; эта его застѣнчивость, или, скорѣе, конфузливость происходила, можетъ быть, отъ хромоты его, которая такъ и не была вылечена — ни въ Крыму, ни послѣ. Поступленіе его на должность учителя произошло такимъ образомъ. — Окончивъ курсъ въ университетѣ, Миша, вмѣстѣ съ своимъ дядей, Сергѣемъ Алексѣевичемъ, пріѣхалъ навѣстить «дѣдушку», — и ему такъ понравилась и тихая деревенская жизнь, и дѣдушкинъ домикъ, и самъ дѣдушка, что онъ пожелали" пожить здѣсь подолѣе: — Только, вотъ, не знаю, чѣмъ бы заняться здѣсь? — сказалъ онъ. — Занятія и трудъ можно найти вездѣ, а тѣмъ болѣе въ деревнѣ, — отвѣтилъ ему Алексѣй Борисовичъ. — Прежде всего, ты отдохни немного, послѣ своего, одиннадцати-лѣтняго ученія, и присматривайся за это время къ деревнѣ. Ты готовишься вступить въ жизнь, но очень мало подготовленъ къ этому: самаго главнаго-то ты и не знаешь — деревни и русскаго народа; а ты присмотрись-ка къ нему поближе, — и тебѣ откроется новый, невѣдомый міръ, полный поэзіи и глубокаго, серьёзнаго смысла. Ты такъ полюбишь нашъ добрый, простой народа, и его исторію — которая вся въ его пѣсняхъ, — что, право, не захочешь послѣ и разстаться съ нимъ.

И Миша остался у дѣдушки въ гостяхъ. А въ это самое время умерла послѣдняя изъ тетушекъ: Алексѣй Борисовичъ перешелъ во флигель барскаго дома, а свой маленькій деревенскій домикъ предложилъ волостному правленію обратить на училище. Мѣсяца черезъ два, все было уже приспособлено въ этомъ домикѣ; оставалось только найти учителя. — Вотъ, Миша, тебѣ и занятіе, — сказалъ однажды Алексѣй Борисовичъ своему внуку: — Если хочешь быть полезнымъ не одному только себѣ, но и другимъ, то соглашайся.

И на другой же день, Миша уѣхалъ въ губернскій городъ, подалъ прошеніе въ дирекцію народныхъ училищъ, — а черезъ двѣ недѣли, присутствовалъ уже на торжественномъ освященіи и открытіи училища, въ качествѣ сельскаго наставника.

Къ этому времени, въ лавкѣ Алексѣя Борисовича появился новый товаръ — дѣтскія книги, — и въ тихомъ деревенскомъ домикѣ закипѣла новая жизнь: слышался кроткій, добрый голосъ молодаго учителя и, порою, звонкій, веселый дѣтскій смѣхъ и рѣзвая бѣготня, а также тотъ милый ребяческій шумъ, отъ котораго становится такъ легко и отрадно одинокому, утомленному сердцу одинокаго, утомленнаго человѣка. Алексѣй Борисовичъ, вмѣстѣ съ своею неизмѣнною «старушкой», часто приходилъ въ гости ко внуку и, усѣвшись въ разведенномъ когда-то имъ самимъ садикѣ, въ тѣни акацій и липъ, любилъ подолгу смотрѣть на этихъ беззаботно рѣзвящихся дѣтей и слушать ихъ звонкій смѣхъ и молодое веселье. А когда дѣти убѣгали шумною толпою въ лѣсъ и возвращались оттуда съ большими и красивыми букетами полевыхъ цвѣтовъ, и клали эти цвѣты «на могилку милой барышни», — эта ласка ихъ трогала Алексѣя Борисовича до глубины души; найдя свѣжіе цвѣты на могилѣ своей милой Мани, онъ заходилъ въ училище и, съ глазами полными слезъ, поднималъ каждаго ребенка на руки и нѣсколько разъ цѣловалъ его.

— Вы и ко мнѣ будете ходить на могилку, да? — спрашивалъ онъ у дѣтей.

— И къ вамъ, дѣдушка (такъ звали его дѣти), будемъ ходить.

— Каждый день станемъ ходить, пока будутъ въ іюлѣ цвѣты, — обѣщали дѣти Алексѣю Борисовичу.

— Господи! какъ мнѣ хорошо живется! — говорилъ, глядя на небо и на этихъ дѣтей, старикъ Рославлевъ.

Ему, дѣйствительно, хорошо жилось.

Какъ тиха и безмятежна была вся жизнь Алексѣя Борисовича, также тиха и безмятежна была кончина его. Однажды, осенью, онъ простудился слегка на могилѣ Мани, заболѣлъ и слегъ въ постель. Ольга Александровна тотчасъ же дала знать о его болѣзни сыну, — и черезъ нѣсколько дней Сергѣй Алексѣевичъ былъ уже у постели отца.

Какъ тихій закатъ лѣтняго, уставшаго солнца, совершившаго свой полный оборотъ, закатилась и эта уставшая жизнь: безъ страданій и мученій — «безболѣзненно и непостыдно». Всего за нѣсколько минутъ до смерти, Алексѣй Борисовичъ тихо бесѣдовалъ съ неизмѣнною подругой своей жизни — съ кроткою «старушкой», Ольгою Александровной, съ сыномъ и внукомъ. Онъ всѣмъ имъ завѣщалъ одно и благословлялъ на одно — «на все доброе и честное въ жизни».

Сѣдой и дряхлый, но не одинокій, лежалъ онъ въ своей смертной постели, всѣхъ благословляя и безъ страха ожидая наступающую смерть, какъ давно жданаго гостя, котораго задержали на пути какія-то неизвѣстныя обстоятельства…. Но вотъ, наконецъ, пришелъ этотъ гость, — хозяинъ поднялся ему на встрѣчу — и предложилъ все, что имѣлъ у себя драгоцѣннаго и лучшаго: нѣжное, кроткое сердце, великую душу и свѣтлый, вѣчно бодрый умъ….

Когда умеръ Алексѣй Борисовичъ, на похороны его съѣхалось множество его родныхъ и дворянъ, спохватившихся теперь отдать послѣдній долгъ человѣку, который жилъ для другихъ, — и всѣ, хотя и смутно, но понимали, что эта жизнь была не изъ числа обыкновенныхъ жизней; что въ ней было нѣчто высокое и чистое, исполненное терпѣнія, всепрощенія и любви, окруженное ореоломъ евангельскихъ чувствъ; но это нѣчто не поддавалось ни анализу, ни пониманію ихъ мелкихъ, своекорыстныхъ душъ, — и послѣ смерти, также какъ и въ послѣдніе годы жизни, за Алексѣемъ Борисовичемъ осталось названіе «чудака».

Одни крестьяне, видѣвшіе каждый шагъ его жизни и знавшіе всѣ его дѣла, понимали старика Рославлева болѣе вѣрно и, благодаря инстинктивной чуткости, свойственной всѣмъ неиспорченнымъ душамъ, отгадывали весь глубокій смыслъ простой жизни этого человѣка. Со всего села и со всѣхъ окружныхъ деревень собрались крестьяне, густыми толпами, на похороны Алексѣя Борисовича. Они никому не позволили нести тотъ простой, дубовый гробъ, въ которомъ покоился прахъ любимаго ими человѣка; на своихъ плечахъ они отнесли его изъ стараго барскаго дома въ церковь и, затѣмъ, на кладбище, въ могилу, рядомъ съ Маней. Горе ихъ было неподдѣльно, молитвы — искренни. Когда наступили минуты «послѣдняго цѣлованія», то не видно было въ этой многолюдной толпѣ никого, кто не напечатлѣлъ бы, со слезами на глазахъ, послѣдняго поцѣлуя покойнику. А онъ — съ вѣнцомъ на головѣ, съ разсыпавшимися сѣдыми кудрями по подушкѣ — лежалъ въ гробу своемъ такъ ясенъ и тихъ, и строго-величавъ, и кротокъ — какъ бы сознавая всѣ серьёзность своего настоящаго бытія и всю глубину горя, причиненнаго его смертію этой простой и доброй толпѣ.

Послѣ смерти Алексѣя Борисовича, Ольга Александровна переѣхала къ сыну, въ K***, гдѣ онъ занималъ университетскую каѳедру. Старинный барскій домъ Рославлевыхъ былъ, съ общаго семейнаго согласія, сломанъ и, затѣмъ, передѣланъ: изъ большаго, ненужнаго дома построенъ уютный и красивый домъ, всего въ нѣсколько комнатъ, куда, каждое лѣто, пріѣзжаетъ на отдыхъ Сергѣй Алексѣевичъ съ матерью, совсѣмъ уже древнею, но все еще бодрою «старушкой». Сельскій учитель Михаилъ Андреевичъ Ларіоновъ всегда поджидаетъ ихъ съ большимъ нетерпѣніемъ; и какъ только они пріѣдутъ съ дороги и отдохнутъ немного, онъ, ведетъ ихъ въ свое училище — показываетъ его и своихъ учениковъ, — а потомъ, на кладбище, гдѣ, каждый разъ, гости находятъ новые кусты розъ и астръ, любимыхъ цвѣтовъ Мани, въ пышномъ и роскошномъ цвѣту. Ольга Александровна, слабыми, дрожащими руками срываетъ распустившіяся розы, сплетаетъ изъ нихъ два вѣнка и тихо кладетъ ихъ на дорогія могилы мужа и дочери. Затѣмъ, послѣ обычной молитвы, всѣ усаживаются на скамью, подъ темною липой, — и, если деревенскій вечеръ тёпелъ и хорошъ, то бесѣдуютъ на кладбищѣ до глубокой ночи, вспоминая жизнь дорогихъ и милыхъ имъ людей, опочившихъ на-вѣки…..

Счастливъ тотъ, кто жилъ и умеръ такъ, какъ старикъ Рославлевъ! Чья жизнь прошла безъ преступленій и тѣхъ горькихъ, непоправимыхъ житейскихъ ошибокъ, послѣ которыхъ такъ тяжело и трудно живется человѣку; кто съумѣлъ замѣчать свою нетвердую поступь на первыхъ же порахъ, — и могъ искупить свои промахи и заблужденія; кто умѣлъ терпѣть и мириться съ жизнію; кто чувствовалъ себя въ силахъ умереть, благословляя; чья жизнь тихо закатилась среди друзей и семейства; кто оставили" но себѣ честное и доброе имя на своей родинѣ.

Да, счастливъ тотъ человѣкъ!….

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

Этими словами заканчивались записки, доставшіяся мнѣ послѣ моего покойнаго друга. Записки эти имѣли нѣсколько романическое заглавіе — «Исторія моей любви», — которое я нашелъ неудобнымъ удержать здѣсь, такъ какъ, многіе читатели легко могли бы быть вовлечены въ ошибку, объяснивъ это заглавіе не въ томъ смыслѣ, которое оно дѣйствительно имѣетъ. Въ подобныя ошибки читатели, преимущественно въ провинціи, впадали, какъ извѣстно, не однажды; если только разсказъ ведется отъ перваго лица и если этотъ разсказъ болѣе или менѣе субъективенъ, то подозрѣваютъ автора, что онъ говоритъ о самомъ себѣ. И вотъ, чтобы и на этотъ разъ не дать читателю впасть въ ошибку — крайне для меня неудобную, — я нахожу небезполезнымъ прибавить къ запискамъ моего друга настоящее «заключеніе». Это является, повидимому, тѣмъ болѣе необходимымъ, что, по прочтеніи повѣсти, почти невозможно составить себѣ строго опредѣленнаго и правильно сложившагося понятія о личности и характерѣ самого разсказчика, автора записокъ, являющагося, между тѣмъ, однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ въ повѣствованіи. По крайней мѣрѣ, это чувство неудовлетворительности было испытано мною, по прочтеніи записокъ: то-есть, хорошо зная разсказчика, я могъ сѣтовать на него, что онъ такъ много говорилъ о себѣ въ началѣ и такъ мало въ концѣ.

Но есть два мотива, значительно смягчающіе эту недостаточность въ повѣсти. Во-первыхъ, по обстоятельствамъ, отъ меня и отъ редакціи не зависящимъ, въ первую часть повѣсти не могла войти весьма большая доля настоящихъ записокъ. Во-вторыхъ, и самъ авторъ очень тщательно, повидимому, избѣгалъ говорить слишкомъ много о самомъ себѣ: онъ говорилъ лишь «о дорогихъ и милыхъ ему людяхъ, опочившихъ на-вѣки», желая, очевидно, сохранить въ своихъ запискахъ образы этихъ людей и удержать ихъ въ памяти своей на всегда; словомъ, онъ передавалъ лишь «исторію своей любви», но отнюдь не свою жизнь. И кто изъ дѣйствующихъ лицъ этой исторіи проходилъ вблизи автора записокъ, соприкасался съ нимъ, — тотъ образъ и характеръ выходилъ болѣе яснымъ и опредѣлившимся; а всѣ эпизодическія лица и аксессуарныя, проходившія вдали, или въ глубинѣ сцены, едва намѣчены авторомъ, а потому, необходимо, вышли блѣдны и туманны. Такъ, когда мы стоимъ на берегу моря и смотримъ въ его лазурную, безконечную даль, то корабли, проходящіе вблизи, представляются намъ столь ясно и отчетливо, что мы считаемъ мачты и паруса, видимъ людей, ихъ одежду, даже лица и выраженія этихъ лицъ; напротивъ, тѣ, что проносятся далеко на горизонтѣ, представляются намъ блѣдными и туманными точками, и мы едва едва можемъ уловить ихъ движеніе и всего менѣе отгадать: откуда они, зачѣмъ — и куда плывутъ въ этомъ житейскомъ морѣ?……

Ив. Якунинъ.

Дер. Шелохово,

Костр. губ. Юрьев. у.

"Живописное Обозрѣніе", №№ 1—26, 1876

↑ Дорога, которая ведетъ изъ Т*** къ Сибири.
↑ Въ то время, къ которому относится повѣствованіе, тѣлесное наказаніе еще не было отмѣнено.
↑ Особыми камерами пользовались лишь чиновники и больные подсудимые, поступившіе изъ тюремнаго замка, гдѣ при больницѣ не было отдѣленія для душевныхъ болѣзней. Но подсудимые запирались въ камеры не по различію въ ихъ болѣзняхъ и преступленіяхъ, а по волѣ надзирателя и сторожей; обыкновенно, ихъ запирали по двое и по трое — смотря по общему количеству больныхъ и числу камеръ.

[1] Дорога, которая ведетъ изъ Т*** къ Сибири.

[2] Въ то время, къ которому относится повѣствованіе, тѣлесное наказаніе еще не было отмѣнено.

[3] Особыми камерами пользовались лишь чиновники и больные подсудимые, поступившіе изъ тюремнаго замка, гдѣ при больницѣ не было отдѣленія для душевныхъ болѣзней. Но подсудимые запирались въ камеры не по различію въ ихъ болѣзняхъ и преступленіяхъ, а по волѣ надзирателя и сторожей; обыкновенно, ихъ запирали по двое и по трое — смотря по общему количеству больныхъ и числу камеръ.

[1]

[2]

[3]

В море житейском (Захарьин)/ДО

ВЪ МОРѢ ЖИТЕЙСКОМЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава I. Памятная дорога.

Глава II. Первая ночь.

Глава III. Дни за днями.

Глава IV. Побѣги и наказанія.

Глава V. Невѣдомая драма.

Глава VI. Поучительный маньякъ.

Глава VII «Острожные.»

Глава VIII. Интересные субъекты.

Глава IX. Открытые дни.

Глава X. Первая встрѣча.

Глава XI. Освобожденіе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I. Южный берегъ Крыма.

Глава II. Она помолвлена.

ГЛАВА III. Озлобленный — и довольный.

ГЛАВА IV. Маленькая республика.

ГЛАВА V. Семейство Рославлевыхъ.

ГЛАВА VI. Первые звуки любви.

ГЛАВА VII. «Блестящій товарищъ директора».

ГЛАВА VIII. Человѣкъ хочетъ раздавить соловья.

ГЛАВА IX. ,.Я буду вашею женой".

ГЛАВА X. Финансовая катастрофа.

XI. Бѣда никогда не приходитъ одна.

XII. Послѣднее горе.

XIII. Смерть Мани.

ГЛАВА XV и послѣдняя.