1897.
правитьВЪ МѢСТА НЕ СТОЛЬ ОТДАЛЕННЫЯ.
РОМАНЪ.
править
I.
править— Подсудимый! Вамъ предоставляется послѣднее слово.
Молодой человѣкъ, съ блѣднымъ истомленнымъ лицомъ, тихо, какъ бы недоумѣвая, къ чему его безпокоятъ, поднялся съ мѣста и нѣсколько мгновеній стоялъ въ нерѣшительности.
— Подсудимый! Быть можетъ, вы пожелаете уяснить суду мотивы, заставившіе васъ стрѣлять въ жену? повторилъ предсѣдатель.
Публика, наполнявшая залу петербургскаго окружнаго суда, встрепенулась и притихла. Всѣ насторожили уши и съ жаднымъ сочувственнымъ любопытствомъ глядѣли на этого худощаваго, красиваго молодого брюнета съ курчавыми волосами, надѣясь услыхать интересныя, пикантныя подробности семейной драмы и удовлетворить, наконецъ, любопытство, до сихъ поръ далеко неудовлетворенное.
Въ самомъ дѣлѣ, люди стремились въ залу суда, словно на первое театральное представленіе, въ полной увѣренности, что дѣло о покушеніи мужа на жизнь жены возбудитъ притупленные петербургскіе нервы, и вмѣсто этого — полное разочарованіе!
Къ крайнему неудовольствію всѣхъ этихъ собравшихся зрителей, преимущественно дамъ, наполнявшихъ мѣста для публики, ни судебное слѣдствіе, ни рѣчи прокурора и защитника не давали никакихъ разоблаченій семейной драмы. А, казалось, тутъ ли не быть семейной драмѣ?
Значительная разница лѣтъ жены и мужа, ея богатство и болѣе чѣмъ скромная наружность рядомъ съ молодостью и красотой подсудимаго давали пищу къ различнымъ предположеніямъ, обѣщая, во всякомъ случаѣ, много интереснаго и возбуждающаго. Но немногочисленные свидѣтели, вызванные сторонами, давали крайне сдержанныя показанія и на вопросы прокурора о семейныхъ отношеніяхъ супруговъ отвѣчали, что они «жили, кажется, согласно».
И сама потерпѣвшая, на показанія которой болѣе всего разсчитывали, вмѣсто того, чтобы хоть однимъ словомъ обвинить мужа, къ крайнему изумленію прокурора и всей публики, взволнованнымъ голосомъ, со слезами на глазахъ, проговорила восторженный панегирикъ мужу, во время котораго онъ еще ниже опускалъ голову и нервно теребилъ свою шелковистую бороду. Поступокъ его она объяснила запальчивостью, ею же самой вызванной.
На вопросъ прокурора — чѣмъ именно она вызвала запальчивость, свидѣтельница отвѣчала, что между ними произошелъ споръ, доведшій до ссоры и вызвавшій вспыльчиваго мужа на опрометчивый поступокъ.
Эти слова, видно, не удовлетворили ретиваго прокурора и онъ замѣтилъ:
— Одна свидѣтельница показывала, что вы иногда дѣлали сцены ревности вашему мужу… Что вы на это скажете?
— Мой мужъ не подавалъ къ этому повода! чуть слышно прошептала потерпѣвшая, вся вспыхнувъ.
— Затѣмъ, есть еще одно показаніе, будто подсудимый женился на васъ по расчету!
Она поблѣднѣла и на мгновеніе опустила голову, эта высокая, худая, некрасивая, старообразная женщина, подъ тяжестью обиды, брошенной ей публично. Но тотчасъ же гордо выпрямилась и рѣзко бросила въ отвѣтъ:
— Объ этомъ, господинъ прокуроръ, женщину не спрашиваютъ!
Краснощекій, пухленькій, похожій на херувима, молодой товарищъ прокурора, еще недавно сошедшій со школьной скамьи и видимо старавшійся отличиться усердіемъ, совсѣмъ сконфузился отъ этой неожиданной вспышки женскаго оскорбленнаго самолюбія и благоразумно прекратилъ допросъ.
Такимъ образомъ, на судебномъ слѣдствіи ничего не открылось новаго. Фактъ покушенія, который никто и не отрицалъ, оставался фактомъ, ничего не объясняющимъ.
Хотя юнецъ-прокуроръ и старался въ своей обвинительной рѣчи, на основаніи этого факта, нарисовать яркую картину семейной драмы, вызванной страстью съ одной стороны и холоднымъ расчетомъ съ другой, и, не жалѣя мрачныхъ красокъ и пафоса, вовсе не по-херувимски росписывалъ подсудимаго, копаясь своими пухлыми руками въ тайникахъ чужой души, тѣмъ не менѣе его старательная, полная воодушевленія рѣчь особеннаго впечатлѣнія не произвела и обстоятельствъ не выяснила.
Послѣ рѣчи, какъ и прежде, чувствовалось, что во всемъ этомъ дѣлѣ есть что-то невыясненное, недоговоренное.
Вотъ почему всѣ такъ жадно ждали, что скажетъ подсудимый въ своемъ послѣднемъ словѣ.
Не освѣтитъ ли онъ, для своей защиты, этой семейной драмы?
Но и это ожиданіе не сбылось.
Подсудимый твердымъ, звучнымъ голосомъ произнесъ, обращаясь къ предсѣдателю:
— Я не имѣю ничего сказать суду!
И снова сѣлъ, и снова сталъ глядѣть въ мѣста для публики пристальнымъ упорнымъ взглядомъ, словно бы тамъ былъ кто-то, въ комъ одномъ онъ искалъ утѣшенія, поддержки и прощенія.
Предсѣдатель суда едва замѣтно пожалъ плечами, и въ публикѣ пронесся сдержанный ропотъ недовольства. Въ этотъ моментъ, «интересный красавецъ», восхищавшій многихъ дамъ, потерялъ въ ихъ глазахъ значительную долю сочувствія.
«Еще бы! Зачѣмъ онъ молчитъ? Зачѣмъ онъ не выворачиваетъ своей души передъ этой скучающей публикой, чтобы доставить ей удовольствіе?»
Засѣданіе прервано — судъ удалился. Дамы еще оставались на своихъ мѣстахъ, не спуская взоровъ съ подсудимаго — теперь его можно лучше разглядѣть. Но вотъ онъ поднялся и ушелъ въ сопровожденіи жандармовъ.
— Бѣдный… Какъ онъ хорошъ! раздавались громкія восклицанія вслѣдъ.
Публика хлынула въ корридоры. Многіе собирались уѣзжать. Не стоитъ дожидаться приговора — неинтересно. Да и пріѣзжать-то не стоило… Вѣроятно оправдаютъ или, во всякомъ случаѣ, дадутъ снисхожденіе.
— Навѣрное, тутъ скрывается какая-нибудь любовная исторія! говоритъ одна изъ такъ называемыхъ «судебныхъ дамъ», не пропускающая ни одного сколько-нибудь интереснаго процесса, подкрашенная пикантная брюнетка… — И, быть можетъ, здѣсь же въ публикѣ сидѣла виновница этого выстрѣла!..
Всѣ поглядываютъ вокругъ, стараясь угадать эту счастливицу…
— Я слышала, продолжаетъ пикантная брюнетка, — что жена-таки порядочно его ревновала…
— Еще бы… Дурна, какъ смертный грѣхъ…
— А онъ красивъ, какъ ангелъ! смѣются барыни. — Немудрено, что тутъ была драма… Онъ женился, конечно, ради состоянія…
— Самъ и виноватъ — не женись по расчету.
— А что же дѣлать, mesdames, если у человѣка долги или кредиторы травятъ? смѣясь вставляетъ, подходя къ группѣ, молодой присяжный повѣренный изъ начинающихъ, сухопарый, длинный молодой человѣкъ съ претензіей на изящество и на умѣнье очаровывать дамъ. — При такихъ обстоятельствахъ дѣла, милостивыя государыни, женишься и на вѣдьмѣ. Не онъ первый, не онъ послѣдній.
— Какъ вамъ не стыдно такъ говорить, мосье Капчинскій! замѣчаетъ, загораясь негодованіемъ и кокетливо поводя на адвоката глазами, довольно зрѣлая петербургская барышня. — Бракъ по расчету! Вотъ вамъ и результаты такихъ взглядовъ! Стыдно, стыдно… За это васъ слѣдуетъ за ушко! продолжаетъ она, дѣлая соотвѣтствующій жестъ, чтобы показать свою маленькую, изящную ручку съ обточенными ногтями.
— Вольно жъ ему было стрѣлять въ благовѣрную. Гораздо проще было бы удрать отъ супруги послѣ медоваго мѣсяца и уплаты долговъ.
— Не врите… Лучше объясните намъ, что побудило его стрѣлять?
— Объ этомъ спросите, mesdames, у подсудимаго. Съ своей стороны, я полагаю, что она такъ замучила его своей любовью, что онъ, бѣдняга, въ отчаяніи рѣшился пристрѣлить благовѣрную и теперь, вѣроятно, сожалѣетъ, что далъ промахъ.
— Вы все шутите. Въ самомъ дѣлѣ, ничего неизвѣстно?
— Рѣшительно ничего. Ходятъ слухи, что мужъ былъ влюбленъ.
— Ну, разумѣется. Въ кого?
— Ей Богу, и самъ не знаю. Могу только удостовѣрить, что не въ жену!
— Отчего жъ это не выяснено на судѣ? Отчего жена молчитъ?
— Вѣроятно, былъ уговоръ между супругами.
— Его, конечно, оправдаютъ. Рѣчь херувима слаба. Какъ онъ ни старался, а дальше запальчивости не пошелъ. Скорѣй присяжные станутъ на точку зрѣнія защитника — невмѣняемость въ минуту умоизступленія.
— Не думаю, mesdames. Подборъ присяжныхъ не такой, купцовъ много, а эти господа не любятъ выстрѣловъ. Оттаскать за косы — это любезное дѣло, а стрѣлять не по нихъ. Пожалуй, упекутъ.
— Что жъ ему грозитъ? «Житье?» спрашиваетъ пикантная брюнетка, употребляя сокращенный терминъ и видимо щеголяя знаніемъ его.
— Да, вѣроятно, «житье», по пятому пункту.
— Несчастный! Изъ Петербурга ѣхать въ Сибирь!
— Но хуже всего, mesdames, продолжалъ шутить адвокатъ, рисуясь передъ дамами своимъ шутливымъ тономъ, — если благовѣрная послѣдуетъ за своимъ супругомъ въ мѣста не столь отдаленныя. Вы вѣдь слышали, какъ она распиналась за своего голубка, и замѣтили, какъ онъ ежился въ это время. Я отлично видѣлъ. Она, навѣрное, послѣдуетъ, съ добрымъ намѣреніемъ облегчить ему жизнь въ ссылкѣ и не остаться безъ мужа, и ужъ, повѣрьте, что тамъ онъ навѣрно пристрѣлитъ эту…
— Тсъ… тсъ!.. остановили веселаго адвоката дамы, дѣлая ему знаки и дергая за руку.
Онъ повернулъ голову и прикусилъ языкъ. Мимо, совсѣмъ близко отъ нихъ, проходила, понуривъ голову, маленькая, худенькая, сгорбленная старушка, вся въ черномъ, подъ руку съ женой подсудимаго.
До слуха ихъ, очевидно, долетѣли и эти безжалостныя слова, и этотъ безпечный, веселый дамскій смѣхъ. Изъ глазъ старушки брызнули слезы; ея спутница бросила на веселую группу быстрый злобный взглядъ, полный укора и презрѣнія, и обѣ онѣ прибавили шагу, проходя, точно сквозь строй, мимо этой легкомысленной, не стѣснявшейся глазѣть на нихъ публики.
— Должно быть… суровая дама! — прошепталъ вслѣдъ сконфуженный адвокатъ, хотѣлъ, было, продолжать свою веселую болтовню, но что-то остановило его.
И всѣмъ вдругъ сдѣлалось точно стыдно при видѣ этихъ двухъ женщинъ. Разговоръ самъ собою прекратился.
— Это мать подсудимаго! — замѣтилъ кто-то въ толпѣ.
— Кто она?
— Какая-то генеральша изъ захудалыхъ.
Корридоры опустѣли. Опять всѣ хлынули въ залу и заняли мѣста.
Ввели подсудимаго, пришелъ судъ, и послѣ краткаго, видимо снисходительнаго резюме, предсѣдатель вручилъ присяжнымъ листъ. Присяжные удалились, и снова перерывъ.
На этотъ разъ не пришлось ждать долго.
Не прошло и четверти часа, какъ снова вернулся судъ, и изъ боковой двери торжественнымъ медленнымъ шагомъ выступили, гуськомъ, присяжные. Что несутъ они — оправданіе или приговоръ? невольно пробѣгала мысль у всякаго, и въ залѣ водворилась торжественная тишина. Взгляды отрывались отъ старшины присяяшыхъ къ подсудимому. Высокій, сѣдой старикъ, повидимому изъ чиновниковъ, былъ нѣсколько взволнованъ и какъ-то особенно торжественъ. Подсудимый, взглянувъ на него, казалось, понялъ по этому торжественному виду, что онъ осужденъ, и снова повернулъ голову къ публикѣ, взглядывая по-временамъ въ полумракъ низкой трибуны все тѣмъ же пристальнымъ, напряженнымъ взоромъ и не обращая, казалось, вниманія на то, что сію минуту рѣшится его участь.
И вотъ этотъ высокій сѣдой старикъ прочелъ дрожащимъ, нѣсколько взволнованнымъ голосомъ:
— Да, виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія!
И, вручивъ предсѣдателю присяжный листъ, отходитъ въ сторону, избѣгая глядѣть на подсудимаго.
Рыданіе и рѣзкій женскій вопль раздались въ публикѣ, и затѣмъ все смолкло.
Черезъ нѣсколько минутъ былъ объявленъ приговоръ: ссылка, въ ** губернію на житье.
Подсудимый спокойно выслушалъ приговоръ, пожалъ руку адвокату, шепнулъ ему что-то на ухо, указывая на публику, и медленно вышелъ.
Публика, неудовлетворенная процессомъ и недовольная приговоромъ, торопливо стала расходиться.
Въ числѣ другихъ, изъ дверей суда вышла молодая женщина, невольно обращавшая на себя вниманіе грустнымъ выраженіемъ своего строгаго энергическаго лица. Она была довольно хороша, эта стройная, хорошо сложенная смуглая брюнетка, съ большими синими глазами, высокимъ лбомъ и красивымъ, чуть-чуть приподнятымъ носомъ, — одѣтая очень скромно, но не безъ изящества.
Она вышла на дворъ и, держась въ сторонѣ отъ толпы, пошла кругомъ къ выходу, какъ вдругъ съ ней поравнялась жена обвиненнаго, взглянула на нее, и лицо ея исказилось злобой и ненавистью.
— И вы были здѣсь, вы! — вдругъ заговорила жена, схватывая ее за руку. — Такъ знайте же, что это вы его погубили… вы!
Страданіе и ужасъ выразились на лицѣ брюнетки при этихъ словахъ. Блѣдная, испуганная, она въ первую минуту не могла произнести слова.
— Я жена его… понимаете? шепнула она, наклоняясь къ ней, и съ этими словами быстро двинулась впередъ.
По счастію, въ это время къ брюнеткѣ подошелъ защитникъ обвиненнаго, взялъ ее подъ руку и провелъ до извозчика.
Усадивъ ее, онъ почтительно снялъ шляпу и проговорилъ:
— Невѣжинъ умоляетъ васъ, Зинаида Николаевна, побывать у него. Онъ хотѣлъ, было, писать вамъ, но вы знаете — письма идутъ черезъ прокурора…
Чуть замѣтное судорожное движеніе зардѣвшихся щекъ обнаружило волненіе Зинаиды Николаевны при этихъ словахъ.
— Зачѣмъ? Что ему надо? проговорила она.
— Не откажите ему въ этомъ. Онъ болѣе несчастенъ, чѣмъ вы думаете.
— Хорошо! проговорила она съ усиліемъ, — Я буду…
И она уѣхала, недоумѣвающая, глубоко взволнованная этимъ незаслуженнымъ обвиненіемъ несчастной жены.
II.
правитьНачинало смеркаться, когда Невѣжинъ вернулся съ судебнаго засѣданія домой — въ тюрьму на Шпалерной, извѣстной подъ болѣе деликатными названіями — дома предварительнаго заключенія, «предварилки» и «Европейской гостиницы». Послѣдними прозвищами окрестили его на своемъ жаргонѣ заключенные.
Войдя со двора въ высокія желѣзныя входныя двери, часовые съ ружьями, конвоировавшіе Невѣжина, остались на главномъ посту, у канцеляріи, въ ожиданіи росписки въ пріемѣ арестанта; дежурный помощникъ, низенькій, приземистый господинъ, извѣстный въ домѣ за свою суетливость и глупость подъ именемъ «безтолковаго помощника», выйдя на порогъ канцеляріи, проводилъ Невѣжина тупымъ, равнодушнымъ взглядомъ старой тюремной крысы, и Невѣжинъ пошелъ далѣе хорошо знакомой ему дорогой, въ сопровожденіи одного изъ младшихъ надзирателей, дежурившихъ на главномъ посту для посылокъ.
Передъ ними еще разъ открылись такія же, какъ и у входа, тяжелыя рѣшетчатыя желѣзныя двери. Они вошли въ корридоръ, повернули налѣво и стали подыматься по желѣзнымъ лѣстницамъ, соединяющимъ этажи громаднаго зданія, наверхъ, въ «четвертую галлерею», какъ называются на тюремномъ языкѣ камеры, расположенныя въ четвертомъ этажѣ.
Въ матовыя стекла высокихъ широкихъ оконъ, выходящихъ на улицу, падалъ слабый свѣтъ сумерекъ. Въ галлереяхъ стоялъ полумракъ. Мертвая, жуткая тишина царила въ это время дня въ этомъ громадномъ «домѣ» съ его висячими желѣзными лѣстницами и длинными корридорами, по бокамъ которыхъ темнѣли углубленія одиночныхъ камеръ. Гулко раздавались шаги по желѣзнымъ ступенямъ и замирали, когда приходилось итти по пеньковымъ матамъ, разостланнымъ въ корридорахъ. Среди этой тишины иногда только слышались характерные звуки тюремнаго постукиванья, да вдругъ раздавался электрическій звонокъ. И снова могильная тишина.
Никто не попадался навстрѣчу, какъ случалось по утрамъ, когда заключенные ходятъ на прогулку, на допросы. Только младшіе надзиратели безшумно ходятъ усталые, ожидая смѣны, взадъ и впередъ по корридорамъ, а старшіе сидятъ у столиковъ, на своихъ мѣстахъ, въ углахъ каждой галлереи, откуда можно удобно оглядывать длинные корридоры.
Вотъ, наконецъ, и четвертая галлерея.
Высокая, худощавая, хорошо знакомая Невѣжину, фигура старшаго надзирателя Осипова, добраго, вѣжливаго и обходительнаго, насколько можетъ быть тюремщикъ, умѣвшій ладить съ заключенными, поднялась съ мѣста и молча пошла за Невѣжинымъ. За нѣсколько шаговъ до камеры, Осиповъ, по обыкновенію, обогналъ своего квартиранта, чтобъ не заставить его ждать, и камера отворилась съ характернымъ щелканіемъ и стукомъ повертываемыхъ ключа и задвижки, и Невѣжинъ вошелъ въ свою камеру № 198, въ которой уже прожилъ около семи мѣсяцевъ и сжился съ ней, радуясь всегда возвращенію послѣ допросовъ.
— Кипяточку не угодно ли? — мягко освѣдомился, останавливаясь у дверей, Осиповъ, очевидно желая этимъ вопросомъ выразить участіе своему спокойному и тихому «квартиранту» и въ то же время любопытствуя узнать — чѣмъ кончилось дѣло. Онъ понялъ, что Невѣжина не оправдали, но къ чему присудили?
Этотъ Осиповъ, прослужившій уже около 10 лѣтъ въ домѣ и успѣвшій нажить себѣ чахотку, всегда интересовался дѣлами жильцовъ своей галлереи. До другихъ ему дѣла не было, но «дѣла» своихъ онъ близко принималъ къ сердцу, и если заключенный былъ словоохотливъ, то Осиповъ всегда находилъ для такого слово участія и ласки, щеголяя при этомъ деликатностью обращенія, особенно съ заключенными изъ образованныхъ.
— Кипятокъ можно изъ лазарета достать… продолжалъ онъ, всматриваясь въ Невѣжина.
— Не надо. Благодарю васъ.
— Долгонько въ судѣ пробыли…
— Да.
— И скоро отсюда на волю?
— Скоро. Въ Сибирь на волю! усмѣхнулся Невѣжинъ, зажигая свѣчку. — Ссылка на житье.
На добродушномъ, болѣзненномъ лицѣ Осипова съ такимъ же землистымъ цвѣтомъ, какъ и у большинства заключенныхъ, мелькнуло выраженіе непритворнаго участія.
— А вы бы, право, чайку выпили! вдругъ снова предложилъ онъ. — А то, чай, проголодались съ утра… Или, быть можетъ, вилку и ножикъ подать… кушать будете?.. А что на счетъ приговора, такъ вѣдь можно и на кассацію… Еще что кассація скажетъ! съ оживленіемъ, видимо желая подбодрить, продолжалъ Осиповъ. — Отъ этого нечего смущаться… ей Богу…
— Да я не смущаюсь…
«Ладно, хорохорься! Видѣли мы и не такихъ храбрецовъ», казалось, говорилъ брошенный вслѣдъ за этими словами невѣрчивый взглядъ надзирателя, и онъ продолжалъ:
— Вотъ, напримѣръ, тоже на нашей же галлереѣ, въ 180 номерѣ, одинъ господинъ сидѣлъ… Такъ сперва приговорили его на поселеніе, а послѣ — смотришь! — и вовсе на волю вышелъ… Недавно еще его встрѣтилъ на улицѣ — катитъ себѣ въ коляскѣ, веселый, румяный такой… Всяко бываетъ… А то вотъ опять же «нашъ» одинъ… думалъ дѣло его кончится Восточной Снбирью, а замѣсто того уѣхалъ на Кавказъ. Три года сидѣлъ у насъ… Такъ-то! Такъ кушать не будете?
' — Нѣтъ… Спасибо вамъ, Осиповъ! тепло проговорилъ Невѣжицъ.
Снова щелкнули двери, и Невѣжинъ остался одинъ.
Онъ заходилъ быстрыми, нервными шагами взадъ и впередъ по крошечной камерѣ, словно звѣрь въ клѣткѣ, и его красивое лицо, по-временамъ, оживлялось теперь тихой, грустной улыбкой.
«И отлично… отлично! По крайней мѣрѣ, все кончено… извѣстно… Наказаніе за всю глупую жизнь… Только бы скорѣй, скорѣй отсюда!» повторялъ онъ нѣсколько разъ вслухъ обрывки волнующихъ его мыслей, машинально обводя взоромъ свою камеру.
Эта маленькая клѣтка съ койкой, желѣзнымъ, крошечнымъ столикомъ и откидной табуреткой, съ высокимъ окномъ, откуда виднѣлся кусочекъ неба, и куда по утрамъ слетались голуби, показалась ему теперь такой же отвратительной, какъ и въ первые дни, когда онъ еще не привыкъ къ ней и не устроилъ въ ней возможнаго уюта и комфорта. Потомъ онъ сжился со своей клѣткой настолько, что, возвращаясь съ допросовъ, чувствовалъ даже нѣкоторое удовольствіе, какое испытываютъ люди, возвращаясь не въ тюрьму, а домой.
Онъ принарядилъ въ то время свою камеру и заботился о чистотѣ въ ней, первый разъ въ жизни принужденный лично заботиться о себѣ. Сперва это его тѣшило, потомъ онъ привыкъ, и, ради моціона, натиралъ асфальтовый полъ до усталости. И камера его была настоящей игрушкой, хоть частью напоминавшей избалованному барину прежнюю обстановку. Мягкій тюфякъ, чистое бѣлье, теплое одѣяло, пушистый коврикъ у ногъ и коверъ во всю камеру, бездѣлки на крошечномъ столикѣ, прикрѣпленномъ къ стѣнѣ, иногда букеты цвѣтовъ, красивая посуда на полкахъ, изящный сундукъ съ платьемъ и бѣльемъ въ углу — все это, доставленное матерью, скрашивало до нѣкоторой степени суровость тюремной обстановки.
Но теперь ему все это казалось противнымъ.
«Скорѣй на волю… на волю!» шепталъ онъ, и передъ его глазами носились заманчивыя картины… Онъ увидитъ, наконецъ, лѣсъ, поля, улицы… Онъ надышется воздухомъ, онъ будетъ свободно гулять!..
Сбоку послышался стукъ. Это сосѣдъ — неуголовный, съ которымъ Невѣжинъ познакомился, не видя никогда его, хочетъ говорить.
Невѣжинъ подошелъ къ стѣнѣ.
— Какъ дѣла? выстукивалъ дробью сосѣдъ.
— Ссылка на житье…
— Вѣрно встрѣтимся… Мнѣ тоже Западная Сибирь.
Послѣ паузы опять вопросъ:
— Что дѣлаете?
— Хожу, а вы?
— Читаю…
И Невѣжинъ снова заходилъ…
«Придетъ ли она?» вдругъ проговорилъ онъ вслухъ. «Она добра — она придетъ», утѣшалъ онъ себя, мечтая объ этомъ свиданіи. Наконецъ, усталый отъ ходьбы, отъ пережитыхъ сегодня волненій, онъ затушилъ свѣчку и бросился на койку.
Но спать онъ не могъ. Мысли о прошломъ — тяжеломъ, скверномъ прошломъ — назойливо лѣзли въ голову. На порогѣ новой жизни онъ подводилъ итоги старой.
III.
правитьИтоги воспоминаній неутѣшительные. Жизнь была позорная, которую нельзя было вспомнить безъ жгучаго стыда человѣку, сознающему, въ минуты просвѣтлѣнія, весь ея ужасъ.
А между тѣмъ въ жизни Невѣжина не было ничего ужаснаго, съ точки зрѣнія обычной свѣтской морали. Онъ жилъ, какъ всѣ живутъ, потому именно и жилъ, что такъ живутъ «всѣ», то-есть тѣ, кому съ дѣтства онъ привыкъ подражать, считая именно эту жизнь идеаломъ человѣческаго счастья.
Его исторія была самая обыкновенная страничка изъ жизни той среды порядочныхъ молодыхъ людей, которая, глядя по счастливой случайности, готовитъ и будущихъ столповъ отечества, и бубновыхъ тузовъ и червонныхъ валетовъ. Выпадетъ удачная карта — положеніе и почетъ, неудачная — объятія прокурора, иногда того же самаго товарища, съ которымъ еще наканунѣ провели вечеръ съ модной кокоткой, и который поступилъ бы не лучше и не хуже своего пріятеля, еслибъ былъ поставленъ въ такое же положеніе. Тиражъ тутъ зависитъ не столько отъ убѣжденій, не столько отъ нравственныхъ запросовъ, сколько отъ внѣшнихъ обстоятельствъ.
Невѣжинъ выросъ въ небогатой дворянской семьѣ, считавшей, однако, свою родословную чуть ли не отъ Рюрика. Особенно этимъ гордилась мать, урожденная княжна изъ захудалаго рода, бывшая смолянка. Она любила геральдическія бесѣды и часто съ восторженнымъ умиленіемъ разсказывала свой любимый анекдотъ объ отдаленномъ предкѣ, генералъ-аншефѣ, князѣ Холмскомъ, который однажды удостоился получить двѣ собственноручныя всемилостивѣйшія оплеушины отъ супруги Петра перваго, которыя впослѣдствіи осчастливили получателя.
Былъ ли дѣйствительно такой анекдотъ съ ея предкомъ, или она почерпнула его изъ «Русской Старины» и для возвеличенія блеска своихъ предковъ пріурочила его къ генералъ-аншефу — дѣло темное. Но она любила подобные разговоры, зачитывалась «Стариной» и «Архивомъ», приходила въ восторгъ отъ газетныхъ описаній торжественныхъ баловъ и празднествъ, всю жизнь промечтала о нихъ, никогда на нихъ не бывавши, и считала себя въ глубинѣ души глубоко несчастной, что жила въ провинціи, а не въ Петербургѣ. Добрая, пустая, взбалмошная, до старости лѣтъ сохранившая восторженную сантиментальность институтки, она представляла собой архаическое явленіе въ наше прозаическое время и нерѣдко, особенно въ началѣ, выводила изъ терпѣнія мужа своими бесѣдами и сѣтованіями. Потомъ онъ окончательно махнулъ на нее рукой, рѣшивъ, что жена его неисправимая дура.
Отецъ Невѣжина былъ не глупый, не злой человѣкъ, непризнанный военный геній, котораго неустанно точилъ червякъ честолюбія. Онъ былъ изъ типа ученыхъ генераловъ, написалъ какую-то книгу о тактическихъ примѣненіяхъ, разсчитывая на блестящую карьеру, но его тактическихъ соображеній нигдѣ не примѣняли, и онъ слегка фрондировалъ и страдалъ разлитіемъ желчи, считая себя обойденнымъ. Онъ не интриговалъ, не заискивалъ, но за то съ большимъ рвеніемъ снабжалъ «Военный сборникъ» своими литературными произведеніями, но и это его не выдвинуло, и вмѣсто блестящей карьеры Суворова или Скобелева на долю его выпала слишкомъ заурядная карьера для честолюбиваго офицера генеральнаго штаба. Въ пятьдесятъ съ хвостикомъ лѣтъ онъ изнывалъ въ командованіи армейской бригадой. Бригада его была образцовая, но фонды на карьеру не повышались.
Онъ любилъ своего Женичку, своего единственнаго сына, хотя вѣчно занятый или службой, или кабинетными занятіями, и мало обращалъ на него вниманія. И Женичка росъ, балованный и изнѣженный, въ атмосферѣ институтскихъ восторговъ матери, мечтавшей, глядя на сына, о своемъ миѳическомъ генералъ-аншефѣ, о какомъ-нибудь посланникѣ, или о чемъ-нибудь въ подобномъ родѣ. Будущаго посланника рядили, лелѣяли, выписали для него парижанку. И въ тринадцать лѣтъ Женичка, былъ хорошенькій, бойкій мальчишка, отлично болтавшій по-французски, хуже по-англійски и кое-какъ по-нѣмецки, что приводило въ отчаяніе губернаторшу, которой сынъ — Женичкинъ сверстникъ и пріятель — далеко не отличался ни такими манерами, ни такимъ шикарнымъ выговоромъ.
Пора было отдавать мальчика въ учебное заведеніе. Объ этомъ были большіе дебаты у отца съ матерью, въ которыхъ приняла участіе и губернаторша, какъ ближайшая пріятельница генеральши и тоже мать, озабоченная устройствомъ карьеры своего сына. Наконецъ, рѣшили отдать въ лицей. По крайней мѣрѣ, карьера обезпечена. Женичка будетъ посланникомъ, а вислоухій Васинька, губернаторскій сынокъ, не отличавшійся представительностью, необходимой для посланника, но за то обладавшій, по мнѣнію родителей, необыкновенной проницательностью и чувствомъ справедливости, будетъ министромъ юстиціи. Онъ поступитъ въ школу правовѣдѣнія.
Однако, когда оба молодые люди кончили курсъ, и тому и другому родители прислали на обзаведеніе слишкомъ незначительную сумму, которой едва хватило, чтобы покрыть долги и прилично одѣться, и будущій посланникъ и будущій министръ юстиціи препроводили домой соотвѣтствующія ихъ будущимъ профессіямъ эпистолы. Первый, въ формѣ дипломатической, недурно составленной «ноты», а второй въ формѣ обвинительнаго акта, требовали присылки денегъ, денегъ и денегъ и потомъ, разумѣется, и родительскаго благословенія, чѣмъ разсердили отцовъ, уже успѣвшихъ къ тому времени остаться совсѣмъ за штатомъ, и привели въ восторгъ матерей.
Дальше… Дальше для молодого Невѣжина шелъ какой-то непрерывный праздникъ. Два-три часа бездѣльничанія въ канцеляріи, кутежи въ модныхъ ресторанахъ, первыя представленія, parties carées съ кокотками, свѣтскія знакомства съ легкими ухаживаніями за скучающими барынями, балы, рауты, словомъ вся та угарная безцѣльная жизнь, которая даже и не давала наслажденія, а только щекотала тщеславіе… Молодого Невѣжина ласкали въ обществѣ, его любили, онъ былъ не глупъ, красивъ какъ богъ… казалось, какъ тутъ не преуспѣть? Но вся эта суета требовала денегъ, а изъ дому высылалось мало, не смотря на такую настойчивость дипломатическихъ нотъ, которой позавидовали бы настоящіе дипломаты.
Пріятель Невѣжина, сдѣлавшійся изъ вислоухаго Васиньки основательнымъ, хотя и не особенно привлекательнымъ молодымъ человѣкомъ, съ упорно торчащими ушами, давно ужъ приговорилъ своего фатера на полное забвеніе за то, что бывшій губернаторъ не съумѣлъ даже при отставкѣ выговорить себѣ сохраненія содержанія, а удалился съ мундиромъ по положенію и двумя тысячами подъ смоковницу, въ какія-то мирныя трущобистыя Палестины — вспоминать, съ копѣечной сигарой въ зубахъ, блаженныя времена, когда и онъ былъ «аркадскимъ принцемъ», курилъ двадцатипятирублевыя «регаліи», наводилъ трепетъ на исправниковъ и пощипывалъ подбородки молодыхъ базарныхъ торговокъ во время утреннихъ экскурсій, совершаемыхъ въ видахъ наблюденій за чистотой города и популярности.
Приговоривъ своего «выжившаго изъ ума» старика, а кстати и мать, успѣвшую отдать своему любимцу послѣднія крохи, «будущій министръ» уѣхалъ въ провинцію судебнымъ слѣдователемъ, убѣдивъ передъ отъѣздомъ портного, сапожника и еще двухъ кредиторовъ получить четвертую часть долга и, такимъ образомъ, покончить счеты. Онъ занялся усердно службой, втайнѣ злобствуя, что живетъ въ захолустьѣ, и завидуя Невѣжину, который, между тѣмъ, по-прежнему прожигая жизнь съ безпечностью русскаго барченка и азартомъ зарвавшагося игрока, не задумывался о будущемъ.
Когда петля все болѣе и болѣе затягивалась и наконецъ затянулась совсѣмъ, передъ нимъ предстала дилемма: или пуля въ лобъ, или женитьба на богатой. Другого исхода онъ не понималъ.
Онъ предпочелъ поступить такъ, какъ поступаютъ тысячи людей въ его положеніи, то-есть жениться, рѣшившись на этотъ шагъ съ такой же легкомысленной бравадой, съ какой рѣшился бы, пожалуй, и покончить съ собой…
Подвернулась богатая невѣста. Невѣжинъ сталъ за ней ухаживать и скоро сдѣлался женихомъ. Эта женитьба казалась тогда ему самымъ обыкновеннымъ дѣломъ. «Положимъ, непріятно, но что жъ дѣлать? Какъ-нибудь все это устроится!» успокаивалъ онъ чувство брезгливости, невольно говорившее въ молодомъ человѣкѣ, когда онъ оставался наединѣ со своей невѣстой, высокой, худой, какъ щепка, некрасивой дѣвушкой, влюбленной въ Невѣжина со всѣмъ пыломъ поздней страсти и неудовлетворенной жаждой чувственной натуры. Страсть, однако, не омрачила ея наблюдательнаго, чуткаго практическаго ума на столько, чтобы она могла обманывать себя иллюзіей взаимности. Она не забывала, что она некрасива и что ей тридцать лѣтъ, а Невѣжинъ красавецъ и на пять лѣтъ ея моложе, и понимала, что онъ женится, благодаря состоянію, которое она получила недавно, послѣ смерти отца, скупого скряги, жившаго долгое время съ дочкой гдѣ-то заграницей. Она не требовала отъ Невѣжина ни лицемѣрныхъ признаній, ни обычныхъ увѣреній, не натягивала струнъ изъ страха, что онѣ могутъ лопнуть, но и не позволяла относиться къ ней небрежно. Она скоро поняла, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, знала, что покупаетъ себѣ красиваго мужа, какъ масса мужчинъ покупаютъ себѣ красивыхъ женъ, и не колебалась ни минуты, очарованная его красотой и мягкимъ характеромъ, увѣренная, что съумѣетъ подчинить его слабую волю и будетъ держать его въ мягкихъ, но твердыхъ рукахъ.
Она аккуратно свела счетъ его долговъ и заплатила ихъ. Затѣмъ она торопила свадьбой, они повѣнчались и уѣхали за-границу. Когда черезъ годъ они вернулись въ Петербургъ, Невѣжинъ замѣтно былъ подчиненъ ея вліянію. Она исподволь, съ чисто женскимъ тактомъ, выполняла свою программу, изучивши слабый, податливый характеръ мужа. Она не стѣсняла его, не держала на привязи, давала ежемѣсячно приличную сумму карманныхъ денегъ, посовѣтовавъ, однако, не переходить бюджета, устроила ему изящное домашнее гнѣздо, заботилась о комфортѣ мужа, предупреждая его желанія съ деликатной заботливостью матери и страстнымъ увлеченіемъ влюбленной женщины, боящейся потерять любовника, но зорко слѣдила за мужемъ, чтобъ онъ не увлекся какой-нибудь женщиной серьезно. Одна мысль объ этомъ заставляла ее трепетать отъ ревности. За то на мимолетныя увлеченія мужа, на его ужины съ кокотками, на его ухаживанія за дамами полусвѣта, она смотрѣла сквозь пальцы, сдерживая ревнивыя чувства, лишь бы только мужъ не отворачивался отъ ея ласкъ.
Невѣжинъ несъ свое иго покорно, но мало-по-малу начиналъ ненавидѣть жену. Иногда онъ съ отвращеніемъ возвращался домой съ какой-нибудь пирушки, запирался въ своемъ кабинетѣ и на заботливые вопросы жены говорилъ, что боленъ. Онъ начиналъ сознавать, что эта золотая клѣтка куплена слишкомъ дорогой цѣной. Ему многіе завидовали, но никто не зналъ, какую испытывалъ онъ по-временамъ пытку. Онъ иногда кутилъ по нѣсколько дней сряду, стараясь забыться, зная, что въ концѣ концовъ онъ долженъ будетъ вернуться домой и видѣть эту любящую, внимательную и отвратительную жену, которая не только не скажетъ ни слова упрека въ отвѣтъ на его капризныя вспышки, но еще попроситъ прощенія и бросится въ его объятія. А вырваться, бѣжать изъ этой адской жизни нѣтъ ни силъ, да нѣтъ и особеннаго желанія. Пройдутъ эти вспышки, и снова Невѣжинъ покорно исполняетъ роль Артюра у своей жены. Чтобы отвлечь мужа отъ праздной жизни, она пробовала задѣть его честолюбіе, совѣтовала ему заняться службой, но Невѣжинъ не былъ честолюбивъ и предпочиталъ бить баклуши, посѣщая канцелярію разъ или два въ недѣлю. Тогда она предложила ему путешествовать, но и отъ этого онъ отказался.
Прошелъ другой годъ, какъ вдругъ съ Невѣжинымъ произошла перемѣна.
Онъ сталъ менѣе кутить, рѣже бывалъ въ театрахъ и клубѣ, чаще бралъ въ руки книгу и подолгу сидѣлъ за ней въ своемъ кабинетѣ. Онъ былъ не по-прежнему холоденъ къ женѣ, избѣгалъ, видимо, ея общества и однажды, когда она явилась къ нему въ пеньюарѣ и бросилась къ нему на шею со слезами, спрашивая, что это значитъ? — онъ съ такой нескрываемой ненавистью взглянулъ на жену, что сердце ея замерло отъ ожиданія какой-то надвинувшейся грозы, и она покорно ушла, всю ночь не смыкая глазъ, волнуемая подозрѣніями, что мужъ, котораго она такъ берегла, серьезно увлекся.
Сердце ея забило тревогу, и она стала слѣдить за мужемъ съ ревнивой подозрительностью.
А гроза подвигалась все ближе и ближе.
IV.
правитьМежду тѣмъ подоспѣло лѣто. Петербургъ собирался на дачи.
Людмила Андреевна Невѣжина, по-прежнему не догадывавшаяся, откуда грозитъ бѣда, но смутно чувствовавшая, что бѣда гдѣ-то близко, рѣшила увезти мужа изъ Петербурга.
И вотъ, какъ-то утромъ, когда они сидѣли молча вдвоемъ въ уютной столовой за кофе, Людмила Андреевна, блѣдная и изможденная отъ затаенныхъ тревогъ и волненій, по обыкновенію одѣтая въ какой-то необыкновенно пышный пеньюаръ, скрадывавшій худобу ея тѣла, съ крошечнымъ кружевнымъ чепцомъ на жидкихъ свѣтло-русыхъ волосахъ, тщательно причесанныхъ, — вымытая и надушенная, съ кучей блестящихъ колецъ на длинныхъ, цѣпкихъ пальцахъ красивыхъ, но черезъ-чуръ костлявыхъ рукъ, — дипломатически осторожно предложила мужу, вмѣсто дачи, «уѣхать куда-нибудь подальше».
Невѣжинъ какъ-то вдругъ встрепенулся и, отложивъ газету, сталъ внимательно слушать.
— Поѣдемъ въ Крымъ или на Кавказъ, если не хочешь ѣхать за границу… Тамъ, говорятъ, такъ хорошо, а здѣсь на дачахъ вездѣ такъ скверно… Не правда ли?
Но мужъ рѣшительно былъ противъ. Онъ вдругъ припомнилъ первый годъ путешествія, вѣчно глазъ на-глазъ съ этой назойливой, влюбленной женой, и съ него было слишкомъ довольно!
«Заграница» ему опротивѣла… Ни Крымъ, ни Кавказъ его не прельщаютъ. И главное… главное, ему нельзя ѣхать!" совсѣмъ неожиданно прибавилъ Невѣжинъ.
— Нельзя ѣхать! переспросила жена чуть дрогнувшимъ голосомъ, поднимая на мужа удивленные глаза и пересиливая охватившій ее страхъ.
— Ну да, нельзя… Что тебя такъ удивляетъ?
— Я не удивляюсь… Ты раньше ничего не говорилъ…
— Я и самъ узналъ только на-дняхъ… Мнѣ дали серьезное порученіе въ канцеляріи, и я долженъ все лѣто работать!.. проговорилъ онъ съ какой-то суетливой горячностью.
Онъ — работать? Правду онъ говоритъ или лжетъ?
Она бросила быстрый, пытливый взглядъ на это свѣжее, румяное, молодое лицо, полное жизни и чарующей красоты. Въ этомъ взглядѣ было и презрѣніе, и сумасшедшая страсть, и недовѣріе.
И этого красавца хотятъ отнять отъ нея!? Зачѣмъ же она купила его!? За что она испытываетъ муки ревности, не не смѣя даже показать ихъ, за что она, какъ ищейка, слѣдитъ за нимъ, за что не спитъ по ночамъ?.. Она готова простить ему все, но только онъ долженъ принадлежать ей…
Ей показалось, будто онъ какъ-то особенно скоро отвелъ глаза. «Лжетъ!» промелькнуло въ ея умѣ, и она сказала тихимъ, ласковымъ тономъ:
— Но развѣ нельзя отложить эту работу до осени?
— До осени? — вспылилъ Невѣжинъ. — Я, кажется, толкомъ говорю, что нельзя… Мнѣ, наконецъ, надоѣло бить баклуши.
— Ну что жъ, и отлично, мы поѣдемъ на дачу, согласилась Людмила Андреевна.
— Но послушай, однако, Людмила, мягко замѣтилъ Невѣжинъ: — что жъ тебѣ изъ-за меня оставаться? Если ты хочешь ѣхать куда-нибудь подальше, я могу проводить тебя и потомъ пріѣхать за тобой… Быть можетъ, твое здоровье…
— Что ты, что ты, Евгеній, перебила Людмила Андреевна. — Я, слава Богу, здорова… Спасибо за вниманіе! Обо мнѣ не безпокойся… Мнѣ вездѣ хорошо, когда ты бываешь немножко добръ со мной! тихо и покорно прибавила она. — Такъ куда ты хочешь ѣхать на дачу?
Она произнесла эти слова, повидимому, спокойно, но въ душѣ у нея бушевало. Она жадно ждала отвѣта, не спуская глазъ съ мужа. Не дрогнетъ ли его лицо? Не выдастъ ли голосъ?
— Мнѣ рѣшительно все равно куда…
— Все равно? обрадовалась она. — Не хочешь ли въ Ораніенбаумъ?.. Тамъ море, паркъ, не такъ людно… Кстати, въ Ораніенбаумѣ будутъ жить Засѣкины! вдругъ прибавила она, вспомнивъ, что эта хорошенькая Засѣкина зимой сильно кокетничала съ мужемъ.
— Какъ знаешь.
«Нѣтъ, не она!» подумала Людмила Андреевна…
— Впрочемъ, тебѣ будетъ далеко ѣздить… Лучше поѣдемъ въ Павловскъ… Согласенъ?
— Куда угодно… Мнѣ все равно! нетерпѣливо отвѣтилъ Невѣжинъ и всталъ изъ-за стола.
На другой день Людмила Андреевна проснулась въ самомъ пріятномъ расположеніи духа, сладко потягиваясь на кровати. Она была полна чудныхъ воспоминаній… Наканунѣ мужъ поздно вернулся и зашелъ къ ней въ маленькую гостиную, гдѣ она, грустная и одинокая, коротала вечеръ за книгой. Онъ былъ добръ и ласковъ. Онъ такъ нѣжно спросилъ: почему она долго не спитъ, что она не выдержала: слезы хлынули изъ глазъ, и она порывисто обвила руками его шею, вся вздрагивая и покрывая его лицо страстными, безумными поцѣлуями… И онъ не оттолкнулъ ее, когда она, заглядывая въ его смущенное лицо, съ нѣжной мольбой, тихо увлекала его за собою…
Людмила Андреевна торопливо одѣлась, собираясь ѣхать нанимать дачу. Она вернется къ обѣду и сообщитъ мужу о результатахъ. Онъ вѣдь дома будетъ обѣдать? Послѣ они поѣдутъ вмѣстѣ посмотрѣть. Она была необыкновенно оживлена за кофе и, казалось, помолодѣла: глаза ея съ такою любовью смотрѣли на мужа, что Невѣжинъ невольно смущался… Наконецъ, она уѣхала, обнявъ на прощаніе мужа и не замѣтивъ его нетерпѣливаго, страдальческаго выраженія лица въ минуту этого долгаго и нѣжнаго поцѣлуя…
Она нашла прехорошенькую, уютную дачу и торопилась домой, чтобъ обрадовать мужа. Мысли ея не были особенно мрачны. Она раздумывала объ этомъ внезапномъ служебномъ усердіи, и оно сегодня не показалось ей такимъ подозрительнымъ, какъ вчера… Впрочемъ, она во всякомъ случаѣ наведетъ справки.
Съ пяти часамъ она вернулась, но мужа дома не было.
— Прикажете подавать обѣдъ? доложилъ лакей, когда пробило пять часовъ.
— Развѣ Евгеній Алексѣичъ говорилъ, чтобъ его не ждать?
— Они ничего не изволили сказать.
— Такъ подождите подавать, пока не вернется Евгеній Алексѣевичъ. Онъ, вѣрно, скоро будетъ! Да скажите повару, чтобы не передержалъ пирожковъ — баринъ этого не любитъ. Да красное вино не забудьте подогрѣть…
— Слушаю-съ.
— Евгеній Алексѣевичъ на «Арапѣ» уѣхалъ?
— Нѣтъ-съ, пѣшкомъ. Позавтракали и ушли.
— Безъ меня никого не было?
— Никого-съ.
Людмила Андреевна присѣла въ гостиной, но ей не сидѣлось. «Что могло задержать мужа… Онъ вѣдь обѣщалъ дома обѣдать?» Она порывисто поднялась и заходила по залѣ, подходя къ окнамъ, прислушиваясь — не подъѣдетъ ли извозчикъ, не дрогнетъ ли звонокъ, взглядывая на часы.
Снова ревнивыя подозрѣнія закрадывались въ сердце этой несчастной женщины… «Зачѣмъ онъ послѣднее время не ѣздитъ на своихъ лошадяхъ, а ходитъ пѣшкомъ… Вѣрно, боится, что кучеръ проболтается… И почему вдругъ эта непонятная перемѣна — онъ пересталъ кутить, раззнакомился со многими пріятелями, не играетъ въ клубѣ… Лучше, еслибъ онъ по-прежнему кутилъ, игралъ въ карты, бывалъ у кокотокъ… По крайней мѣрѣ, не забылъ бы тогда и меня…»
Горькая улыбка пробѣжала по лицу Людмилы Андреевны. «Вотъ какой цѣной она должна покупать… не любовь, нѣтъ, а хоть обрывки вниманія. И за что? За то только, что злая судьба подсмѣялась, не наградивъ ее красивымъ лицомъ и въ то же время давъ ей горячее сердце?.. И развѣ она въ самомъ дѣлѣ такъ некрасива?..»
Она подошла къ зеркалу, взглянула на себя и… отвернулась, увидавъ это плоское, безкровное лицо съ замѣтными морщинами на сухой желтоватой кожѣ, этотъ длинный, большой, вѣчно краснѣющій носъ, неуклюже торчащій между впалыхъ щекъ, — широкій ротъ съ большими зубами, — эти маленькіе зеленые глазки, блестѣвшіе изъ темныхъ впадинъ рѣзкимъ блескомъ.
«И хоть бы сложена была, какъ другія!» со злобой прошептала она, вытирая нависшую слезу. Чего, чего только она ни дѣлала, чтобъ пополнѣть. — И все напрасно! Сухая, высокая, костлявая, она давно знала, что наружность ея не плѣняла никого, втайнѣ злобствовала на судьбу, завидуя красивымъ женщинамъ, и, сознавая, что счастіе не для нея, она въ то же время мечтала о немъ, рисуя самыя пламенныя картины любви въ своей разнузданной, ладной фантазіи… Когда, наконецъ, она сдѣлалась богата, — ей улыбнулось счастіе, правда, купленное… потерять его теперь еще тяжелѣй…
Часы пробили шесть.
«Вѣрно, онъ не будетъ!» уныло проговорила она, пошла въ столовую и приказала подавать обѣдать.
Она едва прикасалась къ блюдамъ, волнуемая печальными мыслями… Только бы ей узнать — кто эта женщина, осмѣлившаяся стать ей на дорогѣ. Только бы узнать!.. А дальше что? А если мужъ броситъ? стоялъ роковой вопросъ.
Раздался звонокъ, и Людмила Андреевна обрадовалась.
Но радость была поспѣшна.
Вмѣсто мужа, въ столовой появилась плотная, низенькая фигурка господина Назарьева, при видѣ которой физіономія Людмилы Андреевны вытянулась снова. Это былъ пожилой человѣкъ степеннаго вида, съ брюшкомъ и лысиной, одинъ изъ родственниковъ Невѣжиной, петербургскій чиновникъ средней руки, вѣчно нывшій на скверныя дѣла и вмѣстѣ съ другими родственниками досадовавшій, что «эта уродина Людмила сдѣлала невозможную глупость — вышла замужъ» и вмѣсто того, чтобы помогать роднымъ, растрачиваетъ состояніе, «втюрившись, какъ кошка, въ безпутнаго молокососа».
Таковое мнѣніе не помѣшало, разумѣется, господину Назарьеву привѣтствовать «милую Людмилу Андреевну» самымъ мягкимъ нѣжнѣйшимъ теноркомъ di gracia и заботливо освѣдомиться: не помѣшалъ ли онъ?
— Быть можетъ, въ театръ собираетесь?.. такъ вы безъ церемоніи!.. продолжалъ онъ, ласково задерживая руку Невѣжиной въ своей короткой пухлой рукѣ.
— Мы никуда не собираемся…
— Такъ я полчасика посижу… Ну, какъ поживаете?.. Впрочемъ, испрашивать нечего… А Евгеній Алексѣевичъ… какъ?.. Давно не видались… Совсѣмъ вы насъ забыли… Елена къ вамъ собирается, да, вѣдь, знаете… Сама кормитъ… не до гостей…
— Я тоже рѣдко выѣзжаю…
— Что такъ?.. Стыдно, право стыдно… Молодая женщина, и сидѣть въ заперти… Да я на мѣстѣ Евгенія Алексѣевича, не позволилъ бы вамъ… Хе-хе-хе… Куда на дачу?
— Въ Павловскъ…
— И мы въ Павловскъ… Надѣюсь, вы тогда чаще будете видѣться съ Лелей… Дороги только дачи въ Павловскѣ эта лѣто, а куда дѣться?.. Въ городѣ оставаться нельзя, сами знаете… дѣти… чистый воздухъ… А эти дачи, эти переѣзды… вотъ они гдѣ! прибавилъ господинъ Назарьевъ, показывая толстымъ пальцемъ на стоячій воротничекъ рубашки, подпиравшій толстую, красную шею, и взглядывая своими зоркими глазами: какое произведетъ впечатлѣніе этотъ жестъ на богатую родственницу.
Но богатая родственница только выразила сочувствіе, согласившись, что всѣ эти переѣзды дѣйствительно хлопотливы.
— Бѣдная Леля совсѣмъ потеряла голову отъ заботъ… Вы, впрочемъ, счастливица, не знаете, сколько хлопотъ съ семьей… Васѣ вотъ нуженъ учитель на лѣто… Нюту велятъ поить кумысомъ… Просто хоть бери мѣсто въ провниціи… Мнѣ предлагаютъ мѣсто въ Сибири, но ѣхать туда…
— А что жъ… Тамъ, говорятъ, дешево жить…
«Тебя бы туда!» не безъ злости подумалъ господинъ Назарьевъ, не даромъ отклонявшій отъ себя порученіе жены «позондировать почву», и прибавилъ:
— Придется… но каково это будетъ бѣдной Лелѣ?..
Но упоминаніе о «бѣдной Лелѣ», толстой, жирной, смазливой бабенкѣ, ежегодно рожавшей дѣтей, нисколько не смягчило сердца богатой родственницы, и она довольно круто перевела разговоръ на спасительную погоду, не предвидя, что господинъ Назарьевъ, въ качествѣ обозленнаго родственника, преподнесетъ ей весьма непріятный сюрпризецъ.
Онъ поддержалъ разговоръ о погодѣ. «Удивительная погода! Такъ и тянетъ на воздухъ…» Онъ самъ сегодня вернулся изъ должности раньше и пошелъ съ дѣтьми въ Таврическій садъ.
— И какъ вы думаете, голубушка Людмила Андреевна — продолжалъ господинъ Назарьевъ, растягивая пріятную улыбку и слова съ расчетомъ завзятаго сплетника, — кого мы имѣли удовольствіе встрѣтить… Угадайте-ка?
— Мудрено угадать! полушутя замѣтила Людмила Андреевна, начиная жадно слушать.
— Я такъ и зналъ, что не угадаете. Милѣйшаго нашего Евгенія Алексѣевича!
И господинъ Назарьевъ раскатился самымъ невиннѣйшимъ раскатистымъ смѣхомъ.
Невѣжина, знавшая хорошо господина Назарьева, догадалась, что это еще начало, что самая пакость будетъ впереди, и, подобравшись вся, воскликнула съ искусствомъ опытной актрисы:
— Ахъ, вѣдь у меня и изъ ума вонъ!.. Евгеній утромъ говорилъ, что пойдетъ въ Таврическій. Тамъ, говорятъ, такъ хорошо.
— Превосходно… («Однако ты-таки выдержанная ревнивая шельма»)! Знаете ли, зелень, дѣти, скромная публика. Къ сожалѣнію, я не могъ пожать руки вашему красивому супругу… Онъ былъ такъ занятъ разговоромъ. Если позволите, еще стаканчикъ, Людмила Андреевна! обратился онъ, передавая стаканъ и не безъ удовольствія замѣчая, какъ нервно дрожали ея длинные цѣпкіе пальцы…
«Да не тяни ты хоть душу, мерзавецъ»! подумала Людмила Андреевна, и, сдерживая душившее ее волненіе, храбро улыбнулась и сказала:
— Вы рѣшительно умѣете заинтриговывать, Аркадіи Матвѣевичъ… Съ кѣмъ же это такъ бесѣдовалъ Евгеній?..
— Вотъ тутъ-то и конецъ главѣ… на самомъ интересномъ мѣстѣ! шутливо проговорилъ Аркадій Матвѣичъ…
Она сгорала отъ нетерпѣнія узнать, а онъ — этотъ мучитель — словно нарочно тѣшился и не досказывалъ.
— Вотъ ужъ это нехорошо… Начать и не кончить.
— А вы и въ самомъ дѣлѣ заинтересовались этими пустяками? Не хотите подождать, пока самъ Евгеній Алексѣичъ разскажетъ? Ну-съ, извольте, вѣдь вы не ревнивы, вамъ можно сказать, но чуръ меня не выдавать! говорилъ шутливымъ тономъ Аркадій Матвѣичъ. Евгеній Алексѣичъ бесѣдовалъ съ очень интересной особой. Такая стройная, смуглая брюнетка. Одѣта скромно, видъ такой строгій, должно быть интеллигентная особа. Ну, кажется, всѣ примѣты. Теперь догадались — кто это барыня? Вѣрно, изъ вашихъ знакомыхъ, не правда ли?
Она слабо кивнула головой, и господину Назарьеву дѣлать было больше нечего. Онъ скоро ушелъ, довольный, что таки пробралъ эту скаредную родственницу.
Оставшись одна, Людмила Андреевна тяжело вздохнула. Злоба и ревность терзали ее. Она встала и нервно заходила по комнатамъ, стараясь привести въ порядокъ свои мысли. Наконецъ, она приняла валеріановыхъ капель, прошла въ кабинетъ мужа и, затворивъ извнутри, отперла ящики письменнаго стола своимъ ключомъ (она не въ первый разъ ужъ дѣлала такіе обыски!) и съ ловкостью опытнаго сыщика стала перебирать письма и бумаги. Рѣшительно ничего, ни одного компрометирующаго письма! Но вотъ, взглядъ ея останавливается на какомъ-то клочкѣ, на которомъ написанъ адресъ: «Фурштадтская, д. 22, кв. 35». Она запоминаетъ адресъ, кладетъ клочекъ на мѣсто изъ самомъ нижнемъ ящикѣ находитъ крошечную тетрадку почтовой бумаги. Она заглядываетъ… начало не предвѣщаетъ ничего хорошаго… это нѣчто въ родѣ дневника, который имѣлъ неосторожность начать Невѣжинъ. Онъ начинался мѣсяца три тому назадъ словами: «Вчера я встрѣтилъ оригинальную прелестную дѣвушку» и далѣе шло все въ томъ же родѣ… восторженный панегирикъ рядомъ съ сознаніемъ своей ничтожности, усиливающемся crescendo. Затѣмъ шли довольно правдивыя замѣчанія о двусмысленности его положенія, объ отвращеніи къ женѣ, и наконецъ сегоднишнимъ числомъ было помѣчено: «И я снова испытывалъ чувство омерзенія. Господи, когда жъ эта подлость кончится? Надо бѣжать… бѣжать»…
Еле стоя на ногахъ, безъ кровинки въ лицѣ, Людмила Андреевна имѣла мужество прочитать всѣ эти изліянія до конца, затѣмъ положила тетрадку на мѣсто и нетвердыми шагами добрела до спальной.
Но тутъ силы ее оставили, и она безпомощно опустилась на кресло, словно подкошенная.
V.
правитьЗатаивъ на время волнующія ее чувства, Невѣжина пока ни слова не говорила мужу о сдѣланномъ ею открытіи. «Она подождетъ. Она еще прежде соберетъ улики, чтобъ не дать ему возможности солгать, и тогда… тогда поговоритъ съ этимъ человѣкомъ такъ, какъ онъ заслуживаетъ… Она броситъ ему въ глаза такія обвиненія, какихъ онъ и не ждетъ!» Она теперь ненавидѣла «этого человѣка», оскорбленная имъ. какъ только можетъ быть оскорблена женщина, изъ то же время не пришла еще ни къ какому рѣшенію — какъ поступить ей. «Неужели онъ такъ-таки и будетъ наслаждаться своимъ счастіемъ, и она, оплеванная, брошенная, должна влачить одинокіе дни? И хоть бы съ ней поступили деликатно, пожалѣли бы ее… Одно отвращеніе и ни тѣни участія… Нѣтъ! Такъ съ ней шутить нельзя… Онъ дорого заплатитъ за свое… отвращеніе… Онъ не воспользуется краденымъ счастіемъ!»
Она избѣгала встрѣчъ съ мужемъ. Сходились они только за обѣдомъ, и оба молчали, если не обѣдалъ кто-нибудь изъ постороннихъ. Невѣжинъ обратилъ вниманіе, что жена его за эти дни осунулась, постарѣла какъ-то сразу, и не такъ, какъ обыкновенно, занималась своимъ туалетомъ.
«Что съ ней! Здорова ли она?» спросилъ онъ какъ-то разъ за десертомъ.
«И онъ еще смѣетъ спрашивать о здоровьѣ!?»
Злоба душила эту женщину, но она сдержала себя и съ невольною дрожью въ голосѣ проговорила:
— Развѣ это такъ интересно?
— Ты, кажется, больна и, слѣдовательно, надо лѣчиться…
— Напримѣръ?
— Могла бы уѣхать куда-нибудь на воды… за границу… Посовѣтуйся съ докторами! замѣтилъ онъ, бросая на жену пристальный взглядъ и тотчасъ же отводя его.
Она перехватила этотъ холодный, безучастный взглядъ, совсѣмъ чужого человѣка, и ей стоило большого труда справиться съ собой. Но это было невозможно, и она медленно и тихо, невольно подчеркивая каждое слово, сказала глухимъ, голосомъ:
— За границу я не поѣду, и заботы о моемъ здоровьѣ напрасны. Я чувствую себя отлично и… и надѣюсь прожить еще долго, очень долго! вдругъ прибавила она и засмѣялась нервнымъ, болѣзненнымъ смѣхомъ.
Невѣжинъ пожалъ плечами и больше не заговаривалъ о здоровьѣ. Нѣсколько смущенный и сконфуженный, вышелъ онъ изъ-за стола и прошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Этотъ ироническій, многозначительный тонъ безпокоилъ его. Такъ, прежде она никогда съ нимъ не говорила и онъ вдругъ струсилъ. «Не провѣдала ли чего-нибудь жена?»
Надо сказать правду, струсилъ онъ не за себя. Онъ зналъ жену и понималъ, что эта женщина, въ порывѣ ревности, можетъ рѣшиться на всякій скандалъ — вотъ почему онъ тщательно скрывалъ отъ супруги свое знакомство съ дѣвушкой, о которой онъ говорилъ въ дневникѣ съ благоговѣйнымъ восторгомъ человѣка, въ первый разъ испытавшаго чистое чувство безъ всякой надежды, что оно можетъ быть когда-нибудь раздѣлено — такъ велика была между ними пропасть. Да развѣ онъ смѣлъ на что-нибудь надѣяться? Онъ былъ уже счастливъ, что ему позволяли изрѣдка приходить, читать, что его — пустого, негоднаго человѣка — не оттолкнули, а напротивъ, поддержали, вселивъ надежду, что и для него еще возможно нравственное обновленіе. Раздумье о своей негодности, новыя мысли, весь ужасъ брака, все это вѣдь явилось, именно благодаря этой случайной встрѣчѣ съ дѣвушкой, совсѣмъ не похожей на тѣхъ женщинъ, съ которыми ему приходилось встрѣчаться прежде, и одна мысль, что жена, узнавши объ этомъ знакомствѣ, можетъ оскорбить ни о чемъ не догадывавшуюся дѣвушку какой-нибудь выходкой, какимъ-нибудь рѣзкимъ словомъ, приводила его въ негодованіе.
«Надо быть осторожнымъ!» И онъ досталъ изъ письменнаго стола свой дневникъ и спряталъ его въ карманъ. «Такъ безопаснѣе!» рѣшилъ онъ и вышелъ изъ дому.
Горе и страданія Невѣжиной не помѣшали однако ей собрать самыя точныя справки. Подъ густой вуалью отправилась она вечеромъ по найденному адресу и основательно допросила дворника, посуливъ хорошую подачку за свѣдѣнія. Оказалось, что квартиру занимаетъ вдова-чиновница съ пятью дѣтьми.
— Съ пятью дѣтьми?… Молодая?..
— Не такъ, чтобы очень… Лѣтъ за сорокъ будетъ! отвѣчалъ дворникъ и прибавилъ: не сродственница ли вамъ!
— Да, да… Такъ вы говорите за сорокъ? изумилась Невѣжина.
— А можетъ, и больше, кто ее знаетъ. Вотъ… только средствами не то чтобы… Квартирка маленькая и то одну комнату сдаетъ… Жиличка одна живетъ…
— Жиличка… Кто?.. какъ фамилія?
— Барышня одна, учительница, госпожа Степовая.
— Молодая?
— Эта молодая изъ себя, такая аккуратненькая… Смирная и ласковая барышня, это надо сказать, не то что какъ другія прочія… Сами изволите знать — всякаго жильца есть! прибавилъ дворникъ, махнувъ рукой. — Живетъ тихо и благородно, какъ слѣдоваетъ… Утромъ на уроки ходитъ… Рѣдко-рѣдко, когда къ ней гости ходятъ… Вотъ одинъ статный такой, чернявый ходитъ, всегда двугривенный даетъ, какъ ты ему калитку отопрешь. Настоящій баринъ, не то что голь какая изъ студентовъ… Вотъ бы женишекъ для барышни… Какъ есть бы парочка! продолжалъ дворникъ, уже успѣвшій нѣсколько разъ побывать въ пивной и потому находившійся въ болтливомъ настроеніи.
— Часто онъ сюда ходитъ? нетерпѣливо перебила его Невѣжина.
— Да вамъ собственно, о чемъ же угодно узнать, барыня? мѣняя вдругъ тонъ, заговорилъ дворникъ. Ужъ я и такъ по своей добротѣ болтаю вамъ… какъ-бы чего не вышло… Сами изволите знать…
Невѣжина поспѣшила достать портмоне и подала десять рублей. Хотя дворникъ и изумился такой щедрой подачкѣ, но вида не показалъ и, принимая деньги, замѣтилъ:
— Вы, значитъ, на счетъ этого чернавинькаго барина?..
— Ну да… Говорите… Часто онъ бываетъ?
— Тэкъ-съ… Тэкъ-съ… протянулъ дворникъ. («Понимаемъ, молъ», говорило, казалось, его подвыпившее лицо съ маслеными глазами). Это я могу… Что жъ, врать не буду, не то, чтобы часто… Часто… этого я не замѣчалъ, а я у себя во дворѣ все вижу… Вотъ сегодня, значитъ, этакъ съ полчаса передъ вами будетъ, какъ ушелъ… Я у воротъ былъ…
— Благодарю… Только вы смотрите, никому ни слова… Понимаете? замѣтила она, собираясь, уходить.
— Что вы, барыня? Не извольте сомнѣваться… Одно слово — могила!.. Я это довольно даже хорошо понимаю… Иной разъ всякому справка нужна… Я и напредки, если угодно, со всѣмъ моимъ удовольствіемъ. По нашему званію намъ все должно быть извѣстно-съ… говорилъ онъ, отворяя дверь дворницкой и провожая за ворота.
«Должно, содержанка, подумалъ онъ, слѣдя глазами за быстро удалявшейся барыней. — А этому господину безпремѣнно надо сказать… Не бойсь, тоже отвалитъ!»
— И народъ, подумаешь! вдругъ проговорилъ онъ, разсмѣявшись, и вѣроятно по этому случаю отправился въ пивную напротивъ.
Невѣжинъ сидѣлъ въ кабинетѣ у стола, когда часу въ десятомъ вечера вошла къ нему Людмила Андреевна.
Онъ поднялъ голову и въ полутемномъ концѣ кабинета увидалъ быстро приближавшуюся фигуру жены.
— Мнѣ надо поговорить съ тобой! произнесла она глухимъ голосомъ, присаживаясь въ кресло у другого конца стола.
И тонъ, съ которымъ она произнесла эти слова, и злое выраженіе ея блѣднаго, осунувшагося лица, съ нервнымъ подергиваніемъ одной щеки, не предвѣщали ничего хорошаго.
Невѣжинъ отодвинулъ книгу и, стараясь скрыть невольное смущеніе, охватившее его, проговорилъ искусственно-небрежнымъ тономъ, закуривая папиросу:
— Въ чемъ дѣло?
— Мнѣ надо серьезно поговорить съ тобой! повторила она, подчеркивая слово: «серьезно». Ты, вѣроятно, самъ догадываешься о чемъ? прибавила она, взглядывая на мужа.
— Лучше безъ торжественныхъ предисловій… О чемъ я долженъ догадываться?
— Зачѣмъ ты обманываешь меня? Зачѣмъ ты такъ подло лжешь?
У Невѣжина ёкнуло сердце. Краска смущенія и досады залила его щеки. «Началось», подумалъ онъ, и проговорилъ:
— Нельзя ли безъ этихъ выраженій…
— Боже, какая требовательность! усмѣхнулась Невѣжина. — Онъ же еще и обижается! Этого я не ожидала… Да, ты лжешь! Я вѣдь знаю, что тебя удерживаетъ въ Петербургѣ… Я знаю, какая служба. Вы изволили влюбиться въ очаровательнаго ангела съ Фурштатской и забыли, что у васъ есть нравственныя обязательства къ женщинѣ, спасшей васъ отъ позора. Но развѣ любовь не подсказала вамъ, что обманывать не честно. Развѣ совѣсть не шепнула вамъ объ этомъ? Развѣ у васъ не хватило даже настолько мужества, чтобы сказать правду — и вы все время лгали?
Невѣжинъ все ниже и ниже опускалъ голову.
Каждое слово жены хлестало его какъ удары бича. И что могъ онъ сказать въ свое оправданіе? И ненависть къ этой женщинѣ росла все болѣе и болѣе.
А она, словно обрадовавшись случаю освободиться отъ накипѣвшей злобы, продолжала:
— Вы знаете, я не обманывала себя… настолько я умна. Я знала, почему вы женились на мнѣ. Вамъ нужны были деньги, и я дала вамъ эти деньги. Я любила васъ, я не требовала отъ васъ взамѣнъ любви, но я ждала, по крайней мѣрѣ, уваженія и правдивости. Я думала, что вы поймете, что, кромѣ денегъ, у меня есть и сердце. Я вѣдь тоже человѣкъ. Хоть бы каплю состраданія… Раньше вы хоть были искренни со мной, но потомъ… потомъ вы храбро исполняли обязанности мужа, хотя и чувствовали… омерзеніе. Такой низости я даже и отъ васъ не ждала…
Она продолжать болѣе не могла. Рыданія душили ее.
Краска давно отлила отъ щекъ Невѣжина. Онъ поблѣднѣлъ и молча смотрѣлъ на жену. Теперь она казалась ему еще отвратительнѣе послѣ этихъ жестокихъ упрековъ.
— Послушайте, сказалъ наконецъ Невѣжинъ, — я не стану оправдываться. Вы правы, я женился на васъ изъ-за денегъ, но вѣдь вы это знали. Женитьба моя была непростительной виной, вы вправѣ клеймить меня, я самъ презираю себя за это. Я васъ никогда не любилъ даже настолько, чтобы забыть свой позоръ. Теперь вы знаете, почему мнѣ невозможно болѣе жить съ вами. Ну да, я люблю, люблю безнадежно и все-таки люблю.
Онъ любитъ…
«Люблю безнадежно и все-таки люблю»!
О, еслибъ онъ сказалъ ей хоть что-нибудь подобное. Она бы все забыла, она готова была бы жизнь отдать за него. Но онъ любитъ другую. Даже не жалѣетъ ее настолько, чтобъ хоть не бросать ей въ глаза эти слова любви къ другой и чувство ненависти къ ней.
Этого она не въ силахъ была перенести. Она вскочила ст, кресла и, задыхаясь отъ гнѣва, произнесла:
— И вы думаете, что я вамъ позволю безнаказанно шутить чужой жизнью? Вы думаете, что я васъ купила — да, купила — чтобъ вы смѣялись надо мной? Не безпокойтесь. Я пойду къ вашей «святой» дѣвченкѣ и скажу ей… что вы такое… Я познакомлю ее съ вами. А если поздно, если она, ваша святая, ужъ соблазнилась вашимъ лицомъ… Знаемъ мы этихъ святыхъ учительницъ.
— Замолчите, прошу васъ, глухо проговорилъ Невѣжинъ. — О ней ни слова!
«О ней ни слова!» Такъ вотъ же…
И съ устъ жены сорвалось позорное слово о дѣвушкѣ.
Въ глазахъ у Невѣжина помутилось. На него нашелъ одинъ изъ тѣхъ припадковъ бѣшенства, когда люди не помнятъ, что дѣлаютъ. Онъ взялъ со стола маленькій револьверъ и, вздрагивая отъ гнѣва, прошепталъ:
— Уйдите.
А она, какъ нарочно, не уходила, эта ненавистная женщина, и вдругъ раздался выстрѣлъ.
Она бросилась въ двери. Прибѣжалъ лакей и осторожно отнялъ револьверъ изъ рукъ блѣднаго, какъ мертвецъ, Невѣжина.
— Ахъ, что вы сдѣлали, что вы сдѣлали, баринъ! сочувственно повторилъ слуга.
Наконецъ, Невѣжинъ пришелъ въ себя и велѣлъ тотчасъ же позвать доктора. Оказалось, что за докторомъ уже послали. Тогда онъ уѣхалъ изъ дома, переночевалъ у пріятеля и утромъ заявилъ въ полиціи, что стрѣлялъ въ жену.
Въ тотъ же день онъ узналъ, что она легко ранена, и просилъ пріятеля передать ей, чтобы она простила ему его поступокъ, и умолялъ ее, чтобы на слѣдствіи она не упоминала никакого имени.
Когда пріятель вернулся съ извѣстіемъ, что она обѣщаетъ это, Невѣжпнъ успокоился. На другой же день онъ былъ арестованъ. Отъ порукъ жены онъ отказался.
VI.
правитьВолнуемый воспоминаніями о прошломъ, Невѣжинъ провелъ почти безъ сна ночь послѣ судебнаго приговора и заснулъ только на разсвѣтѣ. Онъ не слыхалъ, какъ въ исходѣ седьмого часа надзиратель отворилъ форточку въ дверяхъ его камеры и бросилъ на койку дневную порцію чернаго хлѣба, какъ затѣмъ въ корридорѣ раздавались громкіе возгласы: «кипятокъ, кипятокъ!» предупреждавшіе узниковъ, имѣвшихъ свой чай, о разносѣ кипятка, — и проснулся, противъ обыкновенія, поздно.
Былъ двѣнадцатый часъ. Славный солнечный день врывался въ окно камеры, заливая маленькую клѣтку снопами яркаго, веселаго свѣта. Невѣжинъ только что окончилъ свой туалетъ, пріотворилъ окно, укрѣпленное цѣпями, жадно подышалъ свѣжимъ весеннимъ воздухомъ и занялся варкой кофе на спиртовой лампочкѣ, стараясь продлить это занятіе, чтобы какъ-нибудь убить время.
Не успѣлъ онъ докончить стакана, какъ дверь камеры съ шумомъ отворилась, и надзиратель произнесъ громкимъ голосомъ:
— Пожалуйте на свиданье!
Это была такая пріятная неожиданность, что молодой человѣкъ сперва не повѣрилъ. Дни свиданій съ матерью были у него по средамъ и воскресеньямъ, а сегодня была пятница.
«Неужели это она… такъ скоро!» пронеслось у него въ головѣ, и онъ переспросилъ надзирателя дрогнувшимъ отъ радостнаго волненія голосомъ:
— На свиданье… мнѣ? Развѣ сегодня есть свиданія?
— Вѣрно начальникъ разрѣшилъ не въ очередь.
Невѣжинъ бросился изъ камеры. Онъ шелъ такъ скоро, что старый надзиратель едва успѣвалъ за нимъ.
— Гдѣ свиданіе?… Общее или звѣриное, за рѣшеткой? спрашивалъ Невѣжинъ, когда они спускались съ лѣстницы…
— Развѣ забыли, что сегодня общихъ нѣтъ. Сегодня только для политическихъ! Вамъ, выходитъ, экстренное.
— Ахъ да, я и забылъ. Значитъ, и мнѣ въ камерѣ! обрадовался Невѣжинъ. — Вы будете присутствовать при свиданіи?
— Вамъ можно и безъ надзора! снисходительно замѣтилъ пучеглазый, военной выправки, старикъ, изъ бывшихъ жандармовъ. «Ты, молъ, уголовный, что съ тобой-то сидѣть!» подумалъ старикъ и прибавилъ: Вотъ провожу васъ и сейчасъ пойду опять наверхъ за другимъ господиномъ… Съ тѣмъ и сидѣть буду… Сегодня просто пятки горятъ…
— А что, устали?
— Да какъ не устать… Каждый на свиданье летомъ летитъ, словно угорѣлый, мнѣ и не поспѣть… Ноги мои ужъ старыя.
Невѣжинъ умѣрилъ шагъ и спросилъ:
— А кто пришелъ ко мнѣ… Вы не знаете?
Почему ему знать, кто тамъ сидитъ въ пріемной? Его дѣло одно: ходи съ главнаго поста наверхъ и оттуда внизъ.
Они спустились. Въ корридорѣ, недалеко отъ главнаго выхода, со спискомъ въ рукахъ, стоялъ дежурный помощникъ, не «безтолковый», а добрый, пользовавшійся расположеніемъ и посѣтителей, и заключенныхъ, высокій худощавый брюнетъ, съ добрымъ лицемъ, не успѣвшимъ еще пріобрѣсти равнодушно-оффиціальнаго выраженія тюремной крысы.
— Сейчасъ придутъ къ вамъ! мягко проговорилъ онъ, посматривая на часы, и, отмѣчая на бумажкѣ время, указалъ на одну изъ камеръ.
Въ эту минуту какая-то молодая дама въ глубокомъ траурѣ, съ корзиной въ рукахъ, проходила мимо и взглянула на молодого человѣка тѣмъ необычайно ласковымъ, сочувственнымъ взглядомъ, которымъ умѣютъ глядѣть только женщины, испытавшія несчастіе въ жизни.
«Вѣрно принимаетъ меня не за уголовнаго!»
Невѣжинъ остановился, чтобы дать ей дорогу и, въ свою очередь, взглянулъ съ невольнымъ уваженіемъ на это милое, грустное лицо съ заплаканными глазами. И этотъ глубокій трауръ, и выраженіе ея безконечно добраго лица, и самая походка… все свидѣтельствовало о большомъ горѣ.
Дама вдругъ остановилась и подняла кверху голову. Счастливое, радостное выраженіе освѣтило ея лицо. Быстро спускаясь съ лѣстницы и весело кивая кудрявой головой, шелъ къ ней молодой человѣкъ… Вотъ онъ спустился, протянулъ ей обѣ руки и на ходу проговорилъ, обращаясь къ помощнику:
— Ужъ вы, пожалуйста, не оттяните ни одной минуты… Теперь ровно двѣнадцать!
И они оба скрылись въ сосѣдней камерѣ, сопровождаемые надзирателемъ.
Невѣжинъ вошелъ въ свою и заходилъ въ волненіи взадъ и впередъ. Нѣсколько минутъ, протекшихъ въ ожиданіи, показались ему чуть ли не вѣчностью.
«Скоро ли?»
Онъ смотрѣлъ нетерпѣливо на часы, останавливался у дверей, прислушиваясь къ шагамъ въ корридорѣ, нѣсколько разъ выглядывалъ изъ-за двери… никого не было. Онъ не сомнѣвался, что придетъ Зинаида Николаевна. Кому прійти другому? Цѣлыхъ семь мѣсяцевъ онъ ее не видалъ… Вчера только въ судѣ, но тамъ было такъ темно. Онъ давно хотѣлъ просить этого свиданія съ ней и не рѣшался. Теперь, передъ разлукой навсегда, онъ долженъ ее видѣть, долженъ объясниться.
Наконецъ, двери отворились именно въ ту минуту, когда Невѣжинъ не ожидалъ этого и стоялъ въ противуположномъ концѣ камеры.
Невѣжинъ быстро обернулся и замеръ на мѣстѣ отъ изумленія.
Вмѣсто дѣвушки, которую онъ ждалъ, передъ нимъ стояла его жена.
Она робко, точно виноватая, протянула ему руку и промолвила тихимъ голосомъ, полнымъ мольбы:
— Прости… Простите, поправилась она, — что я пришла. Я знаю, вы не хотѣли меня видѣть раньше, но теперь… послѣ приговора…
Невѣжинъ взглянулъ на жену. Боже мой! какъ осунулась, какъ постарѣла она въ послѣднее время! Особенно поразило его выраженіе какого-то покорнаго страданія, смягчившее черты ея лица, и кроткій грустный взглядъ ея глазъ.
Ему стало безконечно жаль эту женщину, жизнь которой была разбита по его винѣ. Прежняя ненависть къ ней давно улеглась въ его сердцѣ.
Почтительно и осторожно, какъ подходятъ къ трудно больнымъ, подошелъ онъ къ женѣ, поцѣловалъ ея руку и сказалъ:
— Намъ обоимъ тяжело было видѣть другъ друга.
Она подняла на него взоръ, тотъ же кроткій, молящій, и ничего не сказала.
— Особенно мнѣ, прибавилъ Невѣжинъ.
— Почему? проронила она чуть слышно.
— Я слишкомъ виноватъ передъ вами… Вы это знаете.
Онъ предупредительно предложилъ ей стулъ и самъ сѣлъ на другой.
— Я пришла не для того, чтобы намъ считаться, наконецъ заговорила она. — Довольно было счетовъ. Я больше была виновата. Изъ-за меня случилось все это несчастіе… Я забыла, видите ли, что это мнѣ не къ лицу, ревновать… Я требовала невозможнаго…
Невѣжинъ молчалъ. Примолкла и Людмила Андреевна.
— Я пришла теперь, чтобъ просить васъ, умолять объ одномъ…
— О чемъ?
— Позвольте мнѣ ѣхать въ Сибирь за вами…
Этой просьбы Невѣжинъ никакъ не ожидалъ.
Она замѣтила выраженіе изумленія на его лицѣ и торопливо прибавила:
— Я поѣду за вами не какъ жена… О, нѣтъ. Я прошу только права заботиться о васъ, быть вашей сидѣлкой, нянькой, чѣмъ хотите. Я не буду имѣть претензіи ни на что. Если хотите, я не буду показываться вамъ на глаза, но только позвольте быть около васъ.
Хотя такое самоотверженіе и тронуло молодого человѣка, однако онъ рѣшительно отвѣтилъ:
— Это невозможно… Я никогда не соглашусь, чтобы вы ради меня ѣхали въ Сибирь.
— А вы думаете, что здѣсь или гдѣ-нибудь мнѣ будетъ лучше? — сказала она. — Не откажите. Не думайте, что я стѣсню васъ… Вы будете свободны… Я буду скрывать отъ всѣхъ, что я ваша жена…
— Неужели вы думаете, что я могу принять такое предложеніе? — порывисто воскликнулъ Невѣжинъ.
— Ну, хорошо, не надо… Такъ вотъ что! я устрою вамъ возможность бѣжать въ пути. Берите деньги и бѣгите за границу…
— Благодарю васъ. И на это я не могу согласиться.
Она печально поникла головой.
— Послушайте… вы все еще сомнѣваетесь. Вы думаете, что я хлопочу для себя… Такъ хотите развода? Я готова взять все на себя. Моя жизнь кончена, а ваша впереди… Вѣрите вы теперь мнѣ?
Глубоко взволнованный, Невѣжинъ горячо проговорилъ:
— Я вѣрю вамъ, благодарю васъ и…
— Отказываетесь?
— Да, отказываюсь. Позвольте мнѣ попробовать стать порядочнымъ человѣкомъ! — добавилъ онъ съ горькой усмѣшкой.
Снова наступило молчаніе. Наконецъ они заговорили о другихъ вещахъ. Жена разспрашивала мужа о тюремной жизни, Невѣжинъ разспрашивалъ объ общихъ знакомыхъ. Они разстались нѣсколько примиренные. Она выпросила позволеніе изрѣдка навѣщать его до отъѣзда и проводить хоть до Нижняго.
Черезъ часъ послѣ ухода жены, Невѣжина снова позвали на свиданіе.
На этотъ разъ онъ не обманулся. Когда онъ вошелъ въ ту же самую комнату, въ которой только что видѣлся съ женой, тамъ уже сидѣла Зинаида Николаевна.
При видѣ Зинаиды Николаевны, Невѣжина охватило такое волненіе, что въ первую минуту, растерянный и смущенный, онъ не находилъ словъ. Казалось, онъ все еще не вѣрилъ такому счастью.
«Вы пришли… пришли?» — безсмысленно повторялъ онъ, не сознавая, что говоритъ, порывисто пожималъ протянутую руку и глядѣлъ на Зинаиду Николаевну восторженно-умиленнымъ, благодарнымъ взоромъ.
Благодаря присутствію этой дѣвушки, отъ которой словно вѣяло чѣмъ-то чистымъ и свѣтлымъ, Невѣжинъ весь какъ-то внутренно умилился и просвѣтлѣлъ. Эти славные синіе глаза, кротко и грустно глядѣвшіе изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ, проникали въ самую душу, очищая ее своимъ чистымъ свѣтомъ. И маленькая полутемная камера, казалось Невѣжину, вдругъ просвѣтлѣла.
А молодая дѣвушка, видимо, не ждала такой встрѣчи. Смущенная такимъ проявленіемъ чувства, безмолвно сидѣла она, склонивъ голову.
— Я не знаю, какъ и благодарить васъ — началъ наконецъ Невѣжинъ, присаживаясь на стулъ — за то, что вы не отказали въ моей просьбѣ… пришли… Я до сихъ поръ не вѣрю, что вы здѣсь… Я думалъ… вы не захотите… А мнѣ такъ хотѣлось… васъ видѣть, сказать вамъ… просить прощенія…
— Въ чемъ? проронила Зинаида Николаевна.
— Въ чемъ? переспросилъ Невѣжинъ… Такъ выслушайте меня… Вѣдь скоро и конецъ этому свиданію… А мнѣ хочется вамъ многое сказать!… продолжалъ Невѣжинъ, волнуясь и спѣша поскорѣй излить свою душу послѣ долгаго молчанія. — Вы знаете-ли, чѣмъ я вамъ обязанъ?.. Благодаря этой счастливой случайной встрѣчи съ вами, я понялъ всю пустоту, всю мерзость моей жизни… Вамъ, вашимъ теплымъ словамъ обязанъ я, что прозрѣлъ, что иначе взглянулъ на окружающее и не самого себя… Я сталъ думать, сталъ читать, у васъ я увидалъ честныхъ, хорошихъ людей, на которыхъ прежде клеветалъ, повторяя ходячія фразы людей нашего общества… И вся прежняя жизнь стала мнѣ отвратительной… я искренно хотѣлъ съ нею раздѣлаться… Но я слабъ, я безхарактеренъ… сразу я не могъ рѣшиться… О, какъ благодаренъ я вамъ, Зинаида Николаевна, что вы тогда не оттолкнули меня, что вы позволили мнѣ хоть изрѣдка заходить къ вамъ, говорить о себѣ и слушать насъ. Вы поддерживали во мнѣ надежду подняться, бодрили меня какъ добрая сестра, совѣтовали не унывать и, въ минуты отчаянія, освѣщали передо мной пропасть, въ которой я былъ… Я хотѣлъ изъ нея выйти и въ тоже время скрывалъ отъ васъ… скрывалъ главное…
Невѣжинъ говорилъ взволнованнымъ, задушевнымъ голосомъ. Слезы стояли у него на глазахъ… Онъ на секунду остановился.
— Напрасно вы такъ волнуетесь! мягко заговорила Зинаида Николаевна. — Вы, кажется, ничего отъ меня не скрывали.
— Нѣтъ… не утѣшайте… Я скрылъ отъ васъ, какъ я женился… Объ этомъ я никогда не говорилъ… У меня не хватало силъ признаться въ такой подлости вамъ, именно вамъ. Я нѣсколько разъ хотѣлъ говорить объ этомъ и… и не рѣшался… Я думалъ, что тогда вы будете совсѣмъ презирать меня, а этого я не могъ перенести… Я хотѣлъ вамъ сказать только тогда, когда бы разорвалъ со всѣмъ прошлымъ… Теперь оно невольно разорвано… Вы были въ судѣ… Вы слышали… Вы видѣли жену… Такъ знайте то, что я скрывалъ… Я женился ради денегъ… Я продалъ себя, не понимая, что гублю и свою и чужую жизнь… Я не любилъ жену и раньше, а потомъ, когда я встрѣтилъ васъ, она мнѣ сдѣлалась ненавистна… Притворяться я болѣе не могъ… И безъ того было много притворства. Теперь вы знаете все! прибавилъ тихо Невѣжинъ, опуская свою кудрявую голову, словно подсудимый, ожидающій приговора.
Молодая дѣвушка сама еще ниже склонила голову, чувствуя, что этотъ голосъ, полный мольбы и страсти, невольно, какъ тать, закрадывается въ ея сердце и будитъ новыя чувства. Давно ли этотъ человѣкъ былъ для нея просто случайнымъ знакомымъ, котораго она чуть-чуть пожалѣла, не подозрѣвая, что онъ любитъ ее… И еслибы эта исповѣдь была сдѣлана раньше, Зинаида Николаевна навѣрно отнеслась бы суровѣй, а теперь… теперь она еще болѣе жалѣла этого красиваго молодого человѣка, слова котораго звучали, казалось, такимъ искреннимъ раскаяніемъ и такой заразительной нѣжностью скрываемой любви…
И вмѣсто суроваго приговора она промолвила тихимъ голосомъ:
— Вы почти искупили свою вину… Вы слишкомъ наказаны
— И вы прощаете?.. вы? невольно воскликнулъ Невѣжинъ въ радостномъ волненіи.
Прощаетъ ли она? Довольно было посмотрѣть на ея лицо, ласковое и грустное, чтобъ не спрашивать объ этомъ.
— Какое же имѣю я право обвинять васъ?.. сказала она…
— О, благодарю васъ… Теперь мнѣ будетъ легче начать новую жизнь! порывисто воскликнулъ Невѣжинъ. — И вотъ еще что. Вы не думайте, что я стрѣлялъ въ жену изъ какихъ-нибудь побужденій… Я не смѣю сказать причины, но клянусь вамъ…
— Я все знаю! невольно сорвалось у нея.
— Знаете? То есть что же знаете? испуганно переспросилъ Невѣжинъ.
— Почему вы стрѣляли! прошептала Зинаида Николаевна, и на ея лицѣ появилось серьезное, страдальческое выраженіе. — Вчера ваша жена была у меня…
— Жена… У васъ? И она осмѣлилась? вспылилъ вдругъ Невѣжинъ.
— Не волнуйтесь… Она не винитъ васъ, она во всемъ винитъ себя… Она глубоко къ вамъ привязана и желаетъ вамъ счастья…
— Она сейчасъ была у меня… Предлагала бѣжать за границу, предлагала ѣхать со мной въ Сибирь…
— И что же? Вы отказались? съ живостью спросила Зинаида Николаевна.
— Конечно… Но что же она говорила вамъ?..
— Она все мнѣ сказала… но потомъ поняла, что я не виновата. Скажите сами, виновата ли я?
И, сказавъ эти слова, Зинаида Николаевна подняла на Невѣжина свѣтлый, чистый взглядъ своихъ прелестныхъ глазъ.. Въ этомъ взглядѣ былъ и вопросъ, и состраданіе. О, какъ хороша была она въ эту минуту, серьезная и смущенная, безъ вины виноватая дѣвушка, невольная участница семейной драмы, окончившейся ссылкой.
— Я виноватъ… что, недостойный, осмѣлился боготворить васъ… Я понималъ, что я для васъ чужой… Я ни на что не надѣялся. Но это было выше моихъ силъ. Ну да, я люблю безнадежно…. Никого никогда я такъ не любилъ. Съ вашимъ чуднымъ образомъ я уѣду въ Сибирь, и онъ поддержитъ меня! вдругъ воскликнулъ Невѣжинъ. Простите, умоляю васъ, эту дерзость… Въ первый и послѣдній разъ сорвалось это слово… Скажите, что вы прощаете.
Она давно ему простила и протянула ему руку. Слезы брызнули изъ его глазъ, и онъ припалъ къ ея рукѣ, покрывая ее поцѣлуями.
Зинаида Николаевна тихо освободила свою руку. Сама взволнованная этой сценой, она чувствовала не одну только жалость къ Невѣжину.
— Успокойтесь… не волнуйтесь! говорила она испуганнымъ голосомъ, вся блѣдная и серьезная… Я не могу раздѣлять вашего чувства, но я цѣню его…
Онъ просвѣтлѣлъ. Могъ ли онъ надѣяться на большее?
— И вы когда-нибудь напишите мнѣ… хоть строчку… одну строчку… Вы поддержите меня и тамъ, въ далекой Сибири.
— Напишу… И теперь же напишу къ своимъ роднымъ, чтобъ васъ пріютили. Вѣдь я сама сибирячка. Вы ѣдете въ мой родной городъ! съ улыбкой прибавила она. — Тамъ не такъ скверно, какъ вы думаете. Быть можетъ, еще и увидимся.
— Неужели можетъ быть такое большое счастіе? какъ ребенокъ воскликнулъ Невѣжинъ.
Минуты свиданія пробѣжали быстро. Помощникъ заглянулъ въ двери, и они разстались.
— Прощайте!.. проговорилъ Невѣжинъ.
— До свиданія! отвѣтила Зинаида Николаевна. Я еще навѣщу васъ.
Счастливый поднимался въ этотъ день Невѣжинъ на свою галлерею.
VII.
правитьВасилій Андреевичъ Ржевскій-Пряникъ или, какъ коротко называли его сибирскіе обыватели, «генералъ», занимавшій въ старыя времена, соотвѣтствующія нашему разсказу, видное мѣсто въ отдаленной Жигановской губерніи, въ 9 часовъ іюньскаго утра, былъ, по обыкновенію, на своемъ посту — за письменнымъ столомъ въ небольшомъ, щегольски убранномъ кабинетѣ.
Вполнѣ готовый начать многотрудное дѣловое утро и уже получившій за чаемъ обычную порцію внушеній отъ своей супруги, дамы, какъ узнаетъ читатель, весьма характерной, Василій Андреевичъ былъ радъ, что долгъ службы призывалъ его въ кабинетъ (супруга сегодня была не въ духѣ), и первымъ дѣломъ занялся пересмотромъ только что полученной петербургской почты.
Это былъ кругленькій, гладкій, невысокаго роста, бодрый и живой старичекъ, съ манерами человѣка, бывавшаго въ свѣтѣ, изъ породы мышиныхъ жеребчиковъ. Свѣжій, чистенькій, румяный, сохранившійся, не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, съ рѣденькими, тщательно приглаженными, сѣденькими волосами на височкахъ и оголеннымъ черепомъ, съ расплывшимися чертами когда-то красиваго лица, Василій Андреевичъ не глядѣлъ козыремъ: во всей его фигурѣ не было ни импонирующаго юпитеровскаго величія, не специфической чиновничьей выправки, и если бъ не изящно сшитый форменный сюртукъ, обличавшій его административную профессію, Василія Андреевича едва ли приняли, бы за «генерала»
И кабинетъ, въ которомъ Василій Андреевичъ несъ, какъ онъ выражался, «тяготу своего положенія», то-есть суетился и волновался, разсказывалъ анекдоты и слушалъ ихъ, писалъ резолюціи и временами набрасывался пѣтушкомъ на подчиненныхъ, совсѣмъ не имѣлъ той внушительной, дѣловой, солидной обстановки, которой обыкновенно щеголяютъ петербургскіе администраторы. Напротивъ, у Василія Андреевича все было какъ-то по-дамски, уютно и весело, и обстановка кабинета напоминала обстановку стараго вивера, провелшаго молодость не безъ пріятныхъ воспоминаній. И мебель, и масса бездѣлокъ и сувенировъ, украшавшихъ столъ, все говорило, что хозяинъ имѣетъ вкусъ не къ однимъ только скучнымъ дѣламъ, а обладаетъ и эстетической жилкой. Среди фотографій, развѣшанныхъ по стѣнамъ, было не мало женскихъ портретовъ, преимущественно извѣстныхъ актрисъ и пѣвицъ, и все съ собственноручными надписями.
Василій Андреевичъ прочелъ уже нѣсколько бумагъ, сдѣлалъ соотвѣтствующія отмѣтки, и лицо его сохранило по прежнему добродушное выраженіе — изъ Петербурга ни одного запроса, ни одного замѣчанія. Вслѣдъ за тѣмъ онъ сталъ просматривать петербургскія газеты, какъ вдругъ лицо его побагровѣло, нижняя губа оттопырилась, и онъ швырнулъ одну злополучную газету отъ себя.
Въ тѣ отдаленныя времена, о которыхъ идетъ рѣчь, въ газетахъ еще появлялись корреспонденціи, приводившія въ волненіе не однихъ только господъ засѣдателей, и корреспонденція изъ Жиганска была хоть и не особенно пикантной, но все-таки взволновала Василія Андреевича.
Онъ былъ до-нельзя чувствителенъ ко всякимъ газетнымъ сообщеніямъ, и если въ нихъ не восхищались его дѣятельностью, то Василій Андреевичъ забывалъ и о любви къ литературѣ, и о знакомствѣ съ извѣстными писателями, портреты которыхъ красовались у него въ кабинетѣ, и готовъ былъ бы запретить всѣ газеты.
Еще бы! Онъ, вѣчный житель столицы, привыкшій къ удовольствіямъ и сутолокѣ столичной жизни, не пропускавшій ни одного перваго представленія, пожертвовалъ всѣмъ этимъ и пріѣхалъ въ эту трущобу, одушевленный самыми благими намѣреніями просвѣтить дикихъ сибиряковъ, и вдругъ дѣятельностью его не восхищаются, напротивъ…
— Опять! — прошепталъ онъ. — Опять эти негодяи пишутъ…
Онъ снова взялъ въ руки газету и вновь перечелъ, что пишутъ «эти негодяи», подъ собирательнымъ именемъ которыхъ Василій Андреевичъ разумѣлъ нѣсколько лицъ, особенно имъ нелюбимыхъ, которыхъ онъ подозрѣвалъ въ сочиненіи корреспонденцій.
«Негодяи», однако, ничего ужаснаго не писали. Въ злополучной корреспонденціи, сообщавшей обычные, всѣмъ извѣстные факты изъ сибирской жизни, между прочимъ, выражалось сожалѣніе, что на Василія Андреевича имѣютъ нехорошее вліяніе люди весьма сомнительные…
Это была не первая корреспонденція, и старика волновали не столько факты, сообщаемые въ нихъ, сколько предположеніе, что на него могутъ имѣть вліяніе… «Онъ все самъ… На него никто не можетъ имѣть вліянія!»
— Я розыщу негодяя, который сообщаетъ этому мерзавцу редактору пасквили… Я его… Я въ двадцать четыре часа…
Василій Андреевичъ былъ въ самомъ воинственномъ настроеніи и ужъ собрался, было, по обыкновенію, послать верхового за подозрѣваемымъ корреспондентомъ, какъ вдругъ двери кабинета растворились, и въ комнату вошла высокая, довольно полная барыня, лѣтъ сорока, сохранившая еще, благодаря косметикамъ, нѣкоторую пикантность своей отцвѣтающей красоты.
Хотя Василій Андреевичъ добродушно вѣровалъ въ личное свое мужество и, вспоминая старыя времена, когда онъ былъ военнымъ и служилъ адъютантомъ, любилъ разсказывать, какъ, благодаря его находчивости, не было проиграно окончательно какое-то сраженіе въ крымскую кампанію, тѣмъ не менѣе, при видѣ строгаго, недовольнаго лица съ знакомой ему складочкой между густыми подведенными бровями, воинственный пылъ Василія Андреевича какъ-то внезапно погасъ. Онъ забылъ о корреспондентѣ, забылъ о «мерзавцѣ» петербургскомъ редакторѣ и, присмирѣвшій, смотрѣлъ на свою дебелую супругу, въ изящномъ утреннемъ капотѣ, плотно облегавшемъ формы внушительныхъ размѣровъ, далеко не съ тѣмъ бравымъ видомъ, который бы напоминалъ храбраго, мужественнаго адъютанта, когда-то спасшаго честь русской арміи.
— Полюбуйся, что мнѣ пишетъ Катринъ! — заговорила ея превосходительство рѣзкимъ контральтовымъ голосомъ, держа въ своихъ выхоленныхъ бѣлыхъ пальцахъ маленькій исписанный листокъ почтовой бумаги.
— Развѣ что-нибудь непріятное? — слукавилъ Василій Андреевичъ.
— А ты думалъ пріятное!? Она пишетъ, что въ Петербургѣ недовольны… что на тебя имѣютъ вліяніе какіе-то авантюристы… Я тебѣ говорила… Что тебѣ за охота связываться съ этимъ Сикорскимъ?
При этомъ имени Василій Андреевичъ вспыхнулъ.
— Катринъ пишетъ вздоръ! — заговорилъ онъ своимъ тоненькимъ теноркомъ, представлявшимъ рѣзкую противоположность съ мужественнымъ голосомъ его супруги. — Какіе авантюристы?.. Это все сплетни… Я никому не позволю водить себя за носъ! Я, кажется…
— «Ты, кажется!» — передразнила Марья Петровна — «Ты, кажется…» Ты простофиля и больше ничего!.. — проговорила Марья Петровна тономъ, недопускающимъ никакого возраженія. — И это всѣмъ кажется, кромѣ тебя!.. Я больше терпѣть не намѣрена… слышишь? Завезъ меня въ какую-то трущобу, гдѣ ни общества, ни людей, гдѣ я должна принимать какихъ-то чумазыхъ чиновницъ. Благодарю… Мнѣ это надоѣло… Пяти лѣтъ довольно… Пиши и просись на другое мѣсто, пока тебя не отозвали, помимо твоего желанія.
Василій Андреевичъ слушалъ и только безпомощно пожималъ плечами. Пиши! Легко какъ разсуждаютъ эти женщины! Точно онъ не писалъ и не просился отсюда. Точно ему весело жить въ этой дырѣ, гдѣ еще его не цѣнятъ, какъ слѣдуетъ.
И интереснѣе всего, что Марья Петровна коритъ его за трущобу… А кто, какъ не она, заставила его ѣхать сюда? Еслибъ не честолюбивый червякъ, не дававшій покоя Марьѣ Петровнѣ, жилъ бы теперь Василій Андреевичъ въ Петербургѣ, занималъ бы нѣсколько мѣстъ въ благотворительныхъ учрежденіяхъ, рыскалъ бы съ утра до вечера, что-то устраивая и о чемъ-то хлопоча, и жизнь текла бы весело… Утро съ благотворительными дамами, вечера въ театрѣ, хорошо было… Всѣ его любили, особенно женщины. Кокотки даже звали не иначе какъ «cher Basile». Эта жизнь была какъ разъ по вкусу Василія Андреевича, но Марьѣ Петровнѣ хотѣлось выдвинуть Базиля. Она хлопотала и, наконецъ, добилась, что его назначили, и теперь она же винитъ его…
Все это пролетало въ головѣ Василія Андреевича, но сказать этого онъ не рѣшился. Обиженный, онъ только рискнулъ замѣтить:
— Ты, кажется, сама совѣтовала ѣхать сюда.
— Совѣтовала! Разумѣется, совѣтовала. Я думала, что ты съумѣешь воспользоваться положеніемъ… Зарекомендуешь себя, тебя переведутъ… ты выдвинешься, а вмѣсто этого… ты даже и не умѣешь держать себя, какъ слѣдуетъ… Пойми, у насъ дѣти, и наконецъ я еще не старуха… чтобы закопать себя здѣсь…
— Но, мой другъ…
— Ахъ, молчи пожалуйста! гнѣвно перебила Марья Петровна… Какова моя жизнь?.. Что ты мнѣ даешь?..
Василій Андреевичъ хорошо зналъ, что когда супруга касается этого щекотливаго вопроса, то лучше всего молчать, подавая лишь по-временамъ реплики, тѣмъ болѣе, что онъ ничего и не могъ теперь давать ей, кромѣ платонической любви и безграничнаго подчиненія, что Марьѣ Петровнѣ, повидимому, казалось недостаточно. И онъ храбро молчалъ, умоляя только по временамъ говорить потише, пока разгнѣванная петербургскимъ письмомъ Марья Петровна не излила на лысую голову Василія Андреевича всю накопившуюся желчь скучающей барыни…
"Ну, теперь, кажется, кончено! " подумалъ Василій Андреевичъ, но, на бѣду его, Марья Петровна увидала скомканный номеръ газеты… Увидала, прочла и съ насмѣшливой ироніей проговорила:
— Доволенъ?.. Очень хорошо… Отлично… Теперь ты узнай, кто писалъ, пригласи къ себѣ и либеральничай съ нимъ… Убѣждай, что ты добродѣтельный чиновникъ…
Это было ужъ слишкомъ! Василій Андреевичъ не выдержалъ и отважно проговорилъ:
— Я его призову и… Ты увидишь, что я съ нимъ сдѣлаю!
— Ты-то… Старый дуракъ?..
И, проговоривъ эти слова съ нескрываемымъ презрѣніемъ и увѣренностью, что въ справедливости ихъ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, Марья Петровна величественно удалилась, шелестя треномъ à la Сара Бернаръ.
Василій Андреевичъ нѣсколько времени отдувался, пока не почувствовалъ вновь воинственнаго настроенія.
«Гмъ… Простофиля… Старый дуракъ… Она всегда увлечется. Я покажу, какой я простофиля! Со мной шутки коротки!» проговорилъ Василій Андреевичъ и рѣзко позвонилъ.
Черезъ минуту вошелъ курьеръ.
— Ты чего же копаешься, а? У меня — смотри! вдругъ крикнулъ Василій Андреевичъ, принимая начальническій видъ.
Курьеръ вытянулся въ струнку, и видъ этого замершаго курьера, вперившаго глаза, въ которыхъ, казалось, сверкало рвеніе перервать горло кому потребуется, нѣсколько смягчилъ старика.
— Сію минуту послать верхового за Подушкинымъ! Знаешь?
— Никакъ нѣтъ-съ.
— Дуракъ! Узнай. Спроси тамъ, въ канцеляріи, гдѣ живетъ Подушкинъ. Чтобы сейчасъ господинъ Подушкинъ явился ко мнѣ. Немедленно!.. По экстренному дѣлу… Понялъ?
— Понялъ. Только, осмѣлюсь доложить, верховой усланъ.
— Куда?
— Изволили послать въ городъ…
— Такъ немедленно послать, когда вернется. Никого тамъ нѣтъ ко мнѣ?
— Есть-съ. Трущобинскій засѣдатель Прощалыжниковъ, дожидается.
— Прощалыжниковъ? Зачѣмъ? Пусть явится въ пріемный день.
— Изволили приказать явиться сегодня.
— Ахъ, да… Прощалыжниковъ! вдругъ вспомнилъ Василій Андреевичъ. — Прощалыжниковъ? повторилъ онъ суровымъ тономъ. — Зови его. Въ пріемную зови.
Бѣдный господинъ Прощалыжниковъ! Зачѣмъ судьба его кинула сюда, въ эту злополучную минуту, какъ разъ послѣ бурной супружеской сцены и прочитанной корреспонденціи!
Явись онъ часомъ-двумя позже, кто знаетъ, можетъ быть день этотъ, яркій іюньскій день, глядящій такъ весело въ высокія окна пріемной комнаты, не имѣлъ бы для господина Прощалыжникова такого рокового значенія.
Быстрыми, мелкими шажками приближался Василій Андреевичъ къ скромной фигуркѣ, стоявшей у дверей, близъ входа, и по мѣрѣ приближенія болѣе и болѣе закипалъ гнѣвомъ. Когда онъ приблизился, наконецъ, и увидалъ маленькаго, коренастаго замухрыгу, обросшаго щетиной рыжихъ волосъ, среди которыхъ сіялъ, во всемъ своемъ великолѣпіи, красносизый большой носъ и замирали въ почтительно-трепещущемъ взглядѣ сѣрые, заплывшіе, лукавые глазки, — Василій Андреевичъ уже окончательно олицетворялъ собою бога гнѣва… Онъ весь побагровѣлъ, обыкновенно оловянные глаза метали нѣчто въ родѣ молній. Въ эту минуту въ головѣ Василія Андреевича какъ-то смѣшались — и этотъ невзрачный Прощалыжниковъ со всѣми его грѣхами, вольными и невольными, и «эти негодяи», писавшіе корреспонденцію, и «простофиля» Марьи Петровны… И негодованіе на Прощалыжинкова за всѣ его служебныя беззаконія охватило вдругъ съ большей силой Василія Андреевича.
— Вы Трущобннскій засѣдатель… Прощалыжниковъ? выкрикнулъ, подлетая какъ-то бочкомъ, Василій Андреевичъ…
— Точно такъ-съ…
: -- Молчать! вдругъ взвизгнулъ своимъ теноркомъ Василій Андреевичъ. — Вы позорите мундиръ… Слышите ли? мундиръ, который вы носите… Взятки, вымогательства, грабежъ… Мерзость… Мнѣ все извѣстно…
— Позвольте доложить… пролепеталъ засѣдатель.
— Молчать! Подъ судъ… Разбойникъ… Для васъ сѣрой куртки мало… Въ острогѣ сгною!.. продолжалъ Василій Андреевичъ, не помня уже себя отъ гнѣва, и продолжалъ выкрикивать слова въ упоръ, то отступая, то снова наскакивая, словно бы собираясь заклевать засѣдателя.
Господинъ Прощалыжниковъ трепеталъ. Онъ трепеталъ отчасти искренно, отчасти и съ нѣкоторой, не лишенной виртуозности, искусственностью, понимая, что въ подобныхъ случаяхъ лишній трепетъ, какъ лишняя ложка масла въ кашѣ, дѣла не испортитъ.
И когда Василій Андреевичъ уже истощилъ весь свой зарядъ гнѣва и остановился, тяжко дыша и не зная, что ему теперь еще сдѣлать съ господиномъ Прощалыжниковымъ, господинъ Прощалыжниковъ все продолжалъ еще трепетать и всей фигурой, и замирающимъ взглядомъ своихъ сѣрыхъ глазъ.
Эта покорность нѣсколько смутила Василія Андреевича.
— Что можете сказать въ свое оправданіе? Но помните… мнѣ все извѣстно! отрывисто прибавилъ онъ.
— Осмѣлюсь доложить… клевета… Интриги… Это все корреспондентъ…
— Что? Какой корреспондентъ?..
— Подученъ другимъ человѣкомъ, желающимъ на мое мѣсто… Извольте приказать собрать свѣдѣнія… Всѣ обыватели меня одобряютъ…
— Что вы городите… Какой корреспондентъ?.. Корреспондентъ! вдругъ озлился Василій Андреевичъ. — На васъ жалобы со всѣхъ сторонъ.
— Ваше превосходительство… Не погубите!..
— Немедленно подавайте въ отставку… Вы болѣе не засѣдатель… Ступайте!
Прощалыжниковъ ушелъ, понуривъ голову, а Василій Андреевичъ еще постоялъ секунду въ залѣ и, замѣтивъ въ полурастворенной двери гостиной жену, привлеченную шумомъ, не безъ гордости взглянулъ на нее, какъ бы приглашая ее убѣдиться: простофиля ли онъ или нѣтъ, — и прошелъ къ себѣ въ кабинетъ съ видомъ побѣдителя.
«Я покажу, какъ шутки шутить! повторялъ расхорохорившійся старикъ, присаживаясь къ столу… Я ихъ подтяну!.. Ужасно трудно съ этими мерзавцами иначе вести дѣло…»
«Ахъ, тяжела ты, шапка Мономаха!» вздохнулъ Василій Андреевичъ и, случайно взглянувъ на портретъ какой-то хорошенькой женщины, вспомнилъ о Петербургѣ и еще разъ пожалѣлъ, что судьба забросила его въ этотъ отвратительный Жиганскъ.
— Господинъ Сикорскій! доложилъ ему вошедшій курьеръ.
— Проси сюда! приговорилъ Василій Андреевичъ и, уткнувшись въ бумаги, лежавшія передъ нимъ, принялъ сосредоточенный, строгій видъ погруженнаго въ занятія человѣка.
Худой, какъ спичка, низенькій и тщедушный на видъ господинъ, лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ умнымъ и серьезнымъ лицомъ, безшумно, словно крадучись, вошелъ въ кабинетъ.
Онъ на секунду пріостановился, бросилъ быстрый взглядъ на склонившуюся надъ бумагами и все еще рдѣвшую лысину его превосходительства и, едва улыбнувшись своими тонкими, безкровными губами, вмѣсто того, чтобы итти къ столу, тихими шагами отошелъ къ окну.
Не смотря на скромно-почтительную позу, въ какой онъ стоялъ, выжидая, пока Василій Андреевичъ окончитъ свою невинную игру въ занятія и обратитъ на него вниманіе, — этого скромнаго господина никакъ нельзя было признать за одного изъ тѣхъ чиновниковъ, которые искренно замираютъ въ присутствіи начальства. Въ его, нѣсколько аффектированной, скромности не было ни раболѣпія, ни страха. Въ ней просто-напросто сказывался житейскій тактъ хорошо дисциплинированнаго человѣка, понимающаго людей и умѣющаго отойти, когда нужно, въ сторону.
Все въ немъ — и холодный взглядъ темныхъ глазъ, глубоко засѣвшихъ въ темныхъ впадинахъ, съ рѣзко очерченными сѣдыми бровями, и что-то угрюмое, озлобленное и въ то же время приниженное въ выраженіи худого и блѣдно-желтаго лица, напоминавшаго физіономію отца-іезуита, и глубокія морщины — свидѣтели бурь и невзгодъ — на гладко выбритыхъ плоскихъ щекахъ и на лбу, и саркастически подобранныя губы, точно смѣющіяся надъ человѣческою несправедливостью, — все, кончая мягкими, кошачьими манерами, поношеннымъ, но хорошо сидящимъ костюмомъ и свѣжимъ бѣльемъ, показывало въ немъ человѣка, знавшаго лучшія времена, и если и стоявшаго въ сдержанно-почтительной позѣ, какъ теперь, то не въ кабинетѣ жиганскаго чиновника, а въ пріемной гораздо болѣе важныхъ лицъ и не въ такомъ скромномъ костюмѣ. Все намекало, что передъ вами человѣкъ, потерпѣвшій серьезное крушеніе въ жизни и вынесшій оттуда, кромѣ хорошихъ манеръ, не мало и озлобленія.
Это былъ Михаилъ Яковлевичъ Сикорскій, когда-то замѣтный дѣятель въ Петербургѣ, обрѣтшій, послѣ громкаго и скандальнаго процесса, тихую пристань въ Жиганскѣ. На счастіе его, Василій Андреевичъ, знавшій Сикорскаго еще во время его блестящей карьеры, обласкалъ и пригрѣлъ «пострадавшаго за свое довѣріе къ людямъ человѣка» (такъ, по крайней мѣрѣ, объяснялъ Сикорскій свое появленіе въ Жиганскѣ), устроилъ ему мѣсто, и скоро Сикорскій съумѣлъ сдѣлаться необходимымъ человѣкомъ у его превосходительства. Умѣвшій работать хорошо и толково, онъ былъ и домашнимъ секретаремъ, помогавшимъ Василію Андреевичу въ затруднительныхъ случаяхъ, и интимнымъ человѣкомъ, которому Василій Андреевичъ повѣрялъ свои служебныя скорби и съ которымъ вспоминалъ петербургскую жизнь и прежнихъ общихъ знакомыхъ.
Стоустая молва утверждала, будто господинъ Сикорскій имѣетъ на его превосходительство вліяніе, и вліяніе будто бы не особенно хорошее. Трудно сказать, какимъ образомъ возникла эта молва. Самъ Сикорскій не подавалъ къ этому ни малѣйшаго повода. Онъ не только не афишировалъ своихъ отношеній къ Василію Андреевичу, но, напротивъ, скрывалъ ихъ и старался быть въ тѣни, всегда понимая, что для человѣка въ его положеніи скромность есть, дѣйствительно, необходимая добродѣтель.
И однако, всѣ жигановцы были увѣрены, что Сикорскій играетъ роль злого генія при добромъ, но безхарактерномъ Василіи Андреевичѣ, и все нехорошее въ его дѣятельности приписывали вліянію этого Мефистофеля.
Самолюбивый старикъ раздражался этими слухами, и пока они не шли дальше Жиганска, не придавалъ имъ особеннаго значенія. Но письмо изъ Петербурга, сообщенное Марьей Петровной, произвело на старика сильное впечатлѣніе.
Вотъ почему онъ, обыкновенно ласково и радушно встрѣчавшій являвшагося каждое утро Сикорскаго, сегодня нарочно не замѣчалъ его нѣсколько минутъ и даже испытывалъ къ нему непріязненное чувство.
Наконецъ, онъ поднялъ голову и, будто удивленный, проговорилъ:
— А, вы ужъ здѣсь? Я и не замѣтилъ…
Сикорскій почтительно поклонился.
— Я принесъ бумагу, о которой вы изволили говорить вчера, произнесъ Сикорскій оффиціальнымъ тономъ, подходя къ столу и пожимая протянутую ему руку.
— Дайте-ка.
Сикорскій подалъ, и Василій Андреевичъ началъ ее читать.
На этотъ разъ бумага показалась ему написанною не такъ, какъ слѣдуетъ, и карандашъ Василія Андреевича разгуливалъ по ней. Сикорскій посматривалъ и только по-временамъ чутьчуть улыбался.
— Эту бумагу надо совсѣмъ исправить. Здѣсь не то, совсѣмъ не то, о чемъ я просилъ васъ! замѣтилъ брюзгливымъ тономъ его превосходительство.
— Я передѣлаю, скромно отвѣтилъ Сикорскій.
— Нѣтъ, ужъ лучше я самъ напишу… Надѣюсь, я еще писать не разучился, а то, пожалуй, скажутъ, что безъ васъ я и бумаги не могу составить! усмѣхнулся Василій Андреевичъ.
Сикорскій, отлично изучившій Ржевскаго-Пряника и уже успѣвшій прочесть корресподенцію, хорошо зналъ, «откуда идетъ сіе», и, въ отвѣтъ на его замѣчаніе, только изумленно взглянулъ на него, не проронивъ ни слова. Попрежнему невозмутимо серьезный, онъ сталъ откланиваться.
— Куда вы? остановилъ его Василій Андреевичъ.
— Я боюсь помѣшать вамъ…
— Все равно, дѣла не передѣлаешь… Его по горло. Присядьте-ка, Михаилъ Яковлевичъ, да закуривайте сигару… Сигарки не дурны. Кстати, мнѣ нужно переговорить съ вами… Читали вы эту мерзость? указалъ старикъ на скомканный номеръ газеты…
— Читалъ…
— Узнаете автора?
Сикорскій скромно замѣтилъ, что не знаетъ.
— Объ этомъ мы послѣ поговоримъ… Эти пасквили все еще бы ничего. Ну, клевещи на порядочныхъ людей, пиши кляузы, — сибиряки вѣдь не даромъ кляузники. Но вотъ что худо: эти нелѣпые слухи повторяются въ Петербургѣ… Сегодня я получилъ два конфиденціальныхъ письма! прилгнулъ старикъ для большей убѣдительности. — И знаете ли кого называютъ моимъ негласнымъ совѣтникомъ?..
— Это любопытно… Кого?
— Васъ!
— Меня?!
Сикорскій воскликнулъ это: «меня?!» съ такимъ натуральнымъ изумленіемъ и затѣмъ такъ искренно разсмѣялся своимъ тихимъ смѣхомъ, что у Василія Андреевича отлегло отъ сердца. Онъ и самъ почувствовалъ нелѣпость такого предположенія и засмѣялся въ свою очередь.
— Знаютъ же они васъ! прибавилъ Сикорскій, съ сокрушеніемъ пожимая плечами.
— То-то и есть, а между тѣмъ запрашиваютъ: правда ли? Всѣ эти мерзости идутъ, разумѣется, отсюда. Вы вѣдь знаете, какъ здѣшніе чиновники не любятъ меня?.. Не ко двору я имъ… Не даю воли…
— Патріотизмъ сибирскій! насмѣшливо вставилъ Сикорскій. Имъ всѣмъ хочется, чтобы плясали по ихъ дудкѣ…
— Именно… именно… патріотизмъ сибирскій… повторилъ Василій Андреевичъ. Въ думѣ вотъ тоже… Вотъ они и кляузничаютъ съ этимъ Шайтановымъ во главѣ… Доберусь я до этого Шайтанова… Это все онъ… Да… Ихъ тутъ цѣлая шайка…
— И, надо отдать справедливость, хорошо сплоченная… съ газетой къ ихъ услугамъ…
— Нечего выдумывать, такъ давай пустимъ слухъ о вліяніи… Прежній знакомый бываетъ у меня, и… поднимается цѣлая исторія…
— А въ Петербургѣ, конечно, не знаютъ всей этой подкладки! снова вставилъ Сикорскій.
— Узнаютъ! Я напишу… Мнѣ ужъ надоѣло… Пусть поймутъ, каково бороться здѣсь порядочному человѣку… Но пока, знаете ли, Михаилъ Яковлевичъ, надо быть осторожнымъ…
Старикъ остановился нѣсколько смущенный. Но Сикорскій съ своимъ обычнымъ тактомъ пришелъ къ нему на помощь.
«Онъ давно замѣчалъ, что многіе недовольны за то, что Василій Андреевичъ удостаиваетъ его, несчастнаго страдальца, своимъ знакомствомъ… Онъ глубоко цѣнитъ доброту Василія Андреевича и никогда въ жизни не забудетъ, чѣмъ онъ ему обязанъ»…
У Сикорскаго дрогнулъ голосъ, и слеза повисла на рѣсницѣ.
— Но если изъ-за меня, продолжалъ онъ, являются непріятности, то я не долженъ пользоваться вашей добротой… Увольте меня отъ обязанностей вашего секретаря, отнимите и мѣсто, которое даетъ мнѣ кусокъ хлѣба… Онъ, видно, стоитъ другимъ поперегъ горла… Быть можетъ, они тогда перестанутъ клеветать на васъ!
Произошла довольно трогательная сцена. Василій Андреевичъ, тронутый такою безкорыстною преданностью, прослезился и горячо обнялъ Михаила Яковлевича.
«Бѣдный страдалецъ!» шепталъ добрый старикъ, легко приходившій въ умиленіе, и смахнулъ слезу.
Разумѣется, онъ не согласится на такія жертвы. И ради кого? Ради какихъ-то интригановъ, подкапывавшихся подъ него! Онъ слава Богу, не боится никого. Ему нужны хорошіе работники; здѣсь, между сибиряками, ихъ не найдешь, и онъ требуетъ, чтобы Михаилъ Яковлевичъ занималъ прежнее мѣсто. И мѣсто домашняго секретаря пусть остается за нимъ, и прекращать посѣщеній не слѣдуетъ. Онъ согласенъ только на одно: чтобы Михаилъ Яковлевичъ ходилъ къ нему не каждый день, а раза два въ недѣлю.
— Ради этихъ мерзавцевъ я не намѣренъ лишать себя полезнаго сотрудника и пріятнаго общества! прибавилъ старикъ.
Онъ повеселѣлъ и нѣсколько разъ повторилъ, что напишетъ въ Петербургъ всю правду объ этихъ сибирякахъ. А съ корреспондентомъ онъ раздѣлается… Вѣроятно, писалъ Подушкинъ, но главная язва, это — Шайтановъ. Никто, какъ онъ, мутитъ. Я вѣдь все знаю… Знаете ли, составьте-ка записку… То, что я говорилъ… Именно объ этомъ сибирскомъ патріотизмѣ… Вотъ вся подкладка… Имъ хочется, чтобы я плясалъ по ихъ дудкѣ!.. повторялъ старикъ только что сказанныя слова Сикорскаго… Отсюда и систематическое обличеніе. Непремѣнно набросайте записку и, если возможно, поскорѣй!.. вдругъ заволновался Василій Андреевичъ.
Сикорскій обѣщалъ написать.
Вслѣдъ затѣмъ совсѣмъ ужъ повеселѣвшій Василій Андреевичъ, жалуясь, что заботъ у него по горло, что въ первомъ часу надо на засѣданіе, сталъ, по обыкновенію, болтать. Онъ разсказалъ, какъ вчера начальникъ отдѣленія Ѳеомпестовъ напуталъ, подсмѣялся надъ своимъ ближайшимъ помощникомъ, передразнилъ одного начальника особой части и почему-то припомнилъ анекдотъ о какомъ-то князѣ Петрѣ Николаевичѣ Троекуровѣ.
— Знаете… Это тотъ самый Петька Троекуровъ, который съѣлъ огромное состояніе, получилъ другое и женился на Ѳенькѣ-цыганкѣ… Помните, какая красавица-то была?
И старикъ даже крякнулъ и поцѣловалъ кончики пальцевъ.
— А голосъ… голосъ-то… Изъ-за нея вѣдь графъ Борисъ Забіякинъ стрѣлялся съ Петькой… Я у него секундантомъ былъ…
Василій Андреевичъ, питавшій особенную слабость къ воспоминаніямъ о титулованныхъ лицахъ и знавшій родословныя чуть ли не всѣхъ княжескихъ и графскихъ фамилій, припомнилъ и второго брата, Василія Троекурова, служившаго въ дипломатахъ, но забылъ, какъ звали третьяго, и досадовалъ, что не могъ припомнить…
— Еще на актрисѣ провинціальной женился… помните?
— Такъ это Ѳедоръ Троекуровъ! впомнилъ Михаилъ Яковлевичъ…
— Ну да… Ѳедоръ… Тоже добрый парень былъ… Только ретроградъ… Онъ у себя въ губерніи…
Дверь отворилась, и вошелъ курьеръ.
— Господинъ Подушкинъ!
— Проси въ пріемную… Такъ онъ у себя въ губерніи всѣхъ въ страхѣ держалъ… И вѣдь любили! Да… Вотъ бы какого сюда! разсмѣялся старикъ. Да, кстати, не знаете — пароходъ пришелъ?
— Кажется, пришелъ часъ тому назадъ…
— Такъ вотъ что… Съ партіей долженъ прибыть одинъ молодой человѣкъ Нсвѣжинъ… Помните, еще въ газетахъ было о немъ… стрѣлялъ въ жену… О немъ мнѣ писала его мать… славная женщина, урожденная княжна Холмская, изъ бѣдныхъ Холмскихъ… Просила оставить здѣсь, принять въ въ немъ участіе… У меня тутъ и деньги для него лежатъ… Такъ будьте такъ добры, поѣзжайте къ полиціймейстеру и попросите, чтобы Невѣжина тотчасъ бы освободили и прислали ко мнѣ… Вотъ опять, пожалуй, скажутъ, что пригрѣваю ссыльнаго…
Сикорскій всталъ, чтобы итти.
— Такъ смотрите же, Михаилъ Яковлевичъ, на счетъ записки… Сибирскій патріотизмъ и всѣ ихъ штуки… Я, наконецъ, потерялъ терпѣніе… Да вотъ еще что… Не въ службу, а въ дружбу. Купите конфектъ для жены и пришлите. Она сегодня не въ духѣ… Эти дурацкія письма взволновали и ее….
Сикорскій уѣхалъ не совсѣмъ довольный извѣстіемъ объ этомъ Невѣжинѣ, а Василій Андреевичъ приказалъ курьеру позвать къ себѣ въ кабинетъ господина Подушкина.
— Я ему покажу, какъ писать корреспонденціи! подбадривалъ себя старикъ, чувствуя, къ сожалѣнію, что весь гнѣвъ его уже выдохся, и Подушкинъ, пожалуй, можетъ напакостить.
Вмѣсто того, чтобы встрѣтить вошедшаго грознымъ напоминаніемъ о «двадцатичетырехъ часахъ» и нагнать на него страху, Василій Андреевичъ, напротивъ, принялъ господина Подушкина очень привѣтливо, съ любезной, нѣсколько фамильярной, простотой, съ какой добродушный и свѣтскій старикъ обыкновенно принималъ всѣхъ, когда находился въ хорошемъ расположеніи духа.
На этотъ разъ, впрочемъ, и другія соображенія играли роль. Василій Андреевичъ хотѣлъ позондировать господина Подушкина, а если сразу наброситься на человѣка, то, пожалуй, и запугаешь. Старикъ любилъ иногда притвориться необыкновенно тонкимъ дипломатомъ.
Правда, онъ обѣщалъ своей воинственной супругѣ «по-своему» расправиться съ корреспондентомъ, но вѣдь не будетъ же Марья Петровна знать — о чемъ они говорятъ! Кто же помѣшаетъ ему потомъ изобразить сцену свиданія въ томъ свѣтѣ, который бы свидѣтельствовалъ о непреклонности его превосходительства? Она слышала, какъ онъ пушилъ Прощалыжникова, и, слѣдовательно, не усумнится…
Гарантировавъ себя такимъ образомъ на случай запросовъ жены, Василій Андреевичъ извинился, что побезпокоилъ «молодого человѣка», и, пригласивъ его присѣсть, таинственно и серьезно проговорилъ, приподнимая очки, спустившіяся на носъ:
— Будьте осторожны, молодой человѣкъ!
Смуглый «молодой человѣкъ» съ круглымъ, добродушнымъ, румянымъ лицомъ, окаймленнымъ черными, какъ смоль, вьющимися волосами, скромный и смирный банковскій чиновникъ, не знавшій за собой никакихъ провинностей, которыя бы напоминали ему объ особой осторожности, остановилъ на его превосходительствѣ свои изумленные большіе черные глаза.
— Я дружески хотѣлъ васъ предупредить… Будьте осторожны, молодой человѣкъ! еще таинственнѣе и серьезнѣе, понижая голосъ, прибавилъ Василій Андреевичъ.
— Въ чемъ?.. Я, кажется… промолвилъ господинъ Подушкинъ, невольно испытывая смущеніе отъ этого таинственнаго начала.
Василій Андреевичъ, замѣтивъ смущеніе на лицѣ молодого человѣка, былъ очень доволенъ своимъ дипломатическимъ подходомъ и продолжалъ:
— То-то «кажется», а мнѣ все извѣстно… И не хочу знать, а знаю…
— Но что же именно, ваше превосходительство?
— Вы въ перепискѣ съ редакторомъ «Курьера»? не то вопросительно, не то утвердительно замѣтилъ Василій Андреевичъ.
— Какъ же, онъ мой знакомый! простодушно отвѣчалъ господинъ Подушкинъ.
— Ну, вотъ видите! съ живостью подхватилъ старикъ. — Видите, что мнѣ все извѣстно. Такъ слушайте внимательно, что я вамъ скажу, молодой человѣкъ. Изъ Петербурга мнѣ пишутъ, что этотъ господинъ не на хорошемъ счету… Понимаете? Изъ-за какого-нибудь простого письма долго ли до бѣды… Я вамъ по-дружески все это, чтобы осталось между нами… Какъ бы за корреспонденціи того… не досталось вамъ… Конечно, я ничего не имѣю противъ нихъ, хоть вы меня и не гладите по головкѣ, но тамъ онѣ производятъ нехорошее впечатлѣніе. Такъ я дружески пригласилъ васъ и снова повторяю: будьте осторожны, молодой человѣкъ!
Старикъ, внезапно сочинившій всю эту исторію, не безъ торжествующаго вида посмотрѣлъ на молодого человѣка, но былъ крайне удивленъ, не замѣтивъ на его лицѣ ни смущенія, ни раскаянія. Его лицо улыбалось добродушнѣйшимъ образомъ, и онъ проговорилъ:
— Какія корреспонденціи? Я никакихъ корреспонденцій не писалъ, ваше превосходительство!
Василій Андреевичъ подмигнулъ глазомъ, будто говоря: «Ладно, разсказывай, — меня, братъ, не проведешь!»
— Ей-Богу же не писалъ, ваше превосходительство!
— Да что вы меня все титулуете… Мы здѣсь съ вами частные люди, сидимъ вотъ и бесѣдуемъ. Напрасно вы скрываете. Мнѣ отлично извѣстно, что вы писали… Ну, и скажите прямо: писалъ… Въ этомъ ничего нѣтъ предосудительнаго… Пишите съ Богомъ… Я, если хотите, дамъ вамъ отличный матеріалъ…
— Даю вамъ честное слово, что не я! проговорилъ, весь вспыхивая, Подушкинъ.
Василій Андреевичъ опѣшилъ.
— Не вы?
— Не я…
— Такъ кто же?
— Ну, ужъ это не мое дѣло! обидчиво возразилъ господинъ Подушкинъ.
— Да вы не сердитесь, голубчикъ… Ну не вы… Я вѣрю… Меня ввели въ заблужденіе, но, быть можетъ, вы частнымъ образомъ писали редактору что нибудь, а онъ составилъ корреспонденцію… Вѣдь я не противъ… Пусть пишетъ, но пусть пишетъ правду… я первый поклонюсь ему за это въ ноги; но писать пасквили… говорить, что будто на меня имѣютъ вліяніе разные проходимцы…
— Ничего подобнаго я не писалъ…
— Вѣрю… вѣрю, и въ доказательство попрошу васъ объ услугѣ… Сообщите редактору, что его самого вводятъ въ заблужденіе.
И Василій Андреевичъ сталъ разсказывать, кто и почему имъ здѣсь недоволенъ, пустился въ откровенности, объяснилъ, какъ ему здѣсь трудно, и, въ концѣ концовъ, замѣтилъ:
— Вотъ говорятъ, будто Сикорскій имѣетъ на меня вліяніе… Вѣдь говорятъ?
Господинъ Подушкинъ дипломатически молчалъ.
— Ну, скажите правду… вѣдь говорятъ!
— Говорятъ…
— Такъ я вамъ сказку, молодой человѣкъ, что все это вздоръ! горячо началъ старикъ. — Вздоръ-съ. Пошлыя сплетни и больше ничего… Я зналъ Сикорскаго раньше, ну и все… Ну, далъ тамъ ему мѣстечко… Жаль человѣка… Хоть и замаранъ хвостъ у него, а все-таки жаль… Но онъ у меня въ струнѣ ходитъ… Понимаете-съ, — въ струнѣ! строго замѣтилъ старикъ… Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ… Я не позволю, чтобы тамъ хоть и несчастный, но проворовавшійся баринъ, смѣлъ даже и подумать о вліяніи… И я уполномочиваю васъ, если хотите, написать обо всемъ этомъ редактору… Для меня правда дороже всего…
Василій Андреевичъ долго еще говорилъ на эту тему и, признаться таки, съ довольно легкимъ сердцемъ поругивалъ господина Сикорскаго. Въ заключеніе бесѣды онъ выразилъ удовольствіе, что имѣлъ случай ближе познакомиться съ господиномъ Подушкинымъ, просилъ заходить къ нему запросто и обѣщалъ ему дать много любопытнаго матеріала, если бы онъ захотѣлъ писать корреспонденціи.
Господинъ Подушкинъ, нѣсколько тронутый такою откровенностью, уклонялся однако отъ корреспонденцій, но Василій Андреевичъ, прощаясь съ нимъ, снова повторилъ:
— Непремѣнно напишите… Доброе дѣло сдѣлаете… Писать правду всегда можно, даже должно… И меня не щадите, если я того заслуживаю!.. прибавилъ его превосходительство, — но только, чтобы была правда, и только одна правда… Ну, до свиданія. Да смотрите, чтобы этотъ разговоръ былъ между нами…
«Кто же, однако, писалъ эту подлую корреспонденцію?» недоумѣвалъ Василій Андреевичъ и, взглянувъ на часы, замѣтилъ, что уже 12 часовъ и пора завтракать.
Бойкой походкой вошелъ онъ въ столовую и, садясь за столъ, проговорилъ:
— Ухъ… усталъ… Столько работы, столько работы… А этого Подушкина я распушилъ… будетъ помнить! вдругъ прибавилъ онъ, обращаясь къ Марьѣ Петровнѣ, угрюмо сидѣвшей за самоваромъ. — Впрочемъ, оказывается, что это не онъ писалъ… Онъ только знакомъ съ редакторомъ.
— Такъ за что же ты распекъ Подушкина, если это не онъ писалъ? спросила придирчивая Марья Петровна.
— За что… за что? смѣшался старикъ. — Вообще… Ихъ необходимо подтянуть, ma chère.
Марья Петровна пожала плечами и тяжко вздохнула, словно бы этимъ вздохомъ хотѣла пожаловаться, что у нея такой мужъ.
А Василій Андреевичъ занялся завтракомъ, шутилъ съ дѣтьми, бросалъ по-временамъ тревожные взгляды на жену и, убѣдившись, что она сегодня окончательно не въ духѣ, торопливо допилъ стаканъ чаю и пошелъ въ кабинетъ досиживать свое многотрудное служебное утро, проговоривъ на ходу:
— Ужасно много дѣлъ… ужасно много…
— Не забудь написать, о чемъ я просила! подчеркнула Марья Петровна.
— Напишу… напишу… А знаешь, Невѣжинъ пріѣхалъ…
— Ну, такъ что жъ?
— Ничего. Я велѣлъ ему прійти… Послать его къ тебѣ?.. Ты, вѣдь, знавала его мать…
— Я и его знавала… Пожалуй, пришли! кинула небрежно Марья Петровна. — Бѣдный молодой человѣкъ! тихо прибавила она и снова вздохнула.
VIII.
правитьI.
правитьВо время дороги по этапу, въ арестантской баржѣ, при остановкахъ въ грязныхъ клоповникахъ, Невѣжинъ до нѣкоторой степени понялъ, что значитъ «ссыльный». Хоть по сравненію съ другими арестантами онъ пользовался большими удобствами, въ качествѣ привиллегированнаго, тѣмъ не менѣе это невольное путешествіе произвело на него глубокое впечатлѣніе. Онъ сознавалъ себя приниженнымъ, находящимся въ полной зависимости отъ произвола какого-нибудь грубаго офицера, и мысль, что онъ на многія лѣта, если не навсегда, обреченъ на подобную жизнь, по временамъ, доводила его до отчаянія. Онъ, мечтавшій о новой жизни, искренно желавшій покончить съ прошлымъ, спасовалъ передъ первымъ испытаніемъ и, преувеличивая въ испуганномъ своемъ воображеніи ужасы ссылки, не разъ плакалъ какъ ребенокъ, лежа въ своей узкой койкѣ на баржѣ. Утѣшительныя слова нѣсколькихъ спутниковъ, что и «въ Сибири люди живутъ, и живутъ недурно», плохо дѣйствовали на него, и онъ пріѣхалъ въ Жиганскъ совсѣмъ павшій духомъ.
Тѣмъ болѣе подѣйствовалъ на него привѣтливый пріемъ Ржевскаго-Пряника и, въ особенности, ласковое участіе, оказанное ему Марьей Петровной. Невѣжинъ былъ тронутъ этимъ вниманіемъ, столь непохожимъ на холодное, безучастное отношеніе разныхъ мелкихъ начальствующихъ лицъ, съ которыми ему пришлось сталкиваться во время пути. Это его нѣсколько подбодрило и утѣшило, представляя ссылку не въ такомъ мрачномъ цвѣтѣ.
Василій Андреевичъ тотчасъ же объявилъ Невѣжину, что отлично зналъ его отца («вмѣстѣ, молодой человѣкъ, отличались подъ Балаклавой») и танцовалъ не разъ мазурку съ его maman, обѣщалъ пристроить молодого человѣка при первомъ удобномъ случаѣ и, передавая письмо съ двумя тысячами, съ отеческой лаской посовѣтовалъ дома ихъ не держать.
— Здѣсь вѣдь не Петербургъ, mon cher, живо обокрадутъ. И еще дружескій совѣтъ: не играйте съ незнакомыми въ карты. Тутъ шуллеровъ пропасть….
Невѣжинъ былъ нѣсколько изумленъ при видѣ денегъ. Онъ отлично догадался, что это отъ жены, и первой его мыслью было — не брать ихъ. Но онъ вспомнилъ, что у него въ карманѣ всего сто рублей, что пока еще онъ найдетъ мѣсто, и… взялъ.
«На всякій случай!» утѣшилъ онъ себя, разсчитывая ихъ вернуть.
Его превосходительство просилъ Невѣжина заходить, если что понадобится («по утрамъ онъ всегда принимаетъ»), и затѣмъ повелъ его въ гостиную и сдалъ на руки Марьѣ Петровнѣ, ласково примолвивъ:
— Ну вотъ и пріѣхалъ нашъ молодой человѣкъ… Посовѣтуй ему не особенно скучать… Утѣшь его…
Марья Петровна и безъ просьбы мужа готова была утѣшить этого дьявольски красиваго молодого человѣка изъ хорошаго общества и притомъ еще съ такой романической, таинственной исторіей, о которой она читала въ газетахъ. Она встрѣчалась съ нимъ въ Петербургѣ, когда еще онъ былъ холостой, и теперь приняла, его какъ стараго знакомаго, съ тѣмъ фамильярно-нѣжнымъ, покровительственнымъ участіемъ, которое такъ любятъ оказывать перезрѣлыя сорокалѣтнія барыни «изъ общества», имѣющія пылкія сердца и старыхъ мужей, «несчастнымъ» молодымъ людямъ, конечно, «порядочнымъ» и, само собой разумѣется, не уродамъ.
— Кто могъ бы ожидать, что намъ придется встрѣтиться здѣсь, мосье Невѣжинъ! заговорила по-французски Марья Петровна, принимая подходящее къ данному случаю грустное выраженіе и протягивая, въ знакъ особаго сочувствія, свои обѣ бѣлыя, пухлыя, холеныя руки молодому человѣку. — О, Боже, какъ вы похудѣли… Сколько должны вы были выстрадать, бѣдный! продолжала Марья Петровна, любуясь красивымъ, нѣсколько блѣднымъ и утомленнымъ лицомъ и всей стройной фигурой этого интереснаго молодого человѣка.
Тронутый Невѣжинъ крѣпко пожималъ протянутыя руки и благодарилъ за участіе.
— Садитесь, садитесь сюда, поближе ко мнѣ… Разсказывайте мнѣ все, все, какъ другу, какъ матери, принимающей въ васъ самое горячее участіе… Если бъ вы знали, какъ я была поражена… Здорова ли ваша maman?.. Воображаю, какъ на нее подѣйствовало все это?..
Невѣжинъ, вмѣсто того, чтобы разсказать «все», еще разъ поблагодарилъ за сочувствіе и прибавилъ, что maman была здорова, когда онъ оставилъ Петербургъ.
— А она, эта женщина, разбившая вашу молодую жизнь? продолжала допрашивать Марья Петровна, въ качествѣ сочувствующаго друга и большой любительницы всякихъ романическихъ исторій.
Невѣжина немного смутило это слишкомъ безцеремонное выпытываніе внезапно объявившагося «друга», съ которымъ онъ встрѣчался раза два въ обществѣ, но онъ объяснилъ его добрымъ чувствомъ и поспѣшилъ отвѣтить:
— Моя жена не виновата во всей этой печальной исторіи.
— Я читала… Она забыла, что чувство свободно! промолвила Марья Петровна и вздохнула, откинувъ чуть-чуть назадъ свою голову.
— Во всемъ виноватъ одинъ я!
— О, понимаю, я васъ понимаю… Вы джентльменъ до конца ногтей… Вы не хотите обвинить жену. Это благородно… Это такъ благородно, такъ рѣдко въ наше прозаическое время, когда совсѣмъ нѣтъ рыцарскаго отношенія къ женщинѣ… Увы! Мы этимъ не избалованы!
И, вѣроятно, въ награду за такое благородство, Марья Петровна подарила Невѣжина нѣжнымъ, томнымъ взглядомъ и, кокетливо поправляя прическу, прибавила:
— Она пріѣдетъ сюда?
— Нѣтъ! коротко отвѣчалъ Невѣжинъ.
— Я такъ и думала… Послѣ всего, что случилось… Бѣдный!.. Такъ молоды, и… Однако, чтожъ это я? спохватилась вдругъ Марья Петровна, замѣтивъ по лицу Невѣжина, что ему не особенно пріятны эти допросы. — Вы меня простите… Моя нескромность — не любопытство, а горячее участіе… Мы, впрочемъ, послѣ поговоримъ обо всемъ, когда покороче познакомимся… Надѣюсь, вы не откажете мнѣ въ довѣріи, когда узнаете меня поближе?
Невѣжину оставалось только наклонить голову въ знакъ согласія.
— Вѣдь у васъ здѣсь никого нѣтъ знакомыхъ?
— Ни одной души!.. грустно промолвилъ Невѣжинъ.
— Такъ я васъ возьму подъ свое крылышко и постараюсь, насколько возможно, облегчить вамъ жизнь въ этой ужасной дырѣ, пока уы здѣсь, если только вамъ не будетъ скучно иногда заглянуть къ такой старухѣ? не безъ кокетства прибавила Марья Петровна, предвкушая заранѣе удовольствіе интимныхъ дружескихъ бесѣдъ съ такимъ изящнымъ молодымъ человѣкомъ. Своей красотой, манерами, полными скромности и изящества, и безукоризненностью французскаго выговора онъ совсѣмъ очаровалъ съ перваго же раза Марью Петровну, напрасно искавшую въ Жиганскѣ такихъ кавалеровъ, и заставилъ ее живѣе почувствовать жажду жизни и вспомнить, что Василій Андреевичъ совсѣмъ плюгавый старикашка, умѣющій только ее раздражать и отравлять ей жизнь.
Невѣжинъ былъ слишкомъ свѣтскій человѣкъ, чтобы не понять, что его вызываютъ на протестъ.
Онъ очень мило протестовалъ. И протестъ этотъ не былъ съ его стороны банальнымъ комплиментомъ.
Онъ успѣлъ оглядѣть свою собесѣдницу и нашелъ, что она просто рисуется, называя себя старухой.
Какая она старуха?
Она глядѣла совсѣмъ моложавой, эта выхоленная, благоухающая, очевидно, заботящаяся о себѣ, любезная свѣтская барыня, въ своемъ лѣтнемъ, изящно сшитомъ, простенькомъ платьѣ, полупрозрачная ткань котораго, обливая перетянутый бюстъ, рельефно обрисовывала высокую полную грудь, оставляя открытой бѣлую шею. Ея румяное, дышавшее здоровьемъ, лицо, съ крупными чертами и пышными чувственными губами, подернутыми пушкомъ, не утратило еще красоты и свѣжести, большіе черные, слегка подведенные, глаза метали еще искорки неудовлетворенныхъ желаній, а черные волосы, гладко зачесанные назадъ, были пышны и густы. При внимательномъ взглядѣ можно было, правда, замѣтить вѣерообразныя морщинки у глазъ и ту пробивающуюся желтизну лица, которая свидѣтельствуетъ объ увядающей красотѣ, но это не мѣшало, однако, Марьѣ Петровнѣ быть одною изъ тѣхъ женщинъ, которыя нерѣдко приводятъ въ восторгъ юнцовъ и старичковъ.
— Вы заходите ко мнѣ, если вамъ сдѣлается скучно… Мы поскучаемъ вмѣстѣ, поговоримъ… вы облегчите свое горе… Я понимаю чужія страданія… Я сама такъ много, такъ много испытала въ жизни… Если, какъ вы говорите, я не кажусь совсѣмъ старухой, то единственно благодаря моему характеру… Я умѣю терпѣть… Каково, подумайте, жить въ этой трущобѣ, гдѣ нѣтъ людей?.. А мы живемъ въ этой добровольной ссылкѣ пять лѣтъ… Надѣюсь, впрочемъ, что она скоро окончится; вѣроятно, мужу дадутъ другое назначеніе, а пока мы здѣсь поможемъ другъ другу коротать ее вмѣстѣ… Хотите?.. Я надѣюсь, мы будемъ друзьями — неправда ли?
И Марья Петровна протянула свою руку, которую Невѣжинъ поднесъ къ своимъ губамъ.
Марья Петровна стала вспоминать о Петербургѣ, разспрашивала объ общихъ знакомыхъ, и когда наконецъ Невѣжинъ поднялся съ кресла, снова просила навѣщать ее.
Послѣ ухода Невѣжина, Марья Петровна нѣсколько времени еще сидѣла въ какомъ-то томномъ раздумьѣ на диванѣ, потомъ поднялась, подошла къ трюмо, взглянула на себя съ особенной внимательностью, вздохнула и пошла въ кабинетъ къ мужу.
— Непремѣнно надо устроить этого несчастнаго молодого человѣка, cher Basile! заговорила Марья Петровна такимъ мягкимъ, кроткимъ тономъ, что cher Basile удивленно вскинулъ на жену глаза изъ-подъ очковъ… Онъ такой порядочный, этотъ Невѣжинъ…
— Я непремѣнно его пристрою…
— Гдѣ?
— Да гдѣ-нибудь въ канцеляріи или попрошу Артемія Васильевича взять молодого человѣка къ себѣ… Онъ возьметъ его съ удовольствіемъ, если только у него есть вакансія… Хоть нашъ почтенный Артемій Васильевичъ и глупъ, какъ «сорокъ тысячъ братьевъ», но за то добръ, какъ ангелъ! пошутилъ его превосходительство, почувствовавшій добродушное настроеніе при видѣ жены въ хорошемъ расположеніи духа.
— «Ты-то — орелъ!» подумала Марья Петровна, но вслухъ этого сегодня не сказала, а только сдѣлала недовольную гримаску.
— Нашелъ куда запрятать Невѣжина… Хорошо для него общество этихъ чиновниковъ твоего Артемія Васильевича… Ты бы лучше Невѣжина взялъ къ себѣ… По крайней мѣрѣ, порядочный человѣкъ былъ бы около…
— Но куда же къ себѣ, матушка?..
— Сдѣлай его своимъ домашнимъ секретаремъ… А то этотъ Сикорскій!.. Изъ-за него однѣ непріятности… эти толки о влтаніи… Про Невѣжина никто не посмѣетъ этого сказать… И, наконецъ… онъ сосланъ за такое дѣло, которое не заставляетъ краснѣть человѣка… Какъ ты объ этомъ думаешь, cher Basile? прибавила Марья. Петровна, присаживаясь около Базиля и ласково заглядывая ему въ глаза. — Старуха Невѣжина будетъ очень благодарна, если молодой человѣкъ будетъ въ хорошихъ рукахъ… Подъ твоимъ наблюденіемъ онъ пріучится къ дѣлу…
— А что жъ, это недурная мысль… Я вѣдь самъ объ этомъ думалъ…
— Ну, вотъ и отлично!.. улыбнулась Марья Петровна.
— Только не сейчасъ… Сикорскій мнѣ пишетъ одну важную записку…
— Я не говорю — что сейчасъ… Пусть молодой человѣкъ оглядится…
— Ну, да… да… Въ самомъ дѣлѣ, это ты умно посовѣтовала, моя милая Marie… Очень умно, по обыкновенію! галантно прибавилъ старикъ, цѣлуя у жены руку.
Въ эту самую минуту раздался стукъ въ двери и, послѣ позволенія войти, въ кабинетъ вошелъ Сикорскій съ конфектами въ рукахъ.
По привѣтливой, любезной улыбкѣ, сіявшей на его лицѣ, никто бы и не догадался, что Сикорскій, простоявши лишнюю минуту у дверей, слышалъ весь этотъ разговоръ.
Онъ передалъ коробку Василію Андреевичу, почтительно поклонился Марьѣ Петровнѣ и съ самымъ невиннымъ видомъ проговорилъ, обращаясь къ его превосходительству:
— Господинъ Невѣжинъ былъ у вашего превосходительства?
— Какъ же, былъ… Благодарю васъ, Михаилъ Яковлевичъ, за исполненіе моей просьбы… А вы видѣли Невѣжина?
— Видѣлъ. Я самъ ѣздилъ въ тюремный замокъ вмѣстѣ съ полицеймейстеромъ… При мнѣ его освободили… Онъ такъ былъ радъ, пресимпатичный молодой человѣкъ. Онъ производитъ превосходное впечатлѣніе…
— Да, да! и на насъ тоже онъ произвелъ хорошее впечатлѣніе!
Сикорскій вслѣдъ затѣмъ откланялся, и Василій Андреевичъ, передавая женѣ конфекты, промолвилъ въ раздумьѣ:
— Услужливый этотъ Сикорскій и, кажется, истинно преданъ намъ!..
II.
правитьНевѣжинъ сперва помѣстился въ гостиницѣ, а черезъ нѣсколько дней переѣхалъ въ одну изъ дальнихъ улицъ и поселился въ двухъ небольшихъ комнатахъ маленькаго домика, принадлежащаго старушкѣ, вдовѣ чиновника.
Не смотря на ласковый пріемъ въ домѣ Ржевскаго-Пряника, Невѣжинъ продолжалъ хандрить и сиднемъ-сидѣлъ у себя дома.
Мысль о томъ, что ему придется вѣчно жить въ этомъ захолустьѣ, отравляла его существованіе. Онъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать, какъ начать новую жизнь, какъ быть полезнымъ, какъ онъ обѣщалъ той чудной дѣвушкѣ, образъ которой жилъ въ сердцѣ, заставляя его сильнѣе биться при воспоминаніи о ней. Ахъ, еслибъ она побыла здѣсь, поддержала его!
На что онъ способенъ? Къ чему приготовленъ? не разъ спрашивалъ себя Невѣжинъ и съ горькимъ чувствомъ сознавалъ, что онъ ни къ чему не приготовленъ и едва ли съумѣетъ заработать себѣ кусокъ хлѣба.
Прошелъ мѣсяцъ, а онъ все еще ничего не дѣлалъ въ ожиданіи обѣщаннаго мѣста у его превосходительства и, попрежнему, скучалъ въ своей квартиркѣ, которую онъ убралъ не безъ комфорта и изящества, читалъ, катался верхомъ и изрѣдка посѣщалъ Марью Петровну, но съ ней держалъ себя осторожно, не пускаясь въ откровенности, не смотря на видимое ея желаніе быть другомъ молодого человѣка.
Прелести Марьи Петровны не смущали его, хоть онъ, взглядывая на нее, и находилъ, что для Жиганска она «бабецъ ничего себѣ».
Былъ седьмой часъ вечера на исходѣ. Томительный зной жаркаго іюльскаго дня начиналъ спадать.
Невѣжинъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ, въ небольшой уютной комнатѣ, служившей ему кабинетомъ, пріемной и столовой, и писалъ. Лицо его было оживлено; глаза горѣли восторженнымъ блескомъ.
Онъ исписывалъ уже четвертую страничку своего длиннаго посланія къ Зинаидѣ Николаевнѣ Степовой, а все не было конца письму. Онъ описывалъ дорогу, передавалъ свои первыя впечатлѣнія, жаловался на скуку, на безпомощность и неумѣніе работать, но, главнымъ образомъ, благодарилъ, изливаясь въ восторженныхъ отступленіяхъ, за память, за вѣсточку, за доброе отношеніе.
Онъ получилъ это первое письмо отъ Зинаиды Николаевны сегодня утромъ и, радостный и умиленный, снова почувствовавшій приливъ бодрости и добрыхъ намѣреній, перечитывалъ нѣсколько разъ небольшое письмецо, полное искренняго расположенія и доброй товарищеской ласки.
Она совѣтовала ему не унывать, рекомендовала поближе познакомиться съ сибиряками и отнестись къ нимъ безъ предвзятой мысли, и писала, между прочимъ, что въ далекой Сибири и ему найдется, конечно, дѣло. Онъ можетъ быть полезенъ, если захочетъ, въ этомъ, всѣми забытомъ краю, гдѣ такъ мало образованныхъ людей. О себѣ она вскользь сообщала, что была не такъ здорова, но теперь поправилась.
Квартирная хозяйка уже нѣсколько разъ заглядывала въ полуотворенную дверь и все не рѣшалась безпокоить своего жильца. А самоваръ давно кипѣлъ на кухнѣ, стряпка второй, разъ ужъ подливала воду, и Степанида Власьевна сокрушалась, что жилецъ такъ долго сидитъ, не разгибая спины, когда пора пить чай.
Это была низенькая, крѣпенькая и бодрая еще старушка, не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, которыя она съ честью вынесла на своихъ плечахъ, не взирая на заботы и лишенія, выпавшія на ея долю послѣ того, какъ она осталась вдовой съ тремя подростками и съ очень незначительными средствами, оставленными ея мужемъ, чиновникомъ. Хотя мужъ ея и занималъ довольно хлѣбное мѣсто, состоя при крѣпостномъ столѣ, и могъ бы оставить не одинъ только маленькій домишко и тысченки три денегъ, а гораздо болѣе, но онъ не принадлежалъ къ числу безсовѣстныхъ хапугъ. Правда, онъ бралъ взятки, чтобы чѣмъ-нибудь пополнить мизерное жалованье, получаемое имъ, но бралъ «на совѣсть» и не томилъ просителей. Дастъ — ладно, а не дастъ — Богъ съ тобой.
Когда Невѣжинъ явился къ Степанидѣ Власьевнѣ нанимать квартиру, она приняла его съ безхитростной лаской, какъ родного, благодаря письму своей племянницы, Зинаиды Николаевны, просившей пріютить молодого человѣка.
Она недорого взяла съ него за квартиру, кормила на убой, сокрушаясь, что молодому человѣку, привыкшему, какъ, она выражалась, къ «петербургскимъ тонкостямъ», не понравится ея сытная, свѣжая стряпня, непритворно ужасалась, когда узнавала, что Невѣжинъ переплачивалъ при покупкахъ, и дивилась, что онъ бросаетъ деньги зря.
Она жалѣла молодого человѣка и, замѣчая, что онъ хандритъ, старалась чѣмъ-нибудь утѣшить его, выдумывала какое-нибудь новое печеніе, захаживала къ нему подъ какимъ-нибудь деликатнымъ предлогомъ и совѣтовала ему какъ-нибудь развлечься. Иногда, послѣ настойчивыхъ приглашеній жильца, она выпивала у него чашку, другую чаю и любила разспрашивать про Петербургъ, охая и дивясь, когда ей Невѣжинъ говорилъ про тамошнюю дороговизну. Но болѣе всего любила Степанида Власьевна слушать про разныхъ высокопоставленныхъ особъ, какъ они живутъ, что дѣлаютъ и т. п. Невѣжинъ, случалось, короталъ вечера съ этой доброй простой старушкой. Прощаясь съ нимъ, она всегда ласково говорила:
— А вы, Евгеній Алексѣичъ, не очень-то скучайте… Богъ дастъ, привыкните… Да съ огнемъ осторожнѣе… Не дай Богъ — пожаръ! неизмѣнно прибавляла Степанида Власьевна, вѣчно боявшаяся пожара.
Постоявъ у дверей, старушка вышла на дворъ, прошла въ маленькій садишко съ огородомъ, внимательно осмотрѣла всходы овощей и, вернувшись въ домъ, приказала подлить самоваръ и затѣмъ рѣшительно вошла къ Невѣжину.
— Да будетъ вамъ, Евгеній Алексѣичъ!.. Эка засидѣлись… Къ спѣху, что ли?.. Пора чай пить.
Невѣжинъ поднялъ голову и взглянулъ на часы.
— А, и въ самомъ дѣлѣ засидѣлся… Завтра окончу… Знаете ли, отъ кого я получилъ сегодня письмо? Отъ Зинаиды Николаевны! весело проговорилъ Невѣжинъ въ догонку уходившей старушкѣ.
— Ну, что она? Какъ тамъ живетъ? спрашивала Степанида Власьевна, возвращаясь съ подносомъ, вслѣдъ за стряпкой, вносившей самоваръ. — Давно что-то мнѣ Зиночка не писала! продолжала старушка, разставляя на столѣ приборъ, печенье и сливки. — Вотъ попробуйте… взварные крендельки. Ужъ я и не знаю, понравятся ли вамъ? Вы, чай, привыкли къ разнымъ тамъ петербургскимъ пирожнымъ.
— Понравится, навѣрное, понравится! съ улыбкой промолвилъ Невѣжинъ. — Зинаида Николаевна пишетъ, что была нездорова, но теперь поправилась. Да вы что жъ это, милая Степанида Власьевна, все сами безпокоитесь? Присаживайтесь-ка лучше, да выпьемъ чайку вмѣстѣ.
Степанида Власьевна присѣла, и въ ея добрыхъ глазахъ засвѣтилась радостная улыбка при видѣ веселаго и довольнаго Невѣжина.
— Вотъ вы сегодня не такой, какъ всегда. Такъ-то и лучше! Да прогуляться бы послѣ чаю вышли. Ишь, благодать-то какая! Нынѣ на рѣдкость-то у насъ лѣто; всего, говорятъ, Господь уродилъ. Овощь дешева будетъ. Такъ что же Зиночка-то хорошаго пишетъ? Раньше писала, что пріѣдетъ сюда, да, видно, такъ только. Мѣста-то здѣсь находить, батюшка, трудно. Да и послѣ Питера, чай, соскучится у насъ.
Степанида Власьевна выпила чашку, налила другую и проговорила, понижая голосъ:
— Ну какъ… не безпокоитъ васъ новый жилецъ? комната-то его рядомъ съ вашей спальной…
Невѣжинъ сказалъ, что не безпокоитъ.
— Не нравится онъ мнѣ, ужъ скажу вамъ по правдѣ, Евгеній Алексѣичъ… Да что подѣлаешь: очень разборчивой быть не приходится. По крайности, комната занята… Шесть рублей платитъ. Состояніе мое, сами знаете, не велико, а сынковъ, пока въ Москвѣ учатся, надо поддержать. Послѣ же мать добромъ вспомнятъ! съ чувствомъ прибавила старушка. — И деньжонки, что покойникъ оставилъ, цѣлы будутъ.
— Чѣмъ же вамъ не нравится новый жилецъ?
— Да какъ вамъ сказать… Дурного про него я ничего не могу сказать… человѣкъ, кажется, вѣжливый, но только странный какой-то…
Старушка выдержала паузу и прибавила, понизивъ голосъ:
— Дни спитъ, а по ночамъ сидитъ.
— Читаетъ, вѣрно.
— Богъ ужъ его знаетъ…
— Пожара, видно, боитесь? улыбнулся Невѣжинъ. — Кто онъ такой?
— Говоритъ — пріѣзжій, изъ Красноярска. Изъ ссыльныхъ тоже… Фамилію-то я запамятовала. Однако заболталась я съ вами, а у меня тоже свои дѣла есть, промолвила, вставая, Степанида Власьевна. — Благодарю за угощеніе, Евгеній Алексѣичъ!
Въ эту минуту въ комнату вошла стряпка и, подавая Невѣжину письмо, сказала:
— Конный привезъ.
— Вѣрно, опять васъ въ гости къ генералу зовутъ… Вы не отказывайтесь, — поѣзжайте, Евгеній Алексѣичъ… Все веселѣй, чѣмъ дома сидѣть! посовѣтовала старушка.
Записка, въ самомъ дѣлѣ, была отъ генерала. Онъ просилъ «милѣйшаго Евгенія Алексѣевича» пріѣхать, если можно, тотчасъ же къ нему на дачу по весьма важному дѣлу.
Невѣжинъ улыбнулся (онъ уже не разъ получалъ такія записки), однако, тотчасъ же сталъ собираться.
Черезъ четверть часа Невѣжинъ уже ѣхалъ верхомъ на своемъ, недавно купленномъ, «киргизѣ» по дорогѣ въ Ускоково — деревню, верстахъ въ 10 отъ Жиганска.
Сейчасъ же за городомъ дорога пошла лѣсомъ. Невѣжинъ полною грудью вдыхалъ славный, чистый воздухъ, пропитанный вечернею свѣжестью, запахомъ скошенной травы и смолистымъ ароматомъ лѣса.
Приближались сумерки, и вечернія тѣни стали постепенно окутывать безмолвный зеленый лѣсъ, озаренный на западѣ багрянымъ свѣтомъ заходящаго солнца. Кругомъ стояла тишина. Лишь изрѣдка шарахались дрозды, постукивалъ запоздалый работникъ-дятелъ, да уныло выкуковывала кукушка.
Невѣжинъ пустилъ горячаго коника рысью и, проѣхавши нѣсколько верстъ, снова поѣхалъ шагомъ. Онъ опустилъ поводья и невольно задумался, переносясь мыслью далеко, далеко отъ этого лѣса, какъ совершенно для него неожиданно изъ-за кустовъ вышли два человѣка.
Они были плохо одѣты, по-крестьянски, съ котомками, вродѣ ранцевъ, за плечами и съ дубинками въ рукахъ. На поясѣ у одного былъ котелокъ.
Невѣжинъ вздрогнулъ отъ ихъ неожиданнаго появленія, подобралъ поводья и машинально взялся за револьверъ.
— Подайте Христа-ради бродяжкамъ! проговорилъ, выступая впередъ, одинъ изъ путниковъ.
Невѣжинъ устыдился за свой страхъ и остановилъ коня.
— Издалека идете? спросилъ онъ, подавая серебряную монету.
Старый, повидимому, бродяга съ большой темной бородой сперва перекрестился и, надѣвая шапку, проговорилъ:
— Съ каторги, родимый, съ каторги. Христосъ тебя спаси! Изъ-подъ Кары! А вотъ товарищъ мой свѣженькій. Не успѣлъ пріѣхать изъ Россеи, какъ уже соскучился по ней! весело прибавилъ бродяга.
Невѣжинъ взглянулъ на «свѣженькаго» — рыжаго, высокаго человѣка, и лицо его показалось ему знакомымъ.
— Вмѣстѣ, г. Невѣжинъ, на баржѣ плыли! проговорилъ, подходя, рыжій; только я тогда съ бородой былъ. Не понравилась Сибирь! Опять въ Питеръ захотѣлось! Одолжите прежнему спутнику что-нибудь на дорогу!..
Невѣжинъ припомнилъ «спутника». Это былъ одинъ изъ обитателей петербургскихъ трущобъ, ночной рыцарь, судившійся не разъ за кражи и, наконецъ, сосланный на поселеніе за грабежъ. Онъ всѣмъ разсказывалъ свою исторію и выпрашивалъ денегъ, хвастаясь, что прежде былъ чиновникомъ и что у него дяденька генералъ.
Невѣжинъ далъ денегъ бывшему спутнику и пустилъ коня, нѣсколько удивленный этою легкостью встрѣчъ съ бродягами.
Минутъ черезъ десять онъ ужъ входилъ къ генералу.
Василій Андреевичъ благодушествовалъ на балконѣ. Онъ тотчасъ же объявилъ Невѣжину, что онъ, наконецъ, можетъ исполнить свое обѣщаніе и предлагаетъ ему мѣсто своего секретаря.
Невѣжинъ съ радостью согласился, надѣясь, что въ этой должности онъ можетъ быть полезнымъ. Дѣло было покончено съ двухъ словъ.
— Очень, очень радъ, что все такъ устроилось! говорилъ старикъ, которому жена не давала покоя съ этимъ Невѣжинымъ. — Ну, а теперь пойдемте къ женѣ… она на васъ сердится, что вы насъ совсѣмъ забыли… Оправдывайтесь! пошутилъ старикъ.
Марья Петровна приняла Невѣжина любезно, но не съ прежнею интимностью.
— Что васъ не видать? Ужъ не нашли-ли въ Жиганскѣ какихъ-нибудь развлеченій? иронически спросила она.
Невѣжинъ отвѣтилъ, что сидѣлъ больше дома, а Насилій Андреевичъ весело прибавилъ:
— Теперь онъ ужъ не будетъ букой… Обязанности службы заставятъ его бывать чаще упасъ… Рекомендую — новый секретарь!
Невѣжинъ былъ особенно оживленъ этотъ вечеръ. Онъ весело болталъ за чаемъ съ Василіемъ Андреевичемъ, разсказалъ о своемъ заграничномъ путешествіи, сообщилъ нѣсколько анекдотовъ, заставившихъ отъ души смѣяться старика, потомъ сѣлъ за фортепіано и очень мило съигралъ нѣсколько піесъ Шопена.
А Марья Петровна слушала эту нервную музыку и сама немножко нервничала. Любуясь этимъ кудрявымъ, красивымъ молодымъ брюнетомъ, она мечтательно вздыхала не то отъ волненія, не то отъ досады, что Невѣжинъ, повидимому, не замѣчаетъ ея искренняго участія и не откликается на ея призывъ къ дружбѣ…
А ей бы такъ хотѣлось дружбы, чистой, святой дружбы, мечтала сорокалѣтняя барыня, бросая украдкой далеко не «святые» взгляды на молодого человѣка.
Марья Петровна взяла съ него слово, что онъ пріѣдетъ на-дняхъ на цѣлый день. Они погуляютъ вмѣстѣ — она покажетъ ему прелестныя мѣста, если только онъ любитель природы.
Когда Невѣжинъ собрался домой, его не хотѣли отпускать въ городъ безъ провожатаго.
— Возьмите кучера. Одному ѣхать не безопасно, предлагалъ ему Василій Андреевичъ.
— Не ѣздите одинъ. Ни за что! говорила Марья Петровна.
По Невѣжинъ не соглашался.
— И луна свѣтитъ, и револьверъ есть у меня! проговорилъ онъ, прощаясь.
Чрезъ часъ ужъ онъ подъѣзжалъ къ своей квартирѣ.
Калитка была, противъ обыкновенія, отворена, и когда онъ вошелъ въ нее, ведя за собой лошадь, изъ-за дома вышла какая-то фигура и быстро проскользнула мимо него.
Онъ не обратилъ на нее особеннаго вниманія, но ему показалось, что эта фигура похожа на того «рыжаго», котораго онъ встрѣтилъ на дорогѣ.
«Вздоръ! проговорилъ онъ вслухъ, зачѣмъ ему быть здѣсь!» и, разбудивъ дворника, отдалъ ему лошадь и минутъ черезъ десять бросился въ постель.
Скоро онъ заснулъ, но подъ утро проснулся.
Какой-то странный шумъ раздавался въ сосѣдней комнатѣ. Онъ сталъ прислушиваться. Снова тотъ же тихій шумъ, точно рѣзали чѣмъ-то по твердому тѣлу.
Невѣжинъ раздумывалъ, что бы это значило и, рѣшивъ, что сосѣдъ, быть можетъ, отъ скуки занимается слесарнымъ ремесломъ, скоро заснулъ опять крѣпкимъ сномъ молодости.
IX.
правитьI.
правитьИсполнивъ желаніе Марьи Петровны, Василій Андреевичъ не имѣлъ пока причинъ жаловаться.
Молодой человѣкъ, не знавшій, куда дѣвать свое время, горячо принялся за новое дѣло, занимаясь имъ съ усердіемъ новичка, впервые увлекшагося работой. Работалъ онъ скоро, умѣлъ схватывать на лету мысли, приходившія въ голову его превосходительству, и излагалъ ихъ не безъ нѣкотораго стилистическаго изящества, быстро усвоивъ тотъ изысканно-канцелярскій слогъ, которымъ щеголяютъ чиновники, воспитавшіеся въ петербургскихъ канцеляріяхъ. Бумаги Невѣжина читались легко и были всегда литературны, впрочемъ, настолько, насколько требовали бюрократическія традиціи, и Василій Андреевичъ, убѣдившись въ способностяхъ Невѣжина и пользуясь его усердіемъ, не оставлялъ его безъ дѣла, обрадованный, что есть кому обрабатывать детально всевозможныя предначертанія, неожиданно осѣнявшія его голову.
Тутъ надо замѣтить, что у его превосходительства, какъ и у многихъ администраторовъ, особенно пріѣжающихъ въ не столь отдаленныя мѣста изъ Петербурга, былъ какой-то неудержимый зудъ къ составленію разныхъ записокъ и проектовъ, свидѣтельствующихъ, разумѣется, о добрыхъ намѣреніяхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, о совершенномъ незнакомствѣ съ краемъ и мѣстными условіями. Какихъ только мыслей не являлось у Василія Андреевича въ тиши кабинета, мыслей, направленныхъ ко благу губерніи, которую, кстати сказать, онъ такъ же мало зналъ въ дѣйствительности, сколь превосходно зналъ по бумагамъ!
Но Василій Андреевичъ обладалъ изрядной лѣнцой и не всегда имѣлъ терпѣніе повѣрять бумагѣ плоды своихъ административныхъ думъ. Къ тому же и Сикорскій умѣлъ какъ-то сдерживать бумажныя увлеченія его превосходительства, зная очень хорошо, что ему же придется разработывать детально, пріискивая данныя въ разныхъ мѣстныхъ канцеляріяхъ, всѣ эти записки и прожекты и, въ концѣ концовъ, знать, что ихъ въ Петербургѣ прочтутъ, улыбнутся и положатъ подъ сукно…
Теперь же, при новомъ и ретивомъ секретарѣ, никакой сдержающей узды не было, и его превосходительство съ увлеченіемъ предался охватившему его бумажно-реформаторскому порыву.
«Онъ покажетъ, чортъ возьми, свою прозорливость и дальновидность. Пусть тамъ, въ Петербургѣ, увидятъ, сколь трудно успѣшно работать въ этомъ дикомъ краѣ!»
И Василій Андреевичъ, со свойственной ему, какъ бывшему военному, рѣшительностью, бросался отъ одной темы къ другой. То «набрасывалъ» своимъ крупнымъ четкимъ почеркомъ на полулистѣ почтовой бумаги мысли объ улучшеніи низшей администраціи, «связывающей самыя лучшія предначертанія», то вдругъ увлекался инородцами, то бросался къ санитарному вопросу, то трактовалъ о переселенческомъ дѣлѣ, предоставляя честь разработывать всѣ эти краткіе и не всегда разборчивые наброски своему новому секретарю.
Дѣла было много, и притомъ Василій Андреевичъ умѣлъ какъ-то усложнить его своею суетливостью. Часто случалось, что Невѣжинъ едва лишь успѣвалъ собрать данныя по какому-нибудь «вопросу», какъ ужъ Василій Андреевичъ задавалъ новую работу, оказывавшуюся, по обыкновенію, всегда спѣшной и крайне важной. Невѣжинъ не протестовалъ и принимался за новую, стараясь, по возможности, ознакомиться съ «вопросомъ» по бумажнымъ источникамъ…
Цѣлый мѣсяцъ работалъ такъ нашъ молодой человѣкъ, не окончивъ ни одного «вопроса», какъ однажды Василій Андреевичъ сказалъ ему, подавая листокъ исписанной бумаги:
— Надо составить объяснительную записку къ этому конфиденціальному письму. Въ канцеляріи дадутъ справки, но еще лучше, если вы обратитесь за ними къ Сикорскому. Онъ знаетъ въ чемъ дѣло… Кстати, вы знаете здѣшняго туза Толстобрюхова?
— Видѣлъ какъ-то разъ.
— Не правда ли, типическое рыло? ха-ха-ха… Изъ мужиковъ, батюшка, изъ мужиковъ, а теперь милліонъ у этой канальи. Плутъ отъявленный!
Невѣжинъ, успѣвшій пробѣжать набросокъ конфиденціальнаго письма, въ которомъ его превосходительство ходатайствовалъ за этого «каналью» и «отъявленнаго плута», былъ нѣсколько озадаченъ.
— Всѣ они здѣсь такіе… не удивляйтесь, но у этого «мосье Толстобрюхова» есть все-таки, знаете ли, добрыя чувства… я убѣдился въ этомъ… Онъ не сутяга и, au fond, добрый мужикъ… слѣдуетъ только не давать ему повадки. Еще недавно, когда Marie собирала на свои благотворительныя учрежденія, онъ пожертвовалъ пять тысячъ, и Marie не нахвалится имъ. Онъ обѣщалъ ей еще цѣлый пріютъ устроить. Такъ вотъ этотъ самый мосье Толстобрюховъ былъ у меня на-дняхъ и просилъ о помощи. Дѣло, видите ли, въ томъ, что этотъ господинъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, былъ привлеченъ къ дѣлу и по суду оставленъ въ подозрѣніи. Здѣсь не мало такихъ «подозрительныхъ»! заключилъ его превосходительство. — Чортъ его знаетъ, насколько виноватъ, но, во-первыхъ, это было давно, и во-вторыхъ, онъ увѣряетъ, что невиненъ… Во всякомъ случаѣ, онъ искупилъ свою вину и заслуживаетъ ходатайства… Такъ вы проштудируйте дѣло, поговорите съ Сикорскимъ и составьте записку. Пора простить старика…
— Онъ, право, заслуживаетъ участія! вставила Марья Петровна, входя въ кабинетъ и вслушиваясь въ разговоръ. — А пока пойдемте, господа., пить кофе. Да ты, Basile, совсѣмъ замучилъ бѣднаго Евгенія Алексѣевича. Я его совсѣмъ не вижу… Все за работой, да за работой! Смотрите, Невѣжинъ, наконецъ, разсержусь! полушутя, полусерьезно прибавила Марья Петровна, бросая на этого Іосифа Прекраснаго взоръ, полный нѣмого краснорѣчія Пентефріевой жены.
При этомъ она съ грустью вспомнила и лѣсную прогулку, и катанье при лунномъ свѣтѣ вдвоемъ, и многозначущія пожатія руки.
Но онъ точно ничего не понималъ, этотъ каменный молодой человѣкъ, и словно избѣгалъ оставаться съ ней вдвоемъ.
"Ужъ не боится ли онъ моего пентюха!? нерѣдко думала сорокалѣтняя красавица, ревниво выдергивая рѣдкіе сѣдые волоски въ своихъ пышныхъ волосахъ и вглядываясь все чаще и печальнѣе въ зеркало, словно оно могло дать ей отвѣтъ: почему Невѣжинъ, при видѣ ея сохранившихся прелестей, не загорается страстью, — увы! давно уже охватившей бѣдную женщину и все сильнѣе и сильнѣе разгоравшейся подъ впечатлѣніемъ холоднаго отпора.
II.
правитьПока Невѣжинъ, къ ужасу Степаниды Власьевны, не разгибая спины, штудировалъ громадное дѣло о купцѣ второй гильдіи Кирѣ Пахомовѣ Толстобрюховѣ, заглянемъ въ тихую обитель Кира Пахомыча и поближе познакомимся съ однимъ изъ сибирскихъ «козырей», пользовавшимся репутаціей весьма почтеннаго человѣка среди большинства такихъ же «почтенныхъ» жиганскихъ коммерсантовъ.
Девятый часъ утра.
Киръ Пахомычъ давно всталъ, напился чаю съ мясными пирожками, и теперь сидѣлъ въ маленькомъ своемъ кабинетѣ, одѣтый въ длиннополый потертый сюртукъ, на подобіе кафтана, и бойко дѣйствовалъ толстыми огрубѣлыми пальцами, щелкая костяжками на большихъ счетахъ. Онъ провѣрялъ лежавшій передъ нимъ на письменномъ столѣ мѣсячный, красиво переписанный, отчетъ своихъ многочисленныхъ операцій.
Должно быть, результатъ оказался хорошъ, ибо Киръ Пахомычъ, окончивъ провѣрку и бережно спрятавъ очки въ футляръ, весело крякнулъ и проговорилъ:
— Паланецъ, слава тебѣ Господи! А у Антипа Васильича, поди, не такой. Однако, подъегоритъ его нонече ярманка!
И его широкое, угреватое, тупорылое лицо, съ крупнымъ мясистымъ носомъ и толстыми губами, перекосилось въ злорадную усмѣшку, и въ заплывшихъ жиркомъ небольшихъ сѣрыхъ глазахъ блеснулъ недобрый огонекъ. Что-то спокойно-хищническое и самоувѣренное сказывалось во всей этой широкой кряжистой фигурѣ и слышалось въ томъ тихомъ смѣхѣ, который раздался вслѣдъ за произнесенными имъ словами.
— То-то хвостъ подожметъ. А то, поди ты!
Въ это время дверь кабинета отворилась, и въ комнату вошелъ одинъ изъ служащихъ конторы Кира Пахомыча. Осторожно и боязливо ступая по комнатѣ, видимо побаиваясь Кира Пахомыча, конторщикъ подалъ хозяину письмо и тихо удалился.
Киръ Пахомычъ, не спѣша, надѣлъ очки и сталъ читать. И по мѣрѣ того, какъ онъ читалъ, лицо его становилось угрюмѣе и злѣе.
А между тѣмъ въ этомъ письмѣ было всего нѣсколько строкъ слѣдующаго содержанія:
"Неужто вы не пожалѣете безвинно Вами погубленнаго человѣка? Изъ-за Васъ я страдаю, потерявъ и честь, и средства къ существованію. Сколько лѣтъ я втунѣ къ вамъ обращаюсь, и нѣтъ отвѣта. Помогите, пришлите хоть денегъ за всѣ злочастія, мною испытуемыя. Письмо посылаю съ оказіей, питая надежду, что Вы, наконецъ, отвѣтите и сжалитесь.
Киръ Пахомычъ еще разъ перечелъ не безъ труда эти крупно написанныя строки и только потомъ замѣтилъ, что въ конвертѣ была еще слѣдующая записка:
"Письмо г. Тимофеева доставляю Вамъ въ копіи. Подлинникъ находится у меня. Соблаговолите извѣстить съ посланнымъ, когда могу передать его Вамъ, если только Вамъ угодно его получить и имѣть болѣе подробныя объясненія.
Николай Келасури".
Киръ Пахомычъ спряталъ оба письма въ карманъ и позвонилъ
Вошелъ тотъ же тихій и робкій конторщикъ.
— Кто принесъ письмо?
— Какой-то человѣкъ, — еврей, должно быть.
— Пошли его сюда!
Черезъ минуту вошелъ худенькій старичекъ-еврей.
Киръ Пахомычъ пытливо взглянулъ на него и сказалъ:
— Кто тебя послалъ?
— Господинъ Келасури.
— Изъ какихъ онъ? Я что-то такого не слыхалъ.
— Изъ ссыльныхъ, Киръ Пахомычъ, но только, осмѣлюсь доложить вамъ, очень образованный господинъ. Очень…
— Скажи ему, пусть побываетъ у меня вечеромъ, въ девять часовъ.
Старикъ-еврей исчезъ, а Киръ Пахомычъ нѣсколько времени сидѣлъ, погруженный въ раздумье.
— Ишь подлецы! наконецъ злобно проговорилъ онъ.
И старая, давно забытая, исторія невольно пронеслась передъ Киромъ Пахомычемъ.
Исторія, о которой теперь вспомнилъ Киръ Пахомычъ, сидя въ своемъ старенькомъ жесткомъ креслѣ, передъ письменнымъ столомъ, была, пожалуй., одной изъ самыхъ невинныхъ «исторій» въ темномъ, какъ тайга, прошломъ сибирскаго туза и милліонера.
Не попади эта непріятная записка въ руки какого-то подозрительнаго незнакомца, котораго Киръ Пахомычъ сразу заподозрѣлъ въ недобрыхъ намѣреніяхъ относительно своего кармана, — онъ, конечно, не сталъ бы терять времени на такіе пустяки, какъ воспоминанія.
Какъ человѣкъ практическій, не имѣвшій дурной привычки считаться съ совѣстью и пріучившійся долгимъ опытомъ мѣрить все и всѣхъ на деньги, онъ и вообще-то не любилъ вспоминать кое-какіе эпизоды изъ своего прошлаго, тѣмъ болѣе, что они уже слишкомъ пахли острогомъ, а съ тѣхъ поръ, какъ онъ постепенно изъ «Кирьки-варнацкой души» сдѣлался почтеннымъ и уважаемымъ Киромъ Пахомычемъ, — и подавно всѣ эти эпизоды какъ-то затерялись въ памяти, прикрытые давностью и общимъ почетомъ и уваженіемъ.
Если Киръ Пахомычъ и вспоминалъ иногда о своемъ прошломъ, то вспоминалъ все хорошія вещи, разсказывая не безъ заносчиваго, горделиваго чувства, какъ онъ былъ прежде послѣднимъ мужикомъ и какъ, благодаря своимъ трудамъ и терпѣнію, сдѣлался богачемъ, который, за свои деньги, можетъ купить кого угодно.
Само собою разумѣется, что, повѣствуя, подъ пьяную руку, о своихъ трудахъ, Киръ Пахомычъ, по примѣру нѣкоторыхъ автобіографовъ, о многомъ умалчивалъ, кое-что не досказывалъ, предоставляя слушателямъ обширное поле для догадокъ и, повыдимому, нисколько не заботясь о томъ, что посторонніе люди не получатъ точныхъ свѣдѣній о первоначальномъ источникѣ его богатства.
Такъ, напримѣръ, разсказывая, что ему шибко повезло на ямщинѣ (цѣны въ тѣ поры на перевозку клади стояли хорошія), Киръ Пахомычъ деликатно обходилъ молчаніемъ одинъ предшествующій эпизодъ въ его жизни, бывшій съ нимъ въ то время, когда онъ молодымъ парнемъ служилъ ямщикомъ на одной изъ станцій сибирскаго почтоваго тракта и, за свой вороватый и отчаянный нравъ, пріобрѣлъ кличку «варнацкой души». Хотя Киръ Пахомычъ и упоминалъ вскользь, что возилъ «кульеровъ» и былъ, ничего себѣ, ямщикомъ, но никогда не проговаривался, какъ одною темною осеннею ночью онъ остановилъ лошадей и, снявши у крѣпко заснувшаго сѣдока-довѣреннаго, неумѣренно выпившаго на станціи, сумку съ деньгами, зарылъ ее подъ кедромъ и преспокойно отправился далѣе, не забывъ, по пріѣздѣ, попросить у ополоумѣвшаго довѣреннаго на водку.
Онъ высидѣлъ, правда, мѣсяца четыре въ острогѣ, но былъ отпущенъ на всѣ четыре стороны, откупившись небольшой, сравнительно, долей изъ украденныхъ имъ денегъ. А денегъ въ сумкѣ оказалось до 3-хъ тысячъ, и эти-то 3 тысячи и послужили основаніемъ дальнѣйшему преуспѣянію, попавши въ умѣлыя руки.
Вскорѣ послѣ этого онъ, для отвода глазъ, отправился на пріиски, тамъ, между прочимъ, выгодно скупалъ краденое золото, и когда, года черезъ два, дѣйствительно, занялся ямщиной, то ему, какъ онъ выражался, «шибко повезло», особенно послѣ того, какъ на обозъ, который онъ велъ самъ, напали разбойники и отбили на значительную сумму чаевъ. Это дѣльце, устроенное не безъ участья Кира Пахомыча, дало ему хорошій барышъ отъ перевозки и хотя возбудило, было, подозрѣнія, но Киръ Пахомычъ этимъ не смущался, зная очень хорошо, что деньги все прикроютъ.
Вскорѣ послѣ этого, онъ пошелъ въ гору. Ходили темные слухи, будто въ тѣ времена Киру Пахомычу повезла не одна только ямщина, но и партія хорошо изготовленныхъ лондонскихъ кредитныхъ билетовъ, но слухи эти не подтвердились. По крайней мѣрѣ, исправникъ, производившій негласное дознаніе и ѣздившій на заимку Кира Пахомыча, гдѣ, по чьему-то доносу, будто бы, хранилась партія, клятвенно увѣрялъ, что всѣ эти слухи вздоръ и, въ доказательство, могъ бы представить кушъ самыхъ подлинныхъ кредитныхъ знаковъ, полученныхъ имъ отъ Кира Пахомыча. Но онъ, впрочемъ, такъ далеко не шелъ, а ограничился оффиціальнымъ изложеніемъ дѣла. И когда, вслѣдъ затѣмъ, на заимку Кира Пахомыча пріѣхалъ слѣдователь и сдѣлалъ настоящій обыскъ, то уѣхалъ ни съ чѣмъ…
Съ той поры счастье не переставало ему везти. Онъ шелъ увѣренными, твердыми шагами къ цѣли и рвалъ, гдѣ только было можно. Безнаказанность только увеличивала его дерзость, развивая въ этомъ энергичномъ мужикѣ презрѣніе къ людямъ и увѣренность, что всякаго чиновника можно купить… Онъ оставилъ, однако, насиженныя мѣста, гдѣ про него ходила не особенно лестная молва, и перенесъ свою дѣятельность въ Жиганскую губернію. Онъ записался въ купцы, и скоро Кира Пахомыча считали однимъ изъ самыхъ богатыхъ жигановскихъ обывателей. Цѣлый округъ былъ въ рукахъ у Кира Пахомыча. Сѣть кабаковъ была раскинута имъ, и самъ исправникъ побаивался Толстобрюхова, такъ какъ отъ него зависѣло карать или миловать. Одинъ исправникъ, неугодный Киру Пахомычу, даже слетѣлъ съ мѣста, благодаря неудовольствію Кира Пахомыча за придирки. Это была сила, съ которой надо было считаться.
Не смотря на наружное спокойствіе точно застывшаго въ своемъ креслѣ Кира Пахомыча, онъ испытывалъ непріятное, досадливое чувство, когда ровно въ девять часовъ въ кабинетъ къ нему вошелъ высокій, хорошо одѣтый брюнетъ съ лицомъ, сразу выдающимъ принадлежность этого господина къ восточнымъ человѣкамъ.
Красивый, статный, обладавшій мягкими манерами человѣка, бывавшаго въ обществѣ, онъ не безъ апломба отрекомендовался строго и пытливо глядѣвшему на него хозяину Николаемъ Саркисовичемъ Келасури и, протянувъ руку съ большимъ перстнемъ на пальцѣ, проговорилъ съ замѣтнымъ акцептомъ восточнаго человѣка, что крайне радъ случаю, доставившему ему удовольствіе лично познакомиться съ такимъ почтеннымъ и уважаемымъ человѣкомъ, какъ Киръ Пахомычъ.
Но Киръ Пахомычъ молча выслушалъ это привѣтствіе и знакомъ своей жилистой здоровой руки указалъ на стулъ, стоявшій но близости.
Нѣсколько секундъ длилось молчаніе, во время котораго и гость и хозяинъ оглядывали другъ друга.
И только, когда и тотъ и другой сдѣлали, казалось, одинъ другому безмолвную оцѣнку, Киръ Пахомычъ сухо спросилъ:
— Вы здѣсь постоянно проживаете или проѣздомъ?
— Теперь постоянно…
— Тэкъ-съ, тэкъ-съ!.. протянулъ Киръ Пахомычъ и небрежно прибавилъ: — Какое тамъ письмо у васъ, что вамъ понудилось меня видѣть? Признаться, я хорошо не понялъ, какое у васъ ко мнѣ дѣло.
— Собственно говоря, пустое дѣло, Киръ Пахомычъ! Самое незначительное дѣло! отвѣчалъ, пріятно улыбаясь и открывая рядъ блестящихъ зубовъ, господинъ Келасури. — И если я позволилъ себѣ обезпокоить васъ, то единственно въ видахъ вашего же интереса… Ко мнѣ, какъ вамъ извѣстно, доставлено письмо господина Тимофеева къ вамъ, съ просьбой самого Тимофеева попросить васъ помочь ему. Обстоятельства его въ настоящее время довольно трудныя, и вы, конечно, какъ добрый человѣкъ, не откажете въ его просьбѣ… Посылать его письмо къ вамъ я не рѣшался… письмо, изволите знать, могло попасть въ другія руки, такъ я предпочелъ предварительно послать копію…
— Однако, по какимъ правамъ этомъ Тимофеевъ лѣзетъ ко мнѣ? Какой такой этотъ Тимофеевъ?
— Чиновникъ бывшій, Киръ Пахомычъ… чиновникъ… Судился, если изволите припомнить, за кражу дѣла изъ суда и былъ приговоренъ…
— Такъ мнѣ-то какое дѣло? рѣзко перебилъ Киръ Пахомычъ и въ его глазахъ блеснулъ огонекъ.
— А ужъ этого я не знаю, Киръ Пахомычъ, право, не знаю! еще мягче проговорилъ восточный человѣкъ. Я, собственно, изъ участія къ несчастному человѣку, обратившемуся къ моему посредству…
— Гдѣ же его письмо? Дайте-ка посмотрѣть…
Господинъ Келасури вынулъ изъ кармана какую-то бумажку, но, однако, не передалъ ее Киру Пахомычу, протянутая рука котораго опустилась на столъ и стала медленно отбарабанивать трель по столу, а попросилъ позволенія прочитать ее.
— Ужъ я читалъ! остановилъ его Киръ Пахомычъ.
— То-то что не все изволили читать, Киръ Пахомычъ… Я, видите ли, не рѣшился послать копію всего письма изъ осторожности… Такъ не угодно ли будетъ послушать?
Киръ Пахомычъ презрительно усмѣхнулся и промолвилъ:
— Что же, читайте… Что тамъ пишетъ какой-то Тимофеевъ… Чудно что-то все это!
Тогда господинъ Келасури, тихо и не спѣша, понизивъ голосъ почти до шепота, прочелъ письмо съ слѣдующей прибавкой, которой не было въ копіи:
«Вы очень хорошо знаете, Киръ Пахомычъ, за что я попалъ подъ судъ… Не напои вы меня тогда, когда я польстился на ваши 5 рублей и принесъ къ вамъ въ домъ дѣло, я не былъ бы теперь несчастнымъ человѣкомъ… Я никакъ не думалъ, что вы поступите такъ жестоко и, воспользовавшись довѣрчивостью, бросите въ печку дѣло у меня на глазахъ… Тогда, когда я ползалъ въ ногахъ вашихъ, вы обѣщали выгородить меня и, во всякомъ случаѣ, обезпечить мою семью, но вы нарушили слово и отъ всего отреклись… Я былъ наказанъ, а вы оставлены въ подозрѣніи. Справедливо!.. И всѣ думали, что я получилъ отъ васъ большую сумму. Снова взываю теперь къ вашей совѣсти: я въ нищетѣ съ семьей… Помогите мнѣ, вознаградите за все, что вы сдѣлали… Если же вы останетесь глухи, я буду просить передать это письмо губернатору и постараюсь отомстить вамъ. Послѣдній разъ пишу».
По мѣрѣ чтенія, лицо Кира Пахомыча дѣлалось суровѣе и безстрастнѣе, и когда господинъ Келасури окончилъ чтеніе, только движеніе личныхъ мускуловъ широкаго, коряваго лица Толстобрюхова выдавало его волненіе. Но у него уже готовъ былъ планъ.
— Ловко подведено, нечего сказать! проговорилъ онъ. — Только, знаешь ли, братъ, чѣмъ это пахнетъ? Это — вымогательство… А что, если я сейчасъ за полиціей пошлю, ась? вдругъ пригрозилъ Киръ Пахомычъ и со злой насмѣшкой взглянулъ на восточнаго человѣка. — Пусть полиція разберетъ, каково это приходить къ людямъ и застращивать ихъ, чтобы вымогать деньги…
Но «восточный человѣкъ», повидимому, зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Онъ хоть и поблѣднѣлъ, но не безъ ироніи замѣтилъ:
— Напрасно будете посылать за полиціей: вѣдь, подлинное письмо я не принесъ… Оно у меня припрятано въ надежномъ мѣстѣ, Киръ Пахомычъ.
Киръ Пахомычъ только безсильно крякнулъ и хрипло проговорилъ:
— Сколько?
— Вотъ такъ оно лучше, Киръ Пахомычъ, а то горячиться… это къ чему же? Совсѣмъ не нужно. И долженъ вамъ сказать, что это письмо было бы вамъ особенно непріятно теперь, когда пишутъ докладъ о васъ въ Петербургъ… Я имѣлъ случай познакомиться съ дѣломъ и знаю, что новый секретарь Невѣжинъ, которому поручено нанисать докладъ, не на вашей сторонѣ. Такъ это письмо вмѣстѣ съ мнѣніемъ господина Невѣжина, пожалуй, и поколеблютъ генерала. Какъ вы думаете, Киръ Пахомычъ?
Киръ Пахомычъ смутился и съ меньшей сухостью сталъ относиться къ господину Келасури.
А тотъ, между тѣмъ, продолжалъ:
— Въ этомъ дѣлѣ есть, собственно говоря, одно компрометирующее показаніе противъ васъ, — показаніе Тимофеева. Такъ, если бъ его устранить…
Киръ Пахомычъ вздрогнулъ, но не отвѣчалъ ни слова.
— Это показаніе, говорю я, если бы уничтожить, такъ господину Невѣжину не на что было бы опереться въ объясненіяхъ…
— А какъ вы можете сдѣлать это?
— Очень просто: я живу рядомъ съ Невѣжинымъ, и когда его не будетъ дома…
Киръ Пахомычъ все не отвѣчалъ, и спустя минуту, сказалъ:
— Такъ за письмо сколько?..
— Дешево, Киръ Пахомычъ… Самые пустяки… Одну тысченку… Пятьсотъ пошлю Тимофееву, а пятьсотъ — себѣ за хлопоты… Затѣмъ, Тимофеевъ, послѣ того, какъ пошлютъ въ Петербургъ бумагу, будетъ вамъ ужъ не опасенъ…
— Тысячу? За такіе пустяки? Это какъ же? Бери три сотни и неси письмо…
Но господинъ Келасури даже обидѣлся и поднялся съ мѣста. Онъ раскланялся и ужъ дошелъ до дверей, какъ Киръ Пахомычъ вернулъ его.
Сторговались на пятистахъ рубляхъ. Келасури обѣщалъ на другой же день передать письмо.
— Но только ужъ вы сами потрудитесь пріѣхать за нимъ, Киръ Пахомычъ! Я за полиціей не пошлю! усмѣхнулся господинъ Келасури. Можно тогда переговорить и насчетъ другого дѣльца! прибавилъ восточный человѣкъ, раскланиваясь.
Онъ весело шелъ домой, довольный, что такъ ловко обработалъ Кира Пахомыча, поймавъ его на удочку. Письмо, составленное имъ отъ имени Тимофеева, было дѣломъ его собственныхъ умѣлыхъ рукъ, отличавшихся способностью поддѣлываться подъ всякіе почерки. А съ почеркомъ Тимофеева онъ хорошо познакомился изъ дѣла, которое небрежно валялось на столѣ Невѣжина, и Келасури, бывшій до сего времени въ болѣе отдаленныхъ странахъ и слышавшій отъ Тимофеева его исторію, воспользовался теперь случаемъ хорошаго шантажа, надѣясь, при случаѣ, повторить его…
Что же касается до самого Тимофеева, то хотя онъ, время отъ времени, и обращался съ просьбами о помощи къ Киру Пахомычу, но у него никогда и не являлось мысли застращивать погубившаго его человѣка. Онъ былъ для этого слишкомъ простъ и слишкомъ порядоченъ, этотъ бывшій маленькій пьяненькій чиновникъ.
Оставшись одинъ, Киръ Пахомычъ встряхнулъ головой и, прохрипѣвъ по адресу только что ушедшаго гостя непечатное ругательство, задумался. Скоро, однако, лицо его просіяло. Хорошая мысль блеснула въ его головѣ, и онъ отправился спать, рѣшившись на-завтра поговорить съ полиціймейстеромъ: нельзя ли силой отобрать у Келасури компрометирующее его письмо и выпроводить его изъ Жиганска.
«Вѣрно, этотъ мошенникъ недобрыми дѣлами занимается!» возмутился даже почтенный Киръ Пахомычъ, обдумывая свой планъ оплести шантажиста и за болѣе дешевую цѣну пріобрѣсти письмо.
X.
правитьВъ тотъ самый вечеръ, когда «восточный человѣкъ» имѣлъ свиданіе съ Толстобрюховымъ, Степанида Власьевна торопливо взошла къ Невѣжину и какъ-то таинственно проговорила, понижая голосъ:
— Вотъ что, Евгеній Алексѣичъ… Осмотрите-ка хорошенько, цѣлы ли ваши вещи…
— Что случилось, Степанида Власьевна? Зачѣмъ мнѣ осматривать вещи? спросилъ Невѣжинъ, удивленно взглядывая на озабоченное лицо доброй старушки.
— А то и случилось… Не даромъ не нравится мнѣ этотъ черномазый… Завтра же откажу ему! продолжала старушка, внимательно оглядываясь по сторонамъ. — Ужъ вы, пожалуйста, Евгеній Алексѣичъ, осмотрите-ка у себя въ ящикахъ. Долго ли до грѣха… Уходите изъ дому — дверей не запираете; здѣсь, батюшка, всякаго отчаяннаго народу много… На то и Сибирь!
— Да у меня и осматривать-то особенно нечего…
— Ну, однако… На одномъ столѣ-то сколько вещей!.. И зачѣмъ вы вотъ этотъ портъ-сигаръ не спрячете? упрекнула старушка, указывая на большой серебряный портъ-сигаръ, лежавшій на столѣ. Всегда онъ у васъ здѣсь валяется. Не носите его, такъ лучше спрятать. То-то, видно, вамъ, петербургскимъ богачамъ, добра своего не жалко! ворчала Степанида Власьевна, безпокойно слѣдя, какъ Невѣжинъ осматривалъ ящики письменнаго стола и комода.
— Ну, вотъ, видите — напрасная тревога. Все цѣло! объявилъ Невѣжинъ.
Но Степанида Власьевна тѣмъ не менѣе не успокоилась, а, напротивъ, еще таинственнѣе покачала головой.
— Странно, очень странно! протянула она.
— Да вы успокойтесь, Степанида Власьевна. Присядьте-ка лучше, да разскажите въ чемъ дѣло.
— Присѣсть-то я присяду, а только дѣло совсѣмъ щекотливое. Никогда не бывало у меня такого подозрительнаго жильца, какъ вотъ этотъ! сердито сказала старушка, энергично махнувъ маленькимъ кулачкомъ по направленію комнаты, въ которой жилъ черномазый. — Пьяницы, признаться, живали… ну, шумливый, безпокойный народъ, — это правда, но чтобы какая-нибудь, можно сказать, низкость, — этого слава Богу, не случалось. Да и Прасковья-то наша сдурѣла, вѣдь только ротъ сейчасъ разсказала про его всѣ таинственности… Однако и ее ругать нельзя, если разсудить по совѣсти (хотя, признаться, я и намылила ей голову! вставила старушка). Ей тоже не въ догадку, видите ли, зачѣмъ это онъ усылаетъ ее именно тогда, когда ни меня, ни васъ нѣтъ дома. Непремѣнно завтра же велю ему убираться. Пусть онъ оставитъ насъ въ покоѣ! снова сердито прибавила Степанида Власьевна, поправляя сбившійся на затылокъ старенькій, затасканный чепецъ. Что ему нюхать по чужимъ комнатамъ!
— Да развѣ онъ нюхалъ, какъ вы говорите? вставилъ, улыбаясь, Невѣжинъ, разсчитывая, что этотъ вопросъ приведетъ расходившуюся старушку къ скорѣйшему изложенію дѣла.
— То-то и есть, что нюхалъ, и, должно быть, не одинъ разъ… Нѣтъ ли у васъ здѣсь какихъ-нибудь враговъ, Евгеній Алексѣевичъ? совсѣмъ неожиданно спросила Степанида Власьевна, видимо старавшаяся найти объясненіе мучившей ее загадки.
— Едва ли! усмѣхнулся Невѣжинъ. — Я здѣсь почти никого не знаю.
— И я полагаю, что такъ. И съ какой стати имѣть вамъ враговъ?.. Кому вы мѣшаете? Нѣтъ, тутъ, видно, что-нибудь другое… Покойникъ мужъ мой всегда говорилъ: со всѣхъ сторонъ, говоритъ, Стешинька, вещь разгляди, и такъ и этакъ, тогда, говоритъ, найдешь и причину. Такъ, вотъ, ушла я, видите ли, часу въ седьмомъ провѣдать одну знакомую. Утромъ, на базарѣ стряпка ея мнѣ сказывала, что барыня заболѣла, — простыла, вернувшись съ поля, — такъ я и пошла посидѣть къ ней. Тоже, вѣдь, больному человѣку скучно одному, да еще безо всякаго призору. Къ бѣдному больному человѣку кто пойдетъ! простодушно вставила старушка, словно бы оправдываясь, что она ушла со двора. — Васъ дома не было, такъ я ужъ безъ васъ вашу-то комнату своимъ замкомъ заперла, а ключъ отдала Прасковьѣ. Хорошо-съ. Какъ только я за ворота, черномазый-то этотъ къ Прасковьѣ: "Сходи, говоритъ, въ булочную, на Большую улицу, сухариковъ сладкихъ купить. Тамъ, говоритъ, очень хорошіе сухарики! « и заперъ за ней двери. А этому, съ позволенія сказать, варнаку вовсе не сухарики нужны были!
Старушка перевела духъ и, не замѣчая, повидимому, нетерпѣнія своего слушателя, съ прежнею обстоятелыюстыопродолжала:
— Прошло этакъ, должно быть, съ четверть часа, какъ Прасковья. ходила, вернулась домой, стучится, а онъ что-то долго не отворяетъ. И покажись Прасковьѣ, будто въ вашей комнатѣ кто-то ходитъ. Думаетъ: вы дома, и давай шибче стучать. И послышалось ей, будто замокъ запираютъ; вслѣдъ затѣмъ раздались шаги, и двери отворилъ ей черномазый. Принялъ это онъ сухарики, далъ ей гривенникъ и ушелъ къ себѣ. Прасковья подошла къ вашей комнатѣ, глядитъ — на запорѣ: попробовала замокъ, а замокъ-то не замкнутъ, — въ попыхахъ-то забылъ, вѣрно, подлый человѣкъ, запереть. Тогда Прасковья — за ключемъ; видитъ — ключъ не на томъ мѣстѣ, куда она его положила… Ну, замкнула она комнату, какъ слѣдуетъ, а у самой — сомнѣнія… Какъ я пришла домой, она мнѣ все и разсказала. Оказывается, что не въ первый разъ это онъ ее усылалъ. Навѣрное онъ что нибудь недоброе затѣваетъ! заключила Степанида Власьевна свой разсказъ.
Невѣжинъ вспомнилъ странные звуки по ночамъ, раздававшіеся прежде въ комнатѣ сосѣда, вспомнилъ ночную встрѣчу съ подозрительной фигурой, напомнившей ему того „рыжаго“, котораго онъ видѣлъ вмѣстѣ съ бродяжкой на дорогѣ въ Ускоково, и разсказъ Степаниды Власьевны, вмѣстѣ съ этими фактами, пріобрѣталъ въ его глазахъ нѣкоторое значеніе.
„Но если бы его хотѣли обокрасть, то давно бы обокрали!“ подумалъ Невѣжинъ, недоумѣвая, вмѣстѣ со Степанидой Власьевной, о цѣли этихъ непрошенныхъ посѣщеній сосѣда.
— Ужъ не дѣло ли интересуетъ любопытнаго сосѣда? проговорилъ, смѣясь, Невѣжинъ, машинально переводя взглядъ на толстое дѣло, лежавшее на столѣ. Впрочемъ, къ чему оно ему?
— Какое дѣло? торопливо переспросила Степанида Власьевна.
— Да, вотъ, о Толстобрюховѣ.
— О Толстобрюховѣ, Кирѣ Пахомычѣ? Чтожъ, видно, нехорошее это о немъ дѣло?
— He очень хорошее, Степанида Власьевна! засмѣялся Невѣжинъ.
— И вы держите его на столѣ и уходите со двора, не запирая даже комнаты!? испуганно воскликнула Степанида Власьевна. — Что вы, что вы, Евгеній Алексѣичъ! Какъ можно, батюшка?.. Сохрани Богъ, вы еще невинно въ бѣду попадете! Вѣдь этотъ самый Толстобрюховъ первый богачъ здѣсь… Онъ на все рѣшится… Покойникъ мой говорилъ, что такого отчаяннаго человѣка и между разбойниками не скоро найдешь… Изъ-за него ужъ погибъ одинъ пьянчужка-чиновникъ… Богачу-то ничего, а каково чиновнику-то съ семьей? Богъ-то правду видитъ, да не скоро скажетъ! Кто ихъ знаетъ, быть можетъ, и черномазый-то за сухариками изъ-за этого самаго дѣла посылаетъ!.. Ахъ, какой же вы неосторожный, Евгеній Алексѣичъ… Спрячьте, спрячьте его поскорѣй, волновалась старушка-чиновница, какъ видно, хорошо знавшая опасность храненія сибирскихъ дѣлъ. — Сейчасъ же спрячьте!
Невѣжинъ, нѣсколько изумленный такой настойчивостью испуганной старушки, однако, послушался и заперъ дѣло въ ящикъ.
— Такъ-то оно лучше, а и еще того лучше — совсѣмъ не держать дѣлъ у себя.
— Завтра я его во всякомъ случаѣ снесу.
— Кончили, значитъ?
— То-то нѣтъ… хочу посовѣтоваться…
— И не носите его домой лучше… А на счетъ чего это дѣло? Отправить, что ли, хотятъ Кира Пахомыча? полюбопытствовала старушка.
— Хитятъ-то, хотятъ, но я хочу объяснить, что этого не слѣдуетъ…
Старушка любовно взглянула на молодого человѣка и, тихо покачивая головой, проговорила:
— Охъ, Евгеній Алексѣичъ, какъ бы вы не напрасно хлопотали… Отправятъ его и безъ васъ, если нужно…
Въ отвѣтъ на эти слова Невѣжинъ разсмѣялся.
— Однако, вы, Степанида Власьевна, мрачно на людей смотрите…
— Насмотрѣлась я, батюшка, здѣсь-то, насмотрѣлась… Вамъ-то съ нову оно, пожалуй, и не такъ видно. Не доводилось, какъ посмотрю, вамъ со всякими людьми живать. Не то еще увидите. Ну, да, впрочемъ, извините, батюшка, я старуха простая, мелю себѣ, что на умъ взбредетъ. Дай вамъ Богъ успѣха. А ужъ завтра сосѣда у васъ не будетъ… Довольно ему по чужимъ комнатамъ лазить. Только — знаете ли что? — я этого ему прямо не скажу. Какъ вы думаете, вѣдь не слѣдуетъ говорить?
— Конечно, не слѣдуетъ.
— Ну вотъ, и я такъ думаю, какъ вы! обрадовалась Степанида Власьевна. Я ему скажу, что получила депешу, племянница, молъ, ѣдетъ. Хорошо будетъ такъ соврать?..
— Отлично.
— Богъ дастъ, и въ самомъ дѣлѣ вранье-то въ руку будетъ! Вотъ-то хорошо было бы!.. А ужъ очень-то хвалила васъ Зиночка, простодушно прибавила Степанида Власьевна, не замѣчая, какое хорошее впечатлѣніе произвели эти слова на молодого человѣка.
Старушка ушла, осмотрѣвъ предварительно со вниманіемъ всѣ болты въ ставняхъ и посовѣтовавъ на ночь запирать изнутри дверь на задвижку, а Невѣжинъ долго ходилъ еще по комнатѣ, обрадованный, что эта дѣвушка хвалила его недостойнаго, и какія-то смутныя надежды невольно закрадывались въ его сердце.
Рѣзкій звонокъ вывелъ его изъ задумчивости. Онъ заглянулъ за дверь и увидалъ телеграфиста.
— Не мнѣ ли телеграмма?
— Нѣтъ, Степанидѣ Власьевнѣ.
— Вотъ диковина. Отъ кого бы это?.. Ужъ не случилось ли чего съ сыновьями? испуганно говорила Степанида Власьевна, принимая дрожащими руками депешу. — Страсть, не люблю я этихъ депешъ. Ну-ка, прочтите поскорѣй, Евгеній Алексѣичъ, а то безъ очковъ мнѣ и не прочитать.
Невѣжинъ росписался въ полученіи телеграммы и громко прочиталъ слѣдующее:
..Ѣду на „Ермакѣ“. Буду Жиганскѣ субботу».
И еще веселѣе и громче, голосомъ, полнымъ волненія, прочелъ подпись: «Зинаида Степовая».
— Ну, вотъ и напророчила! радостно воскликнула добрѣйшая старушка. — Ну, вотъ и «супризъ». Теперь и врать не надо. Прасковья, слышала? обратилась она къ Прасковьѣ, которая, проводивъ телеграфиста, уже стояла въ дверяхъ съ вытаращенными глазами по поводу такого неожиданнаго событія, какъ полученіе ея барыней телеграммы.
— А что? испуганно отозвалась старая стряпка.
— Какъ что?.. Зиночка ѣдетъ… вотъ что!
Едва ли сколько-нибудь привлекательное даже и въ дни цвѣтущей молодости, широкое, скуластое, съ плоскимъ носомъ, Прасковьино лицо, обыкновенно суровое и угрюмое, вдругъ растянулось въ самую добродушную улыбку. Казалось, все лицо ея улыбалось: и носъ, и щеки, и подбородокъ, и большіе, нѣсколько напоминавшіе тюленьи, глаза. И эта улыбка скрасила некрасивое лицо выраженіемъ любви и доброты.
— Зинаида Николаевна? переспросила она, и вдругъ весело засмѣялась. — Этого, значитъ, вонъ.
— Завтра же вонъ…
— Ужъ я ему сегодня скажу, какъ вернется.
— И скажи… Однако, извините, Евгеній Алексѣичъ, спохватилась Степанида Власьевна, мы тутъ-то у васъ болтаемъ и только вамъ мѣшаемъ.
Но Невѣжинъ удержалъ старушку. Ему такъ хотѣлось погоритъ о Зинаидѣ Николаевнѣ. И они вдвоемъ долго еще болтали о ней. Старуха-тетка много разсказывала объ этой доброй «славной Зиночкѣ», вспоминая ея гимназическую жизнь.
— Никогда не забывала она тетку-то свою! прибавила, смахивая съ глазъ слезы, растроганная старушка, заключая свои вспоминанія. И самой-то, должно быть, въ Питерѣ не сладко приходилось, а она нѣтъ-нѣтъ, да и пришлетъ деньжонокъ либо мнѣ, либо моимъ сыновьямъ. Рѣдкая дѣвушка Зиночка!..
Невѣжинъ долго не могъ уснуть и все расхаживалъ по комнатѣ, мечтая о близкомъ пріѣздѣ Зинаиды Николаевны. Самые разнообразные планы сплетались въ его головѣ, и будущая жизнь казалась ему полной смысла и значенія, точно пріѣздъ этой дѣвушки долженъ былъ совсѣмъ персдѣлать его жизнь.
«А жена?» пронеслась, какъ молнія, мысль въ его головѣ, и всѣ эти смѣлыя мечты о новомъ счастіи разлетѣлись въ прахъ. И мрачное настроеніе овладѣло молодымъ человѣкомъ…
Да, наконецъ, развѣ смѣетъ онъ думать о счастіи?… Развѣ въ отвѣтъ на его признаніе не отвѣтила она, что не можетъ раздѣлить его чувства?..
Грустный онъ легъ, наконецъ, спать и долго еще думалъ о своихъ отношеніяхъ къ Зинаидѣ Николаевнѣ. Какъ обыкновенно бываетъ съ безхарактерными людьми, быстро переходящими отъ впечатлѣнія къ впечатлѣнію, онъ скоро успокоился на мысли, что будетъ пользоваться дружбой молодой дѣвушки.
— «И это ужъ счастіе!» шепталъ онъ, засыпая съ сладкими мечтами о такомъ счастіи, которое, однако, рисовалось ему не въ отвлеченной формѣ, а воплощенное въ красивомъ образѣ молодого, полнаго жизни, женскаго существа…
Онъ уже не различалъ, мечталъ ли онъ или въ грезахъ сна видитъ красивую, задумчивую дѣвушку, какъ вдругъ пронзительный лай на дворѣ разбудилъ его, разсѣявъ чудное видѣнье.
Собака вдругъ смолкла. Невѣжинъ сталъ прислушиваться. Рядомъ раздавался храпъ сосѣда. Молодой человѣкъ собирался, было, снова заснуть, какъ вдругъ до его слуха явственно донесся тихій стукъ ставней въ сосѣдней комнатѣ.
Невѣжинъ тихо приподнялся и сталъ слушать. Не было сомнѣнія, что пробовали отворить окно.
Онъ ощупалъ подъ подушкой револьверъ и, охваченный волненіемъ, сталъ ждать, что будетъ дальше.
XI.
правитьПрошло нѣсколько мгновеній въ напряженномъ ожиданіи. Послѣ стуковъ, повторившихся нѣсколько разъ, вновь наступила мертвая тишина. Но не надолго. Черезъ минуту, Невѣжинъ услыхалъ чьи-то осторожные шаги около дома, и вслѣдъ затѣмъ тотъ же стукъ, но уже болѣе смѣлый и громкій, повторился у слѣдующаго окна. Очевидно, нетерпѣливая рука вора, разсчитывавшаго на крѣпкій сонъ квартиранта, дѣйствовала ужъ слишкомъ безцеремонно.
Страстное желаніе новыхъ ощущеній, доселѣ никогда неиспытанныхъ, безотчетно охватило молодого человѣка, и въ его умѣ быстро созрѣлъ планъ поймать смѣлаго вора.
Осторожно, стараясь не нашумѣть, поднялся онъ съ постели и перешелъ въ сосѣднюю комнату. Свѣтъ, проникавшій сквозь щели ставней, позволилъ ему оглядѣться въ полумракѣ. Снова раздался стукъ у третьяго окна. Тогда Невѣжинъ быстро подошелъ къ крайнему, четвертому окну, выходившему на дворъ, чуть слышно вынулъ чеку изъ болта и, возбужденный, притаивъ дыханіе, прижался въ простѣнкѣ между двумя окнами, испытывая ощущеніе, подобное тому, что испытываютъ страстные охотники, поджидая звѣря.
Расчетъ Невѣжина оказался вѣрнымъ. Черезъ нѣсколько мгновеній раздались шаги, и послышался стукъ. Ставень подался и полегоньку отворился съ тихимъ скрипомъ. Блѣдный, слабый свѣтъ зачинающагося утра разсѣялъ мракъ комнаты, и снова наступила тишина.
Невѣжинъ чувствуетъ, что сердце его бьется чаще и что нервная дрожь пробѣгаетъ по всему тѣлу. Ему вдругъ дѣлается жутко. Разные разсказы объ отчаянныхъ сибирскихъ грабителяхъ, не останавливающихся передъ убійствомъ, невольно приходятъ въ голову. Онъ упрекаетъ себя въ малодушіи и крѣпче сжимаетъ въ рукѣ маленькій револьверъ.
Струя сырого, холоднаго воздуха ворвалась въ комнату черезъ отворенное тихо окно. Невѣжинъ подобрался, повернулъ голову и ждетъ, чувствуя, какъ закипаетъ въ немъ злобное чувство къ ближнему, одновременно съ волненіемъ страха и какого-то страннаго любопытства.
Прошло нѣсколько секундъ томительнаго ожиданія, пока изъ окна высунулась коротко остриженная, съ маленькою плѣшью, рыжая голова. Вслѣдъ затѣмъ Невѣжинъ увидалъ безбородую, отвратительную рябую физіономію того самаго «рыжаго», съ которымъ Невѣжинъ вмѣстѣ плылъ на баржѣ и потомъ встрѣтился въ лѣсу.
При видѣ этого героя петербургскихъ трущобъ, молодой человѣкъ сталъ гораздо спокойнѣе и, не двигаясь, ждалъ момента, когда воръ влѣзетъ въ окно.
Не подозрѣвая опасности, «рыжій» перелѣзъ въ комнату и хотѣлъ уже двинуться далѣе, какъ вдругъ, повернувъ голову, увидалъ передъ собой Невѣжина съ револьверомъ въ рукѣ, направленнымъ въ него.
Эта неожиданная встрѣча до того поразила «рыжаго», что онъ въ первую минуту ошалѣлъ отъ изумленія и глядѣлъ испуганнымъ, трусливымъ взглядомъ на молодого человѣка, словно бы спрашивая: что это значитъ?
— Если двинешься съ мѣста, пущу пулю въ лобъ! внушительно проговорилъ Невѣжинъ, замѣтивъ движеніе «рыжаго» броситься къ окну.
Тотъ замеръ на мѣстѣ, вздрагивая и безпомощно озираясь вокругъ своими бѣгающими воровскими глазами.
— Ты одинъ пришелъ? допрашивалъ Невѣжинъ.
— Одинъ!
— Ты зналъ, что я здѣсь живу?
— Нѣтъ, не зналъ, ей-богу, не зналъ… Еслибъ я зналъ, то ни за чтобы не полѣзъ къ вамъ… Я тоже добро помню…
— Ты бывалъ здѣсь прежде?.. Помнишь, въ ночь послѣ того, какъ я тебя встрѣтилъ въ лѣсу? Я, вѣдь, узналъ тебя…
— Это правда. Я заходилъ сюда…
— Зачѣмъ? Не къ Келасури ли ты заходилъ?
Невѣжину показалось, что, при этомъ имени, лицо «рыжаго» смутилось.
— Нѣтъ, я такого не знаю… Такъ заходилъ понавѣдаться, — не лежитъ ли что плохо…
— Ты, братъ, лжешь и я сейчасъ же выстрѣломъ разбужу сосѣдей!
— Не губите меня, господинъ Невѣжинъ, и я вамъ за это разскажу всю правду! взмолился «рыжій».
— То-есть, какъ это не губить?
— Дайте мнѣ хорошую затрещину за мою неосторожность и отпустите меня… Клянусь Богомъ, я сегодня же уберусь изъ Жиганска, будь онъ проклятъ!
Молодой человѣкъ, казалось, раздумывалъ.
— Какая вамъ польза, если вы меня задержите? продолжалъ шепотомъ «рыжій». — Я, вѣдь, все равно убѣгу… Только введете меня въ лишній расходъ на полицію, да лишняго врага наживете, а узнать, — ничего не узнаете… Я вѣдь не васъ обкрадывать пришелъ! таинственно прибавилъ «рыжій»… Дайте слово, что отпустите меня, и я вамъ услужу, а самъ поскорѣй уйду изъ этого города. То ли дѣло въ Питерѣ!.. заключилъ «рыжій» съ цинической усмѣшкой.
— Ну, чортъ съ тобой, — разсказывай! проговорилъ Невѣжинъ, невольно заинтересованный.
— Я вѣрю такому господину, какъ вы. Такъ, слушайте: приходилъ я сюда за дѣломъ, которое лежитъ у васъ на письменномъ столѣ.
— По порученію Келасури?
«Рызкій» утвердительно махнулъ головой и чуть слышно прошепталъ;
— Дѣло-то, господинъ Невѣжинъ, уберите поскорѣй. За выкрадку хорошія деньги даютъ… Да опасайтесь сосѣда… Я его еще въ Питерѣ знавалъ. Онъ — отчаянный человѣкъ, даромъ что франтомъ одѣтъ. И очень ловокъ… Затѣмъ, съ вашего позволенія, я удалюсь! униженно проговорилъ «рыжій».
Невѣжинъ кивнулъ головой. «Рыжій» быстро перелѣзъ черезъ окно и, скрывшись въ калиткѣ, побѣжалъ по улицѣ.
Молодой человѣкъ заперъ окно и, вздрагивая отъ холода, бросился въ постель. Но заснуть ужь онъ не могъ отъ только что испытаннаго волненія. Наконецъ, онъ зажегъ свѣчку и сталъ читать.
Вскорѣ онъ убѣдился, что и его странный сосѣдъ не спитъ. За стѣной раздавались его мѣрные и спокойные шаги по комнатѣ:
Наступившее затѣмъ дождливое, холодное утро, предвѣщавшее наступленіе осени, было полно неожиданностей.
Во-первыхъ, какъ только Прасковья внесла самоваръ, явилась Степанида Власьевна и въ смущеніи объявила, что сосѣдъ настоятельно проситъ отложить переѣздъ до слѣдующаго дня, протестуя противъ такого внезапнаго предложенія перемѣнить квартиру.
— Какъ быть? посовѣтуйте, голубчикъ! спрашивала Невѣжина добрая старушка.
— Пригрозите ему, что вы обратитесь въ полицію…
— Грозить-то я боюсь… Кто знаетъ, какъ онъ отплатить за это…
— Такъ пусть до завтрашняго дня проживетъ. Дѣло-то я сегодня же унесу.
— Скорѣе бы онъ убрался только! вздохнула Степанида Власьевна. — А ужъ я безъ васъ не выйду изъ дому — будьте спокойны! внушительно промолвила она, уходя отъ Невѣжііна.
Напившись чаю, Невѣжинъ досталъ изъ письменнаго стола объемистое толстобрюховское дѣло, внимательно пересмотрѣлъ въ немъ всѣ страницы, затѣмъ перечиталъ свою памятную записку, составленную для Василія Андреевича, положилъ ее въ портфель и собирался, было, уходить, какъ въ двери къ нему тихо постучали.
— Войдите!
Въ дверяхъ появился неожиданный гость — Сикорскій.
Хотя Невѣжинъ и встрѣчался съ Михаиломъ Яковлевичемъ въ домѣ у Василія Андреевича, и хотя Сикорскій былъ всегда необыкновенно ласковъ съ Невѣжинымъ, тѣмъ не менѣе Невѣжинъ до сихъ поръ не дѣлалъ визита Сикорскому и потому появленіе его, да еще въ такой ранній часъ, нѣсколько удивило молодого человѣка.
Вкрадчивый и любезный, какъ всегда, Михаилъ Яковлевичъ извинился, что такъ рано побезпокоилъ милѣйшаго Евгенія Алексѣевича, полгалъ руку съ своей обычной сладкой улыбкой и, присалшваясь, шутливо прибавилъ:
— Я потревожилъ ваше одиночество въ качествѣ чрезвычайнаго посланника. Старикъ нашъ послалъ меня просить васъ сейчасъ принести къ нему дѣло Толстобрюхова.
«Опять это дѣло! Всѣ точно сговорились заботиться о немъ!» невольно усмѣхнулся про себя Невѣжинъ и проговорилъ, придвигая Сикорскому ящикъ съ папиросами:
— Я только что собирался нести его…
— И отлично. Если угодно, поѣдемъ вмѣстѣ, у меня извощикъ. А то нашъ старикъ рветъ и мечетъ…
— Это почему?
— Да сейчасъ ему доложили, будто это дѣло хотятъ похитить. Вы понимаете, какая могла бы быть непріятность для старика, если бы этотъ слухъ оказался справедливымъ…
Невѣжинъ изумился. Откуда могли узнать объ этой исторіи?
— Вы удивляетесь? усмѣхнулся Сикорскій. Вамъ непонятна цѣль, съ которой хотѣли украсть дѣло?
— Признаюсь, все это не совсѣмъ для меня понятно…
— Поживете здѣсь — просвѣтитесь! Цѣль очень некрасивая — шантажъ…
Невѣжинъ совсѣмъ былъ сбитъ съ толку этимъ заявленіемъ
— Здѣсь не мало негодяевъ, которые не прочь добывать себѣ средства такимъ путемъ! проговорилъ съ благороднымъ негодованіемъ Сикорскій. — Вчера къ Толстобрюхову явился нѣкій артистъ, сосѣдъ вашъ, требуя денегъ за какое-то письмо и предлагая украсть дѣло. Но только, пожалуйста, чтобы все это было между нами… Старикъ просилъ не разглашать объ этой исторіи, вставилъ Сикорскій. Здѣсь, вѣдь, насъ ссыльныхъ, не долюбливаютъ, особенно, если намъ даютъ возможность честно заработать кусокъ хлѣба! прибавилъ Сикорскій и меланхолически вздохнулъ.
— И самъ Толстобрюховъ сказалъ объ этомъ Василію Андреевичу? спросилъ Невѣжинъ, не совсѣмъ довольный замѣчаніемъ Сикорскаго о «насъ, ссыльныхъ».
Сикорскій на это отвѣтилъ какъ-то уклончиво, умолчавъ, однако, что сообщилъ объ этой исторіи онъ самъ, и что намекнулъ при этомъ Василію Андреевичу на опасность давать дѣла «такимъ неопытнымъ молодымъ людямъ, какъ милѣйшій Евгеній Алексѣевичъ», къ которому, кстати замѣтить, Сикорскій питалъ не особенно дружелюбныя чувства, особенно съ тѣхъ поръ, какъ Невѣжинъ замѣнилъ Сикорскаго въ качествѣ домашняго секретаря.
Умолчалъ Михаилъ Яковлевичъ также и о томъ, что поѣхалъ онъ къ Василію Андреевичу доложить объ этой исторіи вслѣдъ за тѣмъ, какъ Толстобрюховъ, цѣня въ Сикорскомъ опытнаго совѣтника, рано утромъ пріѣзжалъ къ Михаилу Яковлевичу посовѣтоваться и уѣхалъ отъ него къ полиціймейстеру, значительно успокоенный.
— Тутъ, Евгеній Алексѣевичъ, надо быть очень, очень осторожнымъ, замѣтилъ Сикорскій. — Ужъ вы извините, что я позволяю себѣ лѣзть съ непрошенными совѣтами, но повѣрьте…
Онъ не договорилъ, а только нѣжно взглянулъ на молодого человѣка и взялся за свой фетръ.
— Такъ поѣдемъ вмѣстѣ? сказалъ онъ, подымаясь со стула.
— Поѣдемте.
Дорогой Сикорскій, между прочимъ, полюбопытствовалъ узнать, написалъ ли Невѣжинъ докладъ, и какое впечатлѣніе произвело на него чтеніе толстобрюховскаго дѣла.
Невѣжинъ отвѣтилъ, что доклада не писалъ, но составилъ для Василія Андреевича памятную записку.
— А изъ чтенія дѣла я вывелъ заключеніе, что этотъ Толстобрюховъ большой мерзавецъ, и что Василій Андреевичъ, вѣроятно, былъ введенъ въ заблужденіе, имѣя намѣреніе просить за такого негодяя.
Сикорскій выслушалъ эту горячо произнесенную тираду, не моргнувъ глазомъ, и только во взглядѣ его промелькнуло выраженіе не то насмѣшки, не то презрѣнія, когда онъ проговорилъ:
— Однако, вы изъ горяченькихъ, многоуважаемый Евгеній Алексѣичъ!..
И при этомъ засмѣялся тихимъ, сдержаннымъ смѣхомъ, открывая рядъ своихъ бѣлыхъ зубовъ, что придавало его худому длинному лицу нѣкоторое сходство съ лисьей мордой.
Хотя Василій Андреевичъ и нахмурился, когда Невѣжинъ, вмѣсто доклада, подалъ ему краткую памятную записку, но, прочитавъ ее, онъ вполнѣ согласился, что просить за Толстобрюхова невозможно.
— Спасибо вамъ, Евгеній Алексѣичъ, за работу. Я просмотрю дѣло еще разъ самъ. Меня, кажется, съ этимъ Толстобрюховымъ ввели въ заблужденіе! вставилъ старикъ, бросая взглядъ на безмолвно сидѣвшаго у окна Сикорскаго.
И, затѣмъ прощаясь съ Невѣжинымъ, старикъ проговорилъ:
— А объ этомъ предполагаемомъ похищеніи дѣла, пожалуйста, никому ни слова. Этого мерзавца Келасури сегодня же вышлютъ изъ города. Ну, а теперь частная просьба. Жена нездорова и проситъ васъ посидѣть съ ней вечеръ. Непремѣнно приходите…
Невѣжинъ возвращался домой въ хорошемъ расположеніи духа. Сознаніе, что и онъ на что-нибудь полезенъ, нѣсколько пріободрило его. По крайней мѣрѣ, есть хоть маленькое дѣло, о которомъ онъ можетъ, не краснѣя, сообщить Зинаидѣ Николаевнѣ. Онъ и въ самомъ дѣлѣ думалъ, что это первое дѣло, порученное ему, получитъ то направленіе, которое диктовала человѣческая справедливость, не подозрѣвая въ эту минуту, что сегодня же будутъ пущены въ ходъ всѣ возможныя пружины, чтобы измѣнить мнѣніе Василія Андреевича.
Дома Невѣжина встрѣтила Степанида Власьевна таинственными сообщеніемъ, что отъ жильца только что уѣхалъ частный приставъ, о чемъ-то бесѣдовавшій съ нимъ цѣлыхъ полчаса, и что жилецъ укладывается, собираясь сегодня же уѣзжать.
— И только злой онъ какой, еслибъ вы знали! прибавила Степанида Власьевна. — Прасковья слышала, какъ онъ кому-то грозился. «Я, говоритъ, имъ задамъ. Будутъ еще меня помнить!» Ужъ не мнѣ ли онъ собирается задать? какъ вы думаете? испуганно спрашивала старушка.
XII.
править— Надѣюсь, вы къ намъ, Евгеній Алексѣевичъ? любезно остановилъ Василій Андреевичъ въ тотъ же вечеръ Невѣжина, встрѣтивъ его на улицѣ.
Невѣжинъ отвѣтилъ утвердительно.
— И отлично, отлично… жена васъ ждетъ! весело продолжалъ Ржевскій-Пряникъ, пожимая руку Невѣжину. Развлеките хоть вы ее, молодой человѣкъ, а то у Marie опять нервы… Когда у нея шалятъ нервы, она хандритъ, бѣдная… А ужъ меня извините — иду въ собраніе… Надо показаться въ обществѣ…
Старикъ вдругъ оборвалъ рѣчь, весь какъ-то подтянулся, пріосанился, выпячивая впередъ грудь, и, бросая умильный взглядъ на проходившую мимо молодую миловидную женщину, проговорилъ, понижая голосъ, по-французски:
— Замѣтили? Очень недурна, а? И сложена какъ! игриво продолжалъ онъ, слегка подталкивая молодого человѣка. Должно быть, не здѣшняя… Одѣта со вкусомъ и прехорошенькая. Вы не знаете, кто такая?
Невѣжинъ невольно улыбнулся, глядя на пѣтушившагося старика, и отвѣчалъ, что не знаетъ.
— Вѣрно пріѣзжая… Здѣшнія туземки не очень-то часто ласкаютъ глазъ, разсмѣялся Василій Андреевичъ, провожая любопытнымъ взглядомъ турнюръ удалявшейся женщины. — На этотъ счетъ вамъ здѣсь будетъ плохо, молодой человѣкъ! прибавилъ старикъ, подмигивая глазомъ.
И затѣмъ, снова принимая степенный видъ, Василій Андреевичъ спросилъ:
— Ну, а этотъ мерзавецъ, сосѣдъ вашъ, уѣхалъ?
— Уѣхалъ.
— То-то… Я просилъ, чтобы его немедленно выпроводили… Кстати, еще разъ попрошу васъ обо всей этой исторіи никому ни слова… Держите ее въ строжайшемъ секретѣ…
— Будьте спокойны, Василій Андреевичъ.
— И лучше женѣ ничего не говорите. Вы вѣдь знаете, дамы не умѣютъ держать секретовъ! конфиденціально прибавилъ старикъ, прощаясь съ молодымъ человѣкомъ.
А между тѣмъ, слухи объ этой «исторіи» съ утра облетѣли городъ и успѣли уже принять характеръ чудовищной сплетни, въ которой крупица правды была окутана самыми фантастическими подробностями. И главнымъ виновникомъ этихъ слуховъ былъ, разумѣется, самъ же Василій Андреевичъ, который не удержался, чтобы не разсказать «подъ строжайшимъ секретомъ» эту «исторію» чуть ли не всѣмъ лицамъ, бывшимъ у него въ тотъ же день, и, такимъ образомъ, благодаря болтливости Ржевскаго-Пряника, весь городъ говорилъ о толстобрюховскомъ дѣлѣ. Разсказывали, будто Невѣжинъ прямо-таки за три тысячи привезъ дѣло Толстобрюхову, который тутъ же его и сжегъ въ печкѣ; ходили, впрочемъ, и другіе варіанты сплетни, а именно — будто Толстобрюховъ подкупилъ какого-то человѣка, и тотъ ночью похитилъ дѣло, ранивъ при этомъ Невѣжина. На другой день уже передавали за вѣрное, что Толстобрюховъ сидитъ въ острогѣ, но вслѣдъ за тѣмъ, когда многіе видѣли Толстобрюхова на улицѣ, «исторія» передавалась подъ другимъ соусомъ, и торжество Толстобрюхова не подвергалось никакому сомнѣнію. Обыватели только разсчитывали, во что обойдется Киру Пахомовичу вся эта «музыка». Наконецъ, когда изо всѣхъ этихъ разнообразныхъ варіантовъ выяснилась болѣе или менѣе правдивая версія, обыватели не хотѣли вѣрить, что дѣло Толстобрюхова цѣло и лежитъ на письменномъ столѣ Василія Андреевича. Редакторъ мѣстной газеты хотѣлъ, было, сообщить «вѣрное» извѣстіе объ этомъ дѣлѣ, но вѣрное извѣстіе не могло попасть въ газету, словно бы для того, чтобы публика продолжала повторять невѣрныя извѣстія.
Виновникъ всѣхъ этихъ толковъ, всколыхавшихъ на нѣсколько дней стоячее провинціальное болото, Киръ Пахомычъ Толстобрюховъ, былъ крайне недоволенъ оборотомъ, какой вдругъ приняло его дѣло, и находился въ мрачномъ расположеніи духа.
Въ самомъ дѣлѣ развѣ не обидно?
Онъ пожертвовалъ цѣлыхъ пять тысячъ на благотворительныя дѣла, въ полной увѣренности, что этой цѣной онъ возстановитъ свои права, при слѣдующихъ же выборахъ, сдѣлается городскимъ головой и, такимъ образомъ, увѣнчаетъ свою карьеру. Ему обѣщали, за него хлопотали разные чиновники, связанные съ нимъ болѣе или менѣе крупными подачками; самъ Василій Андреевичъ, котораго нельзя было подкупить деньгами, но можно было задобрить лестью, намекнулъ ему, что все, что отъ него зависитъ, будетъ сдѣлано, и вдругъ какой-то пріѣзжій мальчишка становится на дорогѣ этому искушенному во всякихъ темныхъ дѣлахъ милліонеру, привыкшему въ теченіи долгой своей жизни деньгами оплачивать всякую мерзость и считать чуть ли не всякаго человѣка за товаръ, продающійся по сходной цѣнѣ.
Сикорскій, первый сообщившій Киру Пахомычу о новомъ оборотѣ дѣла, явился вмѣстѣ съ тѣмъ на другой день и ангеломъ-утѣшителемъ. Онъ совѣтовалъ не унывать, онъ надѣялся, что «старикъ, прочитавши дѣло, убѣдится въ совершенной невинности почтеннаго Кира Пахомыча» и пойметъ, что судъ, оставивши его въ подозрѣніи, совершилъ величайшую несправедливость. О, онъ знаетъ, и, по несчастію, горькимъ опытомъ, какъ часто страдаютъ невинные люди за свою довѣрчивость.
Михаилъ Яковлевичъ говорилъ такъ убѣдительно и при этомъ съ такимъ трогательнымъ смиреніемъ, что Киръ Пахомычъ, не привыкшій къ изысканному лицемѣрію и тонкой артистической игрѣ столичныхъ дѣльцовъ и дѣйствовавшій всегда съ грубой наглостью сибирскаго «чумазаго», вытаращилъ еще болѣе свои пучеглазые глаза и, слушая эти рѣчи, на минуту повѣрилъ въ голубиную чистоту краснорѣчиваго оратора.
Но только на одну минуту, не болѣе.
Этотъ матерой сибирскій волкъ, привыкшій «рвать съ нахрапу», былъ все-таки настолько уменъ и настолько зналъ людей, что сквозь туманъ трогательныхъ рѣчей сейчасъ же почуялъ въ своемъ собесѣдникѣ такого же матераго волка, какъ и онъ самъ, но только волка петербургскаго, умѣвшаго заговаривать зубы и носить овечью шкуру.
И хотя Киръ Пахомычъ въ отвѣтъ и промолвилъ изъ приличія, что «на свѣтѣ много несправедливыхъ дѣловъ бываетъ» и даже крякнулъ при этомъ, желая изобразить сочувственный вздохъ, но по всему было видно, что онъ не почувствовалъ надлежащимъ образомъ невинности Михаила Яковлевича и въ глубинѣ души, вѣроятно, осудилъ Сикорскаго за то, что онъ, несмотря на свое образованіе и умъ, тратитъ время на пустые разговоры, тогда какъ надо говорить дѣло.
— Такъ вы полагаете, Михаилъ Яковлевичъ, что дѣло повернется по старому? спрашивалъ Киръ Пахомычъ, нѣсколько успокоенный словами своего утѣшителя.
— Весьма вѣроятно! промолвилъ Михаилъ Яковлевичъ, но уже болѣе сухимъ тономъ. — По крайней мѣрѣ, я такъ полагаю, хотя, разумѣется, увѣрить васъ въ этомъ не могу. «Старикъ» перемѣнчивъ.
— Нельзя ли заплатить этому Невѣжину, язви его! задалъ вопросъ Киръ Пахомычъ съ своей обычной грубостью.
Сикорскій иронически улыбнулся.
— Пожалуй, что и нельзя.
— Богатъ онъ, что ли?
— Нѣтъ, не богатъ.
— Такъ отчего же нельзя? простодушно улыбнулся Толстобрюховъ.
— Не возьметъ!
— Видно, глупъ еще мальчишка? переспросилъ Киръ Пахомычъ.
— Глупъ не глупъ, а нельзя! нетерпѣливо замѣтилъ Сикорскій.
— Такъ какъ же быть?
— А вы вотъ лучше, Киръ Пахомычъ, отправляйтесь-ка сейчасъ по своимъ благопріятелямъ, да ихъ попросите, какъ слѣдуетъ…
— Къ кому? промолвилъ Толстобрюховъ, почесывая затылокъ.
— Да вотъ, напримѣръ, Иванъ Петровичъ Пятиизбянскій могъ бы замолвить за васъ доброе словечко Василію Андреевичу. «Старикъ» цѣнитъ его совѣты и, между нами сказать, побаивается Ивана Петровича. Ну, а затѣмъ, прощайте. Желаю вамъ успѣха! О моемъ участіи ни слова!
— А ужъ я васъ, Михаилъ Яковлевичъ, ужо поблагодарю за ваши добрые совѣты! проговорилъ, понижая голосъ, Киръ Пахомычъ, съ особенной нѣжностью пожимая руку Сикорскаго.
Сикорскій отступилъ шагъ назадъ, презрительно оглядѣлъ хозяина съ ногъ до головы и, злобно усмѣхнувшись, строго проговорилъ:
— Вы все глупости говорите. Не надо мнѣ никакой благодарности. Я вѣдь взятокъ не беру. Умѣйте впередъ лучше различать людей!
И съ этими словами, гордо приподнявъ голову, онъ вышелъ изъ кабинета, оставивъ Кира Пахомыча съ вытаращенными глазами.
«Изъ-за чего же онъ орудуетъ?» задавалъ себѣ вопросъ и не могъ его рѣшить Толстобрюховъ въ то время, какъ славный кровный сѣрый конь мчалъ Кира Пахомыча къ г. Пятиизбянскому.
«Этотъ вотъ даромъ не станетъ хлопотать!» вздохнулъ Толстобрюховъ, поднимаясь минутъ черезъ пять къ своему благопріятелю и раздумывая, сколько придется ему заплатить за «доброе словечко».
XIII.
правитьВъ этотъ злополучный вечеръ, Когда Василій Андреевичъ съ такою легкомысленною настойчивостью упрашивалъ Невѣжина развлечь свою скучающую супругу, забывши, по примѣру многихъ мужей, что во время «нервовъ» подобныя развлеченія для женщинъ въ сорокъ лѣтъ, да еще съ такимъ увлекающимся темпераментомъ, какъ у Марьи Петровны, весьма и весьма опасны, — въ этотъ вечеръ, вслѣдъ за звонкомъ Невѣжина въ квартиру Ржевскихъ, вмѣсто красноносаго, высокаго лакея Филата, двери отворила пожилая, худощавая, одѣтая съ щегольской опрятностью, петербургская горничная, которуя Марья Петровна называла Пашей, а остальная прислуга и даже многіе чиновники почтительно величали Прасковьей Никаноровной.
Ея манеры, хорошо сидящее темное шерстяное платье, ловко надѣтый бѣлый чепчикъ, съ распущенными, по французски, сзади концами, сразу обличали хорошо выдрессированную горничную, привыкшую жить въ «хорошихъ домахъ», — а какой-то видъ особой значительности, сказывающійся подъ скромно сдержаннымъ выраженіемъ худого, смуглаго, «себѣ на умѣ», лица напомнилъ Невѣжину знакомый типъ любимицъ-горничныхъ, которыя по-долгу живутъ въ домѣ, знаютъ отлично привычки, слабости и любовныя шашни своихъ барынь и умѣютъ хранить въ тайнѣ ихъ секреты, пользуясь за то особеннымъ положеніемъ и дѣлаясь незамѣнимыми.
— Барыня не такъ здорова и проситъ пожаловать къ ней въ кабинетъ! привѣтливо промолвила Паша, снимая пальто съ Невѣжина и взглядывая на молодого человѣка тѣмъ ласково-почтительнымъ взоромъ, какимъ смотритъ прислуга на гостей, особенно пріятныхъ хозяевамъ.
— Вы, вѣрно, не здѣшняя? спросилъ ее Невѣжинъ.
— Еще бы! Мы — петербургскія… не безъ достоинства отвѣчала, улыбаясь, Паша. — Я у барыни ужъ пятнадцать лѣтъ живу, съ тѣхъ поръ, какъ онѣ вышли замужъ! прибавила она и, вслѣдъ затѣмъ, безшумно скрылась изъ прихожей.
Невѣжинъ вошелъ въ большую, пустынную залу, прошелъ черезъ слабо освѣщенную гостиную и, остановившись у запертыхъ дверей съ опущенными портьерами, тихо постучалъ.
— Entrez, entrez! глухо донесся до него мягкій ласковый, голосъ.
Онъ отворилъ двери и, приподнявъ портьеру, очутился въ небольшой комнатѣ, обитой «веселенькимъ» кретономъ. Эту комнату хозяйка называла своимъ «маленькимъ кабинетомъ», куда допускались только близкіе люди.
Этотъ маленькій кабинетъ былъ уютнымъ женскимъ гнѣздышкомъ, убраннымъ съ кокетливымъ вкусомъ избалованной женщины, привыкшей къ изящному комфорту и хорошо понимавшей, что въ извѣстные годы обстановка много значитъ.
Мягкая мебель, — низенькіе пуфы, диванчики и стульчики, обитые разноцвѣтной матеріей, — цвѣты въ красивыхъ горшкахъ и жардиньеркахъ, крошечный письменный столъ съ нѣсколькими фотографіями, изящная этажерка, два-три японскихъ столика съ массой дорогихъ бездѣлокъ, пышный туалетный алтарь, весь въ лентахъ и крузкевахъ, и большое трюмо въ углу, — таково было убранство этого гнѣздышка, освѣщеннаго томнымъ свѣтомъ матоваго голубого фонаря и небольшой лампы, подъ нѣжньтмь абажуромъ, на небольшомъ столикѣ передъ диванчикомъ, на которомъ полулежала съ книгой въ рукѣ Марья Петровна.
Въ комнатѣ стоялъ тонкій, раздражающій ароматъ женскаго будуара; веселый огонекъ камина привѣтливо горѣлъ въ нѣжномъ полусвѣтѣ этого уютнаго уголка.
— Вы не можете себѣ представить, какъ я рада, что вы пришли наконецъ, ко мнѣ! проговорила Марья Петровна, протягивая свою бѣлую, пышную руку, оголенную до локтя, подъ широкимъ рукавомъ капота. — Садитесь сюда поближе и разсказывайте, отчего вы меня совсѣмъ забыли? продолжала она съ тихимъ, нѣжнымъ укоромъ въ голосѣ и во взглядѣ. — Я совсѣмъ расхворалась и расхандрилась и, какъ видите, сижу одна… Надѣюсь, вы извините, что я принимаю васъ за-просто и въ такомъ больничномъ нарядѣ. Я сейчасъ брала ванну, прибавила Марья Петровна.
Невѣжинъ, между тѣмъ, успѣлъ оглядѣть хозяйку и нашелъ, что она вовсе не похожа на страждущую. Напротивъ, сегодня она выглядѣла довольно интересной въ своемъ, шитомъ шелками, бѣломъ кашемировомъ капотѣ, тонкая ткань котораго, ниспадая по бедрамъ красивыми складками, плотно облегала роскошный бюстъ, обрисовывая его пышныя формы. Крошечный кружевной бѣлоснѣжный чепецъ, кокетливо накинутый на подобранные сзади, блестящіе черные волосы, моложавилъ ея лицо, отливавшее здоровымъ румянцемъ. Черная бархотка на открытой шеѣ оттѣняла ея бѣлизну. Ея большіе черные глаза блестѣли, крупныя чувственныя губы складывались въ улыбку, и вся она, оживленная, возбужденная и благоухающая, глядѣла совсѣмъ помолодѣвшей красавицей, полной свѣжести и жажды жизни.
— Что съ вами? Давно вы расхворались? спрашивалъ Невѣжинъ, опускаясь на низенькій стулъ.
— Что со мной? переспросила Марья Петровна. — Что бываетъ съ женщинами въ наши годы! полушутя отвѣтила она, пожимая плечами. — Доктора называютъ это нервами… Всѣ смѣются и не вѣрятъ нервамъ, а между тѣмъ…
Она на секунду остановилась, подавила вздохъ и продолжала, опуская глаза.
— А между тѣмъ въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, а, напротивъ, очень много грустнаго, по крайней мѣрѣ, для насъ, женщинъ! проговорила она тихо и раздумчиво. — Ну, да что объ этомъ говорить, — это все старо, какъ Божій міръ… Лучше разсказывайте о себѣ, — вѣдь, я васъ сто лѣтъ не видала… Надѣюсь, вы не на минутку? Вы не убѣжите отъ больной?
— По крайней мѣрѣ, если вы не прогоните! любезно отвѣчалъ Невѣжинъ.
— Ну, этого вы не скоро дождетесь!.. улыбнулась Марья Петровна. — Вы думаете, пріятно быть въ одиночествѣ? Вѣдь, я была бы одна, совсѣмъ одна, еслибъ вы не пришли. Василій Андреевичъ ушелъ, дѣти собираются спать… Даже Филатъ, и тотъ оставилъ меня, отправившись на какую-то свадьбу, смѣясь вставила она, будто, вскользь. Не приди вы, и я, признаться бы, трусила…
— Трусили? Чего? удивился Невѣжинъ.
— Жиганскихъ грабителей! разсмѣялась Марья Петровна.
— Я буду сегодня, если позволите, вашимъ рыцаремъ-хранителемъ! шутя проговорилъ Невѣжинъ.
— Съ удовольствіемъ позволяю. А пока грабители не пришли, будемъ пить чай! весело замѣтила Марья Петровна, видимо любуясь своимъ собесѣдникомъ.
Она придавила пуговку; вошла Паша, поставила подносъ и удалилась.
— Вамъ неудобно тамъ пить чай?.. спохватилась Марья Петровна. — Садитесь сюда ко мнѣ на диванъ и разсказывайте, что вы дѣлали все это время? кого видѣли? почему не заходили ко мнѣ?
— Я все время работалъ, Марья Петровна! оправдывался, молодой человѣкъ, пересаживаясь на диванъ.
— Не отговаривайтесь… Лучше просто скажите, что вамъ не хотѣлось скучать съ такой старухой, какъ я. Вѣдь, правда? прибавила она, наклонясь къ нему совсѣмъ близко, такъ что онъ ощутилъ прикосновеніе ея волнующейся груди.
— Къ чему вы на себя клевещете, Марья Петровна! остановилъ ее Невѣжинъ и деликатно отодвинулся, рѣшившись, не смотря на охватившее его волненіе, остаться Іосифомъ Прекраснымъ.
— То-есть, какъ клевещу? прикинулась непонимающей Марья Петровна.
— Вы, вѣдь, очень хорошо знаете, что вы не старуха.
— Увы, старуха… Вѣдь, мнѣ, молодой человѣкъ, тридцать шесть лѣтъ! проговорила она, утаивъ цѣлыхъ четыре года.
— И тѣмъ не менѣе…
— И тѣмъ не менѣе, вы, кажется, собираетесь сегодня быть настоящимъ рыцаремъ и говорить комплименты! перебила она его, смѣясь. Что жъ, говорите… я здѣсь ихъ не слыхала, а вы знаете, что женщины ихъ любятъ… Такъ я, по вашему, не старуха?..
— Далеко нѣтъ…
— И, пожалуй, еще на старости лѣтъ могу нравиться? Не такъ ли?
— И даже очень! отвѣчалъ Невѣжинъ.
— Ужъ не вамъ ли? иронически шепнула опытная кокетка, оживляясь, какъ старый парадеръ, заслышавшій знакомые звуки музыки.
— Отчего жъ бы и нѣтъ? легкомысленно проронилъ въ отвѣтъ молодой человѣкъ, благодаря черезчуръ близкому сосѣдству Марьи Петровны.
Марья Петровна какъ-то грустно усмѣхнулась и, вся вспыхивая, тихо, тихо проговорила:
— Спасибо и за фразу… И, однако, я объ этомъ не догадывалась… Напротивъ, вы точно избѣгаете меня! Тогда какъ я…. прибавила она чуть слышно — и оборвала рѣчь.
Невѣжинъ поднялъ на нее глаза. Она глядѣла на него своими влажными глазами, полными страсти и мольбы, вся млѣющая, съ зардѣвшимися щеками и полуоткрытыми губами, — настоящая жрица Венеры.
И онъ — да проститъ ему благосклонная читательница — забылъ въ это время и благоразумное рѣшеніе, и свѣтлый, чистый образъ Зинаиды Николаевны, и добродушнаго Василія Андреевича. Кровь стучала въ виски, глаза застилались туманомъ, животное вступало въ свои права, — и рука его какъ-то нечаянно искала и нашла ея горячую мягкую руку. А она, какъ нарочно, придвинулась къ нему, обдавая его горячимъ дыханіемъ и ожигая теплотой своего благоухающаго тѣла, въ то время какъ губы ея страстно шептали:
— А я васъ такъ долго ждала… Вѣдь я люблю васъ, люблю, мой красавецъ!
И съ этими словами, забросивъ руки, она съ тихимъ воплемъ, обвила шею Невѣжина, прильнула къ его губамъ долгимъ, жгучимъ поцѣлуемъ, и замерла на его груди. Послѣ этого бѣдный молодой человѣкъ совсѣмъ потерялъ голову и — къ сожалѣнію, долженъ сообщить — пересталъ быть Іосифомъ Прекраснымъ.
Невѣжинъ засидѣлся долго. Марья Петровна не хотѣла его отпустить безъ ужина. Все та же Паша подала имъ холодную закуску. Они поужинали вдвоемъ, запивая шампанскимъ. Марья Петровна уже не плакала, не жаловалась на нервы и, что еще удивительнѣе, не разыгрывала роли оскорбленной невинности, не требовала клятвъ, а весело болтала, оживленная и веселая. Прощаясь съ молодымъ человѣкомъ, она сіяла счастьемъ, повторяя тѣ глупыя слова, которыя говорятъ въ такихъ случаяхъ 99 женщинъ изо ста, увѣренная, что они что-нибудь да значатъ, мечтавшая, что подобныя счастливыя свиданія, способныя укрѣпить ея разстроенные нервы, будутъ часто повторяться.
«Tu l’а voulu, George Dandin!» повторялъ нѣсколько разъ почему-то припомнившееся выраженіе Невѣжинъ, выходя изъ подъѣзда и какъ-то недоумѣвающе пожимая плечами. Признаться, онъ совсѣмъ не походилъ на влюбленнаго, возвращающагося со счастливаго свиданія; по крайней мѣрѣ, онъ, по примѣру влюбленныхъ, ни разу не вспомнилъ нѣжныхъ словъ, которыя только-что слышалъ; и былъ очень радъ, что, съ своей стороны, не расточалъ никакихъ обѣщаній этой «пылкой бабѣ», считая ее единственной виновницей (о неблагодарный молодой человѣкъ!) всего «инцидента» и обѣщая себѣ впредь не утѣшать больную безъ свидѣтелей и не поддаваться искушенію.
Онъ прошелъ нѣсколько шаговъ, собираясь кликнуть извозчика, какъ вдругъ съ остановившихся на улицѣ дрожекъ его окликнулъ знакомый визгливый тенорокъ Василія Андреевича.
— Ну, что, молодой человѣкъ, развлекли Marie? добродушно спрашивалъ Василій Андреевичъ. — Что, она не хандритъ теперь? Какъ вы ее оставили? продолжалъ допрашивать старикъ не безъ нѣкотораго безпокойства въ голосѣ, словно бы предчувствуя, въ случаѣ неблагопріятнаго отвѣта, неминуемость одной изъ тѣхъ сценъ, которыя чаще всего дѣлала ему Марья Петровна передъ отходомъ ко сну. Ужъ какъ онъ ни старался, бывало, именно въ это время, избѣгать ихъ, но, какъ нарочно, случалось, что именно въ эти поздніе часы бѣдному Василію Андреевичу чаще, чѣмъ по утрамъ, приходилось получать самыя оскорбительныя прозвища, выслушивая ламентаціи нервной супруги.
При этомъ вопросѣ Невѣжинъ, надо признаться, почувствовалъ нѣкоторую неловкость, въ родѣ того вора, у котораго спросили: хорошо ли онъ сберегъ порученную ему вещь?
Однако, онъ, не покрививъ душой, отвѣчалъ, что Марья Петровна, «кажется, въ духѣ».
— И отлично… и превосходно… Вотъ за это спасибо! восклицалъ Василіи Андреевичъ, крѣпко потрясая руку Невѣжина. — А то она у меня, бѣдняжка, такая болѣзненная… Нервы… Это, знаете ли, такая штука… такая скверная штука! повторялъ Василіи Андреевичъ, хорошо знавшій по опыту, какая это штука. — Тутъ, батюшка, никакія лѣкарства не берутъ! разсмѣялся Василій Андреевичъ. — Смотрите же, не забывайте насъ, заходите чаще! прибавилъ добродушный старикъ и, еще разъ поблагодаривъ молодого человѣка за то, что онъ развлекъ больную, веселымъ голосомъ приказалъ кучеру ѣхать домой.
XIV.
правитьI.
правитьПублика, ожидавшая прибытія парохода, радостно встрепенулась, когда въ седьмомъ часу теплаго августовскаго вечера раздались свистки, и пароходъ, попыхивая чернымъ дымкомъ и плавно разсѣкая замершую гладь рѣки, отливавшую блескомъ закатывавшагося солнца, тихимъ ходомъ, осторожно минуя мелкія мѣста, приближался къ Жиганску.
— Ну, вотъ, и дождались, наконецъ! радостно проговорила Степанида Власьевна и, поднявшись со скамейки, направилась вмѣстѣ съ Невѣжинымъ впередъ, къ периламъ старой баржи. — Жаль только, что обѣдъ перестоитъ! прибавила она съ нѣкоторою грустью.
Еще нѣсколько долгихъ минутъ напряженнаго ожиданія публики, и, наконецъ, пароходъ, застопоривши машину и гудя выпускаемыми парами, приставалъ къ пристани.
— Но гдѣ же Зиночка? Гдѣ Зиночка? вдругъ заволновалась старушка.
Вся подавшись впередъ, она оглядывала пассажировъ, стоявшихъ на площадкѣ, и взволнованно повторяла:
— Я не вижу Зиночки, Евгеній Алексѣичъ! Ея нѣтъ… Вы видите, гдѣ она?
Невѣжинъ давно увидалъ эту красивую, стройную дѣвушку въ темномъ ватерпруфѣ и скромной черной шляпкѣ, стоявшую у борта, противъ каюты второго класса, и, охваченный радостнымъ волненіемъ, съ восторгомъ любовался милымъ лицомъ, полнымъ знакомаго выраженія какой-то серьезной вдумчивости и усталости.
— Да гдѣ же она? спрашивала Степанида Власьевна.
— Вотъ она, вотъ Зинаида Николаевна! воскликнулъ, наконецъ, Невѣжинъ, указывая на молодую дѣвушку въ тотъ самый моментъ, когда пароходъ остановился у пристани.
Зинаида Николаевна услыхала свое имя, произнесенное радостнымъ голосомъ, который она тотчасъ узнала. Что-то дрогнуло въ ея лицѣ при звукахъ этого счастливаго голоса.
— Тетя, здравствуйте! весело привѣтствовала она Степаниду Власьевну, — здравствуйте, Евгеній Алексѣевичъ! прибавила она тише и сдержаннѣе и, какъ показалось въ ту минуту Невѣжину, даже съ замѣтною сухостью въ голосѣ.
Едва положили сходни, какъ Степанида Власьевна и Невѣжинъ уже были на пароходѣ. Старушка тетка нѣсколько разъ принималась обнимать Зиночку. Радостныя слезы катились по ея сморщеннымъ щекамъ; не находя словъ, она только улыбалась своей доброй улыбкой и шептала: «Наконецъ-то дождались тебя!»
— Съ пріѣздомъ, Зинаида Николаевна! проговорилъ дрогнувшимъ голосомъ Невѣжинъ, подходя къ Зинаидѣ Николаевнѣ, когда Степанида Власьевна выпустила изъ своихъ объятій племянницу.
Зинаида Николаевна протянула руку, хотѣла что-то сказать, но, взглянувъ на смущенное лицо Невѣжина, тотчасъ же отвела глаза, сама почему-то смутившись. И, словно бы недовольная этимъ смущеніемъ, она отвернулась и заговорила съ Степанидой Власьевной.
«Хоть бы одно слово!» подумалъ Невѣжинъ, и его лицо затуманилось. Зинаида Николаевна замѣтила эту внезапную перемѣну и обратилась къ нему:
— Надѣюсь, вы недурно живете въ Жиганскѣ, Евгеній Алексѣевичъ? Объ этомъ, впрочемъ, послѣ переговоримъ, а теперь помогите мнѣ съ вещами. Вотъ вамъ билетъ. Пойдемте, тетя!
Этотъ тихій, ласковый голосъ снова оживилъ молодого человѣка. Онъ взялъ изъ рукъ Зинаиды Николаевны сакъ-вояжъ, и они втроемъ пошли съ парохода, пробираясь среди переселенцевъ.
— Прощай, барышня! Прощай, касатка! раздавались восклицанія бабъ, когда Зинаида Николаевна проходила между ними.
Оставивъ дамъ на пристани, Невѣжинъ снова вернулся на пароходъ за багажемъ Зинаиды Николаевны.
— А вы, Евгеній Алексѣичъ, нынче и поклоновъ не замѣчаете? раздался надъ его ухомъ знакомый вкрадчивый голосъ Сикорскаго. — Я вамъ два раза кланялся, а вы — ноль вниманія! шутливо продолжалъ Сикорскій, пожимая обѣими руками протянутую руку. — Изволите встрѣчать кого-нибудь или такъ пріѣхали отъ скуки посмотрѣть на публику, какъ и я, грѣшный? спрашивалъ Сикорскій, успѣвшій уже наблюсти встрѣчу Невѣжина съ пріѣзжей дѣвушкой и принять это къ свѣдѣнію.
— Племянница моей хозяйки пріѣхала…
— Не красивая ли дѣвушка въ темномъ ватерпруфѣ, съ чудными косами?
— А васъ это очень интересуетъ? улыбнулся Невѣжинъ.
— Еще бы, отвѣчалъ Сикорскій, смѣясь. — Вѣдь въ Жиганскѣ все интересуетъ, особенно такая интеллигентная барышня… Среди здѣшнихъ обывательницъ она невольно бросается въ глаза… сейчасъ видно, что не здѣшняя.
— Вы не ошиблись, — эта барышня изъ Петербурга!
По тону, какимъ отвѣтилъ Невѣжинъ, Сикорскій сразу понялъ, что разспрашивать болѣе не слѣдуетъ, и вдругъ, словно бы спохватившись, замѣтилъ:
— А я-то хорошъ! Болтаю съ вами, и забылъ вамъ передать, что Василій Андреевичъ сегодня три раза посылалъ за вами.
— Зачѣмъ?
— А не знаю. И Марья Петровна тоже горѣла желаніемъ васъ видѣть… У бѣдной опять нервы! неожиданно прибавилъ Михаилъ Яковлевичъ самымъ серьезнымъ тономъ, взглядывая на Невѣжина своими маленькими зелеными глазками.
Невѣжинъ чуть-чуть смутился и сухо поблагодарилъ за извѣщеніе
— Что же прикажете передать, если спросятъ? Я сейчасъ туда. Будете сегодня или нѣтъ?
— Нѣтъ, не буду! рѣзко отвѣчалъ Невѣжинъ и, приподнявъ шляпу, пошелъ вслѣдъ за матросомъ, который несъ на спинѣ сундукъ Зинаиды Николаевны.
«Такъ и передадимъ!» мысленно подчеркнулъ Сикорскій, снимая свой фетръ съ самой любезной и милой улыбкой.
Затѣмъ, не спѣша, онъ направился къ выходу, выступая словно цапля и ласково кланяясь встрѣчаемымъ знакомымъ. На пристани онъ нарочно прошелъ мимо Зинаиды Николаевны и бросилъ на нее пытливый, внимательный взглядъ.
— Кто этотъ старикъ съ непріятной физіономіей? освѣдомилась Зинаида Николаевна, поймавшая пристальный взглядъ Сикорскаго.
— Это, Зиночка, Сикорскій. Можетъ, слышала? Говорятъ, онъ у васъ въ Питерѣ банкъ какой-то раззорилъ! Не знаю, правда или нѣтъ…
— Такъ вотъ эта знаменитость! замѣтила Зинаида Николаевна съ чувствомъ отвращенія. — Вашъ жилецъ съ нимъ знакомъ? спросила она, помолчавъ.
— Кажется, Евгеній Алексѣичъ у него не бываетъ, а встрѣчаться приходится у генерала. Вѣдь, Евгеній Алексѣичъ мѣсто Сикорскаго у генерала занялъ. Только — не сдобровать Евгенію Алексѣичу…
— А что? Почему не сдобровать, тетя? съ живостью спросила Зинаида Николаевна.
— Да потому, что Евгеній Алексѣичъ… какъ бы это сказать… и горячъ, и довѣрчивъ, и не знаетъ здѣшнихъ порядковъ… Вотъ, хоть бы съ дѣломъ Толстобрюхова…
И Степанида Власьевна стала разсказывать, какъ Невѣжинъ думаетъ помѣшать «оправить» Кира Пахомыча… — Помнишь этого милліонера, про котораго худая молва идетъ?
— Все готово… Можно и ѣхать! проговорилъ Невѣжинъ, подходя къ дамамъ.
Дамы усѣлись въ сибирскую телѣжку, а Невѣжинъ поѣхалъ на извозчикѣ сзади, снова просіявшій послѣ ласковаго «спасибо» и милой улыбки, которыми наградила его Зинаида Николаевна не столько за хлопоты, сколько за тѣ рекомендаціи, которыми наградила Невѣжина добрая Степанида Власьевна, сообщая племянницѣ свои соображенія о дѣлѣ Толстобрюхова.
II.
правитьДома Невѣжинъ нашелъ записку Василія Андреевича, приглашавшую его немедленно пожаловать по весьма экстренному дѣлу. Невѣжинъ зналъ слабость старика къ этимъ «экстреннымъ дѣламъ» и рѣшилъ не итти сегодня. Еще бы! Ему такъ хотѣлось побыть съ Зинаидой Николаевной, поговорить съ ней, если только она захочетъ съ нимъ говорить, какъ, бывало, говаривала въ Петербургѣ.
И онъ ходилъ теперь у себя, прислушиваясь къ ея голосу, раздававшемуся за стѣной, и волнуясь, какъ юноша, при мысли: пригласятъ ли его сегодня обѣдать туда… вмѣстѣ, или принесутъ обѣдъ къ нему въ комнату, какъ обыкновенно.
Наконецъ, къ нему вошла Степанида Власьевна.
— Что жъ это вы, батюшка, спрятались у себя въ комнатѣ? покорила она его. — Идемте обѣдать вмѣстѣ на радостяхъ… И то щи перестояли…
— Да, можетъ быть, Зинаида Николаевна хотѣла бы одна обѣдать… безъ постороннихъ…
— Эка еще что выдумали! Безъ постороннихъ! Такъ я вамъ скажу, что вы для меня не посторонній! Идите-ка, идите… Зиночка сама велѣла васъ звать! говорила старушка веселымъ тономъ, сіяя радостью и счастіемъ и словно бы желая передать эту радость и другимъ. — И только похудѣла же она въ вашемъ подломъ Петербургѣ! Вѣрно, кормятъ-то тамъ небогатыхъ людей скверно! Ну, да здѣсь мы ее откормимъ!.. Не правда ли, Зиночка, мы тебя здѣсь откормимъ? спрашивала Степанида Власьевна, входя съ Невѣжинымъ въ свою комнату, гдѣ столъ былъ накрытъ и дымились щи. — Ну, садитесь-ка, Евгеній Алексѣичъ, — чай, и вы проголодались?
Веселый и радостный сѣлъ Невѣжинъ около Зинаиды Николаевны и первое время не находилъ словъ. Чѣмъ-то тихимъ, спокойнымъ и свѣжимъ вѣяло на него въ присутствіи этой дѣвушки, и онъ то и дѣло взглядывалъ на нее, словно бы удостовѣряясь, — тутъ ли она? И эта скромная комнатка, и скромный обѣдъ, которымъ такъ радушно угощала хозяйка, — все казалось Невѣжину необыкновенно привлекательнымъ и славнымъ, благодаря Зинаидѣ Николаевнѣ.
— А, вѣдь, вашъ генералъ совсѣмъ обезумѣлъ! заговорила Степанида Власьевна въ концѣ обѣда.
— Какъ такъ? засмѣялся Невѣжинъ.
— Да такъ же! совсѣмъ не даетъ человѣку отдохнуть. Я и забыла давеча вамъ сказать: вѣдь онъ за вами трехъ гонцовъ посылалъ. Прасковья сказывала, что такъ одинъ за однимъ и летали… Вамъ бы пойти узнать, — что такое? Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, что важное…
Невѣжинъ объяснилъ, что навѣрное ничего нѣтъ важнаго, и что онъ сегодня не пойдетъ.
— Какъ бы онъ не разсердился, Евгеній Алексѣичъ…
— Ну, и пусть посердится! весело замѣтилъ Невѣжинъ.
Послѣ обѣда долго еще не расходились. Зинаида Николаевна разспрашивала Невѣжина о его занятіяхъ, о людяхъ, съ которыми онъ познакомился, и Невѣжинъ разсказывалъ набрасывая довольно живыя характеристики.
— И вы не скучали здѣсь?
— Сперва очень…
— А теперь?
Невѣжину показался даже страннымъ этотъ вопросъ. Какъ могъ онъ скучать теперь, когда Зинаида Николаевна здѣсь!
— Теперь?.. переспросилъ онъ. Теперь, напротивъ, я счастливъ, какъ только можетъ быть счастливъ человѣкъ! порывисто проговорилъ онъ.
Зинаида Николаевна вдругъ притихла.
— А вы надолго сюда? спросилъ Невѣжинъ.
Этотъ вопросъ привелъ ее въ смущеніе.
— Не знаю еще… Посмотрю, какъ занятія пойдутъ…
Самоваръ весело шумѣлъ на столѣ, и Зинаида Николаевна разсказывала о своей поѣздкѣ въ Крымъ, скрывъ, впрочемъ, отъ слушателей, что эта поѣздка была вызвана серьезной болѣзнью. Тамъ она поправилась и рѣшила ѣхать сюда.
— Родныя мѣста захотѣлось повидать и тетю! прибавила она.
— И хорошо сдѣлала, что такъ рѣшила! весело замѣтила Степанида Власьевна. — Только бы не соскучилась по Петербургу.
— Не соскучусь, тетя, если будетъ дѣло. Уроки и здѣсь, вѣрно, найду, какъ и въ Питерѣ.
Въ это время вошла Прасковья и сказала, что Евгенія Алексѣевича спрашиваютъ.
— Опять отъ генерала! Ихняя горничная пришла: такая важная, — что твоя барыня!… прибавила Прасковья.
Невѣжинъ вышелъ въ прихожую. Тамъ стояла Паша.
— Вотъ вамъ записочка! таинственно прошептала она, передавая записку.
Невѣжинъ развернулъ маленькую раздушенную записочку и прочиталъ слѣдующія слова:
«Мнѣ необходимо васъ видѣть. Приходите, прошу васъ».
— Очень просили васъ прійти, Евгеній Алексѣичъ! промолвила Паша. — Марья Петровна нездоровы и совсѣмъ однѣ! прибавила она, понижая голосъ.
И эта записка, и этотъ тонъ старой горничной показались Невѣжину отвратительными. Онъ разорвалъ записку и сухо отвѣтилъ, что не можетъ быть.
Паша, молча, раскланялась и ушла.
— Ну, что, опять къ генералу зовутъ? спрашивала Степанида Васильевна.
— Опять…
— Такъ надо итти?
— Нѣтъ, не надо…
— Быть можетъ, въ самомъ дѣлѣ что-нибудь важное, если такъ настойчиво зовутъ? вставила Зинаида Николаевна.
— Пустяки! Просто генеральша скучаетъ и потому проситъ пожаловать…
— Вы, видно, ей понравились, Евгеній Алексѣевичъ? смѣясь замѣтила Степанида Власьевна.
— Да она-то мнѣ не нравится, отвѣчалъ Невѣжинъ, чувствуя, что краснѣетъ.
— Ну, ужъ это вы напрасно… Я не знаю, какъ она характеромъ, а что изъ себя, такъ надо сказать… видная, красивая дама.
— И молодая? вставила Зинаида Николаевна, поднимая глаза на Невѣжина.
Этотъ вопросъ и этотъ внимательный взглядъ еще болѣе смутили молодого человѣка. Теперь, рядомъ съ Зинаидой Николаевной, онъ, съ чувствомъ глубокаго отвращенія, вспомнилъ о послѣднемъ свиданіи съ Марьей Петровной и съ какимъ-то озлобленіемъ проговорилъ:
— Совсѣмъ не молодая и вообще непріятная женщина!
Зинаида Николаевна больше не разспрашивала, и разговоръ перешелъ на другія темы. Степанида Власьевна вспомнила прошлыя времена, когда Зиночка была гимназисткой. Зинаида Николаевна оживилась этими воспоминаніями, разсказывала про учителей, про товарокъ, о томъ, какъ впервые у нея явилась мысль ѣхать въ Петербургъ учиться.
А Невѣжинъ слушалъ, глядя на Зинаиду Николаевну очарованнымъ взоромъ.
И когда они за полночь разошлись, онъ долго еще припоминалъ и ея слова, и ея взглядъ, серьезный и ласковый.
Не спала и Зинаида Николаевна въ сосѣдней комнатѣ. Лежа въ постели, она долго и мучительно думала и нѣсколько разъ спрашивала себя: зачѣмъ она пріѣхала сюда и не лучше ли тотчасъ же уѣхать?
И красивый образъ молодого человѣка стоялъ передъ ней, наполняя ея сердце мучительнымъ чувствомъ состраданія и любви.
«Любви ли?» спрашивала она снова теперь, какъ спрашивала и прежде, послѣ памятнаго свиданія въ тюрьмѣ.
XV.
правитьI.
править«Зачѣмъ она пріѣхала?»
Этотъ вопросъ неотступно стоялъ теперь передъ Зинаидой Николаевной, и совѣсть ея требовала искренняго, добросовѣстнаго отвѣта. Отвѣчать уклончиво, обманывая самое себя, какъ обыкновенно дѣлаютъ слабыя натуры, боящіяся категорическихъ отвѣтовъ, Зинаида Николаевна не умѣла и не хотѣла. Вотъ почему она долго не могла заснуть, провѣряя свои первыя впечатлѣнія встрѣчи и возстановляя въ памяти свое знакомство съ Невѣжинымъ и дальнѣйшія отношенія, сблизившія столь неожиданно эти двѣ совершенно противуположныя натуры.
«Любила ли она его, когда ѣхала сюда?»
Она по совѣсти могла отвѣтить, что нѣтъ. По крайней мѣрѣ, ей такъ казалось. Она жалѣла молодого человѣка, чувствуя передъ нимъ какъ бы нѣкоторую виноватость, какъ передъ человѣкомъ, пострадавшимъ за свое чувство къ ней, но если бы ей сказали, что это чувство жалости и состраданія незамѣтно перешло въ другое, болѣе сильное, она первая бы разсмѣялась. «Не ея романа такіе пустые люди, какъ Невѣжинъ!»
Отчего жъ теперь этотъ самый человѣкъ сдѣлался еи вдругъ такъ близокъ? Отчего она такъ интересуется имъ, отчего думаетъ о немъ? Отчего при первой встрѣчѣ такъ радостно забилось ея сердце, и она принуждена была употребить усилія, чтобъ не выдать охватившаго ее волненія? Она нарочно такъ сухо обратилась къ нему съ первымъ вопросомъ, тогда какъ ей хотѣлось броситься къ нему…
«Неужели… это самое?» спрашивала себя Зинаида Николаевна, чувствуя какъ жутко и сладко замираетъ ея сердце. Неужели она, порѣшившая, что послѣ неудачнаго романа ея первой молодости, разбившаго ея сердце, безраздѣльно отданное нераздѣленной привязанности, она не въ состояніи больше отдаться чувству, — неужели она сама заразилась страстью молодого человѣка и питаетъ къ нему нѣчто гораздо большее, чѣмъ состраданіе и дружба?..
Неужели?
«Да… да!..» отвѣчали учащенное біеніе ея сердца, оживившійся взглядъ ея прекрасныхъ глазъ, ея стыдливо и страстно рдѣвшія щеки…
Она. пробовала отнестись къ Невѣжину критически и не нашла въ своемъ умѣ ни прежняго строгаго осужденія, ни прежней снисходительной жалости умной серьезной дѣвушки къ человѣку, размотавшему свои лучшіе годы такъ пошло, глупо и безцѣльно, — все это исчезло въ теперешнихъ ея мысляхъ о Невѣікинѣ. Въ эти минуты онъ представлялся ей совсѣмъ въ другомъ видѣ — бѣдной жертвой обстоятельствъ, человѣкомъ, полнымъ лучшихъ качествъ, понявшимъ весь ужасъ прежней жизни, какъ только его коснулось хорошее вліяніе, и онъ увидалъ хорошихъ людей, не похожихъ на тѣхъ, среди которыхъ вращался.
И Зинаида Николаевна вспоминала — съ какой охотой онъ просиживалъ, бывало, вечера въ ея скромной комнаткѣ, слушая чтеніе книгъ, открывавшихъ передъ нимъ иныя цѣли, иныя задачи. А эти споры ея съ нимъ, въ которыхъ она оставалась побѣдительницей, довольная, что заставила молодого человѣка сознать безцѣльность прежней жизни… И какъ онъ искренно и горячо желалъ другой жизни, желалъ работать… А потомъ этотъ несчастный выстрѣлъ въ защиту любимаго человѣка и, наконецъ, это деликатное молчаніе на судѣ, — молчаніе, изъ-за котораго онъ былъ осужденъ.
Чѣмъ больше думала Зинаида Николаевна о немъ, вспоминая прошлое, тѣмъ болѣе въ розовомъ свѣтѣ рисовался ей Невѣжинъ, являясь передъ ней въ какомъ-то ореолѣ, созданномъ ея воображеніемъ подъ впечатлѣніемъ глубокаго чувства, охватившаго дѣвушку съ той неотразимой силой, которая присуща натурамъ сильнымъ и глубокимъ.
Теперь ужъ она, въ свою очередь, спрашивала себя: любитъ ли онъ ее, и имѣетъ ли она право принять эту любовь?.. Быть можетъ, въ немъ зародилосъ чувство подъ впечатлѣніемъ несчастной личной жизни?..
И развѣ можетъ она возбудить глубокую страсть? спрашивала себя эта скромная дѣвушка, не сознававшая своей красоты. Его страстное признаніе тамъ, въ тюрьмѣ, могло быть вызвано нервнымъ состояніемъ, исключительностью положенія, благодарностью за нравственное возрожденіе… Ему могло казаться… И теперь, пожалуй, только кажется…
«А если въ самомъ дѣлѣ любитъ?»
Зинаида Николаевна даже вздрогнула отъ счастія и, закрывъ глаза, мечтала объ этомъ счастіи… Любитъ! О, сколько счастія впереди для нея, не знавшей блаженства взаимной любви! Она сдѣлаетъ его счастливымъ! Она будетъ его другомъ, пѣстуномъ, товарищемъ! Она поддержитъ его въ житейской борьбѣ, поддержитъ въ минуты унынія и слабости, поможетъ ему сдѣлаться человѣкомъ, которымъ будетъ гордиться… Трудъ вдвоемъ, скрашенный привязанностью, днемъ — работа, а долгіе вечера — вмѣстѣ за чтеніемъ, за бесѣдой… Она не будетъ болѣе одинока… Она знаетъ теперь, что безъ личнаго счастія жизнь не полна…
Но эти радужныя мечты о реабилитаціи, составляющія обычное утѣшеніе женщинъ, любящихъ слабыхъ и безхарактерныхъ мужчинъ, — внезапно были разсѣяны.
Передъ ней всталъ образъ несчастной, худой, некрасивой женщины, глядѣвшей, казалось, съ насмѣшливымъ, обиднымъ взоромъ. Эта женщина — жена его, все еще любящая мужа и удалившаяся за-границу, гдѣ она, больная, изнеможенная, до сихъ поръ оплакиваетъ свою разбитую жизнь… Она поступила честно, самоотверженно съ нимъ. Она предлагала ему разводъ, сама пріѣзжала тогда, послѣ суда, къ Зинаидѣ Николаевнѣ и, глубоко несчастная и оскорбленная, все-таки имѣла мужество простить… Она передала Зинаидѣ Николаевнѣ исторію этого рокового выстрѣла, она разсказывала, скрывая свое горе, какъ онъ любитъ Зинаиду Николаевну, она просила и умоляла Зинаиду Николаевну не оставлять его одного въ Сибири… А это недавнее письмо, полученное Зинаидой Николаевной изъ-за границы, къ которомъ она опять спрашиваетъ: неужели Зинаида Николаевна не сжалится и не поѣдетъ туда… къ нему? «Обо мнѣ не думайте… Я буду счастлива вашему счастію!» прибавляла она, однако, умолчавъ, что она совсѣмъ больна и чахнетъ, какъ слышала Зинаида Николаевна отъ видѣвшихъ эту женщину за границей.
Такъ развѣ она доканаетъ ее? Имѣетъ ли она право строить свое счастіе на несчастіи ближняго? Да и онъ, разбившій чужую жизнь, осмѣлится ли? Не она ли должна удержать его, еслибъ онъ и рѣшился?..
— Никогда онъ не узнаетъ, что я его люблю, никогда, твердо проговорила Зинаида Николаевна.
Но, принявъ это геройское рѣшеніе, она не выдержала. Слабая женская натура взяла свое, и глухія рыданія вырвались изъ ея взволнованной груди.
Долго еще она оплакивала свою похороненную любовь, и когда подъ утро, наконецъ, заснула, страдальческое выраженіе свѣтилось въ ея прекрасныхъ чертахъ.
Воспользуемся же ея тревожнымъ сномъ и познакомимъ читателя съ прошлымъ Зинаиды Николаевны.
II.
правитьЗинаида Николаевна въ дѣтствѣ лишилась родителей и рано принуждена была сама зарабатывать свой хлѣбъ. Она смутно помнила высокаго, широкоплечаго, черноволосаго отца, съ большой красивой кудрявой головой, который былъ первымъ ея учителемъ. Онъ каждый день по вечерамъ занимался съ ней, часто ласкалъ свою любимицу, единственную дочь, и, усадивъ, бывало, дѣвочку на свои могучія колѣни, послѣ урока разсказывалъ ей разныя интересныя исторіи, пока дѣвочка, наконецъ, не засыпала,
Они жили въ тайгѣ, на небольшомъ глухомъ пріискѣ богатаго золотопромышленника Баскакова, гдѣ отецъ былъ управляющимъ. Она хорошо помнила, что любила и побаивалась своего отца, особенно въ тѣ дни, когда онъ бывалъ почему-либо гнѣвенъ. Тогда всѣ боялись Николая Лукича Степового. Его большіе черные глаза метали молніи изъ-подъ нависшихъ густыхъ бровей, и сухощавое, поблѣднѣвшее лицо съ огромной черной бородой глядѣло сурово. Онъ не бралъ свою дѣвочку на колѣни и долго просиживалъ одинъ въ своей небольшой комнатѣ, служившей ему кабинетомъ. Никто изъ служащихъ не рѣшался попадаться ему въ такія минуты на глаза.
Только впослѣдствіи дочь узнала, что отецъ ея былъ человѣкъ сильнаго характера и упорной воли. Онъ происходилъ, изъ бѣдной семьи тюкалинскихъ мѣщанъ, потомковъ ссыльнаго воронежскаго мужика, сосланнаго за поджогъ изъ мести. Отецъ Степового не пользовался доброй славой: про него ходила молва, будто бы онъ не гнушается добывать средства разными темными дѣлами. Сыну грозила бы участь пойти по стопамъ отца, если бы его не послали на пріискъ искать счастія, благодаря вмѣшательству дяди, конторщика у Баскакова.
Бойкій, понятливый, начавшій, службу рабочимъ, онъ скоро оглядѣлся и понялъ, что съ одной физической силой ничего не достигнешь, и задумалъ учиться. Въ свободное время онъ выучился читать и писать, при помощи машиниста шутя прошелъ четыре правила и научился обращаться съ машинами. Смышленый и усердный, онъ велъ воздержную жизнь, и на. него обратила, вниманіе старикъ Баскаковъ, самъ сдѣлавшійся богатымъ золотопромышленникомъ изъ пріисковыхъ конюховъ. Степового взяли въ контору, постепенно повышали его и, наконецъ, сдѣлали управляющимъ одного вновь открытаго пріиска.
Степовому было тогда лѣтъ около сорока; онъ въ это-то время и женился на младшей сестрѣ Степаниды Власьевны, миловидной молодой дочери жиганскаго чиновника. Познакомился онъ съ ней, бывши проѣздомъ въ Жиганскѣ. Дѣвушка понравилась ему, онъ ей, — и дѣло сладилось.
Мать Зинаиды Николаевны была совершенная противуположность отцу по характеру. Тихая, слабаго здоровья, застѣнчивая до робости, неувѣренная въ себѣ, она была олицетворенная кротость и доброта. Супруги жили хорошо. Степовой боготворилъ свою жену и глядѣлъ, что называется, въ глаза своей «Гутеньки». Такъ они прожили восемь лѣтъ, какъ Степовой скоропостижно умеръ отъ разрыва сердца.
.Молодая вдова переѣхала съ Зиночкой въ Жиганскъ. Послѣ смерти мужа у нея оказалось тысячъ около десяти. Непрактичная, не знавшая людей, молодая женщина отдала пять тысячъ взаймы одному знакомому жиганскому купцу, который самымъ безсовѣстнымъ образомъ обманулъ довѣрчивую женщину. Потерявъ половину своихъ денегъ, молодая женщина стала усиленно работать, занимаясь шитьемъ, чтобы, по возможности, не тратить денегъ и оставить ихъ на образованіе своей ненаглядной Зиночки и ей же на черный день. И безъ того слабое, хрупкое здоровье надорвалось отъ непосильнаго труда и безсонныхъ ночей. Молодая женщина съ ужасомъ увидала, что работать не въ состояніи; злой недугъ постепенно подтачивалъ ея силы, а средства уходили. Часто тихо плакала она по ночамъ, боясь разбудить спящую около Зиночку, и часто неслышно подходила къ дочери, и скорбныя слезы лились обильнѣе изъ глазъ матери. А жизнь съ каждымъ днемъ уходила. Зиночка съ тревогой глядѣла на мать, и ночью, бывало, когда мать начинала сильно кашлять, маленькая дѣвочка въ рубашенкѣ являлась передъ матерью и, глотая слезы, подавала ей лѣкарство.
— Спи, спи, Зиночка… Милая… Мнѣ ничего… Мнѣ лучше… говорила мать.
Но вдругъ рыданія вырывались изъ худой, истерзанной недугомъ груди, и мать, предчувствуя близость вѣчной разлуки съ этой милой дѣвочкой, съ какой-то порывистой страстностью прижимала къ себѣ тихо плачущаго ребенка.
Прошло нѣсколько лѣтъ, тяжелыхъ лѣтъ подтачивающей чахотки, и однимъ раннимъ весеннимъ утромъ молодая женщина умерла, прижимая руку Зиночки къ своимъ губамъ и глядя умоляющимъ взоромъ на Степаниду Власьевну, давно уже обѣщавшую любить и беречь Зиночку какъ родную дочь.
Смерть матери сильно подѣйствовала на четырнадцатилѣтнюю Зиночку. Она захворала и, оправившись послѣ нервной горячки, какъ-то вся притихла и стала серьезной. Тяжелая утрата и раннія заботы о будущемъ сдѣлали ее сосредоточеннѣй, заставляя работать молодую головку. Эта блѣдная, исхудалая кроткая женщина, съ тоскливымъ взоромъ, заглядывавшая, бывало, въ глава своей дѣвочки, — эта любящая до самоотверженія мать осталась съ тѣхъ поръ на всю жизнь въ сердцѣ дочери свѣтлымъ, чуднымъ, поэтическимъ образомъ.
Зиночка была деликатнымъ, кроткимъ созданіемъ. Въ ней счастливымъ образомъ соединились лучшія качества отца и матери. Отъ перваго она наслѣдовала красивыя черты лица, умъ и упорство воли, отъ второй — чистый, ясный взглядъ прелестныхъ глазъ и кротость души. Нечего и говорить, что добрая Степанида Власьевна ласкала сиротку, не меньше чѣмъ своихъ сыновей, и Зиночка, видѣвшая, какъ иногда тяжело приходится теткѣ, съ шестого класса гимназіи уже достала себѣ урокъ и, радостная и счастливая, приносила, бывало, нѣсколько рублей растроганной Степанидѣ Власьевнѣ.
Зиночка занималась прилежно и усидчиво. Нельзя сказать, чтобъ занятія ей давались легко, но за то все, что она усваивала, она знала основательно. Отцовская энергія сказывалась и въ ней, и она кончила курсъ одной изъ первыхъ.
Но это, однако, не удовлетворило ее. Ей хотѣлось учиться еще и она лелѣяла мечты ѣхать въ Петербургъ. Случайная встрѣча съ однимъ изъ жильцовъ Степаниды Власьевны, немолодымъ невольнымъ гостемъ Сибири, проведшимъ въ ссылкѣ лучшіе годы молодости и, не смотря на многія испытанія, сохранившимъ бодрость жизни и вѣру въ идеалъ, еще сильнѣе укрѣпило въ молодой дѣвушкѣ желаніе учиться. Благодаря книгамъ жильца, она впервые познакомилась съ нѣкоторыми изъ лучшихъ произведеній корифеевъ литературы и науки; передъ ея возбужденнымъ духовнымъ взоромъ открылся новый міръ, мысль заработала. Она поняла, какъ мало она еще умственно развита, и благородная жажда знанія, самоотверженная потребность быть полезной охватило юное, честное созданіе съ неудержимой силой.
То былъ первый духовный кризисъ, пережитый молодой дѣвушкой. Нечего и говорить, что она благоговѣла передъ, человѣкомъ, который первый разбудилъ ее.
— Уѣзжайте, непремѣнно уѣзжайте учиться, Зинаида Николаевна! На житейскую борьбу надо выходить хорошо вооруженнымъ! говорилъ этотъ энтузіастъ шестидесятыхъ годовъ внимательно и благоговѣйно слушавшей его дѣвушкѣ.
Онъ говорилъ такъ, этотъ идеалистъ, не смотря на свои сорокъ лѣтъ, а самъ съ грустью думалъ, что эта милая дѣвушка уѣдетъ. Да… Милая, хорошая дѣвушка, на которую онъ украдкой взглядывалъ восторженнымъ, любовнымъ взглядомъ, въ которомъ было нѣчто гораздо большее, чѣмъ дружеское расположеніе.
И въ его головѣ невольно бродили заманчивыя мечты о возможномъ счастіи, которое бы теплымъ лучемъ согрѣло его одинокую жизнь, если бы это молодое красивое созданіе осталось здѣсь, около него навсегда.
По онъ не даромъ былъ идеалистомъ. Онъ гналъ эти мысли, ругая себя эгоистомъ, готовымъ погубить молодое созданіе.
— Мерзость, мерзость! говорилъ онъ, оставаясь одинъ въ своей комнатѣ. — Человѣку сорокъ, а онъ…
И, скрывая отъ ничего не подозрѣвающей юницы свои горячія чувства, онъ подбивалъ ее какъ можно скорѣе оставлять это сонное болото — Жиганскъ.
Зиночка готова была хоть сейчасъ ѣхать, но на что ѣхать? И она рѣшила набрать какъ можно болѣе уроковъ и въ теченіи года скопить себѣ на дорогу денегъ, а тамъ, въ Питерѣ, она какъ-нибудь пробьется.
Степанида Власьевна предлагала ей помощь, но Зиночка, зная, что у Степаниды Власьевны на рукахъ сыновья-подростки, которыхъ нужно было отправлять въ университетъ, наотрѣзъ отказалась, рѣшившись годъ усиленно работать.
Но въ одно прекрасное утро жилецъ съ веселой улыбкой объявилъ ей, что неожиданно получилъ деньги, съ которыми, молъ, рѣшительно не знаетъ, что дѣлать, и просилъ Зиночку не обидѣть его и взять по-товарищески на дорогу.
Тронутая и благодарная дѣвушка, не подозрѣвавшая, разумѣется, съ какими трудами были заняты эти «ненужныя» деньги, согласилась, давъ себѣ слово вернуть ихъ изъ первыхъ же уроковъ, и черезъ нѣсколько дней уѣхала въ Петербургъ, провожаемая горячими пожеланіями Степаниды Власьевны и «жильца». Занятая мечтами о занятіяхъ, она и не догадывалась, что жилецъ, провожая ее, хоронилъ свои послѣднія мечты о личномъ счастіи.
Не догадывалась объ этомъ и Степанида Власьевна, къ удивленію своему замѣтившая, что жилецъ вскорѣ послѣ отъѣзда Зиночки сталъ «закучивать».
III.
правитьТрудненько было Зинаидѣ Николаевнѣ въ Питерѣ, особенно въ первое время, пока она не оглядѣлась и не достала себѣ занятій. Приходилось живать въ крошечныхъ, полутемныхъ комнаткахъ, сырыхъ и непривѣтныхъ, питаться, иногда по недѣлямъ, однимъ чаемъ съ ситникомъ и щеголять зимней порой въ лѣтнемъ пальто и обуви, давно требовавшей обновленія. Всего доводилось испытывать, разсчитывая каждый грошъ.
Но молодая дѣвушка не унывала, — не даромъ же въ ней была упорная воля отца, — и всѣ эти маленькія бѣды переносила шутя. Счастливая, что достигла завѣтной цѣли, она отдалась занятіямъ съ энергіею и страстностью недюжинной натуры. Вся проникнутая важностью поставленной себѣ цѣли, гордая сознаніемъ, что сама, безъ помощи, достигаетъ ея, она съ какимъ-то суровымъ аскетизмомъ давила въ себѣ невольные порывы молодой жизни, требующей не однихъ только занятій, не однѣхъ только книгъ, и не безъ внутренняго пренебреженія относилась къ тѣмъ изъ товарокъ, которыя, по ея мнѣнію, слишкомъ увлекались жизнью со всѣми ея радостями, и еслибъ тогда Зинаидѣ Николаевнѣ сказали, что наука нисколько не мѣшаетъ полюбить кого-нибудь, она отвѣтила бы полнѣйшимъ отрицаніемъ, съ горделивой нетерпимостью фанатичной неофитки.
Она вела жизнь какой-то суровой подвижницы, — эта студентка, избѣгая знакомствъ, чтобы не терять даромъ времени, сторонясь отъ всего, что отвлекло бы ее отъ работы. День ея былъ распредѣленъ со строгой аккуратностью, отъ которой она отступала въ самыхъ рѣдкихъ случаяхъ. Утромъ она была на лекціяхъ, затѣмъ шла домой, обѣдала, послѣ отправлялась на уроки и вечера оканчивала за занятіями у себя дома.
Она отказалась отъ стипендіи, которую ей предложили члены сибирскаго кружка въ Петербургѣ, говоря, что есть дѣвушки бѣднѣе ея и болѣе достойныя стипендіи, и никакія убѣжденія товарокъ, хорошо знавшихъ положеніе Зинаиды Николаевны, не могли поколебать рѣшенія молодой дѣвушки.
— Вы дурите, Степовая… Что за цѣль отказываться отъ стипендіи? Или вы хотите все время голодать? уговаривали ее землячки.
Зинаида Николаевна въ отвѣтъ замѣчала, что пока она не голодаетъ, и что надѣется скоро достать уроки.
Уроки, дѣйствительно, были найдены, но какіе уроки!.. За четыре часа въ день она получала тридцать рублей въ. мѣсяцъ и ухитрялась еще изъ этого заработка ежемѣсячно отсылать по десяти рублей Степанидѣ Васильевнѣ на уплату своего долга «жильцу». При этомъ она всегда писала теткѣ, что живетъ превосходно и ни въ чемъ не нуждается.
Черезъ годъ она выплатила долгъ, перебралась въ лучшую комнату и стала обѣдать каждый день… Случайно подвернувшаяся работа по статистикѣ, доставленная ей одной изъ товарокъ, улучшила ея положеніе: она выкупила шубу, завела кое-какія вещи, подписалась въ библіотеку и, посылая Степанидѣ Васильевнѣ къ Святой двадцать пять рублей, писала, что она теперь богачка и проживаетъ цѣлыхъ тридцать рублей въ мѣсяцъ.
На математическомъ отдѣленіи Зинаида Николаевна была лучшей студенткой, и скоро ея занятія обратили на себя вниманіе одного профессора, довольно извѣстнаго ученаго, талантливыя и живыя лекціи котораго приводили въ восторгъ слушательницъ.
Профессоръ замѣтилъ эту скромную, миловидную студентку, всегда слушавшую профессора съ какимъ-то восторженнымъ вниманіемъ. Онъ какъ-то заговорилъ съ ней, желая пощупать ея знанія, и она, вспыхнувшая до ушей, отвѣчала такъ хорошо и толково, что профессоръ въ скоромъ времени предложилъ Зинаидѣ Николаевнѣ приходить въ лабораторію заниматься.
Она, разумѣется, приняла предложеніе съ глубочайшею благодарностью, не подозрѣвая, что болѣе близкое знакомство съ профессоромъ, столь ею чтимымъ и уважаемымъ, приведетъ къ большому разочарованію.
Счастливая, что допущена въ святилище ученаго, Зинаида Николаевна работала тамъ съ какимъ-то благоговѣйнымъ трепетомъ и, разумѣется, не замѣчала страстныхъ взоровъ стараго сатира, которыми нерѣдко награждалъ ее женолюбивый профессоръ, и не понимала его тонкихъ, будто вскользь брошенныхъ намековъ на ея красоту и изящество.
Благоговѣвшая передъ профессоромъ, она приписывала особенное вниманіе и любезность, оказываемыя ей, высокой добротѣ его сердца, и не догадывалась, зачѣмъ это онъ, окончивъ занятія, тратитъ свое драгоцѣнное время на разговоры съ ней. Она торопилась уходить, чтобы не мѣшать ему, а онъ нерѣдко удерживалъ ее, разспрашивалъ, прощаясь сильно пожималъ ей руку, задерживая ее въ своей рукѣ. Что-то заставляло ее торопиться еще болѣе, но она все-таки ничего не понимала, пока однажды профессоръ, совершенно для нея неожиданно, не завелъ интимнаго разговора о томъ, что онъ несчастливъ въ своей семьѣ, что жена его старуха, но что онъ самъ, не смотря на свои года, еще юнъ сердцемъ.
Она слушала, опустивъ глаза, и сердце ея почему-то упало, точно она ждала чего-нибудь тяжелаго.
И вдругъ онъ взялъ ее за руку. Она подняла дѣтски испуганный взглядъ и совсѣмъ растерялась при видѣ маленькихъ глазокъ, горѣвшихъ какимъ-то плотояднымъ блескомъ, при видѣ взволнованнаго, раскраснѣвшагося стараго лица, показавшагося ей теперь отвратительнымъ, страшнымъ.
А онъ продолжалъ говорить, что она можетъ возродить его къ какой-то новой жизни, и предлагалъ ей любовь и снова говорилъ о ея красотѣ и нелѣпости предразсудковъ…
Что говорилъ онъ еще, дѣвушка не слыхала. Она видѣла только это искаженное страстью, противное, поглупѣвшее лицо старика, она почувствовала прикосновеніе влажныхъ губъ къ своей щекѣ, и чувство оскорбленія, страха и отвращенія охватило всѣ фибры ея чистаго, цѣломудреннаго существа. Слезы хлынули изъ ея глазъ, и она выбѣжала изъ кабинета.
Профессоръ имѣлъ настолько глупости, что бросился за ней, просилъ забыть «этотъ порывъ чувства», никому о немъ не разсказывать и приходить къ нему по-прежнему.
Зинаида Николаевна ни слова не отвѣчала, торопясь уйти, убѣжать скорѣе… И когда она очутилась на улицѣ, она не шла, а бѣжала, точно за ней гнались…
Только дома она нѣсколько пришла въ себя и дала волю жгучимъ слезамъ, почувствовавъ всю силу нанесеннаго ей оскорбленія…
И на другой день Зинаида Николаевна въ первый разъ не пошла на курсы. Ей стыдно было итти туда, стыдно было встрѣтиться съ профессоромъ. Страшное разочарованіе впервые стало знакомо молодой дѣвушкѣ.
На слѣдующій день она, однако, пошла на курсы и на лекціи женолюбиваго профессора не смѣла поднять глазъ на него. А онъ, по обыкновенію, читалъ восхитительно, увлекая слушательницъ… Талантъ такъ и билъ ключемъ въ его чтеніи, сверкая остроуміемъ, неожиданно блестящими сравненіями, необыкновенною ясностью изложенія. Зинаида Николаевна невольно взглянула на него, и лицо его теперь была совсѣмъ не то, что въ тотъ день…
Лекція была окончена, и онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, пошелъ чрезъ аудиторію. Но вотъ его взглядъ кого-то ищетъ… Онъ останавливается.
— Отчего это вы, г-жа Степовая, пересѣли на другое мѣсто?
Зинаида Николаевна вспыхнула и отвѣчала, что ей такъ удобнѣе.
Онъ усмѣхнулся, пристально взглянулъ на нее и пошелъ далѣе.
Съ тѣхъ поръ Зинаида Николаевна ужъ не ходила больше заниматься къ профессору и на вопросы товарокъ отвѣчала, что ей надоѣли эти занятія. На лекціяхъ она сидѣла постоянно сзади и старалась не попадаться на глаза профессору. За то на экзаменѣ онъ ее чуть не оборвалъ, къ общему изумленію всѣхъ курсистокъ. Онъ особенно долго ее экзаменовалъ и, хоть она отвѣчала превосходно, профессоръ игралъ съ нею какъ кошка съ мышью, стараясь поставить ее втупикъ, что, разумѣется, было ему не трудно. Отпуская ее, наконецъ, и сдѣлавъ одобрительный отзывъ, онъ замѣтилъ, однако, что она гораздо бы лучше знала предметъ, еслибъ не бросила занятія въ лабораторіи.
Никто, разумѣется, не понялъ скрытаго смысла этого намека и не догадался, почему, въ отвѣтъ на эти слова, Зинаида Николаевна вспыхнула и сурово сдвинула брови, почувствовавъ къ этому профессору еще большее отвращеніе.
Курсъ оконченъ. Степовая получила медаль; ея работа но высшему математическому анализу напечатана и замѣчена спеціалистами. Но, къ удивленію своему, Зинаида Николаевна вдругъ увидала, что это ее не удовлетворяетъ, что годы прошли одинъ за другимъ въ постоянныхъ занятіяхъ, а между тѣмъ она совсѣмъ отстала въ смыслѣ общаго развитія и, при массѣ разнородныхъ знаній, у нея нѣтъ опредѣленнаго міросозерцанія, которое бы обобщало и давало направленіе всѣмъ этимъ знаніямъ. И вотъ теперь она принялась питать, стараясь наверстать прошлое время. Новый міръ открылся передъ ней, тотъ міръ, о которомъ когда-то намекалъ ей «жилецъ», и рядъ сомнѣній, рядъ вопросовъ зароился въ пытливой головкѣ. И она отдалась теперь книгамъ, какъ прежде наукѣ, по-прежнему сторонясь отъ жизни, по-прежнему подавляя въ себѣ жажду жизни и ведя жизнь отшельницы въ громадномъ городѣ. Уроки и книги, книги и уроки, изрѣдка театръ и тѣсный кружокъ знакомыхъ.
Такъ прошло еще два года до памятной встрѣчи у одной изъ знакомыхъ съ оканчивающимъ курсъ медикомъ.
Это былъ веселый, красивый, неглупый блондинъ, лѣтъ двадцати пяти, съ саркастическимъ складомъ ума и наклонностью къ ухаживанію. Онъ заспорилъ о чемъ-то съ Зинаидой Николаевной, назвался проводить ее домой и просилъ позволенія зайти какъ-нибудь къ ней «еще поспорить». Дня черезъ три онъ явился и сталъ затѣмъ ходить почти каждый день. Онъ подсмѣивался надъ затворничествомъ Зинаиды Николаевны, надъ ея увлеченіемъ однѣми книгами и незнаніемъ жизни, кокетничалъ съ ней своими радикальными взглядами, высказывалъ намѣреніе, по окончаніи курса, не сдѣлаться «врачемъ-буржуемъ», а посвятить себя служенію народу и ѣхать въ деревню, совѣтуя и ей сдѣлать то же, и въ концѣ концовъ заговорилъ о любви… Зинаида Николаевна уже давно увлеклась имъ и полюбила его со всей страстью долго подавленнаго чувства. Рѣшено было, что по окончаніи курса они повѣнчаются и уѣдутъ въ деревню: онъ будетъ земскимъ врачемъ, а она сельской учительницей.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, счастливыхъ мѣсяцевъ, общихъ надеждъ, совмѣстнаго чтенія, споровъ, веселыхъ прогулокъ рука объ руку и влюбленныхъ поцѣлуевъ. Экзаменъ оконченъ, а о свадьбѣ нѣтъ разговора, и веселый блондинъ сталъ рѣже посѣщать свою невѣсту, отговариваясь разными предлогами и откладывая свое намѣреніе ѣхать на служеніе народу…
Наконецъ, лѣтомъ Зинаида Николаевна получила письмо (она и до сихъ поръ почему-то сохраняетъ это жестокое письмо), въ которомъ молодой человѣкъ сообщилъ ей, что онъ принялъ порывъ чувства за настоящее чувство и потому не смѣетъ связывать и ее и себя, тѣмъ болѣе, прибавилъ онъ, связывать себя бракомъ человѣку, которому, быть можетъ, впереди предстоитъ «борьба».
Этотъ ударъ былъ жестокимъ ударомъ для молодой дѣвушки; но онъ сдѣлался еще тяжелѣе, когда черезъ нѣсколько времени она узнала, что ея герой женился на богатой дѣвушкѣ и завелъ себѣ недурную практику, пристроившись къ одному знаменитому врачу. Такого разочарованія она не ждала.
И она еще болѣе замкнулась въ самой себѣ, оскорбленная въ своей привязанности, въ своей вѣрѣ въ любимаго человѣка.
Затѣмъ она уѣхала въ деревню… Это время было однимъ изъ свѣтлыхъ воспоминаній Зинаиды Николаевны… Два года прошли какъ-то хорошо и спокойно среди крестьянъ… Учительница сдѣлалась скоро общей любимицей, и разные шипы ея дѣятельности не могли сломить ея энергіи. Но не въ мѣру усердный становой, слишкомъ проникнутый духомъ наступившаго времени, сдѣлалъ то, чего не догадались сдѣлать недоброжелатели Зинаиды Николаевны изъ сельской аристократіи, и Зинаида Николаевна должна была оставить мѣсто.
Она вернулась въ Петербургъ и снова забѣгала по урокамъ…
А молодые годы одинъ за однимъ уходили. А жить, какъ нарочно, хотѣлось.
Въ это-то время она и встрѣтилась въ Петербургѣ съ Невѣжинымъ.
XVI.
правитьI.
правитьКогда, на слѣдующій день послѣ пріѣзда Зинаиды Николаевны, Невѣжинъ рано утромъ пришелъ къ Василію Андреевичу, то сейчасъ же замѣтилъ, что его превосходительство не въ духѣ. Молодой человѣкъ хотѣлъ, было, извиниться, что вчера не пришелъ, но Ржевскій-Пряникъ предупредилъ его и замѣтилъ раздраженнымъ тономъ:
— Я вчера за вами пять разъ посылалъ… Васъ искали и нигдѣ не могли найти, а между тѣмъ было экстренное дѣло…
— Но Сикорскій, вѣроятно, говорилъ вамъ, гдѣ я былъ…
— Что Сикорскій, Сикорскій! вспылилъ старикъ, перебивая рѣчь. — Сикорскій всегда исполнялъ мои порученія съ усердіемъ… Сикорскій!? Ну, да, онъ передалъ, что вы встрѣчали на пароходѣ какую-то барышню и изволили сказать, что не будете… Но я послѣ посылалъ записку; кажется, можно было бы догадаться, что я не изъ каприза безпокоилъ васъ, а вы все-таки…
Невѣжина начиналъ раздражать этотъ тонъ старика. Такимъ образомъ онъ никогда съ нимъ не говорилъ, и Невѣжинъ недоумѣвалъ, что это значитъ. Онъ насупился и стоялъ молча, ожидая конца выговора.
— Вы хотя бы предупреждали, когда вамъ нужно исчезнуть на цѣлый день: по крайней мѣрѣ, я не гонялъ бы верхового даромъ… А то, согласитесь сами, экстренное дѣло, вы необходимы, я посылаю, и вамъ не угодно пожаловать…
Невѣжинъ и не подозрѣвалъ, конечно, что раздраженіе его превосходительства было вызвано вовсе не тѣмъ, что Невѣжинъ не пришелъ вчера, а совсѣмъ другимъ обстоятельствомъ. Неприходъ Невѣжина былъ только предлогомъ излить раздраженіе и продолжать свои варіаціи на эту тему минутъ около пяти.
Невѣжинъ выслушалъ ихъ до конца, закусивъ губы, и когда его превосходительство, наконецъ, окончилъ, проговорилъ:
— Но, вѣдь, это дѣло поправимое, Василій Андреевичъ. Если мое первое непоявленіе по вашему зову такъ раздражаетъ васъ и вызываетъ такіе длинные упреки, то не лучше ли избавить и васъ, и меня отъ повторенія подобныхъ сценъ, — увольте меня отъ обязанностей вашего секретаря…
Старикъ совсѣмъ опѣшилъ.
— Ну вотъ… вы ужъ и обидѣлись!.. Точно и нельзя старику пожурить… Я и не думалъ… ей Богу, не думалъ обидѣть васъ… Ну… ну… не сердитесь, Евгеній Алексѣичъ, и не думайте говорить объ увольненіи! упрашивалъ, внезапно смягчаясь, старикъ.
И съ обычною своею экспансивностью Василій Андреевичъ всталъ, привлекъ къ себѣ Невѣжина и, цѣлуя его, проговорилъ, со слезами на глазахъ:
— Вѣдь, я вашего отца зналъ, пріятели были, — неужели вы старику всякое лыко въ строку?.. Я понимаю, у васъ были circonstances atténuantes: вы встрѣчали знакомую, и — говорятъ — хорошенькую, ну такъ бы и сказали…
Невѣжинъ чувствовалъ себя неловко предъ старикомъ. Онъ вспомнилъ памятное свиданіе съ его женой, окончившееся такъ неожиданно, и еще разъ пожалѣлъ о своей опрометчивости. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ и обрадовался, что старикъ, видимо, не догадывается, какъ молодой человѣкъ успокоилъ тогда нервы Марьи Петровны.
А его превосходительство, между тѣмъ, почувствовавъ приливъ откровенности, продолжалъ:
— Я сознаюсь, за что я на васъ сердился… Мнѣ передали, будто вы хвалились, что повернете дѣло Толстобрюхова по-своему…
— Это вздоръ. Ничего подобнаго я никому не говорилъ.
— Честное слово?
— Честное слово!
— Ну, значитъ, меня ввели въ заблужденіе… Еще разъ извините меня! проговорилъ Василій Андреевичъ, протягивая руку. — А теперь — объ этомъ самомъ толстобрюховскомъ дѣлѣ… Я прочелъ и нахожу, что вы нѣсколько увлеклись…
— То-есть, какъ увлекся?..
— Очень просто. Не зная здѣшнихъ людей, вы заключили, что Толстобрюховъ ужъ не вѣсть какой злодѣй, а онъ, право, еще лучше многихъ здѣшнихъ тузовъ…
Невѣжинъ хотѣлъ, было, возразить, что еще недавно самъ Василій Андреевичъ согласился съ мнѣніемъ Невѣжина относительно оцѣнки Толстобрюхова, но промолчалъ.
— Я вижу, вы не согласны со мной?..
— Не согласенъ…
— Поживете здѣсь — согласитесь… Но, чтобъ не насиловать нашихъ убѣжденій, я попрошу Сикорскаго составить докладъ… Онъ неразборчивый! улыбнулся его превосходительство, — и съ удовольствіемъ напишетъ, что ему прикажутъ…
Ыевѣжинъ горько улыбнулся. «Вотъ и первое его дѣло, въ которомъ онъ мечталъ быть полезнымъ, пошло прахомъ!» подумалъ онъ, не понимая, какъ это Василій Андреевичъ, человѣкъ, безъ сомнѣнія, безкорыстный, могъ совершить вопіющую несправедливость — хлопотать о завѣдомомъ мерзавцѣ, который не прочь былъ вступать въ сношенія съ такими господами, какъ Келасури.
А между тѣмъ дѣло было простое. Благодаря хлопотамъ Толстобрюхова, и преимущественно его деньгамъ, Василія Андреевича со всѣхъ сторонъ осаждали просьбами, и даже самъ Пятиизбянскій, контрировавшій съ его превосходительствомъ, вчера пріѣзжалъ просить за Толстобрюхова, разсказавъ, между прочимъ, сплетню, сочиненную Сикорскимъ, будто Невѣжинъ хвалится, что онъ повернетъ дѣло по-своему, при чемъ Пятиизбянскій прибавилъ, что онъ, разумѣется, не вѣритъ, чтобы вольнонаемный секретарь изъ ссыльныхъ могъ имѣть вліяніе на его превосходительство, который обѣщалъ уже давно ходатайствовать за Толстобрюхова.
Это окончательно взорвало Василія Андреевича, и онъ обѣщалъ еще разъ пересмотрѣть дѣло и, если найдетъ возможнымъ, то просить за Кира Пахомыча.
Такимъ образомъ, Киръ Пахомычъ, руководимый совѣтами Сикорскаго, хоть и посѣялъ еще нѣсколько тысченокъ, но за то разсчитывалъ выйти побѣдителемъ и, въ концѣ концевъ, снять съ себя клеймо подозрѣнія, мѣшающее ему быть избираемымъ въ общественныя должности. Кира Пахомыча грызъ честолюбивый червякъ — ему хотѣлось сдѣлаться городскимъ головой.
Передавъ Невѣжину двѣ, три бумаги и проектъ собственноручной записки для разработки, Василій Андреевичъ полюбопытствовалъ узнать: кто такая эта пріѣзжая барышня? Откуда она пріѣхала? Зачѣмъ пріѣхала?
— О красотѣ ея Сикорскій вчера такъ много разсказывалъ, что заинтересовалъ и меня, и Marie… Въ особенности Marie заинтригована… Въ самомъ дѣлѣ, она такъ хороша?
Невѣжинъ удовлетворилъ любопытство старика и замѣтилъ, что, дѣйствительно, хороша.
— Значитъ, есть теперь за кѣмъ ухаживать, а? шутливо спрашивалъ, подмигивая, его превосходительство.
Но Невѣжинъ такъ серьезно отвѣтилъ, что за такими дѣвушками ухаживать нельзя, что Василій Андреевичъ, замѣтившій неудовольствіе молодого человѣка, тотчасъ же прекратилъ свои шуточки.
Невѣжинъ собирался уже откланяться, какъ въ кабинетъ вошла Паша и доложила, что барыня проситъ Евгенія Алексѣевича къ себѣ на одну минуту.
— Идите, идите, Евгеній Алексѣевичъ! Marie вчера цѣлый день была не въ духѣ и все разспрашивала Сикорскаго о пріѣзжей красавицѣ… Вы вѣдь знаете женщинъ? Пока ихъ любопытство не удовлетворено — онѣ неспокойны… А у Marie, вдобавокъ, еще эти нервы! прибавилъ старикъ съ кислой улыбкой.
II.
правитьНе съ пріятными чувствами входилъ и Невѣжинъ въ будуаръ Марьи Петровны.
При видѣ этой женщины, сидѣвшей на низенькомъ диванчикѣ, въ томъ самомъ костюмѣ, въ какомъ она была въ памятный вечеръ, съ распущенными волосами и оголенными руками, эти непріятныя чувства усилились до отвращенія, и неблагодарный молодой человѣкъ, оглядѣвъ ее быстрымъ холоднымъ взглядомъ, нашелъ сегодня Марью Петровну смѣшною въ этомъ нарядѣ вакханки. И морщинки вокругъ подведенныхъ глазъ, и темные мѣшки подъ ними, и слой румянъ, покрывавшій рыхлыя щеки, и ожирѣвшія мясистыя руки, и желтизна открытой шеи… словомъ, всѣ недочеты перезрѣвшей красавицы бросились сегодня въ глаза при дневномъ свѣтѣ.
Темный, грустный видъ, съ какимъ Марья Петровна встрѣтила молодого человѣка, молча указывая на кресло, нисколько не тронулъ Невѣжина.
«Неужели она станетъ упрекать и разыграетъ трогательную сцену? Не можетъ быть… у нея все-таки довольно такта!» думалъ Невѣжинъ, присаживаясь въ почтительномъ отдаленіи.
— Отчего вы вчера не пришли, Невѣжинъ? заговорила она тихимъ голосомъ.
— Некогда было, Марья Петровна.
— А я васъ такъ ждала, такъ ждала!.. проронила она съ упрекомъ.
«Начинается!» подумалъ Невѣжинъ, рѣшившись молча выдержать первый натискъ.
— И хотя бы вы написали строчку, а то такъ рѣзко отвѣтили Пашѣ на мое приглашеніе… Этого, признаться, я не ждала отъ васъ… Не ждала!.. проговорила она послѣ паузы.
И Марья Петровна приложила батистовый платокъ къ глазамъ, утирая слезы и взглядывая однимъ глазомъ на Невѣжина.
Онъ сидѣлъ молча, не произнося ни одного слова утѣшенія.
«Неужели все кончено?» думала съ тоскою въ сердцѣ Марья Петровна, чувствуя озлобленіе отвергнутой женщины, мечтавшей на склонѣ лѣтъ извѣдать счастливыя минуты съ этимъ красивымъ молодымъ человѣкомъ, возбуждавшимъ ея желанія… «Зачѣмъ же тогда, въ тотъ вечеръ…»
И, чувствуя себя глубоко несчастной и обиженной, Марья Петровна нервно всхлипывала.
А Невѣжинъ, вмѣсто утѣшенія, по-прежнему упорно молчалъ.
Это молчаніе, этотъ безучастный взглядъ, говорившіе лучше словъ, что мимолетный капризъ молодого человѣка едва ли повторится, задѣли за-живое уязвленное самолюбіе. Она торопливо утерла слезы и проговорила съ неожиданной усмѣшкой:
— И я-то хороша. Разнервничалась. Я и забыла совсѣмъ, что вамъ вчера было не до приглашеній. Вы встрѣчали какую-то пріѣзжую красавицу? прибавила она, зорко всматриваясь въ Невѣжина.
Онъ невольно покраснѣлъ, когда отвѣчалъ:
— Да, я встрѣчалъ одну знакомую.
— Какая-то учительница, говорятъ? съ пренебреженіемъ кинула Марья Петровна.
— Да, она пріѣхала сюда давать уроки.
— Только для этого?
— А для чего же болѣе?
— Вамъ объ этомъ лучше знать, мосье Невѣжинъ! усмѣхнулась Марья Петровна.
Невѣжинъ опять покраснѣлъ и рѣзко проговорилъ:
— Кажется, ужъ вы знаете еще лучше, чѣмъ я.
— Не знаю, а догадываюсь.
— О чемъ?
— Что эта барышня, похожая на монашенку, вѣроятно, ваша пассія.
— Вы правы. Я глубоко и. искренно уважаю эту дѣвушку.
— Вотъ какъ! протянула она. — Я и не догадывалась, что вы можете такъ глубоко уважать женщину! иронически прибавила Марья Петровна и, какъ бы спохватившись, замѣтила: — Однако, что жъ я злоупотребляю вашимъ временемъ, когда вамъ нужно спѣшить домой? Простите великодушно.
И, протянувъ руку, Марья Петровна съ улыбкой свѣтской-женщины простилась съ Невѣжинымъ.
Но когда онъ ушелъ, чувство злобы, ревности и оскорбленнаго самолюбія вырвались наружу.
— Я покажу, какъ оскорблять женщину! бѣшено повторяла она сквозь слезы, истерично рыдая. — Я покажу…
Рыданія дѣлались все сильнѣе и сильнѣе и перешли въ истерику.
— Что съ тобой, Marie, что съ тобой, милая? испуганно спрашивалъ Василій Андреевичъ, прибѣжавшій въ будуаръ.
— Ничего, пройдетъ… не безпокойте барыню! проговорила Паша, ухаживая за барыней.
Но въ это время Марья Петровна открыла глаза.
— Что съ тобой? Что тебя разстроило? снова спрашивалъ Василій Андреевичъ.
— Уйди вонъ, старый дуракъ! вдругъ крикнула Марья Петровна, и истерика усилилась.
— Уйдите, баринъ! шепнула Паша.
И Василій Андреевичъ, махнувъ безнадежно рукой, ушелъ въ кабинетъ съ видомъ поджавшей хвостъ, провинившейся собаки, со страхомъ думая о нервахъ жены, которыхъ даже и Невѣжинъ не могъ сегодня успокоить.
XVII.
правитьI.
правитьНикакъ не ожидавшій, что объясненіе съ сорокалѣтней Юноной окончится такъ благополучно, и главное, безъ тѣхъ «порцій» мелодраматическихъ сценъ, съ переходами отъ нѣжнѣйшаго piano къ бурному fortissimo, сопровождаемому истерикой, — до которыхъ такія охотницы женщины перезрѣлаго возраста, когда видятъ, что дѣло любовной интриги окончательно проиграно, — Невѣжинъ спускался съ лѣстницы въ томъ счастливомъ расположеніи духа, въ какомъ бываютъ школьники, неожиданно избѣжавшіе длиннаго выговора за совершенную шалость.
Хотя, казалось бы, прежній опытъ и долженъ былъ напомнить ему, что женщина — и особенно женщина, загорѣвшаяся: поздней страстью — все прощаетъ, кромѣ оскорбленнаго самолюбія, и не слишкомъ-то радоваться этому кажущемуся хладнокровію Марьи Петровны, но, занятый своимъ чувствомъ, счастливый, что Зинаида Николаевна здѣсь, что онъ ее можетъ видѣть каждый день, Невѣжинъ забылъ о многомъ, о чемъ бы слѣдовало помнить, и не сомнѣвался, что весь этотъ «прискорбный эпизодъ» законченъ. Разумѣется, Зинаида Николаевна никогда не узнаетъ объ его «непростительно-глупомъ легкомысліи», какъ называлъ про себя этотъ неблагодарный молодой человѣкъ свое поведеніе во время памятнаго свиданія, окончившагося столь неожиданно, по крайней мѣрѣ, для самого Невѣжина.
Онъ и теперь, правда, готовъ былъ каяться заднимъ числомъ, по примѣру всѣхъ слабохарактерныхъ людей, что позволилъ увлечься мимолетнымъ животнымъ капризомъ и этимъ самымъ какъ бы осквернилъ свое чистое чувство къ любимой дѣвушкѣ, но эти покаянныя мысли пролетали быстро и нашли себѣ оправданіе въ тѣхъ ссылкахъ на слабость человѣческой природы, къ которымъ обыкновенно прибѣгаетъ въ подобныхъ случаяхъ большинство мущинъ, такъ что, выйдя на подъѣздъ губернаторскаго дома, Невѣжинъ считалъ себя почти невиноватымъ.
Во всемъ, конечно, была, по его мнѣнію, виновата она — эта "старая, опытная кокетка со своими подведенными глазами и оголенными рыхлыми руками — чортъ бы ее побралъ! "
Успокоивъ на чужомъ обвиненіи совѣсть, Невѣжинъ вышелъ на улицу, взглянулъ и остановился, изумленный зрѣлищемъ.
Толпы народа — мужчины, женщины, подростки и даже дѣтш--разбившись на кучки, бѣжали, обгоняя другъ друга, стремясь по одному направленію. Толпа эта гудѣла сдержаннымъ ропотомъ, взволнованная, возбужденная, любопытная, спѣша куда-то. По-временамъ изъ кучекъ раздавались полныя ненависти восклицанія:
— Повѣсить ихъ мало, подлецовъ!
— Среди бѣла дня и такой грѣхъ!
— И чего смотритъ полиція?
— Полиція!.. Только названіе, что полиція!!
Невѣжинъ недоумѣвалъ, въ чемъ дѣло. Онъ остановилъ какого-то мимобѣгущаго человѣка въ поддевкѣ и спросилъ, куда бѣжитъ народъ.
— Туда! торопливо отвѣчала, не останавливаясь, «поддевка», указывая куда-то рукой.
— Цѣлую семью сейчасъ вырѣзали злодѣи. Цѣлую! пояснила, останавливаясь и переводя духъ, какая-то ветхая старушенка, слышавшая вопросъ Невѣжина. — Ни одной живой души не оставили, батюшка! Вотъ оно что! Среди бѣла дня. Видано ли такое дѣло?!
И съ послѣдними словами старушка торопливо засѣменила своими слабыми ногами, видимо изнывая отъ нетерпѣнія скорѣй попасть на мѣсто, гдѣ было совершено преступленіе.
Охваченный чувствомъ ужаса и вмѣстѣ съ тѣмъ любопытствомъ, Невѣжинъ двинулся за толпой, невольно ускоряя шаги, и черезъ нѣсколько минутъ остановился, вмѣстѣ съ другими, передъ небольшимъ, одноэтажнымъ деревяннымъ домомъ, почти въ центрѣ Большой улицы, гдѣ уже стояла громадная толпа, сдержанная и угрюмая. Полицейскіе сновали въ толпѣ, упрашивая разойтись, но никто не обращалъ на нихъ вниманія, никто не думалъ уходить, и городовые притихали, чувствуя, что скажи они теперь грубое слово — толпа ихъ разнесетъ.
Прибывавшіе жадно выслушивали подробности убійства, передаваемыя въ толпѣ, крестились, проклинали убійцъ и смотрѣли на этотъ маленькій домъ, сѣренькій, покосившійся, гдѣ только что пролилась кровь. Ворота были заперты и калитка охранялась городовыми, пропускавшими во дворъ только публику почище. Каждый разъ, когда кто-нибудь возвращался оттуда, толпа волновалась, и новыя подробности переходили изъ устъ въ уста. Слѣдователь и прокуроръ уже тамъ… Дѣвочка еще жива. Деньги всѣ похищены. Десять тысячъ было… Вещи всѣ цѣлы… Не успѣли взять злодѣи…
Прислушиваясь ко всѣмъ этимъ толкамъ, Невѣжинъ случайно обернулся и среди массы головъ увидалъ знакомое лицо того самаго «рыжаго», котораго ужъ онъ два раза встрѣчалъ при исключительныхъ обстоятельствахъ. «Рыжій», очевидно, смутился и въ ту же минуту исчезъ куда-то.
У Невѣжина невольно мелькнуло подозрѣніе.
— Пропустите, господа, пропустите пожалуйста!
Толпа разступилась, пропуская полиціймейстера, за которымъ молодцовато шелъ Ржевскій-Пряникъ, то и дѣло прикладывая пальцы къ козырьку фуражки, въ отвѣтъ на поклоны и сниманіе шапокъ.
Старикъ былъ взволнованъ.
— Чтобъ были розысканы эти изверги! вдругъ крикнулъ онъ, видимо для успокоенія толпы, обращаясь къ слѣдовавшему за нимъ частному приставу.
Тотъ почтительно наклонилъ голову.
— Злодѣи, мерзавцы!.. сердито повторилъ онъ.
— Повѣсить ихъ мало! раздалось въ толпѣ.
Его превосходительство повернулъ голову и, увидавъ Невѣжина, пріостановился.
— Пойдемте вмѣстѣ… Хотите?
Невѣжинъ охотно согласился.
Вслѣдъ за старикомъ онъ вошелъ въ калитку, оттуда они подошли къ раскрытому крыльцу, у котораго стоялъ еще кипѣвшій самоваръ. По передъ входомъ на крыльцо всѣ остановились. Въ сѣняхъ лежалъ еще теплый трупъ стараго человѣка съ окровавленной головой и съ тусклымъ взглядомъ выкатившихся глазъ, полныхъ, казалось, застывшаго ужаса. Около валялся окровавленный ломъ.
— Это самъ хозяинъ!.. проговорилъ полиціймейстеръ, невольно понижая голосъ.
Вошли въ комнату, небольшую, чистенькую, среди которой стоялъ столъ съ приготовленнымъ чайнымъ приборомъ, и снова всѣ остановились. У самаго стола лежала полуодѣтая старая женщина, въ капотѣ, залитомъ кровью. Рядомъ, въ маленькой темной комнаткѣ, освѣщенной однимъ окномъ, зрѣлище было еще ужаснѣе: два дѣтскіе трупа лежали середи комнаты, а въ темномъ углу, за печкой, еще трупъ — молодой женщины въ сарафанѣ… И среди тишины, царившей въ дѣтской, словно бы для контраста, весело заливалась канарейка въ клѣткѣ.
У Невѣжина кружилась голова отъ этого вида труповъ и крови, и онъ былъ доволенъ, когда всѣ вошли въ третью комнату, гдѣ были живые люди. Его превосходительство молча поздоровался съ прокуроромъ, слѣдователемъ и врачами и приблизился къ кровати, на которой лежала дѣвочка лѣтъ пятнадцати, издававшая по временамъ стоны.
— Будетъ ли она хоть жива? тихо спросилъ, отходя, старикъ
Докторъ безнадежно пожалъ плечами.
Въ эту минуту Невѣжинъ замѣтилъ, что дѣвочка раскрыла глаза, уставилась на него, и, припоминая, казалось, что-то вдругъ протянула впередъ руки и громко вскрикнула, полнымъ мольбы и ужаса голосомъ:
— Не убивайте… не убивайте меня!
Доктора подошли къ ней. Подбѣжалъ и частный приставъ, пришедшій съ генераломъ, все время зорко и напряженно всматривавшійся во все и что-то записывавшій въ записную книжку.
— Кого вы боитесь? спросилъ онъ…
— Этого… чернаго… съ большой бородой… Ахъ!..
И съ этими словами дѣвочка снова потеряла сознаніе.
— Напрасно вы безпокоите больную! замѣтилъ съ неудовольствіемъ одинъ изъ врачей.
Но молодой частный приставъ въ отвѣтъ значительно усмѣхнулся и передалъ слѣдователю слова больной.
Слѣдователь, толстый, приземистый господинъ, видимо растерянный, между тѣмъ, вмѣстѣ съ другимъ полицейскимъ чиновникомъ составлялъ протоколъ осмотра. Его сонное, одутловатое лицо, свидѣтельствовавшее о любви къ кутежамъ, не внушало особеннаго довѣрія къ его способностямъ слѣдователя. Растерянность и неумѣлость такъ и бросались въ глаза. Невѣжинъ сразу догадался, что среди всѣхъ этихъ господъ нѣтъ ни одного опытнаго въ розыскахъ человѣка, и только развѣ вотъ этотъ молодой, юркій частный приставъ еще можетъ что-нибудь сдѣлать. Не даромъ онъ пользовался репутаціей хорошаго сыщика.
Отдавъ приказаніе перевезти сильно израненую дѣвочку въ больницу, его превосходительство вышелъ на дворъ, сопровождаемый всѣми чинами.
— Срамъ… срамъ! проговорилъ старикъ. — Полиція совсѣмъ распущена… Среди бѣла дня, и такое ужасное преступленіе!
Полиціймейстеръ угрюмо молчалъ.
— Непремѣнно надо найти убійцъ… Непремѣнно… Г. Спасскій! обратился его превосходительство къ молодому частному приставу. — Я на васъ надѣюсь… Если вы отыщете мнѣ убійцъ… я съумѣю наградить васъ! прибавилъ, понижая голосъ, старикъ. — Надобно немедленно начать розыски. Сѣдлано распоряженіе?
— Сейчасъ будетъ сдѣлано! отвѣтилъ полиціннейстеръ.
— Сейчасъ будетъ сдѣлано! передразнилъ его превосходительство. Это чортъ знаетъ, что такое… Немедленно же начните!.. Поручите это г. Спасскому.
— Въ такомъ случаѣ, я попрошу позволенія черезъ два часа уѣхать…
— Уѣхать? Вы думаете — убійцы уже бѣжали?
— Точно такъ-съ.
— Что жъ, съ Богомъ… И помните, что я вамъ сказалъ… Если поиски ваши увѣнчаются успѣхомъ, то…
Онъ не докончилъ рѣчи и, обратившись къ Невѣжину, тихо замѣтилъ по-французски:
— Вотъ интересное путешествіе… Хотите ѣхать съ Спасскимъ?
— Съ большимъ удовольствіемъ.
— Хотите взять г. Невѣжына? Онъ вамъ не помѣшаетъ?
— Очень буду радъ! промолвилъ Спасскій и прибавилъ: черезъ два часа я заѣду за г. Невѣжинымъ…
Въ одиннадцать часовъ утра къ квартирѣ Невѣжина подъѣхала телѣга, и въ ней сидѣлъ одѣтый въ штатское платье человѣкъ, въ которомъ Невѣжинъ только послѣ объясненія узналъ частнаго пристава Спасскаго.
II.
править— Надолго мы ѣдемъ? спросилъ Невѣжинъ. когда телѣга покатилась.
Спутникъ его неопредѣленно пожалъ плечами.
— Это знаетъ? Иногда эти поѣздки затягиваются… Въ прошломъ году, напримѣръ, я гнался за однимъ артистомъ цѣлыхъ двѣ недѣли…
— И поймали?
— Поймалъ! самодовольно отвѣчалъ Спасскій. — Теперь, впрочемъ, все будетъ зависѣть отъ того: вѣрны ли мои подозрѣнія или нѣтъ?.. Если вѣрны — сегодня же къ ночи нагонимъ молодца, который легко могъ орудовать этимъ убійствомъ…
— По почему вы думаете, что убійца непремѣнно бѣжалъ изъ города? разспрашивалъ Невѣжинъ.
— Показаніе дѣвочки навело меня на мысль объ одномъ очень ловкомъ негодяѣ, который ужъ нѣсколько разъ вывертывался изъ разныхъ дѣлъ… Ну, а затѣмъ эти два часа не прошли даромъ. Я навелъ справки но всѣмъ дворамъ, откуда можно достать лошадей, и оказалось, что примѣрно черезъ четверть часа послѣ убійства выѣхалъ человѣкъ, очень похожій по признакамъ на того самаго, кого я подозрѣваю.
— И вы имѣете свѣдѣнія — куда онъ поѣхалъ?
— Если бы имѣлъ, дѣло было бы очень просто! усмѣхнулся приставъ. — То-то нѣтъ…
— Почему же мы ѣдемъ въ эту сторону, а не въ противоположную, напримѣръ? спрашивалъ Невѣжинъ, заинтересованный разсказомъ.
— Такъ, по нѣкоторымъ соображеніямъ, предполагаю, куда онъ долженъ направиться… Впрочемъ, и по другимъ дорогамъ послана погоня…
— И вы надѣетесь на успѣхъ?
— Это, батюшка, трудно сказать… Въ этихъ дѣлахъ, какъ и во всякихъ, счастіе много значитъ… Только звѣрь, за которымъ мы ѣдемъ, очень крупный и опасный… Врасплохъ его не поймаешь… Того и гляди, слѣдъ замететъ и во всякомъ случаѣ легко въ руки не дастся… Револьверъ, конечно, вы взяли съ собой?
— Взялъ, а что? Развѣ можетъ понадобиться!
— Такъ, на всякій случай… Всяко бываетъ! загадочно проговорилъ приставъ.
Телѣга между тѣмъ выѣхала за городъ.
— Ну, теперь валяй во всю! крикнулъ Спасскій ямщику. — А вы хорошенько держитесь, Евгеній Алексѣевичъ, а то и вывалиться легко.
Ямщикъ гикнулъ, и лошади, прижавъ уши и вытянувшись, понеслись во всю прыть по широкой почтовой дорогѣ.
Черезъ часъ, отмахавши двадцать двѣ версты, тройка, еле дыша, остановилась у станціи.
— Что, не случалось такъ ѣзжать? спрашивалъ Спасскій. Устали?
— Нѣтъ, ничего.
Они вошли на станцію. Спасскій о чемъ-то сталъ шептаться съ смотрителемъ. Черезъ пять минутъ лошади были готовы.
— Ну что… какія вѣсти? спросилъ Невѣжинъ.
— Проѣхалъ! отвѣчалъ Спасскій.
И на его лицѣ играла та радостная улыбка, которая бываетъ у охотниковъ, напавшихъ на слѣдъ звѣря.
— Онъ былъ, значитъ, здѣсь, на станціи?
— Нашли дурака! Онъ перемѣнилъ лошадей въ деревнѣ, въ трехъ верстахъ, и очень торопился, какъ сообщаютъ агенты.
— Какіе агенты?
— Да полицейскіе, двое здоровенныхъ парней. Они впереди насъ ѣдутъ. А вы думали, что мы только вдвоемъ съ вами отправились на охоту? Благодарю покорно! Я еще пожить въ свое удовольствіе желаю! засмѣялся Спасскій.
Телега опять понеслась. Еще станція, другая. Вездѣ свѣдѣнія были однѣ и тѣ же — «проѣхалъ».
На третьей станціи путешественники сдѣлали передышку — закусили.
— А скверная ваша служба! замѣтилъ Невѣжинъ, поглядывая на своего спутника, торопливо закусывавшаго послѣ рюмки водки.
— Д-д-д-а… Нельзя сказать, чтобы пріятная!.. философски замѣтилъ частный приставъ, — Угодно будетъ по второй? промолвилъ онъ, наливая рюмки. — Водка порядочная!
— И, главное, за эту каторгу гроши платятъ! заговорилъ онъ, прожевывая кусокъ сыра. Всѣ это знаютъ и всѣ насъ ругаютъ за то, что мы изыскиваемъ дополнительныя средства для приличнаго существованія… Прикажете еще?
Невѣжинъ, однако, отъ третьей рюмки отказался.
— Мы здѣсь, въ Сибири, имѣемъ репутацію, такъ сказать, классическихъ воровъ! съ веселымъ смѣхомъ прибавилъ Спасскій.
— Но эта репутація, конечно, преувеличенная? деликатно подалъ реплику Невѣжинъ.
— Ну… лгать не стану. Гдѣ можно бдагородно взять, беремъ… Понимаете ли: благородно… Этакъ сорвать съ какого-нибудь толстомордаго купчины или жида… Вѣдь и они рвутъ?.. Или, напримѣръ, пріобрѣсти какой-нибудь предметъ необходимости или роскоши за пятерьшо… Это мы любимъ…
— Что это значитъ, за пятерьню?
— А это значитъ, на чиновническомъ жаргонѣ, за пожатіе руки… Ха-ха-ха!.. Но опять-таки повторяю: благородно… Однако, время-то не терпитъ… Ѣдемъ, Евгеній Алексѣевичъ… Надѣюсь — разговоръ нашъ имѣетъ чисто конфиденціальный характеръ? прибавилъ неожиданно Спасскій.
— Въ этомъ могли бы не сомнѣваться!..
— То-то я и говорю съ вами откровенно, какъ съ порядочнымъ человѣкомъ… Спроси меня, впрочемъ, самъ его превосходительство, я бы и ему тоже сказалъ… Да и кто этого не знаетъ! прибавилъ Спасскій. — Бѣда только въ томъ, что многіе неблагородно берутъ…
— То-есть, какъ это неблагородно?
— Вымогаетъ, пристаетъ или сорветъ, да ничего не сдѣлаетъ… Но моему, это вовсе ужъ неблагородно!.. пояснилъ, садясь въ телѣгу, Спасскій.
Стемнѣло, когда телѣга подъѣхала къ четвертой станціи Едва наши путешественники выскочили изъ телѣги, какъ къ Спасскому подошелъ одинъ изъ «агентовъ», высокій, молодцоватый парень, и сталъ о чемъ-то докладывать.
Невѣжинъ увидѣлъ, что лицо пристава озарилось улыбкой. Онъ отдалъ полицейскому какое-то распоряженіе и, когда тотъ ушелъ, сказалъ Невѣжину:
— Ну, кажется, накроемъ голубчика. Онъ долженъ ночевать въ заимкѣ, верстахъ въ пятнадцати отсюда. Глухое мѣсто… Тамъ одинъ старый поселюга живетъ. Притонъ настоящій содержитъ. Я велѣлъ еще двухъ мужиковъ на подмогу взять, и затѣмъ отправимся.
— А развѣ опасно, что вы принимаете такія предосторожности?
— А чертъ ихъ знаетъ, на кого тамъ нарвемся!
Черезъ четверть часа, послѣ того, какъ напились чаю, три тройки, одна за другой, тронулись въ путь и, проѣхавъ версты три по большой дорогѣ, свернули въ сторону. Дорога шла лѣсомъ. Ночь выдалась, что называется, воробьиная, ни эти не видать, и лошади тихо подвигались впередъ среди безмолвія непроницаемаго мрака. Колокольчики были подвязаны.
Всѣ хранили молчаніе. Такъ проѣхали часъ. Время, казалось Невѣжину, тянулось необыкновенно долго.
— Что, скоро заимка? спросилъ онъ.
— Теперь вѣрно скоро! тихо и нервно отвѣтилъ Спасскій и сталъ закуривать папироску.
При свѣтѣ спички Невѣжинъ замѣтилъ, что спутникъ его взволнованъ. И самъ онъ былъ въ нервномъ напряженномъ состояніи.
Наконецъ, впереди мелькнулъ слабый огонекъ. По приказанію Спасскаго, тройки остановились.
Это и есть заимка, вполголоса сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
Всѣ вышли изъ телѣгъ и тихо, одинъ за другимъ, пошли по направленію мигавшаго огонька, въ глубокомъ молчаніи. Телѣги остались сзади.
Когда, среди безмолвія ночи, вдругъ невдалекѣ тявкнула собака, затѣмъ другая, третья, и огонекъ вдругъ исчезъ, Невѣжина охватило то безотчетное чувство страха и волненія, которое испытываютъ люди въ ожиданіи неизвѣстной опасности.
XVIII.
правитьСобаки стали заливаться сильнѣй. Слышно было, что вблизи фыркаютъ лошади, но какъ ни напрягалъ Невѣжинъ зрѣнія, а жилья не видалъ.
— Стучаться, что ли, ваше благородіе? раздался тихій голосъ передового.
— Подожди… Вы здѣсь, Евгеній Алексѣичъ? спросилъ Спасскій.
— Здѣсь…
— А задніе?
— Всѣ здѣсь! отвѣчалъ чей-то голосъ сзади Невѣжина.
— Стучись! разрѣшилъ Спасскій… Имѣйте револьверъ наготовѣ, шеппулъ онъ.
Невѣжинъ и безъ предупрежденія нервно сжималъ въ карманѣ пальто ручку револьвера.
Раздался стукъ въ ворота. Никто не выходилъ. Только собаки бѣшено лаяли. Наконецъ, послышались шаги, и чей-то голосъ безпокойно спросилъ:
— Кто тутъ?
— Прохожіе… Пусти переночевать, Макарычъ! отвѣчалъ Спасскій измѣненнымъ голосомъ.
— Сколько васъ?
— Двое, двое, Макарычъ… Изъ Вяткиной пробираемся.
Ворота открылись. У воротъ, съ фонаремъ въ рукахъ, стоялъ какой-то человѣкъ. Невѣжинъ успѣлъ разглядѣть въ немъ высокаго старика.
— Здорово, Макарычъ! заговорилъ Спасскій своимъ голосомъ, быстро подходя къ старику. — Принимай, братъ, гостей… Много ихъ.
И всѣ шесть человѣкъ очутились на дворѣ.
— Да вы кто такіе будете? тревожно спросилъ старикъ.
— Не узналъ, что ли?.. Ну-ка посмотри хорошенько.
Невѣжинъ видѣлъ, какъ сразу передернулось лицо старика, когда онъ, поднявъ фонарь, увидалъ Спасскаго… Но, видимо стараясь казаться спокойнымъ, онъ поклонился и съ напускнымъ спокойствіемъ проговорилъ:
— Чуть, было, не обознался, ваше благородіе… Милости просимъ…
— Ну, Макарычъ, теперь, братъ, сказывай: кто да кто у тебя?..
— Да проѣзжій одинъ, ваше благородіе…
— Проѣзжій… Заблудился, видно? Мы за нимъ-то и пріѣхали къ тебѣ въ гости… Веди-ка къ нему!.. Да смотри, Макарычъ, безъ баловства!.. строго прибавилъ Спасскій… Насъ, видишь ли, сколько.
Макарычъ бросилъ безпокойный взглядъ изъ-подъ сѣдыхъ нависшихъ бровей на своихъ, видимо нежданныхъ, гостей, и, не говоря ни слова, пошелъ впередъ.
Черезъ минуту всѣ вошли въ небольшую комнату.
— Здѣсь! прошепталъ Макарычъ, указывая на дверь.
— Одинъ?..
— Одинъ! Спитъ, должно быть…
— А вотъ мы его побудимъ!.. Иди-ка впередъ, Макарычъ!
И съ этими словами, вслѣдъ за старикомъ, въ двери вошли Спасскій и Невѣжинъ.
На кровати, въ углу комнаты, лежала чья-то мужская фигура. При свѣтѣ огня, Невѣжинъ, къ удивленію своему, увидалъ знакомое лицо Келассури.
— Его-то намъ и нужно! весело проговорилъ Спасскій.
Въ эту минуту Келассури проснулся и соннымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ глядѣлъ на стоявшихъ передъ нимъ людей. Но вдругъ его лицо, смуглое, заросшее бородой, съ загнутымъ какъ у хищной птицы, армянскимъ носомъ, исказилось выраженіемъ ужаса. Зрачки глазъ расширились; губы вздрагивали. Еще секунда, и онъ, полуодѣтый, присѣлъ на кровати, озираясь вокругъ съ видомъ звѣря, застигнутаго врасплохъ. Ловкимъ движеніемъ руки онъ незамѣтно досталъ изъ-подъ подушки револьверъ и нервно сжималъ его въ своей волосатой рукѣ.
Невѣжинъ наблюдалъ за нимъ. Онъ видѣлъ, какъ мрачно блистали его большіе темные глаза, острые и горячіе, какъ быстро ощущеніе страха, злобы и отчаянія отражались на этомъ сухомъ мускулистомъ, напряженномъ и сосредоточенномъ лицѣ, какъ напрягались жилы на его низкомъ, сморщенномъ лбѣ, покрытомъ каплями пота… Казалось, этотъ человѣкъ не пришелъ ни къ какому рѣшенію. Такъ прошла еще секунда, другая — и рѣшеніе, очевидно, было принято. Лицо Келасури застыло въ выраженіи спокойнаго изумленія.
— Чуть, было, не напугали меня! проговорилъ онъ сдержаннымъ спокойнымъ тономъ, пряча револьверъ и вопросительно глядя на Спасскаго.
Тотъ еще наканунѣ снова преобразился въ полицейскаго чиновника, и Келассури отлично его узналъ.
— Совершенно напрасно, г. Келасури! отвѣчалъ самымъ добродушнымъ тономъ Спасскій, и неожиданнымъ движеніемъ досталъ изъ-подъ подушки револьверъ. — Долго ли до грѣха, съ перепугу! Лучше его спрячемъ! прибавилъ онъ, опуская револьверъ въ карманъ.
Келасури еще съ большимъ удивленіемъ взглянулъ на Спасскаго, повидимому недоумѣвая.
— А я, вотъ, къ вамъ маленькое дѣльце имѣю! продолжалъ Спасскій.
— Ко мнѣ? переспросилъ, все еще удивляясь, Келасури.
— Да, такъ, кое-какія свѣдѣнія нужно собрать… Такъ ужъ вы соблаговолите одѣться… Не стѣсняйтесь пожалуйста…
Когда Келасури одѣвался, Спасскій не спускалъ съ него глазъ, слѣдя за каждымъ его движеніемъ.
— Я къ вашимъ услугамъ… Что вамъ угодно? спросилъ, одѣвшись, Келасури.
На немъ былъ хорошо сшитый городской костюмъ.
— Ты бы, Макарычъ, вышелъ пока… Эй! Степановъ… Займи-ка Макарыча… Да чтобы онъ какъ-нибудь того… грѣхомъ не убѣжалъ… Понимаешь? прибавилъ Спасскій, отдавая приказаніе вошедшему полицейскому… Садитесь-ка, г. Келассури, и не будьте пожалуйста на насъ въ претензіи, что мы васъ побезпокоили… Сами понимаете, служба ужъ такая…
Келасури пожалъ только плечами и не проронилъ слова.
— Ну-съ, такъ вотъ дѣльце какое… Скажите пожалуй, давно ли вы изъ Жиганска?..
— Вчера…
— Такъ-съ… Въ которомъ часу изволили выѣхать?…
— А право, не помню хорошо… Знаю, что рано… часу этакъ въ шестомъ… А почему васъ это такъ интересуетъ?..
— Сейчасъ скажу… Прежде только объясните: сюда какъ вы попали?
— Да, полагаю, такъ же, какъ и вы… Сбился съ дороги…
— Сбились съ дороги?.. Такъ, такъ-съ… А выѣхали въ шестомъ часу?… какъ бы въ раздумьѣ протянулъ Спасскій, видимо доставляя себѣ удовольствіе тянуть эту прелюдію допроса. Значитъ, объ убійствѣ въ Жиганскѣ не слыхали?
— А развѣ случилось убійство? такъ спокойно переспросилъ Келасури, что Невѣжинъ готовъ былъ въ эту минуту думать, что Спасскій ошибается, подозрѣвая этого человѣка.
— Какъ же, пять человѣкъ убито… Но только дѣвочка-то жива, г. Келасури! неожиданно прибавилъ Спасскій, глядя прямо въ глаза Келасури.
Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его лицѣ. Онъ только презрительно поджалъ губы и, усмѣхнувшись, промолвилъ:
— Ужъ не меня ли вы подозрѣваете?..
— То-то васъ, г. Келассури. Нечего передъ вами играть комедію… Вы, слава Богу, человѣкъ умный и сами, я думаю, догадались… Кстати, что это у васъ за шрамъ?.. вновь неожиданно спросилъ Спасскій, указывая пальцемъ на свѣжую, довольно большую царапину, подъ самымъ глазомъ… Вѣрно ушиблись?..
— Ушибся! смѣясь отвѣтилъ Келассури… А вѣдь вы, г. Спасскій, напрасно прикатили за мной, ей-богу напрасно… Конечно, это ваше дѣло, а все-таки… напрасно… Я еще убійцей не бывалъ! проговорилъ онъ сухо и сдержанно, точноскрывая про себя обиду. Руки для этого слишкомъ чисты! брезгливо прибавилъ онъ, показывая свои небольшія мускулистыя руки…
— А все-таки я васъ арестую…
— Вижу, что такъ…
— И ужъ, извините, обыщу васъ…
— Сдѣлайте одолженіе…
Спасскій позвалъ полицейскаго и что-то шепнулъ ему. Невѣжинъ въ это время перехватилъ полный ненависти взглядъ Келасури, брошенный на Спасскаго.
— Не лучше ли, г. Келассури, безъ всякихъ этихъ миндальностей…. Снова сказалъ Спасскій.
— То-есть, какъ?
— Да такъ… Сознавайтесь… вѣдь это дьявольски смѣлое убійство — дѣло вашихъ рукъ?..
— Охота вамъ вздоръ говорить, г. Спасскій… А впрочемъ…
Какая-то мысль, очевидно, пробѣжала у него въ головѣ, и онъ вдругъ сказалъ:
— Попросите-ка этого господина выйти на минутку…
Невѣжинъ ушелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ Макарычъ и ямщикъ находились уже связанными.
Черезъ минуту Спасскій позвалъ Невѣжина.
— Сдѣлка не состоялась!.. Сейчасъ г. Келассури предлагалъ мнѣ пять тысячъ, если я его выпущу отсюда! весело говорилъ Спасскій.
— И не думалъ… Лжете вы! Предложи вамъ и тысячу, вы навѣрное бы выпустили! проговорилъ Келассури.
Вошли двое полицейскихъ и стали обыскивать Келассури. Ничего подозрительнаго не найдено было ни на немъ, ни въ его чемоданѣ.
Спасскій, видимо, начиналъ безпокоиться. Тѣмъ не менѣе онъ приказалъ связать Келассури, и когда это было сдѣлано, самъ Спасскій началъ обыскивать комнату. Обыскали весь домъ — и ничего не нашли. Тогда кто-то подалъ мысль осмотрѣть телѣгу.
Келассури вздрогнулъ.
Черезъ десять минутъ Спасскій возвратился сіяющій. Въ рукахъ у него была большая пачка денегъ и билетовъ.
— А вѣдь остроумно придумано… Какъ вы полагаете, гдѣ были деньги? обратился онъ къ Невѣжину.
— Гдѣ?
— Врублены въ бокъ телѣги… Откуда это у васъ столько денегъ, г. Келассури?
— А почему вы думаете, что это мои деньги? нагло переспросилъ тотъ…
— У слѣдователя вы вѣрно будете разговорчивѣе… Смотри въ оба за нимъ! строго проговорилъ Спасскій и, приставивъ къ Келассури двухъ полицейскихъ, онъ вышелъ въ сосѣднюю комнату и снялъ допросъ съ Макарыча и ямщика
Съ разсвѣтомъ три тройки ѣхали обратно, везя арестованныхъ. На одной изъ нихъ, между двухъ полицейскихъ, сидѣлъ Келассури съ наручниками. Спасскій былъ необыкновенно веселъ и всю дорогу болталъ безъ умолку, вспоминая нреяініе свои подвиги.
Къ вечеру пріѣхали въ Жиганскъ, и три арестанта были тотчасъ же заключены въ острогъ.
XIX.
правитьI.
правитьВечеромъ слѣдующаго дня назначенъ былъ дебютъ только что пріѣхавшей актрисы Панютиной, о талантѣ которой шла хвалебная молва. Говорили, что такой замѣчательной артистки въ Жиганскѣ еще не было, и пріѣздъ ея въ Сибирь, послѣ тріумфовъ на разныхъ сценахъ, объясняли какой-то романической исторіей. Въ мѣстномъ «Листкѣ» была напечатана ея біографія съ цѣлымъ букетомъ хвалебныхъ отзывовъ другихъ провинціальныхъ газетъ, и репортеръ, собиравшій эти свѣдѣнія и одаренный южной впечатлительностью, на всѣхъ перекресткахъ кричалъ о необыкновенной красотѣ и не менѣе необыкновенномъ умѣ «божественной примадонны», жалуясь, что редакція «Листка» значительно исказила доставленную имъ біографію, исключивъ самыя «горячія мѣста» изъ его впечатлѣній при знакомствѣ съ артисткой. Наконецъ, самъ Ржевскій-Пряникъ, старый театралъ, провелшій свою молодость среди актрисъ и понимавшій толкъ въ сценическомъ искусствѣ, — усердно пропагандировалъ Панютину, которую раньше видѣлъ на клубныхъ сценахъ Петербурга, и, съ обычной своей экспансивностью, всѣмъ рекомендовалъ итти посмотрѣть замѣчательную актрису, при чемъ многимъ конфиденціально прибавлялъ, щуря свои маленькіе глазки, какъ котъ, которому -чешутъ за ухомъ, что Панютина прехорошенькая, препикантная женщина…
Къ восьми часамъ вечера маленькій жиганскій театръ, обыкновенно пустой, былъ полонъ. Представители болѣе виднаго чиновничества, богатаго купечества, инженеры, военные, учителя и, наконецъ, знаменитости разныхъ уголовныхъ процессовъ — «бубновые тузы» на покоѣ, — словомъ «весь Жиганскъ» былъ налицо. Дамы, наполнявшія ложи, особенно щеголяли сегодня своими костюмами, а купеческія жены и брилліантами. Мужчины принарядились и имѣли праздничный видъ; восторженный репортеръ поминутно выбѣгалъ изъ залы и озабоченно сіялъ, точно самъ онъ до нѣкоторой степени былъ виновникомъ этого торжества.
У рампы толпилась кучка молодыхъ людей изъ мѣстныхъ франтовъ, среди которыхъ обращалъ на себя вниманіе высокій, бѣлокурый господинъ, принимавшій различныя позы съ напускнымъ видомъ небрежнаго равнодушія. Онъ то вытягивался, то наклонялся впередъ, напоминая собой дрессированнаго жеребца, выведеннаго для гонки на кордѣ. Тутъ же, серьезный и сосредоточенный, съ внушительнымъ видомъ человѣка, сознающаго бремя предстоящихъ обязанностей, стоялъ и рецензентъ «Листка» — гроза бѣдныхъ артистовъ, давно уже собиравшихся «проучить» строгаго зоила, не дававшаго пощады.
Оркестръ, способный привести въ бѣшенство даже самаго нетребовательнаго слушателя, только что окончилъ какое-то «морсо» и собирался вновь терзать уши, когда въ крайней ложѣ, минутъ за пять до восьми часовъ, появилась представительная фигура ея превосходительства, сопровождаемая бодрящимся и видимо веселымъ старикомъ-супругомъ. Вслѣдъ затѣмъ въ залу вошелъ, молодцовато потряхивая бедрами и привѣтливо пожимая знакомымъ руки, полиціймейстеръ. Онъ былъ въ духѣ и, весело улыбаясь, тотчасъ же сообщилъ новость, что только что пойманъ и другой подозрѣваемый участшикъ убійства. «Теперь Келассури заговоритъ!» таинственно прибавлялъ онъ, подмигивая глазомъ и поглядывая по временамъ на губернаторскую ложу.
Марья Петровна сегодня была особенно эффектна въ своемъ темно-вишневомъ бархатибмъ платьѣ, отдѣланномъ кружевами, съ букетикомъ бѣлыхъ розъ у груди. Испанская кружевная косынка, наброшенная на голову, не закрывала ея блестящихъ черныхъ волосъ, гладко зачесанныхъ назадъ, что значительно моложавило ея красивое, свѣжее, горѣвшее парижскими румянами, лицо, а прелестно подведенные глаза искрились огонькомъ… Презрительно щурясь, она лѣниво обводила глазами публику ложъ и партера, отвѣчая чуть замѣтными. кивками на почтительные поклоны, какъ вдругъ съ лица ея исчезла улыбка, и она быстрымъ движеніемъ взяла съ барьера бинокль и навела его въ задніе ряды креселъ.
— Однако, я ожидала, что у твоего Невѣжина лучшій вкусъ! проговорила Марья Петровна слегка вибрирующимъ отъ волненія голосомъ, обращаясь къ мужу.
— А что?.. Чѣмъ ты, Marie, не довольна Невѣжинымъ? засуетился старикъ, нѣсколько удивленный, что жена, которая, казалось, такъ расположена была къ молодому человѣку, теперь употребила выраженіе: «твой Невѣжинъ?»
— Эта его пассія… пріѣхавшая курсистка, совсѣмъ не привлекательна, протянула Марья Петровна, презрительно сжавъ губы. — Вѣрно это она, рядомъ съ нимъ, въ костюмѣ кающейся грѣшницы? насмѣшливо прибавила она, кивнувъ головой на партеръ.
Василій Андреевичъ навелъ бинокль и смотрѣлъ на Зинаиду Николаевну едва ли не долѣе, чѣмъ бы слѣдовало для подачи своего мнѣнія, на этотъ разъ положительно несогласнаго съ мнѣніемъ супруги. Онъ, напротивъ, нашелъ, что эта дѣвушка необыкновенна привлекательна и изящна въ своемъ скромномъ черномъ костюмѣ, — но не желая портить себѣ вечера, обѣщающаго удовольствіе, дипломатически проговорилъ, окончивъ осмотръ:
— Ничего особеннаго, конечно, но…
— Но что?
— Но все-таки… недурна! прибавилъ онъ, не рѣшаясь слишкомъ погрѣшить противъ истины.
— Удивляюсь, какъ ты, знатокъ красоты, подчеркнула она ядовито, — не видишь въ этой дѣвушкѣ чего-то вульгарнаго…
А этотъ носъ, губы!.. И, наконецъ, она и не молода..Впрочемъ, теперь для тебя, кажется, всякая юбка недурна! прибавила Марья Петровна съ презрительной усмѣшкой, стараясь подавить закипавшее раздраженіе…
— Ты вѣрно, Marie, ее худо разсмотрѣла! оправдывался Василій Андреевичъ. Конечно, въ ней есть что-то вульгарное — не спорю, ты права, — но черты лица…
Но Марья Петровна не слушала и снова навела бинокль, терзаемая неодолимымъ желаніемъ еще разъ взглянуть на дѣвушку, благодаря которой она была жестоко оскорблена Невѣжинымъ.
«Такъ вотъ она, эта виновница!» думала Марья Петровна, жадно впиваясь глазами въ Зинаиду Николаевну.
И глухая ненависть все болѣе и болѣе разгоралась въ сердцѣ отставной красавицы при видѣ Зинаиды Николаевны, которая сидѣла рядомъ съ этимъ красивымъ Невѣжинымъ, видимо счастливымъ и сіяющимъ, не перестававшимъ о чемъ-то разговаривать съ своей сосѣдкой и, казалось, забывшимъ обо всемъ на свѣтѣ.
— Ну что… Остаешься ты при прежнемъ мнѣніи, Marie? добродушно спросилъ ничего не подозрѣвавшій супругъ.
— Пожалуй, ты правъ, Basile. Теперь я лучше разсмотрѣла… Эта… особа не такъ дурна! тихо, совсѣмъ тихо, едва сдерживая волненіе, проговорила Марья Петровна самымъ ласковымъ тономъ.
И Василій Андреевичъ, давно не помнившій, чтобы жена въ чемъ-нибудь съ нимъ соглашалась, не безъ радостнаго удивленія услышалъ ея ласковый, даже нѣжный, голосъ и, взглянувъ на жену, слегка поблѣднѣвшую, но улыбающуюся, съ блестящими глазами и горделиво поднятой головой, — сказалъ съ рыцарской любезностью:
— Зато-ти, Marie, сегодня необыкновенно авантажна!
— Ты находишь? усмѣхнулась Марья Петровна. — Однако, сейчасъ начинаютъ! Посмотримъ, какова твоя хваленая Панютина! любезно прибавила эта актриса зрительница и повернулась къ сценѣ, когда, среди внезапно наступившей тишины, взвился занавѣсъ.
II.
правитьШла пьеса мало извѣстнаго драматурга, пьеса, не отличающаяся большими достоинствами, но съ недурно намѣченными двумя-тремя характерами, дающими благодарный матеріалъ для игры. Особенно удачна была главная женская роль, исполнявшаяся дебютанткой.
Панютина показала себя не заурядной актрисой. Высокая, статная, съ выразительными чертами лица, съ чуднымъ голосомъ, способнымъ выражать разнообразные оттѣнки, она съ перваго же акта приковала вниманіе зрителя. И глядя на эту властную, энергичную молодую женщину, каждое слово которой выдавало скрытую ненависть къ старому, суровому богачу-мужу, зритель чувствовалъ, что съ подобной женщиной шутить нельзя, что разъ ею овладѣетъ страсть, она охватываетъ ее всю, и горе тѣмъ, кто стоитъ на пути. Съ перваго же дѣйствія было видно, что безхарактерный, слабый молодой человѣкъ, влюбившійся въ нее, станетъ ея жертвой, если только и она полюбитъ его. Но она еще словно въ раздумьѣ, и какъ бы сама боится рокового чувства. Ей, Ьидимо, и нравится этотъ красивый, слащавый, восторженный юноша и въ то же время она его слегка презираетъ, понимая всю слабость и ординарность его натуры. Но страсть заразительна, и когда въ концѣ перваго акта юноша въ пламенныхъ рѣчахъ говоритъ ей о своей любви, во всемъ лицѣ ея, во всей фигурѣ чувствуется внутренняя борьба и, наконецъ, она такъ холодно и жестко смѣется, стараясь этимъ смѣхомъ скрыть овладѣвшее ею волненіе, что зрители притаили дыханіе, съ тяжелымъ чувствомъ, точно въ ожиданіи надвигавшейся грозы.
«Уйдетъ ли этотъ влюбленный юноша, послѣ такого оскорбительнаго смѣха, но добру по здорову?» невольно проносилось въ головѣ у каждаго.
Но юноша, по примѣру всѣхъ слащавыхъ юношей, не только не понялъ опасности и не ушелъ послѣ этого презрительнаго смѣха, но въ новомъ монологѣ сталъ изливать свои чувства и просить какъ милости — не гнать его, позволить ему хоть изрѣдка ее видѣть… словомъ, повторилъ все то, что неизмѣнно повторяется въ такихъ случаяхъ съ сотворенія міра.
И она слушала, слушала, и эта любовная музыка рѣчей опьяняла ее.
Зритель чувствовалъ, что гроза надвигается ближе и ближе, когда артистка вдругъ проговорила шепотомъ суровымъ и въ то же время полнымъ страсти: «Любить меня не забава… Можете ли вы такъ любить?»
Юноша, конечно, обѣщаетъ, не понимая, что онъ обѣщаетъ, и когда артистка со словами, полными рокового значенія: — «смотри же, я тебя предупредила,!», вся трепещущая, счастливая, замирающая отъ страсти, бросается къ нему на шею, — весь театръ дрогнулъ отъ рукоплесканій, и вызовамъ послѣ перваго акта не было конца.
— Что, какова, какова Панютина? восторженно говорилъ Ржевскій-Пряникъ, обращаясь къ женѣ.
Но Марья Петровна даже не удостоила отвѣтомъ мужа, который, искоса взглянувъ на жену, немедленно исчезъ изъ ложи, чтобы пойти за кулисы и поздравить артистку съ огромнымъ успѣхомъ.
Марьѣ Петровнѣ было не до разговоровъ. Она вся находилась подъ обаяніемъ игры и невольно отожествляла себя съ героиней пьесы. Ей хотѣлось, по крайней мѣрѣ, походить на нее и думать, что положеніе ея сходно. И она несчастлива съ мужемъ — правда, онъ не суровый тиранъ пьесы, но отъ этого вѣдь не легче! И она хочетъ любви и счастья, которое уже, было, началось, еслибъ не эта… Злоба и жажда страсти душили ее. Она въ эту минуту ненавидѣла Зинаиду Николаевну и Невѣжина со всей силой оскорбленнаго самолюбія и неудовлетвореннаго желанія. И обида принимала болѣе острый характеръ послѣ ѣого, какъ она видѣла ихъ вдвоемъ, счастливыхъ и радостныхъ, послѣ того, какъ она вновь вспоминала оскорбительное пренебреженіе, съ какимъ этотъ обласканный ею Невѣжинъ разорвалъ отношенія… И это въ благодарность за то, что она принесла ему въ жертву супружескій долгъ!.. думала Марья Петровна, доставляя себѣ удовольствіе иллюзіи — быть въ видѣ жертвы… Ничего подобнаго еще не случалось съ ней раньше… Она, положимъ, и преяіде увлекалась и даже не разъ приносила въ жертву любви супружескій долгъ, но всегда она бросала любовниковъ, а не они ее! подумала Марья Петровна, припоминая длинный рядъ прежнихъ своихъ увлеченій…
Невольно взглянула она въ партеръ, но тѣхъ, кого она искала, не было. Вмѣсто нихъ, она встрѣтила пристальный взглядъ Сикорскаго, давно уже незамѣтно наблюдавшаго за ней. Въ отвѣтъ на его низкій почтительный поклонъ, она легкимъ движеніемъ головы подозвала его и, поднявшись съ мѣста, вышла въ корридоръ.
— Извините, Михаилъ Яковлевичъ, что безпокою васъ… Василій Андреевичъ, вѣрно, за кулисами и мнѣ не къ кому обратиться. Принесите, пожалуйста, стаканъ воды… Здѣсь сегодня такая жара…
Чуткое ухо Сикорскаго уловило особенную любезность въ тонѣ голоса, а взглядъ его увидалъ самую милую и ласковую улыбку, какой давно не дарила Михаила Яковлевича недолюбливавшая его Марья Петровна.
«Не за водой ты меня, матушка, позвала!» подумалъ онъ и въ то же время спросилъ:
— Не позволите ли принести вамъ лимонаду?
— Нѣтъ, нѣтъ… воды.
Черезъ минуту онъ ужъ подавалъ воду и спрашивалъ:
— Какъ вамъ понравилась Панютина?
— Хороша.
— Всѣ отъ нея въ восторгѣ… Вотъ только Евгеній Алексѣичъ недостаточно ею восхищенъ…
— Ему она не нравится? съ самымъ равнодушнымъ видомъ усмѣхнулась Марья Петровна.
— То-то, не особенно… Да онъ и не смотрѣлъ на сцену!.. засмѣялся Сикорскій. — Онъ больше занятъ былъ своей сосѣдкой… Прехорошенькая барышня! какъ бы невзначай кинулъ Сикорскій, глядя съ самой невинной улыбкой на Марью Петровну.
— Въ самомъ дѣлѣ?.. Признаться, я не обратила особеннаго вниманія… Такъ, мелькомъ взглянула!.. отвѣтила Марья Петровна все тѣмъ же спокойнымъ тономъ.
Но голосъ ея слегка дрогнулъ, и гримаска пробѣжала по лицу.
— Сдается мнѣ, что нашъ молодой человѣкъ отъ этой барышни безъ ума…
— А она? вырвался нетерпѣливый вопросъ у Марьи Петровны.
— Она… О, тутъ цѣлая романическая исторія… Если позволите, я вамъ когда-нибудь разскажу, а теперь не смѣю безпокоить васъ разсказомъ… Сейчасъ начинаютъ!.. прибавилъ Сикорскій, наклоняя голову.
— Такъ пріѣзжайте послѣ спектакля разсказать эту исторію!.. Я люблю романическія исторіи! проговорила она съ искусственнымъ смѣхомъ…
— Это про какую исторію? подхватилъ Василій Андреевичъ, подходя къ нимъ веселый и сіяющій послѣ четверти часа, проведеннаго за кулисами за комплиментами Панютиной.
— Про одну пикантную исторійку, ваше превосходительство! проговорилъ Сикорскій, удаляясь съ почтительнымъ поклономъ.
Начался второй актъ. Съ появленіемъ Панютиной театръ затихъ. Всѣ взоры были устремлены на артистку, теперь счастливую женщину, наслаждающуюся взаимной любовью, мягкую и нѣжную, пока мужъ не узнаетъ о невѣрности жены и не грозитъ выгнать ее изъ дома, лишивъ наслѣдства. И только что началась сцена объясненія съ мужемъ, въ которой жена высказываетъ, что она его никогда не любила и что любитъ другого, причемъ, въ свою очередь, грозитъ мужу местью, если онъ посмѣетъ исполнить свои угрозы, — какъ въ двери боковой ложи вошелъ полнціймейстеръ и доложилъ, что только что получено извѣстіе о побѣгѣ Келассури изъ острога.
«Чортъ бы его побралъ!» подумалъ Василій Андреевичъ, выходя недовольный въ корридоръ, чтобъ сдѣлать нужныя распоряженія.
XX.
правитьПослѣ спектакля Сикорскій поѣхалъ къ Ржевскимъ-Пряникамъ и за чайнымъ столомъ разсказалъ обѣщанную романическую «исторійку», ожиданіе которой заставило Марью Петровну волноваться во все продолженіе спектакля. Разсказъ Сикорскаго, полный пикантныхъ подробностей, частью сообщенныхъ ему, частью вымышленныхъ имъ самимъ, произвелъ на влюбленную барыню сильное впечатлѣніе и окончательно убѣдилъ ее въ невозможности вернуть Невѣжина. Не смотря на умѣнье скрывать свои ощущенія, Марья Петровна все-таки не могла скрыть отъ проницательныхъ взоровъ такого опытнаго сердцевѣда, какъ Сикорскій, волненія, возбужденнаго въ ней разсказомъ. Сикорскій и раньше подозрѣвалъ, что потерей мѣста частнаго секретаря при Василіи Андреевичѣ онъ обязанъ его супругѣ, и что особенное покровительство, оказываемое «старикомъ» Невѣжину, было дѣломъ рукъ Марьи Петровны и, главнымъ образомъ, ея любовныхъ вожделѣній и разстроенныхъ нервовъ. Теперь онъ вполнѣ убѣдился, что «баба влюблена, какъ кошка» и втайнѣ ликовалъ, что Невѣжинъ оказался дуракомъ, уклонившись, повидимому, отъ чести успокаивать нервы опытной въ амурахъ перезрѣлой красавицы. Она не проститъ этого прекрасному Іосифу, лишившему ее такого удобнаго случая. Его шансы упадутъ, и влюбленная супруга теперь сама подастъ мужу мысль удалить молодого человѣка, — надо только взвинтить ее хорошенько!
Такъ думалъ Сикорскій и продолжалъ «взвинчивать», разсказывая не безъ патетическаго одушевленія перипетіи романической исторіи, окончившейся для Невѣжина ссылкой въ мѣста не столь отдаленныя.
— Не правда ли, любопытная исторійка? обратился онъ съ вопросомъ, взглядывая на Марью Петровну съ самымъ невиннымъ видомъ.
— Да… любопытная! проговорила задумчиво Марья Петровна.
— Какъ же, Михаилъ Яковлевичъ, вы раньше намъ не разсказали? упрекнулъ старикъ, очень любившій слушать всякіе пикантные разсказы.
— Я и самъ только что сегодня о ней узналъ.
— Откуда? съ живостью спросила Марья Петровна.
— О, изъ замыхъ достовѣрныхъ источниковъ! отвѣчалъ съ улыбкой Сикорскій. — Я получилъ письмо изъ Петербурга отъ брата, и онъ, между прочимъ, сообщилъ мнѣ то, что я имѣлъ честь разсказать вамъ.
Сикорскій умолчалъ только о томъ, что сообщеніе это было отвѣтомъ на его просьбу навести подробныя справки о дѣлѣ Невѣжина, и братъ его, присяжный повѣренный, написалъ ему о слухахъ, ходившихъ о дѣлѣ Невѣжина среди адвокатовъ.
— Во всякомъ случаѣ Невѣжинъ поступилъ по-рыцарски, скрывъ отъ суда имя дѣвушки… Не правда-ли, Marie?
Но «Marie» на этотъ разъ не только не приняла стороны молодого человѣка, а, напротивъ, рѣзко отнеслась къ нему. И жена Невѣжина, которую прежде она готова была считать виновницей семейной драмы, теперь нашла въ Марьѣ Петровнѣ неожиданно горячую защитницу.
«Несчастная страдалица! Сколько она перенесла изъ-за этого человѣка! Его поведеніе относительно жены возмутительно, безчеловѣчно! Жениться изъ-за денегъ… какая гадость! Не пощадить ея чувствъ!.. Признаться, она никакъ не ожидала, чтобы этотъ молодой человѣкъ… былъ такъ испорченъ!..»
— Но послушай, Marie… Вѣдь ты сама же не разъ говорила, что чувство свободно и что его купить нельзя!.. пробовалъ, было, возразить Василій Андреевичъ, удивляясь такой внезапной перемѣнѣ въ отношеніи къ Невѣжину. Ты прежде сама защищала молодого человѣка.
— Ну такъ что же?.. Я прежде не знала подробностей всей этой исторіи… Я думала, что жена подала поводъ къ разрыву…
— Она, говорятъ, была ревнива, какъ только можетъ быть ревнива отвергнутая женщина! вставилъ Сикорскій.
— И, вдобавокъ, дурна какъ смертный грѣхъ, прибавилъ Василій Андреевичъ, какъ бы въ доказательство, что эти двѣ причины вполнѣ уважительны для того, чтобы отнестись снисходительно къ Невѣжину.
— А кто жъ его заставилъ въ такомъ случаѣ жениться? рѣзко остановила мужа Марья Петровна.
— Мало ли какія бываютъ причины…
— Онъ запутался въ долгахъ! замѣтилъ Сикорскій.
— Разъ женился — неси свой крестъ! не безъ торжественности промолвила Марья Петровна и вздохнула. — Бракомъ шутить нельзя… Бракъ — это… это… таинство… Изъ-за какой-то студентки стрѣлять въ жену!.. Вотъ къ чему приводятъ всѣ эти нынѣшнія идеи! совершенно неожиданно выпалила генеральша, закипая все большимъ и большимъ раздраженіемъ… Нѣтъ, я положительно разочаровалась въ Невѣжинѣ… Сдѣлай это какой-нибудь нигилистъ, а то человѣкъ изъ хорошаго круга, съ хорошимъ воспитаніемъ… Несчастная жена брошена, а эта героиня не довольствуется тѣмъ, что осквернила семью, а еще ѣдетъ сюда за героемъ (подчеркнула она), чтобы открыто жить, по ихъ правиламъ, въ гражданскомъ бракѣ! Послѣ этого развѣ можно удивляться, что открытый развратъ вводится въ догму этими барышнями съ высшимъ образованіемъ! негодующе прибавила добродѣтельная жрица адюльтера.
— Но почему ты знаешь объ ихъ отношеніяхъ? робко замѣтилъ Василій Андреевичъ, возмущенный, что жена клевещетъ на совершенно незнакомую дѣвушку.
Марья Петровна сверкнула глазами и спросила:
— А зачѣмъ же она сюда пожаловала?
— Невѣжинъ говорилъ, что повидаться съ теткой…
— Повидаться съ теткой? И ты повѣрилъ? Очень умно придумано, но только совсѣмъ не убѣдительно… Она пріѣхала, чтобы броситься на шею этому великодушному молодому человѣку и сдѣлать изъ него такого же адепта нигилизма, какъ и она сама… Не даромъ она курсистка!..
— А вѣдь вы угадали, Марья Петровна! снова вставилъ Сикорскій, съ интересомъ наблюдавшій за результатомъ своей «исторійки». Я кое-что слышалъ о госпожѣ Степовой и знаю, что она изъ красныхъ барышень… Она ужъ удостоилась быть выгнанной изъ одной деревни, гдѣ, послѣ окончанія курса, была учительницей и гдѣ, конечно, пропагандировала идеи всеобщаго благополучія… Вѣроятно и здѣсь, на родинѣ, она, какъ горячая патріотка, будетъ пропагандировать идеи сибирскаго патріотизма и, чего добраго, обратитъ милѣйшаго Евгенія Алексѣевича въ мѣстнаго патріота… «Америка для американцевъ»… «Сибирь для сибиряковъ!»
И Сикорскій, этотъ старый Яго, засмѣялся своимъ беззвучнымъ смѣхомъ, посматривая на Василія Андреевича.
— Вотъ видишь ли? воскликнула Марья Петровна, довольная, что нашла союзника. — А ты… ты…
— Что я? оторопѣлъ бѣдняга Василій Андреевичъ, почувствовавшій, что готовится бурная сцена.
— А ты, по обыкновенію, готовъ защищать всякую смазливую рожицу и не видишь, что у тебя дѣлается! со злостью, хотя и безъ всякой послѣдовательности, прибавила Марья Петровна.
Сикорскій благоразумно откланялся, предоставивъ Василію Андреевичу одному выдержать продолженіе семейнаго шторма, неминуемость котораго Сикорскій предвидѣлъ.
И онъ не ошибся. Только что онъ вышелъ за двери, какъ Марья Петровна, давъ волю своему гнѣву, обрушилась на супруга.
XXI.
правитьПослѣдствія ловко и во-время разсказанной Сикорскимъ любовной исторійки, украшенной узорами «сибирскаго патріотизма» и намеками на неблагонадежность пріѣзжей курсистки, не замедлили обнаружиться.
«Взвинченная», какъ слѣдуетъ, Марья Петровна кипѣла гнѣвомъ и преслѣдовала мужа разными зловѣщими предостереженіями, пугая его, по обыкновенію, «Петербургомъ», котораго такъ боялся Василій Андреевичъ. Какъ ни жаль молодого человѣка, а его слѣдовало бы удалить! Если, благодаря этой «сибирской патріоткѣ», Невѣжинъ впутается въ какую-нибудь глупую исторію и въ Петербургѣ узнаютъ, что Невѣжинъ секретарь Василія Андреевича, нечего сказать, хорошо будетъ его положеніе!.. И за этой госпожей надо зорко смотрѣть… Нынче, самъ знаешь, какія времена!
Такъ донимала Марья Петровна бѣднаго старика, повторяя внушенія Сикорскаго.
Не терялъ, разумѣется, времени и самъ вдохновитель всей этой интриги — Сикорскій, передавая Василію Андреевичу сплетни своего же сочиненія, циркулирующія, будто бы, въ городѣ на счетъ этого «милаго, но нѣсколько легкомысленнаго молодого человѣка».
«Конечно, это глупыя сплетни, но все-таки нѣтъ дыма безъ огня»…
И, съ видомъ глубочайшаго сожалѣнія, что ходятъ такія «глупыя сплетни», Михаилъ Яковлевичъ тѣмъ не менѣе разсказывалъ ихъ съ подробностями, отлично зная, что именно слѣдуетъ подчеркнуть въ нихъ для вящаго уязвленія его превосходительства. Разумѣется, сильнѣе всего подчеркивалась «невѣроятная чепуха», что Невѣжинъ, будто бы, хвастаетъ своимъ вліяніемъ на Василія Андреевича черезъ Марью Петровну и вездѣ разсказываетъ, что съ его поступленіемъ въ секретари дѣла пошли лучше…
Одно только дѣло Толстобрюхова направлено, по мнѣнію господина Невѣжина, не такъ, какъ слѣдуетъ, но молодой человѣкъ не теряетъ надежды убѣдить его превосходительство, что Толстобрюховъ негодяй, за котораго не слѣдуетъ хлопотать… Кромѣ того, ходятъ слухи, что Евгеній Алексѣевичъ болтливъ и не умѣетъ держать въ секретѣ бумагъ, ему порученныхъ.
Весь этотъ вздоръ преподносился Василію Андреевичу не сразу, а въ небольшихъ дозахъ, съ хорошо разсчитанной постепенностью, благодаря которой всякая чепуха можетъ у нѣкоторыхъ людей принимать видъ правдоподобія, и, конечно, съ мастерствомъ опытнаго сплетника, который передаетъ подобные слухи не потому, что они заслуживаютъ вѣры, а единственно, какъ образчикъ тѣхъ «невѣроятныхъ нелѣпостей», которыя могутъ распространяться въ такомъ «провинціальномъ болотѣ», какъ Жиганскъ.
И, разумѣется, Сикорскій первый же защищалъ Невѣжина.
— На бѣднаго Евгенія Алексѣевича клевещутъ такъ же, какъ клеветали и на меня! прибавлялъ обыкновенно Сикорскій, заключая порцію собственныхъ сплетенъ. Невѣжинъ не настолько глупъ, чтобы говорить чепуху въ родѣ той, о которой толкуютъ въ городѣ… Если онъ и выражаетъ неудовольствіе, что дѣло Толстобрюхова приняло, по его мнѣнію, неправильный оборотъ, то, согласитесь, ваше превосходительство, что отъ этого еще далеко до нелѣпостей, о которыхъ разсказываютъ…
— А развѣ Невѣжинъ разсказывалъ объ этомъ дѣлѣ? спросилъ недовольнымъ тономъ старикъ. Вѣдь я просилъ его ни слова о немъ не говорить, и онъ мнѣ далъ слово!
— Молодъ Евгеній Алексѣевичъ… А вѣдь молодость болтлива, Василій Андреевичъ! съ улыбкой, полной сочувствія къ «болтливой молодости», прибавлялъ Сикорскій. — Мы, старики, понимаемъ цѣну молчанія, а они…
И онъ тихо смѣялся и умолкалъ.
Въ началѣ Ржевскій-Пряникъ вмѣстѣ съ Сикорскимъ рѣшительно не вѣрилъ всѣмъ этимъ сплетнямъ, распускаемымъ про Невѣжина, и не разъ защищалъ его передъ Марьей Петровной, требовавшей удаленія Невѣжина съ упорнымъ постоянствомъ Катона, и постоянно пугавшей бѣднаго старика Петербургомъ. Но мало-по-малу и онъ сталъ думать, что нѣтъ дыма безъ огня. Когда же и до Марьи Петровны, при посредствѣ Сикорскаго, дошли слухи о томъ, что Невѣжинъ будто бы хвалился своимъ вліяніемъ на самую Марью Петровну, она такъ напала на мужа, что онъ обѣщалъ наконецъ удалить Невѣжина.
Но доброта Василія Андреевича все-таки нѣсколько возмущалась. Онъ чувствовалъ нѣкоторую неловкость при мысли, что ему приходится лишить человѣка мѣста безъ всякаго видимаго повода. Невѣжинъ ему нравился. Онъ былъ такъ приличенъ, такъ быстро умѣлъ схватывать мысли его превосходительства и облекать ихъ въ изящную форму… Бумаги, составленныя имъ, положительно были хороши, а Василій Андреевичъ любилъ хорошо составленныя донесенія, безъ того лапидарнаго подъяческаго слога, которымъ пропитаны были всѣ произведенія сибирскаго чиновничества. Наконецъ, Невѣжинъ былъ изъ хорошаго общества, съ нимъ можно было поговорить; если онъ и «пострадалъ», то все-таки не за позорное дѣяніе, въ родѣ растраты, подлога, или мошенничества, а за «сердечныя дѣла», къ которымъ самъ Василій Андреевичъ чувствовалъ нѣкоторую склонность, припоминая тѣ прошедшія времена, когда онъ еще не былъ «старымъ колпакомъ», по брезгливому выраженію его супруги. Не могъ онъ забыть и того, что Невѣжинъ былъ сынъ заслуженнаго генерала, и что съ матерью его онъ когда-то танцовалъ мазурку…
Все это заставляло Василія Андреевича, по обыкновенію всѣхъ безхарактерныхъ людей, «тянуть» дѣло, и на вопросы Марьи Петровны: скоро ли будетъ уволенъ Невѣжинъ — дипломатически отвѣчать, что онъ его уволитъ, какъ только Невѣжинъ окончитъ большую работу, порученную ему.
— А Сикорскій развѣ не можетъ?
— Сикорскій и безъ того, бѣдный, заваленъ работой…
Приходилось довольствоваться этими объясненіями, тѣмъ болѣе, что настаивать было и неловко. Не сама ли Марья Петровна упрашивала мужа сдѣлать Невѣжина секретаремъ, не она ли такъ расхваливала его!?
И Василій Андреевичъ недоумѣвалъ такой перемѣнѣ во взглядахъ супруги и однажды добродушно спросилъ:
— Отчего ты, Marie, такъ не взлюбила Невѣжина?
Пойманная врасплохъ, Марья Петровна смутилась, но, взглянувъ на Василія Андреевича, быстро оправилась и проговорила:
— Ты глупости говоришь! Съ чего мнѣ не взлюбить твоего Невѣжина?
— Но ты вѣришь глупымъ сплетнямъ. Ну, посуди, развѣ возможно, чтобы онъ могъ сочинить нелѣпость, будто имѣлъ на тебя вліяніе?
Марья Петровна еще пристальнѣе взглянула на мужа и, усмѣхнувшись, замѣтила:
— Этому я не вѣрила… Надѣюсь, Невѣжинъ достаточно уменъ для того, чтобы не сочинять такихъ пустяковъ… Если я и совѣтую удалить его, то оберегая тебя… Не довольно ли развѣ и безъ того доносовъ на тебя?… Ахъ, Basile, Basile, какъ это все надоѣло… И этотъ скверный Жиганскъ… Скорѣй бы отсюда уѣхать… Просить непремѣнно… Я уже писала Катринъ…
Къ удивленію Василія Андреевича, супруга его была на этотъ разъ необыкновенно ласкова и любезна и, заканчивая разговоръ, даже поцѣловала въ плѣшивый лобъ супруга и снова повторила, что Жиганскъ ей до смерти надоѣлъ…
Такимъ образомъ, Невѣжинъ продолжалъ еще работать у его превосходительства, пока надъ мирнымъ Жиганскомъ совершенно неожиданно не разорвалась бомба въ видѣ обширной и необыкновенно воинственной корреспонденціи, напечатанной въ одной столичной газетѣ.
Корреспонденція эта всколыхала сонное болото и перепугала бѣднаго старика…
XXII.
правитьКто не живалъ въ глухихъ провинціальныхъ захолустьяхъ, тотъ, разумѣется, не представитъ себѣ впечатлѣнія, произведеннаго въ сонномъ Жиганскѣ этой обширной корреспонденціей, напечатанной, вдобавокъ, въ газетѣ, хорошо извѣстной своимъ воинственнымъ направленіемъ. Это, собственно говоря, была не корреспонденція, а грозный доносъ, облеченный въ литературную форму, доносъ, въ которомъ крупицы правды терялись въ морѣ самой фантастической лжи. Прочитывая это произведеніе, человѣкъ, хорошо не знакомый съ русской жизнью и съ литературными пріемами извѣстныхъ газетъ, въ самомъ дѣлѣ могъ бы подумать, что Жиганскъ находится въ состояніи полнѣйшей анархіи, и что всевозможные неблагонадежные элементы, благодаря необъяснимому попустительству мѣстныхъ властей, держатъ чуть ли не въ рукахъ весь городъ и ждутъ только благопріятной минуты, чтобы открыто объявить Жиганскую республику.
Нечего и прибавлять, что авторъ грозно взывалъ: «caveant consules!» и серьезно предостерегалъ противъ открытія высшаго учебнаго заведенія, если только правительство не имѣетъ въ виду создать правильные кадры «сибирскихъ патріотовъ» и «сдѣлать изъ Сибири будущую Польшу».
«Больше грозной власти, пока еще есть время!» эффектно заканчивалась передовая статья, написанная несомнѣнно опытной рукой, по поводу этой корреспонденціи.
И странное дѣло! Не смотря на очевидную нелѣпость этихъ предостереженій, Василій Андреевичъ, прочитавъ корреспонденцію, пришелъ въ неописанное смущеніе. Онъ сознавалъ, что все въ ней лживо, съ начала до конца, и все-таки перетрусилъ до того, что въ первую минуту рѣшительно потерялъ голову и не зналъ, какъ ему быть и что предпринять.
Только черезъ полчаса онъ нѣсколько пришелъ въ себя и задалъ вопросъ: кто бы могъ написать эту корреспонденцію, и какая цѣль была у издателя не только печатать ее, но еще и подчеркнуть, предпославъ ей передовую статью.
«Вѣдь не могъ же онъ не понимать, что печатаетъ завѣдомую ложь»!..
Такъ разсуждалъ старикъ и все-таки трусилъ, ожидая вслѣдъ за этой громоносной статьей какой-нибудь непріятности.
«Но кто, однако, написалъ такую мерзость?» ломалъ голову его превосходительство, сгорая отъ любопытства узнать автора.
Онъ перебиралъ разныхъ лицъ и не могъ остановиться ни на комъ. Онъ снова перечиталъ корреспонденцію. По нѣкоторымъ мѣстамъ ея видно было, что авторъ, очевидно, пользовался оффиціальными бумагами — перепиской его превосходительства — и вообще былъ знакомъ со многими канцелярскими тайнами, — и это еще болѣе волновало добраго старика.
«Не догадается ли Сикорскій?» рѣшилъ его превосходительство и тотчасъ же послалъ за нимъ верхового.
Черезъ четверть часа Сикорскій входилъ въ кабинетъ Ржевскаго-Пряника, смущенный и взволнованный.
— Читали? проговорилъ Василій Андреевичъ, указывая на номеръ газеты.
— Читалъ… Вѣрнѣе: имѣлъ несчастіе прочесть.
— Каково?
Михаилъ Яковлевичъ только пожалъ плечами и вздохнулъ, возведя очи къ небу, какъ человѣкъ, желавшій выразить безмолвное сочувствіе къ положенію его превосходительства.
— Кто бы это могъ написать? Какъ вы думаете? Ужъ не Аркадій ли Аркадіевичъ? Онъ вѣдь терпѣть меня не можетъ и человѣкъ очень лукавый… на всѣ руки… Когда нужно — либеральничаетъ, когда нужно — первый рекомендуетъ энергію. Не хочетъ ли онъ на мое мѣсто сѣсть? Но вѣдь ошибается. Его, все равно, никогда не назначатъ. Никогда! И онъ это долженъ понимать, этотъ интриганъ. Я знаю: онъ науськивалъ писать на меня доносы… было дѣло!
— Едва ли это Аркадій Аркадіевичъ! внушительно промолвилъ Сикорскій. — Онъ бы не сталъ самъ себя бичевать. Вѣдь тутъ и ему досталось на орѣхи. Вы изволили обратить вниманіе на то мѣсто, гдѣ намекается на сочувствіе нѣкоторыхъ чиновниковъ къ «Жиганскому Курьеру»? Кто же эти «нѣкоторые», какъ не самъ Аркадій Аркадіевичъ? Да и, вдобавокъ, онъ вѣдь и самъ изъ сибирскихъ патріотовъ! улыбнулся Сикорскій. — Конечно, Аркадій Аркадіевичъ не мечтаетъ о сибирской республикѣ, но все-таки…
— Теплый парень, а? закончилъ за Сикорскаго Василій Андреевичъ и нетерпѣливо прибавилъ: такъ кто же могъ написать?
— Ужъ не Пятиизбянскій ли? словно бы въ раздумьѣ промолвилъ Сикорскій.
При этомъ имени, лысина Василія Андреевича побагровѣла, и онъ прокричалъ задыхающимся отъ волненія теноркомъ:
— Пятиизбянскій!? А вѣдь правда, что больше некому. Отъ этого юса можно ждать рѣшительно всякой пакости. Онъ, онъ, непремѣнно онъ! вскрикивалъ въ волненіи Василій Андреевичъ и, вспомнивъ, вѣроятно, привычки военной службы, осыпалъ при этомъ Пятиизбянскаго самыми площадными ругательствами.
"О, онъ знаетъ хорошо этого заматорѣлаго взяточника!.. Ужъ давно онъ подкапывается подъ него… давно фрондируетъ, заявляя на каждомъ шагу о своихъ архиблагонамѣренныхъ убѣжденіяхъ. Еще недавно онъ позволилъ себѣ черезчуръ много по поводу того, что я держу при себѣ Невѣжина… «Это дискредитируетъ достоинство власти!..» Хапуга старый!! А взяточничество не дискредитируетъ!? А дружба со всякой сволочью, съ разными кабатчиками, а пьянство съ сиволапыми мошнами не дискредитируетъ!? выкрикивалъ старикъ. Я вотъ самъ поѣду въ Петербургъ. Непремѣнно поѣду и объясню тамъ, въ какомъ положеніи находится здѣсь благонамѣренный администраторъ. Со всѣхъ сторонъ интриги, противодѣйствія, доносы… Это чортъ знаетъ что. И послѣ этого работай… Спрашиваю я васъ: возможно ли что-нибудь сдѣлать при такихъ условіяхъ!?
Пока Василій Андреевичъ хорохорился, Сикорскій молча сидѣлъ, покуривая папироску, и когда старикъ, наконецъ, окончилъ, Михаилъ Яковлевичъ спросилъ:
— Что же вы предполагаете теперь дѣлать? Оставите статью безъ вниманія или напишете опроверженіе!
— Я самъ напишу куда слѣдуетъ. Объясню, что все въ этой корреспонденціи ложь… все, съ начала до конца. Какіе-такіе неблагонадежные элементы здѣсь играютъ роль!? Кто здѣсь попустители? Я, слава Богу, тридцать пять лѣтъ служу своему Государю и понимаю, что дѣлаю. Если одинъ или двое изъ политическихъ ссыльныхъ служатъ писцами въ банкѣ, то это развѣ попустительство? Чтожъ, лучше ли будетъ ожесточать ихъ, лишая куска хлѣба. И развѣ правительство имѣетъ это въ виду!? Надо не уважать правительство, чтобы допустить такую низкую месть. Ну, человѣкъ виноватъ — накажи его, но изъ этого не слѣдуетъ, что я долженъ преслѣдовать его даже лишеніемъ куска хлѣба.
Долго еще говорилъ на эту тему добрый старикъ и, въ концѣ-концовъ, все-таки рѣшилъ, что надо «вообще подтянуть» и, отпустивъ Сикорскаго, послалъ за полиціймейстеромъ и долго съ нимъ бесѣдовалъ.
— А Келассури такъ и не найденъ? спросилъ онъ въ заключеніе.
— Еще нѣтъ свѣдѣній.
— Ахъ, ужъ эта полиція. Ахъ, что за полиція у насъ, г. полиціймейстеръ!
XXIII.
правитьОднажды раннимъ утромъ, вскорѣ послѣ полученія въ Жиганскѣ знаменитой корреспонденціи, Василій Андреевичъ распечаталъ поданную телеграмму, прочелъ и… смутился. Его вызывали въ Петербургъ, но съ какой цѣлью — этого лаконическая депеша не объясняла. Василій Андреевичъ, едва успѣвшій нѣсколько успокоиться послѣ «боевой» корреспонденціи и уже набросавшій, при помощи Сикорскаго, обстоятельную объяснительную записку, получивъ это неожиданное приглашеніе, совсѣмъ упалъ духомъ.
«Къ чему его вызываютъ? Разумѣется, для объясненій, но по какому поводу?» Невольно онъ сопоставлялъ этотъ вызовъ съ появленіемъ корреспонденціи, хотя, съ другой стороны, утѣшалъ себя мыслью, что это неправдоподобно. Если бы статья дѣйствительно произвела тамъ впечатлѣніе, то онъ бы, конечно, получилъ запросъ, но до сихъ поръ никакого запроса не было.
Бѣдный старикъ въ волненіи ходилъ по кабинету, приказавъ никого не принимать, когда къ нему вошла супруга.
— Что еще случилось? тревожно спросила она, замѣтивъ разстроенный видъ мужа.
— Ничего особеннаго, мой другъ… Зовутъ въ Петербургъ… Вотъ, прочти…
Марья Петровна прочла телеграмму и, измѣнившись въ лицѣ, протянула съ ядовитой ироніей:
— Поздравляю… Дождался-таки…
— Чего дождался?
— Онъ еще спрашиваетъ? Скажите, какая наивность!.. Развѣ не ясно, какъ день, что тебя вызываютъ для объясненій, послѣ которыхъ поблагодарятъ за труды и скажутъ, что такой администраторъ, какъ ты, не нуженъ… Поздравляю! Очень пріятная новость!
— Ты, Marie, мрачно смотришь… Если бы хотѣли смѣнить, то прямо бы написали…
— Утѣшайся… утѣшайся этимъ… Нечего сказать, придумалъ утѣшеніе…
Взволнованная и раздраженная, предвидѣвшая непріятную перспективу, въ случаѣ потери мѣста, жить гдѣ-нибудь въ четвертомъ этажѣ на Пескахъ или въ дальней Коломнѣ и растрачивать послѣднія крохи когда-то хорошаго состоянія, Марья Петровна, вмѣсто того чтобы поддержать и ободрить мужа, продолжала его терзать съ исскуствомъ и безпощадностью женщины, считающей себя глубоко несчастной, пока не довела Василія Андреевича, до безпомощнаго состоянія мокрой курицы, забывшей объ Инкерманскомъ сраженіи, и не заставила его просить ея совѣта.
Тогда только она нѣсколько смягчилась и тотчасъ же проявила свою способность не теряться, обнаруживъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, меньшій пессимизмъ на счетъ ихъ положенія. Во-первыхъ, она немедленно же пошлетъ депешу Катринъ за разъясненіями, во-вторыхъ, они уѣдутъ въ Петербургъ вмѣстѣ, въ-третьихъ, пусть онъ поручитъ Сикорскому написать записку и откроетъ тамъ глаза на положеніе края, сообразуясь съ вѣяніями Петербурга, а она, въ свою очередь, будетъ хлопотать, чтобъ ему дали мѣсто гдѣ-нибудь въ Россіи, а не въ этой ужасной трущобѣ. Слава Богу, у нея есть связи. Родные ее еще не забыли… Катринъ доказала, что готова для нея все сдѣлать…
— Понимаешь ли, для меня! подчеркнула Марья Петровна.
Послѣ этихъ словъ Василій Андреевичъ нѣсколько оправился и сталъ, было, увѣрять жену, что онъ на отличномъ счету въ Петербургѣ, но она, видимо, не особенно этому вѣрила и довольно безцеремонно прервала его изліянія вопросомъ: «когда ѣхать?»
Рѣшено было немедленно же собираться, чтобы ѣхать черезъ недѣлю, а не на послѣднемъ пароходѣ. Собраться она успѣетъ. Мебель можно будетъ поручить продать потомъ, если, дастъ Богъ, они не вернутся.
— Ты говори всѣмъ, что тебя вызываютъ въ какую-нибудь комиссію, какъ опытнаго человѣка! внушала Марья Петровна и закончила вопросомъ: — а имя автора этой корреспонденціи узналъ?
— То-то нѣтъ… Однѣ предположенія, что Пятиизбянскій…
— Въ Москвѣ побывай у издателя… Объясни ему… Попроси написать опроверженіе.
Василій Андреевичъ покорно соглашался на всякое предложеніе Марьи Петровны, и когда разговоры были окончены, послалъ за Сикорскимъ и просилъ его какъ можно скорѣй окончить записку.
— Черезъ недѣлю уѣзжаю въ Петербургъ. Вызываютъ для участія въ комиссіи по вопросу о желѣзной дорогѣ! совралъ Василій Андреевичъ.
Эта новость смутила Сикорскаго.
— Но вы вернетесь? спросилъ онъ.
— Вернусь, если не найду ничего лучшаго.
Сикорскій вздохнулъ и напомнилъ Василію Андреевичу о своемъ положеніи. Десять лѣтъ страданій, десять лѣтъ незаслуженнаго позора. Неужели еще долго терпѣть?!
Ржевскій-Пряникъ старался утѣшить его. Онъ далъ честное слово лично поддержать свое ходатайство, не имѣвшее успѣха. Онъ нарочно съѣздитъ въ министерство юстиціи… Пусть Михаилъ Яковлевичъ составитъ краткую памятную записку и напишетъ прошеніе на Высочайшее имя. Онъ все это возьметъ съ собой и передастъ, куда слѣдуетъ, съ соотвѣтствующими объясненіями… А здѣсь его, вѣроятно, не потревожатъ и оставятъ на мѣстѣ. Еще недавно предсѣдатель контрольной палаты хвалилъ его…
— Могутъ назначить вмѣсто васъ человѣка, который будетъ иначе смотрѣть на насъ, несчастныхъ, и тогда…
Онъ не досказалъ и безпомощно склонилъ голову.
Василій Андреевичъ пожалъ руку Сикорскому и снова далъ слово похлопотать, чтобъ Михаилу Яковлевичу разрѣшили вернуться въ Россію. Сикорскій разсыпался въ благодарностяхъ, но тѣмъ не менѣе ушелъ отъ него сумрачный и недовольный, зная, какъ трудно полагаться на обѣщанія Ржевскаго-Пряника.
Онъ не пошелъ въ этотъ день на службу и долго ходилъ въ своей небольшой квартиркѣ въ тяжеломъ раздумьѣ. И прежняя его блестящая жизнь извѣстнаго банковаго дѣльца проносилась передъ нимъ.
«И хоть бы сохранились деньги, изъ-за которыхъ онъ пострадалъ!» въ безсильной злобѣ думалъ онъ. А то всего какихъ-нибудь пятьдесятъ тысячъ, на которыя существуетъ семейство! «
„Дуракъ… дуракъ!“ шепталъ вслухъ Сикорскій, и блѣдныя его губы шептали кому-то проклятія.
Въ тотъ же день въ Жиганскѣ уже было извѣстно о полученной Василіемъ Андреевичемъ телеграммѣ, вызывающей его въ Петербургъ, хотя ни его превосходительство, ни Сикорскій никому еще не говорили объ этой новости. Распространилась она въ городѣ, благодаря привычкѣ господъ телеграфистовъ сообщать по секрету о всякой болѣе или менѣе интересной телеграммѣ, которая получалась или проходила черезъ Жиганскъ. Такимъ путемъ въ Жиганскѣ нерѣдко узнавались всевозможныя новости, имѣющія не только общественный интересъ, но и интересъ совершенно частнаго характера. Новость эта произвела, конечно, сенсацію, и къ вечеру уже всѣ говорили, что Ржевскаго-Пряника смѣняютъ изъ-за корреспонденціи. Стали, какъ водится, разбирать — каковъ былъ Василій Андреевичъ, и большинство находило, что старикъ ничего себѣ… человѣкъ добрый, съ которымъ жить можно. Правда, и при немъ безъ денегъ не подвинешь никакого дѣла, хотя самъ онъ былъ безукоризненно честенъ, но къ этому всѣ такъ привыкли, что рѣшительно не могли себѣ представить возможности однимъ не брать, а другимъ не давать, и потому за это не строго судили. Одно только не нравилось въ немъ, и особенно чиновникамъ, это то, что онъ приблизилъ къ себѣ Сикорскаго, нерѣдко подсмѣивался надъ сибиряками и часто заставлялъ ждать чиновниковъ, пока болталъ у себя въ кабинетѣ съ разными „уголовными“ господами.
Въ тотъ же день Киръ Пахомычъ Толстобрюховъ былъ съ визитомъ у Маріи Петровны и вручилъ ей три тысячи на благотворительныя дѣла, по ея усмотрѣнію, прибавивъ къ этому просьбицу — не отказать напомнить его превосходительству похлопотать въ Петербургѣ о его дѣльцѣ, которое затянулось, благодаря господину Невѣжину. Марья Петровна обѣщала и, когда Киръ Пахомычъ ушелъ, деликатно попросивъ сохранить въ тайнѣ его посильное пожертвованіе, спрятала деньги въ свою шкатулку, рѣшивъ, что онѣ могутъ пригодиться въ Петербургѣ.
Въ тотъ же вечеръ и Невѣжинъ, возвратившись домой, сообщилъ Зинаидѣ Николаевнѣ, что онъ пока опять свободенъ, что вызвало крайнее соболѣзнованіе какъ въ ней, такъ и въ добрѣйшей старушкѣ Степанидѣ Власьевнѣ.
— Что же вы теперь будете дѣлать, Евгеній Алексѣевичъ?
— Евгеній Алексѣевичъ пріищетъ себѣ другое занятіе! вступилась дѣвушка.
— Ой, ой… трудно, вѣдь, здѣсь найти мѣсто. Ты вотъ по урокамъ цѣлый день ходишь, а много ли зарабатываешь? Всего тридцать рублей, а Евгенію Алексѣевичу на такія деньги не прожить. Онъ вѣдь привыкъ не къ такой жизни, какъ мы съ тобой.
— Надо привыкать! серьезно проронила дѣвушка.
Но Невѣжину эта перспектива не особенно улыбалась. Однако онъ промолчалъ и подумалъ про себя, что поступилъ умно, не отославъ назадъ тысячи рублей, присланной его женой.
Въ тотъ же вечеръ сливки „уголовныхъ страдальцевъ на покоѣ“ собрались на квартирѣ Сикорскаго, взволнованные вѣстью о возможной смѣнѣ „этого милаго и прелестнаго старика“, какъ называли Ржевскаго-Пряника „невинные“ страдальцы.
XXIV.
правитьI.
правитьПрошелъ почти мѣсяцъ съ отъѣзда Ржевскаго-Пряника, а Невѣжинъ, повидимому, не особенно заботился о пріисканіи работы. Правда, на вопросы Зинаиды Николаевны, онъ отвѣчалъ, что хлопочетъ, но говорилъ это лишь для того, чтобы избѣжать неминуемаго признанья въ томъ, что черная работа какого-нибудь писца ему вовсе не интересна.
Онъ незамѣтно начиналъ скучать, не смотря на присутствіе Зинаиды Николаевны. Все какъ-то было не то, на что надѣялся, чего ждалъ отъ ея пріѣзда этотъ балованный, не привыкшій къ труду человѣкъ. Его начинала тяготить сѣренькая, будничная жизнь маленькаго домика, полная мелкихъ интересовъ и заботъ о кускѣ хлѣба. Та нравственная переработка, о которой онъ мечталъ въ минуты просвѣтлѣнія, подъ вліяніемъ чувства къ Зинаидѣ Николаевнѣ, оказывалась однимъ лишь добрымъ намѣреніемъ, вспышкой безхарактерной слабой натуры. Старая закваска брала свое: серьезно вдумываться, работать, даже любить онъ былъ неспособенъ.
И эти чтенія вдвоемъ съ Зинаидой Николаевной, которыя сперва ему такъ понравились, начинали надоѣдать молодому человѣку. Онъ мечталъ, что онѣ окончатся, наконецъ, интимнымъ признаніемъ, вслѣдъ за которымъ наступитъ счастливая пора любви, а между тѣмъ ничего этого не было. Зинаида Николаевна, послѣ принятаго ею рѣшенія, держала себя сдержанно до холодности, избѣгая всякаго повода для какихъ бы то ни было изліяній съ его стороны, и когда однажды Невѣжинъ, охваченный страстнымъ желаніемъ, вдругъ заговорилъ, было, ей о своей любви, дѣвушка строго остановила его:
— Ни слова объ этомъ, Невѣжинъ, если хотите остаться друзьями!
— Но развѣ вы не видите?.. Я васъ люблю… Люблю, люблю! повторялъ онъ страстнымъ шепотомъ, схватывая ея руки.
Она съ трудомъ сдерживала волненіе. Страстное чувство охватило ее всю, зажигая огонь въ крови. Вспыхнувъ до ушей, она рѣзкимъ движеніемъ отдернула руки и еще суровѣе и глуше проговорила, не подымая глазъ:
— Замолчите… Вспомните о своей женѣ… Неужели вы бы хотѣли доканать ее?
Съ этими словами она встала и быстро вышла изъ комнаты.
Невѣжинъ почувствовалъ себя оскорбленнымъ, какъ капризный ребенокъ, неудовлетворенный въ своемъ желаніи. Онъ не понялъ значенія ея поступка и поспѣшно объяснилъ ея поведеніе холодностью и сухостью ея натуры. Какъ у всѣхъ слабохарактерныхъ, неспособныхъ на глубокое чувство натуръ, его любовь стала слабѣть въ виду препятствій, и съ той минуты, какъ Невѣжинъ понялъ, что нравится дѣвушкѣ, прежнее чувство восторженнаго благоговѣнія въ немъ исчезло, смѣнившись лишь однимъ желаніемъ обладать дѣвушкой, но и это желаніе, какъ всѣ его желанія, было лишь порывомъ капризной, но не сильной страсти. Онъ чаще и чаще сталъ находить теперь въ дѣвушкѣ недостатки, которыхъ не смѣлъ видѣть прежде, когда увлекся новымъ для него типомъ, питая это увлеченіе, благодаря послѣдствіямъ внезапной вспышки и рокового выстрѣла. Въ отдаленіи она казалась ему болѣе праздничной и нарядной. Теперь же, чѣмъ ближе онъ узнавалъ эту дѣвушку, тѣмъ болѣе начиналъ не то что бояться ея, а чувствовать передъ ней какую-то внутреннюю неловкость, точно она была для него живымъ укоромъ его собственной пустоты и слабости. Ея трудовая, будничная жизнь, ея суровые взгляды на обязанности, ея убѣжденія и правила, — все это не находило отклика въ его душевномъ мірѣ и казалось теперь ригоризмомъ, мало поэтичнымъ въ женщинѣ. И манеры ея онъ сталъ находить не всегда изящными, и костюмъ вульгарнымъ, и руки недостаточно выхоленными. Въ ней не было, по его мнѣнію, „породы“, ничего раздражающаго, кокетливаго, словомъ того, что нравится мужчинамъ, привыкшимъ къ развращенной, пряной интродукціи любви. Все въ ней было просто, ясно и опредѣленно. Любовь къ ней — Невѣжинъ это понималъ — обязывала къ чему-то серьезному, строгому, до которого онъ долженъ быть подняться. Долгъ, обязанности, работа, извѣстный строй ума и чувства, — вотъ что сулила ему привязанность такой дѣвушки, какъ Зинаида Николаевна, а между тѣмъ всѣ эти понятія были для него одними словами… Онъ понималъ ихъ и только.
Послѣ бывшей сцены, эти чтенія вдвоемъ какъ-то сами собой прекратились. Зинаида Николаевна стала еще сдержаннѣе, а Невѣжинъ чаще сталъ уходить изъ дому, встрѣчаясь съ дѣвушкой за обѣдами и изрѣдка по вечерамъ, когда не было спектаклей. Онъ былъ по прежнему милъ и любезенъ, но уже не повторялъ признаній, а Зинаида Николаевна, суровая на людяхъ, не рѣдко плакала по ночамъ, задавая себѣ вопросъ: не виновата ли она передъ Невѣжинымъ, не слишкомъ ли она сурова съ нимъ?.. И чѣмъ рѣже она видѣла Невѣжина, тѣмъ задумчивѣе и серьезнѣе становилось ея лицо, и глухая ревность подымалась въ ея сердцѣ.
Она смутно чувствовала, что эта внезапная любовь къ театру вызвана была красивой пріѣзжей актрисой Панютиной, но, разумѣется, не догадывалась, какіе интимные и пріятные утренніе tête-à-tête проводитъ Невѣжинъ съ Панютиной, коротая время съ этой умной, кокетливой, пикантной актрисой въ веселой болтовнѣ, полной прелести игривыхъ недомолвокъ, полупризнаній, намековъ, кокетства и блестокъ легкаго ума.. А главное: съ этой женщиной чувствуется такъ легко и свободно. Ничто не напоминаетъ ему о долгѣ, объ обязанностяхъ, о работѣ, о внутреннемъ совершенствованіи. Напротивъ! И эти полузакрытые глаза, блестящіе огнемъ желанія, и этотъ выразительный шепотъ рѣчи, и гибкій, извивающійся станъ, и пожатіе горячихъ влажныхъ рукъ, и эти быстрые переходы настроенія — все говорило о радости и наслажденіи любви, ни къ чему не обязывающей, ничего не требующей, и словноговорящей: „Живи, пока живется“.
И Невѣжинъ пользовался этими „счастливыми мгновеніями“ съ той же беззаботной легкостью, съ какой и прежде срывалъ цвѣты жизни, съ какою женился, и съ какою чуть не сдѣлался присяжнымъ любовникомъ Маріи Петровны, — не задумываясь о будущемъ.
Онъ „развлекался“, тщательно, впрочемъ, скрывая отъ обитательницъ маленькаго домика свое увлеченіе хорошенькой актрисой, и въ этотъ періодъ времени былъ особенно ласковъ и со старушкой Степанидой Власьевной, и съ Зинаидой Николаевной, и съ Прасковьей. Онъ точно старался задобрить ихъ, инстинктивно боясь всякихъ объясненій, которыя бы могли нарушить беззаботный покой его наивноэгоистической натуры.
II.
правитьОднажды Зинаида Николаевна вернулась съ уроковъ веселая и радостная и, снявши съ себя засыпанную снѣгомъ, шубку, не заходя къ себѣ, постучалась къ Нсвѣжину.
Невѣжинъ впустилъ ее и удивился. Такой оживленной онъ давно ее не видалъ. Лицо ея, свѣжее и румяное съ мороза, точно все сіяло. Сіяли ея лучистые глаза, сіяла улыбка. При видѣ ее такой жизнерадостной и красивой, Невѣжинъ, хандрившій все утро, вслѣдствіе размолвки съ Панютиной, невольно и самъ просіялъ и какъ-то весело, съ внезапно нахлынувшей нѣжностью, проговорилъ, крѣпко пожимая руку дѣвушки:
— Садитесь, садитесь, Зинаида Николаевна… Вы вѣдь такая рѣдкая стали гостья!
Но она не присѣла и, снимая мѣховую шапочку, быстропроговорила:
— Я къ вамъ съ пріятной вѣстью, Евгеній Алексѣичъ… Вамъ предлагаютъ занятія…
— Занятія? переспросилъ онъ, не выказывая особенной радости. — Какія занятія?
Этотъ равнодушный тонъ кольнулъ ее. Еслибъ онъ зналъ, сколько было стараній и хлопотъ съ ея стороны въ теченіи этого мѣсяца, чтобы достать ему работу! Она обращалась ко всѣмъ знакомымъ, просила, убѣждала и, счастливая теперь, что ея усилія увѣнчались успѣхомъ, спѣшила порадовать его пріятнымъ извѣстіемъ, а онъ съ такимъ небрежнымъ равнодушіемъ спрашиваетъ: „какія занятія?“
— Въ страховомъ агентствѣ, мѣсто конторщика… Жалованья сорокъ рублей въ мѣсяцъ, работа отъ девяти до трехъ часовъ!.. торопливо говорила Зинаида Николаевна, спѣша обрадовать Невѣжина хорошимъ мѣстомъ. — Сегодня мнѣ говорилъ агентъ, у котораго я даю уроки, что онъ съ удовольствіемъ предлагаетъ это мѣсто вамъ… Въ ожиданіи лучшаго, и это мѣсто не дурно… Не правда ли, Евгеній Алексѣичъ?
Едва замѣтная, невольная презрительная гримаска быстрой тѣнью скользнула по красивому лицу Невѣжина и остановилась на губахъ.
— Мѣсто конторщика? протянулъ онъ. — Непривлекательное занятіе!
Но, замѣтивъ въ туже секунду, что съ лица дѣвушки сбѣжало вдругъ веселое и сіяющее выраженіе, которымъ только что дышало оно такой неотразимой прелестью, и глаза ея прямо глядѣли на него съ какимъ-то серьезнымъ недоумѣніемъ, — Невѣжинъ вдругъ спохватился и съ подкупающей искренностью балованнаго школьника, боящагося огорчить добраго учителя, проговорилъ торопливо и мягко:
— Благодарю, благодарю васъ, милая Зинаида Николаевна, за хлопоты обо мнѣ… Вѣдь это вы устроили мнѣ мѣсто?.. Повѣрьте… я глубоко тронутъ… Я завтра же пойду къ агенту узнать — какія именно предстоятъ мнѣ занятія… Сегодня вѣдь поздно?.. Непремѣнно пойду ровно въ десять часовъ и подробно переговорю… Но, видите ли, я боюсь, что скучная и безцѣльная конторская работа мнѣ скоро опротивитъ… Сидѣть цѣлый день, переписывая цифры или глупѣйшіе бумаги, — вѣдь подобная работа, согласитесь, не можетъ привести въ восторгъ? Какъ вы думаете? спрашивалъ Невѣжинъ, улыбаясь и лицомъ и глазами какъ-то мягко и застѣнчиво, словно оправдываясь и въ то же время желая избѣжать дальнѣйшихъ непріятныхъ объясненій.
— Не спорю, работа не особенно пріятная! отвѣчала дѣвушка, невольно смягчаясь при взглядѣ на Невѣжина.
— Ну вотъ, видите… Вы сами согласны. Такъ къ чему же я ее возьму?..
— Но вѣдь вамъ необходимы занятія… Вы сами говорили, что у васъ средствъ нѣтъ… И, значитъ, разбирать пока нечего! прибавила Зинаида Николаевна.
— Пока я не нуждаюсь еще и могу ждать болѣе подходящихъ занятій… Мнѣ мать помогаетъ! внезапно прибавилъ онъ и тотчасъ же смутился при этой лжи, не смѣя признаться, что живетъ на деньги, присланныя раньше женой.
Зинаида Николаевна молча взглянула на него и медленно вышла изъ комнаты.
За обѣдомъ Невѣжинъ снова заговорилъ о мѣстѣ. Онъ пойдетъ завтра справиться… непремѣнно пойдетъ! „Только ужъ вы не сердитесь!“ слышалось въ его тонѣ.
— Да если вамъ не нравится — къ чему же ходить?..
— Нѣтъ, все-таки…
Онъ снова сталъ бранить эту глупѣйшую конторскую работу. Она ему не по душѣ. Онъ это чувствуетъ. Онъ лучше постарается пріискать что-нибудь лучшее…
— Напримѣръ?
Онъ и самъ не зналъ, что именно. Но въ эту минуту ему пришла мысль, что онъ бы могъ заняться адвокатурой, и онъ тотчасъ же сказалъ объ этомъ и прибавилъ:
— Все же это лучше… Не такъ ли, Зинаида Николаевна?
— Вы серьезно хотите заняться этимъ? недовѣрчиво спросила она.
— А то какъ же? Или вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что я ни на что неспособенъ? улыбнулся Невѣжинъ.
Она взглянула на него, и сама улыбнулась. Рѣшительно на него нельзя было долго сердиться!
III.
правитьДня три спустя Степанида Власьевна говорила племянницѣ: — И на что нашему милому Евгенію Алексѣичу мѣсто… Къ чему за сорокъ рублей ему гнуть спину?.. Тоже нужда большая!..
— Почему вы такъ думаете, тетя?..
— А потому, что онъ и безъ мѣста проживетъ. Сегодня ему пришла повѣстка… Подалъ почталіонъ, такъ я, подумавши не мнѣ ли, и посмотрѣла… На три тысячи повѣстка!.. съ восторженнымъ благоговѣніемъ проговорила старушка. —На три тысячи! Къ чему тутъ мѣста? Станетъ онъ о мѣстахъ думать, когда такія деньги получаетъ. Мать-то у него, видно, богатая, Зиночка?
Зинаида Николаевна не отвѣчала, подавленная, взволнованная этимъ извѣстіемъ. Какъ молнія, блеснула въ головѣ ея мысль, что жена посылаетъ Невѣжину деньги, и это возмутило ее.
Но въ слѣдующую же минуту она устыдилась своего подозрѣнія. Этого не можетъ быть… На такое униженіе онъ не способенъ!
— Мать-то у него богатая, Зиночка? повторила Степанида Власьевна.
— Право, не знаю, тетя… Вѣрно, богатая, если посылаетъ сыну такія суммы…
— А то, быть можетъ, жена посылаетъ… Жена, говорятъ, у него богатая…
— Что вы, что вы, тетя?.. Развѣ онъ станетъ брать отъ жены!
— И то правда, Зиночка… Не станетъ Евгеній Алексѣичъ… Да скажи ты мнѣ, изъ-за чего это онъ въ нее стрѣлялъ, Зиночка?.. Вотъ ужъ никакъ бы не подумала, что Евгеній Алексѣичъ можетъ стрѣлять въ человѣка… Насолила, видно, ему жена-то!.. Ты знаешь эту исторію, Зиночка?
Но Зиночка отвѣтила, что ничего не знаетъ, и ушла въ свою комнату, оставивъ Степаниду Власьевну въ неизвѣстности насчетъ „исторіи“, которая давно возбуждала любопытство доброй старушки.
Невѣжинъ сразу догадался, отъ кого эти деньги. Въ тотъ же день онъ читалъ письмо жены, въ которомъ она, между прочимъ, умоляла его не отказываться отъ посылаемой бездѣлицы и умоляла чаще писать ей. О себѣ она коротко сообщала, что живетъ въ Монтро и что чувствуетъ себя лучше. Это ласковое и нѣжное письмо умилило Невѣжина, скоро успокоивъ чувство униженія, испытанное имъ въ первыя минуты; и онъ не безъ удовольствія спряталъ деньги въ карманъ и въ тотъ же день привезъ Панютиной роскошный серебряный чайный сервизъ.
Но, разумѣется, Зинаида Николаевна не должна была знать — откуда эти деньги. И когда Степанида Власьевна, передавая повѣстку, добродушно поздравила его съ большимъ полученіемъ, Невѣжинъ за обѣдомъ разсказалъ длинную исторію о томъ, что мать его получила большое наслѣдство и прислала ему три тысячи.
Зинаида Николаевна повѣрила этой выдумкѣ и мучилась, что могла хоть на минуту заподозрить человѣка, который, вдобавокъ, еще такъ просто и искренно просилъ ее взять пятьсотъ рублей на какое-нибудь доброе дѣло, что дѣвушка не могла отказать и крѣпко пожала ему руку, сказавъ, что пошлетъ эти деньги въ пользу учащихся сибиряковъ.
Скоро, однако, благодаря неосторожности самого Невѣжина, ложь его обнаружилась.
Какъ-то, черезъ нѣсколько дней, Зинаида Николаевна, зайдя на кухню, увидала, что Прасковья съ любопытствомъ разглядываетъ какой-то конвертъ.
— Что вы такъ смотрите, Прасковья?
— Да вотъ чудной конвертъ вымела сегодня изъ комнаты Евгенія Алексѣевича, барышня… Ишь какія на емъ картинки… Никогда такихъ не видала! сказала она, подавая конвертъ въ руки Зинаиды Николаевны.
Та взглянула на конвертъ и узнала почеркъ Невѣжиной. На конвертѣ крупными буквами было написано: „Со вложеніемъ трехъ тысячъ“.
— Это швейцарскія марки! прошептала она упавшимъ голосомъ, выходя изъ кухни.
„Такъ вотъ отъ кого эти деньги? И онъ беретъ ихъ отъ жены!“
Долго она сидѣла у себя въ комнатѣ, раздумывая о Невѣжинѣ. Въ первыя минуты она почувствовала презрѣніе къ нему, къ себѣ за то, что могла любить человѣка, у котораго нѣтъ даже чести. По остротѣ боли и оскорбленія, которое испытывала Зинаида Николаевна, она поняла, какъ сильно любитъ этого человѣка, и это сознаніе заставило ее еще безпощаднѣе относиться къ нему. Теперь передъ строгимъ ея судомъ былъ не тотъ Невѣжинъ, какимъ она раньше представляла себѣ, а другой — лживый, пустой, безчестный. И она его любила! Однако, вслѣдъ за тѣмъ, она жъ сама стала пріискивать оправданія, придумывая ихъ съ находчивостью любящей женщины. И, надо правду сказать, эта защита была ловкой защитой хорошаго адвоката… Не должна ли она поддержать его, падающаго, слабаго? Чувство состраданія и сожалѣнія пересиливали другія чувства, когда она представляла себѣ его красиваго, свѣжаго, смѣющагося, его улыбку, ласковую и нѣжную… Она не разъ ловила себя на этомъ и… ее охватывалъ стыдъ…
Мысли ея путались. Голова горѣла. Она чувствовала позоръ этой любви и презрѣніе къ самой себѣ.
„Вырвать, вырвать надо это чувство!“ шептала она, и слезы тихо катились изъ глазъ дѣвушки.
Она вышла изъ дому и пошла безцѣльно бродить. Незамѣтно она вышла на окраину города, какъ звонъ колокольчиковъ заставилъ ее поднять голову. Мимо нея пронеслась лихая тройка, и въ изукрашенной кошевкѣ сидѣлъ Невѣжинъ съ Панютиной. Она успѣла замѣтить ихъ веселыя, оживленныя лица, и торопливо опустила глаза.
„Вотъ кого ему нужно… Вотъ кого онъ любитъ!“ подумала она, чувствуя презрѣніе и зависть, негодованіе и обиду.
Послѣ этой встрѣчи Зинаида Николаевна болѣе не колебалась. Приговоръ Невѣжину былъ подписанъ въ ея сердцѣ, и не было смягчающихъ обстоятельствъ. Онъ — пустой, лживый, поверхностный человѣкъ безъ правилъ, балованный эгоистъ, котораго спасти невозможно, и которому вѣрить нельзя.
„Уѣхать отсюда!“ повторяла она, словно боясь, что присутствіе Невѣжина можетъ смягчить этотъ приговоръ и не позволитъ скорѣй похоронить эту постыдную любовь.
Недѣлю она прохворала и не выходила изъ комнаты. Когда, наконецъ, блѣдная, осунувшаяся, съ заострившимися чертами, она вышла къ обѣду и встрѣтилась съ Невѣжинымъ, который искренно и горячо привѣтствовалъ ея выздоровленіе, сердце у нея сжалось, и краска залила щеки. Но она справилась скоро съ собой и отвѣчала на привѣтствіе словами, отъ которыхъ вѣяло холодомъ. „Лжетъ?“ спрашивала себя дѣвушка, вслушиваясь въ звуки этого мягкаго, вкрадчиваго голоса, и подумала, что если и лжетъ, то лжетъ безсознательно…
— За что ты такъ неласкова, Зиночка, съ Евгеніемъ Алексѣичемъ? спрашивала вскорѣ Степанида Власьевна, искренно полюбившая молодого человѣка.
— Вамъ такъ кажется, тетя! отвѣчала племянница, отводя глаза отъ проникновеннаго взора добрѣйшей старушки.
— Онъ вѣдь такой милый, ласковый, этотъ Евгеній Алексѣичъ… Его жалѣть надо!
„Всѣ, видно, его жалѣли!“ подумала съ горькой улыбкой Зинаида Николаевна и ничего не отвѣтила.
XXV.
правитьСикорскій, крѣпко, было, пріунывшій при извѣстіи объ отъѣздѣ своего доброжелателя, снова пріободрился послѣ собранія, бывшаго у него вечеромъ того дня, когда Ржевскій-Пряникъ объявилъ ему эту печальную новость.
На этомъ интимномъ вечерѣ было рѣшено интересное дѣло.
Въ небольшой гостиной Сикорскаго, убранной не безъ кокетливой простоты, свидѣтельствовавшей, при какой скромной обстановкѣ „несетъ свой крестъ“ бывшій заправила лопнувшаго банка, въ этотъ памятный вечеръ собралось маленькое, но избранное общество.
За исключеніемъ одного человѣка, за круглымъ столомъ, накрытымъ бѣлоснѣжной скатертью, сидѣли, прихлебывая чай, главнѣйшіе „короли въ изгнаніи“, какъ прозвалъ одинъ мѣстный острякъ этихъ извѣстныхъ героевъ уголовныхъ процессовъ, проживавшихъ, послѣ бурной и блестящей жизни въ столицахъ, „на покоѣ“ въ захолустномъ Жиганскѣ.
Съ хозяиномъ читатели знакомы. Остается представить гостей.
По правую руку амфитріона, сидѣвшаго за самоваромъ, сидитъ молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати съ небольшимъ, въ темной, видимо еще столичной, жакеткѣ, — не дурной собой, съ вьющимися бѣлокурыми волосами, ниспадавшими почти-на плечи, что придаетъ его физіономіи нѣсколько мечтательный видъ Шиллеровскаго героя. У него тонкія черты худощаваго, блѣднаго лица, бородка à la Henri IV, и сѣрые небольшіе глаза. Взглядъ этихъ глазъ какой-то неопредѣленно-безпокойный, не останавливающійся долго на одномъ предметѣ — точно у человѣка, который что-то забылъ или неожиданно встрѣтился съ кредиторомъ. Тѣмъ не менѣе, въ лицѣ Жиркова было что-то располагающее — и добрая привѣтливая улыбка, и мягкая ласковость выраженія, — такъ что люди, мало его знавшіе, охотно вѣрили, когда Жирковъ, въ порывѣ откровенности, съ дрожью въ голосѣ и съ увлаженными глазами, разсказывалъ, что онъ жертва печальнаго недоразумѣнія и собственной опрометчивости. Нѣтъ сомнѣнія, что повторяя въ эти откровенные моменты еще въ тюрьмѣ придуманную исторію объ „умирающей матери“, которую надо было отправить за границу, вслѣдствіе чего онъ „задержалъ“ на недѣлю нѣсколько тысячъ, данныхъ ему кліентами для взноса судебныхъ пошлинъ, — Жирковъ и самъ вѣрилъ въ „умирающую мать“. И хотя въ трогательной исторіи сына, желающаго спасти мать, не было ни одной іоты правды, Жирковъ все-таки каждый разъ при этомъ разсказѣ неизмѣнно вытиралъ набѣгающія слезы, искренно волнуясь, какъ хорошій актеръ, проникшійся изображаемой имъ ролью.
Этой искренности и легкости проникновенія всевозможными ролями, помимо лживости и легкомысленности характера Жиркова, не мало, вѣроятно, помогала и бывшая профессія молодого человѣка, прежняго бойкаго, талантливаго московскаго адвоката, блиставшаго одно время либеральными рѣчами, тонкими обѣдами и художественнымъ изяществомъ обстановки. Жирковъ тогда начиналъ пріобрѣтать въ Москвѣ извѣстность, какъ хорошій адвокатъ. Среди товарищей онъ пользовался репутаціею „добраго, умнаго малаго“, нѣсколько безхарактернаго и черезчуръ женолюбиваго. Онъ былъ со всѣми въ ладу; близкіе знакомые ласково называли его „Мишенькой“, и многіе коллеги завидовали его необыкновенной способности занимать деньги и успокаивать нетерпѣніе кредиторовъ устно и письменно. Когда, наконецъ, Жирковъ запутался и кредиторы, извѣрившись въ „литературу успокоенія“, стали его травить, молодой адвокатъ растратилъ деньги кліентовъ и, къ изумленію коллегъ, не съумѣлъ отвертѣться отъ скамьи подсудимыхъ.
Патетически, не безъ ораторскаго искусства разсказанной сказкѣ объ умирающей матери присяжные засѣдатели, однако, не повѣрили, ибо сумма денегъ, растраченная адвокатомъ, представляла собой такую внушительную цифру, что на нее можно было бы послать на „Ривіеру“[1] десятка два умирающихъ матерей, а не то, что одну, и при томъ совершенно здоровую, хотя и подкошенную горемъ при такой безстыдной публичной лжи на мать, которая своему же любимцу Мишенькѣ отдала послѣднія крохи.
Въ Сибири Жирковъ не пропалъ. Интеллигентный и способный молодой человѣкъ очаровалъ своимъ умомъ и дѣловитостью мѣстное начальство, которое помогло ему устроиться довольно хорошо для его новаго положенія. Кромѣ того, Жирковъ давалъ юридическіе совѣты, писалъ просьбы по серьезнымъ дѣламъ и, когда не хватало средствъ для удовлетворенія прежнихъ широкихъ привычекъ эпикурейца и женолюба, — время отъ времени прибѣгалъ къ займамъ, съ успѣхомъ пользуясь (особенно въ началѣ) миѳическими телеграммами или бездорожьемъ, задержавшимъ полученіе будто бы высланныхъ денегъ.
Онъ былъ добродушенъ и услужливъ, милъ и остроуменъ, и его охотно принимали вездѣ. Всѣ въ Жиганскѣ любили Жиркова и, вдобавокъ, невольно его жалѣли.
„Такой милый, образованный человѣкъ и вдругъ такъ жестоко пострадать изъ-за умирающей матери!“ говорили обыкновенно знакомыя съ легендой дамы. Мужчины, не совсѣмъ довѣрявшіе легендѣ, коротко замѣчали: „Умный человѣкъ, а влопался!“ и снисходительно пожимали плечами, пока не испытывали на себѣ неотразимости увѣреній Жиркова о неисправности почтово-телеграфнаго вѣдомства и, къ счастію своему, не были еще знакомы съ его художественными записками успокоенія.
Сосѣдъ Жиркова представлялъ собою другого рода типъ. Это былъ сгорбленный старикъ, съ сухимъ, изможденнымъ, морщинистымъ лицомъ, на которомъ словно застыло угрюмое выраженіе равнодушія. Онъ молча прислушивался къ разговору, посасывая скверную сигару, и по временамъ озиралъ присутствующихъ спокойнымъ взглядомъ своихъ выцвѣтшихъ старческихъ глазъ, глубоко сидящихъ подъ густыми, сѣдыми бровями. Костюмъ на немъ былъ жалкій: черный, изношенный, наглухо застегнутый, сюртукъ лоснился и бѣлѣлъ по швамъ; бѣлье было сомнительной чистоты.
Глядя на этого угрюмаго старика, никто бы не догадался, что еще нѣсколько лѣтъ тому назадъ Рудольфъ Ивановичъ фонъ-Таухницъ былъ грозой цѣлаго вѣдомства — суровымъ, надменнымъ начальникомъ, передъ которымъ дрожали подчиненные, и потомъ — героемъ громкаго процесса, завершившаго ссылкой долгую службу ученаго генерала изъ остзейцевъ. Въ теченіи трехъ безконечныхъ дней суда этотъ старикъ, въ шитомъ генеральскомъ мундирѣ, съ грудью, сверкавшей звѣздами и орденами, еще полный энергіи и жизни, храбро боролся съ позоромъ публичнаго обвиненія въ лихоимствѣ. Кто видѣлъ тогда этого затравливаемаго, но все еще не сдававшагося, крупнаго звѣря, въ безсильной злобѣ метавшаго взгляды, сверкавшіе то ненавистью, то презрѣніемъ, на безчисленныхъ свидѣтелей, бывшихъ подчиненныхъ, еще недавно раболѣпныхъ, а теперь спѣшившихъ наперерывъ забросать его грязью, — тотъ едва ли узналъ бы въ этомъ жалкомъ, хиломъ, нищенски одѣтомъ дряхломъ старикѣ грознаго и въ судѣ генерала, шагъ за шагомъ, съ энергіей отчаянія, отбивающагося отъ массы подавляющихъ мелкихъ косвенныхъ уликъ, — такъ онъ измѣнился. Старикъ, пережившій въ эти три дня цѣлую вѣчность, вышелъ послѣ приговора, шатаясь, изъ суда, разбитый нравственно и физически подъ игомъ позора, увѣнчавшаго закатъ его дней. Онъ отлично понималъ, что судъ надъ нимъ вызванъ былъ не столько его злоупотребленіями, сколько закулисной борьбой чужихъ честолюбій, — желаніемъ унизить прежняго главнаго начальника обвиненнаго, и что онъ былъ лишь козломъ отпущенія. И это еще болѣе уязвляло самолюбиваго генерала.
Надо отдать справедливость: онъ несъ кару съ достоинствомъ, никогда никому не разсказывая о своемъ дѣлѣ, не жалуясь, никого не обвиняя, не драпируясь въ мантію невинно пострадавшей жертвы. Жилъ онъ въ Жигаискѣ въ какой-то конурѣ, въ одной изъ дальнихъ глухихъ улицъ, болѣе чѣмъ скромно, почти бѣдно, на ничтожныя средства, отсылая большую часть своей эмеритуры (единственный свой доходъ) престарѣлымъ сестрамъ, которымъ онъ всегда помогалъ. Одинокій и брошенный, одряхлѣвшій и удрученный сознаніемъ черезъ-чуръ жестокаго позора, самолюбивый старикъ систематически избѣгалъ знакомствъ и не показывался ни на какихъ собраніяхъ. Онъ и на улицу выходилъ только въ ранніе часы, сохранивъ старую привычку совершать ежедневныя прогулки, и только изрѣдка, и то по приглашенію, заходилъ къ Сикорскому, который давалъ ему иногда работу по порученію Ржевскаго-Пряника, желавшаго чѣмъ-нибудь помочь Таухницу.
Совершеннѣйшую противоположность представлялъ собой vis-à-vis Таухница — господинъ Кауровъ, одинъ изъ „птенцовъ славной стаи“ интендантовъ, судившихся послѣ послѣдней турецкой войны, — румяный, веселый толстякъ громадныхъ размѣровъ, съ большой круглой головой, на которой начинали серебриться черные, щетинистые, коротко остриженные волосы. Въ Жиганскѣ не даромъ прозвали Сергѣя Сергѣевича Каурова „веселымъ интендантомъ“. И его толстое мясистое лицо хорошо упитаннаго борова, обрамленное окладистой, выхоленной, надушенной бородой, скрывающей трехэтажный подбородокъ, — лицо съ плотояднымъ, широкимъ ртомъ, крупнымъ, вздернутымъ кверху, носомъ, словно что-то нюхающимъ, — съ маленькими, оплывшими жиромъ и отливавшими маслянистымъ блескомъ, веселыми глазами, — и этотъ густой, сочный хохотъ, колыхавшій его грандіозное брюхо, — и выраженіе довольства, беззаботности и нахальства, которымъ, казалось, дышала вся его колоссальная фигура, начиная съ лица и кончая толстыми короткими пальцами, которыми Кауровъ игриво отбивалъ тактъ по столу, любуясь по-временамъ игрой крупнаго брилліанта на мизинцѣ, — и щегольской костюмъ, и безукоризненное бѣлье, — однимъ словомъ, рѣшительно все свидѣтельствовало, что этотъ „король въ изгнаніи“ несетъ бремя ссылки весело и легко, въ отличной квартирѣ, съ превосходнымъ поваромъ, не отказывая себѣ и въ другихъ развлеченіяхъ, соотвѣтствующихъ склонностямъ „веселаго интенданта“.
И Кауровъ, разумѣется, не плакался на судьбу, а только ругался, что его законопатили въ этотъ подлый Жиганскъ, гдѣ ни за какія деньги нельзя достать восхитительной румынки, хорошаго рокфора и настоящаго кло-де-вужо. Съ веселымъ цинизмомъ признавался онъ подъ пьяную руку, что у него осталось-таки сотни двѣ тысячъ про черный день, и жилъ, не стѣсняясь: держалъ лошадей, велъ большую игру, задавалъ обѣды, имѣлъ широкое знакомство, часто повторяя, что у кого есть деньги, у того всегда найдутся друзья. Семья Каурова не жила съ нимъ, и онъ, кажется, не стѣснялся этимъ, мѣняя часто молоденькихъ экономокъ и награждая ихъ, при уходѣ, съ щедростью, заставлявшею многихъ жиганскихъ швеекъ и горничныхъ добиваться этого мѣста. Въ откровенныя минуты Кауровъ прямо говорилъ, заливаясь раскатистымъ смѣхомъ, что назначь его опять интендантомъ, онъ снова огрѣлъ бы матушку-казну, потому что… потому что онъ, Сергѣй Сергѣевичъ Кауровъ, слава Богу, не дуракъ и, попавши въ Голконду, не будетъ стоять, разинувъ ротъ, въ то время, какъ другіе собираютъ сокровища. Попался же онъ, собственно говоря, по своей же глупости: пожалѣлъ крупнаго куша, когда не слѣдовало, и угодилъ въ мѣста не столь отдаленныя.
— Но, конечно, не на долго. Насъ простятъ. Мы вѣдь вѣрные слуги отечества, люди благонамѣренные, столпы въ нѣкоторомъ родѣ, не то что эта неблагонадежная голытьба, потрясающая основы, — съ хохотомъ прибавлялъ Кауровъ.
Рядомъ съ нимъ сидѣлъ Хрисанфъ Андреевичъ Мосягинъ, бывшій почетный гражданинъ и милліонеръ, судившійся за поджогъ пустыхъ лавокъ въ одномъ изъ городовъ Поволжья. Мосягинъ, хоть и старый уже человѣкъ, но на видъ ему не болѣе пятидесяти лѣтъ; лицо у него мускулистое, крѣпкое, — съ тѣмъ смиреннымъ выраженіемъ, какое бываетъ у монаховъ въ публикѣ, бородка рѣденькая, клинушкомъ, глаза небольшіе, круглые и зоркіе, какъ у копчика. Онъ не толстъ, не худъ, а какъ выражается самъ про себя „мужикъ въ препорцію“. Не смотря на то, что преступленіе сравняло его, по званію мѣщанина изъ ссыльныхъ, съ остальными присутствовавшими здѣсь гостями, Мосягинъ все-таки держитъ себя въ ихъ обществѣ съ нѣкоторой осторожной почтительностью. Это — хищникъ, стяжатель, скупецъ и философъ, любящій пофилософствовать за стаканомъ чая о суетѣ мірской вообще и о неблагодарности дѣтей въ особенности. Онъ, видите ли, „послѣ несчастія, посланнаго ему Богомъ“, передалъ сыновьямъ, вмѣстѣ съ фирмой, все свое состояніе, а они забыли родителя и лишаютъ его бѣднягу самаго необходимаго.
Такъ иногда жалуется Мосягинъ, скрывая, что у него есть капиталъ, и капиталъ большой, хранящійся въ одномъ изъ банковъ и положенный на имя свояченицы, не старой еще женщины, которая пріѣхала въ ссылку оберегать покой престарѣлаго страдальца. Живетъ онъ скаредно, но и въ ссылкѣ не забываетъ дѣлъ: въ компаніи съ однимъ жиганскимъ купцомъ ведетъ хлѣбную торговлю и, при случаѣ, даетъ деньги подъ проценты, подъ большимъ секретомъ. Ссылка для этого бывшаго милліонера, царя хлѣбной торговли Поволжья — новая арена для его стяжательныхъ талантовъ, но эта арена мала и, главное, онъ боится, что его, безправнаго, обманутъ, и потому Мосягинъ въ ссылкѣ груститъ и все хлопочетъ о помилованіи, для чего часто захаживаетъ къ Сикорскому за совѣтами. Сперва, было, онъ обращался къ Жиркову, но, поплатившись ста рублями, нашелъ, что это убыточно… Сикорскій же одолжаетъ Мосягина даромъ, имѣя на то свои причины.
Послѣдній гость, съ которымъ остается познакомить читателя, — господинъ Пеклеванный, извѣстный въ кругу жиганскихъ кутилъ подъ именемъ „Гришки Пеклеваннаго“. Этотъ высокій, кудластый брюнетъ, съ широкимъ, выбритымъ лицомъ калмыцкаго типа и небольшими неглупыми глазами, обличьемъ и развязными манерами напоминающій не то маркера, не то трактирнаго забулдыгу, не имѣлъ чести раздѣлять печальной участи „королей въ изгнаніи“. Господинъ Пеклеванный пріѣхалъ въ Сибирь добровольно, влекомый сюда, если вѣрить его словамъ, цивилизаторской миссіей, — желаніемъ послужить своими талантами темному, некультурному краю, такъ нуждающемуся въ образованныхъ людяхъ. И онъ служилъ краю въ качествѣ не особенно разборчиваго ходатая по разнымъ дѣламъ, прославившись гораздо болѣе, какъ неутомимый скандалистъ, затѣвавшій въ пьяномъ видѣ „исторіи“, обычнымъ результатомъ которыхъ бывали драки съ перемѣннымъ счастіемъ, такъ что разсказы о такихъ происшествіяхъ были въ Жиганскѣ самыми частыми новостями, разнообразившими адскую провинціальную скуку. То Пеклеванный кого-нибудь билъ, то Пеклеваннаго били. То онъ смазывалъ физіономію какого-нибудь пріятеля собутыльника горчицей или обливалъ голову пивомъ, то съ нимъ продѣлывали нѣчто подобное. Всѣ эти маленькія „недоразумѣнія“ какъ съ чужими физіономіями, такъ и со своей, не особенно смущали Пеклеваннаго, часто бывавшаго въ такихъ передѣлкахъ. Послѣ дня, другого сидѣнья дома съ примочками арники, онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, показывался въ людяхъ, пилъ на мировую или великодушно забывалъ полученную мятку, и съ прежнимъ апломбомъ ораторствовалъ, гдѣ только могъ, о томъ, что онъ „истинно русскій человѣкъ“ и высоко держитъ знамя законности, порядка и культуры.
Главной темой разговоровъ былъ, конечно, отъѣздъ Ржевскаго-Пряника.
— Неужели старикъ такъ и не вернется сюда? спрашивали со всѣхъ сторонъ у Сикорскаго.
— Едва ли вернется!.. авторитетно отвѣчалъ Сикорскій, грустно покачивая головой.
Эти слова близкаго „старику“ человѣка вызвали непритворное сожалѣніе среди „королей въ изгнаніи“. Всѣ хвалили Василія Андреевича; всякій вспоминалъ о томъ или другомъ фактѣ вниманія. Другого Ржевскаго-Пряника имъ не дождаться. Каждый изъ присутствующихъ съ тревогой думалъ о будущемъ.
Одинъ только Таухницъ угрюмо молчалъ, не принимая почти никакого участія въ оживленной бесѣдѣ. Не все ли равно ему — останется или нѣтъ Ржевскій-Пряникъ, и кто будетъ на его мѣстѣ? Онъ во всякомъ случаѣ не думаетъ просить о помилованіи и вообще не станетъ обращаться съ какими бы то ни было просьбами и докуками къ мѣстной администраціи, и потому былъ совершенно равнодушенъ къ вопросу, волновавшему остальныхъ присутствующихъ.
А всѣ, несомнѣнно, были взволнованы. Особенно волновался Сикорскій, хоть и умѣлъ скрыть свое волненіе подъ маской непроницаемости. Пройдутъ для него красные дни съ отъѣздомъ Василія Андреевича. Каково будетъ жить съ новымъ начальствомъ? Начальство въ Сибири, при желаніи, вѣдь можетъ каждому изъ „королей“ отравить жизнь. Оно можетъ лишить ихъ права жить въ Жиганскѣ и въ двадцать четыре часа отправить на жительство въ какую-нибудь трущобистую дыру. Положимъ, съ „королями“ такъ поступать стѣсняются, но кто знаетъ, какъ посмотритъ на нихъ „новый“, и подъ какими впечатлѣніями онъ пріѣдетъ сюда? Что, если онъ провѣритъ всѣ эти безчисленныя жалобы и озлобленныя выходки „Жиганскаго Курьера“ противъ уголовныхъ ссыльныхъ и лишитъ нѣкоторыхъ изъ нихъ мѣстъ! Вѣдь могутъ найтись совѣтники, которые скажутъ, что неудобно и неприлично какому-нибудь банкокраду или человѣку, сосланному за подлогъ, служа по вольному найму, отъ имени правительства контролировать какое-нибудь учрежденіе и дѣлать еще замѣчанія.
Обо всемъ этомъ вспомнилъ Сикорскій, и, разумѣется, не веселыя мысли волновали его. Не спокойны были Жирковъ и Мосягинъ, да и Кауровъ, хоть и говорилъ, что ему „наплевать“, и что онъ постарается выхлопотать право жить въ Царскомъ Селѣ вмѣсто Питера и помимо мѣстной администраціи, все-таки нѣсколько пріунылъ, слушая пессимистическія пророчества Сикорскаго.
— Да полноте вамъ, родной Михаилъ Яковлевичъ, пугать насъ!.. Богъ не безъ милости, свинья не безъ поросятъ! наконецъ проговорилъ онъ.
„Тебѣ-то хорошо съ деньгами“, подумалъ Сикорскій и сказалъ:
— Я не пугаю, дорогой Сергѣй Сергѣичъ… Я только комбинирую…
— Лучше велите-ка своей Милитрисѣ Кирбетьевнѣ подать намъ по рюмкѣ водки… Тогда комбинаціи будутъ не такія мрачныя! съ веселымъ хохотомъ продолжалъ Кауровъ. Ужъ Пеклеванный изнываетъ… Сосетъ вѣдь у тебя подъ ложечкой, другъ Пеклеванный, а? обратился Кауровъ къ тому тономъ панибратства, въ которомъ слышалась едва замѣтная нотка нѣкотораго пренебреженія. Сколько сегодня выпилъ?.. Было дѣло, а?
— Вѣрно и ты, беззаботный интендантъ, не безъ грѣха… Говорятъ за завтракомъ у тебя сегодня пили много…
— А что жъ ты не пріѣхалъ, коли зналъ, что у меня пьютъ… Какъ это ты прозѣвалъ случай, а? подсмѣивался Кауровъ.
Между тѣмъ миловидная, чисто одѣтая горничная, шурша платьемъ и жеманно опуская глаза, каждый разъ, какъ Кауровъ пристально взглядывалъ на нее своимъ маслянымъ взоромъ, поставила на столъ различныя холодныя закуски, хлѣбъ, масло, разныхъ сортовъ водки и нѣсколько бутылокъ вина.
Сикорскій слегка нахмурилъ брови, замѣтивъ взгляды Каурова, но тотчасъ же разгладилъ ихъ и съ обычной своей любезностью предложилъ гостямъ закусить, наполняя рюмки водкой. Всѣ, кромѣ Таухница, выпили съ видимымъ удовольствіемъ и стали закусывать.
— Что жъ вы, Рудольфъ Ивановичъ? Хоть рюмку вина выпейте, да закусите чего-нибудь!.. Сыръ не дуренъ! прибавилъ Сикорскій, обращаясь къ Таухницу.
— Благодарю. Вы вѣдь знаете: я не ужинаю.
Онъ взглянулъ на свою серебряную луковицу и сталъ собираться. Сикорскій началъ его удерживать.
— Поздно… Одиннадцатый часъ, а мнѣ въ Слободку.
— Моя лошадь къ вашимъ услугамъ, Рудольфъ Иванычъ! съ почтительной аттенціей предложилъ Кауровъ.
— И моя тоже! повторили Жирковъ и Пеклеванный.
Но старикъ, поблагодаривъ, отказался и сталъ прощаться.
— Жаль, что вы не остались, Рудольфъ Иванычъ! говорилъ ему въ передней Сикорскій конфиденціальнымъ тономъ, съ особенной ласковой почтительностью пожимая ему руку… Я, было, хотѣлъ спросить вашего совѣта на счетъ одного дѣла, мною задуманнаго. Впрочемъ я завтра побываю у васъ… Оно и лучше: побесѣдуемъ наединѣ.
Старикъ даже не полюбопытствовалъ узнать въ чемъ дѣло и только промолвилъ, что онъ цѣлый день дома.
— А вѣдь отлично сдѣлалъ мрачный генералъ, что ушелъ! воскликнулъ Кауровъ, когда Сикорскій проводилъ Таухница. Помилуйте! Самъ не пьетъ и только другихъ стѣсняетъ своимъ строгимъ видомъ… За вами очередь, дорогой Михаилъ Яковлевичъ! мы безъ васъ уже по второй выпили.
— Вамъ можно и по третьей, а мнѣ вредно.
— Ну, для меня, Михаилъ Яковлевичъ.
— Такъ и быть, развѣ для васъ, Сергѣй Сергѣевичъ!
И, наливъ рюмку портвейна, Сикорскій чокнулся съ Кауровымъ.
За ужиномъ ѣли и пили много. Къ концу ужина лица у всѣхъ гостей были возбуждены. Разговоры оживились. Веселый интендантъ разсказывалъ о жизни въ Бухарестѣ и постоянно прибавлялъ, обращаясь къ Пеклеванному:
— Понимаешь ли ты, какъ было хорошо, а?
На что Пеклеванный подмигивалъ глазомъ и отвѣчалъ, что понимаетъ.
Мосягинъ ѣлъ молча, съ жадностью человѣка, вознаграждающаго себя за скудную пищу дома хорошими кушаньями, за которыя не придется платить, и пилъ одну водку. Жирковъ, откинувшись на стулъ, смаковалъ дорогое красное вино. Всѣ были веселы, но никто не былъ пьянъ. Самъ Сикорскій, угощая гостей, почти ничего не пилъ. Когда интендантъ окончилъ свои воспоминанія, Михаилъ Яковлевичъ значительно проговорилъ:
— У меня, милые гости, есть одно предположеніе… идея, о которой я хотѣлъ бы поговорить съ вами… Только напередъ буду покорнѣйше всѣхъ просить держать пока мою идеювъ секретѣ…
Всѣ глаза обратились съ любопытствомъ на Сикорскаго.
Михаилъ Яковлевичъ продолжалъ:
— Вы знаете, конечно, съ какимъ озлобленіемъ относятся сибиряки къ пріѣзжимъ, къ людямъ, не раздѣляющимъ сибирскихъ взглядовъ. Вы знаете тоже, какова здѣсь мѣстная печать… какія проводитъ она тенденціи и съ какою наглостью позоритъ и клевещетъ на людей, имѣющихъ несчастіе быть въ нашемъ положеніи. Никого эти гнусныя газеты не оставляютъ въ покоѣ… Еще на-дняхъ — помните, Сергѣй Сергѣевичъ, какую гадость напечаталъ „Жиганскій Курьеръ“ про васъ?..
— Мерзавцы! проговорилъ въ отвѣтъ Кауровъ.
— Все это навело меня на мысль, продолжалъ Михаилъ Яковлевичъ, — что было бы весьма полезно — основать здѣсь органъ, который бы проводилъ здоровыя, истинно русскія идеи, ничего общаго не имѣющія съ тѣмъ, что пишутъ тамъ разные „сибирскіе патріоты“ — органъ, который бы помогалъ администраціи въ ея стремленіяхъ сдѣлать что-нибудь для края… Однимъ словомъ, не дурно было бы имѣть газету вполнѣ приличную, которая бы противодѣйствовала вредному сибирскому вліянію.
— А вѣдь это… идея! проговорилъ со смѣхомъ Кауровъ. Имѣть свою газету… Ей Богу… идея!… Но только гдѣ вы найдете людей?.. Кто будетъ писать, а?..
— Объ этомъ безпокоиться нечего… Вѣдь не боги же горшки лѣпятъ… И здѣсь найдутся люди… Я, хоть и не литераторъ, а, надѣюсь, съумѣю толково и литературно изложить свои мысли… Михаилъ Петровичъ не откажется, Таухницъ обѣщалъ… Григорій Григорьевичъ тоже приметъ участіе…
Пеклеванный даже вспыхнулъ отъ удовольствія и проговорилъ, что онъ будетъ очень радъ.
— Надѣюсь, и вы, Сергѣй Сергѣичъ…
— Что вы… что вы! съ хохотомъ перебилъ Кауровъ. Я отъ роду не писалъ…
— Попробуйте, это не такъ трудно! улыбнулся Жирковъ.
— Дѣло не въ этомъ, господа. Сотрудники найдутся, но прежде всего надо пріискать издателя и редактора. Не откажите намъ въ этомъ, Григорій Григорьевичъ!
Самъ Пеклеванный въ первую минуту смутился отъ подобнаго предложенія, до того было оно невѣроятно. Гришка Пеклеванный, герой всевозможныхъ скандаловъ, въ роли издателя и редактора!?
— Утвердятъ ли? проговорилъ онъ и даже какъ будто сконфузился.
— Чѣмъ ты не редакторъ? сказалъ Кауровъ съ улыбкой.
— О васъ дадутъ прекрасный отзывъ, ручаясь за вашу благонадежность. Это обѣщано, замѣтилъ Сикорскій.
— Я, что же… я согласенъ!..
— И отлично. Теперь лишь остается обезпечить изданіе на первый годъ… Первый годъ, разумѣется, будетъ дефицитъ…
При этихъ словахъ веселый интендантъ сдѣлался вдругъ серьезенъ, а Мосягинъ задумчиво опустилъ глаза.
— Нужна будетъ пустяшная сумма… тысячъ пять! проговорилъ Сикорскій, и мы разсчитываемъ на васъ, добрѣйшій Сергѣй Сергѣичъ, и на васъ, Хрисанфъ Андреевичъ.
— Я, повѣрьте, съ полнымъ моимъ удовольствіемъ, еслибъ имѣлъ деньги, заговорилъ Мосягинъ… — Вы вѣдь знаете, что дѣти меня обобрали, и я…
— Полно… полно, Хрисаша, не ври… Деньги-то у тебя есть, милый человѣкъ! перебилъ его со смѣхомъ Кауровъ. — Я дамъ, пожалуй, половину, дай и ты… Вѣдь дѣло-то хорошее: понимаешь ли — газета, а? Даромъ будешь читать…
Но Мосягинъ уперся и лишь послѣ усиленныхъ настояній Сикорскаго, сопровождаемыхъ кое-какими намеками, обѣщалъ достать у свояченицы тысячу рублей безъ процентовъ. Тогда Кауровъ обозвалъ Мосягина „скареднымъ Хрисашкой“ и объявилъ, что даетъ четыре тысячи безъ всякихъ условій.
Произошла трогательная сцена. Сикорскій облобызалъ Сергѣя Сергѣевича и сказалъ благодарственный спичъ. Вслѣдъ за тѣмъ, онъ послалъ за шампанскимъ, и господа „бубновые тузы“, будущіе руководители общественнаго мнѣнія, долго еще пировали.
XXVII.
правитьМедовый мѣсяцъ Панютиной и Невѣжина окончился скоро, благодаря веселому интенданту. Онъ явился серьезнымъ соперникомъ молодого человѣка, хотя и не открывалъ своихъ козырей! Молодая, красивая актриса серьезно плѣнила Каурова, напомнивъ ему одну изъ тѣхъ соблазнительныхъ румынокъ, на которыхъ онъ, бывало, просаживалъ не мало казенныхъ денегъ, и Кауровъ сталъ ухаживать за актрисой съ терпѣливымъ упорствомъ человѣка, увѣреннаго, что, въ концѣ-концовъ, достигнетъ цѣли — слѣдуетъ только не горячиться и переждать первые восторги этой „идилліи въ сухомятку“, какъ цинично называлъ онъ всякое ухаживанье за женщинами, не сопровождавшееся сумасшедшими тратами. Онъ положительно забрасывалъ Панютину букетами, подносилъ ей отъ имени публики цѣнные подарки, ежедневно являлся къ ней послѣ репетиціи и, терпѣливо выслушивая тонкія насмѣшки въ отвѣтъ на свои любовные намеки, только щурилъ, какъ котъ, свои масляные глазки и, цѣлуя на прощанье бѣлую, пухлую ручку актрисы, приговаривалъ со вздохомъ:
— До свиданія, божественная королева!
— До свиданія, вѣрный рыцарь!
— И вы по-прежнему безжалостны къ вѣрному рыцарю? шутливо прибавлялъ онъ.
— Безжалостна! смѣясь отвѣчала Панютина.
— И нѣтъ никакой надежды?
— Никакой! говорила она все тѣмъ же шутливымъ тономъ.
Онъ снова покрывалъ поцѣлуями ея руку, грустно покачивалъ головой и удалялся, встрѣчая нерѣдко въ прихожей веселаго, довольнаго Невѣжина. Влюбленному толстяку, при всемъ его добродушіи, въ минуты подобныхъ встрѣчъ, хотѣлось перервать горло этому счастливцу, ставшему ему на дорогѣ, но вмѣсто того онъ съ особенной любезностью пожималъ ему руку и только презрительно косилъ глаза на цвѣты и конфекты, которые привозилъ Невѣжинъ.
— Не долго тебѣ, шаромыжнику, придется носить цвѣточки! шепталъ онъ сдавленнымъ отъ зависти голосомъ.
Однако терпѣніе веселаго интенданта начинало истощаться. Прошелъ цѣлый мѣсяцъ — онъ сдѣлалъ актрисѣ, по крайней мѣрѣ тысячи на двѣ подарковъ, а она, казалось, не подавала никакой надежды на благосклонность къ влюбленному интенданту и позволяла только цѣловать свои красивыя руки не выше локтей, да пожирать глазами роскошную шею и круглыя плечи, когда Кауровъ заставалъ ее иногда полуодѣтою въ уборной. Знатокъ и любитель красиваго женскаго тѣла, онъ вздрагивалъ отъ восторга, мысленно совсѣмъ оголяя актрису, и начиналъ не на шутку сердиться этотъ сластолюбивый толстякъ, изъ-за женщинъ попавшій въ Сибирь. Небрежное равнодушіе красивой пикантной женщины только разжигало его желанія, и онъ, наконецъ, рѣшилъ, что пора пустить Невѣжина „на смарку“ и „козырнуть“, какъ бывало, умѣлъ козырять онъ въ тѣ счастливыя времена, когда былъ интендантскимъ „аркадскимъ принцемъ“.
И Кауровъ однажды не явился къ Панютиной „за приказаніями“, какъ шутя называлъ онъ ежедневные свои визиты, а вмѣсто того прислалъ письмо, полное нѣжныхъ и страстныхъ изліяній, послѣ которыхъ шло дѣловое объясненіе. Съ обстоятельностью серьезнаго человѣка, Кауровъ точно обозначилъ весьма солидную сумму, которую онъ былъ бы готовъ повергнуть къ стопамъ божественной королевы для обезпеченія ея отъ всякихъ случайностей жизни, въ случаѣ, если она не отвергнетъ его любви, и почтительно прилагалъ теперь же чекъ на три тысячи безъ всякихъ условій, какъ слабую дань ея красотѣ. Въ заключеніе онъ просилъ дать отвѣтъ черезъ три дня.
Предложеніе было заманчиво. О немъ стоило серьезно подумать. Влюбленный интендантъ предлагалъ актрисѣ по три тысячи въ мѣсяцъ, бралъ все ея содержаніе на свой счетъ, предлагая къ ея услугамъ свою квартиру, и кромѣ того обѣщалъ при разставаніи выдать десять тысячъ. Не трудно было сообразить, что судьба посылаетъ ей маленькое состояніе, которое дастъ ей возможность въ будущемъ не вести цыганской, полной всякихъ случайностей жизни. Съ деньгами можно и условія заключать болѣе выгодныя и взять, наконецъ, самой антрепризу. Надоѣли ужъ Панютиной и эти перекочевки изъ Казани въ Симферополь, изъ Симферополя въ Орелъ, изъ Орла въ Сибирь, и зависимость отъ антрепренеровъ, и страхъ за свое жалованье, и переходы отъ лишеній къ показной, дутой роскоши „перваго сюжета“. Она знала дѣйствительную цѣну громадныхъ окладовъ, которые ставились въ контрактахъ, знала легкость театральныхъ краховъ и исчезновенія антрепренеровъ и собственнымъ горькимъ опытомъ понимала, что безъ сбереженій провинціальной актрисѣ приходится плохо… „Мертвые сезоны“, интриги, лишающія выгоднаго ангажемента, борьба самолюбій, заставляющая выйти изъ труппы… мало ли терній для актрисы, хотя и замѣтной на провинціальныхъ сценахъ, но не имѣющей счастья быть знаменитостью, за которою гоняются. Была бы она знаменитостью, не пріѣхала бы въ Жиганскъ на пятьсотъ рублей въ мѣсяцъ! „Романическая исторія“ заставившая, будто бы, ее ѣхать въ Сибирь, была ловкой выдумкой антрепренера, повторенной довѣрчивымъ репортеромъ мѣстной газеты, — не болѣе. Она вотъ служитъ искусству десять лѣтъ и до сихъ поръ никакого солиднаго обезпеченія… Брилліантовъ тысячи на двѣ, да разные подарки… вотъ и все ея состояніе. Пора подумать и о будущемъ, пока она еще молода…
Въ этой женщинѣ, выросшей въ атмосферѣ провинціальныхъ кулисъ, интригъ и безшабашнаго прожиганія жизни, съ привычками легкихъ, мимолетныхъ связей перелетной птицы, тѣмъ не менѣе была практическая жилка предусмотрительной женщины, и чувствовалось то инстинктивное стремленіе къ осѣдлой жизни, силу котораго не могло заглушить долгое артистическое бродяжничество. Она обрадовалась „случаю“, никакъ не предполагая, что Кауровъ можетъ такъ щедро оцѣнить ея благосклонность. Невѣжинъ, правда, ей нравился — онъ такой красивый, милый, порывистый этотъ „Мишенька“, какъ она называла его — но вѣдь любви къ нему не было, какъ и у него къ ней. Такъ нравились ей десятки людей, съ которыми она сходилась послѣ лишняго бокала шампанскаго и расходилась передъ отъѣздомъ въ другой городъ. И она не задумалась пожертвовать этой случайной связью, въ виду такого серьезнаго предложенія Каурова, и быть вѣрной новому любовнику.
— Да и этотъ толстякъ вовсе не противенъ! проговорила она вслухъ, присаживаясь къ столу, чтобы написать Каурову короткій отвѣтъ: „Согласна. Завтра васъ жду, милый Сергѣй Сергѣичъ!“
Но это рѣшеніе, обдуманное и спокойное, столь не похожее на роли тѣхъ страстныхъ „драматическихъ“ кокотокъ, которыхъ такъ хорошо изображала Панютина на сценѣ, не помѣшало ей отдать этотъ послѣдній свободный вечеръ Невѣжину, и она провела его вмѣстѣ съ нимъ, особенно нѣжная, возбужденная, какъ будто стараясь горячими ласками вознаградить и себя, и Невѣжина за горечь разлуки. Это былъ сумасшедшій вечеръ, по окончаніи котораго Панютина, томная и усталая, объявила, что этотъ вечеръ — лебединая пѣснь ихъ любви, и не отказала себѣ въ удовольствіи маленькой трогательной сцены съ объятіями и слезами, пожалуй, и искренними.
— Послѣдній!? почему?..
Она, не стѣсняясь, правдиво объяснила Невѣжину: почему рѣшила разстаться съ нимъ, и просила его не сердиться, а вспоминать ихъ веселый мѣсяцъ любви безъ злого чувства.
— Вѣдь и ты любилъ не меня, а мои ласки! сказала она, смѣясь сквозь слезы, и прибавила: разойтись мѣсяцемъ раньше, мѣсяцемъ позже, не все ли равно? И, наконецъ, говорятъ, у тебя есть невѣста… Я вѣдь видѣла эту красивую строгую барышню!
Но Невѣжинъ принялъ видъ оскорбленнаго любовника и проговорилъ горячій монологъ, полный негодованія и оскорбительныхъ намековъ, что вызвало сперва удивленіе Панютиной, а потомъ досаду.
„Неблагодарный! Онъ еще читаетъ мнѣ мораль!“ подумала она и, насмѣшливо улыбаясь, спросила: „по какому праву онъ оскорбляетъ ее? Развѣ она давала ему какія-либо обѣщанія? Развѣ они чѣмъ-нибудь связаны? Развѣ она требовала отъ него какихъ-нибудь клятвъ?“
— Въ васъ, Невѣжинъ, скверное мужское самолюбіе говоритъ — вотъ и все! Разойдемтесь-ка лучше по-пріятельски… Я не хочу съ вами ссориться… Слышите ли? прибавила она смягченнымъ ласковымъ тономъ.
И протянула Невѣжину свою красивую, обнаженную руку, которую Невѣжинъ поцѣловалъ съ видомъ дующагося ребенка, не сознающаго своей вины.
I.
правитьНа слѣдующій же день Панютина переѣхала въ роскошную квартиру веселаго интенданта, а Кауровъ, ради соблюденія приличій, перебрался въ гостиницу. Узнавши объ этомъ, Невѣжинъ вечеромъ не пошелъ въ театръ и просидѣлъ дома, меланхолически раздумывая объ испорченности актрисы, связавшейся съ этимъ толстякомъ ради денегъ. Философствуя на эту благодарную тему, онъ, конечно, не вспоминалъ о своей женитьбѣ и находился въ неопредѣленно-тоскливомъ настроеніи бездѣльнаго человѣка, для котораго, послѣ веселаго праздника, совсѣмъ неожиданно наступили будни, сѣрые, однообразные, съ томительной скукой впереди. Онъ сожалѣлъ, что не богатъ. Тогда бы этотъ праздникъ не кончился такъ внезапно. „Да, безъ состоянія не весело жить, что тамъ ни провѣдуй моралисты!“ философствовалъ Невѣжинъ и грустно задумался, вспомнивъ о своемъ опустѣвшемъ бумажникѣ. Онъ сосчиталъ свои капиталы: отъ трехъ тысячъ, недавно полученныхъ, осталось всего триста рублей. Все остальное, кромѣ пятисотъ рублей, истрачено на цвѣты, на конфекты, на подарки, на катанія.
— Нѣтъ, надо иначе жить, не такъ глупо! внезапно рѣшилъ онъ, охваченный вдругъ тѣмъ порывомъ не то сожалѣнія, не то раскаянія, который, какъ шквалъ, рябитъ поверхность безхарактерныхъ натуръ, набѣгая на нихъ вслѣдъ за какой-нибудь неудачей.
Въ самомъ дѣлѣ, онъ глупо растратилъ присланныя деньги, не подумавъ о своемъ положеніи. „Конечно, можно бы написать женѣ“… Но Невѣжинъ въ ту же минуту отогналъ соблазнительную мысль. Этого онъ не сдѣлаетъ. Онъ можетъ еще принять деньги отъ жены, но просить… никогда!.. Рѣшительно надо взяться за какую-нибудь работу… Чего лучше, адвокатура. Жирковъ, пожалуй, согласится принять его къ себѣ въ помощники. Онъ еще недавно говорилъ, что у него много дѣлъ… Во всякомъ случаѣ, надо переговорить съ этимъ добрымъ, симпатичнымъ Жирковымъ. Онъ дастъ совѣтъ.
И Невѣжинъ припомнилъ недавнее свое знакомство съ „жертвой недоразумѣнія“ окончившееся неожиданной исповѣдью въ трактирѣ сбъ „умирающей матери“, — исповѣдью, которая такъ тронула Невѣжина, что заставила его, при первомъ же брошенномъ Жирковымъ вскользь намекѣ о временномъ денежномъ затрудненіи, предупредительно предложить ему сто рублей. Жирковъ великодушно согласился на это, небрежно сунулъ сторублевую бумажку въ карманъ, послѣ чего крѣпко потрясъ Невѣжину руку и сказалъ, что возвратитъ „эти пустяки“ на-дняхъ.
— Я вчера получилъ телеграмму, что деньги высланы! съ стремительной горячностью проговорилъ Жирковъ, ничѣмъ не вызываемый на эту ложь.
Онъ даже съ рѣшительнымъ видомъ полѣзъ въ боковой карманъ за этой миѳической телеграммой и, не смотря на протесты Невѣжина, озабоченно искалъ ее въ бумажникѣ, пока наконецъ, не воскликнулъ:
— Такъ и есть, осталась дома!.. Нѣтъ, вообразите, что у насъ за почта! Мнѣ телеграфируютъ, что пятьсотъ рублей высланы три недѣли назадъ, а денегъ нѣтъ… Говорятъ… мосты сорваны, что ли?..
И вслѣдъ за тѣмъ Жирковъ велѣлъ подать бутылку шампанскаго, послѣ которой новые знакомые разстались пріятелями.
Невѣжинъ теперь вспомнилъ, что Жирковъ звалъ его работать въ новой газетѣ. Тогда онъ отказался… Но отчего не попробовать?.. Не такъ это трудно!.. думалъ Невѣжинъ и рѣшилъ попробовать.
Затѣмъ мысли его обратились къ Зинаидѣ Николаевнѣ. Теперь, послѣ разрыва съ Панютиной, холодное отношеніе дѣвушки было ему еще непріятнѣй, и онъ легкомысленно мечталъ вернуть прежнее расположеніе Зинаиды Николаевны, въ которомъ не сомнѣвался. Она все-таки его любитъ!
Прошла недѣля. Панютина была забыта. Зинаида Николаевна снова занимала его воображеніе. Ему опять казалось, что онъ любитъ ее, а она къ нему несправедлива и даже жестока.
Зинаида Николаевна видимо избѣгала его. При рѣдкихъ, случайныхъ встрѣчахъ она почти не говорила съ Невѣжинымъ и сухо отвѣчала на его вопросы. И онъ отходилъ грустный, считая себя несчастнымъ, одинокимъ, несправедливо обиженнымъ.
„За что она сердится?“ наивно спрашивалъ себя Невѣжинъ, шагая по комнатѣ съ мрачнымъ видомъ. „Она, конечно, не знаетъ объ его отношеніяхъ къ Панютиной… Да, еслибъ и знала? Монахъ онъ развѣ? Не за то ли, что онъ не бросился тогда на это мѣсто конторщика“?
Онъ постепенно начиналъ обвинять Зинаиду Николаевну. Къ чему она пріѣхала сюда, зная, что онъ ее любитъ… Къ чему были эти чтенія, эти прогулки вдвоемъ, эти заботы о немъ? Для того, чтобы, въ концѣ-концовъ, читать проповѣди о трудѣ и обязанностяхъ!?.. Не изъ-за нея ли попалъ онъ въ эту проклятую дыру? Не поступи онъ тогда, какъ джентльменъ, не скрой онъ на судѣ причину этого глупаго выстрѣла, присяжные оправдали бы, и жизнь его не была бы въ конецъ изгажена. И всего этого она не цѣнитъ, холодная, безсердечная сибирячка!
Онъ искалъ случая объясниться съ ней, но такого случая, какъ нарочно, не представлялось. Съ ранняго утра она уходила на уроки, обѣдала съ теткой раньше Невѣжина и по вечерамъ сидѣла опять-таки со Степанидой Власьевной. Его теперь не звали, какъ прежде, почитать вдвоемъ, съ нимъ не дѣлились впечатлѣніями; онъ, видимо, былъ какъ-то незамѣтно отчужденъ отъ интимной жизни маленькаго домика.
И Невѣжинъ, не зная, какъ убить время, еще острѣе чувствовалъ одиночество ссылки, оставаясь наединѣ самъ съ собой.
При мысли, что онъ можетъ надолго остаться въ Сибири, на него нападалъ ужасъ. Что, если хлопоты матери, не смотря на ея связи, не помогутъ? Неужели онъ долженъ пропадать здѣсь одинокій, безпомощный, — онъ, привыкшій къ иной жизни!?..
И Невѣжинъ, думавшій, какъ и всѣ эгоисты, только о себѣ, готовъ былъ въ такія минуты сожалѣть объ единственно хорошемъ своемъ поступкѣ — о молчаніи на судѣ. Онъ проклиналъ этотъ дурацкій выстрѣлъ, готовъ былъ сожалѣть о разрывѣ съ женой и, слабый и жалкій, плакалъ, считая себя глубоко несчастнымъ, обиженнымъ, что на его любовь отвѣчаютъ равнодушіемъ… И красивый образъ дѣвушки преслѣдовалъ его, возбуждая желанія. Ему хотѣлось ея участія, любви, ласки, безъ которыхъ ему, какъ балованному ребенку, жизнь казалась невозможной…
II.
правитьКакъ-то, послѣ одной изъ такихъ вспышекъ, въ комнату къ нему зашла Степанида Власьевна съ тарелкой горячихъ пирожковъ.
Добрая старушка, по-прежнему расположенная къ Невѣжину, увидавъ его разстроеннымъ, съ глазами, полными слезъ, воскликнула:
— Что это съ вами, родной мой? Или получили какую-нибудь печальную вѣсточку?
Въ этомъ вопросѣ было столько тревоги, участія и доброты, глаза старушки такъ ласково, вдумчиво смотрѣли на молодого человѣка, что Невѣжинъ съ чувствомъ пожалъ руку Степаниды Власьевны и, еще болѣе взволнованный, отвѣчалъ:
— Нѣтъ, милая Степанида Власьевна, никакихъ печальныхъ вѣстей я не получалъ, а такъ… взгрустнулось… Невесело здѣсь! прибавилъ онъ съ печальной улыбкой, подвигая старушкѣ стулъ.
— Ахъ, ты, бѣдный мой! участливо протянула Степанида Власьевна, присаживаясь на стулъ и ставя на столъ тарелку. Еще бы!.. — Какое здѣсь для васъ веселье послѣ прежней-то жизни?.. Къ хорошему-то привыкать легко, а къ худому трудно… Тамъ, въ Петербургѣ, у васъ и родные, и знакомые, и развлеченія, какія угодно… И жили-то вы въ полное свое удовольствіе, и занятія вѣрно имѣли, а здѣсь что?.. Какъ тутъ не заскучать?.. Я и то говорю Зиночкѣ, что нельзя всякаго человѣка на одинъ аршинъ мѣрить… Она вотъ нигдѣ не скучаетъ, все будто около чего-то суетится, ну а другой не можетъ… Воспитанія не такого. То-то оно и есть! Да вы пирожки-то кушайте, пока горячіе… Кушайте, кушайте, Евгеній Алексѣичъ!.. настаивала старушка.
Чтобъ не обидѣть Степаниды Власьевны, Невѣжинъ отвѣдалъ пирожка.
— А вы, голубчикъ Евгеній Алексѣичъ, все-таки духомъ-то не падайте, не поддавайтесь скукѣ. Скука эта, что червь, точитъ человѣка. Богъ милостивъ… Перемелется, мука будетъ, повѣрьте старухѣ. Потерпите, что дѣлать… Можетъ быть, тамъ въ Питерѣ за васъ похлопочутъ, вы и въ Россію вернетесь. И не такимъ, какъ вы, возвращали права… А вы, слава Богу, не какой-нибудь тамъ преступникъ и, слышала я, васъ ужъ слишкомъ строго засудили. Мало ли какихъ ссоръ не бываетъ между мужемъ и женою?.. То-то оно и есть. Всѣ мы подъ Богомъ ходимъ…
И, помолчавъ, старушка спросила, стараясь скрыть любопытство подъ тономъ равнодушія:
— Видно, супруга-то ваша ужъ очень васъ обидѣла, а?
— Меня? удивился Невѣжинъ. — Да развѣ вы не знаете, за что я сосланъ? Развѣ Зинаида Николаевна вамъ не разсказывала?
— То-то не разсказывала подробностей… говорила только, что вы, бѣдненькій, были несчастливы въ супружествѣ… Вѣрно, супруга не любила васъ?
— Напротивъ, очень!
— Значитъ, вы разлюбили жену?
— Я никогда ее и не любилъ, Степанида Власьевна… Она была гораздо старше меня, некрасива, ревнива…
— Такъ зачѣмъ же вы, голубчикъ, женились? добродушно воскликнула старушка.
Невѣжинъ молчалъ. Старушка догадалась.
Но, мучимая любопытствомъ, она все-таки не могла но спросить:
— Ревнива, говорите вы?..
— Очень…
— Что жъ пирожки-то! Простынутъ! спохватилась старушка и, покачавъ головой, прибавила: Такъ… такъ… Это бываетъ!.. Другая такая ревнивая, что не дай Богъ…
И такъ какъ Невѣжинъ все-таки не разсказывалъ окончанія исторіи, то старушка, сгорая отъ нетерпѣнія скорѣй узнать конецъ, снова заговорила:
— У насъ тутъ въ Жиганскѣ тоже была такая исторія… Мужъ влюбился въ другую, да и…
Она вдругъ спохватилась, останавливая испуганные, широко раскрытые глаза на Невѣжинѣ…
— Нѣтъ, не то, Степанида Власьевна… Я не такой злодѣй! улыбнулся Невѣжинъ. — Мой выстрѣлъ былъ сдѣланъ въ порывѣ глупой вспышки за то, что жена поносила одну, совершенно невинную дѣвушку…
— Которую вы любили?.. подсказала Степанида Власьевна.
— Да.
— А она?
— Она объ этомъ и не знала тогда… Ужъ послѣ узнала отъ жены…
— Ишь ты… Жена, значитъ, объяснила той-то… Что жъ дальше?..
— Дальше? Послѣ суда жена простила меня… Разводъ предлагала…
— Еще бъ не простить… Тоже насильно милъ не будешь… А та-то, любимая?..
— Та? переспросилъ Невѣжинъ. — Та меня, видно, не любитъ!.. грустно прибавилъ Невѣжинъ.
— Вишь, какія дѣла-то на свѣтѣ бываютъ! раздумчиво проронила старушка, — Не лю-битъ! Бѣдный, бѣдный! пожалѣла старуха.
И снова помолчавъ, сказала:
— А вы все-таки духомъ-то не падайте… Свѣтъ не клиномъ сошелся… Еще найдете себѣ милѣе по сердцу, какъ въ Питеръ вернетесь… Вѣдь жена разводъ даетъ!.. Жизнь перемѣнится… Молоды еще… Слава Богу!.. Да не сидите вы сиднемъ дома… Сходили бы куда, въ театръ, что ли, все развлеченіе, а то въ своей-то комнатѣ да съ горькими мыслями, и жизнь горше покажется… Право! Вотъ прежде не сидѣли дома и не скучали такъ… Да къ Зиночкѣ когда бы зашли, съ ней бы словцомъ перекинулись, все бы легче, чѣмъ одному киснуть! А то въ послѣднее время между вами точно кошка пробѣжала…
— Вѣрно Зинаида Николаевна сердится?
— Да за что ей сердиться на васъ?.. Она только съ виду строга, Зиночка, а сама предобрая… Нечего вамъ и ссориться. Ужъ не долго и видать то ее… всего недѣльку какую-нибудь…
— Какъ недѣльку? воскликнулъ Невѣжинъ.
— Да развѣ она вамъ не говорила ничего, наша молчальница?
— Ничего…
— Ишь какая!.. Она вѣдь уѣзжаетъ!
— Уѣзжаетъ? переспросилъ Невѣжинъ упавшимъ голосомъ, испытывая острое чувство обиды. — Куда?
— Да за границу… Уже и паспортъ выправила… Докторшей хочетъ сдѣлаться и потомъ ужъ совсѣмъ вернуться сюда. Говоритъ, что дѣти здѣсь мрутъ зря… Да вы ступайте къ ней… ступайте.. Она вамъ сама лучше все разскажетъ… А мнѣ на кухню надо… А что жъ пирожки?.. Такъ и не съѣли?.. Не нравятся, видно?
— Не хочу.
— То-то и есть… И аппетиту нѣтъ… А все оттого, что дома сидите. Идите же къ Зиночкѣ, прибавила старушка, уходя изъ комнаты.
XXIX.
править— Мнѣ необходимо переговорить съ вами, Зинаида Николаевна! воскликнулъ Невѣжинъ, переступая порогъ этой небольшой комнатки, свѣтлой, уютной, съ цвѣтами на окнахъ, видимо убранной умѣлой и аккуратной женской рукой. — Вы позволите?
Зинаида Николаевна, не ожидавшая увидѣть Невѣжина, невольно вздрогнула при звукахъ этого знакомаго, нѣжнаго голоса. Она подняла свои глаза, серьезные, строгіе и удивленные, на взволнованное лицо молодого человѣка и въ ту же минуту опустила ихъ на книгу, за которой сидѣла у стола. Кровь быстро отлила отъ ея щекъ, и страдальческое выраженіе появилось въ чертахъ осунувшагося, блѣднаго, но все-таки прекраснаго лица. Углы губъ вздрагивали, и тонкіе пальцы нервно перевертывали страницы книги.
— Садитесь! промолвила тихо дѣвушка дрогнувшимъ голосомъ, наклоняя голову, словно готовая слушать.
— Я давно хотѣлъ объясниться съ вами, Зинаида Николаевна, обиженно началъ Невѣжинъ, присаживаясь рядомъ съ дѣвушкой, — но вы избѣгали меня… вы не хотѣли меня видѣть послѣднее время… Вѣдь это такъ?
— Такъ! тихо проронила дѣвушка, еще ниже наклоня голову.
— За что же вы вдругъ измѣнились ко мнѣ?
Зинаида Николаевна молчала.
— Я хочу знать… Я прошу… Я требую! воскликнулъ Невѣжинъ.
— Зачѣмъ? И развѣ вамъ, Невѣжинъ, не все равно: измѣнилась ли я, или нѣтъ? Будьте правдивы…
Она проговорила эти слова холодно и строго. Этотъ тонъ еще болѣе обидѣлъ молодого человѣка.
— Все равно!? переспросилъ онъ съ горькой усмѣшкой, — этого… этого я отъ васъ не ожидалъ… „Все равно!“ Точно вы не знаете, не видите, не чувствуете, какъ я люблю васъ… Да, люблю, какъ никогда никого не любилъ! съ порывистой восторженностью повторялъ Невѣжинъ, искренно вѣря въ эту минуту, что любитъ эту красивую дѣвушку, вздрагивавшую отъ его словъ, и чувствуя, что отъ этого объясненія зависитъ его судьба. „Она не уѣдетъ!“ мелькнуло въ его головѣ, и онъ продолжалъ:
— И вы еще спрашиваете: „не все ли равно?“ Скажите же, чѣмъ я провинился?.. Что я сдѣлалъ такого, что вы лишили меня даже того дружескаго расположенія, которое давали взамѣнъ моей привязанности… За что эта презрительная холодность?
„Къ чему онъ такъ говоритъ? Къ чему онъ требуетъ отвѣта?“ невольно подумала дѣвушка, съ болью въ сердцѣ слушая эти, казалось, искреннія слова. И чувство состраданія и жалости невольно закрадывалось въ ея душу.
— Что жъ вы молчите? Или я не стою даже отвѣта?
— Мнѣ тяжело говорить. Вы сами должны знать…
— Но я не знаю. Клянусь Богомъ, не знаю! воскликнулъ Невѣжинъ.
Зинаида Николаевна взглянула на него, и сердце ея сжалось больнѣй.
„Увы! Вѣдь онъ говоритъ правду. Онъ даже въ эту минуту не понимаетъ, отчего она измѣнилась къ нему. И она любила такого человѣка!“
— Оставимъ лучше эти объясненія… Они безполезны! холодно промолвила дѣвушка.
— Безполезны!? порывисто подхватилъ онъ, почувствовавъ острую боль оскорбленнаго самолюбія. — Еще бы! Вамъ, видите ли, тяжело, а мнѣ не можетъ быть тяжело? И вы даже не удостоиваете сказать: въ чемъ обвиняете меня! Нечего сказать, это по-христіански. Очень хорошо поступлено… Превосходно!.. Такъ зачѣмъ же вы пріѣзжали сюда? Зачѣмъ? Зачѣмъ?.. Что это было: кокетство или опыты реабилитаціи? Христіанская любовь или… или развлеченіе холодной безстрастной натуры!? И когда васъ полюбили, питая надежду, что и вы, наконецъ, отвѣтите взаимностью, вы отталкиваете человѣка, а сами великодушно уѣзжаете… Что жъ! Вѣрно опыты реабилитаціи не удались? Я, по вашему мнѣнію, негодный человѣкъ? Я праздно провожу время, я не несу обязанностей? Такъ, что ли?..
Зинаида Николаевна слушала эти обвиненія съ тяжелымъ чувствомъ. Она порывалась, было, что-то возразить, но Невѣжинъ продолжалъ:
— Если это и такъ, если я, въ самомъ дѣлѣ, слабый, негодный, гадкій человѣкъ, — неужели хорошо бросить его въ этой проклятой дырѣ одного, безъ поддержки? Пусть пропадаетъ! Это что же? Тоже по морали святыхъ людей!? Хороша мораль! Да вы хоть бы вспомнили, изъ-за кого я здѣсь, безсердечная дѣвушка! вдругъ крикнулъ возбужденно Невѣжинъ.
Это ужъ было слишкомъ даже и для терпѣнія Зинаиды Николаевны. Тяжкое обвиненіе, съ легкимъ сердцемъ брошенное въ глаза, возмутило дѣвушку до глубины души.
— Не лгите, Невѣжинъ! сурово остановила она. — Вы отлично знаете, что я не виновата въ этомъ!
И, взволнованная, съ блѣднымъ лицомъ и строгими глазами, она проговорила:
— Вы требуете отвѣта? Извольте, я дамъ его, хоть мнѣ и тяжело, но вы сами хотите… Такъ слушайте.
Тонъ ея былъ такъ строгъ и серьезенъ, что Невѣжинъ невольно притихъ и опустилъ глаза.
— Вы помните тамъ, въ тюрьмѣ, наше свиданіе?.. Вы помните, что говорили тогда?.. Я повѣрила вамъ… Я думала, что вы въ самомъ дѣлѣ сознали ужасъ и пустоту прежней жизни и искренно хотите начать новую… Я жалѣла васъ. Невѣжинъ, жалѣла, что была отчасти невольной причиной вашего несчастія и въ то же время радовалась, что несчастіе заставитъ васъ серьезно поработать надъ собой и сдѣлаетъ васъ другимъ человѣкомъ… Вы такъ горячо, казалось, этого хотѣли, разсказывая свою исповѣдь… Сперва я жалѣла, а потомъ… потомъ полюбила васъ, Невѣжинъ! прошептала Зинаида Николаевна, не глядя на него. — Но я старалась скрывать это чувство, и вы знаете почему? Я не могла доконать больную, умирающую женщину, которая васъ любитъ… Я думала, что и вы способны на серьезное чувство и поймете его въ другомъ… Но я ошиблась… Вы, говорившій о своей любви, въ то же время профанировали эту любовь… Я вѣдь знаю ваши отношенія къ Панютиной… Знаю, отчего онѣ оборвались…
— Но это была не любовь!..
— А что же?.. строго спросила Зинаида Николаевна.
— Такъ… увлеченіе…
Зинаида Николаевна грустно усмѣхнулась…
— Пожалуй, вы правы… У васъ вѣдь все увлеченія, за которыя вы не считаете себя отвѣтственнымъ… Но вы лгали и въ другихъ случаяхъ… Эта исторія съ деньгами…
— Какая исторія?..
— Вы и это забыли? Забыли, что не мать посылала вамъ деньги, а жена… И вы брали ихъ!.. Вы продолжали жить на счетъ женщины, которую не любите, вмѣсто того, чтобъ честно работать!.. И вы могли думать, что можно уважать такого человѣка!?.. А развѣ любовь возможна безъ уваженія? Думали ли вы объ этомъ?..
Невѣжинъ вспыхнулъ отъ стыда, униженія и досады.
— Ну да… я бралъ отъ жены… Я не просилъ ее… Она сама посылала, и я не хотѣлъ ее обидѣть отказомъ, но если вы знали объ этомъ, отчего жъ вы не сказали мнѣ… отчего не остановили?
— Останавливать отъ такихъ поступковъ?… горько усмѣхнулась Зинаида Николаевна… Я и то старалась оправдать васъ и… не могла… Я много передумала тогда и пришла, наконецъ, къ грустному заключенію, что вы…
Она остановилась, словно пріискивая слово.
— Что же не договариваете? Что я погибшій человѣкъ, промолвилъ тихо Невѣжинъ.
— Что вы совсѣмъ не тотъ человѣкъ, какимъ создало васъ мое воображеніе! досказала Зинаида Николаевна.
Прошла тягостная минута молчанія. Невѣжинъ сидѣлъ, опустивъ голову, и не уходилъ. Чувство униженія, уязвленнаго самолюбія, досады и въ то же время неудержимое желаніе возвратить любовь этой дѣвушки, которая еще щадила его послѣ всего, что онъ позволилъ себѣ сказать ей, — всѣ эти ощущенія волновали его… „Она уѣдетъ, а онъ останется здѣсь одинъ… Нѣтъ, это невозможно!“
И онъ порывисто сталъ молить о прощеніи. Онъ несправедливо осмѣлился обвинять ее, тогда какъ самъ виноватъ во всемъ… О, онъ только теперь понялъ, чего лишился, потерявъ ея привязанность… Онъ сознаетъ свою мерзость, но онъ исправится… только пусть она не уѣзжаетъ, пусть вернетъ расположеніе, пусть испытаетъ его любовь…
— Неужели вы и любви моей не вѣрите? горячо и порывисто восклицалъ онъ.
Зинаида Николаевна отрицательно покачала головой и проронила:
— Развѣ это любовь?
— Такъ что жъ это?
— Капризъ балованнаго человѣка, который скоро пройдетъ… Вы, Невѣжинъ, сами себя не знаете… Вы такъ же легко увлеклись мною при встрѣчѣ, какъ увлеклись потомъ Панютиной, и какъ увлечетесь многими другими… Теперь вамъ снова кажется, что вы любите…
— Кажется?
— Да, кажется. Отъ бездѣлья, отъ скуки. Любятъ не такъ.
— Такъ развѣ я и любить не могу?
— Не можете… Вы любите одного себя. И къ чему вамъ моя привязанность?.. Вы скоро бы тяготились ею… Мы слишкомъ не похожи другъ на друга, между нами — пропасть. Для васъ идеалъ жизни — безконечно веселый праздникъ, на которомъ вы бы блистали. Для меня жизнь — сѣренькіе будни, нелегкая задача труда и обязанностей…
— И вы… вы теперь презираете меня?
— Мнѣ жаль васъ, Невѣжинъ. Вотъ все, что осталось отъ прежняго! проговорила Зинаида Николаевна съ какой-то вдумчивой серьезностью. Не сердитесь на меня за то, что я высказала… Вы сами этого требовали! мягко прибавила она.
Съ каждымъ ея словомъ Невѣжинъ чувствовалъ себя болѣе и болѣе несчастнымъ. Его охватило то неопредѣленно-чувствительное настроеніе, которое у поверхостныхъ натуръ замѣняетъ глубокое чувство. Слезы подступали къ горлу. Онъ хотѣлъ что-то сказать, о чемъ-то умолять, но словъ не находилось, и онъ вдругъ припалъ къ ногамъ дѣвушки, рыдая и покрывая ея руки страстными поцѣлуями и слезами.
Странныя ощущенія овладѣли на минуту дѣвушкой. Она чувствовала презрѣніе къ Невѣжину, и ей было безконечно жаль его. Эти поцѣлуи оскорбляли ее, и въ то время, сладко волнуя, заставляли трепетно биться сердце… Она медлила. отнимать руки. Еще мгновеніе, и она готова была, пожалуй, „простить“ его, но мысль, что въ ней говоритъ не человѣкъ, считающій чувство святыней, а чувственность женщины, вдругъ пронеслась въ ея головѣ, и она съ какой-то брезгливостью отдернула руки и, вся замирая отъ стыда за себя, проговорила рѣзко и повелительно:
— Встаньте, Невѣжинъ… Не унижайтесь, по крайней мѣрѣ!
И Невѣжинъ вскочилъ, какъ ужаленый, и выбѣжалъ изъ комнаты. Придя къ себѣ, онъ бросился на постель и плакалъ какъ безпомощный капризный ребенокъ, потерявшій дорогую игрушку.
А Зинаида Николаевна еще долго сидѣла, словно окаменѣвшая на своемъ мѣстѣ.
Черезъ два дня Невѣжинъ переѣхалъ на другую квартиру, объяснивъ Степанидѣ Власьевнѣ внезапный переѣздъ необходимостью жить въ центрѣ города, для занятія адвокатурой. Прошло еще три дня, и Невѣжинъ получилъ письмо отъ Зинаиды Николаевны. Письмо было мягко и серьезно. Въ немъ Зинаида Николаевна еще разъ просила извиненія за все, что должна была по совѣсти сказать ему, и оканчивала письмо слѣдующими словами:
„Повѣрьте, я искренно порадуюсь, если до меня дойдутъ слухи, что вы стали другимъ человѣкомъ. Вы молоды. Еще есть время поработать надъ собой“.
Невѣжинъ тотчасъ же побѣжалъ въ маленькій домикъ, надѣясь еще разъ увидѣть Зинаиду Николаевну, но не засталъ дѣвушки. Степанида Власьевна объявила ему, что Зиночка утромъ уѣхала, и прибавила:
— О васъ вспоминала передъ отъѣздомъ. Просила сообщать въ письмахъ — какъ вы живете… То-то оно и есть! Напрасно не зашли съ ней проститься, Евгеній Алексѣичъ!
XXX.
правитьБлагословенный Жиганскъ утопалъ въ невылазной грязи. Наступила весна.
Съ ея приходомъ разрѣшилось, наконецъ, и томительное ожиданіе жигановцевъ, остававшихся, послѣ отъѣзда Ржевскаго-Пряника, долгое время безъ „хозяина губерніи“. На Святой недѣлѣ получена была телеграмма, что Ржевскій-Пряникъ переводится въ одну изъ великороссійскихъ губерній, а въ Жиганскъ назначается генералъ-маіоръ Добрецовъ. Онъ долженъ былъ пріѣхать съ первымъ пароходомъ.
Когда получена была телеграмма о назначеніи военнаго генерала, многіе чиновники обрадовались, предполагая, что военный плохъ въ бумажныхъ дѣлахъ. Но дальнѣйшія свѣдѣнія омрачили эту радость. По этимъ извѣстіямъ, генералъ былъ образованный, справедливый и честный человѣкъ, умѣлъ терпѣливо и усидчиво работать, не смотря на свой преклонный возрастъ, и отличался характеромъ упорнымъ и нѣсколько .подозрительнымъ.
Эти слухи, ходившіе въ Жиганскѣ, производили сенсацію, радуя однихъ и смущая другихъ. Читатель, въ особенности читатель-сибирякъ, пойметъ это волненіе. Люди, которыхъ интересы, положеніе, часто даже самое существованіе зависитъ отъ личныхъ качествъ одного лица, не могли не волноваться и не ловить съ жадностью слуховъ о такомъ лицѣ.
Раннимъ погожимъ майскимъ утромъ, свѣжимъ и яркимъ, на рѣкѣ раздался рѣзкій свистъ, и въ первый въ эту навигацію пассажирскій пароходъ, ведя арестантскую баржу на буксирѣ, подходилъ къ Жиганску.
Необыкновенно галантный, щеголяющій обходительностью и манерами, полиціймейстеръ, добрый, безобидный старый человѣкъ, любившій болѣе кутнуть и пошумѣть для „порядка“, чѣмъ блюсти порядокъ въ такой клоакѣ, какъ Жиганскъ, — ожидавшій съ разсвѣта запоздавшій пароходъ, заслыша свистокъ, встрепенулся, какъ вспуганная птица, подтянулся и, подрагивая ногой, спѣшной бравой походкой подошелъ къ краю баржи и съ большей, противъ обыкновеннаго, начальственной аффектаціей въ голосѣ, приказалъ конному стражнику скакать къ Аркадію Аркадіевичу и доложить, что пароходъ идетъ.
— Да живѣй, живѣй, братецъ! съ полиціймейстерской молодцоватостью прибавилъ онъ.
Пожилой исправникъ, съ дореформенной физіономіей гоголевскихъ персонажей, красный и отъ узкаго мундира и отъ волненія, покраснѣлъ еще болѣе и, нервно обдергивая перчатки, сосредоточенно и упорно смотрѣлъ напряженно вытаращенными глазами на дымокъ парохода, заранѣе испытывая приближеніе внутренняго трепета не столько отъ сознанія, какой-нибудь крупной вины, сколько объ унаслѣдованной долгими годами привычки трепетать при встрѣчѣ съ начальствомъ.
То же ощущеніе, но лишь въ болѣе скрытой формѣ, проявлялось и въ господинѣ Спасскомъ, — этомъ „молодомъ изъ раннихъ“ частномъ приставѣ, томъ самомъ, который ловилъ Келассури и признавался Невѣжину, что беретъ „благородно“. Онъ сбѣгалъ на берегъ, чтобы удостовѣриться, въ порядкѣ ли стоятъ извозчики у пристани, достаточно ли очищена отъ грязи улица, и, вернувшись, то и дѣло безпокойно поглядывалъ по сторонамъ, выискивая: нѣтъ ли чего-нибудь такого, что могло бы оскорбить взоръ начальства.
Минутъ черезъ десять къ пристани подкатилъ Аркадій Аркадіевичъ въ полномъ парадѣ.
Предшествуемый полиціймейстеромъ, Аркадій Аркадіевичъ торопливой дѣловой походкой проходилъ впередъ, стараясь сохранить на своемъ угреватомъ, некрасивомъ лицѣ видъ полнѣйшаго равнодушія, и съ обычной привѣтливостью здороваясь съ встрѣчавшимися знакомыми въ публикѣ.
— А вы кого встрѣчаете, Киръ Пахомычъ? любезно спросилъ онъ, пріостанавливаясь около Толстобрюхова и пожимая ему руку.
— Дочка ѣдетъ, Аркадій Аркадіевичъ.
— А наше вотъ дѣло начальство встрѣчать. Дождались, наконецъ!
— Какого Богъ дастъ? Намъ бы лучше васъ не надо! шутливо замѣтилъ Киръ Пахомычъ.
— Лучше будетъ, лучше! не безъ игривости, подмигнувъ, глазомъ, отвѣчалъ Аркадій Аркадіевичъ, проходя далѣе.
Пароходъ между тѣмъ приставалъ.
— Однако пассажировъ много! тихо замѣтилъ вице-губернаторъ.
— Полнешенекъ пароходъ! Вонъ, вѣроятно, и его превосходительство, господинъ начальникъ губерніи! еще тише проговорилъ полиціймейстеръ, указывая глазами на военнаго генерала, стоявшаго среди пассажировъ.
— Должно быть, онъ…
Еще минута, другая, и Аркадій Аркадіевичъ, сопровождаемый полиціймейстеромъ и исправникомъ, первые прошли на пароходъ, направляясь къ рубкѣ, около которой, по указанію капитана, стоялъ губернаторъ.
— Честь имѣю представиться… Временно исправляющій должность начальника губерніи!.. проговорилъ Аркадій Аркадіевичъ, прикладывая руку къ козырьку фуражки.
Маленькаго роста, сѣдой, какъ лунь, старичекъ весьма скромнаго вида, бодрый и свѣжій, встрѣтилъ вице-губернатора вѣжливо, но безъ особенной привѣтливости.
Протянувъ ему руку и сказавъ обычное: „очень пріятно познакомиться!“, старикъ генералъ, нѣсколько сконфуженный при видѣ собравшейся и глазѣющей публики, поздоровался съ полиціймейстеромъ и, покосившись на исправника, выразилъ удивленіе, что послѣдній пріѣхалъ его встрѣчать.
Затѣмъ, послѣ минуты-другой неопредѣленнаго тягостнаго положенія, въ которомъ находился и генералъ, очевидно спѣшившій на квартиру, и встрѣчавшіе чиновники, почтительно стоявшіе около него, старикъ направился съ парохода, приказавъ своему лакею позаботиться о вещахъ.
— Смотри только въ оба, братецъ… Какъ бы не украли чего!.. шутливо замѣтилъ генералъ.
Полиціймейстеръ вспыхнулъ отъ этихъ словъ.
„Однако, хорошо у него мнѣніе о жиганской полиціи!“ подумалъ онъ.
Едва генералъ ступилъ на берегъ, какъ, по мановенію невидимой руки Спасскаго, была подана коляска, запряженная парою славныхъ сѣрыхъ рысаковъ, и подскочившій полиціймейстеръ предложилъ его превосходительству садиться…
— Чей это экипажъ?
— Здѣшняго купца первой гильдіи Толстобрюхова, ваше превосходительство!
Старикъ поморщился и проговорилъ:
— Ужъ я лучше доѣду въ вашемъ экипажѣ, если позволите!
— Не угодно ли мой? предложилъ Аркадій Аркадіевичъ.
Но дрожки полиціймейстера уже были поданы, и генералъ, поблагодаривъ Аркадія Аркадіевича за предложеніе, пожалъ ему руку и попросилъ заѣхать къ нему часа черезъ два — „поговорить кое о чемъ“.
— А пока я немного отдохну. Усталъ съ дороги. Старость даетъ себя знать! прибавилъ старикъ, садясь въ дрожки и приглашая полиціймейстера съ собой.
Полиціймейстеръ вскочилъ, присѣвши бочкомъ. Дрожки понеслись, подпрыгивая на ухабахъ.
Аркадій Аркадіевичъ ѣхалъ къ генералу нѣсколько встрѣвоженный. Этотъ скромный на видъ старичекъ съ проницательнымъ взглядомъ, говорившимъ, казалось, что эти небольшіе сѣрые глаза многое видѣли на своемъ вѣку, — неособенно понравился Аркадію Аркадіевичу. Хоть онъ и не „раскусилъ“ еще пріѣхавшаго генерала, но, съ первой же встрѣчи, почувствовалъ, что съ нимъ надо держать ухо востро.
И впечатлѣніе произвелъ онъ совсѣмъ не такое, какое производили прежніе начальники.
Въ немъ не было ни юпитеровскаго величія старинныхъ „хозяевъ губерній“, ни генеральскаго нахрапа, ни привѣтливой развязности и откровеннаго амикошонства многихъ администраторовъ новѣйшей формаціи. Что-то простое, серьезное и вмѣстѣ съ тѣмъ „себѣ на умѣ“ сказывалось во взглядѣ, въ манерахъ, въ сдержанной рѣчи этого скромнаго старичка.
Генералъ принялъ Аркадія Аркадіевича Переметнаго въ кабинетѣ. Какъ только они усѣлись, старикъ попросилъ гостя дать ему общее понятіе о положеніи края, о чиновникахъ, объ обществѣ, о ссыльныхъ.
— Я, конечно, читалъ въ Петербургѣ отчеты о состояніи губерніи, — прибавилъ онъ, — но мнѣ бы хотѣлось, прежде чѣмъ я лично ознакомлюсь съ людьми и дѣлами, услышать живую рѣчь знающаго человѣка.
Аркадій Аркадіевичъ не напрасно слылъ въ Жиганскѣ за „очень ловкаго сибиряка“, умѣвшаго ладить съ начальствомъ. Смышленный и лукавый, знавшій край и людей и отлично понимавшій теорію приспособленія, хотя и незнакомый съ сочиненіями Дарвина, — Аркадій Аркадіевичъ, не смотря на то, что не внушалъ особеннаго довѣрія своимъ непосредственнымъ начальникамъ, — тѣмъ не менѣе умѣлъ ловко и незамѣтно водить ихъ за носъ, оставаясь при этомъ всегда въ тѣни, въ качествѣ исполнителя чужихъ велѣній и скромно предоставляя право отвѣтственности руководимымъ имъ людямъ.
Въ отвѣтъ на просьбу генерала, Аркадій Аркадіевичъ сталъ знакомить его превосходительство съ положеніемъ дѣлъ, не пускаясь, впрочемъ, въ большія подробности и дѣлая оцѣнки людей съ дипломатической осторожностью. Несмотря на видимую откровенность, общій тонъ его административной исповѣди былъ, однако, трудно уловимъ.
„Новый“ слушалъ внимательно, чуть-чуть наклонивъ свою сѣдую, коротко остриженную голову. Изрѣдка только онъ вставлялъ замѣчанія или дѣлалъ вопросы, показывавшіе, что генералъ пріѣхалъ въ Жиганскъ, уже ознакомленный и, повидимому, обстоятельно, съ положеніемъ дѣлъ и особенно съ людьми.
И всякій разъ послѣ подобнаго замѣчанія, Аркадій Аркадіевичъ становился еще осторожнѣе, выжидая, когда старикъ покажетъ всѣ свои козыри.
— Говорятъ, будто здѣсь невозможное взяточничество? спросилъ генералъ, когда Переметный смолкъ.
Аркадій Аркадіевичъ чуть-чуть пожалъ плечами.
— Эти толки — ходячее мнѣніе, ваше превосходительство!..
— Но справедливое? улыбнулся старикъ.
— Сами извольте провѣрить. Я полагаю, однако, что эта слава о сибирскомъ взяточничествѣ значительно преувеличена, хотя, разумѣется, и не стану безусловно отвергать злоупотребленій… Онѣ, несомнѣнно, существуютъ, но вамъ, конечно, извѣстно, какими нищенскими окладами вознаграждаются сибирскіе чиновники.
— Да… да… Штаты, дѣйствительно, мизерны, и я очень хорошо понимаю, что никакая власть не въ силахъ, при такихъ условіяхъ, уничтожить взяточничество… Но уменьшить его… не допускать хоть грабительства, стараться, чтобы, по возможности, исполнялся законъ, — это будетъ моей главной задачей… И я буду непреклонно преслѣдовать ее… Попался — прошу не пенять! — отдамъ подъ судъ! Потакать грабежу и произволу не стану. Не въ правѣ-съ, какъ представитель власти! строго и серьезно прибавилъ старикъ.
„Стара пѣсня!“ подумалъ про себя Аркадій Аркадіевичъ и замѣтилъ съ видомъ соболѣзнованія:
— Людей здѣсь мало, ваше превосходительство. Поневолѣ приходится не всегда быть разборчивымъ…
— Конечно, конечно, но все-таки можно, я думаю, тщательнѣе выбирать ихъ… Я слышалъ, напримѣръ, что недавно назначены исправниками двое господъ, отставленные моимъ предмѣстникомъ за наглое взяточничество… Развѣ нельзя было сдѣлать лучшаго выбора? спросилъ генералъ, останавливая на собесѣдникѣ взглядъ и тотчасъ же отводя его.
Аркадій Аркадіевичъ, назначившій во время своего калифства на часъ этихъ двухъ исправниковъ, нѣсколько смутился отъ неожиданнаго вопроса.
„Откуда онъ успѣлъ все это узнать!?“ промелькнуло въ его головѣ.
Онъ, однако, поспѣшилъ отвѣтить, что, дѣйствительно, лица, о которыхъ говоритъ его превосходительство, были уволены при Ржевскомъ-Пряникѣ, но лишь на основаніи доноса, ничѣмъ не провѣреннаго…
— Это не резонъ!.. вставилъ генералъ. — Доносамъ не слѣдуетъ довѣрять.
— Я, разумѣется, не могу вполнѣ ручаться за этихъ господъ, но по совѣсти думаю, ваше превосходительство, что они не хуже другихъ.
Генералъ помолчалъ и затѣмъ снова спросилъ:
— А этого господина горнаго исправника, который грабитъ пріиски и засѣкаетъ рабочихъ, и о которомъ производится нѣсколько дѣлъ, то же, видно, некѣмъ замѣнить?
— Дѣйствительно, этотъ господинъ пользуется не лестной репутаціей, и совершенно вѣрно, что дѣла о немъ, по разнымъ жалобамъ, находятся у прокурора, но если прокурорскій надзоръ не нашелъ уважительныхъ поводовъ къ преслѣдованію то, согласитесь, ваше превосходительство, что увольнять человѣка, котораго вполнѣ одобряли двое предмѣстниковъ вашего превосходительства, — я не имѣлъ никакого нравственнаго права… Снова повторю: репутація этого господина дѣйствительно скверная, но его терпѣли, и могъ ли я, калифъ на часъ, принять какія-либо мѣры, если бы даже и считалъ его виноватымъ…
— О, разумѣется, разумѣется… Я просто — освѣдомился… Если нѣтъ вѣскихъ уликъ, то, конечно, благоразуміе предписываетъ… ждать ихъ! прибавилъ съ едва замѣтной улыбкой старикъ. — Ну, а какъ тутъ у васъ ведутъ себя ссыльные? круто перемѣнилъ разговоръ генералъ.
— Какіе, ваше превосходительство? политическіе или уголовные?
— Про первыхъ я имѣю свѣдѣнія… Нѣтъ, я хотѣлъ спросить васъ на счетъ разныхъ уголовныхъ тузовъ, про всѣхъ этихъ Сикорскихъ, Жирковыхъ, Кауровыхъ?..
— Кажется, ведутъ себя смирно.
— Но мнѣ говорили, что они здѣсь играютъ роль!.. Говорятъ, будто Сикорскій служитъ въ Совѣтѣ, Жирковъ въ контрольной палатѣ, а другіе въ разныхъ правительственныхъ учрежденіяхъ. Это вѣрно?
— Къ сожалѣнію, совершенно вѣрно, ваше превосходительство.
— Это мнѣ кажется вовсе неприличнымъ! не безъ горячности проговорилъ старикъ. — Давать мѣста, и мѣста отвѣтственныя въ правительственныхъ учрежденіяхъ людямъ безнравственнымъ и опозореннымъ потому только, что эти господа сами громко называютъ себя консерваторами и благонадежными людьми — это значитъ компрометировать самыя правительственныя учрежденія… Согласитесь, что если каждый воръ и мошенникъ назоветъ себя консерваторомъ — изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы подобныхъ консерваторовъ считать порядочными людьми… Съ такими консерваторами только дискредитируется честный консерватизмъ… Пусть морочатъ людей въ своей газетѣ, но пусть знаютъ свое мѣсто… Сикорскому предложите немедленно оставить Совѣтъ… Человѣкъ, обокравшій банкъ, не долженъ служить у насъ. Люди, сосланные за подлоги, не могутъ контролировать другихъ! строго прибавилъ старикъ.
— Я уже говорилъ Сикорскому и ждалъ только пріѣзда вашего превосходительства… Онъ сегодня же будетъ уволенъ!.. Что же касается другихъ, они внѣ нашей компетенціи…
И Аркадій Аркадіевичъ излился въ благородномъ негодованіи по поводу пріема на службу подобныхъ господъ. Въ самомъ дѣлѣ, бѣдныхъ тружениковъ, мѣстныхъ чиновниковъ, обходятъ, а разнымъ уголовнымъ проходимцамъ даютъ мѣста! Это, какъ совершенно вѣрно выразился его превосходительство, совершенно дискредитируетъ власть… Всѣ чиновники были обижены назначеніемъ Сикорскаго… Онъ, съ своей стороны, не разъ докладывалъ объ этомъ предмѣстнику его превосходительства, но представленія не были уважаемы…
Старикъ молча слушалъ ламентаціи Аркадія Аркадіевича и, казалось, не очень довѣрялъ ихъ искренности. Но онъ ни слова не сказалъ и только хмурилъ брови да потиралъ свои маленькія сухія руки.
Послѣ продолжительной бесѣды, во время которой генералъ ощупалъ со всѣхъ сторонъ Аркадія Аркадіевича, они разстались, повидимому, недовольные другъ другомъ.
Въ тотъ же вечеръ старикъ, имѣвшій обыкновеніе заносить въ дневникъ свои впечатлѣнія, между прочимъ, записалъ слѣдующее:
„Пріѣхалъ въ Жиганскъ. Впечатлѣніе неблагопріятное. Грязь и безпорядокъ. Чувствую, что предстоитъ много труда и непріятностей на новомъ посту. Постараюсь исполнять обязанности насколько хватитъ силъ. Все, о чемъ слышалъ въ Петербургѣ, кажется, оправдается. Переметному не довѣряю. Хоть онъ и много говорилъ, а сказалъ мало. Видно, самому придется мнѣ копаться въ этой грязи и расчищать ее… Полиціймейстеръ, кажется, добрый человѣкъ, но не на своемъ мѣстѣ и не достаточно энергиченъ для Жиганска. Сикорскій, извѣстный банкокрадъ, служитъ и играетъ роль. И другіе уголовные молодцы то же. Приказалъ немедленно уволить Сикорскаго. И другихъ подобныхъ надо убрать. Срамъ!“
Черезъ двѣ недѣли старикъ уже писалъ такія строки:
„Чиновники распущены. На службу являются поздно. Подтянулъ. Работаю съ утра до вечера и чѣмъ дальше въ лѣсъ — тѣмъ больше дровъ. Некому довѣрять. Взяточничество поголовное, но безъ фактовъ не гоню людей. Можно выгнать и невиннаго. Чѣмъ болѣе знакомлюсь съ здѣшними дѣлами, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, какая здѣсь клоака. Мои помощники ненадежны во всѣхъ отношеніяхъ. Переметный лебезитъ передо мной, но не внушаетъ довѣрія. Пятиизбянскій не лучше, но держитъ себя приличнѣе. Старый воръ, а считаетъ себя настоящимъ консерваторомъ. Хорошъ консерваторъ!.. Полиціймейстера надо смѣнить, но кого назначить? Рекомендуютъ Кувалду. Говорятъ, что онъ расторопенъ и на глазахъ не станетъ грабить, какъ грабитъ на мѣстѣ горнаго исправника. Этотъ Кувалда съ виду настоящій разбойникъ, а лучшаго, говорятъ, нѣтъ! Раскаиваюсь, что сюда пріѣхалъ. При всемъ желаніи сдѣлать добро, чувствую, что сдѣлать зла могу, сколько угодно, а добра нисколько. Долженъ самъ перечитывать дѣла — иначе обманутъ. Одинъ изъ моихъ начальниковъ отдѣленія недодаетъ жалованье мелкимъ чиновникамъ. Я объ этомъ слышалъ, но никто изъ обиженныхъ не жалуется, и я… пока молчу. Жалобъ на исправниковъ и засѣдателей не оберешься, и все одно и то же: произволъ, вымогательство, потворство кулакамъ. Ѣду на-дняхъ въ губернію. Беру съ собой Ливанскаго. Кажется, порядочный человѣкъ, вѣроятно потому и былъ раньше въ загонѣ! Одному въ этомъ чиновничьемъ сибирскомъ лѣсу — невозможно“.
„Перечитывалъ сибирскія письма Сперанскаго. Какъ недалеко ушла мѣстная администрація съ тѣхъ поръ. Изо всего персонала нашихъ чиновниковъ двое съ университетскимъ образованіемъ, а остальные!? Есть исправники почти безграмотные. И съ такимъ-то народомъ приходится работать! Помоги мнѣ, Боже, исполнить долгъ свой по совѣсти!“
XXXI.
правитьI.
правитьИзъ числа многочисленныхъ пассажировъ, отправлявшихся въ серединѣ іюня изъ Жиганска на пароходѣ „Ермакъ“, едва ли не самымъ счастливымъ и веселымъ былъ нашъ старый знакомый Невѣжинъ. Еще бы! Онъ покидалъ „не столь отдаленныя мѣста“, вполнѣ помилованный и возстановленный въ своихъ правахъ и при томъ — наслѣдникомъ огромнаго состоянія, оставленнаго ему женой, скончавшейся ранней весной на чужбинѣ, въ полномъ одиночествѣ.
Эти извѣстія пришли въ Жиганскъ почти одновременно, въ концѣ мая. Смерть жены, оставившей ему все состояніе, заставила Невѣжина умилиться и проронить нѣсколько слезинокъ, а затѣмъ… затѣмъ невообразимая радость охватила молодого человѣка… Онъ теперь свободенъ и богатъ! Богатъ и свободенъ! Нечего и говорить, что у него явилось желаніе немедленно же оставить этотъ мерзѣйшій Жиганскъ, чтобы поскорѣй вознаградить себя за тяжелое время ссылки. Всего годъ, правда, пробылъ Невѣжинъ въ ссылкѣ, но и этотъ годъ теперь, въ виду будущей блестящей перспективы, казался ему длиннымъ, невыносимо-тоскливымъ годомъ. Но это все прошло. Впереди что-то безконечно веселое, праздничное! Разумѣется, онъ сперва поѣдетъ въ Петербургъ, чтобы получить наслѣдство и поблагодарить мать за хлопоты — это вѣдь она добилась скораго помилованія, — а затѣмъ отправится отдохнуть за-границу: сперва въ Баденъ-Баденъ, потомъ купаться въ Трувиль; осень проживетъ въ Парижѣ, зиму въ Италіи…
А потомъ?
Объ этомъ Невѣжинъ пока не особенно задумывался, благо ближайшее будущее было очень хорошо… И „порядочная“ жизнь порядочнаго человѣка, съ двадцатью тысячами годового дохода, рисовалась въ его воображеніи шаблонными картинами, которыя запечатлѣлись въ его мозгу съ дѣтства и манили къ себѣ всю жизнь. Изящная обстановка, хорошія лошади, тонкіе завтраки съ пріятелями, красивыя женщины, блескъ, роскошь, удовольствія свѣта…
Невѣжинъ давнымъ давно, разумѣется, забылъ о своей любви къ Зинаидѣ Николаевнѣ, и если бы не Степанида Власьевна, заходившая изрѣдка къ Невѣжину, чтобы сказать о полученномъ отъ Зиночки письмѣ, — едва ли Невѣжинъ и вспомнилъ о дѣвушкѣ, которая — думалъ онъ — поступила съ нимъ недобросовѣстно и неблагодарно. Богъ съ ней, съ этой проповѣдницей акридъ и меда! Послѣ ея отъѣзда, Невѣжинъ скоро успокоился, тѣмъ болѣе, что новыя знакомства давали ему возможность убивать время. Онъ принималъ участіе въ концертахъ любителей, пѣлъ, игралъ, ухаживалъ за дамами, устраивалъ пикники и все откладывалъ занятіе адвокатурой, такъ какъ жена опять прислала денегъ (хотя онъ и не просилъ), и, слѣдовательно, ему не нужно было думать о завтрашнемъ днѣ. У него, впрочемъ, нашлось и занятіе. Онъ писалъ въ новой газетѣ театральныя и музыкальныя рецензіи. Это занятіе доставляло Невѣжину удовольствіе. Въ глазахъ любительницъ-дамъ этотъ дьявольски красивый, изящный молодой человѣкъ былъ интереснѣе оттого, что писалъ рецензіи, милыя, легкія, нѣжныя и остроумныя, какъ и онъ самъ. Любители-пѣвцы тоже не имѣли причинъ быть недовольными. Невѣжинъ никого не порицалъ — всѣ у него пѣли мило и, во всякомъ случаѣ (если ужъ пѣвецъ совсѣмъ безголосый) „съ большимъ выраженіемъ“, за что и его товарищи по музыкальнымъ упражненіямъ находили, въ свою очередь, что у Невѣжина необыкновенно пріятный теноръ di grazia и „много, много чувства“. Словомъ, нашъ молодой человѣкъ всѣмъ нравился и вездѣ былъ принятъ.
Онъ сошелся съ Жирковымъ и черезъ него ближе познакомился съ Сикорскимъ. Съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ Ржевскій-Пряникъ и, слѣдовательно, Невѣжинъ не стоялъ у него на дорогѣ, Сикорскій относился съ необыкновенной любезностью къ молодому человѣку и умѣлъ-таки очаровать его. Бывая въ обществѣ „королей въ изгнаніи“, Невѣжинъ, въ концѣ-концовъ, повѣрилъ, что Сикорскій „невинный страдалецъ“, преслѣдуемый злобой, какъ вѣрилъ, что Жирковъ „жертва недоразумѣнія“, пострадавшая изъ-за умирающей матери. Ему дѣла не было до ихъ прошлаго; онъ чувствовалъ, что эти люди — свои люди по внѣшней порядочности, вкусамъ и привычкамъ, и стоялъ за нихъ горой, когда ихъ, случалось, начинали бранить въ обществѣ. Но у Каурова онъ не бывалъ. „Веселый интендантъ“, серьезно влюбившійся въ актрису и уже истратившій на нее гораздо болѣе, чѣмъ обѣщалъ, ревновалъ Панютину къ этому „красивому прощалыгѣ“ и поставилъ рѣшительное условіе Панютиной — не встрѣчаться съ нимъ.
Такъ проводилъ свою жизнь въ ссылкѣ Невѣжинъ и, по правдѣ говоря, не особенно скучалъ.
Но когда, совершенно неожиданно, Невѣяіннъ сдѣлался богатымъ наслѣдникомъ и свободнымъ человѣкомъ, вся эта жиганская жизнь съ ея интересами показалась ему такой» ничтожной въ сравненіи съ той жизнью, которая его ожидала.
Скорѣй, скорѣй изъ Жиганска!
Онъ уѣхалъ бы съ первымъ пароходомъ, но его упросила Панютина ѣхать вмѣстѣ на третьемъ. Она, наконецъ, оставляла своего «толстяка», и то загостившись у него дольше, чѣмъ хотѣла, и собиралась теперь на Кавказъ отдохнуть до сезона, веселая и довольная, имѣя въ шкатулкѣ переводный билетъ на двадцать тысячъ и тысячъ на десять брилліантовъ. Интендантъ умолялъ ее остаться еще, предлагалъ большія деньги, но она давно скучала и наотрѣзъ отказалась отъ предложенія, пренебрегая возможностью совсѣмъ обобрать влюбленнаго интенданта.
«Съ меня довольно!» рѣшила она и, встрѣтивъ какъ-то на улицѣ Невѣжина, предложила ему вмѣстѣ скоротать скуку дороги до Нижняго и «помянуть старое».
— Идетъ? смѣясь прибавила она, обжигая Невѣжина горячимъ взглядомъ.
Невѣжинъ, разумѣется, обрадовался.
— Такъ ѣдемъ на третьемъ пароходѣ и берите каюты рядомъ….
— Отчего не одну? пошутилъ Невѣжинъ.
— А что будетъ съ влюбленнымъ интендантомъ? Я не хочу обижать его… И до отхода парохода мы по прежнему съ вами въ ссорѣ… Слышите ли, красивый мужчина! прибавила Панютина, протягивая ему руку и пощипывая своими пальцами его ладонь. — Будьте же терпѣливы, милый мальчикъ.
II.
правитьСъ вечера на «Ермакъ» стала собираться публика — пассажиры, провожавшіе и просто гулявшіе. Часамъ къ десяти на пароходѣ уже была давка. Всѣ мѣста, гдѣ можно было бы присѣсть, были заняты. На палубѣ трудно было пройти. Разгуливавшіе по площадкѣ толкали другъ друга. Вечеръ стоялъ прелестный. Полный мѣсяцъ кротко и безсмысленно глядѣлъ сверху, играя въ притихшей рѣкѣ чуднымъ серебристымъ свѣтомъ. Невдалекѣ скользила лодка, и оттуда неслась хоровая пѣсня.
Въ рубкѣ перваго класса, за столомъ, сидѣла компанія провожавшихъ Невѣжина. Между провожавшими было нѣсколько дамъ. Веселый и оживленный Невѣжинъ то и дѣло приказывалъ подавать замороженныя бутылки шампанскаго, любезно угощая присутствующихъ. Разговоры не умолкали, прерываемые смѣхомъ. Послѣ шампанскаго всѣ были нѣсколько возбуждены и всѣ чувствовали потребность выразить сочувствіе милому Евгенію Алексѣичу. Много было сказано любезностей и произнесено тостовъ. Дамы крѣпко жали на прощанье руку молодого человѣка, а мужчины, раскраснѣвшіеся отъ вина и жары, лобызались съ Невѣжинымъ съ нѣжной стремительностью, повторяя вслѣдъ затѣмъ обычныя пожеланія тѣмъ слегка дрожащимъ голосомъ, какимъ обыкновенно стараются говорить въ моменты разставанья, чтобы не было сомнѣнія въ искренности чувствъ.
За полночь въ рубкѣ остались болѣе близкіе знакомые Невѣжина, да нѣсколько охотниковъ до чужого шампанскаго, которые являются на каждую выпивку, какъ бабочки на огонь, часто начиная и оканчивая мимолетное знакомство за даровымъ угощеніемъ…
Григорій Григорыічъ Пеклеванный къ концу проводовъ немного захмѣлѣлъ. Онъ проговорилъ уже много прочувствованныхъ словъ въ честь отъѣзжающаго и теперь порывался на палубу, чтобы кому-то «раскровянить морду». Сикорскій и Жирковъ уговаривали его вмѣстѣ съ г. Кувалдой, недавно назначеннымъ полиціймейстеромъ, человѣкомъ такихъ непомѣрныхъ размѣровъ и съ такими феноменальными дореформенными кулаками, — словно бы Господь Богъ спеціально создалъ подобную стѣнобитную машину исключительно для Сибири, въ видахъ устрашенія извощиковъ, водовозовъ и вообще скромныхъ гражданъ, физіономіи которыхъ чаще всего могутъ подвергаться опустошеніямъ, для цѣлей порядка и благочинія. Господинъ Кувалда только что присѣлъ къ компаніи. Грузно опустившись на диванъ и отодвинувъ немного столъ, чтобы дать мѣсто своему, мѣрно колыхавшемуся грандіозному брюху, въ бездонныя пропасти котораго уже было вылито за вечеръ громадное количество рюмокъ водки, — онъ съ восторгомъ душилъ холодное шампанское, постоянно щуря глаза и подсапывая носомъ, словно паровая машина.
— Гриша… Григорій Григорыічъ!.. Не хорошо, ей-Богу не хорошо! успокаивалъ г. Кувалда, стараясь придать своему зычному, трубному голосу нѣжное выраженіе… — Ты вѣдь образованный человѣкъ, редакторъ… Здѣсь публика… Не ставь меня въ щекотливое положеніе…
— Ну хорошо… Не буду… Сяду… Изъ уваженія къ тебѣ, Кувалда Кувалдычъ… Слышишь?.. Только изъ уваженія къ новому полиціймейстеру… Ты вѣдь хорошій человѣкъ… Отличный… Я, братецъ, не вѣрю, что про тебя говорятъ!.. Будто ты грабилъ на пріискахъ… Ни одному слову… Клянусь!.. Выпьемъ, голубчикъ… Ты русскій человѣкъ!
Русскіе люди чокнулись, и Пеклеванный продолжалъ:
— А съ нимъ я еще встрѣчусь и дамъ въ морду… Обязательно!
— Отчего Панютиной нѣтъ?.. воскликнулъ Жирковъ. Ужъ не уговорилъ ли ее Кауровъ остаться?
— Вѣрно интендантъ прощается и не можетъ проститься! замѣтилъ кто-то.
— И Аркадія Аркадіевича еще нѣтъ! проговорилъ Кувалда, взглядывая на часы.
— Надолго онъ ѣдетъ?
— На четыре мѣсяца…
— Лѣчиться?
— Лѣчиться, усмѣхнулся Кувалда… Отъ генерала лѣчиться и поискать другого мѣста! вотъ зачѣмъ ѣдетъ Аркадій Аркадіевичъ.
Въ эту минуту вошла въ рубку Панютина, веселая, улыбающаяся, слегка возбужденная… Сзади нея шелъ Кауровъ, нагруженный шкатулочками и сакъ-вояжами, грустно опустивъ голову.
— Наконецъ-то! А ужъ мы думали, Ольга Викентьевна, что вы остаетесь, чтобы не огорчить всѣхъ насъ! воскликнулъ Жирковъ.
И всѣ весело и шумно привѣтствовали актрису. Одинъ только Невѣжинъ сдержанно поклонился ей.
— Что, братъ интендантъ… грустно?.. Давай-ка лучше выпьемъ!.. проговорилъ Пеклеванный… За здоровье Ольги Викентьевны… несравненной артистки… Урра!
Всѣ поддержали этотъ тостъ. Жирковъ подалъ бокалъ Панютиной. Она со всѣми чокнулась.
— А вотъ и Аркадій Аркадіевичъ! замѣтилъ кто-то.
Аркадій Аркадіевичъ любезно пожималъ всѣмъ руки. Спустившись внизъ, онъ черезъ нѣсколько минутъ вышелъ на палубу, гдѣ его окружили провожающіе.
Наконецъ, раздался первый свистокъ. Пора оставлять пароходъ! Еще нѣсколько тостовъ, послѣдніе поцѣлуи, и компанія, провожавшая Невѣжина, перешла на баржу.
Третій свистокъ, и «Ермакъ» тронулся, плавно разсѣкая гладь рѣки. Невѣжинъ стоялъ на площадкѣ и нѣсколько врепени смотрѣлъ на удаляющійся городъ. Онъ былъ веселъ и возбужденъ и отъ выпитаго шампанскаго, и отъ радости.
Будущее казалось ему такимъ же яркимъ и свѣтлымъ, какъ и золотистые снопы зари, алѣющей на горизонтѣ.
— Прощайте не столь отдаленныя мѣста! весело повторялъ онъ, вдыхая полной грудью острый и свѣжій воздухъ занимающагося утра.
Эпилогъ.
правитьПрошло четыре года. Въ одинъ изъ лѣтнихъ дней на франкфуртскомъ вокзалѣ, въ числѣ многочисленныхъ пассажировъ, за столомъ сидѣла наша старая знакомая Зинаида Николаевна, съ мѣсяцъ тому назадъ окончившая курсъ въ Женевскомъ университетѣ, свѣжая, пополнѣвшая, веселая и счастливая. Она была не одна. Рядомъ съ ней сидѣлъ господинъ лѣтъ за тридцать, съ мужественнымъ, выразительнымъ лицомъ. Это былъ мужъ Зинаиды Николаевны, тоже врачъ, сибирскій уроженецъ, пробывшій послѣ окончанія курса два года въ Парижѣ, при больницѣ Шарко. Всего мѣсяцъ тому назадъ, какъ они повѣнчались, послѣ того, какъ ихъ любовь выдержала годовое испытаніе, и теперь счастливые, любящіе, уважающіе другъ друга, сдѣлавъ прогулку по Швейцаріи, ѣхали въ Петербургъ, чтобы послѣ экзамена, который должна была держать въ Россіи Зинаида Николаевна, какъ иностранный врачъ, — возвратиться на далекую родину и послужить ей своими знаніями и силами.
Они весело ѣли поданныя имъ котлеты, запивая ихъ пивомъ и обмѣниваясь радостными замѣчаніями, что ѣдутъ, наконецъ, домой, какъ грохотъ подошедшаго поѣзда заставилъ Зинаиду Николаевну встрепенуться.
— Это нашъ поѣздъ? безпокойно спросила она.
— Однако нѣтъ! весело улыбнулся мужъ, подчеркивая это сибирское: «однако». Ѣшь себѣ спокойно, Зина… Намъ ѣхать еще чрезъ полчаса… Это какой поѣздъ? спросилъ онъ у кельнера.
— Шнель-цугъ изъ Берлина въ Базель… Черезъ четверть часа уходитъ.
Пассажиры съ прибывшаго поѣзда хлынули въ залу, бросаясь къ столамъ.
Неподалеку отъ нашихъ сибиряковъ сѣлъ изящно одѣтый молодой господинъ въ щегольскомъ кашъ-пуссіерѣ и какой-то оригинальной каскеткѣ съ маленькой вуалеткой. Съ нимъ усѣлась красивая, пестро одѣтая француженка, своимъ видомъ, костюмомъ и манерами похожая на кокотку. Она такъ громко смѣялась, ругая нѣмецкую кухню и презрительно щурясь на поданный шнель-клопсъ, что Зинанда Николаевна невольно взглянула въ ту сторону, взглянула и… вдругъ отвела глаза, слегка поблѣднѣвшая, смущенная и изумленная.
— Что это ты, Зина?.. безпокойно спросилъ мужъ.
— Ничего… я увидала одного знакомаго… Помнишь… я тебѣ говорила о Невѣжинѣ, слегка краснѣя, промолвила тихо Зинаида Николаевна.
Мужъ взглянулъ на молодого человѣка. Онъ весело смѣялся, что-то нашептывая на ухо француженкѣ.
«Шутъ гороховый!» подумалъ сибирякъ, оглядывая его костюмъ.
«Все тотъ же!» подумала Зинаида Николаевна и, отвернувшись, снова заговорила съ мужемъ.
Раздался звонокъ… Пассажиры шнель-цуга спѣшили выходить изъ-за стола. Поднялся и Невѣжинъ и, обводя прищуреннымъ взглядомъ публику, увидалъ Зинаиду Николаевну и на секунду пріостановился…
Что-то давно забытое, хорошее, свѣтлое вдругъ хлынуло на него при видѣ Зинаиды Николаевны, свѣжей, цвѣтущей, похорошѣвшей… Онъ хотѣлъ, было, подойти къ ней, но въ эту минуту француженка нетерпѣливо вскрикнула:
— Что же… Ты хочешь опоздать?
И Невѣжинъ, подавъ спутницѣ руку, спѣшилъ къ выходу, чтобы не опоздать на поѣздъ, который увозилъ его въ Баденъ-Баденъ
— Eh bien? О чемъ мы задумались? спрашивала Невѣжина черезъ минуту его спутница, случайная подруга, взятая имъ изъ хористокъ маленькаго театра, — ударивъ Невѣжина вѣеромъ по плечу.
О чемъ онъ задумался?
Этого Невѣжинъ не могъ бы сказать. Тысяча мыслей пробѣгала въ его головѣ. И позднее сожалѣніе о потерянной любви Зинаиды Николаевны, и сознаніе позора своей безпутной жизни, и досада о глупо-растрачиваемомъ состояніи, и страхъ передъ будущимъ… Все это, подъ вліяніемъ неожиданной ветрѣчи, заставило Невѣжина задуматься на минуту и взглянуть на свою спутницу недовольнымъ взглядомъ.
Но «минута» прошла, и Невѣжинъ снова весело болталъ съ пикантной актрисой.
- ↑ Береговая полоса Средиземнаго моря отъ Марсели до Генуи.