1889.
править
ВЪ МЕЛОЧНОЙ ЛАВОЧКѢ.
править— Огурцовъ пятокъ! Только смотри, уродцевъ-то не давай, а чтобъ хорошіе были, говоритъ мелочному лавочнику кухарка въ кацавейкѣ, накинутой вмѣсто платка, и суетъ ему въ руки салатникъ.
— Дайте двадцать пять штукъ лимонныхъ папиросъ Петрова, только какія получше, требуетъ миловидная молодая горничная въ платкѣ.
Обѣ оборачиваются другъ къ дружкѣ лицомъ и горничная восклицаетъ:
— Дарья Семеновна! Да нешто это вы? Какими судьбами? Вы вѣдь хотѣли наплевать на господъ и на новое мѣсто на Петербургскую сторону уходить.
— Хотѣла, хотѣла, матушка, да ужь упросили очень, чтобъ я осталась. А только я какъ подарки на Рождество получу, сейчасъ же имъ хвостъ покажу. Что мнѣ съ сквалыжниками вязаться! Меня генеральша Биткова на восемь рублей къ себѣ зоветъ и горячее отсыпное. По настоящему, и на подарки-то ихъ не слѣдовало мнѣ обращать вниманіе, да такъ ужь… Богъ съ ними… Ситецъ все равно солдату на рубахи пригодится.
— Да неужто, голубушка, ситцемъ дарятъ?
— Ситцемъ, провалиться на этомъ мѣстѣ. Да еще какимъ ситцемъ-то! Самымъ что ни на есть плохонькимъ, на манерѣ серпянки.
Горничная подбоченилась.
— Ну, посмотрѣла бы я, какъ бы ко мнѣ господа съ ситцемъ подъѣхали! сказала она. — Прошлый годъ барыня мнѣ чернаго люстрину шестнадцать аршинъ подарила, да я и то дулась на нее, зачѣмъ не кашемиру. Конечно же, баринъ тотчасъ замѣтилъ мою невнимательность и прибавилъ мнѣ къ люстрину пять цѣлковыхъ на отдѣлку. «Вотъ, говоритъ, тебѣ, Маша, возьми. Барыня тебя обидѣла, такъ возьми». А подари-ка мнѣ ситцу, такъ я такъ бы ей въ бѣльмы этотъ ситецъ и бросила.
— Не больно ли круто, землячка? ввязался мелочной лавочникъ. — Бросили бы, такъ и награжденіе бы по затылку получили.
— Кому это по затылку? Мнѣ-то? Нѣтъ, ужь ошибаетесь! Получила бы по затылку, такъ и сама бы съ ейной головы шиньонъ сорвала. Не таковская я, чтобъ ей поддаваться!
— Да не ей. Баринъ могъ бы вамъ скрутить назадъ лопатки и въ полицейскую администрацію съ дворникомъ предоставить.
— Баринъ? Нѣтъ, ужь это вы оставьте. Какъ можетъ баринъ со мною такую неделикатность сдѣлать, если онъ мнѣ даже браслетку съ бирюзой подарилъ и я черезъ него никакихъ сапогъ иначе не ношу, окромя польскихъ? Странно!
Горничная улыбнулась. Улыбнулся и лавочникъ.
— А! Стало быть, вы барская барыня! Ну, тутъ сортъ другой, сказалъ онъ.
— Да ужь, тамъ, кто бы я ни была, а вотъ къ нынѣшнему Рождеству отъ барина даже часы золотые себѣ дожидаю.
— Ой, не обожгись!
— Обожгусь, такъ вѣдь и хвостомъ завсегда могу вильнуть. Меня бариновы же знакомые давнымъ давно съ мѣста сманиваютъ и даже лисью ротонду, крытую атласомъ съ полосками, обѣщаютъ. Посмотримъ, кто тогда станетъ на свою судьбу плакаться: я или баринъ.
— Нѣтъ, милушка, сказала кухарка: — Коли ужь у тебя такое мѣсто чудесное и баринъ тебя такъ любитъ, то тебѣ нечего хвостомъ вилять.
— Не только что любитъ, а даже я всему ихнему дому первая команда. Барыня у насъ все слюни да нюни распускаетъ, кажиный годъ по ребенку приноситъ, а я веселая, — вотъ за что меня баринъ нашъ и почитаетъ.
Горничная взяла пачку папиросъ и распечатала ее.
— Вотъ господскія папиросы даже раскупориваю и никто мнѣ не можетъ единаго слова сказать, хвасталась она. — Мальчикъ! Дай сюда спичку! крикнула она и, вынувъ изъ пачки папиросу, закурила ее. — Нѣтъ, ежели я объ нынѣшнемъ Рождествѣ насчетъ золотыхъ часовъ съ цѣпочкой обожгусь, то только господа меня и видѣли!..
Лавочникъ скосилъ на нее глаза и произнесъ:
— Н-да… Не велика птичка, а ноготокъ востеръ.
— А вы какъ полагали? Можетъ быть и во всей моей тѣлесности трехъ пудовъ не существуетъ, а коли я захочу, та могу однѣхъ непріятностевъ и барынѣ и барину съ четыре пуда сдѣлать.
— Живи, милушка, живи… Зачѣмъ же, коли такъ, съ такого мѣста тебѣ уходить? бормотала кухарка.
— Будутъ мнѣ потрафлять — не уйду, а чуть какая-нибудь интрига супротивъ меня — сейчасъ сундукъ и перину съ подушками на извозчика, и была такова! Что мнѣ! Съ моей красотой и при моемъ политичномъ разговорѣ я даже въ коляскахъ могу ѣздить. Черезъ мою красоту меня даже въ актрисы звали, да я не пошла. Зачѣмъ я въ актрисы пойду?
— Это точно, актерская жизнь нелегкая, согласился лавочникъ. — И наконецъ, чтобъ въ актерки итти — надо Бога забыть.
— Зачѣмъ же Бога-то забывать? спросила кухарка и прибавила: — Нѣтъ, я жила у одной актрисы въ прислугахъ, такъ та такая богомольщица была, что почище насъ, грѣшныхъ.
Богомольство тутъ не при чемъ. А все-таки вѣдь надо же бѣса-то въ театрѣ тѣшить. Безъ этого невозможно.
— Ну, прощай, милушка, обратилась кухарка къ горничной, взявъ съ прилавка салатникъ съ огурцами. — Прощай! Хоть бы разъ кофейкомъ отъ такого богатства меня напоила.
— Приходи на праздникахъ. Даже щиколадомъ угощу, а не токма что кофеемъ.
— Спасибо, душечка, спасибо. Да вотъ еще что… Не очистится ли у вашихъ господъ кухарочье-то мѣсто, такъ я съ радостью бы къ вамъ поступила, только изъ-за того, чтобы съ тобой, матушкой, на одномъ мѣстѣ пожить.
— Съѣсть я нашу кухарку завсегда могу, это все въ нашихъ рукахъ, а только жалко, потому женщина-то она хорошая, отвѣчала горничная.
— Да ужь и я, милушка, тебѣ угожу и поперечить не буду, только похлопочи.
— Ладно. Заходи на праздникахъ. Тамъ видно будетъ. Прощай!
Кухарка и горничная чмокнулись другъ съ дружкой въ губы и вышли изъ лавочки.