В мастерской (Данилин)/ДО

В мастерской
авторъ Иван Андреевич Данилин

Опубл.: 1899. Источникъ: az.lib.ru • Бытовые очерки.

ВЪ МАСТЕРСКОЙ.

Бытовые очерки.

I.

Первымъ проснулся рисовальщикъ Бураковъ. Потянувшись и расправивъ свои толстые рыжіе усы и бороду прямую, какъ конскій хвостъ, онъ крикнулъ:

— Ребятишки, вставать!

Мальчуганы, спавшіе въ ящикахъ, на подобіе наръ, придѣланныхъ одинъ на другой надъ постелью Буракова, услыхавъ окликъ, зашевелились. Но сладкая дремота не выпускаетъ ихъ и, чутко прислушиваясь, они на минуту смыкаютъ глаза, отдаваясь во власть прерваннаго сновидѣнія.

— Придется, видно, будилку послать! — говоритъ Бураковъ, видя, что ребятишки не встаютъ.

— Мы сейчасъ, сейчасъ! — сразу въ два голоса отвѣчаютъ мальчуганы, хорошо знакомые съ будилкой.

Но, какъ ни силенъ страхъ, сонъ сильнѣе и, поворочавшись для вида, мальчуганы снова засыпаютъ.

— Будилка идетъ! — возвѣщаетъ Бураковъ и поднимается къ ящикамъ.

— Встаемъ, встаемъ! — испуганно кричатъ мальчуганы, вылѣзая изъ логова и ногами ощупывая приступины, чтобы спуститься на полъ.

Но Бураковъ не задаромъ поднимался.

— Она ужъ пришла! — со смѣхомъ возвѣщаетъ онъ, и толстый жгутъ, свитый изъ веревокъ, опоясываетъ спины мальчугановъ.

Они ежатся, потираютъ мѣста прикосновенія веревки, но не ропщутъ. Одинъ изъ нихъ, не умываясь, стремглавъ бросается въ булочную, другой подметаетъ «рисовальню» и, приготовивъ чай, отправляется будить остальныхъ мастеровъ и старшихъ учениковъ, спавшихъ въ другой, сосѣдней комнатѣ.

Когда чай готовъ, Бураковъ принимается будить своего сослуживца.

— Бурноволохъ, а бурноволохъ, поднимайся! — кричитъ онъ спящему на четвертомъ этажѣ наръ подъ самымъ потолкомъ Moтылеву.

Сверху выглядываетъ красное, угрястое лицо, съ копной шершавыхъ, густыхъ волосъ, съ заплывшими отъ сна узкими, сѣрыми глазами и едва замѣтной растительностью тамъ, гдѣ у взрослыхъ полагаются усы и борода.

— Пора? — хрипло спрашиваетъ онъ.

— Не пора, не будилъ бы! — авторитетно отвѣчаетъ Бураковъ.

Мотылевъ осторожно спускается со своей вышки и садится на кровати Буракова.

— Рыжій! сегодня четвергъ? — обращается онъ къ Буракову.

— Четвергъ! — отвѣчаетъ рыжій и сердито прибавляетъ: — Пошелъ прочь съ кровати! Должонъ бы благодарить, что его будятъ, а онъ, нанося, рыжій!

— Дай обмундириться-то, идолъ! — протестуетъ Мотылевъ, продолжая одѣваться и не сходя съ кровати.

— А ты зачѣмъ лаешься, воли буркалы еще не продралъ! — ворчитъ Бураковъ.

Мотылевъ одѣлся.

— Рыжій, вставай! — выкрикиваетъ онъ и сдергиваетъ съ него одѣяло.

Бураковъ вскакиваетъ, поспѣшно надѣваетъ калоши и, шлепая ими, мчится по мастерской отъ улепетывающаго Мотылева.

— Брешь, не улизнешь! — испускаетъ онъ воинственный крикъ, поймавъ Мотылева.

И черезъ мгновеніе большая рыхлая фигура Мотылева валится на полъ, а маленькая коренастая фигурка рыжаго сидитъ у него на груди и крѣпко держитъ его за шею.

— Жить иль умереть? — вопрошаетъ рыжій.

— Жить! — пыхтитъ Мотылевъ.

— Проси пощады!

— Ну, Давидъ снова сразилъ Голіафа, — проговорилъ вошедшій Коптевъ и, добродушно улыбаясь, сталъ слѣдить за торжествующимъ Бураковымъ.

— Ай, рыжій, ловко облапилъ бурноволоха! — захохоталъ во все горло появившійся Костюха, только что вышедшій въ мастера ученикъ, а потому старавшійся быть со старшими за панибрата. — Жарь, жарь его! — захлебываясь, восклицаетъ онъ, размахивая руками.

Пришли Свищевъ съ Рѣдькинымъ и Володя, старшій ученикъ.

Бураковъ намялъ бока Мотылеву, и оба красные, усталые, встали.

Всѣ усѣлись за чай.

— Ай, рыжій! — фыркнулъ Костюха, вспоминая возню, и обдалъ чаемъ сидѣвшаго съ нимъ рядомъ Рѣдькина.

— Ну, ты, эѳіопъ, что фыркаешь, какъ лошадь! — осердился Рѣдькинъ.

— Молчи, рѣдька!

Буракову не нравилась такая фамильярность. Особенно его раздражало напоминаніе объ его огненной бородѣ. Лично про себя онъ говорилъ, что онъ не рыжій, а коричневой масти.

— Кому рыжій, а тебѣ дяденька! — назидательно говоритъ онъ, ловко поймавъ Костюху за чубъ и давая ему трепку.

Костюха отъ сотрясенія плескаетъ чай себѣ на колѣни и торопливо ставитъ блюдце на столъ.

— Ну, прическу смялъ! — говоритъ онъ, когда Бураковъ его выпустилъ.

Полученную трепку онъ счелъ за лучшее обратить въ шутку.

Въ каждой мастерской есть свой козелъ отпущенія, на котораго остальные изливаютъ свое остроуміе, а подчасъ и зудъ десницы. Въ рисовальнѣ такимъ козломъ былъ Костюха. Онъ былъ невѣжественъ и подвергался насмѣшкамъ, былъ золъ и вздоренъ и получалъ часто трепки. Самый видъ его располагалъ къ постояннымъ насмѣшкамъ: голова его была клинообразна, волосы торчали, какъ солома, глаза поставлены косо, какъ у китайца, носъ неимовѣрной ширины и ротъ, открывавшійся чуть не до ушей, откуда торчали желтые и гнилые зубы. Ноги его были крайне коротки по туловищу, такъ что когда онъ сидѣлъ, то былъ похожъ на взрослаго человѣка, когда же вставалъ, то по росту его принимали за мальчика. Но лично онъ считалъ себя красавцемъ, что и было главнымъ источникомъ насмѣшекъ надъ нимъ. Единственно, что уменьшало, по его мнѣнію, неотразимость его красоты, это — обиліе угрей и прыщей на лицѣ. Съ ними онъ серьезно боролся и испытывалъ, хотя и безуспѣшно, всевозможныя рекомендуемыя ему сослуживцами средства. Но коллеги были народъ озорной, и однажды Рѣдькинъ, потѣхи ради, далъ ему пузырекъ съ жидкостью «отъ угрей» такого сорта, что, узнавъ послѣ его содержимое, онъ разъ двадцать подъ рядъ мылъ лицо съ мыломъ, отплевываясь и желая хохотавшимъ товарищамъ по «тысячѣ чертей завоеванныхъ за пазуху». Особенно Костюха любилъ похваляться своими донъ-жуанскими подвигами и восхвалять предметъ своей страсти. Онъ тянулъ романъ съ одной бѣлошвейной Матрешкой, жившей по сосѣдству. Это была молодая дѣвушка, очень похожая уродствомъ на Костюху, вдобавокъ переваливавшаяся на ходу, за что рисовальщики и прозвали ее гусыней. Но ослѣпленный Костюха готовъ былъ драться за всякій непочтительный отзывъ объ его Дульцинеѣ.

Какъ только рисовальщики усѣлись за работу, сейчасъ же на сцену выступилъ Костюха.

— Ну, какъ, ты все еще Матрешку по переулкамъ водишь? — обратился къ нему Рѣдькинъ.

Костюха усмѣхнулся въ всю ширину своего рта, показывая свои гнилые, желтые зубы. Лицо его приняло плутоватое выраженіе, какъ бы говоря: «знаемъ, что знаемъ, да вамъ не скажемъ».

— А тебѣ что? Завидно? — игриво спросилъ онъ Рѣдькина.

— Дурень, что зря подметки трепать! Ты бы къ цѣли шелъ!

Костюха самодовольно улыбнулся и лукаво проговорилъ:

— А я, можетъ быть, взялъ свое!

— Ну, гдѣ тебѣ, дураку! — тономъ искренняго недовѣрія возразилъ Рѣдькинъ, зная, что Костюха не стерпитъ такой обиды и сейчасъ же, чтобы похвастаться, все разскажетъ.

— Ну, ужъ и парочка! — усмѣхаясь, замѣчаетъ Бураковъ. — Вотъ ужъ, подлинно, чортъ двое лаптей изобьетъ, а парочку себѣ сыщетъ! — прибавляетъ онъ съ твердымъ, по-владимірски, выговоромъ на о.

— Много ты смыслишь! — освирѣпѣлъ Костюха. — Ты такой дѣвицы во щахъ не хлебывалъ!

— Я всяку пакость не хлебаю! — сплевываетъ Бураковъ.

Костюха окончательно обиженъ и замолкаетъ.

Приносятъ газету. Бураковъ развертываетъ ее. Онъ особенно любилъ хронику и прежде всего отыскивалъ самоубійства. Найдя, онъ предварительно провозглашаетъ:

— А вотъ еще чорту баранъ!

— Ну, чкни! — говоритъ Рѣдькинъ.

И Бураковъ начинаетъ читать твердо, на о, послѣ чтенія комментируя: «дуракъ» или «полоумный», «съ жиру взбѣсился».

Всѣ молчатъ, сосредоточенно рисуя и думая о прочитанномъ, и только Коптевъ, покачивая головой, точно отгоняя что-то назойливо ему надоѣдавшее, угрюмо посматривалъ на товарищей, и въ его добродушныхъ глазахъ загорался суровый блескъ.

— Ахъ, Павелъ, какъ ты обо всемъ легко разсуждаешь, — недовольно заговариваетъ онъ. — Умереть, по-твоему, такъ же легко, какъ рюмку водки выпить! Ей-Богу же, нѣтъ! Вѣдь человѣкъ думаетъ, борется! Вѣдь каждому дорога жизнь!

II.

За обѣдомъ помышленіе о работѣ было брошено, и Свищевъ предложилъ пойти «въ трактирецъ» и сгонять партію другую по зеленому лугу. Перспектива рисовалась заманчивая, и Мотылевъ, завзятый билліардный игрокъ, красный и осовѣвшій, сразу оживился.

— Братцы! Сгоняемъ, право, а? — упрашивалъ онъ. — Все равно медвѣдя-то водить. По крайней мѣрѣ, въ удовольствіи время пройдетъ!

Аргументы его были неопровержимы. Всѣ чувствовали, что они уже не работники. Но разсудительный Бураковъ воспротивился.

— Самъ осерчаетъ, вѣдь послѣ завтра получка, да и денегъ, небось, ни у кого нѣтъ? — проговорилъ онъ.

Стали повѣрятъ кошельки. Оказался рубль у Костюхи и какая-то мелочь у Мотылева. У остальныхъ ничего не было, и это обстоятельство удержало ихъ отъ исполненія заманчивой мысли.

Послѣ обѣда занялись эквилибристикой. Для этого ставили большую табуретку кверху ножками и ухитрялись ходить по нимъ. Сначала становились наискось, на двухъ ножкахъ, потомъ переходили на двѣ параллельныя и высшій предѣлъ фокуса заключался въ томъ, когда кто-либо проходилъ по всѣмъ четыремъ ножкамъ, постоявъ на каждой изъ нихъ по минутѣ. Большаго искусства достигъ въ этомъ Мотылевъ. Онъ ухитрялся не только стоять одною ногой на ножкѣ табурета, но даже ухарски раскачивалъ другою своею ногой и спорилъ, что въ такомъ положеніи можетъ выпить изъ горлышка бутылку пива. Но на такое опасное пари никто не шелъ, боясь печальнаго исхода, какой произошелъ съ Рѣдькинымъ. Тотъ тоже былъ искусникъ въ этомъ жанрѣ, но однажды во время представленія на одной изъ табуретокъ онъ упалъ и такъ зашибъ сѣдалищный нервъ, что недѣли двѣ послѣ этого не могъ сидѣть и спалъ даже внизъ животомъ.

Когда гимнастическія упражненія надоѣли, кое-кто сѣлъ за работу, а Коптевъ и Свищевъ пошли спать, наказавъ Колькѣ «смотрѣть въ оба» и, «учуявъ духъ самого», разбудить.

Въ мастерской водворилась тишина. Бураковъ, облокотившись на камень и положивъ голову на руки, добросовѣстно храпѣлъ. Мотылевъ вынулъ книгу и занялся чтеніемъ, Рѣдькинъ принялся было рисовать, но подошедшій Костюха сталъ зудить:

— Ты все мажешь, — проговорилъ онъ, — мажь, мажь, деготь нашъ, у хозяина твоего много его! — острилъ онъ и, видя, что Рѣдькинъ продолжаетъ работу, прибавилъ уже болѣе зло:

— Выслужиться желаешь! Никто не работаетъ, одному тебѣ надо!

— А кто видитъ? — огрызнулся Рѣдькинъ.

— Никто не видитъ, а не работай! Что тѣнь-то наводишь!

Рѣдькинъ положилъ карандашъ и сталъ, мѣрно раскачиваясь, клевать носомъ. Костюха растянулся на камнѣ. Только младшіе ученики бодрствовали и вели между собою оживленный споръ, да старшій ученикъ Ваня поглядывалъ на Мотылева, очевидно, желая съ нимъ поговорить, но въ то же время не желалъ отрывать его отъ чтенія. Ваня былъ самъ любитель читать. Онъ учился въ уѣздномъ училищѣ, Мотылевъ тоже кончилъ курсъ въ трехклассной школѣ, и такимъ образомъ одинаковыя познанія ихъ сблизили, и у нихъ всегда происходили бесѣды о матеріяхъ возвышенныхъ.

А маленькіе ребятишки, никѣмъ не стѣсняемые, спорили горячѣе и горячѣе.

— Много ты смыслишь, деревня! — говорилъ Колька Васькѣ. — Развѣ, напримѣръ, тебя можно послать за водкой, да чтобы ты хозяину не попался? Ни въ жизнь!

Колька гордился своимъ городскимъ происхожденіемъ, что и давалъ чувствовать своему простоватому товарищу, который былъ изъ деревни.

— Да вѣдь ты сегодня не попался потому, что «самъ» въ городѣ! — защищался Васька.

— Ну, такъ что-жъ, что въ городѣ? — горячился Колька, — а знаешь ли ты, что онъ хоть и въ городѣ, а все видитъ, что здѣсь дѣлается! — отчаянно онъ вралъ Васькѣ.

— А почемъ онъ знаетъ? — простодушно недоумѣвалъ тотъ.

— Онъ все знаетъ! — авторитетно заявилъ Колька и, желая въ конецъ уничтожить «глупую деревню», прибавилъ:

— Я еще ни разу не попался, а ты влопался!

— Ну, что жъ, вѣдь трепка-то мнѣ была, а не тебѣ! — урезонивалъ Васька расходившагося товарища.

— Трепка! — передразнилъ Колька, въ знакъ перенебреженія скосивъ ротъ. — Эка невидаль, трепка! Тебѣ бы голову оторвать слѣдовало! Не подводи подъ непріятность рисовальщиковъ! — Тебя кто посылалъ? Коптевъ, вѣдь? А ты, дуракъ все и разсказалъ самому! Какой же ты послѣ этого рисовальщикъ!

И хотя случай этотъ съ Васькой былъ давно, тѣмъ не менѣе, Колька, какъ истый сынъ рисовальни, не могъ переварить его, забыть и простить Васькѣ его лопоухость.

— А что мнѣ было дѣлать, когда меня самъ-то за волосы, — оправдывался Васька.

— Соври что-нибудь, а своихъ не выдавай! — горячился Колька. — Развѣ такъ можно, тебѣ показываютъ, учатъ, а ты, чуть тебя за волосы прихватили, и разболталъ все хозяину! Что, тебя хозяинъ что ли учитъ!… У, деревня!

— Да вѣдь и ты попадался! — слабо напомнилъ Васька.

— Попадался! — огрызнулся Колька, — а выдалъ я своихъ? Выдалъ? Говори! — тормошилъ онъ Ваську, и глазенки его блестѣли гордостью. — Да меня хоть убей, я никогда не скажу!

И это не было хвастовствомъ съ его стороны. Однажды Свищевъ послалъ Кольку за полубутылкой. Нужно было справить какія-то именины въ седьмомъ поколѣніи. Мальчуганъ преблагополучно притащилъ водку и, не замѣтивъ усѣвшагося въ углу мастерской «самого», вынулъ изъ-за пазухи посудину, поставилъ ее на свой столъ и полѣзъ въ карманъ за сдачей.

— Ты, чертенокъ, кому это водку-то притащилъ! — вдругъ поднялся съ своего мѣста хозяинъ.

Всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за сценой. Трусливый Бураковъ даже поблѣднѣлъ.

Колька не растерялся.

— Себѣ! — спокойно проговорилъ онъ.

Самъ опѣшилъ.

— Какъ себѣ?

— Ноги простудилъ, Андрей Алексѣевичъ! Мнѣ и велѣли ихъ водкой съ солью натереть! — отрапортовалъ Колька.

— Гдѣ же ты, прохвостъ, денегъ взялъ? — проговорилъ самъ, не найдя, что сказать.

— Денегъ-то! Да мнѣ каждый праздникъ отецъ по двугривенному даетъ! — хвастливо отвѣтилъ мальчуганъ.

Самъ чувствовалъ, что мальчишка совралъ, но уличить было нечѣмъ.

— Оторвать бы тебѣ голову, подлецу! — проговорилъ онъ, — да жалко умнаго мальчугана! — прибавилъ онъ, усмѣхнувшись.

А Колька разыгралъ роль до конца. Онъ насыпалъ въ водку соли, переболталъ и, скинувъ сапожонки, натеръ водкой ноги.

Хозяинъ искоса поглядывалъ на него и только покачивалъ головой.

Когда онъ ушелъ, въ мастерской поднялось цѣлое ликованье. Кольку захвалили за находчивость и за то, что онъ не выдалъ своихъ, а поддержалъ честь мастерской. Водку роспили съ удовольствіемъ и съ солью, а за Колькой осталась неувядаемая слава надежнаго человѣка. Его полюбили, на него полагались и всегда съ удовольствіемъ всѣ поправляли eto работу и показывали ему.

Да и самъ Колька питалъ къ рисовальщикамъ какое-то отеческое чувство. Мало того, что онъ любилъ ихъ и готовъ былъ за нихъ положить свою душу, онъ даже отказывалъ себѣ въ лакомствахъ на тотъ двугривенный, который въ воскресенье давалъ ему отецъ, и копилъ деньги съ единственною цѣлью выручить рисовальщиковъ, когда они страждали съ похмѣлья, не имѣя ни гроша, или когда у нихъ загоралось желаніе вечеркомъ распить бутылочку. Денегъ не было, обращались къ Колькѣ. Тотъ всегда находилъ. Особенно Колька любилъ Коптева. Онъ почиталъ его за великаго художника и старательно собиралъ всѣ его шаловливые наброски, которые тотъ иногда зачерчивалъ. Величайшимъ наслажденіемъ было для Кольки, когда кто-либо изъ рисовальщиковъ, погладивъ его по головѣ, говорилъ:

— Ты у насъ молодецъ! Дорогого стоишь!

Но несмотря на любовь рисовальщиковъ и ихъ сердечное съ нимъ обращеніе, даже приближенность, Колька держалъ себя съ ними почтительно, не надоѣдалъ имъ и не требовалъ награды за свои услуги.

Окончивъ чтеніе, Мотылевъ убралъ въ столъ книгу и вздохнулъ.

— Ты что читалъ? — спросилъ Володя, подходя къ нему.

Тотъ показалъ.

— «Картины минувшаго», — прочиталъ Володя заглавіе. — Хорошо? — спросилъ онъ.

— Ухъ, здорово! — восторженно воскликнулъ Мотылевъ. — Вотъ, напримѣръ: «Утесъ Стеньки Разина», — и онъ прочиталъ:

«Есть на Волгѣ утесъ,

Дикимъ мохомъ обросъ

Онъ съ подножья до самаго верха

И стоитъ сотни лѣтъ…»

— А хорошо вѣдь? — съ трепетнымъ волненіемъ спрашивалъ Мотылевъ.

Володя одобрилъ.

— Тутъ, братъ, и другія есть важныя вещи: «Коромыслова башня», «Разбойникъ Иванъ». Роскошь, братъ!

— А гдѣ ты взялъ?

— Да съ человѣчкомъ однимъ познакомился! Студентъ онъ! Онъ и далъ… Хорошій человѣкъ! Онъ обѣщалъ ко мнѣ сюда заглянуть, — познакомишься, самъ увидишь, каковъ онъ человѣкъ. Я прочитаю, тогда тебѣ дамъ, будешь читать!

Володя изъявилъ полную готовность. Онъ питалъ глубокое уваженіе къ студентамъ и потому въ душѣ позавидовалъ знакомству Мотылева.

А Мотылевъ продолжалъ восхищаться студентомъ, сообщая Володѣ всѣ его достоинства и умъ.

— Онъ, братъ, обо всемъ такъ разсказываетъ, что любо-дорого слушать, главное, нашимъ братомъ, рабочимъ, не гнушается!

Послѣднее качество въ студентѣ приводило Мотылева прямо въ умиленіе.

Но Володя уже разсѣянно слушалъ изліянія своего старшаго пріятеля. У него была своя дума, своя радость, отъ которой у него, какъ говорится, дыханье спирало. И какъ только Мотылевъ кончилъ, онъ проговорилъ:

— А знаешь, вѣдь я черезъ двѣ недѣли изъ ученья выйду! — И радостная улыбка освѣтила его лицо.

— Ну, значитъ, въ нашемъ полку прибудетъ! — заликовалъ Мотылевъ. — Спрыски съ тебя.

— Это само собою! Только ты не говори пока никому! Мы тогда всѣмъ сразу преподнесемъ! — и довольный, что подѣлился предстоящимъ торжествомъ, онъ ушелъ на свое мѣсто.

Подали чай. Наскоро напившись, всѣ усѣлись за работу.

— Ну, братцы, надо наверстывать! Придется подхлестнуть себя! — говорилъ Свищевъ, чиня карандашъ.

— За нами не пропадетъ! Мы народъ честный! — вставилъ Мотылевъ.

Всѣ замолчали. Каждый ушелъ въ дѣло и не отрывался. Надо было, дѣйствительно, приналечь, чтобы не было замѣтно «медвѣдя», и они приналегли.

До шабаша никто не проронилъ ни одного слова, ни одного восклицанія. Всѣ точно умерли. Работа въ теченіе обычнаго дня, когда они дѣлали ее «съ прохладцей», никогда не превышала того, что они сдѣлали въ теченіе остатка этого дня. Даже Рѣдькинъ, чрезвычайно кропотливый и малоуспѣшный работникъ, обыкновенно болѣе вилявшій рукой по воздуху, чѣмъ по камню, что у него выходило очень величественно и артистично, точно у очень большого и талантливаго художника, заканчивавшаго свой трудъ и кое-гдѣ изрѣдка его трогавшаго, чтобъ оживить и придать силу рисунку, даже онъ, охваченный общимъ настроеніемъ «наверстки», не безтолково вилялъ рукой, а очень старательно клалъ штрихъ къ штриху, оттушевывая коричневую краску Христа въ терновомъ вѣнцѣ.

У работавшихъ была своеобразная нравственность, не позволявшая имъ пользоваться безконтрольностью. Они всегда зарабатывали свои случайные прогулы и зарабатывали не за страхъ, а за совѣсть.

— Братцы, этакъ уморить себя можно! — нарушилъ царившее молчаніе Свищевъ, когда, взглянувъ на часы, онъ увидалъ, что стрѣлка подошла къ восьми.

Часы съ хрипомъ пробили.

— Ну, будетъ же! — приглашалъ онъ разошедшихся коллегъ.

— Думалъ на завтра натянуть, а кончилъ сегодня! — проговорилъ Костюха, вставая съ табурета, потягиваясь и расправляя уставшіе члены.

— Вотъ что значитъ запастись силами! — заключилъ Коптевъ. Послѣ ужина разбрелись врозь.

Костюха пошелъ куда-то въ укромное мѣсто поджидать Матрешку, Рѣдькинъ тоже на какое-то любовное rendez-vous, Бураковъ съ Володей пошли бродить за рѣку, Свищевъ исчезъ къ пріятелю. Мотылевъ остался дома читать. Онъ рѣдко показывался на улицѣ, когда еще было свѣтло. У него была слабость стыдиться своего некрасиваго лица, и въ большинствѣ случаевъ онъ всѣ праздничные дни лежалъ на своемъ четвертомъ этажѣ и читалъ. Онъ не стѣснялся только въ трактирѣ, куда всего охотнѣе и заглядывалъ.

Коптевъ пошелъ на уголъ. Недалеко отъ мастерской былъ очень высокій холмъ, съ котораго былъ прекрасный видъ на рѣку Москву, Дорогомилово, огороды, историческую Поклонную гору и Воробьевы горы. Вправо на западѣ полосой чернѣлъ лѣсъ, за который пряталось золотисто-красное солнце, разсыпавшее напослѣдокъ мягкіе, колоритные лучи, эффектно золотя ими верхушки изъ на краю рѣки и зажигаясь яркимъ блескомъ въ крестахъ церквей и окнахъ домовъ. Панорама открывалась чудная.

Коптевъ подолгу простаивалъ на этомъ углу и смотрѣлъ и на заходящее солнце, и на красивыя окрестности. Въ душѣ его поднималось что-то далекое, юношески-чистое и могучее. Поднималось, охватывало трепетомъ и ложилось, оставляя пріятную разслабленность, мягкость и печаль. То были грёзы о быломъ, когда онъ не былъ ремесленникомъ, а истиннымъ сыномъ природы — художникомъ съ будущимъ. Но это было давно, и Коптеву всегда казалось, что это «очень давно!»… А въ памяти какъ-то невольно вставала школа, товарищи и другъ профессоръ. На немъ онъ теперь чаще и чаще останавливалъ свое вниманіе. Тогда, давно, когда онъ былъ зеленымъ юношей и жилъ у него, ему казался онъ простымъ и обычнымъ человѣкомъ, но теперь, когда, черезъ двѣнадцать лѣтъ, онъ кое-что увидалъ въ жизни и о многомъ передумалъ, онъ понялъ все его величіе и всю сердечную глубину. Онъ оцѣнилъ его фанатичную любовь въ искусству, понялъ, что онъ дышалъ искусствомъ, и молился ему. Но какому искусству? Искусству въ лучшемъ смыслѣ этого слова, — искусству, которое служитъ не украшеніемъ кабинетовъ, а средствомъ проводить въ жизнь идеи. И какою нелѣпостью, какою мальчишескою выходкой кажется теперь Коптеву его поступокъ. Сколько разъ онъ порывался сходить, излиться, разсказать ему все, что онъ перечувствовалъ за это время, но сначала его удерживалъ стыдъ за самого себя, стыдъ оцѣненнаго поступка, а потомъ… потомъ профессоръ умеръ.

И Коптевъ скорбѣлъ, что на душѣ его осталась неискупленная мальчишеская выходка, и подъ впечатлѣніемъ угасающаго дня, онъ отдавался тихой грусти, бесѣдуя заочно съ профессоромъ и прося у него прощенья.

Въ такія минуты онъ любилъ одиночество и всегда спѣшилъ уйти, если видѣлъ, что къ нему приближается кто-либо изъ сослуживцевъ.

Трезвый онъ избѣгалъ говорить о себѣ и о прошломъ и никогда не касался своихъ больныхъ сторонъ. Только выпивши, онъ становился откровеннымъ.

III.

— Художникамъ народнаго просвѣщенія, почтеніе! — поздоровался «самъ», придя часовъ въ 10 утра въ рисовальную. — Коптеву, особенное! — проговорилъ онъ, подавая ему руку, за руку же поздоровался онъ со Свищевымъ, а остальнымъ кивнулъ головой.

Коптевъ и Свищевъ пользовались у Мохова, такъ звали хозяина, особымъ уваженіемъ.

Самъ усѣлся на табуретку и, обращаясь къ Буракову, спросилъ: — Газету-то подали?

Получивъ утвердительный отвѣть, онъ предложилъ:

— Такъ почитай, что нито, послушаемъ, что у добрыхъ людей дѣется!

Бураковъ, не торопясь, сталъ читать своимъ твердымъ на о выговоромъ.

Мастерская получала газету на паяхъ. Каждый мѣсяцъ былъ сборъ по пятиалтынному съ лица, которые и вручались разносчику, доставлявшему газету отъ себя. Въ компаніи тѣмъ же пятиалтыннымъ участвовалъ и «самъ», хотя онъ и получалъ еще газету «для семьи», какъ онъ выражался.

Новостей особенныхъ въ газетѣ не сообщалось, и самъ, любившій обыкновенно «посудачить» за чтеніемъ, сегодня слушалъ молча, а когда чтеніе кончилось, онъ проговорилъ:

— Нечего писать, вотъ и пишутъ! Ерунда все!

Онъ замолчалъ и задумался, опустивъ свою сѣдую крупную голову. Фигура его была очень внушительна. Онъ былъ, какъ говорится: «нескладно скроенъ, да крѣпко сшить». Широкій въ плечахъ, неповоротливый, напоминавшій движеніями героя русскихъ лѣсовъ медвѣдя, онъ, къ тому же, обладалъ и медвѣжьею силой, которую и проявлялъ, уча рабочихъ «уму-разуму». Даже лицо его внушало трепетъ не знавшимъ его. Крупный, картошкой, носъ, ротъ съ рѣдкими желтыми зубами, въ которыхъ онъ держалъ неизмѣнно сигару русскаго приготовленія, и постоянно нависшія сѣдыя брови надъ сѣрыми серьезными глазами.

Ходилъ онъ всегда въ длинномъ засаленномъ сюртукѣ, правый рукавъ котораго постоянно держалъ въ кулакѣ, чтобы не зашибить руку въ частыхъ и случайныхъ стычкахъ. Какъ истый русскій человѣкъ, онъ любилъ подраться и любилъ крѣпкія русскія слова. Пьяненькимъ рабочимъ — вертѣльщикамъ, столярамъ, кардовщикамъ — отъ него частенько «влетало». Давъ кому-нибудь «трепку», самъ спѣшилъ подѣлиться радостью съ рисовальщиками.

Тѣ изучили его и по лицу узнавали, что самъ кого-нибудь «вздулъ».

— Хорошаго леща сейчасъ отпустилъ Степкѣ, — довольно похвалялся самъ. — Коптевъ, хочешь сигаркой угощу? — предлагалъ онъ.

Безъ «леща» онъ сигаркой никогда не угощалъ, но послѣ «леща» у него всегда являлось хорошее расположеніе духа. Рабочіе знали это и по-своему пользовались «случаемъ». Они сейчасъ же, кому нужно, шли просить «впередъ» денегъ и никогда не встрѣчали отказа.

У Мохова водились и другія, болѣе хорошія качества. Такъ, напримѣръ, всѣ его рабочіе были «на его квартирѣ и харчахъ». Рабочихъ онъ кормилъ отлично. Онъ говорилъ:

— Рабочему нужна хорошая пища, а то онъ плохо работать будетъ! — и, пускаясь въ философію, прибавлялъ: — Теперича ежели печку плохо топить, она плохо и грѣть будетъ, стало быть, и сырость заведется!

Бѣда если онъ слышалъ выраженія неудовольствія на харчи. Разслѣдовавъ дѣло, онъ нещадно избивалъ стряпуху и кухоннаго мужика и моментально прогонялъ. Иногда во время обѣда онъ дѣлалъ ревизію: спускался къ артели и пробовалъ пищу.

Съ рисовальщиками онъ очень часто обѣдалъ. Его компаніи были всегда рады, такъ какъ онъ посылалъ къ себѣ за графинчикомъ, который съ прибауточками и распивался всѣми. Онъ не любилъ, когда въ посудинѣ что-нибудь оставалось.

— А это, чтобы плѣсень не заводилась! — обыкновенно говорилъ онъ, выливая остатки въ рюмку.

«Самъ» долго сидѣлъ молча, точно что обдумывая, потомъ онъ вздохнулъ и, поднявъ голову, проговорилъ:

— Былъ я вчера въ городѣ. Встрѣтился со своимъ стариннымъ другомъ Бузинымъ и разругался! — и самъ снова поникъ головой.

Очевидно, ругань со стариннымъ другомъ была ему непріятна.

— Да, — помолчавъ, началъ онъ, — вмѣстѣ тридцать пять лѣтъ тому назадъ въ Москву пришли, вмѣстѣ съ лотками ходили, онъ съ печенкой, я съ жареною колбасой! Друзья-пріятели были, вмѣстѣ копейку стали наживать, выручали другъ друга не разъ, да разошлись, онъ пошелъ по красному товару, я по картинкамъ. Онъ теперь въ милліонахъ! Да не въ томъ дѣло! Росли вмѣстѣ! Пятьдесятъ лѣтъ ужъ дружбу ведемъ, и носа онъ не задиралъ, а обидѣлъ меня вчера хуже ворога!

— Чѣмъ онъ васъ разогорчилъ? — освѣдомился Коптевъ, хотя зналъ, что самъ и безъ того разскажетъ все.

Моховъ привыкъ повѣрять рисовальщикамъ свои огорченія и радости. Они подробно знали всякую мелочь его жизни, и они удивились, услыхавъ, что онъ могъ разругаться со своимъ лучшимъ другомъ Бузинымъ.

— А такъ и разогорчилъ! Говоритъ, что у меня дѣло не такъ поставлено! — снова заговорилъ Моховъ. — Что у меня порядка нѣтъ, что я не завелъ номера вмѣсто людей! Сидимъ это мы въ трактирѣ за чаемъ, онъ и разсказываетъ, какъ у него на фабрикѣ дѣло поставлено. А поставлено оно такъ: по свистку люди приходятъ, по свистку уходятъ обѣдать, и опять приходятъ и кончаютъ, все по свистку! Это бы еще не бѣда! Для порядка это, пожалуй, и хорошо! Ну, а вмѣсто человѣка, тамъ Степана и Якова, номеръ! У каждаго рабочаго есть свой номеръ, за какимъ онъ и значится. Приходитъ на работу — вѣшаетъ номеръ, уходитъ обѣдать — снимаетъ, приходитъ — опять вѣшаетъ. И стоитъ у этихъ номеровъ человѣкъ, табельщикъ, который и пишетъ, кто не по свистку пришелъ, какія минуты опоздалъ! Сверхъ десяти минутъ и фабрика запирается. Жди или до обѣда, если утромъ опоздалъ, или ступай въ контору, гдѣ тебѣ все равно за полдня вычтутъ! День не пришелъ — за три вычитаютъ! Отлучился — штрафъ! Какъ поразсказалъ это онъ мнѣ все, у меня внутри точно что повернулось. Гляжу я на него и не узнаю того Бузина, съ которымъ всю жизнь хлѣбъ-соль водилъ, и говорю я ему: «Эхъ, Александръ, Александръ, вспомни, какъ мы-то съ тобой отъ хозяина съ печенкой, да колбасой ходили, какъ со всѣми братались, не гнушаясь, а теперь ты человѣка видѣть пересталъ, въ номеръ обратилъ, штрафы завелъ! Нехорошо это!» Ну, и пошло тутъ у насъ! Онъ говоритъ: «У меня тысячи работаютъ, мнѣ, — говоритъ, — безъ порядка нельзя!» А я говорю: «Хоть бы у тебя сотни тысячъ работали, все равно! Человѣкъ — все человѣкъ, а не номеръ! Онъ хоть и простой мужикъ, къ примѣру, у меня вертѣльщикъ, у тебя ткачъ, а онъ изъ того же тѣста и изъ тѣхъ же мужиковъ, что и мы съ тобой!» Ну, онъ, тутъ меня и попрекни: «Кабы ты, — говоритъ, — со временемъ соображался, ты бы тоже въ милліонахъ былъ!» Какъ ножомъ это меня рѣзнуло. «Будетъ, — говорю, — съ меня и того, что есть, занимать къ тебѣ не хожу! А человѣкъ все-таки у меня не номеръ, и шкуру съ него штрафами драть не буду! Поколочу за пьянство, а штрафъ не запишу!» Ну, и разстались врагами. А вонъ сыну моему, Сашкѣ, такъ порядки-то Александра дюже понравились! «Вы, — говоритъ, — папаша такъ только изъ упрямства себѣ убытки наносите!» Хотѣлъ я ему показать убытокъ, да при народѣ совѣстно было! — заключилъ Моховъ.

— Молодое поколѣніе идетъ впередъ! — проговорилъ Коптевъ.

— Да, идетъ! — задумчиво проговорилъ самъ. — Только, пока я живъ, не бывать у меня такимъ порядкамъ. Пусть идетъ ужъ послѣ меня, — вздохнувъ, прибавилъ онъ.

IV.

Въ субботу въ рисовальнѣ водили уже не медвѣдя, а, по увѣренію Свищева — цѣлаго слона. Къ работѣ прикасались изрѣдка, для отвода глазъ самого, когда онъ входилъ, но лишь только нога его переступала порогъ рисовальни, такъ, точно по уговору, всѣ клали карандаши.

Получку предвкушали и заранѣе просмаковывали. Шли разсужденія, гдѣ лучше провести время: подъ «Шипкой» или на «Балканѣ». Подъ «Шипкой» подавали хорошую закуску, но зато на «Балканѣ» былъ прекрасный органъ. Большинство склонялось за «Балканъ», такъ какъ послѣ трудовъ праведныхъ желали доставить себѣ «наслажденіе во всѣхъ смыслахъ».

— Закуска — пустяки! — увѣрялъ склонявшагося въ пользу «Шипки» Мотылева Свищевъ. — Я, братъ, закажу порцію ветчины съ горошкомъ, будь покоенъ, только компаніи не разстраивай!

Мотылевъ сдался, довольно облизываясь.

— Братцы, помогите мнѣ завтра пару купить, а то я отрепышъ сталъ! — просилъ Коптевъ, и въ доказательство того, что онъ сталъ отрепышемъ, онъ вышелъ на середину и показалъ свой потертый костюмъ.

— Такую, братъ, пару тебѣ отхватимъ, что по гробъ жизни хватитъ! — шутя увѣрялъ его Свищевъ, хлопая по спинѣ. — Только ты, какъ получишь деньги, рыжему отдай ихъ, а то разгуляешься и пропьешь всѣ!

— Дѣльно! — согласился Коптевъ. — Рыжій, голубчикъ, будь казначеемъ, отбери у меня, какъ я получу тридцать пять рублевъ серебромъ, завтра пару надо купить! — обратился онъ къ Буракову.

— Ладно, лохматый! Только въ такихъ цѣляхъ ты должонъ не ругать меня, а просить: «Павелъ, молъ, Павдычѣ, сдѣлай, молъ, такую милость, и такъ далѣе, приличное сему случаю! — отвѣтилъ важно рыжій, поглаживая бороду.

— Ну, коричневая масть, что пѣтушишься! — подоспѣлъ Свищевъ.

Между разговорами развлекались. Свищевъ нарисовалъ слона и медвѣдя. Того и другого онъ аккуратно и ловко наклеилъ на спины: Костюхѣ медвѣдя, Рѣдькину слона. Ни тотъ, ни другой не замѣтили маневра и важно расхаживали съ наклейками по мастерской.

— У насъ, братцы, сегодня и медвѣдя, и слона водятъ! — захохоталъ Свищевъ.

Всѣ дружно вторили смѣху. Костюха смѣялся надъ Рѣдькинымъ, Рѣдькинъ надъ Костюхой.

Рѣдькинъ страшно боялся мышей и черныхъ таракановъ. Свищевъ нарочно завелъ мышеловку и наказалъ ученикамъ ставить ее въ кухнѣ.

Попался мышенокъ. Свищевъ научилъ Костюху поиграть съ Рѣдькинымъ, благо у всѣхъ настроеніе веселое.

Костюха обрадовался порученію. Онъ притащилъ двухъ таракановъ и мышенка, привязавъ его на нитку за хвостъ.

Рѣдькимъ сидѣлъ за столомъ и съ лицомъ невиннаго младенца болталъ длинными ногами.

— Тараканъ! — крикнулъ Костюха, пустивъ одного изъ нихъ на камень, другого ловко бросивъ Рѣдькину на колѣни.

Тотъ поблѣднѣлъ, вскочилъ, какъ ужаленный, и нескладно замахалъ тонкими, какъ плети, руками.

— Мышь! — опять вскрикнулъ Костюха, пустивъ къ нему привязаннаго мышенка.

При громкомъ хохотѣ Рѣдькинъ, какъ безумный, вскочилъ на табуретку.

— Убью, убью! — кричалъ онъ, смѣшно подпрыгивая на одной ногѣ на табуреткѣ и дико обводя глазами сослуживцевъ.

Мышенокъ подброшенъ на табуретку.

Рѣдькинъ соскакиваетъ и стремглавъ бѣжитъ вонъ. Въ дверяхъ онъ столкнулся съ „самимъ“ и чуть было не сшибъ его съ ногъ.

Самъ посторонился, подставилъ ножку, далъ пинка, и несчастный Рѣдькинъ растянулся во всю длину своего тѣла. И пока онъ поднимался, самъ отечески читалъ ему рацею:

— Что ты, лѣшій, бросаешься, какъ полоумный, можешь людямъ членовредительство нанести! — Но въ общемъ самъ доволенъ пинкомъ и идетъ улыбаясь. Рисовальщики какъ ни въ чемъ не бывало сидятъ на своихъ мѣстахъ.

— Что у васъ Рѣдькинъ-то взбѣсился, что ли? — жалуется самъ, — чуть меня съ ногъ не сшибъ! Хорошо я оборонился! — съ усмѣшкой прибавилъ онъ.

Всѣ видѣли, какъ самъ „оборонился“, и потому весело смѣются.

— Это онъ, Андрей Алексѣевичъ, со страха! — сквозь смѣхъ поясняетъ Свищевъ.

— Мышата по рисовальнѣ бѣгаютъ, а онъ ихъ боится.

— Они нарочно мышей пускаютъ! — жаловался Рѣдькинъ.

— Ну, ужъ такъ и нарочно! — смѣется самъ. — Что они ихъ родятъ что ли! — и, довольный остротой, онъ уходитъ.

— Что, чортъ нескладный, попался? — урезонивалъ Свищевъ Рѣдькина.

— Я тебѣ, калмыцкая рожа, скулы на сторону сворочу, если еще будешь! — сулить Рѣдькинъ Костюхѣ.

— Толкуй тамъ! Когда еще своротишь, а пока пощупай, на мѣстѣ ли у тебя шея, а то „самъ“ -то, видишь, пооборонился! — зудитъ Костюха.

— Будешь ябедничать — вздуемъ! — увѣряетъ Рѣдькина Свищевъ.

— Братцы, такъ какъ нашу рисовальню „самъ“ въ нѣкоторомъ родѣ посрамилъ, давъ заушницу Рѣдькину, намъ слѣдуетъ за него отмстить! Идемте денегъ впередъ просить! — предлагаетъ Мотылевъ.

Идея мщенія нравится.

— Пользуйтесь случаемъ, ребята! — совѣтуетъ Бураковъ. — Такого момента не вдругъ дождетесь, чтобъ самъ передъ получкой поколотилъ кого! — Свищевъ, Мотылевъ и Костюха одинъ за другимъ идутъ мстить.

Возвращаются довольные.

— Далъ? — спрашиваютъ ихъ.

— Конечно!

— Развѣ онъ можетъ послѣ леща не дать! — смѣется Мотылевъ.

Рѣдькинъ сидитъ хмурый. Ему и больно отъ ушиба, и досадно, что всѣ смѣются надъ нимъ, и деньги нужны, и идти просить совѣстно. Все это, вмѣстѣ взятое, дѣлаетъ его злымъ.

— Убіенный! — смѣется Свищевъ. — Деньги то, вѣдь, нужны, иди, пользуйся случаемъ, не скоро второй трепки дождешься!

Убіенный сердито смотритъ на обидчика, но долго сердиться онъ не можетъ, когда кругомъ такое безшабашное веселье. Постепенно онъ распускается въ улыбку и спрашиваетъ, обращаясь ко всѣмъ:

— И то, братцы, развѣ сходить? Деньги очень нужны!

— Поди! Крестнику не откажетъ! — совѣтуетъ Бураковъ.

И Рѣдышнъ пошелъ.

— Ну? — встрѣтили его по возвращеніи.

Но вопросъ былъ излишенъ. Рѣдькинъ сіялъ, самодовольно покручивая свои жиденькіе свѣтлые усы.

— Покутимъ! — ухмыляясь, проговорилъ онъ.

Рѣдькинъ былъ слабохарактерный человѣкъ, но вспыльчивый. Онъ не терпѣлъ ни насмѣшекъ, ни недовѣрія къ себѣ, хотя долго сердиться не могъ. Иниціативы онъ тоже никогда не проявлялъ, а всегда дѣлалъ то, что дѣлали другіе: пьянствовали товарищи, пилъ и онъ, часто черезъ силу, причемъ страшно блѣднѣлъ, голова его опускалась на грудь, а руки висѣли безжизненно, какъ плети. Въ такихъ случаяхъ сердобольные товарищи изъ жалости и изъ боязни, чтобъ онъ тутъ же „не протянулъ ноги“, не давали ему водки.

Смѣнялось пьянство чтеніемъ или обозрѣваніемъ достопримѣчательностей музеевъ и галлерей, и Рѣдькинъ всегда примыкалъ къ компаніи. Худой, длинный, съ утинымъ носомъ, смѣшно оттопыренными свѣтлыми усами и волосами, торчащими непослушными вихрами, какъ у школьника, онъ носилъ въ себѣ полную покорность къ окружающему. Мастеръ онъ былъ слабый и кропотливый, у него не было даже любви къ своему труду, но за то самъ онъ высоко цѣнилъ свою работу. Получалъ онъ меньше всѣхъ, даже меньше только-что вышедшаго изъ ученья Костюхи, но это не мѣшало ему винить всѣхъ въ несправедливости и говорить, что о немъ существуютъ „допотопныя понятія“. Самомнѣніе было его больное мѣсто и, выпивъ, онъ приставалъ во всѣмъ, требуя оцѣнки своихъ рабочихъ достоинствъ. По этому вопросу у него была постоянная борьба съ Костюхой. Тотъ не ставилъ работу Рѣдькина ни въ грошъ и, со свойственной ему безцеремонностью, всегда грубо высмѣивалъ его.

— Братцы, что-то давно Сухаревъ насъ не навѣщалъ! — проговорилъ Свищевъ, ни къ кому собственно не обращаясь.

— Да вотъ онъ, легокъ на поминѣ! — проговорилъ Бураковъ, увидавъ входившаго маленькаго сухого человѣка со сверткомъ.

Это и былъ Сухаревъ. Онъ истово перекрестился на передній уголъ и пѣвуче проговорилъ:

— Миръ вамъ!

— А! Святая душа на костыляхъ! Какъ тебя Богъ милуетъ по грѣхамъ-то твоимъ! Какъ тебя мать сыра земля держитъ! — привѣтствовалъ его Свищевъ. — А я только-что скучалъ по тебѣ! Ну, какъ? Все спасаешься?

Сухаревъ укоризненно взглянулъ на веселаго человѣка и, подходя и здороваясь съ рисовальщиками, осѣнялъ каждаго изъ нихъ крестнымъ знаменіемъ.

— Что ты меня окрещиваешь? Во мнѣ чорта нѣтъ! — сердито пробурчалъ Бураковъ.

— Это въ тебѣ такъ гордыня говоритъ, а она и есть самая злѣйшая въ насъ нечисть! — назидательно отвѣтилъ Сухаревъ.

— Ну, ужъ если во мнѣ нечисть завелась, такъ въ тебѣ давно цѣлая помойная яма! — огрызнулся Бураковъ и даже покраснѣлъ. — Ты все испакостилъ въ себѣ! Чего тебѣ не хватало? Образованіе получилъ, званіе художника имѣешь, а что ты сдѣлалъ надъ собой? Какъ лѣнивый и лукавый рабъ закопалъ талантъ въ землю! Вотъ съ Божествомъ-то носишься, а притчи-то Господней не уразумѣлъ, насколько грѣшно человѣку не пользоваться даромъ Божьимъ? — ехидно заключилъ онъ.

— Ты, ты еретикъ! — загорячился Сухаревъ, грозно потрясая рукой. — Ты не можешь понять, что во всемъ произволеніе Божіе, слѣдовательно, Онъ такъ хочетъ, какъ есть!

— Ну, это, положимъ, неправда! — вступился за Буракова Мотылевъ. — Богъ далъ человѣку разумъ, а что хорошо, и что скверно, онъ самъ долженъ понимать!

— Сказано: человѣкъ долженъ трудиться и въ потѣ лица добывать хлѣбъ себѣ! — кипятился Бураковъ. — А ты развѣ Божій-то законъ помнишь? Ты лодырничаешь, проповѣдываешь ахинею и пробавляешься на женинъ счетъ. Кайой ты человѣкъ, а еще образованный! — съ укоризной прибавилъ онъ.

— Не суди, да не судимъ будеши! — смиренно проговорилъ Сухаревъ.

— Я и не сужу, только нечего въ людяхъ чертей отыскивать, коли въ самомъ ихъ дюжина! — волновался Бураковъ.

Сухаревъ сплюнулъ отъ послѣднихъ словъ и, перекрестясь, отошелъ къ Коптеву. Слова „чортъ“ онъ боялся и никогда не произносилъ.

— Что говорятъ-то! — началъ онъ. — Ну, какъ же не еретики, только и слышишь сквернословіе!

— Ну, какіе они еретики! — успокаивалъ его Коптевъ. — Вы просто не сошлись во взглядахъ. Это все люди, которые, дѣйствительно, зарабатываютъ хлѣбъ въ потѣ лица, и естественно, какъ привыкшіе къ труду, они не понимаютъ твоей жизни, такъ сказать жизни бездѣятельной. Да, въ добавокъ, имъ не нравится твой проповѣдническій тонъ и, право, между нами будь сказано, онъ лишній здѣсь! Весь и порокъ-то нашъ только въ томъ, что иногда мы любимъ заложить сюда! — при этомъ Коптевъ щелкнулъ себя по галстуку.

— Но они не хотятъ понять, что я не работаю потому, что не могу осквернять свою душу, какъ дѣлаютъ это они мерзкими картинками. Я рисую только божественное! — защищался Сухаревъ.

— Видишь ли, ничего мерзкаго они не рисуютъ по простой причинѣ, что и цензура сознательно развратнаго и мерзкаго не пропуститъ, а, слѣдовательно, хозяинъ и издавать не можетъ, а потому у васъ разныя точки зрѣнія: ты думаешь, что рисовать картинку изъ свѣтской жизни есть оскверненіе души, а они думаютъ, что оскверняетъ душу тотъ, кто живетъ ничего не дѣлая, — пояснялъ Коптевъ.

Сухаревъ пустился въ пространное объясненіе о состояніи его души, но его изліянія были прерваны приходомъ Мохова.

— Праведнику! — привѣтствовалъ „самъ“ Сухарева. — Чай, эскизы принесъ?

Сухаревъ развернулъ свертокъ и показалъ два рисунка: „Благословеніе дѣтей“ и „Пріидите ко Мнѣ“.

— Ну, что-жъ! Это пойдетъ, — рѣшилъ самъ и, взявъ рисунки, унесъ въ контору, откуда вернулся съ деньгами.

— Композиція трудная, работалъ долго, вы бы прибавили, — проговорилъ Сухаревъ, пересчитывая деньги.

— Ну, насчетъ композиціи-то ты врешь! — обрѣзалъ его „самъ“. — Какая это композиція, коли цѣликомъ со Шнора взялъ, только размѣръ увеличилъ.

— Не по божески это, Андрей Алексѣевичъ! — проговорилъ Сухаревъ.

— Ну, по красненькой-то за эскизъ цѣна хорошая! — протянулъ самъ, пожевавъ губами. Я только тебѣ плачу столько за твою святость, другимъ столько не даю, а ежели тебѣ что кажется не побожески, такъ, братецъ мой, коммерція не Божья выдумка! Кабы все да по божески, такъ я бы и хозяиномъ не билъ! А, впрочемъ, не хошь, какъ хошь, я и назадъ, пожалуй, отдамъ! — спокойно прибавилъ самъ.

— Ну ужъ, пусть! — махнулъ рукой Сухаревъ.

Прощаясь, Сухаревъ не утерпѣлъ, чтобы не сказать Буракову:

— Бога тебѣ надо просить, чтобы онъ смирилъ твою гордыню!

— Это ужъ твое дѣло Богу докучать вѣчными просьбами, а я не прошу, а только благодарю Создателя! — отвѣтилъ съ достоинствомъ Бураковъ.

— Ну, и гордыня! — проговорилъ Сухаревъ, качая головой.

Сухаревъ былъ странный человѣкъ. Когда то вмѣстѣ съ Коптевымъ онъ учился въ школѣ живописи, получилъ званіе художника и много пилъ. Затѣмъ у него явилась религіозная манія: онъ ничего не хотѣлъ рисовать кромѣ картинъ божественнаго содержанія и, женившись на портнихѣ, имѣвшей мастерскую, совершенно забросилъ искусство, помогая женѣ по хозяйству. Иногда, впрочемъ, онъ кое-что рисовалъ въ литографіи, но заработокъ его былъ такъ малъ, что, по увѣренію Буракова, его не хватало бы кошкѣ на молоко.

Рисовальщики его не любили и за то, что онъ забросилъ искусство, за напускное смиреніе, и за манеру поучать. Но больше всѣхъ его не любилъ Бураковъ. Онъ видѣлъ въ немъ только излѣнившагося человѣка и не вѣрилъ ни одному его слову.

Самъ Бураковъ былъ человѣкъ строгихъ правилъ. Онъ былъ изъ безземельныхъ крестьянъ и ранѣе жилъ въ деревнѣ, занимаясь иконописью. Перебравшись въ Москву, онъ, уже пожилыхъ лѣтъ, поступилъ въ литографію, сначала ученикомъ и, выучившись хромолитографіи, сталъ рисовать на камнѣ. Но въ деревнѣ у него остался домъ и семья. Перевезти семью въ Москву онъ не могъ, потому что получалъ всего 25 рублей въ мѣсяцъ на хозяйскомъ содержаніи, такъ какъ особыхъ успѣховъ въ новомъ дѣлѣ не выказывалъ. Семью онъ навѣщалъ два раза въ годъ: на Рождество и Пасху и аккуратно отсылалъ туда по 15 руб. въ мѣсяцъ на „прокормъ“, какъ онъ выражался. Свои личные расходы онъ сокращалъ до минимума и никогда въ мѣсяцъ не проживалъ на себя болѣе двухъ рублей. Остальныя деньги онъ копилъ „на праздники“. За такую жизнь онъ пользовался большимъ уваженіемъ въ глазахъ „самого“. Товарищи тоже его любили и не только не упрекали его за то, что онъ не могъ расходовать на выпивку столько, сколько расходовали они, но, утаскивая его въ трактиръ, никогда не давали ему платить за „водку“.

— Хорошо, братъ, что ты душой-то нашъ, а обстоятельства мы понимаемъ! — говаривалъ ему, выпивши, Коптевъ.

Зато Бураковъ добровольно взялъ на себя обязанность тѣлохранителя товарищей какъ въ попойкахъ, такъ и въ случавшихся скандальчикахъ.

V.

Вечеромъ, получивъ деньги, рисовальщики гурьбой отправились на „Балканъ“. Въ залѣ для „простонародья“ сидѣли уже другіе рабочіе заведенія Мохова.

— Все свои! Раздолье, ребята! — съ безшабашной удалью проговорилъ Свищевъ, окидывая комнату взглядомъ.

Рисовальщики прошли въ „дворянскій залъ“, гдѣ и заняли большой столъ у органа.

— Ну-ка, заведи! — первымъ долгомъ распорядился Свищевъ, показывая на машину.

— Что прикажете? — почтительно освѣдомился половой.

Свищевъ задумался, выбирая.

— Попури изъ русскихъ пѣсенъ, — рѣшилъ онъ.

— Голубчикъ, лучше маршъ изъ „Фауста“, — упрашивалъ Коптевъ. — Торжественнѣе будетъ!

— Ну, „Фауста“! — согласился Свищевъ.

— Ты, братъ, ветчину-то не забудь! — напомнилъ ему Мотылевъ.

— Удивляюсь, какъ это ты, Мотыль-Мотылевичъ, а любишь такія матеріальныя вещи. Что тебѣ ветчина? Тебѣ лилію нужно! — отшучивался Свищевъ.

Аккуратный Бураковъ вступилъ въ объясненіе.

— Братцы, я могу израсходовать только на чай и полбутылку! Мнѣ за вами не угоняться, вы народъ вольный!

— Знаемъ, знаемъ! — замахали на него руками.

— Ты у насъ кряжъ прижимистый! — съехидничалъ Костюха.

— Хорошо тебѣ, калмыкъ, ты какъ перстъ, весь тутъ, а у меня на шеѣ четыре рта, — отпарировалъ Бураковъ.

Костюха, комично дѣлая невозможно внимательную физію, сталъ осматривать его шею.

— Не вижу ни одного рта! — важно проговорилъ онъ послѣ изслѣдованія.

Всѣ захохотали.

— Еслибы ты былъ поумнѣе, ты бы за комика сошелъ! — похвалилъ его Мотылевъ.

Часа черезъ два подъ шумъ и гамъ, царившій въ трактирѣ, и подъ звуки несмолкавшаго органа выпившіе пріятели изливались другъ другу въ любви.

— Ты думаешь, я не понимаю, — нѣжно обнявъ Буракова, увѣрялъ Мотылевъ, — я, братъ, понимаю, что тебѣ трудно! Да и всѣмъ намъ трудно! Тебѣ, пожалуй, въ нѣкоторомъ отношеніи еще лучше нашего жить. У тебя семья, есть опредѣленная забота, нѣчто близкое, дорогое тебѣ! А мнѣ и остальнымъ и того хуже, ничего кромѣ обыденной жизни и каторжнаго труда, съ восьми до восьми, въ теченіе цѣлой недѣли. Поневолѣ одурь возьметъ, и по праздникамъ? особенно въ получку, будешь напиваться! Развѣ это жизнь человѣка, вѣдь это жизнь рабочаго вола! И если бы не книги, право, совсѣмъ бы сталъ безсмысленнымъ животнымъ! А вѣдь я могъ бы быть другимъ человѣкомъ! Кончилъ я первымъ, и меня учителя тащили въ семинарію. Былъ бы тоже учитель, жилъ бы въ деревнѣ! Хорошо, вѣдь, въ деревнѣ лѣтомъ! — и Мотылевъ погрузился въ мечты, тихо бормоча: — солнце, птицы, просторъ, свобода, опьяняющій воздухъ, а кругомъ маленькіе ребятишки! — и онъ грустно поникъ головой, оцѣнивъ всю прелесть деревенской жизни въ сравненіи съ его теперешней городской.

— Эхъ, братъ, дуракъ я! А? дуракъ, вѣдь, что не сталъ учиться въ семинаріи? — снова обратился онъ къ Буракову.

— Конечно, дуракъ! — согласился тотъ.

— Да, дуракъ! — въ раздумьи проговорилъ Мотылевъ. — Ну, выпьемъ за пропавшаго учителя! — и онъ потянулся съ рюмкой къ Буракову, чтобы чокнуться.

— Э, братъ, міръ ничего не потерялъ, что какой-нибудь Коптевъ или Мотылевъ не стали тѣмъ, чѣмъ имъ теперь хочется быть, — проговорилъ прислушивавшійся въ словамъ Мотылева Коптевъ. — Лучше выпьемъ за тѣхъ, кто нашелъ свою дорогу и неуклонно, и твердо идетъ по ней! А на твое нытье я замѣчу, что при желаніи, такимъ, какъ ты, не поздно стать тѣмъ, чѣмъ хочешь, слѣдуетъ только не нюнить, а напречь силы да поработать!

— Да какъ работать-то? — спросилъ Мотылевъ.

— Очень просто! Засядь за учебники, повтори старое, подготовься и держи экзаменъ при округѣ!

— Ну, объ этомъ мы съ тобой трезвые поговоримъ! Это дѣло требуетъ разсудка здраваго и виномъ не затуманеннаго, — засмѣялся Мотылевъ.

А за другимъ концомъ стола Рѣдькинъ, поблѣднѣвшій и растрепанный, уже приставалъ къ Свищеву.

— Нѣтъ, ты скажи: какого ты обо мнѣ мнѣнія?

— Отстань, я уже говорилъ! — отмахивался тотъ.

— Нѣтъ, ты повтори! — настаивалъ Рѣдькинъ.

— Изволь! Только отстань послѣ этого! — согласился Свищевъ. — Ты хорошій товарищъ!

— Это что? Нѣтъ, ты скажи обо мнѣ, какъ о работникѣ.

— Работникъ ты плохой! — отрѣзалъ Свищевъ.

— За такія слова я бы могъ тебя скотомъ обозвать, — резонировалъ Рѣдькинъ, — потому что ты судишь по жалованью, а мнѣ на жалованье наплевать! Вонъ Костюха и больше получаетъ, да что толку.

— Ты меня оставь! — взъерепенился Костюха. — Потому въ работѣ тебѣ до меня далеко! Ты еще мелко плаваешь, ты сортъ-то по шести мѣсяцевъ мажешь, а я въ два кончаю! Вотъ тебѣ и Костюха, а то еще говоришь…

— Мотыль, полетимъ на зеленое поле! — предложилъ Коптевъ.

— Полетимъ! — радостно отозвался тотъ, но билліардъ оказался занятъ, и пріятели вернулись раздосадованными.

Въ первомъ часу ночи компанія, изрядно вкусившая отъ благъ земныхъ, направлялась къ дому.

Костюха, предоставленный своимъ собственнымъ силамъ, выписывалъ довольно замысловатые зигзаги и всевозможныя уклоненія отъ прямой линіи. Ему казалось, что земля подъ его ногами постепенно становится отвѣсной, какъ будто вдругъ вырастаютъ крутыя горы, и онъ смѣшно закидывалъ ногу, желая преодолѣть представлявшіяся препятствія и, не справившись съ трудной задачей, валился на землю къ общему удовольствію слѣдовавшихъ за нимъ товарищей. Его дружески поднимали и пускали снова въ отважное путешествіе. Рѣдькина велъ подъ руку Бураковъ и всячески старался охладить охватившій его воинственный пылъ и желаніе поколотить Костюху за то, что тотъ не признаетъ его таланта.

Костюха же, совершенно не подозрѣвая злобы Рѣдькина, самымъ добродушнѣйшимъ образомъ разсуждалъ съ собою, что онъ любитъ, когда все по-хорошему, всѣ чисто равные, по-дружескому!

Придя домой, Рѣдькинъ и Костюха, какъ излишній балластъ, обременяющій надсмотромъ, были сданы на руки ученикамъ, чтобы тѣ уложили ихъ спать. Оставшіеся усѣлись бражничать, такъ какъ заботливый Свищевъ постарался захватить водки съ собой изъ трактира.

Ребятишки собрали ужинъ рисовальщикамъ. Тѣ были сыты и пожертвовали его въ пользу учениковъ.

— Ну, наѣлись и ложитесь спать! — проговорилъ Коптевъ. — Нечего на насъ пьяныхъ смотрѣть!

— Пусть жизнь наблюдаютъ! — вступился за мальчиковъ Мотылевъ. — Вѣдь это наша смѣна! Они должны блюсти наши завѣты. Колька! — обратился онъ къ мальчугану — у тебя рожица смышленая, а потому, когда вырастешь большой, помни завѣтъ: „въ горѣ жить, не кручинну быть!“ Работай по буднямъ, и гуляй до отвалу по праздникамъ! Будешь?

— Буду, — отвѣтилъ Коля.

— Ну и молодецъ! Вотъ тебѣ двугривенный, — ораторствовалъ Мотылевъ, — и знай, что даю тебѣ не за услуги, а за твою красивую и смышленую мордочку. Мотылевъ уродъ, но онъ любитъ цѣнить красоту!.

Ребятишки ушли спать, а рисовальщики сидѣли до разсвѣта, и чѣмъ дольше они сидѣли, тѣмъ болѣе бесѣда ихъ принимала задушевный характеръ.

— Эхъ, родной! Зачѣмъ ты бросилъ живопись, искусство? Съ нами ли тебѣ быть! — говорили размякшіе друзья Коптеву.

— Чудаки, чудаки, какъ въ васъ еще мало собственнаго достоинства. Да понимаете ли вы, что съ вами быть лучше, чѣмъ гдѣ-либо? У васъ и чувство чище, и отношенія проще, а потому сердечнѣе. Съ вами легче дышать, нѣтъ лжи, нѣтъ условной вѣжливости, за которую люди прячутъ и брезгливость, и холодъ души, и зависть. Живопись, искусство! Но жизнь для искусства имѣетъ смыслъ только у такихъ людей, которые творятъ этимъ искусствомъ, дѣйствительно, что-нибудь полезное, чистое, святое. Вотъ хоть бы мой профессоръ, такъ тотъ и говорилъ: „кто хочетъ быть истиннымъ художникомъ, долженъ быть творцомъ“. Для этого нужно читать, мыслить, изучать творенія другихъ, особейно литературу, и на ней воспитывать свое сердце, потому что слово — великая вещь; оно дѣйствуетъ сильнѣе красокъ и рисунка! Онъ говорилъ: „мало рисовать, нужно стараться проникнуть въ святая-святыхъ того, что рисуешь, и тогда только можно достигнуть художественности. А для этого нужно, чтобы ни одинъ предметъ не ускользнулъ, не отразившись въ васъ, какъ въ зеркалѣ“. Вотъ чѣмъ долженъ быть художникъ! А такихъ развѣ много? Тѣ же, кто называютъ себя художниками, но изъ искусства дѣлаютъ доходный промыселъ, услаждая вкусъ богатыхъ купцовъ или баръ, — право, не лучше насъ. Вѣдь это не художники, а ремесленники; ремесленники и мы, но для меня, напримѣръ, пріятнѣе работать грошевыя картинки для мужика, которому онѣ доставятъ наслажденіе. Онъ отдастъ за нихъ трудовой грошъ, но, вѣдь, этотъ грошъ — его потъ и кровь и, право, онъ дороже сотенъ рублей пресыщеннаго богача. А уже если быть ремесленникомъ, то не все ли равно, гдѣ ни жить, въ хорошо ли обставленной квартирѣ или здѣсь съ вами. Для меня здѣсь, потому что среди васъ меньше зависти, меньше гадости, хотя кругомъ есть и грязь, но реальная, которой можно запачкать только платье, но не душу. Я еще съ дѣтства питаю неуваженіе къ богатству и, бывало, въ школѣ, никогда не продавалъ своихъ картинъ обычнымъ меценатамъ, хотя всегда имѣлъ покупателей!

И Коптевъ не лгалъ. Онъ былъ выдающимся ученикомъ, гордостью профессоровъ и ихъ надеждой. Онъ былъ бѣденъ и одно время жилъ у профессора, любившаго поддерживать молодыхъ, талантливыхъ, но бѣдныхъ учениковъ. Этого-то профессора онъ и называлъ: „мой профессоръ“. Къ этому профессору-другу у Коптева осталось глубокое чувство благодарности и уваженія, и чѣмъ дальше шло время, тѣмъ болѣе Коптевъ научался понимать его. Онъ скорбѣлъ, что поздно оцѣнилъ великую, свѣтлую и безкорыстную душу профессора. Тогда, давно, онъ умышленно грубилъ и подчеркивалъ пренебрежительное отношеніе въ его авторитету. Въ этомъ онъ находилъ тогда особое молодечество, котораго онъ не можетъ простить себѣ теперь. При воспоминаніи о школѣ, на Коптева, какъ волна, нахлынулъ рой картинъ прошлаго. Все воскресало съ отчетливой ясностью. Онъ размякъ, поддался обаянію и сталъ разсказывать о прошлой жизни, о товарищахъ и о своемъ профессорѣ.

— Это былъ чудный человѣкъ! — взволнованно и восторженно говорилъ Коптевъ. — Какъ онъ цѣнилъ чужое мнѣніе! Онъ, профессоръ, первый осмысленный творецъ русскаго жанра, уважалъ мнѣніе даже такихъ мальчугановъ, какимъ былъ въ то время я! Не могу забыть, какъ онъ позвалъ насъ смотрѣть свою только что оконченную картину стариковъ на могилѣ сына. Насъ въ то время жило у него трое. Тѣ двое восхищались, а мнѣ не понравилась экспрессія лицъ, и отъ всей картины на меня вѣяло сочиненностью. Я стоялъ, молчалъ и думалъ, и когда онъ спросилъ мое мнѣніе, я откровенно сказалъ, что думалъ. Какъ сейчасъ помню, какъ вытаращили на меня глаза мои товарищи, которыхъ одна мысль о критикѣ профессора повергала въ ужасъ. Одинъ изъ нихъ, съ пѣной у рта, сталъ доказывать мнѣ, что я говорю чушь. Профессоръ смотрѣлъ на насъ и слушалъ, а потомъ протянулъ мнѣ руку и проговорилъ: „Я очень радъ, слыша ваше искреннее мнѣніе. Имѣйте мужество всегда говорить то, что думаете и чувствуете!“ — и, повернувъ картину къ стѣнѣ, онъ ушелъ, а черезъ недѣлю я увидалъ вмѣсто картины два великолѣпные этюда. Онъ разрѣзалъ ее по моему совѣту!

— Ну! — воскликнули слушавшіе рисовальщики, и въ голосѣ ихъ послышалось нѣкоторое недовѣріе.

Въ простотѣ душевной они думали, что если такой художникъ, какимъ былъ учитель Коптева, картинами котораго они восхищались въ галлереѣ, разъ что-нибудь написалъ, то все должно быть хорошо. И страннымъ казалось имъ, что онъ могъ придать значеніе словамъ ученика.

— Вы мнѣ можете не вѣрить, но это — фактъ, — проговорилъ Коптевъ на ихъ сомнѣніе. — Это и Сухаревъ вамъ подтвердитъ!

— Ну, а почему ты не сталъ учиться дальше? Ты бы, вѣдь, могъ въ академію поступить, а тамъ за границу на казенный счетъ уѣхать! — спросилъ Мотылевъ.

— Почему? Это трудно сказать. Должно быть потому, что талантливымъ ученикамъ школы трудно стать талантливыми художниками. А, кажется, почему бы не быть? Вѣдь, не зря восторгаются профессора, не зря ставятъ первые номера и даютъ медали! И, мнѣ кажется, это потому, что одной талантливости для начинающаго мало, нуженъ упорный трудъ, а его-то и не любитъ молодежь! Похвалы раждаютъ самоувѣренность, думаешь, что стоитъ присѣсть и напишешь не хуже Рембрандта! Такъ, по крайней мѣрѣ, было со мной и съ Сухаревымъ: насъ захвалили. Мы перестали работать, а начали пить. Пьянствовать на квартирѣ профессора было неудобно, тогда я перебрался на свою, такъ сказать, всталъ на свои ноги. Присядешь, бывало, настрочишь что-нибудь въ магазинъ и снова гуляешь. И когда я сталъ писать картину на большую медаль по одобреннымъ эскизамъ, то изъ чувства мальчишескаго задора и гордости не посовѣтовался съ профессоромъ. Написалъ я недурно, но навралъ въ перспективѣ. Медали мнѣ не дали. Во мнѣ заговорило оскорбленное самолюбіе. Эхъ, это самолюбіе! Оно казнитъ меня до сихъ поръ злой казнью за мальчишескую выходку мою! Кажется, чего бы яснѣе — навралъ, и дать медаль не за что. Такъ нѣтъ! Во всемъ представляются злыя козни, и слова дѣйствительно сочувствующихъ лицъ кажутся злой насмѣшкой. И когда профессоръ посовѣтовалъ написать мнѣ новую картину и не торопясь нарисовать ее, а неудачную предложилъ устроить за хорошую сумму одному меценату, я, вмѣсто благодарности за его участіе, отплатилъ злымъ оскорбленіемъ. Я зналъ, что у этого мецената много его картинъ, и сказалъ, что слишкомъ велика честь моему неудачному творенію висѣть на одной стѣнѣ съ его шедеврами, и что свою душу я не отдамъ богачу, и на его глазахъ разрѣзалъ картину! Онъ нахмурился, и мы разстались, не простившись. Теперь бы я все, все отдалъ, чтобъ исправить эту гнусную мальчишескую выходку. Она гложетъ меня до сихъ поръ и встаетъ всегда первымъ воспоминаніемъ изъ прошлой жизни! — заключилъ Коптевъ, опуская голову.

— Э, что тужить! — воскликнулъ Свищевъ. — Нѣтъ худа безъ добра, и не случись съ тобой этого, почемъ знать, можетъ быть ты не былъ бы съ нами, и мы не были бы такими. Тамъ что ни говори, а ты, братъ, въ нашу среду внесъ просвѣщеніе, о многомъ поразсказалъ, на многое открылъ глаза. Побольше бы вашего брата шло къ намъ, и намъ бы полегче жилось!

Отзвонили въ заутрени. Заблаговѣстили къ ранней обѣднѣ.

— Братцы, сейчасъ „самъ“ за мной придетъ. Какъ быть? — встрепенулся Бураковъ.

„Самъ“ посѣщалъ раннія обѣдни, Бураковъ былъ тоже богомольный, и „самъ“ всегда заходилъ за нимъ.

— Ну, куда ты такой пойдешь! — смѣялись пріятели. — Сходишь въ другой разъ!

— Экіе нечестивцы! — проговорилъ, появившись на порогѣ, „самъ“. — Никакъ всю ночь пили?

— Не только пили, а и бесѣдовали! — отвѣтилъ Коптевъ.

— Ну художники народнаго просвѣщенія! — иронизировалъ „самъ“, покачивая головой. — Люди добрые къ обѣднѣ собрались, а они еще все винище лакаютъ!

— Вкушаемъ, а не лакаемъ! — поправилъ „самого“ Свищевъ.

Слово „лакаютъ“ ему не понравилось. „Что мы, собаки, что ли?“ — подумалъ онъ.

— Ну, Андрей Алексѣевичъ, показнымъ-то благочестіемъ нечего хвалиться передъ нами, — проговорилъ Коптевъ. — Христосъ сказалъ, что „если не будете какъ дѣти, не войдете въ царство небесное“, а вамъ до чистоты и непорочности ребенка — ухъ, какъ далеко! Вѣдь вы, небось, не раздадите нищимъ того, что пріобрѣли, даже и передъ смертью?

— Зачѣмъ же раздавать, коли у меня дѣти есть? Тогда зачѣмъ было и наживать? — отвѣтилъ Моховъ.

— Ну, а если вы такъ говорите, то вамъ такъ же трудно быть въ царствѣ небесномъ, какъ верблюду трудно сквозь игольныя уши пройти. Это сказалъ Христосъ! — отвѣтилъ Коптевъ.

— Это Христосъ говорилъ для подвижниковъ, — протянулъ „самъ“, смущенный словами Коптева. — А намъ, грѣшнымъ, врядъ только законъ соблюдать! Ну, что-жъ, Павелъ, не пойдешь въ обѣднѣ? — обратился онъ къ Буракову.

— Нѣтъ ужъ, гдѣ ужъ! — вздохнулъ Павелъ и виновато улыбнулся.

„Самъ“ ушелъ, разошлись спать и рисовальщики.

VI.

Рѣдькинъ, Костюха и Свищевъ кончали „сорта“. Надо было начинать новые абриса, но работы „самъ“ еще никому не давалъ.

Костюхѣ надоѣло передѣлывать старые сорта „простовика“. На такой работѣ негдѣ было показать талантъ и выдвинуться. Онъ просилъ у „самого“ что-нибудь по серьезнѣе, втайнѣ надѣясь, что „самъ“ дастъ ему сортъ „пѣсенъ“ съ акварельныхъ оригиналовъ Коптева.

Коптевъ только что кончилъ четыре рисунка, два изъ Некрасова: „Что такъ жадно глядишь на дорогу“ и „Генералъ Топтыгинъ“, одинъ изъ Пушкина: „Подъ вечеръ осенью ненастной“, и „Хуторовъ“ Кольцова. Акварели были роскошныя и давно распаляли желаніе Костюхи заполучить ихъ работать. Одного онъ боялся, что ихъ перебьетъ у него Свищевъ.

— Ты, небось, себѣ пѣсни возьмешь? — съ завистью спросилъ Костюха, подходя въ Свищеву.

— Буду просить. Очень, братъ, вещи по сердцу! — отвѣтилъ тотъ.

— Съ хорошихъ-то оригиналовъ всѣмъ по сердцу работать, есть на чемъ талантъ выдвинуть, — проговорилъ Костюха.

— Что, иль завидно? Проси, можетъ тебѣ дадутъ! — отвѣтилъ Свищевъ.

Свищевъ былъ хорошій работникъ и получалъ вчетверо болѣе Костюхи. Онъ былъ на положеніи старшаго мастера, но своимъ вліяніемъ не пользовался, кромѣ развѣ тѣхъ случаевъ, когда товарищи обращались къ нему за совѣтами чисто-техническими, которые онъ всегда давалъ охотно. И Костюха зналъ, что если Свищевъ спроситъ себѣ „пѣсни“, ему и дадутъ, „потому, лучшій мастеръ и отъ хозяина уваженіе имѣетъ!“ Ему было страшно досадно, что вотъ такіе Свищевы ему мѣшаютъ выдвинуть свой талантъ. Онъ проворчалъ себѣ подъ носъ что-то, по его мнѣнію, ядовитое, и злой усѣлся на свое мѣсто.

Пришелъ „самъ“ и принесъ цѣлую груду рисунковъ. Тутъ были и иллюстраціи изъ журналовъ, и заграничныя олеографіи, и божественныя картины съ мѣдныхъ досокъ. Онъ положилъ рисунки на столъ и позвалъ рисовальщиковъ выбирать сорта.

— Я бы, Андрей Алексѣевичъ, пѣсни желалъ сдѣлать! — заявилъ Костюха. — Мнѣ надоѣло старье работать!

— Что-жъ, Коптевъ, отдать Костюхѣ пѣсни? — проговорилъ „самъ“, которому было безразлично, хорошо или дурно сортъ выйдетъ въ литографированномъ видѣ.

Коптевъ почувствовалъ себя крайне неловко. Онъ не любилъ обострять отношенія и задѣвать самолюбіе въ вопросахъ работы, такъ какъ онъ хорошо зналъ, что самые лучшіе пріятели изъ рисовальни насчетъ работы во взглядахъ не сходятся, и каждый въ глубинѣ души считаетъ себя лучшимъ мастеромъ, несмотря на то, какъ его цѣнитъ хозяинъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему было жаль свое дѣтище отдавать Костюхѣ. Костюха былъ слабъ въ рисункѣ и еще неопытенъ въ краскахъ и могъ изуродовать его рисунки въ конецъ, „додѣлать до ручки“, подумалъ онъ выраженіемъ принятымъ въ мастерской.

Свищевъ же, наоборотъ, былъ очень способный и талантливый рисовальщикъ, и, хотя, благодаря условію литографской работы, и не могъ передать оригинала, но зато онъ сдѣлаетъ его похожимъ на дѣло.

И Коптевъ, стараясь выйти изъ затруднительнаго положенія, мягко предложилъ отдать „пѣсни“ Свищеву.

— Онѣ у меня еще не закончены, да и Свищевъ не сегодня кончитъ, а Константинъ уже кончилъ, и ему слѣдуетъ дать олеографіи, а то онъ жалуется, что талантъ его пропадаетъ!

— А то бы, право, отдать пѣсни Костюхѣ! Сортъ ходовитый, какъ плохо ни сдѣлай, все продастся, стало быть не зачѣмъ и дѣлать хорошо! А тутъ онъ дешевле стоить будетъ! — разсчитывалъ самъ и тутъ же прикинулъ въ умѣ, насколько сортъ Костюхи стоитъ дешевле сорта Свищева.

Коптевъ воспротивился уже энергичнѣе.

— Ну, какъ хочешь! — согласился хозяинъ. — Выбери тогда ему изъ заграничныхъ. Пусть его не ноетъ!

Коптевъ выбралъ двѣ картины. Костюха угрюмо взглянулъ на олеографіи, досадуя, что у Свищева съ Коптевымъ „спѣто“, но постепенно въ немъ загорался огонь и желаніе показать себя и на этомъ, тѣмъ болѣе, что все-таки будетъ дѣлать съ олеографіи.

Рѣдькину дали „Божество“ съ черныхъ рисунковъ.

— Ты ему покрась, Коптевъ, абрисъ, — проговорилъ самъ, — да краснаго пусти побольше, чтобы поцвѣтнѣе были сорта, походовитѣе!

— Тебя опять простовикомъ угостили, а мнѣ такъ олеографіи дали! — проговорилъ Костюха, желая доказать свое превосходство, хотя Рѣдькинъ и безъ того видѣлъ, что дали Костюхѣ.

— Не дали, а ты изъ глотки вырвалъ! — пренебрежительно отвѣтилъ Рѣдькинъ, въ душѣ страшно злясь на фанфаронство „калмыка“.

— Попробуй-ка вотъ ты вырви! — усмѣхнулся Костюха, и въ его усмѣшкѣ яснѣе словъ промелькнуло: „гдѣ тебѣ, еще мелко плаваешь!“

Самъ выбралъ Павлу съ Мотылевымъ какихъ-то безсодержательныхъ пастуховъ съ пастушками, дѣвицъ въ лодочкѣ и цѣлующихся французскихъ жнецовъ.

— Потомъ мы стихи подъ нихъ подведемъ какіе ни то, оно и пойдетъ за мило! — разсуждалъ самъ.

Коптевъ посмотрѣлъ на картинки и поморщился.

— Лучше бы, Андрей Алексѣевичъ, что-нибудь свѣтское изъ нашей россійской жизни… ну, историческое или бытовое! Вотъ я думаю нарисовать: двѣнадцатый годъ, Суворова и Петра I, — проговорилъ Коптевъ.

Самъ подумалъ.

— Что-жъ, 12-й годъ это хорошо! Во весь листъ, это пойдетъ, и Суворовъ тоже, а Петра не знаю… Ну, да рисуй, только во весь камень! Попробуемъ, ты у насъ дошлый и вкусъ народа знаешь! А вотъ этихъ жнецовъ-то, Павелъ, когда будешь работать, одѣнь въ красныя рубахи и голубые халаты, они понаряднѣе будутъ, а то они какіе-то сѣрые. Ты, Мотылевъ, барышень-то обряди поцвѣтнѣе, и ты, Костюха, не забудь, передѣнь пастушку изъ коричневаго въ красное платье, благо у ней шляпка на головѣ! — наказывалъ самъ, поклонникъ краснаго.

— Вотъ какъ у насъ фабрикуются украшенія деревенскихъ избъ! — проговорилъ Коптевъ по уходѣ самого. — Покраснѣй да поголубѣй, а на содержаніе наплевать! И такая-то дребедень расходится въ десяткахъ тысячъ! Нарядятъ какое-нибудь цѣлующееся французское чучело въ красную рубашку и вали, ребята! Ты, рыжій, хоть лицо-то обруси на своемъ сортѣ! — обратился онъ къ Павлу.

— У насъ все такъ точно будетъ! — смѣясь отвѣтилъ Бураковъ.

— Это удивительно, до чего наши хозяева равнодушны къ изданіямъ. Идетъ товаръ и ладно, больше имъ ничего не надо. Я ихъ всѣхъ знаю, у всѣхъ переработалъ, и всѣ они таковы! Скверно ли, хорошо ли сортъ сработанъ, это ихъ не интересуетъ. Весь вопросъ: продастся ли? Я ни въ комъ не замѣтилъ желанія улучшить картины, хотя бы съ внѣшней стороны, — говорилъ Свищевъ.

— Если бы мы лично не старались работать, если бы въ насъ не горѣло желаніе получше сработать сортъ, литографіи такъ бы и стояли на первобытной точкѣ, — согласился Мотылевъ. — Хорошо, что въ насъ зависть есть и желаніе перещеголять другъ друга.

Такое издательство „украшеній избъ“, какъ выражался Коптевъ, въ которомъ единственнымъ требованіемъ было: „побольше краснаго да попестрѣе“, безъ какого бы то ни было содержанія, страшно не нравилось ему. Онъ всѣми силами старался, чтобы народу преподносили что-нибудь болѣе осмысленное, чѣмъ французскіе пастухи и пастушки, или дѣвицы въ лодочкахъ или дѣвицы съ голубками или барашками и тому подобные сюжетцы, которые въ лубочныхъ изданіяхъ, потерявъ гармонію красокъ и рисунокъ оригинала, выходили ужасно скверными. Онъ сталъ рисовать народныя картины изъ исторіи и на литературныя темы. Картины его не залеживались. Это составило ему репутацію знатока народнаго вкуса, хотя самъ онъ никогда не винилъ себя въ подобномъ грѣхѣ. Съ народомъ онъ столкнулся только здѣсь, въ мастерской. Коптевъ всѣми силами старался привить свои взгляды на болѣе содержательныя картины и рисовальщикамъ. Это ему удалось. Мотылевъ, Свищевъ и Бураковъ были люди не глупые. Они поняли его мысль и всячески старались поддерживать ее. Впрочемъ, поддерживать мысли Коптева имъ было пріятно и потому, что Коптевъ всегда рисовалъ на эти темы оригиналы рисунковъ акварелью, съ которой каждому рисовальщику было пріятнѣй работать, чѣмъ прямо съ черныхъ рисунковъ и самому намѣчать тона буквами или же повторять старые сорта.

— Ты братъ, Коптевъ, больше на счетъ литературы проходись! — совѣтовалъ Мотылевъ.

И Коптевъ „проходился“, хотя не всѣ его литературныя иллюстраціи проходили невредимо черезъ горнило цензуры.

VII.

У Свищева завязался романъ. Чаще и чаще онъ сталъ пропадать, не пояснивъ, какъ бывало прежде, пріятелямъ, куда и зачѣмъ. Раньше за нимъ этого не водилось. Онъ былъ человѣкъ артельный, а потому отсутствіе его было очень замѣтно. Когда къ нему стали приставать съ разспросами, онъ отвѣчалъ неохотно и уклончиво, что былъ у товарищей.

— Смотри, чортъ, ужъ не въ юбкѣ ли этотъ товарищъ щеголяетъ? — спрашивалъ Павелъ, плутовато поглядывая на смутившагося Свищева. — Прощай тогда вольная головушка! Ты ужъ сознайся, отъ насъ нечего таить!

Посмѣивались надъ Свищевымъ и остальные. Только Коптевъ какъ будто ничего не замѣчалъ, видя, какъ не нравятся Свищеву залѣзанія въ ту часть души, которую онъ бы желалъ сохранить для одного себя.

Исчезновенія Свищева участились. Онъ сталъ пропадать уже не послѣ шабаша, а во время работы и по цѣлымъ суткамъ.

Въ мастерской терялись въ догадкахъ, не зная, чему все приписать. Даже самъ сталъ ворчать на отсутствіе Свищева.

— Вотъ тутъ и плати жалованье помѣсячно! А они точно графы разгуливаютъ! А тутъ сорта нужны, торговать нечѣмъ!

Послѣ прогулокъ Свищевъ возвращался мрачный, ни съ кѣмъ не заговаривалъ, даже пересталъ трунить надъ Костюхой. Его оставили въ покоѣ и даже не обращались за совѣтами по работѣ, въ чемъ раньше Свищевъ никогда не отказывалъ. Услыхавъ воркотню самого на прогулы, Свищевъ угрюмо проговорилъ:

— Полоса такая вышла! Ничего не подѣлаю съ собой! — и махнулъ рукой.

— Да вѣдь работа-то стоить! Легче что ли мнѣ отъ этой полосы! — проворчалъ хозяинъ.

Свищевъ озлился. Онъ никакъ не думалъ, что ему поставятъ въ вину такой, по его мнѣнію, пустякъ; тѣмъ болѣе онъ считалъ себя обиженнымъ, что явился послѣ прогула не съ похмѣлья и работалъ, какъ волъ.

— Не нравится, не держите! Есть о чемъ разговаривать! — сердито проговорилъ онъ, кладя рейсфедеръ и закрывая бумагой камень.

Видя, что дѣло приняло дурной оборотъ, и зная, что такого мастера, какъ Свищевъ, не скоро найдешь, хозяинъ поспѣшилъ на уступки.

— Чего дурачишься, — проговорилъ онъ, — я развѣ въ сурьезъ? Знаешь, чай, что за прогулы не вычитаю. Такъ я только, сортовъ нѣтъ, торговать нечѣмъ!

Но хозяину эта уступка не нравилась.

„Дай имъ поблажку, они на шею сядутъ!“ — думалъ онъ.

Злясь на себя и желая хоть на комъ-нибудь сорвать кипѣвшую въ немъ злость, онъ обратился въ Рѣдькину, какъ къ самому безотвѣтному.

— Ты, Рѣдькинъ, какую краску дѣлаешь? -спросилъ онъ

— Тѣльную!

— Такъ! — протянулъ ядовито Моховъ. — Стало быть, сплошную краску вторую недѣлю мажешь! Ты, братъ, пожалуй, и камень-то мнѣ насквозь прорисуешь, шлифовать нечего будетъ!

Костюха фыркнулъ, довольный выговоромъ.

Непріятности и выговоры отъ „самого“ другимъ, особенно по работѣ, доставляли ему наслажденіе и поднимали въ немъ гордость за самого себя и за свою работу.

— Это вы зря говорите, Андрей Алексѣевичъ, — вступился Свищевъ, — эту краску всякій другой раньше недѣли не сдѣлалъ бы!

Свищевъ былъ не только артельный человѣкъ, онъ былъ горячій защитникъ товарищей и любилъ постоять за правду, не соображая, что это невыгодно для него. Разъ онъ слышалъ несправедливые нападки, онъ какъ съ цѣпи срывался и, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, доказывалъ ихъ несостоятельность. Эта горячая защита стоила ему дорого и обходилась бы еще дороже, еслибъ онъ былъ мастеръ изъ слабыхъ. Къ счастью, онъ былъ лучшій работникъ въ Москвѣ и имъ невольно дорожили.

— Будетъ болтать-то! — проговорилъ „самъ“. — Ты вѣчно за лодырей заступаешься!

Свищевъ вспыхнулъ и закусилъ губу. Очевидно, что-то очень злое вертѣлось у него на языкѣ, но онъ сдерживалъ себя.

— Чтобъ обзывать лодыремъ, надо самому умѣть работать, а, слѣдовательно, тонко понимать все. Вы никогда въ рукахъ карандаша не держали, а разсуждаете съ увѣренностью мастера. Слава Богу, у насъ здѣсь нѣтъ лодырей, а работники всѣ одинаковы быть не могутъ, вы, вѣдь, и платите-то не всѣмъ одинаково. Рѣдькину-то вы платите грошъ, а наровите выжать съ него на рубль! — усмѣхаясь кривою ироническою улыбкой, заключилъ Свищевъ.

— Это я-то выжимаю! — освирѣпѣлъ „самъ“. — Ну, пусть его поищетъ, гдѣ ему больше заплатятъ!

— Вы на него-то не сворачивайте! — проговорилъ Свищевъ. — Говорилъ-то вѣдь я, а онъ молчалъ, и нечего посылать его искать, гдѣ больше заплатятъ. Я не хочу, чтобы за мои слова страдали другіе.

Рѣдькинъ, въ полномъ недоумѣніи, безпомощный, сидѣлъ и не зналъ, что ему дѣлать: уходить ли послѣ словъ „самого“ или, не обращая вниманія, продолжать работать, благо онъ молчалъ. Но оставаться тоже не улыбалось: вдругъ „самъ“ скажетъ: „Что же ты не убираешься?“

— Что-жъ мнѣ уходить, что-ль? — наконецъ проговорилъ онъ, ни къ кому собственно не обращаясь.

„Самъ“ насупился и молчалъ.

— Пойдемъ ужъ вмѣстѣ! Что тебѣ въ чужомъ пиру похмѣлье получать! — проговорилъ Свищевъ.

— Съ вами попросту говорить нельзя! — проговорилъ самъ. — Вы сейчасъ и на непріятность повернете… И горячка же ты, Свищевъ, — заговорилъ Моховъ уже болѣе мягко, обращаясь къ Свищеву. — А я было думалъ поручить тебѣ смотрѣть за литографіей. Самъ я старѣю и думалъ: поставлю свѣдущаго человѣка, тогда и отдохнуть можно будетъ.

— Такъ, значитъ, желали изъ меня палку-погонялку сдѣлать, — усмѣхнулся Свищевъ. — Нѣтъ ужъ, благодарю за честь! У васъ сынъ есть, пусть ужъ онъ это дѣлаетъ.

— Сынъ у меня по городу, въ лавкѣ, когда же ему здѣсь смотрѣть? А ты ужъ сейчасъ и палка! Что-жъ, я-то нѣшто палка? — обидѣлся „самъ“.

— Вы — хозяинъ, вамъ это въ лицу, а мнѣ рабочему, да надъ своимъ же братомъ распоряжаться не подъ стать! — отвѣтилъ Свищевъ.

— Ты что же отказался, намъ бы за тобой хорошо было, — проговорилъ Бураковъ, когда „самъ“ ушелъ.

— Да мнѣ-то бы дурно было. Теперь ты мнѣ въ глаза и за глаза одно и то же говоришь, а тогда, пожалуй бы, по-разному заговорилъ.

— Это вѣрно, друже, не отягчай свою душу излишнимъ бременемъ чиновъ! — посовѣтовалъ Коптевъ.

VIII.

Послѣ разговора съ „самимъ“ Свищевъ пропалъ на трое сутокъ. Явился онъ поздно вечеромъ и пошелъ отыскивать Коптева. Тотъ былъ въ одиночествѣ на своемъ излюбленномъ углу.

— Баста! — проговорилъ Свищевъ. — Получилъ отказъ въ чистую!

— Что такое? — изумился Коптевъ, подумавъ, что Свищеву отказалъ хозяинъ.

— А вотъ пропадалъ то я. Тутъ, братъ, длинная исторія. Я тебѣ по порядку сейчасъ все разскажу. Только ты не смѣйся, это со всякимъ можетъ быть!

И онъ разсказалъ, какъ, шатаясь по злачнымъ мѣстамъ, столкнулся съ одною дѣвицей, сразу завладѣвшей всѣмъ его сердцемъ и помышленіями.

— Сколько, братъ, шлялся раньше, а никогда ничего подобнаго не было! — говорилъ онъ. — Что-то въ ней было такое, что мнѣ стало такъ стыдно всего, какъ было стыдно только въ первый разъ! А потомъ эта пѣсня, которую она спѣла, безумная какая-то, отчаянная, взяла меня за сердце. Ахъ, какъ она ее пѣла! И чьи это слова, ты не можешь ли мнѣ сказать? Вотъ начало:

Не кори меня въ развратѣ,

Но лобзай меня скорѣй,

Поздно думать о возвратѣ

Свѣтлыхъ отроческихъ дней!

Коптевъ отвѣтилъ, что не знаетъ.

— Ахъ, какъ бы я хотѣлъ знать! — пожалѣлъ Свищевъ. — Ну, такъ вотъ. Сталъ я ее просить, чтобъ она ушла оттуда… Знаешь, хотѣлъ жениться на ней. А она смѣется! „Рада, — говоритъ, — что нравлюсь, но мнѣ и здѣсь хорошо. Это, — говоритъ, — пѣсня, которую я тебѣ пою, про меня сложена“.

Онъ замолчалъ; молчалъ и Коптевъ.

— Эхъ, чортъ возьми! — вздохнулъ Свищевъ. — Въ первый разъ испыталъ любовь, странную, безпутную, и тутъ съ горемъ столкнулся! Видно виситъ надо мной проклятье!

— Слушай, вѣдь это хорошо, что она такъ поступила, — проговорилъ Коптевъ, — стало быть, она человѣкъ съ сердцемъ. Ну, посуди, что съ тобой бы было, еслибъ она прельстилась на вѣнецъ, а потомъ бы старыя дрожди отрыгнулись?

— Убилъ бы тогда! — мрачно проговорилъ Свищевъ.

— Ну, вотъ видишь, ты не злой человѣкъ, а о такомъ звѣрствѣ замыслилъ! Это нехорошо! Вѣдь, она, просто, можетъ быть, не могла бы справиться съ распущеннымъ организмомъ, привычкой. Нѣтъ, братъ, ужъ лучше ты позабудь объ этой исторіи, впереди еще жизнь не малая, по-моему съ тридцати лѣтъ человѣкъ только еще уравновѣшиваться начинаетъ и болѣе сознательно относиться къ себѣ и къ окружающему, особенно въ нашей средѣ, гдѣ жизнь монотонна, однообразна и почти вся уходитъ на работу для хозяина. Для себя намъ остается праздникъ, въ который, естественно, хочется погулять, то-есть кутнуть, такъ какъ другого ничего не представляется, — проговорилъ Коптевъ.

— Отъ однообразной жизни это все и происходить, — вздохнувъ, согласился Свищевъ, — возьметъ одурь и захочется чего-то другого, неиспытаннаго. Хоть въ адъ, да въ другой!

— Да, другъ, и мнѣ надоѣла эта безшабашная жизнь и безпросвѣтная работа на хозяина, — помолчавъ, снова заговорилъ Коптевъ. — Потянуло поработать и для себя. И я думаю перебраться на свою квартиру изъ хозяйскихъ палестинъ. Въ свободное время займусь живописью и буду рисовать иллюстраціи въ журналы.

— Это, братъ, хорошо! — воскликнулъ Свищевъ. — Что тебѣ погибать съ нами! Знаешь что? Возьми и меня къ себѣ на квартиру, мѣшать я тебѣ не буду, а около твоего искусства и у меня меньше пустоты будетъ. Я чтеніемъ займусь, а то оно у меня въ послѣднее время въ загонѣ!

— Что-жъ, попробуемъ, — согласился Коптевъ. — Да я тебѣ не говорилъ, — прибавилъ онъ, — у насъ исторія безъ тебя открылась. Оказывается, Костюхина дѣвица ходитъ теперь мимо оконъ съ заплаканными глазами, а онъ, животное, гогочетъ, прыгаетъ, какъ козелъ, отъ удовольствія, что добился своего и похваляется. Не могу безъ отвращенія смотрѣть на такого мерзавца!

— Экій скотъ! — возмутился Свищевъ. — Неужели все разсказываетъ?

— Все до цинизма!

Свищевъ покачалъ головой.

— Знаешь что? Надо его женить! — предложилъ онъ.

— Ну, врядъ ли на это онъ пойдетъ! — усомнился Коптевъ. — Вѣроятно, ему только того и хотѣлось, чего онъ добился.

— Попробуемъ повести политику. Онъ трусъ, припугнемъ его, можетъ и удастся! А она дѣвица хорошая, скромная, не то, что ея товарка, — разсуждалъ Свищевъ.

На утро, когда всѣ усѣлись за работу, Свищевъ повелъ политику.

— Ну, Костюха, — началъ онъ, — говорятъ, ты добился своего у Матрешки, и она ходитъ съ заплаканными глазами.

Костюха самодовольно улыбнулся, и глаза его засвѣтились плотояднымъ блескомъ.

— А ты почемъ знаешь? — спросилъ онъ.

— А ты думалъ утаить! Нѣтъ, братъ, это всѣ знаютъ! — отвѣтилъ Свищевъ.

— Что, иль завидно? — задорно спросилъ Костюха.

— Можетъ, и завидно, только, конечно, не по отношенію къ твоей особѣ, — спокойно отвѣтилъ Свищевъ.

— Экій мерзавецъ! Обманулъ дѣвицу и зубы скалитъ, — сердито проговорилъ Бураковъ. — Да за такія художества въ деревнѣ тебѣ бы ребра переломали!

— Какъ бы не такъ! За что? — нагло освѣдомился Костюха.

— А за то, что не порочь честную дѣвушку, а коли грѣхъ случился, скорѣе прикрой его! А онъ, накося, еще похваляется, зубы свалитъ!

— Это ужъ наше дѣло! — усмѣхнулся Костюха.

— Нѣтъ, Костюха, ты скандала не заводи, а женись — и баста! Дѣвица она хорошая, въ дурномъ не замѣчена, тебя любитъ, какъ еще заживешь-то! — проговорилъ Свищевъ.

— Ну, это мы еще посмотримъ! Что мнѣ зря въ хомутъ-то лѣзть съ женитьбой! — отвѣтилъ Костюха.

— Смотрѣть-то теперь некогда! Вонъ отецъ ея на тебя въ судъ хочетъ подать. А за такія дѣла въ острогѣ насидишься, а жениться все-таки заставятъ, — проговорилъ Свищевъ.

— Что-жъ, она маленькая что-ль, не соглашайся! — отвѣтилъ оробѣвшій Костюха.

— А ты не соблазняй! Тебѣ, братъ, вѣры не будетъ, — вступился Бураковъ. — Скажетъ, что обѣщалъ жениться.

— А чѣмъ она докажетъ, что это я? — задорился Костюха.

— Слышите, господа! — обратился Бураковъ къ рисовальщикамъ, — каковъ огарокъ-то!

И обращаясь, къ Костюхѣ, онъ проговорилъ:

— Нѣтъ, братъ, врешь! Ты здѣсь при всѣхъ хвалился-то, мы въ свидѣтели пойдемъ! Я икону сыму, вотъ тѣ крестъ! — и онъ перекрестился въ доказательство своихъ словъ.

Костюха задумался. Храбрости его хватило только до первой угрозы.

— На мое жалованье не проживешь съ женой, — упавшимъ голосомъ проговорилъ онъ.

— Работать вдвоемъ будете, хозяинъ жалованья прибавитъ, на квартиру выдастъ, — ободрялъ Коптевъ, — женись, я тебѣ на свадьбу столъ и полдюжины стульевъ подарю!

— Въ самомъ дѣлѣ, — подхватилъ Свищевъ, — женись, и я самоваръ и посуду пожертвую.

Костюха улыбался отъ удовольствія.

— Вотъ развѣ подарите мнѣ всей этой муры, а то сколько вѣдь на нее денегъ надо, а гдѣ ихъ взять! — весело проговорилъ онъ.

— Правда, братцы, сдѣлаемъ ему обстановку, — предложилъ Свищевъ. — Чортъ съ нимъ, пусть живетъ на здоровье, а мы всего лишній разъ въ трактиръ не сходимъ. Ты какъ на этотъ счетъ думаешь, Мотылевъ? — обратился онъ въ Мотылеву.

— Идетъ! — Рѣдькинъ, давай пополамъ кухонныя принадлежности купимъ, — предложилъ Мотылевъ.

— И моя копейка не щербата! — проговорилъ Бураковъ, поглаживая бороду. — Я лампу куплю.

— Тебя въ отцы посаженые по твоей солидности! — засмѣялся на него Рѣдькинъ.

— Это, братъ, ты мысль подалъ! — отвѣтилъ Бураковъ. — Только не меня, а мы „самого“ запряжемъ, — у него карманъ толстый, пусть отдувается!

— Правда женюсь! — засмѣялся Костюха. — Вотъ только съ ней переговорю. А вы не надуете, братцы? — усомнился онъ.

— Ну, вотъ еще! — успокоилъ его Свишевъ.

И Костюху общими усиліями женили. Товарищи устроили все такъ, какъ обѣщали. Хозяинъ отъ чести быть отцомъ посаженымъ отказался, поручивъ это Буракову, но со своей стороны далъ на свадьбу сорокъ рублей.

Костюха ликовалъ, и, глядя на него, Свищеву становилось обидно за свою неудачу, и въ то время, когда остальные веселились и шумно желали новобрачнымъ благъ земныхъ, онъ угрюмо пилъ рюмку за рюмкой; стараясь скорѣе захмѣлѣть.

IX.

— А, вѣдь, у насъ, господа, поэтъ завелся! — однажды за обѣдомъ объявилъ Бураковъ.

— Ну! кто же это? — заинтересовались остальные.

— Кто — скажу послѣ, а сначала я прочту его сочиненія, можетъ вы и сами догадаетесь, — и Бураковъ вынулъ изъ кармана тетрадку, всталъ и прочиталъ:

Чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе сомнѣній

Въ грядущихъ дняхъ намъ жизнь несетъ,

Печаль и бездну горькихъ ощущеній

Для сердца мудрость намъ даетъ!

Пытливый умъ успѣлъ понять

Безцѣльность толчеи — базара суету,

И въ жизненной борьбѣ онъ началъ угасать,

Не видя мысли въ ней, а только пустоту!

Окончивъ чтеніе, Бураковъ обвелъ всѣхъ плутоватымъ смѣющимся взглядомъ, какъ бы говоря: — „вотъ де мы какъ умѣемъ высокимъ слогомъ выражаться!“

— Ну, ну! — проговорилъ Свищевъ и широко, точно чего испугавшись, открылъ глаза. — Я осатанѣлъ отъ такихъ стиховъ! Что-нибудь здѣсь есть — или очень умно, или очень глупо. Я въ такомъ дѣлѣ не судья. Вотъ что Коптевъ скажетъ, — онъ по этой части маракуетъ!

— Кто же это пишетъ? — воскликнулъ Коптевъ.

— Вотъ загадку-то задалъ! — смѣялся Бураковъ. — Ну къ отгадайте! Что, не догадываетесь? Ну, я еще одно прочитаю, можетъ и уразумѣете. — И онъ снова всталъ и началъ:

Давно усталъ пытливый умъ…

Мотылевъ рванулся съ своего мѣста и весь красный, съ трясущимися руками, потянулся къ Буракову, отнимая тетрадку.

— Голубчикъ, Мотылекъ, такъ это ты такими художествами занимаешься! — воскликнулъ Свищевъ. — Ну, ужъ, другъ, нѣтъ! Я тебя очень люблю, только если ты самъ скромничаешь, пусть Бураковъ посвятитъ насъ въ твое вдохновеніе! — и онъ, плотно, обнявъ, усадилъ на мѣсто рвавшагося Мотылева.

— Рыжій, отдай тетрадку, — вопилъ Мотылевъ. — Это подло воровать чужія вещи!

— Ну, ужъ это ты, братъ, врешь! — смѣялся рыжій. — Я твою тетрадку не воровалъ, а она сама съ твоей вышки ко мнѣ свалилась, когда ты слѣзалъ, только ты не замѣтилъ!

— Пререканія послѣ, послѣ и разсудимъ, кто виноватъ, а пока, если ужъ читать, такъ дочитывай до конца, — предложилъ Коптевъ.

— Читай, читай, Бураковъ! — просили остальные.

— Видишь, какъ интересуются, а ты лаешься! — назидательно проговорилъ Бураковъ, обращаясь къ Мотылеву, который сидѣлъ, какъ на горячихъ угольяхъ, придерживаемый крѣпкими руками Свищева.

— Стоитъ ли читать-то, братцы? — спросилъ Бураковъ. — Я его, можно сказать, на люди вывелъ, а онъ сердится!

— Читай, читай! — кричали товарищи.

Бураковъ началъ снова:

Давно усталъ пытливый умъ

Подъ бременемъ тяжелыхъ думъ,

Давно познанья камень безпощадный

Меня манитъ къ могилѣ хладной!…

Коптевъ съ большимъ любопытствомъ посмотрѣлъ на Мотылева, точно передъ нимъ былъ не человѣкъ, котораго онъ зналъ нѣсколько лѣтъ, а совершенно новое, незнакомое ему лицо.

— А вотъ, господа, стихотвореніе посвящается табакурамъ, — продолжалъ Бураковъ чтеніе:

Табачный дымъ

Сердце отравляетъ біеніемъ,

Легкія гніеніемъ,

Грудь волненіемъ,

Мозги отупѣніемъ.

Мотылевъ, улучивъ минуту, когда Свищевъ выпустилъ его, вырвалъ у Буракова тетрадку.

— Ну, рыжій, я тебѣ припомню! — пригрозилъ онъ.

— Я, Мотылевъ, ей Богу не виноватъ, тетрадка упала во мнѣ сверху, я только поинтересовался. А такъ какъ другіе нарочно печатаютъ стихи, чтобы ихъ читали, я и разсудилъ, прочитать ихъ публикѣ, — оправдывался Бураковъ.

Долго товарищи донимали Мотылева насчетъ его стихоплетеній. Въ слову и не къ слову они задѣвали его, и чѣмъ бы разговоръ ни начался, кончался обыкновенно стихами Мотылева.

Только Коптевъ щадилъ „молодой талантъ“, какъ на первыхъ порахъ онъ обозвалъ Мотылева, и на всѣ приставанія товарищей, накого онъ мнѣнія о новомъ поэтѣ, — отвѣчалъ:

— Пусть пишетъ, коли есть охота!

Мотылевъ сначала сердился, когда рѣчь заходила объ его стихотворствѣ, а потомъ, какъ говорится „вошелъ во вкусъ“, и ему даже нравилось, что онъ пріобрѣлъ нѣкоторую популярность, названіе „поэтъ“ ему даже льстило. Онъ уже съ нѣкоторымъ апломбомъ сталъ произносить сужденія о стихахъ и фельетонахъ газеты, которую они читали.

— Чушь, ерунда, стихи, какъ дерево! — резюмировалъ онъ, когда Бураковъ оканчивалъ чтеніе газеты вслухъ. Его даже стало огорчать, что Коптевъ такъ сухо относится къ его „поэтическимъ вольностямъ“ и не скажетъ ничего отъ души. Онъ считалъ Коптева единственнымъ человѣкомъ въ мастерской, который могъ бы понять и оцѣнить его; мнѣніемъ его онъ дорожилъ, и молчаніе Коптева, какъ камень, тяготило Мотылева.

„Хоть обругалъ бы, по крайней мѣрѣ я бы видѣлъ, что не нравится, — думалъ онъ — а то молчитъ, какъ пень!“ Наконецъ, онъ не выдержалъ. Оставшись съ Коптевымъ вдвоемъ, онъ завелъ разговоръ о поэзіи и какъ бы вскользь спросилъ, что онъ думаетъ о его стихахъ.

Коптевъ улыбнулся. Онъ понялъ, что Мотылевъ подбирается къ нему, и отвѣтилъ:

— Какъ тебѣ сказать! Я не поэтъ самъ и судить не могу. Одно думаю, что ко всякаго рода творчеству можно приложить слова моего учителя профессора; говорилъ я ихъ не разъ, пожалуй и теперь повторю. Онъ говорилъ: „писать нужно то, что перечувствуешь, передумаешь, перестрадаешь!“ Такую точку зрѣнія усвоилъ и я себѣ. Теперь подумай, много ли ты жилъ, чувствовалъ и страдалъ, и то ли ты чувствовалъ, что написалъ. Надо быть мудрымъ человѣкомъ, надо многое знать и отъ многаго вкусить, чтобы сказать, что тебя печальный умъ манитъ къ могилѣ хладной, что ты понялъ базарную суету жизни, вѣдь вздоръ все это! Чушь, нелѣпица! Что такое ты? Человѣкъ, работающій за плату то, что даютъ и велятъ. Тебѣ не знакомы ни убѣжденія и идеи, ни сознательная работа на пользу другихъ, ни жизнь для людей. Знаешь ли ты, что были и есть люди, пытливый умъ которыхъ не угасалъ отъ борьбы и приводилъ ихъ не къ „могилѣ хладной“, а къ мученичеству, въ смерти за идею. Они знали впередъ, что ихъ ждетъ, и шли съ восторгомъ и душевнымъ удовлетвореніемъ, умирали за дорогое дѣло не потому, что имъ была сладка „могила хладная“, а потому, что смерть ихъ давала вѣру и вливала силы въ новыхъ борцовъ! Какъ же ты могъ писать такія слова?! Ты, вѣдь, читалъ Гоголя, ну такъ припомни: тамъ Петрушка, слуга Чичикова, занимался чтеніемъ не для того, чтобы понимать прочитанное, а такъ, только для того, чтобы складывать буквы и чтобы изъ этого что-нибудь выходило, и чортъ знаетъ, что изъ этого выходило, но это ему и нравилось. Ну, такъ вотъ ты такой же поэтъ, какъ Петрушка чтецъ. Нравится тебѣ, что у тебя что-то выходитъ, ты и валяешь, только это, братъ, гадко! Какой ни-на-есть, а у тебя все-таки есть умишко, и его употреблять на такія вещи скверно! И если говорить, что твой умъ сталъ угасать, и тебя манитъ могила, то нужно описать, почему и отчего, нужно подумать объ этомъ и доказать, а то набралъ возвышенныхъ словъ, а о сути-то и не подумалъ!

Къ концу рѣчи Коптевъ разгорячился и дѣлалъ рѣзкіе жесты рукой, брови его нахмурились, и въ глазахъ было столько суровости, что не видавшему его никогда такимъ Мотылеву становилось жутко.

— Я что-жъ, я вѣдь это такъ, я больше не буду, я баловался! — смущенно залепеталъ онъ, въ душѣ посылая себя во всѣмъ чертямъ, что самъ же завелъ объ этомъ разговоръ. Одно лишь его нѣсколько радовало, что разговаривалъ онъ съ Коптевымъ „съ глазу на глазъ“.

„Ну кабы онъ такъ раздѣлалъ меня при товарищахъ, — ужасался Мотылевъ, — вѣдь, безъ ножа зарѣзалъ бы!“

— Ну, такъ знай, что не всѣмъ можно баловаться! — назидательно прибавилъ Коптевъ. — Есть вещи, которыя надо уважать, а не баловаться ими.

Послѣ разговора съ Коптевымъ Мотылевъ, какъ только возвратился домой, сейчасъ же изорвалъ свою завѣтную тетрадь и, осторожно, чтобы никто не замѣтилъ, отнесъ ее въ литографію и тамъ запряталъ ее въ стоявшій въ темномъ коридорѣ куль, въ который собирали рваную бумагу и обрѣзки отъ картинъ и картона. Но потомъ его постепенно начало глодать сомнѣніе: хорошо ли онъ сдѣлалъ, что принялъ на вѣру слова Коптева. Онъ принимался обсуждать сказанное ему Коптевымъ, но разобраться и придти къ какому-нибудь опредѣленному выводу не могъ. Ясное логическое обсужденіе было не по силамъ его недисциплинированному уму. Онъ болѣе отдавался разгоравшемуся чувству. Самолюбіе его было очень задѣто сравненіемъ съ Гоголевскимъ Петрушкой. Это оскорбляло его тѣмъ болѣе, что Петрушкой онъ самъ ругалъ Костюху, когда тотъ принимался пересказывать прочитанное. Костюха читать не любилъ и того, что читалъ, не понималъ и не запоминалъ. Въ мастерской иногда, потѣхи ради, его заставляли что-нибудь прочитать, а потомъ разсказать своими словами. Костюха начиналъ нести такую ахинею, что слушатели надрывались отъ хохота. И вотъ съ такимъ-то „олухомъ“, живымъ Петрушкой, сравнивали его, Мотылева! Это его злобило, и онъ старался найти въ Коптевѣ что-нибудь такое, чѣмъ можно бы осмѣять и его.

„Носится съ своимъ профессоромъ, какъ курица съ яйцомъ, — думалъ Мотылевъ по адресу Коптева. — Что-жъ профессоръ-то, конечно, былъ очень умный человѣкъ и работалъ, можетъ быть, для идеи, а самъ-то Коптевъ, какъ и всѣ мы, не только не задаромъ работаетъ, но и жизнь-то ведетъ такую же, какъ и мы, грѣшные!“

И Мотылеву больше и больше казалось, что Коптевъ прямо позавидовалъ ему, только не хотѣлъ сознаться, а напустилъ на себя „ученость“. Ему стало жаль уничтоженной тетрадки, онъ сдѣлалъ новую, въ душѣ кляня свою поспѣшность, и принялся возстановлять изорванные стихи. Но и тутъ его постигла неудача: изъ всѣхъ стихотвореній, которыя онъ зналъ наизусть, онъ вспомнилъ только одно, которое и записалъ, старательно разрисовавъ каждую заглавную букву новой строфы. Въ остальныхъ онъ перезабылъ нѣкоторыя слова, и стихи не выходили. Пробившись понапрасну долгое время надъ неблагодарной работой, онъ бросилъ ее и сталъ ждать новаго вдохновенія. Къ Коптеву отношенія его измѣнились. Онъ уже не вѣрилъ его словамъ слѣпо, какъ вѣрилъ раньше, но, боясь его остраго языка, сталъ съ нимъ неискрененъ и холоденъ. Когда же въ мастерской заходила рѣчь о чемъ-нибудь болѣе возвышенномъ, то Мотылевъ всякій разъ скептически относился къ идеальнымъ взглядамъ Коптева на жизнь и людей.

— Знаемъ мы этихъ работниковъ во имя блага! — задорно и увѣренно говорилъ онъ. — Всѣ они, возьми хоть самаго разобразованнаго, какъ окончатъ университетъ, такъ только и заботы о выгодномъ мѣстѣ, да хорошемъ заработкѣ!

Къ Мотылеву присоединялись остальные, и получался очень дружный и многоголосый хоръ, противъ котораго всѣ аргументы Коптева оказывались совершенно безсильными, заглушенными.

Коптевъ чувствовалъ непріязнь къ нему Мотылева, но долгое время не могъ догадаться объ ея причинѣ, пока наконецъ у Мотылева не вылилось это въ болѣе грубой формѣ.

X.

Это было въ получку. По обыкновенію рисовальщики, покончивъ работу, отправились въ трактиръ. На этотъ разъ это было тѣмъ болѣе необходимо, что, по установленному закону мастерской, слѣдовало „омыть лапки“ и, такимъ образомъ, оффиціально признать вышедшаго изъ ученья Володю равноправнымъ товарищемъ и мастеромъ. „Омовеніе лапокъ“ — попросту угощеніе, долженъ былъ выставить Володя за свой счетъ. Онъ уже съ мѣсяцъ какъ вышелъ изъ ученья, и хозяинъ положилъ ему жалованье, но до сихъ поръ онъ его еще не получалъ. Сегодня его первая получка, и онъ чувствовалъ себя именинникомъ. Рисовальщики предлагали ему отсрочить обрядъ „посвященія“, но онъ не пожелалъ, сказавъ, что не можетъ чувствовать себя равноправнымъ, не исполнивъ „закона“.

— Молодецъ! Ай да молодое поколѣніе! — шумно одобрилъ его слова Свищевъ. — Завѣты мастерской нужно хранить всегда и во всемъ!

И посвященіе Володи отпраздновали весело.

Счетъ оказался великъ для скромнаго жалованья мальчугана, и Свищевъ съ Коптевымъ хотѣли было заплатить половину расходовъ, но Володя изо всѣхъ силъ воспротивился этому.

— Вотъ, нельзя человѣка въ свою среду принять, сейчасъ перечить начинаетъ! — смѣялся Свищевъ на упорство.

— Нельзя, порядокъ, я плачу! — горячился Володя, стуча кулакомъ. — Это значитъ не уважать человѣка!

— Правда, правда, — согласился Коптевъ, — это героично и красиво у тебя выходитъ, но все-таки мнѣ жаль твоего кошелька!

— Э, — брезгливо протянулъ Володя и спокойно, и величественно кинулъ полученные двадцать рублей на счетъ.

— Ну, братъ, ты будешь должно быть настоящимъ товарищемъ! — говорилъ ему дорогой восхищенный Свищевъ. — Какъ, братъ, у тебя это ловко вышло, когда ты швырнулъ деньги, точно у князя! Ну, молодецъ, дай я тебя поцѣлую! — и онъ облобызалъ Володю.

А легкомысленный юноша хотя и сталъ безъ копейки, но чувствовалъ себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. Ему не только не было жаль денегъ, но онъ сожалѣлъ, что не могъ предложить ничего болѣе.

— Ахъ, милый! Всегда будь такимъ артельскимъ человѣкомъ! Наша жизнь вѣдь что? Почти каторга, только добровольная! Да если еще не будетъ хорошихъ товарищескихъ отношеній, вѣдь, право, идіотомъ можно сдѣлаться, машиной, — работай, спи да ѣшь, чтобы снова работать!

Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ

Обагряющихъ руки въ крови,

Уведи меня въ станъ погибающихъ

За великое дѣло любви.

напѣвалъ между тѣмъ Коптевъ, шагая впереди компаніи.

— Коптевъ изъ Некрасова жаритъ, — умилялся Бураковъ. — Вѣдь вотъ какъ онъ его всего наизусть знаетъ, экая башка!

— Что толку-то? Пѣть-то мы поемъ возвышенныя слова, а къ чему? Бабы дѣлали что! — замѣтилъ Мотылевъ.

— Ну, это ты тово! Коптевъ, братъ, насколько можетъ, старается для мужика. Сколько онъ нарисовалъ хорошаго! Поди-ка, посмотри, что въ другихъ литографіяхъ издается!

— Что-жъ, мужику-то отъ картинокъ-то легче чтоль? — усмѣхнулся Мотылевъ.

— Оно конечно, — протянулъ Бураковъ, не находя возраженія, — только онъ все-таки старается! — снова прибавилъ онъ.

— А вамъ письмо, Палъ Павлычъ, — проговорилъ, отворивши дверь, Колька.

— Изъ деревни, значитъ! Гдѣ-жъ оно?

— Я къ вамъ на камень положилъ! — отрапортовалъ Колька и тотчасъ же принесъ его.

— Ну-ка, какія новости? — приготовился Бураковъ къ чтенію.

— Плюнь, завтра прочтешь, чай денегъ просятъ! Вѣдь одна пѣсня можетъ быть изъ деревни! — проговорилъ Свищевъ. — Давайте лучше что-нибудь хоромъ споемъ!

Бураковъ все-таки сталъ читать письмо, а компанія запѣла:

Въ полдневный жаръ въ долинѣ Дагестана

Съ свинцомъ въ груди лежалъ недвижимъ я…

— Мы, братцы, дѣйствительно, съ винцомъ! — съострилъ Свищевъ, компанія дружно прервала пѣсню и громко расхохоталась. Среди веселаго смѣха какимъ-то диссонансомъ вдругъ прозвучалъ вырвавшійся изъ груди Буракова вопль.

Всѣ невольно притихли.

— Господи! За что-жъ такое наказаніе? — рыдая проговорилъ Бураковъ.

Его обступили съ разспросами.

— Сгорѣлъ я, домъ сгорѣлъ! Вотъ пишутъ! — всхлипывая, говорилъ онъ.

Стали читать письмо. Жена Буракова писала, что они сгорѣли ночью, и что она только и успѣла вытащить дѣтей. „Теперь живемъ въ сараѣ, — писала она, — и то благодареніе Богу, что онъ цѣлъ остался, а у другихъ и того нѣтъ, кои живутъ прямо на полѣ, кои по чужимъ угламъ разбрелись. Въ сараѣ у меня живетъ Аграфена прядильщица, а то ей и дѣваться некуда!“

Письмо произвело на всѣхъ тяжелое впечатлѣніе. Хмѣля какъ ни бывало, исчезла и веселость. Всѣ молчали. Рѣдькинъ хотѣлъ было утѣшить Буракова, но слова были такъ ничтожны и шаблонны, что даже онъ самъ замѣтилъ это и какъ-то неловко, на полусловѣ, умолкъ.

— Что-жъ мнѣ теперь дѣлать? — среди общаго молчанья плакался Бураковъ. — Гдѣ дѣтишки будутъ жить? Ну, пока тепло — поживутъ въ сараѣ, а тамъ что?

— Какъ ни то, Богъ дастъ! — заикнулся Костюха.

— Не тужи, Бураковъ! — проговорилъ Мотылевъ. — Вотъ завтра хозяину скажешь, онъ впередъ дастъ, а можетъ и такъ поможетъ! Погоди, утро вечера мудренѣе. А пока на вотъ, я тебѣ дамъ отъ себя въ долгъ, насколько хочешь, красненькую. Хоть десять лѣтъ не плати, не спрошу! Я хоть и не поучаю никого жить для другихъ, а въ нуждѣ готовъ помочь, чѣмъ могу!

— Те, те, те! Вотъ она въ чемъ штука-то! — протянулъ Коптевъ, берясь за голову. И тутъ же ему стало ясно, почему отношенія Мотылева къ нему измѣнились.

Слова Мотылева ударили его какъ хлыстомъ по лицу. Онъ покраснѣлъ и точно отъ жары распахнулъ на себѣ жилетъ. Ему было совѣстно, что онъ не нашелъ способа помочь товарищу въ несчастіи, и, желая искупить свою забывчивость и доказать Мотылеву, что онъ не только любитъ поучать, но при случаѣ можетъ и дѣло дѣлать, онъ проговорилъ, кладя руку на плечо Буракова:

— Не тужи, товарищъ! Поправимся! На вотъ тебѣ на память обо мнѣ! — и онъ сунулъ ему свою получку. — Стройся, на будущее лѣто я къ тебѣ въ гости пріѣду.

— Что ты, Богъ съ тобой! — изумился Бураковъ.

— Молчи, Коптевъ всю свою жизнь живетъ съ вами, — живетъ и пропиваетъ все, такъ ему ли разсуждать о деньгахъ!

— Да вѣдь тутъ сто рублей! — воскликнулъ Бураковъ.

— Ну такъ что-жъ!

— Ты… ты не шутишь? Даешь сто рублей? — говорилъ Бураковъ и въ голосѣ его звучали: и радость, и недовѣріе, и безумная восторженная благодарность.

— Голубчикъ! Когда-то въ меня сѣяли хорошія сѣмена, такъ неужели я все такъ затопталъ въ себѣ, что позволю смѣяться или шутить надъ человѣкомъ въ несчастьѣ? — съ горечью проговорилъ Коптевъ.

Мотылевъ исчезъ, исчезли Рѣдькинъ и Костюха.

Около Буракова остались Коптевъ, Свищевъ и Володя.

— Коптевъ, ты, ты!… Эхъ, что говорить! Дай, я тебя поцѣлую! — лепеталъ Свищевъ, заключая Коптева въ объятія. — Рыжій, я тоже тебѣ помогу, не по-Коптевски, конечно, ну, а вотъ, что могу!… На вотъ двадцать рублей! Нѣтъ, на еще пять, пятерку оставлю себѣ!

— Братцы, да что же вы? — заплакалъ Бураковъ. — Вѣдь вы тоже работаете!

— Голубчикъ, перестань вздоръ говорить! — усовѣщевалъ Буракова Коптевъ. — Ты посуди: я, Мотылевъ и Свищевъ, мы въ счастливыхъ условіяхъ живемъ, мы всѣ тутъ! Нѣтъ у насъ ни роду, ни племени, ты это знаешь, такъ о чемъ и говорить. Я хотѣлъ со Свищевымъ на квартиру переселиться, а теперь на мѣсяцъ отложимъ. Весь и разговоръ-то въ пустякахъ! Ну, спать, Свищевъ, идемъ! — скомандовалъ Коптевъ.

— А вѣдь все Мотылевъ, его идея! — говорилъ Свищевъ, когда они улеглись.

— Да, — согласился Коптевъ, — онъ далъ мнѣ хорошій урокъ.

— Какой урокъ? — коснѣющимъ соннымъ языкомъ спросилъ Свищевъ.

— Спи, знай! — пробурчалъ Коптевъ.

Коптевъ не могъ уснуть: слишкомъ сильно были возбуждены его нервы, слишкомъ больно хлестнулъ его Мотылевъ, чтобъ уснуть. Ему не было жаль денегъ, онъ не сожалѣлъ о томъ, что погорячился, — наоборотъ, онъ чувствовалъ на душѣ такую легкость и радость, какой никогда не ощущалъ. И онъ дѣйствительно былъ доволенъ тѣмъ, что Мотылевъ далъ ему урокъ. Безъ него, очень можетъ быть, кончилось бы все просто аханьемъ и „платоническимъ сожалѣніемъ“, отъ котораго Бураковъ ничуть бы не поправился. И на Мотылева онъ не сердился. Онъ заключилъ, что, слѣдовательно, Мотылевъ помнилъ и думалъ надъ его словами, хотя, очевидно, не то понялъ въ нихъ, что хотѣлъ сказать онъ. Ему было пріятно, что онъ далъ толчокъ мысли. „Да, онъ славный парень, — думалъ Коптевъ, — надо съ нимъ только по душѣ поговорить, объясниться и тогда черныя кошки между нами не будутъ бѣгать“.

На другой день Бураковъ все еще думалъ, что товарищи шутить, хотя за ночь, въ которую онъ не сомкнулъ глазъ, онъ не только сжился съ этою шуткой, но даже до мельчайшихъ подробностей распредѣлилъ всѣ деньги. И какъ только усѣлись за утренній чай, онъ сталъ ихъ отдавать назадъ.

— Вы, можетъ, братцы, вчера такъ, сгоряча, — говорилъ онъ, — такъ возьмите, я какъ ни то обойдусь!

— Ты опять за старое! — спокойно проговорилъ Коптевъ. — Успокойся, если бы мы и погорячились, то отъ этой, горячки никому худо не будетъ.

— А то возьмите! — предлагалъ Бураковъ.

— Даютъ — бери, а бьютъ — бѣги, — пошутилъ Свищевъ пословицей.

И Бураковъ просіялъ.

— Ну, а „самому“ говорилъ? — освѣдомились товарищи.

— Говорилъ послѣ обѣдни, просилъ за мѣсяцъ впередъ жалованье, да отпустить меня на недѣлю распорядиться.

— Что-жъ онъ?

— Сказалъ: „ужо потолкуемъ“, да вотъ онъ идетъ! — проговорилъ Бураковъ.

— Чай да сахаръ! — привѣтствовалъ „самъ“.

— Просимъ милости! — отвѣтили рисовальщики.

— Ну, что же, присяду, черепушечку выпью. А Павелъ-то погорѣлъ, — началъ самъ, — плохи дѣла! — и, обращаясь къ Буракову, прибавилъ: — Ну, что-жъ, поѣзжай на недѣльку, распорядись тамъ, сдѣлай наказъ женѣ, да возвращайся поскорѣе, — работа нужна. Вотъ тебѣ жалованье за мѣсяцъ! Хорошему человѣку я всегда помочь готовъ, это вотъ только Свищевъ на меня нападаетъ, — прибавилъ „самъ“, поглядывая на Свищева, и было видно, что онъ таилъ нѣчто такое, чѣмъ хотѣлъ всѣхъ удивить.

— Мало ли что бываетъ, — тряхнувъ головой, отвѣтилъ Свищевъ.

— Это вѣрно, все бываетъ, — согласился „самъ“, — а только я все-таки цѣню своихъ людей и помочь всегда готовъ, когда нужно! Впередъ я даю жалованье это само собой, а вотъ тебѣ, въ видѣ награды, тридцать рублей! Это, значитъ, на крышу! Такъ-то! — проговорилъ „самъ“, очень довольный собою и обвелъ всѣхъ испытующимъ взглядомъ: „вотъ де мы какъ!“

— Очень благодаренъ, Андрей Алексѣевичъ, — радостно воскликнулъ Бураковъ. — Теперь мнѣ что! Вся изба въ карманѣ! Вѣдь всего стало двѣсти рублей съ моими!

— Ну? — удивился „самъ“: — откуда же у тебя такія деньги? Это цѣлый домъ!

— Да вонъ товарищи облагодѣтельствовали вчера, одинъ Коптевъ всю получку отдалъ!

— Сто рублей?! — воскликнулъ „самъ“, широко открывая глаза.

— Да!

„Самъ“ долго оставался въ застывшемъ изумленіи и, наконецъ, придя въ себя, покачалъ головой и проговорилъ:

— Да, везетъ тебѣ, Павелъ! Ну, а самъ-то ты съ чѣмъ остался? — обратился онъ къ Коптеву.

— Съ собой! — отвѣтилъ тотъ.

— Безъ копейки? — задорилъ „самъ“.

— Зачѣмъ мнѣ копейки, мнѣ сейчасъ хозяинъ рублей дастъ! — усмѣхнулся Коптевъ.

— И чудакъ же ты, Коптевъ, — снова закачалъ головой „самъ“, — никакой практичности въ тебѣ нѣтъ. Ну, сколько тебѣ надо?

— Пятерку!

— На, лыцарь! — проговорилъ „самъ“, усмѣхаясь и коверкая слово. — И чудакъ этотъ Коптевъ! — твердилъ онъ уходя и покачивая головой.

XI.

По понедѣльникамъ послѣ получки въ рисовальнѣ появлялся Никифорычъ, переводчикъ, работавшій на станкѣ. Вытянувшись по» военному и по-военному отдавая честь, онъ громко отчеканивалъ:

— Господамъ рисовальщикамъ, здравія желаю!

— Здравствуй, здравствуй, старина! — привѣтствовали его рисовальщики.

— Никифорычъ, къ пустой головѣ руку не прикладываютъ! — остритъ Костюха, намекая, что Никифорычъ отдаетъ честь съ непокрытою головой.

— Оно можетъ голова-то и не такъ пуста, какъ у тебя, да ужъ такъ вышло! — почесывая затылокъ и улыбаясь, отшутился Никифорычъ.

Кругомъ раздался дружный одобрительный смѣхъ. Никифорычъ доволенъ удачнымъ вступленіемъ. Онъ знаетъ, что осмѣять Костюху бѣды нѣтъ. Отъ него все равно нѣтъ никакой прибыли, и сердиться никто не будетъ, только посмѣются.

— Ну ты, братъ, не больно! — щетинится Костюха.

— Ну, а коли больно, такъ постарше себя не высмѣивай! Вонъ у меня въ бородѣ сѣдины-то сколько! — назидательно говоритъ Никифорычъ, теребя свою жиденькую засѣдавшую бородку.

— Ну, Костя, съѣлъ и успокойся! — съ невиннымъ доброжелательствомъ совѣтуетъ Костюхѣ Свищевъ.

Никифорычъ держитъ себя въ рисовальнѣ почтительно, но съ достоинствомъ. Онъ увѣренъ, что рисовальщики отличаютъ его отъ всѣхъ остальныхъ, не только отъ печатниковъ-переводчиковъ, но и печатниковъ-машинистовъ. За отличіе отъ другихъ онъ принимаетъ тѣ пятиалтынные и гривенники, которые ему удается, по его выраженію, «сорвать» съ нихъ на похмелье, пока у самихъ у нихъ еще не выдохлись деньги, или же получить стаканчикъ натурой, что ему было еще пріятнѣе, потому что въ такихъ случаяхъ онъ не довольствовался однимъ стаканчикомъ, а просилъ второй и третій и такъ до тѣхъ поръ, пока посудина не очищалась. Льстило ему и то, что рисовальщики въ такихъ случаяхъ заставляли его разсказывать про «нѣмецкую войну», говорить о которой онъ былъ большой охотникъ, и пѣть «Соловушка».

Когда-то Никифорычъ былъ дворовымъ человѣкомъ, камердинеромъ графа, о чемъ онъ всегда охотно упоминалъ, гордясь, какъ явными слѣдами своего камердинерства, двумя вышибленными зубами и тѣмъ, что оставилъ барина только по его смерти. У графа же онъ слыхалъ и разговоры о франко-прусской войнѣ.

— Ну, вотъ, что старина, встряхнись-ка и спой намъ своего «Соловушка», — предложилъ Коптевъ.

— Не могу, горло пересохло! Вотъ если милость ваша его промочитъ, тогда что угодно!

Коптевъ промолчалъ.

— Николай Алексѣевичъ! Дайте на водку! 7 к. всего-то! Вѣдь дали же Буракову сто цѣлковыхъ, неужели мнѣ 7 к. пожалѣете! — приставалъ Никифорычъ.

— И какъ это вы все скоро узнаете! — изумился Коптевъ.

— Эка! мы теперь всѣ къ вамъ будемъ ходить, на бѣдность просить!

— А споешь? — вмѣшался Свищевъ.

— Спою!

— Ну, на вотъ на воробья, только спой! — проговорилъ Свищевъ, давая деньги.

Никифорычъ исчезъ и черезъ полчаса явился съ блестящими глазами и мокрыми усами.

— Долбанулъ? — спросилъ Свищевъ.

— Глотнулъ! — отвѣтилъ Никифорычъ и весело щелкнулъ себя пальцемъ по горлу.

— Ну, валяй «Соловушка!»

Никифорычъ не заставилъ себя вторично упрашивать, откашлялся и запѣлъ немного сиплымъ и дрожащимъ теноркомъ:

Что же ты, соловушка,

Пѣсенъ не поешь,

Повѣсилъ головушку

Корму не клюешь?

Пѣлъ же ты, соловушка,

Въ рощицѣ весной!

Повѣсилъ головушку

Въ клѣткѣ золотой!

Пѣлъ онъ съ чувствомъ и чѣмъ дальше, тѣмъ голосъ его становился тверже, и пѣсня больше и больше трогала сердца слушателей.

Подружка голубушка

Тоскуетъ по мнѣ,

Стонутъ малы дѣтушки, —

До пѣсенъ ли мнѣ?

жаловался соловушка, и въ голосѣ Никифорыча слышалась дѣйствительно безграничная тоска по волѣ, по семьѣ, точно онъ въ забытьи пѣлъ про свое испытываемое, снѣдающее его горе.

Открыто окошечко

Въ клѣточкѣ твоей,

Улетай, мой крошечка,

Улетай скорѣй.

Кончилась пѣсня, и Никифорычъ самъ былъ растроганъ ею.

— Эхъ ма! — махнулъ онъ рукой. — Всяка тварь свободу любитъ!

Рисовальщики, положивъ карандаши, внимательно слушали пѣсню и совершенно не замѣтили, какъ въ рисовальню вошелъ «самъ». Онъ остановился въ дверяхъ и тоже сталъ слушать.

Когда Никифорычъ оглянулся, то смутился и не зналъ что дѣлать.

— Ну, пѣвунъ, пошелъ на мѣсто! — проговорилъ «самъ». — Слѣдовало бы тебѣ за безобразіе по затылку накласть, да пѣсня хороша, наша русская!

— Всяка тварь свободу любитъ! — дрогнувшимъ голосомъ, и не понимая къ чему говоритъ, пролепеталъ Никифорычъ.

— То-то ты эту тварь и ловишь въ западню, чтобы на сороковушку выручить! — усмѣхнулся «самъ».

Никифорычъ, совершенно уничтоженный, поспѣшилъ убраться на свое мѣсто.

Онъ, дѣйствительно, былъ птицеловъ, и несчастнымъ пичужкамъ плохо приходилось, когда онѣ попадали въ его руки.

— Никакого порядка нѣтъ, — заворчалъ «самъ», — чуть отвернешься, сейчасъ пѣсни и игры устраиваютъ. Вы заставите меня еще человѣка нанять смотрѣть за вами!

— Что жъ вамъ разоряться на лишняго человѣка, — проговорилъ Свищевъ, — ужъ лучше мы къ дверямъ мальчика будемъ ставить, чтобъ онъ намъ говорилъ, когда хозяинъ идетъ, тогда все будетъ въ порядкѣ.

«Самъ» освирѣпѣлъ.

— Уменъ ты больно, такъ умнѣе тебя есть! — проговорилъ онъ.

— Я и не сомнѣваюсь въ этомъ! — спокойно возразилъ Свищевъ.

— Что жъ, Андрей Алексѣевичъ, вѣдь мы не каторжные, чтобы сидѣть 12 часовъ не разогнувшись, — вступился Коптевъ. — Нечего смотрѣть на то, что увидите насъ не на мѣстѣ, вы смотрите на то, сколько мы сработаемъ.

— Ну, запѣли! — махнулъ рукой «самъ» и ушелъ.

— Попало на лапти! — проговорилъ Никифорычъ, заглядывая черезъ нѣкоторое время въ рисовальню.

— Ступай, братъ, на мѣсто, — проговорилъ Свищевъ, — а то опять «самъ» застанетъ, ворчать будетъ.

— А ну его! Онъ въ городъ поѣхалъ! — успокоилъ Никифорычъ.

— Ну, коли такъ, то разскажи что ни то! — предложилъ Свищевъ.

— Да что разсказывать-то! Вы народъ свѣдущій, сами все знаете! — отнѣкивался Никифорычъ, хотя въ душѣ былъ очень доволенъ.

— Ну, разскажи что-нибудь про Наполеона и Макъ-Магона, — предложилъ Коптевъ.

Про Макъ-Магона и Наполеона Третьяго была любимая бесѣда Никифорыча. Онъ очень не любилъ ни того, ни другого изъ этихъ господъ, и хотя всѣхъ людей, кромѣ русскихъ, считалъ нехристями и басурманами, тѣмъ не менѣе, онъ всегда высказывалъ огорченіе, что французы, благодаря своимъ начальникамъ, не утерли носа нѣмцамъ. Нѣмцевъ Никифорычъ почему-то особенно не любилъ.

— Что про измѣнниковъ разсказывать, какіе это полководцы! — началъ Никифорычъ. — Какой онъ Макъ-Магонъ, когда за нимъ ѣхалъ на войну дѣвицъ цѣлый вагонъ, а съ ними извѣстно какая война можетъ быть! И потомъ всѣ они были подкуплены! — уже болѣе рѣшительно прибавилъ онъ.

— Ну, ужъ такъ и подкуплены! — выразилъ сомнѣніе кто-то изъ рисовальщиковъ, зная, что Никифорычъ не допускаетъ сомнѣній въ своей особѣ, и сейчасъ же выложитъ всѣ свои познанія.

— Конечно, подкуплены! — закипятился Никифорычъ и, понижая голосъ, проговорилъ: — Это, господа, еще что, генерала подкупить; разъ онъ басурманъ, — его, конечно, можно подкупить, а вы вотъ что скажите, самъ Наполеонъ-то Третій и тотъ, надо полагать, не безъ грѣха.

— Ну, ужъ ты скажешь! — усомнились слушатели.

— Вотъ ей-Богу! — увѣрялъ Никифорычъ и въ доказательство перекрестился. — Сами посудите, какъ же онъ сдался подъ Седаномъ съ 70,000 войска, да развѣ это можно? Да слыханное ли это дѣло? Нѣтъ, что ни говори, а лучше русскаго войска нѣтъ на бѣломъ свѣтѣ! Развѣ у насъ подкупишь кого? У насъ не генералы, а орлы! Вотъ хоть Скобелевъ былъ, напримѣръ, такъ того, какъ только турки запримѣтятъ, — а примѣчали они его по бѣлому кителю, — такъ сейчасъ: «русскій шайтанъ идетъ!» — и вразсыпную. Это значитъ: «русскій чортъ идетъ». Вотъ какъ боялись! — и, тряхнувъ головой, онъ побѣдоносно поглядѣлъ на рисовальщиковъ, точно Скобелевъ-то и былъ онъ самъ, Никифорычъ.

XII.

Вечеромъ Коптевъ остался одинъ. Рисовальщики всѣ разбрелись, ему стало скучно, и онъ заглянулъ въ спальню рабочихъ.

Спальня рабочихъ находилась въ томъ же домѣ на дворѣ, въ маленькомъ флигелѣ, и была похожа на тысячу ей подобныхъ спаленъ рабочихъ. Занимала она двѣ комнаты. Большая комната была съ трехъ сторонъ загромождена нарами, съ двухъ сторонъ нары были двухъэтажныя, въ серединѣ стоялъ столъ и скамейки. Здѣсь помѣщались вертельщики и другіе рабочіе низшаго ранга.

Машинисты и печатники помѣщались въ сосѣдней комнатѣ, хотя комнаты и были безъ дверей.

Коптевъ зналъ многихъ рабочихъ. Иногда въ пьяномъ видѣ онъ заходилъ къ нимъ и хороводился до тѣхъ поръ, пока не пропивался до послѣдней копейки или «не очищался дочиста», какъ выражался онъ.

Рабочіе ему были всегда рады. Тѣ, кто пилъ водку, были рады потому, что предвкушали выпивку на «холявщинку», такъ какъ Коптевъ угощалъ всѣхъ и за все платилъ. Другіе же оставались довольными, послушавъ всевозможныхъ разсказовъ, новостей и стиховъ, которые онъ, пьяненькій, любилъ декламировать. Все это нравилось рабочимъ, и они его звали «душа-человѣкъ».

Среди рабочихъ у Коптева былъ одинъ, особенно ему правившійся, котораго онъ и звалъ «пріятель». Это былъ краскотеръ Филиппъ, человѣкъ лѣтъ 45, крѣпкій, но худой, съ добродушнѣйшимъ, типичнымъ русскимъ лицомъ и жиденькой свѣтлорусой бородкой. Длинные волосы его придерживалъ надѣтый на голову кожаный ремешокъ. Филиппъ былъ одинокій человѣкъ, безземельный крестьянинъ. Въ деревнѣ у него не было, по его выраженію, «ни кола, ни двора, ни дальней тетушки», а потому онъ и жилъ исключительно для себя, ни о чемъ не заботясь. Душой онъ былъ мечтатель и поэтъ. Онъ любилъ и просторъ полей, и шумъ лѣсовъ, и пѣсни «птахъ Божьихъ», и теплые лучи солнца. И лишь только природа начинала пробуждаться отъ зимняго сна, почки распускались сочной яркой зеленой листвой, и солнышко сильнѣе пригрѣвало назябшуюся землю, Филиппъ начиналъ ощущать тоску по волѣ, по пѣснѣ жаворонка, по шири и простору полей, бросалъ работу и отправлялся къ хозяину.

— Вы ужъ, Андрей Алексѣевичъ, простите меня грѣшнаго! — начиналъ онъ, переминаясь съ ноги на ногу. — Потрудиться хочу.

— Ну, шатунъ, весну почуялъ! — добродушно усмѣхался «самъ», зная, что въ такихъ случаяхъ Филиппа не удержишь ни за какія деньги. — Куда же ты теперь?

И Филиппъ называлъ какую-нибудь пустынь или монастырь, куда онъ рѣшилъ отправиться «потрудиться», т.-е. на богомолье.

Филиппъ бывалъ во многихъ святыхъ мѣстахъ, хаживалъ и въ Кіевъ, и въ Соловки, и по разнымъ пустынямъ, но мечтою его было побывать въ старомъ Іерусалимѣ. Отъ этого путешествія его удерживалъ только недостатокъ въ деньгахъ, такъ какъ онъ не любилъ ходить Христовымъ именемъ, а обыкновенно старался скопить за рабочее время «малую толику» и тогда уже идти. У Мохова онъ работалъ уже много лѣтъ, тотъ зналъ его «слабость» и, какъ человѣкъ богомольный, никогда не препятствовалъ Филиппу «потрудиться», даже всегда заказывалъ ему въ святыхъ мѣстахъ поставить отъ него свѣчи или отслужить молебенъ и помолиться за его грѣшную душу. Но, отпуская Филиппа на богомолье, онъ не пропускалъ случай обозвать его «шатуномъ». Когда же Филиппъ мѣсяца черезъ два или три возвращался, у «самого» всегда находилось для него мѣсто.

Коптевъ любилъ слушать разсказы Филиппа о святыхъ мѣстахъ, о природѣ, о встрѣчахъ. Онъ видѣлъ, что въ душѣ этого простого человѣка таится глубокое чувство любви къ природѣ.

---

Коптевъ нашелъ Филиппа сидѣвшимъ на нарахъ въ компаніи съ Никифорычемъ и еще двумя новыми и неизвѣстными ему рабочими. Одинъ изъ нихъ былъ высокій, худой, съ черными волосами и бородой, которые, повидимому, онъ не любилъ причесывать. Но, несмотря на это, въ лицѣ его было что-то интеллигентное, что-то говорило, что человѣкъ этотъ видалъ и лучшіе дни. Звали его Орловъ. На немъ была красная рубаха съ разстегнутымъ воротомъ, отрепанныя брюки и на ногахъ, вмѣсто сапогъ, старыя резиновыя калоши.

Другой былъ небольшого роста, тоже пожилой человѣкъ, крѣпкій, юркій, со вздернутымъ носомъ и веселыми смѣющимися глазами.

Звали его Величкинъ.

Передъ компаніей стояла бутылка водки, на половину опорожненная, и на бумагѣ лежали соленые огурцы и куски чернаго хлѣба.

Въ компаніи шла оживленная бесѣда, и раздавался веселый хохотъ. Орловъ завладѣлъ вниманіемъ слушателей и разсказывалъ имъ прогулку чорта.

— Ахъ, родной! Вотъ уважилъ, вотъ это хорошо, — хохоталъ Никифорычъ, — ну, а дальше-то есть что?

— Будетъ и дальше, — проговорилъ Орловъ, — дай горло промочить!

И, выпивъ, онъ продолжалъ повѣствованіе, по временамъ жестикулируя:

Тамъ гдѣ дымомъ завѣсивъ небесъ синеву

Зданья фабрикъ стояли, гдѣ гулкій

Шумъ колесъ, громъ станковъ разносился кругомъ,

Чортъ весьма наслаждался прогулкой.

Все, что видѣлъ онъ, все веселило его…

Коптевъ осторожно присѣлъ на концѣ наръ.

— Николай Алексѣевичъ, почтеніе! — поздоровался съ нимъ Филиппъ.

— Никакъ ты разрѣшилъ? — спросилъ Коптевъ Филиппа, кивая головой на посудину.

— Нѣтъ, тутъ другое! Очень любопытно! Слушаю, вотъ, какъ чортъ по свѣту гуляетъ! Занятно! Бывалый человѣкъ, онъ все знаетъ! — проговорилъ Филиппъ, кивая головой на Орлова.

Орловъ прекратилъ декламацію и, обращаясь къ Филиппу, спросилъ:

— Знакомые?

— Какже, пріятели! — отвѣчалъ Филиппъ.

Орловъ всталъ и, отвѣшивая поклонъ, проговорилъ:

— Скажи мнѣ, съ кѣмъ ты знакомъ, и я скажу кто ты! Позвольте представиться, — Орловъ, въ далекомъ прошломъ пѣвецъ, теперь рыцарь золотой роты, постоянный адресъ: «Арженовка!» Спросите Орлова, тамъ всѣ знаютъ!

Коптевъ пожалъ протянутую руку.

— Садитесь, одолжайтесь! — предложилъ Орловъ, жестомъ указывая на посудину.

— Вы что-то хорошее декламировали, я помѣшалъ вамъ, — извинился Коптевъ.

— Пустое, забавлялъ сказочкой сію компанію, чтобы не скучно было испивать! — отвѣтилъ Орловъ и, наливъ рюмку водки, онъ предложилъ ее Коптеву.

— Чистѣйшая сивуха, завода Синюшина! Терпима только лужеными желудками, это такъ, à propos! Но, можетъ-быть, вы доставите намъ удовольствіе и раздѣлите компанію.

Коптеву очень не улыбалась эта водка, но, чтобы не обидѣть новаго знакомаго, онъ выпилъ.

— Въ васъ благородство совмѣщается съ мужествомъ! — похвалилъ его Орловъ. — Позвольте выпить за ваше здоровье и за вашу добрую душу, которую вы такъ реально проявили какъ-то вечеромъ на-дняхъ.

— Только не за это, — поморщившись, проговорилъ Коптевъ.

Ему начинало дѣлаться неловко отъ своей «популярности».

— Вы оскорбляетесь! О, какъ вы еще чисты! Но я не называю фактовъ!

— Одинъ у насъ благодѣтель-то! Теперь мы чуть что, сейчасъ и въ Николаю Алексѣевичу! — проговорилъ Никифорычъ.

— Что-жъ, онъ деньги-то куетъ что ли! — вступился Филиппъ. — Грѣшно вѣдь калымничать-то передъ жалостливымъ человѣкомъ!

— Какъ же это вы изъ пѣвцовъ и за такое, можно сказать, отдаленное отъ искусства занятіе взялись? — обратился Коптевъ къ Орлову.

— Вотъ моя погибель! — трагическимъ жестомъ указалъ Орловъ на водку. — Черезъ нее и голосъ потерялъ, черезъ нее и всѣ фазисы нищеты прошелъ. Э, да все пустяки, не правда ли? У всего одинъ конецъ: черви козыри!

— Допустимъ! — согласился Коптевъ.

— Такимъ образомъ, если мы это возьмемъ за исходную точку и будемъ жить подъ неослабнымъ впечатлѣніемъ этой мысли, остальное все — трынъ-трава! Какъ ни жить, три аршина земли одинаково скрываютъ великаго и малаго, счастливаго и обездоленнаго.

— Такъ-то оно такъ, но… есть люди, ставящіе себѣ въ жизни… — началъ Коптевъ.

Но Орловъ не далъ ему договорить.

— Вы не безъ ехидства! Какъ я радъ! Признаться, давно ужъ я не бесѣдовалъ на отвлеченныя темы!

«Должно быть, экземпляръ!» — подумалъ Коптевъ.

— Да, вы начали говорить, что есть люди, ставящіе себѣ въ жизни цѣль или задачи. Но для этого нужно имѣть характеръ и нужно умѣть дѣлать дѣло… Но алкоголикамъ такія вещи не подъ силу. Да къ тому же, положа сердце на руку или руку на сердце, — представьте, забылъ, какъ выражаются, — много ли такихъ людей? Вѣдь большинство только живетъ, но, конечно, въ разныхъ условіяхъ и обстоятельствахъ, и лучшіе изъ этихъ живущихъ только художники душой, которые умѣютъ цѣнить жизнь за жизнь, за свѣтъ, за солнце, за красоту, ну, тамъ еще за что-либо прекрасное… А худшіе люди это тѣ, у кого хорошо подвѣшенъ языкъ, кто вѣщаетъ о добрѣ и справедливости, но… Э, да что говорить! По-русски говорятъ про такихъ: «на словахъ — спаси Господи, а въ душѣ-то чортъ сидитъ!» — и спохватившись, что въ отрицаніи онъ могъ безвинно оскорбить человѣка, только что передъ тѣмъ высказавшаго такія же мысли, онъ прибавилъ: — Надѣюсь, вы простите пьяницѣ развязность и не всякое лыко поставите въ строку!

— Мы не касаемся личностей! — успокоилъ его Коптевъ.

— Что, Николай Алексѣевичъ, каковы у насъ орлы завелись? — проговорилъ Никифорычъ. — Теперь мы и рисовальнѣ насчетъ словесности очковъ надаемъ! Теперь мы потягаемся! — протянулъ онъ.

— Э, старина, не мели вздора! — осадилъ его Орловъ. — Я птица перелетная, сегодня здѣсь, завтра нѣтъ! Да и много ли корысти въ гниломъ яблокѣ?

— Оболочка, братецъ, дорога! Охъ, много значитъ оболочка! — усмѣхаясь, протянулъ Величкинъ. — Разъ у меня былъ спинжакъ и сапоги не веревкой связаны, такъ я въ разсыльные при одной газетѣ поступилъ! Вотъ, братъ, что значитъ оболочка!

— Такъ чего же ты, дуракъ, не жилъ тамъ, когда въ центръ просвѣщенія въѣхалъ?

— О, мѣсто великолѣпнѣйшее, что говорить! Къ писателямъ бѣгалъ съ корректурой, на чай давали отмѣнно, народъ добрѣющій, да гдѣ наше не пропадало! — и онъ махнулъ рукой.

Безмятежно пиликавшій на гармоникѣ Епиха, увидавъ Коптева, бросилъ играть, слѣзъ съ наръ и, подойдя къ нему, остановился, переминаясь, очевидно, чего-то выжидая. И, когда разговоръ на минуту прекратился, Епиха обратился къ Коптеву съ простодушнѣйшимъ видомъ, запустивъ предварительно пятерню въ свои прямые жесткіе волосы:

— Николай Алексѣевъ, слышь у меня въ деревнѣ жеребенокъ здохъ, не дашь ли красненькую?

На нарахъ, среди лежащихъ, послышался смѣхъ.

— Ай, Епиха! — воскликнулъ кто-то съ одобреніемъ.

И не успѣлъ Коптевъ опомниться отъ неожиданности, какъ откуда-то вынырнулъ другой вертельщикъ, Степанъ, съ растрепанными русыми волосами, въ синей неподпоясанной рубахѣ съ красными ластовицами и босой. Точно съ чего сорвавшись, онъ подступилъ въ Коптеву и, торопливо крестясь, говорилъ:

— Вотъ-те крестъ! Николай Алексѣевъ, ты ему не вѣрь! Брешетъ ёнъ! Ужъ коли лучше мнѣ помоги! Вотъ-те крестъ, сарай дома завалился! Лопнуть на этомъ мѣстѣ!

И Степанъ стоялъ, крестился и божился, а во взглядѣ его, устремленномъ на Коптева, было столько ожиданія, что тому стало неловко.

— Ну, какой ты есть крестьянинъ, коли довелъ сарай, что онъ свалился! — пренебрежительно проговорилъ Епиха Степану.

— Шш… галманье! Эко васъ налетѣло, какъ воронъ, — проговорилъ Орловъ. — Нельзя человѣку въ люди показаться, сейчасъ тутъ какъ тутъ!

— Ну, Арженовка! Посидѣлъ съ рисовальщикомъ-то и зазнался! — огрызнулся Степанъ.

— У меня, господа, нѣтъ денегъ, чтобы помогать всѣмъ! — проговорилъ Коптевъ.

— Ты, значитъ, только своихъ одѣляешь! — укоризненно проговорилъ Епиха. — А съ нами займаться тебѣ низко!

— Какъ тебѣ не совѣстно канючить, Епиха, — вступился Филиппъ. — И никакого жеребенка у тебя не здохло… Да и то сказать, всѣмъ не поможешь! Чай, онъ тоже за деньги-то трудится, не капиталы у него! Ступай въ «самому» и попроси у него, онъ побогаче!

— Много ты знаешь! Анъ здохъ! — уперся Епиха.

— Къ «самому»! Это ловко! — послышалось на нарахъ. — Сходи, Епиха, онъ-те накостыляетъ по загривку!

И въ спальнѣ поднялся хохотъ.

— Сходи, Епиха, онъ-те обласкаетъ! — раздавались насмѣшливые совѣты. — Онъ ловкачъ на этотъ счетъ!

И снова раздался веселый одобрительный смѣхъ при мысли, какъ «самъ» обласкалъ бы просителя.

— Ну, ужъ я лучше уйду, чтобы не разстраивать ихъ, — проговорилъ Коптевъ, поднимаясь.

— Что, братцы, наѣхали съ ковшомъ на брагу! — раздались насмѣшки, когда Степанъ и Епиха влѣзали на нары.

— Эй, подѣлитесь! — пробасилъ кто-то сверху.

XIII.

Коптевъ заинтересовался Орловымъ. Онъ разговаривалъ съ нимъ въ мастерской, заглядывалъ къ нему послѣ шабаша, утаскивалъ его въ свободное время къ себѣ и познакомилъ съ нимъ Свищева. Коптевъ и раньше всегда съ большимъ сочувствіемъ относился къ тѣмъ людямъ, которымъ волею судебъ приходилось переживать тяжелые дни, и кто въ прошломъ видалъ дни лучшіе. Отдавать преимущество неудачникамъ была его слабость. Онъ, напримѣръ, любилъ и Филиппа, любилъ слушать его разсказы, ходилъ съ нимъ гулять, угощалъ его въ трактирѣ, но онъ никогда не задумывался надъ тѣмъ, что Филиппу трудно жить, что участь его надо постараться чѣмъ-нибудь облегчить. Онъ не задумывался надъ этимъ, потому что Филиппъ съ малыхъ лѣтъ росъ въ той средѣ, въ которой жилъ и теперь. Другое дѣло — Орловъ. Онъ получилъ образованіе, учился сначала наукамъ, затѣмъ искусству, жилъ съ интеллигентными потребностями, и вдругъ такому человѣку приходится испытывать весь ужасъ нищеты, жить въ вертепахъ, или непрерывно вертѣть колесо съ ранняго утра до поздней ночи и получать за это 6 рублей въ мѣсяцъ.

И Коптевъ искренно скорбѣлъ за Орлова.

— Какъ скажешь, жалко парня-то, — бесѣдовалъ Коптевъ съ Свищевымъ послѣ одного вечера, проведеннаго ими вмѣстѣ за водкой, во время котораго Орловъ, довольный, что попалъ «въ хорошую компанію», распѣвалъ имъ сиплымъ баритономъ аріи изъ былого репертуара и разсказывалъ о прошлыхъ дняхъ своей жизни.

— Что ужъ хорошаго «коляску» вертѣть! — согласился Свищевъ. — Да, поди, онъ и привираетъ добрую половину, — усомнился онъ въ разсказахъ Орлова.

— Все-таки, братъ, тяжко ему теперь! — соболѣзновалъ Коптевъ.

— Оно, конечно, — согласился Свищевъ.

— Знаешь, что я думаю: ты бы могъ тутъ кое-что сдѣлать, — началъ Коптевъ, — вѣдь онъ говорилъ, что немного умѣетъ рисовать, когда-то учился, такъ вотъ ты бы устроилъ такъ, чтобы перетащить его въ рисовальню, ну, тамъ, заливки бы пока онъ дѣлалъ, тѣльныя краски, со шкалъ что поработалъ, ты бы ему показалъ, поднаучилъ, а? Какъ думаешь?

— Да, вѣдь, это штука нелегкая! — задумался Свищевъ. — Какъ, братъ, хочешь, а небось самъ видишь, что люди учатся хромолитографіи по нѣскольку лѣтъ, нельзя же такъ сразу, посадилъ за камень, и здорово живешь, работникъ готовъ!

— Да вѣдь я не о жалованьи толкую, пока не поднаучится, можетъ пожить и задаромъ; съ жалованьемъ я бы устроилъ, могъ бы попросить «самого» изъ моего платить пока пятерку, чтобы незамѣтно было. Главное важно извлечь его, избавить отъ «коляски!» Вотъ ты и возьми его въ учебу. Я вѣдь по этой части не могу.

— Оно, пожалуй, — подумавъ, согласился Свищевъ. — Только вѣдь этого одинъ я сдѣлать не могу, все-таки нужно бы обсудить вопросъ и съ остальными товарищами, а то разговоры пойдутъ, да чего добраго и ему на смѣхъ что-нибудь устроятъ, а главное — согласится ли «самъ?»

— Ну, съ рисовальщиками-то веди переговоры ты, а «самого» уломать берусь я, — проговорилъ обрадованный Коптевъ.

Когда на слѣдующій вечеръ Коптевъ разсказалъ Орлову ихъ затѣю сдѣлать изъ него ученика рисовальщика, Орловъ пришелъ въ умиленіе и дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ:

— Благодарить нечѣмъ! Что слова! — и онъ махнулъ рукой. И охваченный улыбнувшимся счастьемъ, онъ бурно заговорилъ:

— Чортъ возьми, это лучше, чѣмъ во снѣ! Послѣднее время мнѣ какъ на смѣхъ все снится, что сижу я у Тѣстова и ѣмъ любимую солянку изъ осетрины. Вкусно, чортъ побери! А просыпаешься… мерзость! Аппетитъ разыграется, а удовлетворить нечѣмъ… А тутъ я хоть на человѣка буду похожъ, не буду хоть такъ уставать, вѣдь кости трещатъ отъ упражненій съ колесомъ и тому подобныхъ прозаическихъ занятій. Да, есть еще добрыя сердца! Ну, спасибо вамъ, русское, сердечное! Одного боюсь, не стерплю! Не выдержу искусъ, запью, ну и прощай! Опять Арженовка будетъ постояннымъ адресомъ. А все возможно, старики вѣдь говаривали: «Сколько волка ни корми, онъ все въ лѣсъ смотритъ!» А я сталъ заправскимъ арженовскимъ волкомъ, и давно сталъ! Не отрыгнулись бы старыя дрожжи! — со страхомъ проговорилъ онъ.

На совѣтѣ рисовальщиковъ вопросъ объ Орловѣ обсуждался бурно.

Какъ только Свищевъ разсказалъ въ чемъ дѣло, прежде всѣхъ взъерепенился Костюха.

— Это что-жъ вы весь Проточный переулокъ чтоль перетащить хотите въ рисовальню? Такъ это не рисовальня, а Арженовка будетъ! Эка, нашли чѣмъ помочь! Спился, и чортъ съ нимъ! умѣлъ за свое держаться, въ наше соваться нечего! — оралъ онъ. Рисовальщикъ будетъ! — злобствовалъ онъ. — Надъ нимъ нужно стоять да показывать: залей отселѣ и доселѣ, да еще заливку оконтурь ему, чтобъ за абрисъ не заѣхалъ.

— Ну, чего ты кипятишься-то, чудакъ? — урезонивалъ его Свищевъ. — Ты то подумай: показываешь же ты ученикамъ-мальчикамъ, ну а тутъ у тебя будетъ ученикъ, такъ сказать, на возрастѣ, почтенныхъ лѣтъ, и ты надъ нимъ можешь мытариться. Чудакъ, вѣдь онъ по годамъ въ отцы тебѣ годится, а тутъ вдругъ ты будешь надъ нимъ распоряжаться! Возьми-ка въ толкъ, да раскуси, честь-то какая тебѣ будетъ! И звать-то тебя онъ будетъ не какъ прочіе, а Константинъ Петровичъ, я всякое уваженіе тебѣ будетъ оказывать и угощеніе порой, потому нельзя, — старшій мастеръ, учитъ.

Костюха посмякъ. Ему стало лестно, что вдругъ у него подъ началомъ будетъ такой человѣкъ.

— А, вѣдь, что, оно пожалуй и того, — подмигнулъ онъ глазомъ Рѣдькину. — Важно, чортъ возьми!

— Оно, конечно, что ни говори, а все-таки, да ежели бы, да кабы… да если бы… — пробормоталъ тотъ и щелкнулъ себя пальцемъ по горлу.

— Чего же лучше! — усмѣхнулся во весь ротъ Костюха.

— Чтожъ, если хорошій человѣкъ, такъ почему и не показать, — проговорилъ Мотылевъ.

— Медвѣдей обучаютъ, человѣка всегда можно выучить, — прибавилъ Ваня, — а хорошимъ, да артельнымъ людямъ мы всегда рады! — воскликнулъ онъ, весь загорѣвшись отъ охватившаго его хорошаго и теплаго чувства любви къ людямъ.

— Человѣкъ-то несомнѣнно хорошій, а главное — пѣвецъ, артистъ, чортъ возьми, вѣдь былъ, скучно съ нимъ не будетъ! — нахваливалъ Коптевъ.

— Ну, чтожъ, попробуемъ! Только вотъ что «самъ» скажетъ! — рѣшили рисовальщики.

Но съ «самимъ» разговаривать было труднѣе. Когда Коптевъ объяснилъ Мохову суть своего желанія, а также желаніе Свищева и остальныхъ рисовальщиковъ обучать Орлова, благо къ рисованію онъ большую способность имѣетъ, «самъ», не понявши сразу, о комъ идетъ рѣчь, переспросилъ:

— Да ты про кого толкуешь то? Ужъ не про того ли вертельщика, съ которымъ якшаться началъ?

— Ну да, про Орлова! — нетерпѣливо проговорилъ Коптевъ.

— А я давно хотѣлъ тебѣ сказать, Коптевъ, такъ, знаешь, любя тебя, не дѣло это ты выдумалъ канителиться съ вертельщиками! Вѣдь этотъ Орловъ, кажется, и не глупый человѣкъ и раньше вотъ, ты говоришь, жилъ хорошо, а спился. Ну, а спившійся человѣкъ ужъ не человѣкъ, а только, значитъ, мѣсто человѣческое занимаетъ. Отъ такого человѣка только растлѣніе можетъ быть: пьетъ онъ и другихъ будетъ тянуть, а ты человѣкъ слабый до водки какъ медвѣдь, охочій, тебя на этой статьѣ сбить ничего не отбитъ. Нѣтъ, братъ, ты брось такихъ дружковъ! Я человѣкъ простой, потому и не могу насчетъ словесности съ тобой спорить, а по-своему я такъ мерекаю: каждый человѣкъ долженъ работать, чтобы преумножать, ну, тамъ, что хошь преумножай, хошь капиталъ, хошь ремесло, коли ты мастеровой, чтобы, значитъ, и цѣна тебѣ была хорошая, а не пить съ горя, если тебѣ гдѣ не повезетъ. Добиваться надо, а не скулить о неудачѣ. Я, къ примѣру, началъ съ копеекъ, колбасой жареной торговалъ, а теперь, по секрету тебѣ скажу, сотняжку тысячъ имѣю, а почему? Руки не покладалъ, «михрюндію» на себя не напускалъ. А думаешь непріятностей не было, не отъ чего было унывать? Сдѣлай одолженіе, чего другого, а этой пакости у всякаго человѣка сколько угодно бываетъ! Нѣтъ, братецъ, надо работать не пойладаючи рукъ, чтобъ чѣмъ-нибудь быть, чтобы, значитъ, образъ-то человѣческій въ грязь не втоптать. А это что! Могъ бы быть человѣкомъ, а онъ, накося, пьяница и только!

— Да, вѣдь, у него душа-то есть, Андрей Алексѣевичъ, и хорошая, русская душа! — возмутился Коптевъ.

— Э-э… — протянулъ Моховъ, — душа-то, другъ, у всѣхъ есть, да что толку въ такой душѣ, которая сама на себя накинула мертвую петлю да и затягиваетъ ее! Вѣдь, я чаю, это про такихъ людей въ писаніи-то сказано: «поношеніе человѣческое».

— Все зависитъ отъ того, какъ смотрѣть на вещи, Андрей Алексѣевичъ, — вступился Коптевъ. — Многіе люди безъ сильной воли пьютъ оттого, что ихъ не удовлетворяетъ окружающее ихъ, они не гонятся за видимыми благами жизни, стараются быть незамѣтными и желаютъ сохранить святость души, которая должна быть чиста, какъ у младенца. Такіе люди думаютъ: если мы не можемъ сдѣлать ничего полезнаго, будемъ стараться не быть хотя вредными.

— Эхъ, Коптевъ, не сговорить мнѣ съ тобой, — сдвинувъ свои густыя сѣдыя брови, проговорилъ Моховъ, — рѣчистъ ты и на словахъ собаку съѣлъ, и знаешь многое, а я учился на мѣдный грошъ, за который букварь купилъ, да и въ жизни-то преслѣдовалъ только коммерческую точку, такъ я и не умѣю обсказать все какъ слѣдуетъ. Одно скажу: ну, посуди, какая бы была жизнь, если бы всѣ ни къ чему не стремились. Давитъ тебя нужда, — пущай; притѣсняютъ тебя, — пущай; бьютъ тебя, — пущай! Кто же бы защищать-то сталъ? Кто бы оборонилъ? Ужъ не тотъ же, кто билъ! Нѣтъ, братъ, что-то ты не то говоришь!

— Да вы объ дѣлѣ-то говорите, Андрей Алексѣевичъ, — перебилъ его Коптевъ, — а то что же мы зря ругаться-то будемъ! Что, можно перетащить Орлова?

— Нѣтъ!

— Да почему же?

— Потому что, значитъ, пьянство разводить, — спокойно отвѣтилъ Моховъ.

— Андрей Алексѣевичъ, побойтесь Бога-то! Вѣдь человѣкъ можетъ и водку-то броситъ пить, когда попадетъ въ другую обстановку и когда его за отвѣтственное дѣло посадятъ, — упрашивалъ Коптевъ, охваченный волненіемъ отъ боязни, что его проектъ можетъ рухнуть отъ одного слова этого «ихтіозавра», какъ называлъ онъ иногда хозяина.

— Ну какъ же, держи карманъ, броситъ онъ водку! — пренебрежительно усмѣхаясь, проговорилъ Моховъ.

У Коптева начинало дрожать внутри. Ему было бы слишкомъ тяжело объяснить Орлову причину отказа Мохова, а не объяснять, тотъ все равно догадался бы самъ.

И Коптевъ рѣшился на послѣднее средство: поиграть на струнахъ разсчета — выгоды.

«Если и это не выгоритъ, пиши пропало!» — подумалъ онъ и проговорилъ:

— Я не знаю, что вы не соглашаетесь, Андрей Алексѣевичъ, боитесь пьянства, такъ мы не дѣти, пили и безъ него, а если не захотимъ, то и при немъ пить не будемъ. Да если онъ ужъ очень пить будетъ, вы всегда можете его прогнать. А зато какъ бы вамъ выгодно-то было! Пока онъ, такъ сказать, не освоился, вы быплатили ему тѣ же 6 рублей, подержали бы его на этомъ жалованьѣ съ годикъ, а онъ тѣмъ временемъ, подъ руководствомъ Свищева и остальныхъ, со шкалъ-то работалъ бы за настоящаго мастера! Это, вѣдь, много значитъ, когда всѣ хотятъ слѣдить за работой, напортить бы не дали, а главное — онъ хорошо рисуетъ и мѣсяца черезъ два онъ бы заправскимъ мастеромъ сталъ. А вѣдь рисовальщики-то вамъ нужны, а гдѣ ихъ взять? Бураковъ еще когда-то пріѣдетъ; право, по-моему, вы зря случай упускаете! — убѣжденно проговорилъ онъ, хотя зналъ, что лукавилъ, приписывая Орлову большія познанія въ рисованіи.

— Такъ-то оно такъ! — запустивъ руку въ затылокъ, началъ соглашаться Моховъ. — Это ты правду сказалъ, статья-то оно подходящая… Только, ну какъ вы съ нимъ-то всѣ работать меньше станете?

— Ну, вотъ еще, скажете! — пошутилъ Коптевъ, желая въ конецъ разсѣять сомнѣнія.

— Что-жъ, оно, пожалуй, попробуемъ. Только того, небось, онъ спервоначалу карандаши только портить будетъ, такъ жалованье-то ему и платить не за что! А, какъ думаешь? — обратился онъ къ Коптеву.

— Да какъ же человѣка безъ копейки оставлять, Андрей Алексѣевичъ, вѣдь онъ не ребенокъ, а у взрослаго человѣка и расходы кое-какіе бываютъ! Вы оставьте ему теперешнее жалованье… Ужъ лучше подольше продержите его на немъ, — посовѣтовалъ Коптевъ.

— И то правда, парень! Пусть будетъ такъ, какъ говоришь! Ну, перетаскивайте его, но смотри, пить будетъ — прогоню! — пригрозилъ Моховъ.

И переселеніе Орлова совершилось.

Вечеромъ послѣ шабаша его позвали въ рисовальню. Тамъ Коптевъ разсказалъ ему, на какихъ условіяхъ согласился «самъ» на его переходъ. Орловъ былъ доволенъ и шумно выражалъ свою радость.

— О, на водку и смотрѣть не буду! — ораторствовалъ онъ, размахивая руками.

— До первой получки! — вставилъ Свищевъ, и они расхохотались.

— Теперь ты въ нашу вѣру перешелъ, — пояснялъ Коптевъ, — и по традиціямъ мастерской мы должны омыть твои «лапки».

— Обычай въ счетъ не идетъ! — воскликнулъ Орловъ.

— Вотъ что, братъ, ступай за гардеробомъ и постелью и тащи все къ намъ, здѣсь и останешься, — посовѣтовалъ Коптевъ.

— Это задача! — разсмѣялся Орловъ, разводя руками. — Вѣдь гардеробъ-то весь на мнѣ, а постелью мнѣ служила рогожа.

Такъ какъ костюмъ Орлова, заключавшійся въ грязной красной рубашкѣ, отрепанныхъ брюкахъ и резиновыхъ калошахъ, былъ не особенно подходящъ для рисовальни, то товарищи задумались. Надо было одѣть парня, а это было дѣло не легкое. Наконецъ, кое-какъ все уладилось: у Свищева нашлась старая суконная блуза, а у Коптева тоже старыя штиблеты.

— Божественно! — восклицалъ Орловъ, облекшись въ собранное одѣяніе. — Теперь я похожъ на интеллигентнаго пролетарія!

— Совсѣмъ молодцомъ! — похвалилъ и Коптевъ.

Для постели разыскали старый запасный хозяйскій матрацъ, который Орловъ и разложилъ на полу. Не было подушки, но Орловъ подушку обозвалъ излишней роскошью, находя, что подъ голову достаточно положить свой кулакъ. Оставалось ложиться спать и ждать радостнаго утра, — утра обновленія. Но спать онъ не могъ. Его охватила лихорадочная восторженность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, боязнь, что онъ въ конецъ разучился рисовать.

Онъ присталъ къ Коптеву, чтобы тотъ далъ ему урокъ, и Коптевъ засадилъ его рисовать съ натуры гипсовую маску, съ которой рисовали ученики. Орловъ взялся за карандашъ, но волненіе было такъ сильно, руки такъ убійственно дрожали, что два раза онъ ронялъ карандашъ.

— Ну, братъ, начало никуда не годится, — пошутилъ наблюдавшій Свищевъ.

Наконецъ, преодолѣвъ волненіе, Орловъ сталъ набрасывать контуръ. Линіи выходили дрожащія, волнистыя, однотонныя, что-то вродѣ изогнутой проволоки. Онъ сконфузился окончательно, чувствуя, что то, что когда-то онъ умѣлъ, погребено подъ пепломъ безшабашной жизни. Друзья старались успокоить его, и Орловъ снова принялся за рисованье. Коптевъ и Свищевъ улеглись и заснули, а онъ все упражнялся, зачерчивая контуръ.

Утромъ его посадили за камень. Свищевъ далъ ему шкалу, обстоятельно разсказалъ все, и Орловъ усѣлся, углубившись въ дѣло, потѣя и отдуваясь, какъ онъ не потѣлъ и не отдувался, когда вертѣлъ колесо. Но главная пытка для Орлова началась только теперь, когда прежніе его товарищи по мастерской узнали, что онъ перешелъ на привилегированное занятіе въ рисовальню.

Переводчики, печатники, вертельщики и другіе рабочіе, всѣ одинъ за другимъ, подъ разными предлогами, а кто и прямо безъ предлога, заглядывали въ рисовальню съ единственной цѣлью посмотрѣть, какъ работаетъ «золоторотецъ», какъ звали они Орлова. Нѣкоторые молча качали головой, желая этимъ сказать, что ничего путнаго изъ этого не выйдетъ, а нѣкоторые отпускали злыя и грубыя шутки, а Епиха, котораго вмѣстѣ со Степаномъ позвали положить для Орлова камень, проговорилъ:

— Чай, самъ можешь положить, не баринъ! Экз., рисовальщикъ выискался!

Ну, ту, не разговаривай, дѣлай, что говорятъ! — прикрикнулъ Свищевъ.

Епиха молча, зло положилъ камень и, уходя, не стерпѣлъ и проговорилъ, обращаясь въ Орлову:

— Старайся, до дѣла допрешь!

— Енъ допретъ, ёнъ дотошный! Эвона ёнъ обложился иструментомъ-то! — проговорилъ Степанъ, показывая на разложенную около Орлова готовальню.

Орлова всѣ эти выходки бѣсили, но онъ сдерживался и молчалъ.

— Этакъ меня слѣдовало бы раньше рисовальщикомъ сдѣлать, — проговорилъ появившійся Никифорычъ. — Я всегда переводы-то тушью самъ заливаю!

Костюху очень шокировали насмѣшки рабочихъ, отпускаемыя насчетъ Орлова.

— Насажаютъ тутъ всякихъ оборванцевъ, а за нихъ краснѣй, — ворчалъ онъ и началъ пофыркивать.

Фырканье была его любимая манера, которую онъ пускалъ въ ходъ съ Рѣдькинымъ. Онъ подходилъ, когда тотъ работалъ, и, глядя на его работу, выдѣлывалъ носомъ странные звуки. Это означало у него верхъ презрѣнія.

Ту же манеру онъ вздумалъ примѣнить и къ Орлову.

— Что, Костя, навралъ что-нибудь нашъ маленькій ученичекъ-то? — спросилъ Свищевъ, желая предотвратить непріятность. — Ты ему покажи, братъ, не стѣсняйся!

Польщенный Костюха, дѣйствительно, показалъ, и даже самъ сѣлъ за камень.

— Вотъ молодецъ! Это значитъ товарищъ! — похлопалъ его по плечу Коптевъ.

— А то какъ же? — самодовольно проговорилъ Костюха. — Чай, онъ теперь нашъ, а мы должны другъ за друга стоять!

Н. Данилинъ.

"Русская Мысль", кн.VII—IX, 1899