В лесу (Лазаревский)/ДО

Въ лѣсу
авторъ Борисъ Александровичъ Лазаревскій

Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 274.

I

У городского судьи Листова умирала отъ чахотки жена. Болѣзнь тянулась уже два года и сначала незамѣтно.

Юлія Ѳедоровна перестала выходить къ общему столу только въ концѣ февраля, а въ началѣ апрѣля слегла совсѣмъ. Теперь дѣти, Володя и Таня, часто уходили въ гимназію, не напившись чаю, потому что прислуга вставала позже хозяевъ. Плюшевая мебель въ гостиной покрылась пылью и на коврѣ цѣлую недѣлю валялся окурокъ. Въ домѣ ходили на цыпочкахъ. Обѣдали не во-время, часто на грязной, запачканной горчицей, скатерти. Вертѣвшагося, обыкновенно, подъ столомъ бѣлаго пойнтера Руслана выселили въ кухню.

По вечерамъ Володя училъ латинскія исключенія не нараспѣвъ, а шепотомъ, такъ что его сестрѣ Танѣ казалось, будто онъ читаетъ какую-то длинную молитву.

Особенно жутко бывало по ночамъ, когда больная начинала кашлять, захлебываясь и дѣлая передышки, чтобы отпить изъ стакана воды. Потомъ она снова дремала и во снѣ невнятно бредила.

Слышно было, какъ на кухнѣ сопѣлъ, стучалъ когтями по полу и чмокалъ Русланъ, которому не давали уснуть жара и тараканы.

Послѣ одного изъ консиліумовъ доктора сказали Листову: «дѣла очень плохи, нужно приготовиться ко всему. Если бы теперь ее увезти въ сосновый лѣсъ, то, при полномъ покоѣ, конецъ, пожалуй, можетъ отдалиться»…

Листовъ выслушалъ это спокойно, только поблѣднѣлъ.

Съѣздить на первую станцію отъ города и нанять въ лѣсу дачу можно было скоро, но у дѣтей должны были начаться экзамены, хотѣлось также взять на лѣто отпускъ и для себя, а главное — необходимо было достать рублей четыреста денегъ.

Вечеромъ онъ писалъ въ Москву двоюродной сестрѣ Ольгѣ:

«…Хорошая моя, я совсѣмъ растерялся. Стыдно въ этомъ сознаваться, но вижу, что одинъ ничего не подѣлаю. Нужно сейчасъ же переѣхать на дачу, и нужно, чтобы кто-нибудь близкій былъ съ дѣтьми. Я знаю, у тебя самой теперь экзамены, но говорятъ, что на курсахъ ихъ можно отложить до осени. Три года назадъ, когда мы лѣтомъ гостили у васъ, въ Спасскомъ, я все время любовался твоей энергіей и умѣньемъ владѣть собою. Пріѣзжай, голубчикъ, и помоги. Дѣти тебя тоже очень любятъ и помнятъ до сихъ поръ. Тебѣ двадцать три года, а мнѣ скоро сорокъ, но мнѣ кажется, будто ты старше меня и опытнѣе. Больше года уже, какъ мнѣ не съ кѣмъ слова сказать, не съ кѣмъ посовѣтоваться. Тревожить бѣдную Юлю, посвящая ее въ разныя денежныя и вообще свои личныя дѣла, — не хватаетъ духу. Тяжко и физически и нравственно…

Вѣроятно, лѣтомъ тетя снова будетъ звать всѣхъ насъ къ вамъ, въ деревню, но Юля уже положительно не въ состояніи перенести далекую дорогу.

Если только можешь, пожалуйста пріѣзжай».

Запечатавъ письмо, онъ почувствовалъ, какъ на душѣ у него стало свѣтлѣе, потомъ откинулся на спинку кресла и думалъ:

«Чудная, необыкновенная дѣвушка, какъ это я раньше не догадался ей написать. Навѣрное броситъ все и пріѣдетъ. Если письмо получится въ среду, то Оля, вѣроятно, выѣдетъ въ пятницу вечеромъ со скорымъ и въ воскресенье будетъ уже здѣсь».

Листовъ прошелъ въ спальню къ женѣ.

Больная, облокотившись спиной о подушки, пила молоко. На маленькомъ столикѣ горѣла свѣча и слабо освѣщала желтое, худое лицо съ обострившимся носомъ и сбившіеся бѣлокурые волосы. Въ ея комнатѣ было жарко, попахивало бѣльемъ и скипидаромъ. Листовъ взялъ стулъ, пододвинулъ его къ кровати, сѣлъ и сказалъ:

— Ну-съ, такъ, значитъ, недѣльки черезъ полторы и на дачу! Ты довольна?

Юлія Ѳедоровна опустила голову и едва замѣтно улыбнулась, точно хотѣла сказать:

«Это рѣшительно все равно»…

Чтобы не утѣшать жену и тѣмъ, какъ онъ думалъ, не раздражать, Листовъ притворился, что не понялъ всей безнадежности ея кивка и, насколько могъ, веселымъ тономъ разсказалъ, что выписалъ Ольгу, а потомъ солгалъ, будто бы уже сговорился относительно найма очень хорошей дачи въ лѣсу.

И чѣмъ больше онъ говорилъ, тѣмъ яснѣе сознавалъ свое безсиліе облегчить ея страданія.

Замолчавъ, онъ увидѣлъ, какъ по впалой щекѣ Юліи Ѳедоровны медленно сползла и потомъ повисла возлѣ уголка рта крупная, блестящая слеза.

— О чемъ ты, моя хорошая?

Листовъ любилъ это ласкательное слово и думалъ, что оно не банально и должно быть пріятно той, которой говорилось.

— Такъ, ни о чемъ. Отъ лежанія, вѣроятно, развинтились нервы… Сама не знаю, можетъ быть, о тебѣ и о дѣтяхъ. За себя мнѣ почему-то уже не страшно, вотъ такъ, какъ не страшно опоздать на поѣздъ, когда знаешь, что билетъ изъ кассы тебѣ уже выдали… Что у насъ будетъ гостить Ольга, — это хорошо. Она славная, и переѣзжать на дачу безъ нея я бы не хотѣла. Тамъ, пока устроимся, я тебя совсѣмъ замучаю, а еще лучше обождать, пока у дѣтей кончатся экзамены.

— Возможно, что ихъ переведутъ безъ экзаменовъ, это надняхъ должно выясниться.

— Да? Во всякомъ случаѣ, ѣхать всѣмъ вмѣстѣ гораздо лучше.

Юлія Ѳедоровна снова закашлялась и, передохнувъ, начала пить молоко, потомъ опять поперхнулась, покраснѣла и молоко пошло у нея черезъ носъ.

Зная по опыту, что помочь ей ничѣмъ нельзя, Листовъ только поднялся со стула и ждалъ пока жена успокоится, а потомъ сказалъ:

— Тебѣ вредно говорить, спи, моя хорошая, уже одиннадцатый часъ, — и вышелъ.

II

На другой день приходилъ содержатель конной почты Лейба Хикъ и, просидѣвъ довольно долго въ кабинетѣ Листова, ушелъ, а затѣмъ снова вернулся съ вексельнымъ бланкомъ, завороченнымъ въ сѣрую бумажку.

На прощаніе Листовъ подалъ Лейбѣ руку, чего никогда не дѣлалъ, потомъ снова еще долго говорилъ съ нимъ въ передней, и затворилъ дверь только потому, что Русланъ, почуявъ изъ кухни чужого человѣка, началъ громко лаять.

Получивъ деньги, Листовъ оживился.

Когда и какимъ образомъ онъ ихъ отдастъ, это его уже не безпокоило, радовала только возможность сейчасъ же поѣхать и нанять дачу.

Пріостановившаяся было въ началѣ апрѣля весна снова быстро двинулась впередъ, словно нагоняя время. За нѣсколько солнечныхъ дней кусты покрылись молоденькими листьями, а на опушкѣ лѣса рябили, волнуясь подъ легкимъ вѣтромъ, бѣлыя и желтыя головки цвѣтовъ. Хвойныя деревья пахли сильнѣе. На землѣ между прошлогодними сухими иглами, суетились большіе, рыжіе муравьи, а по ту сторону лѣса слышна была кукушка. Особенно поразила Листова тишина.

Мягко шумѣли однѣ сосны, покачивая своими золотыми отъ солнца вѣтвями.

Вспорхнула и сейчасъ же скрылась за просѣкой разноцвѣтная, какъ попугай, сиворакша. И опять Листовъ слышитъ только свои собственные шаги. Послѣ города дышится, какъ на улицѣ послѣ табачнаго и виннаго запаха ресторана.

«Все кругомъ молчитъ, но живетъ, — думалъ Листовъ. — Какъ хорошъ этотъ міръ цвѣтовъ и деревьевъ, которыя мы почему-то называемъ неодушевленными. Вѣроятно, люди ошибаются. Душа — въ каждомъ растеніи, можетъ быть, даже сильно чувствующая, и оттого въ ихъ мірѣ нѣтъ вражды и насилія. Живутъ и наслаждаются. Осенью какъ будто умираютъ, но каждый мальчикъ знаетъ, что черезъ семь мѣсяцевъ всякая березка и всякій дубокъ — оживутъ. А когда наступаетъ настоящая смерть, онѣ отдаются ей безропотно.

А вотъ Юля вѣритъ въ загробную жизнь, каждый день молится и все-таки страшно мучается.

Говорятъ, что на свѣтѣ во всемъ гармонія, — можетъ быть, но контрастовъ больше»…

Вдали прокатился сначала одинъ, а потомъ другой свистокъ отходившаго поѣзда, и эхо также прокатилось два раза черезъ весь лѣсъ, — будто надъ верхушками деревьевъ кто-то махнулъ огромнымъ хлыстомъ.

«Поѣздъ ушелъ, а по росписанію онъ долженъ былъ стоять восемь минутъ, — промелькнуло въ головѣ Листова. — Значитъ, я иду столько же времени, и скоро должны показаться дачи».

Просѣка, по которой онъ шелъ, понемногу расширилась.

Впереди, между оранжевыми стволами деревьевъ, завиднѣлись красныя и сѣрыя пятна безтрубныхъ дачныхъ крышъ. Залаяла далеко собака, но ея не поддержали другія.

Тишина на улицѣ поселка была такая же, какъ и въ лѣсу.

Въ нѣкоторыхъ домахъ еще съ зимы окна оставались заколоченными.

Казалось, что недавно здѣсь свирѣпствовала повальная болѣзнь, и жители всѣ разбѣжались.

«А придетъ конецъ мая, — и подымется здѣсь суета, — думалъ Листовъ. — Полетятъ на велосипедахъ гимназисты и студенты, а по вечерамъ на балконахъ и возлѣ воротъ будутъ шептаться и смѣяться барышни. Закричатъ на разные голоса разносчики, станетъ такъ же пыльно и противно, какъ и въ городѣ. Нужно искать дачу гдѣ-нибудь подальше въ глубинѣ лѣса».

Онъ свернулъ налѣво, въ узенькій переулокъ, между двумя досчатыми заборами, и пошелъ по тропинкѣ, самъ не зная куда.

Тропинка кончилась у небольшого, бѣленькаго, каменнаго дома, не похожаго на дачу.

Передъ дверью, на скамейкѣ, сидѣла старуха и чистила картофель, который потомъ бросала въ стоявшее у ея ногъ ведро съ водою.

Листовъ остановился и, посмотрѣвъ на старуху, сказалъ:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — отвѣтила она.

— Что, у васъ эта дача отдается?

Старуха поднялась со скамейки и вытерла о фартукъ руки.

— Да, хотимъ отдать, это вѣрно. Многіе уже спрашивали, только потомъ отказываются черезъ то самое, что далеко отъ вокзала.

— А можетъ быть здѣсь сыро?

— Нѣ. Какая сырость. Тутъ до марта мѣсяца всю зиму объѣздчики жили. Это казенный домъ былъ, а теперь его мой сынъ купилъ. Въ старшихъ рабочихъ онъ служитъ на ремонтѣ пути, такъ что лѣтомъ больше на линіи да по казармамъ ночуетъ.

— А сколько комнатъ?

— Комнатъ четыре, а сдавать буду три, одна самой мнѣ…

Чтобы не терять времени, Листовъ пошелъ прямо къ двери. Старуха еще разъ вытерла руки и, согнувшись, опередила его.

Комнатки были чистенькія съ вымазанными известью стѣнами и видно недавно вымытыми, некрашеными полами. Въ самой большой два окна были отворены настежь и подъ потолкомъ билась и гудѣла большая мохнатая бабочка.

«Можетъ быть, въ этой комнатѣ умретъ Юля», — подумалъ Листовъ и, чтобы отогнать отъ себя вдругъ нахлынувшій ужасъ, спросилъ неестественно громкимъ голосомъ:

— Ну, а цѣна?

Старуха поправила на головѣ платокъ.

— Да хотѣли за лѣто взять двѣсти рубликовъ. Домикъ хорошій.

Сошлись на полутораста.

Листовъ далъ въ задатокъ двадцатипятирублевую бумажку и сказалъ, что они переѣдутъ черезъ недѣлю.

Дома онъ засталъ телеграмму отъ Ольги съ извѣстіемъ, что она пріѣдетъ въ воскресенье скорымъ поѣздомъ.

«Значитъ, послѣзавтра, — сказалъ онъ самъ себѣ. — Какъ бы тамъ ни было, но жить станетъ много легче, не придется самому подводить счеты съ прачкой и браниться съ молочницей. Если Юлѣ станетъ хуже, я такъ не растеряюсь. Уйду за докторомъ — Ольга дома останется. А на дачѣ будетъ еще лучше».

Потребность дѣлиться съ кѣмъ-нибудь своими мыслями всегда была у него особенно сильна. Говорить съ женой обо всемъ уже давно было невозможно.

Узнавъ однажды, что Володя получилъ двойку, Юлія Ѳедоровна потомъ не спала цѣлую ночь и представляла себѣ, какъ послѣ ея смерти его выгонятъ изъ гимназіи и онъ всю жизнь будетъ служить писцомъ въ какомъ-нибудь страховомъ обществѣ.

Приходилось отъ нея скрывать и встрѣчи, и разговоры съ людьми, которыхъ она не любила.

Листовъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ днемъ шла на убыль духовная близость, установившаяся между нимъ и женой сейчасъ же послѣ свадьбы, и мучился этимъ еще больше.

«Жизнь провинціальнаго судейскаго чиновника тяжелая штука, — думалъ онъ. — Двѣнадцать лѣтъ мы везли ее вмѣстѣ и каждый годъ на эту невидимую повозку судьба прибавляла все больше тяжести. Теперь я остался одинъ. Вотъ, вотъ споткнусь и упаду. Теперь будетъ легче. Если за лѣто соберусь съ силами, то, послѣ отъѣзда Ольги, осенью, смогу потянуть всѣ бѣды и одинъ.

Главное, передохнуть и выговориться. Нужно также, чтобы третье лицо указало, когда и въ чемъ я поступаю не такъ, какъ нужно. Самому не видно, точно зрѣніе притупилось. Думаешь слѣдующій день прожить извѣстнымъ образомъ, а когда наступаетъ утро, то оказывается, что вмѣсто разбора дѣла необходимо ѣхать въ гимназію, вмѣсто того, чтобы выдать на базаръ рубль двадцать копѣекъ, слѣдуетъ еще уплатить молочницѣ девять рублей, да по окладному листу двѣнадцать, и сорокъ копѣекъ сапожнику».

Когда во все это входила жена, — такъ почему-то не случалось…

III

Ложась спать, Листовъ представлялъ себѣ, какъ онъ встрѣтитъ на вокзалѣ Ольгу и, еще по дорогѣ, разскажетъ ей о всѣхъ своихъ переживаніяхъ.

Онъ силился мысленно нарисовать себѣ выраженіе ея голубыхъ, смѣющихся глазъ и это не удавалось, зато все ея здоровое лицо, бѣлые зубы, смѣхъ и голосъ онъ будто сейчасъ видѣлъ и слышалъ.

Три года тому назадъ Листовъ съ семьей гостилъ цѣлое лѣто въ имѣніи у сестры своей покойной матери и тогда близко познакомился съ Ольгой, которую раньше видалъ дѣвочкой. И ему потомъ всѣ три года это лѣто казалось самымъ интереснымъ и счастливымъ въ его жизни. Всѣмъ было хорошо.

Жена поправилась, поздоровѣли и загорѣли дѣти.

Съ двадцатилѣтняго возраста онъ считалъ себя человѣкомъ съ вполнѣ установившимися взглядами и понятіями и притомъ самыми правильными.

Каждое явленіе, каждая отдѣльная личность у него легко укладывалась въ извѣстную формулу.

Курсистка — значило: идейное существо, лишенное женственности и страсти. Крестьянинъ — дикій человѣкъ, съ врожденной неспособностью культивироваться умственно и нравственно, съ обрядностью, вмѣсто религіи, съ вѣчнымъ желаніемъ мстить и убивать тамъ, гдѣ нужно быть тактичнымъ и благоразумнымъ. Лошадь — низко одаренное животное, созданное для заработка извозчиковъ и удобства передвиженія господъ.

Эти и другіе подобные взгляды его, человѣка прожившаго на свѣтѣ тридцать пять лѣтъ, вдругъ опрокинулись и измѣнились, и не вслѣдствіе личнаго опыта или чтенія какихъ-нибудь трактатовъ, а только отъ близости и разговоровъ съ Ольгой.

Узнавъ, что она уже второй годъ на курсахъ, Листовъ сначала не хотѣлъ этому вѣрить.

Всегда красивая, художественно причесанная, въ изящномъ и удобномъ платьѣ, въ такой же изящной и удобной обуви, вѣчно веселая и со всѣми привѣтливая, Ольга понравилась ему съ перваго же дня ихъ знакомства.

Какъ-то вечеромъ, когда они вдвоемъ сидѣли на балконѣ, Листовъ сказалъ:

— Ты вотъ и голодающихъ крестьянъ кормишь, и о моихъ дѣтяхъ и женѣ заботишься, словно они тебѣ самыя близкія существа, и читаешь много, но на курсистку ты совсѣмъ не похожа.

— Почему?

— Да такъ. Манеры у тебя хорошія, ты ни на кого не шипишь, со вкусомъ одѣваешься и даже духами отъ тебя часто пахнетъ. Я видалъ курсистокъ, такъ тѣ, словно цѣпныя собаки, бросаются на человѣка за каждое несогласное съ ихъ вѣрованіями слово; сами угловатыя такія, всегда съ искривленными каблуками и пахнетъ отъ нихъ скверно, такъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, казалось.

Ольга засмѣялась и начала говорить, а ея блестящіе глаза все еще свѣтились улыбкой.

— Ты не понимаешь, въ чемъ дѣло. Это совсѣмъ не потому… Я лично, напримѣръ, получаю отъ мамы сто рублей въ мѣсяцъ, а у большинства курсистокъ и половины такихъ денегъ нѣтъ. Да и типовъ вродѣ тѣхъ, которыхъ ты описываешь, давнымъ давно не существуетъ. Если и есть, очень не большая, доля правды въ твоихъ словахъ, то потому что не только нравственные мѣщане, но даже доктора и образованные офицеры такъ ихъ бѣдныхъ «затюкали», что онѣ въ каждой пустой фразѣ ожидаютъ нападенія, но сами онѣ ни на кого не бросаются, я въ этомъ смѣю тебя увѣрить. Многія изъ нихъ хотѣли быть женами и матерями и это почему-нибудь не удалось, ну, имъ и трудно безпристрастно разобраться въ такихъ вопросахъ, какъ любовь, личное счастье…

А что касается каблуковъ, такъ это отъ того, что приходится пропасть ходить и на лекціи и по урокамъ.

Многія принуждены жить въ сырыхъ квартирахъ, ну, и поэтому одежда часто пахнетъ плѣсенью. Рядовой курсисткѣ быть всегда любезной и кокетливой тоже очень трудно, нѣтъ времени въ этомъ упражняться, а безъ упражненія всякая техника портится. Такъ, братъ…

— Ну, а почему же ты ни съ кѣмъ не споришь и не чертыхаешься когда сердишься?

— Потому что я еще не озлоблена и лѣнива. Мнѣ лѣнь навязывать людямъ свои убѣжденія, если я знаю, что эти убѣжденія къ нимъ привиться не могутъ. Ну, а нѣкоторыя идеалистки все еще надѣются кого-нибудь научить или исправить. Вѣдь не станешь же ты разубѣждать раскольника въ томъ, что стричь бороду — значитъ измѣнять образъ Божій — пропадетъ только время, которое пошло бы на что-нибудь другое, если не полезное, такъ пріятное. Такъ?

— Безусловно такъ. Хотя въ этомъ отношеніи я вотъ былъ вродѣ раскольника, а ты мнѣ объяснила то, чего я раньше не понималъ, а можетъ быть не хотѣлъ понимать… Знаешь, вотъ я уже порядочно живу на свѣтѣ и знаю, что русское общество, по взглядамъ, дѣлится на много партій, но въ которой изъ нихъ въ основу положена абсолютная истина, для меня и до сихъ поръ непонятно. Такъ вотъ: я знаю, въ чемъ суть магометанства, и знаю, въ чемъ суть, скажемъ, закона Моисеева, но какая изъ этихъ двухъ религій симпатичнѣе или не симпатичнѣе, рѣшить не могу.

— Но, зато, навѣрное, знаешь, что какъ магометане, такъ и евреи, могутъ быть людьми симпатичными и не симпатичными, — сказала Ольга.

— Это я знаю.

— Значитъ, нравственная физіономія человѣка далеко не всегда характеризуется тѣмъ, въ какой рубрикѣ общества онъ числится. Кто это помнитъ, тотъ всегда будетъ справедливымъ…

— Значитъ…

Случалось, что, за чаемъ или въ саду, до захода солнца, въ этихъ разговорахъ, принимала участіе и Юлія Ѳедоровна и потомъ вечеромъ, ложась спать, говорила мужу: «что-то хорошее, естественное и искреннее есть въ Ольгѣ. Знаешь, сегодня дѣти ни за что не хотѣли уснуть, пока она ихъ не поцѣловала».

Но Листову всегда было пріятнѣе говорить съ Ольгой одинъ на одинъ, и тогда онъ испытывалъ такое же удовольствіе, какъ отъ чтенія интересной книги, когда кругомъ ничто не шумитъ и никто не надоѣдаетъ.

Для него стало потребностью погулять съ Ольгой послѣ ужина по темной аллеѣ, когда всѣ уже разошлись по своимъ комнатамъ.

Обыкновенно доходили до самаго пруда, которымъ оканчивалась аллея, и потомъ медленно возвращались назадъ къ балкону. Года черезъ два послѣ этого лѣта Листову случилось быть въ другой, совсѣмъ чужой ему деревнѣ. И гуляя тамъ вечеромъ, возлѣ пруда, онъ долго не могъ сообразить, почему ему были такъ милы и запахъ водорослей, и тихая поверхность стоячей воды.

Однажды Ольга цѣлый день казалась ему грустной, а послѣ ужина особенно молчаливой и онъ спросилъ:

— Что это съ тобою сегодня случилось, ты точно пришибленная? это къ тебѣ не идетъ.

— Есть причина. Утромъ была непріятность.

— А ты подѣлись со мною, легче станетъ.

— Это правда, — сказала Ольга, садясь на ступеньку крыльца, — когда твое горе знаетъ еще одинъ человѣкъ, то кажется, будто и онъ несетъ частицу его. Я подѣлюсь съ тобою, только ты сначала разскажи мнѣ, какъ ты полюбилъ Юлю, какъ женился, какъ дѣлалъ предложеніе, ну, какъ произошло все это?..

«Можетъ быть, Юлія ревнуетъ и сказала ей что-нибудь нелѣпое», — мелькнуло у Листова въ головѣ, и онъ почувствовалъ, какъ у него прилила кровь къ вискамъ. Помолчавъ, онъ быстро овладѣлъ собою и спросилъ:

— Развѣ это имѣетъ какое-нибудь отношеніе къ тому, что ты переживаешь?

— Не совсѣмъ, но имѣетъ, — коротко отвѣтила Ольга, вздрогнула обоими плечами и сильнѣе закуталась въ платокъ, который былъ на ней.

— Прошло уже десять лѣтъ, многія мелочи изгладились, — началъ Листовъ.

— Я не о мелочахъ, а о сущности хочу знать, почему ты рѣшилъ, что будешь счастливъ именно съ ней и за что ее полюбилъ?

— Во-первыхъ, потому, что она безконечно добрый человѣкъ, всепонимающій человѣкъ. Во-вторыхъ, она нравилась мнѣ какъ женщина, и мнѣ хотѣлось тѣ поцѣлуи и ласки, которые я себѣ позволялъ, сдѣлать вѣчными, во всякомъ случаѣ, долгими. Ну… ну, вообще, я думаю, что полюбилъ ее потому, что полюбило мое сердце. Хочешь, считай меня идіотомъ, но я всегда думалъ и буду думать, что въ этихъ случаяхъ рѣшающее значеніе имѣетъ не разумъ, а инстинктивное влеченіе къ данному существу…

— Я съ этимъ тоже согласна и сегодня въ особенности, — заговорила Ольга. — Видишь ли, утромъ, когда вы всѣ еще спали, я была по дѣлу въ нашей школѣ. Учителемъ въ ней состоитъ нѣкто Зарудный, славный малый, честный, трудолюбивый…

«Значитъ, Юля здѣсь не при чемъ», — подумалъ Листовъ, вздохнулъ свободнѣе и закурилъ папиросу.

— …Да, человѣкъ онъ, можно сказать, просто выдающійся, — продолжала Ольга. — Ему тридцать лѣтъ, у него есть сорокъ десятинъ земли и учительствуетъ онъ не изъ нужды, а по идеѣ. Ну-съ, такъ вотъ этотъ Зарудный, уже два года, при каждомъ удобномъ, и даже неудобномъ случаѣ, объясняется мнѣ въ любви, а сегодня сдѣлалъ настоящее предложеніе и даже плакалъ. Тяжело смотрѣть, когда такой человѣкъ плачетъ.

— Что же ты ему отвѣтила? — испуганнымъ голосомъ спросилъ Листовъ.

— Отказала.

— Почему, можетъ быть, боялась огорчить тетю?

— Нѣтъ, мама знаетъ, что мои рѣшенія непреклонны и я о ней тогда даже не думала. Просто, насколько мнѣ разумъ говоритъ, что Зарудный прекрасная личность, настолько же мое чувство мнѣ ничего не говоритъ. Ты, вотъ, подумай, можетъ ли женщина всю себя отдать тому, къ кому ее не тянетъ.

— Да, такая, какъ ты, конечно, не можетъ.

— Значитъ я хорошо поступила?

— Мнѣ кажется, хорошо, — отвѣтилъ Листовъ, бросилъ папироску и сталъ смотрѣть на созвѣздіе Большой Медвѣдицы.

На деревнѣ запѣли пѣтухи, а потомъ слышно было, какъ защелкалъ перепелъ, висѣвшій въ рѣшетѣ надъ дверьми кухни.

— Поздно уже, — сказала Ольга, — идемъ.

— Мгм. Нужно идти спать.

Онъ всталъ и, вслѣдъ за Ольгой, началъ подыматься по ступенькамъ балкона. Прежде, чѣмъ отворить дверь, Листовъ снова спросилъ:

— Ну, а какого бы ты человѣка желала себѣ въ мужья?

— Право, не знаю. Трудно это рѣшить, ну… хоть такого, какъ ты.

Она засмѣялась, потомъ снова вздрогнула обоими плечами и сказала:

— Ухъ, холодно, скоро разсвѣтъ, — и отворила дверь.

IV

Теперь, съ того времени, прошло три года. Листовъ ходилъ по кабинету и волновался. Отъ пріѣзда Ольги онъ ожидалъ слишкомъ многаго.

Казалось ему даже, что и жена сейчасъ же начнетъ поправляться, и потомъ выздоровѣетъ совсѣмъ.

Въ воскресенье, въ семь часовъ утра, онъ выпилъ кофе и былъ уже одѣтъ, хотя поѣздъ приходилъ въ началѣ одиннадцатаго. Черезъ полтора часа, надѣвъ пальто, Листовъ прошелъ къ женѣ сказать ей, что ѣдетъ на вокзалъ. Больная спала. Онъ поцѣловалъ ее въ желтый лобъ и, вздохнувъ вышелъ.

На улицѣ накрапывалъ весенній, прямой дождь и, одновременно свѣтило солнце, кое-гдѣ переливаясь радугой въ прозрачныхъ капляхъ.

«Разомъ плачетъ и смѣется, — подумалъ Листовъ о природѣ, и мысленно добавилъ. — Такъ и я сейчасъ».

Встрѣчающихъ на вокзалѣ было мало.

Жандармы и носильщики вышли на платформу только послѣ того, какъ станціонный колоколъ ударилъ одинъ разъ — это обозначало, что поѣздъ миновалъ уже послѣднюю стрѣлку. Паровозъ и багажный вагонъ точно вынырнули справа и пронеслись мимо, каждый слѣдующій вагонъ уже проплывалъ медленнѣе.

Зашипѣли тормозы, поѣздъ дрогнулъ и остановился. Побѣжали носильщики въ бѣлыхъ фартукахъ.

Въ одномъ изъ оконъ виднѣлась сѣрая фетровая шляпа съ черной лентой и улыбавшееся изъ-подъ нея знакомое лицо.

Листовъ и Ольга встрѣтились на площадкѣ вагона и крѣпко расцѣловались.

— Какъ я радъ, какъ я радъ, знаешь, вчера… — заговорилъ онъ.

— Хорошо, хорошо, только сначала нужно получить по квитанціи багажъ… у тебя даже руки дрожатъ…

Когда ѣхали на извозчикѣ, Листовъ хотѣлъ какъ можно больше разсказать о женѣ, о дѣтяхъ и о своихъ переживаніяхъ, но связнаго разсказа не выходило, и послѣ каждой фразы онъ только повторялъ:

— Ужасно я радъ…

— Ну, и отлично, а ты мало измѣнился, — сказала Ольга и подумала: «какъ онъ пожелтѣлъ и мѣшки подъ глазами появились, должно быть, спитъ мало, или почки не въ порядкѣ».

Увидѣвъ ее въ передней, дѣти завизжали отъ восторга, и Володя, вмѣсто того, чтобы шаркнуть ножкой, какъ его учили, повисъ у Ольги на шеѣ. Русланъ залаялъ на кухнѣ, услыхавъ возню. Потомъ дворникъ внесъ корзину — и все успокоилось.

Юлія Ѳедоровна тоже повеселѣла, но отъ разговоровъ скоро утомилась и въ восемь часовъ уже спала. Володя и Таня поперемѣнно кричали на своихъ кроваткахъ:

— Тетя Оля, а ты привезла тыквенныхъ сѣмечекъ?

— Тетя Оля, а ты помнишь, какъ въ Спасскомъ теленочекъ съѣлъ мой носовой платокъ?

Къ десяти часамъ утихли и они.

Листовъ и Ольга долго сидѣли въ кабинетѣ на диванѣ, разговаривая и совѣтываясь о здоровьѣ Юліи Ѳедоровны.

— Да, она сильно подалась, — говорила Ольга, — я даже не ожидала. Теперь самое главное не терять головы. Когда тебѣ станетъ очень тяжко, вспомни, что такая жизнь, какою живетъ Юлія, тяжелѣе и страшнѣе смерти; но пока эту жизнь нужно скрашивать насколько возможно. Прежде всего необходимо увѣрить Юлю, что до конца еще очень далеко. Если ей станетъ вдругъ плохо, слѣдуетъ говорить, что она простудилась, и вообще отвлекать ее отъ мыслей о болѣзни. Будемъ поперемѣнно читать ей вслухъ, сообщать всякія новости о близкихъ ей людяхъ… Скорѣе бы только на дачу въ лѣсъ.

— На той недѣлѣ непремѣнно переѣдемъ. Я даже думаю, что уже во вторникъ можно будетъ перевезти часть вещей, а въ среду и двинемся. Вотъ завтра долженъ окончательно рѣшиться вопросъ о Володиномъ переводѣ безъ экзаменовъ. Относительно Тани я съ начальницей уже дѣло уладилъ. Да и самому мнѣ отдохнуть хочется. Каждый нервикъ болитъ. Иной разъ страшные часы приходилось переживать: закашляется она, жилы на вискахъ надуются, мученія видимо адскія, а помочь ничѣмъ нельзя, не только помочь, а даже и просто облегчить…

— Да, это ужасно.

— Еще она страшно волнуется за будущее дѣтей. А что же дѣти? Учатся хорошо, способныя, послушныя. Рано или поздно выйдутъ въ люди. Вѣдь и я росъ безъ матери… Невѣроятно тяжелый этотъ годъ. Векселей я выдалъ кучу и все безъ толку. Служба моя трещитъ. Была ревизія, а у меня масса неразсмотрѣнныхъ дѣлъ…

Листовъ всталъ и заходилъ взадъ и впередъ по ковру.

Ольга откинула голову на спинку дивана и, сдѣлавъ строгое лицо, что-то обдумывала.

Часы пробили три.

— Ну, прости, я пойду спать, устала, — сказала она и поднялась.

Листовъ молча поцѣловалъ ей руку и проводилъ до гостиной, гдѣ была приготовлена постель.

Вернувшись къ себѣ, онъ сталъ на подоконникъ, отворилъ форточку и, высунувъ голову, нѣсколько минутъ дышалъ свѣжимъ ночнымъ воздухомъ. Потомъ онъ вспомнилъ, что не взялъ изъ гостиной деревянной коробочки съ папиросами, а въ портсигарѣ ихъ оставалось всего двѣ, и пошелъ за ними.

Ольга стояла передъ зеркаломъ уже безъ корсета и причесывалась.

— Фу, какъ ты меня испугалъ, — пробормотала она, закрываясь руками.

Листовъ сконфузился и затворилъ дверь.

— Тамъ, въ углу, на столикѣ, есть деревянная коробочка съ папиросами, — въ видѣ домика, дай мнѣ ее… Прости, пожалуйста, что я не постучалъ, я никакъ не думалъ, что ты успѣла уже раздѣться.

— Всегда нужно спрашивать, — недовольнымъ голосомъ отвѣтила Ольга и кистью руки просунула черезъ дверь коробочку.

«Да, неловко вышло, — думалъ Листовъ, снимая въ кабинетѣ сапоги. — Какая она однако эффектная съ распущенными волосами, а съ ея взглядами на бракъ, чего добраго, останется старой дѣвой».

Ночью ему приснилась Ольга, съ распущенными волосами и голыми руками, и будто онъ цѣлуетъ ее. Онъ разозлился на себя за этотъ сонъ и, закуривъ папиросу, долго лежалъ на спинѣ. До самаго утра уже не спалось.

V

На дачѣ долго не могли устроиться и портила настроеніе погода. Часто перепадали дожди, а по вечерамъ бывало сыро и казалось страшно въ одинокомъ домикѣ среди лѣса.

На дворѣ шумитъ и шумитъ, а что, дождь или деревья — не разберешь. Но уже въ срединѣ мая начались жаркіе, почти лѣтніе дни.

Юлія Ѳедоровна съ утра и до вечера лежала въ гамакѣ и говорила, что чувствуетъ, какъ оживаетъ вмѣстѣ съ природой.

Листовъ и Ольга и дѣти старались угадывать все, что она хочетъ, и дѣлать ей только одно пріятное. Ольга сама жарила для нея бифштексы, кипятила молоко и варила яйца. Послѣ города всѣ повеселѣли. Даже Русланъ какъ будто помолодѣлъ, дѣлалъ стойки на птицъ и гонялся за кошками, а ночью спалъ не въ кухнѣ, а на крыльцѣ, какъ настоящій сторожевой песъ.

Раза два въ недѣлю заходилъ докторъ, совсѣмъ молодой человѣкъ, съ козлиной бородкой. Онъ мало говорилъ, а на каждую фразу отвѣчалъ только кивкомъ головы и, казалось, вѣчно куда-то спѣшилъ.

Уже всѣ дачи заселились. По вечерамъ издалека слышалась военная музыка, а возлѣ вокзала съ шумомъ взлетали ракеты и потомъ лопались подъ самыми звѣздами. Но обитателямъ бѣленькаго домика не было дѣла ни до этого шума, ни до людей, производившихъ его.

Юлія Ѳедоровна вставала рано и ложилась сейчасъ же послѣ захода солнца вмѣстѣ съ дѣтьми. Ложилась иногда съ нею и Ольга, но, проворочавшись часа два, снова одѣвалась и выходила на крыльцо.

Услыхавъ знакомые шаги, Листовъ сначала глядѣлъ на Ольгу черезъ открытое окно, а потомъ бралъ фуражку и шелъ къ ней самъ. Они садились рядомъ въ гамакъ и долго разговаривали.

Случалось, что Листовъ уже не слушалъ ея словъ, а только чувствовалъ возлѣ своего плеча теплоту ея тѣла, отдѣленнаго одной легкой кофточкой, и думалъ: «вѣдь я же невиноватъ, что мнѣ съ нею такъ хорошо, вѣдь я же невиноватъ»…

На совѣсти было чисто.

Въ каждый данный моментъ онъ могъ бы, совершенно искренно, себѣ отвѣтить, что въ немъ не горитъ тайное желаніе рано или поздно овладѣть Ольгой, какъ женщиной, что любитъ онъ въ ней больше человѣка, умнаго и отзывчиваго.

И все-таки совѣсть его иногда болѣла до одурѣнія. Было стыдно отъ сознанія, что въ то время, какъ кончаетъ свои дни жена, невыразимо страдая физически и нравственно, — ему хорошо, онъ почти счастливъ.

Простившись съ Ольгой, Листовъ уходилъ въ свою комнату и часто не ложился спать, а до самаго разсвѣта сидѣлъ у окна и думалъ. Смотрѣлъ, какъ розовѣли при восходѣ солнца стволы сосенъ, слушалъ, какъ ворковала гдѣ-то далеко горлинка, и ему не хотѣлось двигаться съ мѣста.

Юлія Ѳедоровна часто говорила съ улыбкой Ольгѣ:

«Мнѣ вотъ двигаться тяжело, а такъ я совсѣмъ чувствую себя лучше, могу даже подъ-рядъ съѣсть три яйца. Вотъ только горло болитъ, это отъ того, что послѣ захода солнца было отворено окно».

Самъ Листовъ желтѣлъ и сталъ молчаливѣе.

Однажды на дачу заѣхалъ навѣстить больную членъ суда Вяземцевъ. Оказалось, что Юлія Ѳедоровна спитъ, а Ольга ушла съ дѣтьми въ лѣсъ. Онъ прошелъ въ комнату Листова и засталъ его плачущимъ. Листовъ даже не замѣтилъ, что вошелъ посторонній человѣкъ, и, уткнувшись мокрымъ лицомъ въ горячую подушку, продолжалъ судорожно вздрагивать.

Вяземцевъ сѣлъ возлѣ него на кровать и спросилъ:

— Что съ вами, голубчикъ?

Листовъ поднялся и испуганно поглядѣлъ на товарища.

— Что съ вами, мой дорогой? — повторилъ тотъ.

— Да и самъ… самъ не знаю. Зашалили должно быть нервы, — отвѣтилъ онъ, вытираясь платкомъ, потомъ высморкался, сѣлъ на постели и потупился.

Вяземцевъ сдѣлалъ грустную физіономію, погладилъ его по рукѣ и цѣлыхъ полчаса разсказывалъ о случаяхъ полнаго выздоровленія чахоточныхъ и отъ словъ человѣка, который совсѣмъ не понималъ его настроенія, на душѣ было еще мучительнѣе. Когда членъ суда ушелъ, Листову стало страшно, точно онъ собрался въ далекую дорогу и скоро предстояло проститься навсегда съ женой и дѣтьми.

Только возлѣ Ольги сразу дѣлалось спокойно и мысли шли правильно.

Пятнадцатаго іюня послѣ жаркаго дня къ вечеру поднялся вѣтеръ. Облака клочьями бѣжали по небу, свѣтлѣли возлѣ неполной луны, темнѣли и опять прятались за верхушками сосенъ. Тѣни рябили по землѣ, какъ волны, оставляя то синеватыя, то фіолетовыя пятна и деревья шумѣли, какъ море.

Листовъ и Ольга сидѣли въ гамакѣ, утомленные духотой и хлопотами возлѣ Юліи Ѳедоровны, которой въ этотъ день было особенно худо. Ольга молчала, а Листовъ говорилъ:

— Самое вкусное въ разговорахъ съ тобой — возможность говорить правду о чемъ угодно. Съ другими женщинами этого положительно нельзя. Кстати о женщинахъ. Сегодня ночью я долго о нихъ думалъ и даже вывелъ извѣстный законъ, а именно, что полное обладаніе любимой женщиной оплачивается во всѣхъ случаяхъ чрезвычайно дорого, умопомрачительно дорого. Никакой писатель или пѣвецъ никогда не мечталъ и не можетъ мечтать о такихъ гонорарахъ. Ты думаешь, я такъ себѣ болтаю зря, — нѣтъ. Слушай, а потомъ критикуй. Вотъ три случая: первый, когда любимая женщина жена. Тогда мужчина за обладаніе ею часто платитъ всѣмъ своимъ здоровьемъ, всѣмъ своимъ денежнымъ содержаніемъ, служебной карьерой и будущимъ своихъ дѣтей, — такъ бываетъ. Гонораръ не маленькій!.. Но въ этомъ случаѣ, какъ во всякомъ правилѣ, бываетъ исключеніе. — Люди, профессію которыхъ составляетъ искусство, иногда, но не всегда, не приносятъ въ жертву только этого искусства.

Второй случай, когда любимая женщина, — дѣвушка или чужая жена, тогда плата за нее возвышается еще прибавленіемъ ко всему перечисленному собственной совѣсти. Тоже хорошій гонораръ. Правда?

Разсмотримъ и третій случай, когда любимая женщина — падшая или содержанка. Тогда платой бываетъ еще полученіе извѣстной болѣзни, имѣя которую порядочный человѣкъ уже никогда себѣ не позволитъ жениться. Ну, и очень часто эти женщины берутъ все самолюбіе мужчины и даже его жизнь. Такъ вѣдь?

— Можетъ быть это и такъ, — произнесла Ольга, — но женщина, разъ она любитъ, то она готова заплатить за эту любовь всегда и всѣмъ тѣмъ, что ты перечислилъ въ каждомъ изъ трехъ случаевъ, до жизни включительно.

— Согласенъ съ этимъ и я. Значитъ такъ или иначе, — любовь самое дорогое и для мужчины и для женщины.

— Да, — почти однѣми губами отвѣтила Ольга.

VI

Когда было около двухъ часовъ ночи, Юлія Ѳедоровна закашлялась и нѣсколько секундъ искала возлѣ себя стаканъ съ холоднымъ чаемъ, потомъ зацѣпила его локтемъ и опрокинула. Стаканъ упалъ и зазвенѣлъ по полу.

Передохнувъ немного, больная встала съ постели и, опустивъ свои худыя, какъ кости, ноги въ войлочныя туфли, хотѣла дойти до стоявшаго на подоконникѣ графина съ водой, но послѣ трехъ шаговъ у нея закружилась голова, и она сѣла на холодный полъ, поддерживая себя кулакомъ правой руки, а потомъ упала и вытянулась во всю длину изможденнаго тѣла. Зеленый лучъ луны, точно шнурокъ, тянулся сквозь щель ставни и скользилъ по бѣлой кофточкѣ Юліи Ѳедоровны.

Въ комнатѣ былъ тяжелый воздухъ. Пронзительно, не умолкая ни на одну секунду, пищалъ комаръ.

— Во-ло-я… — попробовала больная окликнуть спавшаго въ сосѣдней комнатѣ сына.

— Во-ло-и-чка…

Собравшись съ силами, она доползла наконецъ до окна, а потомъ отворила ставню. Зеленоватый лучъ расплылся по полу въ широкую ленту.

Въ окно былъ виденъ покачивавшійся между соснами гамакъ и въ немъ двѣ бѣлыя фигуры.

«Если бы теперь воздуху, — думала Юлія Ѳедоровна, — если бы я могла отворить и раму!.. Вдохнула бы и сейчасъ бы стало легче. Они тамъ вдвоемъ, а я никогда, никогда ничего подобнаго не буду переживать. Нужно окликнуть ихъ». Она оперлась тѣломъ о подоконникъ и изо всей силы дернула задвижку, но та не подалась.

Больная заплакала и, медленно опустившись на колѣни, снова свалилась на бокъ, и щека ея прикоснулась къ полу.

«Господи, пошли смерть, только смерть, — можетъ быть, я не вѣрю въ Тебя такъ, какъ нужно, но послушай меня, исполни послѣднюю мою просьбу, пошли смерть», — молилась мысленно Юлія Ѳедоровна.

Зазвенѣло въ ушахъ и комната вмѣстѣ съ луннымъ свѣтомъ медленно поплыла вокругъ. Трудно было понять, какой это темный предметъ лежитъ возлѣ самаго лица, и нѣтъ силъ сообразить, почему во рту стало вдругъ тепло и солоно, а въ ногахъ и рукахъ сладко…

— Послушай, кажется Юлія въ окно стучитъ, — сказала упавшимъ голосомъ Ольга Листову и соскочила съ гамака.

— Нѣтъ, это тебѣ такъ показалось. Этого быть не можетъ. Она спитъ.

— Смотри: окно стало темнымъ, значитъ, ставня отворена.

Ужасъ сдавилъ голову Листову и ему стало трудно дышать.

Черезъ секунду оба они были въ комнатѣ. Юлія Ѳедоровна не двигалась.

— Зажги спичку, — хрипло сказала Ольга, и этотъ голосъ Листовъ потомъ помнилъ всю жизнь.

Руки у него тряслись и онъ долго не могъ найти коробочку со спичками.

Наконецъ свѣча, медленно разгораясь, освѣтила комнату, и лунный свѣтъ на полу пропалъ.

Въ двухъ шагахъ отъ окна лежала съ полураскрытымъ ртомъ и мутными глазами Юлія Ѳедоровна.

Возлѣ лица чернѣла лужа крови; красноватая густая жидкость дотекла до валявшагося, недалеко отъ покойной, одѣяла и расползлась въ двѣ стороны.

— Ну, за докторомъ скорѣе, можетъ быть, это еще обморокъ отъ потери крови, — повелительнымъ шепотомъ произнесла Ольга.

Разсудокъ подсказывалъ, что никакого доктора не нужно, но не было силъ вѣрить, что все уже кончилось такъ неожиданно и такъ просто.

«Теперь главное не растеряться и не разбудить дѣтей», — думала она и повторила:

— Иди же!

Листовъ побѣжалъ. Чтобы выиграть время, онъ пошелъ не по улицѣ, а черезъ лѣсъ, напрямикъ. Онъ не слышалъ шума деревьевъ и не видѣлъ нырявшаго впереди бѣлымъ пятномъ Руслана.

Докторъ жилъ возлѣ станціи. Листовъ задыхался, спотыкаясь о корни, и немного овладѣлъ собою, когда показались зеленые огоньки стрѣлокъ. Онъ помнилъ, что когда надавилъ кнопку звонка, то гдѣ-то недалеко военный оркестръ грянулъ «Торреадора» и особенно отчетливо были слышны удары палокъ маленькаго барабана. Докторъ еще не спалъ и, торопливо надѣвъ пальто, сейчасъ же пошелъ.

— Мы сидѣли… мы сидѣли… — началъ ему разсказывать на ходу Листовъ, и ничего не могъ разсказать.

Дошли быстро. Ольга встрѣтила ихъ въ дверяхъ. Она уже уложила трупъ на постель и молча отодвинулась, чтобы дать пройти.

Докторъ взялъ руку покойницы и, продержавъ ее съ минуту, бережно положилъ обратно. Затѣмъ разстегнулъ кофточку и приложилъ ухо къ теплому еще тѣлу… Поднявъ голову, онъ подошелъ къ невытертой лужѣ крови, поглядѣлъ на нее и, сдѣлавъ виноватое лицо, сказалъ:

— Я уже ничѣмъ не могу помочь…

Листовъ тихо плакалъ, облокотившись о комодъ обѣими руками.

Докторъ взялъ его за талію, какъ ребенка, и вывелъ на балконъ. Вслѣдъ за ними вышла и Ольга.

— Я знаю, что утѣшать въ такихъ случаяхъ безполезно, — говорилъ докторъ. — Но конецъ былъ неизбѣженъ. Теперь нужно думать о томъ, что она уже не страдаетъ и не будетъ страдать. Отъ кашля вѣроятно лопнулъ какой-нибудь сосудъ. Если бы этого не случилось сегодня, то случилось бы черезъ нѣсколько дней, и никто въ этомъ не виноватъ.

— А мнѣ кажется, что я виноватъ! — глухо произнесъ Листовъ.

— Нѣтъ. Я слѣдилъ за теченіемъ болѣзни полтора мѣсяца. Вы образованный человѣкъ и не можете не понимать, что если свѣча догорѣла, — она должна потухнуть…

И Ольга и Листовъ въ эту ночь не спали, но не разговаривали. Не говорили они между собой и на слѣдующій день.

Ольга старалась утѣшить дѣтей, но послѣ своихъ же толковыхъ и звучавшихъ какъ будто спокойно фразъ не выдерживала и начинала плакать вмѣстѣ съ Володей и Таней.

Нѣсколько разъ приходила старуха хозяйка. Она же и обмывала тѣло, и когда вышла изъ комнаты за водой, то по дорогѣ спросила Листова, останется ли онъ на дачѣ.

— Деньги заплачу всѣ, — отвѣтилъ онъ и отвернулся.

Цѣлыя сутки въ бѣленькомъ домикѣ была суета, слышались голоса чужихъ людей, пѣніе и пахло ладономъ.

Хоронили Юлію Ѳедоровну рано утромъ. Гробъ несли на сельское кладбище крестьяне, съ перевязанными платками руками.

Процессія медленно двигалась по лѣсной просѣкѣ.

«Свя-тый без-смерт-ны-ы-ый»…

заливался въ хорѣ теноръ, и мягко прикрыли его густые басы:

«по-ми-луй… на-а-а-асъ»…

И пѣніе привлекло, мало-по-малу, цѣлую толпу дачниковъ.

Ольга уѣхала черезъ недѣлю послѣ похоронъ, когда Листовъ снова переселился въ городъ.

— Не сердись, голубчикъ, — говорила она, стоя на площадкѣ вагона, — не подумай, что изъ эгоизма бросаю тебя одного въ такіе тяжелые дни. Теперь тебѣ безъ меня будетъ легче. Не съ кѣмъ будетъ говорить о ней и мучить себя. Гувернантка, которую рекомендовалъ Вяземцевъ, отличная женщина и дѣти скоро привяжутся къ ней такъ же, какъ и ко мнѣ.

Когда ударилъ второй звонокъ, Листовъ сказалъ:

— Знаешь, вотъ этотъ… докторъ сдѣлалъ сравненіе: «если свѣча догорѣла, такъ должна потухнуть». А мнѣ кажется, что дунулъ на свѣчу я…

— Нѣтъ, нѣтъ, и не мучь себя. Тебѣ такъ кажется, потому что ты хорошій человѣкъ и совѣсть у тебя болѣзненно чутка. Придутъ въ порядокъ нервы — не будетъ казаться. Работай больше, о дѣтяхъ думай. Мнѣ пиши порѣже…

Ударилъ третій звонокъ.

Листовъ все же писалъ Ольгѣ почти черезъ день, хотя она отвѣчала рѣдко и коротко. Только въ концѣ сентября Ольга написала ему длинное письмо и заканчивалось оно такъ: «можетъ быть, этимъ поступкомъ я противорѣчу самой себѣ, но отказать Зарудному еще разъ не хватило силъ. Такой онъ здоровый душою, такой честный и нетронутый городскою грязью, человѣкъ. Вдвоемъ съ нимъ можно сдѣлать людямъ много добра»…